Смертоносный груз «Гильдеборг»

Глава VIII

Я сидел за рулем автофургона-вездехода и громко пел: "Дорога белая передо мною…"

Госпожа, с автоматом в руках, удобно устроившись на сиденье, с восхищением смотрела на меня. Я, видимо, сошел с ума, определенно сошел с ума. Боже мой, когда я пел последний раз? Вероятно, когда-то в детстве. С тех пор мне это никогда не приходило в голову. У меня не было ни времени, ни желания. Только теперь.

И мне это казалось невероятным. Над необозримой саванной всходило солнце. Утро было свежее, чистое и полное красок. Красная земля с зелеными пятнами кустарников, темные скопления деревьев, лазурный, пока еще не окрасившийся солнцем небосклон и белая пыльная полоса дороги, теряющаяся местами в высокой траве.

Это была совсем другая дорога, чем та, по которой я шагал, когда меня подобрал тот старый пивзаводский конь. Собственно, это и не было дорогой, вероятно, здесь лишь время от времени проезжала служебная машина, по крайней мере, я на это надеялся. Мы покинули безопасность цивилизации и отправились через всю страну; на Энкелдоорн, Кве-Кве, а потом будет видно. Я ни о чем не спрашивал, ни о чем не хотел знать. Образцовый служитель! Колея, обозначающая дорогу, время от времени исчезала среди неровностей почвы или на каменистом плоскогорье, чтобы снова появиться сотней метров дальше в высокой траве. Но направление определяла не дорога, а компас.

Временами я проезжал по нетронутой саванне, так как не отваживался пересекать русла рек, размытые в период дождей, и снова находил полосу этой удивительной дороги. Мотор размеренно шумел, и рессоры работали надежно. Хорошие рессоры здесь для машины самое большое достоинство. Поломку мотора можно устранить, но если лопнет рессора, машину придется бросить или уничтожить.

Через открытые окна в кабину проникал особенный, ни с чем не сравнимый аромат. Все опасения и заботы остались на той великолепной асфальтированной магистрали, ведущей в Умтали, вот почему я начал вдруг напевать по-чешски песенку, которую я услышал когда-то давно, дома.

Время от времени я посматривал на важную леди с автоматом. Здесь белый может владеть каким угодно оружием, а в это тревожное время без автомата ни один белый не отошел бы и на пару шагов от своей фермы. А я пел, я горланил так, что уши закладывало. В Африке я не слышал, чтобы белый пел что-нибудь, кроме пьяных куплетов в лагерной столовой. Она, вероятно, тоже не слышала. Ее сонные после раннего пробуждения глаза улыбались мне сквозь прикрытые веки.

Было лишь пять часов утра, а мы уже более двух часов находились в пути. Усталость и подавленное выражение исчезли с лица Корнелии, а неприступность растаяла. Прекрасное утро сняло и с нее тяжесть трагедии последних дней. Мне казалось, что рядом со мной едет спокойная, уравновешенная женщина, что нет у нас никакого прошлого, одно лишь будущее, что лежит впереди.

— Вы странный человек, сержант, — сказала она, когда я закончил «представление». — Как вас можно называть?

— Краус, Ян Краус, или Ганс, — церемонно поклонился я за рулем, взял ее руку и поцеловал. — Ваш шофер, спутник и что хотите.

У меня было превосходное настроение и желание шутить без конца. А почему нет? Почему, собственно говоря, нет? Только потому, что я стал ее служащим? Я свободный человек, сегодня я уже знаю, что это в действительности означает. Возможно, именно сейчас я вступил на дорогу, ведущую домой. Ничто не сможет меня остановить, ничто меня не заставит отказаться от этого. Это моя единственная цель, я вернусь. Это решение зрело во мне уже давно, но только теперь я впервые осознал, что это не только желание, напрасное стремление и сон.

У Корнелии были тонкие холодные пальцы с бледно-розовыми ногтями. Минуту я легонько подержал их в своей руке, а потом медленно она отняла руку. В зеркальце заднего обзора я видел остающиеся за нами облака пыли, висевшие как бесконечный хвост. Он не мог рассеяться. До Энкелдоорна было сто пятьдесят километров, а до Кве-Кве еще столько же. Но километры ни о чем не говорили. При таком состоянии дороги, как эта, было маловероятным, чтобы все расстояние мы проехали до вечера. Мы тащились шагом, дорога вынуждала нас к постоянным объездам. Хорошо, если доедем до Энкелдоорна.

— Я все еще не могу себе представить, — сказала она медленно и опять положила руки на приклад оружия, — что должна уйти отсюда, что никогда уже не вернусь. Ведь это невозможно, я тут родилась, это родина моих родителей и детей. Не могу этому поверить. Когда вы уходили из Европы, вы чувствовали что-либо подобное?

Я поймал ее взгляд, спокойный, почти равнодушный. Тихая глубина, а на дне — отчаяние. Я кивнул. Это была неправда: поднимаясь на палубу «Гильдеборг», я ничего не чувствовал. Я не имел никакого понятия, что меня ждет. Но когда я уходил из дома в Германию — каких-то два километра, — тогда я чувствовал то же самое. Я тоже знал, что никогда уже не вернусь, и не мог себе этого представить.

— До тех пор, пока человек живет, ни в чем нельзя быть уверенным, сказал я тихо. — Разве что в смерти, а все остальное неопределенно, изменчиво. Возможно, вы когда-нибудь вернетесь, если будете желать этого по-настоящему.

Я снова украдкой посмотрел ей в лицо, только на долю секунды. Машина прыгала на тридцатикилометровой скорости по этой страшной дороге. Нет, это не было лицо Августы, оно ничем его не напоминало. Как я тогда хотел жить с Августой, она означала исполнение всех моих снов. Куда исчезло это желание? Когда потеряло свою цену?

Корнелия отвела глаза: "Не входить!" Она безучастно наблюдала за дорогой. Тут и там стада зебр спокойно паслись по ее обочинам. Легкий северный ветер прочесывал длинные стебли трав. Дома такой ветер приносит мороз, но здесь это была лишь свежая прохлада. А раскаленная плита небосвода уже обдавала жаром. Жара в машине становилась невыносимой, каждое движение утомляло. Мне казалось, что хозяйка дремлет, забившись в угол. Я незаметно повернул зеркальце, чтобы она была на глазах. Не по душе мне молчаливый спутник с автоматом в руках.

Она не спала. Через прикрытые веки сосредоточенно наблюдала за мной. О чем она, интересно, думает, о чем размышляет? Боится меня, пришло мне в голову. Боится. Что еще может чувствовать женщина наедине с незнакомым мужчиной среди необозримой пустыни. Я ведь наемник. Оружие у нее в руках не против случайных грабителей, не против зверей, это оружие — против меня.

Я с любопытством посмотрел на нее в зеркальце так, как будто видел впервые. Какие дела она едет устраивать, ради чего готова подвергнуться такой опасности? Ради старой рухляди, громыхающей сзади в кузове? Сентиментальная жалость, не хочет, чтобы семейные реликвии попали в руки к какому-то банту? Едва ли. Ведь она продала ему ферму вместе с урожаем.

— Заедьте в тень, — сказала она после долгого молчания бодрым голосом. — Самое время что-нибудь поесть и немного отдохнуть. Как только спадет самая сильная жара, поедем дальше.

Время летело невероятно быстро. Я свернул с дороги прямо в саванну и направился к ближайшему скоплению деревьев. Грузовик — это не бронетранспортер, и мы с трудом пробивались через высокую траву. Тень была редкой и светлой, но это была все же тень.

Я остановил машину и с облегчением потянулся.

— Не хотите ли, чтобы я вынес вам раскладушку из машины? — спросил я.

— Благодарю, — улыбнулась она иронически. — Не жажду, чтобы меня задрал леопард. Разложите ее сзади, в, машине места достаточно.

С автоматом в руке, она вышла и исчезла в высокой траве. Когда вернулась, подала мне оружие и сказала:

— Теперь можете идти вы!

И мы снова были друзьями, два существа одинакового вида, предоставленные сами себе.

Тишина!

Саванна дышала в полуденном сне. Только воздух беззвучно дрожал. Клубился и кипел, в него можно было погрузить руку и чувствовать горячие волны.

Умолкли и цикады. Я лежал с закрытыми глазами и прислушивался к шелесту сухих высоких трав. Этот звук словно прятался в тишине, но он был, он рождался в ней и умирал. Тишина поглощает все. Тишина — это предвестница вечности. Звук — символ конечного, преходящего.

Корнелия, казалось, даже и не дышала. Она лежала на соседней раскладушке, повернувшись спиной, прикрыв голову рукой. Мне казалось, что в полумраке под брезентом жара была еще сильнее, чем снаружи. Мебель, упакованная в джутовые чехлы, только увеличивала ощущение духоты. Потрескивала и рассыпалась земля — солнце работало.

Я пошевелился, чтобы снять рубашку.

— Не снимайте, — сказала она тихо, даже не обернувшись. — Приманите насекомых!

Она лежала, погрузившись сама в себя, одинокая, как и я.

— О чем вы думаете? — спросил я, забыв все преграды, что разделяли нас.

— Всего этого мало? О чем другом я могу думать?

Да, этого было достаточно, она была сыта этим по горло. Я взял ее руку и крепко сжал. Рука безвольно осталась лежать у меня в ладони. Ее энергия куда-то улетучилась.

— Думаю о детях, о всей жизни. Нигде уже нет правды, без конца одна и та же ложь. Человек не может от нее избавиться: опустить штору, закрыть двери или нажать кнопку и выключить телевизор. Никуда не уйдешь, невозможно сделать это.

— Сумеете! Должны суметь! Для вас уже все позади, только вы еще не хотите видеть другой берег! Боитесь, страшитесь собственных решений, свободы, новой жизни. Но ни плантации, ни дому вы не нужны, а муж… Его не застрелили, это даже была не неожиданная смерть. Ведь вы знали давно, вы должны были это знать, не обманывайте себя! Мне всегда казалось, что все решаете вы сама, но это неправда. Вас держала ферма, семья, урожай. Когда этого нет, вами овладевает отчаяние. Теперь вы должны научиться стоять на собственных ногах, только так у вас будет надежда что-то спасти.

Она даже не пошевелилась. Ее рука все еще беспомощно покоилась в моей ладони. Почему я ей это говорю? Какой это имеет смысл? Вероятно, потому, что с первого мгновения между нами возникли какие-то непонятные отношения. Может быть, мы просто одинаковые, как две песчинки…

— Соберитесь с силами! — сказал я решительно, чтобы пробудить ее от оцепенения. — Если хотите размышлять, размышляйте вслух. Через пару дней я исчезну из вашей жизни, и мы никогда не встретимся. Можете выложить мне все, что вас тяготит, вы не должны стесняться.

Она медленно повернулась, и только теперь я посмотрел ей в лицо.

— Возможно, что мне на самом деле будет нужна ваша помощь, — произнесла она вяло. — Переговоры будут нелегкими, я боюсь их…

И все, конец, больше ни слова. Думай что хочешь! Я не спрашивал ее, что от меня потребуется, пусть скажет об этом сама. Еще час мы отдыхали молча, а когда солнце опустилось, мы снова отправились в путь. Поздно вечером, опустошенные и высушенные, мы доехали до мотеля в Энкелдоорне. Такой же мотель, как в Умтали, с образцово чистыми бунгало. Только вместо Гуцци здесь хозяйничала строгая очкастая дама, и черные девушки были одеты надлежащим образом.

Напрягая все силы, я, прежде всего, облил машину, чтобы избавить ее от наносов пыли, а потом бросился под душ и стоял под ним до самого ужина. Энкелдоорн — небольшой городок в центральной Родезии, его единственная достопримечательность — автострада до Солсбери и Претории, по которой можно отправиться к горе Манези в национальный парк со свободно пасущимися экзотическими зверями. Я даже не подумал о том, что мог бы побывать там вечером. Я с нетерпением ждал того момента, когда после захода солнца станет прохладно, я сяду в ресторане и закажу себе пива.

— Я хотела бы переехать границу у Ливингстона, — сказала за ужином Корнелия Шиппер. На ней было легкое воздушное платье цвета лотоса, и она выглядела свежей, как будто только что пробудилась от послеобеденного сна. Депрессия, которая удручала ее весь день, исчезла.

Фонтан среди полупустого ресторана приятно шумел, и клумбы цветов сияли в искусственном освещении неестественными красками. Дуновения ветра приносили время от времени туман водяной пыли даже к нам. Корнелия развернула помятую карту.

— Из Кве-Кве мы должны попасть в Уанки — это самая трудная часть пути. Здесь две реки, — указала она пальцем на карте, — все зависит от того, каково будет их состояние. — С усилием я заставил себя слушать, что она говорит. — Я хотела бы переехать границу у Ливингстона.

Разве я могу где-то переехать границу? Я вытер вспотевший лоб, так долго ожидаемая прохлада не приходила.

— Извините, вы имеете в виду границу с…

— Теперь это зовется Замбия; как ее назовут завтра — не знаю!

Она с удовольствием добавила себе невероятно острого салата и, с глазами, устремленными в карту, продолжала есть.

Вот оно! Конец экскурсии!

— Что с вами? Случилось что-то? — спросила она, когда я не ответил, и ее взгляд переместился с карты на меня.

— Сожалею, но я… я не могу переехать границу, у меня нет нужных бумаг.

— Каких бумаг?

— Документов. Мой паспорт остался на судне, которым я приплыл сюда. У меня есть только удостоверение "Анти-Террористической Унии". С ним меня в Замбию не пустят.

Мгновение она неподвижно смотрела на меня. Пыталась постичь взаимосвязи. Я видел, как жилка на ее шее возбужденно пульсировала. Потом она крепко сжала губы, с шумом отодвинула стул и ударила прибором о тарелку так, что та зазвенела. Она повернулась ко мне спиной и, не говоря ни слова, вышла из зала.

Приехал!

Две черные официантки, терпеливо ждавшие нашего знака, многозначительно переглянулись. Проклятый Гуцци! Содрал две сотни, а на другой день я снова в начале. Без аппетита я доел остаток ужина. Теперь уже ничто не играло роли. Я сложил карту. Кве-Кве, Уанки, Ливингстон… За Кве-Кве действительно были отмечены какие-то две реки. Не могла она, что ли, подождать со своими разговорами еще день или два, чтобы я оказался подальше от базы?

Я поднялся и побрел, сопровождаемый любопытными взглядами, на улицу. Зачем было устраивать такую сцену? Теперь еще неделю над этим будет потешаться весь мотель. Удрученно я плелся по темной дороге, песок скрипел у меня под ногами. Окна ее бунгало светились. Может быть, зайти к ней? Но зачем?

Я зашел к себе, упал на кровать и долго смотрел в белоснежный потолок. Я уже ни о чем не думал, к чему? "Любовь и Счет"? Болван Гуцци! Ни черта не разбирается в людях. Между ними еще целый океан незначительных мелочей, попробуй его переплыть.

Свет люстры ослеплял, надо было бы ее погасить, но я не мог себя заставить встать и сделать единственный шаг. Потом открылись двери, сквозняк приподнял легкую штору. Стук я, видимо, прослушал — или я уже спал?

Решительный женский голос раздраженно сказал:

— Не спите, сержант! — Посмотрите, нельзя ли с этим что-то сделать! — И Корнелия бросила на стол тонкую темно-голубую книжку. Потом она повернулась и так хлопнула за собой дверьми, что бунгало затряслось.

Я вскочил. Герб Родезийской Республики. Паспорт! Ведь это же паспорт! Я поспешно раскрыл твердые корочки. Бернард Шиппер и его мертвое лицо! Виза, имеющая силу для въезда в Голландию, Германию, Замбию, ЮАР, туда, куда я мог только пожелать. У меня затряслись руки. Богатстве, чудо! Ключ! Я держу в руке ключ, нет, пока только отмычку, но это неважно.

До утра я уже не спал. Я лихорадочно обдумывал, изучал, как приклеена фотография, и глубину вдавленной печати учреждения. У меня тряслись руки как в лихорадке: сумею ли я заменить фотографию? Не уничтожу ли я чудесные шансы, которые попали мне в руки? Что Шиппер был на десять лет старше — это не играло роли. Труднее всего будет изготовить штамп, которым я бы втиснул глубокую печать в свою фотографию из удостоверения "Анти-Террористической Унии".

— Мне нужно заехать в город и раздобыть кое-какие вещи, — сказал я утром за завтраком, — сегодня поездку продолжать не сможем.

Она кивнула в знак согласия:

— Съезжу с вами к парикмахеру, закажите такси!

О паспорте и вечерней сцене она не сказала ни слова! Была опять спокойна и дружелюбна, как и прежде.

Я высадил ее на единственном проспекте города перед парикмахерской, а сам отправился за покупками. Гипс, олово, воск вместо пластилина, паяльная лампа и несколько острых гравировальных резцов. Я никогда не подделывал документы и поступал наугад, по собственному разумению.

По восковому отпечатку я сделал гипсовую отливку и потом с бесконечным терпением под увеличительным стеклом начал резцами ее обрабатывать и совершенствовать. Снова и снова контролировал я форму и высоту шрифта и знаков. Несколько раз начинал все сначала до тех пор, пока не показалось, что гипсовая отливка может быть пригодна в качестве матрицы. Затем я окончательно обработал получившийся трафарет и осторожно залил — его оловом. Профиль шрифта получился низким и тупым. Я снова начал терпеливо заострять резцами форму профиля шрифта, чтобы он был способен отпечататься на бумаге. Олово было мягким и податливым, оттиск должен был получиться с одного удара молотка.

Я прервал работу. Побрился и принял душ, чтобы перебороть и подавить нетерпение. Плохой удар молотка мог все свести на нет, испортить весь паспорт. Когда я снова оделся и, наконец, ударил по штампу, у меня не хватило духу посмотреть на результат. Я держал в руке свою судьбу, которую впервые создал только сам.

Все было вполне нормальным. Фотография белого мужчины в полувоенной рубашке, печать с государственным гербом — немного нечеткая, но все же печать. В том, что паспорт действителен, не могло быть никаких сомнений. Бернард Шиппер, фермер! Затравленный Краус куда-то исчез, возможно, его закопали на кладбище в Умтали. Фермер Шиппер встал, сунул паспорт в карман и вышел.

Солнце клонилось к западу. Расчлененный силуэт Манези растекался и клубился в горячем воздухе. Белая, насыщенная водой туча над ее вершиной походила на фата-моргану. Бог знает когда здесь пойдет дождь. Завядшие цветы, окаймляющие песком посыпанные дорожки, уныло ждали дождя. Аромат зрелости напоминал запах увядания.

Я остановился перед бунгало Корнелии Шиппер и снова оглянулся назад. Я не ошибался! У входа в ресторан стоял грязный бежевый джип. Армейский джип. На таком разъезжали Беневенто и капитан. Не хватало только антенны рации и пулемета. В густой обжигающей тишине уходящего дня мною вдруг овладело неотступное чувство опасности. Кто приехал на этой машине и почему? У меня было желание направиться в ресторан и посмотреть на гостя. Идут по моим следам? Если бы Гуцци из умтальского мотеля дали сотню, то он наверняка мог указать им направление.

Все зависит только от того, когда им придет в голову начать розыск по мотелям.

Исчезнуть!

Мы должны исчезнуть отсюда как можно раньше! Я тихо постучал в двери Корнелии и вошел. Она отдыхала на кровати, закрывшись простыней.

— Что вам нужно? — спросила она неприветливо. Я присел на краешек кровати и подал ей паспорт. Волосы у нее были тщательно причесаны и укреплены заколками, чтобы прическа не нарушилась. Мне казалось, что теперь они имеют другой оттенок.

— Ведь это отлично, — вздохнула она наконец. — Мне никогда бы и во сне не приснилось…

Она порывисто села, чтобы лучше рассмотреть фотографию. Белое тонкое полотно соскользнуло у нее с груди. Мгновение мы неподвижно смотрели друг да друга. Глаза в глаза. Это была та самая минута! Минута, которую я предчувствовал с самого рождения. Предчувствие, что таилось в глубине, сигнал из микрокосмоса, шифр и ключ к шифру, эхо живой клетки!

Смею, не смею? Могу на это отважиться? Доля секунды, чтобы оценить и взвесить. Потом я ее обнял. Влажность обнаженной кожи. Она неподвижно лежала у меня в руках, ни единым движением не вышла навстречу. Изучение бесконечности. Я блуждал по ее губам, шее и рукам. Только полузакрытые глаза на моем лице. Когда я поймал ее взгляд, она с едва заметной улыбкой отвернула голову,

Удары сердца за оградой тела. Я не мог его насытить. Времени достаточно, оно еще не хочет пить. На кончиках пальцев обрывки паутины. Только теперь я услышал ее дыхание.

Я забыл, что она была у парикмахера, что нарушу ее прическу. Я погрузил пальцы в ее волосы и повернул лицо к себе.

Познание!

Момент прихода, и отпирания ворот. Она судорожно обняла меня. С облегчением громко выдохнула. Решение! Мы бросились в источник, изо всех пор у нас брызнул пот. Поединок за жизнь!

— Гансик, — проронила она приглушенно, когда я вытирал ей залитое потом лицо. — Знаешь, сколько лет я жила одиноко? Примерно с того времени, когда родила Тедди, я уж не могла себе это представить.

Мы вместе встали и пошли под душ.

Рыба и птица. В ярком свете люминесцентной лампы мы с изумлением смотрели в лицо друг другу. Сейчас мы видели друг друга как бы впервые. Я снова крепко обнял ее — здравствуй. Ливень медленно растворил опьянение. Есть минуты, которые уж никогда не повторятся, не вернутся. Мокрая и задыхающаяся, она завернулась в махровую простынь.

— Я рада, что это удалось, — сказала она без всякой связи, когда мы вышли из ванной и начали одеваться. Она снова открыла лежавший на столике паспорт и изучающе его рассматривала.

Время ужина давно минуло, на улице была глубокая темнота.

— После полуночи можем выехать, — предложил я. — Хотел бы, чтобы этот город был уже позади. Ночь будет ясная, ехать будет хорошо.

— Тебе здесь не нравится? — спросила она удивленно. — Или ты, может быть, недоволен?

Я поцеловал ее в губы.

— Хотел бы отсюда убраться как можно раньше. Старая история, дорогой обо всем тебе буду рассказывать.

Она пытливо посмотрела на меня я слегка пожала плечами.

— Лишь бы нам не потерять направление, — сказала она иронически. Такая опасность тут, разумеется, была, но у Гофмана мы колесили целые ночи, и никто не спрашивал, как найти дорогу. Вероятно, и я кое-что усвоил.

Ужинали мы за тем же столом, что и вчера. Оазис. Ресторан с шумящим фонтаном. Гостей сегодня было больше, чем в минувший вечер. Не сразу я понял, какой, собственно, сегодня день. Суббота. Фермеры с окрестных ферм или бог знает откуда приехали со своими дамами кутить, а возможно, это были пассажиры, едущие в Солсбери, которые сюда свернули только для того, чтобы найти ночлег, потому что и автострада была ночью небезопасной.

Корнелия в воздушном платье привлекала внимание. Ее лицо изменилось. Строгая решительность суровой африкаанер совсем исчезла. Незадавшаяся женская судьба. Годы с больным мужем; в полном расцвете женственности, в жгучем, бурно рождающем и плодоносящем климате она оставалась каждую ночь одна. Я пытался вникнуть в суть ее улыбки. Если бы она жила в каком-нибудь городе, то имела бы, возможно, кучу любовников, как большинство белых женщин здесь, но на ферме она не могла спутаться с негром.

Черная официантка убирала со стола. Я сунул ей в карман доллар и тихо спросил:

— Кто приехал сегодня после обеда в том бежевом джипе?

— Господин полицейский начальник, мистер…

Я дружески ей улыбнулся:

— Подготовьте нам счет, рано утром мы уезжаем!

— Как вам будет угодно, господин, сейчас устроим. — И она отошла, вышагивая длинными худыми ногами.

Господин полицейский начальник!

Корнелия неуверенно посматривала на меня через край фужера. Что, если в саванне, среди ночи, я убью ее?

Медная тарелка и желтый свет лампы. Испеченная на костре лепешка. Потом только искры, полоса редкого дыма и неотступный холод. Голова на плече.

— Не спишь?

Она отрицательно покачала головой. Тени зверей у края дороги, голоса шакалов. Чтобы не привлечь внимания зверей, я погасил фары. Осталось только сияние лунного света.

Я начал с той минуты в «Де-Пайпе». Впервые я говорил с кем-то о своей жене и о «Гильдеборг». Меня это уже не пугало. «Гильдеборг» стала составной частью моей жизни, облучением, от которого мне не избавиться. U308? Крупица тайны будущей гибели мира. В конце концов, каждый будет облучен одинаково! Я снова мчался с Гутом по палубе и прыгал в набравший скорость поезд.

Она неподвижно слушала. Тень лица в холодном потоке воздуха.

— И ты с этим не согласен? — спросила она пытливо после долгого молчания, когда я кончил.

— С чем? Чтобы меня прикончили?

— Нет, конечно, — с тем, чтобы они изготовили себе атомную бомбу. Или они должны были позволить, чтобы у них все отобрали и перебили их? Ты тоже защищаешься, тебе не хочется умереть. Если бы у нас Смит сделал то же, плюнув на англичан и американцев, то никому не пришлось бы убегать.

— Не согласен, — сказал я серьезно.

— Ты ничего не понимаешь, — вздохнула она напряженно. — Ты здесь никогда не жил, европейские взгляды для Африки не годятся.

Я мрачно пожал плечами.

— Сейчас дело уже, собственно, идет не о черных и белых, дело идет не о чьей-то ферме или Южно-Африканском государстве. Взрыв — пусть он произойдет где угодно — вызовет цепную реакцию. После нее ничего не останется: ни тебя, ни меня, абсолютно никого!

— Ты преувеличиваешь. И я не верю, чтобы тебя так травили! — добавила она твердо.

Что ей ответить? Другой мир, другой образ мышления. Это не цвет кожи, вызывающий отчужденность людей. Остаток ночи мы ехали молча. Она делала вид, что спит, или уснула на самом деле. Устало я смотрев на наступающий день. Сначала темнота побледнела, потом начала терять цвет, и на востоке появилась пепельная полоса. Порывы холодного предутреннего ветра взволновали саванну. Мне надо было лучше молчать — лишнее расстройство, могу ли я что-либо изменить? Я ведь ей многим обязан.

В половине пятого утра я остановился и сварил кофе. Корнелия крепко спала. Теперь у меня была возможность спокойно осмотреть ее лицо, следы морщин и расслабленные черты. — Пустой экран. Что скрывается в глубине глаз, кто на меня смотрит, кого я вчера обнимал? То, что мы вместе спим, ничего не объясняет, этого едва хватит для познания тела. В утреннем холоде вдруг резко запахло кофе. Корнелия открыла глаза, сморщила нос и блаженно улыбнулась:

— Какой бы из тебя был муж… Завтрак в постель…

— Тебе это в диковинку? — спросил я таким же тоном. — Разве у тебя не было толпы слуг?

— Надеюсь, что будут, но в Европе. Я первой вставала и последней уходила спать. Сегодня уже никто не отваживается пускать черных на кухню, они работают только на плантациях и самое большее — на уборке помещений. На ферме женщина должна сама заботиться о семье, если не хочет, чтобы муж начал спать с какой-нибудь черной, — добавила она со смехом.

— А тебе никогда не приходило в голову что-нибудь подобное? — спросил я насмешливо. В ту же секунду я получил такую, пощечину, что кофе из чашки, которую я держал в руке, выплеснулся мне прямо на рубашку.

— Что вы себе позволяете? — крикнула она на меня грубым голосом. — О чем-либо подобном порядочной женщине никто не смеет сделать даже намека! Ты заслужил, чтобы тебя исхлестали! — и повернулась ко мне спиной. Все плохо. Я начал покорно извиняться. Холодная, как кусок льда. Прекрасное вступление в новый день.

— Поехали! — приказала она строго. Лучше бы я сам себе влепил пощечину.

В Кве-Кве мы заправились, пополнили запасы воды и консервов. До Уанки долгий путь, по воздуху четыреста километров, а сколько будет по здешней пересеченной местности, мне не удалось вычислить. Будущую ночь, скорее всего, проведем в машине.

— Согласно инструкциям, мы обязаны сообщить местной полиции цель поездки, — сказала Корнелия после обеда, когда мы снова выезжали. — Это меры на случай аварии. Если мы не доедем в установленное время — будут начаты поиски. Но мне кажется, что ты этого не желал бы…

— Этого я не желал бы на самом деле, — сказал я с облегчением, потому что она уже снова говорила мне «ты». Лед был сломан.

Мы сидели около спиртовки, заменяющей костер, и ждали, когда закипит вода. Чай! Зеленый и горячий, теперь было самое время пополнить запас жидкости, которую из нас выпарило солнце. Ночь приближалась неслышно, как холодная черная госпожа. Еще не доносились голоса зверей. Огонек спиртовки был слишком слаб, чтобы осветить лица. Только через час, через два темнота станет прозрачнее и искры небесной сварочной машины посыплются на землю.

С автоматом между колен я прислушивался к слабому шуму закипающей воды. Мне казалось, что я один. Корнелия, погруженная в темноту, кажется, исчезла, словно бы и не дышала. Я нащупал ее руку и крепко сжал. Разговор без слов через континенты и поколения. Я не отваживался нарушить ее молчания. Так когда-то я держал за руку Августу, но это было неимоверно давно. Мираж и обман.

Теперь сижу с другой женщиной на другом конце света, а в алюминиевом чайнике шепчет будущее. Сколько, времени еще пройдет прежде, чем я смогу взять его в свои руки?

Я посмотрел в темноту, в сторону Корнелии. Сверкание глаз.

— Ты здесь? — спросил я.

— Я дома, — вздохнула она тихо. Дома! Белый дом, зал, зеленая плантация. Фотография из путевых заметок. Но для нее — это знакомые голоса, накрытый стол и глаза матери или ее детей и мертвого мужа. Что я об этом знаю? Что знает она о месте, где я дома. У каждого только один дом, и он носит его в себе до самой старости. Дом его детства — вечное возвращение к нему. Либеньский остров и замковый парк, улица с газовыми фонарями, которые уж давно не светят, — все изменяется. Винтовая лестница и еще бог знает что! Проклятая жизнь! Так ее испортить!

Я взял чайник и налил в чашку горячей воды. Комфорт! Родезия! Чем это все кончится?

— Уезжайте, — сказал я твердо. — Того уже не вернешь! Через пару месяцев отсюда побегут все. У вас есть преимущество, а с ним и надежда, ни о чем не жалейте!

Сколько уж раз говорил я ей это! Она подвинулась и взяла чашку. Этих чашек мы выпьем несколько — три, четыре или шесть, прежде чем пойдем спать. Обряд питья воды. Я уже не думал о том, как буду ее обнимать. Она об этом тоже, конечно, не думала.

— Хотелось бы мне, чтобы все уже было позади, — сказала она тихо. — Не могу этого выносить, так бы и убежала пешком.

Я кивнул в знак согласия. Как бы я тоже бежал… Но в человеческих ли это силах? Может ли человек с этим что-то сделать или должен только ждать и предоставить все течению времени? Ни единого дня нельзя перепрыгнуть, завтра выйдет солнце, и мы поедем дальше по саванне. Два чужих человека, которые встретились случайно. Путники, которые могут понадобиться друг другу. Сжатые одним мгновением, мгновением своего настоящего. Но настоящее не существует, есть только вечное движение.

Значит, мы тоже движемся.

Я встал и пошел расставить в машине раскладушки. Под брезентовым верхом было так душно, что можно задохнуться. Все части машины еще выдыхали солнечный жар. Сколько еще раз будем так спать? Возможно, это исключительные впечатления в моей жизни, но в настоящее время я не способен был оценить это.

Выберусь ли я…

Я как можно больше раздвинул брезентовую крышу, чтобы ночной воздух мог проникать внутрь, и посмотрел на небо. Звезды! Чужие, незнакомые. Я глубоко вдохнул аромат трав и прислушался. Что-то изменилось.

В глубокой тишине спящей саванны слышался гул. Собственно, это даже был не гул, а, скорее всего, глубокий и вибрирующий звук. Мне казалось. что это звучит земля. Землетрясение, подумал я. Возможно ли, чтобы здесь было землетрясение?

Я заметил, как Корнелия резко встала и одним движением погасила огонек спиртовки. Потом несколькими прыжками преодолела расстояние, отделявшее ее от машины. Я крепко ухватил ее за руки и помог влезть наверх.

— Слоны! — выдохнула она в ужасе. — Стадо слонов, они тянутся к воде, где-то здесь должна быть река. Мы находимся вблизи Уанкийского национального парка.

Я чувствовал, как она дрожит.

— Не поехать ли нам лучше дальше?

В темноте она резко покачала головой.

— Исключено, поздно, нам нельзя даже пошевелиться. Возможно, они нас не заметят, может быть, пройдут мимо. Если они испугаются, то нам конец.

Гудящий звук приближался. Глухие удары в барабаны, топание ног. Не дыша мы сидели на походной кровати и смотрели в темноту. Я все еще не мог отгадать, откуда, собственно, приближается этот звук. Он был всюду, вокруг нас. Потом я почувствовал настоящий страх. То, что я услышал, был не трубный звук, а хрюкающее всасывание воздуха у самой машины. Корнелия судорожно сжала мне руку. Бесшумно я потянул затвор автомата. Это было смешно, что я смог бы сделать такой игрушкой?

Неясные тени, большие, как наш автофургон, двигались около нас. Разбросанно, медленно, тяжело — каждая могла сделать из нашей машины кучу мятого железа. По спине у меня катились потоки выпитого чая. Я видел испуганное лицо Корнелии. Могучий колосс заслонил нам обзор. Запах слонов, движение ушей, белые сабли клыков, вероятно, двухметровой длины.

Столик, чайник и две хрупкие чашки. Пальцами я коснулся курка. Танк ловко уклонился и покатился дальше. Корнелия глубоко вздохнула и легла на раскладушку. Закрыла лицо руками. Чашки светились в темноте, отражая лунный свет.

Тени редели и удалялись. Только гул еще продолжался и земля дрожала. Мне казалось, что это длится целую вечность. Наконец и я с громким вздохом устало упал на раскладушку. Парад закончился, танковая дивизия исчезла под покровом ночи,

В полусне я еще услышал хриплое эхо львиного рычания. Все в порядке, жизнь саванны начинала пульсировать в обычном ритме.