Смертник Восточного фронта. 1945. Агония III Рейха

ВВЕДЕНИЕ

Пауль Борн родился в 1902 году на ферме близ Пассенхайма, в Восточной Пруссии, ныне Пасим, Польша. Семья Борнов была одной из самых зажиточных в регионе, они даже владели домиком в расположенном неподалеку Алленштайне, теперь известном как Олыитын. Пауль был самым младшим из семерых детей, впоследствии их профессии варьировались от фермера до адвоката и инженера, а политические взгляды — от приверженности нацизму старшего брата до мучительного смирения Пауля. Со временем Ганс женился и взял на себя управление семейной фермой, состоявшей из мукомольни, лесопилки и полей пшеницы. Находившееся рядом озеро зимой служило для катания на коньках, а летом Борну для купания и прогулок на лодках.

В целом, жизнь была неплохой. Свободное от работы на ферме время Борн проводил на природе с семьей или охотился в соседнем лесу. Это был трудолюбивый и знающий работник, и к моменту вступления Германии во вторую войну XX века успел завоевать уважение односельчан, безоговорочно считавших его человеком незаменимым. Поэтому Борн остался работать на ферме, однако все же считался в кругах НСДАП (Национал-социалистической рабочей партии Германии) потенциальным диссидентом.

В первой части воспоминаний Борн кратко описывает работу на ферме в военный период. (Если читатель ознакомится с детальным описанием аграрного устройства Германии, ему станет куда более понятным и положение Борна. См. Приложение А.) Он также дает описание отдельных событий, произошедших после того, как военные действия придвинулись к границам тогдашней Восточной Пруссии. Но в основном воспоминания Борна относятся к последнему году войны, когда его призвали и когда он принимал участие в боях, а также к послевоенному периоду, проведенному им в плену.

Война продолжалась, и мужское население Германии постепенно и неуклонно сокращалось. На всех, еще остававшихся в тылу, налагались все новые и новые обязанности. К примеру, многие пожилые фермеры должны были нести караульную службу — Wachdienst или же участвовать в сельской охране, сформированной в помощь местным властям. Борн, как опытный фермер, должен был курировать большое число других ферм, что мешало работе на его собственной, ведь, как он пишет, «меня никогда не было на месте». Еще хуже дела пошли после того, как Борна призвали в трудовые и строительные войска, действующие при «Народном ополчении» (Volksauf-Qebot), военной структуре, созданной нацистским правительством для оказания помощи регулярным войскам при строительстве укреплений в Восточной Пруссии. Военнослужащие, как поясняет Борн, находили это разношерстное сборище гражданских более чем бесполезным, и нередко призванным новобранцам приходилось просто сидеть сложа руки.

Внутренний фронт постепенно распадался, как, впрочем, и вооруженные силы Германии в целом. Но Гитлер отказывался даже рассматривать вариант о капитуляции. 25 сентября 1944 года он издал указ о формировании фольксштурма, или «Народной Армии», это было нечто вроде внутренней милиции, призванной прикрывать вермахт (военные силы Германии) в бою. Фольксштурм начал действовать в октябре, и так же, как и «Народное ополчение» (Volksaufgebot), он подчинялся НСДАП, а не вермахту. И, как войска, организованные нацистской партией и управляемые ее окружными и районными представителями (гауляйтерами и крайслятерами соответственно), фольксштурм в организационном плане представлял собой ужасающую неразбериху. Все оставшиеся мужчины, годные к военной службе и еще не призванные — от подростков из гитлерюгенда до шестидесятилетних стариков (включая даже тех, кто ранее признавался незаменимым в тылу), — отныне подлежали призыву в фольксштурм. В начале января 1945 года, всего лишь через несколько месяцев после возвращения из неудавшейся кампании в составе «Народного ополчения» (и несмотря на ранее присвоенный статус незаменимого), Борн был призван в фольксштурм. Через несколько дней, 13 января, русские начали широкомасштабное наступление на Восточном фронте. Предполагалось, что фольксштурмисты будут нести службу в своем округе, но многие из них (включая Борна) воевали и на Восточном фронте, пытаясь противостоять наступавшему врагу и помогая эвакуировать немецкое население, спасавшееся от надвигающейся Советской армии.

К концу войны, зимой и в начале весны 1945 года, общий настрой немецких войск был близок к отчаянию, боевой дух катастрофически падал. Состоявшая из плохо вооруженных и экипированных солдат вермахта и фольксштурмистов, представлявших собой разношерстное сборище кое-как обмундированных детей и стариков, немецкая армия не имела никаких шансов устоять против куда более сильного и лучше вооруженного врага. Ни о каких контрнаступлениях и речи идти не могло.

Как бы ни не желал Борн, не хотел защищать нацистский режим, он все же желал оборонять свой народ и свою землю от разорения. В условиях надвигавшегося краха выбор был невелик и непривлекателен. Царили хаос и анархия, многие солдаты совершали отчаянные попытки вернуться домой и ради этого решались даже на самострелы. Сам Борн не раз задумывался о дезертирстве, один раз он даже пишет о возможном самоубийстве в случае угрозы захвата в плен русскими.

Однако этот человек не мог, как он пишет со свойственным ему сарказмом, позволить русским «вальсировать» по его восточнопрусской провинции, «знакомясь с нашими женами». Как не мог позволить врагам насиловать и убивать женщин, а потом испепелять целые города для прикрытия творимых бесчинств. За время пребывания на фронте Борн не раз оказывался в подобном аду, и он отреагировал как любой порядочный человек. В конце концов, Борн считал себя патриотом и верил, что обязан защитить свою нацию. Германию, но не Гитлера, якобы олицетворявшего всю Германию, как это утверждалось нацистской пропагандой.

В конце войны Борн был рад приходу союзных войск. Он надеялся, что оккупация поможет Германии вернуть поруганную честь. Его радость, однако, не распространялась на войска Советской Армии, с которыми ему пришлось столкнуться на Восточном фронте. Русские были и оставались презренными большевиками, жаждавшими отомстить за своих пострадавших от немцев соотечественников.

Борн особо отмечает в своих воспоминаниях, что страшно боялся оказаться в плену у русских. И его страхи были вполне объяснимы — он успел наслушаться массу историй о зверствах русских. И все же «ненавистный и страшный плен» стал реальностью 28 марта 1945 года, когда советские танки сокрушили его часть. Он был захвачен в плен под Данцигом (ныне Гданьск) за два дня до падения города. После совершенно бессмысленного перехода вместе с русскими через Померанию Борн подлежал освобождению после завершения военных действий в мае 1945-го. Но подлежал еще не означало, что он был освобожден. Как вспоминает Борн, русские прикрепили к нему группу людей и велели ему явиться с ними в местный штаб. Мол, потом его и остальных военнопленных отправят домой. Однако на железнодорожной станции в Бромберге (ныне Быдгощ) русские таинственным образом исчезли, а пленные, истощенные и больные, перешли под контроль поляков.

Поляки распределили пленных по нескольким ближайшим подконтрольным им лагерям, в которых находились польские и даже еврейские заключенные, захваченные нацистами всего за несколько дней до появления советских войск у их ворот. Основной лагерь, Потулиц (ныне Потулис), где Борн провел большую часть своего заключения, был построен в 1941-м и предназначался для сборов и боевой подготовки частей СС, элитной военной организации нацистской партии, возглавляемой Генрихом Гиммлером. Затем, летом 1942 года, Потулиц стал трудовым лагерем, также он служил подразделением печально известного концентрационного лагеря Штутхоф, располагавшегося восточнее Данцига. С наступлением советских войск 20 января 1945 года СС распустило лагерь. Через несколько месяцев его захватили русские, а в июне передали в ведение польской секретной полиции.

Поляки обращались с пленными очень жестоко, даже по сравнению с русскими. Для Борна его статус пленного стал причиной всех злоключений с самого момента его захвата. После того как воевавшие в фольксштурме перестали быть частью регулярной армии и некоторые противники решили отнести их к гражданскому населению (военная форма им не полагалась, разве что нарукавная повязка, указывающая на их военный статус, — ее носили поверх любой собственной одежды), они вышли из-под защиты Женевской конвенции. Впоследствии, когда Советская армия прорвала немецкую оборону на Восточном фронте, немецкие части распались, и Борн в числе многих фольксштурмистов оказался введен в состав регулярных частей вермахта. Неопределенный статус стал причиной серьезных проблем Борна и в русском и в польском плену, но больше всего страданий выпало на долю Борна за три года пребывания под властью поляков.

В течение этого времени Борна унижали морально и физически, его переводили из одной тюрьмы в другую, постоянно обманывали, обещая отправить домой, он был лишен всего необходимого, элементарных удобств. Когда польские власти наконец начали судебное разбирательство, Борн уже провел полтора года в плену, на протяжении всего этого времени он ничего не знал ни о своем будущем, ни о намерениях его тюремщиков. Он представления не имел, сколько еще ему оставаться в этом аду, сражаясь с голодом, перенося постоянные пытки, и мог лишь надеяться на чудо — что когда-нибудь он все же увидит своих родных и близких.

Даже после решения суда, непредвзятость которого следует поставить под сомнение, ни на один из перечисленных вопросов так и не был дан ответ. Судья отказался включить проведенные Борном в польском плену полтора года в установленный ему трехлетний срок наказания, а позже тюремная администрация даже потребовала от него оплаты судебных издержек, хотя было ясно, что ни один заключенный не обладал ни деньгами, ни ценностями. Мучительная и непредсказуемая лагерная жизнь продолжалась, и лучшая ее часть прошла в обычной тюрьме с гражданскими преступниками, в Конице (ныне Хойнице).

Первые год или два, в зависимости от тюрьмы или лагеря, поляки лишали немцев права переписки. И какое-то время Борн не знал, успели ли его близкие покинуть дом, живы ли они, что с ними. Он мог только догадываться, знают ли они о его тогдашнем пребывании. В действительности, пока Борн воевал и находился в тюрьме, его жена вместе с двумя дочерьми и маленьким сыном, последовав примеру сотен тысяч других беженцев, покинули Восточную Пруссию в начале 1945 года, оставив все нажитое, когда разъяренная толпа русских солдат была всего в трех километрах от их местожительства.

Они отправились в Кенигсберг (Калининград), а затем в Готенхафен (Гдыня), и, наконец, сели на борт одного из последних кораблей, следовавших из Готенхафена в Данию. (По иронии судьбы Борна взяли в плен через несколько месяцев возле Готенхафена, под Данцигом.) В итоге после окончания войны они вернулись в Германию и осели в Касселе. Сын Томас умер во время побега. Когда, в конце концов, они установили связь, Борн узнал, что все, кроме его сына и одного из братьев, живы и здоровы, но он все еще не был уверен, увидит ли снова всю семью и вырвется ли когда-нибудь из ада, в котором находился. А это был действительно ад — новые польские лагеря напоминали нацистские концентрационные, и не только на первый взгляд.

Теми же были барачные строения, они оставались с тех времен, когда кое-кто из надзирателей сами были заключенными концлагерей в военное время. Новое командование лагеря придерживалось мнения, что немецкие пленные должны подвергаться тем же пыткам, что и замученные ими сотни тысяч их соотечественников. Как и нацисты, поляки не ограничивались физическими и моральными издевательствами; Кальтвассер, лагерь близ Бромберга (Быдгоща), был печально известен массовыми казнями. В конце 1945 года Кальтвассер прекратил свое существование, уцелевших пленных перебросили в находившийся рядом лагерь Лангенау (Лежнево), где Борн также провел какое-то время. В конце концов всех содержавшихся там и в нескольких соседних лагерях заключенных отправили в Потулиц.

Большинство немцев, находившихся в этих лагерях, как и Борн, не были виновны в преступлениях нацистов. В основном это были простые граждане, среди них женщины и дети. Лишь единицы из них могли с полным правом считаться военнопленными, поскольку они, как, например, Борн, упорно обороняли свою землю и семьи, не будучи при этом фанатичными приверженцами Гитлера или нацистской идеологии.

Когда Борна освободили из Потулица, он ожидал, что ему позволят отправиться домой, но вместо этого его перевезли в другую тюрьму, где содержались обычные преступники, в Конице (Хойнице). Позже его снова вернули в Потулиц, по той же схеме — надежда на освобождение и снова заключение. После четырех лет, проведенных в плену, Борна вывезли в Восточную Германию и освободили. Он сам нашел путь к свободе — благодаря подвернувшейся вовремя возможности сел в поезд у границы западной зоны оккупации (между Гессеном и Тюрингией) и таким образом перебрался в американский сектор.

Даже если бы поляки и русские не препятствовали его возвращению в Восточную Пруссию, Борн не смог бы снова увидеть свою ферму. Согласно решению Потсдамской конференции, у всех немцев конфисковали имущество и лишили их прав. Все они должны были переселиться западнее линии, проходящей вдоль рек Одер и Нейсе. Разве мог знать о них простой человек, только что освобожденный из плена? Ему оставалось молча взирать, как польский чиновник порвал выданные ему ранее русскими документы об освобождении и швырнул клочки к его ногам.

Имеется более чем достаточно свидетельств творимых нацистами зверств, однако даже в наши дни крайне мало сведений о зверствах в отношении немцев на территории освобожденной послевоенной Польши. Этому много причин, включая вероятные опасения, что любое широкое обсуждение жестокого обращения с немецкими пленными, как военными, так и гражданскими, будет расценено как косвенная попытка обелить нацистов. Тем не менее сокрытие злодеяний, в чем бы они ни заключались и где бы ни происходили, идет во вред истории и справедливости. Как сказал Эли Визел, «каждый, кто постоянно, живо не вспоминает и не заставляет вспоминать других, является сообщником врага» («Масштабы Холокоста», 1977, стр. 16).

В конечном счете, как автор воспоминаний и как человек, написавший и отославший переведенный далее текст своей семье, Борн по объяснимым причинам не сопровождает его документами, которые обычно представляют историки или журналисты. Однако важно отметить, что события и эпизоды, описанные Борном, время от времени находят подтверждение в исторических работах, написанных десятилетия спустя после войны. Иногда это лишь упоминания вскользь об отдельных фактах (например, необдуманное привлечение призванных в Aufsgebot людей для строительства укреплений в Восточной Пруссии), а иногда обстоятельные и точные рассказы (например, описание трупов, повешенных на деревьях в Данциге, на каждом из которых висел плакат с указанием его преступления; Рождество в лагере Потулиц. См. например, Дэвид К. Йелтон, Hitler's Фольксштурм (2002) и Кристофер Даффи, «Red Storm on the Reich» (1991)). Все перечисленное говорит в пользу того, что работа Пауля Борна призвана пролить свет на ранее малоизвестные факты истории, причем это под силу каждому, кто смог уцелеть в те страшные годы.

Не все читатели воспримут представленные Борном события так же, как и он сам. Как бы то ни было, большинство согласится с тем, что эмоциональный диапазон произведения, изменяющийся и неподдельный, простирается от ярости до отчаяния, от страха до проблесков надежды, от отвращения до не совсем обычного юмора, лишь прибавляющего повествованию достоверности, делая чтение доступным и приятным. Чуть ироничный юмор нередко воспринимается как сардонический. Вполне возможно, что угрюмые шутки в первую очередь адресованы автором близким и родным — Борн практически наверняка ограничивал читательскую аудиторию своей семьей, пожалуй, даже своим братом, которому он и отправил свои воспоминания в длинном письме. Такого рода записи предполагают определенную прямоту и искренность, основывающуюся на доверительных отношениях между отправителем и получателем, которые позволяют без тени смущения рассуждать о глубоко личном.

Как становится ясно из его воспоминаний, отдельные моменты в поведении Борна заслуживают особого внимания. Один из них — постоянные попытки Борна уклониться от властных полномочий, навязываемых ему властями. Мы можем допустить, что это объясняется его личной скромностью, однако, с другой стороны, подобное нежелание брать на себя любую ответственность могло быть продиктовано опасением возможных упреков и даже обвинений в будущем. То, что вопреки всему эти власти непрерывно пытались «озадачить» его, отчасти можно объяснить деятельной натурой Борна, его несомненным опытом руководства и — что совершенно негоже сбрасывать со счетов — его внушительным телосложением: в нем было шесть футов и четыре дюйма роста (свыше 1 м 80 см). Подобные люди подсознательно внушают уважение. Например, в фольксштурме, куда Борн попал в свои сорок с небольшим, он представлял собой своего рода прослойку между шестидесятилетними с одной стороны, и подростками из гитлерюгенда — с другой.

Вдобавок Борн постоянно упоминает поразительное везение, благодаря которому он избегал многих неприятностей, и все же не раз повторяет, что на самом деле его спасение — результат незаурядной ловкости и стойкости духа, а не пресловутого везение. Он относит свои поступки на счет личного мужества, а не воздает хвалу судьбе. Такие трактовки событий создают странное несоответствие, акцент на везении свидетельствует о скромности и смирении, каковым он и был обязан жизнью. Как он пишет: «Они утверждали, что, дескать, понятия не имели, как быть со мной, что, мол, не могут найти ни единого повода для придирок». С другой стороны, упоминание о смелости, в частности, его утверждение о том, что никто и никогда не задирался с ним, а те, кто пытался, «получали по заслугам», свидетельствует о том, что автор переизбытком скромности явно не страдал. Странное, хотя и объяснимое соседство, ибо наличие этих специфических черт характера как раз и объясняет тот факт, что самому Борну было очень нелегко понять, как же все-таки он сумел просуществовать и, в конце концов, выжить среди волков военного времени. Если же взять в целом все, что нам оставил Борн, можно предположить, что он спасся, как и многие другие в подобных обстоятельствах, не благодаря исключительному упорству и уж точно не благодаря победе над волками войны, а скорее просто в силу выдержки, умения выжить и пережить их, выйти на свободу и оказаться — хоть и далеко не в безмятежном — мире.

Иронию и черный юмор, пронизывающие его метафористичные описания далеко не смешных событий, можно рассматривать как бессознательную попытку защититься от пережитых ужасов. Среди этих самобытных, странных и забавных описаний уже приведенная фраза — Борн не желал позволить русским «вальсировать» по его стране, «знакомясь с нашими женами». Много раз Борн называет пули и другие смертоносные снаряды «подарками» врага. Или еще одна, касательно внешнего вида разноперо одетых фольксштурмистов: «Король воров был бы впечатлен нашим разнообразным и пестрым войском». О кровавой бойне: «Мы видели раненых, помогавших друг другу, а потом мертвых, не нуждавшихся более в помощи». О четырех трупах и остатках еды перед ними, которых он нашел: «этим четверым долго не придется перекусить». О силах, которые дает бой: «тяжелые земляные глыбы пролетали у самых наших ушей; ноги стариков становились удивительно проворными». И его едкий комментарий по поводу расположения тюрьмы в Конице: «странно, но тюрьмы почти всегда стоят стена к стене с церквями». И после примечания, что партийные служащие разъезжали в больших машинах «с разряженными шлюхами», Борн с юмором висельника пишет: «Никто не осмеливался прострелить шины этих машин, хотя следовало бы, военные суды вершились быстро — нужно было только отыскать подходящее деревце». Эти пассажи и образы точно передают сложность событий и неразбериху — прямое описание не дало было такого эффекта, даже когда (особенно когда) находится в противоречии с описываемым.

Оригинал Борна, неразборчиво, через один интервал отпечатанный на восьмидесяти шести страницах, оставался практически нетронутым на протяжении пятидесяти лет, до тех пор, пока брат Борна, Август, получил его в США. Мало кто внимательно читал его; некоторые пытались перевести, но быстро бросали, и стопке машинописных листков была уготована судьба истлеть на душном чердаке дома в Вирджинии. Будучи другом семьи Борнов, я был наслышан об оригинале воспоминаний. Уже обучаясь литературному переводу в Университете Брауна, я вдруг вспомнил о мемуарах и осведомился о том, что с ними стало. Их снова извлекли на свет божий, и хрупкие от времени страницы оказались у меня в руках еще до того, как время превратило их в прах.

Одна из причин того, что все предыдущие попытки сделать перевод оригинала оказались неудачными, заключалась в его специфических особенностях, затруднявших работу. Борн часто использует слова в отличном от их современного значении; выражения, полностью вышедшие из употребления, оставшиеся, может быть, только в некоторых диалектах. Иногда он пытается транскрибировать русские или польские слова, при этом часто пишет их с ошибками, делая их понимание очень сложным. Знание клавиш печатной машинки играло решающую роль в распознавании некоторых слов. Такие опечатки, как «ost», что значит «east» (запад), вместо «ist», что значит «is» (глагол «быть»), встречались довольно часто.

Более того, не были ясны намерения Борна в отношении самого оригинала. Он явно не был чистовым вариантом, если, конечно, Борн вообще замышлял создать таковой. Даже знакомый современному читателю немецкий язык непросто понять из-за неверного написания. Кое-где Борн случайно набирал несколько букв сразу. Немало было и других типографских ошибок, а также внезапных переходов от одной мысли к другой — нередко Борн перескакивает с одной темы к другой прямо в середине предложения. Фрагменты предложений с отсутствующим сказуемым и беспорядочными скачками в грамматических временах создавали значительные трудности. Некоторые из этих стилистических недочетов исчезли в процессе перевода, но многие, включая многочисленные и внезапные смещения во времени, оставлены в первоначальном виде. Исправить и причесать все означало бы серьезно нарушить характер написанных Борном воспоминаний.

Читателю стоит обратить внимание на определенную сложность структуры и выражения в начале повествования, где Борн пишет о жизни до призыва в Фольксштурм. Представленный в данной книге как «Часть первая: Картина жизни в тылу» раздел представляет огромную сложность для перевода из-за существующего количества проблем ясности и последовательности. Невозможно выяснить, почему так произошло. Может быть, повлияло то, что Борн в этом разделе книги описывал совершенно различные вещи, часто перемещаясь во времени и пространстве — это объясняет расплывчатость и неопределенность этого раздела. Повествование Борна становится заметно более точным и сосредоточенным, а его описания подробнее и ярче, когда они касаются его отбытия на фронт.

У Борна часто встречаются аббревиатуры, особенно для названий мест расположения (см. Приложение Б), а традиционные заголовки или абзацы он просто-напросто игнорирует. Иногда автор оставляет чуть больше места перед новым предложением, но почти вся реорганизация текста проведена мной, включая названия разделов, введение заголовков и сносок, что позволило структурировать текст, тем самым облегчив читателю понимание. Заключенные в круглые скобки слова и фразы принадлежат самому Борну, в квадратных — пометки редактора. Даты и числа оставлены в том виде, в каком были написаны Борном — иногда прописью, иногда цифрами.

Оригинал был отправлен прямиком в Соединенные Штаты. Август Борн переехал в Америку до войны, в послевоенные годы он иногда помогал Борну, отправляя посылки и деньги. Ганс отослал брату свои воспоминания вскоре после освобождения, где-то в 1948–1949 году. Возможно, Борн хотел поведать брату, что ему пришлось пережить или почему, например, просил у него денег, находясь в польской тюрьме.

Если не считать работы по структурированию текста, я, по возможности, старался представить дословный перевод оригинала. Иногда моя версия несколько расходится с немецким текстом, однако я верю и надеюсь, что мне удалось передать основной смысл и значение, заложенные в текст Борном. Важно, чтобы о том, что выпало на долю Борна, знали и помнили.