Служу Родине. Рассказы летчика

1. СЛОВА ВОЖДЯ

Мы ехали по тем местам, по которым год назад двигался наш эшелон с запада на восток. На полке против меня устроился старший сержант из другой эскадрильи — Лёня Амелин. У него весёлые серые глаза и хорошее, спокойное лицо. Он высок, чуть сутуловат, говорит медленно, двигается плавно и с виду не похож на лётчика-истребителя. Но это только так кажется. На фронте он проявил себя отважным истребителем.

Мы с Лёней быстро сдружились. У нас оказалось много общего во вкусах, интересах. Он, так же как и я, рвался в бой. Ребята говорили, что Лёня хорошо владеет техникой пилотирования. Но как все мы будем пилотировать в бою? Мы ещё не знали боевых качеств друг друга, не знали ещё и самих себя.

Переезжая Волгу, я думал о том, что она несёт свои почти скованные льдом воды туда, к героическому Сталинграду, и что, может быть, на днях и я буду там…

7 ноября мы сидели в поезде и очень жалели, что не попали в этот день в Москву.

Подъезжая к столице и глядя в окно на подмосковные дачные места, я испытывал необычайное волнение… Москва… Столица… Сколько я мечтал о ней, сколько думал о ней в тревожные дни 1941 года!..

Мы приехали 8 ноября, в морозное, ясное утро. Сопровождающий, присланный за нами с пункта сбора лётно-технического состава, повёл нас в метро. Чуть растерявшись, мы вошли в светлый подземный зал, сели в поезд и как заворожённые смотрели на мелькающие станции.

…В зале пункта сбора лётно-технического состава много боевых лётчиков. Но встречается и молодёжь, вроде нас. Лётчики рассказывают о воздушных боях: одни только что прибыли с фронта, другие — из госпиталей. Мы с Лёней стоим в сторонке у окна и слушаем.

— Внимание! Сейчас вас ознакомят с докладом и приказом Народного Комиссара Обороны товарища Сталина, — объявляют нам.

Все встают. В торжественной тишине вслушиваемся в каждое слово исторического доклада.

«…Какую главную цель преследовали немецко-фашистские стратеги, открывая своё летнее наступление на нашем фронте? Если судить по откликам иностранной печати, в том числе и немецкой, то можно подумать, что главная цель наступления состояла в занятии нефтяных районов Грозного и Баку. Но факты решительно опровергают такое предположение.

…В чём же, в таком случае, состояла главная цель немецкого наступления? Она состояла в том, чтобы обойти Москву с востока, отрезать её от волжского и уральского тыла и потом ударить на Москву.

…Короче говоря, главная цель летнего наступления немцев состояла в том, чтобы окружить Москву и кончить войну в этом году.

…В результате, погнавшись за двумя зайцами — и за нефтью и за окружением Москвы, — немецко-фашистские стратеги оказались в затруднительном положении.

…Только наша Советская страна и только наша Красная Армия способны выдержать такой натиск. И не только выдержать, но и преодолеть его».

Чтение доклада закончено. Раздаются бурные аплодисменты. Все воодушевлены. Я чувствую огромный подъём. У Лёни блестят глаза, и его обычно спокойное лицо сейчас радостно возбуждено. Мы пожимаем друг другу руки.

2. МАЙОР СОЛДАТЕНКО

— Ребята, тут, слышал я, формирует полк бывалый лётчик майор Солдатенко, — говорит нам Петро. — Мне про него порассказали так много, что хочу попасть только к нему. Он с фашистами ещё в Испании сражался, чуть не погиб в горящем самолёте. У него лицо обожжённое. Командир, говорят, стойкий, строгий и душа-человек. Одним словом, заслуженный лётчик.

— Да, но как к такому попадёшь?

Час за часом ждём — вот-вот вызовут и дадут назначение. Слоняться без дела прискучило, и мы отправились в спортзал.

Вышли во двор. Смотрю — навстречу быстро шагает майор с энергичным лицом в рубцах. Это, наверное, майор Солдатенко. Я шепнул Лёне:

— Подойти да попроситься к нему в полк?

Майор мельком взглянул на нас, ответил на приветствие и прошёл мимо. Я не решился к нему обратиться.

Вечером нас собрали и сообщили, что все мы, инструкторы училища лётчиков-истребителей, зачислены в полк к майору Солдатенко.

Наш командир подошёл, посмотрел на нас и, улыбаясь, сказал негромко:

— Товарищи! Я сочувствую вам. Знаю, что вы будете разочарованы. Случайно слышал, как вы обсуждали, на какой отправитесь фронт. Все вы рвётесь к Сталинграду. И я вас очень хорошо понимаю. Но прежде чем отправиться на фронт, вам придётся ещё поучиться в тылу. Изучим новые боевые самолёты, тактику, а потом уж полетим бить врага…

3. ВЕДУЩИЙ И ВЕДОМЫЙ[11]

…И вот мы снова на учебном аэродроме.

Вокруг сосновый лес, неподалёку речка. Окрестности напоминают родные места.

Нас разделили на ведущих и ведомых. Я попал ведомым к командиру звена младшему лейтенанту Габуния. Петро назначили помощником командира полка.

Когда был зачитан приказ, Габуния подошёл ко мне и сказал:

— Вот славно — вместе летать будем!.. Давай знакомиться: рассказывай о себе. Я тоже расскажу.

Красиво было его лицо с тонкими чертами, с чёрными задумчивыми глазами. У него была лёгкая, чуть танцующая походка. Синяя гимнастёрка ловко сидела на нём. Он и летал красиво, смело, уверенно.

Габуния рассказал, что он по специальности педагог, окончил аэроклуб в родной Грузии, затем, в дни войны, лётное училище. Он уже был членом партии.

С этого дня мы — ведущий и ведомый — стали неразлучными друзьями. Рядом спали, вместе ходили в столовую. Так уж водится, что ведомый не отходит от ведущего и на земле, приноравливается к его движениям, привычкам, помня, что всё это понадобится в воздухе.

На аэродроме зарождалась дружба будущих боевых пар.

Дружба нужна везде и всегда, в любой работе: у пулемёта и в танке, у станка и за партой в классе. Но в воздушном бою она нужна, как нигде.

Спаянность лётной пары обязывает зорко следить за каждой ошибкой в воздухе — и своей и товарища: если из ложного чувства товарищества не обратишь внимание друга на ошибку, значит усилишь её.

Огромно значение хорошо слётанной, дружной пары истребителей в воздушном бою. Это дружба воинов, одухотворённых великими идеями справедливой войны, готовых на любой подвиг во славу Отчизны; приказ ведущего — закон для ведомого.

Такие отношения, основанные на доверии и требовательности, и сложились у нас с Габуния.

В эскадрилье подобрались прекрасные, дружные ребята и хорошие лётчики. Вообще мне везёт: товарищи у меня хорошие. А это на войне много значит.

Среди новых товарищей, живущих со мной в землянке, мне особенно пришёлся по душе старший сержант Кирилл Евстигнеев, весёлый, простой, тактичный. К нему все относятся с большим уважением.

Евстигнеев, действительно, заметно выделяется среди многих других: он очень способный лётчик. У него открытое, хорошее русское лицо. Он худощав, не очень высок ростом. Когда Кирилл чем-нибудь взволнован, он крепко сжимает зубы, и мускулы на его лице двигаются. Он очень впечатлителен, но в то же время у него поразительная выдержка.

4. „ЛА-5“

На учебном аэродроме нас застала радостная весть: 19 ноября 1942 года, по приказу Верховного Главнокомандующего, Советская Армия силами Юго-Западного, Донского и Сталинградского фронтов перешла в стремительное наступление и нанесла мощный удар по врагу. Началось окружение фашистских армий под Сталинградом.

Каждому из нас в эти дни хотелось полететь туда, на берега Волги, уничтожать окружённые вражеские войска. Но ещё шла теоретическая учёба. Мы знакомились с самолётами конструкции Лавочкина «Ла-5».

В декабре начались зачёты. Мы так упорно и старательно работали, что почти все сдали их на «отлично», и Солдатенко, довольный, улыбающийся, сказал:

— Теперь, товарищи, приступим к полётам на «Ла-5». На них и отправимся на фронт.

Нас перевели на другой учебный аэродром. И там-то в морозные январские дни мы начали проводить наземную подготовку на истребителях «Ла-5». Я не отходил от самолётов, рассматривал их со всех сторон. Крепкие, тупоносые машины стояли в ряд, все одинаковые, одна к другой. Но у каждой машины были свои, неуловимые с первого взгляда особенности.

Утром, перед тем как впервые подняться на «Лавочкине» в воздух, я подошёл к своему самолёту и приветствовал его по всем правилам, как командира. Сделал это я не шутки ради, а серьёзно. Мои учителя привили мне чувство глубокого уважения к машине. Самолёт словно говорит человеку: «Изучишь меня — буду служить тебе. Станешь относиться небрежно — накажу тебя».

Я боялся, что ребята увидят, как я приветствую машину, и будут смеяться. Оглянулся — нет, все стоят у своих самолётов и поглощены предстоящим вылетом. Каждому хотелось отлично провести полёты на новой машине.

Мне очень нравился надёжный, мощный мотор на «Ла-5», и я много возился с самолётом. Петро, проходя мимо, кричал мне подмигивая:

— Ну что, Ваня, на этом самолёте дадим фашистам жару!

Когда мы начали вылетать, больше всех, кажется, волновался Солдатенко. Он бегал провожать и встречать каждого лётчика. Не успел я вылезть из машины после первого полёта, командир подбежал ко мне, крича ещё издали:

— Поздравляю, товарищ старший сержант! Очень рад!

Он пожал мне руку.

— Все лётчики хорошо летают, — уже на ходу добавил он и побежал встречать самолёт Амелина.

Он именно бегал: ему непременно надо было встретить каждого. Мы его называли «батей», и он действительно по-отечески относился к нам.

«Батя» был настоящий командир — учитель, наставник, воспитатель, требовательный, беспощадный к нарушителям дисциплины, готовый помочь делом и словом каждому, кто работает добросовестно. Мы его любили, уважали, прислушивались к его словам. Это был человек, о котором принято говорить: «душа полка».

2 февраля 1943 года у нас большой праздник: успешно завершена ликвидация окружённых под Сталинградом вражеских войск.

Закончилась историческая Сталинградская операция, так блестяще проведённая по замыслу и под руководством товарища Сталина.

Мы готовимся к вылету на фронт. К нам прибыли новенькие самолёты «Ла-5». Они построены на трудовые сбережения земляков Валерия Чкалова, и на их борту — надпись: «Имени Валерия Чкалова». Как много благородных мыслей рождает имя великого лётчика нашего времени! Кто из нас, молодых пилотов, не мечтал хоть немного походить на него, самоотверженно и бесстрашно, как он, служить Родине!

За каждым лётчиком закреплена машина. Мне достаётся пятибачный «Ла-5» № 75. У всех ребят — трёхбачные машины; они более маневренны, послушны и поворотливы. А пятибачный тяжеловат: скорости на нём не разовьёшь.

Солдатенко собирает нас и говорит:

— Поздравляю вас, товарищи! Вам доверены замечательные машины. Помните: долг каждого — беречь свой самолёт, ибо каждый из вас будет на нём драться с противником.

Вьюга мешает нашему вылету. По нескольку раз в день прогреваем моторы. Злимся на погоду — вот ведь привязала нас к земле!..

5. НА ФРОНТ!

Наконец небо над аэродромом прояснилось. Сегодня улетаем! Командир говорит напутственное слово, и наша часть быстро снимается с аэродрома. Мы летим к тем местам, откуда эвакуировались.

На одном из промежуточных аэродромов стояло несколько самолётов со звёздами на бортах — звёзд было нарисовано по числу сбитых вражеских самолётов.

Общее внимание привлекал «як» — на его борту было восемнадцать звёзд. Восемнадцать сбитых! Я долго стоял около него, смотрел на звёзды и думал о том, как хорошо, вероятно, дрался этот лётчик. Когда подошёл механик, я спросил, чей это самолёт. Оказалось, что это машина Героя Советского Союза Макарова, — его боевая деятельность мне запомнилась по газетам. Как бы его увидеть? Нарочно несколько раз проходил мимо его самолёта, но Макарова не видел.

Вечером мы с Петро зашли в парикмахерскую. Там было много военных. Мы сели на стулья у стены, дожидаясь своей очереди. Вдруг Петро шепнул мне на ухо: «Смотри в зеркало». В стекле отражалось чьё-то молодое, мужественное и удивительно знакомое лицо. Это был он, Макаров. Я его запомнил по снимкам. К сожалению, он уже собирался уходить.

Мне так и не удалось «изучить» его. Когда он встал, то невольно, словно сговорясь, встали и мы с Петро.

Он был и с виду настоящим лётчиком-истребителем: крепкий, подтянутый, быстрый, с зоркими ясными глазами. Мне очень хотелось пожать ему руку, но я одёрнул себя — куда мне, желторотому, жать руку герою, боевому, бывалому лётчику! Когда он вышел, Петро многозначительно сказал:

— Вот это орёл!

6. ПОДГОТОВКА

На фронте наступило затишье. Враг выдохся и перешёл к обороне по Северному Донцу. Советские войска основательно измотали фашистов.

Наш полк стоял на южном участке Курской дуги, глубоко вклинившейся во вражескую оборону. Мы знакомились с местностью — районом будущих военных действий. Надо было хорошо изучить карту, узнать, где проходит линия фронта; ежедневно полагалось бывать на разборе боевых вылетов.

Здесь, во фронтовой обстановке, ещё больше вырос авторитет Солдатенко и его заместителя по политической части Мельникова, опытного, боевого лётчика. Когда на аэродроме оставался командир, то в воздух обычно поднимался замполит[Замполит — заместитель командира полка по политической части.], и наоборот.

Личным примером Мельников показывал, как надо драться с врагом. Много беседуя с нами и часто бывая по вечерам у нас в общежитии, заместитель по политической части хорошо знал настроения каждого лётчика. У него всегда находились для нас острое слово, шутка. Прекрасные лётные качества подымали его авторитет. Его беседы с нами, можно сказать, действительно доходили до души, заставляли над многим призадуматься. Заместитель нашего командира был хорошим политическим вожаком.

— Успех выполнения боевого задания зависит от знаний, — часто говорил он, сидя по вечерам у нас в землянке. — Каждый свой полёт — и боевой и тренировочный — тщательно анализируй сам. Если допустил ошибку, советуйся со мной, с любым командиром, с товарищем. Главное — не замыкайся, прислушивайся к критике, и тогда любую ошибку выправишь. Так должен поступать комсомолец.

Мы сделались серьёзнее, вдумчивее. Многие из нас вступили в партию. К этому важнейшему в жизни событию готовился и я.

7. В ПЕРВУЮ ВСТРЕЧУ С ВРАГОМ

Мы стали много и усиленно тренироваться. Я летал в паре с Габуния. В воздухе было тихо. Нас, молодёжь, постепенно подготовляли к будущим воздушным боям.

Тяжёлый пятибачный самолёт — источник моих огорчений. Мне хочется выжать из него максимальную скорость.

У машины хлопочет механик Иванов. Он молод, но опыт у него большой.

Собираюсь в тренировочный полёт. Подходит Амелин:

— Ну, как твой аппарат? Бензину занять можно?

— Смейся! Вот сейчас попробую в последний раз — может, что и выжму.

Иванов серьёзно говорит Амелину:

— Не шутите, товарищ командир. Отличный аппарат.

В паре с Габуния мне приказано вырулить на старт. Нас неожиданно отправляют на дежурство в воздух. Солнце уже стоит низко, у гитлеровцев это излюбленное время для налёта на наши аэродромы.

Габуния взлетает. Следую его примеру. Мой пятибачный медленно набирает скорость и высоту. Теряю из виду своего ведущего. Пытаюсь связаться с ним по радио — ответа нет. С землёй я связи не установил.

Решаю проверить, какую максимальную скорость может дать моя машина. Набираю высоту тысяча пятьсот метров и начинаю «выжимать» из самолёта всё, что он может дать.

Скорость самолёта меня не удовлетворяет. Пристально смотрю на прибор и вдруг вспоминаю, что нахожусь не над учебным аэродромом, что нужно следить за воздухом.

Осмотрительность и ещё раз осмотрительность!

Первый взгляд кинул на аэродром — далеко ли улетел, не заблудился ли. Вижу — ниже меня какие-то самолёты пикируют на наш аэродром. Сначала я подумал, что это наши. Но вдруг заметил разрывы бомб. Сердце заколотилось: «Противник! Надо его быстрее бить!»

По спине прошла дрожь: их шесть, а я один!.. Вот оно, начинается настоящее! И мне пришло на память правило, заученное ещё в школе: «Чтобы внезапно атаковать противника, атакуй со стороны солнца». Я стремительно разворачиваюсь и сверху атакую заднее звено.

Трудно сказать, что заставило меня вдруг вспомнить правило, которое так часто повторяли нам учителя: «Перед атакой посмотри назад — не атакуют ли тебя сзади самолёты противника». Не успел я повернуть голову влево, как увидел, что ко мне приближается незнакомый самолёт. Это был «Мессершмитт-110».

Пока я приглядывался к нему — а это была доля секунды, — в воздухе блеснула огненная трасса: фашист открыл огонь.

Послышался треск за бронеспинкой. Медлить нельзя. Резко бросив машину в сторону, я очутился в разрывах своей зенитной артиллерии. Мой самолёт накренился влево: части правого крыла не стало. В этот миг мимо пронеслись четыре истребителя противника — «Мессершмитты-109». Они — как это я узнал потом, на земле, откуда за ними следили — всё время находились на высоте трёх тысяч метров в стороне от аэродрома, прикрывая действия «Мессершмиттов-110».

Меня качнуло вправо. Ещё один снаряд попал в левый бок машины, а третий — в хвост. Я еле удержал самолёт на высоте пятисот метров.

…Все вражеские самолёты ушли на запад. За ними погнались, взлетев с аэродрома, два «Лавочкина». Я не мог к ним примкнуть. Куда там! Мой самолёт совсем изранен, рулевое управление нарушено. Но обиднее всего, что даже не удалось открыть огонь по противнику. Я был очень зол на себя, очень недоволен собой. Действовать надо было решительнее…

Мой самолёт еле держался в воздухе. Не спрыгнуть ли с парашютом? Но я быстро отогнал эту мысль, решив во что бы то ни стало посадить машину. И пошёл на посадку.

Мысль работала точно, движения были уверенны. Мною овладело удивительное спокойствие — потом оно всегда появлялось у меня в трудную минуту. Все силы и умение были направлены на то, чтобы спасти самолёт.

Выбрал направление и пошёл на посадку. Самолёт коснулся земли. На душе стало легче.

Но вот машину качнуло вправо. Левое колесо пробежало по куче рыхлой земли — её выбросило из воронки снарядом. Я удержал самолёт и, со страхом подумав, что он сейчас развалится, начал рулить к стоянке. Откуда только такая выносливость у моего «Лавочкина»!

Ко мне спешили товарищи. Смотрю — впереди всех командир.

Я выскочил из кабины. Первая мысль была о Габуния — его самолёта не видно на поле.

— Ну как, не ранен? — ещё издали крикнул мне командир.

Я стал ощупывать себя, пошевелил плечами. Боли нигде не ощущал. Постарался ответить спокойнее:

— Не волнуйтесь, товарищ командир, как будто невредим, а вот машина…

И голос у меня сорвался.

— Как только самолёт в воздухе не развалился! Держался на честном слове. Глядите, какой прочный оказался! — сказал механик Иванов.

Мы столпились у машины. Она вся изрешечена… А Солдатенко подошёл ко мне и сказал:

— Главное — не унывай. Это первое боевое крещение. Сейчас разберём твой вылет. Многим на пользу пойдёт. Сбить самолёт — не рукой махнуть.

И тут только я заметил, что одна рука у Солдатенко перевязана, что через бинт просочилась кровь.

— Товарищ командир, вы ранены? Что случилось?

Он ответил посмеиваясь:

— На войне без крови не бывает. Царапнуло слегка.

Оказывается, был ранен не только командир, но и заместитель по политической части Мельников. Они были на старте во время вражеского налёта. Мельникова ранило более серьёзно, и его отвезли в санбат.

— Не бережёте себя, товарищ командир, — сказал кто-то, обращаясь к Солдатенко.

— Как все вы, выполняю свой долг, — ответил командир. — А где Габуния? Вот кто неосторожен и горяч!.. Ну, ты не унывай, — повторил он, обернувшись ко мне. — Уцелел ты чудом и машину ещё посадил. Отдыхай до разбора.

И командир пошёл встречать чей-то приземлявшийся в это время самолёт.

Первая встреча с фашистами оказалась хорошей проверкой моих знаний материальной части истребителя. Но она же наглядно показала, что я ещё слабо знаю тактику врага. Тяжёлый, но поучительный урок. Нужно ещё внимательнее приглядываться к боевым товарищам, прислушиваться к словам командиров, совершенствовать свою боевую выучку.

Я долго думал о том, как мало у меня опыта и как всё молниеносно быстро решается в воздухе.

Жаль было самолёт. Мне порой казалось, что он — живое существо. С этого дня я стал ещё теплее, если можно так сказать, относиться к машине.

«С самолётом надо обращаться на «вы», уважать его надо» — недаром так говорил инструктор Кальков.

…Габуния прилетел на следующий день.

Вот что произошло с ним. Он тоже потерял меня из виду. И по неопытности, как и я, не знал толком, что ему надо делать. Вдруг он заметил, что — к линии фронта летят несколько «яков». Недолго думая он пристроился к ним и полетел вслед. Он был горяч и самоотвержен; решил, что раз наши к линии фронта летят, значит его помощь пригодится.

Он рассказывал мне:

— Думаю: хоть одного фашиста, а собью! Бить так бить!.. Очень уж хотелось встретиться с врагом. И досаднее всего, что встретиться не пришлось. Гитлеровцы, увидев нас, ушли. А я потерял свой аэродром и сел на чужой с «яками».

Командир, хорошо зная Габуния, понял, что мой ведущий допустил нарушение дисциплины не из удали, а поддавшись порыву, свойственному его горячему характеру. Солдатенко долго задушевно говорил с нами обоими о том, что всё даётся опытом и когда мы пройдём школу настоящих боёв, то будем хладнокровнее и рассудительнее. Командир предостерегал, учил нас никогда не отрываться друг от друга.

С тех пор мы с Габуния обо всём сговаривались заранее, на земле, и тщательно налаживали работу радио, чтобы не быть глухими в воздухе. После первой встречи с врагом я понял, что такое расчёт и хладнокровие.

8. ПОДВИГ ЛЕЙТЕНАНТА ГАБУНИЯ

Незаметно наступил апрель 1943 года. Не только на нашем Воронежском, но и на всех фронтах — затишье. Лишь на Кубани, где противник сосредоточил значительные силы своей авиации, идут горячие бои. Небо Кубани стало ареной ожесточённых воздушных сражений, в которых принимали участие сотни самолётов. Наша авиация господствует в воздухе. Фашисты несут огромные потери.

Мы с волнением следим за боями на Кубани. До нас уже докатились вести о подвигах Героя Советского Союза майора Покрышкина. Лётчики говорят о его изумительном боевом и лётном мастерстве.

На Кубани геройски сражаются и другие замечательные советские лётчики — братья Глинки, Речкалов, Гулаев и многие другие.

А у нас продолжаются боевые будни, идёт подготовка, на задания вылетаем редко.

…Боевая тревога! Со всех концов лётного поля поднимаются истребители на отражение крупного налёта вражеских бомбардировщиков на Валуйки.

А я не могу вылететь по тревоге: с моего самолёта снят капот, техник осматривает мотор. Мой ведущий должен лететь без меня в группе истребителей.

Бегу к его самолёту. Габуния влезает в кабину, машет мне рукой и кричит:

— Жаль, Вано, что не вместе! Но я за двоих постараюсь!

Группа истребителей улетает. Не свожу с них глаз. Обидно оставаться на земле, когда товарищи летят в бой.

Издали появляется группа вражеских самолётов. Километрах в двадцати от аэродрома наши вступают с ними в бой. Напряжённо всматриваюсь, но на таком расстоянии ничего не различишь. Беспокоюсь за друга. Он участвует в настоящем воздушном бою, а мне, его ведомому, приходится быть только зрителем!

Не ухожу со стоянки его самолёта: хочется его встретить первым.

Наши самолёты начали возвращаться на аэродром. Приземляются один за другим. Габуния нет. Все, кажется, ужена своих стоянках. С тревожным нетерпением всматриваюсь в небо. Нет моего ведущего, моего друга.

Около командного пункта собрались лётчики. Бегу туда.

Кто-то взволнованно докладывает Солдатенко. До меня доносится имя Габуния… Мой ведущий, младший лейтенант

Габуния, таранил в воздухе фашистский самолёт и погиб смертью героя, не допустив врага к объекту.

Я был безутешен и долго не мог примириться с мыслью, что больше не увижу дорогого Габуния. Гнев, страстное желание отомстить за друга нарастали в душе.

Габуния — человек с исключительно развитым чувством товарищества и боевого братства — был удивительно заботлив и внимателен ко всем, кто с ним соприкасался. С какой теплотой грузин Габуния говорил об Украине, как мечтал, что вот, когда освободим Сумщину, может и побываем хоть один денёк в моей Ображеевке! Помню, однажды вечером после политинформации Габуния задушевно сказал мне:

— После войны, Вано, когда фашистов разобьём, я тебя к себе в гости повезу. Мой дом — твой дом. Если враг сейчас в твоём доме, значит он и в моём доме. Общий у нас с тобой дом: Советский Союз!

Запомнился мне один наш полёт. Мы перелетаем на прифронтовой аэродром. Обстановка боевая. Слежу за воздухом, за ведущим, готов по первому приказу открыть огонь.

В небе рыскают самолёты противника. В любую минуту надо ждать вражеской атаки. И вдруг слышу — Габуния передаёт мне по радио:

— Кожедуб, Кожедуб! Опробуй пушки, вдвоём летим.

Товарищеская спайка, душевная теплота скрывались за этими простыми словами: «вдвоём летим». Это значило, что в минуту опасности мы будем как один. Так было в воздухе, так было и на земле…

9. ЗАКАЛКА.

Однажды командир Солдатенко вызвал несколько лётчиков, в том числе Петро и меня, и сказал, что нам поручено полететь на тыловой аэродром, выбрать там новые самолёты и вернуться на них «домой».

— Вам поручается ответственное задание, товарищи, — закончил командир. — Надо воспользоваться затишьем. Но в тылу не задерживайтесь. Как только получите машины — немедленно назад. Быстрее действуйте.

Мою радость разделял механик Иванов. Он ходил за мной по пятам и давал советы, на что, по его мнению, надо обратить особое внимание при выборе машины.

Солдатенко тепло проводил нас, и через несколько часов полёта мы были уже на тыловом аэродроме.

Встретили там много лётчиков из других частей. Они тоже торопились. А новеньких «Ла-5» было столько, что у меня глаза разбежались.

Помня приказ Солдатенко, мы быстро выбрали самолёты. Обходя со всех сторон облюбованный мною «Ла-5», я повторял: «Не подведи, малютка!», хотя слово «малютка» никак не подходило к этой грозной машине.

Осматривая самолёт, я подумал о том, что хорошо было бы встретиться с его конструктором Лавочкиным, с конструктором вооружения самолёта Шпитальный.

Итак, машины приняты. Мы поздравляем друг друга, наперебой хвалим своих «Лавочкиных» и, довольные, гордые, весёлые, идём к самолётам, чтобы полететь «домой».

Первым, кого я увидел, вылезая из кабины на нашем прифронтовом аэродроме, был механик Иванов. У него грустное, не свойственное ему выражение лица, словно он не рад новому самолёту. «Что-то неладное!» подумал я.

Иванов подошёл ко мне.

— В чём дело, Иванов? Вас словно подменили. — Пожимаю ему руку и ловлю его взгляд.

— Товарищ командир, четырнадцатого апреля был налёт, и наш командир…

Иванов, этот крепкий, мужественный человек, замолчал и опустил голову. Я крикнул:

— Да говорите же! Ранен, да?

— Погиб.

Я не мог выговорить ни слова.

…Солдатенко был в штабе, когда начался налёт. Услыхав взрыв, он побежал на командный пункт, чтобы, как всегда, дать указания. Рядом в ангар попала вражеская бомба. Взрывная волна сбила с ног нашего командира и отбросила его далеко в сторону. Он был смертельно ранен осколками.

Гибель любимого командира была тяжёлым ударом.

В это тягостное для полка время нас поддерживал парторг Беляев. Он подолгу дружески беседовал с нами, всё время был среди нас. Помню, кто-то из лётчиков сказал ему:

— Какие потери у нас в части, товарищ Беляев: Габуния, а теперь командира потеряли!

— Верно, друг, нелегко, только унывать не вздумай! — горячо откликнулся Беляев. — Вспомни Солдатенко, как он стойко, переносил испытания. Большевики никогда не падают духом, они ещё теснее смыкают свои ряды, если гибнет боевой товарищ.

Парторг учил нас стойко преодолевать трудности, выковывая победу.

И мы не падали духом, мужали в испытаниях. Мы проходили большую, трудную школу большевистской закалки. Гибель товарищей сплотила нас, заставила ещё сильнее ненавидеть врага и яростнее рваться в бой.

10. В БОЕВОЙ ГОТОВНОСТИ

У нас всё ещё затишье. Мы учимся, готовимся к будущим боям.

Нашу эскадрилью принимает бывалый лётчик — старший лейтенант Фёдор Семёнов. На его счету восемь сбитых вражеских самолётов.

Новый командир эскадрильи — москвич. У него, как у нашего «бати», лицо в ожогах. Он молод, широкоплеч, среднего роста. Походка у него решительная, быстрая. Во всей внешности есть что-то удивительно располагающее, внушающее уважение. Говорит спокойно, продуманно.

Вечером на разборе новый командир эскадрильи не раз напоминал нам:

— Самое важное — соблюдать боевой порядок группы. Цель каждого из нас — сбить врага. Но не гоняйтесь за «сбитыми», не отрывайтесь от группы, не нарушайте дисциплины.

Я сразу отметил в командире те качества, которые мы так ценили в Солдатенко: твёрдость, требовательность, товарищескую простоту.

После разбора полётов ко мне подошёл наш парторг Беляев, сел рядом со мной, и у нас завязалась тёплая товарищеская беседа. Беляев говорил, что теперь, во время подготовки к боям, я должен не только много учиться сам, но и учить более молодых и неопытных лётчиков. Он говорил, что, по его мнению, Евстигнеев, Амелин, я и некоторые другие лётчики, одновременно со мной пришедшие на фронт, достойны стать кандидатами в члены коммунистической партии.

Я слушал, не отводя взгляда от его серьёзного, спокойного лица, и чувствовал тот подъём, который испытывал несколько лет назад, когда Мацуй в аудитории техникума говорил о долге комсомольца. Парторг, очевидно, понял, что происходит со мной. С дружеской улыбкой посмотрев на меня, он поднялся, протянул мне руку и сказал:

— Работаете вы все добросовестно, воюете честно и смело. Приобрели военный опыт, знания, растёте политически. Считаю вас непартийными большевиками. Если ты решил, если чувствуешь, что готов принять высокое звание большевика, то подавай заявление. Подумай над этим.

Мы обменялись крепким рукопожатием. Беляев ушёл.

К вступлению в партию я готовился давно. Всё хотел поговорить с нашим комсоргом — старшиной Коротковым, но не решался. Мне казалось, что я ещё не заслужил права быть коммунистом.

Меня назначили заместителем командира эскадрильи.

Сообщив о назначении, Семёнов сказал, как всегда, твёрдо и дружелюбно:

— Ha-днях к нам поступит пополнение. Работы будет много. Нужно так подготовить молодых, чтобы они уверенно дрались с врагом. Надо подробно разбирать их вылеты, учитывать их ошибки. Учитесь командовать.

Готовясь к новым обязанностям, я стал прислушиваться к каждому слову командира, присматриваться к тому, как он командует, учит, воспитывает, как разговаривает с подчинёнными. Мне поручено ответственное дело — воспитание молодых боевых лётчиков.

Прибывает пополнение. Эскадрилья формируется из новых лётчиков.

Все они — комсомольцы. Большинство только что закончили лётную школу. У нас в эскадрилье три новичка. Паша Брызгалов — румяный и коренастый, у него раздвоенный подбородок и смеющиеся глаза; его школьный друг, Миша Никитин, — тонкий, мускулистый, очень подвижной и весёлый. Третий — Гопкало, тоже совсем ещё молодой паренёк.

Брызгалова Семёнов берёт к себе в ведомые. Ко мне назначен в ведомое Василий Мухин. Он уже бывал в боях.

Семёнов отводит меня в сторону и говорит:

— Помните: в дружбе ведомого и ведущего — успех пары. Приглядитесь повнимательнее к Мухину.

Мы с Василием провели много учебно-тренировочных полётов над нашим полевым аэродромом, приглядываясь друг к другу в воздухе. С этого начинается дружба пары.

На аэродроме Мухин ходит за мной — привыкает к моим движениям, голосу. Иногда забуду о нём, оглянусь, а он идёт по пятам. Забавная со стороны, но нужная в лётном деле «наземная подготовка». Как сейчас вижу улыбающееся белобровое лицо Мухина, его голубые зоркие глаза, прядь выгоревших на солнце волос, всю его крепкую фигуру.

Василий чуть сутулился, как часто сутулятся лётчики, привыкшие сидеть крючком в кабине самолёта.

Мы жили дружной тройкой — Мухин, Кучеренко и я. Спали рядом на соломе. Вечерами долго разговаривали о родных. Старики Василия остались в деревне под Гомелем. У него, как и у меня, на сердце никогда нет покоя. Я всё время думаю об отце. Часто вспоминаю братьев: где-то они сейчас? Слежу за линией фронта и с нетерпением жду начала наступления наших войск.

В первых числах июня Петро Кучеренко получил назначение в другую часть и улетел. Пусто стало без него в землянке. Три месяца фронтовой жизни сроднили нас.

11. ПЕРЕД БИТВОЙ НА КУРСКОЙ ДУГЕ

Наступил июнь 1943 года.

Наша часть по-прежнему стояла на аэродроме в девяноста километрах от линии фронта. Отсюда перед нами лежал путь на Киев, Чернигов, Полтаву, Кременчуг — на Украину.

В воздухе и на земле было тихо. Но к нам на полевые аэродромы прилетели свежие эскадрильи истребителей, штурмовиков и бомбардировщиков. По земле бесконечным потоком двигались наши танки, артиллерия, пехота.

Мы продолжаем учебно-боевую подготовку. На тренировочные полёты теперь обращается особое внимание. Семёнов тщательно проверяет наши знания.

В конце июня 1943 года старшие сержанты — мои товарищи и я — получили звание младших лейтенантов.

Комсомольское собрание в тот вечер прошло торжественно и оживлённо. Каждому хотелось выступить, поделиться своим боевым опытом, сказать о той гордости, которую он испытывает сегодня, вступив в офицерскую семью. Мы горячо обсуждали доклад заместителя командира по политической части о роли советского офицера.

Я знал — мне многого не хватает, чтобы стать настоящим офицером военно-воздушных сил, настоящим, испытанным лётчиком, хотя у меня на счету было уже около тридцати боевых вылетов. «Боевые качества куются постепенно», вспоминал я слова Солдатенко.

В полку не прекращалась напряжённая боевая учёба. По всему чувствовалось, что предстоят большие, решительные бои. Было известно из газет, что в Германии идёт всеобщая мобилизация, что там выпущены новые виды оружия — танки «тигр» и самоходные орудия «фердинанда.

Летая в разведку над вражеской территорией, мы видели, что фашисты подтягивают свежие части.

Как мы потом узнали, враг, пользуясь отсутствием второго фронта, стягивал сюда, к Курской дуге, большие силы, рассчитывая захватить плацдарм, занятый нашими войсками, нанести удар, выйти к Москве.

Но Верховный Главнокомандующий великий Сталин разгадал замыслы фашистов и заблаговременно направил сюда наши закалённые войска и мощную технику.

Мы уверенно ждали начала боёв.

12. БОЕВОЙ СЧЁТ ОТКРЫТ

5 июля 1943 года я проснулся на рассвете от грохота канонады. Проснулись и мои товарищи. Все, словно сговорившись, вскочили с коек и помчались на аэродром. Построились. Собрался весь личный состав. Волнуемся.

Командир объявляет:

— Товарищи! Противник перешёл в наступление на Белгородско-Курском направлении. Он рассчитывает ударом с двух сторон — от Орла на юг и от Белгорода на север — обрушиться на наши войска. Но его замыслам противопоставлена стратегия нашего Верховного Главнокомандующего товарища Сталина. Враг должен быть уничтожен, и он будет уничтожен!

Оглушительное «ура» прокатилось по аэродрому.

Командир продолжал:

— Настал час испытания боевых качеств молодых лётчиков нашего полка. Перед нами ответственная задача — прикрыть советские наземные войска от вражеской бомбардировки с воздуха… Все по машинам!

Весь первый день боёв наша часть просидела в самолётах на земле. Мы, видимо, находились в резерве.

Наутро, чуть свет, мы снова на аэродроме. Полк получил боевое задание: прикрыть наземные войска от вражеской бомбардировки с воздуха.

…Нашу эскадрилью ведёт Семёнов. Мы ещё далеко от линии фронта, а на земле уже видны пожары. Подлетаем ближе. Запах гари чувствуется даже в кабине. В воздухе тают разрывы зенитных снарядов.

Идёт настоящее воздушное сражение. Ничего подобного я ещё не видел и не мог себе представить.

В наушниках шлемофона [В наушниках шлемофона; шлемофон — головной убор лётчика (шлем), в который вделаны радионаушники.] слышатся команды наших офицеров с радиостанций наведения. Не успевает выключиться один передатчик, как включается другой. Разобраться трудно… Товарищи из других эскадрилий уже вступили в бой. Иногда в наушниках раздаются чьи-то отрывистые команды:

— Атакую, прикрой!

— Внимание, слева «мессер»!

С земли доносится:

— Соколы, атакуйте! Бейте их, бейте!

Зорко слежу за командиром и готов выполнить каждый его приказ.

Семёнов сообщает: «Подлетаем к линии фронта».

Вслед за этим раздаётся его команда: «Впереди ниже нас более двадцати самолётов противника. Атакуем!»

И действительно, ниже нас по-воровски, сторонкой, направляется к линии фронта до двадцати семи пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс-87» под прикрытием истребителей. Самолёт командира вихрем понёсся на бомбардировщики. Несколько секунд — и горящий «юнкере» рухнул на землю.

Семёнов крикнул:

— Орлы, бей их!

Быстро захожу одному из «Юнкерсов» в хвост. Ловлю его в прицел. Дистанция подходящая. Нажимаю на гашетки — пушки заработали. «Юнкерс» начал маневрировать. Почти вплотную сближаюсь с противником. Обжигает мысль: «Неужели уйдёт безнаказанно?» Как во сне, слышу голос ведомого: «Бей, Ваня: прикрываю!»

Стиснул зубы, продолжаю стрелять и думаю: «Если не собью, то буду таранить, последую примеру Габуния».

Дал несколько длинных очередей. И вдруг самолёт врага вспыхнул и пошёл вниз. С каким торжеством, с какой радостью взмываю вверх! Кричу своему ведомому:

— Вася, друг, одного кокнул!

Оглядываюсь по сторонам. Вижу, от меня отвалил «мессер». Сразу понял, какая опасность грозила мне только что. Я не заметил, как в хвост моей машины зашёл «мессершмитт». Но ведомый был начеку и во время прикрыл меня словно щитом, отбив атаку «Мессершмитта». Если бы не он, гитлеровец расстрелял бы меня в упор.

Наша дружба выдержала испытание в этом жарком воздушном бою. Удар советских истребителей ошеломил врага. Строй бомбардировщиков рассыпался. Противник в беспорядке сбросил бомбы в расположение своих войск и ушёл на запад.

Я ещё не успел опомниться. Губы у меня ссохлись. Хотелось лить. Я был словно в горячке. Но вот снова послышалась команда: «На подходе группа бомбардировщиков. Атакуйте!»

Мы снова врезаемся в свежий строй фашистских самолётов. Противник становится в оборонительный круг. Вражеские стрелки открывают по нас бешеный огонь.

Пристраиваюсь к самолёту противника. Сел, как говорят, ему на «хвост». Думаю: «Сейчас в упор расстреляю». Отчётливо вижу кресты. Пора открывать огонь. Нажимаю гашетки… Но пушки молчат. Я и не заметил, что все снаряды уже израсходованы.

Атакуя первого «Юнкерса», я по неопытности открыл огонь с большой дистанции и вёл его длинными очередями. За несколько секунд израсходовал все боеприпасы. Это был хороший урок. Я на опыте убедился, что нужно экономно расходовать боеприпасы, а для этого действовать точно, быстро, с расчётом.

Между тем противник резко шарахнулся от меня в глубь своего строя и чуть не столкнулся с другим «юнкерсом».

«Так и без снарядов, — думаю, — можно сбивать самолёты врага!» Минут десять гоняюсь за противником. Вражеские самолёты, не выдержав атаки наших истребителей, повернули на запад, суетливо сбрасывая бомбы.

Мой личный счёт открыт: я сбил один фашистский самолёт.

…Мы благополучно, без потерь, вернулись на свой аэродром. В привычной обстановке я ещё острее почувствовал радость. Меня обступили лётчики, механики. Мухин, возбуждённо жестикулируя, рассказывал о том, как я зажёг самолёт и как он отбил атаку «мессера».

Да, но надо сначала по всем правилам доложить командиру. Так и хотелось бежать! Но я подтянулся и спокойно, медленно, как полагается бывалому лётчику, направился к KП. Навстречу идёт Семёнов. Почему у него такое хмурое, недовольное лицо? Я растерялся, запнулся, позабыв заранее приготовленные слова. Семёнов посмотрел на меня и сердито сказал:

— Мне всё известно, видел. Я вами недоволен. Дерзости у вас много. Это хорошо, но в таких сложных условиях надо быть сдержанным, а то самого, как куропатку, собьют. В бою нельзя горячиться.

Он замолчал, а я стоял перед ним навытяжку, в полном смятении. Вдруг командир улыбнулся и протянул мне руку:

— А в общем — молодец! Так и бей их! Но смотри не зазнавайся! Заруби на носу мои слова…

От сердца отлегло. Я был благодарен командиру за то, что он предостерёг меня, заставил быть скромнее и требовательнее к себе.

Первый бой показал, что одного умения водить машину, одного лишь знания самолёта, желания победить врага, одной лишь смелости ещё мало — надо уметь определить замысел противника и, молниеносно оценив обстановку, опередить врага. Успех в воздушном бою решают секунды.

Вечером после разбора полётов в столовой было шумно и весело, как никогда. Говорили без умолку. Многие в этот день одержали свою первую победу над врагом.

На следующий день, 7 июля 1943 года, мне удалось одержать вторую победу — сбить «Юнкерс-87», а через день — два «Мессершмитта-109».

13. В НАСТУПЛЕНИЕ!

С каждым днём бои делались всё напряжённее. Грандиозная битва развёртывалась на дуге, обращённой к западу от Курска. Видимо, враг готовился долго и сейчас в бессильной ярости бросал на поле боя одну дивизию за другой, но они быстро таяли. Планы фашистов провалились. Враг встречал нашу мощную оборону на земле, наше мощное сопротивление в воздухе и стал вести себя нервозно и истерично.

Наша авиация наносила врагу сокрушительные массированные удары.

Через несколько дней после начала битвы на Курской дуге советская авиация завоевала полное господство в воздухе.

К 16 июля 1943 года фашисты на нашем участке фронта перешли к обороне. Но наши войска не дали врагу закрепиться и предприняли мощное контрнаступление, отбросив противника на юго-запад.

24 июля Верховный Главнокомандующий поздравил войска наступающих фронтов с ликвидацией летнего наступления фашистов, о котором они трубили на весь мир. Вражеская оборона подготовлялась долго — Советская Армия сломила её за несколько дней.

…Немецко-фашистские захватчики отступают. Наши войска не дают им возможности опомниться. Мы по-прежнему не вылезаем из своих машин — делаем по нескольку вылетов в день. Наш боевой счёт растёт. Спим мало. Иногда досыпаем днём в землянке. А когда техники спят — неизвестно. Они всю ночь просматривают и ремонтируют машины.

Наш полк перелетел на аэродром ближе к линии фронта. Развалины. Пепелище. Крестьяне встретили нас на околице разрушенного села. Впереди шёл старик со строгим, скорбным лицом, с длинной бородой. Он приблизился к командиру части, обвёл рукой — вот, мол, смотрите сами! — и сказал:

— Сынки, видите это?

Нас окружили ребята, женщины. Все мы были глубоко взволнованы.

Вечером я написал письмо в наш сельсовет и отцу: решил, что пока письма будут идти, войска 1-го Украинского фронта выгонят врага из родной деревни.

Конечно, хотелось быть с войсками 1-го Украинского фронта. Но цель у нас была общая. Вероятно, не один лётчик 1-го Украинского фронта с волнением следил за боями на нашем участке, с нетерпением ждал освобождения родного села под Белгородом.

14. НАЗНАЧЕНИЕ

5 августа был освобождён Орёл и в тот же день — Белгород. В этот вечер прозвучал первый в истории Великой Отечественной войны салют: столица нашей Родины Москва салютовала доблестным войскам, освободившим Белгород и Орёл, артиллерийскими залпами.

Настроение приподнятое, радостное: скоро начнём и с украинской земли гнать фашистскую нечисть!

На следующее утро после освобождения Белгорода я, как всегда, подошёл к своему «Ла-5» и приветствовал его: это у меня уже вошло в привычку. Влез в кабину.

— Товарищ командир! — кричит мне Иванов. — Вас зовут.

Я в два прыжка очутился на земле. Ко мне подходят командир соединения и командир части. Рядом с ними — Семёнов. Спешу навстречу.

— Поздравляю вас, товарищ младший лейтенант, с высокой наградой — орденом Боевого Красного Знамени!

— Служу Советскому Союзу! — отвечаю я взволнованно.

Командир соединения пожимает мне руку и прикрепляет орден к моей гимнастёрке.

Евстигнеев, Амелин и многие мои товарищи также получают боевые награды.

Семёнов обнимает меня:

— Запомни, что я тебе скажу. По всему вижу: ты собьёшь много вражеских самолётов. Но смотри в оба: слишком не горячись, не забывай первого сбитого…

Я крепко запомнил простые, искренние слова старшего товарища.

…Рано утром меня вызвал на КП командир части:

— Семёнов назначается моим заместителем, вы — командиром эскадрильи, а Брызгалов — вашим заместителем.

Я вышел с КП обрадованный, но в то же время озабоченный: для новой должности недостаточно обладать одними лётными качествами — необходимо воспитать в себе способности командира, приобрести опыт вождения групп.

Конечно, командовать труднее, чем выполнять приказание командира. Ведь это значит — не только отдавать приказание, но и учить, как его выполнять, воспитывать подчинённых.

Евстигнеев, а позже и Амелин тоже были назначены командирами эскадрилий. Мы упорно работали над собой, чтобы оправдать высокое звание командира эскадрильи.

15. РАЗВЕДЧИК

Кончился срок моего кандидатского стажа, и я подал заявление о приёме в члены партии.

Трудно передать, с каким нетерпением ждал я заседания партийной комиссии! Всё время думал об этом и ещё тщательнее готовился к каждому боевому вылету.

С 4 августа 1943 года началось наше наступление на Харьковском направлении. Я узнал, что в эти дни в неравном бою погиб Кучеренко. Он воевал храбро: на его счету было уже десять сбитых вражеских самолётов.

Вечная память тебе, Петро!

…14 августа, когда я только что возвратился с боевого задания по прикрытию наших войск и собрался идти в столовую, меня срочно вызвали на командный пункт.

Передо мной поставлена задача: моей шестёрке надо прикрыть действия нашего разведчика — ему поручено ответственное задание. Встретиться с разведчиком мы должны в воздухе над нашим аэродромом.

Я собрал лётчиков эскадрильи и рассказал о задании. Мы разошлись по машинам и стали ждать. Обед нам подали прямо в самолёты.

Прошло двадцать минут. Над аэродромом появился самолёт, это был наш разведчик. Взлетели. Я связался с ним по радио и доложил, что готов к сопровождению. Летим на высоте трёх тысяч пятисот метров. Облачность три-четыре балла. Разведчик идёт впереди, моя шестёрка — позади. Идём над линией фронта. Вражеские зенитки открыли огонь.

Когда мы углубились во вражеское расположение километров на двадцать, я заметил фашистские истребители.

Они направлялись к нам.

Предупреждаю лётчиков по радио:

— Ястребы, будьте внимательны! Сзади, ниже нас, двенадцать истребителей противника.

Самолёты врага подходят ближе.

Мы начали маневрировать, чтобы прикрыть разведчика и не дать врагу возможности зайти к нему в хвост.

Внезапная атака противника сорвана.

Но, надо думать, фашисты пойдут на всё, лишь бы сбить разведчика. И действительно, один из «Мессершмиттов» пытается атаковать его. Стремительно иду на сближение с самолётом противника и длинной очередью сбиваю.

Наша шестёрка вступает в ожесточённый бой с вражескими самолётами, а разведчик носится в стороне.

Я понимаю, что воинский долг обязывает его любой ценой выполнить задание, но, видя, что положение создалось сложное, передаю ему:

— Уходи домой… Уходи…

А лётчик словно и не слышит. И я думаю о том, что он, вероятно, молодой, горячий, упрямый, смелый и очень честный.

Наша шестёрка слаженно и чётко отбивает атаки наседающих истребителей противника.

Вдруг вижу — Миша Никитин помчался за «Мессершмиттом». Он забыл основное правило: в воздушном бою не увлекаться сбитым. В хвост его самолёта стал заходить второй «мессершмитт». Я закричал по радио Брызгалову:

— Спасай Мишу!

Но было поздно: враг настиг самолёт Никитина, прошил его очередью. И машина нашего боевого товарища резко пошла на снижение.

И сейчас же мастерски, меткой очередью Брызгалов сбил «мессершмитт». Пришлось так напряжённо следить за воздухом, что я не мог наблюдать за самолётом Никитина. «Как он выберется с территории, занятой врагом? Что будет с ним?» в тревоге подумал я о товарище.

А бой продолжается. Наш разведчик по-прежнему кружит неподалёку, как у себя дома. Я даже обозлился: «Вот сорвиголова! Ведь тебя сейчас собьют, чёрт возьми!» И в это мгновенье вижу, что к разведчику подкрадывается «мессершмитт».

Быстрее на выручку! Сейчас фашист откроет огонь!

Догоняю «мессершмитт» сзади, сверху, и даю несколько очередей. Фашист переворачивается и падает в лес.

Подлетаю к разведчику почти вплотную и машу ему кулаком: «Уходи! Бой разгорается во всю. Поворачивай!» На этот раз он послушался, и мы стали уходить на нашу территорию.

Моя группа, отбиваясь от вражеских истребителей, прикрыла разведчика. Фашисты повернули и врассыпную полетели на запад.

Они потеряли четыре самолёта, мы — один.

Мы до поздней ночи, несмотря на тяжёлый день и ранний подъём, не спали: всё ждали Мишу Никитина. Я очень его любил. Не верилось, что он погиб.

Паша Брызгалов твердил:

— Я убеждён, что Миша вернётся. Наверное, он на парашюте спустился и в лес к партизанам ушёл.

Когда все устали ждать и задремали, мне послышалось, что Паша Брызгалов всхлипывает, уткнувшись носом в подушку.

16. БОЛЬШОЙ ДЕНЬ В МОЕЙ ЖИЗНИ

В горячих воздушных боях прошло ещё несколько дней.

23 августа 1943 года был освобождён Харьков, и войска нашего участка фронта приближались к Полтаве.

В эти дни напряжённых воздушных боёв в моей жизни свершилось событие, которого я ждал с таким волнением.

Однажды ко мне в землянку пришёл посыльный из штаба и передал:

— Звонили из политотдела: вас завтра утром вызывают на парткомиссии.

Я долго не мог уснуть. С юношеских лет я испытывал благоговейное уважение к высокому званию члена партии. И сейчас, готовясь к большому для меня дню, думал об одном: примут ли меня? Достоин ли я?

…Идёт заседание парткомиссии. Принято несколько боевых лётчиков. И вот я слышу слова председателя комиссии:

— Вы приняты в члены большевистской партии, товарищ Кожедуб. Поздравляю вас! Отныне вы обязаны ещё смелее, ещё искуснее драться с врагами нашей Родины. Желаю успеха!

Взволнованно отвечаю:

— Спасибо! Надеюсь, что смогу оправдать доверие, оказанное мне партией… Сделаю всё для этого.

На душе у меня светло.

Теперь каждый день с утра я ждал, не появится ли на нашем аэродроме маленькая машина начальника политотдела — он должен был приехать и вручить партбилеты лётчикам, принятым в партию. Возвращаясь на аэродром, я каждый раз спрашивал техника Иванова: «А начальник политотдела не приезжал?»

27 августа утром, прилетев с боевого задания, я замечаю необычное оживление у КП. Там собралась большая группа офицеров.

— Приехал начальник политотдела полковник Боев, — говорит мне Иванов.

Торопливо причёсываю волосы, свалявшиеся под шлемом, надеваю пилотку, подтягиваюсь и направляюсь к товарищам. Еле сдерживаюсь, чтобы не побежать.

Полковник — я вижу его ещё издали — разговаривает с лётчиками. Он всех отлично знает, он в курсе всей нашей жизни, и когда прилетает к нам, то всегда находит время с каждым поговорить, каждого расспросить. За большими делами он никогда не упускает мелочей. Мы это очень ценим.

Евстигнеев и Амелин уже получили партийные билеты. Лица их сияют. Поздравляю друзей.

Ко мне подходит начальник политотдела и едва успевает вручить мне партбилет, как раздаётся команда: «Все по самолётам!»

Опять срочный вылет. Все бегут к машинам. Тщательно прячу партийный билет в левый нагрудный карман и, счастливый, испытывая какой-то особенный подъём, бегу к своему самолёту, напутствуемый полковником Боевым:

— Желаю успехов, товарищ!

Иванов меня поздравляет. Я его обнимаю и влезаю в кабину. Сигнальная ракета — и наша шестёрка вылетает.

В этом бою я сбил «Фокке-Вульф-190».

17. ВЕСТИ ИЗ ОСВОБОЖДЁННЫХ РОДНЫХ МЕСТ

Войска нашего фронта с боями приближаются к Полтаве. Идёт единое общее наступление Советской Армии — от Белоруссии до Таманского полуострова. Часто, летая в разведку, вижу, как враг оттягивает войска к западному берегу Днепра.

Советские войска перешли через Десну. Внимательно слежу по карте за продвижением наших частей — они всё ближе и ближе подходят к моим родным местам. Освобождённые города обвожу красными кружками.

И вот наконец отмечаю на карте красным кружком Новгород-Северский. Там уже рукой подать до Шостки и родной Ображеевки.

Однажды, когда я вернулся с боевого задания, меня ждало несколько писем. На одном из конвертов я увидел почерк отца. Буквы запрыгали перед глазами. Я крикнул Мухину:

— Вася, письмо от отца получил!

И побежал на своё любимое место — под крыло самолёта.

Я читал, и слёзы застилали мне глаза.

«Дорогой сынок Ваня!

Все мы вместе желаем вам, фронтовикам, удачи, победы над врагом, боевого и смелого духа. До чего же ты обрадовал меня своим письмом! Что тебе писать о нас? Где теперь Яков и Григорий — не знаю. Григория фашисты угнали в рабство. Яша — с первых дней в боях. Саша тоже прислал письмо, беспокоится о тебе. Высылаю его адрес. Мотя с ребёнком живы. Наше село фашистские захватчики не успели сжечь. А вот село твоей мамаши — Крупен — сожгли. Односельчан наших — тринадцать человек — убили. Нашего соседа, старинного друга Сергея Андрусенко, фашисты замучили в здании техникума, где ты учился. Ещё там замучили восемьсот человек.

Я знаю, что фашистам не быть хозяевами на нашей земле, потому что наша Родина — великая сила. Радуюсь, что ты бьёшь врага. Только, Ваня, не заносись и честно выполняй свой долг перед Родиной. Я, Ванюша, за эти тяжёлые годины сильно состарился, но сейчас снова работаю, наш колхоз оказывает мне помощь. Жду от тебя письма, дорогой сынок. Передай от меня привет всем твоим друзьям.

Твой отец Никита Кожедуб».

Внизу отец приписал две тронувшие меня стихотворные строчки:

Вспоминай, Ваня, мамашу.

Защищай ты страну нашу.

Трудно передать, что я перечувствовал и передумал, прочитав письмо отца. Лютая ненависть к фашистам, замучившим земляков, охватила меня. Вспомнилась дорога к Десне — по ней отец и Сергей Андрусенко ходили рыбачить; родник у берёзовой рощи, где они отдыхали. Перед глазами стояли родные лица, родные места.

Хорошее, тёплое письмо прислали мне и из сельсовета. Я знал, что мой старый отец не одинок, что его поддерживают, о нём заботятся. И тут же, под крылом самолёта, написал ответные письма и письмо брату Александру.

18. НАД ДНЕПРОВСКИМИ ПЕРЕПРАВАМИ

Советские войска вышли к Днепру на протяжении нескольких сот километров. Левобережная Украина очищается от врага. 23 сентября 1943 года освобождена Полтава.

В конце сентября мы снимаемся с полтавского аэродрома и перелетаем на полевой аэродром, ближе к Днепру.

Фашисты укрепили правый, крутой берег Днепра, который и без того являлся хорошим естественным рубежом. Но войска нашего фронта с ходу перешли на тот берег Днепра и уцепились за клочок земли на западном берегу. Его назвали «Малой землёй».

Перед нами поставлена боевая задача: охранять переправы от вражеских налётов и прикрывать с воздуха «Малую землю», где находится много советских войск и техники.

В полёте видишь, как колонны советских войск, танки и артиллерия движутся к переправам.

В великую битву за освобождение Советской Украины от фашистского ига идут представители всех народов моей многонациональной Отчизны; для всех нас, русских, украинцев, грузин, белорусов, казахов, Великая Отечественная война — справедливая война с ненавистным врагом, посягнувшим на свободу и независимость нашей Родины.

Предстоят ожесточённые сражения. Враг пытается остановить наше наступление, столкнуть наши войска в Днепр. Фашистская авиация активизирует свои действия: сюда, к Днепру, гитлеровцы подтянули истребители, большое количество пикирующих бомбардировщиков.

Мы надёжно прикрываем наши войска на правом берегу.

Веду свою группу на прикрытие наземных войск. В воздухе спокойно. На земле, под нами, — бой. Вдруг вижу: на нас сзади, сверху, заходит пара вражеских истребителей — «охотников». Это были опытные фашистские лётчики, обычно действовавшие парами.

Надо было атаковать мгновенно.

Быстро развернулся навстречу им. Но они пронеслись мимо и начали уходить на запад. Мои товарищи, не дожидаясь команды, ринулись вдогонку. Что такое? Ничего не понимаю! Как могли они нарушить дисциплину? Передаю по радио:

— Вернитесь обратно!

Но ответа нет. Ушли.

Я уже знал коварную тактику врага. «Охотники» были, повидимому, высланы как приманка, чтобы отвлечь и увести в сторону от своих бомбардировщиков наши самолёты. Мои лётчики отлично знали об этой уловке врага. Но не всегда в такой момент сразу всё учтёшь; сложность и заключается о том, чтобы быстро принять решение. Я так стремительно развернулся на вражеских «охотников», что мои ребята не. успели, очевидно, дать себе отчёт в обстановке и под влиянием порыва, решив сбить вражеские самолёты, ушли далеко за линию фронта. А здесь, внизу, наши войска ведут бой, и, быть может, от того, насколько надёжно будет прикрытие с воздуха, зависит успех.

Остаюсь один прикрывать порученный моей группе участок. Минуты тянутся удивительно медленно.

Внимательно слежу за воздухом. Жду. Вот-вот появится группа вражеских бомбардировщиков. Удастся ли мне одному отогнать врага?

Огненная пелена стелется над землёй. Столбы дыма подымаются вверх.

Смотрю — выше меня, с запада, от горизонта отделяется несколько точек. Я наготове. Вглядываюсь внимательно. Нет, не то! Возвращаются мои товарищи. Я обрадовался — мы сила, когда вместе! Даже перестал сердиться на них. Знаю, как им будет стыдно за свою оплошность.

Вдруг вижу: они направились в сторону аэродрома. Посмотрел на часы: время, отведённое на прикрытие, истекало, и поэтому мои лётчики вынуждены были вернуться на аэродром.

В ту же секунду по радио раздалась команда с земли:

— Соколы, соколы! Юго-западнее Бородаевки противник бомбит войска!

Сколько вражеских бомбардировщиков, охраняют ли их истребители — не сообщалось.

«Эх, хлопцы, хлопцы, поспешили уйти! Как бы хорошо вместе нагрянуть на врага!» подумал я. И стало ещё досаднее.

В воздухе — ни одного нашего истребителя. Мне предстоял неравный бой. Решаю заранее открыть фонарь кабины. Если меня подожгут или самолёт совершенно потеряет управление, придётся прыгать с парашютом к нашим. Но фонарь не открывался. Меня охватило неприятное чувство неизвестности и нависшей опасности.

Опять команда с земли:

— Атакуйте!

Передаю по радио, что нахожусь в воздухе один. Получаю короткий и ясный ответ:

— Атакуйте!

Вот они. Подо мной, на высоте шестисот метров, около восемнадцати пикирующих бомбардировщиков противника. Стремительно работает мысль. С высоты трёх тысяч пятисот метров на большой скорости врезаюсь в строй вражеских самолётов.

Ощущение тревоги и одиночества, овладевшее мною минуту назад, исчезает. Я не один! Внизу мои боевые товарищи — пехотинцы, артиллеристы, танкисты. На расстоянии нескольких тысяч метров я как бы чувствую их «локоть». Знаю: они с надеждой смотрят на меня, лётчика-истребителя.

Сознание воинского долга удесятеряет силы. Проношусь над врагом; в мою сторону летят огненные трассы. Волчком верчусь в воздухе. Появляюсь то тут, то там, то вверху, то внизу, и это, видимо, ошеломляет врага. Стремительными, неожиданными для противника манёврами, точностью и быстротой движений мне удаётся вызвать у врага смятение. Вражеские стрелки ведут огонь, а я маячу то над ними, то под ними. Так стремительно я, кажется, ещё никогда не действовал.

Самолёты противника построились в оборонительный круг. Надо его разбить. Проходит всего пять минут, но какими длинными кажутся они мне! Беспокоит, что кончается горючее. Вражеские истребители меня не атакуют. Но всё же я начеку. Ищу глазами наши истребители, но тщетно: прикрытия нет. Надо действовать молниеносно и самостоятельно.

Откалываю один самолёт противника. Открываю по нему огонь в упор. Самолёт, охваченный пламенем, идёт к земле. Остальные бомбардировщики пускаются наутёк, беспорядочно отстреливаясь. Пучок трассирующих пуль несётся мимо меня.

Горючее уже совсем иссякает. Я «отвернулся» от уходящих бомбардировщиков и на бреющем полёте выскочил к себе на аэродром. Знаю, что меня уже не ждут. Возможно, оплакивают. Время, отведённое для патрулирования, давно истекло.

Вижу — внизу у землянки собрались лётчики и смотрят вверх. Товарищи заметили мой самолёт. Встречают. Окидываю взглядом стоянки самолётов моей эскадрильи — все ли машины на месте. Все здесь, дома. На душе становится легче. Нельзя терять ни секунды!

Быстро иду на посадку. Приземлился. В конце пробега остановился мотор. Запас бензина кончился.

Вылезаю из кабины. Лётчики моей эскадрильи стоят навытяжку и молчат. Лица у них растерянные, пристыжённые.

Я, как обычно, снял шлем и, сдерживая себя, медленно и негромко сказал:

— Где же это видано, чтобы без приказа командира отрываться от группы? За сбитым погнались — и войска оставили без прикрытия! Командира бросили. Позор!

Вперёд шагнул мой заместитель, Паша Брызгалов.

— Разрешите доложить, товарищ командир, — виновато говорит он. — Вы знаете, что у Гопкало машина — копия вашей…

Смотрю на Гопкало: он уставился в землю и покраснел так, что даже уши у него горят.

— Гопкало увидел, что вражеские истребители уходят. Увлёкся, вырвался из строя и погнался за ними, а мы спутали его самолёт с вашим и пошли вслед. Когда возвращались, приняли вас за противника, спешили домой и проскочили мимо. Всё, товарищ командир.

— А куда же ты, Мухин, смотрел?

— На этот раз я тоже не уследил за вами, — отвечает Мухин смущённо.

Подзываю Гопкало. Он краснеет ещё сильнее, и мне становится его жалко. Но я сухо и резко говорю ему:

— Знаю вашу горячность и стремление сбить вражеский самолёт, но действовать надо своевременно и разумно. Запомните: сначала взвесь, потом дерзай. Вздумаете ещё путать строй — больше с собой никогда не возьму. Поняли?

— Понял, товарищ командир. Клянусь вам, больше этого не будет!

Я отлично представляю себе, что пережили мои ребята, осознав ошибку. Хочется рассказать им о бое, но я бросаю официально:

— Можете быть свободными, товарищи лейтенанты.

Они переглядываются и расходятся, понурив головы. Иду на КП и думаю о том, что всё предвидеть в воздухе невозможно, нужно учиться на каждой своей и чужой ошибке.

Несколько дней Гопкало ходил сам не свой, даже осунулся. Но урок пошёл ему на пользу. Это чувствовалось по его поведению и на земле и в воздухе.

19. НА ГОРЯЩЕМ САМОЛЁТЕ

Идёт воздушная битва в районе переправ и на участках, занятых нашими войсками на западном берегу Днепра.

За десять дней боёв над днепровскими переправами лётчики нашей части одержали много побед. Мой боевой счёт увеличился на одиннадцать сбитых вражеских самолётов.

Немецко-фашистские захватчики хотели во что бы то ни стало оттеснить наши войска с западного берега Днепра. На земле все их планы разбила советская пехота, танки, артиллерия, а в воздухе — сталинская авиация.

12 октября 1943 года я со своей группой уже сделал несколько вылетов. Провёл два трудных воздушных боя и сбил в этот день два вражеских самолёта. Только собрался отдохнуть, как снова получил приказ с группой подняться в воздух. Мы полетели на прикрытие переправ через Днепр.

В воздухе то и дело звучит команда: «Преследуйте, бейте врага!» Вдали показалась группа пикирующих бомбардировщиков. Врезаемся в их строй и нарушаем боевой порядок противника.

Один фашистский пикирующий бомбардировщик снижается и, маскируясь на фоне местности, пытается улизнуть. Преследую его. Расстояние между нами быстро сокращается. Иду прямо на стрелка. Пулемётные трассы проносятся мимо меня. С близкой дистанции открываю огонь. Длинная очередь — и бомбардировщик вспыхивает. Но я чувствую — с моим самолётом что-то неладно. Взмываю и вижу: с правой стороны из бензобака выбивается огненная струя: бензобак пробит. Быстро отстегнул ремни. Хотел было выпрыгнуть с парашютом, но вспомнил, что внизу — территория врага. Я нахожусь в двадцати километрах от своих. Попасть в плен? Нет!

Что же предпринять? Вспомнил Гастелло. Последую его примеру! Решение найдено. Но борьбы с пламенем не прекращаю. Переложил самолёт в скольжение на крыло. Молниеносно, ничего не упуская, осмотрел землю. Надо найти объект. Подо мной несколько домишек — там враг. В стороне бьют зенитки противника. Медлить нельзя. Но цель всё ещё не выбрана.

Гитлеровцы высыпали из домов. Зенитные снаряды разрываются по-прежнему в стороне. Решение принято: направляю самолёт на гитлеровцев. Происходит то, чего я меньше всего ожидал: у самой земли мощный поток воздуха срывает пламя с крыла. Сейчас же принимаю новое решение и проношусь прямо над головами оторопевших фашистов, чуть не задевая их винтом.

Гитлеровцы спохватились и открыли огонь. Прижимаюсь к земле — огненные трассы проносятся выше меня. Я ускользнул от них. И вдруг до моего сознания дошло: пламя сорвано, но если в бензобаке скопятся газы, то самолёт взорвётся. Ещё несколько минут назад я спокойно шёл навстречу смерти, но сейчас, после неожиданного спасения, не хотелось бессмысленно гибнуть. Продолжаю лететь на бреющем. Вот и родной Днепр.

Здесь уже свои. Наконец внизу показался наш аэродром. Радостное чувство переполнило меня. Но, строго придерживаясь правила — не рассеивать внимание до посадки, стараюсь посадить самолёт так, чтобы избежать взрыва. Машина касается земли, и я заворачиваю на стоянку.

Быстро выскакиваю из кабины — хочется скорее посмотреть, что с бензобаком. Товарищи окружили меня, дружески обнимают:

— Очень беспокоились за тебя… Да как ты не сгорел! Как сбил пламя?

И я, забыв об усталости, рассказываю.

Многому научил меня этот полёт. На войне нельзя опускать руки. Даже идя навстречу смерти, ищи оружие для победы. Нельзя ни на секунду прекращать борьбу за неё! Большевики никогда не сдаются без боя, никогда не теряют надежды на победу. Такой вывод сделал я из этого боя.

20. ВСТРЕЧАЮ ОКТЯБРЬ НА ФРОНТЕ

В первых числах ноября 1943 года наша часть была отправлена на Большую землю, на отдых. Нам этот отдых казался совсем ненужным. Но таков был приказ. Предстояли горячие бои, и нужно было набраться сил.

Отдых был своеобразный. Мы не летали на боевые задания, зато много занимались. Надо было повышать и совершенствовать своё боевое мастерство: чем больше приобретали мы опыта, тем становились требовательнее к себе.

В эти дни лётчики много читали, слушали беседы агитаторов. выпускали стенные газеты.

Большую идейно-воспитательную работу среди лётчиков нашей части вёл парторг Беляев. Он мне всё больше и больше напоминал моего первого комсомольского руководителя в техникуме — Мацуя.

Парторг уделял особенно много внимания укреплению дружбы лётчиков в бою и на земле.

В перерывах между вылетами он часто выступал с лекциями и докладами. Горячо, увлекательно говорил о нашей большевистской партии — организаторе и вдохновителе борьбы и побед советского народа; рассказывал о героическом труде советских людей в тылу; на примере отличившихся советских воинов воспитывал в нас мужество и отвагу.

Беляев часто поручал кому-нибудь из нас выступить с докладом или провести беседу с молодыми лётчиками и техниками.

Тщательно готовился я к таким беседам. Советовался с Беляевым о том, какие вопросы, по его мнению, нужно осветить.

Политические беседы, которые я проводил в полку, дали мне очень много. Мой кругозор расширялся, я всё больше и больше понимал, как велика сила идейной закалки, к чему обязывает сознание, что ты не просто лётчик, а лётчик-большевик.

Лётчики-коммунисты никогда не боялись выступить с резкой критикой товарища, хотя бы и близкого друга, и это укрепляло нашу спайку. Вместе обсуждая поведение друг друга, получив указание товарищей, легче выправить допущенную ошибку.

Партийные собрания были большой школой политического воспитания. Мы знали, что каждый лётчик отвечает за свои действия. Но мы, члены партии, чувствовали себя ответственными за поведение каждого однополчанина и со всей строгостью относились к себе, зная, что по нас равняются беспартийные товарищи.

Парторг часто беседовал с нами об этом, о ведущей роли коммунистов в бою.

6 ноября, в канун праздника, я собрал лётчиков и техников эскадрильи в землянке на аэродроме. Партийная организация поручила мне сделать доклад о двадцать шестой годовщине Великого Октября.

Наши походные лампы, мигая, освещали сосредоточенные лица моих боевых друзей. Было тепло — топилась печь.

Вдруг дверь отворилась, и в землянку вошли начальник политотдела, заместитель командира по политчасти, парторг и комсорг. Я, как полагается, рапортовал полковнику, что делаю доклад. Он ответил: «Отлично, продолжайте!» и, разрешив лётчикам сесть, сам сел у печки.

Когда я кончил, он подошёл ко мне и, пожав руку, сказал:

— Товарищ старший лейтенант, ЦК ВЛКСМ награждает вас, воспитанника Ленинского комсомола, почётной грамотой за боевую деятельность и двадцать шесть лично сбитых самолётов врага.

И, поздравив меня, полковник прочёл текст грамоты.

Почётная грамота ЦК ВЛКСМ определила новый этап в моей боевой жизни: получив грамоту, я дал обязательство ещё более настойчиво совершенствовать свои боевые качества.

В день праздника мы узнали, что 6 ноября на рассвете нашими войсками освобождён Киев.

И русские — Евстигнеев, Амелин, и белорус Мухин, и я, украинец, — все мы, члены одной боевой семьи, с огромной радостью узнали об освобождении столицы Советской Украины. Сила дружбы советских народов — могучая сила. И мы особенно ощутили эго в день двадцать шестой годовщины Октября, читая слова доклада товарища Сталина: «Дружба народов выдержала все трудности и испытания войны и ещё более закалилась в общей борьбе всех советских людей против фашистских захватчиков».

Доклад и приказ вождя, как всегда, содержали глубокий анализ военных операций, проведённых Советской Армией, вдохновляли на героические подвиги во славу Родины.

В своём приказе товарищ Сталин предупреждал, что предстоит ещё упорная борьба и что было бы опасно предаться благодушию, самоуспокоенности.

21. НИКИТИН ВЕРНУЛСЯ

На фронтах разворачивались большие события. Задача, поставленная Верховным Главнокомандующим перед украинскими фронтами — очистить от врага Правобережную Украину, — успешно выполнялась. Наши войска продвигались к западным границам СССР.

Наша часть перелетела на правый берег Днепра, в район Кременчуга. Начались боевые будни. Мы сопровождали бомбардировщики, летавшие бомбить окружённые фашистские части в районе Кировограда.

Я летал на задания в район Чигирина — место, знакомое мне по «Кобзарю»: там некогда дрались с иноземными захватчиками запорожские казаки.

Выпал снег. Было промозгло, холодно. Подолгу стояли туманы. И всё же боевая деятельность не прекращалась.

В канун нового, 1944 года я только что возвратился с боевого задания — сопровождал бомбардировщики к Кировограду. Вылез из самолёта и, увидя сияющее лицо Иванова, понял, что моему механику не терпится сообщить мне какую-то радостную весть. Он не успел сказать «Миша Никитин», как я заметил, что ко мне, по обыкновению размахивая руками, спешит Никитин. Мы уже давно считали его пропавшим без вести.

Он подошёл, доложил по всем правилам, а я, не дослушав, обнял его.

— Цел и невредим, да? Как твоё здоровье, где был?.. — спрашивал я Никитина. — Дай я на тебя посмотрю… Почти не изменился. Правда, похудел, но зато возмужал.

Нас обступили лётчики. Никитина забросали вопросами.

Паша Брызгалов радовался больше всех — вернулся его закадычный друг!

Мы пошли в землянку. Усевшись вокруг топившейся печки, грели озябшие руки. Миша сел против меня и начал свой рассказ. Говорил он быстро, нервно жестикулируя, проглатывая слова от волнения:

— …Когда мы полетели с разведчиком, товарищ командир, я погорячился и допустил непростительную ошибку: увлёкся, хотел увеличить счёт сбитых самолётов и поплатился — не заметил, как сбили меня. Очнулся на земле. Открыл глаза — надо мной в стороне идёт воздушный бой. Хотел встать — от боли упал. Только тут сообразил, что нахожусь на вражеской территории. Не могу передать, как было тяжко! Я лежал среди обломков самолёта. Ощупал себя — оказалось, отделался одними ушибами. С трудом поднялся. Решил во что бы то ни стало прорваться к своим. Уничтожил документы. Пошёл в лес. Идти было больно, приходилось ползти. Голова кружилась, мутило. Я потерял сознание и, когда очнулся, увидел гитлеровцев… Я попал в Днепропетровск, в лагерь для военнопленных. Как издевались над нами проклятые фашисты! Один рыжий плюгавый гитлеровец особенно донимал меня. Голод был не так мучителен, как унижение. Нас били. С трудом сдерживал себя, чтобы не броситься на рыжего фашиста, — его гнусная, злорадная физиономия доводила до бешенства. Сдерживался, потому что знал: нужно сделать всё, чтобы вернуться в свою боевую семью. Нам заявили, что нас расстреляют. И не это меня угнетало. Угнетало, что не смогу отомстить. Я всё время думал о всех вас, об отце, матери. Приходила мысль о самоубийстве. Но я решил вырваться из позорного плена. Сговорился с товарищами о побеге. Первая попытка не удалась. Не удалась и вторая: охрана была усилена. Нас по-прежнему морили голодом. Неожиданно нас куда-то повезли. Оказалось — в Проскуров. И вот по дороге наконец удалось устроить побег. Ночью на полном ходу мы спрыгнули с поезда. Сам не понимаю, откуда взялись силы! Вдоль пути шёл лес. Мы побежали туда. Нас остановили партизаны. Я плакал от счастья, и мне в этом не стыдно сознаться. Несколько дней пролежал у партизан в землянке. За мной и товарищами по побегу ухаживали, подлечили нас. Я быстро окреп и стал участвовать в боях. Мои новые друзья были замечательные люди, горячие патриоты, но я всей душой стремился к вам, в родную часть, к лётной деятельности. И однажды командир сказал мне: «Жаль нам отпускать тебя, но твоё место там, среди лётчиков-истребителей». Я не знал, как благодарить командира… Меня на самолёте доставили на нашу территорию. И вот я дома…

Миша залпом выпил кружку воды. Несколько секунд мы молчали. Раздался сигнал на вылет. Все вскочили. У Никитина загорелись глаза, он умоляюще посмотрел на меня. Я подошёл к нему:

— Летать, Миша, не разучился? Сегодня отдыхай, а завтра полетишь.

И на следующий день моя дружная шестёрка поднялась в воздух на боевое задание. С нами был и Никитин. Он отважно навязывал бой врагу. Я следил за его действиями и иногда покрикивал:

— Миша, не горячись, спокойнее!..

22. Я ДОЛЖЕН ОПРАВДАТЬ ВЫСОКУЮ НАГРАДУ

3 февраля 1944 года после внезапного мощного рассекающего удара обоих наших фронтов вражеская оборона была прорвана. Советские войска соединились в районе Звенигородка — Шпола. Десять фашистских дивизий и одна бригада в районе Корсунь-Шевченковского были окружены, попали в «котёл». Наше командование предложило окружённым сдаться. Они отказались. Гитлеровцы пытались бросить в помощь окружённым войскам транспортную авиацию. Восемь вражеских танковых дивизий стремились прорвать наш фронт, пробиться к окружённым фашистам. Но это им не удалось: они были разбиты и отброшены.

А мы по-прежнему сидели на том же аэродроме. Плохая погода привязала нас к земле.

4 февраля чуть забрезжил свет, а мы, как всегда, уже были на аэродроме. Начинался хмурый, пасмурный день. Низкие снежные облака ползли над самой землёй.

Иду на КП в надежде, что, может быть, всё же удастся полететь и встретиться с транспортными самолётами, которые гитлеровское командование бросает на помощь окружённой группировке. Но «погоды» нет.

Выхожу в унылом состоянии, которое всегда охватывает нас, когда мы бываем прикованы к аэродрому. Сталкиваюсь с командиром части Ольховским, Семёновым и начальником штаба. Слышу, как начальник штаба говорит им:

— Теперь вы оба — Герои Советского Союза…

Увидев меня, он не заканчивает фразы, быстро подходит ко мне и пожимает руку:

— Сердечно поздравляю с присвоением вам высокого звания Героя Советского Союза!

Мне кажется, что я ослышался. Хочется переспросить.

Новость уже облетела весь аэродром. Брызгалов, Мухин, Никитин бегут ко мне. И вот я уже в воздухе: меня качают. Качают Ольховского и Семёнова. С трудом вырываюсь:

— Да подождите, ребята, может быть это ошибка!

Лётчики хохочут, и я снова лечу вверх.

Приземляется самолёт командира соединения. Мы выстраиваемся. Командир тепло поздравляет Ольховского, Семёнова и меня.

А мне всё не верится: может быть, спутали что-нибудь…

Вспоминаю бои на Курской дуге, первые полёты, думаю о своих учителях, о том, что я, рядовой лётчик, с первого дня боёв старался выполнить свой долг перед Родиной. Но теперь надо подыматься на новую ступень, надо драться действительно по-геройски. Высокое звание ко многому обязывает.

Как назло, погода держала нас на аэродроме. Наступила распутица, всё раскисло. Только по утрам, когда бывали заморозки, изредка удавалось вылететь на боевое задание.

Через несколько дней к нам на аэродром привезли газеты. Я был у самолёта, когда ко мне подбежал, размахивая газетой, Никитин:

— Ну, смотри сам! Видишь Указ? Вот красным карандашом подчёркнуты ваши фамилии.

Да! Ольховскому, Семёнову и мне Указом Президиума Верховного Совета СССР присвоено звание Героя Советского Союза.

К нам на аэродром опять прилетел командир соединения и собрал весь личный состав. Он зачитал Указ, вручил нам ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» и сам прикрепил их к нашим гимнастёркам.

Вечером был устроен ужин — традиционные фронтовые «крестины» звезды Героя.

Я сидел рядом с Семёновым за большим столом. Командир соединения ещё раз поздравил нас и первую здравицу поднял за нашего великого полководца — Верховного Главнокомандующего товарища Сталина.

Просто и задушевно говорил Ольховский. Он благодарил партию и правительство за высокую награду.

Выступил Семёнов, затем я. Хотелось сказать очень многое, но от волнения я мог произнести только несколько слов.

Генерал поднял стакан:

— Выпьем, товарищи, за наших именинников! Пожелаем им дальнейших успехов в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками!

Семёнов тихонько толкает меня:

— Помнишь, каким ты был желторотым под Белгородом? Помнишь, как я тебя отчитал за первого сбитого? — И добавляет: — Смотри, как ликуют ребята из твоей эскадрильи, словно сами получили звезду Героя. Давай-ка по-традиционному обмоем звёздочку!

И мы чокаемся с моим старым командиром эскадрильи.

23. ЛЕКАРША

17 февраля была ликвидирована Корсунь-Шевченковская группировка немцев. Гитлеровское командование опять просчиталось! Правобережная Украина полностью очищена от врага!

Наши наземные войска победоносно продвигаются вперёд. Ничто не может остановить их — ни дожди, ни половодье, ни весенняя распутица.

А мы по-прежнему сидим на месте и только 22 марта наконец получаем приказ перебазироваться в район северо-западнее Умани.

Когда мы приземлились, я вдруг почувствовал, что у меня отчаянно стреляет в ухе. Стало досадно — выйду из строя, а медицинской помощи надо ждать несколько дней: обслуживающие нас части отстали из-за распутицы. Да и болеть я не привык.

Вечером мы отправились в посёлок, где нас расквартировали.

Мухин, Брызгалов, Никитин провожают меня. Входим в отведённую мне хату. Небольшая, аккуратно прибранная комната. Нас радушно встречает хозяйка — живая, бодрая старушка. Здороваюсь с ней и сажусь на лавку, сжав голову руками. Меня знобит, боль всё усиливается.

— Что же с тобой делать? — озабоченно говорит Мухин. — Рано утром нам надо на аэродром.

— Сяду в самолёт — пройдёт.

— Силой не пустим, — заявляет Брызгалов. — К Ольховскому пойду, если будешь настаивать.

В разговор вмешивается хозяйка:

— Вы, сынки, идите по домам, а я попробую его своим способом вылечить.

Я даже вскакиваю с лавки:

— Делайте, мамаша, что хотите, лишь бы прошло

Старуха стелет постель.

— Идите, сынки, с лёгкой душой, наутро он поправится.

— Вот что, хлопцы, — говорю я: — если на задание без меня полетите, не гонитесь за сбитым… Михаил, это к тебе относится в первую очередь: не горячись.

— Не волнуйтесь, товарищ командир, всё будет в порядке.

Ребята уходят. Старушка возится у печки и успокаивает меня:

— Пройдёт, сынок, потерпи.

Я прилёг — голова закружилась от боли и усталости. Перед глазами встаёт картина боя. Ясно вижу: Никитин оторвался от группы, гонится за «мессером». Кричу: «Мишка, назад!..» Очнулся. Около меня стоит хозяйка и смотрит заботливо, как мать:

— Ноги у тебя, сынок, в постели, а думки в небе. Иди-ка, садись к столу.

Покорно сажусь за стол. Старушка ставит большой чугун. Он полон горячей разварившейся картошки.

— Ну, сынок, лечиться будем. Наклонись-ка больным ухом к пару.

И старушка укрывает мне голову тёплым платком. Пот градом льёт с меня, задыхаюсь.

— Над вашим чугуном, мамаша, свариться можно.

— Ничего, терпи — скорее поправишься.

И в самом деле, мне стало легче.

А старушка сидит рядом и неторопливо рассказывает:

— Мой сынок тоже воюет. Жду письмеца от него. Как вошли вы — я и подумала, нет ли его с вами.

Старушка тяжело вздыхает, плотнее укутывает мою голову платком и продолжает:

— Многих фашисты-злодеи у нас замучили. В плен, в рабство угнали, повесили… Нас за людей не признавали. Житьё горше собачьего было. Хуже, чем со скотиной, обращались, проклятые!.. Входит ко мне фашист поганый и кричит: «Давай курку, яйко!» Я знаю: если не дам — убьёт. А уже всё взяли… Косо посмотрел он на меня, обшарил хату — видит, нет ничего, ушёл. А как наши соколики подходить стали, фашисты залегли за стогами у околицы. Земля гудит, стрельба… Враг — бежать, да поздно: наши всех в плен взяли. Вот радость была! Уж я хату мыла-мыла, чтоб и духу вражеского не осталось!

С минуту помолчав, старушка сказала:

— Ну, сынок, теперь в постель ложись.

Наутро я проснулся почти совсем здоровым. Меня пришли навестить ребята и очень обрадовались, увидев, что я поправился. Они благодарили хозяйку, и это ей, видимо, было приятно — её доброе морщинистое лицо улыбалось.

В этот день в моей лётной книжке появилась тридцать вторая личная победа.

24. КАК ДЕРЁТСЯ ИСТРЕБИТЕЛЬ

Радостные вести: войска нашего фронта, развивая наступление, форсировали реку Прут, и бои идут на территории Румынии, севернее Ясс.

Весь полк с воодушевлением готовится к перебазированию. Нам известно, что в воздухе разгорелись сильные воздушные бои.

Хозяйка, провожая нас, сказала:

— Куда же вы, сынки, так скоро? Отдохнули бы.

— Отдыхать нам, мамаша, некогда!

Она обняла меня и стала у ворот, глядя вслед машине, увозившей нас на аэродром.

Мы перелетели за Днестр, в Советскую Молдавию.

Летаем на разведку вражеских войск над территорией Румынии. Внизу проплывает чужая земля. Здесь народ ещё томится под игом фашизма. Быть может, в эту минуту румынский крестьянин с надеждой поглядывает на небо, видя наши самолёты. Мы чувствуем себя посланцами великой армии-освободительницы.

Размышляя о последних воздушных боях, я ещё раз убедился, какое огромное значение для лётчика имеет физическая выносливость. Резкие снижения с большой высоты на малую, минутные перегрузки, от которых порой темнеет в глазах, — всё это легко переносит физически закалённый человек.

Иногда в бою, выполняя фигуры, на мгновение теряешь сознание. Придёшь в себя, сейчас же включаешься в боевую обстановку и снова действуешь на любой высоте, при любой скорости, в любом положении. Эго умение выработалось у меня благодаря спортивной тренировке. Даже во фронтовой обстановке я старался найти время, чтобы сделать зарядку.

Конечно, одной физической силы для победы мало: воздушный бой — это проверка всех моральных и физических качеств советского лётчика. Нужно обладать отличной техникой пилотирования, мастерством, а главное, теми моральными качествами, которые свойственны советскому воину. В минуту, когда, казалось, я теряю последние силы, меня поддерживала одна лишь мысль: «Я выполняю приказ Родины, воюю за правое дело Ленина — Сталина!» В бою советский истребитель дерётся до того мгновения, пока бьётся его сердце, пока не иссякло горючее в баках, пока не израсходован весь боекомплект, пока самолёт держится в воздухе. Владеет им и чувство боевого братства. Иногда после предельного напряжения в бою кажется, что ты не в состоянии драться, но взглянешь на товарищей, ведущих бой, и держишься: уходить с поля боя, когда друзья ещё дерутся, немыслимо.

Большой моральной поддержкой для меня был голос с земли. Когда, чувствуя крайнее нервное напряжение, я слышал по радио знакомый голос: «Держись!», то сразу ощущал прилив новых сил.

25. СЛОВО С ЗЕМЛИ

Слово с земли поддерживало нас и нередко играло решающую роль в выполнении боевого задания.

Заместитель командира авиасоединения подполковник Боровой, опытный боевой лётчик, прекрасно знал «по полёту» всех лётчиков соединения, которые летали на прикрытие наземных войск. Он следил за нашими действиями в воздухе, но его команды, своевременно подаваемые по радио, решали исход боя. Они мне очень помогали во время прикрытия войск.

Патрулирую над линией фронта. Напряжённо слежу за воздухом. Внизу идёт бой. Воздушный враг не появляется. Улетать без боя не хочется, а срок патрулирования уже истекает. Беру курс домой. Возбуждение, какое бывает перед боем, проходит, и только теперь ощущаю усталость: это уже третий вылет. Бесплодное ожидание противника иногда утомляет больше, чем бой.

Вдруг слышу знакомый голос с земли. Это говорит Боровой:

— Сокол тринадцать! Сокол тринадцать! Фашисты прилетели. Бей их, бей!

Боровой говорит спокойно, но быстро.

Молниеносно разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов. Усталости как не бывало.

Вижу, к линии фронта приближаются девять «хейншелей» (двухмоторные вражеские самолёты) и четыре истребителя.

Я взглянул на бензомер — горючее на пределе. Можно дать короткий бой и дотянуть до аэродрома.

«Хейншели» начали выстраиваться в круг, готовясь штурмовать наши войска. Один уже заходил на штурмовку.

Командую Брызгалову, чтобы он с парой связал боем истребителей, а я с четвёркой сверху, сзади, стремительно бросаюсь на врага. Прицеливаюсь. Дистанция подходящая. Открываю огонь. Самолёт врага загорается и падает на территорию противника. Отхожу в сторону. Раздаётся спокойный голос Борового:

— Внимание! Второй «хейншель» заходит на штурмовку. Бей! Не теряй ни секунды!

Разворачиваюсь. Точно так же заходит на штурмовку и второй «хейншель». Мне кажется, что передо мной первый «хейншель». Нет, это уже второй! Он упрямо намеревается тем же способом штурмовать наши войска.

Оглядываюсь — все мои лётчики на месте. Брызгалов и его ведомый мастерски навязывают бой истребителям врага.

И точно так же, как и в первом случае, стремительно захожу сверху, сзади, в хвост «хейншелю» и даю очередь с той же дистанции. Второй «хейншель» вспыхивает и падает неподалёку от первого.

— Молодец, так их! Давай ещё! — кричит подполковник Боровой.

Вижу, Брызгалов отогнал истребителей противника. Мухин держится рядом со мной.

Разворачиваюсь. Вести бой не с кем: «хейншели» удрали.

Мы возвращаемся на свой аэродром. Это был решительный, скоротечный бой. В этом бою большую роль сыграло слово с земли.

26. ПЕРВОЕ МАЯ ЗА РУБЕЖОМ

Идут напряжённые воздушные бои. В воздухе с рассвета дотемна стоит гул авиационных моторов.

Появились вражеские самолёты, на бортах которых были намалёваны череда, кости и прочие эмблемы в этом же роде: фашисты всеми способами старались воздействовать на психику наших лётчиков.

На нас эта ерунда — назвать это иначе было нельзя, — понятно, не производила никакого впечатления, служила лишь поводом для насмешек.

— Черепа и кости они, видимо, для себя заранее заготовили, — посмеивались лётчики.

Мы делаем по нескольку вылетов в день. Несмотря на напряжённую, изнуряющую обстановку в воздухе, дерёмся мы яростно, с неиссякаемой энергией. Радуют успехи каждого боя.

Попытка противника перейти в контрнаступление была сорвана при тесном и чётком взаимодействии наших наземных войск и авиации.

1 мая перелетаем в Румынию. Река Прут сверху кажется желтовато-бурой дорогой.

Мы — за рубежом.

Садимся на аэродром севернее Ясс. Безоблачный, ясный день. Жарко. Вокруг аэродрома — сады. Всё в цвету. Красиво. Но я многое бы дал, чтобы только взглянуть на заросшее осокой болотце у родной Ивотки…

Вечером, после трудного боевого дня, собираемся на командном пункте.

Заместитель командира по политической части читает нам первомайский приказ Верховного Главнокомандующего.

Здесь, за пределами Родины, мы, советские воины, испытывали какое-то особенно глубокое и радостное волнение, слушая слова сталинского приказа:

«…Красная Армия вышла к нашим государственным границам с Румынией и Чехословакией и продолжает теперь громить вражеские войска на территории Румынии».

И мы, советские лётчики, горды тем, что есть и наша доля в этой очередной победе наших войск.

27. САМОЛЁТ КОЛХОЗНИКА КОНЕВА

2 мая рано утром Ольховский вызвал меня на КП:

— Полетите на тыловой аэродром. Получите там подарок от колхозника из Сталинградской области. Полетите с Брызгаловым на «По-2».

Я не стал расспрашивать командира. Взял парашют и отправился с Брызгаловым к «По-2».

В последний раз я поднимался на «По-2», когда сдавал испытания в аэроклубе. Много воды утекло с той поры!

Подлетая к аэродрому, я ещё издали заметил на стоянке в стороне от других новенький, поблёскивающий на солнце самолёт.

Меня и Брызгалова окружили корреспонденты.

Оказалось, что машина, которую командование поручило мне, была построена на личные сбережения колхозника Конева. Лётчик, пригнавший её, сказал, что самолёт хороший, облегчённого типа. Я быстро зашагал к самолёту, продолжая расспрашивать лётчика.

На хвосте самолёта стояло: № 14. На левом борту красными буквами было начертано: «Имени Героя Советского Союза подполковника Конева Н.», а на правом борту — «От колхозника Конева Василия Викторовича».

Ко мне подошёл представитель штаба нашего авиасоединения, пожал руку и сказал:

— Вы уже, вероятно, прочли надписи на бортах машины. У неё замечательная история. Шестидесятилетний колхозник-пчеловод Василий Викторович Конев из колхоза «Большевик», Сталинградской области, внёс свои трудовые сбережения в фонд Советской Армии и попросил товарища Сталина о том, чтобы на них был построен самолёт имени Героя Советского Союза Конева. Просьба славного советского патриота выполнена. Василий Викторович Конев — односельчанин подполковника Конева, павшего смертью храбрых в неравном бою в начале войны. Вот послушайте, что пишет колхозник Конев…

Представитель штаба соединения вынул из планшета письмо Конева и прочитал его.

Колхозник Конев просил лётчика, которому будет вручён самолёт имени Героя Советского Союза Конева, беспощадно мстить фашистам за смерть героя Конева, бить врага до нашей окончательной победы.

— Машина прислана в распоряжение командования нашего авиасоединения, — продолжал представитель штаба, — и оно решило дар сталинградского колхозника передать вам, капитан Кожедуб… Поздравляю вас, искренне желаю успехов!

Подошёл один из корреспондентов и сказал, что он знавал подполковника Конева, что герой-лётчик летал на самолёте за № 33 и что про него есть стихотворение, сложенное авиаторами. И он прочёл эти незатейливые, но написанные от души фронтовые стихи:

Конев отважно дерётся с врагом

За Родину, Сталина, отчий дом.

Если над краем передним летал.

Каждый боец его узнавал:

— Ну-ка, товарищ, зорче смотри!

Кажется, мчится вдали «33»…

Хотелось подробнее расспросить о подполковнике Коневе, но время было горячее, и я не мог задерживаться ни на секунду.

Наспех попрощался со всеми и позвал Брызгалова:

— Пора домой, Паша. Полетишь на «По-2», только смотри в оба за «мессершмиттами».

И мы отправились в путь на своих машинах.

В этот вечер мне долго не спалось. Я раздумывал о новом самолёте, готовился к его боевому крещению.

Я всегда бережно и заботливо относился к самолёту, к каждому прибору, винтику, а сейчас почувствовал особенную ответственность за эту машину. Представил я себе далёкий колхоз «Большевик», где колхозник-патриот будет ждать от меня писем с рассказами об успешных боях, проведённых на его машине. Представил себе завод, где рабочие и конструкторы будут следить за боевой работой машины, сделанной ими по заказу старика-пчеловода. Перед сном написал письмо колхознику Коневу:

«Дорогой Василий Викторович!

С радостью сообщаю вам, что ваш самолёт мне вручили сегодня, 2 мая 1944 года, на прифронтовом аэродроме. Это новый, прекрасный наш отечественный самолёт «Лавочкин» с надписями, которые вы просили сделать.

Позвольте заверить вас, Василий Викторович, что я буду бить врага на вашем самолёте так, как приказывает великий Сталин. Сейчас у меня на счету тридцать семь сбитых фашистских самолётов. Но это только начало мести врагу за убитых и замученных советских людей, за разрушенные врагом сёла и города. О каждой своей победе над врагом буду вам сообщать. Вас же прошу — пишите о своём житье-бытье. Хочется знать об успехах в вашем колхозе «Большевик», о том, кто из ваших родных и близких находится на фронтах Отечественной войны.

Желаю вам здоровья и успехов.

С боевым приветом Герой Советского Союза Иван Кожедуб».

28. НАСТОЯЩЕЕ БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ САМОЛЁТА КОЛХОЗНИКА КОНЕВА

Веду группу самолётов на прикрытие наших наземных войск. Над линией фронта встречаем восемь истребителей противника. Они не приняли боя и ушли к Яссам.

Раздалась команда с земли:

— Ястребы, ястребы, будьте внимательны: приближается большая группа бомбардировщиков противника!

Больше тридцати вражеских самолётов направлялось к линии фронта. К ним присоединились и восемь истребителей, уклонившихся от боя.

Я подал команду:

— Орлы, атакуем!

Мы сзади, сверху, всей группой врезались в строй бомбардировщиков. Амелин зажёг один «юнкерс». Вражеские лётчики в замешательстве начали бросать бомбы на свои же войска.

Нам мешали «Мессершмитты». Пришлось завязать с ними бой. Не выдержав нашего натиска, фашисты повернули обратно.

К линии фронта приближалась вторая группа вражеских бомбардировщиков и истребителей. Я принял такое решение: частью наших сил связать боем истребители противника, а остальным — атаковать бомбардировщики.

Началась воздушная «карусель». Нам удалось расстроить боевой порядок «Юнкерсов». Часть наших самолётов получила повреждения и вынуждена была уйти на свой аэродром. Противник, очевидно, по радио вызвал подмогу — истребители. Смотрю и глазам не верю: кругом мелькают одни лишь чёрные кресты. Своих самолётов не вижу!

Невдалеке — маленькое облачко. Направляюсь к нему. Не успел как следует осмотреться — снова раздалась команда с земли:

— Ястребы, ястребы, приближается третья группа бомбардировщиков противника! Сбейте ведущего!

Высота три тысячи пятьсот метров. Ещё раз внимательно всматриваюсь. Не так-то просто сбить ведущего!

Да, это настоящее крещение моего нового самолёта. Приказ всегда выполняется немедленно, а сейчас тем более нельзя медлить. Передаю по радио:

— Понял вас. Иду в атаку.

Маскируясь маленьким облачком, лечу навстречу противнику. Отчётливо вижу ведущего. Противник, видимо, принимает меня за своего. Но не успел я открыть огонь, как мимо меня полетели десятки трасс. Бью ведущего в упор. Он нырнул под мой самолёт и пошёл вниз. Очевидно, сбил его. Меня окружили вражеские самолёты.

Обстановка напряжённая, нет времени осмотреться. Знаю: если отверну, меня немедленно расстреляют с бомбардировщиков. Поэтому нацелился, проскочил сквозь строй «Юнкерсов» и развернулся на свою территорию. И тут на меня «навалились» три вражеских истребителя. Гибель почти неминуема. На какую-то долю секунды я растерялся. Стало тихо. Только" рокот мотора подбадривал меня. «Нет, не дамся, вырвусь!» приказываю себе и начинаю стремительно перекидывать свой послушный самолёт из стороны в сторону.

Ведущий вражеской тройки яростно обстреливает меня, а двое сверху прикрывают его действия.

Теперь всё зависит от моей силы и выносливости. Кто окажется выносливее — враг или я? Очевидно, силы фашистов были на исходе. Мне тоже приходилось нелегко. Но я ещё мог продержаться.

Огненные трассы уже не долетают до меня. Выжимаю из самолёта всё, что он может дать. Вряд ли врагу удастся теперь сбить меня. Но неприятно, когда сзади тебя противник.

Начинаю ещё стремительнее бросать самолёт из стороны в сторону. И вдруг фашисты поворачивают назад. Они, видимо, растратили все боеприпасы. Наконец-то я один в воздухе!

Кричу по радио:

— Орлы, соберитесь! Нахожусь в районе сбора!

Не узнаю своего голоса — в горле так пересохло, что я уже не кричу, а хриплю. Волнуюсь за ребят. Горючего у меня в обрез, и я «впритирку» иду на посадку. Домой вернулись и все мои товарищи.

Этот бой был проверкой моей выносливости, физической закалки. Без них меня, вероятно, не спасли бы ни опыт, ни даже замечательные качества моей машины. И мне вспомнился первый боевой вылет, когда у меня болели все мускулы и особенно шея — так я вертел головой и столько делал лишних движений. Сейчас у меня ничего не болело. Чувствовалась лишь усталость. Вот что значит тренировка!

29. КАК НА АЭРОДРОМЕ ВСТРЕЧАЮТ ЛЁТЧИКОВ

Когда самолёт приземлился, я ещё не знал, удалось ли мне выполнить приказ — сбить ведущего. Это меня очень беспокоило.

Я быстро пошёл на КП и ещё издали увидел большой плакат: на нём крупными буквами была написана фамилия Евстигнеева, а пониже — моя. Прошёл мимо, спеша доложить командиру о выполнении задания.

Кирилл Евстигнеев заканчивал свой доклад о результатах боя, проведённого под его руководством группой в восемь самолётов. Они вели бой с тридцатью восемью «Юнкерсами-87», предпринявшими налёт на боевые порядки наших войск. Группа Евстигнеева рассеяла бомбардировщики противника. Они вынуждены были сбросить бомбы на свои же войска.

В этом мастерски проведённом воздушном бою наши лётчики сбили четыре фашистских самолёта. Лично Кирилл сбил два.

Внимательно слушаю доклад Евстигнеева. Он, как всегда, сдержанно и скромно рассказывает о своей победе.

Кирилл закончил доклад и устало улыбнулся. Командир поздравил его. Я на ходу пожал руку старому другу и начал докладывать Ольховскому о выполнении боевого задания. Когда я сказал ему о том, что не уверен, сбит ли ведущий, Ольховский заметил:

— Успокойтесь, ведущий сбит. Он упал невдалеке от наблюдательного пункта и разбился.

У меня даже усталость прошла…

Евстигнеев ждал меня. Мы вышли вместе, делясь впечат лениями о сегодняшних боях. Остановились у плаката. Пока мы были на командном пункте, ещё несколько лётчиков нашей части одержали очередные победы, и на плакате появились их фамилии и краткие сообщения о проведённых ими боях, о количестве сбитых вражеских самолётов.

Вечером партийная организация устроила митинг, посвящённый боям, успешно проведённым однополчанами в этот день..

30. СНОВА В МОСКВУ

За семь дней боёв на самолёте имени Героя Советского Союза Конева мне удалось сбить восемь вражеских самолётов. Тогда я написал рапорт колхознику Коневу:

«Дорогой Василий Викторович! Спешу сообщить, что на вашем самолёте я сбил восемь самолётов врага, из них пять хвалёных «Фокке-Вульфов-190». Теперь на моём счету сорок пять лично сбитых фашистских самолётов.

Позвольте закончить это письмо уверением, что мой боевой счёт будет всё время расти.

С горячим приветом капитан Кожедуб».

Наступило временное затишье. Шла подготовка наших войск к наступлению. Больших воздушных боёв уже не было, и мы летали плавным образом в разведку. Мы готовили себя к боям и одновременно вводили в строй молодых, недавно прибывших к нам лётчиков. И Евстигнеев, и Амелин, и я много занимались с ними на земле и в воздухе. Для молодёжи это была такая же школа, какую год назад, перед боями на Курской дуге, проходили мы сами.

Как-то вечером, в конце июня, меня вызвали к командиру части. Я заметил, что командир взволнован.

— Товарищ капитан, сейчас пришёл приказ о вашем немедленном вылете в Москву. В чём дело — не знаю. Завтра утром полетите в Бельцы. Вас проводит Брызгалов на «По-2»… Не могу вам передать, как я огорчён! Не хочется отпускать вас. Но надеюсь, вы скоро вернётесь.

Никогда я не думал о том, что меня могут отозвать из родного полка. И сейчас, ещё не зная, зачем меня вызывают в Москву, беспокоился только об одном: лишь бы меня там долго не задержали и скорее отпустили в полк.

Утром все собрались около КП. Меня обступили старые друзья — Евстигнеев, Амелин, Семёнов, Мухин, Брызгалов. У Мухина лицо растерянное. Он держит меня за руку:

— Как же так… неужели надолго от нас улетишь?

Беляев говорит мне тихо:

— Скажите несколько прощальных слов, ребята ждут.

Собравшись с мыслями, я говорю о том, как тяжело мне покидать родную часть. За один год и четыре месяца я прошёл с ней трудный путь от первого боевого вылета до сорок пятого сбитого вражеского самолёта.

Мы жили дружной семьёй. Гордились победами друг друга. Росли вместе.

В полку, на фронте, я, как и многие мои однополчане, стал большевиком, членом партии Ленина — Сталина, которая воспитала из нас бесстрашных советских патриотов, помогла нам, рядовым лётчикам, вырасти до командиров эскадрилий.

И Евстигнеев, и Амелин, и я — все мы пришли в полк в один и тот же день. Сейчас у командира эскадрильи Евстигнеева на счету сорок восемь обитых вражеских самолётов. У моего ведомого, Мухина, прибывшего к нам лишь год назад, — пятнадцать сбитых.

Мне не верилось, что улетаю надолго, но всё же я закончил так:

— Друзья! Где бы я ни находился, буду всегда вспоминать вас. Мне всегда будет казаться, что крыло к крылу с вами бью врага в воздухе. До скорой встречи!

Однополчане были взволнованы не меньше меня. Гурьбой пошли к моему самолёту.

— Ну, верный товарищ, — говорю я, обнимая механика Иванова, — следи за моей машиной, пока не вернусь!

— Постараюсь, товарищ командир! А вы уж старайтесь поскорее вернуться, — отвечает Иванов.

«По-2» готов к полёту. Влезаю в кабину, сажусь за управление.

— Полетим ещё разок, Паша.

Взлетаем. Ребята машут мне руками, и я, внимательно осматривая воздушное пространство, беру курс на ближайший тыловой аэродром. Линия фронта осталась далеко позади.