Служение Отчизне

Глава II

Наступил новый, 1943 год.

Первый новогодний праздник во фронтовой обстановке. Настроение у всех бодрое: положение на советско-германском фронте склонялось явно в нашу пользу. Перед фашистским натиском устояли Ленинград, Москва, немцы попали в котел под Сталинградом. Всем нам стали видны перспективы близкой победы в битве за Кавказ.

Размышляя над итогами прошлого года, каждый из нас взвешивал, оценивал свой вклад в дело борьбы с ненавистным врагом. Мои итоги не могли меня утешить. Сколько ни перебирал я в памяти события года, все равно получалось, что практически я сижу на нуле. Ни разу не отличился в воздушных боях, не сбил ни одного стервятника. Сам же успел побывать в нескольких критических ситуациях, из которых чудом вырывался.

Стало мне неуютно и грустно. Может быть, я просто неудачник? Ведь не всем же дано отличаться, далеко не каждый умеет свои устремления претворять в конкретные дела.

За праздничным столом слово взяли командир, комиссар. Поздравили всех, коротко рассказали о результатах наших боевых действий, отметили лучших людей полка, назвали несколько фамилий молодых летчиков, хорошо зарекомендовавших себя.

Мне очень хотелось, чтобы кто-то хоть что-нибудь сказал обо мне. Плохое или хорошее — все равно, лишь бы только знать, что и я не забыт. И дождался: приказом по полку в числе других мне было присвоено звание старшего сержанта. Все-таки расту!

В завершение праздничного ужина снова ко всем обратился командир полка:

— С завтрашнего дня всем готовиться к новым большим событиям! Они могут начаться внезапно, от нас потребуется максимум сил и напряжения…

Это лучше всех тостов подняло наш боевой дух.

Возможно, благодаря этой новости на нас исключительное впечатление производил каждый номер самодеятельного новогоднего концерта, который ставили военнослужащие, в основном женщины из БАО[1], возглавляемого майором Певзнером. Мы неистово хлопали в ладоши, кричали: «Браво!», «Бис!», наши артисты мило раскланивались и снова пускались в зажигательные пляски.

Как много значили вот такие концерты на фронте! Они пробуждали дорогие сердцу воспоминания, обостряли наши чувства любви к Родине, к девушкам, с которыми нас разлучила война.

…Утро 1 января 1943 года застало нас на аэродроме.

Комиссары эскадрилий, собрав личный состав, проводили политбеседы. Накануне полк пополнился третьей эскадрильей — во главе с капитаном Ковалевым. Так что народу увеличилось, и политработникам дела прибавилось. Полк требовалось морально подготовить к предстоящим серьезным испытаниям. В ход пошли письма родителей, поступавшие из первых освобожденных нашими войсками сел и городов, рассказы очевидцев гитлеровских злодеяний, газетные статьи, сообщения радио. Каждое слово комиссара ложилось прямо на сердце, звало к мщению проклятому фашистскому зверю. После такой политзарядки работалось злее, появлялось больше сил, упорства.

Все мы жили предчувствием большого наступления. Но пока суть да дело — боевые вылеты продолжались. И тут мы пережили горечь первых потерь.

Сначала не вернулся штурман полка Поляков. Обстоятельств его гибели никто не знал. Вслед за ним теряем Сашу Девкина. Ушел, как всегда, на задание, и больше мы его никогда не видели. Жутко было сознавать, что люди вот так бесследно исчезают. Но понимали: война не была бы войной, если бы на ней не убивали.

Вскоре довелось пережить трагедию с Лаптевым.

Погиб Сергей не от вражеской пули. Вместе с ведущим Анатолием Поповым они выходили из-под атаки преследовавших их «мессеров». Шли над самой водой. Море штормило. И в один из моментов самолет Сергея зацепился за волну, нырнул в пучину.

Через три дня рыбаки подобрали на берегу его тело. Передали нам. Мы со всеми почестями похоронили летчика-истребителя Сергея Лаптева на территории санатория «Известия», в котором жили. Там и сейчас есть могила под широким развесистым деревом. За ней бережно ухаживают местные жители, пионеры, ее посещают отдыхающие и туристы. Каждый раз, приезжая в Сочи, я тоже бываю у этой дорогой для меня могилы соратника по кавказскому небу.

Гибель друзей угнетала. Не ждет ли такая же участь и меня?

Мое настроение подметил майор Микитченко. Отозвал меня в сторону.

— Негоже боевому летчику унывать. Тем более комсомольцу. Посмотри на наших коммунистов: от неудач только мужают сердцем, ярость в них закипает…

Я мысленно поблагодарил комэска. И за его слова, и за то, что не оставил меня один на один со своими мыслями.

— А сейчас, старший сержант Скоморохов, собирайтесь на разведку с Кубаревым, — закончил решительно Микитченко.

В полете всё, что угнетало тебя, уходило куда-то на второй план.

Вслед за Кубаревым начинаю разбег. Смотрю: его сносит в сторону, он замедляет движение. Что делать? Мне поздно прекращать взлет: вот-вот оторвусь от земли. Уже в воздухе оглянулся. Кубарев снова стартует. Порядок: значит, правильное решение принял. Кубарев догнал меня, потом начал отставать, развернулся, пошел обратно. Причину выяснить не могу. У ведомых не было передатчиков. Садиться за ним или лететь? Сядешь — могут упрекнуть в отсутствии самостоятельности, уйдешь один — скажут: чересчур самостоятелен.

Надо принимать решение. Смотрю на часы — скоро 16.00. Совсем немного времени до наступления темноты. Значит, никто другой не сможет выполнить задание.

Будь что будет — надо лететь…

Над линией фронта старался изо всех сил. Следил за воздушной обстановкой, наблюдал за землей и тщательно работал с картой. Мне никто не мешал: в небе не было ни одного стервятника. Сделав свое, с хорошими данными вернулся домой. Был уверен, что заслужу похвалу. Но вопреки ожиданию получил выговор. Оказывается, Кубарев вначале не выдержал направление на разбеге, а потом у него перегрелся мотор из-за забитого грязью радиатора.

— Вот такие необдуманные решения и приводят к жертвам, — сказал мне Микитченко.

Истребителю, да еще и молодому, рискованно ходить одному на задание. Опять я попал впросак. До каких пор это будет?

А командир полка между тем запомнил, что данные были доставлены мной точные. И через несколько дней мне поручают совершить полет на разведку в район севернее Туапсе в качестве ведущего. Ведомый — Сергей Шахбазян.

Шах, как мы его звали, был удивительный, симпатичнейший человек, исключительно справедливый, честный, настоящий друг и боевой товарищ, который никого и никогда не подводил ни на земле, ни в воздухе. Сережа унаследовал самые лучшие качества от своих родителей, у него была мать русская, а отец — армянин.

Эх, знать бы заранее, чем закончится этот полет!

В районе Туапсе мы с Сергеем увидели девятку «юнкерсов», заходивших бомбить город и корабли, стоявшие на рейде. Как быть? У нас четкое задание: разведка. Инструкция: в бой не вступать. Скрепя сердце проходим мимо. А фашисты в это время начинают изготавливаться к бомбометанию. Внизу наш город, наши люди. Я же никогда не прощу себе, если дам этим гадам отбомбиться. Резко разворачиваю машину в сторону «юнкерсов», бросаю взгляд назад: Сергей идет следом. Вместе врезаемся во вражеский строй, стреляем из всего бортового оружия. Оба не думаем о том, чтобы кого-то сбить, только бы не дать им прицельно отбомбиться.

Мы своего достигли. «Юнкерсы» рассыпались в разные стороны. Бомбы их посыпались в море, но не на город. Один самолет даже задымил. Не знаю от чьей очереди, однако со снижением пошел вниз.

Разделавшись с бомбовозами, вспомнил, что надо провести разведку, а времени в обрез. Проскочили в направлении Краснодара, кое-что посмотрели, нанесли на карту и — назад. На земле, пока шли для доклада, договорились с Сергеем: «О бое ни слова, скажем, что в районе разведки неважная погода, поэтому мало раздобыли сведений».

Заместитель начальника штаба весельчак майор Бравиков выслушал нас, покачал головой: «Не густо». По дороге на отдых нас встретил Евтодиенко, строго спросил:

— Вели бой?

— Кто сказал? — вырвалось у нас.

— Оружейники: вы почти все снаряды израсходовали.

Мы опустили глаза.

— Глупцы, будет вам головомойка!

Где-то около 12 ночи меня будят: «Скоморох, к командиру полка». Все, теперь держись. Вопреки ожиданию, Мелентьев был спокоен, деловит.

— Звонят из штаба, спрашивают: кто разогнал над Туапсе девятку «юнкерсов»? Сегодня там было наших три пары. Не знаешь, кто бы мог это сделать?

— Никак нет, не знаю, товарищ майор, — соврал я.

— Тогда иди, продолжай отдыхать.

Утром Мелентьев вызвал меня снова.

— Чего же ты скрываешь, Скоморохов, что вели бой?

— Так нам же нельзя было в него ввязываться, вы же знаете, как меня за самостоятельный вылет на разведку отчитал Микитченко.

— Ладно, победителей не судят. Вас благодарят жители Туапсе и моряки. Они говорят, что вы сбили одного «юнкерса».

— Нет, только подбили, я падения не наблюдал, Шахбазян — тоже.

— Молодцы, сегодня комиссар расскажет о вас всему полку.

Переменчиво счастье воздушного бойца. Мы убеждались в этом неоднократно.

Шло время, и мы, молодые, чувствовали: набираемся сил, крепнут наши крылья.

В первой половине января Черноморская группа Закавказского фронта приступила к осуществлению операции «Горы и море». Этот период ознаменовался для меня памятным событием — первым сбитым самолетом.

Дело было так: с Евтодиенко вылетели на прикрытие наступающих наземных войск. Мы внутренне собрались, приготовились к встрече с противником. Я уже чувствовал себя свободнее, прежней неприятной скованности и нервозности не испытывал. Мое лицо, которое я то и дело видел в зеркале, уже не было перекошенным от напряжения. Мало того, я научился умело уклоняться от огня противника. Скажем: стреляет «мессер» слева — ныряю под него, теперь тот, что справа, стрелять не будет: в своего попадет. Иногда просто нырял под первую трассу, на первый взгляд это опасно, а на самом деле — нет, так как вторая обязательно проходила надо мной. Рассказывал об этом товарищам, они посмеивались в ответ, мол, тоже еще тактика. Но когда выяснилось, что, несмотря на все перепалки, в которые я попадал, на моем самолете еще не имелось ни единой пробоины, — насмешки прекратились.

…Под нами — Лазаревская. Углубляемся километров на 25 в сторону гор. Дальше за хребтом — ожесточенный бой. А в воздухе спокойно, неужели так никого и не встретим? Но через несколько минут вдали показалась точка. Она очень напоминала ту, которую я увидел в первом боевом вылете. Но я думал, что, может быть, мне показалось. Иначе Евтодиенко увидел бы тоже. «Нет, он не видит: точка чернеет как раз в секторе, неудобном для просмотра ведущим». Она приближается. Я уже ясно различаю контуры «фоккера». Прибавляю обороты, выхожу чуть вперед, чтобы обратить на себя внимание Евтодиенко. Вижу его красивое с черными бровями лицо, показываю: немец! Он отвечает по радио: «Не вижу, атакуй — прикрою».

Я давно мечтал о встрече один на один с врагом, но как-то не получалось: то прикрывал ведущего, то отбивался от «мессеров». И вот этот момент пришел. Мой командир предоставил мне свободу действий, сам стал на прикрытие. Сейчас будет первая атака. Чем она закончится? Нас, конечно, двое, но это же проклятущая «рама». Мы знали: если сразу ее не сразишь, потом трудно управиться. Володя всем своим поведением как бы напутствовал меня: дерзай!

Захожу в атаку сверху сзади. ФВ-189 растет. Растет в прицеле — пора открывать огонь. Жму на гашетки, результата не видно, расходимся метрах в 20, делаю косую петлю, не выпуская «раму» из поля зрения, а она, развернувшись, ухитрилась пристроиться в хвост Евтодиенко.

На скорости ухожу фашисту сверху в лоб, бью по нему, от «рамы» что-то отлетает. Она у меня на глазах вспыхивает, но еще держится в воздухе. Снова завернул косую петлю, вышел прямо на «раму» и дал очередь по бензобакам. Клевок, шлейф дыма, удар о скалы.

Неописуемая радость охватила всего меня. Я что-то закричал, взвился почти свечой вверх, а Евтодиенко, мой любимый командир и надежный товарищ, ходил в это время чуть в сторонке и стерег меня. Он уже знал, что многие погибали именно в порыве беспечной радости, от первого боевого успеха, и смотрел в оба. На земле он сказал Микитченко: «Скоморохов уже сам может кое-чему поучить других». При этих словах я сильно смутился, понимая, что меня перехваливают, но все же слышать такое было очень приятно. Тронуло меня поздравление механика, старшего сержанта Мартюшева:

— Мне ни разу не приходилось еще латать дыры на нашем самолете. Я знал, что вы скоро вернетесь с победой. Поздравляю, командир, от всего сердца.

Мартюшев — уважаемый в эскадрилье человек, мой друг и наставник в житейских делах. Тридцатисемилетний сверхсрочник, он в свое время летал стрелком с В. А. Судецом в Монголии. Его оценка для меня многое значила.

На войне смена настроений происходит с невероятной быстротой. На второй день не вернулся с задания Коля Аверкин. Его все ценили за сердечность, душевность, веселый нрав. Он всем был нужен. И вдруг Коли нет среди нас. В столовой вечером остался нетронутым ужин, никто не прикасался к его аккуратно заправленной койке. Не хотелось верить в гибель товарища.

Мы долго не ложились спать, каждый высказывал предположения о том, что могло случиться. Но ни один из нас не делал вывода о том, что исход будет благополучен. Мы знали, что он пошел преследовать бомбардировщик на запад в море. Заснули каждый со своими мыслями.

Перед рассветом я проснулся от необычного шума, в нашей комнате. Что произошло? Для подъема не настало время. Открываю глаза, вижу: стоит моряк, размахивает руками, рассказывает что-то моему соседу. У того недоуменная физиономия: он смотрит на моряка, на меня и тоже, как и я, толком не понимает, кто перед ним и что происходит. Затем чей-то крик: «Коля, Аверкин, это ты?» Мы все повскакивали, подхватили его в объятия. Качать не удалось: потолок низок, — стали мять его, обнимать. Требовали наперебой, чтобы он нам сообщил, как он вернулся с того света.

И вот какую удивительную историю он нам рассказал.

Преследуя разведчика, он выпустил несколько очередей, немец стал нырять в облака. Аверкин за ним. А затем откуда-то появились «мессершмитты», которых он вовремя не заметил. И тогда выбили дробь по бронеспинке несколько снарядов, он понял, что ему, наверно, отсюда не выбраться. Его сбили в 40 километрах от берега. Он на парашюте благополучно приводнился. Несколько часов болтался среди холодных волн, перебирая в памяти свою короткую жизнь и совершенно не находя выхода из создавшегося положения. Правда, человек всегда на что-то рассчитывает, надеется. Так и он думал: может быть, где-то пройдет корабль и заметит парашют. Но вскоре и парашют утонул. Вечером, когда окончательно окоченел, вдруг в сумерках увидел всплывающую акулу. Его охватил неимоверный страх: откуда они в Черном море? Акула в это время преспокойно приближалась к нему, и на ней вдруг появился человек. «Кто ты, отзовись?» — раздалось по-русски. Аверкин сообразил, наконец, что это подводная лодка. Но чья? Непонятно. Ведь по-русски и немцы могли говорить. Вытащил пистолет, а с лодки снова: «Плыви сюда, нам некогда волынку тянуть». Вот это «волынку тянуть» и успокоило Аверщна. Свои. Забрали его подводники, подсушили, отогрели, чаем напоили и на берег высадили.

Жизнь между тем продолжалась и приносила новые радости и огорчения. После первого сбитого «фоккера» командиры стали относиться ко мне с большим доверием. Во всяком случае, чувствовалось, что «сюрпризов» от меня не ждали, только оказалась такая уверенность преждевременной. Отправились мы с Сергеем Шахбазяном снова на разведку. По пути встретили облачность. Нам бы повернуть обратно: слепому полету не были обучены. Нет, мы стали искать долины и ущелья, пытались преодолеть горный хребет. Северовосточнее Туапсе нашли лазейку, проскочили в район разведки: Краснодар, Крымская. Но по мере нашего продвижения на запад облачность сгущалась и понижалась, а мы все шли вперед, по крупицам собирая данные о противнике, не подозревая о том, что по собственной воле попадаем в западню. Выполнив задание, решили возвращаться, воспользовавшись прежней лазейкой. Но не тут-то было. Она оказалась закрытой облаками. Что делать? Под нами — оккупированная врагом Адыгея.

О вынужденной посадке не хотелось и думать. Где же выход? я проклинал себя за то, что вопреки здравому смыслу в самом начале не повернул обратно. Оставалось одно: пробиваться сквозь облака через горы. Спросил Шаха, согласен ли он. Тот в ответ одобрительно покачал крыльями. Решено. Даю команду Шаху на пробивание облаков и сам лихо вхожу в них.

Вначале все шло нормально, затем в облаках началась болтанка. Мой самолет стало бросать вверх, вниз, скорость то нарастает, то падает. Мелькнула мысль: прыгать. Я ни разу еще не пользовался парашютом, не знал, каково будет. Так уж случилось, что не пришлось выполнить тренировочный прыжок. Мысль о прыжке отброшена, а что же делать?

С трудом установил постоянную скорость: 320 километров. Затем поставил машину так, чтобы она шла без кренов с небольшим набором высоты. И вдруг до меня доходит, что иду-то я курсом вдоль Кавказского хребта, а не поперек его, как следовало бы. И никак не могу сообразить, как этот курс взять. Пока размышлял, высота стала уменьшаться. Перевел самолет в набор, довернулся вправо, поставил самолет поперек хребта, прошел минут 5—6, смотрю, снова курс не тот. И опять начинай сначала. Набрав высоту около 3 тысяч, прошел минут 5—6 в горизонтальном полете, проверил курс и стал снижаться. Скорость разогнал до 450 километров в час — это для ЛАГГ-3 немалая скорость. Тяну ручку на себя, снова становлюсь в горизонтальный полет уже на высоте 1000—1500, на компасе снова 140 градусов, то есть я опять практически иду вдоль гор.

Снова поворот вправо, но, оказывается, это не так просто. Хочу повернуть вправо, а мне кажется, что машина и без того идет с большим правым креном. Страшное дело иллюзия. Неимоверного труда стоило мне выйти на верный курс. Я весь мокрый. Плохо представляю себе, где нахожусь. Не знаю, что с Сергеем…

Все это напомнило мне случай на Волге, когда мы, пацаны, ныряли под баржи. Сначала под одну, потом сразу под две. И как-то получилось, что рядом появилась третья, а я этого не заметил. Нырнул, а как вынырнуть — не знаю: куда ни ткнусь, всюду днище. Решил, что пошел вдоль них, рванулся туда-сюда — нет выхода. Полуживой выбрался тогда из глубины.

…Точно такое же чувство безысходности испытывал я и сейчас. И вдруг в небольшом просвете облаков засинело море. А я был убежден, что кручусь над горами, боялся столкновения с ними. Разворот, снижение, выскакиваю из облаков на высоте метров 600, перевожу дух, встаю в вираж, верчусь на месте и соображаю, как к берегу выйти. Вышел из виража, посмотрел на компас, установил курс перпендикулярно к берегу, то есть по кратчайшему расстоянию, и пошел на северо-восток.

Минут через б—7 увидел береговую черту. Радости не было конца. Выскочил где-то между Лазаревской и Сочи.

Теперь надо разыскать Сергея. Жму кнопку передатчика: «Шах, я Скоморох, если слышишь меня, иди к Сочи, я там стану в вираж». Шахбазян не мог ответить: у него был только приемник, но он, переживший точно то же, что я, услыхал меня, взял курс на Сочи. Прямо над центром города и состоялась наша встреча. Мы здорово обрадовались тому, что все обошлось хорошо. Наше настроение омрачала только перспектива встречи с командирами. Что скажем? Разведданные у нас скромные, возвращались домой, как провинившиеся школьники.

Не буду рассказывать, что было на земле. Нам крепко досталось, особенно мне, ведущему. Надвигалась и более сильная гроза, да прошла стороной. Случилось так, что к нам прибыл командир дивизии Герой Советского Союза полковник Н. Ф. Баланов. Узнав о нашем полете, вызвал к себе, подробно расспросил каждого и пришел к такому выводу: несмотря на то что мы поступили вопреки здравому смыслу, пробиваясь через ущелье за хребет при явном ухудшении погоды, потом все же проявили выдержку и находчивость. Следуя логике, за первое — заслуживаем наказание, за второе — похвалы: плюс да минус — остается ноль.

— Впредь не допускайте таких глупостей, — сказал комдив, — а сейчас вы свободны. А с вами, Скоморохов, я завтра сам полетаю, посмотрю, что вы за птица.

Откровенно говоря, после этого случая облака нас стали меньше страшить, а для боя это значило многое.

Утром следующего дня мы снова встретились с Балановым: выше среднего роста, плотный, с мужественным лицом, в блестящем кожаном реглане, сверкающих хромовых сапогах, он покорял всех с первой встречи. Умел во всем разобраться, легко решать любое дело, умно поговорить, посмеяться.

И вот мне предстояло идти с ним ведомым. Мы взлетели. Был воздушный бой. Крутились, как в чертовом колесе, Баланов несколько раз заходил в хвост к «мессерам», но не стрелял. Ничего не понимая, я поражался этому. Однако предпринимать что-либо не решался. Тянулся за Балановым, как нитка за иголкой, зорко охраняя его. Бой закончился вничью.

На аэродроме Баланов выскочил из кабины до невероятности разгневанный. Таким у нас его еще не видели. Бросился к капоту, откинул его и зло ругнулся: лента с патронами не была присоединена к приемнику оружия.

— А ты чего не стрелял?

— Вас прикрывал…

— Кто вас так учил? Ведомый не только прикрывает, но и атакует, когда нужно!

Вот это я действительно слышал впервые, и слышал не от кого-нибудь, а от героя Испании, лучшего из наших воздушных бойцов, человека, познавшего все тонкости нелегкой профессии летчика-истребителя.

Немного успокоившись, полковник Баланов дружески хлопнул меня по плечу:

— За то, что прикрыл надежно, — спасибо! А из остального сделай вывод на будущее.

Так поступить смог только сильный, знающий себе цену человек. Баланов именно таким и был.

Наступление наших войск проходило без особого успеха, но тем не менее они продвигались вперед.

В январе 1943 года на Черноморском побережье Кавказа было всего 6 полных летных дней, 13 — ограниченных летных. И тем не менее части 5-й воздушной армии произвели почти в два раза больше самолето-вылетов, чем в декабре. Это относится и к нашему 164-му истребительному авиационному полку. В те напряженные дни мы были свидетелями героического подвига — первого тарана в нашем полку. Совершил его всеобщий любимец белорус Лева Шеманчик.

Он, казалось, родился для того, чтобы слыть рубахой-парнем, для которого все нипочем и который превыше всего ценит хороших друзей, верных товарищей, любит риск. И вот наш Лева как-то возвращается на аэродром, мы смотрим на его машину и никак не поймем, почему она как-то странно выглядит, чего-то вроде бы в ней недостает, а потом кто-то удивленно восклицает:

— Так у него же правое крыло короче левого!

— Точно: законцовка правой плоскости, точно ножом, срезана.

— Лева, в чем дело?

— Сам поражен, — удивленно отвечает он.

— Как же ты летел?

— Как обычно.

Поняв, что от Шеманчика ничего не добиться, мы бросились к ведущему капитану Дмитриеву.

— Товарищи, Леву надо качать: он совершил таран. Никак не могли добить «раму», боезапасы израсходовали, тогда Шеманчик подошел к ней и плоскостью ударил. Герой наш Лева!

Мы бросились к Шеманчику, он заскочил в кабину, закрылся фонарем и сидел там, пока наши страсти не улеглись. Качали мы его, когда ему вручали орден Боевого Красного Знамени. Тогда ему негде было спрятаться.

Немец отступал. Правда, Новороссийск все еще оставался в его руках, и мы были уверены, что еще не скоро уйдем отсюда. Но в первых числах февраля пришел приказ перебазироваться в Белореченскую.

Нам было грустно расставаться с Адлером, с Черноморским побережьем Кавказа. Здесь состоялось наше боевое крещение, посвящение в воздушные бойцы. Мы пришли сюда просто мальчишками, умеющими летать, мечтающими о подвигах. Уходим отсюда летчиками-истребителями, понявшими, что подвиг не совершить вот так сразу, с наскока, к нему нужно готовиться долго и тщательно, он требует трудолюбия и упорства, боевого мастерства, а еще — искренности и честности. Подвиг случайным не бывает, он созревает незаметно, исподволь, а потом вспыхивает ярким факелом.

Жаль уходить из Адлера. На его земле лежат обломки первых сбитых нами стервятников. Где-то в горах и в море остались наши товарищи. В честь их утром 11 февраля мы дали прощальный салют из пистолетов. Завели моторы, взлетели, взяв курс на Белореченскую.