Смертельный удар

Глава 2 ВОСПИТАНИЕ РЕБЕНКА

«Святая София» преподнесла «Леди-Тиграм» нелегкую игру, лидируя большую часть игрового времени. Матч получился напряженным и проходил в более быстром темпе, чем это бывало в мои баскетбольные годы. За семь минут до конца две нападающих «Леди-Тигров» нарушили правила игры, и их удалили с площадки. Но внезапно, когда уже стало ясно, что дело — труба, точнее, за три минуты до конца, самая выносливая защитница из команды противника выбыла из игры. Звезда «Тигров», нападающая, которую зажимали весь вечер, наконец ожила, забросив несколько мячей и отыграв восемь очков. Наши победили со счетом 54:51.

Я сообразила, что ликую как никто другой. Я даже испытала теплые ностальгические чувства к своей бывшей команде, которая просто поразила меня. Дело в том, что мои воспоминания юности были омрачены болезнью и смертью матери, причем настолько, что, полагаю, я забыла о хороших временах в школе.

Нэнси Клегхорн откланялась, спеша на деловую встречу, а мы с Дианой Логен присоединились к остальным из нашей старой команды и пошли в раздевалку, чтобы поздравить наших преемниц и пожелать им успехов в региональном полуфинале. Правда, мы долго не задерживались: юные баскетболистки определенно считали, что мы уже слишком стары, чтобы разбираться в баскетболе, и давно отыграли свое.

Диана подошла ко мне, чтобы проститься.

— Молодость не вернуть, — сказала она, прижавшись щекой к моей щеке. — Я возвращаюсь на Золотое побережье. Наверняка я закреплюсь там. Не переживай, Варшавски!

И она удалилась в меховом облаке серебристой лисицы, благоухая «Опиумом».

Кэролайн с озабоченным видом слонялась у двери в раздевалку, боясь, как бы я не ушла без нее. Она была в таком напряжении, что я почувствовала себя неуютно, попытавшись представить, что ожидает меня в ее доме. Однажды она уже вела себя подобным образом; я вспомнила, как она затащила меня к ним домой из колледжа в один из уик-эндов, сославшись на то, что Луиза ушибла спину и нуждается в помощи, чтобы добраться, например, до раскрытого окна. Однако, попав к ним, я обнаружила, что она заманила меня, чтобы объяснить, почему она отдала маленькое кольцо с жемчугом, принадлежавшее Луизе, в фонд «Братства Святого Венцеслава».

— Луиза на самом деле больна? — спросила я, когда мы наконец покинули раздевалку.

Она строго посмотрела на меня:

— Очень больна, Вик. Похоже, тебе не больно-то хочется ее видеть?

— Ну и какова же твоя дальнейшая повестка дня?

Красная краска залила ее щеки.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Она выскочила из дверей школы, а я медленно последовала за ней и через минуту обнаружила, что она уже сидит в стареньком автомобиле, припаркованном багажником к тротуару. Она опустила окно, когда я подошла, и выкрикнула, что желает поскорее увидеть меня дома, а затем рванула с места так, что завизжала резина. Я понуро двинулась к своей машине, отперла дверцу и нехотя залезла на сиденье.

Мое уныние возросло, когда я сделала поворот на Хьюстон-стрит. Последний раз я была в этом квартале в 1976 году, когда умер мой отец и я вернулась, чтобы продать дом. Тогда-то я и видела Луизу и Кэролайн, которой было уже четырнадцать и которая буквально во всем следовала по моим стопам: она и в баскетбол пыталась играть, но при ее росте даже неутомимая энергия не помогла ей войти в первый состав.

Именно тогда я в последний раз говорила с теми из соседей, кто знал моих родителей. Они выказали неподдельную скорбь по поводу смерти моего мягкого добросердечного отца. И проявили недоброжелательство и вместе с тем завистливое уважение в отношении моей матери Габриелы, умершей десятью годами ранее. Как бы там ни было, но ведь остальные женщины квартала разделяли ее судьбу, приучаясь к экономии, бережливости и овладению всеми способами Габриелы, умевшей считать каждый пенни, лишь бы накормить и одеть свою семью.

Зато когда моей матери не стало, они обрушились на нее, качая головами, осуждали за эксцентричность: Габриела, видите ли, водила свою дочь в оперу, тратя на билет десять долларов, вместо того чтобы купить ей новое зимнее пальто… Она не крестила свою дочь и не отдала ее в школу при «Братстве Святого Венцеслава». Все это раздражало их настолько, что они не пожалели дня на воспоминания, дабы выразить умершей свой протест.

Возможно, самым большим ее безрассудством, по их мнению, было то, что она настояла на своем и меня отправили в колледж при университете в Чикаго. Габриела ценила только все лучшее, а Чикаго и был для нее самым лучшим местом. Так она решила, когда мне было всего два года. Разумеется, Чикаго для нее не шел ни в какое сравнение с университетом в Пизе. Точно так же, как, покупая обувь у Каллабрано на Морган-стрит, она не сравнивала ее с моделями из Милана. Но каждый делает только то, что он может. А потому спустя два года после смерти моей матери я поступила в учебное заведение, которое соседи по кварталу называли «красным университетом». Я отправилась туда, напуганная и восторженная одновременно, словно ожидая возможной встречи с добрым гением. С тех пор я практически никогда не бывала дома.

Луиза Джиак была единственной женщиной квартала, что всегда горой стояла за Габриелу, живую или мертвую. Но ведь она была обязана Габриеле. Да и мне тоже, подумала я, ощутив привкус горечи, что поразило меня. Я представила себе, что я подросток, стоят прекрасные летние дни, а я сижу с ее ребенком или кручусь по дому, пока младенец Луизы верещит где-нибудь неподалеку.

Что ж, этот младенец теперь вырос, но в ушах у меня все еще стоит его требовательный крик…

Я припарковалась позади ее машины и выключила двигатель.

Дом оказался меньше, чем я запомнила, и куда грязнее. Луиза была не слишком хорошей хозяйкой, чтобы раз в полгода стирать и крахмалить занавески. А Кэролайн принадлежала к поколению, которое гнушалось такой работы. Мне следовало бы это знать — я сама была частью того же поколения.

Кэролайн поджидала при входе, все еще раздраженная. Она с трудом изобразила улыбку:

— Мама так взволнована, узнав, что ты здесь, Вик. Она прождала целый день своей положенной чашки кофе и теперь сможет наконец выпить его вместе с тобой.

Сквозь небольшую захламленную столовую она повела меня на кухню, бросив на ходу через плечо:

— Ей больше не разрешают пить кофе. Но ей так трудно отказать себе в этом — слишком многое изменилось для нее вокруг. Поэтому мы договорились, что на одну чашку в день она имеет право.

Она принялась хлопотать у плиты, занявшись кофе с преувеличенной энергией. Вода разбрызгалась, выкипая, и кофе выплескивался на плиту, но она усердно расставляла фарфоровые чашки на подносе, раскладывала полотняные салфетки, затем украсила сервировку веточкой герани, торчавшей из кофейной банки, которая стояла на окне. Наконец она поставила блюдечко со взбитыми сливками, тоже украшенное листочком герани. Когда она взялась за поднос, я поднялась с кухонного табурета и последовала за ней. Спальня Луизы находилась справа от столовой. Едва Кэролайн открыла дверь, специфический запах ударил мне в ноздри — я ощутила его почти физически, этот запах лекарств и немощной разрушающейся плоти. Те же запахи витали вокруг Габриелы в последний год ее жизни. Я сжала правую руку в кулак, впившись ногтями в ладонь, и буквально заставила себя войти в комнату.

Я испытала нечто вроде шока — такова была моя первая реакция, хотя и была уверена, что подготовлена к встрече. Луиза полусидела на постели, облокотившись на подушки. Лицо ее, странного зеленовато-серого цвета, было изможденным, редкие волосы свалялись. Она выпростала руки из широких рукавов поношенного розового джемпера и, раскинув их, протянула ко мне с улыбкой. На мгновение я увидела прекрасную молодую женщину, которая некогда арендовала дом по соседству с нами, будучи беременна Кэролайн.

— Рада видеть тебя, Виктория. Я знала, что ты придешь. В этом ты похожа на свою мать. Да и внешне ты такая же, как она, несмотря на то, что у тебя серые глаза твоего отца.

Я опустилась на колени подле кровати и крепко обняла Луизу. Под шерстяным джемпером тело ее было очень маленьким и хрупким.

Она зашлась в мучительном кашле, сотрясаясь всем телом.

— Прости! Слишком много проклятых сигарет за эти долгие годы. Маленькая мисс прячет их от меня, как будто они могут принести мне еще больший вред.

Кэролайн сжала губы и подошла ближе к кровати:

— Я принесла тебе кофе, мама. Может быть, ты сумеешь выбросить из головы мысли о куреве.

— Да, вот она, моя единственная чашка в день. Проклятые доктора! Сначала они накачивают тебя доверху всяким дерьмом так, что ты перестаешь понимать, пришел тебе конец или ты все еще идешь к нему, а затем, если им удастся поставить тебя на ноги, они отнимают у тебя все, что может скрасить и облегчить твое времяпрепровождение. Запомни, девочка: никогда не попадай в подобное положение.

Я взяла тонкую фарфоровую чашку из рук Кэролайн и подала ее Луизе. Ее кисти дрожали, и она прижала чашку к груди, чтобы не расплескать. Я встала с коленей и перебралась в кресло с высокой спинкой, стоявшее у кровати.

— Ты хочешь какое-то время побыть один на один с Вик, мама? — спросила Кэролайн.

— Да, конечно. Иди, девочка. Я понимаю, тебе нужно работать.

Когда дверь закрылась за Кэролайн, я сказала:

— Мне, честное слово, больно видеть тебя такой.

Она сделала протестующий жест:

— Ах… какого черта! Я заболеваю еще больше, как только подумаю об этом, и мне хватает разговоров о болезни с проклятыми докторами. Я хочу услышать о тебе. Я слежу за всеми твоими расследованиями, если они попадают в прессу. Твоя мать могла бы гордиться тобой.

— Я в этом не уверена. Она надеялась, что я стану концертной певицей. Или, может быть, высокооплачиваемым адвокатом. Могу себе представить ее лицо, если бы она увидела, как я живу.

Луиза положила исхудавшую руку на мое плечо:

— Не думай так, Виктория. Не смей ни минуты так думать. Ты же знаешь Габриелу — она отдала бы последнюю рубашку нищему. Помни, как она защищала меня, когда пришли все эти люди и начали бросать яйца и комья грязи в мои окна. Нет. Может быть, ей и хотелось, чтобы ты жила лучше. Черт побери, то же самое я чувствую относительно Кэролайн. У нее такие способности, образование и все остальное… она могла бы найти себе лучшее применение. Но, право же, я горжусь ею. Она честная, трудолюбивая и защищает то, во что верит. И ты такая же. Нет. Если бы Габриела увидела тебя сейчас, она гордилась бы.

— Да ладно… мы не справились бы без твоей помощи, когда она была уже больна, — тихо сказала я, испытывая неловкость.

— О, ерунда, девочка! Это была моя единственная возможность отблагодарить ее за все, что она для меня сделала. Она стоит у меня перед базами — я прямо вижу, как в тот день, когда эти добропорядочные дамы из «Святого Венцеслава» устроили демонстрацию перед входом в наш дом, Габриела появилась перед толпой и пристыдила их. Они прямо попятились, едва не угодив в Кэлумет.

Она издала хриплый смешок, сменившийся приступом беспощадного кашля, от которого чуть не задохнулась, став ярко-пурпурной.

Затем она опустилась на постели и полежала несколько минут, тяжело хватая воздух короткими, затрудненными вдохами.

— Трудно поверить, чтобы эти оголтелые мамаши так беспокоились о какой-то незамужней беременной девчонке, да? — проговорила она наконец. — В нашем обществе половина людей была без работы, а ведь это вопрос жизни и смерти, девочка. Но в ту пору, как я теперь понимаю, история со мной воспринималась здешними кумушками как конец света. По крайней мере, мои мать и отец выгнали меня из дома. — На мгновение ее лицо исказилось. — Так, словно это была моя вина или преступление. Твоя мать была единственной, кто защищал меня. Даже когда мои родители пришли в себя и признали факт существования Кэролайн, они так никогда и не простили ей то, что она родилась, а мне — что я это сделала.

Габриела никогда не признавала полумер и во всем шла до конца. Я помогала ей присматривать за ребенком, чтобы Луиза могла работать в ночную смену на «Ксерксесе». Когда я должна была отвозить Кэролайн ее дедушке и бабушке, это были самые худшие и мучительные для меня дни. Эти суровые, лишенные юмора люди не пускали меня в дом, пока я не сниму ботинки в передней. Пару раз они даже выкупали маленькую Кэролайн снаружи перед домом, прежде чем впустить ребенка в свою чистую прихожую.

Родителям Луизы было теперь всего лишь по шестьдесят, то есть столько же, сколько было бы Габриеле и Тони, будь они живы. Поскольку у Луизы был ребенок и жила она самостоятельно, я всегда думала, что она принадлежит к поколению моих родителей, но она была всего на пять или шесть лет старше меня.

— Когда ты прекратила работу? — поинтересовалась я.

Время от времени я звонила Луизе, когда в моем воображении, окрашенном чувством вины, воскресал образ Габриелы, но это бывало редко. Южный Чикаго остался у меня в памяти тяжелым воспоминанием, и прошло два года с тех пор, как я последний раз говорила с Луизой. Тогда она ни словом не обмолвилась о плохом самочувствии.

— О, меня так прихватило, что я не смогла уже больше вставать. Это случилось около года назад. Мне тогда дали инвалидность. Но в последние шесть месяцев или около того я уже совсем не могу выходить.

Она откинула покрывало, показав свои ноги. Они были тонкими, словно прутики, напоминали птичьи лапки и имели зеленовато-серый оттенок, как и ее лицо. Мертвенно-бледные участки кожи на ступнях и лодыжках говорили сами за себя: уже начался некроз тканей.

— Это все мои почки, — пояснила она. — Проклятые, не хотят как следует работать. Кэролайн возит меня два-три раза в неделю, и они помещают меня в эту проклятую машину, рассчитывая почистить меня, но между нами говоря, девочка, я кончусь, как только они оставят меня в покое.

Она подняла исхудавшую руку в предупредительном жесте:

— Не говори пока об этом Кэролайн. Она делает все, чтобы убедиться, что мне лучше. И компания платит за диализ, поэтому я уверена, что Кэролайн тратит не свои собственные сбережения. Вот я и терплю. Я не хочу, чтобы она думала, что я неблагодарная.

— Нет-нет, — поспешила заверить я, осторожно натянув покрывало ей на ноги.

И она ударилась в воспоминания, вернувшись к прежним дням, когда ее ноги были стройными и мускулистыми и она ходила на танцы, обычно после работы в полночь. Она вспомнила Стива Ферраро, который хотел жениться на ней, и Джоя Пановски, который даже не собирался… Ах, если бы она могла начать все сначала, она сделала бы то же самое, потому что у нее появилась Кэролайн, но для Кэролайн она желала бы чего-то другого, лучшего, чем остаться работать в Южном Чикаго, ускорив тем самым преждевременную старость.

Наконец я взяла ее тощие пальцы в свои и слегка сжала их:

— Я должна идти, Луиза, до моего дома двадцать миль. Но я еще вернусь.

— Славно было повидаться с тобой снова, девочка. — Она склонила голову набок и игриво улыбнулась. — Не догадываешься, что могла бы найти способ подсунуть мне тайком пачку сигарет, а?

Я засмеялась:

— Я не одобряю это. Луиза. Вы же договорились с Кэролайн…

Я взбила ей подушки и включила телевизор, а затем вышла из спальни и направилась к Кэролайн. Луиза никогда не раздавала поцелуи при прощании, но она крепко сжала мою руку на несколько секунд.