Смерть, идущая по следу… (интернет-версия)

22. Возможные кандидаты

Самый недоверчивый читатель в этом месте может подумать, что фантазия завела автора совсем уж далеко. И даже разочарованно покрутит пальцем у виска. Самый недоверчивый читатель понимает, что контролируемая поставка потому и называется «контролируемой», что движение ценного (либо опасного) груза требует постоянного наблюдения представителей правоохранительных органов. Его нельзя просто так отдать каким-то мальчишкам или студентам в надежде, что те всё сделают правильно лишь потому, что они — хорошие ребята. Груз нуждается в контроле, в наблюдении и даже в охране от случайной утраты, хищения или повреждения. Рядом с грузом должен быть сотрудник правоохранительных органов и желательно даже не один. Где такой человек в данном случае?

Он есть. И даже не один.

Начнём с Семёна Золотарёва. Надо сразу сказать, что этот человек уже много лет вызывал и вызывает всякого рода подозрения у многих исследователей трагедии группы Игоря Дятлова. Всё, что связано с ним призрачно, всё оказывается не таким, каким кажется изначально. Долгое время Золотарёва подозревали в том, что он уголовник, который пошёл в январский поход с целью решения неких проблем, связанных с нелегальной золотодобычей в Ивдельском районе. Подобную трактовку образа Семёна Золотарёва предложил несколько лет назад один из исследователей, выступавший в Интернете под nic'ом Doctor, очень харизматичный, самобытный и интересный писатель, внёсший в исследование трагедии Игоря Дятлова немало здравого смысла. Которого, увы, зачастую не хватало и не хватает многим из числа «самодеятельных исследователей» трагедии. Считается, что Doctor имел доступ к некоему «делу КГБ», вёл частное расследование в интересах родственников некоторых погибших «дятловцев» и погиб в автомобильной катастрофе. Такая вот печальная повесть с мрачной нотой «до» в эпилоге. Однако поспешим успокоить впечатлительных читателей — это всё чистой воды легенда, всего лишь элемент шикарного мифа, придуманного Doctor'ом: никакого «дела КГБ» он не видел, расследований никаких ни вёл и в катастрофах не погибал. Однако заслугу этого талантливого мифомана переоценить трудно — он первым обратил внимание на очень странную фигуру Семёна Золотарёва.

Уже гораздо позже исчезновения Doctor'а другой серьёзный исследователь трагедии группы Игоря Дятлова, упоминавшийся не раз Алексей Владимирович Коськин, ввёл в оборот ряд необыкновенно интересных документов, связанных с Семёном Золотарёвым. Речь идёт об автобиографии последнего, написанной в 1948 г. во время обучения на втором курсе Государственного института физической культуры Белоруссии (ГоИФКБ), двух характеристиках, полученных Золотарёвым по результатам прохождения практик в минских школах, и «Учётной карточке инструктора туризма», содержащей летопись туристических достижений Семёна. Кроме того, большой информационно-просветительский интернет-портал «Подвиг народа» обнародовал документы, связанные с награждением Золотарёва орденом «Красного знамени» в мае 1945 г., что позволило под новым углом взглянуть на жизненный путь этого человека.

Перечисленные выше документы необыкновенно интересны сами по себе, но не в этом их главная ценность — в контексте исторических реалий 40–50-х гг. прошлого века они дают весьма богатую пищу для размышлений. И заставляют сделать некоторые прелюбопытнейшие выводы. Проанализируем эти документы и попытаемся понять, что же там написано между строк?

Начнём с автобиографии Семёна Александровича. Этот документ представляет собою приложение к анкете, заполняемой в обязательном порядке для отдела кадров при трудоустройстве или поступлении в учебное заведение. Золотарёв, как видим, написал автобиографию почему-то в конце второго курса (впрочем, тому могут существовать вполне невинные объяснения — его попросили переписать прежнюю автобиографию с целью уточнения неких деталей, либо автобиография была написана для оформления допуска к занятиям на военной кафедре, начинавшимся в советских ВУЗах, обычно, на третьем курсе. Следует подчеркнуть, что обязательное обучение на военных кафедрах вводились во всех советских ВУЗах с 1 сентября 1944 г. по постановлению Совета Народных Комиссаров СССР № 413 от 13 апреля 1944 г., т. е. Государственный ордена Трудового Красного знамени институт физической культуры Белоруссии также осуществлял подготовку офицеров запаса). Самое интересное в документе, обнаруженном Алексеем Коськиным, не время написания, а содержание.

Надо сказать, что документы такого рода заполнялись с соблюдением строгих формальных требований как по оформлению, так и содержанию. Часть таковых излагалась в «шапке» документа, на его первой странице, служившей своего рода памяткой автору, часть — сообщалась работником отдела кадров при выдаче бланка в виде напоминания («писать развёрнуто, без сокращений, помарок, зачёркиваний и подчёркиваний, отразить все изменения в документах, смену имён и фамилии, свадьбы-переезды-разводы, ничего не упустить…»). Впрочем, написание автобиографии — это как езда на велосипеде, если один раз у тебя получилось, то полученный навык не утратишь. Поэтому «кадровики» обычно обходились без долгих наставлений и лишь осведомлялись: «Писать автобиографию уже доводилось? Как это делать знаете?»

Семён Алексеевич Золотарёв к июню 1948 г., разумеется, уже прекрасно знал, как надо правильно писать автобиографию. Можно не сомневаться, что к этому моменту он уже не раз сочинял такого рода документы. И тем удивительнее те многочисленные «косяки», нестыковки и умолчания, которыми изобилует вышедший из-под его пера текст. Их появление невозможно объяснить неловкостью слога, письменная речь Семёна как раз очень легка, текст прост и читабелен. Но имеющиеся в автобиографии Золотарёва «области умолчания» не только недопустимы для советского студента тех лет, но и по-своему красноречивы. Они очень многое способны рассказать об этом человеке даже спустя шесть с лишком десятилетий. Попробуем предвзято разобрать этот замечательный документ.

Чёткий, выработанный почерк Семёна Золотарёва ясно свидетельствует о том, что ему доводилось немало работать письменными принадлежностями. Что, вообще-то, несколько удивляет, когда знакомишься с обстоятельствами его жизни. Родившийся 2 февраля 1921 г. в станице Удобная Краснодарского края Семён вступил в комсомол в 1938 г., а 10-летнюю школу закончил только в 1941 г., т. е. в возрасте 20 лет. Само по себе это событие не следует считать чем-то необычным для того времени — такое встречалось довольно часто (не станем вдаваться в причины, просто примем как факт). Закон СССР «О всеобщей воинской обязанности», принятый Верховным Советом СССР 1 сентября 1939 г., предусматривал возможность предоставления отсрочки от призыва учащимся средних школ для окончания обучения, но до тех лишь пор, пока им не исполнится 20 лет. Весеннего призыва в СССР не существовало вплоть до 1967 г., поэтому Золотарёв, которому 20 лет исполнилось в самом начале 1941 г., спокойно дожидался осени (призыв проходил в период с 15 сентября по 15 октября). И даже начавшаяся 22 июня 1941 г. Великая Отечественная война не сразу его задела. Так что с призывом на действительную военную службу у Семёна всё обстояло благополучно, хотя с точки зрения современных представлений — несколько странно. Но странность эта, как было показано, кажущаяся.

Настоящие странности возникают дальше. Итак, на действительную военную службу Семёна Александровича Золотарёва призвали 19 октября 1941 г., а в первый бой с фашистскими захватчиками он вступил аж 10 мая 1942 г., т. е. спустя почти 7 месяцев. Принимая во внимание, как перемалывались осенью и зимою 41-го добровольческие дивизии, поспешно сформированные из жителей Москвы и Ленинграда и немедля брошенные на передовую, задержке в 7 месяцев нельзя не удивиться. Подобной задержке в ту невесёлую годину обрадовался бы любой призывник…

Однако, дальше — больше. В совершенно удивительных выражениях Золотарёв описал своё участие в Великой Отечественной войне: «В бой вступил 10 мая 1942 года и после этого на боевых операциях, боевых заданиях был на протяжении всей войны.» Советское кадровое делопроизводство чётко разграничивало службу в Действующей армии и участие в боевых действиях. Дело в том, что за последние выслуга считалась по принципу «сутки — за трое». Участие в боевых действиях отражалось в солдатской книжке записями, сделанными строевой частью полка (либо отдельной воинской части — бригады или батальона) на основании приказа по армии. Приказ по армии чётко фиксировал эту дату, буквально с такой формулировкой: «С (такого-то числа) считать Армию участвующей в боевых действиях». И для всех военнослужащих этой армии выслуга считалась с этого дня «сутки — за трое», пока новый приказ по армии не отменял действие старого. Все периоды времени, в течение которых армия считалась воюющей на фронте, фиксировались в солдатских книжках всех солдат этой армии наподобие того, как в трудовых книжках мирных граждан отражался трудовой стаж. И пограничник, отсидевший всю войну на острове Врангеля или на Чукотке, ни при каких условиях не мог считаться участником боевых действий, хотя и отбыл всю войну призванным на действительную военную службу (Тут же можно указать и на то, что на военнослужащих офицерского состава, принимавших участие в боевых действиях, распространялось право ускоренной выслуги воинского звания с переходом на очередное высшее звание — это была весьма существенная льгота, которой были лишены остальные офицеры Действующей армии. К Золотарёву данная норма отношения не имела — он был сержантом — но для иллюстрации сказанного выше вполне годится).

Все фронтовики эти нюансы прекрасно знали. И работники отделов кадров по всей нашей необъятной стране знали разницу между «службой в действующей армии» и «участием в боевых действиях». И в анкетах, и в автобиографиях обычно делалась краткая типовая запись примерно такого содержания: «В период с (дата) по (дата), с (дата) по (дата) и с (дата) по (дата) принимал участие в боевых действиях». Допускались уточнения в произвольной форме, типа: «Принимал участие в освободительном походе Красной армии в Восточную Европу», или «освобождал братскую Украину от фашистского ига» или «Участник битвы за Кавказ». Это пожалуйста… но упоминать о «боевых операциях» и «боевых заданиях» почиталось совершенно неуместным. И так понятно, что на фронте операции и задания «боевые», а рассказы рассказывать про то, как касками «мессершмиты» сбивались, в отделе кадров не надо, эти басни нужно поберечь для другого места и иной компании.

Сказанное выше в полной мере относилось и к участникам партизанского движения. Партизаны имели точно такие же солдатские книжки, что и солдаты на фронте. Они хранились в строевой части Штаба партизанского движения. Приказами штабов отряды вводились в боевые действия и выводились из них, и система учёта движения личного состава была во всём аналогична той, что имела место в регулярной армии. Т. е. исключений в то время быть не могло ни для одной из категорий военнослужащих. В данном же случае мы видим очевидное отклонение от общепринятого порядка оформления документов, допущенное Золотарёвым явно с ведома работника отдела кадров.

Немного больше информации о воинском пути Семёна сообщает его наградной лист, размещённый на сайте «Подвиг народа». Из этого документа, подготовленного уже в самом конце войны и утверждённого Военным Советом 70-й армии 15 мая 1945 г. мы можем узнать следующее: «(Золотарёв) Участвовал в боях на Донском и Сталинградском фронтах, при освобождении западных областей Белоруссии. При вторжении в Восточную Пруссию и Померанию — в составе 3-го гвардейского Гродненского кавалерийского корпуса 2 Белорусского фронта в январе, феврале и марте 1945 г.» В том же наградном листе, кратко упоминается, что Золотарёв был награждён медалью «За оборону Сталинграда». А 15 мая 1945 г. за проявленные в ночь с 21 на 22 апреля мужество и героизм Семён получил орден «Красной звезды». На тот момент Золотарёв служил уже в 13 моторизованном понтонно-мостовом ордена Александра Невского полку. Данный полк не имел ни малейшего отношения к упомянутому 3-му гвардейскому кавкорпусу — это известно совершенно точно, поскольку 13 моторизованный понтонно-мостовой полк входил в состав Действующей армии очень недолго, чуть больше месяца — с 5 апреля по 9 мая 1945 г. Об этом сообщает самый надёжный источник, какой только можно вообразить — Приложение к Директиве Генерального штаба от 18 января 1960 г. № 170023 под несколько неудобоваримым названием «Перечень № 16 (Полков связи, инженерных, сапёрных, понтонно-мостовых, железнодорожных, дорожно-эксплуатационных, автомобильных, автотранспортных и др. отдельных полков, входивших в состав Действующей армии в годв Великой Отечественной войны 1941–45 гг.)»… Т. о. и наградной лист не очень-то проливает свет на военное прошлое Семёна Александровича, из него мы лишь узнаём, что встретил он победный 1945 г. в 3 гвардейском кавкорпусе, а в апреле очутился почему-то в 13 ордена Александра Невского моторизованном понтонно-мостовом полку, для которого, кстати, участие в боевых действиях фактически закончилось 3 мая с выходом 70 армии к побережью Балтийского моря в районе Висмар-Штеттин. Но это так, к слову. Вернёмся же пока к дальнейшему рассмотрению автобиографии Семёна Алексеевича.

Из всё той же автобиографии нам известно, что Золотарёв стал кандидатом в члены ВКП(б) в сентябре 1944 г., проходя службу в рядах 48 армии 2-го Белорусского фронта. Как раз тогда — в сентябре 1944 г. эту армию Ставка ВГК передала из состава 1-го Белорусского фронта во 2-й Белорусский. Но 3-гвардейский Гродненский кавалерийский корпус никогда не входил в состав 48 армии, подчиняясь командованию фронта напрямую. И если суммировать всё, вышеизложенное, мы видим следующее: сначала Золотарёв тянет солдатскую лямку в 48-ой армии (конец сентября — декабрь 1944 г.), затем в 3-м гвардейском кавкорпусе (январь — март 1945 г.), а уже после этого — в рядах доблестной 70-ой армии (апрель — май 1945 г.). Он крутится внутри 2-го Белорусского фронта буквально, как юла, каждые три месяца отбывая к новому месту службы. Не вызывает вопросов, когда штаб перебрасывает с место на место крупного военноначальника — генерал или маршал должен быть там, где его опыт наиболее востребован. Но обычный старший сержант, командир отделения, ценности для армии не представляет — таких сержантов миллионы. Никто не станет устраивать такие ротации на фронте, где строевые части воюющих соединений и без того перегружены работой, поскольку непрерывно идёт вал информации, требующей отражения в документах: кто-то из военнослужащих убит, кто-то ранен, но остался в армейском госпитале, а кого-то после ранения направили в эвакогоспиталь и дальше в тыл, с исключением из списков части, кто-то вообще пропал без вести… и всё это надо отразить в формуляре и личном деле и переслать документы в зависимости от судьбы военнослужащего либо по новому месту учёта, либо в архив. В такой обстановке думать о переводе какого-то сержанта из одного соединения в другое никто даже и не станет — на это нет ни сил, ни времени. Да и целесообразности в этом тоже нет ни малейшей. Но… всё сказанное верно только при одном условии — если мы имеем в виду обычного сержанта, самого что ни на есть заурядный. Поскольку Золотарёва чья-то невидимая рука заботливо переводила из одного соединения в другое каждые три месяца, можно сказать со 100 %-ной уверенностью, что Семён Александрович был далеко непростым старшим сержантом. Было в нём нечто такое, что делало его в глазах начальства человеком особым. Причём, речь идёт о начальстве высоком — уровня штаба фронта, поскольку Золотарёв спокойно перемещался между соединениями фронтового подчинения, но при этом за пределы 2-го Белорусского фронта не выходил.

Не будем пока делать поспешных выводов, а просто запомним отмеченную странность — через некоторое время нам придётся к ней вернуться.

Пока же продолжим изучение автобиографии Семёна Александровича. Странности в этом документе отнюдь не исчерпываются невнятным описанием воинской службы. Семён Золотарёв в своей автобиографии упомянул о 4 правительственных наградах, полученных, если следовать смыслу текста, за участие в боевых действиях. Однако что это за награды и когда они присуждены, не указал. Не указаны и их номера. Подобное умолчание было совершенно недопустимо в документах такого рода. Чтобы было понятно о чём идёт речь, приведём фрагмент автобиографии генерала А. А. Власова, того самого, что в годы войны перешёл к фашистам и возглавил РОА. Автобиография была им написана в 1940 г. Вот интересующая нас выдержка: «С июля 1937 г. командовал 215-м стрелковым полком, с ноября 1937 г. командовал 133-м стрелковым полком до мая 1938 г., с мая 1938 г. — начальником 2-го отдела штаба Киевского особого военного округа до сентября 1938 г., с сентября 1938 г. назначен командиром 72-й стрелковой дивизии Киевского особого военного округа и был отправлен в правительственную командировку по заданию партии и правительства, каковую и закончил в декабре 1939 г.(…) В РККА награждён медалью “XX лет РККА” № 012543. За правительственную командировку представлен к награде орденом СССР.»

В этой выдержке обращает на себя внимание не только детальное перечисление всех перемещений по служебной лестнице, но и указание номера медали. И даже упоминается неполученный покуда орден… В автобиографиях указывались даже номера почётных знаков, не являвшихся правительственными наградами в строгом смысле (правильнее их было бы классифицировать как «ведомственный юбилейный знак»).

А что мы видим у Золотарёва? Глухое упоминание о четырёх наградах, сделанное словно бы через силу. А ведь четыре боевых награды для сержанта — это по меркам военного и послевоенного времени очень немало. Советская власть не разбрасывалась наградами для нижних чинов и к юбилеям их не вручало, особых иллюзий на сей счёт питать не следует. Достаточно вспомнить сводные полки фронтов, проходившие по Красной площади во время Парада Победы в июне 1945 г. Среди шедших в их шеренгах старшин, сержантов и рядовых очень и очень многие имели по одной-две медали, либо вообще были без наград. А ведь в сводные полки включались лучшие военнослужащие (конечно, был важен и рост не ниже 170 см, но этот критерий не был определяющим, ведь солдат с таким ростом были миллионы). А у Золоатрёва мы видим четыре боевые награды, полученные в военное время! Да это же герой!

Фотографии Парада Победы на Красной площади 24 июня 1945 г. Обратите внимание на то, как много военнослужащих рядового и сержантско-старшинского состава награждены одной-двумя медалями, либо не имеют наград вообще. Процент неоднократно награждённых резко возрастал среди старшего офицерского состава, среди же младших чинов очень немногие получали четыре-пять медалей. Дело вовсе не в отсутствии мужества — просто смертность этой категории военнослужащих в условиях боевых действий в процентном отношении многократно превышала аналогичный показатель для старших офицеров.

Читая автобиографию Семёна Алексеевича, можно подумать, что перед нами просто скромный человек, но в кадровом делопроизводстве нет понятия «скромный». Есть понятия «сокрытие сведений» и «умышленное сокрытие сведений» — именно такими категориями оперирует «кадровик». Совершенно очевидно, что Семён Золотарёв не мог скрыть наличие четырёх военных наград, поскольку по разным торжественным случаям был вынужден надевать их и демонстрировать общественности, но… но при этом он явно не желал акцентировать внимание на их обладании. Странно? Ещё как, особенно если припомнить, что автобиография была им составлена в 1948 г., когда фронтовики были окружены всеобщей любовью и почтением.

Идём дальше. Семён Золотарёв скромно упоминает о том, что был комсоргом батальона «13 мотоинженерного и механизированного полка» (так дословно, но правильнее, всё же, написать «13 моторизованный понтонно-мостовой полк»). Опять же-шь, пишет он об этом как-то между прочим, не приводя никаких дат (сразу поднимаем глаза выше и вчитываемся в то, как описывал свои назначения будущий изменник Родине А. А. Власов). Сейчас мало кто вспомнит, что комсорг батальона — это, вообще-то, большая должность в войсках. Во-первых, «освобождённая», а во-вторых, офицерская. Золотарёв, однако, в годы войны офицером не был; он являлся старшим сержантом, т. е. был приписан к сержантско-старшинскому составу. Ладно, можно сделать поправку на боевые действия, убыль офицеров, которых постоянно нехватало несмотря даже на ускоренные выпуски в училищах. Должность комсорга имела важную особенность, отличавшую её от всех прочих офицерских должностей в звене «батальон» — «полк». А именно: косморг был первым помощником особиста, выражаясь иначе, это была низовая опора военной контрразведки, источник всяческих сведений о настроениях как солдатской массы в целом, так и отдельных военнослужащих. Ещё одно интересное следствие работы в этой должности — она требовала доброжелательного внимания к подчинённым и умения идти на контакт.

На некоторых форумах, посвящённых трагедии группы Игоря Дятлова, всерьёз обсуждались предположения о возможном конфликте между Золотарёвым и другими членами группы, например, с Дятловым или Тибо-Бриньолем. Мол, мужлан, годящийся в отцы интеллигентным туристам, пытался подмять под себя молодых ребят, «строил» их, скандалил, приставал к девушкам. Родились даже очень странные гипотезы о связывании Золотарёва в палатке (да-да, именно Золотарёва!), основанные на удивительных по своей эфемерности умопостроениях. Предположение о конфликтности Семёна следует признать совершенно оторванным от земных (а точнее советских) реалий. Можно не сомневаться, что человек, бывший комсоргом на фронте, умел находить общий язык с самыми разными людьми — этому искусству его научила сама жизнь. Комсорги поднимали свои подразделения в атаки — и это не пафосное преувеличение, это правда, которую подтверждают все воевавшие ветераны. У комсорга не было шансов отсидеться в блиндаже — он вставал под пули первым, увлекал подчинённых личным примером. Если комсорг был «идиот по жизни» и горлопан, то его после первого же боя находили с пулей в спине — и это не преувеличение, так действительно бывало, сохранились подобного рода военные предания, не отмахнуться от них. Поэтому те политруки и комсорги, кто пережил Великую Отечественную войну в боевых порядках рот и батальонов, были отличными товарищами, справедливыми руководителями и настоящими мужчинами. В этом можно быть уверенным. Лучшая характеристика Золотарёву как человеку и гражданину — его воинский путь и должность комсорга сначала роты, а потом батальона на фронте.

Однако, в данный момент нас интересует не психологический портрет Семёна Алексеевича, а его извилистый жизненный путь. Из чтения его автобиографии он (жизненный путь) яснее не становится. О своих фронтовых дорогах Золотарёв написал предельно скупо и невнятно: весь свой фронтовой путь Семён почему-то свёл к апрелю 1945 гг., когда ему довелось наводить переправы через Одер в составе 13 моторизованного понтонно-мостового полка. А как же 1942 год? а 43-й? а весь 44-й, наконец? Где был Семён Золотарёв и что он делал, если впервые принял участие в боевых действиях аж даже 10 мая 1942 г.?

Поспешим внести ясность: если кто-то решил, что герой нашего повествования надумал обмануть отдел кадров и приписал себе несуществующие заслуги, то это в высшей степени ошибочное суждение. Не забываем, что автобиография Золотарёва была написана 16 июня 1948 г. в Минске, в столице Советской Белоруссии. То было время весьма и весьма непростое. Во всех смыслах. Народ жил очень скудно, декабрьская 1947 г. денежная реформа и отмена продуктовых карточек вызвали рост цен по всей стране. Города за западе СССР стояли ещё неотстроенными. Жителям Минска в 1946–47 гг. годы было запрещено закрывать окна гардинами, поскольку в городе практически не было уличного освещения и свет из окон жилых домов должен был хоть как-то освещать улицы. Это была пугающая пора разгула кровавого послевоенного бандитизма. Кроме того, на свободе ещё оставались во множестве пособники оккупантов, неразоблачённые покуда госбезопасностью. Многие преступники скрывались под чужими именами, использовали чужие документы, а потому кадровые подразделения всех государственных организаций были исключительно внимательны и требовательны к принимаемым документам. Забыть что-то написать в своей автобиографии (да тем более забыть о периоде недавней войны!) значило сразу навлечь на себя самые серьёзные подозрения и вызвать пристрастную проверку. А быть изобличённым во лжи означало в ту пору почти неминуемую дорогу сначала в райотдел МГБ, а потом, глядишь, и в ГУЛАГ.

Так что можно не сомневаться — всё, что Золотарёв написал о себе в автобиографии — правда. Однако, очень неполная. Причём эта неполнота допущена с санкции работника отдела кадров. И отнюдь не рядового инспектора, а именно руководителя, потому что документ не подвергался уточнению и не был уничтожен; наоборот, он был принят и сохранён в архиве. Значит, на то была санкция руководителя подразделения.

Итак, мы видим:

— Текст автобиографии Семёна Золотарёва содержит неточности, недопустимые в документах такого уровня по формальным признакам;

— Неточности эти допущены автором умышленно, поскольку к этому времени Золотарёв уже неоднократно сочинял автобиографии при подаче документов в Московское военно-инженерное училище, последующем переводе в Ленинградское военно-инженерное училище, при поступлении в институт физкультуры, вступлении в партию и т. п.;

— Золотарёв — это однозначно! — дал пояснения по тексту автобиографии работнику отдела кадров, скорее всего, начальнику. Следует помнить, что в те времена начальник отдела кадров (тем более столичного ВУЗа!) — это либо действующий сотрудник госбезопасности, откомандированный в штат предприятия, либо работник из т. н. «действующего резерва», вышедший на пенсию (часто по инвалидности или болезни) и продолжающий выполнять работу в интересах своей alma-mater;

— Пояснения Золотарёва (и это обязательно!) были проверены и приняты к сведению как удовлетворительные (т. е. соответствующие действительности);

— Более того, можно с очень большой вероятностью утверждать, что сам же «кадровик», по требованию которого была написана эта автобиография, подсказал Золотарёву как лучше её написать, дабы грамотно обойти молчанием те моменты, о которых следовало умолчать.

Поэтому оснований сомневаться в правдивости написанной Золотарёвым биографии у нас нет. Но правдивость этого документа лишь усиливает ощущение странности судьбы этого человека. Прошедший всю войну сержант не имел ранений! Прямо-таки невероятное везение, особенно если вспомнить, что мужчины его поколения — т. е. родившиеся в 1921–22 гг. — погибли чуть ли не поголовно: 97 % из них не пережили войны! Именно тотальная гибель молодых мужчин этого и близких с ним возрастов дала славянскому этносу в СССР ту демографическую яму, последствия которой сказываются до сих пор. Погибли почти все, а Золотарёв даже ранен не был. Так и хочется спросить: да был ли он на фронте вообще? Но вопрос этот риторический, ибо ответ нам известен — Золотарёв на фронте был, по крайней зимою во время Сталинградской битвы 1942 г. и с января 1945 гг.

Так о чём же свидетельствуют все эти странные умолчания и нестыковки, столь обильно рассыпанные по всему тексту автобиографии этого человека?

Прежде всего, мы можем не сомневаться в том, что Семён Золотарёв совершенно не боялся проверки своей анкеты ни кадровой службой института физкультуры, ни более компетентными органами. Автобиография являлась документом во многом формализованным, её нельзя было написать, руководствуясь принципом, что хочу — то и кропаю. Просто потому, что документ возвратили бы автору и попросили переписать с соответствующими уточнениями пропущенных деталей и дат. В послевоенную пору у каждого начальника отдела кадров лежали в сейфе набор специальных брошюр с грифом «секретно», в которых приводилась подчинённость подавляющего большинства воинских частей армии, авиации и флота в годы войны (т. н. «Перечни вхождения воинских частей в состав действующей армии». Этих «Перечней …» было более двух десятков.). По такой брошюре можно было за несколько минут, не поднимаясь со стула, проверить в какую армию и в составе каких фронтов входили те или иные дивизии и полки, вплоть до отдельных батальонов. Автобиографии для того и подавались отделу кадров, чтобы по их содержанию можно было провести быструю проверку жизненного пути автора в военное время, а отнюдь не для того, чтобы девушка-машинистка во время обеденного перерыва могла почитать её от скуки. Можно не сомневаться в том, что Семён Золотарёв умышленно описал свою жизнь неполно и неточно, но сие было возможно лишь в том случае, если изложенная в его автобиографии легенда была полностью согласована как с начальником отдела кадров, так и куратором Института физкультуры из МГБ. Другими словами, в минском Управлении МГБ про Семёна всё знали и никаких подозрений в его адрес не имели. Неожиданный вывод, правда?

А вот теперь самое время вспомнить про странные ротации старшего сержанта Золотарёва внутри соединений 2-го Белорусского фронта. Как было сказано подобные перемещения были совершенно невозможны для обычного военнослужащего в таком звании. За одним только исключением, подчеркну, единственным! Такие перемещения могли иметь место только в том случае, если военнослужащий выполнял поручения военной контрразведки СМЕРШ. Причём не дивизионного, корпусного или армейского отделов, а Управления СМЕРШ фронта. Только фронтовое Управление могло так свободно и стремительно перебрасывать нужного ему человека из одного соединения в другое. Несмотря на секретность выполняемых Золотарёвым поручений носили они характер довольно заурядный — он был обычным осведомителем, который внедрялся в воинский коллектив для «освещения» оперативной обстановки изнутри. Он находился на связи с оперативным уполномоченным части, в которой служил, и сообщал тому о настроениях своих товарищей по оружию, подозрительной или преступной деятельности, свидетелем которой ему довелось стать. Необходимость таких переводов состояла в том, что в частях и подразделениях, ведущих активные боевые действия, имели место потери внутренней агентуры СМЕРШа, которая погибала и получала ранения наряду с остальными военнослужащими. Завербовать новых «конфиденциальных помощников» оперуполномоченный зачастую просто-напросто не успевал. Тем более, что завербовать — это лишь полдела, человека надо обучить хотя бы элементарным навыкам конспирации и специфике ремесла. На фронте на это зачастую не оставалось времени, особенно в условиях активных боевых действий и больших потерь личного состава. Поэтому для компенсации потерь производилась систематическая перегруппировка агентуры. Управление СМЕРШ фронта «тасовало» проверенных в деле осведомителей, забирая их из частей, находившихся на спокойных участках и перебрасывая туда, где имели место потери агентуры. Это была нормальная практика, оправданная временем и стоявшими перед СМЕРШем задачами.

Можно не сомневаться в том, что Золотарёв был «конфиденциальным сотрудником» Управления СМЕРШ 2-го Белорусского фронта на завершающем этапе Великой Отечественной войны. То, что он подчинялся оперативному сотруднику фронтового Управления (т. е. высокого звена), заставляет думать, что Семён имел немалый стаж агентурной работы, опыт и определённые заслуги. Другими словами, Золотарёв был вовсе не рядовым «стукачом», каковых должно быть по 2–3 на каждую роту. Какие-то его личные качества и заслуги привлекли внимание высокопоставленных сотрудников военной контрразведки, выделивших его из общей многотысячной массы «конфиденциальных сотрудников».

Приняв всё, изложенное выше, во внимание, мы поймём, почему автобиография Золотарёва не вызвала никаких вопросов ни со стороны работников отдела кадров института, ни со стороны работников территориального подразделения МГБ.

Вернёмся, впрочем, к дальнейшему изучению жизненных коллизий Семёна Алексеевича — на этой стезе нас ждут новые занимательные открытия. С окончанием войны Золотарёв, судя по его автобиографии, поступил в «Московское инженерное училище». По смыслу, речь идёт о Московском Краснознамённом Военно-Инженерном Училище (МКВИУ), располагавшемся тогда в подмосковном Болшеве. Т. е. Семён выбрал для себя стезю офицера, что логично для человека, хорошо знающего воинскую службу и уже набравшего немалую выслугу (с учётом «боевых».). Но далее мы видим новые «непонятки», Золотарёв дословно описывает случившееся следующими словами: «В 1945 г. в июне месяце меня послали учиться в Москву, в инженерное училище. В апреле 1946 г. Московское училище было расформировано и курсантский состав был направлен в Ленинградское военно-инженерное училище. По Указу Президиума (Верховного Совета) СССР о последней демобилизации меня демобилизовали в распоряжение местного РВК». Совершеннейшая невнятица… По смыслу фразы можно решить, что речь ведётся о Минском горвоенкомате, ведь написана-то автобиография в Минске! Ан нет! На самом деле Золотарёва откомандировали по месту его призыва — в Удобненский РВК, (в станице Удобная Ставропольского края) о чём с очевидностью свидетельствует обнародованное Алексеем Владимировичем Коськиным командировочное предписание явиться в указанный районный военкомат для постановки на учёт не позднее 8 августа 1946 г. Этот же документ сообщает о выдаче Золотарёву на руки его красноармейской книжки, продовольственного, вещевого и денежного аттестатов, требования на проезд железнодорожным (водным) транспортом и запечатанного конверта с характеристикой на самого себя.

Так Семён Александрович распрощался с Советской Армией, оставил славный город на Неве и очутился в родных пенатах, то бишь в станице Удобной, под боком у родителей — отца, местного фельдшера и матери-домохозяйки. И застрять бы ему там навеки вечные, ибо колхозы и совхозы нуждались в мужских руках и сбежать от советского сельского хозяйства было почти невозможно ввиду невыдачи сельским жителям паспортов, но… но осенью 1946 г. Семён Александрович вдруг объявляется в столице Белоруссии. И не каким-нибудь каменщиком на стройке, или ассенизатором-водовозом, а студентом замечательного Государственного ордена Трудового Красного знамени института физкультуры Белоруссии (ГоИФК). Вот это кульбит, которому стоит поапплодировать! Поскольку бывшие фронтовики не пользовались при поступлении никакими льготами и, как нетрудно догадаться, уровень их подготовки был куда ниже, чем у вчерашних выпускников школ (единственное снисхождение для отслуживших действительную военную службу — бесплатные подготовительные курсы). Кроме того, вчерашние военнослужащие не получали никаких поблажек при обучении, а Золотарёв, как нам известно из его характеристики, полученной по окончании института, учился на «отлично» и являлся государственным стипендиатом. Что тут скажешь? — человек имел голову на плечах.

Нам известны две характеристики, полученные Золотарёвым после прохождения педагогических практик в 1949 г. Первая практика продолжалась с 21 марта по 8 мая и по её результатам 20 мая Семён Алексеевич получил замечательную характеристику, читая которую нельзя не восхититься — это прямо-таки, панегирик! Чтобы не пересказывать содержание, просто процитируем самые занятные места: «На период практики он всё своё время и внимание отдал школе и проявил прекрасные педагогические способности. С большой любовью и энтузиазмом относится к своей будущей специальности. Среди учащих ся он быстро завоевал любовь и уважение (…)» Далее отмечается его «очень хорошая практическая и методическая подготовленность (…). Возглавил работу по подготовке к общегородским школьным соревнованиям, на которых школа заняла 1 и 2 места (…). Оценка за педпрактику — отлично. Рекомендован на должность старшего преподавателя физ. воспитания в средней школе.»

Педагогическим успехам Семёна Алексеевича можно было только порадоваться. По всему выходило, что из него получится очень и очень неплохой учитель. Но вот мы начинаем читать вторую характеристику и едва сдерживаем удивление: тому ли Золотарёву она посвящена? Такое впечатление, вторую педагогическую практику — с 21 ноября по 31 декабря 1949 г. — проходил совершенно другой человек. Впрочем, слово первоисточнику: «Организационные навыки проявил удовлетворительные. Недостаточно внимания уделял педпрактике. Были два случая опоздания на уроки. Часто вступал в пререкания с руководителем практики и методистом. Не критичен к себе. Деятельного участия в работе бригады не принимал. (…) очень слаб практически по гимнастике, хотя по ней специализируется. По своей подготовке не может поводить уроки по гимнастике даже с мужскими группами 1-го курса ВУЗа. В проведении внеучебной спортивно-массовой работы тов. Золотарев проявил себя XXXXXXXXXXXX активно [12 букв забито знаком “Х”, но сквозь забой прочитывается слово “недостаточно”]. Общая оценка за педагогическую практику — хорошо. Рекомендация — в полную женскую среднюю школу или на орг. работу».

Потрясающий документ. Фактически перед нами официальное признание того, что полноценным учителем физкультуры Семён Золотарёв быть не может. Буквально по каждому пункту можно видеть прямое противоречие первой и второй характеристик. А ведь их разделяет чуть более полугода — первая датирована 20 мая 1949 г., а вторая — 5 января 1950 г. Да как такое может быть?

Ответ, вообще-то, лежит на поверхности, его только нужно правильно сформулировать. В интервале времени между первой и второй педпрактиками у Семёна Золотарёва произошла резкая смена жизненных приоритетов, он потерял всякий интерес к учёбе, своей специальности и будущей профессии. Как такое могло случиться? Почему такое случилось? Влюбился? Заболел? Думается, всё куда проще, хотя и не совсем очевидно. Принимая во внимание, как в дальнейшем складывалась жизнь Семёна Алексеевича, мы вряд ли ошибёмся, если предположим, что после первой педагогической практики он узнал, что работать преподавателем физкультуры ему не придётся. У него появился иной жизненный план и педагогическая деятельность в него никак не входила.

Вывод очень интересный, особенно в контексте того непростого времени, когда Семён заканчивал замечательный минский институт. Напомним, что Белорусская ССР подверглась колоссальному, практически тотальному разрушению в годы Великой Отечественной войны. Уничтожению подверглась подавляющая часть объектов инфраструктуры, в т. ч. и школы. Колоссальный удар испытал белорусский народ, убыль населения республики по итогам войны достигала? довоенного количества. Не хватало как самих школ, так и педагогов всех специальностей. К 1950 г. ситуация стала понемногу выправляться, но до полного решения проблемы дефицита кадров было ещё очень далеко. Институты страны всё ещё готовили специалистов ускоренного выпуска (обучение в минском ГоИФК заняло у Золотарёва всего 4 года), и все они были востребованы в народном хозяйстве. Распределение после окончания института носило добровольно-принудительный характер и отказаться от него было никак нельзя. Кстати, на распределение непосредственно влияла успеваемость, так что были все резоны учиться хорошо и получить хорошую характеристику. Неявка на работу (прогул) была чревата уголовным преследованием. Уволиться с работы было невозможно — допускался только перевод на другую работу. Кстати, опоздания тоже. Другими словами, контроль трудовых ресурсов имел тотальный характер и напрямую был связан и воинским учётом. Закончить институт и не пойти работать по специальности для той поры было настоящим нонсенсом.

Однако отличник и госстипендиат Золотарёв как будто бы и не собирался работать после института по специальности — именно такое впечатление можно вынести из характеристики, полученной им после второй педпрактики. Такую характеристику надо ещё умудриться получить! Это ж как надо манкировать своими обязанностями и вывести из себя руководителя практики, чтобы про в характеристике написали про опоздания и пререкания! Такого рода детали совершенно нехарактерны для документов подобного рода. Видимо Золотарёв очень сильно повздорил с руководителем практики и всерьёз вывел его из себя.

Но конфликтовать с человеком, которому предстоит написать на тебя важную характеристику, может либо глупец, либо крайне самонадеянный человек. А Семён Алексеевич явно был не из их числа. Его безразличие к практике и готовность идти на конфликт с начальником может быть объяснена вовсе не глупостью, а уверенностью в своих силах и ощущением скрытой поддержки. И такая поддержка у Золотарёва была. На это явственно указывает последующий ход событий — замечательная характеристика, полученная им по окончании института, и тот образ жизни, который Семён Алексеевич смог себе позволить в последующие годы.

Кстати, тут нельзя не вспомнить про исправление в тексте характеристики. Автор её никак не верифицировал и, по-видимому, вовсе не он забил буквой «Х» слово «недостаточно», изменив смысл фразы на прямо противоположный. Сравните сами: «В проведении внеучебной спортивно-массовой работы тов. Золотарев проявил себя активно» и «В проведении внеучебной спортивно-массовой работы тов. Золотарев проявил себя недостаточно активно». Если переводить словосочетание «недостаточно активно» с канцелярского языка того времени на современный русский, то ближайшими синонимами будут понятия «хреново», «паршиво». Хуже словосочетания «недостаточно активно» мог быть только эпитет «пассивно». Если человек характеризовался в официальном документе как «пассивный», это означало, что он «лодырь», «лентяй» и вообще ни на что не годен. Автор характеристики явно хотел пригвоздить Золотарёва, подготовив совершенно убийственный по понятиям того времени документ, однако некто позаботился о Семёне Алексеевиче и проделал это самым прозаическим образом — вставил лист с текстом характеристики в печатную машинку и забил лишнее слово. Смягчил, так сказать, тон. Бумага — она ведь всё терпит!

Поэтому не следует дуивляться тому, что в итоге по результатам обучения в минском институте физкультуры Семён Алексеевич получил прекрасную характеристику, в которой подчёркивалось, что он являлся госстипендиатом, значкистом ГТО II степени, имел отличную академическую успеваемость, продемонстрировал хорошие организационные и педагогические качества и навыки, в общем — перед нами хороший специалист, который будет востребован советской школой.

Как думает читатель, попал ли Семён Золотарёв в ту самую советскую школу, преподавать в которой он старательно готовился аж даже четыре года? Проницательный читатель, который уже начал догадываться о том, какой тип людей воплощал в себе Семён Алексеевич, ответит без колебаний: да ни за что на свете! И будет прав, потому что Золотарёв пренебрёг требованиями трудового законодательства СССР того времени и умудрился устроиться так, как мало кому удавалось.

Для того, чтобы лучше представить, что представлял из себя трудовой путь преподавателя физкультуры Семёна Золотарёва после окончания института, имеет смысл напомнить о реалиях той поры, ныне забытых особенностях сталинского трудового законодательства. До 1 сентября 1931 г. в СССР действовала система с двумя видами графиков работы — непрерывным и 5-дневной рабочей неделей. Какой бы вид работы человек не выбирал, ему гарантировались 72 выходных дня в год плюс отдых в праздничные дни. С 1 сентября 1931 г. Советская власть гайки немного подтянула, разумеется, «по просьбам трудящихся» и с согласия профсоюзов. С этого дня в стране устанавливалась 6-дневная рабочая неделя с фиксированными выходными по числам месяца. Теперь трудящиеся Страны Советов отдыхали 6, 12, 18, 24 и 30 числа каждого месяца, число выходных дней в году уменьшилось до 61. Но настоящий удар в солнечное сплетение всему трудовому народу, товарищ Сталин (в лице Президиума Верховного Совета СССР) нанёс 26 июня 1940 г., когда был принят Указ «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений». По этому Указу в календарном году оставалось 52 выходных дня, часовая выработка в неделю составляла 48 часов. Вводилась уголовная ответственность за самовольный уход с рабочего места, прогул и опоздания. Увольнения за прогул отменялись — отныне прогульщик приговаривался к 6-месячным исправительным работам на своём рабочем месте с удержанием части (обычно 25 %) заработной платы. Уволиться стало практически невозможно — только по переводу, либо — от станка за колючую проволоку. Данный Указ действовал вплоть до 1956 г., когда Советская власть смилостивилась над рабами и установила 7-часовой рабочий день при 6-дневной рабочей неделе. Следующее смягчение трудового законодательства произошло в 1967 г., когда, наконец, рабочие и служащие получили 2 выходнях дня при 5-дневной трудовой неделе и сохранении прежней часовой выработки величиной 42 часа в неделю. А современный график работы появился только в 1971 г., с принятием КЗоТа («Кодекса Законов о труде»).

После этого небольшого исторического экскурса вернёмся к герою нашего повествования. Блестяще закончивший институт молодой специалист, замечательный педагог, спортсмен, герой войны, весельчак и просто замечательный парень (впрочем, скорее уже зрелый мужчина) Семён Золотарёв чудесным образом не получает распределения в школу, как тысячи других выпускников педагогических и физкультурных ВУЗов. Его трудовой стаж в последующие годы нам известен довольно точно: в 1951–52 гг. Золотарёв трудится «инструктором» в спортивных обществах «Искра», «Медик» и «Труд» Краснодарского края. Кого и в чём он инструктирует понять невозможно, главное, что работа у него сезонная, он даже не заводит трудовую книжку, что выглядит полным нонсеносм для того времени. Работа его подтверждается справками, как какого-нибудь сезонного шабашника в колхозе, и в это трудно поверить, зная специфику того времени. В дальнейшем, Семён Алексеевич также не обременял себя изнурительным трудом — в 1953 г. он отработал 6 месяцев на Пятигорской турбазе «внештатным инструктором» и снова получил в подтверждение своего стажа справку. Для обычного человека такая ситуация выглядит совершенно невозможной. «Трудовая книжка» в те годы для советского человека — документ по значимости сопоставимый с паспортом и военным билетом. Справка могла заменить её лишь в случае утраты, тогда советский труженик отправлялся по месту своего последнего места работы, получал там справку и приносил в отдел кадров, чтобы тамошние инспектора могли убедиться в том, что перед ними настоящий честный советский человек, а не ведущий «антиобщественный образ жизни тунеядец, лодырь и разгильдяй». Также трудовых книжек не имели лица, освобождённые из мест лишения свободы — им все документы заменяла соответствующая справка. Ещё одной категорией лиц, обделённых трудовыми книжками, являлись труженики советского села, которые в славные сталинские времена находились в полурабском положении. Но понятно, что последние две категории лиц к нашему случаю не имеют никакого отношения.

На что же похожи все эти причуды биографии Семёна Золотарёва, умудрившегося даже в весьма суровые годы позднего сталинизма, устроить свою жизнь относительно привольно и даже вольготно? Единственным ответом, который прозвучит действительно правдоподобно, будет предположение о том, что вся эта чепуховая «сезонно-инструкторская» работа предназначалась для отвода глаз окружающих и маскировала совсем иной род деятельности. Какой именно?

Можно предположить, что криминальный. Среди профессиональных преступников были очень популярны такие виды трудовой деятельности, которые сами уголовники называли не иначе, как «работой для придурков». Словосочетание это появилось в силу того, что на подобные рабочие места обычно набирались инвалиды, либо лица, с задержкой умственного развития. Поэтому умный преступник всегда старался обзавестись справкой об инвалидности и найти упомянутую выше «работёнку для придурка». На этом рабочем месте вместо него трудился настоящий инвалид, а преступник имел время и возможность обделывать свои делишки. При этом он считался «ставшим на путь исправления» и официально обращался во всевозможные инстанции с просьбами разрешить ему вернуться в родной город (обычно вышедших на свободу рецидивистов отселяли за 100 километров от крупных городов), улучшить жилищные условия (туберкулёзному инвалиду, например, полагалась отдельная комната) и т. п. Это была целая наука — как по-умному обманывать советское трудовое законодательство. Ведь законы в СССР, как известно, написаны исключительно для честных людей…

Но Золотарёв, всё же, вряд ли был связан с криминалом. Не верится в это никак. И не только потому, что у него не было судимостей. Семён отвоевал всю войну, прошёл крайне непростую школу жизни, не сломался, не запил, в трудные сороковые годы не впал в депрессию, нашёл в себе силы пойти учиться и успешно закончил ВУЗ. Т. е. человек этот сохранил в себе позитивные нравственные качества и не мог превратиться в закоренелого урку. Дело тут, как видится, совсем в другом.

Установив во время Великой Отечественной войны прочные связи с военной контрразведкой, о чём теперь мы можем говорить безо всяких колебаний, Семён Алексеевич эти связи после Победного мая 1945 г. не только не утратил, но напротив, упрочил. И все странности его послевоенной жизни объяснимы тем, что кроилась эта самая жизнь по лекалам советских спецслужб.

Следует отметить, что в те годы работать в структурах МГБ можно было не заканчивая спецшколу этого ведомства. В советскую госбезопасность люди попадали по комсомольскому или партийному направлению (путёвке). Новички обучались оперативным приёмам прямо в процессе работы, для чего в каждом отделе штатным расписанием были предусмотрены должности «стажёров». Для иллюстрации данного тезиса можно привести любопытную цитату из книги Василия Ивановича Бережкова, фронтовика-ветерана, работника МГБ и КГБ с 30-летним стажем, который как раз по такой схеме начинал свою чекистскую карьеру: «(…) оперативный состав пополнялся за счёт приёма на службу новых сотрудников из числа местных кадров. Среди новобранцев было много офицеров-фронтовиков. Тогда я был удивлён однобоким набором кадров, но спустя много лет понял, что это неслучайно: на таких людей можно было положиться. Они многое пережили, их преданность Родине проверялась в боях, они имели и определённый опыт руководства людьми в экстремальных ситуациях.(…) В 1947 г. в ленинградском управлении госбезопасности работало с начальным образованием около трети сотрудников (главным образом обслуживающий персонал), столько же с незаконченным средним, пятая часть — лица, имевшие среднее образование. Лишь 6,5 % имели высшее или незаконченное высшее образование» (Бережков Василий Иванович, «Питерские прокураторы. Руководители ВЧК-МГБ в 1918–1954 гг.», из-во БЛИЦ, Санкт-Петербург, 1998 г., стр. 228–229).

И раз уж мы затронули тему образования сотрудников МГБ той поры, очень к месту будет привести другой отрывок из той же книги Василия Бережкова. Он касается истории оперативника, учившегося в Ленинградском университете, на примере которого автор демонстрирует чёрствость высокого ГБ-шного руководителя: «Известен такой случай: в 1947 г. Родионов [Нач. Ленинградского Управления МГБ — прим. Ракитина] вызвал к себе одного рядового сотрудника и объявил, что тот должен ехать на постоянную работу в другой город.

— Я прошу отменить такое распоряжение, хотя бы на год или полтора, чтобы я смог закончить юридический факультет университета, — попросил обескураженный сотрудник.

— Не могу. Я выполняю указание Москвы, — отрезал начальник.

— Это указание касается персонально меня, студента? — удивлённо спросил сотрудник.

— Да, персонально вас, — не моргнув глазом, соврал Родионов.» (Бережков Василий Иванович, «Питерские прокураторы. Руководители ВЧК-МГБ в 1918–1954 гг.», из-во БЛИЦ, Санкт-Петербург, 1998 г., стр. 232–233). Можно не сомневаться — в своей университетской анкете этот студент ни единым словом не упомянул о службе в рядах МГБ.

Тесная, хотя и замаскированная, связь Семёна Золотарёва с органами госбезопасности проглядывает весьма явственно. Он поступил в военное училище, чтобы стать офицером, но попал под сокращение. Что ж, возможность стать офицером ему предоставило обучение в институте физкультуры, который имел военную кафедру подобно всем прочим ВУЗам страны (их создание началось на основании Постановления Совета Народных коммисаров № 413 от 13 апреля 1944 г.). Причём в учебной части военной кафедры, как и отделе кадров института, прекрасно знали насколько необычным студентом являлся Семён Золотарёв. Скорее всего, сама учёба в институте являлась лишь поводом для получения звания офицера запаса. Возможно, какое-то время сам Золотарёв и его кураторы из МГБ не совсем понимали, на каком поприще использовать студента, но к середине 1949 г. решение было принято и перспективы определились. Это явственно видно по тому, насколько по-разному Золотарёв отнёсся к первой и второй педагогическим практикам — если во время первой он старался и из кожи вон лез, то буквально через полгода махнул на всё рукой. Да так махнул, что про его опоздания и пререкания было даже упомянуто в итоговой характеристике. К тому моменту Семён уже знал, что учителем не будет и все эти педагогические премудрости ему никак не пригодятся… Подход к обучению циничный, но рациональный…

И в последующие годы связь Золотарёва с МГБ явно не была утрачена. Закончив институт физкультуры Семён Алексеевич стал членом КПСС, закончил вечерний Университет марксизма-ленинизма и подвязался на поприще организации туристских мероприятий — походов, сборов — на юге России. Известно, что в 50-е гг. Золотарёв работал на турбазах в Пятигорске и Теберде, исходил Западный и Северный Кавказ, побывал в походах в Карпатах и Закарпатьи. Жизнь его протекала, вроде бы, чинно, спокойно и даже рутинно.

Разумеется, тут вполне может быть уместен вопрос: что же это за сотрудник МГБ-КГБ, который чуть ли не десять лет ходит по горам, сплавляется по рекам на плотах и ведёт малообременительный образ жизни вечного холостяка? Что это за мачо такой почапский? Где же фуражка с малиновым околышком, где синие брюки-галифе, где, наконец, воронёный ТТ, из которого настоящий оперативник МГБ, судя по нынешним сериалам, должен пачками косить дезертиров, изменников, перерожденцев и прочий антисоветский сброд?!

На самом деле Семён Золотарёв не носил фуражку с малиновым околышком и вряд ли забирал ТТ из оружейной комнаты чаще одного раза в год (для сдачи норматива по стрельбе). Он, скорее всего, принадлежал к категории тех глубоко законспирированных работников сначала МГБ, а потом КГБ, которые вообще никогда не бегали с пистолетами наперевес и не сидели по засадам. В работе территориальных органов госбезопасности с самого момента их создания имелся весьма важный и при этом глубоко законспирированный участок работы, который завуалированно назывался «секретно-оперативным», а подразделение, которое им занималось, именовалось СОЧ (секретно-оперативной частью). При царе такую работу называли «внутренним осведомлением», в советское время это неблагозвучное словосочетание заменили на выразительный эвфемизм: «борьба с внутренней контрреволюцией». В отличие от классической контрразведывательной работы (т. н. КРО — контрразведывательного обеспечения), ориентированной на охрану гостайны и контроль поведения секретоносителей, борьба с внутренней контрреволюцией подразумевала слежку за настроением широких народных масс и контроль таковых путём проведения специально регламентированных мероприятий, например, организованного вброса различных слухов или «профилактического воздействия» на слишком говорливых граждан. Советские органы госбезопасности уже к началу 30-х гг. прошлого века создали, пожалуй, самую разветвлённую в мире систему тайного осведомления, при которой стукачи (официально именуемые «помощниками» или «конфидентами») пронзали все слои общества.

Система тайного осведомительства строилась по тем же принципам, что и классическая внешняя разведка: агентурная сеть замыкалась на руководителя, именовавшегося «резидентом» и официально никак не связанного с органами госбезопасности. Резидент в свою очередь взаимодействовал с т. н. «куратором», штатным сотрудником местного подразделения госбезопасности, передавая тому полученные от агентов письменные отчёты и устно информируя о самых существенных событиях на подконтрольной территории. Резидент периодически — не реже раза в месяц — встречался с агентами, для чего использовалась сеть конспиративных явочных квартир, давал им поручения и получал письменные отчёты о проделанной работе. Документы, регламентирующие работу внутренних резидентур ОГПУ-НВКД-МГБ, ныне уже хорошо известны и находятся в широком доступе (например, «Инструкция о постановке информационно-осведомительской работы окружных отделов ГПУ УССР», датированная 1930 г., приведена в книге Джеффри Бурдса (Jeffrey Burds) «Советская агентура. Очерки истории СССР в послевоенные годы (1944–48 гг.)». Книгу можно скачать с murders.ru единым *.pdf файлом, весом 1,7 Мб.) Нельзя не отметить, что система внутреннего осведомления показала свою эффективность в годы Великой Отечественной войны и в последующем не только не была уничтожена, но напротив, получила качественное совершенствование и количественное расширение.

Резидентуры принципиально различались между собой по характеру объектов, деятельность которых находилсь в их поле зрения. Основными их типами были т. н. «фабрично-заводские» и «колхозно-крестьянские» резидентуры. Названия эти говорят сами за себя, без пояснений понятно, какую среду такие резидентуры были призваны «освещать». Существовали и специфические, куда менее распространённые резидентуры, условно называемые «студенческими», «лагерными» (т. е. в системе ГУЛага) и т. п. Следует различать резидентуры, созданные по всей стране секретно-оперативными частями органов госбезопасности и подразделениями уголовного розыска. Они имели разный состав, решали разные задачи и практически никак не пересекались. Советская милиция, имевшая в своём распоряжении куда меньше средств, чем органы госбезопасности, на должности своих резидентов обычно оформляла пенсионеров, имевших опыт оперативной работы, как правило бывших сотрудников уголовного розыска. Для них зарплата резидента служила неплохим подспорьем бюджета. Госбезопасность так низко не падала и должность резидента там замещал штатный сотрудник. Остаётся добавить, что умный куратор обычно старался организовать работу подотчётных ему резидентур таким образом, чтобы у каждого резидента существовал сменщик, готовый быстро заступить на его место в случае выбытия (ранения, гибели, чрезвычайной ситуации в районе действия резидентуры и т. п.). Подобных сменщиков называли «запасными резидентами», как правило они существовали в составе крупных либо очень ответственных резидентур.

Существовали количественные нормы по охвату территории регионов сетью резидентур, напрямую связанные с количеством населения и спецификой его занятий. На одного резидента замыкалось обычно до 30 агентов; в каждом цеху каждого завода должен был трудиться «конфидент», в цехах стратегических заводов с числом занятых 1 тыс. и более человек норма составляла 1 осведомитель на каждые 500 рабочих. Резидент не должен был работать на тех объектах, которые освещал своей работой — это требование было призвано исключить возможность сведения личных счётов. Резидент никогда не давал письменных поручений своим «конфидентам» — это правило диктовалось желанием в максимальной степени замаскировать его работу и исключить случайную «расшифровку» посторонними лицами. Также резидент никогда не принимал от агентов письменных сообщений, содержавших негативную информацию о работе партийных организаций. Оформление такого рода сведений осуществлялось только после согласования с куратором, причём резидент в своём рапорте не раскрывал источник компрометирующих сведений, принимая всю ответственность за точночть сообщаемой информации на себя. Резидент никогда не имел при себе либо по месту жительства документов, доказывающих связь с органами безопасности, а также табельного оружия (он мог владеть оружием лишь в той степени, в какой это допускалось обычному советскому человеку). Ни при каких обстоятельствах резидент не мог раскрывать свою причастность к органам госбезопасности перед посторонними лицами или обращаться к ним за помощью для преодоления трудностей в процессе исполнения служебных обязанностей. Все недоразумения с правоохранительными органами резидент должен был решать через своего куратора. Даже на допросе у прокурора резидент не мог раскрыть свою должность и персональный состав резидентуры — он мог лишь попросить прокурора связаться с куратором. Другими словами, резиденты советских органов госбезопасности не могли оставлять никаких следов своего существования в документах иных ведомств.

КГБ и его преемники в пост-советской России никогда официально не раскрывали численный и качественный состав резидентур, однако сейчас мы можем составить довольно полное представление о распространённости этих структур на основании данных, преданных огласке Службой Безопасности Украины. Эти данные упоминавшийся выше американский исследователь Д. Бурдс привёл в своём весьма информативном исследовании «Советская агентура: очерки истории СССР в послевоенные годы (1944–1948 гг.)», изданной в Нью-Йорке 2006 г. на русском языке. По архивным данным советской госбезопасности на территории УССР по состоянию на 1 июля 1945 г. числились 175 резидентур, на связи у резидентов находились 1196 агентов, действовавших под прикрытием и работавших на возмездной основе, а также 9843 осведомителя. Ни резиденты, ни их агенты и осведомители, разумеется, ни при каких условиях не раскрывали свою связь с органами государственной безопасности. Как видим, «внутреннее осведомление» представляло собой всеохватную сеть с колоссальным документооборотом! Внутренние резидентуры госбезопасности проводили огромную работу по профилактике подрывной деятельности и протестных настроений населения, позволяя органам госбезопасности принять меры по их пресечению на ранних стадиях. На всех этапах существования и реформирования структур госбезопасности СССР этот участок их работы являлся одним из приоритетных.

В разное время оперативники на своём сленге именовали резидентов по-разному. В годы застоя, в условиях казавшегося непоколебимым гражданского мира и спокойствия, их могли небрежно именовать «резинками» или «рюкзаками», а в смутное время всеразрушительной Перестройки, когда ценность тайного осведомления возросла многократно, появилось уважительное (хотя и не без иронии) «президент». Должность резидента требовала от лица, занимающего её, весьма специфических качеств. Прежде всего, этот человек должен был быть лабильным, контактным, умеющим подстроиться под собеседника и расположить его к себе. Эффективность работы агента в значительной степени зависела от его личных отношений с резидентом, так что умение последнего завоевать доверие очень помогало в работе. От него требовалось недюжинное личное мужество и самообладание, поскольку по делам службы резиденту порой приходилось оказываться среди недружественного населения. Работа резидента требовала частых разъездов и встречь со многими людьми, причём чем шире был круг общения резидента, тем лучше он маскировал свои агентурные связи. Понятно, что резидент для своего легендирования не мог трудиться на рабочем месте, требующем строгой отчётности по выработке плана или отработке рабочего времени. Его официальная работа подразумевала такой график, при котором он мог переезжать с места на место и располагать своим временем без согласования с руководством. Идеальной маскировкой для резидента являлась работа в потребительской кооперации, финансовой инспекции (в годы НЭПа), разъездного сельскохозяйственного специалиста (агронома, ветеринара), работника культурно-просветительного профиля (лектора общества «Знания» или ему подобных, члена спортивных обществ и т. п.). Резиденты нередко легендировались под разного рода работников выездной торговли или скупщиков всевозможного сырья — от металлического лома до костей животных (не надо улыбаться — кости животных, рога и копыта активно скупались у населения вплоть до 60-х гг. прошлого века, а в сталинское время подобный продукт даже был объектом налогообложения).

Хорошей маскировкой в работе служили для резидента любовные связи и поскольку в те годы жилищный вопрос стоял очень остро, квартиры любовниц обычно использовались для конспиративных встреч. Вообще же, наличие любовниц в различных населённых пунктах служило отличным объяснением появления резидента в разных местах. Поскольку завести и сохранить семью при подобном образе жизни было довольно проблематично, среди резидентов был велик процент разведёных мужчин и холостяков.

Нельзя не признать, что холостяк Золотарёв в роли инструктора по туризму идеально подходил на роль резидента. Характер его работы позволял иметь широкий круг общения с лицами из разных регионов страны и принадлежащих к разным социальным группам. Туризм в те годы был «территорие свободы», лишённой идеологической опеки правящей партии. В походах люди раскрепощались, быстро сходились друг с другом, сама обстановка романтического путешествия способствовала быстрому установлению устойчивых доверительных отношений. Внимательный и наблюдательный человек мог почерпнуть немало любопытной информации, наблюдая за поведением людей в неформальной обстановке турпохода. Впрочем, надо всё же уточнить, что непосредственный сбор информации не входил в круг первоочередных задач резидентов, перво-наперво они выступали в роли координаторов работы многочисленных агентов-«конфидентов». А для этого Семён Золотарёв имел по роду своей работы всё необходимое.

Вернёмся, впрочем, к анализу его жизненных коллизий. В 1958 г. он неожиданно уезжает с Северного Кавказа и появляется на турбазе «Артыбаш», на живописном берегу Телецкого озера на Алтае. Перемена места работы выглядит совершенно необъяснимой, поскольку переезд за более чем 3,5 тыс. км во всех смыслах ухудшил жизненные условия Семёна. Сейчас, когда в любом крупном российском городе открыты сети гипермаркетов вполне европейского уровня, как-то позабылось, что во времена социализма уровень снабжения населения промышленными и продуктовыми товарами очень сильно зависел от места проживания. То, что можно было видеть в продуктовых магазинах «витрины социализма» в Прибалтике даже близко не походило на то убожество, что имело место практически по всей стране. Регионы чётко делились на «изобильные» и «голодные», причём неудачные экономические новации Хрущёва лишь усилили это явно несправедливое деление. Кубань и Ставрополье относились именно к «изобильным» районам и хотя там, как и повсюду в СССР, активно внедрялись маразматические новшества «дорогого Никиты Сергеича», их негативный результат смягчался как общей зажиточностью населения, так и богатством природы. Чуть ли не в каждом дворе заготавливали домашние колбасы, гнали отличные самодельные вина, а почти даровые фрукты и овощи способны были украсить любой стол. Между тем, практически на всей остальной территории СССР, за исключением разве что некоторых национальных окраин и столиц союзных республик, можно было видеть картину совершенно иную: население роптало от нехватки практически всего спектра продуктов, а плохо скрытая карточная система (замаскированная под ведомственные «распределители» и «столы заказов» на производстве) не позволяла удовлетворить даже элементарные запросы. Бездефицитны в те годы были, разве что, томатная паста да дешёвая рыбёшка хек, прославленная в пословицах тех лет («хек — друг народа!»). Как бы «шестидесятники» не вспоминали ласково хрущёвскую оттепель, значительная часть советского общества во второй половине пятидесятых испытала на себе лавинообразное нарастание негативных явлений в экономике. Новочеркасский расстрел был ещё впереди, но Хрущёва в его поездках по стране уже встречали ощипанными цыплятами, подвешенными на проводах (как это было при его поездке в Горький или Ростов-на-Дону).

Очень выразительно описаны те годы в воспоминаниях генерал-майора КГБ с почти 40-летним стажем Докучаева Михаила Степанович «Москва. Кремль. Охрана». Их автор отработал 15 лет одним из руководителей 9-го Управления КГБ СССР и имел возможность вблизи наблюдать представителей политической элиты страны. О хрущёвской поре Докучаев написал весьма много и едко. Чего только стоит такой фрагмент: «(…) он ликвидировал подсобные хозяйства, личный скот в рабочих посёлках, при нём дошло до того, что Советский Союз стал закупать зерно за границей. Меткую характеристику в этом плане дал Хрущёву Черчилль. Когда его спросил: “Кто является самым умным человеком в мире?”, то он ответил: “Несомненно, Хрущёв. Нужно же суметь оставить двести миллионов человек без хлеба”» (Докучаев М. С. «Москва. Кремль. Охрана», Москва, Бизнес-пресс, 1995 г., стр. 148–149). За первую пятилетку хрущёвского правления (т. е. в 1953–58 гг.) из колхозов бежали почти 7 млн. человек, в основном молодёжь. Ощущение беспросветности будущего нарастало, хрущёвские перлы вызывали грухое раздражение и никакие космические триумфы не могли скрыть банальную нехватку продуктов в магазинах.

Золотарёв работал неподалёку от родительского дома (от Теберды до станицы Удобной менее 100 км!) в сытом тёплом краю и вдруг без всяких внешних побуждений он бросает всё и мчится за 3,5 тыс. км на Алтай. Во имя чего предпринят этот переезд в другую климатическую зону, в край красивый, но суровый и по тем временам голодный? Туристическую карьеру лучше делать на Кавказе — и горы там круче, и водопады выше. Там лучшие курорты страны, там отдыхают самые «продвинутые» туристы из Москвы. Северный Кавказ тех лет — это советская Швейцария. Золотарёв к 1958 г. уже был инструктором и по водному туризму, и по горно-пешеходному… Во имя чего ему бросать уже пожилую мать и перебираться на Алтай?

Самое интересное состоит в том, что скитания Золотарёва этим не ограничились. В декабре всё того же 1958 г. мы видим его уже под Свердловском, встречающим Новый год на Коуровской турбазе вместе с некоторыми из студентов УПИ. Новый дальний переезд, на этот раз на 1800 км. Во имя чего? Семёну Золотарёву шёл тогда уже 38-ой год, а он мечется по стране, не имея своего угла, укладывая всё своё имущество в пару чемоданов. У него нет семьи, живёт бобылём, в его жизни, скорее всего, нет постоянной женщины. Если вообще есть место для женщин. Можно, конечно, свято верить в его непритязательность и любовь к романтике, но когда эти качества начинаешь соотносить с реалиями того времени, с отсутствием элементарных удобств и всякой стабильности, подобная аргументация впечатления не производит. Золотарёв прошёл почти всю войну и умудрился избежать ранений. Это не просто удачливость солдата — это лучшее свидетельство его смекалки и здравого смысла. Такие люди хорошо думают, прежде чем что-то сделать… И умеют даже неблагоприятные ситуации обращать к собственной выгоде.

Семён Алексеевич Золотарёв на походных фотографиях участников группы Игоря Дятлова (снимки представлены Алексеем Владимировичем Коськиным, которому вполне заслуженно надо в очередной раз сказать «спасибо» за большую работу по популяризации истории погибшей тургруппы). Может показаться удивительным, но Семёна участники похода пытались сфотографировать чаще других, хотя сам он в кадр явно не лез. О странностях взаимоотношений внутри группы нам придётся ещё говорить отдельно (в главе «Поход глазами его участников»), пока же лишь следует отметить, что на походных фотографиях, сделанных буквально за считанные дни до смерти, Семён Золотарёв предстаёт перед нами спокойным, сосредоточенным и словно бы уставшим от жизни человеком. А может, и не уставшим, а просто отстранённым от всего происходившего вокруг?

Если такой человек бросает налаженную жизнь возле родительского дома в благодатном краю и едет в буквальном смысле на другую сторону земного шара — значит, к тому есть серьёзный побудительный мотив.

Знаете, на что похожи эти странные переезды за тысячи километров в последний год жизни Семёна Золотарёва?

На бегство, точнее попытку заметания следов. Либо на перевод офицера с места на место по делам службы. Либо на то и другое одновременно.

Давайте внимательнее приглядимся к датам. 16 июля 1956 г. Указом Президиума Верховного Совета СССР чеченцы, карачаевцы и ингуши «сняты с учёта спецпоселений и совобождены из-под административного надзора органов МВД СССР». А уже 9 января 1957 г. новым Указом Президиума Верховного Совета СССР восстанавливается автономия Чечено-Ингушской АССР в составе РСФСР; также создаётся Карачаевский район на территории Ставропольского края. На Северный Кавказ из Казахстана и Киргизии потянулись депортированные народы — чечены, ингуши, балкарцы, карачаи. Стихийное возвращение вызвало первые серьёзные эксцессы — уже 5–7 апреля (т. е. спустя всего 3 месяца с момента принятия Указа) были зафиксированы серьёзные беспорядки на железной дороге, спровоцированные вайнахами. В те дни транспортной милицией сняты с поездов и принудительно возвращены к местам проживания в Средней Азии более 2100 чеченов и ингушей, бесчинствовавших в поездах.

В дальнейшем ситуация только обострялась. Районы, в которые возвращались депортированные, превращались в зоны тлеющих межнациональных конфликтов. Мы сейчас хорошо знаем о новочеркасских беспорядках 1961 г., но мало кто помнит о беспорядках в августе 1958 г. в Грозном, во время которых многотысячные толпы русских жителей бывшей столицы казачьего края дважды прорывались к зданию обкома КПСС с требованием найти управу на распоясавшихся чеченских уголовников. Чтобы утихиморить русских обком партии оказался вынужден даже организовать прямую телефонную линию с высшим политическим руководством в Москве — случай неслыханный в истории Советской России!

Золотарёв, если он действительно являлся резидентом КГБ, никак не мог остаться в стороне от драматических событий, связанных с возвращением на Кавказ депортированных народов, ведь Теберда расположена в самом центре воссозданного Карачаевского района (выросшего впоследствии в Карачаево-Черкесский автономный округ). Последовавший в 1958 г. перевод Семёна на Алтай мог явиться следствием расконспирации либо агента его сети, либо самого Семёна. Во всяком случае совпадение времени переезда Золотарёва на Алтай с ростом напряжённости в северо-кавказском регионе бросается в глаза и выглядит прямо скажем подозрительно. В рамках принятой нами гипотезы о связи Золотарёва с КГБ перевод к другому месту службы является, пожалуй, оптимальным вариантом обеспечения его безопасности. А последовавший вскоре новый перевод на Коуровскую турбазу под Свердловск позволил гарантированно запутать любого, кто пожелал бы пойти по его следу.

Бросим взгляд с другой стороны — посмотрим на ситуацию в крупных городах, студенческих центрах, глазами руководства госбезопасности, т. е. с точки зрения сложившейся там в 1957–58 гг. оперативной обстановки. Ныне, благодаря открытию архивов и исследовательской работе в этом направлении, известно, что подавление «венгерского путча» в октябре-ноябре 1956 г. вызвало значительное недовольство некоторой части советского студенчества. Молодёжь переживала глубокое разочарование, увидев собственными глазами колоссальную разницу между словом и делом «кремлёвских небожителей». Среди студенчества становится модным прослушивание запрещённых западных радиостанций: «Свобода», «Свободная Европа», «Голос Америки». В это же время разворачивается поначалу замаскированная, а затем всё более явная, критика политики КПСС «Голосом Пекина», китайской радиостанцией, осуществлявшей вещание на руском языке и языках народов СССР. Этот «голос» также слушает советское студенчество, или, скажем корректнее, некоторая часть студенчества. Антикоммунистические настроения в среде молодёжи усиливаются по мере экномических неудач, обусловленных новациями Хрущёва: резкий рост машиностроения, металлургии и нефтехимии, объективно имевший место в те годы, сопровождался ростом дефицита широкой номенклатуры потребительских товаров, основных продуктов питания, инфляцией, объективным падением и без того низкого уровня жизни населения. Хрущёв неоднократно допускал перенос сроков погашений облигаций внутренних займов — и это тоже вызывало негодование народа, чувствовавшего на своей шкуре, что Власть его систематически грабит.

При этом сам «дорогой Никита Сергиеч» всё более и более хмелел от свалившихся на него власти, всесилия и всеобщего подхалимажа. Он всё более утрачивал самоконтроль и способность к объективной самооценке. Очень выразительно охарактеризовал его поведение опытнейших советский разведчик Александр Феклисов, человек большой внутренней культуры, такта и самодисциплины. В своей книге «За океаном и на острове. Записки разведчика» Феклисов нашёл для Хрущёва прямо-таки убийственные слова: «Хрущев проявил себя упрямым, капризным, болтливым, вспыльчивым, властолюбивым человеком. Ему не хватало хладнокровия, выдержки, умения терпеливо ждать, наконец, немногословия — этих неотъемлемых качеств государственного деятеля. Порой у него отсутствовала элементарная воспитанность. К тому же Хрущев был несдержан в употреблении вина и яств на приемах, которые обычно предшествовали его выступлению с главной речью.» Всё это раздражало людей, ведь подобное поведение невозможно было скрыть от народа. Какая бы ни была цензура, а люди слушали перлы «дорого Никиты Сергеича» в прямых радиотрансляциях, демагогию Генсека тиражировали газеты, телевидение, кинохроника. Если люди постарше, помня мрачную эпоху сталинских репрессий, молчали и сдерживались, то молодёжь реагировала более свободно. Критические и пренебрежительные замечания и насмешки в адрес «Никиты-дурачка» всё более открыто демонстрировались молодёжной средой.

В те годы появляются первые нелегальные студенческие кружки, в которых юноши и девушки с присущим им максимализмом рассуждают о необходимости «демократизации социализма», «общественных недостатках советского строя», «путях борьбы за лучшую народную долю». КГБ не мог игнорировать опасное явление, которое отнюдь не всегда удавалось упредить и пресечь мерами профилактического воздействия. На 1957 и 1958 гг. приходится максимум политических судебных процессов за всё время существования СССР после смерти Сталина (если быть совсем точым, то по данным Прокуратуры РСФСР в 1957 г. за «антисоветскую агитацию и пропаганду» и «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный строй» осуждены 1964 чел. В следующем году численность осуждённых стала несколько меньше — 1416 чел. Вплоть до 1991 г. подобных цифр мы более не увидим.). Значительная часть политических судебных процессов той поры — это расправы над студенческими группами в разных городах страны. Так, например, в сентябре 1957 г. в Ленинграде были осуждены 12 человек (в основном студенты Библиотечного института), входившие в нелегальную группу, созданную годом ранее преподавателем Технологического института Р. И. Пименовым. В феврале 1958 г. осуждена группа студентов и преподавателей МГУ, возглавлявшаяся аспирантом кафедры марксизма-ленинизма Л. Н. Краснопевцевым. Группа была признана особо опасной, поскольку занималась распространением листовок и установила контакт с активистами «антикоммунистического» движения из Польши. В мае того же года к реальным срокам лишения свободы приговорены члены подпольной группы из Тбилиси, состоявшей из студентов и школьников старших классов (т. н. «группа Дунаевского-Маградзе»). В январе 1959 г. суровые приговоры «самого гуманного суда в мире» получили члены нелегальной «Русской национальной партии», созданной ещё в 1955 г. В ней руководящую роль играли студенты Московского Литературного института, хотя членами состояли студенты и некоторых других столичных ВУЗов. Следует отметить, что подобные молодёжные организации были обнаружены КГБ в очень многих городах СССР — Минске, Свердловске, Харькове, Хабаровске. Правда, не все оперативные разработки вырастали в уголовные дела — зачастую Комитет предпочитал разрушать молодёжные группы изнутри (провоцируя конфликты между членами), либо пресекал их активность «профилактическим» запугиванием, приглашая потенциальных диссидентов для беседы в здание территориального органа госбезопасности (зачастую такого психологического давления оказывалось вполне достаточно для того, чтобы отбить охоту от «нелегальщины» на всю оставшуюся жизнь).

Тем не менее, тенденция роста недовольства политикой КПСС в студенческой среде была очень опасной. Особенно на фоне того, что в 1956–57 гг. в СССР не было ни одного судебного процесса по обвинению в шпионаже!

Комитет госбезопасности никак не мог оставаться в стороне от проблемы обуздания инакомыслия, всё более укоренявшегося в молодёжной среде. Более того, методы тайного сбора информации, скрытого внедрения агентуры в подозрительные студенческие группы и неявного манипулирования ими, как нельзя лучше соответствовали возможностям КГБ и его задачам. Поэтому, если считать принадлежность Золотарёва к негласному штату госбезопасности доказанной, его перевод поближе к Свердловску и последующее эффективное внедрение в студенческую среду, имели немалый смысл с точки зрения КГБ.

Исследователи трагедии Игоря Дятлова оказались до такой степени в плену воспоминаний свидетелей тех событий, что никто из них, похоже, даже не задумался над тем, а почему Семён Золотарёв вообще оказался участником данного похода? Разумеется, официальную версию событий они знают — Семён хотел идти в поход по Приполярному Уралу с группой Сергея Согрина, но обстоятельства изменились, и ему срочно понадобилось отправиться к матери на Кавказ. Потому, дескать, Золотарёв напросился в группу Дятлова, но!.. Здесь опять, как и во всём, что связано с Золотарёвым, мы неизбежно натыкаемся на это самое зловещее «но!» Но ведь это объяснение ничего не объясняет — оно нелогично, противоречиво и если называть вещи своими именами, вообще бессмысленно.

В самом деле, маршруты и хронометраж движения обеих групп — Согрина и Дятлова — нам хорошо известны. Первоначально окончание «дятловского» похода было запланировано на 9 февраля 1959 г., однако после заседания городской маршрутной комиссии 8 января дата возвращения была передвинута на 12 февраля. Именно в этот день «дятловцы» должны были выйти к Вижаю и оттуда открыткой оповестить турклуб свердловского «Политеха» о благополучном завершении своего мероприятия. Затем должен был последовать переезд в Свердловск, где группа оказалась бы через двое суток, т. е. 14 февраля. Но группа Согрина должна была оказаться там же 18 февраля, т. о. разрыв по времени между прибытиями обеих групп составлял всего 4 суток. И Золотарёв начал об этом беспокоиться за месяц, в середине января, рассказывая всем, как ему надо ехать к маме на Кавказ! Уже 20 января его внесли в списочный состав группы Дятлова (т. е. не в последний момент, как признаётся всеми по умолчанию, а всё же за три дня до выхода).

Итак, мизансцена: Золотарёв в середине января всем рассказываает о том, что очень торопится к маме. Казалось бы, вольному — воля, коли торопишься — поезжай прямо сейчас! Ан нет, он торопится, но не сейчас, а через месяц. Торопится так, что отказывается от похода с хорошо знакомым Согриным и набивается в компанию к практически незнакомому Дятловым (хотя, объективности ради, следует уточнить, что с Дятловым и Колеватовым он всё же был знаком с празднования Нового года на Коуровской турбазе). Однако мы помним, что ещё до выступления в поход — при расставании с Юрием Юдиным в посёлке Северный-2 — Игорь Дятлов переносит контрольную дату возвращения на 2 дня! Дата возвращения в Вижай сдвигается руководителем похода с 12-го февраля на 14 февраля. Соответственно, дата появления в Свердловске перемещается на 16 число, либо даже 17. Тем самым разрыв с группой Согрина вообще съёживается до 1–2 дней! И что же выигрывает Золотарёв в итоге?

А теперь смоделируем логику Золотарёва: когда возвращение группы Дятлова в Вижай планируется на 9 февраля (т. е. разница в датах возврата групп в Свердловск составляет неделю), он заявляет, что ему надо поскорее успеть к маме и на этом основании просит о переводе в группу Дятлова. Затем городской штаб переносит дату возвращения в Вижай на 12 февраля, но Золотарёв всё равно продолжает рассказывать о поездке к маме и добивается-таки перевода. Наконец, уже на маршруте следует ещё одна сдвижка по времени возврата, фактически «съедающая» всю разницу между группами Дятлова и Согрина, но Семён Золотарёв теперь не упоминает о маме, а остаётся с группой. Но если Семёну действительно нужно было успеть к матери, как говорится, «кровь из носу», то 28 января ему следовало вместе с Юдиным повернуть назад, в Свердловск. Однако Золотарёв этого не делает — он совершенно спокойно воспринимает очередной перенос срока. Нам ничего неизвестно — ни из дневника группы, ни из воспоминаний Юрия Юдина — о конфликтах или спорах внутри группы по этому поводу. Похоже, Золотарёв отнёсся к передвижке индифферентно, она его не обеспокоила.

Совершенно несерьёзно предполагать, будто именно выигрыш во времени в 1 или 2 дня мог сподвигнуть Семёна Золотарёва на переход из группы Согрина в группу Дятлова. Дело явно крылось в чём-то другом. Рискнём предположить, что все разговоры Золотарёва о срочной поездке на Кавказ изначально преследовали единственную цель — оправдать в глазах окружающих включение в группу Игоря Дятлова. Казалось бы, что мешало ему сразу попроситься в поход с последним? Думается, для такого поведения была своя причина. Скорее всего, Золотарёв был не уверен в том, что Дятлов захочет взять его с собою. Ведь идею зимнего похода к Отортену Дятлов стал вынашивать вместе с друзьями ещё в ноябре 1958 г. и Игорь имел возможность персонально отбирать участников. Вряд ли Золотарёв смог попасть в их число, если бы просто явился к Игорю Дятлову и попросился в нему группу. Поэтому мы вряд ли ошибёмся, если скажем, что Золотарёв фактически поступил как хороший манипулятор людьми — сначала он убеждал окружающих в одном, а в результате сделал другое. Причём переметнуться из группы Согрина в группу Дятлова, видимо, было не очень просто, ведь персональный состав групп утверждался городским туристическим штабом. Во всяком случае, процедура эта, скажем так, имела формализованный характер и вряд ли подобные вопросы решались в один день.

Примечательно, что в протоколах следствия вопрос о переводе Золотарёва из группы Согрина в группу Дятлова никак не затрагивался. Это одна из многих «зон умолчания», связанная с Семёном, мимо которой, на первый взгляд, следствие никак не могло пройти. Слишком уж сильно Золотарёв выпадал из ряда прочих погибших туристов! И тем не менее, у следователя Иванова вопросов по персоналиям погибших не возникло. Вернее, не совсем так, скорее всего, таковые вопросы всё же задавались, но полученные ответы отражения в деле не нашли. Вполне возможно, что случилось это неспроста — если Золотарёву негласно помогали на уровне городского штаба или турклуба «Политеха» агенты КГБ (а без этого, видимо, не обошлось), то фиксировать эту помощь в официальных следственных документах было никак нельзя. Всё должно было выглядеть так, словно ситуация разрешилась сама собою: попросил человек о переводе, его и перевели!

Итак, серьёзный кандидат на участие в операции контролируемой поставки есть — это Семён Алексеевич Золотарёв. Однако, одного «надзирающего» мало, причём по ряду причин. Во-первых, за грузом необходим круглосуточный надзор, а один человек обеспечить его не в состоянии в силу очевидных соображений физиологического характера — ему надо спать, ему надо уединяться для интимных отправлений, а в это время контроль за «передачкой» может быть утерян. Во-вторых, наблюдения и умозаключения одного наблюдателя всегда субъективны и даже у самого честного сотрудника госбезопасности возникает время от времени соблазн подчеркнуть личные заслуги на нелёгком поприще нелегальной работы. И не просто подчеркнуть, но и преувеличить, и нафантазировать. Поэтому вторая пара глаз — это всегда ещё и дополнительный контроль, без которого в серьёзном деле никак.

Навек оставшаяся молодой Зинаида Колмогорова.

Уже с самого начала осмысления версии «контролируемой поставки» предположение о наличии рядом с Золотарёвым второго человека, связанного с Комитетом, заставляло внимательно приглядеться к тем, кто был найден вместе с ним в овраге. Не вызывало сомнений, что этот «Второй» в момент непредсказуемого развития ситуации на склоне Холат-Сяхыл в своих действиях должен был ориентироваться именно на Золотарёва. Хотя бы потому, что он знал истинное лицо Семёна и понимал, что тот должен быть «всему головой». Это соображение сразу ограничило «вычисление» таинственного «Второго» до одного из двух кандидатов — Николая Тибо-Бриньоля и Александра Колеватова. Первый, вроде бы, отлично подходил на эту роль, прежде всего тем, что подобно Золотарёву оказался практически полностью одет, т. е. лучше других готов в неожиданностям. Однако это соображение парировалось другими доводами, на корню уничтожавшими его. Достаточно упомянуть всего один из таких доводов, делавший невозможным участие Тибо-Бриньоля в тайной операции КГБ — Николай происходил из семьи репрессированного, а это означало, что он мог быть потенциально нелоялен к Советской власти и защищавшей её спецслужбе. Для нас неважно насколько обоснованно могло быть подобное предположение, важно то, что при оценке личности Николая Тибо сотрудниками КГБ этот «минус» перевешивал все его «плюсы».

Оставался Александр Колеватов, но он до поры представлялся эдакой «тёмной лошадкой», о которой и сказать-то особенно нечего. На первый взгляд, обычный студент 4-го курса физико-технического факультета УПИ, потомственный уралец, подобно остальным участникам группы (помимо, разве что, Семёна Золотарёва, Георгия Кривонищенко и Рустема Слободина). Предполагаемая связь этого человека с КГБ никак не просматривалась, с таким же успехом подозревать можно было любого другого участника похода — и Юрия Дорошенко, и Игоря Дятлова… Однако оценка этого человека сразу становится неоднозначной, если мы вспомним обнаруженные Алексеем Владимировичем Коськиным документы — характеристику на Александра Колеватова и заявление последнего о приёме на 2-й курс свердловского «Политеха».

Это небольшое, казалось бы, открытие позволяет оценить жизненный путь Александра Колеватова совершенно по-новому. Что же мы видим? В 1953 г. 19-летний молодой человек заканчивает горно-металлургический техникум в Свердловске и по распределению оказывается в Москве. И не просто в Москве, а в одном из самых секретных научно-исследовательских учреждений СССР, созданных в рамках реализации «уранового проекта». Речь идёт о созданной в мае 1946 г. в составе 9 Управления НКВД СССР т. н. лаборатории «Б», ориентированной на создание защиты от ионизирующих излучений. Лаборатория эта, выросшая буквально в течение года до размеров института, размещалась сначала в Челябинске, а после 1949 г. переехала в Челябинск-40… да-да, том самый «атомный город», где чуть позже работал Георгий Кривонищенко и где в сентябре 1957 г. произошла одна из крупнейших в мире атомных техногенных катастроф. В январе 1953 г. этот безымянный «номерной» институт (п/я № 3394), перевели в Москву, где с течением времени передали в состав Министерства среднего машиностроения и присвоили ничего не говорящее название Всесоюзный научно-исследовательского институт неорганических материалов (переименование имело место в январе 1967 г.). Возглавлял это достойное учреждение с самого момента его создания Александр Константинович Уралец-Кетов, именно его подпись красуется под характеристикой Александра Колеватова, о которой было упомянуто чуть выше.

Александр Константинович нам очень интересен тем, что его биография позволяет весьма зримо продемонстрировать близкородственную связь между органами госбезопасности и курируемой этими органами военной промышленностью. Родившийся в 1902 г. Кетов (Уралец — псевдоним, взятый ещё в годы Гражданской войны) успешно делал карьеру в ЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ вплоть до 1953 г. Начав свою трудовую стезю в Пермской ЧК в 1920 г., он к апрелю 1944 г. дослужился до полковника госбезопасности, заместителя начальника Тагильского исправительно-трудового лагеря НКВД. На фронте товарищ полковник госбезопасности не служил, всю опасную годину перетерпел на тёплых местах в глубоком тылу, всё больше по окрестностям Челябинска, Свердловска и Нижнего Тагила. Его успешной карьере это, кстати, ничуть не помешало. В мае 1946 г. карьера полковника сделала неожиданный кульбит: Павел Яколевич Мешик, заместитель начальника 1 Главного управления при СНК, занимавшегося созданием атомного оружия, привлёк Уральца-Кетова к участию в советском «атомном проекте». И полковник без всякого технического образования стал руководить специальной лабораторией, переросшей чуть позже в секретный институт. Александра Константиновича определённым образом затронули события, связанные с пресловутым «разоблачением группы Берия», поскольку Мешик входил в эту группу, был арестован и попал под суд. Суд в декабре 1953 г. вынес генерал-лейтенанту Мешику смертный приговор, а Уралец-Кетов некоторое время оставался не у дел. На него смотрели как на «бериевца», выдвиженца одного из подручных Берия, и на некоторое время отстранили от руководства институтом. В 1953 г. полковник был уволен из системы МГБ, больше двух лет считался состоящим в «действующем резерве», а в октябре 1955 г. выбыл и оттуда. В конце-концов он сумел доказать, что «бериевцем» не являлся, и вернулся в институт, который возглавлял ещё более 20 лет. Такая вот интересная карьера — из руководителей ГУЛага в ряды передовой технической интеллигенции, в каком-то смысле, технократической элиты общества.

Получить работу в Москве в начале 50-х гг. было весьма и весьма непросто. Столица предоставляла своим жителям максимум возможных удобств — налаженное снабжение продуктовыми и промышленными товарами, стабильно работающий городской транспорт, общественный порядок, образцово исполняющие свои обязанности коммунальные службы. Здесь были лучшие театры и самые интересные художественные выставки, тут появлялись литературные новинки, тут трудился интеллектуальный цвет советского общества. Александр Твардовский неслучайно написал о Москве тех лет: «столицей награждают». Система прописки работала таким образом, что отсекала всех, кто приезжал на поиск работы самостоятельно. Работу в Москве получали только москвичи, трудоустроиться в столице иногороднему жителю значило вытащить выигрышный лотерейный билет.

Очень хорошо ситуацию тех лет, связанную с получением работы в Москве, описал в своих мемуарах генерал армии, первый заместитель Председателя КГБ, Филипп Денисович Бобков. В 1946 г. он закончил ленинградскую школу СМЕРШ, расположенную на Гороховой улице, дом 2, и получил направление… в Москву. Родом Бобков был с юга России, из Макеевки, крупного центра угольной промышленности. Его, однако, направили в Москву, и случилось это в силу прямо-таки анекдотической ошибки: секретарь отдела кадров прочитал небрежно написанное слово «Макеевка» как «Москва» и положил личное дело курсанта Бобкова в стопку «москвичей». Когда же техническая ошибка разъяснилась, исправлять ситуацию было поздно — список курсантов-москвичей пошёл «в приказ» Министра МГБ. Никто не рискнул позвонить в Москву и честно сказать «мы ошиблись». Как известно, Виктор Абакумов мог словом убить (известны такие исторические предания), поэтому сказать министру, что он подписал неверно составленный приказ мог только самоубийца. В конечном итоге Бобков попал в Москву, где, между прочим, в 1955 г. допрашивал некоторых пойманных парашютистов Бориса Паша. В общем, весьма познавательные воспоминания Ф. Д. Бобкова «КГБ и власть» можно рекомендовать для внимательного прочтения всем тем, кто интересуется отечественной историей вообще и историей отечественных спецслужб в частности.

Мы же вернёмся к счастливому лотерейному билету под названием «московская прописка». Александр Колеватов такой билет вытащил. Выпускник вполне заурядного горно-металлургического техникума из далёкого провинциального Свердловска сумел попасть по распределению в Москву, в секретный НИИ. В принципе, очень неплохой жизненный старт — стабильная работа с 15 %-ной надбавкой за секретность, прописка в столице, место в общежитии, чувство сопричастности великому государственному делу (что очень немаловажно для молодого человека). Александр попал в окружение интересных людей; оказался причастен к самому передовому в мире научному поиску (пусть и в качестве старшего лаборанта); он находил время для досуга и увлечений — занимался пулевой стрельбой, ходил в туристические походы. Во время своего «московского периода» жизни Колеватов побывал на горе Сабля в Приполярном Урале, примерно 300 км севернее Отортена. В армию его не призывали, поскольку работа в оборонном НИИ обеспечивала Александру «бронь». В общем, неплохой такой жизненный старт, очень даже неплохой. В должности старшего лаборанта Александр Колеватов отработал положенные молодому специалисту 3 года — с августа 1953 г. по сентябрь 1956 г.

В 1955 г. он поступил во Всесоюзный заочный политехнический институт. Цель поступления очевидна — получение высшего образования малой кровью. В советские времена заочное обучение не без оснований считалось «халявным», поскольку нагрузка на студентов дневной формы обучения была много выше. «Заочники» являлись как правило людьми иногородними, имели трудовой стаж, зачастую были обременены семьями и преподаватели относились к ним с некоторой долей снисходительности. Между тем, дипломы заочного и очного обучения ничем не различались и диплом, полученный после окончания дневного отделения, никаких привилегий своему обладателю не давал. Для Александра Колеватова обучение в ВЗПИ являлось настоящим подарком — он продолжал спокойно работать в московском «почтовом ящике», пользовался оплачиваемыми отпусками на сессионный период и, не особенно обременяя себя учёбой, мог дожидаться той поры, когда ему доведётся стать обладателем заветной синей книжицы с тиснёной надписью «диплом».

Навек оставшиеся молодыми: Александр Колеватов, Георгий Кривонищенко, Рустем Слободин.

Однако после окончания первого курса Всесоюзного заочного «политеха» в жизни Колеватова произошло нечто странное и нелогичное — Александр вдруг решил поменять институт. И не просто институт, но и форму обучения — вместо заочной перейти на дневное. А стало быть, бросить работу. И поскольку он решил обучаться в Свердловском УПИ, то и место жительства ему тоже пришлось поменять: отказавшись от Москвы, вернуться в Свердловск. Решение это следует признать совершенно необъяснимым и со всех точек зрения проигрышным. Проводя параллели с современным укладом жизни, можно сказать, что человек отказался от карьеры в компании «тойота» и вернулся из Токио ради того, чтобы полоть грядки на даче в родном Урюпинске. Урюпинск, безусловно, город тоже неплохой, но жизненные перспективы в нём несопоставимы с теми, что открываются в Токио.

Наивно думать, что молодые люди в середине 50-х годов прошлого века были лишены прагматизма и понимания здравого смысла. И пусть кинематограф и литература тех лет старательно рисуют перед нами образы эдаких фантиков-комсомольцев с пылающим восторженным взглядом, на самом деле молодёжь той поры была далеко не такой одномерной. В замечательной и очень познавательной работе «Неизвестный СССР: противостояние народа и власти» можно найти глубокий анализ состояния молодёжной среды тех лет. Там было место и криминальной субкультуре, и шовинизму, и восторженной романтике, и политическому скепсису — в общем, жизненная позиция молодёжи тех лет определялась воздействием настоящего коктейля противоречивых (а порой и несовместимых) чувств и эмоций. Было место в то время и молодёжным бандам, и группировкам, организованным по принципу территориальной или национальной общности; существовала стихийная ненависть «к ментам и партийным», упоминаний о которой мы не найдём в пафосных романах и кинолентах тех лет. Совершеннейшим особняком выделялась армейская молодёжь и многие массовые беспорядки того времени были напрямую связаны с действиями либо солдат, либо мобилизованной молодёжи (не путать с нынешней «дедовщиной»!). В общем, книгу В. А. Козлова «Неизвестный СССР: противостояние народа и власти. 1953–1985 гг.», Москва, ОЛМА-ПРЕСС, 2006 можно рекомендовать к прочтению всем, кто будучи заинтересован в формировании объективного представления о советском обществе «хрущёвской» поры, чувствует неудовлетворение от явной однобокости официальной исторической доктрины. В контексте же темы нашего очерка хочется отметить, что Александр Колеватов безусловно не был эльфом, попавшим в хрущёвский СССР из волшебного леса. Можно не сомневаться в его прагматизме и способности видеть свою выгоду.

Но тем страннее его переезд из Москвы в Свердловск. Ибо этот переезд, не решая проблем, только создавал новые. Колеватов терял работу и, соответственно, перед ним вставала задача замещения выпавших из его личного бюджета денег. Вместо размеренной учёбы в заочном ВУЗе, требовавшей напряжения лишь на период сессий (причём, на это время он по месту работы получал оплачиваемый отпуск!), Колеватову пришлось приспосабливаться к совершенно иному графику, гораздо более напряжённому. Конечно, сделавшись студентов дневного отделения, он получал все те бонусы, что так украшают студенческую жизнь во все времена, но преувеличивать ценность весёлого времяпровождения всё же стоит. И самое главное — Колеватов менял московскую прописку на свердловскую, а по тем временам это была совершенно неравнозначная замена.

Переезд в Свердловск можно было бы объяснить увольнением с работы, дескать, лишившись источника дохода, Александр решил вернуться на родину. Но мы знаем, что порядок событий был обратным — Колеватов сначала перевёлся из заочного «Политеха» в свердловский и лишь затем был уволен. Более того, причиной увольнения как раз явился «уход на учёбу в ВУЗ», т. е. в УПИ, ибо учёба во Всесоюзном заочном «Политехе» работе не мешала.

Что же произошло? Напрашивается явная аналогия с той ситуацией, что мы видели в случае с Семёном Золотарёвым, т. е. человек переезжал на Урал из намного более благополучного региона. На подобный шаг человек решается вовсе не из-за альтруизма, никто в СССР не отказывался от московской прописки только для того, чтобы быть ближе к любимой девушке или больной маме. Для подобного шага требовались не просто очень веские основания, а основания перманентные, т. е. такие, действие которых будет сохраняться много лет. Просто основания эти не всегда могут быть замечены или правильно истолкованы окружающими. Очевидно, что учёба в свердловском «политехе» давала Колеватову некие серьёзные преимущества, которые невозможно было получить в ВЗПИ. Что бы это могло быть?

Прежде всего, в свердловском «политехе» имелась военная кафедра, обучение на которой позволяло окончившим институт получить звание офицера запаса. Заочная форма обучения в ВЗПИ не предусматривала такой возможности. Наличие офицерского звания служило гарантией от призыва на действительную военную службу солдатом. Однако для того, чтобы работать в московском институте Колеватов в этом звании не очень-то нуждался — минсредмашевский НИИ мог обеспечить ему отсрочку от призыва (эта норма не была общепринятой в то время и кроме того, отсрочку требовалось каждый год продлевать вплоть до наступления 27-летнего возраста). Но необычность жизненной ситуации Колеватова заключалась в том, что призыв на действительную военную служб из Москвы был ему определённо выгоден — за ним сохранялось место в штатном расписании предприятия и по возвращении из армии он восстанавливался уже не как молодой специалист с временной пропиской в Москве, а постоянный работник. С предоставлением жилплощади. Т. е. Александр Колеватов мог превратиться в 100 %-ного москвича и при этом благополучно получить инженерный диплом, окончив всесоюзный заочный «политех».

Навек оставшиеся молодыми: Людмила Дубинина, Игорь Дятлов, Юрий Дорошенко, Николай Тибо-Бриньоль.

Однако, этот вариант его определённо не устроил. Можно не сомневаться, что у Александра был жизненный план получше. И этот план определённо предполагал получение звания офицера запаса.

Как известно после расправы над Берией и «бериевской бандой», Никита Сергеевич Хрущёв и его присные решились на полномасштабное реформирование системы государственной безопасности СССР. Ломка была кардинальной и осуществлялась в нескольких направлениях одновременно. КГБ СССР, созданный 13 марта 1954 г., сильно отличался от аппарата госбезопасности, созданного в послевоенные годы. Причём, в лучшую сторону. Методы работы стали намного более цивилизованными и гуманными, ещё в сентябре 1953 г. исчезло и никогда более не появлялось то самое Бюро № 2 по специальным операциям внутри страны, которое не раз упоминалось в этом очерке, впервые за всю историю советской госбезопасности секретно-оперативная работа была организационно объединена с контрразведывательной (в рамках Второго Главного управления) и т. п. Но особенно существенным оказалось изменение требований к личному составу спецслужбы. Хрущёва трудно назвать технократом, но при всей своей кажущейся простоте, он весьма уважительно относился к людям, имевшим техническое образование. Один из его сыновей был лётчиком, другой работал в ракетном КБ, что само по себе весьма красноречиво. После ареста Берии в органах госбезопасности была проведена большая чистка, большое число работников со стажем было либо отправлено на пенсию, либо переведено на работу в органы милиции, либо вообще лишилось партбилетов и воинских званий. Общее число уволенных достигло, по разным оценкам, 16 тыс. чел., среди них более 40 генералов. На смену им, начиная с 1954 г., стали приходить молодые сотрудники новой формации — не просто молодые, здоровые и преданные делу партии, а уже получившие высшее образование.

Для чекистов предшествующей поры было нормой, когда малокультурный сотрудник безо всякого специального образования долгое время занимался оперативной работой. Со второй половины 50-х общим стало требование наличия высшего образования, которое, кстати, сохранялось вплоть до распада СССР в 1991 г. Предпочтение отдавалось выпускникам технических ВУЗов (гражданских или военных), из гуманитариев к работе в КГБ в основном привлекались юристы. Большим плюсом для кандидатов являлось знание иностранных языков, а также спортивные достижения, прежде всего в силовых видах спорта (борьба, бокс, тяжёлая атлетика) и стрельбе. Логика хрущёвских реформ была понятна: для чего брать в органы неуча и на протяжении нескольких лет пытаться сделать из него грамотного человека, если можно изначально отбирать только грамотных людей? Многие сотрудники КГБ «хрущёвского набора» сделали в госбезопасности хорошую карьеру, дослужившись до самой Перестройки и даже краха СССР. Их человеческие качества на многие годы определили стиль работы, выгодно отличавшийся от того беспредела, который можно было видеть в сталинскую эпоху.

После окончания военного или гражданского ВУЗа зачисленный в Комитет молодой сотрудник, уже получивший офицерское звание, для получения специальной подготовки направлялся на годичные Высшие курсы подготовки оперативного состава, которые существовали в Ленинграде, Минске, Новосибирске, Свердловске, Ташкенте и Тбилиси (пограничники и разведчики имели имели свои учебные заведения). Высшая Краснознамённая школа КГБ им. Дзержинского в Москве была ориентирована на подготовку кадров Комитета из лиц, отслуживших действительную военную службу и не имевших офицерского звания (в т. ч. прапорщиков).

Московский НИИ, в котором Александр Колеватов работал старшим лаборантом, весь был пронизан сотрудниками КГБ, либо агентурой Комитета. Практика откомандирования штатных сотрудников госбезопасности в государственные учреждения и промышленные предприятия появилась ещё в конце 20-х гг. прошлого века, с окончанием НЭПа. В штатном расписании любой более-менее серьёзной организации имелись должности, предназначенные для замещения либо штатными сотрудниками госбезопасности, либо сотрудниками действующего резерва (для нас сейчас разница между ними не имеет никакого значения). В данном случае весь институт возглавлял полковник госбезопасности с более чем 30-летним стажем, можно сказать, ветеран ЧК. А кроме явных «гэбистов», на важных оборонных предприятиях, в НИИ и учреждениях стратегических отраслей существовали агентурные сети (т. н. «линии»), подобные тем, о которых рассказывалось выше. Только создавались и курировались они не секретно-оперативной частью местного управления ГБ, а контрразведывательным подразделением того же управления (хотя, напомним, что с 18 марта 1954 г. секретно-оперативное и контр-разведывательное обеспечение были организационно объединены в общих подразделениях). Можно не сомневаться, что Колеватов был отлично известен кураторам из службы режима предприятия и притом известен с наилучшей стороны (согласно характеристике).

Колеватов явно хотел делать карьеру в той области, в которой трудился — именно поэтому он поступил во Всесоюзный заочный «политех». Но затем ему поступило более заманчивое предложение — молодые, здоровые, спортивные комсомольцы были так нужны Комитету госбезопасности! Александр Колеватов — отличный спортсмен, турист, член комсомольского бюро подразделения, ведёт стрелковую секцию, имеет третий взрослый разряд по пулевой стрельбе. Ну, разряд, положим, не самый высокий, но в Комитете научат…! Что, так и будем до старости измерять твёрдость ванадиевых сплавов по Роквэллу и Бринелю или, может, есть желание заняться другим, более ответственным делом? — примерно так могли спросить Александра на зондажной беседе в кабинете заместителя директора по режиму. И Колеватов от сделанного предложения не отказался, потому что на его месте не отказался бы никто. Такое предложение было престижным, оно свидетельствовало о полном доверии руководства и сулило феерическую для уральского парня жизненную перспективу.

Но для такой карьеры не годился заочный «политех». Нужна была очная форма обучения — с военной кафедрой и погонами офицера запаса по окончании. Поэтому последовал весьма интересный перевод в Свердловск, в УПИ. Почему интересный? Да потому что в СССР не было принято переводить с заочного обучения на очное (наоборот — запросто, а вот с заочного — устанешь просить, проще было бросить и поступить заново). Почему? — спросит заинтригованный читатель, привыкший к товарно-денежным отношениям последних десятилетий и неспособный понять всех тонкостей администрирования высшей школы давно сгинувшего государства. Тому было две причины: во-первых, уже упомянутая разница в программах заочного и дневного обучения, та самая «халявность» заочников, о которой прекрасно знали преподаватели. А во-вторых, дневное обучение, в отличие от заочного, давало «бронь» от армии, отсрочку от призыва и на человека, желающего осуществить такой переход, все смотрели как на уклониста от призыва. Если в учебную часть института поступало заявление о подобном переводе, то реакция на него была примерно такой: «Ещё один умник хочет убежать от армии! Поступил на заочный, а когда пришло время нести “девятую” форму в военкомат, решил перевестись на дневное отделение! Нет уж, пойдёт служить на общих основаниях!»

Никогда бы Колеватов не перевёлся из Всесоюзного заочного на дневное отделение свердловского «Политеха» если бы кто-то влиятельный и очень скрытый не попросил за него. Но Колеватов перевёлся, значит, убедительная просьба была. В этом переводе есть очень интересный нюанс — он заключается в том, что программы разных институтов несколько различны. И хотя первый курс в любом техническом ВУЗе всегда базовый, призванный компенсировать огрехи школьного обучения, даже его программы в разных технических ВУЗах различаются. Не говоря уж о том, что даже в рамках одинакового курса требования преподавателей м.б. далеко неодинаковы. В общем, перевод из Всесоюзного заочного «политеха» на дневное отделение Свердловского УПИ был делом не то, чтобы запрещённым, но труднореализуемым на практике. Колеватову, однако, перевод удался.

Понятно, почему Александр переводился именно в УПИ. Во-первых, он возвращался в родные края, что облегчало бытовое обустройство, а во-вторых, свердловский «политех» готовил специалистов для работы на атомных объектах Урала и Сибири. Обучаясь в УПИ, Колеватов получал возможность познакомиться со многими своими будущими коллегами в неформальной обстановке, что повышало его ценность как будущего сотрудника контрразведки.

Есть ещё один очень интересный момент, на который следует обратить внимание. Александр Колеватов имел финский нож с чёрной рукоятью и кожаными ножнами. В принципе, такого рода ножами в те времена невозможно было кого-либо удивить, лагерные умельцы вовсю точили подобные изделия из пил и напильников, набирая из плексиглазовых или текстолитовых колец узнаваемые «наборные» ручки (такие ножи обессмертил Владимир Высоцкий, спевший «(…) Ни дерзнуть, ни рискнуть, но рискнули // Из напильников делать ножи! // Они воткнутся в лёгкие // От никотина чёрные, // По рукоятки — лёгкие // Трёхцветные наборные (…)»). Но у Колеватова финский нож был зарегистрирован в отделении милиции, и на его ношение было оформлено разрешение. По тем временам невиданное законопослушание! Особенно если принять во внимание, что у каждого второго учащегося ФЗУ в те годы в кармане ватника лежала либо отвёртка, либо шило, либо напильник, а молодёжные банды с наступлением сумерек контролировали целые городские районы. Объяснение тому может быть только одно — Колеватов не желал ни единого чёрного пятна в своей биографии, каковым мог стать даже банальный привод в милицию за незаконное хранение холодного оружия с оформлением соответствующего протокола. Подобное внимание к чистоте биографии может демонстhировать лишь человек, связывающий с формальной безукоризненностью анкеты большие жизненные перспективы. Привод в милицию не мог служить основанием для отчисления из института или с военной кафедры, другими словами, такого рода проблема не могла помешать инженерной карьере Алесандра Колеватова. В тюрьму бы его никто не посадил, свободы не лишил, ну «пропесочили» бы его на комсомольском собрании, пожурили, вынесли бы порицание (даже не выговор) — и всё! В принципе, ничего страшного. Однако единственного привода в милицию могло оказаться достаточно для отказа в зачислении в штаты КГБ. Если Александр в 1957 г. действительно попал в кадровый резерв Комитета и ему было обещано зачисление в спецслужбу после окончания «Политеха», то ему тогда же было указано на необходимость полностью исключить любые, даже самые незначительные, нарушения закона. Соблюдая это требование, Александр и отправился регистрировать свой нож в отделение милиции.

Подводя итог всему сказанному, хочется отметить: мы не можем с абсолютной уверенностью утверждать, что Александр был прочно связан с Комитетом, однако высокая вероятность таковой проглядывает из необычных обстоятельств его жизни.

Т. о. в составе погибшей группы мы видим по крайней мере двух человек, биографии которых позволяют предполагать существование прочных связей с Комитетом госбезопасности. Это Золотарёв, отлично подходящий на роль руководителя агентурной сети (резидента) и Колеватов, который мог быть участником этой сети с момента своего перевода из Москвы в Свердловск. В этой связи возникает обоснованный вопрос: какова же роль Георгия Кривонищенко и Рустема Слободина в операции «контролируемой поставки» и знали ли они вообще о происходившем?

Думается, Кривонищенко отводилась роль весьма важная, даже более важная, чем Золотарёву и Колеватову. Сейчас, когда опубликовано довольно много материалов о забросках НАТО-вских шпионов в СССР, можно составить довольно полное представление о том, как наши противники страховали себя от противодействия советской контрразведки. Американцы придавали огромное значение всевозможным неожиданным проверкам как своих агентов, так и источников информации. Так, например, в течение трёх часов с момента высадки агент должен был выйти на связь с условным сигналом, сообщающим о благополучном десантировании. Это требование появилось на основании разведывательного опыта: если агент не выходит на связь в первые часы, значит ему не до того — он либо отрывается от погони, либо уже схвачен. За три часа схваченного агента перевербовать невозможно, поэтому он, будучи задержан сразу по приземлении, скорее всего подаст сигнал «работы под контролем». Надо сказать, что об этом приёме (сеанс связи в течение трёх часов с момента десантирования) советское МГБ-КГБ прекрасно знало, поэтому парашютистов старались задерживать не в районе высадки, а на значительном удалении от него и спустя, как правило, несколько суток. Делалось это для того, чтобы заброшенный агент передал в разведцентр сигнал о благополучном прибытии и приступил ку выполнению задания.

Такого рода уловок в арсенале НАТО-вских разведок имелось множество, счёт шёл на многие десятки. Например, иногда во время сеанса связи агенту приказывали сообщить некоторые детали, связанные с вещами, которыми тот располагал. Это могла быть маркировка определённого патрона в магазине его пистолета, или количество звеньев браслета часов. На ответ отводилось минимальное время, считанные минуты, обычно 5–10, не больше. Логика проверяющих была понятна — агент в случае его ареста КГБ лишится своего оружия и часов, а потому не сможет быстро дать правильный ответ. Известен случай, когда во время сеанса связи от агента потребовали проверить имевшиеся в его распоряжения облигации внутренних займов и назвать номер одной из них — 200-рублёвой облигации с надорванным правым углом. Ответ надлежало дать в течение 10 мин. Расчёт, на котором строилась эта проверка, также был довольно прост — при аресте агента его деньги и облигации изымались, и во время сеанса радиосвязи он просто не имел их под рукою. Кстати, в случае с 200-рублёвой облигацией проверка цели своей достигла — сотрудники КГБ сдали облигации в финчасть и подсказать правильный номер работавшему под их контролем агенту не смогли (это случилось в 1954 г. и с той поры в спецслужбах СССР и России принято в обязательном порядке все изымаемые деньги и ценные бумаги фотографировать. До этого же их приходовали по списку номеров.).

Зная о том, что проверки агентов проводятся американцами постоянно, инициаторы «контролируемой поставки» со стороны КГБ, разумеется, допускали возможность того, что при встрече в тайге последует проверка. Какого рода могла быть такая проверка, никто заранее сказать не мог, но именно поэтому её приходилось особенно опасаться. Если по условиям операции «поставка» должна была происходить из Челябинска-40, то человек, знающий обстановку в этом городе, становился просто необходим. Ни Золотарёв, ни Колеватов на эту роль не годились. Даже если бы Комитет устроил им командировку на объект и соответствующий инструктаж, всё равно очень многие нюансы остались бы «за кадром». Степень осведомлённости противной стороны была неизвестна, а потому приходилось ожидать самых неожиданных и коварных контрольных вопросов, вплоть до имени-отчества того или иного руководителя или уточнения технических деталей. Американские разведчики вполне могли осведомиться о количестве окон или этажей в том или ином здании и постороннему человеку в этом случае было бы очень трудно не попасть в просак. Кривонищенко же, работавший в Челябинске-40 не один год, был готов к такого рода вопросам просто в силу своей производственной осведомлённости, и никакой спешно обученный оперативник не мог пройти возможную проверку лучше него. Поэтому Георгий, как кажется, в данной комбинации был просто необходим. Следует принять во внимание и его внешнее соответствие требуемому типажу безобидного интеллигента: с торчащими ушами, худенький, росточком всего лишь 169 см он производил впечатление безобидного мальчишки, только-только закончившего институт, но никак не «костолома из КГБ» (каковым и не являлся по сути). Ну, и кроме этого, Кривонищенко был выпускником УПИ, хорошо знал Игоря Дятлова; ему попасть в поход со студентами «Политеха» было куда проще, нежели совершенно чужому Семёну Золотарёву.

В общем, в этом паззле-головоломке у Георгий Кривонищенко, как представляется, есть своё место. Ему предстояло осуществить передачу вещей с радиоактивной пылью непосредственно из рук в руки, с соблюдением всех тех требований, которые налагались условиями операции. Золотарёв выполнял роль руководителя, ему надлежало сфотографировать людей, вступивших в контакт с Кривонищенко и произнёсших заранее обусловленный пароль для связи. Колеватов выступал в роли помощника Золотарёва и возможно, исполнял функцию «запасного игрока» на случай заболевания Кривонищенко. КГБ, долгое время готовивший «контролируемую поставку», не мог поставить исход важной контрразведывательной операции в зависимость от состояния здоровья одного-единственного человека, так что возможность замены Кривонищенко другим человеком явно предусматривалась (хотя и считалась нежелательной в силу описанных выше причин).

В связи с обсуждением персонального состава возможных участников операции «контролируемой поставки» встаёт вопрос о причастности к ней Рустема Слободина. Последний, как и Георгий Кривонищенко, был связан с атомным производством в Челябинске-40 и в принципе мог выступать в той же роли, что и Георгий. Однако, ничего определённого об этом сказать нельзя. Уверенность в том, что Кривонищенко каким-то образом связан с радиоактивными вещами, базируется на том, что его труп был найден раздетым (без зимних штанов и свитера) и снятые с погибшего вещи использовали для своего утепления Тибо-Бриньоль и Дубинина (понятия не имевшие об их высокой радиоактивной загрязнённости). А связь же Рустема Слободина с радиоактивной одеждой не прослеживается ни в каком виде. Изучение фотографий, сделанных им в походе, не даёт повода подозревать, будто Рустем находился в состоянии напряжённого ожидания или дискомфорта (анализу походных фотографий посвящен отдельный раздел под названием «Поход глазами его участников», так что не станем сейчас углубляться в эту тему). В биографии Рустема Слободина нет никаких настораживающих моментов, заставляющих предполагать наличие прочных контактов с КГБ. Во всяком случае, на данном этапе можно констатировать только это…