Служу Родине. Рассказы летчика

1. КУДА ПОЙТИ?

В труде, учёбе, играх незаметно пролетело детство. Весной 1934 года я кончил семилетку. Со всех сторон Союза в ту пору сообщалось о строительстве заводов-гигантов. Рос Кузбасс. Строился Беломорканал имени Сталина. В Москве сооружался метрополитен. Закончилась героическая эпопея советских полярников-челюскинцев.

Большие события в стране захватывали меня. Хотелось быть там, где свершались все эти великие дела.

Дома у нас произошли перемены: всем хозяйством ведают старший брат Яков и его молодая жена; отец и брат Григорий работают на заводе. А брата Сашко мы проводили в армию, и я с нетерпением жду от него писем. Мама по-прежнему смотрит на меня как на маленького. Ей хочется, чтобы я остался дома, был у неё на глазах. Часто по вечерам отец заводит со мной разговор о том, куда мне пойти учиться. Ему хочется, чтобы я получил специальность слесаря или токаря.

— Ремесло не коромысло, плечи не вытянет, — говорил он. — А учиться рисовать негде, надо ехать в большой город. Лет тебе ещё немного, не уйдёт. Подрастёшь, там видно будет.

Отец любит завод, и мне тоже хочется учиться и работать на производстве. Но вдруг моё намерение меняется. От ребят я услышал, что воинская часть, стоящая в Шостке, набирает учеников в духовой оркестр. Ученикам выдаётся военное обмундирование, они там в части и живут. Думаю о том, какая интересная жизнь ждёт меня, если я попаду в воинскую часть, и решаю попытать счастья.

И вот однажды утром я отправился в город. Часть я нашёл по звукам духовых инструментов. Скрежет и гул наполняли воздух— очевидно, упражнялись ученики. Но для меня эти звуки были нежной музыкой. У ворот стоял часовой. Мне показалось, что он очень важен и суров. Я долго вертелся около него, не решаясь ни о чём спросить. Наконец отважился:

— Дяденька, где тут учеников в духовой оркестр набирают?

Он посмотрел на меня, засмеялся:

— Иди-ка, хлопец, домой, подрасти сначала.

Так, не добившись толку, обиженный до глубины души, я побрёл домой. О своей неудаче промолчал, чтобы не засмеяли, и вечером отправился к Нине Васильевне.

Как семь лет назад, сижу за столом в её комнате и пью чай с конфетами.

— Помните, Нина Васильевна, как я плакал у школы, как вы мне ухо оттирали?

Нина Васильевна улыбается:

— Конечно, помню. Совсем ты тогда маленький был. Помню ещё, как ты из подпасков убежал… Ну что ж ты, Ванюша, решил? Что будешь делать?

— Я хочу в ФЗУ пойти, Нина Васильевна.

Нина Васильевна, помолчав, сказала:

— А я считаю, что тебе непременно надо продолжать образование. У тебя способности есть. А главное, ты работать умеешь. Я тебе советую подготовиться на педагогический рабфак. По-моему, из тебя выйдет неплохой педагог. Об этом я думала, ещё когда ты занимался с отстающими. Как ты сам на это смотришь?

— Да я бы хотел, но… Меня, Нина Васильевна, на стройку, на завод тянет. Техника мне нравится. Если изучу ремесло, пойду на завод, на большое строительство поеду, в Кузбасс… да мало ли мест!.. Может, в экспедицию куда-нибудь…

— Ты моё мнение знаешь, — говорит Нина Васильевна. — Тебе надо учиться.

Я ещё раз посоветовался с отцом и всё же решил учиться ремеслу. На следующий день после выпускного вечера отправился в Шостку в ФЗУ.

Прошел мимо четырёхэтажного дома. Вспомнилось, как я разглядывал его лет десять тому назад, сидя на возу, запряжённом кобылой Машкой. У подъезда большие надписи: «Химтехникум», «Педрабфак», и объявление: «Открыт приём в школу рабочей молодёжи. Принимаются лица, закончившие семилетку». Я постоял в раздумье: неплохо бы здесь учиться! И всё же пошёл в ФЗУ.

Вот и двор ФЗУ. Открыл первую попавшуюся дверь и очутился в мастерской. Светлое, чистое помещение, станки, инструменты. Отец прав: хорошо здесь.

— Ты как сюда попал? — слышу чей-то голос.

Передо мной высокий немолодой человек в спецовке. Очки сдвинуты на лоб, глаза смеются, но лицо строгое. Оробев, отвечаю:

— Я учиться…

Он оглядывает меня:

— Мал ещё, друг. Лет-то тебе сколько?

— Четырнадцать.

— У нас с семнадцати принимают.

— А как пройти в канцелярию? — спрашиваю запинаясь.

— Тебе там делать нечего. Я — мастер и детей не принимаю.

Я повернулся и ушёл. Мастер крикнул вдогонку:

— Подрастёшь — милости просим!

Опять неудача! Мне так было обидно, что, возвращаясь домой, я даже всплакнул.

Раздумывал я недолго. На следующий день подал заявление в школу рабочей молодёжи. И через неделю был принят.

Узнав об этом, отец долго молчал, а потом сказал вздыхая:

— Ты у меня упрямый, Иван… Что ж, учись!

2. РЕШЕНИЕ ПРИНЯТО

Занятия начались с осени. В школе училась рабочая молодёжь с завода; поступил и Ивась, тот самый, из-за которого я дрался в классе.

Ученье кончалось в одиннадцать часов вечера. Мы возвращались в деревню вчетвером. Два моих односельчанина учились на педагогическом рабфаке. Они с Ивасем сворачивали, не доходя километра до села, и мы долго перекликались.

В слякоть, в пургу, в мороз ходили ежедневно по семь километров до Шостки да по семь — обратно. Учиться было нелегко, особенно много приходилось заниматься русским языком: у нас в сельской школе занятия шли по-украински.

Перед Октябрьскими праздниками меня вызвал директор и предложил работать библиотекарем в нашей школе. Я согласился с радостью, но волновался, справлюсь ли с новым делом. Мне был дан двухнедельный испытательный срок.

Помог мне и многому научил опытный библиотекарь из городской библиотеки. Утром я работал в нашей библиотеке, вечером занимался в школе.

Прежде чем выдавать новые книги, я их прочитывал сам. Не отрываясь, залпом прочитал только что изданную тогда «Как закалялась сталь».

Книга глубоко взволновала меня. Павел Корчагин стал моим любимым героем. Много раз я перечитывал замечательную книгу Николая Островского, и она помогала мне работать над собой.

Очень понравилась мне «Занимательная физика», увлекали научно-популярные журналы. Всё больше и больше интересовался техникой.

Я впервые начал серьёзно, систематически читать книги по списку, который мне дал библиотекарь. Внимательно следил за газетами, журналами. Часто ходил на консультации к библиотекарю. Он меня встречал дружески:

— Ну, как дела? Что читаешь? Пришли ли новые книги, журналы?

Я был так занят работой и учёбой, что часто оставался ночевать в канцелярии; спал на столе, подложив под голову несколько книг.

Иногда ребята помогали мне разбирать книги и, зачитавшись, тоже оставались до ночи в библиотеке.

Испытательный срок прошёл, и меня зачислили приказом на должность библиотекаря. Радостно и гордо нёс я домой после первой получки гостинцы — буханку белого хлеба и конфеты.

Работа в библиотеке дала мне многое. Я полюбил мир книг, газет, журналов. Они стали моими настоящими друзьями, вооружали меня знаниями. Передо мной всё шире и шире открывалась величественная картина строительства в нашей стране.

Незабываемое впечатление произвела на меня историческая речь товарища Сталина на выпуске академиков Красной Армии, слова вождя о том, что «техника во главе с людьми, овладевшими техникой, может и должна дать чудеса». Сталинский призыв усилил моё желание заняться изучением техники.

Помню и то, как я был поражён и заинтересован рекордом Алексея Стаханова. Сто две тонны угля вместо семи по норме за смену! Дня через три парторг шахты Дюканов вырубил за шесть часов сто пятнадцать тонн. А ещё через несколько дней Стаханов вырубил двести двадцать семь тонн. В газетах замелькали фамилии героев труда, последователей Стаханова. У нас в обиходе появилось новое слово — «стахановец». Возникло могучее патриотическое движение стахановцев.

В те дни я узнал, что в техникум принимают с шестнадцати лет. И решил, не заканчивая школы, подготовиться к экзаменам на педагогический рабфак или в химический техникум. Какую же специальность избрать? Я не мог принять твёрдое решение: меня увлекала техника, но в то же время хотелось учиться рисовать, заняться педагогикой — всё казалось мне интересным.

— Пошли заявление в техникум, где на художников учатся, — советовал отец.

И я послал заявление… прямо в Академию художеств, в Ленинград. Через несколько дней из Ленинграда пришёл ответ. Мне сообщили условия приёма на подготовительные курсы. Условия оказались трудными. Да и ехать в Ленинград было далеко. Само слово «академия» казалось каким-то строгим, значительным, и робость охватила меня.

Вечером мы держали совет с отцом. «Стар стал отец», думал я, поглядывая на его усталое лицо. Он долго молчал, а потом сказал:

— Я, Ваня, думаю: очень далеко ехать и расход большой. Я болею. Мать тоже. Куда от нас, стариков, поедешь? Что делать, сынок…

И добавил:

— Ты ещё молод, и рисование не уйдёт от тебя. Изучи пока ремесло.

Я знал: отцу самому жаль, что я не поеду учиться в Ленинград, и настаивать не стал. Но ответил решительно:

— Нет, папаша, я буду здесь сдавать экзамены на педагогический рабфак или в химический техникум. Не зря же готовился!

Отец подумал и согласился:

— Это дело другое. Попытай.

Я сдавал экзамены одновременно на рабфак и в химический техникум. Все испытания выдержал. Куда же пойти учиться? Техникум готовил производственников. Значит, в будущем меня ждёт работа на производстве, на строительстве. Именно этого мне так и хотелось — видимо, под воздействием того подъёма, с каким осваивалась техника во всех уголках страны. И отец твердил: «Поступай в техникум. Изучишь ремесло— от завода не оторвёшься». Мой выбор остановился на техникуме. И осенью 1936 года я был туда зачислен.

3. ГОРЕ

С первых же дней ученья в техникуме я увидел, что заниматься надо много и упорно. На дорогу домой, в деревню, уходило немало времени, и я решил переселиться в общежитие. Отец согласился на это сразу, а мать плакала, когда я уходил с корзинкой из дому.

— Что ты, мама, я ведь не в Ленинград! Буду на выходной день домой приходить.

Но мне казалось, что я отправляюсь куда-то далеко.

Мать с грустью смотрела мне вслед. Я оборачивался, махал рукой, пока не повернул за угол.

Неделя прошла быстро. Перед выходным, сразу после занятий, пошёл домой. Соскучился по матери и беспокоился о ней: в последнее время она всё чаще хворала. Казалось, никогда не пройду семь километров до села.

У дверей меня ждал отец:

— Плохо матери, Иван. Надо уговорить её поехать в больницу.

Я бросился в хату.

Мать лежала. Я сел рядом и стал её уговаривать лечь в больницу, но она и слушать не хотела:

— Всю жизнь болею. Лучше умру, а из дома никуда не пойду.

Её упорство было мне непонятно. Ни уговоры, ни просьбы не помогали.

На следующий день мать почувствовала себя лучше. Зная, как я не люблю пропускать занятия, она под вечер сказала:

— Иди, сынок, дотемна. У меня всё прошло.

Я ушёл из дому поздно вечером.

В общежитии ещё долго сидел за книгами, но сосредоточиться было трудно. Упрекал себя, что не заставил мать поехать в больницу.

Рано утром меня разбудил брат Яша. Я вскочил и не мог понять, зачем он здесь. Он молчал. Я посмотрел ему в лицо и увидел слёзы на глазах.

Я сразу понял:

— Мама?..

Он кивнул головой.

Как я пришёл домой — не помню.

В хате было полно народу. Плач, причитания. Отец стоял, закрыв лицо руками. Плечи у него вздрагивали.

Я убежал на погреб, бросился на землю и долго пролежал там в горе, без слёз. Сразу после похорон вернулся в Шостку.

Несколько недель я не ходил в деревню: дом опустел для меня, хотя там оставались отец, сестра и братья.

4. ВОЖАК КОМСОМОЛА

Целыми днями, а перед зачётами и ночами, я сидел за книгами. Времени для спорта оставалось мало, но я всё же ежедневно тренировался на турнике и с гирей.

Меня приняли в команду футболистов. В сухие осенние дни после лекций мы гоняли мяч на лужайке за техникумом. А потом я опять садился за книги.

Отца я навещал часто. Иногда по вечерам после работы он заходил ко мне в общежитие:

— Хорошо у вас: светло, чисто. Ну, я посижу, а ты занимайся, сынок.

Отец усаживается у стола и читает. Изредка оторвётся от книги, посмотрит на меня и спросит, что я сейчас учу.

Как-то в выходной день я вернулся от отца и сел заниматься. В дверь постучали. Вошёл секретарь первичной комсомольской организации Мацуй. Я ещё ни разу с ним не разговаривал, знал его только в лицо, но слышал о нём много хорошего. Ребята говорили, что с ним можно всем поделиться, всё ему рассказать. Он пользовался среди учащихся большим авторитетом. Мацуй часто заходил в спортивный зал, хотя сам спортом не занимался: я слышал, что он болен туберкулёзом. На вид он казался здоровым. Его открытое лицо было румяно, умные глаза удивительно ясны, весь он был аккуратный, собранный.

Я вскочил.

— Извини, что помешал. — Мацуй пожал мне руку. — Вчера в спортзале видел, как ты на турнике работаешь. Говорят, ты и рисовать умеешь.

— Я ведь не учился.

— Знаю. Но слышал, что ты ещё в школе оформлял стенгазету…

Комсомольский руководитель говорил со мной по-товарищески, но я от застенчивости молчал, глядя в пол. А Мацуй словно и не замечал этого:

— Нам для стенгазеты «Советское студенчество» нужен художник. Работа большая. Хочешь оформлять?

— Ещё бы!

Он улыбнулся:

— Покажи-ка свои рисунки.

Волнуясь, как на экзамене, я вытащил несколько зарисовок. Мацуй внимательно разглядывал их и приговаривал: «Дело пойдёт».

Меня выбрали членом редколлегии нашей стенной газеты, и через несколько дней я в первый раз её оформил.

С комсомольским руководителем я скоро подружился. Мацуй был человеком наблюдательным и чутким, с твёрдым характером. Я чувствовал, как он незаметно вошёл в мою жизнь, как направлял её, руководя многими моими поступками.

Мацуй любил заходить к нам в комнату, но чаще он бывал гам, где ребята жили не очень спаянно и отставали в учёбе. Ему всегда удавалось предотвратить чью-нибудь ошибку или проступок.

— Давайте почитаем вместе «Комсомольскую правду», — иногда предлагал он, войдя к нам в комнату; садился за стол, читал вслух, а потом беседовал с нами.

Мацуй был хорошо политически подготовлен и умело разбирался в вопросах, стоявших перед комсомольцами и всей советской молодёжью. Говорил он живо и увлекательно. Когда он проводил беседы по текущей политике, разговор сразу делался общим.

Я давно мечтал вступить в комсомол. Решил поговорить об этом с Мацуем, но мне всё казалось, что я недостаточно подготовлен. Как я обрадовался, когда однажды в аудитории Мацуй сказал нескольким моим однокурсникам и мне:

— Пора вам, ребята, в комсомол. Будем вместе работать.

Мы окружили Мацуя. Он был в том приподнятом настроении, которое я очень любил в нём; в эти минуты наш комсомольский вожак говорил особенно увлекательно, горячо и задушевно. И слова у него были простые, убедительные. То, что он сказал нам в тот вечер о комсомоле, о святом долге члена ВЛКСМ, было близко и понятно каждому. Я слушал его, и мне хотелось сделать что-то большое, чтобы быть достойным! высокого звания комсомольца. Мацуй заговорил о трудовых подвигах, о том, что и на небольшом участке работы можно принести огромную пользу. Я вспомнил о своём брате, комсомольце Александре. С каким увлечением работал он счетоводом в колхозе и сколько принёс пользы своей скромной работой! В этот же вечер я с волнением, тщательно выводя каждую букву, написал заявление о приёме меня в члены BЛKCM и на следующий день отнёс его в комитет комсомола.

Я очень волновался, готовясь к комсомольскому собранию, посвящённому приёму в комсомол. В тот вечер пришёл в клуб раньше всех. Зал постепенно наполнялся. Мне казалось, что сегодня у всех собравшихся особенное, торжественно-приподнятое настроение.

Я сидел в первом ряду. Уже приняли нескольких ребят. Мацуй назвал мою фамилию. Я даже вздрогнул. Поднялся на сцену. В зале — тишина, а мои новые сапоги скрипят и стучат, словно нарочно. Мне показалось, что я очень смешон, и от этой мысли бросило в жар. Оглянулся — нет, никто не смеётся: вокруг дружеские, серьёзные лица.

Мне ещё не приходилось выступать перед таким большим собранием. Было неловко, я не знал, куда деть руки. Встал в струнку, как на военных занятиях, и, отвечая на вопросы слишком быстро, глотал слова. Мацуй на меня не смотрел и постукивал по столу карандашом. Я знал его привычку: стучит — значит, недоволен.

Я старался отвечать медленнее, обстоятельнее. Вижу — Мацуй оживился, улыбается, отложил карандаш. Говорит что-то секретарю райкома комсомола, тот тоже улыбается. На душе стало легко.

И я произнёс речь, первую в своей жизни. Говорил о том, что сегодня у меня большой праздник, что такое же радостное чувство я испытывал много лет назад, когда вступал в пионерскую организацию, что теперь даю обещание быть верным комсомольцем-ленинцем.

В зале зааплодировали, и мне опять стало неловко.

Я был принят единогласно. Секретарь райкома сказал мне:

— Будьте же достойны нашего комсомола!

И я понял, что только сейчас вступил в пору сознательной жизни…

5. УЧЕБНЫЙ ГОД

Требования в техникуме к нам большие. Несколько студентов были исключены за неуспеваемость. Перед экзаменами я очень волновался — вдруг провалюсь! — но сдал все предметы на «отлично» и «хорошо».

Ребята стали разъезжаться на каникулы. Собрался и я в деревню, но меня вызвал к себе председатель профкома:

— За отличную учёбу и активную работу в комсомоле ты премируешься путёвкой в дом отдыха в Новгород-Северский. Поезжай, отдохни.

Вошёл Мацуй, озабоченно посмотрел на меня и сказал:

— Ты даже похудел за время экзаменов. Поправляйся, людей посмотри, себя покажи.

Путёвки получили ещё несколько студентов-отличников, и мы дружной, весёлой компанией поехали отдыхать. Чудесные две недели провели мы в небольшом доме отдыха на высоком берегу Десны, в вековом парке, возле старинного монастыря — исторического музея.

Для меня это был не только отдых. В эти дни я многое узнал из истории Родины. В Шостку мы вернулись загорелые, полные сил и энергии, новых впечатлений.

На втором курсе в начале года меня перевели на механическое отделение. Я увлёкся черчением. Оно давалось мне легко. Привык к точному измерению деталей, аккуратности, приобрёл навыки, которые потом, когда я стал изучать самолёт, мне очень пригодились.

Заниматься в техникуме становилось всё труднее и всё интереснее. Может быть, оттого, что я уже привык работать систематически и, следуя советам Мацуя, тщательно планировал свой день, свободное время оставалось. Я даже успевал ходить в городскую библиотеку и там дополнительно читать техническую литературу.

Торжественно отпраздновав двадцатую годовщину Октября, начали готовиться к 12 декабря — дню выборов в Верховный Совет СССР. У нас в техникуме избирательный участок. Оформляю его лозунгами и плакатами. Но очень обидно, что я ещё не буду участвовать в выборах: мне нет восемнадцати лет.

Миновал праздничный день 12 декабря. Наступили будни. Потекла размеренная жизнь от зачёта к зачёту. Незаметно подошла весна, а с ней и переводные экзамены.

6. НОВОЕ УВЛЕЧЕНИЕ

В воскресенье утром, как всегда, я до завтрака занимался гимнастикой в спортивном зале. Вошли два студента с третьего курса. На них были новые военные гимнастёрки и до блеска начищенные сапоги. Ребята держались независимо и молодцевато.

— Что за маскарад у вас, товарищи? — спросил я.

— Маскарад?! Мы учимся в аэроклубе, и нам выдали форму.

Я застыл на турнике.

— А как вы туда попали?

— Очень просто: взяли в комитете комсомола характеристики, написали заявления, и нас приняли. Сейчас заканчиваем изучение материальной части самолёта [3] и теории авиации. Скоро выйдем на аэродром. Пока тренируемся на батуте.

— Что такое батут?

— Сетка для тренировки вестибулярного аппарата.

Я ничего не понял. Спрашивать было как-то неловко, но я всё же решился:

— А это интересно?

— Он ещё спрашивает!.. Но летать не все могут. Говорят, неспособных будут отчислять из аэроклуба, чтобы зря на них бензин не тратить.

— Как вы успеваете и в техникуме и в аэроклубе?

— Так и успеваем. В аэроклубе есть ребята и с завода. Учатся без отрыва от производства.

— Ну, кончите аэроклуб… а дальше что? — допытывался я.

— Потом пойдём в лётное военное училище… если, конечно, все испытания сдадим и по здоровью подойдём.

Они стали упражняться на кольцах, а я сидел на турнике и думал: «Вот это здорово — лётчиками станут!»

Один из аэроклубовцев, ловко подтягиваясь на кольцах, заметил:

— Нас инструктор по парашютному делу каждый день заставляет физкультурой заниматься. Говорит: лётчик должен быть хорошим спортсменом.

— Ну, этого-то я не боюсь!

— Что, тоже захотел в аэроклуб поступать?

— Не знаю ещё, — ответил я.

Но у меня уже созрело твёрдое решение при первой возможности поступить в аэроклуб.

Начались экзамены, и думать об аэроклубе было некогда. Экзамены сдал хорошо, перешёл на третий курс, и меня опять отправили на отдых в Новгород-Северский.

Беззаботно и весело бежали дни. Но нашу спокойную жизнь всколыхнуло сообщение в газетах: 29 июля японские войска нарушили советскую границу в районе озера Хасан и атаковали высоту Безымянную, советские пограничники Вступили в бой с японскими захватчиками; 31 июля японцам удалось захватить высоты Безымянную и Заозёрную.

6 августа началось наше наступление. Как волновали сообщения с далёкой восточной границы нашей Родины!

Замечательна была доблесть наших артиллеристов, танкистов, пехотинцев, но почему-то я был особенно захвачен сообщениями о действиях советских лётчиков. Там, в районе Хасана, стояла дождливая погода, ни один вражеский самолёт не осмелился подняться в воздух из-за тумана, а наши самолёты непрерывно появлялись над сопками, занятыми японцами.

В эти дни я прочитал книгу Валерия Павловича Чкалова о перелёте через Северный полюс. Замечательный облик великого лётчика-патриота, подвиг советских авиаторов, совершённый ими во славу Родины, заставили меня ещё больше, ещё глубже заинтересоваться авиацией.

7. ЗАЧИСЛЕН В АЭРОКЛУБ

Наступала осень, и началась напряжённая учёба на третьем курсе.

Однажды я снова встретил знакомых аэроклубовцев, и они рассказали, что уже закончили лётную практику и ждут приезда комиссии, а пока продолжают учиться в техникуме.

— А приёма в аэроклуб уже нет?

— Занятия начались, но если подашь сейчас заявление, может быть и примут.

Возможность попасть в военное училище, будущее военного лётчика были заманчивы. Но я боялся сорвать учёбу на третьем, очень трудном курсе, поступив в аэроклуб.

Решил посоветоваться с Мацуем и пошёл в комитет комсомола. Наш секретарь был чем-то занят, и я, присев у стола, ждал, когда он освободится. Мацуй часто кашлял и, видимо, перебарывал недомогание.

Отложив бумаги, он провёл рукой по лбу:

— Ну, Иван, рассказывай, зачем пришёл.

— Есть у меня одна мечта… У нас двое ребят аэроклуб кончили…

— Да, знаю. Они уже летают. Молодцы! Им нелегко было совместить учёбу в техникуме и в аэроклубе, упорства для этого много надо. И ты хочешь?

— Очень. Но, знаешь, я поздно собрался. Говорят, там давно начались занятия.

— А ты сходи, узнай. Мне тоже хотелось заняться лётным делом, да вот здоровье подкачало, врачи не пропустили. Если хочешь знать моё мнение, то я советую: поступай. Только не запускай занятий в техникуме. Справишься, если будешь умело время планировать. А трудностей не бойся. Помнишь боевой клич девятого съезда комсомола: «Комсомольцы, на самолёт!» Действуй, Иван!

На следующий день я отправился в аэроклуб. Там мне сказали, что заявление и документы подать ещё можно, что меня примут и если я сумею догнать учлётов и сдать наравне с ними все экзамены по теории, то буду допущен к лётной практике. Условия были нелёгкие, но я радостно возвращался в техникум. Все трудности казались мне преодолимыми.

Я подал заявление, прошёл врачебную комиссию — она признала меня годным к лётному делу. Через несколько дней я был зачислен в аэроклуб.

Итак, я учлет! Когда я узнал об этом, меня опять одолели сомнения: справлюсь ли? Мелькнула даже мысль: не отказаться ли? Но я вспомнил советы Мацуя, его слова: «Справишься, если будешь умело планировать время». Была бы задача непосильной, комитет комсомола не дал бы мне путёвку, а мой наставник и друг, наш секретарь Мацуй, не стал бы мне советовать. Так рассудив, я почувствовал уверенность в своих силах.

Ни отцу, ни братьям я не сказал о том, что буду учиться в аэроклубе: знал, что они станут меня отговаривать, к тому же не хотелось зря волновать отца. Но мне было неприятно что-либо скрывать от него, я привык рассказывать ему о всех своих делах.

В начале января я пошёл на первое занятие в аэроклуб. Впервые надел форму; чувствовал себя в ней ловко, подтянуто. Зашёл в комитет комсомола. Мацуй осмотрел меня, похлопал по плечу и тепло сказал:

— Форма тебе идёт. Желаю успеха!

8. ДРУЗЬЯ-УЧЛЁТЫ

На крыше большого красивого здания городского клуба имени Карла Маркса — парашютная вышка. Возле клуба — маленький домик. Это и есть аэроклуб.

Иду в моторный класс. Там на подставке стоят настоящий мотор, его агрегаты, детали. На стенах — чертежи и схемы. Невысокий коренастый парень сосредоточенно рассматривает детали.

Лицо у него упрямое, энергичное. Широкие насупленные брови словно нарисованы тушью.

Подхожу к нему:

— Здравствуй!

Он поднимает глаза, от улыбки лицо его сразу становится мальчишески добродушным.

— Тоже учиться?.. Я — Панченко Иван. А тебя как зовут?

— Тоже Иваном. Тёзки. Ты учишься или работаешь?

— Слесарем работаю на заводе. А ты?

— Учусь в техникуме.

— Это хорошо. Тебе, значит, легче будет догонять… Много пропустил? Не беспокойся, поможем.

В класс входят несколько ребят. Панченко говорит:

— А вот ещё комсомольцы с нашего завода. Мы все вместе работаем и вместе учимся… Ребята, знакомьтесь.

Мы гурьбой окружили мотор.

Прислушиваюсь к разговору учлётов и вновь невольно поддаюсь тревожным мыслям: удастся ли мне изучить самолёт, догнать группу?

Рядом со мной стоит Петраков — крепыш с круглой, румяной физиономией. У него такой вид, словно ему хочется спать; двигается и говорит медленно. Заявляет:

— Летать буду, а вот теорией заниматься не хочу, ну её!

Лёша Коломиец, высокий, живой, с серьёзным, открытым лицом и чёрными вдумчивыми глазами, возмущается:

— Чего ты сюда пришёл тогда, если теорией не желаешь заниматься? Сам ведь просился. Всё кричал: «Хочу летать!» Стало быть, только место занимать будешь, форму носить: «Вот, мол, какой я! Летать учусь!»

Ребята засмеялись и зашумели. Все были согласны с Коломийцем.

— Хватит спорить! Там видно будет, кто научится летать, а кто нет, — говорит Панченко, обводит широким жестом мотор, чертежи на стене и добавляет: — Скажу только одно: нужно большое упорство, чтобы освоить авиационную технику.

В этот вечер я твёрдо решил учиться лётному делу, учиться во что бы то ни стало. Правда, в этот же вечер убедился, что трудностей мне предстоит много, но это уже не смущало.

Ребята условились собраться на другой день пораньше и позаниматься со мной.

В общежитии меня уже ждали с нетерпением. Я долго рассказывал приятелям обо всём, что видел и слышал, о своих новых товарищах.

— Но смотри, ведь к дипломной готовиться надо, — предостерегали меня друзья-студенты.

— Попытаюсь справиться, — отвечал я.

И правда, совмещать было нелегко. С девяти часов до трёх — в техникуме, а после обеда — пять часов занятий в аэроклубе. Для домашней подготовки оставались поздний вечер, раннее утро и выходные дни. Я не пропустил ни одного занятия в аэроклубе, ни одной лекции в техникуме. По-прежнему много занимался спортом.

Мне и в голову не приходило тогда, какую огромную роль в моей будущей работе лётчика-истребителя сыграют занятия лёгкой атлетикой и гимнастика.

Нагнать группу мне удалось сравнительно быстро. Товарищи мне помогали — они хорошо учились. Мы стали соревноваться друг с другом.

Я очень волновался, когда, месяц спустя после поступления в аэроклуб, впервые стоял у доски. Отвечал долго — преподаватели знакомились с моими знаниями. Получил хорошую оценку и был бесконечно рад, что иду в ногу с ребятами.

9. УТРАТА.

Мне хотелось поделиться своей радостью с Мацуем. Я давно уже не видел его.

Зашёл в комитет комсомола, чтобы поговорить с ним. За столом на обычном месте Мацуя сидел член комитета.

— А где Мацуй?

— В больнице. Обострение туберкулёзного процесса.

Только сейчас я понял, как тяжело болен наш секретарь.

Несмотря на уговоры товарищей, Мацуй никогда не обращал внимания на своё здоровье. У него была большая выдержка, огромная трудоспособность, та глубокая любовь к делу, которая даёт силы. Осенью он простудился, перенёс болезнь на ногах, и это, очевидно, дало обострение туберкулёза.

В воскресенье я отправился в больницу.

Медицинская сестра сказала:

— Проходите, только не надолго. Он очень слаб. Сердится на нас, когда мы выпроваживаем его друзей, и я теперь уговариваюсь с посетителями: если войду в палату под каким-нибудь предлогом, значит пора уходить. Уж извините, но вас, ребят, много к нему ходит. В приёмный день столько набьётся, что иногда совсем не пускаем.

Она провела меня в палату.

Мацуй лежал с закрытыми глазами. Дышал тяжело и часто. Его похудевшая, пожелтевшая рука бессильно свесилась с кровати, зажав газету.

На сердце стало так тяжело, что я готов был убежать.

— Может, лучше завтра зайти? — спросил я шёпотом сестру.

Но Мацуй открыл глаза, повернул голову и увидел нас. Лицо его оживилось. Он приподнялся:

— А, пришёл! Рад тебе, давно не виделись! Что нового? Руку тебе, Иван, не жму: у меня обострение туберкулёза. Думаю, в санатории поправлюсь. Я не мнителен, но дело моё, брат, плохо… Сядь вон там на стул и рассказывай об успехах. Как дела в аэроклубе?

Я стал рассказывать. Сестра взглянула на меня и вышла. Мацуй слушал, как всегда, внимательно. Ему было приятно, что я догнал группу, и он сказал:

— Я ведь тебе говорил — трудностей бояться нельзя…

Он хотел что-то добавить, но вдруг закашлялся и долго не мог отдышаться.

Я замолчал.

— Не обращай внимания, рассказывай… Скверно, брат, болеть. Я думал — обойдётся. Врачей и товарищей не слушал… Ну, а как газета?

— Сегодня вывесили. Ничего, интересная вышла… Я как. узнал, что ты здесь, всё хотел до выходного зайти, но, понимаешь, всё некогда…

— Слышал, ребята говорили — даже в спортзал не каждый день ходишь. А это — показатель!

Вошла сестра, взяла что-то со стола и молча вышла.

Я встал:

— Извини, друг, мне пора.

Мацуй проговорил с досадой:

— Сестра хитрит и думает, что я не замечаю. — Он улыбнулся. — Только она появится — товарищи уходят. Сговор… Может, посидишь? Я не устал.

— Нет, право, спешу — дел очень много. Зайду завтра.

Он вздохнул:

— Ну, передай всем привет да спасибо, что не забываете… Так бы и пошёл сейчас с тобой… Желаю успехов!

Мне хотелось сказать Мацую что-нибудь тёплое, поблагодарить, подбодрить его, но я молчал. Только с порога крикнул:

— К твоему выздоровлению, Мацуй, постараюсь научиться летать!

Он улыбнулся и помахал мне рукой.

Прошло две недели. Поздно вечером, вернувшись из аэроклуба, я зашёл в одну из комнат — надо было дорисовать заголовок стенгазеты. Рисуя, я по привычке что-то напевал. В аудиторию вошёл мой приятель-однокурсник.

— Здравствуй, друг! — весело приветствовал я его. — Что скажешь?

Он не ответил.

Я взглянул на него, и меня поразило странное выражение его лица.

— Что с тобой?

— Давно тебя разыскиваю, Иван. Мацуй умер.

Кисть выпала у меня из руки.

— Я знал, тебе тяжело будет. Пойдём в комитет. Бюро постановило к завтрашнему утру выпустить листок, посвящённый его памяти.

…Много лет прошло с того вечера. Много замечательных людей — стойких большевиков — в тылу и на фронте помогли мне расти.

Но когда я вспоминаю юность, передо мной всегда встаёт светлый образ Мацуя — моего первого комсомольского вожака, горячего патриота, простого, хорошего человека.

10. ПЕРВЫЕ НАСТАВНИКИ

Подошла весна. Началась подготовка к экзаменам в аэроклубе. Я старательно учусь, занимаюсь упорно, с увлечением. Мне очень помогает запас знаний, полученных в техникуме.

Лекции в техникуме ещё не кончились, но уже идут зачёты, а в мае начнутся экзамены.

На дворе совсем подсохло. В аэроклубе начались занятия по парашютизму. Наш инструктор высок, ловок. Движения у него точны, быстры — ни одного лишнего. На его груди значок парашютиста с цифрой «100» — он сделал сто прыжков. Инструктор увлекательно рассказывает об истории развития парашютизма, о замечательном изобретателе Котельникове, о том, что русский человек первый в мире позаботился о сохранении жизни лётчика при аварии и создал парашют; учит, как нужно обращаться с парашютом.

Во дворе натягивается батут — сетка на прочных резиновых шнурах.

В первый по-настоящему тёплый день староста группы объявляет:

— Сегодня занятия по парашютизму будут проходить на воздухе.

Мы строем выходим во двор. Там, у батута, нас уже ждёт инструктор. Ответив на наше приветствие, он говорит:

— Сегодня начинаем подготовительную тренировку к прыжкам с парашютом. Будем тренировать вестибулярный аппарат. Я уже вам объяснил его роль. Напоминаю: он помещается в области внутреннего уха, позволяет соблюдать равновесие и определять правильное положение тела. А это для лётчика и парашютиста крайне важно. Сетка пружинит и облегчает подскоки. Сейчас я проделаю ряд упражнений.

Он легко вскакивает на батут, показывает нам различные движения, высоко подпрыгивает, переворачивается в воздухе через спину и снова становится на ноги.

С того дня я по вечерам упражнялся на батуте: хотелось научиться делать подскоки так же красиво, как делал инструктор. Вначале не получалось. Приходил домой в синяках — иногда сильно ударялся о сетку. Инструктор внимательно следил за чёткостью и правильностью наших движений.

— Помните, — часто повторял он: — во время прыжков самое важное — приземление. Учитесь поворачиваться по ветру, держать ноги вместе.

Он много, терпеливо работал с нами — работал с душой, как говорил Мацуй. Мы это чувствовали и любили его.

…В аэроклубе идут экзамены по теории авиации. Впереди самое интересное — выезд на аэродром. После экзаменов нас разделят на лётные группы и прикрепят инструкторов. Уже сейчас мы знакомимся с ними. Инструкторы заходят в классы, беседуют с нами.

Однажды, когда мы занимались в моторном классе, до нас донёсся незнакомый раскатистый бас. В аудиторию вошёл высокий, широкоплечий человек. Мы переглянулись и встали. На вид ему лет за тридцать. Походка у него чуть-чуть вразвалку, нос орлиный, с горбинкой, взгляд наблюдательный и слегка насмешливый.

Это Александр Сергеевич Кальков. Говорят, он один из лучших инструкторов, умелый и опытный учитель, требовательный и придирчивый; бывает иногда грубоват и вспыльчив, но зато хорошо летает и отлично учит. Всем учлётам хочется попасть в его группу. Вероятно, ещё и потому, что Кальков — бывший военный лётчик. Поздравив нас с окончанием теоретических занятий, инструктор сказал веско:

— Главное теперь — хорошо сдать экзамены. О каждом из вас буду судить по полётам. Предупреждаю: я требую бережного отношения к самолёту, исполнительности, внимания и аккуратности.

11. НАШ „П0-2“

Мы сдали последние экзамены и в начале апреля наконец отправляемся на маленький учебный аэродром. Он находится километрах в двух от города, среди полей.

Выстраиваемся на аэродроме. Начальник аэроклуба разделяет нас на группы. Петраков, Кохан и я попадаем в четвёртую лётную группу. К нам прикреплён инструктор Кальков. Я этому очень рад.

Мы осторожно выкатываем наш самолёт «По-2» из ангара [4] на красную черту.

Там по порядку лётных групп, крыло к крылу, выстраиваются самолёты.

Техник всем даёт работу:

— Вон там, у ангара, — вёдра, тряпки, мочало. Двое, — он показал на меня и Петракова, — принесут воду. Берите тряпки и начинайте обтирать самолёт. Смотрите — поаккуратней!

Мы принесли воду и начали старательно мыть самолёт. Работали мы до темноты. На ночь вкатили самолёт в ангар. Я не чувствовал усталости, хотя день был трудный.

Мы привыкли к жизни нашего маленького аэродрома и к новым обычаям. Работали добросовестно. Самолёт требует бережного отношения к себе, приучает к дисциплине.

Мы долго возились с посадкой в самолёт. Сначала садишься неуклюже, делаешь много лишних движений. Надо знать, куда ставить ногу, как влезать в кабину.

Благодаря ежедневной наземной тренировке я уже чувствовал себя в самолёте уверенно и привык всё делать по порядку.

Всю работу по обслуживанию самолёта мы выполняли сами. Группы соревновались между собой, и я испытывал большую гордость, когда наша группа попадала на красную доску. А это случалось часто.

В техникуме в это время начались экзамены. Готовлюсь к ним ночами. И даже когда мы едем на аэродром, я повторяю в уме расчёты, правила, не имеющие ничего общего с авиацией.

12. ОТОРВАЛИСЬ ОТ ЗЕМЛИ

Недели через две после выезда на аэродром мы, как всегда, выстроились на линейке.

Инструктор подошёл к нам, внимательно оглядел каждого и сказал:

— Вчера, товарищи, мы закончили наземную подготовку.

Сегодня приступаем к полётам. Я буду управлять, а вы — знакомиться с поведением самолёта в воздухе. Буду предупреждать о каждой фигуре и наблюдать за вами… Первым полетит со мной учлёт Кожедуб, — неожиданно закончил он.

Завтрашний экзамен в техникуме вылетает у меня из головы. Сажусь в машину, стараюсь не допустить оплошности, чтобы инструктор не отстранил от полёта. Делаю всё по порядку, как он учил нас.

Кальков вырулил на старт[5], осмотрелся, поднял правую руку. В ответ стартер[6] махнул флажком — взлёт разрешён.

Машина с нарастающей скоростью, покачиваясь, бежит по земле. Я чувствую каждую кочку, на неровностях подбрасывает, и кажется, что самолёт вот-вот зароется в землю. От земли самолёт отрывается как-то незаметно, сразу. Вдруг он словно повисает в воздухе. Понимаю, что лечу. Земля медленно уплывает под крыло. Похоже, что плывём на паруснике по широкому раздолью.

Мотор оглушительно ревёт. Земля будто проваливается. Выглядываю из кабины. Ориентироваться трудно. Вон, кажется, техникум, зелёными пятнами — сады и среди них — блестящая лента реки. Всё словно масляными красками нарисовано. А особенно хороша яркая зелень озимых.

Подымаемся всё выше. Становится прохладно.

Никак не могу уследить за быстрыми действиями инструктора. Вот ручка идёт влево — и самолёт идёт влево. Но пока он идёт влево, ручка уже пошла вправо. Потом я понял, что инструктор не только видит положение самолёта в пространстве, но чувствует его всем телом, он «держит» самолёт. Стараюсь уловить, как движутся ручка и педали управления, как сочетаются действия рук и ног.

Слышу голос Калькова:

— Ну, держись, делаем штопор![7]

Теперь мотор еле работает, становится тихо. Вдруг самолёт начинает валиться на крыло. Раздаётся какое-то завыванье. Сердце у меня замирает, по спине пробегают мурашки — такое ощущение, будто на качелях с высоты несёшься вниз.

Земля завертелась. У меня задрожали ноги. Всё кончено, гибнем!.. Но через несколько мгновений самолёт пришёл в прежнее положение. Вот какой он, штопор! Во рту у меня пересохло, в голове засела одна мысль: только бы не повторять штопор! Инструктор обернулся и спросил:

— Ну как, не страшно?

— Всё в порядке! — кричу я изо всех сил, стараясь перекричать шум мотора, и думаю: «Неужели и я научусь когда-нибудь так же летать, так же сольюсь с самолётом, как инструктор?»

Меня охватила безотчётная радость: хотелось петь, кричать.

Многое в управлении самолётом я не понял, хоть и смотрел во все глаза. Но вмешиваться в действия инструктора не разрешалось. Трудно было всё уловить с первого раза.

Наконец мы приземлились. Словно во сне, вышел я из кабины. Очень гудело в ушах. Ребята с нетерпением ждали меня, засыпали вопросами, и я не успевал отвечать.

13. В НАПРЯЖЁННОЙ УЧЁБЕ

Вечерами, приезжая с аэродрома, я, несмотря на физическую усталость после полётов, садился за учебники и готовился к экзаменам в техникуме. Дал себе слово, что перейду на четвёртый курс. При правильной организации времени и упорстве можно всего добиться.

Я сдал экзамены в техникуме и перешёл на последний курс. На каникулы студенты разъехались по домам. В общежитии начался ремонт, и мне пришлось перебраться в деревню. Каникулы позволили мне всё свободное время отдавать лётному делу. Уходил из дому с восходом солнца и возвращался, когда уже темнело, — целыми днями пропадал на аэродроме. Приходил туда до занятий, возился с машиной, помогал технику. В день я делал по четыре-шесть полётов с инструктором. Он всё больше и больше доверял мне управление самолётом.

Я начал замечать, что отец испытующе поглядывает на меня — он, видимо, не мог понять, куда я ухожу. Как-то ещё во время экзаменов я начал было издали:

— А что бы ты сказал, папаша, если бы я поступил учиться в аэроклуб?

Отец даже руками замахал:

— Чего тебе летать! Кончишь техникум — хватит с тебя. Ещё что выдумал! И так здоровья у тебя мало.

Отец почему-то считал, что у меня слабое здоровье.

Тогда, на этом наш разговор и закончился.

Обычно я вставал раньше всех, тихонько завтракал, чтобы никого не разбудить, и уходил.

Раз утром отец окликнул меня, пристально посмотрел мне в глаза и строго спросил:

— Чем занят, где пропадаешь?

Я врать не стал:

— Учусь летать, папаша.

Сначала отец растерялся, а потом рассердился:

— А, вот к чему ты недавно вёл разговор!.. За журавлём в небе погнался, неслух?

Переубеждать отца и ссориться с ним я не хотел. Отмолчался. К тому же спешил на аэродром.

Отец скоро примирился с моими занятиями в аэроклубе, но просил беречься. Я был очень рад, что теперь мне нечего от него скрывать.

14. ОДИН В ВОЗДУХЕ

Сегодня у нас большое событие: на старте появился мешок с песком. Это означает, что скоро начнутся самостоятельные полёты, без инструктора: на инструкторское место будет положен мешок с песком, чтобы не нарушалось равновесие самолёта.

Инструктор три раза провёз Кохана. Сам вылез из самолёта, но Кохана не высадил. Мы заметили — он что-то сказал ему.

— Понятно, — шепнул мне Петраков: — Кохан полетит самостоятельно.

Кальков махнул рукой. Мы поняли его жест. Притащили мешок с песком, положили на инструкторское место и крепко привязали. Кальков проверил — прочно ли.

Ребята из других групп смотрели с завистью, на старте собрались и инструкторы.

Кальков подошёл к машине:

— Помните: главное — распределять в воздухе внимание и действовать, как я учил.

Самолёт начал взлетать.

Инструктор стоял, закинув голову, и с напряжённым вниманием следил за ним.

— Волнуется не меньше, чем мы, — тихо сказал кто-то.

Самолёт сделал один круг над аэродромом, а затем уверенно и правильно пошёл на посадку.

— Хорошо, хорошо! — закричал инструктор. — Так, так! Выравнивайся, есть, хорошо!

Кохан приземлился и вылез из кабины. Он был бледен, но радостно улыбался. Направился к Калькову и Доложил о полёте.

— Поздравляю с первым самостоятельным вылетом! — сказал ему инструктор. — Но предупреждаю: не зазнавайтесь!.. Однако вы побледнели.

Вдруг Петраков подтолкнул меня:

— Смотри-ка, мешок не вынимают.

Я не успел ответить. Меня подозвал инструктор.

— Полетите самостоятельно? — спрашивает он и пристально смотрит мне в глаза, словно хочет узнать, что сейчас у меня на уме.

Выдерживаю его взгляд и отвечаю, отчеканивая каждое слово:

— К полёту готов!

— Только своего не выдумывайте, действуйте, как я учил.

Сажусь в машину. Волнуюсь — впервые мне доверен самолёт. Стараюсь овладеть собой. Осмотревшись, прошу разрешения взлететь. Стартер машет белым флажком. Даю газ.

И вот я в полёте, в первом самостоятельном полёте!

Выполняю всё по порядку, как учил инструктор. Делаю круг над аэродромом. Управление кажется удивительно лёгким. Чувствую себя уверенно. Захожу на посадку. Хочется сесть как можно красивее. Но я перестарался: не заметил сгоряча, как высоко выровнял. Сел «по-вороньи».

Ругая себя, выхожу из самолёта. Знаю — сейчас попадёт от инструктора. Он подходит ко мне.

— Так моя бабка с печки плюхалась! — говорит он сердито. — Сколько раз надо вам повторять: летайте так, как я вас учил! Инициатива — дело хорошее, но сначала надо научиться. Терпение прежде всего… Ну, поздравляю с первым полётом! Завтра исправите ошибку.

И он обращается к ребятам:

— Двое курсантов из нашей группы вылетели первыми во всём аэроклубе. Полагаю — и другие не отстанут.

В этот день все поздравляли Кохана и меня. И хотя во время так называемого методического часа мне ещё раз досталось от инструктора за «воронью посадку», я без конца делюсь с приятелями-учлётами впечатлениями от первого самостоятельного вылета.

15. БЛИЖЕ УЗНАЁМ НАШЕГО ИНСТРУКТОРА

Мы уже самостоятельно делаем фигуры пилотажа в зоне[8].

Инструктор отпускает определённое время в минутах на выполнение фигур.

Оставшись на земле, Кальков не сводил глаз с самолёта.

Мы даже не ожидали, что он будет так волноваться, выпуская в воздух своих учеников. Если вылетал слабый учлёт или если что-нибудь у учлёта не ладилось, он швырял на землю перчатки, делал руками такие движения, словно хотел помочь учлёту управлять самолётом, топал ногами и кричал:

— Да не так… не так! Вот так надо действовать!

Когда машина приземлится, инструктор сядет на скамейку, облегчённо вздохнёт и, вытирая пот со лба, скажет:

— Наконец-то здесь летуны! — вытащит портсигар и закурит.

Если учлёт провёл полёт удачно, Кальков говорит ему с довольной улыбкой:

— Хорошо летал, грамотно! Молодец!

Но тут же, словно одумавшись, сердито добавляет:

— Вы хоть сами с усами, а делайте так, как я учу вас.

Уже почти все курсанты летали самостоятельно. Инструктор стал ещё требовательнее. Он не упускал ни малейшего промаха, требовал от нас исключительной чёткости и грамотности действий в полёте. За малейшее нарушение правил полёта он в наказание несколько дней не допускал к самолёту. На похвалу он был скуп. Но мы его очень любили и уважали.

Я всегда с благодарностью думаю о своём первом учителе лётного дела. Как он был прав, указывая нам на каждую ошибку, своевременно предупреждая её!

16. ПРЫЖОК С ПАРАШЮТОМ.

Программа нашего обучения завершена. Продолжаем лётную практику и ждём прибытия комиссии из училища. Однажды, когда, собравшись у аэроклуба, мы ждали машину, начальник лётной части, внимательно наблюдая за выражением наших лиц, сказал:

— Сегодня, товарищи, возьмёте с собой на аэродром парашюты. Начнёте тренироваться в прыжках.

У меня сердце ёкнуло. Вижу, и на лицах ребят растерянность. Все заволновались. Оказывается, нам нарочно не сказали заранее о парашютных прыжках с самолёта, чтобы мы хорошо спали ночь.

…Мы на старте. Аэроклубовский врач — он приезжает и и уезжает ежедневно вместе с нами — проверяет пульс у учлётов. И говорит то одному, то другому:

— Волнуетесь? Полежите-ка здесь на травке.

Аэроклубовец смущён, ему неловко перед товарищами, но он покорно ложится.

Мне казалось, что я совсем спокоен, но пульс у меня немного частил.

Первым прыгнул инструктор, показав нам, как надо приземляться. Прыгал он мастерски. После него прыгнули несколько ребят из другой группы. Глядя на товарищей, я почувствовал уверенность в себе и с нетерпением ждал своей очереди. Но у меня засосало под ложечкой, когда инструктор привёз обратно учлёта и сердито высадил его.

Раздался голос инструктора:

— Сейчас со мной полетит учлёт Кожедуб.

Ребята закричали:

— Приземляйся осторожнее, Иван! На обе ступни!

Сажусь в самолёт. Инструктор по парашютному делу сам управляет машиной. Взлетаем. Смотрю на приборы. Самолёт набирает высоту. Вдруг слышу команду:

— Вылезайте!

Отвечаю неестественно громко:

— Есть вылезать!

Сначала встал одной ногой на крыло, потом другой. Вылез. Уцепился за кабину. На ногах держусь крепко. Посмотрел вниз — ух ты, земля как близко! Если не успеет парашют раскрыться…

Снова слышу команду:

— Приготовиться!

— Есть приготовиться!

Нащупал кольцо, сжал его. Ещё раз посмотрел вниз. Правда, страшновато… Нет, постараюсь не подкачать!

Почему-то делаю глубокий вдох и решительно рапортую:

— Товарищ инструктор, готов к прыжку. Разрешите прыгать?

— Пошёл!

— Есть пошёл! — отвечаю и прыгаю в бездну.

Дух захватило. В первое мгновенье ничего не сознаю, а потом дёргаю за кольцо. Меня сильно встряхивает. Смотрю вверх — надо мной белый купол. Всё в порядке!

Поправляю лямки, чтобы удобнее было сидеть.

Плавно снижаюсь. Стараюсь повернуться так, чтобы ветер дул в спину, ноги держу вместе.

Неожиданно начинаю стремительно лететь вниз. Земля набегает всё быстрее, быстрее. Резкий толчок. Ударяюсь ногами. Я на земле: встал на обе ступни, по всем правилам. Очень хочется прыгнуть ещё, но сегодня полагается прыгать по одному разу.

На обратном пути с аэродрома мы делимся впечатлениями и болтаем без умолку. Каждому хочется рассказать, как вылезал на крыло, как прыгнул, что испытывал в воздухе. Инструктор доволен; посмеивается, следя за нами. Учлёты, не решившиеся прыгать, сидят хмурые и молчат…

Первый прыжок произвёл на меня такое же незабываемое впечатление, как и первый полёт с инструктором. Потом я никогда не испытывал ни боязни, ни тревоги, а только острый интерес и чисто спортивное волнение.

17. ПРОЩАЙ, АЭРОКЛУБ!

Лето кончилось, кончились и каникулы.

Началась учёба на последнем, четвёртом курсе техникума. Зимой нас должны были послать на практику.

Я был в том приподнято-радостном настроении, какое всегда бывает у человека, когда он, преодолев трудности, достигает цели. Моей целью, моим обязательством перед комсомолом было научиться летать и в то же время не сорвать учёбу в техникуме. И теперь я мог смело сказать: обязательство выполнено!

В аэроклуб принимать испытания прибыла комиссия. Мы знали, что те, кто выдержат экзамен, будут зачислены в школу лётчиков-истребителей. Перед испытаниями Кальков внушительно произнёс хорошо знакомое нам напутствие:

— В воздухе не спешите, но поторапливайтесь.

Когда я вышел из самолёта, приземлившись после лётного испытания, экзаминатор, старший лейтенант, коротко сказал:

— Отлично!

Все ребята нашей группы летали хорошо. Кальков сиял. Таким весёлым и довольным я ещё никогда его не видел.

Наутро мы в последний раз собрались у своего самолёта. Начальник аэроклуба поздравил нас с окончанием и сообщил, что все учлёты нашей группы определены кандидатами в училище лётчиков-истребителей, что нам будет прислан оттуда вызов на врачебную комиссию…

Он ушёл, а мы окружили инструктора:

— Спасибо, Александр Сергеевич, за выучку! Всегда будем вас помнить.

Кальков был растроган:

— Уж извините, если бывал резок. Дисциплина прежде всего. Может, вы сами станете инструкторами, тогда вспомните меня… Желаю вам хорошо летать, а если понадобится — храбро защищать Родину… И помните мой наказ, — как обычно, строго и раздельно добавил он: — с машиной надо обращаться на «вы», уважать её нужно.

Он крепко пожал нам руки.

Прощай, инструктор! Прощай, маленький аэродром и «По-2» с хвостовым номером «4»!

18. МЕЧТА СБЫВАЕТСЯ

Я очень занят. И всё же в первые дни после окончания аэроклуба чувствую какую-то пустоту. Не хватает друзей-учлётов, самолёта, аэродрома…

Радио сообщило, что в ночь на 30 ноября белофинны попытались вторгнуться на нашу территорию, началась война.

У моего однокурсника Феди, жившего со мной в комнате, брат был на фронте, и мы вслух читали и перечитывали его бодрые боевые письма.

В эти дни мне так хотелось скорее получить извещение из училища, скорее стать лётчиком-истребителем!

Незаметно пролетел январь 1940 года. Прошли и экзамены. Я получил дипломное задание. 3 февраля должен ехать на практику.

На душе у меня было неспокойно. Ещё год назад я так мечтал об отъезде на практику, но сейчас все мои мысли были в неведомом мне училище, там, где готовят лётчиков-истребителей.

Оформил в последний раз стенгазету, собрал пожитки и. подготовился к отъезду. И вдруг 1 февраля меня вызвали к директору техникума.

Боясь обмануться в своих ожиданиях, чувствуя, как от волнения меня бросает в жар, я вошёл в кабинет.

— А, здравствуй, лётчик! Прислали тебе вызов в лётное училище. Как же нам с тобой быть? — спросил директор, и его добродушное лицо показалось мне сейчас ещё добрее. — Мы тебя растили, учили, а теперь отпускать приходится. Ну хорошо, условие такое: не пройдёшь медицинскую комиссию — поедешь на практику.

— Спасибо, товарищ директор! Согласен на все условия!

Теперь предстоял неприятный разговор с отцом. Я знал,

что мой отъезд в лётное училище его огорчит. Быть может, расстанемся надолго. По дороге в деревню я обдумывал, как лучше сказать отцу о новости.

— Думаешь ехать, Ванюша? — встретил он меня. — Собраться успеешь?

— Всё будет в порядке, папаша. Ты не волнуйся… но только я ведь на практику не поеду.

Отец испуганно посмотрел на меня:

— Что ещё выдумал?

— Получил вызов в лётное училище. Еду туда послезавтра.

Отец всплеснул руками и медленно опустился на стул.

Я молчал: было жаль отца.

Вдруг он неожиданно спокойно произнёс:

— Что ж, ты у меня не маленький. Тебе виднее… Ну, расскажи обо всём.

Я объяснил, на каких условиях меня отпускают.

Он встал, подошёл ко мне и обнял со словами:

— Вон дела-то какие с белофиннами… На фронт, может, пошлют тебя, сынок. Бей врага насмерть… Ты пиши чаще.

В общежитии меня уже ждали товарищи-аэроклубовцы. Они прибежали сообщить, что получили вызов. Запоздай извещение на два дня — и я бы уехал на практику.

2 февраля утром, накануне того дня, когда студенты уезжали на практику, я, сидя в вагоне, под стук колёс с воодушевлением пел вместе с ребятами-аэроклубовдами военные песни. Не отрываясь смотрел в окно на запушённые снегом леса, поля, белые мазанки, на новостройки, заводы, фабрики.

Волнующее, радостное и гордое чувство овладевало мной.

Вот она, моя Родина, могучая, никем непобедимая! Вот что я, лётчик-истребитель, буду охранять, а если придётся — защищать, пока не перестанет биться моё сердце!..