Случайная знакомая

Туфли

Утром, когда до начала работы оставался всего час, Наталье Павловне стало плохо.

— Минуточку, — сказала она мужу и, чтобы не упасть, схватилась за косяк двери.

Муж, Василий Васильевич, подхватил жену, посадил ее на стул. Мужу было и жаль жену и досадно. У женщины серьезный недуг, ей прописан щадящий режим, а она, словно девочка-подросток, как только увлечется чем-нибудь, так сразу забывает о больном сердце. Вот вчера жена легла спать в одиннадцать вечера, а через час, в двенадцать, вскочила с постели и просидела за чертежной доской до четырех утра. Ей, видите ли, хорошая мысль пришла в голову! Правильно, мысль хорошая. Дом, который проектирует Наталья Павловна для нового района, получается занятным. И тем не менее Василию Васильевичу непонятно, почему хорошие мысли должны приходить в голову его жене не днем, в часы, отведенные для работы, а посреди ночи.

Сам Василий Васильевич любит в работе порядок, размеренность. Когда Василию Васильевичу встречаются люди неорганизованные, неаккуратные, те, которые живут и работают по настроению, он обычно говорит:

— Нет, бог миловал: я не из их шайки.

А Наталья Павловна, к сожалению, была из «их». У нее сердечный приступ, а она роется в сумочке, шарит по карманам халата — ищет лекарство.

Наталья Павловна страдает стенокардией второй год, поэтому Василий Васильевич знает, как вести себя во время приступа болезни. Он делает сначала все, что требуется правилами первой помощи. Дает лекарство, открывает окно, звонит в «неотложку». Потом начинает делать то, чего не требуют правила. Гладит жене руку, целует ее в голову.

В парадном раздается звонок. Приходит доктор. Анна Петровна — милая, приветливая женщина. Она щупает у больной пульс и сразу устремляется на кухню кипятить шприц. Больной нужно сделать укол, а у доктора нет стерильного инструмента. Доктор уже не кажется Василию Васильевичу милой, приветливой. «И эта из той же шайки!..» — мрачно думает он и кричит на кухню:

— Доктор, больной плохо! Подойдите.

А доктор все еще роется в своем чемоданчике, ищет спички.

— Господи, куда же я сунула коробок?

Василий Васильевич зажигает газ, кипятит шприц, а доктор бежит к больной, прикладывает к ее груди трубку.

— Дышите! Не дышите!

Доктор выслушивает больное сердце, закрыв глаза, чтобы лучше сосредоточиться. Но вот глаза доктора открываются, и доктор видит на ногах больной туфли. Светло-бежевого цвета. На тонком высоком каблуке, с тонким длинным носком. И хотя доктор продолжает выслушивать больную, говорить ей те же слова: «Дышите! Не дышите!», думает теперь доктор уже не о больной, а о ее туфлях.

— Везет же людям!

Больная перестает дышать, спрашивает:

— Вы о чем, доктор? О моем сердце?

— Нет, о туфлях. Какие они миленькие!

Тут доктор вспоминает, куда и зачем она пришла, и ей становится неловко.

— Простите, ради бога, — говорит она больной. — Это я не нарочно. У меня сорвалось с языка. Как, прощаете?

— Да, — говорит больная и слабо улыбается.

И хотя сердце у Натальи Павловны болит и ноет по-прежнему, ей, однако, приятно, что доктору понравились ее новые туфли. Муж даже не заметил, не обратил внимания на них, а вот посторонний человек, доктор, одобрила ее вкус, выбор.

А посторонний человек, доктор, продолжает выслушивать больную. Она снова закрывает глаза, чтобы сосредоточить внимание только на больном сердце, но сосредоточиться доктору уже не удается. Доктор думает и о сердце больной и о ее новых туфлях одновременно.

— Это у вас давно? — спрашивает доктор.

— Что, туфли?

— Нет, стенокардия.

— Полтора года.

— Небось, и ноге удобно?

— Очень.

— Откройте рот.

Больная открывает рот. Доктор смотрит на язык, спрашивает:

— Сколько заплатили?

— Двадцать пять.

— Всего? — говорит доктор и начинает прощупывать у больной живот.

Сначала доктор обследует печень, потом ищет селезенку. Лицо доктора сосредоточивается, замирает. Доктор хочет что-то сказать и не решается. Больная настораживается:

«Неужели доктор нащупал в печени злокачественную опухоль?»

Больная пробует прочесть ответ на лице у доктора, а оно словно каменное.

— У меня что, рак? Да вы говорите, не бойтесь, — шепчет Наталья Павловна, и лоб ее покрывается холодным потом.

Доктор набирается сил и тоже почему-то шепотом спрашивает:

— А можно? Вы разрешите?

— Что?

— Примерить ваши туфли?

— Уф! — облегченно вздыхает больная и сбрасывает с правой ноги туфлю на пол.

Доктор тотчас бросает мять печень, надевает туфлю и идет от постели до двери. Обратно. И снова до двери.

В дверь просовывается голова Василия Васильевича.

— Шприц уже прокипятился.

Доктор говорит «Спасибо» и бежит на кухню: одна нога на каблучке, вторая — в чулке.

— Что это с ней? — спрашивает Василий Васильевич.

— Ничего, — отвечает жена. — Доктору захотелось примерить мои туфли.

— Доктор что, сумасшедшая?

В это время доктор, простучав каблучком по кафельному полу кухни, влетает в комнату, вытаскивает из чемоданчика какую-то ампулу, легко, двумя пальчиками отламывает головку, наполняет шприц лекарством, и все это носясь по комнате в одной туфле. Сторонник порядка и размеренности смотрит, удивляется, а потом, махнув рукой, идет на кухню поругаться на свободе.

А доктор, сделав укол, прячет шприц и спрашивает больную:

— Ну как?

— Хорошо.

— А мне не очень.

— Почему?

— Обидно. Не то я вчера купила, — говорит доктор и, сняв чужую туфлю, надевает свою.

Больная бросает взгляд на ногу доктора и замирает. Как не «то»? Это было именно «то». Те самые туфли с усеченным носком, которые Наталья Павловна две недели искала в магазинах, не нашла и купила взамен остроносые. А доктор нашла усеченные. И цвет усеченных тот, о котором мечталось. Горчичный. От обиды Наталья Павловна даже застонала. Доктор подбегает, спрашивает:

— Что с вами?

— А вы не будете смеяться?

— Нет!

— Разрешите померить вашу туфлю?

Доктор снимает туфлю. Наталья Павловна надевает ее. Доктор подхватывает больную под руку и осторожно ведет ее от постели до двери. Обратно. И снова до двери. И больная идет. Одна нога в туфле с усеченным носом, другая — в чулке. И на лице больной и на лице доктора сияет неподдельное счастье.

А в дверях стоит Василий Васильевич и с удивлением смотрит на женщин. Муж думал, уходя на кухню, что он оставил в комнате одну сумасшедшую, а их, оказывается, было две.

— Что вы делаете?

— Меняемся туфлями.

Женщины говорят и как ни в чем не бывало садятся друг против друга. Доктор надевает туфли светло-бежевого цвета, больная — горчичного. Затем женщины делают еще один круг по комнате, мило прощаются, расходятся в разные стороны. Доктор, хлопнув парадной дверью, бежит на следующий вызов, больная подходит к мужу.

— Не сердись. У меня уже ничего не болит. Мне легче.

Муж берет руку жены, нащупывает пульс. Сердце и в самом деле бьется ровно, без перебоев. Что же оказало на него такое молниеносное целебное действие? Неужели туфли цвета горчицы? Василий Васильевич смотрит в счастливые, смеющиеся глаза жены и разводит руками:

— Ничего не понимаю.

— Был бы женщиной, понял бы, — говорит Наталья Павловна. И, свернув в трубку проект нового дома, спешит к метро. Времени до начала работы остается у нее в обрез. Только-только добежать до табельной доски.

1963 г.

Кривая душа

Отец невесты назначил свадьбу на воскресенье. И вдруг в субботу, когда гости были уже приглашены, жениха совершенно неожиданно вызвали к секретарю райкома комсомола и предложили выступить в клубе с докладом.

— Когда? — спросил жених.

— Завтра, в четыре дня.

— В четыре не могу.

— Почему?

Жених замялся. Сознаться, сказать секретарю правду, что завтра в четыре он, внештатный пропагандист райкома, будет стоять под венцом в церкви, было Михаилу Постникову совестно, и Михаил, человек доселе правдивый, впервые в жизни соврал.

— Завтра в четыре, — сказал он, — мне нужно быть на вокзале, чтобы проводить двоюродную сестру в Оренбург.

— Хорошо, — ответил секретарь, — мы перенесем начало собрания на два тридцать, так что к четырем ты вполне успеешь сделать доклад и добраться до вокзала.

— А если поезд отправится не в четыре, а раньше?

— Раньше расписания? Такого не бывает.

Постников и сам понимал, что такого не бывает, но что делать? Ему нужно было придумать какую-нибудь отговорку, чтобы не делать завтра доклада, а отговорка не придумывалась, и жених стал тогда успокаивать себя: «Ничего, как-нибудь обернусь».

Для того чтобы обернуться, Михаилу Постникову пришлось читать доклад галопом и галопом же мчаться от Крестьянской заставы в Обыденский переулок. В три минуты пятого, запыхавшись от быстрого бега, красный, потный, он был на месте.

— Вы еле дышите. Что случилось? — заволновались гости.

Ну как сказать им, старикам и старушкам, что он опаздывал к венчанию, потому что делал доклад по заданию райкома?

И Михаил на ходу сочинил новую ложь:

— У меня был легкий сердечный приступ. Но вы не беспокойтесь, все уже прошло.

Михаил посмотрел на Аню, поверила ли она ему? Да, поверила. Тут как будто можно было бы и успокоиться, а Михаил покраснел еще больше. Михаилу стало совестно, что он начинает свою семейную жизнь со лжи. А ведь ложь была не только в том, что дважды за сутки Михаил Постников сказал неправду: про отъезд двоюродной сестры и про сердечный приступ. Ложью было и то, что он, комсомолец, стоял сейчас перед алтарем.

Вскоре началось богослужение. Жениха и невесту водили по церкви, ставили на колени, о чем-то спрашивали. А жених ничего не слышал, ничего не видел. Он думал только об одном:

«Зачем я здесь? Разве я верю в бога? Нет! Может быть, в бога верит Аня? Тоже нет! Так что же нас заставило прийти сюда? Ничего, кроме глупости и легкомыслия».

А эта глупость получилась нехитрым способом. Невесте хотелось устроить свадьбу как-то по-особенному.

— Ну, не так, как все, — сказала она и добавила: — Давай обвенчаемся.

Вместо того, чтобы сказать «нет», он сказал:

— Давай.

Они тогда даже не подумали, что идут на сделку со своей совестью.

— Какая сделка? Это же не всерьез, — успокаивали себя молодые. — В церкви просто интереснее. Там поет хор, горят свечи, машут кадилом…

Им было всего по девятнадцати лет, их легко можно было удержать от неверного шага. Но его мать, Марина Михайловна, не стала препятствовать сыну. Марина Михайловна была женщиной верующей, и затея пришлась ей по душе.

Неверный шаг мог предупредить и отец невесты. Константин Николаевич был убежденным безбожником, и, пользуясь правом отца и будущего тестя, он должен был прикрикнуть на молодых:

— Что, в церковь? Ни в коем случае!

Но тесть-безбожник оказался не на высоте. Константин Николаевич не запретил, а поощрил затевавшуюся благоглупость. Отец невесты думал, что с помощью церкви он крепче привяжет зятя к своей дочери. И он сказал зятю:

— В бога я не верую, но против таинства церковного брака не возражаю.

К этому таинству Константин Николаевич готовился активнее всех прочих родственников. Он купил молодым обручальные кольца, заказал дочери подвенечное платье, сочинил текст свадебного приглашения.

И вот дочь Константина Николаевича в белоснежном платье стоит рядом со своим женихом в церкви. Венчание идет по давно заведенному порядку. Горят свечи, священник надевает на палец невесты толстое золотое кольцо. Руку можно уже опустить, но невеста все еще держит ее на весу. Невеста находится в каком-то полувменяемом состоянии. И это вовсе не от счастья, как могло показаться со стороны. Он и она студенты второго курса юридического факультета. И этим студентам приходится сейчас повторять вслед за священником чужие и непонятные им слова святого писания. Им нестерпимо стыдно. И ей и ему страшно оторвать глаза от пола и оглядеться вокруг. А что, если рядом стоят и смотрят на них университетские товарищи? Ну как объяснить им тогда этот нелепый маскарад?

«Нет, лучше провалиться сквозь землю, чем такой позор», — думает невеста. Она наполовину приоткрывает левый глаз, воровски оглядывается и успокаивающе шепчет Михаилу:

— Никого.

И хотя никто из университетских товарищей в церкви не был и акт венчания остался в тайне, это нисколько не успокаивало молодоженов. Они ходили в университет, болтали между лекциями с товарищами, а на сердце у каждого было очень неспокойно. Молодые супруги чувствовали свою вину перед студентами. Им хотелось облегчить душу, прийти и рассказать друзьям о происшедшем, Главное, и случай для этого вскоре подвернулся подходящий: Аня подала заявление о приеме в комсомол. Перед самым собранием она пришла к отцу и сказала:

— Я хочу признаться в своей ошибке.

— Ни в коем случае, — ответил Константин Николаевич, — это может отразиться на твоем будущем.

Дочь послушалась отца и промолчала. Через полгода к Константину Николаевичу пришел за советом зять. Городской комитет комсомола предложил Михаилу Постникову (он был теперь членом лекторской группы горкома) подготовить доклад на антирелигиозную тему.

— Как, согласен? — спросил руководитель группы.

Постников смутился.

— Ты что, не надеешься на свои силы?

— Я дам вам ответ завтра, — ответил Постников, а про себя подумал: «Сил у меня, конечно, хватит, я сомневаюсь, есть ли у меня право выступать с таким докладом перед молодежью», «Нет, — решил он по дороге домой. — Надо прийти завтра в горком и сознаться в своих грехах».

— Сознаться? Ни в коем случае, — сказал Константин Николаевич. — Это может повредить твоему будущему.

Честное признание ошибок идет не во вред, а на пользу будущему и настоящему каждого человека. К сожалению, Михаил Постников не внял зову своей совести, последовал совету тестя. И хотя Михаил подготовил неплохой доклад, читал он его молодежи с какой-то внутренней неловкостью.

Эту неловкость внештатный лектор ощущал не только на трибуне, но и в своей семье. Три года Михаил Постников вел активную пропагандистскую работу в комсомоле, и за это время лектор-антирелигиозник ни разу не поговорил со своей родной матерью о ее религиозности. Мать крестила сына на ночь, благословляла, когда он шел на экзамен, и сын безропотно подставлял свою голову под благословение.

— Я не хотел обижать старушку, — оправдывается он сейчас.

Уж не такая старушка мать внештатного пропагандиста! Марине Михайловне Постниковой всего сорок семь лет. Это человек с высшим образованием, кандидат исторических наук. И не потакать матери в ее религиозных причудах должен был сын-комсомолец, а спорить, разубеждать.

Но сын не спорил:

— Неловко.

Рядом с Постниковым в той же квартире жили два его племянника: Женька и Санька. Постников знал, что бабушка таскает и Женьку и Саньку в церковь, слышал, как она забивает мальчишкам головы ересью, и ни разу с ней не поругался. И все по той же причине. Он боялся, что бабка скажет:

— А ты сам?

Так одна неправда тянула за собой другую. Постников отмалчивался дома, в разговоре с товарищами, на комсомольском собрании. И пусть разговор на этом собрании шел совсем не о церкви, а о каком-нибудь двоечнике или заурядном лгуне-обманщике, Постников старался не брать слова в прениях. Зачем обострять отношения со студентами?

Внешне, со стороны, все как будто бы было по-прежнему. Учился Постников отлично, в лекторской группе продолжал считаться одним из лучших докладчиков, а в действительности этот лучший уже давно был не тем, за кого его принимали.

Жена Постникова не понимала переживаний супруга. Аня давно успела забыть о своем грехе перед комсомолом. Ну, было и сплыло. Мише хотелось поругаться с женой, накричать на нее, назвать пустышкой, но он сдерживал себя.

— А сам-то я разве лучше?

Сделка с собственной совестью не прошла для Постникова безнаказанно. Прежде он лгал вместе с женой, потом он стал лгать и ей. Стал ухаживать за ее подругой. Молодая семья разваливалась на глазах. В этой семье не было уже ни любви, ни уважения. На людях молодые супруги были любезны, улыбались, а дома ругались, оскорбляли один другого.

— Обманщик.

— А сама-то ты лучше?

И вот, когда супруги рассорились окончательно, Константин Николаевич Каменский пришел в комсомольскую организацию университета.

— А знаете ли вы, что Михаил Постников венчался в церкви?

Константин Николаевич сделал свое запоздалое заявление не для того, чтобы помочь комсомольцу Постникову осознать свои ошибки. Действиями Константина Николаевича, к сожалению, руководили другие, менее красивые соображения: тесть просто-напросто мстил своему зятю за развод. Комсомольцы юридического факультета очень внимательно разобрались в деле Постникова и решили исключить его из организации. И хотя решение комсомольцев было суровым, Каменского оно не удовлетворило.

— Нет, я не оставлю этого так, — сказал он. — Я добьюсь своего. Я испорчу Постникову будущее.

С этим Константин Николаевич и пришел к нам в редакцию.

— Помогите мне исключить Постникова из университета. Это конченый человек.

— Почему же конченый? Этому человеку всего двадцать два года. Его вина, конечно, велика, но он может еще разобраться в своих заблуждениях, прочувствовать их и снова стать честным, правдивым человеком.

Но тесть не верил в исправление зятя.

— Кривая душа, — говорил Константин Николаевич про Постникова. — Он принял таинство церковного брака, будучи членом комсомола. Где же его принципиальность?

Кстати, о принципиальности. Три года назад два молодых человека пошли на сделку с собственной совестью. Константин Николаевич Каменский, вместо того чтобы удержать новобрачных от ошибки, благословил их на ложный шаг. Молодые люди только-только вступали в жизнь, а он учил их кривить душой. И научил.

Константин Николаевич оказался плохим отцом и тестем. И вот сейчас коммунист Каменский ходит и произносит обвинительные речи, предает анафеме бывшего зятя.

Нет, уважаемый Константин Николаевич, вы зря рядитесь в тогу прокурора и ищете кривую душу в других. Михаил Постников уже наказан. И вам сейчас самое время сесть и подумать о своей собственной честности и принципиальности.

1952 г.

Тюфяк

Все были уже на месте. Истцы, свидетели, ответчики. Ждали только народного судью Александра Степановича Лопаткина. А судья не появлялся. Пять минут, десять, двадцать. Тогда трое добровольцев поднялись с первого этажа на второй, чтобы спросить Лопаткина, не пора ли начать очередной разбор дела. Поднялись и в нерешительности остановились у дверей лопаткинского кабинета. А из-за двери неслась в коридор громкая ямщицкая брань. По замысловатым переливам этой брани трудно было предположить, что автором многоэтажного строительства является молодая, миловидная женщина. Тогда один из местных жителей сказал мне:

— Зря сомневаетесь, так может лютовать только наша Танечка.

А за дверью между тем слышалась уже не только брань, но и звон разбитой посуды. Сначала легкий хрустальный — это полетели в черепки стаканы из чайного сервиза. Затем звуки стали глуше — в ход, по-видимому, пошла фарфоровая полоскательница. Наконец, судя по тяжелым басовым нотам, дошла очередь и до графина с кипяченой водой.

Добровольцы бросились в дверь, чтобы защитить судью, но миловидная женщина, не прерывая экзекуции, властно, по-хозяйски крикнула в соседнюю комнату сторожу:

— Сюда никого не пускать. Судья занят!

Судья был занят еще довольно долго, но вот наконец Александр Степанович показался в дверях своего кабинета, и в каком жалком виде — оцарапанный, в синяках. Выйти в таком виде в зал судебных заседаний Александру Степановичу было неловко, и ему волей-неволей пришлось отпустить истцов и ответчиков по домам.

Отменив разбор одного дела, Александр Степанович мог бы тут же назначить разбор другого: по обвинению Танечки в хулиганских поступках… Но Александр Степанович Лопаткин не стал сажать Татьяну Ивановну Лопаткину на скамью подсудимых. Муж пожалел жену.

— Мы разберемся с ней дома. Тихо, по-семейному.

Но Танечка не признавала тихих разговоров. Она не желала делать секрета из семейных неурядиц и при каждом подходящем случае устраивала публичную выволочку супругу на месте его службы. Выволочек было много, и все по одной причине. Из ревности.

Танечка ревновала мужа без всякого на то основания ко всем женщинам районного центра — то к одной, то к другой, то к третьей. Ревновала даже к тем, которых приводили в здание суда под вооруженной охраной.

— Ты почему дал этой особе всего три года? — спрашивала она мужа после судебного заседания.

— Так положено по Уголовному кодексу.

— Ой ли? Небось, шашни.

Утром, как только Александр Степанович отправлялся в суд, Танечка немедленно тасовала карты для гадания.

— А ну, посмотрим, что делается у моего мужа на сердце?

И не дай бог, если рядом с бубновым королем падала трефовая или червовая дама. Танечка тут же срывалась с места и бежала в здание суда к мужу.

— А ну, говори, кто эта дрянь, с которой у тебя намечается бубновый интерес в казенном доме?

В последний раз Танечка устроила скандал супругу из-за секретаря суда.

— Теперь я знаю наверняка, у тебя роман с Анастасией Аристарховной.

— Да кто тебе сказал?

— Екатерина Семеновна! А это человек знающий. Она гадает не только на картах, но и на бобах, снятом молоке, воске, кофейной гуще.

— Танечка! — взмолился судья. — Не верь снятому молоку и кофейной гуще. Ну какие могут быть у нас с Анастасией Аристарховной романы? Мне чуть больше тридцати, а у нее давным-давно и внуки и внучки.

— Ах, ты еще оправдываешься? — сказала Танечка и затопала ножками. — Уволь немедленно Анастасию Аристарховну!

— Не могу, не за что. Анастасия Аристарховна — прекрасный секретарь суда. Она знает делопроизводство, умеет печатать на машинке.

— Все равно, придерись и уволь.

Танечка кричала, царапалась и довела судью до того, что он решил поступиться совестью и снять с работы ни в чем не повинного секретаря.

Снять, но за что?

И вот судья стал ждать подходящего случая. И такой случай скоро представился. Однажды после очередной истерики, когда Танечка бросила на пол настольную лампу, возмущенный секретарь крикнула судье:

— Уймите эту сумасшедшую!

А судья только беспомощно развел руками.

— Не могу!

— Да кто вы, наконец, — вырвалось у пожилой женщины, — муж или тюфяк?

И эта фраза сотворила чудо. Робкий Александр Степанович вскочил, возмутился. Но не поведением жены, а поведением секретаря.

— Как… Вы назвали меня тюфяком?

И в тот же день судья издал приказ:

Но даже судье не так-то легко совершить беззаконие. Первым сказал об этом Лопаткину районный прокурор и предложил восстановить секретаря на работе.

— Ни в коем случае, — сказал судья. — Она меня оскорбила.

— Это не оскорбление, а правда. Вам давно пора призвать к порядку свою Танечку.

Но Лопаткин не обратил внимания на слова прокурора. Тогда в дело вмешался областной комитет профсоюза. Но Лопаткин не захотел прислушиваться и к словам профработников. Обком вынужден был передать дело на судью в суд. И судья соседнего, Шиловского района предложил судье Лопаткину отменить свой неумный приказ. Вслед за народным судом такое же решение вынес областной. Лопаткина пробовали вразумлять и работники управления Министерства юстиции по Рязанской области. Сначала один зам. начальника, затем второй, потом сам начальник. Но и этому начальнику не удалось заставить судью Лопаткина восстановить Юсову в прежней должности — секретаря суда.

— Возмутительно! — говорит районный прокурор. — И куда только смотрит райисполком…

А секретарь райисполкома чешет затылок и оправдывается:

— Танечка, Танечка… А у нас из-за этой Танечки сотворилось деликатное положение. Лопаткин рассорился с Юсовой. И хотя правда на ее стороне, нам приходится делать уважение не ей, а ему.

— Почему же ему?

— Ну, это же понятно. Он по должности работник среднерайонного масштаба, а она технический секретарь.

Должности в районе могут быть разные: маленькие, средние, большие. Но прав и достоинства всем советским людям выдано по Конституции поровну. Что же касается «тюфяков», то взыскивать с них следует, невзирая на лица. И чем выше должность, тем строже.

1956 г.

Сватовство на Арбате

К буфетчице трампарка тете Лизе приехал из-под Курска племянник Костя. Молодой, белозубый, с копной рыжих волос на голове. Поначалу тетка встретила белозубого не очень гостеприимно.

— Ты еще зачем?

Племянник многозначительно улыбнулся. Пять дней назад он прочел «Милого друга» Мопассана и позавидовал карьере Жоржа Дюруа.

— Что, что?

Племянник пробует рассказать тетке о жизни Милого друга.

— Ты что, не жениться ли приехал?

— Да, если ты поможешь найти мне подходящую невесту.

— Это только свистнуть!

И тетка с ходу начинает сватать племяннику невест.

— Вот, например, Ира Дерюгина. Умница, красавица! Или возьми Любу Глущак… А еще лучше Сашу, дочь Марьи Антоновны.

— А она кто, эта Марья Антоновна?

— Вагоновожатая из нашего парка. Хочешь, познакомлю?

Саша, дочь вагоновожатой, — это, конечно, не Сюзанна, дочь парижского банкира, на которой женился Милый друг, но…

«Начинать с кого-то нужно», — думает белозубый Костя и говорит тете:

— Хорошо, знакомь, только по-быстрому. Со всеми невестами сразу.

Что ж, раз племяннику не терпится, пусть будет по-быстрому, решает тетя Лиза и устраивает в складчину коллективные смотрины. Каждая девушка, которой хотелось попытать счастья и познакомиться с белозубым Костей, вносила тете Лизе на вино и закуску по пять рублей. Повела в гости к тете Лизе свою дочь Сашу и Марья Антоновна.

— Чем черт не шутит, может быть, что-то и получится?

И что-то получилось.

— Хотя на смотринах были невесты и покрасивее, — рассказывала много времени спустя в редакции Марья Антоновна, — гость из-под Курска выбрал все же мою Сашу.

— Почему?

— Так ведь у Саши московская прописка.

— Как, неужели жених заглядывал в паспорт вашей Саши?

— Конечно, Костя — человек обстоятельный.

Обстоятельность Кости пришлась по душе будущей теще, но, к сожалению, не насторожила будущую жену. А ведь Саша была комсомолкой, училась в заочном педагогическом институте.

До появления белозубого Кости самым близким другом Саши Ворониной был Саша Клепиков. Соседи так привыкли к этому другу, что звали его Сашиным Сашей. Сама Саша тоже привыкла к Саше и все ждала, когда он пригласит ее в загс. А он с загсом не спешил. И не потому, что не любил Сашу, а потому, что тоже был обстоятельным. Однако обстоятельность Сашиного Саши была иного свойства, чем у Кости. У Сашиного Саши было восьмиклассное образование, и он хотел иметь высшее и еще в 1960 году составил личную семилетку: два года потратить на окончание вечерней школы и пять лет посвятить институту.

— Дай мне стать на ноги, — говорил Саше Саша. — Получу диплом инженера, и тогда мы поженимся.

Саша поначалу согласилась, но потом заскучала. А тут на горизонте появляется белозубый Костя и приглашает Сашу в театр. Сашин Саша в тревоге.

— Не ходи, — просит он Сашу, — четыре года ждала, подожди еще три! Вот получу я высшее образование…

А ей ждать надоело. Женятся же люди и без высшего образования, и ничего: живут счастливо, рожают, воспитывают детей. В этот четверг Саша Воронина идет с белозубым Костей в театр, а в следующий — в загс.

Паспортистка ЖЭКа пыталась открыть глаза Саше и отказалась записывать в домовую книгу белозубого Костю. Уж очень подозрительным показался ей этот ускоренный брак. А Саша и ее мать Марья Антоновна устраивают паспортистке скандал, идут с жалобой в милицию, на прием к депутату и добиваются своего. Как только в паспорте Милого друга появляется штамп о прописке, так молодой супруг тут же перестает симулировать любовь и внимание к молодой супруге. Больше того, он идет к тете Лизе с претензией.

— Не ту жену ты мне сосватала. Квартира у нее однокомнатная! Передняя тесная! Санузел совмещенный!..

— Что ж, давай переженю! У меня и невеста есть на примете подходящая.

— Опять дочь вагоновожатой?

— Вдова директора магазина гастрономии и бакалеи. У нее и передняя побольше и санузел раздельный.

И вот Костя идет в гости к вдове. Вдова выходит навстречу жениху в новом платье, в модной прическе. А Костя даже не смотрит на прическу. Он говорит «Здравствуйте!» и отправляется в обход по квартире. Сначала осматривает места общего пользования, потом интересуется расположением комнат. Закончив осмотр, Костя задает вдове вопрос:

— Где работаете? Сколько получаете?

— Я не работаю. У меня сберкнижка.

Костя проверяет сумму вклада и впервые в этот вечер улыбается. Вдова в порядке. Есть полный расчет менять однокомнатную жену на двухкомнатную.

Белозубый Костя приехал в Москву искать легкого счастья. Нелли Гусева приехала учиться. Сдала Нелли приемные экзамены на три «двойки» и две «тройки». Ей нужно возвращаться домой, а она не едет.

«Хочу поработать в библиотеке МГУ», — пишет она матери в Свердловск.

Но вместо библиотеки Нелли зачастила в сквер на Арбатской площади. Придет, сядет на скамейку. Не в той стороне сквера, где под присмотром нянь и мам играют дети, а в той, где режутся в «козла» папы и дедушки. Раскроет Нелли кружевной зонт и сидит над книжкой, как рыбак над удочкой, ждет, не клюнет ли. И клюнуло. Один из чемпионов козлодрания прельстился смиренным видом юной отроковицы. Два дня он любовался ею издалека, а на третий подошел, представился:

— Коськов-Португалов.

— Нелли.

— Разрешите сесть рядом?

Нелли разрешила и спросила:

— Хотите пообщаться?

— Это что значит?

— Общаться — значит дружить, — объяснила Нелли и добавила: — Я согласна дружить с вами, если только вы скрепите эту дружбу законным браком.

— Ну, конечно же! — сказал Коськов-Португалов и повел девушку под белым кружевным зонтиком в загс.

Заведующая загсом, нужно отдать ей должное, бросив взгляд на жениха, отказалась регистрировать его брак. Жених возмутился, стукнул кулаком по столу.

— Я пенсионер областного значения!

Коськов-Португалов не только стучал кулаком, он ходил в собес, на прием к депутату, доказывал, что Конституция страны не устанавливает предельного возраста для женитьбы пенсионеров, поэтому он просит оказать ему содействие в бракосочетании с двадцатилетней Нелли. В Конституции и в самом деле ничего не говорилось о предельном возрасте женихов, тем не менее ни собес, ни депутат не пожелали оказывать жениху-пенсионеру содействие. Тогда пенсионер отправился к врачу-эндокринологу и принес в загс справку:

Коськов-Португалов добился своего.

Поздний брак не принес, однако, счастья жениху областного значения. Через месяц после свадьбы Коськов-Португалов, возвращаясь с арбатского сквера после затянувшейся партии в «козла», видит, как его молодая жена, прощаясь, целуется в дверях квартиры с неизвестным молодым человеком. Коськов-Португалов от обиды даже заплакал. А Нелли успокаивает его:

— У Манон Леско тоже были слабости, и кавалер де Грие прощал их ей.

Еще через месяц Нелли целовалась со своим любезным не только в отсутствие мужа, но и в его присутствии. Коськов-Португалов попробовал поучить жену ремешком, но разве старому, пусть даже вооруженному справкой врача-эндокринолога, одолеть молодую?

Что делать? Идти в собес, к депутату, просить их о помощи? Стыдно! И Коськов-Португалов бежит из собственного дома. Нелли стала жить одна в однокомнатной квартире. Четыре года назад она родила сына. За эти четыре года сын и четырех месяцев не прожил с матерью: то его из жалости приютит одна соседка, то другая.

Маме Нелли возиться с сыном некогда. Днем она спит, а вечером и ночью поет, танцует. Работник детской комнаты милиции спросил как-то сына Нелли Гусевой: «Кто твой папа?» (Может, удастся найти этого папу, заставить его взяться за воспитание ребенка?) И мальчик ответил:

— Мой папа — дядя Витя.

— Какой дядя Витя, директор гаража?

— Дядя Витя, директор гаража, был папой в прошлом году, а в этом мой папа — дядя Витя — работник речного пароходства.

Нелли Гусева трижды привлекалась к суду за аморальное поведение. Первый суд лишил ее родительских прав, второй предложил заняться общественно полезным трудом. И так как Нелли не пожелала внять добрым советам, третий суд выселил ее из Москвы.

Так бесславно закончилась карьера Манон Леско из Свердловска. Что же касается Милого друга из-под Курска, то он целый год занимался пополнением своего гардероба. Квартируя у вдовы, Милый друг за счет сбережений покойного директора магазина гастрономии и бакалеи сшил себе три пальто (зимнее, осеннее и летнее), пять костюмов (три темных и два светлых). В тон костюмам он приобрел дюжину сорочек (три москвошвеевских, три венгерских, три польских, три немецких). Вдова вела обновам поштучный учет. Она делала покупки, надеясь, что, как только будет оформлен развод с Сашей Ворониной, белозубый Костя женится на ней. А он женился на Гале Кишкиной. У Галиного папы трехкомнатная квартира и три десятка деловых знакомств. Милый друг надеется с помощью этих знакомств сделать карьеру, выгодно устроиться на железной дороге. Нет, не министром. Эта должность очень хлопотная. И не начальником дороги. У этих тоже много хлопот. Мечта Кости — стать директором вагон-ресторана. И он, конечно, станет им, и, конечно же, проворуется, и отправится вслед за Нелли в отдаленные районы Красноярского края.

Этот фельетон не о преступлении и наказании. Я пишу о подлости и доверчивости. И Костя и Нелли — люди весьма примитивные. С первого же взгляда, по первой же фразе каждому ясно, что перед ним прохвосты.

Разве Сашу Воронину, Сашину маму Марью Антоновну и почтенного Коськова-Португалова не предупреждали об этом? А они вместо того, чтобы сказать спасибо, стучали на работников загса и паспортисток кулаками. С непонятным упрямством они ходили, жаловались, добивались права сунуть голову в петлю, породниться с прохвостами. И вот породнились, покалечили себе жизнь: молодые в самом начале ее, а старики — на закате.

1964 г.

Персональный катафалк

У Василия Терентьевича Сошникова не было персональной машины, и это обстоятельство сильно угнетало его.

«Ну будь бы я заведующим гороно или начальником горпочтамта, — думал он, — было бы не так обидно. А то завкоммунхозом, хозяин чуть ли не всего города, и на тебе, ходи пешком или езди за пятак, как самый заурядный пассажир, на подведомственном тебе автобусе».

И хоть бы ездить на автобусе с самого начала. А то нет. Три года Василий Терентьевич пользовался лично к нему прикрепленной «Победой». Он привык к ее светло-кремовому цвету, к ее номеру «33-25», к тембру ее гудка. Машина стала частью самого Сошникова. Чем-то вроде руки или ноги. И вдруг полгода назад горсовет в целях экономии лишил Сошникова светло-кремовой «Победы», передав ее в парк общего разгона. Уж лучше бы Василию Терентьевичу лишиться руки.

Первым рассорился с ним брат Леня, потом стала дуться жена Клавдия Михайловна, точно он, Сошников, придумал этот самый режим экономии. Весь распорядок в доме пошел сикось-накось. К нему, главе дома, ни почтения, ни уважения. Все грубят, огрызаются.

— Нужно тебе куда-нибудь поехать, — сказал как-то жене Василий Терентьевич, — возьми такси.

— Такси? С какой стати, если у тебя в распоряжении весь автотранспорт города?

Весь? А что делать, если весь этот транспорт общественный, а не персональный? Снять с линии автобус? Сейчас же поднимется скандал. У каждого автобуса свой план пассажироперевозок.

«Может, воспользоваться услугами машины «Скорой помощи»? А что ж, это мысль», — подумал Василий Терентьевич и стал вызывать к подъезду «Скорую помощь».

Две недели все шло как будто бы нормально. Василий Терентьевич под вой аварийной сирены пересекал несколько раз в день город в различных направлениях. Но вот в начале третьей недели произошла неприятность. В приемный день с кем-то из посетителей горсовета случился сердечный припадок. Председатель звонит в «Скорую помощь»:

— Пришлите врача, машину.

А машины нет на месте. Брат Сошникова Леня еще с утра угнал ее в село за картошкой. И привез-то он всего полмешка. И вот за такую мелочь завкоммунхозом получил «на вид».

В общем, от услуг «Скорой помощи» Василию Терентьевичу пришлось отказаться. А как быть дальше? Неужто и в самом деле ходить на виду у всего города пешком?

— Вы не стесняйтесь, — сказал завгар, — звоните, вызывайте при надобности дядю Гришу.

Дядя Гриша был водителем автобуса. Но не обычного, а специального назначения В отличие от других машин кузов дяди-Гришиного автобуса был обведен черной траурной каймой.

— Дядю Гришу?

Василий Терентьевич хотел даже выругать завгара за такое издевательское предложение. А потом спохватился, подумал:

«А что ж, это идея. Город у нас небольшой, степной. Народ живет крепкий, здоровый. Дяде Грише приходится делать в день не больше одной-двух ездок. А в остальное время суток дяди-Гришина машина находится в простое. Но если дяде Грише нельзя увеличить количество ездок за счет граждан усопших, почему не сделать это за счет здравствующих?»

И завкоммунхозом стал позванивать в гараж:

— Дядю Гришу к подъезду.

Делалось это вначале вполголоса, стыдливо. Утром дядя Гриша доставлял Сошникова на работу. Вечером — назад. Для того, чтобы не волновать тещу, — что с нее взять: человек отсталый, суеверный! — Василий Терентьевич никогда не подъезжал на своей машине к самому дому. Он заставлял дядю Гришу останавливаться на углу.

Но дальше — больше. Сошников привык к дяди-Гришиному экипажу и как-то вечером решил даже поехать на нем в театр, посмотреть «Сильву». Но тут закапризничала жена Василия Терентьевича, Клавдия Михайловна. И ведь что удивительно. Человек кончил в свое время десять классов, а кругозор у нее такой же, как у старушки матери.

— Я с дядей Гришей не поеду!

— Милая, стыдно, — говорил ей Сошников. — Это же предрассудок. Родимое пятно проклятого прошлого.

И нужно отдать должное мужу. С его помощью Клавдия Михайловна довольно успешно преодолевала в себе пятна прошлого. Сначала робко, а потом все смелее и смелее она забиралась в кабину дяди Гриши, и к концу месяца автобус специального назначения стал раз по десять в сутки появляться то в одном, то в другом конце города.

Жители Михайловки заволновались. Что происходит в городе? Эпидемия? Мор? Оказывается, нет. Просто-напросто Клавдия Михайловна Сошникова шьет себе новое платье. А гону здесь, сами понимаете, немало. То к портнихе, то в магазин за кружевом, то к маме за консультацией.

И все же подвела Василия Терентьевича не портниха, а его любовь к легкой музыке Ресторан «Дунай» пригласил к себе месяца два назад небольшой оркестр. Две скрипки, баян, контрабас и гитара. А у этого оркестра в репертуаре отрывки не только из «Сильвы», но и из «Марицы», «Трембиты», «Золотой долины». И Василий Терентьевич зачастил в «Дунай». И не то чтобы человек спился, разложился. Нет. Ездил Сошников в ресторан не с чужой женой, а со своей. Иногда брал даже брата Леню. Приедут, сядут за столик, закажут на каждого по порции сосисок, возьмут на троих одну бутылку портвейна и сидят, слушают попурри из Кальмана, Дунаевского, обмениваются впечатлениями.

А в десять часов за ними к ресторану подъезжает дядя Гриша и дает протяжным гудком сигнал: «Я здесь».

А от этого сигнала у завсегдатаев «Дуная» падало настроение. Вместо веселых песенок «Марицы» в голову лезли всякие мрачные философские мысли: ты, мол, пьешь, поешь… А он уже стоит, дожидается тебя.

Сам факт того, что дяди-Гришин автобус дежурит за окном ресторана, так сильно действовал на завсегдатаев, что они стали реже бражничать. Кривая посещаемости пошла книзу не только в «Дунае», но и в «Тереке», «Маяке».

Суббота. Раньше в Михайловке в такой вечер никуда, бывало, не протолкнешься. А теперь — милости просим. На эстраде играет салонный оркестр, а в зале занято всего пять-шесть столиков.

Среди директоров ресторанов поднялась паника. Что делать? Сказать завкоммунхозом, чтобы он не ходил в «Дунай» есть сосиски, неудобно. Поджечь дяди-Гришин автобус боязно.

На помощь рестораторам пришел завгорфо Январев. Завгорфо взял и написал жалобу в горсовет.

— Ну, все, — говорили в Михайловке. — Теперь Сошникову уже не уйти от наказания. Теперь ему обязательно дадут выговор.

— Еще бы, это же аморально. Гонял похоронный автобус по ресторанам. Злоупотреблял служебным положением.

Сошникову дали больше чем выговор. Завкоммунхозом с позором сняли с работы, но не за «персональный катафалк», а, как написал секретарь горсовета в протоколе, «за халатное отношение к служебным обязанностям и плохое обеспечение горжилфонда дровами в отопительном сезоне текущего года».

1957 г.

В ожидании сына

Маматумар Азизов женился всего год назад, и вот теперь, в связи с ожидающимся прибавлением в семействе, молодой муж очень волновался. По два раза на день бегал он в родильный дом и донимал дежурного врача одним и тем же вопросом:

— Ну, как, доктор, родился он или еще не родился?

И не то на третий день, не то на четвертый доктор наконец сказал:

— Все в порядке, Маматумар. Поздравляю. Были вы до сих пор молодым, счастливым мужем, теперь стали молодым, счастливым отцом.

И счастливый отец, вспыхнув от смущения, спросил:

— А сколько он весит?

Доктор улыбнулся.

— Кто он?

— Мой сын.

— Какой сын? У вас родилась дочь.

— Разве вам не звонил председатель колхоза?

— Звонки в этом деле не помогают.

— Значит, дочь? — переспросил Азизов, и розовый цвет на его щеках моментально слинял, погас. Молодой отец помрачнел, метнул недобрый взгляд на доктора и выскочил на улицу.

— Ничего, пройдется по воздуху, успокоится, — сказал доктор и, повернувшись к-посетителям, сидевшим в приемной, добавил: — Вот увидите, через час прибежит с букетом цветов…

Но Маматумар Азизов не прибежал. Прошел день, второй… пятый… Молодой матери пора с дочкой домой. Она волнуется, а Азизова все нет. Доктор посылает за ним няню.

— Пристыдите этого человека. Скажите, Гульсун ждет его, плачет.

Но Азизов не пожелал говорить с няней. Тогда доктор отправился к упрямому мужу сам. Полдня было потрачено на то, чтобы этот муж сменил гнев на милость.

— Хорошо, — сказал Маматумар, — я помирюсь с Гульсун, но пусть она даст слово, что через год у меня будет сын.

И вот прошел год. И снова Азизов по два раза на день бегал в родильный дом.

— Ну, как, доктор, родился он или еще не родился?

И снова Гульсун родила мужу не сына, а дочь. И этого оказалось достаточным, чтобы муж тут же публично отказался от жены. Доктор и на этот раз пытался взывать к разуму и сознанию Азизова. Но из этого ничего не получилось.

— Нет и нет, — наотрез заявил Азизов и повез жену с ребенком не в свой дом, а в дом ее родителей.

— Заберите свою дочь обратно. Она обманула мои ожидания.

Не прошло и двух месяцев после этих событий, как свадебные звуки дутара и сурнаев оповестили односельчан о том, что Маматумар Азизов вводит в свой дом вторую жену, Турсунхон Киргизбаеву. Лиха беда начало. Прошел еще год, и снова пели дутары в доме Азизова. Маматумар женился в третий раз, теперь на Хидаят Мирвакаримовой. Затем в его доме появилась четвертая жена — Тухтохон Юлдашева и, наконец, пятая — Зайнаб Иминова.

Пять свадеб за пять лет. И на каждой свадьбе Азизов говорил гостям:

— Не теряйте надежды. Вы еще придете в этот дом поздравить меня с рождением мальчика.

Азизов ждал сына, а у него что ни год, то новая дочь. А пятая жена, Зайнаб, словно нарочно, родила вместо одной дочки близнецов. Двух крохотных, чудесных девочек. Отец увидел их и крикнул Зайнаб:

— Родить бы тебе лучше лягушек, чем девочек!

Азизов издевался не только над своими женами, бывшими и настоящими. Семь дочерей его при живом и здоровом отце вынуждены были обретаться на каком-то полусиротском положении. Правда, село, где жили эти дочери, далекое. Расположено оно в глубине Узбекской ССР. Но и в этом далеком, глубинном селе были, очевидно, колхозные активисты, комсомольцы, члены партии. Знали ли они о том возмутительном образе жизни, который вел Маматумар Азизов?

Да, кое-кто знал. Что же касается председателя местного колхоза, то он был даже первым гостем на всех свадьбах Азизова. В трудную минуту Зайнаб решила пойти к этому председателю за помощью:

— Азизов выгнал меня с детьми на улицу.

Председатель посочувствовал Зайнаб. Сам бы он, конечно, никогда не сделал такой подлости. Но вот осудить за это Азизова председатель не решился.

— Ваш муж виновен, но заслуживает снисхождения.

— Как, почему?

— Когда в семье нет сына, отец вправе считать себя бездетным.

— Это Азизов бездетный?! А дочки? — сказала Зайнаб. — Вы только посмотрите, какие они у меня красавицы.

Председатель подошел к коляске с близнецами, почмокал губами, улыбнулся, потом повернулся к Зайнаб и, тяжело вздохнув, сказал:

— Эх, если бы хоть одна из ваших девочек родилась мальчиком, никакой ссоры с мужем у вас бы не было!

Зайнаб Иминова училась в советской школе, жила и работала в колхозе, поэтому она пошла со своей жалобой в райком партии.

Секретарь райкома Бабаев был возмущен поведением мужа Зайнаб, и тем не менее он почему-то решил амнистировать его.

— Ну, что с него взять, с этого Маматумара! — сказал секретарь райкома. — Он же рядовой, беспартийный колхозник. Вот если бы Азизов принадлежал к числу ответственных работников, тогда другое дело.

Странное, однако, рассуждение. Неужели райком партии должен воспитывать лишь тех работников, которые значатся в районной номенклатуре? А кто же поможет простым смертным избавиться от феодальных пережитков? Эти пережитки более живучи, чем думает Бабаев. Или, быть может, Бабаев не слышит звуков дутара и сурнаев, которые оповещают сейчас односельчан о предстоящей шестой свадьбе Маматумара Азизова?

1954 г.

Случайная знакомая

Очень неприятно сидеть весь вечер за одним столом с людьми, которых ты не знаешь, никогда прежде в глаза не видел. Однако отказаться от приглашения было трудно. Инженер Кузьмин оказался весьма настойчивым человеком.

— Нет, вы просто обязаны поглядеть на нее, — говорил он. — Девушке всего девятнадцать лет. Если хотите знать правду, то я пригласил ее только из-за вас.

— Благодарю, — сказал я, замявшись, — и все же мне придется отказаться от вашего приглашения.

— Вас, очевидно, смущает место встречи?

— Да, и место тоже.

— Я так и знал, — обрадовавшись, сказал Кузьмин. — А вот она смеется над такими условностями. Я пригласил ее в ресторан нарочно. Мне просто было интересно узнать, примет ли она такое приглашение от человека, с которым ей пришлось познакомиться всего три часа назад. Я сказал «Савой» и почувствовал, как покраснел. Мне стыдно было и перед ней и перед самим собой. А она только улыбнулась и спросила, какой джаз играет в этом ресторане.

— Может, было бы лучше пригласить эту девушку в редакцию? Здесь мы и поговорили бы с ней.

— Что вы, разве она пойдет в редакцию?

— А почему бы ей не пойти?

— Ну, во-первых, здесь нет ресторана с джазом, а во-вторых, она почувствовала бы себя в редакционной комнате, как карась на горячей сковородке. Жизнь плавающих надо изучать в воде, а не на кухонном столике.

— Плавающих?

— Совершенно точно. Да вы, наверно, встречали их. Они стоят по вечерам у театрального подъезда с двумя билетами в руках. Один для себя, второй — для подруги. Подруга, конечно, опаздывает к началу спектакля, и девушка любезно предлагает лишний билет приезжему.

Инженер Кузьмин и оказался одним из таких приезжих. Он ехал из Нижнего Тагила в Ялту и задержался всего на два дня в Москве. Вечером Кузьмин пошел в оперу, и так как в кассе был вывешен аншлаг, то он воспользовался любезным предложением девушки и купил билет при входе.

Однако уже к середине второго акта Кузьмину стало совершенно ясно, что дело было не в простой любезности. Театральный билет был для девушки только удобным поводом завязать знакомство. Кстати, сама девушка и не скрывала своих намерений. Она не только разрешила чужому человеку угостить ее в театральном буфете и проводить после спектакля домой, но даже приняла приглашение встретиться с ним на следующий день в ресторане.

Инженера Кузьмина все это так поразило, что он пришел в редакцию поделиться обуревавшим его возмущением.

— Нет, вы непременно должны прийти сегодня ко мне и написать о таких девушках в газете. Они на опасном пути, и каждый из нас просто обязан предупредить их об этом.

Отказать Кузьмину было трудно, и ровно в девять я был у него в гостинице.

— Вера только что звонила, — сказал он, — и я предупредил ее, что у меня в гостях будет товарищ.

Официант из ресторана сервировал стол для чая. Когда официант вышел, инженер сказал:

— А ведь она дочь добропорядочных родителей. Ее отец работает товароведом в Мосторге. Сейчас он, наверное, пришел уже с работы, а дочь — у зеркала. «Ты куда идешь, моя девочка?» «К подруге». «Так поздно!» «Вот, уже придрался старый», — скажет мать, вступаясь за дочку. А дочка, пользуясь перебранкой родителей, спокойно докрасит губы и уйдет… Эх, эти матери!..

Инженер Кузьмин не докончил фразы. В дверь постучались, и на пороге показались две женщины.

— А я с подругой, — сказала та, что была помоложе. — Это чтобы не скучал ваш товарищ.

— Очень хорошо, — ответил инженер. — Знакомьтесь.

— Вола, — сказала подруга.

— Наверно, Валя, — поправил инженер.

— Не Валя, а Вола, — повторила подруга.

— Илья Ильич, — представился я.

— Нет, нет… только не так торжественно. Давайте называть друг друга по имени, — сказала Вола. — Идет?

И прежде чем мы успели ответить, Вола подскочила к телефону и соединилась с рестораном.

— Подготовьте столик в большом зале, — властно бросила она в трубку.

Вола… Однако не только в имени, но и во всем облике Волы было что-то неприятное. Держалась Вола за столом развязно, говорила подчеркнуто громко, отпускала плоские шутки и сама же первая смеялась.

Вере эти шутки не нравились. Я видел, как она морщилась, но морщилась невольно, про себя, а внешне она старалась попасть в тон подруге. А Вола чувствовала себя в ресторане, как в родной стихии. Она не только кружилась с кем попало, но уже через полчаса была знакома со всеми соседними столиками. Не нужно было быть большим психологом, чтобы составить себе представление о внутреннем облике Волы. Все ее примитивные понятия о красоте человеческой жизни не выходили за стены ресторана. Звон стаканов, шарканье ног танцующих, ноющий саксофон были для нее божественной симфонией.

Я знал, что представляет собой Вола. Но кто она?

За весь вечер я узнал из ее биографии очень немногое. Работала она диспетчером в автобусном парке. Было ей двадцать пять лет. Трижды она была уже замужем. И это все. На моем языке вертелось сто тысяч «как?», «зачем?» и «почему?». Но Вола всячески уходила от этих вопросов. Когда же я попытался вызвать ее на откровенность, она грубо оборвала меня и ушла из-за нашего столика, не попрощавшись. Вера еще с кем-то танцевала. Инженер Кузьмин следил, как от кружилась с партнерами, и неожиданно сказал:

— А все-таки Вере можно помочь. Она еще не Вола.

— Очевидно, можно, — согласился я.

— Знаете, — сказал инженер, — вся лихость Веры — это поза. Есть такие десятиклассники, которым очень хочется казаться в обществе бывалыми людьми. Их мутит, а они пьют и хорохорятся: нам, мол, мало, подноси следующую.

Оркестр еще играл танго, а Вера, не дождавшись конца танца, неожиданно вышла из круга. Ее партнер, маленький подвыпивший железнодорожник, попытался снова втянуть ее в круг и получил по рукам. Инженер вскочил с места. Но я усадил его.

— Может, он оскорбил ее?

— Пусть сама разбирается.

Вера подошла к нашему столику. Мы расплатились с официантом и пошли к выходу. Из-за столика снова поднялся железнодорожник, пытаясь преградить дорогу нашей спутнице. Однако Кузьмин посмотрел на него так выразительно, что тот, не проронив ни слова, попятился назад.

— Ну, показывайте дорогу к вашему дому, — сказал я, беря девушку под руку.

— А вы разве не хотите проводить меня? — спросила Вера инженера.

— Нет, Верочка, — сказал инженер. — Мое время прошло. Я человек женатый.

— А вы познакомьте меня с вашей женой, — неожиданно сказала Вера. — Мы будем с ней дружить.

— Нет, Верочка. Моя жена в вопросах семейной морали придерживается таких же отсталых взглядов, как и я сам. И вряд ли из вашей дружбы получится что-либо путное.

Два квартала мы с Верой прошли молча. Вера о чем-то думала. Наконец она сказала:

— Ну, с этим вопросом все.

— С каким вопросом?

— С поездкой в Ялту. Я думала, Кузьмин — настоящий мужчина, с персональной автомашиной, а у него, оказывается, ничего, кроме жены в Тагиле.

— Но вы же хотели познакомиться с его женой, завязать с ней дружбу?

Вера громко расхохоталась.

— Эх, Вера, жалко мне вас! Зря вы растрачиваете свои молодые годы.

— Вот как? А что, по-вашему, я должна делать?

— Да что угодно. Учитесь, работайте.

— Нет! Все это очень скучно. А я хочу жить, как Сильва. Петь, танцевать, и чтобы вокруг меня всегда играла музыка и кружилось много всякого народа… А знаете, — добавила неожиданно Вера, — Вола ни за что не пошла бы с вами пешком. Она обязательно должна подъехать к дому на автомашине.

Я хотел сказать напрямик все, что думал о Воле, но Вера перебила меня:

— Ну, вот мы и пришли, а я еще даже не записала вашего телефона.

Вера открыла сумочку, чтобы вытащить блокнот, но, взглянув на меня, остановилась.

— Вы не хотите дружить со мной?

— Боюсь, что наша дружба не будет долговечной.

— Почему?

— Потому что у меня нет персональной автомашины.

— Эх, вы, — пренебрежительно сказала Вера и, отпустив по моему адресу какое-то обидное слово, скрылась в воротах. Мне хотелось броситься за ней, поднять с постели ее родителей и обрушить на их голову все возмущение, которое накопилось у меня на сердце за этот вечер.

Нет, зря инженер Кузьмин пытался защищать папу-товароведа. Я не верю в добропорядочность родителей, дочь которых решила жить в наше время по образу и подобию Сильвы. И дело вовсе не в том, что отец плохо следят сейчас за тем, где проводит свои вечера его дочь. Добрые начала нужно закладывать в душу ребенка в годы его детства и отрочества. Когда дочери девятнадцать лет, она уже сама должна понимать, что такое «хорошо», а что «плохо».

1947 г.

Случай в дороге

На полпути из Киева в Сочи Степан Иванович почувствовал приближение беды. Заныла, засвербила нога, которая с войны никак не могла прийти в норму. Утром боли были еще терпимы, а днем — хоть кричи. Как будто свора собак вцепилась зубами в жилы и каждая рвет и тащит в свою сторону. Степан Иванович принимает капли, порошки, греет ногу грелками, а боли все сильнее. Ноге могло помочь только одно-единственное средство: покой.

Степану Ивановичу следовало немедленно уложить ногу на мягкие подушки, да повыше, и не трогать, не прикасаться к ней.

А в дороге какой покой?

Путешествие пришлось прервать в чужом городе, где у Степана Ивановича ни родных, ни близких. Куда податься? Хорошо, что с ним была жена, Клавдия Ивановна. Степан Иванович опирается одной рукой на руку Клавдии Ивановны, а другой — на суковатую палку, поднятую у забора, и с превеликими страданиями добирается до гостиницы «Московская».

— Товарищ, будьте любезны…

А «товарищ» за стеклом с надписью «Администратор» смотрит на Степана Ивановича невидящими глазами и говорит:

— Свободных местов нет!

Девушка сказала и сейчас же уткнулась глазами в толстый истрепанный роман.

— Товарищ… — чуть не плача повторяет больной.

— Я уже сказала! — раздраженно бросает девушка, которую снова оторвали от интересной книжки, и с громким стуком захлопывает окошко.

Клавдия Ивановна бежит к старшему администратору. Но старший нисколько не лучше младшего.

И опять пришлось Степану Ивановичу, закусив от боли губу, волочить распухшую ногу по мостовым и тротуарам. Из первой гостиницы во вторую, из второй — в третью… А там на больного смотрят тем же равнодушным взглядом:

— Местов нет!

Но в том-то и дело, что свободные места были! В то самое время, когда Степан Иванович, мучаясь, стоял перед закрытым окошком, во всех трех гостиницах половина номеров пустовала.

— Они были забронированы местной табачной фабрикой, — оправдывались потом администраторы.

Какие же чрезвычайные обстоятельства заставили табачную фабрику забронировать за собой такую пропасть номеров? Может, здесь ожидался всемирный съезд курильщиков? Да нет: табачная фабрика просто-напросто готовилась праздновать свой юбилей. Директор разослал в разные концы страны приглашения, и хотя банкетные гости должны были приехать не сегодня и не завтра, тем не менее ни в один из свободных номеров Степана Ивановича не пустили.

Клавдия Ивановна побежала за помощью в горсовет, а там в воскресный день никого, кроме дежурного. Дежурный хотел помочь. Он долго и упорно звонил во все гостиницы, просил, умолял. Но администраторы гостиниц не поддавались на уговоры. Вот если бы им приказал директор треста гостиниц или директор табачной фабрики, — тогда другое дело.

Дежурный пытался дозвониться и к этим директорам, но… увы! В воскресный день нигде никакого начальства.

— Придется ждать до понедельника, — извинился перед Клавдией Ивановной дежурный. — А сегодня я рад бы помочь, да не могу.

Ждать, а как? Хорошо еще, что город южный, теплый. Клавдия Ивановна сажает мужа в такси и везет его за реку. Здесь, на опушке леса, она устраивает Степану Ивановичу импровизированную постель на еловых ветках, подкладывает под больную ногу дорожное одеяло, а сама думает: как быть дальше?

А Степан Иванович ни о чем не думает. Ему бы только хоть как-нибудь перетерпеть боль.

И вот в этот невеселый момент мимо Степана Ивановича проходит старичок из лесничества с лошадью и жеребенком. Старичок остановился, спросил:

— Что это с человеком?

Клавдия Ивановна ответила. Старичок вздохнул.

— Я бы пригласил вас к себе, — сказал он, — да я сам живу у сына. Вон, видите, в двух километрах отсюда домики. Я пойду, поговорю с нашими.

И старик уходит. Через час рядом со Степаном Ивановичем останавливается еще один человек — рабочий, арматурщик Леонид Алексеевич. Да не один, а со всем семейством: с женой Раисой Наумовной, тещей Прасковьей Александровной, детьми. Семейство Жмениных выехало в воскресный день за город, на прогулку. И здесь, в лесу, Леонид Алексеевич увидел больного:

— Что с вами?

— Да вот несчастье с ногой.

Леонид Алексеевич смотрит на ногу и принимает немедленное решение:

— Едем в город. К нам. На Кузнецкую улицу.

— Что вы, неудобно! Мы даже незнакомы!

— Едем, едем, — поддержала Леонида Алексеевича жена.

— Едем, — сказала теща.

Глава семейства не стал терять времени зря и побежал за машиной. Степан Иванович сидел уже в такси, когда на опушку вернулся старик. Он договорился и с сыном и с невесткой и теперь пришел за больным.

— Больной едет к нам, — говорят Жменины.

Степану Ивановичу и Клавдии Ивановне неудобно перед стариком, который напрасно совершил из-за них четырехкилометровый путь. Клавдии Ивановне хочется как-то отблагодарить старика, а тот обижается:

— За что?

— За ваше доброе сердце.

— Так разве за это делают подарки?

…Леонид Алексеевич привез Степана Ивановича домой, уложил его в постель, позвонил в «Скорую помощь». Приехал доктор. Осмотрел больную ногу, спросил:

— Почему не позвонили к нам раньше?

— Я думал, обойдется, — сказал Степан Иванович. — Мне бы только дня три-четыре полежать в постели.

И в самом деле, все обошлось бы благополучно, если бы к Степану Ивановичу отнеслись в гостинице по-человечески. А его заставили волочить больную ногу чуть ли не по всему городу. И вот теперь дело осложнилось. Больному угрожало заражение крови. Степана Ивановича в экстренном порядке пришлось отправить в больницу. Доктор Счастный, доктор Лейкина, медицинские сестры Римма, Татьяна Кузьминична бились полтора месяца, чтобы приостановить разрушительный ход болезни. Стараниями медиков заражение крови было предотвращено, нога спасена от ампутации.

Степан Иванович вместе с Клавдией Ивановной давно уже в Киеве. А их связи с новыми друзьями не порвались. Письма пишут все: Леонид Алексеевич, его жена Раиса Наумовна, их дети. Что же касается тещи, Прасковьи Александровны, то она недавно по приглашению своих друзей гостила в Киеве.

Честь и хвала им, добрым, внимательным людям! Ну, а что сказать о людях недобрых, равнодушных? Три девушки, что попались на пути Степана Ивановича, не только отказали ему в приюте. Ни у кого из них не нашлось для больного слова сочувствия. Хоть бы одна вышла из-за своей загородки, хоть бы одна спросила, что стряслось с приезжим, не нужно ли ему дать воды, не нужно ли вызвать врача.

А ведь приезжие стучались не только в окошки дежурных администраторов! Клавдия Ивановна бегала на прием к секретарю местной редакции Потапочкину. А тот даже не поднял на нее глаза, не сказал «здравствуйте», не предложил взволнованной, растерявшейся в чужом городе женщине стул.

— Простите, некогда, занят.

Секретарь, так же как и девушки из трех гостиниц, думал только об одном: как бы поскорее отделаться от посетителя. Когда через несколько дней сотрудники редакции устроили скандал Потапочкину за возмутительное, бюрократическое поведение, Потапочкин удивился.

— Какой Степан Иванович? — спросил он. — Неужели тот самый? Известный украинский поэт! Лауреат!

— Вот именно.

Секретарь схватился за голову:

— Ай, ай, какой позор! И такому человеку я отказал в помощи!

Это верно. Потапочкин невнимателен не ко всем своим посетителям. Полгода назад, например, к нему в кабинет вошел человек в модном сиреневом костюме и лаковых штиблетах. Представился:

— Будем знакомы. Степан Иванович!

— Как, тот самый?

— Да, тот самый, настоящий, из Киева.

Человек в сиреневом костюме не был ни настоящим, ни из Киева. Это был самозваный Степан Иванович, который, пользуясь славой украинского поэта, ездил под его именем по Советскому Союзу и обирал простаков. И секретарь редакции, завороженный сиреневой развязностью авантюриста, нашел и время и возможность быть радушным и гостеприимным. Он позвонил в ту самую гостиницу, где не нашлось места для настоящего поэта, и добыл номер для фальшивого. Но фальшивый не пошел в этот номер.

— Маловат.

И Потапочкин достал самозванцу тройной номер «люкс». Затем Потапочкин выделил в распоряжение гостя редакционную «Победу». А гость отказался от «Победы»:

— Не та марка.

Потапочкин растрогался и достал самозванцу «Волгу». Пусть ездит!

И тот ездил, бражничал, и все в долг. (Кстати, после того как фальшивый Степан Иванович сбежал, счета из гостиницы и ресторанов были отправлены для оплаты в Киев — настоящему Степану Ивановичу.) Но фальшивый не только ел, пил, ездил. Он безобразничал, скандалил, и никто его не призвал к порядку: ни дежурные администраторы, ни секретарь редакции Потапочкин. Наоборот, эти люди с обожанием смотрели на самозванца и были чрезвычайно счастливы, если самозванец, здороваясь, небрежно протягивал им два пальца.

— Вот с какой сердечностью мы встретили фальшивого Степана Ивановича! — сокрушаясь, говорил мне секретарь редакции. — А для настоящего я расстарался бы еще больше! Ну почему Клавдия Ивановна не сказала, что ее муж — поэт-лауреат! Ведь у Степана Ивановича такая громкая фамилия!

Ни рабочий-арматурщик, ни старичок из лесничества, ни доктор Счастный не спросили у Степана Ивановича, какая у него фамилия: громкая или негромкая. Люди увидели: человек в беде — и тут же пришли ему на помощь, предложили свой кров, свою дружбу.

А Потапочкин? Потапочкин из того сорта людей, которые бросаются в воду не сразу. Потапочкин должен сначала установить, кто тонет. Если заслуженный деятель республики, лауреат, тогда… пожалуйста. А если не заслуженный, то Потапочкин пройдет мимо, не оборачиваясь:

— Занят! Некогда! Обратитесь к моему заместителю!

1958 г.

Из-за «галочки»

Перед самым выходом на улицу Михаил Васильевич замедлил шаг и отстал от сослуживцев. Куда идти? Направо — домой — или налево — в сторону Рабочего проспекта? Но пока он думал да рассуждал, ноги, как это и было весь последний год, сами свернули налево: сердце-то ведь не камень!

«Ничего, — оправдывался перед самим собой Михаил Васильевич, — время сейчас не позднее. Я успею часок позаниматься таблицей умножения со Светланой».

Но Светлана была в гостях у подружки этажом выше, и Михаил Васильевич оказался в комнате один на один с мамой Светланы — Степанидой Семеновной. Это обстоятельство смутило гостя. И не случайно. Михаил Васильевич был неравнодушен к Светланиной маме. День ото дня эта женщина нравилась ему все больше и больше. Михаил Васильевич уже давно хотел объясниться, сделать Степаниде Семеновне предложение, да все не решался. Вот и сегодня: только он приготовился было заговорить о своих чувствах, как взгляд его скользнул по стене и остановился на портрете Николая. «Значит, помнит его, раз не снимает со стены фотографию».

Степанида Семеновна повесила портрет мужа в первые дни войны, а Николай как ушел на фронт, так словно в воду канул: ни письма от него, ни телеграммы. Молодая жена ждала мужа, разыскивала его, но все безрезультатно.

Вот уже и война кончилась. А она все надеялась, что Николай придет. Прошел еще год, другой, а она все ждала. Ни вдова, ни жена.

— Напрасно вы надеетесь на возвращение мужа, — сказали Степаниде Семеновне в военкомате. — Если бы ваш муж был жив, он давно вернулся бы домой.

Степанида Семеновна стала уже привыкать к трудной, одинокой жизни, и вдруг не то в 1946-м, не то в 1947 году она встретилась с Михаилом Васильевичем. Новый знакомый оказался добрым, отзывчивым человеком. Особенно сильно привязалась к нему девятилетняя Светлана. Еще бы, дядя Миша помогал ей решать задачи, ходил с ней по воскресеньям гулять на приморский бульвар.

Михаил Васильевич гулял со Светланой, а думал о ее маме. Мама чувствовала, что ее любят. Маме было приятно. Михаил Васильевич нравился ей, и тем не менее что-то сдерживало Степаниду Семеновну, поэтому она не спешила помочь Михаилу Васильевичу в его объяснении даже сегодня. И вот два хороших человека сидят вдвоем в пустой комнате по разным сторонам стола и молчат. Затянувшаяся пауза разбивается неожиданно. В дверях появляется Светлана и сразу бросается на шею гостю:

— Дядя Миша, как я рада!

Дядя Миша кружит девочку по комнате. Все смеются. И всем становится очевидным: для полноты счастья в этом доме не хватает мужчины. Так Светлана, сама того не подозревая, решает вопрос о мамином замужестве. Маме нужно только выполнить небольшую формальность. И эта формальность выполняется легко, безболезненно. Загс быстро через суд утверждает Степаниде Семеновне развод с первым мужем (что же делать, человек пропал на войне без вести) и регистрирует ее брак с Михаилом Васильевичем.

Проходит пять лет. Новая семья живет в мире, дружбе. И вдруг как-то в воскресный день в квартире № 10 раздается звонок. Михаил Васильевич открывает дверь и видит перед собой незнакомца.

— Степанида Семеновна дома?

— Входите, пожалуйста, она у портнихи, скоро вернется.

Незнакомец входит, снимает шапку.

— А Светлана где?

— С мамой, — отвечает Михаил Васильевич и смотрит в глаза незнакомцу.

«Не может быть! — Михаил Васильевич переводит взгляд на стену, где висит фотокарточка. — Он… Николай?»

— Николай Васильевич…

Николай Васильевич тоже смотрит на стенку. Значит, в этом доме его не забыли. Его только считали мертвым. Он поворачивает голову в сторону Михаила Васильевича и думает: «Я мучился, рвался домой, и, оказывается, зря».

А путь из плена до дома был и в самом деле нелегкий. Одиннадцать лет Николай Васильевич провел в далеком западногерманском лагере и был лишен возможности вернуться на родину. Только на шестой год после окончания войны ему удалось наконец связаться с советскими представителями, и вот он теперь в родном Баку, на пороге своего дома. Своего ли?

Двое мужчин стоят, опустив глаза, друг против друга и думают: как быть, что делать? Не они виноваты в случившемся, но им отвечать на вопрос: кому оставаться в этом доме, а кому уходить?

Что и говорить, минута была нелегкая, и снова, как и в прошлый раз, на помощь взрослым пришла Светлана. Она входит, смущенно смотрит на Михаила Васильевича и сразу устремляется к незнакомцу:

— Папа, родной…

И ведь узнала сразу, хоть и рассталась она со своим папой в трехлетнем возрасте. А вслед за Светланой в комнату входит ее мама и тоже, не задумываясь, бросается к Николаю. Наконец-то наступил долгожданный момент их встречи! Счастьем светятся и ее глаза и его. И эти двое перестают обращать внимание на него, на третьего. Был ли он, есть ли он сейчас, им мало до этого дела. Первая любовь, попробуй вытрави ее из сердца женщины! Хотя Степанида Семеновна быстро берет себя в руки, знакомит мужчин, сажает Михаила Васильевича за стол, поит его чаем, Михаил Васильевич понимает, что он в этой семье лишний. Михаил Васильевич видит, как хлопочет вокруг своего папы Светлана, и ему становится еще горше. А разве он не любил эту девочку, не был ей вторым отцом? Вот в том и беда, что вторым. А нужен ли он, второй, когда вернулся первый?

И как ни тяжело было Михаилу Васильевичу, он нашел в себе силы отойти в сторону и не мешать счастью этой семьи. Он ушел из дома, а через два дня, уволившись с работы, уехал из Баку. Зачем мешать тем двоим, попадаться им на глаза, напоминать о себе!

А те двое стали жить так хорошо и дружно, точно и не было между ними никого третьего в эти злополучные годы разлуки. Для полноты счастья Степаниде Семеновне нужно было только выполнить небольшую формальность — восстановить в брачном свидетельстве фамилию первого мужа.

— Пожалуйста, — сказал нарсудья.

Но Верховный суд Азербайджанской ССР высказался против.

— Восстановить фамилию первого мужа? — переспросил член суда Аюнов. — Зачем? Вы, чего доброго, еще захотите развести Степаниду Семеновну с Михаилом Васильевичем?

— А как же иначе? Михаил Васильевич сам просит об этом, — сказал судья Шаумянского района города Баку.

— Ни в коем случае не разводить! — категорически заявил Аюнов.

Почему? Три честных, хороших человека волей обстоятельств попали в трудное положение. И эти трое нашли в себе силу и мужество, чтобы восстановить в доме Николая и Степаниды старые семейные взаимоотношения. Ну что ж, честь им и хвала! Но член Верховного суда выступает против:

— Нет, ни в коем случае!

Член суда предложил народному судье вызвать к себе Степаниду Семеновну и Михаила Васильевича и принять все меры к их примирению.

— Зачем? — удивился народный судья. — К Степаниде Семеновне приехал муж. Они любят друг друга. У них дочь.

— Пусть любят, пусть дочь. Все равно действуйте на основании инструкции НКЮ СССР. Мирите их. Мы против разводов.

Инструкция НКЮ СССР направлена против порхающих прохвостов. А Аюнов воюет не с прохвостами, а четвертый год подряд мучает людей честных, порядочных.

А вместе с тремя взрослыми мучится и Светлана. Девушке скоро получать паспорт, а как ей быть с фамилией? Ее отец до сих пор живет в родной семье на положении чужого человека.

И делается все это не от большого ума, а из-за «галочки». Для того, чтобы Аюнов мог в очередном отчете указать на один развод меньше: вот, мол, какой я хороший, как твердо стою на страже семьи и инструкции.

1956 г.

Человек без имени

Всю жизнь Жукова звали двояко. Одни — Семеном Иосифовичем, другие — Семеном Осиповичем. Так же двояко Жуков значился и по документам. В служебных — Иосифович, в партийных — Осипович. И хотя корень у этого двуствольного имени был один, Семен Жуков понимал, что было бы значительно удобнее и для него и для окружающих, если бы его беспокойное отчество в конце концов угомонилось и приняло какое-то одно определенное написание. Но тут встал вопрос: а какое именно?

— Пишите так, как значится у вас в метрике, — сказал секретарь партийного комитета.

Легко сказать: метрика, — а где взрослому человеку найти свою метрику?

— В архиве.

В областном архиве довольно быстро разыскали нужную запись в церковных книгах и установили, что в деревне Зубово, Волоколамского района, Московской области, в такой-то день и месяц родился крестьянский сын Семен. Родители: отец — Осип, мать — Евдокия.

Как будто бы все, да вот беда: деревенский дьячок забыл указать в книге фамилию родителей. Такая забывчивость была, оказывается, в те стародавние времена не редкостью, поэтому наши архивные работники предусмотрительно оговорили ее. В случае, если в церковной записи о рождении не указана фамилия ребенка, то областной архив пересылает справку в загс на предмет соответствующих уточнений. И так как С. Жуков жил в районе Песчаных улиц, то он и направился к Ларисе Порфирьевне Драгомирецкой — заведующей загсом Ленинградского района Москвы.

— Вы кто?

— Семен Жуков.

— А по отчеству?

— Осипович-Иосифович.

Лариса Порфирьевна неодобрительно поглядела на человека с двойным отчеством.

— Да нет, я не жулик, — успокоил заведующую загсом С. Жуков. — Вот мои документы — партийные, служебные. Возьмите, проверьте.

Заведующая загсом взяла, проверила, и, хотя все эти документы были в полном порядке, Лариса Порфирьевна все же потребовала от С. Жукова доставить ей несколько дополнительных справок: из домоуправления, милиции, с места работы.

— Ничего не сделаешь, — сказала Лариса Порфирьевна, — в нашем учреждении осторожность — первейшее дело.

«Что ж, правильно», — подумал Жуков. И послушно отправился в домоуправление.

Через пять дней все требуемые справки были собраны, и, несмотря на то, что справки были правильными, Лариса Порфирьевна ради той же осторожности велела достать еще одну — копию с метрической записи отца Семена Жукова — Осипа.

— Да где же я возьму ее? — взмолился несчастный сын. — Отец-то мой давно умер.

— А это нас не касается. Ищите.

В областном архиве и на этот раз дружно взялись за поиски, и через двое суток в тех же самых старинных церковных книгах была обнаружена еще одна запись, из которой явствовало, что во второй половине прошлого столетия в деревне Зубово у родителей: отец — Николай, мать — Анисья — родился младенец Иосиф.

— Как, по какой причине Осип опять стал Иосифом? — вскричала Лариса Порфирьевна и нарисовала против имени беспокойного младенца большой вопросительный знак.

— Нет, этот младенец мне подозрителен.

— Чем?

— Всем. Может быть, он вовсе не ваш отец, а чужой.

— А кто же тогда мой?

— Не знаю, — небрежно ответила Лариса Порфирьевна. — Может, даже никто.

— Простите, а как же тогда я? — спросил удивленный Жуков. — Не мог же в самом деле такой крупный, великовозрастный мужчина, как ваш покорный слуга, появиться на свет из ничего. Раз уж я родился, то у меня, по всей видимости, был отец, и не кто иной, как тот самый Осип-Иосиф, который взят вами сейчас под подозрение.

— Был — не был? Загс не может верить голословному утверждению, загсу нужны доказательства, — сказала Лариса Порфирьевна. — Скажите, когда и от кого вы узнали впервые, что младенец Осип-Иосиф является вашим отцом?

— Впервые я узнал об этом, по-видимому, от матери, — ответил С. Жуков, — еще в ранние дни своего детства. Несмотря на двойное имя, Осип-Иосиф проявлял ко мне самые неподдельные отцовские чувства.

— А именно? — спросила Лариса Порфирьевна.

— Насколько мне помнится, сначала он качал меня в зыбке. Потом катал на закорках.

— На закорках вас мог катать и чужой человек.

— Правильно, но моя связь с отцом не ограничилась только закорками. Отец вырастил, воспитал меня, дал образование. Нет, уверяю вас, Осип-Иосиф был настоящим, вполне приличным отцом, не похожим на некоторых нынешних щеголей, которые убегают от родных детей за тридевять земель.

— Приличный человек не стал бы писаться в церковных книгах под разными именами, — заявила Лариса Порфирьевна.

— Так это же не по злому умыслу.

— А вы докажите.

И хотя искать доказательств было нелегко: записи-то производились не сегодня: одна — во второй половине прошлого века, другая — в начале этого, — С. Жуков все же нашел их. Ларчик открывался просто. Местный поп был, оказывается, из семинаристов, поэтому он и записал при рождении имя отца, согласно святцам, — Иосиф. А дьячок не учился в семинарии и записал это имя по-деревенски — Осип. Доказательства были столь убедительными, что даже осторожная Лариса Порфирьевна сказала:

— Насчет вашего отчества мы уже не сомневаемся. Что ж, пишитесь с сегодняшнего дня Иосифовичем, как сказано в святцах. Но вот касательно вашей фамилии — дело темное. Чем можете вы доказать загсу, что именно вы и есть тот самый Жуков, за которого пытаетесь выдать себя?

— Как пытаюсь? — вскипел новоявленный Иосифович. — Позвоните ко мне на работу по телефону, и вам каждый скажет, что я и есть самый настоящий С. Жуков.

— Загс телефонным звонкам не верит. Загсу нужны документы.

— Так вот вам копия метрики моей и моего отца.

— Этого мало. Принесите еще метрики вашего деда и вашей бабки.

Работникам областного архива, дай бог им здоровья, пришлось на этот раз переворошить церковные книги уже не второй, а первой половины прошлого столетия и добыть нужные справки, а бдительная Лариса Порфирьевна все не желала признавать Жукова Жуковым.

Что, собственно, произошло? Разве кто-нибудь подозревал С. Жукова в мошенничестве? Ни боже мой. Партийная организация обратилась в загс с просьбой уточнить написание отчества С. Жукова, и Лариса Порфирьевна в пылу неумного усердия зачислила честного человека в число самозванцев.

— Вы не Жуков.

— Нет, Жуков.

— Докажите.

И Семен Иосифович вынужден ходить в школы, где он учился, учреждения, где работал, к товарищам, с которыми воевал, с весьма необычной просьбой:

— Милый, ты помнишь, как моя фамилия? Так будь другом, напиши: сим удостоверяю, что предъявитель сего, С. Жуков, действительно является самым настоящим владельцем своей фамилии и ни у кого оной не крал и не одалживал.

И вот уже около двух месяцев несчастный С. Жуков ведет какую-то непонятную, двойную жизнь. Для окружающих он по-прежнему тот же самый всеми уважаемый Семен Иосифович Жуков, каким он и был до сих пор. Под этой фамилией С. Жуков живет, читает лекции, принимает зачеты у студентов. А в загсе Ленинградского района он числится почему-то человеком без имени и фамилии. За эти два месяца по милости загса установлением и без того ясного лица С. Жукова занималось примерно пятнадцать организаций и не меньше полусотни человек. И всех этих людей загс отрывал от полезной работы только потому, что какой-то пьяный, полуграмотный дьяк пятьдесят лет назад описался в церковной книге.

1953 г.

Свойство сердца

Произошло недоразумение. Разметчик сборочного цеха Иван Петрович Сырокваша собирался на юг, в санаторий «Светлана», а путевку ему выписали в «Чистые ключи». Правда, в профиле этих санаториев не было разницы, тем не менее Иван Петрович бросил путевку на стол и сказал:

— Не поеду!

— Почему? — удивленно спросил председатель завкома.

— Не тот санаторий.

— Да в нем все, как в том. Ванное отделение, электролечебные кабинеты, врачи…

Но на Ивана Петровича не действовали никакие резоны.

— Нет, и больше ничего.

— Если ты насчет кухни опасаешься, — сказал пред-завкома, — то это зря. Повар в «Чистых ключах» лучше, чем в «Светлане». Он такие борщи и бифштексы готовит, что ты, Иван Петрович, по меньшей мере пять кило в весе прибавишь.

— Спасибо, не нуждаюсь.

Повар и в самом деле был здесь ни при чем. Упрямствовал Иван Петрович вовсе не из-за борща и бифштексов, а из-за своего зятя. Пятнадцать лет этот самый зять был хорошим отцом и супругом, а на шестнадцатый его точно подменили. Завел он себе забубенных дружков-приятелей и стал обижать жену и детей. Ивану Петровичу уже давно хотелось съездить в Казань и поругать зятя за его поведение. Хотеть хотелось, а вот решиться на поездку он не мог. Неудобно. Это и в самом деле не такое простое дело — явиться за тридевять земель в дом к взрослому человеку и начать читать ему нотации и наставления. И вдруг подвернулся удобный случай. Иван Петрович узнает из письма дочери, что ее муж едет в сентябре на юг в «Светлану».

— Вот и хорошо, — решил Сырокваша, — я тоже поеду туда. Полечусь, похожу с зятем на ванны. Не может быть, чтобы за месяц у нас с ним не нашлось повода откровенно, без утаек поговорить друг с другом.

И вот, когда все уже, казалось, было на мази, Ивану Петровичу выписали путевку не в тот санаторий. Ему бы взять да рассказать председателю завкома, почему именно «не в тот», и все, глядишь, обошлось бы по-хорошему, а он не рассказал, постеснялся. Все-таки как-никак семейные неприятности. И что предзавкома ни делал, как он ни уговаривал Ивана Петровича ехать в «Чистые ключи», у того на все доводы был только один ответ:

— Или в «Светлану», или никуда.

— И не езжай! — сказал с досады предзавкома и добавил: — Ох, уж эти мне ревматики! Болезни у них на пятак, зато капризов, как у хорошей барыни.

— Это кто же здесь барыня? — взъярился Иван Петрович.

Предзавкома был человек в общем неплохой, но резкий на язык. Ему бы успокоить Сыроквашу, а он нет, сам вспылил, обидел старика и вынудил его отправиться с жалобой в обком союза. Попасть к председателю обкома в этот вечер Ивану Петровичу не удалось.

— Александр Александрович проводит заседание президиума, — сказала Сырокваше синеглазая Шурочка. — Оставьте номер вашего телефона, я сообщу завтра, когда вам надо будет прийти на прием.

Иван Петрович недовольно помял в руках кепку. Он, по совести, не очень верил в это самое завтра, но скепсис оказался необоснованным. Назавтра утром в квартире Сырокваши раздался телефонный звонок, и Шурочка мило сказала хозяину телефона:

— Иван Петрович, доброе утро. Вы хотели встретиться с Александром Александровичем? Он очень рад и ждет вас во вторник, в два пятнадцать. Это время вас устраивает?

— Да, да, устраивает, — поспешил сказать Сырокваша, хотя два пятнадцать никак его не устраивало. Но звонок от имени председателя на квартиру так растрогал старика, что он решил даже перемениться во вторник сменой.

Три дня, от субботы до вторника, Сырокваша находился под впечатлением телефонного разговора, а во вторник утром в его квартире раздался новый звонок. У аппарата была Шурочка.

— Иван Петрович, — сказала она, — Александр Александрович просил напомнить, что сегодня в два пятнадцать он ждет вас у себя.

— Спасибо, я помню, — сказал Сырокваша. А сам подумал: да, этот Александр Александрович не чета нашему предзавкома. Вежливый, обходительный. С таким председателем можно быть откровенным. Такому расскажешь про зятя, не постесняешься.

В радужном, приподнятом настроении собирался Иван Петрович на свидание с председателем обкома союза. В час дня, побритый, принаряженный, вышел он из дому, как вдруг телефонный звонок неожиданно вернул его с лестницы. У аппарата была Шурочка.

— Иван Петрович, — сказала она, — Александр Александрович просит извинить его. Сегодня он вас принять не сможет. В два пятнадцать ему надо быть на смотре хоровых и танцевальных кружков.

Что и говорить, извещение было не из приятных. И хотя старый разметчик ничего не имел против самодеятельного искусства и совсем не собирался противопоставлять свою скромную персону певцам и танцорам, тем не менее в его радужном настроении произошел какой-то спад, и он забыл даже спросить, на какой день переносится его свидание с председателем обкома.

Но то, что забыл Иван Петрович, хорошо помнил Александр Александрович.

В час ночи в квартире Сырокваши раздался резкий звонок. Люди жили в этой квартире тихие. Днем они работали, ночью спали, и неурочный трезвон переполошил весь дом. Из каждой двери в коридор выскакивали полуодетые, взбудораженные люди:

— Что случилось? Где горит?

Но это был не пожар. Это звонила Шурочка.

— Иван Петрович, — сказала она, — вы хотели встретиться с Александром Александровичем. Он очень рад и ждет вас в пятницу в два пятнадцать. Это время вас устраивает?

Ночной звонок вызвал в сердце старого Сырокваши раскаяние.

«Вот ты лежишь и спишь, — говорил он себе, — а в это время где-то бодрствует человек, который думает о тебе, желает тебе добра».

Это раскаяние увеличилось еще больше в пятницу утром, когда в телефонной трубке снова раздался Шурочкин голос:

— Александр Александрович просил напомнить, что сегодня в два пятнадцать он ждет вас у себя.

К часу дня Иван Петрович был готов к свиданию. Он вышел из квартиры с теплым, хорошим чувством к Александру Александровичу, и он бы донес это чувство до кабинета председателя, если бы новый звонок по телефону не возвратил его с лестницы. И вновь, как и в прошлый раз, у аппарата была Шурочка:

— Александр Александрович просит извинить его. Сегодня он вас принять не сможет. В два часа ему надо быть в ВЦСПС.

После этого звонка Ивану Петровичу уже не хотелось больше встречаться с Александром Александровичем. Да и зачем? Он бы не смог теперь быть откровенным с ним, не смог бы рассказать ему ни про свою дочь, ни про своего зятя. А идти с жалобой на председателя завкома тоже не было никакой надобности. После ссоры с Сыроквашей предзавкома быстро отошел, и, хотя дело было хлопотливым, он не поленился, сходил в курортное управление, затем в Центральный комитет союза и переписал Ивану Петровичу путевку из «Чистых ключей» в «Светлану».

В пятницу вечером Сырокваша уехал на юг, а в час ночи в его квартире раздался очередной звонок. И хотя к телефону подошел не Иван Петрович, а его сосед, Шурочка ласково задала свой привычный вопрос:

— Вы хотели встретиться с Александром Александровичем? Он очень рад и ждет вас во вторник.

Сосед Сырокваши был человек молодой, веселый, любопытный. Соседу было интересно узнать, чем могут окончиться все эти телефонные перезвоны, и он не стал отказываться от свидания с председателем. Но нового, по-видимому, ничего не предвиделось. Со вторника свидание было перенесено на пятницу, с пятницы на вторник.

Иван Петрович заканчивал уже на юге курс лечения, он давно помирился с зятем и скоро должен был вернуться назад, а в его квартире по-прежнему дважды в неделю звонит телефон и веселый молодой сосед спрашивает у Шурочки, как у своей старой знакомой:

— Как дела? Что сказал Александр Александрович?

И Шурочка, не чувствуя в вопросе иронии, милым, приветливым голосом отвечает:

Н о ч ь ю: Александр Александрович рад с вами встретиться…

У т р о м: Александр Александрович просил напомнить вам…

Д н е м: Александр Александрович просил извинить его, но сегодня он не сможет встретиться с вами.

Сосед слушает и подсмеивается над незадачливым помощником Александра Александровича, а этому помощнику хочется только одного: чтобы Александр Александрович выглядел в глазах членов профсоюза чутким, отзывчивым человеком.

Бедная Шурочка по молодости лет не учитывает того обстоятельства, что чуткость не профессия, а свойство человеческого сердца, и если такого свойства нет в председательском сердце, то его уже ничем нельзя заменить: ни телефонными звонками, ни ласковыми пожеланиями «доброго утра» от имени этого самого председателя.

1950 г.

Шоколадный набор

Федор Максимович Кириллов заболел гриппом. И грипп-то был какой-то ненастоящий, бестемпературный. Врач попробовал уложить больного в постель, а тот ни в какую:

— Пройдет и так.

Озноб и в самом деле начал проходить, зато появились новые неприятности. Старший мастер стал хуже видеть. Возьмет в руки чертеж и не может его прочесть. Вместе с терапевтом к Федору Максимовичу стал приходить из поликлиники и врач по глазным болезням. Врачи были заботливы, внимательны, а болезнь тем не менее прогрессировала. И вот вскоре наступила трагическая развязка. Федор Максимович просыпается как-то, а вокруг густой мрак.

«Неужели все еще ночь?» — подумал больной.

— Маша-а, Ма-а-ша!!

Федор Максимович слышал, как жена вбежала в комнату, он знал, что она стоит уже рядом, и не видел ее.

— А ну зажги свет, — робко сказал он, еще надеясь на что-то.

И хотя на дворе стоял яркий весенний день, Маша включила электрическую лампу. Не надеясь на электричество, она открыла окно и подвела мужа к самому солнцу, но мрак не рассеивался.

Федора Максимовича отправили в больницу. Он провел там неделю, вторую, а вокруг по-прежнему темным-темно. Ни синего неба, ни пурпурного заката. Розовое, голубое, зеленое — все скрылось, исчезло. Это было так страшно, что сильный, крепкий пятидесятипятилетний мужчина как-то сразу сдал, опустил руки, перестал сопротивляться болезни. К нему обращается врач, а он не отвечает, молчит. Его приглашают в процедурную, а он отказывается идти:

— Зачем? Все равно зря.

Когда больной оказывается во власти полнейшей апатии, ждать успеха в лечении трудно. Поэтому врачу больницы пришлось заниматься не столько глазами Федора Максимовича, сколько его душевным состоянием.

«Эх, если бы как-нибудь раззадорить старика, разбудить в нем интерес к жизни!» — думала врач Виктория Викторовна.

И тут на помощь врачу пришла Каля Сазонова, маленькая девушка из второго пролета. Вообще токари не забывали Федора Максимовича и нет-нет да и навещали его в больнице. Придут, принесут папирос, фруктов. Шепотом поздороваются, шепотом попрощаются.

— Неудобно. У человека такое горе.

И только одна Каля не признавала шепота. Она разговаривала с Федором Максимовичем как со зрячим, глаза которого случайно и ненадолго оказались не в порядке. Поправит Каля больному подушку, вытащит из сумочки книжку и начинает читать вслух. Читает Тургенева, Пришвина, Паустовского. Про лес, поле, речку. Она читает, а у больного в глазах слезы. Ведь всей этой красоты он больше никогда не увидит. Каля так бередила своим чтением сердце больного, что он готов был порой выставить вон из палаты эту девчонку. Но как выставишь ее — она гость. И потом, бередит она сердце не со злобы, а по неразумению.

По неразумению ли? Кто ее разберет. Девчонка.

А эта девчонка читала с душой, с чувством. Федору Максимовичу слышались в ее чтении и шелест листьев и пение лесных птиц. И что б вы думали? Девушка разбудила у старика волю к жизни. Захотелось ему снова побывать в лесу, в поле, захотелось на завод, в цех, почувствовать себя вновь в боевом строю. И впервые за время болезни улыбнулся Федор Максимович. С этой улыбки и начался, по-видимому, перелом в ходе болезни. И вот наступил наконец день, когда в черном, прокопченном стекле, за которым жил последний месяц Федор Максимович, блеснул первый луч света. Пусть луч был еще слабым, неверным, это не мешало больному чувствовать себя самым счастливым человеком в мире.

А он и был самым счастливым. Люди, вещи перестали прятаться от него во мраке и день ото дня все четче и определеннее принимали свои привычные формы. Выздоровление шло так успешно, что врачи обещали выписать Федора Максимовича через неделю домой. И врачи сдержали бы свое обещание, если бы не одно прискорбное обстоятельство.

Как-то утром, когда Федор Максимович, пробудившись ото сна, лежал, мечтая о будущем, санитарка ввела в палату не совсем обычного гостя. Это была тетя Дуся, курьер из отдела кадров. Тетя Дуся поздоровалась, для порядка поохала, но, убедившись, что больной хотя и осунулся, но чувствует себя хорошо, с присущей курьерам деловитостью («Мне еще семь срочных пакетов разнести нужно») заспешила:

— Я к вам от зам. директора завода Горшкова. Сначала он велел передать вам вот это, — сказала тетя Дуся и протянула Федору Максимовичу коробку с шоколадным набором.

Подарок растрогал больного.

— Молодец Горшков, вспомнил.

Федор Максимович развязал ленточки и протянул коробку тете Дусе. Та угостилась, поблагодарила и сказала:

— А во вторую очередь товарищ Горшков велел передать вам под расписку вот это…

И тетя Дуся вытащила из разносной книги вчетверо сложенный приказ. Что было написано в этом приказе, больной даже не запомнил. Его ошеломило, ожгло одно слово: «Уволить».

— Как?! За что?

Федор Максимович хотел прочесть приказ вторично и не смог. Буквы закачались, поплыли. Он потер глаза, но это не помогло. И вот с таким трудом восстановленное зрение в результате нервного потрясения снова отказывалось служить человеку. И из-за чего? Из-за какой-то глупой бумажки.

Виктория Викторовна, врач больницы, была так возмущена происшедшим, что немедля помчалась на завод. Этому врачу хотелось ворваться в кабинет зам. директора по кадрам и отхлестать его по щекам. Но врач сдержалась.

— Я из больницы, — сказала она, беря себя в руки. — Пришла по поводу больного Кириллова Федора Максимовича.

— Да, да. Слышал. Очень жаль, — стал сокрушаться зам. директора.

— Человек был уже на полпути к выздоровлению. А вы вместо того, чтобы морально поддержать его, устроить временно на более легкую работу, состряпали приказ: «Уволить».

— Полпути отдел кадров не устраивает, — сказал Горшков. — У нас производство, а не богадельня.

Горшков говорил «производство» и лгал, ибо каждое наше производство живет и действует во имя любви к человеку. А вот Горшков не любил людей. Горшков уволил Кириллова, не только не справившись о состоянии его здоровья, но даже не узнав как следует, кто он, этот самый Ф. М. Кириллов. Горшкову повнимательней полистать бы трудовую книжку Федора Максимовича, и он нашел бы здесь много любопытного. К примеру, он увидел бы, что в графе «образование: низшее, среднее, высшее (нужное подчеркнуть)» сначала было подчеркнуто «низшее», потом «среднее» и, наконец, «высшее». Был Кириллов чернорабочим — стал инженером. В заочный институт Федор Максимович поступал, имея уже двух внуков. Он сам посмеивался над собой, говоря: «Если человек в пятьдесят лет начинает учиться пению, то петь ему придется только на том свете».

Кириллов учился сам и учил других. В прошлом году заводская многотиражка подсчитала: за тридцать лет работы на заводе Федор Максимович обучил 240 человек токарному делу. Кстати, когда-то учеником Федора Максимовича был и нынешний директор завода Нестор Иванович Бабаханов. И вот такому человеку, как Кириллов, в тяжелый час его жизни не оказалось на родном заводе места.

Вся эта история так сильно возмутила друзей Федора Максимовича, что группа токарей во главе с Калей Сазоновой отправилась на прием к самому директору. А тот от удивления только развел руками:

— Нервное потрясение у Федора Максимовича? Когда? С чего?

Директор тут же вызвал к себе Горшкова.

— Вы что, уволили Кириллова?

— Да, самым гуманным образом. Отдел кадров учел нетранспортабельное состояние старшего мастера и решил не мучить его излишним вызовом в заводоуправление. Уведомление об освобождении с работы мы послали Кириллову с нарочным прямо в больницу.

— Уведомление в больницу… Да вы сошли с ума! Вместо того чтобы проявить к этому человеку чуткость…

— Как же, Нестор Иванович, чуткость была. Отдел кадров купил Кириллову коробку с шоколадным набором. Мы купили бы и вторую, да бухгалтерия не отпустила дополнительных средств.

Директору было совестно перед токарями за Горшкова.

— Виноват я перед вами, товарищи, — сказал он. — Недоглядел. Понадеялся на аппарат. Думал, сидит у нас на кадрах Горшков, он сделает все, что надо.

— На кадрах не нужно сидеть, — заметила Каля Сазонова, — кадрами должен руководить человек с умом и сердцем.

— Верно, — согласился директор и добавил: — А за Федора Максимовича не беспокойтесь. Я сегодня же поеду к нему и извинюсь.

И директор сдержал свое слово. Он поехал в больницу и извинился за Горшкова. Обидно, что директор не принес своему учителю извинения и за себя. А ведь было за что. Если бы товарищ Бабаханов сам с большим вниманием относился к людям, то ни один бюрократ на заводе не посмел бы маскировать черствость и бездушие показной коробкой с шоколадным набором.

1955 г.

Хвосты и копии

— Следующий!

В комнату входит мужчина. Старенький. Сгорбленный. В комнате три стола. Около каждого стул. Мужчину приглашают сесть. Он кряхтит, а не садится. Мужчина слышит за своей спиной нетерпеливое дыхание очереди и просит:

— Пожалуйста, поскорей!

Чтобы снять копию со свидетельства о браке, заверить ее печатями, зарегистрировать в книге исходящих бумаг, три сотрудницы тратят пять минут. Как будто бы немного, а поток посетителей тем не менее не иссякает. В нотариальной конторе с утра до вечера длиннющий хвост. Он начинается у стола Татьяны Степановны Павленко, тянется через две комнаты и два коридора и оканчивается где-то у входной двери. Мне нужно взять справку у старшего нотариуса. Но попробуй пройди к ней. Вход в комнату Татьяны Степановны только в порядке живой очереди. Вчера я был в этой очереди сорок пятым. Сегодня пришел пораньше, а у двери до меня двадцать три человека, и почти все требуют заверенных копий со свидетельства о браке, кричат: скорей, скорей!

Что случилось? Отчего такая спешка? Может быть, ЦСУ проводит экстренный переучет всех женатых, вдовствующих и разведенных? Оказывается, ничего подобного. Сведениями о семейном состоянии трудящихся интересуются не органы статистики, а совсем другие учреждения и организации.

У работницы Носовой заболел десятилетний сын Алеша. Мать везет ребенка в полушкинскую больницу. И хотя этот ребенок записан в паспорте у матери, больница требует нотариальные копии с двух документов: со свидетельства о браке матери и со свидетельства о рождении сына.

Паспорту не верят не только администрация больницы, но и сотрудники райсобеса. У работницы Назаровой не один сын, а семь, и ей приходится снимать копии с семи метрических свидетельств. А так как четверо из семерых женаты, то у матери требуют дополнительно еще четыре копии и с брачных свидетельств. Без этих документов работники собеса отказываются признавать наличие хронического ревматизма у старой работницы.

Корреспондент газеты забежал в нотариальную контору на несколько минут, за справкой, и задержался здесь на несколько дней.

Чтобы лучше изучить обстановку, он стоит уже не только по ту сторону письменного стола, но и сидит по эту, на месте секретаря-машинистки. Разговор с посетителями ведется уже не в три голоса, а в четыре, бумажки считываются не в шесть, а в восемь глаз. Мы подгоняем один другого. Скорей, скорей! Пишущая машинка творит чудеса. Она уже не печатает, а выстреливает свои копии. Десятками… Сотнями… А люди, стоящие в очереди, требуют еще и еще.

Я прихожу в нотариальную контору, как на службу. День, два, а на третий начинаю бунтовать. Я смотрю на трех новых своих товарищей — двух нотариусов и консультантку Марину и думаю: что мы делаем? Помогаем трудящимся? Нет! Мы в поте лица льем воду на мельницу волокитчиков и бюрократов. Каких? Да многих. И прежде всего бюрократов из министерств просвещения и высшего образования.

В самом деле. Чтобы поступить на очное отделение высшего учебного заведения, молодой человек должен предъявить приемной комиссии свой паспорт. Только и всего. А для поступления на заочное или вечернее отделение, в техникум или какую-нибудь специальную школу предъявления паспорта уже недостаточно. Абитуриент должен представить копию свидетельства о рождении, заверенную нотариусом.

Чтобы записать ребенка в общеобразовательную школу, родителям достаточно предъявить метрику. Директор посмотрит на нее и тут же возвратит назад. А попробуйте записать сына или дочь в ясли, детский сад, школу-интернат, в спортивную или музыкальную школу — с вас потребуют копию с метрики, засвидетельствованную нотариусом.

Сильны бюрократы из ведомств просвещения и образования, ничего не скажешь! Но бюрократы из жилищных органов еще сильнее.

Человеку дают ордер на квартиру в новом доме. Его бы поздравить. Одарить улыбкой. Куда там! Деятели райжилотделов, ЖЭКов, управдомы, председатели жилкомиссий наперегонки стараются омрачить человеку радость новоселья. У будущего новосела все необходимые документы в руках. Он показывает их жилищным работникам. Читайте. Но тем одного прочтения мало. Те читают, говорят «хорошо», «правильно» и, несмотря на это, просят предоставить заверенные копии.

С каких же документов будущему новоселу нужно снять копии? Вот считайте: со справок с места работы (мужа, жены, детей), со свидетельств о браке, рождении и разводе (если таковой был), с выписки из домовой книги, с решений и определений судов (в случае, если они происходили). А пенсионерам, кроме того, требуется представить дополнительно: копии с пенсионного удостоверения, со справки ВТЭКа, с медицинских заключений, с трудового списка. А в этих списках по 20—30 страниц!

Везде ли так? Нет! Разбирая дела о назначении алиментов или о разводе, народные суды не требуют никаких копий. Кому нужны копии, если судья собственными глазами видел подлинные свидетельства о браке или о рождении? Сам читал справки и с места работы и с места жительства. Молодцы судьи! А вот управдомы, инспектора собеса, директора техникумов, заочных институтов не желают следовать прекрасному почину народных судей. Эти по-прежнему не доверяют не только ближним, но и самим себе. Этим мало прочесть, мало увидеть. Им нужно, чтобы кто-то третий заверил ими прочитанное двумя штампами и тремя печатями.

Отрыжки недавних, недобрых порядков. Времена всеобщей подозрительности давно минули, осуждены, а дух этого времени нет-нет да и проглянет в самом неожиданном месте.

Заведующая яслями требует копии со свидетельства о рождении Екатерины Евгеньевны Воробьевой. Требует не для пользы дела, а для «личного дела» в папку Екатерины Евгеньевны. А Екатерине Евгеньевне от роду всего восемь месяцев и три дня. Екатерина Евгеньевна ест, пьет и пачкает пеленки. Вот и все ее дела. Зачем же заводить специальную «папку» на Екатерину Евгеньевну?

Как зачем? На всякий случай! Для перестраховки! А изъян от перестраховки не только моральный, но и материальный. По подсчету нотариуса Ждановского района Никольской, за год их контора произвела 58 тысяч нотариальных действий, из них 46 тысяч пришлось на выдачу копий. Это по одной конторе, а двадцать шесть других московских контор выдали еще около миллиона копий. Чтобы заверить одну копию, человек должен три-четыре часа, то есть половину рабочего дня, простоять в очереди. Значит, только за один год жители Москвы истратили на получение никому не нужных бюрократических бумажек 500 тысяч рабочих дней!

Это про рабочие дни. А как подсчитать, сколько было испорчено крови, потрепано нервов на разговоры и уговоры управдомов, инспекторов райсобеса, на бесцельные хождения от стола к столу в районо, райздраве?

Нотариусы Москвы писали по этому поводу письма в министерство юстиции. Министерство юстиции входило в контакт с министерствами просвещения, социального обеспечения, с жилищными органами. Юристы просили отменить старые инструкции. А результата никакого.

Посидев несколько дней на стуле секретаря-машинистки Краснопресненской нотариальной конторы, я захотел войти в контакт с представителями трех высоких организаций, которые не пожелали ответить делом на добрый призыв министерства юстиции. Я звоню, спрашиваю:

— Вам нужны копии с брачных и иных свидетельств?

— Нет!

— Так не требуйте их. Не мучайте людей!

А в ответ многозначительное молчание. И я понимаю. И работники министерства просвещения и работники жилищных органов давно бы составили новые, более современные инструкции, да боятся, как бы их не обвинили в отсутствии бдительности.

Страшное дело — сила привычки!

1962 г.

Седьмая «Победа»

Для того, чтобы пересесть с транспорта общественного пользования в свою собственную машину, требуется немногое — желание и деньги. Желание стать автовладельцем у Бориса Ивановича Дороднова было давно, а деньги на покупку он собрал только два года назад. Собрал и сразу же отправился в магазин «Автомобиль». А там за огромной зеркальной витриной выстроились, поблескивая лаком, «Москвичи», «Победы», «Волги», семиместные лимузины. Борис Иванович осмотрелся, приценился и сказал продавцу:

— Я хочу купить машину.

— Пожалуйста. Если вы выбрали семиместный лимузин, то платите деньги в кассу, и мы сейчас же, как говорится, завернем, завяжем и выдадим вам покупочку.

— Семиместный? Ой, что вы! Зачем мне такая роскошь?

— А если не семиместный, то вам придется стать в очередь.

А очередь была долгой. И это несмотря на то, что за последние годы магазин продавал в пять раз больше машин, чем прежде.

Борис Иванович не знал, что ему делать — ругаться или радоваться. Автомобиль — это не хлеб, не предмет первой необходимости. И если только в одной Москве свыше двухсот тысяч человек желает стать автовладельцами, то это хорошо. Значит, у широкого круга людей растет достаток. А что круг этот был и в самом деле широк, свидетельствовал он сам, Дороднов, рядовой токарь завода «Станкоконструкция».

«Придется поступить на курсы любителей, — подумал Дороднов. — Пока буду учиться, очередь и приблизится».

Борис Иванович поступил на курсы, через полгода окончил их. Но без практики учеба быстро забылась. Через год Борису Ивановичу пришлось поступать уже на курсы переподготовки, а его очередь все еще была где-то за горами. Токарь стал нервничать, ссориться с продавцами. И тут как-то при очередной размолвке его вдруг отзывает в сторонку какой-то незнакомец и шепчет:

— Для вас есть машина.

Незнакомец выводит Бориса Ивановича из дверей магазина. И что же оказывается? Вдоль всего Спартаковского переулка и дальше, сначала по Первому, а потом и по Третьему Переведенским переулкам, стоят машины. Те самые, которые только вчера, позавчера красовались в магазине «Автомобиль», — «Москвичи», «Победы», «Волги». И около каждой машины владелец. И каждый подзывает, каждый шепчет:

— Давай по рукам.

А цены на эти машины страшные. Борис Иванович, как услышал их, так и ахнул. Каждая намного выше государственной. А владельцы машин стоят и посмеиваются: не хочешь переплачивать, стой в очереди.

Борис Иванович возмутился и решил вместе с другим автолюбителем, инженером того же завода Осиповым, спросить через газету «Правда» работников административных органов, почему они так нерешительно борются с автоспекулянтами. Наша редакция довела этот вопрос до сведения Прокуратуры СССР.

Прошел месяц, и вдруг вместо ответа авторы письма получают повестку с вызовом на допрос к следователю ОБХСС Бауманского районного отделения милиции Четвергову. Причем вызов этот сопровождался угрозой:

— Почему допрос, почему привод? — возмутились авторы письма.

А вот, оказывается, почему. Прокурору следственного управления Прокуратуры СССР не захотелось самому разбираться и отвечать авторам на сложный вопрос, она предложила сделать это следователю районного ОБХСС. А следователь не стал разбираться, в чем разница между рабкорами и обвиняемыми, и заменил разговор по существу письма непозволительным допросом.

— Ваши рабкоры не указали конкретных фактов, — оправдывался потом Четвергов. — Вот ежели бы они назвали имена, фамилии.

Но дело было не в фамилиях. Фамилии спекулянтов Четвергов мог легко узнать, спустившись из своего кабинета в Спартаковский или в один из Переведенских переулков. Но в том-то и беда, что органы милиции и прокуратуры вообще стали по отношению к автоспекулянтам на позиции непротивленчества. За примерами ходить недалеко.

В нашу редакцию пришло еще одно письмо от автолюбителя. Но уже не из Москвы, а из Тбилиси. На этот раз об автоспекулянтах писал рабкор Кузнецов. Причем писал, указывая конкретные фамилии — Мирашвили и Тютюнов. Мы направили это письмо в Тбилиси. И через месяц получили ответ из трех пунктов. В первом пункте заместитель начальника городского ОБХСС пишет, что рабкор Кузнецов при его опросе ничего предосудительного о Г. И. Мирашвили и Г. А. Тютюнове сказать не мог. Во втором пункте заместитель начальника констатирует, что действительно за последние несколько лет Г. И. Мирашвили продал четыре машины и имеет пятую. А Г. А. Тютюнов продал шесть машин и имеет седьмую. И, наконец, в третьем, последнем пункте делается неожиданное резюме: факт спекуляции автомашинами со стороны Мирашвили и Тютюнова не подтверждается.

Три года назад Министерство торговли СССР разработало правила, по которым человек мог купить себе второй «Москвич» только через три года после покупки первого, а вторую «Победу» — только через пять лет. Но этот порядок часто нарушался. Владимир Григорьевич Бузаев, к примеру, умудрился с 1952 года купить и перепродать шесть машин. Седьмую машину ему уже не продали. Бузаев купил ее тогда на имя отца и сейчас спокойно ездит на ней по Москве. Анатолий Алексеевич Королев купил и перепродал пять машин. Когда он пришел за шестой, ему указали на правила министерства торговли. Королев стал тогда покупать машины на имя жены, Елены Георгиевны. В доме Королева, скромного автомеханика, был создан роскошный гараж. Сначала в этом гараже стояли два «Москвича», а потом две «Победы» и, наконец, два семиместных лимузина. Один — жены, другой — мужа, и оба, конечно, только до очередного покупателя. Кто же эти загадочные богатые покупатели?

Несколько лет назад, возвращаясь из командировки в Москву, я встретил у шоссе, под Орлом, цыганский табор. В этом таборе все было, как в стародавние времена: горел костер, над костром висел котелок, а на заглавном месте сидел седобородый старейшина. Вот только позади старейшины вместо телег стояли автомашины. Это был табор на семи «Победах». Я спросил старейшину, зачем он сменял лошадей на лошадиные силы. И старейшина ответил:

— Чтобы ездить быстрее.

Сто километров в час понадобились предприимчивому старейшине не для транспортировки цыганских песен, а для более прозаических дел. На Черном море появились косяки ставриды, и табор спешил на промысел. Конечно, не ловить, а купить и перепродать. А перепродажа шла в Курске, Орле, Туле. Табор на семи «Победах» делал второй рейс за неделю. А каждый рейс — две тонны рыбы.

Предприимчивые люди возят на «Победах» не только ставриду, но и первые вишни из Владимира в Москву, первый виноград из Тбилиси в Иваново, первые персики из Еревана в Сочи, первые яблоки из Гомеля в Киев. Возят все, что дает прибыль: гусей — к рождеству, яйца — к пасхе. Там, где спят государственные заготовители, обязательно действуют частники на личных автомашинах. Этих частников наш народ наделил презрительными кличками. В среднеазиатских республиках их называют калымщиками, в Москве — халтурщиками, в Ленинграде — леваками, на Украине — барахольщиками, в Армении — папахами…

И вся эта нечистая компания без труда и вне всякой очереди приобретает себе машины в Спартаковском или в Переведенских переулках. Московская городская госавтоинспекция решила как-то положить конец грязным махинациям и ввела ограничения для перекупщиков.

— Сначала отъезди пять лет на одной «Победе», тогда мы разрешим тебе поставить на учет вторую.

А Главное управление милиции по совету работников бывшего Министерства юстиции СССР выступило против этих ограничений. И знаете, по какой причине? Они-де ущемляют права трудящихся.

И вот результаты. Н. Н. Еголин купил и перепродал четыре машины, ему регистрируют пятую. Ю. М. Черновский продал пять машин. Ему зарегистрировали шестую.

Министерство торговли открыло в свое время специальный комиссионный магазин.

— Хочешь купить новую машину, продай старую через комиссионный магазин, и не втридорога, а по нормальной цене.

И этот магазин тоже был закрыт, и все по той же причине: он, мол, ущемляет права трудящихся.

Каких трудящихся? Тех, которые гоняют «Победы» за мандаринами и ставридой? Или тех, которые уже перепродали семь машин и сейчас стоят в очереди на восьмую?

Мы заканчиваем этот фельетон вопросом, который задал в своем письме в редакцию токарь завода «Станкоконструкция» Б. И. Дороднов: когда же наконец органы надзора и торговли перестанут печься о правах автоспекулянтов и вспомнят о правах автолюбителей? Только на этот раз мы ждем ответа от заинтересованных организаций не через следователя районного отделения милиции, а непосредственно в редакцию.

1957 г.

Святое корыто

Бабка Гапка сочувственно покачала головой и сказала:

— Иди, милый, к Динатее, не бойся. Она тебя мигом вылечит. Это ей свыше такая сила дадена — лечить людей от всех болезней: от сглаза, контузии, беркулеза.

Бабка Гапка не говорит, куда идти, чтобы найти Динатею. Местным жителям хорошо известно: Динатея пользует своих больных прямо у колодца. Правда, до недавнего времени сей колодец ничем примечательным не отличался. Это был самый обыкновенный родник, из которого жители близлежащих улиц брали воду для питья. Когда в Городищах провели водопровод и у женщин отпала необходимость ходить под гору с ведрами, горсовет выделил средства на покупку дубового корыта и устроил у родника, как говорит бабка Гапка, «общественную пральню». В этой пральне стирали белье вплоть до самого июня. И вдруг в ночь на четвертую среду после пасхи во время сна к Динатее явился «сам» и сказал:

— Ты избранница. Иди и исцеляй.

И Динатея пошла прямо к стиральному корыту и возвела его в сан чудодейственной купели.

На первых порах в Городищах мало кто верил вещему сну Динатеи. Ей нужно окунуть больного в корыто, а там белье полощут. Динатея чуть ли не в рукопашную требует, чтобы она, «самим» избранная и отмеченная, допускалась к колодцу во всякое время без очереди. А прачки, известно, — народ озорной, смеются, говорят: докажи свою святость на деле.

— И Динатея доказала, — говорит бабка Гапка. — Она привела в пральню слепенького, и он ушел оттуда зрячим.

Бабка Гапка признается честно, что она не присутствовала при чудодейственном прозрении слепенького.

— Мне рассказывала про это Сима, торговка яблоками. А она человек верный, — уверяет бабка Гапка, — врать не станет.

Так сочинялись и разносились по ближним и дальним селам небылицы. Народ слушал их и удивлялся:

— И чего только не набрешут бабки-шептуньи!

Но находились люди темные — они верили бабкам.

Слава о «святом» колодце распространялась быстро. Через какой-нибудь месяц Динатея уже стыдилась ходить пешей. Она стала ежедневно приезжать к своему корыту на такси; причем ездила она не одна, а со свитой. У «святого» колодца возник самый настоящий жульнический трест. Бывшая монашка Таисия считалась здесь «ассистентом» по внутренним болезням, буфетчик Влас — по кожным, а дядя Проша, сапожник из Жирятина, — по детским. И хотя «ассистенты» были из разных мест и разных сект, все они сходились на одном, считая нечистого духа причиной всех болезней: грыжи, коклюша, тифа.

— Это бес сидит в тебе.

Изгнание беса производилось публично у колодца следующим нехитрым способом. «Ассистенты» раздевали больного и окунали его в воду, затем к больному подходила Динатея и запросто спрашивала у нечистого духа:

— Бес, а бес, скоро ли ты выйдешь?

И бес глухим, утробным голосом отвечал:

— Выйду через пять ден.

Тем, кто слышал в цирке выступление чревовещателей, нетрудно было догадаться, что спрашивала беса и отвечала за него сама Динатея. Но больному, лежавшему нагишом на глазах у публики, трудно было заниматься догадками. Он принимал всю эту комедию за чистую монету и раболепно все пять дней наведывался к Динатее слушать молитвы, которые она читала. Динатея пользовала больных не только акафистами, она еще продавала им разных куколок, вырезанных из дерева.

— Против зубной боли твоему мужу помогут святая Ксения и святая Софья, — говорила она женщине в красном платье.

— Да он не зубами мается. Пьет он у меня без меры.

— А против пьянства первое средство — святой Егорий. — И, порывшись у себя в сумке, Динатея извлекает из нее еще одну куколку.

Женщина бережно заворачивает куколку в тряпицу и медленно идет к дяде Проше. Динатея получает гонорар не сама, а через «ассистента». Дядя Проша деловито пересчитывает деньги и громко кричит в сторону купели:

— Чей черед, раздевайся!

Прием больных продолжается. Трудно поверить, что этот прием происходит в наши дни на окраине такого большого города, как Брянск. Кстати, окраиной эту часть города можно назвать только условно. Здесь в каждом доме радио, электричество, водопровод. Сядьте на автобус — и через три минуты вы в Бежице, а через десять — в центре Брянска. Но ни в Брянске, ни в Бежице никто почему-то не заметил, что на трассе городского автобуса с недавних пор появилась новая остановка — «Святой колодец». А Динатея, кстати, не делала секрета из своих бдений. Все манипуляции с окунанием в стиральное корыто больных и изгнанием из оных беса были хорошо видны не только пассажирам автобуса. Слева, в пятистах метрах от колодца, находится городская поликлиника; справа, в трехстах метрах, — клуб. Но и врачи и культработники жили с Динатеей в мире.

Я был в клубе и разговаривал с его директором Григорием Аркадьевичем Мешочкиным. По мнению Григория Аркадьевича, городищенский клуб работает неплохо. Драматический кружок разучивает новую пьесу, в кино демонстрируются самые новые фильмы, в библиотеке читаются лекции. Директор показывает план. Все правильно. В плане значится даже специальная лекция директора школы «О происхождении религии». Эта лекция состоялась месяц назад, но без видимого успеха. А почему? Да потому, что лектор прочитал ее по старым тезисам, по которым он выступал в прошлом и позапрошлом годах. А в этом году положение в Городищах изменилось, и директору школы нужно было выступать не по принципу «в общем и целом», а назвать свою лекцию прямо: «Ложь о святом колодце в Городищах». Но Григорий Аркадьевич не устроил такой лекции по принципиальным соображениям. Он считал боевую, наступательную агитацию неуместной и отделывался тем, что устраивал раз в полгода в клубе одну общую антирелигиозную беседу.

Городищенский клуб принадлежит Бежицкому горсовету. Почему же никто из работников горсовета не разъяснил директору Мешочкину его заблуждений и не помог ему организовать действенную антирелигиозную пропаганду среди населения?

— А наше население агитировать нечего, — сказал председатель горсовета. — У нас всем и каждому ясно: религия — дурман.

— Вы были у колодца?

— К колодцу ходят не наши, не бежицкие, и я за них не в ответе.

Хорошо, предположим даже, что на пральню ходят «не ваши, не бежицкие». А разве жителей соседних районов могут дурачить мракобесы? Что и говорить, странно рассуждает председатель горсовета! И не только странно, но и неверно. Если бы председатель хоть раз побывал у колодца, то он увидел бы там своих сограждан не только среди лечащихся, но и среди лечащих. Кстати, пресловутая Динатея живет в Бежице, на Советской улице, совсем рядом с горсоветом, под именем Евдокии Ивановны Лифановой. Той самой Лифановой, которая дважды судилась за мошенничество. Как видите, из мошенницы Динатея переквалифицировалась в святую. Разве это плохой штрих для конкретной агитации?!

Пока председатель горсовета устанавливал, кто ходит к колодцу, «наши или не наши», среди жителей Бежицы и Городищ в результате совместных купаний в корыте появились кожные заболевания, а так как больные самым беззастенчивым образом еще и обирались во время купаний, то начальник милиции для того, чтобы положить конец этим безобразиям, взял и разобрал злополучную пральню.

— Вы знаете, — сказал председатель горсовета, — теперь у колодца полный порядок. Корыто разбито, и около него установлен милицейский пост.

Несмотря, однако, на этот пост, у колодца по-прежнему читаются акафисты. Только теперь больные окунались не в корыто, а прямо в лужу.

— Это у вас стригущий лишай, — говорил постовой милиционер дряхлой старухе. — Его надо лечить электризацией, а не молитвой.

Молоденький сержант милиции искренне старается просветить заблуждающихся, но ему одному эта работа явно не по силам. Сюда бы врачей из поликлиники, культработников из клуба! Но они не шли.

К разбитому корыту идут не только люди невежественные и фанатичные. Кое-кто лезет в лужу просто по глупости. Александре Михайловне Чухлинцевой какая-то старуха сказала (не бабка ли Гапка?), что благодать из пральни распространяется как прямо, так и косвенно.

— Одна вдова хотела выдать свою дочь за директора кинотеатра. И что бы вы думали? Приняла она две ванны, и ее дочь стала директоршей.

Александра Михайловна сначала посмеялась над этим рассказом, а потом внезапно решила принять две ванны и прямо в чем была — бух в лужу.

— Окунусь, авось, что и выйдет! — говорит она и бежит за угол надеть сухое платье: мокрое надо отдать дяде Проше, иначе не сбудется желание.

Плотник Мешков говорит мне:

— Лечат же на курортах ревматиков. Может, и у нас в Городищах целебный источник объявился? Старики ищут в пральне божьей благодати, а для меня это только лечебная процедура.

— В нашем источнике, говорят, такая же вода, что в Сочи, — заявил секретарь горкома комсомола.

— Кто говорит?

— Одна бабка из Городищ. Она носит нам на квартиру молоко.

— А вы бы проверили. Как знать, может быть, Городищи и в самом деле стали бы вторым Сочи.

Но ни секретарь горкома комсомола, ни заведующий горздравотделом не дали злополучную воду на исследование, и Динатея спокойно продолжала морочить головы людям.

Центральный институт курортологии по нашей просьбе исследовал городищенский источник и установил, что ничего целебного в нем нет. Динатея лечила от всех болезней самой обыкновенной колодезной водой.

У разбитого корыта еще и сегодня толпится народ: старики, старухи, дети. Вот стайка учеников из бежицких и городищенских школ. Ученики уже несколько дней не ходят на учебу. Мальчишки ждут, когда наконец Динатея вытащит на свет божий хоть одного беса: интересно все-таки посмотреть, как же он выглядит.

— У колодца полный порядок, — говорит председатель горсовета. — Там установлен милицейский пост.

Я еду в Брянский обком комсомола узнать, может быть, здесь возьмутся помочь милицейскому посту. Но секретарь обкома оказывается самым неосведомленным человеком в городе. Он только вчера услышал о существовании колодца.

— Там случилось что-нибудь? Что вы говорите?! Ай-ай, как в нашем обкоме плохо поставлена информация! Два месяца у нас под боком безобразничают шарлатаны, а мы даже не знали! — сердито бросает секретарь в сторону работников обкома и добавляет: — Сегодня же надо сесть и составить план подробных мероприятий по массово-разъяснительной работе. У колодца в Городищах должен быть наведен порядок.

Хочется думать, что секретарь сдержит свое слово и Брянский обком комсомола, хотя и с большим опозданием, возьмется наконец за разоблачение мракобесов.

1957 г.

Правнуки Ляпкина-Тяпкина

Эта командировка сулила много неожиданных приключений. Нужно было поехать в один южный город и разоблачить некоего правнука Ляпкина-Тяпкина, о лихоимстве которого сообщила нам редакционная почта.

Этот правнук имел два существенных отличия от своего знаменитого прадеда. Первое — он торговал не судебными решениями, а медицинскими диагнозами, а второе — брал мзду наличными, явно предпочитая денежный знак борзым щенкам. Правнук ввел строгую таксировку на больничные листы. Если вы платили ему пятерку, он находил у вас грипп и давал возможность три дня не являться на работу. За десятку у вас обнаруживалась ангина, и вы могли гулять неделю.

Я решил явиться к этому мздоимцу под видом рядового больного, дать ему двадцатку, получить бюллетень с каким-нибудь полумесячным воспалением и тут же разоблачить прохвоста.

Мой план был одобрен. Мне дали шестьдесят рублей — сорок на дорогу, двадцать на воспаление — и сказали:

— Езжай, лови взяточника с поличным, а мы поддержим.

Все как будто было в порядке. Мне следовало только достать железнодорожный билет, и я мог начать свое заманчивое путешествие.

Но как достать билет? Время летнее, курортное, а поезд южный.

— Билет достать нетрудно, — сказала мне соседка. — Отправляйтесь на вокзал, дайте десятку носильщику, и он вам все устроит.

— Что? Дать взятку?

— Ну что вы! Разве десятка — взятка? Это только легкий магарыч за услуги.

— Простите, а какая, собственно…

Но соседка не дала мне договорить.

— Отправляйтесь на вокзал, несчастный, — сказала она, — а то опоздаете на поезд.

И я отправился. Первый же носильщик, к которому я обратился, небрежно взял у меня деньги и сказал:

— Третья база Мосплодминвода. Найдете там Лизавету Григорьевну и скажите, что вы от Макарова.

— При чем тут база? Мне нужен железнодорожный билет.

— А я вам о чем толкую? — обиделся носильщик. — Билетами Лизавета Григорьевна распоряжается, а я только ее адрес даю.

Спорить было некогда, и я помчался на третью базу Мосплодминвода. Лизавета Григорьевна числилась старшей уборщицей этого почтенного учреждения. Она сидела в кубовой и вела разговоры с клиентами из-за закрытой двери, через дворничиху. Я постучался.

— Кто там? — спросили из-за двери.

— Это я, от Макарова.

В кубовой зашептались, и кто-то попросил меня положить под дверь десятку.

— Еще десятка, за что, — возмутился я, — если мой билет стоит всего пятнадцать рублей?!

В кубовой снова зашептались. Дверь осторожно приоткрылась, и в образовавшуюся щель выползла дворничиха. Она внимательно осмотрела меня и сказала, что пятнадцать рублей мне придется еще уплатить, но уже не Лизавете Григорьевне, а проводнице международного вагона, который и доставит меня к месту назначения.

До отхода поезда оставался час. Медлить было опасно. И, как ни протестовало мое сердце, я сунул под дверь десятку. В ответ дворничиха вынесла мне рекомендательную записку. В ней была всего одна строчка:

Строчка была, конечно, не без литературных изъянов. И обиднее всего было то, что эта самая литература обошлась мне по неправдоподобно высокой расценке: пять рублей за каждое искалеченное слово.

— Торопитесь, — сказала дворничиха и хлопнула дверью.

Я помчался. Скорый поезд уже стоял у перрона. Проводница «Марея» показалась в дверях международного вагона.

— Я к вам от Елизаветы Григорьевны.

Проводница прочла рекомендательное письмо и сказала как-то мимоходом:

— Положите в конверт десять рублей и суньте его в карман моему напарнику.

— За что напарнику?

Елизавета Григорьевна сказала: билет будет стоить всего пятнадцать рублей.

— Верно. Пятнадцать вы дадите за билет кассиру, — разъяснила мне «Марея», — а десятку — мне с напарником, за плацкарту.

«Ну, хорошо! — молча пригрозил я «Марее», — я заплачу, только это будет вашей последней плацкартой, прохвосты!»

Я решил сунуть конверт в карман напарника при свидетеле. Самым лучшим свидетелем был бы, конечно, представитель административной власти. Я вышел на улицу. На счастье, тут же, у подъезда, стояли два сотрудника железнодорожной охраны.

— Товарищ, — обрадовавшись, оказал я одному, — помогите мне поймать…

— Проходите, гражданин, не мешайте, — грубо оборвал меня сотрудник. — Видите, люди заняты.

Я присмотрелся. Действительно, второй представитель охраны старательно отвинчивал номер с нашей редакционной машины.

— Это по какому случаю? — взволновался я.

— Нарушение правил движения, — сказал первый.

— Какое движение? Машина доставила меня на вокзал и спокойно стоит у подъезда.

— Не за движение, так за долгое стояние в неположенном месте. Шофер знает…

Наш шофер Иван Иванович, очевидно, действительно что-то знал. Он подмигнул мне, приглашая отойти с ним в сторону.

— Это они нарочно придрались, чтобы получить магарыч, — сказал он.

— Какой магарыч?

— Товарищи попросту захотели выпить, — спокойно разъяснил мне шофер.

— Вы что, клевещете? — прошипел я.

— Зачем клеветать? Да вы испытайте их сами.

Но мне не пришлось их даже испытывать. Я только показал палец, и сотрудник железнодорожной охраны Февралев потянулся за наживкою.

— А ну, Денежкин, — сказал он своему товарищу, — привинчивай номер на место.

Денежкин метнул две недобрые молнии, сказал «тэк-с» и многозначительно направился в мою сторону. Сердце мое заныло.

«Ну, все, — подумал я, — попался, голубчик. Сейчас тебя доставят к прокурору, и поделом».

И мне стало стыдно за то, что я так легко послушался шофера и оскорбил честную душу Денежкина, предложив ему гнусный, обидный магарыч. Но честные начала в груди Денежкина не справились с соблазном. Он метнул еще одну молнию, сказал еще раз «тэк-с» и протянул руку.

Ступив на стезю взяткодателя, мне трудно было остановиться, и я дал. Думать о поездке к правнуку Ляпкина-Тялкина уже не приходилось. На эту поездку у меня попросту не осталось ни копейки.

Я возвращался домой ни с чем. В голове у меня гуляли нехорошие мысли. Дело было даже не в Лизавете Григорьевне. Я думал о Февралеве и Денежкине. Уважение, с которым я относился до сих пор к представителям железнодорожной охраны, начало колебаться. Я, конечно, понимал, что эти двое — исключение из правила, что они не могут олицетворять собою даже один взвод летучего отряда, и все же мне было стыдно за весь взвод, за запятнанный железнодорожный мундир.

1946 г.

Тринадцать отзывов

Судьба у этой книги была счастливой. Не успела она выйти из печати, как на имя главного редактора Госпланиздата начали поступать поздравительные письма.

Книга А. М. Щукарева пришлась по душе очень широкому кругу читателей. Преподавателям, станционным весовщикам, начальникам главка и даже трем подружкам-хохотушкам, одна из которых поставила под своим письмом весьма игривую подпись: «Люлю».

Нужно сказать прямо, что работники Госпланиздата не рассчитывали на такой поток именинных писем и открыток. В продажу поступил «Курс промышленной статистики». Книга, полная таблиц, схем и бухгалтерских отчетностей. И вдруг, на тебе, Люлю без ума от «Курса промышленной статистики», а сами статистики хранят молчание.

Но вот, наконец, приходит письмо и от них. Но не поздравительное, а пригласительное. Три организации — управление статистики промышленности ЦСУ СССР, кафедра статистики МГУ и кафедра промышленной статистики Московского экономико-статистического института — приглашали редактора издательства на обсуждение книги.

В этом обсуждении приняло участие около шестидесяти человек, и ни один не сказал «спасибо» ни автору, ни издательству. Наоборот, книга Щукарева подверглась резкой критике. Автора обвиняли в плагиате, в невежестве. Вместо того чтобы выступить на совещании статистиков и ответить на предъявленные ему обвинения, Щукарев побежал во всякие инстанции с жалобой:

— Заступитесь! Меня травят завистники.

Щукарев жалуется, а я не понимаю, кто и кому мог тут завидовать. Автор книги был кандидатом наук, а уличали его в невежестве доктора, профессора.

— Да какие они профессора! — машет рукой Щукарев.

Автор «Курса промышленной статистики» не доверял научной компетентности общепризнанных авторитетов.

— Ну, что ж, вы не верите этим профессорам, назовите других, и мы пошлем вашу книгу на отзыв им.

— Послать можно, — говорит Щукарев. — Только кому?

Александр Михайлович долго трет лоб, вспоминает, наконец говорит:

— А что если позвонить Глебу Ивановичу Бакланову? Он видный ученый, уважаемый человек.

Я звоню Бакланову, спрашиваю, какого он мнения о книге Щукарева, и выясняется, что мнение Бакланова сугубо отрицательное.

Щукарев слышит отзыв «видного ученого и уважаемого человека» и обрушивает на него град нелестных эпитетов.

— Я напрасно назвал вам фамилию Бакланова. Звоните профессору Савинскому, Дмитрий Васильевич не только ученый с мировым именем, это человек большой и благородной души.

Я звоню Савинскому, и выясняется, что «человек большой и благородной души» придерживается такого же нелестного мнения о книге Щукарева, как и Бакланов.

Щукарев негодует:

— Звоните академику Струмилину. Он мой учитель. Он скажет все как есть.

Академик Струмилин тоже не оправдывает надежд «своего» ученика. Он называет его книгу плохой, путаной и добавляет:

— В книге Щукарева грубейших элементарных ошибок больше, чем допустимо даже в студенческих курсовых работах.

Я слушаю Струмилина и думаю: «Путаная, плохая книга». А как же быть тогда с именинными письмами, которые пришли в адрес Госпланиздата? Ведь эти письма писались не только подружками-хохотушками. Вот похвальный отзыв аспиранта кафедры статистики Гобо. Аспирант не барышня Люлю. Он-то ведь может отличить настоящий труд ученого от плохого студенческого выступления!

Да, конечно, может. Аспирант Гобо смотрит на письмо за его подписью, наполняется негодованием и говорит:

— Это фальшивка. Я такого письма не писал.

Фальшивка! Я решаю тогда связаться с авторами других именинных писем. Звоню в Ленинград и прошу к телефону преподавателя кораблестроительного института Сергейчука. А директор института мне заявляет:

— У нас такого преподавателя нет.

Сергейчука нет. А существуют ли Алексеев и Гордейчик, Петров… барышня с игривым именем Люлю?

Я звоню в отдел кадров Быковского аэропорта, в Академию военно-воздушных сил, и мне всюду отвечают:

— У нас таких нет.

Нет! А кто же тогда писал похвальные отзывы? Мы начинаем внимательнее присматриваться к этим отзывам и устанавливаем, что они не писались, а печатались на машинке. Причем на одной и той же: из Москвы, Ленинграда, Быкова, Тулы… И, судя по стилю, одной и той же рукой. Но чьей именно?

Похвальные отзывы шли не только в адрес Госпланиздата. Один из них, за подписью профессора Чмирнского, был даже напечатан в «Промышленно-экономической газете». Как выяснилось позже, заказ на статью профессор Чмирнский получил не от редакции газеты, а от самого Щукарева. Поначалу Чмирнский отказался принять заказ.

— Книга у вас о промышленной статистике, — сказал он Щукареву, — а я статистик сельскохозяйственный…

Но Щукарев продолжал настаивать, и Чмирнский сдался.

— С моей стороны было бы не по-соседски не оказать любезности А. М. Щукареву, — объяснял свой поступок в редакции маститый профессор. — Мы же с коллегой живем в одном доме, на одной лестничной клетке.

И Чмирнский написал статью, не зная, куда и зачем. Коллега Щукарев обещал сам распорядиться ее судьбой. И Щукарев распорядился. Он придал, как пишет нам Чмирнский, статье «рекламный характер», внеся «изменения в текст и направленность статьи». А изменения были весьма бесцеремонного свойства.

— Я вынужден был обратиться в редакцию «Промышленно-экономической газеты» со специальным письмом, — говорит Чмирнский и добавляет: — Что же касается Щукарева, то я не подаю ему больше руки.

Дружба между добрыми соседями пошатнулась. Однако ссора была джентльменской и не вышла за пределы лестничной клетки. Такой оборот устраивал коллегу Щукарева, но никак не устраивал статистиков. Им хотелось узнать, как могла плохая, путаная книга выйти из печати. Да читал ли кто-нибудь ее в Госпланиздате перед отправкой в набор? Оказывается, никто.

— Мы понадеялись на отзывы со стороны, — говорит литературный редактор книги Адов.

Я читаю отзывы со стороны. А их немало. Тринадцать. И все они того же поздравительного свойства. Кто же заказывал эти поздравления? Работники издательства? Нет. Их принес в издательство сам Щукарев. Добыл их автор «Курса промышленной статистики» нехитрым способом. Он собрал как-то одиннадцать студентов заочного экономического института и попросил их написать по нескольку слов о своей будущей книге. И студенты оказали педагогу любезность. Так в Госпланиздате появилось сразу одиннадцать положительных рецензий. Двенадцатой была злополучная рецензия профессора Чмирнского (та самая, которая появилась потом в газете) и тринадцатой — отзыв кафедры, на которой работал Щукарев. Тринадцать положительных рецензий. Чертова дюжина, чего как будто бы больше. И рукопись Щукарева литературный редактор издательства Адов посылает в набор. Посылает в надежде, что ее прочтет научный редактор Бобиков.

— Он человек знающий, не подведет.

Профессор Бобиков и в самом деле человек знающий, авторитетный. Он руководит той самой кафедрой, которая давала Щукареву положительную рецензию. Ту, тринадцатую по счету. Все как будто хорошо. Хорошо, да не совсем. Кафедра рекомендует для печати плохую книгу Щукарева, а Щукарев, как бы в благодарность, рекомендует руководителя кафедры Бобикова редактором своей книги. Бобиков и сам понимает, что в этих взаиморекомендациях не все ладно, и говорит:

— Я не хотел быть редактором. Но Щукарев настаивал, и мне было неудобно отказать коллеге по кафедре.

Коллега! Какое доброе, хорошее слово, и как много плохих дел прикрывается иногда этим добрым словом! Профессору Чмирнскому не хочется писать похвальную рецензию на слабую книгу, а он кривит душой, пишет. Профессору Бобикову не следовало бы рекомендовать недоброкачественную научную работу для печати, а он кривит душой, рекомендует. Членам экспертной комиссии министерства было видно, что книжка у Щукарева не получилась, но вместо того, чтобы забраковать эту книжку или предложить автору переделать ее, члены комиссии кривят душой и возводят недоброкачественный «Курс промышленной статистики» в высокий сан учебника для вузов. И все по той же причине.

— Щукарев — коллега. Ну как обидеть его отказом!

А коллега Щукарев оказался человеком неблагодарным.

— Я мучался, редактировал рукопись, — говорит профессор Бобиков в редакции, — а Александр Михайлович не внес в верстку ни одного моего исправления.

И вот на лестничной клетке разразилась еще одна джентльменская ссора. Коллега Бобиков перестает подавать руку коллеге Щукареву.

Я спрашиваю Бобикова:

— Зачем вы подписывали в печать книгу, полную ошибок?

А он отвечает:

— Я не подписывал. Щукарев вместо моей подписи поставил свою.

Случай в издательской практике беспрецедентный. Автор книги не только сам назначил себе редактора, но и сам лишил его этих высоких функций, послав книгу в печать без редакторской визы. А если прибавить к этому, что автор сам организовал положительные отзывы и рецензии на свою книгу, то нетрудно будет ответить и на последний вопрос, кто тот таинственный незнакомец, который от имени рабочих, преподавателей и научных работников наводнял Госпланиздат поздравительными письмами по-поводу выхода в свет прекрасной книги А. М. Щукарева.

А благодарить, собственно, было не за что ни автора, ни его коллег, ни издательство.

1960 г.

Угловой жилец

Владимир Мараховский оказался привередой. Жить в общежитии, как жили другие иногородние студенты, он отказался:

— Не привык.

Перед началом нового учебного года Мараховский обратился к своим ленинградским товарищам с просьбой:

— Помогите одинокому студенту подыскать угол.

И товарищи помогли:

— В нашем доме есть хозяйка с жилизлишками.

Мараховский не спросил, сколько метров в жилизлишках. Его интересовал другой вопрос:

— Сколько лет хозяйке? Она вдова или разведенная?

— Да ты что, собственно, ищешь — комнату или невесту?

— Комнату, только комнату!..

Прежде чем пойти смотреть комнату, Мараховский зашел в парикмахерскую привести в порядок свой бобрик.

Знакомясь с хозяйкой, Мараховский старался в первую очередь определить не ее достоинства, а ее достатки.

— Какая у вас чудная обстановка! Сервант. Телевизор. Славянский шкаф. А что в шкафу?.. О… О!.. Два мужских костюма. Они остались от мужа? Какой размер? Прекрасно! Господи, да тут еще замшевые штиблеты, рубашка-зефир…

Мараховский мило улыбнулся хозяйке и в тот же день переехал на новую квартиру. Наш студент обладал одной примечательной особенностью: он легко входил в доверие к людям и становился своим человеком в доме. Прошел всего месяц, а этот человек уже сидел за вечерним столом на месте покойного хозяина, через два месяца он ходил в его ботинках, костюмах.

Но как ни были хороши костюмы, Владимир Мараховский не злоупотребил гостеприимством своей хозяйки: за неделю до окончания учебного года он начал упаковывать вещи.

— Вовочка, ты куда?

— В Ставрополь, на каникулы.

Хозяйка напекла угловому жильцу на дорогу домашнее печенье, снабдила его домашним вареньем.

— До сентября, милый мальчик.

Хозяйка, однако, зря ждала квартиранта. Жить на прежней квартире наш студент больше не собирался. Не к чему. Замшевые штиблеты истрепались, костюм утратил былую свежесть, и Мараховскому пора было думать об обновлении гардероба. И вот на улицах города снова появляется объявление: «Одинокий студент ищет угол».

Так и жил Владимир Мараховский все годы своей учебы в Ленинградском университете. А учился он еле-еле.

— Вовка, тяни на пятерки, — говорили ему комсомольцы. — Опять останешься без стипендии.

А Вовка в ответ только загадочно улыбался.

«При моей внешности и обходительности, — думал он, — можно легко прожить и без пятерок».

Так, на одних тройках Владимир Мараховский дошел до последнего курса. Ему оставалось сдать только государственные экзамены, чтобы получить диплом. И он сдал два экзамена из трех. А вот последний, третий, сдавать отказался. И сделано это было не потому, что впечатлительный студент в последний момент испугался строгостей экзаменационной комиссии. Нет, этот студент, несмотря на юные годы, умел держать свои эмоции на приколе. Он действовал всегда только из соображений голого расчета. Если бы Мараховский сдал последний экзамен, его тут же направили бы преподавать в периферийной школе. А он не хотел ехать на периферию. И вот вместо того чтобы готовиться к экзамену, Мараховский сел писать заявление.

Как это ни странно, его перевели, и Мараховский стал оклеивать своими объявлениями уже московские заборы: «Одинокий студент ищет угол».

И снова этот студент дошел до последнего курса. Что делать теперь? Сдать государственный экзамен и ехать на работу в село? Нет, ни в коем случае!

— При моей внешности я проживу и без работы.

— Чем вы занимаетесь? — спросил я Мараховского.

— Снимаю угол.

— Это разве профессия? Где вы работаете?

— ?!?

Два последних года молодой, полный сил человек ведет праздный образ жизни.

— Я живу в свое удовольствие, — говорит он.

А удовольствие это было весьма убогого свойства. До полудня в постели. Потом телефонные звонки приятелей.

— Вовка, как жизнь?

— Ни в жилу…

— Пошли, прошвырнемся.

— Железно.

И Вовка идет на улицу Горького. Со всех сторон ему кивают знакомые. Мишель, Бубусь, Каланча… Все это тоже по большей части угловые жильцы. Их легко узнать. И не столько по одежде и бобрику, сколько по вялым, замедленным движениям. Друзья-приятели Мараховского часами стоят у фонарных столбов и магазинных витрин, лениво провожая взглядом молодых, хорошеньких девушек. К вечеру угловые жильцы собираются по трое — пятеро и тут же на улице начинают перемывать косточки своим хозяйкам. Владелицам жилизлишков достается главным образом за скупость. Шутка ли, у молодых квартирантов часто не бывает в кармане даже на трамвай! Чтобы достать трешницу на чашку кофе с пирожным, Мараховскому приходится два раза в день бегать к своей хозяйке на службу и клянчить по рублю. Но ведь он, Мараховский, человек тонкий, с запросами. Ему нужны деньги не только на кафетерий, но и на маникюр, на футбольный матч…

Несмотря на двусмысленность своего положения, этот «тонкий» человек мирился с любыми унижениями, лишь бы только не трудиться.

И хотя вот уже два года, как Вовочка перестал ходить на лекции, Мараховский по-прежнему снимает углы и по-прежнему в конце каждого учебного года начинает собирать вещи, готовиться к отъезду.

— Ты куда?

— В Ставрополь, на побывку.

В этом году Вовочке не удалось без шума сменить место своего постоя. Хозяйка поймала его у дверей и закрыла на замок. Мараховский затопал ногами, закричал:

— Не смей покушаться на свободу моей личности!

Через день-два, улучив момент, он выскользнул на улицу и прибежал к нам.

— Помогите! Я не хочу больше снимать жилизлишки у Елены Митрофановны.

— Что случилось? Почему?

— Она в два раза старше меня. У нее дочь замужем.

У Елены Митрофановны, кроме замужней дочери, было еще четверо ребят школьного возраста. Мал мала меньше. Но это обстоятельство до самого последнего времени никак не смущало Мараховского. Может быть, теперь, с опозданием, у молодого парня проснулась совесть, и ему стало стыдно перед детьми, которых он объедал, и за их мать и за себя самого? Нет, совесть Мараховского спала, как и прежде. Переезд опять объяснялся голым расчетом. Мараховский присмотрел новую хозяйку, и новая обещала устроить будущего квартиранта на сказочную должность в каком-то учреждении, где Мараховский якобы будет получать зарплату, не работая.

Ну разве мог он, Мараховский, отказаться от такого предложения?

Отвратительное племя приживальщиков! Оно ассоциируется у меня с гнусным обликом замоскворецкого приказчика, который шел в наперсники к столетней купчихе, чтобы «вродниться» в торговое дело.

Но Владимир Мараховский не приказчик. Он окончил два советских вуза. Товарищи, с которыми учился Мараховский в ЛГУ и МГУ, работают педагогами. Их уважают, любят школьники, родители школьников, товарищи по работе. А Мараховский не ищет уважения окружающих. Он ищет легкой жизни. Мараховский согласен сейчас жениться даже в отъезд на дочери знатного рыбака или знатного комбайнера, пусть только этой дочери дадут в приданое собственный дом и сберегательную книжку.

— При моей внешности… — говорит он.

Но внешность без чести помогает плохо. И вместо собственного дома Мараховскому приходится пока снимать чужие углы и вымаливать трешницы у многодетных вдов.

Три часа работники редакции беседуют с Мараховским. Всем нам неловко за него и стыдно. А он хоть бы раз смутился, хоть бы раз покраснел. Мужчина без чести, достоинства и самолюбия. Вот как жестоко мстит жизнь человеку, который со студенческих лет мечтал о легком хлебе, собираясь жить в нашем доме на временной прописке, угловым жильцом!

1957 г.

Человек в курсе

Высоко в небе живет владыка вселенной — солнце. Но ни высота, ни могущественная сила жарких лучей не сделали солнце чванливым или недоступным. Любому из нас предоставлено право личного общения с самым могущественным из светил. Для этого нужно только дождаться утра, выглянуть в окошко, и ваше свидание с солнцем может считаться состоявшимся.

Но есть на свете владыка… Он даже не совсем еще владыка, а только маленький товарищ по фамилии Владыкин, но тем не менее…

На днях мы получили письмо, в котором несколько комсомольцев скорбными фразами живописуют деятельность товарища Владыкина. Письмо комсомольцев нас сильно опечалило, ибо все мы знали Костю Владыкина как скромного парня. Кое-кто из читателей, может быть, даже помнит фотографию, напечатанную в свое время на третьей странице «Комсомольской правды». Костя Владыкин был изображен на этой фотографии с двумя ложками в руках в общей группе участников шумового оркестра. Кепка Кости лихо сидела на затылке, лицо светилось задором и молодостью, обещая всем нам в будущем только доброе и хорошее.

Именно тогда, в дни успешной работы заводского клуба, Костя был включен горкомом комсомола в список на выдвижение. Он и стоил этого. На заводе его знали как хорошего производственника, а в городе он пользовался непререкаемой славой лучшего нападающего футбольной команды. Эта слава грела не только самого Костю, но и его ближайших родственников. Когда мать Кости заходила в продуктовый магазин, люди расступались, пропуская ее без очереди к прилавку. А если кто-нибудь ненароком пробовал протестовать, на него шикали и продавцы и покупатели.

— Ты что шумишь? — зловеще шепотом говорил первый из близстоящих болельщиков. — Это же мать правого края.

В те годы правый крайний по рекомендации горкома был избран секретарем комсомольского комитета завода. Первое время Костя успешно совмещал эту почетную обязанность и с работой в цехе и с футбольным календарем. Он был молод, энергичен, и его хватало на то, чтобы быть вместе с молодежью и на работе и после нее. Не знаю, так ли это в действительности, но клубный сторож утверждает, что именно в те годы и заводской клуб и заводской стадион жили настоящей, полнокровной жизнью. Тогда был организован знаменитый шумовой оркестр, в котором комсорг аккомпанировал певцам на ложках, тогда же он устроил на заводе и грандиозное волейбольное соревнование. В этой спортивной баталии участвовало свыше шестидесяти цеховых, поселковых и просто никому не известных «диких» команд. Кстати, одну из таких команд возглавлял директор завода, вторую — парторг.

Молодежь была очень довольна своим комсоргом, полагая в простоте душевной, что именно так должен был жить и работать их молодой избранник.

Все шло как будто хорошо, да вот беда: нашего комсорга подвели ложки. Те самые, которые были изображены на третьей странице молодежной газеты. Секретарь горкома ВЛКСМ товарищ Бабашкин счел эти ложки свидетельством морального падения комсомольского активиста. Этот секретарь, прихватив с собой инструктора, отправился на завод для серьезной беседы с комсоргом.

— Позор! — сказал Бабашкин, размахивая газетным листом.

— На весь Союз, — добавил инструктор.

— В других городах комсорги играют на скрипках, — сказал Бабашкин.

— А у нас на столовом сервизе, — добавил инструктор.

— Так я же на скрипке не умею, — простодушно заявил Костя.

— Он еще оправдывается! — сказал секретарь.

— Владыкина надо ударить по рукам, — добавил инструктор. — Наш город занял первое место по области в сборе рацпредложений, а нас толкают назад, к шумовому оркестру.

— Бить не надо, — вмешался секретарь. — Владыкин просто не в курсе. Я предлагаю сначала ввести товарища Владыкина в курс, а потом, если не исправится, ударить.

Так как других предложений не было, то товарищ Бабашкин остался на несколько дней на заводе, чтобы ввести Владыкина в курс. Первое, что сделал Бабашкин, — это добыл для комсорга ставку освобожденного работника.

На этом сложное искусство введения в курс молодого активиста не закончилось. Молодому активисту нужно было еще создать «условия». Опытный Бабашкин быстро справился и с этим делом. Он добыл стол, телефон, графин и урну для окурков. Затем сложными манипуляциями Бабашкин выселил из здания конторы управляющего делами завода и повесил на его дверях новую табличку: «К. П. Владыкин — секретарь комитета ВЛКСМ».

— Ну, вот и все, — сказал Бабашкин. — Стол и телефон у тебя есть, теперь ты можешь спокойно руководить молодежью.

Трудно было Косте на первых порах осваивать новые условия работы. Раньше хоть и не был он в курсе, однако все для него было ясно. Молодежь в цехе — и он вместе с ней. Ребята в клубе — и он там. А теперь между ним и ребятами стол, три этажа и бюро пропусков.

Правда, теперь у Владыкина телефон. Нет-нет да и позвонит товарищ Бабашкин:

— Ну как, заворачиваешь?

— Заворачиваю.

— Правильно! Давай заворачивай!

А что заворачивать — неизвестно.

Но не напрасно товарищ Бабашкин хлопотал о телефоне. Телефон, как известно, сам по себе существовать не может. При нем обязательно должен быть технический аппарат. У Бабашкина при телефоне был специальный помощник. Добыл и Владыкин себе помощника. Посадил рядом с собой златовласую Дусю. Дуся оказалась разбитным человеком, она выхлопотала пишущую машинку и быстро установила контакт со всеми горкомовскими девушками. А эти девушки были на редкость любопытными особами: одной хотелось знать все, что касалось железных стружек и обрезков, вторая беспрестанно требовала цифры о сборе рацпредложений, третья не могла уснуть, не собрав свежих сведений о всех двойках и тройках, полученных за день комсомольцами в вечерней школе.

Косте уже некогда было скучать. С утра он закидывал удочки во все цеховые и поселковые конторы, выуживая оттуда всякую цифровую плотвичку. Днем он садился с Дусей за разборку улова. Вдвоем они отсортировывали обрезки железа от медных и чугунных, уточняли данные о рацпредложениях и выводили среднешкольные единицы и двойки, вычисляя, сколько двоек приходилось на долю членов ВЛКСМ и сколько на долю несоюзной молодежи.

Для чего требовались все эти сведения горкомовским девушкам, Костя не знал. Да это для него было теперь и не важно. Важно было то, что Костя, по публичному свидетельству Бабашкина, серьезно входил в курс.

Пора романтических увлечений прошла. Костя понял, что создавать шумовые оркестры и волейбольные команды совсем необязательно. Важнее сообщить в горком «среднесуточный охват молодежи культурными мероприятиями». И он сообщал: охвачено 832 человека, из них первым киносеансом — 30 процентов, вторым — 40 процентов, третьим — 30 процентов.

Через полгода Косте надоело бегать за цифрами, и он переложил эту работу на трех членов бюро. Один должен был собирать сведения по железному лому, второй по киносеансам, а третий по двойкам и тройкам. Лиха беда начало. Еще через год Костя перестал уже именоваться Костей и сделался Константином Петровичем. Он жил теперь в одном доме с директором завода, и ему даже подавали из гаража машину для поездок в горком или на стадион.

В футбол Константин Петрович, конечно, уже не играл. Теперь он только присутствовал на особо ответственных матчах сезона. Для Кости ставился специальный стул в директорской ложе, и он одиноко переживал все перипетии игры. Правда, иногда и ему хотелось вскочить вместе со всеми другими болельщиками на ноги и крикнуть в порыве азарта:

— Давай. Вася, бей!

Но Константин Петрович сдерживался, чтобы не уронить авторитета, и только покровительственно бросал вниз кому-нибудь из знакомых:

— Молодец Васька, лихо влепил гол в девятку.

А если этот знакомый, обрадованный секретарским вниманием, подходил после матча к Владыкину, чтобы поговорить о каком-нибудь деле, Константин Петрович снисходительно слушал его у открытой дверцы машины и говорил, давая одновременно шоферу знак трогаться:

— За этим, дружок, ты приходи ко мне в комитет. Я о серьезных делах на трамвайной подножке не разговариваю.

Но попасть в комитет на прием к Владыкину было весьма нелегким делом. Константин Петрович отказывал в свидании не только комсомольцам. Он не всегда выписывал пропуск даже родной матери.

— Окажите Марфе Григорьевне, — говорил Костя Дусе, — пусть зайдет в другой раз, сегодня я занят.

Дусе не нужно было повторять приказание дважды. Она хорошо изучила нравы своего комсорга и действовала автоматически.

Рядовых комсомольцев она направляла для разговоров к членам бюро, активистов — к заместителю секретаря, а если звонил Бабашкин, то не стеснялась даже говорить самому Бабашкину:

— У Константина Петровича совещание, как только он освободится, я вас сейчас же с ним соединю.

За три года ученик Бабашкина так прочно вошел «в курс», так безнадежно очерствел, что вряд ли кто из нас признал бы в нем сейчас того самого доброго паренька, который так многообещающе улыбался читателям с фотографии, напечатанной в газете. Да что фотография! Марфа Григорьевна и та перестала верить, что когда-то была матерью правого края. Бедной женщине начало казаться, что ее сын так и родился с телефонной трубкой в руках, а первые слова ребенка были:

— Зайдите в другой раз. Сегодня я занят.

В декабре прошлого года Бабашкина назначили заведующим городским коммунхозом, и на его место в горкоме сел Владыкин. Когда на следующий день заводские комсомольцы пришли в горком, то они увидели в приемной секретаря знакомую фигуру златовласой Дуси.

— Обращайтесь к инструктору, — говорила она.

Но комсомольцы не обратились в этот раз к инструктору. Они прислали письмо в редакцию.

Дорогие ребята, вы хотели смутить Владыкина таким сравнением? Солнце! А что для Константина Петровича солнце! Разве солнце в курсе? Вот если бы ему, Владыкину, поручили ввести это самое солнце в курс, он бы навел там порядок. Поставил бы стол, телефон, посадил бы в приемной Дусю…

Не надо пускать Дусю на солнце. Пусть солнце останется самим собой и светит нам всем как умеет.

1950 г.