Случайный турист

Глава вторая

Мэйкон думал, что после ухода жены дом покажется просторнее. Но в нем вдруг стало тесно. Окна сжались. Потолки давили. Настырная мебель как будто осаждала.

Сарины вещи, конечно, исчезли – всякая мелочь вроде одежды и украшений. Но неожиданно оказалось, что и кое-какие крупные предметы несут отпечаток ее личности. Ящики раскладного стола в гостиной, забитые надорванными конвертами и неотвеченными письмами. Приемник в кухне, настроенный на станцию «98 Рок». («Надо знать, чем дышат мои ученики», – говаривала Сара, когда, напевая, проворно накрывала завтрак.) Шезлонг, захвативший единственный солнечный пятачок на заднем дворе, – там она загорала. Разглядывая цветастое сиденье, Мэйкон поражался тому, что пустота может быть так полна следами человека: он слышал легкий аромат кокосового масла, всегда навевавший мысли о пина-колада, видел широкое блестящее лицо, непроницаемое за темными очками, и ладную фигуру в купальнике с юбочкой, о котором Сара слезно молила на свое сорокалетие. В душевом поддоне остались волосы из ее роскошной шевелюры. Опустевшая полка в шкафчике для лекарств, заляпанная сизоватыми пятнами жидких румян, мгновенно вызывала в памяти ее облик. Мэйкон всегда бранил жену за неряшливость, но сейчас эти пятна казались трогательными, словно разноцветные игрушки на полу, оставленные ребенком, которого отправили спать.

Средних размеров дом ничем не выделялся в ряду таких же домов на улице в старой части Балтимора. Раскидистые дубы укрывали его от палящего летнего солнца и вместе с тем защищали от ветра. В квадратных комнатах царил сумрак. Из Сариных вещей в шкафу остался только коричневый шелковый кушак, висевший на крючке, а в ящиках комода – ватные шарики и пустые флаконы из-под духов. В прежней детской был идеальный порядок, точно в гостиничном номере. Кое-где в доме слышалось что-то вроде эха. Мэйкон подметил, что по дому ходит бочком, стараясь не задеть мебель; он будто сомневался, что здесь его возьмут в постояльцы. И казался себе долговязым. Неуклюжие ступни где-то далеко-далеко внизу. В дверных проемах он пригибался.

Ну вот, говорил он себе, выпал шанс все переделать. В нем разгорался легкий неуместный интерес. Домоводство требовало определенной системы, чего Сара никак не понимала. Она была из тех хозяек, у кого вся посуда без разбору свалена в кучу. Ей ничего не стоило запустить посудомоечную машину ради горсти вилок. Мэйкона это раздражало. Он был противником посудомоечных машин вообще, считая, что они жрут электричество. Это было, можно сказать, его хобби. Экономия электроэнергии.

Теперь кухонная раковина всегда была наполнена водой с раствором хлорки, куда отправлялись грязные тарелки. Через день Мэйкон вынимал затычку и окатывал посуду очень горячей водой. Затем складывал тарелки в моечную машину, которая в его новой системе превратилась в объемистый посудный шкаф.

Когда он, скрючившись над раковиной, включал кран, зачастую возникало чувство, что Сара за ним наблюдает. Казалось, стоит скосить глаза – и он ее увидит: руки сложены на груди, голова склонена набок, четко очерченные пухлые губы задумчиво поджаты. На первый взгляд за ним просто наблюдали; на второй взгляд над ним (уж конечно) потешались. В глазах ее тлел хорошо знакомый огонек. «Понятно», – кивала она в ответ на какое-нибудь его пространное объяснение, и тогда он подмечал и огонек, и предательскую усмешку, затаившуюся в уголке рта.

В том видении (если это можно назвать видением, поскольку он ни разу не обернулся) Сара была в ярко-голубом платье, которое носила на заре их супружества. Бог его знает, когда она его выкинула, но, конечно, очень и очень давно. Казалось, это призрак умершей Сары. В каком-то смысле, думал Мэйкон, выключая воду, она и впрямь умерла – та юная пылкая Сара, обитавшая в их прелестной первой квартире на Колд-Спринг-лейн. Мэйкон пытался вспомнить то время, но мысль, что Сара его бросила, искажала ее облик. Он представлял их знакомство в ту пору, когда оба только что вышли из детства, и теперь оно воспринималось всего лишь началом разлуки. В тот первый вечер, когда она, взглянув на него, погоняла кубики льда в бумажном стаканчике, оба уже начали движение к своему последнему тяжкому и горестному году вдвоем, к взаимной отчужденности, когда что ни скажешь, все невпопад. Они уподобились тем, кто, раскинув руки, бежит навстречу друг другу, но промахивается и, разминувшись, разбегается в разные стороны. В результате все окончилось ничем. Мэйкон уставился в раковину, ощущая ласковое тепло, исходившее от тарелок.

Что ж, надо жить дальше. Надо жить дальше. Мэйкон решил поменять утренний душ на вечерний. Казалось, так выражается его приспособляемость, этакая живость духа. Принимая душ, он напускал воды в поддон и, энергично топтался по белью, в котором был нынче днем. Потом выжимал и развешивал сушиться. Затем облачался в приготовленное свежее белье, тем самым избавляясь от стирки пижамы. Теперь в еженедельную стирку отправлялись только полотенца и простыни – полотенец всего два, но простыней куча. Последнее объяснялось тем, что Мэйкон разработал систему, позволявшую еженощно спать на чистых простынях, не утруждаясь застилкой постели. Он давно предлагал эту систему Саре, но та закоснела в своих привычках. Идея была в том, чтобы вообще отказаться от постельного белья, заменив его этакими огромными конвертами, на швейной машинке состроченными из простыней. Мэйкон мысленно окрестил свое изобретение «Нательным мешком Мэйкона Лири». Новшество не требовало, чтобы его подтыкали под матрас, не сбивалось и не съезжало, легко заменялось и весило идеально для летних ночей. Зимой, конечно, пришлось бы чем-нибудь утепляться, но о зиме Мэйкон пока что не думал. Хватило бы сил прожить нынешний день и перебраться в следующий.

Порой Мэйкон, топчась на скомканном белье в душевом поддоне или забираясь в свой постельный мешок, разложенный на голом матрасе в ржавых пятнах, понимал, что, возможно, перегибает палку. Но не смог бы объяснить почему. Ему всегда нравился порядок, однако манией это не назовешь. Скорее всего, думал он, теперь и Сара в своей безалаберности хватила через край. Может быть, все эти годы они удерживали друг друга в разумных рамках, а вот порознь как-то размагнитились и напрочь сбились с курса. Сарина новая квартира, которую он никогда не видел, представлялась безумным хаосом: на плите кроссовки, на диване гора посуды. Подумать страшно. Мэйкон с удовольствием оглядывал собственное жилище.

В основном он работал дома, иначе, наверное, не уделял бы такого внимания домашнему укладу. Устроившись в офисном кресле, он на пишущей машинке, верой и правдой служившей ему еще в колледже, отстукивал путеводители для тех, кому приходилось совершать деловые поездки. Забавно, если учесть, что сам Мэйкон терпеть не мог путешествия. Стрелой промчавшись по заграницам – зажмурившись, задержав дыхание и тоскуя по надуманному домашнему уюту, – он возвращался домой и, облегченно выдохнув, выдавал на-гора пухлые книжицы в мягком переплете. Случайный турист во Франции. Случайный турист в Германии. В Бельгии. Имя автора не указывалось, один логотип на обложке – крылатое кресло.

Путеводители охватывали только города, ибо в деловых поездках «прибыл-убыл» никто не видит окрестностей. Да и городов-то, по сути, не видит. Командированным желательно обманчивое впечатление, будто и не было разлуки с родиной. Какие мадридские отели располагают большими матрасами «Сладкий сон»? Какие токийские рестораны предлагают заменитель сахара? В Амстердаме есть «Макдоналдс»? В Мехико имеются закусочные «Тако Белл»? В Риме где-нибудь подают равиоли «Шеф Боярди»? Иные путешественники надеялись отыскать особенные местные вина, а читателей Мэйкона интересовало пастеризованное гомогенизированное молоко.

Насколько Мэйкон ненавидел путешествия, настолько обожал сочинительство, получая истинное наслаждение от упорядочивания беспорядочного, удаления несущественного и второсортного и собирания всего прочего в аккуратные сжатые абзацы. Иногда он брал сведения из других путеводителей, выклевывая ценные зернышки и отбрасывая ненужное. Проводил восхитительные часы в размышлениях над пунктуацией. Благочестиво и безжалостно выпалывал страдательный залог. Когда Мэйкон печатал, от усердия рот его слегка кривился, и никто бы не подумал, что он получает несказанное удовольствие. Рад сообщить, с угрюмой и напряженной миной долбил он по клавишам, что отныне в Стокгольме можно купить «Жареного цыпленка из Кентукки», и, подумав, добавлял: а также лепешки пита. Непонятно, как это вышло, но с недавних пор лепешки эти стали таким же американским продуктом, как хот-доги.

– Конечно, ты справляешься, – по телефону сказала сестра. – Кто говорит, что нет? Но ты бы хоть известил нас. Три недели, это ж надо! Три недели, как Сара тебя бросила, а я узнаю об этом только сейчас. И притом случайно. Не попроси я ее к телефону, ты бы так ничего и не сказал?

– Никто никого не бросил, – возразил Мэйкон. – В смысле, все не так, как ты это подаешь. Мы поговорили как взрослые люди и решили расстаться, только и всего. Мне совсем не нужно, чтобы родичи мои причитали: ах, бедняжка Мэйкон, почему Сара с ним так поступила…

– Я и не думала причитать. Всем известно, что с мужчинами Лири жить трудно.

Мэйкон вздохнул.

– Где она? – спросила Роза.

– Живет где-то в городе, – сказал Мэйкон и добавил: – Смотри не вздумай суетиться, приглашать ее пообедать и всякое такое. У нее есть свои родственники. А ты должна быть за меня.

– Я думала, ты не хочешь, чтобы мы принимали чью-то сторону.

– Нет, не хочу. Вернее, ты не должна принимать ее сторону, вот что я пытаюсь сказать.

– Когда Чарлз развелся, его жена по-прежнему с нами отмечала Рождество. Помнишь?

– Помню. – Мэйкон устало вздохнул. Речь шла об их старшем брате.

– Наверное, она бы и сейчас к нам приходила, если б снова не вышла замуж за какого-то иногороднего.

– Что? Будь ее новый муж балтиморцем, вы бы их обоих приглашали?

– Бывало, жена Портера, тогда еще не разведенка, и Сара усядутся в кухне и давай перемывать кости мужчинам Лири. Дескать, они такие, они сякие, все-то у них по полочкам, все загодя продумано, вечно они требовательны, словно и впрямь сумеют держать жизнь в узде. Ох уж эти Лири! Я так их и слышу. Потеха, на День благодарения Портер и Джун собрались куда-то ехать, детишки еще были маленькие, Джун уже в дверях, на руках у нее малышка, Дэнни цепляется за подол, да еще куча сумок с игрушками и провизией, но тут Портер орет «Стоп!» и начинает зачитывать список, который всегда составлял по кассовым чекам: бутылочки, молочная смесь из холодильника, одеяло, пеленки… Тут Джун глянула на подруг и закатила глаза.

– Что ж, проверить по списку совсем неглупо, когда имеешь дело с Джун.

– И заметь, список был в алфавитном порядке, – сказала Роза. – Уж я-то знаю, что это маленько облегчает борьбу с хаосом.

В ее кухне абсолютно все стояло по алфавиту, и оттого мускатный орех соседствовал с мышьяком. С ней было легко говорить о мужчинах Лири.

– Ладно, – продолжила Роза. – После ухода Сара давала о себе знать?

– Раз-другой появилась. Вообще-то, раз. Кое-что забрать.

– Что – кое-что?

– Ну, пароварку. И прочее в таком роде.

– Это предлог, – тотчас заявила Роза. – Пароварки есть в любом хозяйственном магазине.

– Сказала, ей нравится наша.

– Она проверяла, как ты. Ты ей небезразличен. Вы поговорили?

– Нет. Я просто отдал пароварку. И еще эту штуку – открывать бутылки.

– Ох, Мэйкон. Пригласил бы ее зайти.

– Я боялся, она откажется.

Помолчали.

– Ладно. Ничего, – наконец сказала Роза.

– Но я же справляюсь!

– Да, конечно.

Потом сестра сказала, что ей надо следить за духовкой, и повесила трубку.

В кабинете Мэйкон подошел к окну. Был жаркий день начала июля, от синевы неба резало глаза. Засунув руки в задние карманы брюк и упершись лбом в стекло, Мэйкон смотрел во двор. На дубе птичка высвистывала нечто похожее на три начальные ноты «Моей милой цыганочки»: спи… мо… я… Случится ли такое, подумал Мэйкон, что когда-нибудь он еще взгрустнет о теперешних временах? Это казалось невозможным, ибо в его жизни не бывало дней безрадостнее нынешних, но он знал, что время приукрашивает прошлое. Вот, скажем, птичка эта поет так чисто, нежно, проникновенно. Мэйкон отвернулся от окна, зачехлил пишущую машинку и вышел из комнаты.

Питался он теперь кое-как. Проголодавшись, выпивал стакан молока или прямо из коробки зачерпывал ложку-другую мороженого. Даже от крохи еды в животе возникала тяжесть, словно он переел, но, одеваясь по утрам, Мэйкон заметил, что, похоже, исхудал. Воротничок рубашки стал слишком свободным. Ложбинка над верхней губой так углубилась, что ее было трудно выбрить. Волосы, которые раньше ему подстригала Сара, утесом нависали надо лбом. Почему-то обвисли нижние веки. Серые глаза-щелочки вдруг распахнулись, взгляд стал испуганным. Тоже признак недоедания, что ли?

Завтрак. Самая главная еда. В спальне Мэйкон установил на подоконнике кофеварку и электросковородку, подключив их к радиочасам. Конечно, если два сырых яйца всю ночь продержать в комнатной температуре, напросишься на пищевое отравление, но Мэйкон изменил свое меню и тем самым решил проблему. В подобных делах требуется гибкость. Теперь его пробуждал запах сваренного кофе и горячего попкорна в масле, которые он мог отведать, не вылезая из постели. Да, он справлялся прекрасно, просто прекрасно. Учитывая все обстоятельства.

А вот по ночам было худо.

Не то чтобы он не мог уснуть. Засыпалось легко. Мэйкон смотрел телевизор, пока не начинало печь глаза, потом взбирался по лестнице, включал душ и закидывал белье в поддон. Иногда хотелось сразу перескочить к следующей части процедуры, но это грозило разладкой системы. И потому Мэйкон шел поэтапно: развешивал постирушку, заготавливал ингредиенты завтрака, нитью чистил зубы. Он не мог лечь в постель, не почистив зубы. Сару это почему-то раздражало. «Если б тебе вынесли смертный приговор, – сказала она однажды, – и объявили, что на рассвете расстреляют, ты бы, конечно, потребовал, чтобы тебе дали почистить зубы на ночь». Мэйкон подумал и согласился. Да, безусловно потребовал бы. Он же чистил зубы, когда свалился с пневмонией? И в больнице, куда его уложила желчекаменная хворь. И той ночью в мотеле, когда убили их сына. Мэйкон гляделся в зеркало. Несмотря на уход, зубы так и не стали идеально белыми. А теперь, похоже, и лицо приобретало желтоватый оттенок.

Мэйкон выключал свет, передвигал кошку, подсаживал пса на кровать. Коротконогий вельш-корги обожал спать в постели и потому каждый вечер с надеждой смотрел на хозяина, положив передние лапы на матрас и ожидая подмоги. Затем все трое укладывались. Мэйкон залезал в конверт, кошка клубком сворачивалась в тепле его подмышки, пес укладывался в ногах. Мэйкон закрывал глаза и засыпал.

А потом вдруг понимал, что не плывет по волнам сновидений, но занудливо конструирует сны, придирчиво отбирая детали. Сообразив, что не спит, он щурился на будильник. Тот показывал час ночи. В лучшем случае два. Предстояло пережить долгие часы до рассвета.

В голове теснились ерундовые тревоги. Он запер дверь черного хода? Не забыл убрать молоко? Кажется, вместо чека за газ он отправил выписку своего банковского счета? Мать честная, он же поставил в морозилку открытую банку сока. Металл окислится! Гарантированное отравление свинцом!

Мелкие беспокойства сменялись тяжкими раздумьями. Почему его супружество пошло наперекосяк? Сара была его первой и единственной девушкой; пожалуй, стоило сперва попрактиковаться на ком-нибудь другом. В их двадцатилетнем браке бывали минуты – вернее, долгие дни, – когда казалось, что никакого супружеского союза нет и в помине. Напротив, они остались двумя отдельными личностями и даже не всегда дружили. Порой они больше смахивали на соперников, которые, пихаясь локтями, соревнуются, кто из них лучше. Сара, кипучая и взбалмошная? Или Мэйкон, методичный и уравновешенный?

Рождение Итана еще сильнее выявило их несхожесть. Обнажились черты, которые прежде они умели не замечать друг в друге. Сара, расхлябанная и беспечная, никогда не загоняла сына в какие-то рамки. А Мэйкон (он сам это прекрасно понимал) так стремился подготовить мальчика ко всяким случайностям, что не оставалось времени порадоваться его существованию. Вот Итану два года, а вот уже четыре – облик его виделся так четко, словно на потолке спальни показывали цветное кино. Смешливый, лучезарный малыш, а вот над ним нависла сгорбленная тень папаши, заламывающего руки. Шестилетнего малыша Мэйкон рьяно обучал бейсбольной подаче – он бы не пережил, если б сына не взяли в команду. «Ну и что? – говорила Сара. – Не возьмут так не возьмут. Ну и пусть, чего ты?» Ну и пусть! В жизни полно всякого, с чем ничего не поделаешь, от такого надо по возможности увернуться. Сара смеялась, когда целую осень Мэйкон собирал забавные стикеры с карточек «Уэки Пэкс»[1], – это было увлечение Итана, он обклеил ими дверь своей спальни. «Такой коллекции нет ни у одного третьеклассника!» – похвалялся Мэйкон. Потом интерес сына угас, а он еще долго упрямо приносил ему наклейки. Мэйкон понимал, что это нелепо, однако вот есть один стикер, который они еще не заполучили…

Почти ровно год назад Итан – ему исполнилось двенадцать – поехал в лагерь. Ровесники его уже давно туда ездили, а вот Мэйкон все оттягивал с отправкой. Зачем вообще заводить ребенка, говорил он Саре, если только того и дожидаешься, чтобы сослать его в богом забытую вирджинскую дыру? Когда наконец он сдался, Итан, светловолосый рослый стригунок с открытым дружелюбным лицом и обаятельной манерой покачиваться с пятки на носок в минуты волнения, уже дорос до старшей группы.

Не думай об этом.

На второй лагерный день Итана убили в закусочной «Бургер Бонанза». Это было убийство из разряда бессмысленных, когда налетчик уже забрал деньги и может сваливать, но вдруг ни с того ни сего решает выстрелом в затылок уложить всех и каждого.

Итан вообще оказался там случайно. Он удрал в самоволку с приятелем, который остался караулить на улице.

Виноват лагерь, где возможно такое разгильдяйство. Виновата паршивая охрана закусочной. Виноват приятель: не останься он на улице, все, может быть, сложилось бы иначе (господи, чего он там караулил-то?). Виновата Сара, отпустившая сына из дома, виноват Мэйкон, на это согласившийся, и даже Итан виноват (да, черт побери!). Виноват, что захотел ехать в лагерь, что без спросу удрал, что как последний дурак вперся в закусочную в момент ограбления. Виноват, что, подчинившись приказу, вместе с другими покорно прошел в кухню, положил руки на стену и стал, конечно, покачиваться с пятки на носок…

Не думай об этом.

Начальник лагеря не захотел огорошить новостью по телефону, он сам приехал в Балтимор. А потом отвез их в Вирджинию. Мэйкон часто вспоминал этого начальника. Джим его звали, Джим Робинсон то ли Робертсон, – плотный седоусый мужик с армейским «ежиком», поверх футболки с логотипом «Редскинз» он надел пиджак, вроде как из уважения к их горю. Молчание, похоже, его тяготило, и он изо всех сил старался заполнить тишину всякой болтовней. Мэйкон его не слушал, вернее, думал, что не слушает, но теперь все эти байки всплывали в памяти. Джимова мамаша, родом из Балтимора, появилась на свет в тот год, когда Бейб Рут играл за «Ориолс». А вот с помидорами Джима творилось что-то странное – зеленые плоды с горошину осыпались с кустов, не успев созреть. Жена его боялась ездить задним ходом и всячески избегала ситуаций, требовавших подобного маневра. Сейчас, в ночной тиши, Мэйкон над этим усиленно размышлял. Можно ли водить машину, не прибегая к заднему ходу? А если на перекрестке водитель автобуса высунется в окошко и попросит сдать чуть назад, чтобы он смог повернуть? Дамочка откажется? Мэйкон представил, как она, вся такая грозная и неприступная, смотрит перед собой и якобы ничего не замечает. Матерится водитель, сигналят клаксоны, все вокруг орут «Эй, баба!». Выразительная картинка. Запечатлелась накрепко.

В конце концов Мэйкон вылезал из своего мешка. Пес, вздыхая, тоже вставал и, соскочив с кровати, вслед за хозяином ковылял вниз по лестнице. На половицах ступням было зябко, кухонный линолеум казался вовсе ледяным. Мэйкон открывал холодильник, озарявшийся светом, наливал стакан молока, потом плелся в гостиную и включал телевизор. Обычно шел какой-нибудь черно-белый фильм – мужчины в костюмах и фетровых шляпах, дамы в жакетах с накладными плечами. Мэйкон не следил за сюжетом. Маленькими размеренными глотками он прихлебывал молоко, представляя, как кальций проникает в кости. Где-то писали, что кальций излечивает бессонницу. Мэйкон рассеянно поглаживал кошку, неведомо как очутившуюся на его коленях. Казалось, это вальяжное серое существо сотворено из материи невероятной плотности, отчего голым ляжкам было очень жарко. А пес обычно устраивался на хозяйские ступни. «Вот и остались мы втроем, мои верные друзья», – приговаривал Мэйкон. От кошки на коленях оставался влажный след, похожий на запятую.

Потом Мэйкон сгонял с себя зверье и выключал телевизор. Относил стакан в раковину с хлорным раствором. Взбирался по лестнице. В окно спальни смотрел на черные ветки, корябавшие ночное пурпурное небо, на дощатую обшивку домов, белевшую в темноте, и выглядывал случайный огонек. Он всегда радовался, если удавалось отыскать непогашенное окно. Значит, еще кому-то не спится, думал Мэйкон. Иные варианты, вроде вечеринки или задушевной беседы старых друзей, он не рассматривал. Хотелось верить, что еще у кого-то сна ни в одном глазу, что еще кто-то борется со своими мыслями. От этого было гораздо легче. Мэйкон забирался в постель. Укладывался. Закрывал глаза и без всяких усилий проваливался в сон.