Смерть куртизанки (сборник)

I

Публий Аврелий пребывал в отличном настроении, когда направлялся к дому, где жила его новая знакомая.

После обеда он долго принимал освежающую ванну, желая достойно приготовиться к свиданию, на которое сумел уговорить красивую молодую женщину, с которой познакомился этим утром.

Вечер был великолепный. Закатное небо над столицей окрашивало кирпичные стены красным и каким-то нереальным светом озаряло мраморные колонны. Вдали виднелись белые крыши храмов и густые рощи пиний, похожих на раскрытые зонты.

Ему хотелось было поторопить носильщиков, но он передумал и лениво откинулся на мягкие подушки, снова и снова с удовольствием рассматривая город, который, как ему казалось, знает во всех подробностях, но который не переставал удивлять и восхищать его.

Раб-глашатай прокладывал в толпе дорогу паланкину по запутанным улицам Рима, а Кастор, любимый слуга молодого сенатора, шёл следом за носилками, бережно неся дорогую, тонкой работы алебастровую вазу.

Миновав шумные и многолюдные улицы в центре, рабы пронесли паланкин между огородами на Авентинском холме и, покружив по нему, вскоре остановились возле дома Коринны.

Снаружи он выглядел немного громоздким, но оказался довольно скромным и не слишком вычурным. У каменной ограды размещались небольшие лавки ремесленников, закрытые в этот час. Улица была пустынна, а деревянная дверь в дом приоткрыта, словно в знак приглашения гостю.

Аврелий улыбнулся про себя и постарался рассмотреть что-либо в темноте за порогом. На мгновение ему показалось, будто там мелькнули чьи-то огромные блестящие глаза и странное, остроносое лицо.

Желая поскорее оказаться внутри, он отпустил охрану и отправил носильщиков в ближайшую таверну с наказом пить там как можно дольше.

Он задержал только Кастора, который издавна был в курсе всех его любовных дел и который нёс, словно выставляя напоказ всему свету, тяжёлую алебастровую вазу, предназначенную в подарок по случаю приятного знакомства.

Дверца со скрипом открылась, и молодой сенатор вошёл, оставив верного слугу сторожить на углу. Оказавшись в небольшом атриуме, едва освещённом несколькими медными светильниками под потолком, он осторожно прошёл вперёд, надеясь обнаружить какие-то признаки жизни.

Красивая арка вела в небольшую скромную гостиную, где стояло несколько скамей и небольшой мраморный стол. Аврелий отметил изящество убранства и взглядом знатока сразу оценил, насколько это искусные и дорогие вещи.

У красавицы Коринны вкус оказался куда более утончённый, чем можно было ожидать, — прекрасная мебель работы лучших мастеров, украшений мало, но все весьма изысканные. Девушка явно предпочитала окружать себя немногими, но ценными вещами вместо ярких и вульгарных безделушек.

Аврелий остался доволен: теперь он уже не сомневался, что его алебастровую вазу оценят по достоинству. Очевидно было и другое: чтобы позволить себе подобную роскошь, этой красивой девушке, по всей видимости, приходилось рассчитывать на какого-то высокого покровителя, готового часто и широко открывать свой кошелёк.

Молодой сенатор решил, что человек этот был к тому же столь великодушен, что не ограничивал свободу своей подопечной и не запрещал ей принимать и других гостей.

Между тем из небольшой гостиной любопытствующий Аврелий прошёл в триклиний[20], чтобы осмотреть и его. Обстановка тут также оказалась впечатляющей, и небольшие фрески на стенах с изображениями различных мифологических сюжетов говорили о роскоши и хорошем вкусе.

Здесь он тоже никого не встретил, поэтому вернулся в гостиную, мельком обратив внимание на одну из фресок — Зевс в облике быка похищает Европу.

Странно, однако, что никого нет. Коринна не могла забыть, что назначила свидание, ведь даже оставила для него приоткрытой дверь.

И всё-таки полная тишина в доме вызывала некоторое недоумение. Нигде не видно было ни одного раба или служанки.

Вернувшись в атриум, Аврелий прошёл узким коридором на другую половину дома, выходившую в небольшой огород.

Смеркалось, но силуэты двух высоких смоковниц ещё чётко вырисовывались на фоне уже потемневшего неба.

На этой половине дома находилось несколько спален. В одной из них горел свет: это, несомненно, спальня Коринны, решил Аврелий.

Успокоившись, он подошёл к узкой двери и заглянул в комнату, где над входом горел светильник. Коринна лежала на кровати. На ней была только короткая туника, обнажавшая стройные ноги. Густые рыжие волосы рассыпались по спине и накрывали руку девушки.

Казалось, она плакала, уткнувшись головой в подушку. Любуясь ею, молодой сенатор приблизился, представляя, какой шелковистой окажется кожа, столь нескромно предложенная его вниманию. Широко улыбаясь, он ласково коснулся её руки. И тотчас вздрогнул — рука была ледяной. Он схватил и резко приподнял девушку, отчего она едва не упала на него.

На вышитой белой простыне темнело красное пятно. Безжизненное лицо Коринны смотрело на Аврелия широко раскрытыми глазами, а в груди торчал кинжал с резной рукояткой из слоновой кости.

В погасших глазах застыло немое изумление. Тонкая струйка крови, очертившая пухлые губы, походила на размазанную краску, нанесённую торопливой гримёршей.

В сильнейшем волнении от увиденного, Аврелий всё же сумел вернуть себе привычную собранность и спокойствие. Осторожно опустив тело девушки на кровать, он осмотрелся.

Преступление было совершено, по-видимому, совсем недавно, потому что труп Коринны ещё не окоченел и кровь не свернулась. В маленькой спальне не видно было никаких следов борьбы, все вещи, казалось, находились на своих местах, всё вокруг было спокойно.

Драгоценности, которые девушка надевала в этот день, горкой лежали на стоявшей рядом скамье из кедрового дерева, словно их только что сняли. В кучке ожерелий и браслетов Аврелий заметил и кольцо с сардониксом, которое подарил ей этим утром.

Кто бы ни был убийца Коринны, он не собирался грабить её. Более того, она хорошо знала этого человека, если приняла его в своей спальне почти раздетая. Очень возможно, что куртизанка была убита во время любовного свидания.

Однако по положению тела Аврелий заключил, что никаких любовных ласк тут не было и удар кинжалом был нанесён сразу.

Может, это какой-то отвергнутый любовник? Или ревнивый покровитель? Следовало немедленно выяснить, кто был самым частым гостем этой куртизанки, которая, если судить по роскоши её одежды и обстановки, пользовалась большим успехом.

Раздумывая об этом, патриций услышал негромкий звук, донёсшийся из атриума: похоже на шаркающие шаги пожилого человека или кого-то, кто нёс какую-то тяжесть.

Аврелий осторожно заглянул в атриум и разглядел в полумраке пожилую женщину, неприятную и невероятно грязную, которая направлялась в одну из спален.

Это была, конечно, кормилица, или, вернее, сводня Коринны, достаточно разумная, чтобы не нарушать, как она думала, любовное свидание хозяйки. Сенатор видел старуху лишь несколько мгновений, она держалась спокойно, явно не зная о трупе, и только осторожно, с любопытством осматривалась. Коринна, должно быть, предупредила её о свидании, и теперь старая карга, думая, что хозяйка занята новым любовником, спешила пробраться к себе.

Аврелий сразу понял, что если старуха застанет его и увидит на кровати ещё не остывшее тело Коринны, то непременно примет за убийцу. Поэтому он быстро вышел в огород, перескочил через невысокую каменную ограду и последовал тем же путём, какой, возможно, всего несколько минут назад проделал настоящий преступник.

В таверне, где его ожидали рабы, он спокойно выпил домашнего вина.

Долго ждать не пришлось. Вскоре посетители услышали отчаянные крики и, поспешив к дому, увидели, как оттуда выбегает перепуганная старуха.

— Он убил её! Убил мою девочку! Убил мою Коринну! — кричала она. — Лежит в луже крови! Пресвятая Артемида! Он убил её!

Аврелий протиснулся сквозь толпу и, пользуясь своим правом магистрата[21], взял на себя управление ситуацией.

— Тихо, старуха! Сейчас посмотрим, — остановил он её, сдерживая в то же время и любопытных, собравшихся у двери.

Велев подоспевшему Кастору оставаться на страже, он увёл продолжавшую причитать женщину в дом.

Здесь старуха с плачем и криками указала ему на тело Коринны. В комнате ничего не изменилось, только труп, который кормилица перевернула, лежал теперь поперёк кровати. Драгоценности оставались всё там же, на скамье, — все, кроме кольца с сардониксом.

Выходит, сводня была не так уж и потрясена, если поспешила украсть единственное украшение, которое ещё никто не видел на её хозяйке.

Наверное, она решила, что только трое — она, Коринна и убийца — знали об этом подарке, а ушлые римские скупщики всегда готовы неплохо заплатить за драгоценности, пусть даже и подозрительного происхождения.

— Говори, женщина! — решительно потребовал патриций с высоты своего авторитета. — Кто убил её?

— Моя госпожа Коринна, свободная гречанка, родом из Тарентума[22]. Десять лет назад она приехала в Рим вместе с кормилицей, чтобы заниматься своим искусством.

— Каким ещё искусством? Проституцией? Так ты, значит, сводня? — с презрением спросил сенатор.

В глазах старухи вспыхнул ужас. Проституция разрешалась в Риме, но сутенёров в любой момент могли арестовать, если у них не было регистрации или, что ещё хуже, если выяснялось, что они не платят налоги.

— Нет, нет, что ты такое говоришь? Моя хозяйка — да будут милостивы к ней боги! — золотой пылью или киноварью писала картины на льняной ткани. Вот, посмотри, — вздохнула старуха, показывая несколько кусков ткани с тонкой росписью.

— Ещё в Тарентуме моя девочка зарабатывала на жизнь этим старинным искусством, которое переняла у матери, большой мастерицы. Та овдовела во времена Тиберия, а умирая, поручила мне дочь, которую я всё время ревностно оберегала. И вот теперь бедная малышка…

— Хватит выдумывать, женщина. Я же не поверю, будто этот дом и всё его убранство твоя хозяйка купила на деньги, заработанные своими умелыми руками. Скорее уж, с помощью твоих ловких рук! Назови-ка лучше её клиентов!

— Ах, молодая хозяйка не встречалась с мужчинами. Её ткани покупали самые богатые матроны и…

— Я же сказал, хватить врать, глупая старуха! Кстати, как тебя зовут?

— Гекуба, благородный сенатор, но уверяю тебя…

— Замолчи! У меня естьдоказательства, что эта женщина завлекала мужчин в цирке[23]. И власти уже давно заметили, что она занимается проституцией, — властным тоном солгал Аврелий.

— В цирке? Наверное, случайно. Коринна была такой красивой и такой одинокой, несчастная девочка… Только я, бедная кормилица, и помогала ей… Сейчас столько развелось всяких прихлебателей…

— Ещё сегодня утром твою голубку видели, когда она искала клиентов в цирке!

— Сегодня! Ну, вот я же говорила ей, что нельзя доверять незнакомцам. А ведь столько прекрасных мужчин могли бы стоять в очереди у её дверей! Но она не послушала меня. Сказала, что один важный господин, красавец, вежливый такой и… — Она умолкла.

— Ну, и что дальше? Что ещё она рассказала о нём? — настаивал Аврелий, с тревогой понимая, что услышал описание самого себя.

— Только то, что он хорош собой и богат. И сегодня вечером назначил ей свидание. Девушки, даже самые лучшие, так безоглядно верят всему… Пустяка достаточно, чтобы вскружить им голову. Она согласилась и отослала меня из дома. А теперь видишь, благородный сенатор, видишь, что с нею стало, с моей бедной Коринной. Этот негодяй убил её!

— Она назвала его имя? — спросил патриций, скрывая тревогу.

— Если бы, благородный сенатор, если бы! Я сразу бросилась бы в магистратуру и обвинила его в убийстве! Что же мне теперь делать, без моей девочки?

«И без твоего источника заработка!» — с иронией подумал Аврелий, но промолчал. Вместо этого он поинтересовался:

— Может, он сделал ей какой-нибудь подарок? Оставил что-нибудь на память?

— Ничего, благородный сенатор, ничего этот жмот не дал! Во всяком случае, я ничего не знаю. — Старуха замолчала, словно чего-то выжидая. — Но я ведь просто бедная служанка. Хозяйка почти ничего мне не рассказывала. Что толку от старой кормилицы? Что проку от неё? А он, наверное, очень богат, этот негодяй. Ведь его принесли сюда в паланкине.

— Ты видела его?

— Я — нет. Может, Псека… Куда подевалась эта дрянь? Наверное, Коринна и её выставила из дома.

— Кто такая Псека?

— Маленькая грязная девчонка-судомойка, которую Коринна купила за гроши на невольничьем рынке, — зачем-то она ей понадобилась. Худющая как доска, а ест за четверых. Прячется, чтобы не работать, и всё время шпионит. Она, должно быть, видела его. Если б я могла найти её… Но сама вернётся, вот увидишь, как только проголодается.

— А скажи-ка мне, Гекуба, — Аврелий невольно улыбнулся, когда, обращаясь к грязной старухе, произнёс имя прославленной троянской царицы, — сколько других любовников было у твоей хозяйки?

— Никого больше не было, я же говорю тебе. Она была честной девушкой. Думаешь, я осталась бы с ней, будь она волчицей[24]?

— Так уж и никого? — настаивал Аврелий, позвенев монетами. Но этот звук не развязал Гекубе язык, а, напротив, заставил умолкнуть. Она замкнулась, словно устрица в раковине, и не произнесла больше ни слова.

— Послушай, женщина! В Риме очень строго наказывают сутенёров и нелегальных сводниц.

— Я ничего не знаю! — твёрдо повторила старуха, с недоверием глядя на представителя власти.

— Хорошо, пока что притворюсь, будто поверил тебе. Но помни, что я лично займусь этим делом.

Сказав так, он покинул комнату, с жалостью и сожалением взглянув на окровавленное тело, которое ещё совсем недавно умело отдаваться страсти и желанию.

— Немного ниже, Кастор, — велел Аврелий рабу, который, искусно нажимая большими пальцами, пытался расслабить напряжённые мышцы его шеи.

С тех пор, как они вернулись домой, это были первые слова, которые он произнёс. Кастор, хорошо знавший господина, понимал его молчание и терпеливо ожидал, когда тот сам захочет поговорить с ним.

— Не можешь пережить смерть этой куртизанки, так ведь? — спросил он.

Аврелий по-прежнему молчал, и хитрый грек решил, что пора бы уже вызвать его на разговор.

— Представляю твою физиономию! — со смехом произнёс он. — Являешься в спальню весь такой ухоженный и надушенный, предвкушая любовные утехи, и вдруг видишь перед собой бездыханное тело. — Грек захохотал. — Великолепный фокус!

Господин наконец очнулся и мрачно ответил:

— Дурак! Что тут смешного? Уж поверь мне, ничего забавного в этом не было!

— Конечно, трупов ты уже немало повидал за свою жизнь! Помнишь, в тот раз, в Александрии… Да и женщин у тебя ещё будет впереди, сколько захочешь. Отчего же ты так расстроился?

— Она была очень красива, так жизнерадостна!

— И ты раньше никогда не встречал её?

— Нет, повторяю тебе, познакомился только утром. Знаешь, как мне надоели эти гонки колесниц! Сидеть там часами, умирая от жары, и слушать вопли ошалелой толпы — это не для меня! И всё же иногда приходится бывать там, потому что император сходит с ума по этим играм…

— Клавдий всё же лучше Калигулы[25]. Ты забыл, как все богачи, в том числе и ты сам, были обязаны делать ставки на Красных, чтобы ваш любимый император, болевший за Зелёных, мог выигрывать? Ха-ха-ха! За четыре года ни один возничий Красных не рискнул первым пересечь финиш! А посмел бы, так недолго радовался бы победе!

— Это верно! Сегодня состязания проводятся без обмана, и Клавдий умеет проигрывать с достоинством. Но мне всё равно там смертельно скучно. Вот я и посматривал по сторонам в поисках знакомых, и вдруг эта Коринна подошла и села недалеко от меня.

— На особой трибуне?

— Да, это произошло сразу после оваций императору. Тут появилась Мессалина[26], и толпа взревела от восторга.

— Ещё бы! Овации императрице, конечно, были гораздо более искренние, чем императору. Она прекрасна, как богиня, он же — противный старик; хромой к тому же.

— А что в этом такого? Я ценю Клавдия. Он далеко не дурак.

— А кроме того, у него очень красивая жена!

— Мне никогда не доводилось видеть Мессалину близко, но вчера с моего места я мог рассмотреть её достаточно хорошо. Она действительно заслуживает прозвища «императрица Венера».

— Выходит, пока ты смотрел на недосягаемую Валерию Мессалину Августу, рядом опустилась эта молодая рыжеволосая девушка, возможно не столь очаровательная, как супруга императора, зато намного более доступная… И ты отнёсся к ней как к спасительнице.

— Конечно! Я сказал себе: «Иногда всё же бывает смысл посетить цирк», — и решил познакомиться с ней.

— А она сама проявила инициативу?

— Нет, я первым заговорил. Она лишь посматривала на меня украдкой, откровенно выставляя напоказ все свои прелести, едва прикрытые зелёным платьем, которое почти ничего не скрывало.

— Типично для женщины лёгкого поведения в общественном месте. Я знаю таких: они не хотят, чтобы их считали проститутками, и довольствуются немногими богатыми клиентами, которых весьма старательно отбирают. Ты сказал, что она оказалась на твоей сенаторской трибуне?

— Да, но это ничего не значит. Сегодня любой может купить себе место где угодно, даже бывшие рабы, когда разбогатеют. Достаточно протянуть кому нужно немного сестерциев.

— Ну конечно, сегодня ведь всё продаётся, даже кресла в сенате, что уж там говорить о местах на трибунах в цирке!

— Я сразу подумал, что, может быть, это содержанка какого-нибудь важного лица. Коринна не походила на аристократку, её выдавали манеры, как ни старалась держаться непринуждённо.

Кастор согласился: его хозяин хорошо разбирался в людях, особенно в женщинах, и вряд ли мог ошибиться в отношении прекрасной незнакомки.

— Если я правильно понял, тебе пришлось подарить ей очень дорогое кольцо.

— Разумеется, я ведь привык покупать то, что мне нравится, не глядя на цену.

Аврелий, которому предки оставили более чем внушительное состояние, был весьма уверен в себе, поскольку пользовался огромным успехом у самых знатных римских матрон.

Его не заботило, уронит ли он своё достоинство, если попробует завоевать расположение прекрасной соседки, добавив к своему бесспорному мужскому обаянию ещё и щедрый подарок.

— Понятно, что скромная девушка, встретив богатого сенатора, захотела соединить приятное с полезным, тем более что человек, о котором идёт речь, не лишён привлекательности, — снисходительно заметил Кастор. — Этой бедной девушке надо ведь как-то жить!

Аврелий улыбнулся, сверкнув тёмными глазами.

— В самом деле. Казалось, она очень даже расположена ко мне, но когда я проводил её домой в паланкине, повела себя очень сдержанно, объяснив это тем, что старая кормилица строго следит за ней.

— Сводня, которую мы допрашивали, — уточнил Кастор.

— Да. Видя, что Коринна не пускает меня в дом, я постарался привлечь её внимание, сняв с пальца кольцо с сардониксом. Оно было достаточно крупным, чтобы понравиться ей…

— Представляю! И она, конечно, сразу согласилась…

— Согласилась, но… — Аврелий в смущении замолчал.

— Что же случилось? — поинтересовался Кастор. Закончив расслабляющий массаж, он, не ожидая разрешения хозяина, отпил вина из его кувшина.

— Да нет, ничего особенного. Только, когда я надевал кольцо ей на палец, заметил, что у неё странные руки. Стройная и гибкая, она выглядела очень ухоженной женщиной — кожа нежная и тонкая, благодаря дорогой косметике, умело подведённые зелёные глаза, хорошо подкрашенные губы, волосы… А вот руки, напротив, оказались довольно грубыми, даже красными…

— Как у рабынь, что работают на кухне?

— Да, пожалуй… Руки женщины, которая много трудилась, прежде чем достигла благополучия. На самом деле она была не очень-то и молода: лет двадцать восемь или двадцать девять. И я задумался, что же она делала до того, как нашла богатого покровителя.

— Существует один безошибочный способ всё узнать! Ведь твоя подруга — самый осведомлённый человек в столице! Стоит с ней полюбезничать, и Помпония с радостью выложит тебе все городские сплетни.

Аврелий улыбнулся: жена его лучшего друга — матрона средних лет, страдающая от чрезмерной полноты и обилия денег, которые никак не могла растратить, несмотря на бурную фантазию, несомненно, тот самый человек, к кому следовало обратиться, ибо ничто не ускользало от её болезненного любопытства.

Уже многие годы любознательная Помпония всеми силами расширяла и обновляла густую сеть осведомителей среди рабов, служанок, брадобреев и массажистов с тем, чтобы неизменно быть в курсе всех любовных тайн добропорядочного римского общества.

Ни одно место, как бы недосягаемо оно ни было, не оставалось без её детальнейшего наблюдения, даже императорский двор.

— Прекрасная мысль, Кастор! Отправь кого-нибудь к Сервилию сообщить, что завтра навещу его.

II

— И вот я нашёл её мёртвой, — с грустью признался Аврелий другу, который, желая утешить, наполнил его бокал.

— Да ещё вдобавок теперь рискуешь, что тебя обвинят в убийстве. Если окажется, что кто-нибудь видел, как ты приезжал, или проболтается хоть один из твоих рабов…

— В своих рабах я уверен. Нет, не думаю, что очень рискую. Это ведь была всего лишь свободная женщина, и вряд ли тут станут особенно копаться. Кого может интересовать её смерть? Будь она рабыней, хозяин стал бы настаивать на поисках убийцы, чтобы получить компенсацию. Римское правосудие уже привыкло к убийствам консулов и полководцев и не станет тратить время на какую-то мелкую гречанку-содержанку, никто даже не подумает искать виновного. — Он помолчал, размышляя. — Однако я найду его.

— Будь осторожен, Аврелий, — обеспокоился Сервилий. — Не всё ли тебе равно, кто убил. Ведь ты был едва знаком с ней! Даже в её постели не побывал. Оставь эту затею! В Риме сколько угодно женщин, и можешь найти другую… Но вот возвращается Помпония. Похоже, у неё какие-то новости, лишь бы только она не разболтала всему городу!

— Нет, Сервилий, я доверяю твоей жене. Если это что-то, над чем можно посмеяться и пошутить, она, конечно, молчать не станет, но тут, я уверен, сохранит секрет.

В комнату стремительно вошла импозантная матрона, яркое одеяние которой туго обтягивало её внушительную фигуру.

— Мне мало что удалось узнать, но, может быть, и это немногое тебе пригодится, — услужливо начала она. Славной Помпонии никак не верилось, что неожиданно пригодилось её умение собирать сплетни. Мужчины в удивлении переглянулись. — У Коринны была какая-то родственница в Риме, похоже сестра, которая живёт в Субуре. Они редко виделись, но, возможно, эта сестра — наследница её состояния, — с явным удовольствием сообщила Помпония и обратилась к мужу, предвосхищая его вопрос: — Как я узнала? Просто. — Она помолчала, желая подогреть интерес, и продолжила: — Мне сказала об этом парикмахерша Виталианы. Знаешь, из тех, что приезжают прямо к тебе домой и сооружают причёски по случаю какого-нибудь важного события, если у тебя нет рабыни, умеющей делать это. Коринна однажды пригласила Виталиану к себе на Авентинский холм, когда её собственная парикмахерша заболела. По правде говоря, природный цвет волос Коринны не так уж отличался от окрашенных, им лишь недоставало блеска. По словам парикмахерши, они были каштановыми с лёгкой рыжинкой. Коринна попросила нанести немного хны на корни отросших волос, а потом велела очень мелко завить их…

— Помпония, ближе к делу! — прервал её муж.

— Нет-нет, пусть говорит. Продолжай, прошу тебя, — с явным интересом попросил Аврелий.

— Парикмахерша провела у неё полдня. И, занимаясь её причёской, невольно слышала разговоры Коринны со старухой… Вы не представляете, сколько интересного можно узнать, укладывая женщине волосы… Коринна была в ссоре с сестрой, говорила, что в последний раз посылает ей деньги. Пусть остаётся в своей Субуре, если так нравится нюхать мочу, она же, Коринна, больше не станет помогать ей.

— И когда состоялся этот разговор? — поинтересовался Сервилий.

— Несколько месяцев назад. Потом парикмахерша ещё раз была у Коринны, но та больше не вспоминала о сестре.

Помпония взглянула на мужчин, ожидая похвалы за то, как хорошо справилась с поручением.

— Твоя помощь бесценна. Должен сказать, что подобный способ собирать нужные сведения не идёт ни в какое сравнение с методами преторианцев[27]. С другой стороны, если надо выведать тайну, то женщинам это всегда удаётся лучше, чем мужчинам. Что бы мы без них делали! — с улыбкой преподнёс свой комплимент Аврелий.

— Это не всё, что я узнала. Есть и другие новости, друг мой!

Матрона подождала, пока все удобно расположатся за столом. Собираясь сделать важное сообщение, она хотела, чтобы ожидание достигло апогея, и наконец, не сомневаясь, что любопытство мужчин уже на пределе, торжественно объявила:

— Она изменяет ему!

Человек, незнакомый с Помпонией, наверное, удивился бы, о ком это она говорит так коротко и ясно. Но Сервилий и Аврелий сразу всё поняли. Речь, конечно же, снова шла об императрице.

Помпония не собиралась, однако, давать этому факту какую-либо нравственную оценку. Славная матрона не приходила в ужас и никого не осуждала. Она вполне довольствовалась тем, что рассказывала всему свету о чужих прегрешениях и мгновенно делала достоянием общественности всё, что люди обычно хотели бы держать при себе. Она не была злой, всего лишь неизлечимо болтливой, и блудливая жена нового Цезаря[28] представляла для неё почти неодолимое искушение.

— Видели, как она несколько раз уходила по ночам, когда Клавдий засыпал или, как обычно, был мертвецки пьян. Никто не знает, где она бывает, но определённо можно утверждать, что встречается с любовниками, — заключила Помпония, с огорчением заметив, что внимание мужа обращено не к её волнующему рассказу, а к только что поданному блюду с улитками.

— Вот как? — проговорил Сервилий, с удовольствием смакуя особенно толстую улитку. — Какая прелесть! Я кладу их в вазы с молоком, чтобы они как следует напились, — объяснил он Аврелию, — а потом, когда они становятся такими толстыми, что не влезают в свой домик, велю поджаривать их на оливковом масле с травами и специями.

Он охотно и дальше продолжал бы делиться своим гастрономическим опытом, если бы помрачневшее лицо жены не напомнило ему о важной проблеме императорских рогов.

— Говоришь, Мессалина изменяет ему? Ну, даже если и так? — снисходительно заметил он. — Клавдию почти шестьдесят лет, а ей на сорок меньше. Может ведь она позволить себе развлечься. С другой стороны, если, какты говоришь, она настолько скромна, что старается скрывать и делать это тайно, ночью, мне кажется, всё не так уж и страшно.

— На самом деле Юлия вела себя намного хуже. Видели, как она среди бела дня отдавалась рабу прямо на форуме! Конечно, этот старый моралист Август заслуживал такую дочь после того, как придумал свой распрекрасный закон против прелюбодеев! — с убеждением заявила Помпония.

— А кроме того, Клавдий уже привык к супружеским изменам, — миролюбиво заговорил Аврелий. — Разве его первая жена Ургуланилла Плавция не подарила ему внебрачного ребёнка от одного вольноотпущенника, того, от которого потом сама и отказалась…

— Да нет, не отказалась, а только сделала вид! Теперь уже не времена республики, когда отцы могли вышвыривать детей на улицу! Я совершенно точно знаю, что Клавдий незадолго до родов предупредил жену о своём намерении не признавать незаконнорождённого, и она озаботилась родить «мёртвого ребёнка» и выставить его вместо дочери. Сейчас эта девушка уже взрослая, и я могла бы даже сказать тебе, где она живёт! — сообщила всеведущая матрона.

— Ну конечно, Помпония, я никогда не поверил бы, что он способен убить ребёнка. В этой ситуации он действовал по-доброму, спасая и козу, и капусту, то есть как новорождённую, так и репутацию мужа и члена императорской семьи. Вот увидишь, сейчас он тоже не станет поднимать шум.

Аврелий, несмотря на большое уважение, какое питал к новому императору, нисколько не удивился недостаточному целомудрию его очень юной жены.

Ему самому тоже пришлось жениться в двадцать два года по требованию семьи, и жена, аристократка, близкая к императорскому двору, сразу же объяснила, что не намерена губить свою жизнь, рожая кучу детей.

И всё же она повиновалась сословному правилу и тягостной обязанности зачать и родить первого и единственного сына, без которого её муж из-за безжалостного закона Папия Поппея[29] не мог бы пожизненно наследовать всё родовое имущество.

Они недолго пробыли родителями. Плод их союза прожил ровно столько времени, сколько необходимо, чтобы обеспечить отцу широчайшие возможности располагать финансами.

Аврелий не слишком огорчился, потеряв ребёнка, хотя теперь, спустя годы, иногда ловил себя на мысли, что останься сын жив, то был бы сейчас подростком.

После смерти ребёнка супружеские отношения, которые и прежде были редкими и отнюдь не страстными, совсем прекратились. Супруги жили порознь, каждый в своём кругу друзей и интересов.

Аврелий знал о двух любовниках жены и сильно подозревал, что есть третий. Но совершенно не хотел устраивать из-за этого сцен. Ему казалось, что требовать от супруги безусловной верности — это пережиток прошлого и характерен больше для низших сословий. Поэтому он закрывал оба глаза на амурные приключения навязанной ему жены и с удовольствием окунулся в череду собственных любовных увлечений.

Через несколько лет развод положил конец этому нежеланному браку.

— Не нахожу ничего ужасного в том, что Мессалина тайком встречается с какими-то мужчинами. Клавдий уже старик и далеко не Адонис. А императрица признана самой прекрасной женщиной в Риме.

Это верно. Валерия Мессалина была изумительно красива. Всё в ней было бесподобно — тонкие черты лица, как у ассирийцев, глаза чёрные, как уголь, чуть-чуть раскосые на восточный манер, волосы, словно вороново крыло, такие вьющиеся, что их невозможно было перевязать лентой, и блестящие, подобно лакированным ширмам, которые привозили из каких-то далёких заморских стран, что по ту сторону Индии.

Если добавить к этому, что ей было всего восемнадцать лет, и двигалась она с изяществом стрекозы, то нетрудно понять, почему возбуждала страсть не только у императора, но и у многих римских аристократов.

— Ну что вы хотите, если мужчина в преклонном возрасте вдруг женится на девочке… — рассуждал между тем Сервилий, неодобрительно качая головой. — Посмотри на меня! Я не намного моложе нашего Цезаря и чувствую себя прекрасно с моей Помпонией. Мы ссоримся целыми днями, но при этом живём, что называется, душа в душу. А кому нужна смазливая обезьянка с постоянными претензиями! — убеждённо заключил он, ласково глядя на свою пышнотелую подругу.

— Но он женился на ней не по доброй воле! — возразила жена. — Это ведь Калигула заставил его, желая сыграть с ним одну из своих идиотских шуток. А потом Клавдий, бедняга, влюбился в неё как дурак. Сейчас вот…

— Хватит переживать за императорские рога! — посмеялся муж. — Подумай лучше о бедном Аврелии, который вместо тёплого тела нашёл в постели холодный труп!

— Спасибо, Сервилий, но сегодня я уже достаточно об этом думал… И воспоминание об убитой Коринне помешает мне насладиться этим прекрасным ужином, — возразил Аврелий.

— Тогда я немедленно меняю тему: пусть подадут жаркое! Хочу услышать твоё мнение как знатока! — засмеялся Сервилий и, смирившись с тем, что весь вечер придётся выслушивать светскую болтовню жены, окунулся в море удовольствия, какое доставляла ему еда.

III

В просторных термах клубы пара поднимались от печей, в которых рабы непрестанно поддерживали огонь, чтобы кирпичи всё время оставались раскалёнными. Холодная вода, которой их периодически поливали, насыщала воздух влагой, и та конденсировалась на стенах, облицованных александрийским мрамором с инкрустированным изображением клубка медуз.

Аврелий вышел из бассейна, и двое угодливых слуг сразу же обернули его простынёй из белоснежного льна. Затем его ожидала другая ванна, наполненная холодной водой, для укрепления мышц.

— Так что, Кастор, придётся мне опять обратиться к твоей помощи, — вздохнул Аврелий, пока слуги вытирали ему спину.

Глубоко преданный своему хозяину, Кастор — секретарь и мастер на все руки — тоже вздохнул.

Уже многие годы служил он Аврелию, предоставляя в его распоряжение бесконечные запасы свойственной ему восточной хитрости, но считал своим правом по возможности избегать чересчур странных поручений, которые неизменно давал ему этот сенатор, неутомимый искатель приключений.

— Так вот, отправляйся в Субуру[30] и отыщи эту женщину, — распорядился Аврелий и вошёл в холодный бассейн. Содрогнувшись от соприкосновения с ледяной водой, которая текла сюда по акведукам с гор, он быстро освоился с перепадом температуры, сделав несколько крепких гребков, чтобы согреться. Затем, выйдя из бассейна и ожидая, пока с него стечёт вода, остановился перед греком, недовольно погладывавшим на него.

— Субура велика. Есть у тебя хоть какие-нибудь намёки, где искать? — спросил Кастор.

— Нет, никаких намёков у меня нет, кроме пересказанных слов парикмахерши. Это немного. Давай подумаем: она говорила о запахе мочи.

— Ты хочешь сказать, патрон, что мне нужно обойти все эти пользующиеся дурной славой трущобы, ориентируясь на вонь? — подчёркнуто вежливо поинтересовался раб. На его лице отражалось нечто среднее между изумлением и растерянностью. — При всём уважении к твоим согражданам, ты же знаешь, благородный сенатор, что Субура вся насквозь провоняла мочой. Несмотря на специальные уборные, которыми великодушно снабдил народ император, римляне находят более удобным облегчаться где-нибудь на улице, чаще всего на углу или у косяка чьих-нибудь дверей вместо того, чтобы заходить в отведённые для этого места.

Почтение, с каким всё это было произнесено, не обмануло бдительность Аврелия, который, зная своего раба, не обижался, неоднократно выслушивая его намёки на варварство римлян.

— В самом деле, нам известно слишком мало, — признал он, — но ведь и это могло быть сказано только из желания подчеркнуть нищенскую обстановку, в какой живёт эта предполагаемая сестра.

— Или, напротив, речь в самом деле идёт о каком-то особенно вонючем месте, — развил его мысль Кастор, который наконец-то заинтересовался делом. — Она может жить недалеко от общественного туалета, например.

— Это верно, но, как ты мне любезно напомнил, нужно также иметь в виду не слишком утончённые привычки плебеев: в некоторых кварталах лучше не ходить ночью по улице, иначе рискуешь получить на голову содержимое ночного горшка, которое выплеснут из окна!

— Да уж, эти квириты[31] слишком много пьют и писают! Это на пользу только красильщикам, — качая головой, ответил раб.

— Красильня! Ну конечно! Сестра Коринны могла работать в красильне. Хорошо, что напомнил! Ведь красильщики обрабатывают ткани разбавленной мочой и с этой целью собирают по утрам у своих — назовём их так — поставщиков всё, что те накопили за ночь. Они получают из мочи аммониевую соль для закрепления окраски.

— Да, пожалуй, я мог бы начать поиски с красилен, — пробурчал не слишком убеждённый Кастор.

— И не забудь про прачечные! Там тоже используют разведённую мочу, чтобы удалять особо стойкие пятна, — подтвердил довольный сенатор.

— Великолепно! Мне предстоит приятнейшая работа: обследовать общественные уборные, красильни, прачечные и все прочие вонючие места самого грязного квартала империи. Должен сделать тебе комплимент, благородный господин, — ты мастер плодотворно использовать интеллектуальные способности твоих верных слуг! — вздохнул явно задетый за живое грек.

— Ну, ну, Кастор, вот увидишь, это будет интересно. Лучше скажи, нет ли у тебя новостей по поводу минувшей ночи? — спросил Аврелий, укладываясь на массажный стол.

— Я следил за домом Коринны, как ты приказал. — И Кастор посмотрел на хозяина, желая понять, какое впечатление произвели его слова. — Спустя час после твоего отъезда прибежала девочка. Тощее, испуганное существо с мышиной рожицей. Она вошла в дом с другой стороны, где я тоже установил слежку, хотя ты и не давал такого распоряжения, — раб подчеркнул эти слова лёгким, но выразительным покашливанием. — Девчонка вышла оттуда через полчаса и пустилась наутёк.

— Ты последовал за ней? — спросил патриций, не сомневаясь в ответе грека.

— Разумеется. Уверяю тебя, мне пришлось очень нелегко, потому что эта паршивка неслась, словно нильская газель. Так мы пробежали с ней две мили — она впереди, а я за ней, как сумасшедший.

Аврелий усмехнулся: Кастор никогда не упускал случая преувеличить трудности, с какими сталкивался, выполняя его поручения, дабы увеличить вознаграждение.

— Наконец она поднялась на Палатинский холм и постучала в дверь для прислуги в большом домусе.

Тут Кастор замолчал, наслаждаясь эффектом, какой произвели его слова, и ожидая приглашения продолжить рассказ.

— Ну же, Кастор, не тяни! Ты прекрасно знаешь, мне не нужны эти уловки, чтобы сделать твой кошелёк тяжелее!

— Это привычка, господин. Когда приходится всё время обманывать… Но нет, я не хочу тебя мучить, дом был… Угадай, чей? Фурия Руфо.

— Фурия Руфо! — Аврелий рывком сел на массажном столе, так что рука раба-массажиста, которой он нацелился пройтись по спине господина, больно ударила его по голове.

— Самсон, дурак, осторожнее! — вскричал молодой сенатор, поворачиваясь к огромному слуге, с лысого черепа которого градом катил пот, так сильно он испугался, что его накажут за невольную оплошность.

— Фурий Руфо? Ты уверен?

— Ну конечно, господин. Думаешь, я не знаю дом этого неудачника? Его рабы — самые нищие во всём Риме! Этот скупердяй под предлогом, будто соблюдает римские обычаи, не выдаёт им новую тунику, пока старая не превратится в лохмотья! Подозреваю, что он так же обходится и со своими детьми. И все слуги в городе знают, какой он жадный. Когда кто-то хочет припугнуть особенно ленивого раба, который не боится наказаний, стоит лишь сказать ему: «Будешь так продолжать, продам Руфо», тот мигом становится шёлковым! Ты же сам рассказывал мне, как сильно надоели сенаторам его призывы к экономии во всём и филиппики против распутства, процветающего в римском обществе.

— Верно, он и в самом деле похож на нового Катона[32]: только и делает, что обличает в продажности современную молодёжь! Самсон, Зевсом молю, полегче! Ты же не лепёшку замешиваешь!

Аврелий соскочил со стола, жестом отпуская слишком сильного массажиста. И тут же перед ним предстал раб-брадобрей со своими инструментами.

— Ладно, Кастор, ты тоже побреешься. Но в Субуре.

— Да ты с ума сошёл, господин? Хочешь, чтобы я вернулся с изрезанным лицом?

— Но где ещё, как не у хорошего парикмахера, можно собрать самые интересные сведения о нашей бедной Коринне? Кстати, куда делась та алебастровая ваза, которую я доверил тебе вчера вечером?

— Знаешь, господин, что я подумал: несчастной девушке этот подарок ведь больше не нужен. А у меня, надо тебе сказать, есть подруга, редкая красотка, но из-за своего сутенёра не может, как хотела бы, принять меня бесплатно. Даже при том, что очень любит меня, понимаешь… Вот я и подумал…

— Пропала, значит, ваза? — догадался Аврелий, строго посмотрев на слугу.

— Нет, господин, как ты можешь такое подумать! Я только придержал её, сберёг, чтобы не потерялась. Хотел попросить у тебя…

— Молодец, Кастор! Прекрасно, что ты просишь у меня разрешения украсть что-нибудь! Ладно, оставь себе вазу. Считай это вознаграждением за бритьё у брадобрея в Субуре. А теперь можешь идти. Завтра жду новостей. — И Аврелий протянул ему небольшой кошелёк с монетами. — Это тебе на расходы.

— Не знаю, хватит ли, господин. Смазать придётся как следует…

— Сделай так, чтобы хватило, бездонный колодец! Половина моего состояния уже перекочевала в твои хищные руки. И вернись с чем-нибудь, что оправдало бы эти расходы!

— Разве я когда-нибудь разочаровывал тебя, мой господин? — с улыбкой поинтересовался слуга и, поклонившись с особым почтением, направился к выходу.

— И, разумеется, не вздумай болтать, что мы были в доме прежде, чем там обнаружили труп.

— О чем ты говоришь? Ведь мы прибежали туда, услышав крики старухи? — ответил Кастор как ни в чём не бывало, подмигнул и быстро исчез.

Аврелий опустился в удобное кресло и препоручил своё лицо заботам раба-брадобрея.

— Чтобы ни единого волоска не осталось! — строго приказал он, а в голове его между тем клубился целый вихрь мыслей.

Фурий Руфо! Он ожидал услышать какое угодно имя, но только не это.

Суровый сенатор, почитавший традиции старого Рима, жил как отец семейства республиканских времён и не выносил распущенных нравов новой императорской эпохи.

В курии[33] он не упускал случая осудить пороки и продажность нахальных матрон, а также молодых женоподобных мужчин. Послушать его, так казалось, будто судьба отечества зависела только от строгого соблюдения закона о прелюбодеянии, злополучная норма которого вынудила его автора — самого Августа — осудить на вечное изгнание свою единственную дочь и наследницу.

Сколько раз Аврелий прерывал в сенате колкими замечаниями филиппики этого зануды и моралиста Руфо!

У него в услужении не было ни одного грека: строгий магистрат, опираясь на классическую «мораль» Катона, приписывал влиянию Эллады истребление римской добродетели.

Мыслимо ли представить себе подобного мракобеса щеголеватым покровителем куртизанки?

Не то чтобы Аврелий сомневался в мужественности пожилого коллеги или в том, будто он настолько равнодушен к женской красоте, что откажется от подходящего случая, бесплатного, разумеется. Но чтобы он оплачивал духи, драгоценности и роскошные наряды греческой содержанки — это и представить себе невозможно.

Если уж на то пошло, он мог выбрать себе кого-нибудь из домашних рабынь — скромную и податливую сожительницу, которая скрасила бы его длительное вдовство.

Но он ни за что не стал бы тратить свои столь старательно оберегаемые средства на сладострастную любовную связь. Ведь это та самая распущенность, с которой он так упорно и безуспешно боролся.

Как ни старался, ироничный патриций не мог представить этого сурового ревнителя нравственности в объятиях жеманной Коринны, которая хорошо усвоила наставления Овидия в поэме «О любви».

Суровый отец семейства жил в доме своих предков — в представительном солидном здании, обставленном со свойственным ему строгим вкусом.

Вместе с ним проживали двое его детей, Гай и Марция, а также зять Квинтилий, который, как утверждали злые языки, давно существовал исключительно за счёт своего свёкра.

В доме с фанатизмом блюли старинные традиции. Руфо относился к числу тех немногих патрициев, которые ещё принимали каждое утро приветствия от своих клиентов[34], приходивших выразить им почтение и получить в обмен на него классическую спортулу[35], по поводу скромности которой не уставали потом громко сетовать.

Бережливый сенатор выдавал своим клиентам лишь самое необходимое для жизни: хлеб, бобы, немного лука-порея, горстку бобовой муки. И только в редких случаях особо удачливые из них с удивлением обнаруживали в сумке вино.

И всё же, при том что их суждения и нравы совершенно расходились и молодой патриций развлекался, высмеивая назидания коллеги, за годы яростных словесных баталий Руфо завоевал у Аврелия уважение, какое тот редко питал к согражданам.

Дети, слуги, рабы и вольноотпущенники повиновались приказам Руфо как марионетки: теперь знаменитый полководец, осевший в городе, решительно командовал в своём доме с тем же напором, какой приобрёл в молодости на полях сражений.

И чтобы этот возродившийся Катон, перед которым опускали глаза даже члены императорской семьи, нашёптывал Коринне нежные слова, упрашивая принять его вечером?

Аврелий весьма сомневался в этом. Но мог и ошибаться, поскольку теперь уже стало совершенно обыденным делом иметь на содержании красивую женщину. И даже находились люди, известные своей несомненной импотенцией или бесстыдными склонностями, которые тратили огромные средства на роскошных куртизанок с одной-единственной целью — похвастаться богатством и высоким общественным положением, какого им удалось достичь.

Очаровательная любовница — это всё равно что дом со множеством мраморных статуй. В первую очередь она служила для того, чтобы ею восхищались друзья, и лишь потом для любовных утех. И, далёкие от угрызений совести, эти люди считали, что им есть чем гордиться.

Выходит, у Руфо тоже есть содержанка? Чтобы утверждать такое, надо бы получше узнать его.

И Аврелий решил, что завтра, встретив сенатора в курии, сделает всё возможное, чтобы завоевать его расположение и чаще встречаться с ним. Он понимал, что это будет нелёгкое предприятие.

IV

Облачённый в белоснежную тогу из тончайшей шерсти, украшенную латиклавом — широкой пурпурной лентой, обозначающей высокий ранг сенатора, Аврелий с подобающим видом недвижно сидел на своём месте в курии.

Отцы-основатели, от которых ещё совсем недавно зависела судьба Рима и мира, располагались полукругом, словно стая белых птиц, перед центральным креслом, в котором восседал окутанный длинной пурпурной туникой император Тиберий Клавдий Друз Нерон.

Божественному Клавдию было около шестидесяти лет, пятьдесят пять из которых он чуть ли не тайно прозябал в коридорах дворца, стараясь не привлекать опасного внимания членов своей могущественной семьи.

Хромой и робкий, заика, Клавдий был свидетелем того, как во главе империи сменяли друг друга герои, творившие историю Рима: Август, его двоюродный дед со своей женой Ливией, железной «матерью отечества» и его бабушкой по отцовской линии; Тиберий, брат его отца, и племянник Калигула — дегенерат, который своим безумием довёл государство почти до развала.

В те времена, когда заговоры, кинжалы и яд уничтожали одного за другим самых видных членов семьи Юлия Клавдия, человек, сидевший теперь на императорском троне, жил скромно, неизменно оставаясь в тени, словно кто-то отодвинул его в сторону.

Возможно, он и спасся от расправы лишь благодаря своим физическим недостаткам, которые превращали его в безопасного конкурента в борьбе за власть.

Таким образом, ему, единственному из семьи, удалось дожить до смерти безумного Калигулы, когда горстка преторианцев, убившая его сумасшедшего племянника, обнаружила Клавдия, что прятался за шторой в ожидании, пока минует опасность, и вопреки всем предположениям объявила его императором.

Сенат поспешил утвердить назначение, так как считал нового императора достаточно малодушным и трусливым, чтобы он позволил властной ассамблее манипулировать им.

Однако, едва надев пурпурную тогу, Клавдий сразу же показал отцам-сенаторам, что обладает светлым умом и редкостным здравомыслием, и приступил к выполнению трудной задачи — стал лично править Римом в мире и справедливости.

Аврелий уважал нового императора. Он понимал, что сенат теперь уже ничего не значит, и триста отцов-основателей, входящих в него и гордящихся своим могуществом, отныне могут делать только одно: покорно утверждать решения Клавдия, человека мягкого и снисходительного, а не страдающего манией величия и жаждой славы или, что ещё хуже, садиста, не насытившегося кровью и насилием.

Самое высокое в мире собрание в этот момент демонстрировало полное отсутствие дисциплины. Сенаторы в своих развевающихся тогах волновались и пылко спорили по поводу последнего декрета, который предложил Клавдий.

— Послушайте меня, отцы-основатели, мы же идём к народному восстанию! — восклицал старый Рутилий, который лишь недавно стал сенатором и был преисполнен энтузиазма неофита.

— Плебс не пощадит нас и поднимет мятеж, — вторил ему Тит Сабелий, сопровождая свои слова театральными жестами: ни для кого не было тайной, что бывшего квестора[36] поддерживали представители определённых неимущих слоёв, которым самим не удалось сделать политическую карьеру.

— Это безрассудное решение! Что станут есть бедняки, живущие в съёмных комнатах, где нет очагов для приготовления пищи? — задавался вопросом обеспокоенный Муций, тщетно стараясь заинтересовать кого-то своим суждением.

Клавдий и в самом деле предложил совершенно непопулярное новшество: закрыть большинство таверн, которые как грибы появлялись по всей Субуре и в Велабро — в самых бедных и нездоровых районах Рима.

По словам императора, эти заведения превратились в прибежище воров, беглых рабов и всякого рода преступников.

Большинство жителей покупало в этих притонах горячую пишу, колбасу и наскоро приготовленную пшеничную похлёбку, стоившие там очень дёшево. Как следствие, в десятки раз увеличилось число самодельных печей и жаровен, и в результате невероятно возросла опасность возгораний.

Специальные отряды пожарных днём и ночью тушили неожиданные всплески огня, а в этих кварталах они могли приобрести катастрофические масштабы, если учесть их перенаселённость и жуткое качество материалов, из которых строились многоэтажные дома.

Император с сожалением обратил внимание на то, что два века строительных спекуляций превратили Субуру и Велабро в самые настоящие осиные гнёзда, нагромождённые друг на друга, и если бы не защитные меры, то рано или поздно чудовищный пожар уничтожил бы весь город. Поэтому он потребовал, чтобы законодатели приняли эти первые и пока ещё недостаточные меры безопасности, которые, на его взгляд, теперь крайне необходимы.

— Вспомните, сенаторы, — сказал он, — несчастье, которое случилось во времена моего дяди Тиберия? От цирка огонь добрался до Авентинского холма, и даже дома, расположенные там, которые, казалось, были вне всякой опасности, вспыхнули в один миг, словно факелы. Нанесённый ущерб оказался неслыханным, не говоря уже о человеческих жизнях. Было уничтожено много богатых домов и ещё больше народных кварталов. Мой дядя выделил из своих личных сбережений в помощь бездомным сто миллионов сестерциев. На общественные средства он восстановил храм Августа и сцену театра Помпея. Представьте, каких огромных размеров может достигнуть подобная беда, например, в Субуре, и позаботьтесь о сегодняшнем Риме.

Все сенаторы, конечно, понимали, что император прав, но страх перед плебсом, лишённым еды, тепла и места, где проходит общественная жизнь, был настолько велик, что большинство из них воспротивилось предложению.

Вдобавок многие из почтенных обладателей тог, принимавших участие в обсуждении, владели лично или через доверенных лиц множеством заведений, которые Клавдий собирался закрыть.

С другой стороны, случись большой пожар, почти никто из этих знатных господ не рисковал, потому что их дома находились на холмах, вдали от провонявшей Субуры и других народных кварталов. Пламя с трудом могло добраться до отрогов Палатинского, Виминальского и южных холмов, где располагались резиденции разбогатевших горожан. Вот почему предложение императора вызвало такую бурную дискуссию.

Неожиданно шум стих — сенаторы с испугом посмотрели на коллегу, который властным жестом попросил слова.

— Тише, это Руфо!

— Слово благородному Руфо!

При имени знаменитого сенатора собрание внезапно смолкло и вновь обрело достойный и уважаемый вид.

Фурий Руфо поднялся со своего места и вышел в центр полукруга, остановившись возле кресла императора, который с любопытством посмотрел на него. На кого обрушит свой гнев суровый патриций? Сенаторы замерли. Уже не раз несгибаемый старик публично требовал наведения порядка, называя конкретные имена тех, кто должен был ответить за мелкое мошенничество или тайные растраты.

— Отцы-основатели! Не подводит ли меня мой слух? Я с трудом верю своим ушам! Выходит, властители мира не смеют закрыть двери злачных заведений из страха перед протестом шайки продажных типов, рабов и сутенёров! Сенаторы Рима боятся, что скажут воры и проститутки? Что стало бы с нашими легионами, если бы консулы не решались дать сигнал к наступлению, опасаясь ответного удара германского полчища? С каких это пор квириты боятся продажных левантийцев, рабов-оборванцев и грязных шлюх? — Сенаторы молчали, не смея перечить гневной речи Руфо. — В каждом уголке Рима, там, где наши благочестивые прадеды приносили дары благожелательным богам, теперь возникают очаги позорных пороков и мятежа. Все отбросы Рима собираются там… За два асса городская шваль набивает себе брюхо бобовой похлёбкой с мясом убитых на арене животных и напивается вином. В едком, вонючем дыму недостойные потомки Муция Сцеволы[37] и Горация Коклеса[38] пожирают забродившую полбу, а развратные танцы какой-нибудь бесстыжей служанки разжигают их похоть. За пару ассов уступчивая хозяйка трактира готова отдаться в кладовке, а захочет получить ещё одну монету, так продаст и свою маленькую дочь. Но и это ещё не всё!

Глаза гордого сенатора метали молнии. Стоя в центре зала, он, несмотря на невысокий рост, громадой выделялся среди облачённых в тоги сенаторов, более величественный и сильный, чем многие утончённые молодые люди вокруг него.

Чёрные от природы, волнистые волосы, к которым никогда не прикасались ножницы брадобрея, обрамляли его худое и открытое лицо. От него исходила какая-то сверхъестественная сила, которая, казалось, волнами передавалась публике, зачарованной нарастающим ритмом его речи.

Глядя на него, Аврелий невольно восхищался суровым патрицием, который проповедовал мораль, столь непохожую на его собственную. Вдруг он понял, почему такой человек способен покорить сердце и душу женщины.

Сколько же знатных матрон тщетно надеялись соблазнить сенатора! Но как это сделать? У него тоже должны быть какие-то недостатки, как у всякого человека, но какие?

Гордо стоя на подиуме с горящим взглядом, Руфо казался высеченным из цельной скалы.

«И всё же нет такого монолита, который нельзя было бы разбить», — подумал Аврелий.

Но в чём скрывалась слабость старика? Он понимал, что никому не уйти от судьбы, и если ударить в нужное место, то и глыба развалится на куски. Но чем больше он наблюдал за Руфо, тем более ему казалось невозможным, чтобы это уязвимое место могла легко отыскать Коринна. Амазонка, может быть, какая-нибудь воительница, но не опытная куртизанка, которая завораживала клиентов жеманными жестами.

Нет, покровителем Коринны — и убийцей — не мог быть Руфо. Яркая личность сенатора покоряла Аврелия, и, увидев, что тот собирается продолжить свою филиппику, он весь обратился во внимание, не желая упустить ни слова.

— И это не всё, отцы-основатели! — после эффектной паузы голос старика снова прозвучал громко и резко. — Я бы ещё смирился, если бы эти места посещала только разная шваль. Народ, рождённый в грязи, только в грязи и умеет жить. Но эти вонючие таверны — клоака, привлекающая не только рабов, иностранцев и бездомных, но и молодых аристократов — аристократов по рождению, по состоянию. — Руфо произнёс это последнее слово с подчёркнутым презрением. — И ваши дети, отцы-основатели, обретаются там. Сколь многие из них предпочитают пьянство, грязь и распутство строгому достоинству дома предков? Сколь многие находят более соблазнительным переломать себе поясницу, овладевая какой-нибудь жалкой ассирийской проституткой, чем разделить ложе со своей целомудренной супругой? При том что целомудренных супруг теперь тоже не сыщешь… Таким образом ваши дети, наследники Катона, Камилла, Цинцинната, растут в тавернах Субуры, куда их спровадили и беспутная мать, слишком занятая очередным любовником, и равнодушный отец, предпочитающий им общество женоподобных мужчин. Не какого-нибудь одного юношу, а многих, отцы-основатели, многих из ваших детей — и я мог бы назвать их имена! — видели там. Видели, как они — это семя Рима — околачиваются в этих грязных местах, ища милости у какого-нибудь жалкого раба или даже продаваясь гладиаторам, пятная тем самым священное тело, дарованное им богами.

Сенаторы в растерянности смотрели по сторонам, лишь бы не встретиться с пронизывающим взглядом Руфо. Многие из них узнали себя в безжалостном изображении коллеги и дрожали при мысли, что неподкупный сенатор публично разоблачит их.

— Хотите, значит, из подлости и страха, чтобы эти ужасные места заменили вашим детям военные спортивные залы и школы риторов? Хотите, чтобы эти очаги заразы, мерзости и продажности распространились на весь Рим и добрались до ваших собственных уважаемых домов? Хотите, чтобы в них нашло пристанище и усиливалось подстрекательство к мятежу, пока он не прорвётся, словно гнойный нарыв, и не сокрушит римский порядок, не заменит императора новым Спартаком[39]? Вы этого хотите? Вам решать, что для Рима важнее — постановления нашего древнейшего собрания или недовольство черни!

Фурий Руфо перекинул край своей белоснежной тоги на другую руку и с разгневанным видом вернулся на своё место.

Все молчали.

Клавдий, как всегда, разумный, подхватил мяч на лету. И хотя причины, побудившие его требовать закрытия злачных мест, были совсем иного толка, он умело воспользовался впечатлением от речи Руфо, чтобы предложить окончательное голосование.

— У кого-нибудь есть ещё какие-то соображения? — спросил божественный император нарочито любезнейшим тоном, каким всегда спрашивал совета сенаторов.

Аврелий решил воспользоваться случаем и получить прощение сурового законодателя за многие грехи, политические и не только, в которых можно было упрекнуть его, и, поняв, что исход голосования уже предрешён, задумал поддержать Руфо.

— Слово благородному Публию Аврелию Стацию! — объявил секретарь.

Многие сенаторы приготовились улыбнуться, предвкушая его острые реплики. Аврелий посмотрел на Руфо, но на его лице не заметно было никакого недовольства.

— Отцы-основатели! — Молодой патриций постарался принять как можно более серьёзный вид, но сделать это оказалось непросто, потому что публика ожидала, что он сразит своей иронией только что услышанное назидание, и уже смотрела на него с ухмылкой. — Отцы-основатели! — повторил он. — После того как Цезарь изложил нам причины, касающиеся общественного порядка, из-за чего необходимо закрыть некоторые пользующиеся дурной славой заведения, а коллега Фурий Руфо привёл нравственные доводы, делающие предлагаемые меры ещё более важными, думаю, что мы не должны сомневаться, а обязаны безоговорочно одобрить предложенное постановление.

Шёпот разочарования пронёсся в ответ на его призыв.

«Прощайте, любимые таверны!» — с сожалением подумал Аврелий, вспоминая о грязных заведениях, где ещё совсем юным искал первых приключений, если не добродетельных, то ярких, красочных и незабываемых. Но таверны в любом случае исчезнут, потому что таково желание Цезаря, так что тем более стоило поддержать Руфо.

Голосование прошло быстро: уже через месяц все таверны будут закрыты.

Заседание завершилось, и Аврелий, с невозмутимым видом выходя из курии, постарался оказаться рядом с Руфо и обратился к нему.

— Прекрасная речь, коллега, — произнёс он, когда сенатор с мрачным видом поравнялся с ним.

Руфо взглянул на него с плохо скрываемым недоверием. В его выразительных глазах ясно читалось, что он не забыл, как часто этот молодой человек всего лишь одной язвительной репликой бросал его на растерзание остротам и насмешкам политических противников.

На какое-то мгновение на его лице отразилось сомнение, а нужно ли отвечать, но он всё-таки заговорил, глядя прямо в глаза Аврелию, словно желая пронзить его взглядом.

— Мне странно, что ты поддержал меня, Аврелий Стаций. Мне не кажется, что добродетели предков дороги тебе. Ты же всегда осмеивал мои выступления против нынешней продажности?

Сражённый неожиданной прямотой сенатора, Аврелий постарался как можно быстрее выйти из неловкого положения. Он знал, что слишком часто насмехался над строгими нравоучениями коллеги, чтобы тот легко поверил в его благие намерения.

Уважения Руфо невозможно было добиться лестью, какой бы ловкой она ни была, и поэтому он не стал уверять его в весьма неправдоподобной перемене мнения, а решил искренне поделиться с ним своими мыслями.

— В самом деле, Фурий Руфо, твои нападки нередко казались мне чрезмерными и старомодными. Но эти таверны действительно превратили Рим в нечто похожее на трюм, полный крыс. А кроме того, Клавдий говорит очень разумно, когда предостерегает об опасности пожаров. Я сам как-то раз чудом спасся от такой беды, в Велабро.

— Это оттого, что посещаешь заведения, недостойные сенаторского звания, молодой коллега.

— Увы, я не так уж и молод и сегодня по-другому смотрю на многие вещи. Мне очень хотелось бы обсудить с тобой кое-что. Я был бы рад, если бы ты оказал мне честь и уделил немного твоего драгоценного времени.

Руфо взглянул на него с любопытством и, помолчав, ответил с нескрываемым вызовом:

— Буду рад видеть тебя гостем, Аврелий, только не жди встретить в моём доме кутёж с музыкантами, играющими на кифаре и самбуке. Простая еда, которая устраивала наших славных отцов, годится и мне. Можешь отведать её за моим столом. Моя дочь и её верные служанки приготовят незатейливую трапезу. Не уверен, правда, что ты оценишь, поскольку наверняка привык к язычкам фламинго и устрицам с Лукринского озера[40]. Достоинство дома и серьёзный, взвешенный разговор смогут ли заменить тебе впечатляющие блюда финикийских поваров и жеманных восточных танцовщиц?

— Понимаю теперь, как мало ты меня уважаешь, Руфо, и думаю, ты прав. Если я и участвую в пышных застольях, это не значит, что они нужны мне. Я никогда не отказываюсь от развлечений, если представляется случай, но, как научил меня мудрый Эпикур, я очень осторожен, не желая превратиться в их раба. Думаю, что можно и нужно пользоваться всеми удовольствиями, что дарит нам наша короткая жизнь. Я научился наслаждаться не только благами, которые даёт богатство, но и более простыми радостями. Разделить с тобой обед и побеседовать для меня гораздо приятнее, чем получить приглашение в императорский дворец. И я считаю это большой честью, — совершенно искренне добавил Аврелий.

— В таком случае приходи через два дня, если хочешь. Но ещё раз предупреждаю: у меня не увидишь ни глупой роскоши, ни бездумного расточительства.

— Удовольствие тем желаннее, чем исключительнее. С нетерпением буду ждать встречи. — Глядя на Руфо, который был на голову ниже его, Аврелий тем не менее испытывал робость.

— Ave atque vale[41], — распрощался с ним старик и, коротко кивнув, с большим достоинством стал спускаться по ступеням курии.

Аврелий улыбнулся, весьма довольный тем, как повернулись события. Он чувствовал себя преотлично и с нетерпением ожидал ужина с суровым коллегой.

Теперь у него появится возможность раскрыть загадку смерти Коринны. А если эта встреча и не поможет ему напасть на след убийцы, он всё равно будет рад случаю поближе познакомиться с такой интересной личностью, как Руфо. Для него не было ничего увлекательнее, чем возможность заглянуть в душу человека, тем более такого исключительного.

В хорошем настроении направился он к своему паланкину. Чёрные как уголь нубийцы ожидали на солнцепёке, пот блестел на их крепких мускулах. Увидев подходившего Аврелия, они тотчас вскочили и встали возле ручек паланкина.

Жизнь на форуме кипела и бурлила. Шумное многоголосие толпы, окружавшей патриция со всех сторон, не досаждало ему.

Ещё раз с любовью взглянув на это сердце Рима, он перевёл взгляд на рощицу весталок и поблагодарил милостивых богов, в которых не верил, за то, что родился римским гражданином.

V

На следующий день Аврелий проснулся рано.

Полный энергии, он торопливо оделся без помощи слуг, приветствовал нескольких клиентов подходящими случаю фразами и наделил их парой сумок со щедрыми подарками, а затем быстро направился к выходу, стараясь избежать встречи с Парисом, своим докучливым управителем, который ожидал его у входа со счетами.

Проходя мимо окошка раба-привратника, патриций страшно рассердился при виде громко храпевшего Фабеллия и снова задался вопросом, почему он должен содержать этого раба, если любой злоумышленник может спокойно войти в дом, не нарушая его отдыха в любовных объятиях Морфея.

На опасную нерадивость привратника не действовали ни угрозы, ни увещевания, так что Аврелий смирился с тем, что придётся содержать Фабеллия до того дня, когда старость заботливо переправит его от сна к смерти.

Аврелий не вызвал паланкин и, выйдя на дорогу, которая из переулка на Виминальском холме вела к Викус Патрициус[42], пешком направился в нижний город.

Субура была недалеко. Предусмотрительный сенатор позаботился одеться попроще — в довольно короткую тунику, чтобы не запачкаться, и лёгкий плащ. Дойдя до конца переулка, прежде чем свернуть направо и пройти дальше в народный квартал, он ненадолго заглянул на улицу Арджилетум, где находились лавки самых известных римских книготорговцев и переписчиков.

Обычно Аврелий пользовался услугами семьи Сосиев. Их мастерская переписчиков находилась как раз рядом с форумом, в переулке Туску. Но он не отказывал себе и в удовольствии побродить и среди простых лавочек на соседних улочках, рассматривая свитки и вдыхая резкий запах смолы, долетавший из мастерских сапожников поблизости.

— Ave[43], благородный Аврелий, — обратился к нему один из книготорговцев. — Наверное, ищешь интересные свитки? У меня есть кое-какие редкости, могу показать.

Несколько раздосадованный, Аврелий понял, что переодевание не помогло. С другой стороны, ему не так уж и нужно было оставаться неузнаваемым, хотелось просто покружить по самым бедным кварталам, не слишком выделяясь из толпы.

— В другой раз, Флавианий, спасибо, — коротко ответил он, но торговец не хотел отпускать одного из своих самых щедрых клиентов, не продав ему хоть что-нибудь.

— К твоим услугам! Не забудь, что я купил трёх новых, очень искусных переписчиков и теперь беру заказы. — Потом, сообразив, что сейчас, видимо, не удастся всучить клиенту какой-нибудь немыслимо дорогой кодекс, Флавианий учтиво раскланялся и отступил.

С любопытством осматриваясь, Аврелий прошёл от Кливус Субуранис до Портика Ливии. В живописной толпе заметил нескольких беременных женщин, которые шли со своими дарами в соседний храм Юноны Лучины, покровительницы рожениц.

«Если аристократия рискует выродиться из-за отсутствия потомков, то плебс постарается её заменить», — подумал Аврелий, всей душой презиравший законы Августа, которые тот издал, чтобы увеличить рождаемость в среде аристократов.

Вскоре сенатор оказался в сердце квартала, пользующегося в Риме самой дурной славой.

Даже ему, человеку, который родился и вырос в этом городе, нелегко было найти в Субуре нужный дом: огромные инсулы не имели ни названия, ни какого-либо номера. Патриций, однако, шёл с надеждой, что указания Кастора хотя бы отчасти оправдают золотые монеты, которые он заплатил ему.

Хитрый грек после бесчисленных возлияний в тавернах и долгого, изнурительного пребывания в кресле брадобрея сумел более или менее верно определить, где обитает сестра Коринны. Он, как никто другой, умел разговорить людей, извлекая из их памяти воспоминания, затерявшиеся в самых далёких её уголках.

Теперь, следуя его наставлениям, Аврелий всё дальше углублялся в тесные зловонные улочки с перенаселёнными домами, где ютились как законные, так и незаконные обитатели.

Ноги сенатора утопали в грязи, а брызги от ручных тележек уже испачкали его плащ. Никакая гужевая повозка или подвода не имела права появляться на улицах Рима днём[44].

И хотя оделся он скромно, его благополучный облик не ускользал от внимательного взгляда бедняков, живших в этом квартале. Тщательно выбритое лицо, причёска, крепкое здоровое тело, сильное благодаря гимнастике и массажу, — всё, безусловно, выдавало в нём господина — богатого и знатного столичного жителя.

Желая заработать, разные странные торговцы хватали его за полы плаща, пытаясь задержать, чтобы показать свой товар. В то же время целые толпы оборванных, грязных ребятишек осаждали его, выпрашивая милостыню, а проститутки, самые жалкие, из тех, что обслуживают лишь рабов и бездомных, глазели на него из открытых настежь каморок, где полуголыми ожидали клиентов.

Несколько мальчиков предлагали ему провести время со своей матерью-вдовой или сестрой-девственницей, а гомосексуалы пытались привлечь внимание своей увядшей красотой.

Аврелий с трудом продвигался в этой толпе, которая теребила его, беспокоила и в то же время восхищала: это был город в городе. Субура казалась ему мрачным логовом, где безо всякой надежды ютились бедняки.

Необычайно высокие дома — цены на земельные участки в центре Рима были немыслимыми — почти не пропускали свет в зловонные переулки, и стоило лишь поднять взгляд, как он невольно упирался в тесное сплетение деревянных балконов, опасливо нависавших над головой неосторожного прохожего.

Аргументы Клавдия об угрозе пожаров представали тут со всей очевидностью. Аврелий смотрел на тонкие ободранные стены и хилые деревянные балясины, на дома, теснящие друг друга, и открытые очаги на каждом углу.

Никакие пожарные не успеют вовремя добраться сюда, в эти переулки, заставленные лотками и тележками, чтобы погасить большой пожар. И вдруг он искренне порадовался, что проголосовал за постановление, предложенное императором.

Пройдя ещё немного, сенатор оказался в каком-то тупике и узнал таверну продавца рыбы, о которой говорил Кастор, и рядом вход в полуподвал.

— Раки, крабы, пикша, лини! — прокричал продавец при его появлении, а потом, разглядев в нём человека богатого сословия, шёпотом добавил: — Могу достать и мурен!

Не удостоив его даже взглядом, Аврелий спустился по истёртым ступеням в полуподвал.

От резкого запаха мочи, щёлока и густого пара, заполнявшего комнату, на глазах выступили слёзы.

За широким щербатым мраморным столом какая-то хмурая девушка разбирала на кучи гору белья. Крепкая женщина средних лет взяла одну из них и понесла в кладовку, откуда тянуло дымом и паром.

— Клади вещи на стол, — сердито приказала девушка, даже не взглянув на Аврелия.

Прежде чем заговорить, он рассмотрел молодую прачку. Голова повязана платком из грубой ткани, на лбу капли пота. Высокие скулы, тускло-зелёные глаза и сильно старившая её глубокая складка между бровей. Тонкие руки, торчавшие из бесформенной серой туники, если и были когда-то изящными, то теперь выглядели грубыми, красными, со сморщенной от тяжёлой работы кожей.

Молча глядя на девушку, Аврелий попытался представить очаровательную куртизанку Коринну после десяти лет такой тяжёлой работы. Он вдруг вспомнил её руки. Несмотря на тщательный уход, оливковое масло и разные кремы, на них до сих пор оставались эти легко различимые следы.

И всё же в этом искажённом горечью лице прежде времени постаревшей девушки, которая трудилась за столом, Аврелий узнал знакомые черты убитой куртизанки.

Глаза были такие же, хотя опухшие и погасшие, и так же точно она склоняла голову набок. Только губы выглядели иначе. У Коринны они были полные и чувственные, а у девушки, что стояла сейчас перед ним, тонкие и жёсткие, словно затвердевшие от злости или обиды.

Девушка подняла глаза и мельком, слово неохотно, взглянула на посетителя, но Аврелий был уверен, что от неё не ускользнул его облик обеспеченного человека.

— Ты ещё здесь? Что тебе надо? — грубо спросила она.

— Я — сенатор Аврелий Стаций и ищу некую Клелию.

Ни имя, ни титул, похоже, не произвели впечатления на бедную прачку из Субуры.

— Это я. Ну и что? — девушка с подозрением посмотрела на него.

— Я хотел бы поговорить с твоей сестрой Коринной.

Клелия сердито всплеснула руками.

— Не желаю ничего о ней знать. У нас разная жизнь, она мне больше не сестра, а обычная проститутка. Поэтому уходи и не мешай работать.

— Коринна умерла, — медленно произнёс Аврелий.

Девушка внезапно побледнела и едва не лишилась чувств, сражённая чересчур тяжёлой для неё новостью. Но длилось это лишь мгновение. Губы её, едва не сложившиеся в горестную складку, снова обрели твёрдость, и она овладела собой.

— Как умерла?

— Убита, — резко ответил Аврелий.

Клелия опустила на стол бельё, которое разбирала, и повернулась к нему спиной.

— Идём, — произнесла она и направилась вверх по узкой деревянной лестнице.

Аврелий вошёл вслед за ней в скромную чистую комнатку, где немногочисленная глиняная и деревянная утварь говорила о крайней бедности её обитательницы.

Небольшая кровать без спинки занимала почти всё пространство в стенной нише. У окна стоял ветхий деревянный стол и две грубые, шаткие скамьи. На оштукатуренной стене висело единственное украшение: медный круг со вписанной в него буквой X и над нею греческой буквой Р.

Не ожидая приглашения, Аврелий опустился на скамью. Девушка стояла перед ним, он помолчал, потом добавил:

— Её убили ударом ножа в сердце.

— Кто живёт во грехе, во грехе и умирает, — заключила Клелия с ещё более мрачным видом.

— Это всё, что ты можешь сказать о смерти твоей сестры?

— Я зову сёстрами женщин, которые работают вместе со мной, с кем делю в поте лица заработанный хлеб. Как я могу называть сестрой продажную куртизанку, живущую в роскоши и привыкшую отдаваться за деньги? Я могу только молиться за неё.

— Не хочешь узнать, почему её убили и кто это сделал?

— Господь в своём справедливом гневе поразил её. Она отвернулась от него, начав распутную жизнь. Могу только надеяться, что небеса будут милостивы к ней.

Аврелий снова взглянул на странный символ и догадался: видимо, Клелия принадлежала к новой еврейской секте, веровавшей в конец света и явление Мессии, который отделит верных от неверных.

У сенатора было много друзей среди процветающей еврейской общины, и он иногда навещал одного симпатичного купца Мордехая Бен Моше, который жил в Трастевере[45] со своими соплеменниками, и тот не раз угощал его ужином.

Однако ответить ему таким же гостеприимством Аврелий не мог, потому что неумолимые религиозные предписания, касающиеся еды, не позволяли иудею стать его гостем.

Во время этих спокойных встреч учёный купец, глубокий знаток Торы, часто рассказывал ему об истории своего народа и о договоре, который связывал его с Богом, единым и невидимым.

И хотя Аврелий нисколько не разделял его убеждений, он всегда с удовольствием слушал эти умные речи. Так он узнал, что, в отличие от ортодоксальных евреев, новые приверженцы видели своего единственного и бессмертного Господа в простом плотнике, которого арестовали и распяли как мятежника во времена правления императора Тиберия.

К сожалению, сектанты не ограничивались поисками новых последователей в еврейской общине, которая, в свою очередь, ничего не хотела знать о них, а всё время искали новых адептов среди римских граждан, особенно греческого происхождения.

Сам Аврелий сильно сомневался в существовании какого бы то ни было бога, в том числе Зевса Олимпийского и других божеств, которым приносил по праздникам необходимые жертвы, но делал это скорее из-за своей непонятной привязанности к отцам небесным, чем опасаясь возмездия.

Кроме того, он был убеждён, что даже если бессмертные и существуют, то поостерегутся вмешиваться в людские дела.

И всё же, соблюдая принцип, по которому любой человек в обширной империи был вправе почитать того бога, какой ему больше нравится, он не стал излагать Клелии своё мнение на этот счёт и постарался перевести разговор на другую, менее опасную тему.

— Выходит, вы обе родом из Тарентума, не так ли?

— Кто рассказал тебе эту сказку, сенатор? Наверное, моя сестра, желая поднять цену? Известно ведь, что греческим гетерам платят больше! — проворчала девушка, потом сердито продолжила: — Ну, послушай. Прежде всего, мою сестру зовут не Коринна, а Цецилия. Она носила достойное имя, которое наш отец, вольноотпущенник Руфо, передал ей. У неё была трудная работа, но честная. К тому же она получила Благую Весть, и как могла отвернуться от неё? Отказалась от спасения! Царство небесное уже ожидает нас, близко время, когда зёрна будут отделены от плевел…

Теперь уже девушка говорила словно сама с собой. Аврелий не стал прерывать её, хотя последние слова прозвучали довольно мрачно: возможно, она имела в виду загадки своей секты, которая, как и многие другие учения — слишком многие! — распространялась теперь в столице.

Они обещали спасение даже тела, которое якобы может стать бессмертным, как и у богов. Или же намекали на своего Мессию, того, которого распяли и который обещал вернуться, чтобы основать своё царство…

Между тем Клелия продолжала:

— Когда отец умер и оставил нас одних, единственной нашей защитой оказались наши братья…

— Братья? — удивился патриций.

— Это члены нашей общины, так мы называем друг друга между собой, — торопливо пояснила девушка. — Когда умер отец, мы с сестрой стали управлять прачечной, это был единственный источник нашего существования. Об этом должна была заботиться Цецилия, старшая. Но ей быстро надоело стирать бельё и носить корзины. Она была красива, и все местные бездельники вились вокруг неё. Она вовсю шутила и кокетничала с клиентами, с сыновьями соседей, терпеть не могла дыма от котла, а щёлок портил ей руки…

— И что же тогда случилось? Она ушла?

— Да, познакомилась с какой-то старухой ханжой, которая расхваливала её внешность и убеждала, что сестра заслуживает лучшей доли, чем грязный полуподвал и тяжкая работа. И эта несчастная послушала её.

Клелия ненадолго умолкла, как бы желая перевести дыхание, и ходила взад и вперёд по комнате, заламывая руки.

— Вот и всё. В один прекрасный день она исчезла, ни с кем не попрощавшись. Теперь мертва. У неё было чистое тело, а она отдала его свиньям. И это справедливо, что Бог наказал её.

— Это сделал не бог, а какой-то мужчина, который вонзил кинжал ей в грудь.

Девушка молчала.

— Я хочу узнать, кто это был. Не думаю, что твоя сестра заслуживала такого конца. Но у меня слишком мало сведений о ней. Вижу, ты очень бедна. У Коринны денег было много, она никогда не помогала тебе?

— Я всегда отказывалась от её грязных денег, заработанных прелюбодеянием… — Клелия обернулась в гневном порыве.

— А твой муж, твои дети…

— У меня нет мужа и не будет детей. Я берегу себя для Господа, который вот-вот вернётся.

Аврелия охватил холодный гнев. Ему пришёл на ум злой вопрос, он не удержался и произнёс его:

— А ты уверена, что твой бог не предпочёл бы тебе сестру?

— Вон отсюда, язычник! Вон из моего дома! Возвращайся к своим кориннам, к своим бесстыжим шлюхам и перестань заполнять мою комнату вонью разврата. Господь одарил меня милостью быть некрасивой и нежеланной, чтобы легче было противиться искушению. И я счастлива, что я такая!

Аврелий поднялся, глядя на плачущую девушку, и тут же пожалел о своих обидных словах, которые задели её сильнее, чем он ожидал. Потом взял её за руку и привлёк к себе, заставив посмотреть на него.

— Глупая! Это неправда, что ты некрасива, ты просто хочешь быть такой и делаешь всё для этого! Будь в твоём голосе чуть больше нежности, появись на твоих губах хоть намёк на улыбку, ты была бы очень красива… Ты уверена, что твоему богу нужна такая суровая и хмурая жена?

Клелия гордо вскинула голову и, взглянув на него с глубочайшим презрением, промолчала.

— Послушай, — продолжал он. — Наследство Коринны полагается тебе по закону. Не отказывайся от него. Иначе оно осядет в карманах чиновников и сборщиков налогов, которые потратят его на кутежи. Если не хочешь взять эти деньги себе, используй их на благо твоей общины, чтобы облегчить страдания бедняков. И если потом, когда раздашь милостыню, у тебя останется ещё хоть что-то, купи себе одежду и приведи в порядок волосы. Ты станешь красивее твоей сестры, если сделаешь это.

VI

— Что вы знаете о Марке Фурии Руфо? — спросил Аврелий друзей.

— Всё. Практически всё. И незачем уговаривать нас узнавать что-то ещё! — ответила пышнотелая Помпония, потянувшись к блюду с устрицами.

Супруги пришли в гости к Аврелию. Ужин накрыли в небольшом триклинии, в более домашней обстановке.

Кроме того, учитывая габариты Сервилия и его подруги, амфитрион[46] велел приготовить им две удобные кушетки, хотя по всем правилам полагалась только одна.

Величественная Помпония заняла кушетку справа, расположившись на горе подушек, и не сожалела о прошедших временах, когда матроны ели сидя, в то время как мужья могли свободно вытянуть ноги.

Учитывая требовательный вкус гостей, искусный повар приготовил несколько блюд. Аврелий гордился своим столом, хотя и не злоупотреблял гастрономическими изысками ради того, чтобы непременно выглядеть оригинальным.

Поскольку гости были его близкими друзьями, хотя и неисправимыми гурманами, ужин был не слишком обильным и состоял всего лишь из восьми перемен, в числе которых подавались куропатки, голуби, утки, кабаньи отбивные, запечённые по рецепту жителей Остии, а в ожидании главных блюд аппетит возбуждали закуски: улитки, устрицы, сирийские оливы.

Три усердных раба подходили с мокрыми горячими полотенцами, вытирая сотрапезникам пальцы, которые неизбежно пачкались, поскольку ели руками. Прислуга спешила убрать брошенные на пол остатки еды, а виночерпии беспрестанно подливали из большой амфоры вино, которое производили на виноградниках хозяина дома.

Разговор шёл оживлённый — косточки перемыли всем. Помпония и Аврелий не теряли надежды, что со временем всплывут какие-нибудь пикантные подробности даже о суровом Фурии Руфо.

— Это же просто беда! — громко заявила матрона. — Ни за что не поверю, будто у него нет никаких недостатков, кроме единственного и всем хорошо известного — жадности. Жуткий моралист и деспот! В его доме все живут как рабы. Будь у его дочери Марции хоть одно из тех платьев, что носят твои рабыни, она считала бы себя счастливой.

— А какова собой эта дочь?

— Весьма недурна, но очень скромна, ещё и потому, что отец не позволяет ей наряжаться. Ходит в одной только льняной тунике даже летом, и готова поспорить, что сама же и ткёт для неё полотно.

— Сидела дома и пряла шерсть! — с пафосом произнёс Сервилий.

Аврелий рассмеялся: кто в Риме не знал знаменитую эпитафию, которую какой-то вдовец велел высечь на могиле своей супруги, желая восхвалить её добродетель. Подобных матрон уже давно не сыскать в городе. И было бы слишком странно, если бы дочь Руфо, хоть и большая скромница, отвечала этому описанию.

— Зато её муж менее расположен экономить и придерживаться правил морали, — добавил Сервилий, который, целыми днями слушая болтовню жены, всегда был в курсе того, что происходит в городе.

— Похоже, зять Квинтилий промотал приданое бедной Марции. А оно было немаленьким. В любой нормальной семье такое стоило бы ему развода, но в случае с Руфо об этом не может быть и речи. Этот жадный старик терпит у себя в доме транжиру и, более того, содержит его.

— А каким образом ему удалось распорядиться приданым жены? Не станете же вы уверять, будто они поженились «кум ману»? — поинтересовался Аврелий.

«Кум ману» — старинный патрицианский обычай, ставивший жену в полную зависимость от мужа, который распоряжался всем её имуществом, а в случае развода оставлял себе приданое. Но теперь ни одна девушка, ясное дело, уже не соглашалась выходить замуж на таких условиях.

Поэтому был принят другой тип брачного договора — «сине ману», когда женщина оставалась распорядительницей своего личного состояния.

— Ну ладно, согласен, дочь Руфо могла выйти замуж по старинному обычаю. Но не забывайте, что даже такой лицемер, как Август, на пике своих «моральных усилий» требовал того же самого от членов своей собственной семьи, — сообщил Сервилий с полным ртом.

— Квинтилий отнюдь не образец добродетели: большинство денег Марции уплыло к куртизанкам и хорошеньким мальчикам. Кроме того, он так много задолжал своему свёкру, что теперь целиком зависит от него и потому должен беспрекословно подчиняться ему, словно солдат генералу, — пояснила Помпония.

— Интересно. Наверное, старик держит его у себя в ожидании, что тот оплатит ему долг. А о сыне что скажете?

— Тихий, незаметный, безвольный, весь пошёл в мать — несчастную Витулу! Этот скряга Руфо устроил ей адскую жизнь и под конец довёл до того, что она скончалась от безысходности, — фыркнула Помпония, без зазрения совести сгущая краски.

— А помнишь, как она пришла на «Праздник всех матрон» без единого украшения, в одной лишь белой тунике, которую носила каждый день? — поддержал её муж.

— Я видела её однажды в термах: бельё у неё было настолько рваным, что, будь у меня такое, я не решилась бы отдать его даже нищим! Помывшись, она тотчас поспешила домой. Нет чтобы покрыть кожу благовониями или сделать массаж. — Помпония даже разволновалась, вспоминая об этом.

— И если Руфо позволял ей сходить помыться в термах, то это уже было много! — добавил Сервилий. Насытившись, он лениво потянулся к фруктам.

— Её служанки всегда говорили, что она отличалась строгостью, тщательно проверяла счета и была очень предана мужу. Никто никогда не слышал от неё ни единой жалобы, ни малейшего недовольства чем-либо… Её единственной слабостью был сын. Она нежила его, баловала, защищала от гнева отца, которому хотелось видеть наследника более решительным и мужественным. А мальчик вырос безвольным тихоней — не думаю, что Руфо очень доволен им.

— И таким образом ты разнесла сейчас всю семью. Очень приятно беседовать с тобой, Помпония! Тебе известно всё и обо всех не меньше, чем моему Кастору!

— Не напоминай мне об этом мошеннике! — рассердился Сервилий. — За алебастровую вазу, которая якобы обладает чудодейственным свойством — заставляет всех женщин, которые изопьют из неё, влюбляться в её владельца, — один из моих рабов отдал ему все деньги, какие скопил, чтобы выкупить себя из рабства!

Аврелий расхохотался.

— Вот, значит, где оказалась моя ваза! — воскликнул он и подробно рассказал, как хитрый грек завладел ею.

Беседа, сопровождавшаяся звуками цитры, на которой играла музыкантша, перешла на проделки Кастора, и они немало позабавили гостей, решивших задержаться допоздна.

Они распечатали кувшин старого, десятилетней давности лабиканского вина, и возлияния продолжались ещё долго, чередуясь с игрой в кости.

Когда гости удалились, Аврелий знал абсолютно всё о предполагаемых изменах императрицы, казённых растратах Клавдия и последних приобретениях самого известного в городе публичного дома.

Уставший патриций удалился в свою комнату, отпустив разочарованную музыкантшу, которая надеялась, что её оставят на всю ночь и она сможет отдать своему сутенёру более тяжёлый кошелёк.

Аврелий вытянулся на кровати: он собрал уже немало сведений, но не представлял, что с ними делать, и теперь лежал, уставившись на фонарь в перистиле, ни о чём не думая.

Вошёл слуга, который принёс тунику из мягкого египетского льна, и положил её на кресло. Молодой патриций жестом отослал его: в отличие от других аристократов он любил сам готовиться ко сну и предпочитал обходиться без слуги, который должен был овевать его веером во время ночного сна.

Он не любил, чтобы посторонние люди находились рядом с ним в тот волшебный миг, когда отправляется в объятия Морфея. Но этим вечером он почему-то уснул сразу, думая о Марции, пытаясь представить, что чувствует эта женщина, которую даже никогда не видел.

VII

— Ave, Руфо.

— Ave, Аврелий. Добро пожаловать в мой дом.

Аврелий прошёл в просторный атриум, хорошо освещённый благодаря широкому прямоугольному отверстию в крыше дома[47].

Яркие, красные стены там и тут были покрыты простыми фресками с геометрическим рисунком. В углу на домашнем алтаре лежали недавние приношения.

Руфо сдержанным жестом пригласил гостя войти и усадил на триклиний, тоже очень просторный, но скромно убранный.

Дом Фурия Руфо оказался некоторой неожиданностью для Аврелия. Он представлял его себе на редкость неуютным, а в действительности его внутреннее убранство создавало впечатление спокойствия, разумного и благородного удобства.

В столовой гостя ожидала семья хозяина.

Руфо представил сначала сына, юношу лет восемнадцати, тщедушного сложения, с очень светлыми волосами, ниспадавшими на лоб.

— Мой сын Гай Фурий Руфо, а это, — продолжал он, указывая на высокого мужчину лет тридцати пяти с бегающими и злыми глазами, — мой зять Квинтилий.

Потом сенатор кивнул в сторону скромной худенькой девушки, которая робко ожидала своей очереди в глубине комнаты.

— Моя дочь Марция Фурилла.

Молодая женщина застенчиво улыбнулась, и Аврелий отметил, что, хотя она и стояла опустив голову, ссутулившись, на самом деле была намного выше отца. Однако Фурий всё равно словно возвышался над всеми.

Сервилий говорил, что Руфо уже под шестьдесят, но мало кто в это поверит, настолько крепким и сильным он выглядел.

— Мы рады, что ты пожелал разделить с нами наш скромный ужин, — сказал старый сенатор, располагаясь на триклинии, а вслед за ним это сразу же сделали его сын и зять. Дочь, однако, согласно старинному обычаю, опустилась в широкое кресло.

В атмосфере явно витала какая-то напряжённость, и беседа не клеилась. Появились рабы с корзиной отличных олив и пшеничного хлеба, а также с разными сортами сыров местного производства.

Вслед за ними вошла служанка средних лет в тёмной тунике и большом переднике. Она внесла тяжёлую кастрюлю и большим половником принялась выкладывать на огромную разделочную доску в центре стола густую кашу.

— Полба[48]! — воскликнул Аврелий. — Сколько лет уже я не ел её!

— Как видишь, мы не любим экзотическую еду и блюда, в которых больше ценится внешний вид, чем качество. Эта простая каша из полбы веками оставалась пищей настоящих римлян — древних правителей, консулов, жрецов, простых крестьян и солдат. Насмешливые греки называли нас за это полбофагами — пожирателями полбы, — издевались над нами и нашими аскетичными привычками. Однако с этой полбой в желудке мы завоевали Элладу, Карфаген и весь мир. А для заправки салата используем лучшее масло из наших давилен. Попробуй вот это масло из моей давильни в Этрурии, — предложил Руфо, протягивая Аврелию кувшин, из которого полилось чудесное зеленоватое масло, густое и вкусное.

Аврелий обмакнул в него хлеб, попробовал сыры и оливки и не мог удержаться, чтобы не похвалить их свежесть и вкус.

— Народ есть то, что он ест, — заключил старик. — Не жду ничего хорошего от поколения «новой кулинарии». Какими вырастут молодые люди, которых кормят язычками фламинго, вульвой свиней и мозгами страусов? Кто сказал, что пища вкуснее только потому, что труднее достаётся? Добродетелью наших предков и были вот эти блюда: простые и настоящие. Уходя от этих ценностей, мы теряем свою общность и свою силу.

Аврелий всё больше недоумевал. Он ожидал встретить здесь скудость и скупость, но увидел достаток и простоту. Настоящая ли это простота, задумался он, или только спектакль с целью сбить его с толку?

Квинтилий неожиданно вступил в беседу:

— Несомненная польза этой еды не исключает, что другие продукты также хороши, Руфо. Иногда людям хочется каких-то перемен, какого-то отступления от правил. Я верно говорю, Аврелий?

Молодой сенатор взглянул на мужчину, задавшего вопрос. Ему не понравились его резкие черты, орлиный нос, маленькие, злые глаза.

Зять Руфо явно искал союзника, который поддержал бы его точку зрения. Но зря старался: у Аврелия не было ни малейшего желания вставать на сторону этого неприятного человека.

Он легко перевёл разговор, ответив Квинтилию вполне искренне, но стараясь не обидеть его.

— У меня отличный повар, и я каждый день пробую разные его «изобретения», иногда очень даже необычные, но должен признать, что давно не отведывал вот такого, традиционного, блюда, и вновь вкусить полбу доставило мне огромное удовольствие. После множества всяких гастрономических — изысков эта простая еда восхищает меня. И я похож сейчас на человека, который пробует экзотические блюда только по большим праздникам и потому получает от них больше удовольствия, чем тот, кто привык есть их ежедневно. Так что Руфо прав: хорошие старинные вещи не следует отвергать огульно.

— Если это справедливо в отношении еды, то разве не ещё более справедливо в отношении образа жизни? — подхватил разговор Руфо, не упуская случая утвердить свои идеи. — Что сказать, например, об обычае пренебрегать женой ради какой-нибудь заразной проститутки? Разве наши женщины не красивы? Или жена, чтобы муж чаще наведывался к ней, должна краситься, словно какая-нибудь ассирийская куртизанка? — спросил он, хитро глядя на зятя.

— Картине всегда нужна хорошая рама! — возразил Квинтилий. — Нельзя же требовать, чтобы молодой и здоровый мужчина отказывал себе в некоторых развлечениях!

Краем глаза Аврелий приметил, что Марция вздрогнула, при этом руки её слегка задрожали, а щёки вспыхнули: она явно силилась подавить вспышку гнева. Намёк на супружеские неприятности унижал её, как и грубое отцовское вмешательство в её личную жизнь.

Выйдя замуж по старинному обычаю, она пожизненно оставалась несовершеннолетней и не имела права самостоятельно распоряжаться ни своей судьбой, ни своими деньгами, в то время как её сверстницы давно уже пользовались гораздо большей свободой.

— Спросим, что думает об этом Публий Аврелий, — предложил Квинтилий. — Мне не ведомы его кулинарные предпочтения, но хорошо известны те, что касаются женщин.

Молодой патриций в изумлении вскинул брови. Он не собирался объяснять своё поведение Руфо, но и находил глупым обсуждать личные дела с коварным Квинтилием.

— Не думаю, что уважающий себя человек станет рассказывать всему свету о своих любовных удачах, — холодно возразил он, забывая о тех многочисленных случаях, когда радовал пышнотелую Помпонию историями о собственных любовных приключениях.

— Об удачах? — рассердился Руфо. — И вы называете это удачей, когда пользуетесь благосклонностью женщины, которая отдаётся за деньги?

Потом, немного поостыв, он хлопнул в ладоши, вызывая слугу.

Разговор не клеился. Аврелию не хотелось быть свидетелем явно не первой ссоры зятя и свёкра. Или, может быть, его присутствие лишь ускорило её?

Так или иначе, тема весьма подходила для того, чтобы завести разговор, который его интересовал, поэтому он продолжал:

— Опять не могу не согласиться с тобой, Руфо. Позавчера, например, я направился на Авентинский холм, намереваясь навестить одного друга, как вдруг ко мне обратились с просьбой, чтобы я, как магистрат, помог расследовать убийство одной вольноотпущенницы, которую только что убили ударом ножа.

В столовой повисла тишина. Сотрапезники затаили дыхание.

— Это определённо была содержанка. Дом, где она жила, украшала изысканная мебель, а её одеждам позавидовали бы многие матроны… И знаешь, когда я стал вникать в это дело, то узнал, что она оказалась вольноотпущенницей из семьи Руфо. Её звали Коринна, но гречанкой она была не больше, чем мы с вами. Её настоящее имя Цецилия, и родом она из Субуры, где её отец держал прачечную.

Аврелий помедлил на последних словах, желая рассмотреть лица своих слушателей.

Квинтилий сидел недвижно, словно статуя. Неловкую тишину вдруг прервал неожиданный грохот — это Марция уронила тарелку. Молодой сенатор поспешил поднять её и, передавая молодой женщине, как бы случайно коснулся её руки — она была ледяная.

Руфо смотрел на него, явно давая понять, что угадал причину его визита, и Аврелию не оставалось ничего другого, как с холодным равнодушием выдержать его пристальный взгляд.

Старик мрачно посмотрел на зятя и сообщил гостю:

— К сожалению, Аврелий, большая часть роскошной обстановки, какой ты смог полюбоваться там, оплачена приданым моей дочери.

Квинтилий пришёл в ярость и уже готов был высказать свёкру возражения, как вдруг впервые за всё это время подал голос Гай:

— Квинтилий, возможно, совершил какие-то ошибки, но сейчас он живёт с нами под одной крышей и управляет нашими имениями. Давайте жить мирно и спокойно, не упрекая друг друга в былых прегрешениях.

— И в нынешних, — уточнил Руфо вполголоса, но все же достаточно громко, чтобы услышали все. — Принимаю твоё предложение, сын. Продолжим наш прекрасный разговор. Ты ещё не высказал своего суждения. Что же ты думаешь о куртизанках?

Гай смутился:

— У меня нет никакого мнения на этот счёт.

— Да ладно, Гай, не робей!

Квинтилий заговорил с юношей вкрадчиво и хитро, не теряя из виду свёкра, который смотрел на него с откровенным вызовом.

— А разве неправда, что ты тоже навещал прекрасную Коринну?

Гай, разволновавшись, пробурчал:

— Всего пару раз…

Отец одобрительно посмотрел на него.

— Для молодого неженатого человека это нормально. Лишь бы не оставил там состояния.

Напряжение несколько спало с появлением слуги, который принёс и поставил на стол кастрюлю с голубями и гарниром из овощей.

— Выходит, эта женщина вовсе не гречанка, — продолжал старик, — а вольноотпущенница из нашей семьи. Наверное, кто-то из бывших рабынь Музония. Дело, однако, удивляет меня. Обычно когда приходит беда, достаточно покопаться немного, и непременно появится какой-нибудь грек!

— «Graecia capta ferum victorem cepit!»[49] — процитировал Аврелий Горация, намекая на то, что прошло уже несколько веков с тех пор, как Рим впитал цивилизацию Эллады.

— Римом уже давно правят греки! — с презрением бросил Руфо. — Сегодня сенат только и делает, что утверждает решения Полибия, Нарцисса и Палланте[50].

Аврелий согласно кивнул. Он знал могущество вольноотпущенников Клавдия, которые сосредоточили в своих руках больше власти, чем консулы и сенаторы.

— Империя могла бы управляться хуже, — примирительно сказал он.

— Конечно! Что может быть хуже, чем сейчас, когда внуки Ромула униженно ползают у ног целой своры восточных слуг, желая добиться их милости! — Руфо опять вышел из себя. — И ты в их числе! — с презрением заключил он.

— Я не унижаюсь перед вольноотпущенниками императора, но не потому, что речь идёт о бывших рабах или греках, — ответил Аврелий, задетый за живое. — Я не стал бы так поступать, даже если это были бы знатные римляне самого древнего рода. Просто моё воспитание и моё состояние позволяют мне не делать этого. Вот и всё.

— Выходит, ты римлянин, Аврелий Стаций? — спросил Руфо почти с издёвкой. — Иными словами, римлянин — кумир светских салонов, игрушка не слишком щепетильных матрон. Любимец греческих прихвостней и восточных шлюх?

Гай и Марция испуганно переглянулись. Довольный Квинтилий зло ухмыльнулся.

— Я — римский гражданин, и не из худших, — возразил Аврелий, вставая. — Если опасаешься, что моё присутствие может осквернить твой уважаемый дом, Руфо, не разделяй со мной свой обед, — решительно заявил он, намереваясь уйти.

Сенатор тоже поднялся со своего места и удержал его:

— Нет, останься, прошу тебя. Ты мой гость и оказал мне величайшее уважение. Я же иногда бываю чересчур резок на словах. Слишком многое в нынешнем Риме выводит меня из себя. Но кому нужны нравоучения старика?

— Мне, Руфо, если пообещаешь не требовать, чтобы я претворял их в жизнь, — смеясь, ответил Аврелий.

На лице Руфо мелькнула еле заметная улыбка. Гай и Марция, слушавшие всю эту перепалку затаив дыхание, облегчённо вздохнули.

Напряжение спало. Квинтилий поднял глаза и с любопытством посмотрел на человека, который посмел возразить его грозному свёкру и даже получил нечто похожее на извинение.

— Муций, Криспий, принесите финики! — приказал хозяин дома и, обратившись к гостю, завёл дружеский разговор о законе, который предстояло одобрить в сенате, пытаясь восстановить согласие во взглядах, сложившееся у них во время прошлого голосования.

Аврелию только это и нужно было. Он надкусил финик и спокойно продолжил беседовать на безобидную тему.

VIII

— Ты должен доплатить мне… — спокойно, без всякой просительной интонации произнёс Кастор.

Аврелий притворился, будто не слышал, принял скучающий вид и молча отпил глоток старого фалернского, внимательно разглядывая инкрустированные кессоны потолка.

В небольшом кабинете слуга и господин были одни.

— Помнишь брадобрея из Субуры, столь щедрого на городские сплетни? — продолжал грек.

— Ну как же. Его дешёвые духи целый день терзали моё тонкое обоняние!

— Ну, не суди о нём так плохо. Это весьма осведомлённый тип, в своём кругу, разумеется… Ему очень хочется поговорить, обменяться впечатлениями… К сожалению, его жалкая клиентура не даёт ему такой возможности. Поэтому, когда он встречает умного, находчивого человека с широкими взглядами…

— Тебя, надо полагать.

— Вот именно. Он вызвал у меня такое сочувствие, что я взялся порекомендовать его интересным людям, то есть доставить ему более утончённых клиентов: прислугу из богатых имений, секретарей, домашних учителей… из тех слуг, что желают облагородить свой облик.

— И всё это от чистого сердца.

— Разумеется. Конечно, пришлось согласиться на некоторый процент от его дохода, но только для того, чтобы этот добрый человек не чувствовал себя должником. Пустяк, чисто символический, лишь бы заставить умолкнуть его совесть.

— Примерно половину заработка, надо полагать.

— Не преувеличивай. Только треть. С другой стороны, с клиентурой, которую я предоставлю ему, он сможет удвоить цены.

Аврелий улыбнулся. Кастор определённо был человеком, обладавшим неистощимым запасом изворотливости. За долгие годы службы при помощи подарков, щедро оплаченных поручений патриция и мошенничеств он скопил состояние, которому позавидовал бы любой римский всадник[51].

— Ты не представляешь, скольких людей знает этот славный брадобрей, — продолжал тем временем раб. — Его услугами пользуется один старый нищий, когда хватает милостыни. Этот бедолага уже давно живёт на улице, с тех пор как несчастный случай оставил его без правой ноги. У него цепкий ум, отличная память, а сколько всего он перевидал за эти двадцать лет!

— Ближе к делу, Кастор.

— Разыскать старого попрошайку не составило труда. Братство нищих определило ему место недалеко от храма Сатурна. Я предложил ему выпить и получил полный отчёт об истории Субуры.

Разумеется, мне пришлось возместить ему недополученную милостыню. Я не сомневался, что ты разрешишь мне так поступить.

Аврелий понадеялся, что сумма, на которую Кастор собрался ограбить его, не превысит месячного заработка хорошего рабочего, но промолчал, желая услышать конец рассказа.

— Старик прекрасно помнил эту красавицу — дочь владельца прачечной. За ней бегали все парни в округе, но её интересовали только те, у кого имелись хоть какие-то деньги. Оказался среди них и молодой плотник, некий Энний, который готов был в огонь броситься ради того, чтобы жениться на ней. Но у девушки были другие планы. Ах, люди никогда не умеют довольствоваться тем, что имеют! — вздохнул Кастор. — Представляешь, Клелия, её младшая сестра, охотно отдала бы глаз, лишь бы выйти замуж за этого парня! Ну, а в один несчастливый день Цецилия ушла, оставив Энния с разбитым сердцем, настолько, что даже её сестра не могла утешить его. Ах, эта любовь…

— Молодец, Кастор. И как дальше сложилась судьба этого Энния?

— Он работает всё там же, в двух шагах от прачечной. Интересно, узнал ли он, что случилось с его былой любовью. Говорят, он хороший мастер, без тараканов в голове. Входит в ту же, что и Клелия, секту последователей Хреста, Христа или как его там, не знаю…

— Прекрасно, Кастор. Единственное, что мне не нравится в тебе, счета, которые ты выставляешь.

— Кстати, господин… — скромно произнёс грек, почтительно протягивая ему листок. — Я позволил себе добавить сюда и плату за вино…

— О, богиня Диана! Кастор, но на эти деньги можно напоить целую когорту преторианцев! — возмутился Аврелий.

— Видишь ли, мой господин, в таверне было много народу, все нищие, приятели старика, и я решил, что нужно угостить вином всю компанию, знаешь, чтобы поблагодарить такого замечательного осведомителя…

Смирившись, Аврелий вздохнул: Кастор никогда не перестанет жульничать. И хотя получал немалую оплату, добывать что-нибудь ещё обманным путём доставляло ему слишком большое удовольствие, чтобы он мог отказываться от него.

— Вернуться в Субуру, господин?

— Нет, отправимся туда вместе. А сейчас тебе нужно сделать ещё кое-что.

— Только скажи, будет исполнено!

— Постарайся отыскать эту старую сводню, Гекубу, и разговори её.

— Ох уж эта старая ворона! Она ведь просто сожрёт меня!

— А ты позволь ей очаровать тебя, козлище, и выведай всё, что можешь, о клиентах Коринны.

— Мне жаль, но я отказываюсь от этой задачи. Шла бы речь о какой-нибудь хорошенькой служанке…

— Повинуйся, осёл, и помни, что, худо-бедно, ты всё ещё мой раб! — прикрикнул на него Аврелий. — Кстати о служанках. У Коринны они, конечно, были. Наверняка и молодые, и красивые…

— Я готов, мой господин! — широко улыбаясь, воскликнул слуга, направившись к двери, и с порога предупредил: — Старуха будет стоить тебе дополнительной платы! — И исчез, не дожидаясь ответа.

Наутро он уже явился с докладом.

— Мне повезло! Мегера скрылась. Исчезла на другой день после убийства, словно те же адские силы, что исторгли её, теперь поглотили старую каргу обратно.

Запыхавшийся грек дал понять, что не сможет больше говорить без помощи хорошей чаши вина.

Утолив как следует жажду, он поспешил заверить хозяина:

— Я узнал всё, что тебя интересует. У соседей, точнее, у соседок с хорошим зрением.

— Так что же за клиенты были у Коринны? — поинтересовался Аврелий.

— Немногие, по правде говоря. Девушка не без претензий. Она даже не была настоящей содержанкой, иными словами, не упускала случая округлить свои доходы за счёт некоторых уступчивых друзей.

— Ах, вот как? А кто в таком случае оплачивал дом?

— Страбон, провинциальный купец, который сколотил состояние, доставляя товары с Востока. А недавно облагородил своё безвестное имя, женившись на женщине весьма высокого положения, — на Лоллии Антонине.

— Вот как? Я не раз слышал это имя от Помпонии. Первого мужа Лоллии Калигула несколько лет назад приговорил к смертной казни, и все ожидали, что она повторит его судьбу. Но она спаслась после того, как уговорила императора побеседовать с ней наедине. Однако ей не удалось сохранить состояние, которое было конфисковано как принадлежавшее врагу государства. С другой стороны, у Калигулы это ведь было в порядке вещей — осуждать за государственную измену самых состоятельных граждан, чтобы завладевать их имуществом. Странно, что я ещё жив!

— Эта большая удача объясняется тем, что мы подделали предсказание, согласно которому он умрёт через год после тебя, — усмехнулся Кастор.

— А Лоллия постаралась восполнить утрату имущества, выйдя замуж за богатого провинциала. Наверное, это весьма незаурядная женщина. Ведь мало кому удавалось выбраться живым из постели Калигулы!

— Страбон, однако, хотя и заполучил для себя эту жемчужину римской аристократии, без всяких проблем содержал и маленькую Коринну. Похоже, только для того, чтобы навещать её время от времени. Очевидно, дальние поездки позволяли ему и то, и другое.

— Мне кажется, девушка вела не слишком замкнутую жизнь в отсутствие своего покровителя, — заключил Аврелий.

— Ну да, славный Страбон всё время разъезжал по своим делам, и Коринна, пользуясь этим, позволяла себе некоторые вольности.

— Мне нужны имена, Кастор, не заставляй меня ждать.

— Что бы ты сказал о Гае Руфо и его шурине Квинтилии? Оба молоды и хороши собой, в отличие от Страбона, старого толстяка.

— Это я уже знаю! — разочарованно протянул Аврелий.

— В таком случае, может, тебя заинтересует третий гость нашей чаровницы: парень из низов, но с атлетической фигурой и всем прочим, что может осчастливить женщину. Так, во всяком случае, мне его описали.

— Кто, могу я узнать?

— Ну, как и в первом случае, служанка Коринны, конечно! Она прелестна и необычайно словоохотлива. Она рассказала, что её хозяйка обеспечивала клиентам абсолютную конфиденциальность: все слуги должны были покидать дом, когда приходили Квинтилий и Гай. Со Страбоном, однако, всё происходило по-другому. Старик любил окружать себя служанками и танцовщицами, когда бывал у неё.

— А тот парень из простонародья?

— Его она, похоже, принимала бесплатно. Должна же несчастная девушка позволить себе небольшое развлечение! Наверное, тебе будет интересно узнать, что этот молодой человек всегда приходил в рабочей одежде. По словам служанок, видимо, ремесленник, возможно, плотник…

— Отлично, Кастор, — охотно похвалил Аврелий. — Следовательно, любовная связь молодых людей продолжалась.

— Вне всякого сомнения.

— А что касается остальных слуг, что о них узнал?

— Немного. У Коринны было только пять служанок, все вольноотпущенницы, работавшие за плату. Ещё эта мегера и девчонка-рабыня с мышиной физиономией.

И Аврелий вдруг припомнил, что перед тем, как войти в дом к Коринне, ему показалось, будто заметил за приоткрытой дверью огромные выпуклые глаза на остроносом, как у грызуна, личике. Он вздрогнул. Девочка видела его! И возможно, донесла на него семье Руфо, когда побежала к ним.

Какой же он глупец! Выходит, ещё до того, как старуха обнаружила труп, кто-то уже знал, что он заходил к Коринне. В таком случае, если служанка рассказала кому-то о нём, этот кто-то должен был непременно заключить, что именно он, Аврелий, и убил вольноотпущенницу. Если, конечно, этот кто-то не убийца.

Аврелий постарался припомнить обед накануне вечером — лица сотрапезников, их разговоры. Но трудно было понять, видел ли в нём кто-нибудь возможного убийцу, обращал ли на него особое внимание. Если только…

В ночь убийства, когда он вошёл в дом куртизанки, было уже достаточно темно, и вряд ли девочка хорошо рассмотрела его. Кроме того, откуда она могла знать его имя и должность?

Девочка не появилась и тогда, когда допрашивали старуху, более того, её вообще не смогли найти. Можно было лишь предполагать, что она сказала кому-то о нём.

Возможно, служанка всегда была связной между Коринной и её любовниками, поэтому и решила, что нужно побежать и поскорее сообщить Квинтилию или Гаю, что хозяйка убита.

Аврелий успокоился: трудно было бы обвинить его в убийстве только на основании неопределённых показаний девочки-рабыни. И всё же надо бы разыскать её. Он займётся этим позже, а пока необходимо как можно быстрее разузнать у неистощимой на сведения Помпонии всё, что известно о Страбоне и Лоллии.

Аврелий написал записку, что хочет встретиться с друзьями, и отправил её с посланцем. Затем надел не самую красивую, но примечательную тунику, несколько крупных колец и обувь, украшенную лунулами[52] из слоновой кости, символом сенаторского звания. Потом велел подать паланкин, хорошо понимая, что внешность производит больше впечатления, чем то, что за ней скрывается, и со всей помпезностью отправился с визитом к скромному плотнику в Субуру.

Носильщикам нелегко было пробиться в толпе, заполнявшей узкие улочки квартала, но в конце концов, не без толкотни, они всё же добрались до мастерской Энния.

Пока Кастор беседовал со своим другом брадобреем, с которым надеялся создать совместное предприятие, Аврелий с важностью вышел из паланкина, вынудив расступиться небольшую толпу, собравшуюся поглазеть на необычного посетителя.

Мастерская оказалась крохотной, в ней витал приятный запах свежей древесной стружки. Двое или трое обнажённых по пояс рабочих строгали доски, когда сенатор появился на пороге.

Молодой великан с открытым лицом распахнул ясные голубые глаза, недоверчиво посмотрел на него, отложил инструмент и нерешительно приветствовал нежданного гостя.

— Ave, благородный…

— Аврелий Стаций, римский сенатор.

Патриций взглянул на ребяческое лицо юноши, на его мощную мускулатуру и мозолистые руки.

— Ты Энний, плотник? — требовательно спросил он.

— Да, благородный сенатор, — растерянно и не без волнения ответил великан.

Это неожиданное посещение не предвещало ничего хорошего.

— Где можем поговорить без свидетелей?

— Не знаю… Я живу вместе с другими плотниками. Нас трое в небольшой комнате.

— Тогда следуй за мной, — предложил Аврелий, направляясь в цирюльню, где Кастор излагал будущему компаньону свои планы, которые очень скоро невероятно обогатят их.

— Выйдите! — приказал Аврелий обоим, и они поспешно удалились.

В помещении было тесно, уединиться не получалось.

Патриций задёрнул занавеску, отделявшую цирюльню от улицы, чтобы, если уж любопытные и услышат его, то хотя бы не увидят.

— Садись, Энний.

Юноша робко посмотрел на Аврелия.

— Тебе известно, что твоя любовница убита?

Великан вздрогнул. На его лице, не способном скрывать чувства, появились и страх, и отчаяние.

— Благородный сенатор, я…

— Помолчи. Я пытаюсь понять, как плотник из Субуры может оплачивать самых дорогих куртизанок на Авентинском холме. Как ты платил ей? Воровал?

— Совсем не так, как ты думаешь, благородный Аврелий, — ответил молодой человек. — Мы с этой девушкой давно знакомы… то есть я хочу сказать, ещё до того, как она…

— Стала проституткой, — завершил его мысль Аврелий.

— Ещё с детства, благородный сенатор. Не так, как ты думаешь. Я хотел жениться на ней. Ещё когда мы вместе играли на улице, я мечтал, что однажды она станет моей женой. Но я был очень беден и ничего не мог предложить ей, а она такая красивая, такая нежная!

— Ты не смог жениться на ней, но сумел забраться в её постель, и не раз!

— Она жила здесь, когда была девочкой, — продолжал плотник, словно не слыша его. — Ты бы видел её! Даже в грубой шерстяной тунике она была необыкновенно красива! Всегда оживлённая, весёлая и жизнерадостная, но через минуту могла вдруг встревожиться, рассердиться. Трудный у неё был характер. Я знал, что слишком прост для неё, но я был бы счастлив хотя бы просто находиться рядом с ней, я терпел бы все её капризы. Когда мы были детьми, она часто просила меня поиграть с ней в богатых. Она изображала госпожу, а я — раба. Как я был счастлив в такие Минуты! Я готов был прислуживать ей всю жизнь! — Слёзы затуманили чистый взгляд рабочего. — Она жила неподалёку отсюда, её отец держал прачечную. Когда он умер, она стала вести дело вместе с сестрой, маленькой Клелией. Но эта жизнь оказалась слишком трудной для неё, она не выдерживала. Всё время плакала, жаловалась на вонь, на покрасневшие руки. «Увези меня отсюда, Энний, — просила она, — давай уедем куда-нибудь далеко, разбогатеем, у нас будут красивые туники, чистый дом и рабы, которые станут работать на нас…» — великан всхлипнул. — Но я не мог. Мне хотелось, чтобы она стала моей женой, чтобы у нас были дети, здесь, в Субуре, среди моих друзей, и в той же в бедности, в какой мы жили всегда. Я был бы счастлив тогда. А к старости мы накопили бы денег и купили бы небольшой участок земли в деревне и жили бы вместе… — Молодой человек замолчал, не в силах продолжать.

Аврелий подождал, пока он успокоится. Спустя какое-то время Энний снова заговорил, но тон его голоса изменился: стал не такой жалостный и умоляющий, теперь в его словах слышались отчаяние и угрызения совести.

— Я не смог увезти её отсюда. Думаю, это были только мечты, детские фантазии. Я надеялся, что она повзрослеет и сможет принять ту жизнь, какая нас ожидала, какую прожили наши родители… Но она не смирилась с этим и однажды утром исчезла. Ушла с какой-то старухой сводней, которая вскружила ей голову разговорами о её красоте, о том, что будто бы можно много получить за неё. Сестра прокляла её. Думаю, несмотря на своё доброе сердце, бедная Клелия так и не простила её никогда! Я знаю, что слишком крепко любил её, надеялся, что она найдёт то, что хочет, ради чего покинула нас. Всего этого я не мог дать ей.

— Весьма впечатляет. И таким образом, когда девушка устроилась, то стала содержать тебя, — посмеялся над ним Аврелий, изображая презрение, какого на самом деле не испытывал.

— Нет, это не так. Я встретил её случайно. Шёл как-то по форуму и вдруг увидел её вдали. Она стояла ко мне спиной, волосы перекрашены в рыжий цвет, но я сразу понял — это она. Я узнал бы её среди тысяч женщин! В лёгкой красивой тунике она выглядела знатной госпожой. Я даже не решился заговорить с ней.

— Ну, в конце-то концов смелости у тебя всё же хватило, как я понимаю!

— Не в тот раз. Но потом я уже не выдержал. Я искал её, это верно. Мне казалось, она забыла меня, но нет — сразу узнала, пошла навстречу, пригласила к себе в дом…

— И в свою постель, — саркастически завершил Аврелий.

— Между нами ничего не было, когда она жила здесь, в Субуре. Знаешь, мы были… Я — христианин. Для нас такое поведение немыслимо.

— Я слышал кое-что о вашей религии. Выходит, плотник, ты нарушил заповеди своего бога?

— Но я любил её! И готов был в любую минуту жениться на ней. Мне неважно, что она оступилась! Мне не нужны были её деньги, полученные от других мужчин. Мне ничего не нужно было, кроме неё. Я хотел вырвать её из этой жизни. Если бы я не надеялся, что смогу убедить её, наверное, нашёл бы силы отказаться от неё. Но я был уверен, что смогу. Она говорила: «Подожди, Энний, подожди ещё немного… У меня есть одно дело. Одно очень важное дело… Потом у нас будет очень много денег, и мы сможем уехать отсюда. Будем жить в каком-нибудь далёком городе, где никто нас не знает. Купим большую мастерскую, и ты станешь руководить работой рабов, ну а мне будут прислуживать горничные. У наших детей будут няни и воспитатели. Мы всю жизнь проведём вместе. Подожди ещё совсем немного…»

— И ты спокойно ожидал, когда сможешь воспользоваться её честно заработанными деньгами. Неплохо для порядочного христианина! — с насмешкой заключил Аврелий.

— Тебе не понять! Я любил её. Я всё стерпел бы ради неё. Я хотел, чтобы она была счастлива! — с дрожью в голосе возразил Энний.

— Ты любил её, а она отдавалась первому встречному, прося тебя подождать ещё немного, — ледяным тоном произнёс сенатор. — А потом, когда ты наконец понял, что она смеётся над тобой, всадил ей нож в сердце.

— Нет! Неправда! — Возглас Энния привлёк к двери любопытных.

Властного жеста сенатора оказалось достаточно, чтобы они разбежались.

— Это неправда! О смерти Цецилии мне сказала её сестра. Она пришла вчера сюда и бросила мне: «Твоя красавица покончила с собой. Бог наказал её за грехи». Она была потрясена, бедная Клелия, не знала, что говорит.

— Думаю, Энний, что прекрасно знала.

— Нет, Клелия не знала, что мы с Цецилией виделись. Она же ещё ребёнок, невинная христианская душа. Она и представить себе не могла…

— Повторяю тебе: я убеждён, что прекрасно знала. Поэтому и не может простить её даже после смерти. Скажи-ка, а тебе не приходило в голову присмотреться к младшей сестрёнке? Думаю, она была бы очень рада!

Энний вытаращил на него глаза и вскипел гневом:

— Не говори так о Клелии! Это самая чистая женщина из всех, кого я знаю. Такие мысли ей и в голову не придут!

— В самом деле? А ты пробовал поговорить с ней? Мой совет — воспользуйся молодостью этой девственницы прежде, чем она зачахнет от любви к тебе!

Энний вскочил, готовый наброситься на дерзкого собеседника, но Аврелий решительно остановил его:

— Думай, что делаешь, плотник! На этот раз притворюсь, будто не видел.

Лицо Энния пылало гневом. Оскорблённый в своих лучших чувствах, в своей вере, он готов был жестоко избить наглого патриция, но сдержался не столько из-за холодной угрозы сенатора, сколько потому, что не хотел унизиться до насилия, несмотря на провокацию.

Он взглянул на свои сжатые кулаки и горько усмехнулся: как посмел этот развращённый язычник сказать такое о благочестивой Клелии, к которой не решался прикоснуться ни один мужчина?! Почему позволил себе смеяться над его убеждениями, обливать грязью самые чистые его чувства?

Язычники не уважали ни живых, ни мёртвых: высмеивали добродетель и не опасались греха. Любовь к Коринне, самое прекрасное и святое чувство в его жизни, в устах этого язычника превращалась в какую-то непристойную интрижку проститутки и мужчины, которого она содержит.

Но слова Аврелия были отчасти справедливы: он нарушил заповедь Божью и должен расплачиваться за это стыдом и унижением. Он согрешил, и не только в постели Коринны. Он согрешил в своей слабости и не сумел уберечь любимую, спасти её от самой себя. Это преступление заслуживало наказания: Энний опустил голову в знак раскаяния.

Аврелий посмотрел на него иронично и снисходительно, потом вышел на улицу. Паланкин ожидал его на другой стороне площади в окружении зевак и бездельников. Кастор исчез.

Аврелий не торопясь сел в паланкин и уже готов был задвинуть шторки из мягкого муслина, как вдруг услышал гневный оклик:

— Сенатор!

Он узнал голос девушки даже прежде, чем увидел. У неё хватило смелости обратиться к патрицию таким образом!

— Прекрасная Клелия прервала свою тяжёлую работу, чтобы приветствовать меня? — поинтересовался он.

Девушка с вызовом остановилась перед ним. Рядом с паланкином она выглядела Фурией[53]. Закатанные рукава рубашки, развевающиеся на ветру волосы: такой должна была быть легендарная девственница Клелия[54], прежде чем бросилась на лошади в бурные волны Тибра.

Аврелий смотрел на неё с улыбкой.

— Энний не имеет никакого отношения к этой истории. В тот вечер, когда убили Клелию, он был в своей мастерской. Я сама видела его и разговаривала с ним. Он ни за что не смог бы добраться до Авентинского холма. Оставь его в покое!

— Как по-твоему, чего стоит в суде свидетельство влюблённой женщины? — рассмеялся Аврелий.

И, потянув ремни паланкина, велел носильщикам трогаться в путь. Девушка не двинулась с места и не опустила взгляда.

IX

Аврелий проснулся, когда солнце стояло уже высоко: он долго спал глубоким сном и сейчас чувствовал прилив энергии и жизненных сил.

Слуга подал ему таз с ледяной водой, которой он омыл лицо и плечи, получая удовольствие от прохлады.

— Господин, надо бы посмотреть счета. — Дотошный Парис не давал ему покоя. — Кое-какие должники не хотят возвращать деньги, которые ты неосторожно ссудил им. А я ведь предупреждал тебя! Ну конечно же, благородный Аврелий никогда не отказывает в просьбе. А требовать с них долги потом приходится мне!

Скучающий патриций притворился, будто слушает.

— А ещё сторожа из виллы в Байях просят денег на срочный ремонт и хотели бы знать, когда думаешь переехать туда.

— Пока что об этом не может быть и речи, Парис.

— Но жара в городе уже становится нестерпимой, и все уезжают…

— Завтра, Парис, завтра.

— Банкир Опилий, напротив…

— Мне некогда, поговорим об этом в другой раз. А сегодня хватит докучать мне, — приказал Аврелий.

— Всегда завтра, всегда завтра. — Недовольный Парис направился к выходу, продолжая бубнить: — Всё некогда! Для ужинов, для книг, для женщин, для Кастора находится время, а для счетов никогда!

— Перестань ворчать, Парис, ты портишь мне прекрасный день.

— Я позволю себе заметить…

— Но я не позволяю тебе этого! Более того, самым категорическим образом запрещаю! — возразил Аврелий, отпуская его. — Лучше пришли ко мне Кастора.

— Кастор, опять Кастор! — проворчал, удаляясь, обиженный вольноотпущенник.

— Ты ещё здесь, Парис? — удивился господин, снова увидев его через минуту.

— Кастора нет, — сообщил тот, явно довольный. — Он сегодня не ночевал дома.

Ясно было, что выходка грека доставила ему злорадное удовольствие. Благонравный управляющий питал глубокую неприязнь к любимому рабу господина, а хитрый грек не делал ничего, чтобы завоевать его симпатию, напротив, не упускал случая посмеяться над ним и всячески подшутить.

— Я разрешил ему, — солгал Аврелий, желая оправдать секретаря в глазах управляющего и пообещав себе устроить Кастору хорошую головомойку, как только тот появится.

— Получены два послания лично для тебя, пока ты спал, но я не счёл возможным тревожить твой сон.

— Молодец, Парис, кое-чему, похоже, научился, — сказал патриций, ломая восковую печать на первом свитке: он узнал почерк Сервилия, и ему не терпелось прочитать, что сообщает друг.

Аврелий подошёл к столику из чёрного дерева, взял лист папируса и набросал несколько фраз.

— Отправь немедленно курьера в дом Сервилия, — приказал он ожидавшему вольноотпущеннику и, запечатав свиток воском, протянул ему.

Когда Парис ушёл, Аврелий, удобно расположившись в кресле, открыл другое послание.

Аврелий разволновался. Марция Фурилла! В тот вечер за ужином она почти ни слова не произнесла, а теперь вдруг захотела что-то сообщить, причём что-то настолько секретное, что даже рискнула тайно встретиться с ним на острове Тиберина.

Аврелий с тревогой взглянул на песочные часы и успокоился — ещё успеет! Он постарался одеться как можно лучше и велел побрить себя. Конечно, это не любовное свидание, но дочь Фурия всё-таки женщина, и ему не хотелось плохо выглядеть.

Он отправился на встречу задолго до назначенного времени. Ему хотелось прибыть туда первым, а кроме того, проехать по центру Рима днём — задача не из лёгких.

Дорога, однако, оказалась довольно спокойной: движение было не таким хаотичным, как всегда, город, казалось, оцепенел от лени.

Когда без особых препятствий сенатор подъехал к портику Октавии, то вспомнил вдруг причину необычного спокойствия: в этот день большинство горожан собиралось в цирке, желая посмотреть бесплатное зрелище, которое император предлагал римлянам в честь своего друга Ирода Агриппы, царя Иудеи. Пренебречь этим было недопустимо, но дело Коринны настолько занимало Аврелия, что он позабыл о своих светских обязанностях.

И всё же, размышляя о представлении, он успокоился: в толпе его отсутствие заметят не сразу, а кроме того, он избежал одной из этих отвратительных гладиаторских игр, на которых слишком часто приходилось присутствовать. Не то чтобы они не нравились ему, но он находил их нелепыми и не понимал, как его сограждане могут получать удовольствие, глядя на смерть ближнего, пусть даже в виде яркого зрелища.

С другой стороны, он знал, что гладиаторами, как правило, становились осуждённые преступники, которым предлагался выбор между неизбежной смертью и спасением в случае победы над противником.

Поэтому большинство из гладиаторов выбирали своё ремесло совершенно осознанно, и к тому же в случае удачи оно могло быть ещё и очень доходным.

Так или иначе, тайная встреча с загадочной дочерью Руфо привлекала Аврелия гораздо больше, нежели перспектива наблюдать целый день за очередным массовым убийством.

Возле театра Марцелла он оставил паланкин и пешком направился к мосту Фабричо. В условленном месте он оказался несколько раньше и решил позволить себе небольшую прогулку.

Прошёлся по острову Тиберина, почти безлюдному в эту пору. Лишь несколько больных рабов ползали возле храма Эскулапия, напрасно ожидая, что чья-нибудь жалостливая рука спасёт их от ужасного состояния, в каком они находятся.

Обычай оставлять старых рабов возле храма бога медицины вместо того, чтобы позаботиться об их лечении, казался Аврелию варварским и бесчеловечным. Несчастные люди, покрытые струпьями, неспособные даже подняться с земли, почти не надеялись, что кто-то подберёт их и займётся их недугами.

Однако по традиции любой, взявший на себя заботу о брошенном рабе, имел право присвоить его, если тот не умрёт.

Аврелий всегда помогал своим старым и верным слугам и освобождал их от работы, если у них уже не было сил из-за возраста или болезни.

Несчастные, что ползали у ступеней храма, вызывали у него жалость. Он не мог, разумеется, помочь им всем, но порой, движимый благородным порывом, подавал бедолагам милостыню и никогда не сожалел об этом.

Теперь поговаривали, будто Клавдий собирается дать вольную тем из несчастных, кто выживет. Сенатор рассчитывал, что так и случится: надежда получить вызволение из рабства, наверное, могла прибавить кому-то из них сил и желания жить.

Он достал из мешка несколько монет и бросил беднягам, чтобы они хотя бы умерли не с пустым желудком или чтобы утопили свои страдания в вине. Погрузившись в эти размышления, он прошёл в поисках спасения от изнуряющей летней жары в святую рощицу возле храма.

И в этот момент увидел, как приближается Марция вместе со старой кормилицей. Она, должно быть, специально выбрала этот день, когда все домашние были в цирке, чтобы избежать строгого отеческого надзора.

Марция не видела Аврелия, а он незаметно наблюдал, как она отослала кормилицу, и, подождав, пока останется одна, вышел ей навстречу.

— Ave, Марция!

Девушка вздрогнула и как будто испугалась, но когда обернулась, на лице её уже была маска невозмутимого спокойствия.

— Сенатор Аврелий, — заговорила она без всяких преамбул, — я знаю, что ты интересуешься убийством куртизанки Коринны, и думаю, не случайно упомянул о ней во время ужина, на который был приглашён к нам в дом.

— Это и в самом деле так, — согласился он и замолчал, ожидая, что ещё она скажет.

— Не знаю, почему тебе так нужно узнать, кто убил её, но если хочешь, я могу назвать его имя.

Марция пыталась совладать с голосом. Казалось, она нисколько не колебалась и готова на решительный шаг. Возможно, женщина собирается обвинить кого-то из своей семьи?

Сейчас она совершенно не походила на то кроткое и покорное существо, каким Аврелий видел её два дня тому назад. Теперь, в отсутствие отца, её пылающее, взволнованное лицо выглядело почти красивым.

— Думаю, это мой муж убил Коринну, — произнесла она чуть дрогнувшим голосом.

Аврелия словно удар поразил в сердце, но он сумел скрыть это.

— Что заставляет тебя так думать? — холодно и спокойно спросил он.

— Квинтилий хорошо знал её и часто посещал. В последнее время водил к ней и моего брата. А кроме того, в тот день, когда она была убита, он находился у неё.

— Откуда такая уверенность? Ты что, следила за ним?

Марция не ответила.

— Ты когда-нибудь упрекала его за эту связь? — не очень уверенно поинтересовался Аврелий.

Она горько рассмеялась, но смех больше походил на рыдание.

— Упрекать Квинтилия в том, что он ходит к куртизанке? Когда я жила с ним в старом доме его отца, в том самом, который мой дорогой муж проиграл в кости, я была бы рада, если бы он встречался с ней где-то на стороне! Однако каждый вечер, пока хватало моего приданого, мне приходилось терпеть его кутежи под нашей семейной крышей, а самые грязные римские проститутки проводили ночи рядом с моей спальней. И если бы речь шла только об этом! Когда ему недоставало женщин, он устраивал пирушки с женоподобными флейтистами и молодыми мужчинами-любовниками. Иногда мне приходилось присутствовать при этих оргиях, он хотел, чтобы я тоже принимала в них участие. «Иди, посмотри, — звал он меня, — взгляни, дочь Фурия Руфо, как надо жить!»

— И ты никогда не говорила об этом отцу? Он же непременно прекратил бы эти безобразия или, по крайней мере, запретил бы вовлекать в них тебя.

— Нет, я никогда ничего не говорила отцу, пока остатки моего приданого позволяли нам жить отдельно. Я ждала. Целый год я всё терпела и ждала. И знаешь почему? Я хотела увидеть лицо этого строгого, неподкупного аристократа Фурия Руфо, когда он узнает, кому без всяких оснований всецело доверил заботу о своей дочери! — Марция засмеялась и побледнела.

— Выходит, ты ненавидишь своего отца?

— Он выдал меня замуж, когда я ещё в куклы играла, выдал согласно древнему обычаю, естественно. Он никогда не спрашивал, чего бы мне хотелось, не интересовался, счастлива ли я в той жизни, какую он выбрал для меня. Так уж он устроен, ты видел. Он любит оливки с сыром, значит, все должны любить оливки с сыром. Его решение — закон. Он никогда не спрашивал, кто мы такие, его дети. Он держал меня в доме, чтобы я пряла шерсть вместе со служанками, до тех пор, пока не решил бросить меня в руки этого грязного типа, чтобы я как можно скорее нарожала ему внуков. Ох, он, конечно, не знал, что за человек Квинтилий! Ты бы видел его лицо, когда я рассказала ему про извращения и мотовство его любимого зятя. И знаешь, почему он не даёт согласия на развод? Чтобы удерживать моего мужа в своей власти и заставить его расплатиться за все бесчинства. А что я всё ещё должна оставаться его законной женой, это его не волнует. Теперь наконец у него всё под контролем, и он держит этого развратника на поводке или, по крайней мере, думает, что держит. Квинтилий не раз ускальзывал от его надзора и даже сумел добавить преступление ко всем своим прегрешениям.

— Почему ты так уверена в этом?

— Кинжал, которым убили Коринну, был из слоновой кости, не так ли?

— Да, — подтвердил Аврелий, подумав, что ещё никому ничего не говорил о том, как погибла Коринна. С другой стороны, это все знали.

— У Квинтилия есть такой кинжал. Это ценная вещь — рукоятка из слоновой кости индийской резной работы. Она стоила ему состояния. Многие прежде видели у него этот кинжал.

Аврелий закрыл глаза и постарался припомнить: куртизанку убили именно таким ножом, какой описала Марция. Она, однако, не могла знать этого, у неё определённо имелись совсем другие причины донести на мужа, если только…

Если только не она сама вонзила кинжал в грудь соперницы.

Аврелий схватил Марцию за руки и, глядя на неё в упор, спросил:

— Ты когда-нибудь видела Коринну живой или мёртвой?

Она подняла на него взгляд — на её почти красивом бледном лице отражалось горделивое отчаяние — и сухо ответила:

— Никогда.

Потом, высвободившись, она не спеша удалилась величественной, царственной походкой.

X

— Ну, наконец-то ты явился, Кастор! Пора бы уже! — Грек только что возвратился домой. — Быстрее отправляйся в Субуру.

— В Субуру? Да я же только что оттуда! Я, можно сказать, теперь живу там. Как бы избавиться от этого омерзительного запаха сосисок! — пожаловался раб.

— Я только что узнал, что Клелия согласилась принять наследство сестры, так что она законная владелица всего её состояния, включая рабов.

— Но у Коринны не было рабов!

— Были — девочка с мышиной мордочкой. Она записана как её собственность. Её зовут Псека — «Крошка», очень подходящее имя. Отправляйся к Клелии и купи её для меня.

— Что?! — грек в недоумении вытаращил глаза.

— Ты не ослышался. Дашь ей пятьдесят ассов, не больше, это её цена. А не захочет продать, намекни, что у её любимого Энния могут случиться большие неприятности, если его арестуют как свидетеля или подозреваемого в убийстве. Короче, подёргай за самые тонкие сердечные струны или же обмани — сам реши, что лучше, но купи девочку.

— Хорошо, мой господин, уже иду, — печально вздохнул Кастор, но, направляясь к выходу проворчал: — Даже десяти омовений в термах не хватит, чтобы избавиться от этого гадкого запаха! — Произнёс тихо, но достаточно громко, чтобы хозяин услышал его.

— Да, Кастор, — окликнул Аврелий. — Не оставайся на ночь у той служанки. Сегодня ты мне можешь понадобиться. И как можно скорее приведи сюда девочку.

Кастор ушёл, недовольно ворча: «Обращается со мной как с рабом!»

Парис, встретивший секретаря на пороге, проводил его косым, недовольным взглядом. Ясно, что у Аврелия и сегодня утром не найдётся времени для счетов, ведь ему нужно подготовиться к званому ужину у Сервилия, и он должен выглядеть блистательно.

Поэтому вместо того, чтобы выслушивать управляющего, сенатор позволил себе длительное омовение, не стал мучить себя слишком сильным массажем Самсона, а доверился нежным рукам Нефер, очаровательной египетской рабыни, которую купил недавно за целых десять тысяч сестерциев.

Быстрые прикосновения её пальцев по всему телу убедили его, что он правильно потратил свои деньги. Не говоря уже об удивительной ловкости, одна лишь красота загадочных чёрных глаз этой дочери Нила стоила тех денег. Патриций расслабился, наслаждаясь каждым мгновением.

Потом он отдал себя в руки брадобрея, опрятного пожилого финикийца, который побрил его, используя какую-то смоляную кашицу собственного изобретения. Причёсаны брови, приведены в порядок ногти, волосы удалены даже из ноздрей, значит, настало время наконец выбрать подходящий наряд.

Молодой патриций тщательно следил за собой, желая всегда выглядеть как можно более изысканно, избегая в то же время комичной изнеженности, свойственной некоторым его знакомым.

Когда он решил в конце концов, что выглядит неотразимо, то вызвал паланкин, и могучие нубийцы быстрым шагом понесли его к дому Сервилия.

В богатом доме друга Аврелия его ожидал не обычный приём в узком кругу, а большой и пышный званый ужин.

В зале звучали кифары, а Помпония — грузная расплывчатая фигура в красно-серебристой тунике — переходила от одного гостя к другому, желая убедиться, что все чувствуют себя комфортно.

Десять музыкантов и искусный мим будут потом услаждать компанию, а в конце ужина ожидались знаменитые танцовщицы из Гадеса[56], которые исполнят свои непристойные танцы под стук кастаньет. Рабы постоянно подливали гостям лучшие вина.

Сервилий отвёл друга в сторону, надеясь услышать от него похвалу.

— Что скажешь, Аврелий? — спросил он, весьма довольный собой. — А какой нас ожидает ужин! Фламинго, журавли и даже страус — все будут поданы целиком, даже в собственных перьях, и поднесёт их целая команда голых амурчиков!

— Не хватает только запечённой зебры, завёрнутой в свою полосатую шкуру, — пошутил Аврелий.

— Какая прекрасная мысль! Устроим в следующий раз! — пообещал Сервилий, который всерьёз воспринял этот совет.

— Всё и в самом деле превосходно, друг мой, и гости либо известные, либо высокопоставленные: вижу того молодого поэта, который считается наилучшим, и даже Нарцисса — вольноотпущенника императора.

— Дело в том, что мне необходимо разрешение на кое-какое строительство, и без визы имперской канцелярии тут не обойтись. Знаешь ведь, как это делается… Никаких подарков, никаких сделок. Но я вижу, ты чем-то обеспокоен. Могу догадаться, кого высматриваешь, распутник… Но она ещё не появилась.

— Одна придёт?

— Похоже. Муж уже месяц в отъезде, и она свободна словно ветер, так что, если захочешь, можешь воспользоваться случаем, — усмехнулся Сервилий, понимающе глядя на него.

— Я хочу спросить, ты устроил всё это не только ради нашей с ней встречи?

— Ну, не совсем так, но почти. Дело в том, что Помпонии был совершенно необходим предлог для праздника, поэтому, встретив Лоллию, она сразу же пригласила её. Но было бы слишком подозрительно, если бы мы собрались только вчетвером. Поэтому она пригласила ещё двух-трёх интересных людей.

Два-три человека на самом деле оказались по меньшей мере двадцатью гостями, в числе которых Аврелий узнал известного астролога. Он, хоть и путешествовал инкогнито, поскольку ещё со времён Тиберия запрещалось практиковать это искусство в Риме, всё равно загребал огромные деньги своими двусмысленными предсказаниями.

Аврелий верил в звёзды не больше, чем в богов, и вежливо, но решительно отклонил предложение халдея предсказать его судьбу.

Тот, сильно обидевшись, не отказал себе в удовольствии произнести мрачное пророчество:

— Вскоре ты тоже устроишь званый ужин, Аврелий, но один из твоих гостей умрёт! — ядовито прошипел он.

— Надеюсь, ему так понравится моё угощение, что он поспешит вернуться в мир живых! — со скепсисом возразил сенатор, нисколько не испугавшись, и, смеясь, успокоил доброго Сервилия, который не скрывал своей озабоченности. — Наихудшие предсказания всегда достаются тем, кто не платит!

— Аврелий, ты же не станешь воспринимать это всерьёз? — расстроился друг.

— Я как раз очень серьёзен, мой дорогой, это другие легкомысленны.

И тут он увидел только что вошедшую в зал гостью.

— Это она! — шепнул Сервилий, заволновавшись, и поспешил к ней с приветствием.

Женщина шла гордо, не спеша, предоставляя всем полюбоваться своей стройной фигурой в тунике из легчайшего шёлка, которую удерживала лишь хрупкая брошь на правом плече.

Прекрасное лицо, если не считать тёмных кругов под глазами, которые не смог скрыть даже самый тщательный грим, — лёгкий признак, позволявший догадываться о её возрасте и огромном жизненном опыте, намного большем, чем можно было приписать ей на первый взгляд.

Тёмные волосы собраны над головой, замысловатая причёска открывает тонкую шею и изящные мочки, украшенные серьгами в виде золотых змеек с изумрудами.

Аврелий с восхищением рассматривал её. Лоллия являла собой пример изысканности и хорошего вкуса. Уверенные жесты, царственная поступь, гордо поднятая голова, дерзкий, ироничный взгляд чёрных глаз, подведённых блестящей тёмно-бурой индийской краской.

Именно с таким воинственным взглядом она, должно быть, и отдалась императору Калигуле, покорив его. Даже он не посмел поднять на неё свою убийственную руку.

Эта же её чувственная гордость, должно быть, помогла убедить и богатого Страбона отдать ей в распоряжение своё имя и состояние. Как мог этот дурак бегать за какой-то Коринной, обладая такой драгоценностью?

Сервилий, попав под обаяние, которое, словно лёгкий туман, исходило от неё, из кожи вон лез, осыпая гостью комплиментами.

Аврелий наблюдал из другого конца зала, как друг с гордостью представлял прекрасную гостью всем приглашённым.

Когда настала его очередь, насмешливый сенатор почувствовал некоторую робость. Лоллия обратила на него вопросительный взгляд, и стало ясно, что ей хватило мгновения, чтобы оценить его. Она равнодушно отметила его мужественные черты, шутливую искорку в глазах, сильные мускулы, изящество тоги.

Под этим бесстыдным взглядом Аврелий почувствовал, что его безжалостно оценили в трёх ипостасях — как светского человека, как мужчину и как личность, — и испытал некоторое смущение: обычно это он смотрел на женщин подобным образом.

Но даже если ему показалось обидным, что его отнесли к числу потенциальных трофеев, он постарался скрыть это.

Он поискал какую-нибудь красивую фразу из тех, что одна за другой сами собой приходят на ум во время любого званого ужина, но смог произнести лишь какое-то банальное приветствие, приличествующее случаю.

И тут что-то восстало в нём: возможно ли, чтобы женщина одним только взглядом вскружила ему голову? Он не позволит ей этого!

Равнодушно разговаривая с Лоллией, он проводил её к триклинию и принялся смотреть представление.

А оно было прекрасным: волшебники и клоуны, танцовщицы и мимы сменяли друг друга в большом зале, в то время как слуги в костюмах мифических персонажей всё время подавали новые и новые перемены блюд.

Аврелий вел приятную беседу со всей собравшейся компанией, щеголяя лучшими шутками и солёными остротами из своего репертуара. К очаровательной соседке, напротив, обращался редко, хотя остро ощущал её присутствие.

В какой-то момент он вдруг понял, что всячески старается выглядеть перед высокомерной гостьей остроумным и непринуждённым человеком, которого якобы нисколько не впечатляет её красота. Тогда он рассердился на самого себя и внезапно замолчал.

И словно по какому-то неведомому знаку Лоллия, которая до сих отпускала лишь немногие, весьма краткие замечания, взяла нить разговора в свои руки и напрямую обратилась к нему с нарочитой небрежностью. Лёд был сломан.

Аврелий, прибывший на праздничный ужин с совершенно определённой целью завести разговор о подоплёке дела Коринны, не сумел воспользоваться случаем. Стремление снискать расположение этой удивительной женщины и опасение наскучить ей вопросами удерживали его.

Он умирал от желания расспросить её, но боялся, что прекрасная аристократка неправильно поймёт его. Выходит, он тоже сразу попал под власть очаровательной патрицианки?

Когда же он наконец решился заговорить с ней, она опередила его.

— Знаю, ты интересуешься делом убитой вольноотпущенницы Коринны, и я хотела встретиться с тобой, чтобы поговорить об этом, — сказала она вдруг.

— Это верно. Но когда я познакомился с тобой, причина, которая казалась мне такой важной и неотложной, потеряла всякое значение.

Лоллия, похоже, оценила его учтивость, совершенно неожиданную после долгого показного равнодушия, но Аврелий нисколько не поверил в её удивление. Такая женщина прекрасно знала, какое производит впечатление, и, конечно, умела читать в глазах мужчин желания, которые вызывала.

Уверенная в себе, красавица продолжала:

— Не пей сегодня вечером слишком много, благородный Аврелий. Когда ужин закончится, расскажу тебе вдали от нескромных ушей всё, что мне известно об этом деле.

Сенатора охватило странное нетерпение. Желание узнать, что собирается поведать ему загадочная патрицианка, соединялось с ожиданием удовольствия от встречи с нею наедине, хотя бы даже для того только, чтобы продолжить расследование.

Всё же он отнёсся к её предложению со свойственным ему недоверием, и оно лишь усилилось из-из неловкости, какую испытывает человек, когда нить беседы, которую он привык удерживать в своих руках, у него вдруг мягко, но решительно отнимают.

Ему не оставалось ничего другого, как только подавить своё нетерпение и по-прежнему получать удовольствие от великолепного праздника. Танцовщицы из Гадеса готовились к выступлению, и молодой эпикуреец позволил волнующему ритму музыки навеять ему чувственные и сладострастные образы.

Летняя ночь была уже на исходе. На пороге таблинума Аврелия накрыла волна прохладного, живительного воздуха: комната, отделанная белым и чёрным мрамором, оказалась оазисом свежести в мучительной духоте ночи.

Патриций опустился в кресло, на которое ему указали, не без некоторого разочарования. Чего, собственно, он ожидал? Встречи в более доверительной обстановке, в комнате с мягкими, устланными шелками ложами или, может, даже в спальне Лоллии Антонины?

Принимая его в этом скромном и холодном кабинете, она дала ему понять, что хочет сохранить дистанцию. Однако женщина, которая молча протягивала ему в этот момент полный бокал, отнюдь не выглядела ледяной: в ярком свете факелов золотая вышивка на её белой одежде переливалась, словно живая.

Стоящая возле него, но бесконечно далёкая, окутанная шёлком патрицианка походила на статую из какой-то далёкой страны, откуда привозят золото и изумруды.

Да, говорила Лоллия своим тихим и спокойным голосом, Коринна была содержанкой её мужа, она знала это. Да, Страбон одалживал Руфо всё более крупные суммы, пока тот не стал самым большим его должником. У строгого сенатора имелись только сельскохозяйственные угодья, и большинство из них были заложены.

Мысль инвестировать свои средства в какие-то другие, более прибыльные дела никогда не приходила ему в голову. Он был человеком старого склада, отстал от времени. Его состояние уменьшалось день ото дня.

Скромные поступления от имений, где неохотно трудились недовольные рабы, не могли, конечно, сравниться с огромными доходами Страбона или того же Аврелия, владевшего капиталом, торговыми судами и домами в центре Рима.

Руфо всё труднее было поддерживать тот стиль жизни, который, даже при всей его строгости, отвечал бы рангу сенатора. А если к этому прибавить результаты катастрофических спекуляций зятя, его огромные проигрыши за игорным столом, траты из-за распутной жизни, становилось ясно, что старик уже на краю разорения.

Конечно, он мог бы согласиться на развод или даже принудить Квинтилия к нему, но это было бы равносильно признанию своей ошибки. Нет, Руфо вполне мог тянуть с выплатой долгов ещё несколько лет, покрывая недостачи зятя, лишь бы иметь удовольствие держать его в своей власти.

Была бы ещё жива Ветула, кто знает… Но и она никогда не имела никакого влияния на упрямого сенатора, который не считал нужным вводить её в курс своих дел.

— Просто не могу понять, как человек такого большого ума может действовать так глупо, — с горечью размышляла Лоллия. — Я не раз просила мужа дать Руфо кредит, и только благодаря моему вмешательству ему ещё удаётся сводить концы с концами. Он, конечно, об этом не знает и предпочёл бы отправиться в преисподнюю, чем быть мне обязанным!

Теперь суммы, которые строгий сенатор задолжал Страбону, стали слишком велики, чтобы тот мог не обращать на них внимания. Рано или поздно он потребует их возвращения, и это будет означать для Руфо конец.

Аврелий слушал всё это с интересом и изрядным скепсисом. Неприязнь к зятю казалась ему недостаточно убедительной причиной для того, чтобы Руфо обескровил себя, и аргументы, которые приводила Лоллия в его пользу, не убедили его.

С какой целью человек такого свободного и даже слишком вольного нрава, как она, стал бы тратить столько слов в защиту строгого моралиста, готового возродить времена, когда женщин запирали в домах?

— Мне кажется, ты хорошо осведомлена о жизни нашего сенатора, — заметил он, вскинув брови. — Но не могу представить тебя среди стоиков или в виде новой Порции[57], плетущей заговор в гостиных, где тоскуют по республике и ворчат по любому поводу, осторожно, однако, не слишком повышая голос.

Аврелий чувствовал, что очарован этой женщиной, но не готов был верить всем сказкам, что слетали с её прелестных губ. Он понял, что старается специально раззадорить её, ведь даже обычный словесный спор с ней будоражил его чувства.

— Не веришь мне? — спросила Лоллия, высокомерно улыбаясь.

— Откровенно говоря, не слишком. Не я же просил тебя рассказать мне всё это, а раз ты сама захотела, то, надо полагать, сделала это с какой-то целью, но я пока не вижу её.

— Ах, мудрый Аврелий не понимает меня! А если бы я сказала, что хочу спасти его, этого было бы достаточно? — с насмешкой возразила Лоллия. — Если, конечно, это не обойдётся мне слишком дорого, — уточнила она.

— Спасти кого?

— Руфо, это же очевидно. Удивляешься, что трачу столько слов на какого-то Гая или, что ещё хуже, на Квинтилия? Поскольку догадливый Аврелий Стаций ведёт расследование, я подумала, что могла бы сообщить ему то немногое, что мне известно, в надежде, что его острый ум поймёт, как использовать эти сведения. С какой целью? Не представляю. Ради скандала, наверное. Нет, Руфо вышел бы из него обессиленным: именно этого он хочет избежать любой ценой. Отличное решение — обвинить в убийстве Квинтилия. Верно, это позволило бы разрешить все проблемы.

— Почему? — лукаво поинтересовался Аврелий.

— Но это же очевидно! Квинтилий, эта мразь, вполне мог убить куртизанку. Это скользкое существо, жалкий подонок. Он знал эту девушку, часто бывал у неё и водил к ней своего шурина, тщедушного Гая. И потом, это же кровопийца. Он два года входил в свиту Калигулы… Кстати, именно он донёс на моего первого мужа. Уверяю тебя, он совершал кое-что и пострашнее, чем убийство вольноотпущенницы. Однажды он и тот сумасшедший, что сидел на троне, убили двух проституток в публичном доме, куда явились инкогнито; убили только потому, что бедняжки не узнали Калигулу и не распростёрлись ниц перед божественным императором. И это ещё не всё. Я точно знаю, что после очередной вечеринки в его доме, когда он ещё не жил у Руфо, ночью оттуда унесли бездыханного юношу. Тибру известно много секретов, которые очень редко всплывают. Для него жизнь человека не стоит и двух ассов!

Аврелий перехватил властный взгляд Лоллии и услышал в её голосе издёвку, так не вязавшуюся с горькими словами, уловил самодовольство женщины, которая презирает слабости окружающих её мужчин, и его охватил глухой и безрассудный гнев.

— Вижу, тебе известно многое. Где же открылись эти тайны? В постели Квинтилия или Калигулы? — поинтересовался он с обидным равнодушием.

Лоллия посмотрела на него долгим взглядом и ответила, весело улыбнувшись:

— Ты ошибаешься, благородный Аврелий. В постели Руфо.

И тихо засмеялась. Глаза её пылали как угли. Ей опять удалось сбить его с толку: патриций ни на минуту не усомнился в том, что она говорит правду.

— Делай что хочешь с тем, что я рассказала тебе. А теперь, благородный друг, извини меня…

Аврелий не слышал слов Лоллии. Он только смотрел на неё, видел её презрительную улыбку, соблазнительные формы под прозрачным шёлком и слышал в её низком голосе превосходство женщины, которая знает, что глубоко взволновала мужчину.

Он представил её в объятиях Руфо, и в невольном порыве, что случалось с ним редко, потому что всегда обдумывал каждый свой поступок, Аврелий обнял её за тонкую талию и привлёк к себе.

Они стояли так, глядя друг другу в глаза.

Она — осознавая его желание, он — понимая, что оказался в ловушке, которую это непредсказуемое создание устроило ему.

Лоллия смотрела на него, выдерживая пылающий взгляд патриция. Она ожидала его дальнейших действий без страха и без стыда. И уже готова была торжествовать при мысли, что вот сейчас он, уже не владея собой, дрожащими руками и горячим дыханием докажет ей всю пылкость своего желания.

Она ждала этого, но для того ли, чтобы отдаться ему, или для того лишь, чтобы посмеяться над ним?

Аврелий замер. Аромат нарда[58] от её волос вместе с запахом податливого тела смутил его.

Он глубоко вздохнул и взял себя в руки: гордая патрицианка не увидит его у своих ног ослепшим от сумасшедшего желания овладеть ею.

Он смотрел на неё ещё мгновение и отпустил.

Коротко попрощался, чувствуя себя малодушным ничтожеством, и зашагал прочь.

Удаляясь в тёмный атриум, он с волнением ждал её оклика. Но не дождался. Лоллия Антонина проводила его насмешливой улыбкой. Услышав, как за ним закрылась дверь, Аврелий пожалел о своей дурацкой гордости.

— Идиот! Ничтожество! — обругал он самого себя и хотел было уже броситься обратно и умолять её, как влюблённый мальчишка, но, с трудом обуздав себя, решительно направился к паланкину.

XI

Проснувшись поздним утром, Аврелий обнаружил, что его ждёт безжалостный Парис. Ворчание заботливого вольноотпущенника — самое тоскливое, что только можно было представить после такого вечера, как вчерашний.

Рассердившись, Аврелий решил всё же выслушать его, но обратить внимание прежде всего на инвестиции, которые предлагал сделать осмотрительный управляющий. Зная его бескорыстный характер, было ужасно скучно заниматься финансовыми делами.

С другой стороны, в отличие от Руфо и людей его склада, он знал, что деньги, и только деньги, позволяли ему жить красиво и беззаботно, то есть так, как он, по счастью, привык. Поэтому он согласился выслушать Париса, и они долго обсуждали всё, что у того накопилось.

Перед уходом Парис, весьма довольный, что удалось на этот раз полностью завладеть вниманием хозяина, осторожно спросил о том создании, появление которого в доме сильно смущало его.

— Это ты, господин, приказал Кастору привести сюда эту замарашку?

Аврелий не сразу понял его вопрос, но потом догадался, что управляющий имеет в виду служанку Коринны.

— Ну конечно! — обрадовался он. — Сейчас же пришли её ко мне!

Парис скривился, выразив тем самым величайшее недовольство. Неужели господин опустился до самой низкой извращённости, если в свой дом, где полно дорогущих рабынь, самых красивых, каких только можно найти на невольничьем рынке, он покупает ещё и этот мешок костей, чтобы удовлетворить внезапную вспышку педофилии?

— И эта серая мышь войдёт в число наших слуг? — спросил он, втайне надеясь, что ради доброго имени изысканного дома, за который он в ответе, присутствие уродливой рабыни ограничится лишь недолгим капризом.

— Ну конечно, Парис! А зачем бы иначе я покупал её? — ответил Аврелий, недовольный невысказанной, но легко угадываемой мыслью своего вольноотпущенника.

— Велю привести её к тебе, господин. Но, разумеется, только после того, как служанки соскребут с неё коросту грязи, с какой её привели сегодня утром…

Молчаливо осуждая нездоровую прихоть своего господина, управляющий удалился, чтобы освободить место ненавистному сопернику. Кастор явился, всем своим видом излучая полное удовлетворение. Тяжёлое дыхание и неуверенная поступь говорили об обильном возлиянии, которое он позволил себе с утра.

— Маленькая ведьма, похоже, совершенно глупа и лишена дара речи. Никто не знает, где она родилась и сколько ей лет. Она смиренно позволила привести её сюда после того, как я всё же выкупил её у той ужасной прачки, и сразу же набросилась на тарелку с едой. Она буквально проглотила её, не произнеся ни слова. Хорошо бы услышать её голос, если он, конечно, есть. Нелегко было заполучить её, мой господин! — объяснил он, как всегда преувеличивая трудность своей задачи. — Похоже, Клелия хотела обратить её в свою веру. И слышать не желала о продаже. Тогда я заговорил о её любезном друге Эннии и для успокоения совести сообщил, что эта невинная девочка, которую она хочет превратить в христианскую девственницу, работала до прошлого года в борделе.

Грек помолчал, ожидая благодарности, которая так и не прозвучала, и добавил в качестве пояснения:

— Я узнал это у горничной Коринны, у той, с которой подружился. Она сказала, что её хозяйка хоть и не держала рабов, но эту девочку купила у одного сутенёра, который хотел отделаться от неё, считая неподходящей для занятия проституцией. Очевидно, это дочь какой-нибудь жницы или рабыни, и хозяин не захотел содержать её до тех пор, пока она станет приносить пользу. Или, возможно, она родилась в какой-нибудь очень бедной семье и родители продали её за несколько мелких монет. Сутенёры и сводни нередко покупают маленьких девочек и обучают их нужному ремеслу. Платят им ничтожно мало, и только в десятилетнем возрасте они начинают приносить доход. Но эта такая худая и измученная, что не привлекла бы никакого, даже самого развратного клиента. Коринна почему-то взяла её как судомойку. Наверное, хотела использовать для каких-то особых целей, кто знает! Как я уже сказал, она выглядит дурочкой, но подозреваю, что притворяется и понимает гораздо больше, чем кажется.

— Приведи её сюда, Кастор, — велел Аврелий, которому не терпелось посмотреть на девочку. — Что касается немоты, здесь тоже может быть притворство, но я слышал, что детям иногда отрезают язык, чтобы использовать в качестве тайных курьеров.

— У этой язык на месте! Ты бы видел, как она ест! — засмеялся грек, уходя, и вскоре вернулся с маленькой судомойкой.

Девочка остановилась на пороге, и Аврелий внимательно посмотрел на неё. Испуганное лицо вполне могло оказаться тем самым, какое он видел за дверью у Коринны в вечер убийства. Вымытые волосы были пострижены коротко, как у всех служанок. Из рваной туники выглядывали тонкие ручки и ножки с костлявыми коленями.

Она походила на полумёртвое от голода животное. Огромные, чуть выпуклые глаза с живым интересом оглядывали всё вокруг. Аврелий вышел из тени, и девочка увидела его.

Выражение неудержимого ужаса появилось на её лице, но она не произнесла ни звука. Внезапно обернулась и бросилась бежать, но массивная фигура Кастора преградила ей дорогу.

Ясно было: девочка узнала его, уверена, что это и есть убийца, и подумала, будто он отыскал её, чтобы избавиться от единственного свидетеля преступления.

Надо ли удивляться, что она перепугана. Заметалась в панике, словно испуганный щенок, попыталась обойти Кастора, но, сообразив, что не получится, ткнулась ему в ноги, в отчаянии обхватив их, и замерла.

Ясно, что она не так глупа, как хотела казаться. Наверное, притворяясь идиоткой, она не раз спасала свою жизнь или, во всяком случае, спину от побоев.

Аврелий подошёл к ней поближе и увидел, как она задрожала от страха. Сейчас бесполезно было говорить с ней, и он решил подождать. Приласкал по курчавой голове и велел верному греку:

— И чтобы ты ни на секунду не спускал с неё глаз, понял?

— Хочешь, чтобы я теперь ещё и в няньку превратился? — возмутился недовольный раб.

— Ты всё слышал. Будь рядом с ней и никому не позволяй приближаться к ней, разве только в твоём присутствии. Ответишь головой. Запомни! И держи в доме, в моём распоряжении. Последи, чтобы хорошо кормили и дали новую тунику, из самых лучших.

Кастор слушал, не скрывая неодобрения.

— Но сегодня ночью меня ждёт служанка Коринны! Она тоже очень важна для расследования, и если я пренебрегу этой ниточкой…

— Ни шагу из дома! И неотступно следи за девочкой. Раз уж ты здесь, позови врача Иппаркия, пусть осмотрит её. И пусть скажет, можно ли избавиться от этой жуткой худобы и шрамов на спине. Боюсь, не получится, к сожалению, — вздохнул патриций, оглядывая угловатую фигурку в рваной тунике. — Слишком давние шрамы, вряд ли их можно удалить.

Девочка подняла голову и посмотрела на него, будто не понимая, о чём он говорит, но Аврелий мог поклясться, что она всё прекрасно усвоила.

— Отведи ей отдельную комнату на половине рабов, — продолжал он, — и всё время будь с ней, чтобы не упорхнула ночью.

— Я что же, должен и спать рядом с ней, господин? — вспыхнул раб.

— Только посмей! — рявкнул патриций, будто всерьёз воспринял его вопрос. — Никоим образом не беспокой её и передай этот приказ всем слугам. — Он уже хотел отпустить их, но, взглянув на дрожащую девочку, добавил: — И пусть Нефер делает ей каждый день массаж с ароматным оливковым маслом.

— Короче, все должны обращаться с ней, как с египетской царицей! — хмыкнул Кастор.

— Ты правильно понял, — ответил Аврелий, устав от его непрестанных возражений.

Брюзжа про себя самые нелестные слова в адрес своего господина, Кастор указал девочке на дверь и покинул комнату весьма недовольный.

Аврелий улыбнулся, не сомневаясь, что эта задача будет не слишком трудна для его верного, но своенравного секретаря. И удивился при мысли, что случилось бы, если бы однажды — а времена сейчас такие, что перемены происходили очень быстро, — ситуация вдруг поменялась и на месте раба Кастора оказался он сам.

Патриция снова восхитила удивительная способность изворотливого грека разговаривать на равных с человеком, от которого зависела вся его судьба и даже само право на жизнь.

XII

Прошла почти неделя без каких-либо новостей для Аврелия.

Императорский двор переехал в Тибур[59], где Клавдий в летние месяцы на своей вилле в Аниене решал судебные споры. Мессалина не последовала за ним, поскольку в Риме её удерживали важные государственные дела.

Злые языки утверждали, будто императрица хотела воспользоваться отсутствием супруга, чтобы избавиться от своих последних соперниц Ливиллы и Агриппины Младшей, сестёр Калигулы и племянниц своего мужа.

Теперь, когда окончательно пропала надежда на реставрацию республики, оппозиция стала объединяться вокруг двух выживших членов семьи Августа, в то время как реальная власть прочно перешла в руки потомков его жены Ливии Друзиллы.

С другой стороны, разве не то же самое произошло во времена императора Тиберия? Тогда раздосадованные сенаторы тоже объединились вокруг партии Агриппины. Незачем поэтому удивляться, что спустя двадцать лет недовольные патриции захотели опереться на свои семьи, чтобы ослабить центральную власть.

Но Мессалина, по мнению бестактных людей, таила в себе обострённое чувство женского соперничества. Будучи лишена политического гения Ливии, покойной «матери отечества», молодая императрица, по словам многих, судила о соперницах больше с точки зрения их женской привлекательности, чем политической опасности.

Так хорошо информированные римляне подозревали, что в любой момент может быть объявлен декрет о вечном изгнании или даже о смертной казни самых красивых внучек божественного Августа.

Аврелий слушал эти сплетни без особого интереса: о чём только ни болтали в Риме, и не стоило тратить время на эти разговоры. Родился бы веком ранее, лениво размышлял он, наверное, мог бы стать заметным политиком, способностей для этого у него хватало.

Но теперь, когда власть прочно держится в руках только одного человека, пользующегося всецелым доверием народа, он считал глупым ввязываться в жалкие придворные интриги, предпочитал оставаться вдали от политики и в полной мере наслаждаться радостями души и тела, которые обеспечивали ему богатство и воспитание.

Летняя жара несколько расслабила его. Он проводил время в своём уютном, просторном и удобном доме за приятным чтением, утоляя жажду освежающими напитками и прерываясь иногда для омовения и массажа.

В тот день он отдыхал в перистиле, любуясь удивительными цветами в своем саду: среди мраморных статуй, украшавших низкий портик. клематисы сплетались в ослепительной игре красок с дивной красоты розами, привезёнными из Парфии.

На столике возле него стояла охлаждённая цервезия[60], его любимый напиток, который из-за странного вкуса многие римляне не слишком уважали. Но молодому сенатору, напротив, бесконечно нравилась эта золотистая жидкость с горьковатым вкусом, которую производили галлы, ферментируя солод. Аврелий считал, что она утоляет жажду куда лучше вина или питейного мёда.

Сидя на мраморной скамье, он потягивал цервезию, погрузившись в размышления. Роскошнейший свиток со стихами Каллимаха лежал у него на коленях, но ему не удавалось толком сосредоточиться на чтении, потому что голова была чересчур занята трагическими событиями минувшей недели.

Убийство не слишком добродетельной вольноотпущенницы, до которого никому не было никакого дела, быстро стало устаревшей новостью: каждый день в Риме совершались куда более тяжкие преступления, и никто не удивлялся. О событии этом забыли не только власти, но и те, кто знал о нём, был знаком с жертвой и, может быть, даже любил её.

Ни у кого не нашлось особых причин долго оплакивать Коринну. Её дом на Авентинском холме выставили на продажу. Старая Гекуба исчезла, решив, скорее всего, что лучше скрыться, чтобы о ней поскорее забыли.

Семья Руфо больше не появлялась на публике, даже на играх в цирке, и жила очень скромно, к чему её вынуждали финансовые затруднения.

Лоллию Антонину видели во дворце на званом ужине, устроенном императором в честь своей прекраснейшей жены, в которую он всё более влюблялся.

Даже Помпония и Сервилий, неизменные участники светских событий, в эти дни мало бывали в обществе, целиком занятые подготовкой к переезду на свою виллу в Байах, где собирались провести лето. Аврелий пообещал, впрочем не очень уверенно, навестить их.

Теперь, удобно расположившись под лёгким навесом, он не мог сосредоточиться на стихах любимого поэта. Мысль об убийстве не давала ему покоя. Болезненный интерес, какой всегда вызывала у него противоречивая человеческая природа, почти невольно побуждал Аврелия изучать чувства и страсти, способные привести к такому, на первый взгляд, обычному насилию.

Один за другим, словно персонажи театрального представления, проходили перед его мысленным взором все участники этой драмы. Такие разные и всё же связанные какой-то невидимой нитью.

Клелия, прачка: молодая женщина, которая была бы, наверное, красивой, если бы строжайшие моральные принципы не вынудили её терпеть неблагодарную работу, портившую её тело и омрачавшую душу.

С раннего детства завидуя непосредственности и легкомыслию сестры, Клелия страдала теперь из-за того, что та увела у неё мужчину, которого она втайне обожала.

Нетрудно представить, что испытала она, когда узнала, что молодой плотник даже после того, как Цецилия стала проституткой, предпочёл её христианской девственнице, сумевшей защитить своё доброе имя ценой бесконечных лишений…

Вполне возможно, что ей захотелось изгнать из сердца любимого мужчины эту нездоровую страсть, вырвав Цецилию из его жизни.

А Энний? Этот могучий великан, который испытывал к прекрасной вольноотпущеннице такое сильное чувство, что вопреки всему надеялся спасти её.

Как бы он реагировал, если бы женщина, ради которой он нарушил непреложные законы своего Бога, объявила ему вдруг, что он был для неё лишь простым увлечением, игрушкой, какую легко отбросить после нескольких часов удовольствия?

Да, просто даже в отчаянии из-за отвергнутого чувства и оскорблённого достоинства кроткий Энний мог вонзить тот кинжал в сердце любимой.

Но кто больше всего интересовал Аврелия, так это Руфо, особенно после потрясающего откровения Лоллии. Может быть, и он, самый яростный защитник древнейших традиций, не ведающий никаких слабостей, сложил оружие перед чарами прекрасной вольноотпущенницы.

Если то, в чём призналась ему Лоллия, правда, значит, суровый сенатор неравнодушен к женским прелестям. Кроме того, если какие-то вещи недопустимы в общении с патрицианкой, то их можно позволить себе с женщиной из низшего сословия, которой само её положение велит служить господам, где и как прикажут.

И всё же Аврелий не мог допустить, что Руфо — виновник преступления. Даже если он и был любовником Коринны, у него не было никаких причин убивать её. Если бы эта связь и стала достоянием общественности, даже тогда его честь магистрата нисколько не пострадала бы.

А что, если девушка стала вдруг слишком требовательной? Если принялась шантажировать его? Нет, такое невозможно представить. Руфо легко мог просто бросить её. Он не из тех, кто позволит женщине, тем более из низкого сословия и не слишком-то порядочной, встать у него на пути.

Аврелий подумал о другой женщине — о Лоллии. Представил её вместе с Руфо. Эротические образы, нарисованные воображением, должны были бы возбудить его, но он испытал лишь невыразимую досаду и вернулся к прежним размышлениям.

Отношения Руфо и Коринны могли быть косвенными, связанными, например, с визитами к ней зятя или сына. По мнению Аврелия, Квинтилий был слишком чёрствым человеком, и не следовало думать, будто он питал хоть какое-то чувство к вольноотпущеннице, которая на самом деле легко делила его с шурином.

Разве не он настоял, чтобы Гай воспользовался его помощью и приобщился к мужским радостям? И молодой Руфо вполне мог влюбиться в Коринну.

Аврелий понял, что очень мало знает о юноше. Судя по слухам, которые до него долетали, это был избалованный, инфантильный подросток, болезненно опекаемый матерью и запуганный отцом, пресекавшим всякую его самостоятельность.

Подобный нрав юноши мог бы толкнуть его на убийство, возможно случайное, непреднамеренное, которое он совершил в минуту гнева или приступа ревности. Да, очевидно, из всех действующих лиц Гай — самый вероятный кандидат на роль убийцы.

Но прежде чем утвердиться в этом мнении, хорошо бы получше познакомиться с ним. Нужно встретиться с юношей наедине, без тягостного и пугающего присутствия отца.

Осталось только обдумать поведение Марции и Лоллии, поскольку Страбон исключался — все знали, что он пребывал на Востоке, вдали от места убийства.

О гордой Лоллии Аврелий не хотел думать. Его влечение к ней, сожаление о том, что им так и не удалось больше встретиться, и воспоминание о своём не слишком достойном бегстве жгли его.

Мысль о том, что прекрасная аристократка может быть замешана в убийстве, была невыносима, но тем не менее он должен предусмотреть и такую версию.

Эта женщина, несомненно, могла убить. Чтобы защитить себя, чтобы не лишиться своего позолоченного мира. Но даже если Коринна была любовницей её мужа, Аврелий не мог представить, чтобы гордая Лоллия ревновала его к какой-то содержанке.

Между ними пролегала пропасть, и она очень хорошо понимала это. Легче предположить, что Лоллия сама познакомила старого мужа с доступной куртизанкой, чтобы он не путался у неё под ногами.

Ясно, что брак со старым Страбоном был только способом обрести богатство, так как её состояние оказалось в когтях жадного Калигулы, и, несомненно, прекрасная аристократка предпочитала избегать с законным мужем близости, которой одаряла мужчин совсем другого круга.

Банальная месть обманутой жены тут, следовательно, отпадала.

Но что, если Коринна заняла её место в сердце и в постели не Страбона, а Руфо? Это предположение показалось Аврелию нелепым — какой мужчина предпочтёт бывшую прачку из Субуры очаровательной Лоллии?

А вот у Марции, напротив, имелось куда больше причин избавиться от соперницы. Однако Аврелий сразу же отмёл такой повод, как ревность: у Квинтилия были на совести куда более серьёзные прегрешения перед женой. Нет, если хорошо ей знакомый нож употребила Марция, то она совершила это по совсем другой причине.

Лишённая материнской любви, целиком посвятившая себя заботе о младшем брате, угнетаемая отцом-тираном, унижаемая распутным мужем, Марция легко могла решиться на убийство.

Но зачем? А что, если убийство Коринны было только способом достичь какой-то другой цели? А ведь это самое вероятное! Аврелий словно внезапно очнулся от апатии, в которой пребывал долгое время, вскочил и в волнении принялся широкими шагами ходить взад и вперёд по перистилю.

Неожиданно у него мелькнула сумасшедшая мысль: что, если Марция совершила убийство именно для того, чтобы в нём обвинили кого-то другого? Возможно, Квинтилия? Эта идея уже приходила ему в голову во время встречи. Ведь если мужа осудят, молодая женщина окажется свободной и, скорее всего, даже разбогатеет. Сумеет, хотя и не без труда, избавиться от отцовской опеки и покинуть дом, где с самого детства жила, как в тюрьме.

Тогда сможет снова выйти замуж, почему нет? А вдруг у неё уже есть какой-то мужчина… Если она умела ускользать от строгого надзора отца и мужа, то могла и влюбиться в кого-то. Невероятно, но возможно!

Марция умна и гораздо сильнее духом, чем кажется на первый взгляд: положение забитой дочери и жены вовсе не устраивало её. Только неблагоприятные обстоятельства не позволяли ей в полной мере проявить свою натуру, они же и вынуждали играть роль подчинённой, которая подходила ей не лучше тесной одежды.

Что, если после многих лет ожидания она решила порвать эти невидимые цепи, желая обрести свободу? Но почему в таком случае смолчала, почему сразу не донесла на мужа как на убийцу?

Аврелий вздрогнул. Но ведь она же сделала это! Разве эта странная встреча не была попыткой вызватьу него сомнение в невиновности Квинтилия? Необходимо поговорить с нею ещё раз. И нужно найти Гая.

Бездействие, в каком сенатор спокойно пребывал до сих пор, неожиданно сделалось невыносимым, и он начал строить тысячи планов, как встретиться с братом и сестрой. Завтра…

Но тут его взгляд привлекло какое-то лёгкое движение в саду. Кто-то наблюдал за ним от большого мраморного бассейна. Аврелий замер. Рабы в это время отдыхали в своих комнатах или занимались делами на другой половине дома. Залитый ослепительным полуденным солнцем большой дом казался пустым. Кто же это мог быть?

«Фабеллий, несчастный, я выпорю тебя, но разбужу!» — подумал патриций, решив, что из-за вечно спящего привратника в дом проник посторонний. Лишь бы это не оказался какой-нибудь злоумышленник…

Озабоченно оглядываясь, он вдруг приметил курчавую голову, видневшуюся над бассейном, и с облегчением рассмеялся, увидев остроносую, похожую на мышиную мордочку. Псека! Он с тех пор не разговаривал с ней, не надеясь, что перепуганная девочка сообщит ему какие-нибудь сведения.

Но Аврелий позаботился о том, чтобы её поместили среди пожилых рабынь и баловали сластями. Слуги старательно выполняли предписания врача, который нашёл девочку в состоянии крайнего истощения.

Требовалось хорошенько кормить её, но начинать следовало с овощей и фруктов и давать ей с каждой едой пригоршню нежных пророщенных в темноте зёрен пшеницы и ячменя. По мнению Иппаркия, эта «трава богов», нежные проклюнувшиеся листочки, вернут силы изголодавшейся девочке и укротят её небывалый аппетит.

Псека охотно подчинилась приятному лечению, начала поправляться и всё меньше боялась сторожей, особенно этого строптивого охранника Кастора. Сейчас она с любопытством смотрела на господина, не зная, подойти к нему или стремительно умчаться, словно дикое животное.

Аврелий улыбнулся ей, желая вызвать доверие, но не забывая, что малышка считает его убийцей и внимательно следит за ним. Следовало действовать очень осторожно, чтобы не спугнуть её.

Тут явился запыхавшийся Кастор. Заметив его, девочка мгновенно скрылась из виду, спрятавшись за бассейном.

— Эта обезьянка убежала от меня! Только что была тут и вдруг исчезла, — тяжело дыша, с волнением произнёс он.

— Не хочешь ли ты сказать, что не уследил за ней? — строго спросил Аврелий.

— Бей тревогу, патрон! Скорее! Она не могла уйти далеко!

— Проклятый грек, я же велел тебе ни на минуту не спускать с неё глаз! — прогремел Аврелий, притворяясь, будто вышел из себя.

— Прости меня, патрон, я найду её, даже если придётся пешком обойти весь Рим! — Кастор понимал, что допустил промах.

— Ты мне заплатишь за это!

На этот раз несчастный Кастор и в самом деле оконфузился. Он не только не оправдал доверия господина, но позволил провести себя какой-то девчонке, от горшка два вершка, казавшейся полной дурой.

Аврелий охотно продолжил бы эту комедию, чтобы помучить раба, который заслужил наконец урок, но девочка улыбнулась и положила конец игре, выйдя из своего укрытия.

И Аврелий весело хохотал, пока Кастор носился за ней по перистилю, ругаясь на чём свет стоит, обильно пересыпая свою речь крепкими греческими выражениями.

Он почти догнал девочку, как вдруг она, легко перескочив через невысокую ограду между портиком и перистилем, уткнулась в тунику Аврелия, превратив его таким образом в свой щит.

Однако она быстро поняла, что позволила себе лишнее, и тут же отстранилась, но Аврелий успел погладить её по голове. Девочка замерла, не зная, как быть. Патриций снова приласкал её и взял за руку.

— Теперь пойдём со мной, Псека, не хочу, чтобы меня беспокоили. Иди и ты, Кастор, и горе тебе, если ещё раз упустишь её. Думаю, ты встретил наконец человека, способного провести тебя! — пошутил он, ведя девочку к эзедре[61], где его ожидал обильный фруктовый завтрак.

Псека вошла в эзедру, по знаку Аврелия опустилась на скамью, склонив голову, чтобы не смотреть на господина, и притворилась, будто рассматривает свои ногти, похожие, скорее, на когти.

Патриций ласково предложил ей несколько фиников в красочных обёртках, а себе налил вина.

Дружелюбие, подарки и забота, которой окружил её господин, для девочки, выросшей в публичном доме, означали только одно: Псека поднялась и, подойдя к Аврелию, принялась недвусмысленным образом ласкать его. Он не удивился, но мягко отвёл её руку. Растерянность и огорчение появились на остроносом личике девочки.

— Нет, Псека, я не для этого тебя позвал.

Растерянность в её глазах сменилась отчаянием.

— Не то что ты мне не нравишься, напротив, ты очень красива в новой тунике! — продолжал Аврелий, старательно подбирая слова, чтобы не задеть её самолюбия. Он понимал, что для неё, воспитанной с единственной целью — стать проституткой, имело значение только тело. — Ты очень мила, в самом деле, и как только подрастёшь, все парни станут бегать за тобой, вот увидишь, — уверенно продолжал Аврелий, утешая её. — А пока постарайся побольше есть и поправляйся. Я староват для тебя, но не волнуйся — можешь оставаться в моём доме, сколько хочешь. Прошу тебя лишь иногда составлять мне компанию, как сейчас.

Девочка с недоверием посмотрела на него.

— В моём доме рабов не бьют, каждому хватает еды и одежды на случай холодов, а если кто-то заболеет, его лечат. Поэтому они верно служат мне и не предают. Глупо становиться врагами, живя под одной крышей.

Псека, казалось, успокоилась и, протянув руку, быстро схватила финик и впилась в него зубами. Аврелий протянул ей тарелку с мелкими красными шариками, девочка раньше не видела таких.

— Это очень сладкие фрукты. Ешь на здоровье. Лукулл привёз их в Рим с Понта Эвксинского[62], где сражался с Митридатом[63], и римские дети сходят по ним с ума. Никогда не пробовала?

Девочка отрицательно мотнула головой и, схватив пригоршню странных сладостей, быстро сунула их в рот.

— Нет! Не так! Нужно выплюнуть косточку! — объяснил Аврелий, порадовавшись счастливому выражению, что появилось на перемазанном лице маленькой рабыни. — Мне ничего от тебя не надо, Псека, но если захочешь, можешь оказать мне важную услугу. — Он помолчал, чтобы она поняла его, и продолжал: — Я знаю, что ты видела меня, когда входил к твоей хозяйке в ту страшную ночь, но не я убил её. Однако я хочу узнать, кто это сделал. Поможешь мне? Но это опасно, вот почему я велел Кастору не спускать с тебя глаз.

Девочка жадно ела и не подавала виду, что поняла его. И всё же он не сомневался, что немота и бессмысленное выражение лица были всего лишь способом защиты беспомощного и запуганного создания.

Полуденную тишину нарушал только свист прятавшегося на высокой смоковнице дрозда.

Маленькая рабыня продолжала молчать.

XIII

Аврелий неохотно направлялся к дому Аннея Корнуто, где старые аристократы, сделавшие стоицизм доктриной собственной жизни, договорились встретиться, чтобы послушать публичное чтение последнего труда Сенеки[64].

Встреча со знаменитым философом не слишком привлекала Аврелия. Хотя он полностью разделял его идеи, всё же считал его слишком лицемерным. Короче, был убеждён, что Сенека хорошо проповедует, но плохо воспитывает.

Из-за этого он избегал посещать интеллектуальные кружки стоиков, предпочитая собрания в светских салонах на греческий и эпикурейский манер, более поверхностные, зато не такие скучные.

Тем не менее он не только принял приглашение, но и поспешил на встречу с философами в надежде «случайно» увидеть там молодого Гая, который, по словам Сервилия, посещал дом Корнуто довольно регулярно.

Понадеявшись, что не придётся выслушивать слишком много нудных разглагольствований о счастливых республиканских временах — о чём можно было тосковать, вспоминая тяжёлые годы гражданских войн, Аврелий понять не мог, — он набрался терпения, чтобы вынести рассуждения Сенеки о патернализме, рассчитывая всё же достигнуть своей цели.

Едва он переступил порог, как на него обрушился хор возбуждённых голосов, в котором с трудом можно было различить отдельные фразы.

— Говорю вам, это позор!

— Скандал!

— Но если они думают, что мы станем молчать…

Аврелию понадобилось несколько минут, чтобы понять причину такого переполоха. Оказывается, великий Сенека, которого все так ждали, не будет присутствовать на собрании.

Его арестовали по приказу Мессалины по обвинению в прелюбодеянии с внучкой императора Юлией Ливиллой.

Аврелий с облегчением и в то же время со смирением вздохнул.

Выходит, «императрица Венера» наконец нанесла удар.

Вокруг него велись разговоры явно хорошо осведомлённых людей.

— Сенека — это человек безупречной морали! — гремел Анней Корнуто, у которого были тесные связи с родственниками философа.

— Эта грязная проститутка пачкает самое чистое римское имя, — вторил один из его последователей.

— Бесстыжая! Приписать учителю собственные сексуальные извращения!

— Это неслыханно! Каждый из нас сегодня в опасности! Эта женщина может в любой момент оклеветать кого угодно!

Аврелий тоже собирался вставить в этот гомон несколько слов, но тут объявили, что прибыл новый гость, и это сообщение вывело его из затруднения. Пришёл Музоний Руфо, известный философ-стоик и дальний родственник Фурия Руфо.

Аврелий внимательно посмотрел на него. Рассчитывая именно на его присутствие, он и решил наведаться на это собрание бородачей, полагая, что с ним придёт и Гай.

Так и оказалось — за спиной пожилого мудреца он увидел юного Гая, застенчивого и робкого, в тоге несколько детского кроя.

Появление философа, которого Аврелий уважал за гармоничность взглядов намного больше, чем прославленного Сенеку, не успокоило собравшихся.

Не пожелав слушать продолжение дискуссии, которая приобретала всё более горячий характер, Аврелий подошёл к сыну Руфо, чтобы поздороваться с ним, как со старым знакомым.

— Ave, Гай! Я никого тут не знаю. Не представишь ли меня учёным мужам? А ты, мне кажется, здесь свой человек.

Польщённый, юноша ввёл его в курс дела: назвал имена и должности гостей, а также труды, прославившие их. Аврелий, памятуя рассказы Помпонии, умело воспользовался одной короткой репликой Гая и перевёл разговор на греческую поэзию.

Юноша, обычно вялый и спокойный, сразу оживился, и тема дня была забыта в пользу похвал лесбийских стихов Каллимаха. Аврелий весьма обрадовался, что сумел так легко расположить к себе робкого собеседника, как вдруг подошёл Музоний и, как говорится, разбил ему все яйца в корзинке.

Громко обратившись к Гаю, старый философ увлёк отнекивающегося племянника в центр зала и попросил его высказать от имени молодого поколения своё мнение о скандале дня.

Юноша внезапно утратил всё красноречие, которое только что так прекрасно продемонстрировал Аврелию, и пролепетал какие-то приличествующие случаю слова.

Гул голосов заглушил его речь. Императрица попала в эпицентр настоящего словесного урагана, и ей крепко досталось. Только трагик Помпоний Второй, будучи хорошим политиком, пытался лавировать и защищать её.

Услышав его, Гай изменился в лице. И вдруг взял слово и с неожиданным нервным возбуждением заговорил:

— Вот что происходит, когда продажная женщина управляет Римом! Вот, друзья мои и учителя, до чего можно дойти, когда попадаешь под очарование женщины. Разве не предупреждал нас Сенека о том, насколько опасно уступать нашим страстям? Клавдий уже во власти этой шлюхи, не знающей ни стыда ни совести, этой Мессалины, которая крутит им, как хочет, используя те же приёмы, те же ласки, что применяют в борделе! И пусть его судьба служит нам предупреждением! Никогда, ни по какой причине мы не должны принимать эти вместилища похоти и бурдюки с ядом за равных нам людей. Правы были греки, которые запрещали женщинам выходить из дома и использовали их только с той целью, какую предназначила им природа, — для рождения детей и служения мужчинам!

Гости молчали, с любопытством слушая женоненавистнические речи молодого человека, высказанные столь страстно и даже истерично. Музоний качал головой. Привыкший выслушивать куда более весомые доводы, он не мог одобрить неистовые филиппики племянника.

— Нами, римлянами, напротив, — продолжал Гай, — всегда правили женщины, которые думают своими половыми органами, а не мозгами! Эти мегеры лезут в политику, плетут заговоры, возводят и свергают правительства. Помните Ливию Друзиллу? Это она управляла империей, а не Август, её муж! Прославленный триумфатор Август в последние годы жизни не мог даже владеть императорской печатью — ведь жена хранила её у себя! Вместо того чтобы сидеть по домам и во всём повиноваться мужчинам, женщины сегодня господствуют в Риме. Сначала Ливия, теперь Мессалина. Кто дальше будет заставлять нас выполнять их гнусные капризы? Сегодня императорская проститутка сажает в тюрьму самого великого римского мыслителя! И все будут молчать и искать милости этой грязной и коварной куртизанки, которая как никто олицетворяет мерзости своего пола.

Страстная речь Гая смутила даже старых мудрецов. Музоний, всегда проповедовавший абсолютное равенство полов, явно растерялся. Слышать, как ему противоречит молодой родственник и ученик, было для него глубоко огорчительно.

Аврелий вмешался холодно и саркастично.

— Не думаю, что половина людей так уж испорчена, как пытается убедить нас в своём страстном порыве наш молодой моралист. Существуют порядочные женщины, как существуют и порядочные мужчины. И бесчестные женщины, и бесчестные мужчины.

Гай, решительно недовольный, хотел было возразить, но властный жест Аврелия заставил его умолкнуть. Патриций между тем продолжал:

— У меня не было случая познакомиться лично с Валерией Мессалиной. Конечно, то, что я слышал о ней, рисует её не в самых лучших красках. Но от её поведения до обвинения женщин в погибели Рима ещё довольно далеко…

Юноша слушал его откровенно враждебно.

— Что касается Ливии Друзиллы, — продолжал Аврелий, не давая ему вставить слово, — это верно, что она правила Римом и что Август никогда не принимал ни одного решения, не посоветовавшись с ней… И что же? Разве не при нём империя стала сильной, мирной и процветающей, разве мы не должны быть благодарны ей?

Хитрый Аврелий выдвигал в защиту своего тезиса сам принцип императорской власти. Он знал, что вряд ли у кого-нибудь из этих высокомерных благодетелей человечества хватит мужества открыто возразить ему.

Ворчать легко, говорить громко — гораздо труднее. Все умолкли. Дискуссия незаметно сошла на нет. Присутствие Аврелия и его речь смягчили тон выступлений.

Гай, потерпев поражение, обиженно отошёл в угол. Подходя к нему, молодой сенатор понимал, что навсегда утратил его расположение, и всё же выразил ему уважение, несмотря на расхождение во взглядах.

— Ты слишком строг, Гай. Как можно всех женщин обвинять в одинаковых преступлениях? Или ты забыл благородную Витулу? — спросил он, надеясь, что упоминание любимой матери смягчит его непреклонность. Гай никак не выразил своего согласия, но взгляд его слегка потеплел.

— Пройдёт несколько лет, и, возможно, ты влюбишься в один из таких «бурдюков с ядом», как называешь их сейчас. Тогда и поймёшь, сколько нежности они могут подарить мужчине, на какие благородные поступки способны, узнаешь, как бывают умны и образованны, и перестанешь сожалеть о временах, когда женщины занимались только пряжей.

— Такого не будет никогда! — решительно возразил Гай. — Я не позволю этим лицемерным змеям увлечь меня! Не позволю манипулировать мною, словно куклой, не позволю баловать меня, как… — Он замолчал, словно не решаясь произнести какое-то слово.

— Как ребёнка? — коварно подсказал Аврелий.

— Нет! — вскричал юноша. — Я хотел сказать — как идиота, как придурка, растаявшего от телячьих нежностей. Я не хотел сказать «как ребёнка»!

«Но именно это ты и собирался сказать», — подумал Аврелий, задаваясь вопросом, какой же у него был опыт с женщинами, и в частности с Коринной, если оставил такое сильное впечатление, граничащее с ненавистью.

— Конечно, — сказал он, подхватывая последние слова юноши, — дети имеют право, чтобы их баловали, не так ли? Что может быть дороже и приятнее ласки матери! И как мы тоскуем по ней, когда вырастаем. — Сказав это, Аврелий вспомнил о своей матери, которая сразу после рождения преспокойно препоручила его заботам рабынь, а потом, когда немного подрос, и равнодушной мачехе.

— Я тоже очень тоскую по моей матери, — бесстыдно солгал он. — И думаю, ни одна женщина не могла бы любить меня крепче, чем она.

— В самом деле. Поэтому и нельзя доверять им.

— Но всегда можно купить их ласки, расположив к себе.

Намёк на знакомую им обоим свободную развратницу был очевиден.

— Никогда! Я никогда не пошёл бы на это. Ты, может быть, и довольствовался бы такой низкой любовью, ты, считающий, что главная цель в жизни — это поиск удовольствий, но я…

Они взглянули друг другу в глаза. Весёлый и сильный, гордящийся своим жизненным опытом Аврелий и растерянный, неопытный мальчик, лишь недавно надевший взрослую тогу.

В воздухе повис невысказанный вопрос: «А Коринна?»

Аврелий не произнёс его вслух, уверенный, что молодой человек всё равно услышал его, словно он громко прозвучал на весь зал.

Гай опустил глаза.

Патриций отеческим жестом похлопал юношу по плечу и направился к выходу, и пока шёл по атриуму, чувствовал на себе его растерянный взгляд.

XIV

— Просто не знаю, Сервилий, что тебе и сказать! Эта история не укладывается у меня в голове. Я определённо переоценил свои возможности. Мне казалось, достаточно познакомиться со всеми участниками событий и разгадать их тайные страсти, чтобы выяснить правду. Но я остался ни с чем. — Сидя в эзедре у друга, Аврелий не скрывал огорчения. — Глупец! Вообразил, будто знаю человеческую душу! Я всматривался в лица, пытаясь угадать сокровенные замыслы, но ничего не понял. В этой истории все кажутся мне виноватыми и все невиновными!

— Хочешь сказать, что любой из них мог совершить это убийство? — спросила Помпо-ния. — То есть никто не находился где-нибудь в другом месте?

— Ты имеешь в виду алиби? Нет, в этом смысле никого не могу исключить. У каждого есть свидетель, но это всё родственники или рабы… Свидетели, показания которых ничего не стоят.

— Но Квинтилий… Квинтилий, мне кажется, здесь самый главный подозреваемый. Он же распутник, транжира, жестокий человек и вообще отвратительный тип! — убеждённо заявил Сервилий.

— Это верно, такой мерзкий, что все были бы только рады, если бы убийцей оказался он. К сожалению, у него не больше шансов, чем у других, получить это звание. Жена обвиняет его, но не публично. Будь у неё хоть какое-нибудь доказательство, она, не колеблясь, сделала бы это. Она ужасно зла на него…

— Без конкретного обвинения никто не станет заниматься расследованием. Речь ведь идёт всего лишь о распутной женщине, а силам порядка сейчас есть чем заняться. Кстати, что скажешь об аресте Сенеки?

— Думаю, что обвинение тут необоснованное. Эта холодная рыба никогда не стала бы соблазнять праправнучку Августа! — рассмеялся Аврелий. — Очень подозреваю, однако, что за обвинением в прелюбодеянии скрывается немало растрат, которые не так-то легко доказать…

— В самом деле? — удивился Сервилий. — Проповедник справедливости набивал свои карманы?

— Честно говоря, не знаю. Конечно, наш стоик мне весьма неприятен. Вечно невозмутимый, высокомерный, всегда держится так, будто в любую минуту готов преподать урок нравственности. Ну да, конечно, он прекрасный оратор. Если в этом всё дело. Говорит очень красиво. Но ни он сам, ни его труды меня не убеждают. Посмотрим, что он запоёт, когда окажется в изгнании на Корсике. Хочешь, поспорим, что забросает ненавистную Мессалину откровенно льстивыми письмами, чтобы смягчить наказание. И всё же в его книгах ясно говорится: человек, если он достоин этого имени, в некоторых случаях волен выбрать смерть. По-моему, он покончит с собой, только когда ему не останется ничего другого!

— Но, бедняга, годы и годы провести на этом нездоровом острове…

— У него будет возможность утешаться философией, как он всегда советовал делать нам! Не волнуйся, вернётся рано или поздно. Чтобы заставить замолчать учителя, нужен кто-то другой, а не бедный Клавдий! — с презрением заметил Аврелий.

— Вообще-то я считал его порядочным человеком, — произнёс Сервилий.

— Так или иначе, ему лучше не слишком рассчитывать на милость императрицы, — продолжила разговор Помпония. — Знаешь, о чём судачат сейчас: будто знатная госпожа выходит по ночам не для встречи с любовником, а для работы в публичном доме!

— Неужели? И есть свидетельства? — смеясь, поинтересовался Аврелий.

— Ах, неисправимый распутник! Расскажи мне лучше о твоих возлюбленных. Спорю, что снова встречался с очаровательной Лоллией… И кто знает, сколько раз…

— Ты проиграла спор! Прекрасная Лоллия больше не удостоила меня приглашением, — вздохнул Аврел и й.

— А ты сделал хоть что-нибудь, чтобы ей захотелось пригласить тебя? Хочешь заполучить такую женщину — ухаживай за ней. Или ты думаешь, что перед тобой все должны падать? Этого можно ожидать от простолюдинок и рабынь, которых привлекает твоя красота, но не от настоящей патрицианки, такой как Лоллия Антонина!

— Дело в том, что… Мне кажется, я обидел её.

— Обидел? Да ты шутишь! Неужели ты сделал ей предложение несколько… — Помпония разволновалась.

— Я ничего не сделал! Вот почему и боюсь, что непоправимо разочаровал её, — пошутил Аврелий, не настолько, правда, спокойно, чтобы ему поверили.

— Но она права! — упрекнула его возмущённая Помпония и добавила: — Ты, Аврелий Стаций, чьё мужество и красоту я нахваливаю всем римским матронам, ставишь меня в такое неловкое положение?

— Прошу прощения, дорогая подруга, но это именно так, — шутливо признал Аврелий.

— Ах, я удивляюсь тебе! С такой женщиной, как Лоллия, не расстаются, не выразив убедительно своё восхищение!

— Не преувеличивай, Помпония, — вмешался её муж, — мужчина вовсе не обязан…

— Нет, обязан! — пылко возразила Помпония. — По крайней мере, с такой женщиной, как Лоллия. — И обратилась к другу: — Ты разочаровал меня, Аврелий. Постыдись!

— Стыжусь, конечно, стыжусь, дорогая Помпония, и, чтобы загладить вину, клянусь исправить ошибку. Во всяком случае, надеюсь сделать это.

Друзья ещё долго подшучивали над ним, и, покинув их дом, Аврелий почувствовал облегчение. Он направился было к паланкину, но тут к нему подбежал один из его слуг.

— Послание, господин. Кастор велел мне срочно доставить его сюда.

Патриций дал запыхавшемуся юноше монету и сломал на свитке сургуч без печати.

Аврелий обрадовался. Он давно уже хотел поговорить с Марцией, а теперь она сама вновь просила его о встрече… На этот раз он будет решительнее. Он хотел, чтобы она открыла ему, откуда у неё сведения о Квинтилии, и уж точно обвинит её саму, если не получит ясного ответа.

Он снял с руки кольцо, на котором между драгоценными камнями имелось небольшое круглое отверстие, и обратил его к солнцу. Тонкий луч проник в него, коснулся цифры на внутренней стороне кольца, Аврелий понял, что если поторопится, то успеет до захода солнца, и решительно направился к паланкину.

Он чувствовал, что узел начинает распутываться, что-то подсказывало ему, что вскоре всё прояснится.

Солнце клонилось к закату.

— В рошу у храма Эскулапия! — приказал он нубийцам и быстро сел в паланкин.

— Дорогу благородному Аврелию! — кричал раб-глашатай, пытаясь проложить путь в толпе, заполнявшей улицы. Хаотичное движение вынуждало носильщиков бегом навёрстывать время, потерянное в заторах. Опасаясь, что опоздает, Аврелий торопил рабов и часто выглядывал из паланкина, желая посмотреть, далеко ли ещё до цели.

Наконец, пробежав по всей Викус Лугариус, носильщики свернули к воротам Карменты и затем на Овощной рынок, откуда уже виднелся посреди Тибра остров Тиберина.

Силуэт небольшого храма Эскулапия чётко вырисовывался на фоне пламенеющего закатного неба. Аврелий отодвинул занавески и, посмотрев на остров, уже накрытый тенью, понадеялся, что Марция ждёт его, несмотря на поздний час.

И как раз в этот момент какая-то повозка, доверху гружённая овощами, вывернула из-за храма Беллоны и, столкнувшись с паланкином, преградила ему дорогу.

Трое крепких нубийцев покатились по земле, молодой сенатор тоже упал и от удара о повозку ощутил сильную боль в бедре, но тут же поднялся и, пока зеваки окружали яростно пререкавшихся участников столкновения, не обращая внимания на призывы рабов и причитания возницы, расталкивая толпу локтями, бегом поспешил к месту встречи.

Когда же, запыхавшись, прибежал туда, то оказалось, что храм закрыт и солнце уже зашло. Аврелий осмотрелся, надеясь увидеть Марцию среди верующих, которые ещё стояли поблизости. Плаксивый нищий ухватил его за край тоги, пытаясь задержать, и получил хороший пинок.

Провожаемый ворчанием старика, Аврелий поднялся по лестнице на площадку к дверям храма, откуда просматривался весь остров. И никого не нашёл. Редкие прохожие спешили домой до наступления темноты.

Аврелий почувствовал сильную досаду. Марция ушла. Но как могла такая благопристойная матрона одна ходить ночью по Риму, где легко можно столкнуться со злоумышленником!

Огорчившись, что так глупо упустил возможность встретиться с дочерью Руфо, Аврелий не спешил уйти. Ему жаль было возвращаться ни с чем, и он прошёл в рошу без особой надежды найти там Марцию.

Сумерки сгущались, он шёл между деревьями, посматривая по сторонам, как вдруг заметил в кустарнике что-то светлое. Он подошёл ближе, и сердце его ёкнуло: на земле лежал человек. Марция?

Аврелий бросился к нему и с волнением приподнял с земли. Тело ещё не остыло, но это оказалась не женщина. Безвольно повисшие руки, окровавленный торс, на лице застыло выражение ужаса, — это очевидно был мужчина.

Аврелий приподнял его голову, чтобы получше рассмотреть, при этом шея человека неестественно наклонилась, и на колени сенатору опрокинулась окровавленная голова Квинтилия.

Аврелий тотчас понял, какая опасность его поджидает: многие видели, как он спешил к мосту, ведущему на остров, видели, как направлялся к храму, кто-то, должно быть, заметил его и у дверей храма.

Определённо нельзя допустить, чтобы его обнаружили рядом с убитым Квинтилием, значит, нужно немедленно исчезнуть.

Сенатор думал было отправиться к мосту, но, услышав мерный шаг отряда преторианской гвардии, остановился и решил пойти к другой переправе. Но, взглянув на свою выпачканную в крови одежду, понял, что лучше этого не делать.

Путь оставался только один — через Тибр. С детства отличный пловец, Аврелий, не колеблясь ни минуты, бросился в воду и сильными гребками поплыл к другому берегу.

Только глубокой ночью добрался он до дома, пройдя по предместью, где его насквозь мокрая и окровавленная туника ни у кого не вызвала никакого удивления; он выбрал наиболее удобный момент, чтобы вернуться домой как можно незаметнее.

Хотел было постучать в дверь, но не стал. Пришлось бы будить Фабеллия, а ему не хотелось, чтобы его видели рабы. Главным образом потому, что не стоило подвергать испытанию их преданность, а также чтобы не вынуждать их выбирать между предательством и риском для жизни, если в случае расследования они окажутся в роли свидетелей.

Поэтому он прошёл вдоль каменной ограды и, остановившись возле комнаты Кастора, негромко окликнул его. В ответ — тишина. Этот дурак, конечно, спит без задних ног после развлечений с какой-нибудь служанкой…

Аврелий принялся ритмично постукивать по стене, находя нелепой ситуацию, когда он, римский патриций, вынужден вежливо будить своего раба, чтобы попасть в собственный дом.

— Проклятый идиот! Открой! — рассердившись, вскричал он наконец слишком громко. Испугавшись, что кто-то мог услышать его, внимательно осмотрелся. Его дом, по счастью, окружал довольно большой огород, а соседний находился по крайней мере в пятидесяти шагах.

Вдруг из-за ограды в бледном свете луны появилась тоненькая фигурка Псеки. Мгновение спустя детская рука решительно ухватила Аврелия за одежду, повлекла в атриум, и они молча проскользнули мимо будки привратника, не потревожив спящего Фабеллия.

В атриуме из комплувиума в потолке лился лунный свет, к тому же помещение освещали два очень высоких светильника возле алтаря.

Почувствовав себя в надёжном укрытии, Псека обернулась и взглянула на Аврелия. Увидев кровь на одежде господина, девочка сильно испугалась, в панике, всплеснув руками, отступила назад и, запнувшись о край имплувиума, упала на мозаичный пол мраморного бассейна.

Аврелий бросился к ней. «Только бы не ударилась головой!» — подумал он, даже позабыв об опасности, которая грозила ему самому. Тело девочки казалось безжизненным, когда он, дрожа от волнения, подхватил её на руки, и тут вдруг понял, что жизнь маленькой рабыни очень важна для него, и не только потому, что Псека — единственная надежда избавиться от подозрений.

Он по-отечески заботливо прижал к груди её беспомощное, трогательное в своей неподвижности тело.

— Псека! — воскликнул он, и слёзы навернулись ему на глаза, которые слишком давно уже оставались сухими.

Девочка вздрогнула и в испуге принялась с неожиданной силой вырываться из его рук. Аврелий испытал огромное облегчение и с живой, рвущейся из его рук девочкой поспешил в комнату Кастора.

— Проснись, проклятый пьяница! — шепнул он греку.

Кастор, вскочив с постели, хотел было возмутиться, но властный жест господина остановил его. Аврелий стоял в дверях, крепко держа в руках Псеку, которая по-прежнему вырывалась.

— Убили Квинтилия! Обвинят меня! — прошептал он, передавая рабыню греку, и тот сразу же подхватил её.

— Меня завлекли в рошу у храма Эскулапия, чтобы я нашёл там его труп.

— Тебя завлекли туда… Но кто? — удивился Кастор.

— Не знаю, но готов спорить, что тот, кто придумал эту шутку, знал, что отряд преторианской гвардии определённо застанет меня возле ещё тёплого трупа Квинтилия. И только бросившись в Тибр, я избежал ареста.

— Считай — повезло! А ведь всё могло окончиться огромной бедой. Шла бы речь о какой-нибудь распутнице, а тут — римский гражданин.

— Но это ещё не всё, я уверен. Слишком много людей видело, как я бежал по мосту. Мой паланкин столкнулся с повозкой, и весь Овощной рынок знает, что я там был. Сделают выводы…

— Не скажи. Овощной рынок далеко от острова, — попробовал успокоить его Кастор.

— Кто бы ни был убийца, если он захочет приписать преступление мне, на этом не остановится. Сегодня ничего не стоит найти в Риме лжесвидетелей, надо лишь хорошо заплатить.

— А ты заплати им больше, патрон! — посоветовал грек, протирая ушибленный висок Псеки.

— Я понимаю, Кастор, что сильно рискую, и вижу только один способ избежать беды: нужно как можно быстрее найти настоящего убийцу. И не думаю, что у меня остаётся для этого достаточно времени.

Аврелий помолчал, и лицо его обрело не свойственное ему выражение глубокой задумчивости.

— У меня есть ещё кое-какие друзья. Пойди позови Сервилия и расскажи ему всё. Попроси узнать, не оповестила ли уже всех какая-нибудь добрая душа о трупе на острове. Скажи, чтобы внимательно слушал все новости, всё, что говорят люди. Убит римский гражданин, и если в этом обвинят меня, то мне останется лишь несколько дней, чтобы написать завещание, попрощаться с друзьями и достойным образом вскрыть себе вены.

— Но, мой господин, ведь должен быть суд, — возразил Кастор.

— Суд? Чтобы моих слуг пытали и заставили в мучениях признать, будто слышали, как я планировал убийство? Нет, Кастор, об этом не может быть и речи. Меня всё равно осудили бы, и в таком случае я не смог бы даже распорядиться своим состоянием, оставить его, кому захочу.

Во время всего этого разговора Псека стояла в углу. В её огромных, немного навыкате глазах теперь не было страха, а отражалось только сочувствие.

Аврелий посмотрел на неё, он не сомневался, что она не упустила ни одного слова из разговора. Он подошёл к ней и хотел приласкать, но девочка резко отстранилась.

Если бы только она доверилась ему! Но сколько времени нужно, чтобы это замученное существо обрело веру в людей? Аврелий думал поговорить с Псекой, хотел услышать от неё хоть что-нибудь, хотя бы намёк, который поможет ему.

Он подыскивал нужные слова, чтобы расшевелить её, и даже подумал, может, пригрозить, но потом понял: это бесполезно.

«После того, как она увидела кровь на моей одежде, она не произнесёт больше ни слова, даже если придётся умереть!»

И он промолчал, печально покачав головой.

XV

После короткого тревожного сна Аврелий проснулся усталый, обуреваемый тысячами мрачных мыслей. Амурчики из слоновой кости на потолке словно потешались над ним в своём олимпийском спокойствии: вот он тут, этот Аврелий, патриций, благородный, образованный, циничный Аврелий со своим неизменным чувством собственного превосходства!

Вот он, хитрый сенатор, которого подставили самым банальным, едва ли не обидным образом, вынужденный ожидать, когда обвинят в убийстве из-за того, что снова ввязался в дело, которое его никак не касалось.

На этот раз судьба сыграла с ним дурацкую штуку, вынуждая заплатить, возможно, жизнью за интерес к красивой распутнице, за сочувствие к несчастной прачке, но прежде всего за нездоровое любопытство, которое постоянно заставляло его совать нос в чужие дела.

Но может быть, рассуждал Аврелий, не за это он расплачивается, а, скорее, за свою чрезмерную самоуверенность, за убеждённость, будто пользуется особого рода благосклонностью судьбы, благодаря которой не знал обычной судьбы смертных — их страхов, разочарований и нередко поражений.

Его счастливая звезда предала его, и боги, прежде слишком великодушные, теперь сделались его противниками. Аврелий заметил, что поддался одному из тех приступов жалости к самому себе, какие терпеть не мог у других, и постарался избавиться от этого чувства.

Он стал думать о другом. Однако персонажи этой комедии — или фарса? — в котором он принимал участие, упрямо вставали перед глазами, и прежде всего прекрасное, нежное лицо Лоллии Антонины. Ему хотелось бы сейчас увидеть её в своей спальне и забыть в её объятиях о неопределённости завтрашнего дня.

Он не услышал стука в дверь: в комнату заглянул Парис и, вкрадчиво извинившись, привлёк его внимание:

— У входа два императорских посланца из министерства юстиции, господин.

«Alea iacta est! — Жребий брошен!» — подумал Аврелий и поднялся. Итак, всё кончено. Он ошибся, полагая, что времени у него больше. Опять глупо ошибся. И всё же он гордо выпрямился, расправил плечи и решительно направился в вестибюль, где его ожидали курьеры из суда.

— Публий Аврелий Стаций, ave, — бесстрастным голосом произнёс посланец. — Повестка из суда. Ты призван ответить за убийство Марка Квинтилия Джеллия, римского гражданина. Судебное заседание состоится послезавтра во Дворце. — И, вручив Аврелию небольшой свиток, сухо, по-военному попрощался.

Пока курьеры, уважительно кланяясь, пятились к выходу, Аврелий взломал печать.

«Надо же, оказывается, привратник сегодня утром не спал!» — подумал он.

Бывает, что в особенно трудную минуту человек вдруг почему-то обращает внимание на совершенно незначительные детали.

У него оставалось два дня, чтобы подготовиться к защите, либо без особого шума расстаться с жизнью. Аврелий окинул взглядом залитый солнцем розовый мрамор атриума. Этот его дом, его статуи, рабы, женщины…

Но он всегда понимал, что свобода и богатство — не единственная привилегия жизни и сама жизнь — это лишь дар судьбы или богов, если они, конечно, существуют. Теперь ему придётся распроститься со всем этим. Но он готов, минута отчаяния прошла.

Тут на пороге появился Кастор, а следом за ним Сервилий и необъятная Помпония; она рыдала, по щёкам её, размывая румяна, текли слёзы. Аврелия тронул вад этой потрясённой горем огромной женщины, и он поспешил ей навстречу.

— Ну, ну, Помпония, я ведь жив ещё! Поплачешь на моих похоронах, если они окажутся неизбежны!

Кастор и Сервилий промолчали.

— Присядем, друзья. Повестка в суд — недостаточная причина, чтобы держать вас в атриуме, — сказал Аврелий, приглашая опечаленных гостей в комнату, которая открывалась в перистиле, залитом светом. Позвав служанок, он велел им подать прохладительные напитки, чтобы гости утолили жажду, и моллюсков, чтобы разогреть их аппетит. — Вы же не думаете, будто я сдамся без боя! — с непринуждённым видом воскликнул он. Перед неминуемой катастрофой к нему, казалось, вновь вернулась вся его уверенность. — Итак, послушаем, какие у вас новости?

— Твоё кольцо, патрон. Его нашли под трупом Квинтилия, — мрачно прошептал Кастор.

— А, то, что с сардониксом! Вот, оказывается, куда оно делось. А старуха что же?

— Среди трупов, выловленных сегодня утром в Тибре, есть один, который невозможно распознать, он слишком долго пролежал в воде, и это может быть она.

— Великолепно! Мегера мертва, а драгоценность, которая должна была приблизить ночь любви, используется как доказательство моей вины!

— Дело не только в этом… Многие узнали тебя вчера вечером. Твоих нубийцев ни с кем не спутаешь. Не мог, что ли, обойтись белыми носильщиками, как делают все? А ещё свидетельствовали возничий, старьёвщик, который слышал, как глашатай выкрикивал твоё имя, две или три служанки, какой-то отставной военный, старый нищий у храма…

— Да, да, я понял! Вычислить меня не составляло проблемы.

Помпония опять разрыдалась.

— Послушайте, друзья, — Аврелий говорил совершенно спокойно, — я не намерен соглашаться на судебный процесс. Ни при каких условиях. Я не явлюсь послезавтра в суд и уклонюсь от ареста, как избегали его многие сенаторы, когда их несправедливо обвиняли во времена Сеяна и Калигулы.

Матрона рыдала так громко, что почти заглушала голос Аврелия, и он дружелюбно упрекнул её:

— Как же я могу что-то решать, Помпония, если ты уже принялась оплакивать меня?

Тучная женщина шмыгнула носом, утёрла глаза разноцветным плащом, оставив на дорогой ткани пятна от румян.

— Прежде чем покинуть сцену, созову большой званый ужин. Помните, что мне предсказал провидец у вас дома?

— Что ты задумал? — испугался Сервилий.

— Ты правильно понял: я устрою большой званый пир в честь богов Аида, которые вскоре встретят меня. Никто из тех, кого позову, не сможет отказаться от приглашения. Пиши, Кастор!

Грек подошёл к господину, который с новой энергией стал мерить шагами комнату и диктовать:

— Публий Аврелий Стаций, римский сенатор, обвинённый в убийстве Квинтилия Джеллия и не желающий пятнать честь своего имени судебным процессом, решил доказать свою невиновность, лишив себя жизни в присутствии своих друзей, и просит получателей этого письма не отказать ему в радости видеть их и принять приглашение на последний праздничный ужин.

Сервилий в изумлении посмотрел на друга.

Кастор поднялся, решительно протестуя:

— Не проси меня, патрон, чтобы я вскрыл тебе вены!

— Именно тебя и попрошу, мой слуга и мой друг. Но будем надеяться, что это не понадобится!

Помпония опять залилась слезами.

— Отправь это послание Руфо и его детям, — приказал Аврелий греку и, немного подумав, добавил: — И ещё Лоллии Антонине.

— Не спеши, Аврелий! — посоветовала Помпония. — Пожалуйста…

— Мне не остаётся ничего другого: у меня всего два дня.

— Тогда беги! Мы спрячем тебя в наших имениях, сумеем найти тебе укрытие. Подождёшь там, пока не раскроются преступления! — предложил Сервилий.

— Нет, друг мой, я хочу жить при свете дня. Я — Публий Аврелий Стаций, римский сенатор. И я не собираюсь прятаться, как мышь. Либо жизнь стоит того, чтобы жить, либо надо уйти без всяких сожалений. Это даже Сенека говорил! Он сейчас отправится на корсиканские болота и попытается сохранить здоровье в ожидании лучших времён. Я же не просто хочу жить спокойно, но хочу жить в Риме. А если не могу, значит, умру здесь.

— А если суд встанет на твою сторону?

— Но как, друзья мои? При стольких свидетелях, которые видели, как я буквально обнимал труп? При том, что на месте преступления найдено моё кольцо. Да меня непременно осудят, и я не смогу даже спасти своё состояние, не говоря уже о чести, разумеется!

— А если ты…

— Нет! — резко прервал Аврелий. — Если меня осудят, я должен буду понести наказание. Но я предпочитаю покинуть этот мир в окружении друзей, среди красивых вещей, в кругу прекрасных женщин, наслаждаясь лучшим вином. Я так жил, так же хочу и умереть, если придётся. Кстати, — он обратился к Помпонии, — не забудь передать мою просьбу очаровательной Лоллии Антонине не лишать меня удовольствия от её присутствия.

Помпония, чья туника и плащ совсем уже промокли от слёз, в отчаянии кивнула, не в силах произнести ни слова.

— Идите и отнесите моё приглашение, — добавил он и произнёс: — Ave atque vale.

Все трое удалились. Оставшись один, патриций снова налил себе вина и посмотрел на лилии, уже отцветавшие в перистиле. Лишь несколько белых, слегка поблёкших цветков украшали клумбы.

«Надо велеть садовнику посадить в следующем году новые луковицы», — подумал он, забыв на минуту о неопределённости своего будущего.

Потом совершенно спокойно принялся готовиться к прощальному званому ужину.

Тоненькая фигурка возникла в слепящем солнечном свете на пороге таблинума. Аврелий приветливо поманил её, и Псека, поспешив к нему, уткнула худое личико в его колени.

И вдруг раздался звук, которого он ещё никогда не слышал: тихий голосок, прерываемый всхлипываниями, прозвучал в просторной, залитой светом комнате.

— Господин, это верно, что ты должен умереть?

Сердце Аврелия ёкнуло. Псека заговорила! Он поднялся и крепко обнял её за худенькие плечи, сдерживая нетерпение.

— Возможно, не придётся, если поможешь мне.

Сердце бешено колотилось, удары отдавали в голову, но он постарался сохранить спокойствие и взял себя в руки, чтобы своей горячностью не спугнуть маленькую раненую птичку, которая сама опустилась ему на руку.

Девочка с удивлением посмотрела на него и тихо произнесла:

— Я — твоя раба, господин. Прикажи, и я повинуюсь.

Аврелий в волнении наклонился к ней.

— Ты должна рассказать мне всё, действительно всё, что знаешь о Коринне и мужчинах, которые были у неё в тот день.

— Господин, я не видела, кто это был. Думала, что ты. Знала бы, сказала, даже если это стоило бы мне жизни!

Аврелия охватило горькое разочарование, но он скрыл его, чтобы девочка не пала духом.

— Скажи мне хотя бы, что помнишь, — терпеливо попросил он.

— В то утро хозяйка была на скачках. Вернулась очень довольная, потому что познакомилась с каким-то красивым и богатым мужчиной. Она велела Гекубе приготовить ванну с ароматными травами и послала за парикмахером. Но после обеда все слуги должны были уйти, потому что она хотела остаться одна.

Аврелий немного подумал.

— Хозяйка часто так делала?

— Отсылала слуг? Да, когда принимала важных клиентов, которые не желали, чтобы их беспокоили…

«Или не хотели, чтобы их узнали», — подумал патриций.

— И ты послушалась? Ушла?

— Да… Нет… Да… Я бродила поблизости, пока не захотела есть. Гекуба говорила, что я слишком много ем, но я всё время хочу есть. Тогда я вернулась к дому и увидела, что никого нет. Я думала взять ячменную лепёшку в кухне без… то есть я хотела… хотела украсть её! — вдруг вырвалось у девочки.

— И кого-то увидела?

— Нет, в доме было очень тихо. Я схватила лепёшку и поспешила в атриум, чтобы хозяйка не заметила меня. Вот тогда и увидела тебя… — неуверенно продолжала девочка.

— А потом, когда узнала, что Коринна убита, то подумала, что это сделал я, — завершил Аврелий за неё. Девочка опустила глаза. Он взял её за руку и с сочувствием спросил:

— Ты до сих пор так думаешь? Вчера вечером ты едва не умерла от испуга, когда увидела меня в окровавленной одежде.

Девочка расплакалась.

— Неважно, господин, даже если это ты убил их, я никогда никому не скажу этого. Я так испугалась, что убьёшь и меня, когда велел привести сюда! Но я никогда ничего не скажу против тебя, даже под пытками!

— Я знаю это, Псека, и верю тебе. Так верю, что отдаю свою жизнь в твои руки. Если помнишь ещё что-нибудь…

— Но я больше ничего не знаю! И ты, выходит, умрёшь из-за меня!

— Ты ни в чём не виновата. Я только надеялся… Вдруг ты что-нибудь знаешь! Послушай, если и в самом деле больше ничего не помнишь, просто расскажи о Коринне, о том, что происходило в её доме. Мне интересно, кто бывал у неё, что делал. Словом, что вспомнишь.

— Не знаю… Коринна купила меня недавно, всего несколько месяцев назад; хотела обучить меня, ведь стоила я так мало, что она могла себе это позволить. Сначала я была рабыней сутенёра Лейчиппия. Он купил меня ещё ребёнком вместе с другими девочками. Нас было пятеро, ещё один мальчик. Но я была не такая, как другие, некрасивая, и даже самые бедные клиенты от меня отказывались. Другие уже начали работать, были миловидными, и мужчины шли с ними. Так что они зарабатывали и хорошо ели, чтобы оставаться красивыми. Я же была судомойкой и обслуживала их, но господин бил меня и проклинал, потому что терял уйму денег. Я не приносила дохода, и он хотел продать меня. Он всё время колотил меня и сожалел, что тратит на меня деньги… Однажды к нему пришла старая Гекуба и стала о чём-то шептаться, а потом предложила ему немного денег за меня. Они долго спорили. Лейчиппий хотел больше, чем Гекуба соглашалась дать ему. Говорил, что эти жалкие деньги не покрывают целого года моего содержания, что лучше бы он оставил меня в мусорной куче, где нашёл. Потом Гекуба объяснила ему, что никто больше не купит меня и я скоро умру, если останусь у него. А если её хозяйке вздумалось однажды купить мешок костей и лохмотьев, так она, Гекуба, отсоветует ей делать это. И тогда, ругаясь на чём свет стоит, Лейчиппий согласился, и меня отвели в дом Коринны.

Аврелий слушал молча, представляя, как тяжело Псеке вспоминать своё ужасное детство. Девочка рассказывала всё это на одном дыхании, словно опасалась, что если замолчит, то не сможет продолжить.

— Хозяйка хотела обучить меня, чтобы я могла обслуживать особых клиентов. Но для этого требовалось время, и я опять стала судомойкой. В доме никому особенно не было до меня дела, поэтому я могла иногда выходить в город. Хорошо бывало, когда Коринна отсылала всех слуг, тогда я долго бродила по улицам, рассматривая лавки… — Девочка приумолкла. — Но это ведь тебе не интересно?

— Напротив, очень интересно, и если мне повезёт, у нас ещё будет время поговорить об этом. Ты уже помогла мне, потому что я понял кое-что о твоей хозяйке. А теперь скажи, помнишь ли что-нибудь о её клиентах?

— Один старик, понятное дело: толстый и смешной, но очень важный. Он оплачивал дом и всё остальное. Он приезжал лишь иногда, и служанки должны были купать его, пока Коринна осыпала его поцелуями и ласками. Такой забавный! Лежал в ванне, и хозяйка ласково нянчилась с ним, как с ребёнком. Он всё время повторял: «Коринна, если бы не ты!» — и заводил разговор о жене. Она у него очень важная особа, но с ней было так трудно… Он, провинциал, женился на какой-то очень знатной женщине и всё время должен был думать, как бы не обидеть её…

— А она была ревнивая?

— О нет! Представляешь, однажды даже сама пришла, чтобы убедиться, что муж всем доволен… Какая суматоха поднялась в тот день! Собрали всех слуг, одели в лучшие одежды и приказали выполнять любое пожелание гостей. Я ужасно испугалась, когда она вошла, такая красивая и гордая, я подумала, что это императрица. А хозяйка, обычно высокомерная, всячески унижалась перед ней! Всё кланялась и кланялась и заверяла, что…

«Ну конечно, — подумал Аврелий, — Антонина должна была благодарить Коринну за то, что та ублажала её занудного мужа…»

— А ещё? Кого ещё помнишь?

— Высокого и красивого. Ах, как он нравился мне! Такой вежливый был и нежный. Каждый раз, когда уходил, Гекуба устраивала хозяйке сцену: говорила, что она портит ей всё дело, принимая этого нищего! Но та не слушала её. Думаю, это был её любовник, то есть я хочу сказать, что она на самом деле любила его. Они запирались в комнате и о чём-то спорили, а иногда слышно было, как она плачет. Потом они занимались любовью. И я каждый раз слушала. Я думала, как было бы чудесно, если бы хозяйка вышла за него замуж и он остался бы жить с нами. Но потом они опять ссорились…

— Понимаю. А худощавый мужчина с орлиным носом, видела такого?

— Ты говоришь о том, который приходил с юношей? Поначалу я думала, они братья, всегда приходили вместе. Нет, они редко бывали. Коринна всегда отсылала всех, когда ждала их.

— А знаешь, кто они такие? — поинтересовался Аврелий.

— Да, потому что Коринна однажды послала меня к старику с посланием. Тогда я и познакомилась с госпожой, которая давала мне поесть.

— Красивая молодая женщина в большом доме на Палатинском холме?

— Да, дом Руфо, знаю. Наверное, это жена того худощавого… Она добрая: отправляла меня на кухню и велела служанкам давать мне сладких лепёшек.

— Спрашивала тебя о чём-нибудь?

— Да, всегда, но я не знала, что отвечать ей.

— А что она хотела знать? О своём муже, о том, чем он занимался с Коринной?

— Нет, вовсе не об этом. Её больше всего интересовал молодой мальчик, который всегда молчал. И я ничего не могла сказать, потому что, когда они приходили, как я уже сказала, Коринна отправляла всех прочь.

Аврелий начал кое о чём догадываться. В рассказе маленькой рабыни хоть и не было ничего особенного, как он надеялся, всё же оказалось и кое-что новое.

Выходит, Марция использовала служанку, чтобы следить за братом и мужем? В таком случае трудно было бы ожидать, что Псека сознается в этом: к рабам, которые выдавали секреты своих хозяев, в Риме были безжалостны.

— Псека, послушай, есть ещё одна важная вещь, которую ты должна сказать мне. Не бойся, никто не сделает тебе больше ничего плохого. Ты теперь принадлежишь мне. Останусь жив — позабочусь о тебе, и ты ни в чём не будешь знать недостатка. А должен буду умереть — сделаю так, чтобы ты оказалась в хороших руках и чтобы никто не смел больше бить тебя и морить голодом. Но ты должна быть откровенной. Вспомни: та госпожа когда-нибудь просила тебя вернуться и последить за этими двумя в доме Коринны?

Аврелий ждал её ответа затаив дыхание.

Девочка долго не отвечала, потом подняла на него печальные глаза, шёпотом произнесла «Да» и замкнулась в мрачном молчании.

— И ты, Псека, никогда не делала этого?

Девочка продолжала молчать.

— Доверься мне, прошу тебя. Я — Публий Аврелий Стаций, римский гражданин и сенатор. Мне не нужно наказывать и мучить ребёнка, чтобы почувствовать себя великим. И хотя ты предала Коринну, я знаю, что никогда не предашь меня, даже для того, чтобы спасти свою жизнь.

Глаза Псеки наполнились слезами. Аврелий поднялся и взял в руки её маленькие дрожащие ладошки.

— Я, Аврелий Стаций, умоляю мою рабу Псеку признаться мне, делала ли она когда-нибудь это. От её слов может зависеть моя жизнь.

Он крепко сжал её ладони и доверчиво подождал, пока она перестанет плакать. Успокоившись, Псека шёпотом заговорила:

— Однажды я вернулась домой, к Коринне, и подсмотрела: я ведь маленькая, и мне легко спрятаться.

Потом я рассказала то, что видела, матроне в доме Руфо. Но там вовсе не было ничего необычного.

— И что же ты видела? — спокойно спросил Аврелий, скрывая волнение.

— Ничего, я же говорю. Я спряталась в кладовке рядом с кухней. Я видела хозяйку, она оставалась в атриуме одна и смотрела на дорогу.

— Продолжай.

— Я пролезла дальше и спряталась в триклинии. Оттуда мне видна была комната Коринны. Её освещали масляные лампы.

Маленькая рабыня удручённо покачала головой.

— Я посмотрела туда, но там не происходило ничего особенного. Двое мужчин занимались любовью. Я часто видела это в публичном доме.

Аврелий вздрогнул. Как он мог не догадаться об этом раньше! Квинтилий и Гай были любовниками! О, боги олимпийские, это же было так очевидно. Гай со своим презрением к женщинам и восхищением греческой культурой…

Такой юный, восприимчивый, истеричный… Теперь всё стало ясно.

— А скажи-ка мне… — Аврелий замолчал, подыскивая подходящие слова, чтобы обратиться кдевочке, потом вспомнил, что Псека выросла в борделе и о некоторых вещах знала, возможно, больше него. — Скажи мне, кто из них был мужчиной? — прямо спросил он.

— Тот, который старше, как всегда, — без всякого смущения ответила девочка.

Греция, эфебы — женоподобные мужчины… Но это же очевидно! Юный Гай влюбился в своего шурина, более взрослого и более опытного, или, может быть, тот соблазнил его.

Ничего предосудительного или порочного в этом не было бы, если бы всё это происходило в Греции. Да и в Риме теперь уже тоже не так строго относились к мужеложеству: даже Калигула переодевался в женские одежды и не скрывал своего восхищения могучими гладиаторами.

Но в семье Фурия Руфо! Что сказал бы строгий сенатор, который проповедовал древние традиции, согласно которым отец семейства безраздельно распоряжался жизнью и смертью всех членов своей семьи?

Однако убита Коринна, а не Гай. А потом и Квинтилий. Убиты, наверное, для того, чтобы Руфо никогда не узнал…

Вот наконец настоящий мотив! Аврелий оживился и на радостях обнял маленькую рабыню.

— Псека, пожалуй, твой рассказ сможет спасти меня!

Рабыня улыбнулась, обрадовавшись, что смогла наконец быть чем-то полезна господину, которого уже боготворила.

— И ещё. Ты приходила в день убийства в дом Марции, той госпожи, которая кормила тебя?

— Да, я хотела сказать ей, что Коринна мертва, ведь эта госпожа была добра ко мне.

— Ты сказала ей о кинжале?

— Да, я описала этот кинжал, как услышала со слов твоего раба, когда стояла за дверью.

«Какой же идиот этот Кастор!» — в гневе подумал Аврелий.

— Я говорила ей и о том, что видела какого-то мужчину… то есть тебя, господин.

— Ты сказала ей, кто я?

— Нет, господин, я тогда ещё не знала, кто ты такой. Но я описала тебя, и она могла узнать… — в отчаянии произнесла девочка.

— Теперь это уже не имеет значения, Псека. Теперь я должен попросить тебя кое о чём. Прошу тебя рискнуть ещё раз, серьёзно рискнуть ради меня. Знаю, ты не обязана этого делать. Разве должен раб жертвовать собой ради того, кто лишает его свободы?

— Я всё сделаю, господин. Сделаю потому, что… хочу, чтобы ты остался жив! — с волнением ответила девочка.

— Тогда послушай меня, — сказал Аврелий, погладив её по голове. — Завтра вечером, когда ко мне придут гости…

Солнце клонилось к западу. На залитых красноватым закатным светом мраморных стенах таблиниума лежали тени римского сенатора и его маленькой рабыни.

Издали, со стороны дороги доносились приглушённые, невнятные голоса. На город опускалась ночь: народ, состоявший из богатых любителей развлечений, нищих бродяг, героических солдат и хитрых дельцов, народ, владевший миром, готовился встретить её.

XVI

Большой зал был освещён как днём. В массивных серебряных и бронзовых канделябрах горели ароматические свечи, их сладкий, густой запах опьянял и слегка кружил голову.

Триклинии, инкрустированные ониксом и розовым нефритом, были покрыты мягкими подушками в драгоценных шелках, привезённых из далёкой Индии и стоивших многих человеческих жизней.

Вокруг роскошно накрытого стола с самого утра кружили редкостной красоты рабыни, следившие за приготовлениями к празднику.

Золотистые кудри блондинки из Британии контрастировали с чёрными как смоль волосами стройной эфиопки, узкие глаза сиамки — с огромными, подведёнными бистром[65] глазами египтянки.

Казалось, самые прекрасные и изящные женщины собрались здесь со всех концов света, чтобы показать богатство и хороший вкус господина.

Красота их чувственных фигур подчёркивала изысканную обстановку дома Аврелия и дополняла коллекцию собранных в зале произведений искусства.

Среди редких керамических изделий и ювелирных шедевров выделялась статуя Афродиты в человеческий рост, которая стояла в конце зала. Эту скульптуру Аврелий приобрёл на аукционе в Пергамо после ожесточённой борьбы под звон золотых монет.

Всё, что утончённый сенатор коллекционировал в течение долгих лет, сейчас было выставлено в большом зале, чтобы радовать его во время последнего званого ужина.

На винной полке среди ароматных цветочных венков, в изобилии украшавших зал, красовались амфоры из прозрачного стекла, наполненные фалернским, эрбулийским, мамертинским и другими дорогими винами.

Несколько удручённые сотрапезники, расположившиеся на триклиниях, ожидали начала празднества.

В зале никто не разговаривал, слышались только мелодии систр и кифар, на которых играли музыканты, скрытые за ширмами из резного дерева.

Сервилий и Помпония, сидящие возле незанятого места хозяина дома, мрачно осматривали других приглашённых, бросая на них недобрые взгляды.

Руфо сидел прямо, не шелохнувшись, словно статуя античного героя или же памятник самому себе, навсегда застывший в строгой, жреческой позе.

Как и предвидел Аврелий, несмотря на траур, никто из семьи Руфо не отказался от долга почтить присутствием смерть истинного римлянина — ни Марция, выпрямившаяся в своём кресле возле отца, ни Гай, растерянный, нервно сжимавший пальцы, бросавший на сестру тревожные взгляды, которые, казалось, умоляли о помощи.

На отдельном триклинии без тени смущения и беспокойства возлежала великолепная и надменная Лоллия Антонина в расшитой золотом тоге.

Кастор усердно обхаживал гостей, стараясь занять время в ожидании прибытия господина, которое, казалось, тянулось нескончаемо долго.

В конце стола неловко ютились на больших скамьях скромная прачка и плотник из Субуры. Они с большой неохотой приняли приглашение в дом язычника, который к тому же собирался принять смерть от собственной руки, и невольно задавались вопросом, зачем их позвали на этот роскошный ужин, но не решались высказать это вслух.

Напряжение усиливалось. Наконец из центральной двери появился Аврелий, невозмутимый и гордый. Белоснежная льняная, расшитая серебром тога тонкими складками ниспадала к мягким сандалиям. И никаких драгоценностей — только перстень с крупным резным рубином для печати на завещании.

За Аврелием, словно зверь на поводке, следовала Псека в короткой облегающей тунике из леопардовой шкуры, которая подчёркивала её варварский, дикий вид. При её появлении шёпот в зале затих и наступила глубокая тишина.

— Приветствую вас, друзья! Благодарю, что пришли ко мне в гости!

Неторопливым шагом Аврелий прошёл к своему месту на главном триклинии, а рабыня с кошачьей повадкой уселась у его ног. Сервилий и его жена озабоченно переглянулись.

— Как вы знаете, я пригласил вас сюда, чтобы сказать вам последнее «Прощайте!». А поскольку я хочу расстаться с жизнью так же весело, как прожил её, сгоните печаль с ваших лиц, друзья мои, и давайте пировать! Но сначала, как хозяин дома, я должен по традиции совершить возлияние в честь бессмертных богов, которые вскоре примут меня в своё царство теней. Приветствую тебя, бог Тартара и новопреставленных, тебе посвящаю я свой званый ужин! — произнёс Аврелий и пролил на пол несколько капель фалернского вина, которое ему подал виночерпий. — А теперь примемся за еду, друзья, чтобы потом не говорили, будто Аврелий Стаций пришёл к лодке Харона голодным! — заключил он и с улыбкой обратился к первому блюду. — А серьёзные проблемы оставим на потом.

Один за другим гости неохотно последовали его примеру.

На полу скопилось уже немало объедков, когда беседу, которая поддерживалась только живостью хозяина дома, неожиданно прервал Энний, до этого момента хмуро молчавший.

— Ты в самом деле собираешься вскрыть себе вены, когда закончится ужин? — спросил он, с пылкой непосредственностью затронув деликатную тему, которой никто не решался коснуться.

— Конечно, — спокойно ответил Аврелий.

— Не делай этого, заклинаю тебя. Не прерывай свою жизнь с таким лёгким сердцем после этой… — Энний замолчал, подыскивая слово, и никак не мог найти его, — …после этой шутки, — завершил он наконец, внимательно глядя на патриция. — Подожди суда, и если обвинение окажется неизбежным, то приготовься к смерти в одиночестве и размышлениях. Смерть — это серьёзно.

— Нет, Энний. В ней нет ничего ни серьёзного, ни страшного. Я не увижу смерть в лицо: никто не может увидеть её. Пока я жив, смерти нет. А когда она появится здесь, меня уже не станет. Так говорил один мудрый грек много лет тому назад.

— Вижу, благородный Аврелий, что Эпикур очень хорошо научил тебя общаться со смертью и несколько меньше, наверное, с женщинами, — скрывая за улыбкой обиду, заметила Лоллия. — Тебе так важно умереть с честью, умереть римлянином?

— Да, благородная Лоллия. Смерть неизбежна, а сегодня — последний день, который даровали мне бессмертные боги. А поскольку я должен умереть невиновным и теперь уже никто не в силах изменить мою участь, я хочу, чтобы хотя бы вы, мои друзья, знали правду.

Наступила полная тишина. Все взгляды устремились на него.

— Да, потому что я знаю правду об этих преступлениях. Знаю, кто убил твоего мужа, Марция, и твою сестру, юная Клелия, — уверенно, с лёгкой иронией произнёс он.

— Но как… — взволнованно воскликнул Сервилий.

— К сожалению, знать правду — это одно, а доказать её — совсем другое. И в подтверждение тому, что я расскажу вам, у меня есть только одно шаткое доказательство, которое не примет ни один суд, — свидетельство этой маленькой рабыни, которая видела человека, убившего распутницу Коринну двадцать дней тому назад на Авентинском холме.

Клелия глухо вскрикнула, а Марция задрожала и попыталась взять себя в руки. Псека, оказавшись внезапно в центре внимания, вытаращила свои огромные глаза и хотела было что-то сказать, но господин жестом велел ей молчать.

— Ты знаешь, кто убил Цецилию? — отважился спросить плотник, в котором любовь к прекрасной куртизанке превысила благоговение перед почтенным собранием.

— Да, знаю, Энний. И всё равно мне придётся умереть из-за преступления, которого я не совершал. Не за убийство твоей возлюбленной, которое уже никого не интересует, а за убийство римского гражданина, зятя сенатора Руфо, в чём меня обвиняют. И всё же оба преступления тесно связаны между собой, и убийца в обоих случаях один и тот же. Более того, второе убийство — это следствие первого, как если бы, приведя в действие какой-то адский механизм, убийца не смог остановить его. Власти потратили совсем немного времени на расследование смерти заурядной распутницы, но именно с неё нужно начинать, чтобы понять, почему убили Квинтилия. Первое убийство, по сути, устроило всех…

— Как ты можешь так говорить? — возмущённо вскричала Клелия.

Другие сотрапезники молчали, ожидая, что ещё скажет Аврелий. Но он медлил, с олимпийским спокойствием изучая лица гостей.

Энний был явно испуган.

В глазах Клелии отражались презрение и обида. Марция и Гай затаили дыхание, подавляя гнев. Руфо, этот старый лев, словно надел каменную маску, но глаза его, подобно ядовитым иглам, сверлили оратора.

Во взгляде Лоллии, твёрдом и притворно равнодушном, Аврелий угадывал некую озабоченность. Беспокоилась ли она о нём хоть немного? Или её больше тревожила судьба Руфо, любовника?

Помпония, Сервилий и Кастор ловили каждое его слово, словно в ожидании чуда фокусника. Аврелий хлопнул в ладоши, музыканты тотчас умолкли и, покинув свою нишу, исчезли в глубине дома.

И наконец Аврелий продолжил:

— Да, смерть Коринны, можно сказать, спасла положение, потому что была выгодна каждому из вас по различным причинам…

— Но не мне! — в гневе вскричал Энний, которого не смогли остановить ни уважение к собранию, ни простая осторожность.

— Тебе тоже, Энний. Тебе — добродетельному христианину, отличному работнику и честному человеку, по-настоящему любившему её. Но именно потому, что ты любил эту женщину слишком крепко, тебе выгодна эта смерть!

И тотчас стремительно поднялась со скамьи Клелия, загородив собою плотника, который уже готов был наброситься на циничного патриция.

— Да, и тебе тоже, — спокойно продолжал Аврелий, — ты видел, как скромная дочь прачечника, на которой ты надеялся жениться, стала куртизанкой и продавалась богатым старикам за шелка и драгоценности; ты видел, как низко она падает и в то же время поднимается слишком высоко, чтобы ты мог достичь её. Твоя любовь, твоя преданность не в силах были удержать её. Она изменяла тебе, и, несмотря на это, ты не мог отказаться от неё. Вместо того чтобы презирать, ты только ещё больше жаждал её. Ради неё ты нарушил заповеди твоего бога, из-за неё чувствовал себя ничтожеством и продавал душу дьяволу. И спрашивал себя, почему должен терзать своё сердце, отдавая его в хищные руки проститутки.

— Это неправда! — яростно вскричал Энний, крупные слёзы катились по его щекам.

— Правда, Энний. И кто бы стал упрекать тебя, если бы в порыве гнева или отчаяния ты убил её, когда она сказала, что всё кончено, что твоему страстному обожанию предпочитает звонкие монеты старика, отвратительного мужа Лоллии?

Патрицианка гордо вскинула голову и съязвила:

— А теперь, благородный Аврелий, ты скажешь, будто Коринну убила я, приревновав к Страбону!

— Я никогда не позволил бы себе, прекраснейшая Лоллия, приписать тебе такую нелепую причину. Мы все знаем, что бедная Коринна была дорога тебе, потому что облегчала — за плату, конечно — выполнение неприятного супружеского долга, освобождая тебя для других интересных дел… — ответил Аврелий, выразительно взглянув на невозмутимого Руфо. — Однако внимание! Не исключено, что у тебя были и другие причины освободиться от неё. Например, чтобы выгородить одного важного человека…

— Если намекаешь на меня, Аврелий, то знай, что я не встречаюсь с Лоллией по меньшей мере уже два года! — с раздражением произнёс Руфо.

— И всё равно нашей знатной матроне было бы нетрудно убить распутницу! Она знала её, может даже, наняла специально, чтобы та развлекала её мужа. Конечно, предположение не слишком убедительное, но горничные Коринны уверяют, что она навещала её…

— Рабы и плебеи! — с презрением фыркнула Лоллия. — Их слова ничего не стоят! Особенно этой девчонки, даже если ты утверждаешь, будто она видела убийцу…

— Будь это так, — снова заговорил Руфо, — хозяин дома, пригласивший нас, мог бы открыть нам имя убийцы и положить конец этой недостойной комедии. Если бы я знал, Аврелий, что меня здесь ожидает, то ни за что не пришёл бы сюда. Я был глупцом, когда поверил, будто ты хочешь умереть как римлянин, прожив жизнь как хитрая собака. — Старик с презрением огляделся. — Я допустил ошибку: достоинство обретают не после смерти, но при жизни. Думаю, ты вовсе не собирался вскрывать себе вены; более того, подозреваю, что просто стараешься схитрить и отодвинуть как можно дальше единственный правдивый момент в твоём жалком существовании, который мог бы сделать тебе честь как мужчине и как римлянину. Поэтому поторопись, Аврелий, ни я, ни мои дети не намерены долго ждать. Или, может быть, ты и меня собираешься обвинить в убийстве дешёвой проститутки и моего зятя?

— А почему бы и нет, благородный Руфо? Твоя суровость не спасает тебя от некоторых обвинений, напротив, делает одним из наиболее вероятных участников этого события. Но ты ошибаешься, если думаешь, будто я хочу сказать, что ты убил Коринну в пылу неудержимой страсти. А вот ради защиты своих принципов ты мог бы сделать это совершенно хладнокровно.

Старик посмотрел на него без всякой обиды.

— Действительно, существует немало веских причин для убийства. Я, конечно, убил бы, не поколебавшись, если бы счёл это необходимым. Разве не то же самое делают каждый день солдаты на войне? Разве не это призваны делать судьи в наших судах ради общего блага? Когда ветка отсыхает, мы отрубаем её. Когда рука заражена и гангрена может распространиться на всё тело, мы ампутируем руку. Позволь сказать, что я не считаю преждевременный конец куртизанки и даже моего зятя невосполнимой утратой для общества. Слишком много шума поднялось вокруг их смерти. Прежде придавали больше значения не тому, как умер человек, а как он жил.

— Ну конечно, Руфо, мне нетрудно представить тебя в роли сурового Брута[66], который казнит своих детей, виновных в том, что те не исполнили солдатский долг, или в роли отца целомудренной Вирджинии, вонзающего кинжал в грудь дочери, лишь бы избавить её от позорного рабства. Да, ты увлечён великими примерами древности, и я остерегусь обвинять тебя в низких чувствах. Но даже ты не всегда был лишён плотских желаний, — продолжал Аврелий.

— А ты хотел бы, Аврелий, чтобы римский сенатор вёл себя как весталка или отказался бы от своего мужского достоинства, кастрируя себя, подобно жрецам Кибелы[67]? — возразил строгий патриций.

— Вот именно, благородный Руфо, вот именно! В этом, конечно же, никто не может обвинить тебя, — согласился Аврелий, бросив взгляд на прекрасную Лоллию. — Поскольку моя речь не ущемляет твою честь, прошу тебя набраться терпения и выслушать её. Я буду осуждён, и если уж не могу доказать свою невиновность, то позволь мне хотя бы открыть до конца печальную историю, в которую ты тоже волей-неволей вовлечён, и поставить точку в этой, как ты считаешь, комедии.

Кивнув в знак согласия, Руфо предложил ему продолжать.

— У меня есть ещё одна история, которую я хочу рассказать вам. История несчастливой и безответной любви.

— Я люблю только Иисуса Христа! — вскричала Клелия, хотя никто ни о чём её не спрашивал.

— Зато твой драгоценный Энний, к сожалению, всегда предпочитал твоему чистому, целомудренному обожанию вызывающую красоту твоей сестры!

— Ты, негодяй! Бог накажет тебя за твои богохульные слова!

— Я не страшусь бессмертных богов, которые и так уже наказали меня, позволив обвинить меня в том, в чём я не виноват. Значит, я могу продолжать, не опасаясь, что меня испепелят молнии Зевса или твоего Христа.

Аврелий посмотрел прямо в глаза девушки, и она опустила их.

— Моя бедная Клелия, ты завидовала Коринне с самого детства, не отрицай этого. Знаю, что ты всячески подавляла в себе это чувство, считая своим долгом любить сестру и прощать её, но так и не смогла этого сделать. Она была красивее тебя, пренебрегала вашей работой, сваливала её на тебя и лишь позволяла любить себя человеку, которого ты обожала. Ты могла подарить Эннию радости семейного очага и добродетельного счастья, но он предпочёл бегать за грешницей Коринной. Нет, не терзай себя за то, что ненавидела её: твоё чувство понятно, оно человечное.

— Но не христианское… — прошептала Клелия, опустив голову, и достойно, без слёз, заговорила: — Это верно, я ненавидела её, хотя и знала, что не должна так поступать. Ненавидела и надеялась, что Бог накажет её за распутную жизнь, за то, что она сделала с Эннием. Я думала: это будет ужасно, если она заболеет какой-нибудь страшной болезнью, ведь тогда он не захочет и смотреть на неё. Но она только становилась всё красивее и преуспевала в грехе, тогда как я лишь губила себя ожиданием. Когда я узнала, что её убили, первое, о чём подумала: это справедливо, таким и должен быть её конец. Потом вспомнила, как мы росли в детстве, и не могу простить себя за эти мысли.

— Клелия! — произнёс плотник и хотел было взять её за руку, но так и не решился к ней прикоснуться.

— Но это ты ударом кинжала убила сестру, которая отняла у тебя любимого мужчину, да или нет, отвечай! — строго спросил Аврелий.

— Я лишь желала ей смерти, но тем самым всё равно что убила, теперь Бог накажет меня! — воскликнула Клелия и отчаянно разрыдалась. Энний смотрел на неё, не говоря ни слова.

— Если эта женщина ненавидела сестру, значит, вполне возможно, что и убила её! — визгливым голосом вдруг закричал Гай. — И кроме того, только она сама говорит о своей невиновности. А чего стоят слова жалкой распутной женщины, входящей к тому же в мерзкую христианскую секту, которая на подозрении даже у императора!

— Мой сын прав, Аврелий, — заметил Руфо. — Я тоже не стал бы доверять словам какой-то последовательницы Христа; всем известно, что эта новая секта держит в секрете свои отвратительные и кровавые обряды. К тому же их пророк был казнён как смутьян.

При этих словах Клелия подняла голову и, оскорбившись за свою веру, нашла мужество ответить самому уважаемому гостю собрания.

— Всё, что тебе известно о нашем учении, и то, о чём говоришь сейчас, не соответствует истине, благородный Руфо, — с достоинством произнесла она. — Мы не совершаем позорных или противоречащих законам Рима поступков. Да, наши службы предназначены только для наших братьев и сестёр во Христе, но то же самое происходит и во многих других верованиях, у их служителей тоже есть свои таинства, у Митры и Изиды, например.

— Все эти ритуалы годятся только для восточных рабов! — взорвался сенатор. — Для развратных египтян или для обрезанных евреев. А ты, случайно, не еврейка?

— Нет. Я — дочь вольноотпущенника из твоего клана, благородный Руфо.

— В таком случае ты должна приносить пожертвования нашим ларам[68] вместо того, чтобы бездельничать и болтать всякую ерунду о какой-то восточной вере! — строго заключил сенатор.

— Дискуссия о религиях, конечно, очень интересна, — вмешался Аврелий, — но она уводит нас от нашего разговора. Прошу вас, друзья, отложите ваши споры. Я не слишком полагаюсь на помощь бессмертных богов, как бы они ни назывались, и не надеюсь продолжить в другом мире мою жизнь, которая близится к концу. Время идёт, поэтому позвольте довести до вас мои соображения.

В зале воцарилась уважительная тишина.

И Аврелий обратился к Марции. Она до сих пор ещё не произнесла ни слова.

— Хотя ты овдовела совсем недавно, Марция, всё-таки вынужден упомянуть и тебя, — решительно заговорил он. — В самом деле, вполне возможно, что Клелия убила свою сестру, но в таком случае как объяснить убийство твоего мужа и ловушку, в которую меня завлекло письмо, написанное, как я думал, твоей рукой?

Руфо побледнел от возмущения:

— Как ты мог подумать, что моя дочь назначит тебе свидание? Или ты полагаешь, будто имеешь дело с одной из твоих грязных потаскух?

— Имеются серьёзные причины, Руфо, из-за которых даже самой целомудренной матроне бывает нужно встретиться с посторонним человеком вдали от семьи, к тому же иногда чересчур бдительной, — резко ответил Аврелий. — Скажи-ка мне теперь, благородная Марция, ты написала вот это письмо? — и он протянул ей послание, которое вовлекло его в беду.

— Нет, я никогда не видела его, сенатор.

— А другое, в котором назначила мне свидание у храма Эскулапия вечером после ужина в твоём доме?

— То письмо писала я. Не отрицаю. Это верно, я приходила к храму и говорила с тобой…

— Марция! — вскипел потрясённый отец.

— Я посчитала необходимым рассказать Аврелию о своих подозрениях о Квинтилии, когда узнала, что он интересуется смертью Коринны, — спокойно объяснила молодая женщина.

— Выходит, ты втайне встречался с моей дочерью, грязный развратник! — заорал взбешённый Руфо, и только вмешательство тучного, но проворного Сервилия спасло Аврелия от ярости сенатора.

— Успокойся, ничто из того, о чём говорится здесь, не выйдет за пределы этой комнаты. Я не стану умирать, пока не вскрою правду, будь уверен, и, уж конечно, меня не остановит позор твоей дочери, которая, между прочим, вела себя безукоризненно. Да, мы встретились с Марцией, но только для того, чтобы поговорить об убийстве.

— Это верно, отец.

— Ты должна была спросить у меня разрешения! — несколько успокоившись, проворчал Руфо.

— Марция, ты ненавидела своего мужа, нет смысла скрывать это, и к тому же подозревала, что он убийца. Или, во всяком случае, хотела, чтобы я в это поверил. Признаюсь, что из всех, кто связан с этой печальной историей, ты очень долго казалась мне самым вероятным убийцей. И в самом деле, тебя трудно было бы осудить, если, устав от издевательств мужа, ты вдруг восстала бы и освободилась от него, перерезав ему горло.

— Как ты мог такое подумать?

— Я так подумал, и совершенно серьёзно, благородная Марция. Достаточно было посмотреть на жертвы этого преступления. Коринна, твоя соперница, и муж, которого ты ненавидела. Однако затем новые сведения заставили меня изменить своё мнение, и теперь я уверен, что не ты совершила эти два убийства.

— Новые сведения? — спросила Помпония, которая до этого момента была на редкость молчалива. — И что же тебе стало известно?

Её любопытство на этот раз объяснялось тревогой за Аврелия.

— Неприглядная и печальная история, герой которой — испорченный и болезненно ранимый юноша. Молодой человек, ещё только начавший взрослую жизнь, но уже полагающий, что не подвержен людским слабостям. Презирает женщин и плотскую любовь, считает себя поэтом и философом. Воспитан в величайшей строгости чересчур суровым отцом и недавно надел мужскую тогу, будучи отягощён багажом твёрдых принципов, который не в силах выдержать его слабые плечи.

Руфо на мгновение закрыл глаза. Он с трудом переносил унизительный, безжалостный намёк на его единственного сына. Потом вдруг тяжело вздохнул, словно решил вытерпеть всё, даже самое невыносимое.

— Юноша, в высшей степени избалованный матерью, слабый, беспомощный, бездарный человек. В его голове перепутались героические максимы стоиков с чувственным опьянением греческой поэзией, которую он читает тайком от отца. Но это опьянение ему не удаётся испытать ни с одной женщиной, и тогда он начинает думать, будто выше этих искушений.

Гай густо покраснел. Правая рука, в которой он держал кубок с вином, заметно дрожала. Марция подошла к нему и осторожно отобрала у него вино.

— Отец, мы и дальше должны слушать этого человека, который поливает грязью моего брата? — тихо спросила она.

Старый Руфо оставался невозмутимым, словно дочь обращалась не к нему, а наследник, носящий его имя, едва не терял сознание.

— Но потом неожиданно для молодого эстета всё меняется, — невзирая ни на что, продолжал Аврелий. — В его доме появляется человек, совершенно непохожий ни на мудрых философов, ни на суровых солдат, и он вынужден постоянно общаться с ним. Это грязный извращенец. Он уже пытался вовлечь в свои оргии жену, но не сумел. Для него не существует никаких этических норм. Он без колебания растрачивает приданое жены и состояние уже почти разорившегося свёкра.

Но ему скучно, и его снедает сильнейшая неприязнь к строгому отцу семейства, который ждёт, что он ещё ответит за все свои распутства. И тогда он решает взяться за сына — с ним справиться намного легче.

Гай впился в Аврелия безумными глазами и повторял про себя: «Это не так, это не так!»

— Что могло сильнее ранить свёкра, — невозмутимо продолжал патриций, — как не превращение его сына в гомосексуалиста, в раба своих желаний? Скажи мне, Гай, как он окрутил тебя, как соблазнил?

Юноша упрямо мотал головой, категорически всё отрицая.

— И Квинтилий делает беспомощного Гая своим любовником. Он соблазняет его, заставляет совершить то, что для настоящего римлянина, чтящего древние традиции, считается позорным преступлением. Он пачкает его тело и крадёт у него душу. Гай полностью подчиняется ему, а коварный зять только смеётся над его угрызениями совести.

Руфо смотрел на Аврелия испепеляющим взглядом. Гай продолжал всё отрицать, беспомощно, по-детски раскачивая головой.

— Чтобы не было свидетелей, они встречались в доме куртизанки, которая охотно предоставляла им своё гнёздышко для любовных утех. С величайшей осторожностью, разумеется. Но однажды ваша покровительница пригрозила, что заговорит, верно, Гай? Я знаю, потому что она призналась в этом Эннию. Она сказала ему, что скоро у неё будет много, очень много денег. Они нужны ей, потому что она хочет покончить с распутной жизнью и начать всё сначала подальше от Рима. Чем она угрожала? Что расскажет о твоих отношениях с Квинтилием отцу — человеку, который убил бы тебя, как убил своих детей Брут, если бы только узнал об этом? Вот тогда тебе и пришлось убить и Коринну, и своего зятя-любовника. Ведь Квинтилий хотел одним ударом освободиться и от тебя, и от твоего отца, чтобы развестись с Марцией и получить остатки состояния семьи. Квинтилий хотел поговорить с твоим отцом и посмотреть на него, когда станет описывать твои с ним любовные утехи. Возможно, ему даже не столько хотелось получить деньги, сколько помучить человека, который держал его в зависимости. Униженный и сгорающий от стыда, Руфо доставил бы ему больше радости, чем возможность положить в карман жалкую плату за своё молчание. Ты не мог позволить ему этого, верно? Твоя сестра пыталась защитить тебя, отстранив меня от этого дела, но напрасно. Она видела всё! — категорически заявил Аврелий, указывая на маленькую рабыню, которая сидела возле его триклиния. — Смелее, Псека, расскажи, как следует, со всеми подробностями, чем занимались Гай и Квинтилий в комнате Коринны!

Гай высвободился из объятий крепко державшей его Марии и и вскочил с криком:

— Это неправда! Он любил меня! И я любил его! Всё было совсем не так, как ты говоришь! Я не мог убить его! Я бы скорее умер, чем поднял на него руку! Он не был извращенцем, он по-настоящему дорожил мной! Он делал это не для того, чтобы ранить моего отца, а для меня, потому что любил меня!

Гай в растерянности огляделся, ища поддержки у окружающих, но все опускали глаза, избегая его взгляда. Наконец он повернулся к отцу, который, окаменев, с отвращением смотрел на него.

— Отец, Квинтилий любил меня. Я в этом уверен! Наши чувства были благородными.

Глаза Руфо сощурились до узких щёлочек, в которых не было и следа жалости.

— Я любил его, отец! В Греции это было бы разрешено. И в Риме теперь многие считают, что это наивысшая форма любви. Как можно предпочесть такой любви женщину, глупую самку, подлую и продажную? Только между двумя мужчинами, схожими по воспитанию, характеру и взглядам, может родиться подлинное чувство. У нас так и было…

Руфо молчал, бесстрастно глядя куда-то вдаль, поверх головы сына.

— Я не убивал его, отец, клянусь! Он был слишком дорог мне!

— Знаю, — холодно произнёс старик. Он помолчал и твёрдо произнёс: — Я сделал это вместо тебя. Если бы это совершил ты, тебе пришлось бы искупить вину.

— Отец! — Гай в рыданиях рухнул наземь.

Фурий Руфо, невозмутимый и величественный, словно бог, готовый метнуть свою молнию, продолжал в полнейшем спокойствии:

— Это я убил твоего любовника. Потому что он превратил тебя в человека, недостойного называться римлянином. Я убил и ту жадную проститутку, потому что она грозила разоблачить вас. Я избавился и от её грязной сводни, которая явилась ко мне, требуя денег за своё молчание. И когда я бросил её в Тибр, то побоялся, что заражу священные воды этой реки. Но одного я не сделал и горько стыжусь этого: я не нашёл в себе мужества убить сына — выродка и бесчестье моего рода.

— Убей меня, отец, прошу тебя, убей здесь на глазах у всех! Без твоего уважения и любви Квинтилия я не смогу дальше жить!

— Нет, ты будешь жить, потому что я осуждаю тебя на это. Знай же, что человек, к которому ты питал благородное чувство, приходил ко мне и со смехом описывал твою одержимость и твои мерзости. Так оплакивай его, если хочешь! Ты недостоинумеретькакримлянин! Тыбудешьжить и выполнишь хотя бы остаток своего долга перед предками. Будешь жить и отправишься на войну искать смерти, чтобы никто не узнал, что ты был жалким изнеженным мальчишкой. Нет, я запрещаю тебе, запрещаю — понимаешь? — лишать себя жизни из-за этого ничтожества! Только когда выполнишь свой долг по отношению ко мне и Риму, можешь умереть, да и то если хватит мужества.

Потом он обратился к Марции:

— Дочь моя, я никогда не доверял тебе, полагая, что ты подвержена слишком многим слабостям. Теперь понимаю, что именно ты — моя истинная наследница, обладающая силой Порции и благочестием Корнелии[69].

В зале стояла глубокая тишина. Никто не решался вымолвить ни слова.

— Зови своего раба, Аврелий, хочу продиктовать завещание.

— Отец, прости меня! — застонал рыдающий Гай.

— Уведи его, Марция. Смерть избавит меня от лицезрения его, — сказал старик, отвернулся от сына и, приподняв край тоги, заслонился, чтобы не видеть того, кто перестал для него существовать. — Пиши! — приказал он рабу, обмакнувшему стило в чернила.

В полнейшей тишине, прерываемой лишь стенаниями Гая, голос Руфо звучал властно и уверенно.

— Я, Марк Фурий Руфо, в прошлом командир двенадцатого легиона, римский сенатор, публично признаюсь перед свидетелями, которые подпишут вместе со мной этот документ, что я убил своего зятя Квинтилия Джеллия за то, что, будучи позорным извращенцем, он неоднократно, хоть и безуспешно пытался совратить моего единственного сына Гая Руфо и побудить его к действиям, несовместимым со званием римского гражданина.

Поскольку мой сын не мог дольше терпеть настойчивые домогательства зятя, он обратился ко мне с просьбой о помощи. Хорошо зная, насколько законы Рима отошли от суровых обычаев предков, и не сомневаясь, что презренный Квинтилий избежит справедливого наказания, я приговорил его к смерти и казнил собственноручно.

Точно так же я убил вольноотпущенницу Цецилию, то есть Коринну, и её сводню Гекубу, соучастниц моего зятя в его позорных планах.

Этим заявлением я снимаю с сенатора Публия Аврелия Стация подозрения в тройном убийстве и кладу конец моим дням, поручая моих детей милости императора.

Фурий Руфо решительно обмакнул в чернила свою печать и приложил её к папирусу.

Все смотрели на него в потрясении.

— Вы слышали, что я продиктовал. Поклянитесь мне, что эта, и только эта, версия событий будет вынесена отсюда. В противном случае смерть четырёх человек окажется напрасной.

Один за другим присутствующие произносили клятву.

Когда Клелия и Энний предстали перед Руфо, он с пренебрежением посмотрел на них и спросил:

— А разве могу я доверять словам христиан?

Тут вмешался Аврелий, мягко обратившись к молодым людям, молчавшим в растерянности:

— Поклянитесь именем вашего бога, того иудейского царя, который был распят! — приказал он.

Плотник и его спутница робко кивнули в ответ.

— А теперь, Аврелий, — сказал Руфо, — отведи меня куда-нибудь в спокойное место и пришли своего доверенного раба, чья быстрая рука вскроет мне вены.

В дверях большого зала он на минуту задержался, бросив взгляд на свою дочь, обнимавшую Гая, и оглядел тех, кого судьба выбрала ему в сотрапезники на его последнем ужине.

— Прощайте, — сухо произнёс он и гордо покинул зал.

Аврелий, ни слова не говоря, поднялся и, поравнявшись с ним, повёл его в библиотеку и оттуда в небольшую комнату, где он обычно проводил время за чтением и в размышлениях.

У входа в неё он остановился и пропустил вперёд шедшего спокойно и с достоинством Руфо.

Проходя мимо гермы[70] Эпикура, занимавшей в комнате немалое место, старый солдат презрительно усмехнулся.

Увидев, что Аврелий заметил его усмешку, он объяснил:

— Этот грек был очень мудр, но вы исказили его слова, используя их так, как вам выгодно, чтобы позволить себе любое бесчинство во имя поисков удовольствия.

Сенатор не стал спорить. Какой смысл начинать философскую дискуссию с человеком, который собирается попрощаться с жизнью из-за того, что не хочет отступать от своих принципов.

— Так где же этот раб? — спокойно поинтересовался Руфо.

У Аврелия сжалось сердце. Нет, старый лев умрёт не от руки сирийского раба или греческого врача.

— Ты ведь не любишь восточных рабов. Если позволишь, римский сенатор готов заменить их.

Марк Фурий Руфо кивнул, соглашаясь, и Аврелий достал из шкатулки острую бритву.

Рассвет вот-вот должен был разогнать долгую тёмную ночь.

Мужчины закрыли за собой дверь.

XVII

Тело Руфо со всеми почестями вынесла стража. Марция с выражением дочерней скорби, но с гордо поднятой головой сопровождала печальный кортеж, поддерживая убитого горем брата.

В небольшой комнате возле гермы Эпикура лишь темнела лужа крови.

Вернувшись в зал, где проходил званый ужин, Аврелий застал там необычайно печальных Сервилия и Помпонию, а также Кастора.

Лоллия Антонина уже ушла. Ожидали разрешения удалиться Энний и Клелия. Увидев Аврелия, Клелия кивнула ему и скрылась в атриуме. Энний не последовал за ней, и Аврелий понял, что он хочет что-то сказать ему. В смущении, не поднимая глаз, молодой плотник заговорил тихим голосом:

— Благородный сенатор, сегодня ты обидел меня ещё сильнее, чем в первый раз. Ты не уважаешь меня ни как человека, ни как христианина. Выслушав твои обвинения тогда, в Субуре, я очень переживал и пытался убедить себя, что они исходят от язычника, циника и продажного человека. Но сегодня вечером я понял, что, в сущности, заслуживал твоего презрения и что Господь послал тебя ко мне, чтобы я мог очиститься и признать мою вину. Хотя наша с тобой вера и мораль отличаются, ты справедливый человек. Благодарю тебя за то, что ты открыл мне глаза. Прощай. — И он хотел удалиться.

Но Аврелий задержал его:

— Послушай, Энний, это верно, что ты принадлежишь к нетерпимой секте, которую я не одобряю, но я знаю, что ты глубоко честный человек, и вопреки тому, во что веришь, уважаю тебя и хотел бы твоей дружбы. И позволь мне сказать ещё вот что. Коринна умерла, и любовь, которая казалась тебе вечной, рано или поздно пройдёт. А сейчас рядом с тобой есть девушка с твёрдым характером и строгой моралью, которая предназначила своё молодое тело вашему богу. Но я спрашиваю себя, какому богу может быть нужна невеста, которая выбирает его только потому, что любимый мужчина не замечает и отвергает её? Разве не будет доволен этот ваш странный бог, если вы посвятите ему детей, которые родятся от вашей любви? Смерть Коринны стала бы менее печальной и бессмысленной, если бы породила надежду на будущее. Помни об этом!

— Но Клелия никогда не захочет меня знать! Я для неё грешник!

— У тебя есть все качества, чтобы получить её прощение: честность, сила и, самое главное, терпение. С такой девушкой, как она, его понадобится немало, но ты всё преодолеешь!

Глаза великана затуманились на мгновение, а на губах появилась тень улыбки.

— Да ниспошлёт Господь мир тебе! — порывисто воскликнул он и поцеловал Аврелию руки.

— Не позволяй себе молиться за меня! — полушутя ответил Аврелий.

Энний посмотрел ему прямо в глаза, и оба ощутили горячее дружеское чувство. Аврелий долго провожал взглядом плотника, пока тот не скрылся из виду, потом вошёл в большой зал и в изнеможении растянулся на триклинии.

Помещение выглядело жалко. Ещё не убранные остатки еды, валяющиеся на полу, говорили не о спокойной радости, а о печали.

Даже шёлковые гирлянды, которыми накануне вечером он велел украсить стены, казалось, свисали теперь ненужными лохмотьями, свидетелями слишком быстро свершившейся драмы.

— Аврелий, ох Аврелий! — воскликнула Помпония, обнимая его. — Ты жив и свободен! Как ты это сделал? Знал бы ты, как я переживала!

Сервилий тоже подошёл к нему и дружески похлопал по плечу, повторяя:

— Ты был великолепен! Я знал, что выйдешь из положения!

Кастор, сидевший в стороне, не участвовал в общем ликовании. С несколько обескураженным видом он потягивал вино из бокала.

— Признайся, что надеялся избавиться от меня, коварный грек! — шутливо обратился к нему Аврелий.

— Ах, патрон, как же ты напугал меня этим твоим сумасшедшим самоубийством! — недовольно проворчал тот. — Знаешь, хоть ты и значительно поумнел, постоянно общаясь с моими соотечественниками, всё же так и остаёшься римским варваром, от которого в любую минуту можно ожидать какого-нибудь идиотского поступка, вроде этого!

— Когда ты наконец выпорешь как следует этого наглого и бесстыжего раба? — строго спросил Сервилий.

— Всё дело во взглядах на жизнь, — объяснил ему Кастор. — Что делает римлянин в случае серьёзной опасности? Бросается ей навстречу с кинжалом в руке, стоически ожидая, когда смерть придёт и заберёт его. А что делает грек? Ну, это же очевидно — убегает! Римляне называют это трусостью, а мы, греки, напротив, считаем благоразумием, — с ангельской миной на лице заключил он. — Да и мотив этих преступлений типично римский, — продолжал вольноотпущенник, — испокон веку греческие юноши всегда укладывались в постель вместе с наставниками или со старшими друзьями, и это не вызывало никакого скандала.

— Да, теперь это в моде и в Риме, — согласился Сервилий. — Но Руфо считал недопустимым, чтобы его сын запятнал своё тело и своё имя. Строгая мораль всегда требует своих жертв и…

— Да, да, нам это известно! — остановила его жена.

— Скажи-ка мне лучше, Аврелий, как сумел Руфо завлечь тебя в эту ловушку?

— С помощью Марции. Возможно, поначалу она и в самом деле думала, что виноват муж, но после убийства Квинтилия всё поняла. Она навсегда замолчала бы и безоговорочно одобряла отца.

— И что же теперь Марция станет делать? — поинтересовалась Помпония.

— Сейчас будет поддерживать Гая. А потом, когда он отправится в легион, а он это сделает, я уверен, у неё не будет недостатка в предложениях руки и сердца. Она недолго останется одна. Вот увидите: многие знатные римляне почтут за честь взять её в супруги даже без приданого или почти без него.

— Конечно, Руфо был просто безжалостен, — заметил Сервилий, — видимо, он пообещал Коринне всё, что она просила за молчание, при условии, что в цену войдёт и любовное свидание лично для него. Она наивно приготовилась встретить его и, ожидая нежностей, получила удар кинжалом.

— Но почему Руфо убил Квинтилия? — пожелал знать Кастор, находивший логику римлян всё более странной и необъяснимой.

— Как почему! Он ведь из-за него совершил два убийства! — объяснил Аврелий. — К тому же зять совратил его сына, почти разорил и обещал публично обесчестить! При этом у Руфо оказалось моё кольцо, которое он отнял у Гекубы, прежде чем столкнуть её в Тибр. Прекрасный случай отомстить своему врагу, заставив расплатиться за это другого — порочного эпикурейского развратника, то есть вашего покорного слугу. Наши древние предки не очень-то церемонились, когда речь шла о том, чтобы искоренить сорняк…

— Выходит, Квинтилий так и не узнал, почему умирает?

— Конечно! Руфо, безусловно, отказался от удовольствия видеть, как он дрожит и молит о пощаде перед его окровавленным кинжалом! — убеждённо воскликнул Аврелий.

— Ах, до чего же всё-таки вы, римляне, ненормальный народ! — не сдержался Кастор. — Ну хорошо, а ложное свидетельство Псеки в конечном итоге тебе ведь нисколько не помогло.

— Нет, напротив, это она открыла мне глаза! Я бы не спасся, если бы малышка не отважилась заговорить, — подтвердил молодой сенатор и, обращаясь к греку, приказал: — Приведи её сейчас же сюда, хочу, чтобы мои друзья познакомились с ней. — И когда Кастор ушёл, объяснил супругам: — В завещании, которое подготовил, я давал ей свободу и поручал её вам. Это маленькое существо, недоверчивое и напуганное, тем не менее обладает невероятным мужеством.

Тут появилась девочка. Без грима и необычной туники она выглядела совсем беззащитным ребёнком.

— Ох, бедняжка! — по-матерински воскликнула Помпония. — Худющая, как гвоздь! Где же она жила, в соляных копях, что ли? — И ласково подозвала её к себе.

Псека посмотрела на Аврелия, словно спрашивая у него разрешения.

— Иди, иди, Псека, не бойся!

— Значит, тебе не придётся умирать? — с детской радостью воскликнула маленькая рабыня.

— Так эта обезьянка умеет говорить! — вскричал возмущённый Кастор. — А я-то десять дней ломал голову, пытаясь понять её жестикуляцию! — Он обратился к Сервилию в поисках сочувствия: — Гадкая лягушка! Заставила меня изображать клоуна не хуже Мнестерия, потому что она, бедненькая, видите ли, слишком расстроена, чтобы разговаривать! А потом является этот человек, я хочу сказать, мой уважаемый господин, и у неё вдруг чудесным образом развязывается язык: «Как ты себя чувствуешь, господин? Ты доволен, господин? Не умрёшь, значит, господин?»

Передразнивая её, Кастор притворялся, будто хочет поймать девочку. Но Псека, уже зная его повадки, не испугалась притворного гнева и со смехом пустилась бежать.

— Эй, вы, оба, идите сюда! Хочу дать вам кое-что, — окликнул Аврелий Псеку и Кастора, доставая из складок туники два свёрнутых трубочкой папируса. — Это ваши документы о вольной.

— Но мне не нужна твоя вольная! — возмутился Кастор. — Пока я твой раб, ты обязан кормить меня, одевать и лечить, к тому же коммерческая стоимость умного греческого секретаря очень высока, и незачем обесценивать собственность. А стань я свободным человеком, мне пришлось бы работать, что недостойно утончённого грека, да ещё и платить налоги. Кроме того, защита такого важного домуса, как твой, спасёт меня от любой расплаты в случае, если совершу какой-нибудь неосмотрительный проступок. Нет, я предпочитаю остаться рабом!

— Хорошо, пусть так и будет, — смеясь, предложил Аврелий. — Что ты свободен, будем знать только мы с тобой. Спрячь подальше эту вольную и используй её, только если мне придётся покинуть этот мир, что я нисколько не тороплюсь делать. Или извлеки, когда устанешь служить мне и захочешь послать меня к чёрту, — заключил он, вкладывая папирус в руки несговорчивого Кастора.

— Ох, я несчастный! Вот ведь какое искушение! Надо будет получше спрятать, иначе придётся доставать каждый раз, как только прикажешь делать какую-нибудь глупость! — простонал раб. — Но скажи мне, я не должен буду содержать себя сам? — усомнившись, поинтересовался он.

— Кастор! При всём том, что ты наворовал у меня за эти годы, ты уже мог бы жить как сатрап! Так или иначе, посмотрим… Псека, это тебе, — сказал он, обращаясь к девочке, которая в растерянности смотрела на бумагу, протянутую ей.

— Но что это, господин?

— Твоя вольная.

— А что это значит?

— Что никто никогда больше не посмеет ни бить тебя, ни продавать в публичный дом, ни навязывать свою волю. Ты свободна.

— Значит, я больше не раба? — вытаращив глаза, не веря, спросила девочка.

— Нет, ты больше не раба, детка, но можешь жить в моём доме, если тебе нравится. Ты очень умна, и думаю, мы воспитаем тебя. Кроме того, тут есть одна женщина, которая умирает от желания позаботиться о тебе, как о дочери.

Помпония сразу же, как только увидела девочку, прониклась к ней живейшей симпатией и с восторгом согласилась. Много лет назад она потеряла единственного сына, и её сильный материнский инстинкт остался нерастраченным.

— Конечно, малышка! Уж Помпония постарается, чтобы ты растолстела! Скоро станешь такой же нежной и толстой, как утка, которую отправляют в печь! А пока попробуй вот эти сладости! — и она протянула ей поднос с лакомствами.

Псека с блестящими глазами и полным ртом, казалось, ещё не верила в происходящее.

— Я свободна, — пробормотала она и, бросившись к Аврелию, со слезами обняла его. — Но я всегда буду служить тебе, господин! Только позови, и Псека сразу примчится к тебе, в ту же минуту!

Аврелий приласкал курчавую головку, слишком крупную для худенькой фигурки.

— Конечно, как же я обойдусь без тебя! — улыбнулся он, передавая малышку заботам счастливой Помпонии.

Солнце стояло уже высоко, когда Аврелий, распростившись с друзьями, уединился в своей комнате. Хотя и уставший от множества волнений, он испытывал такой ребяческий восторг, что не в силах был его сдерживать.

Упав на постель, он рассмеялся, и радость при мысли, что он жив, охватила его, но огромная усталость взяла своё, и он тут же провалился в глубокий сон.

Уже почти ночью он вышел из своей комнаты и выглянул в портик небольшого перистиля. Он спал долго, без сновидений. Теперь стоял под мраморной аркой, что вела в большой сад, и смотрел в надвигающуюся темноту.

И вдруг обнаружил рядом Кастора, который хитро улыбался, глядя на него.

— К тебе гость, патрон.

— В такое время? Скажи, что я сплю, — строго приказал он.

— Жаль бедную Лоллию Антонину! Придётся ей возвращаться в такой темноте! — удаляясь, проворчал Кастор, постаравшись, однако, чтобы хозяин его услышал.

— Лоллия? Тут? Проводи её скорее сюда! — воскликнул Аврелий, внезапно оживившись.

— Уже сделано, — смиренно сообщил слуга, указывая на стройную недвижную фигуру у входа в большой перистиль.

Аврелий подошёл к ней.

— Ave, Лоллия!

Она не ответила. Патриций сорвал с клумбы экзотический цветок и вставил в её причёску.

— Это был великий человек, — прошептала Лоллия, и Аврелию не понадобилось спрашивать, о ком она говорит.

— Это был римлянин, — просто ответил он, глядя на стоявшую перед ним женщину, более похожую на богиню Луны, нежели на простую смертную.

Смерть старого возлюбленного, видимо, глубоко потрясла её. Аврелий пожалел, что так грубо обратился к ней накануне вечером. Вспомнив презрительный тон, с каким намекнул на её отношения с Руфо, он устыдился, что обидел её.

Он сделал это по необходимости, но понимал, что за его здравыми рассуждениями стояла мучительная и безрассудная мужская ревность, которая не позволяет представить желанную женщину в объятиях другого человека.

Так или иначе, он не мог обижаться на Лоллию. Наверное, это судьба так решила, что он и это великолепное создание не могут встретиться даже ночью.

«Она, как и я, из такого же теста! — думал Аврелий, выдержав холодный и ироничный взгляд гостьи. — Мы с ней вместе! Что из этого может получиться?»

Неожиданно Лоллия Антонина улыбнулась, взглянув на него с достоинством и в то же время с вызовом, а потом молча повернулась и направилась прочь.

Аврелий замер, глядя ей вслед — она шла по саду с высоко поднятой головой, держась прямо и гордо, словно статуя Праксителя[71].

Ещё несколько шагов, и она исчезнет за оградой.

— О, Зевс Вседержитель! Не могу же я быть таким идиотом! — молодой человек словно очнулся, в два прыжка догнал Лоллию и преградил ей дорогу. Его сильные руки крепко стиснули её запястья. Властно и в то же время с мольбой он произнёс:

— Ты нужна мне!

Обнял её за плечи и, не ожидая ответа, повёл к себе в комнату.

~