Смерть лицедея

Входят служители правосудия

Барнаби вскочил с кресла и в считаные секунды оказался на сцене. Трой следовал за ним по пятам.

— Опустите занавес!

Дирдре уставилась на него невидящим взглядом.

— Опустите!

Колин переключил удерживающий механизм, и плюшевый занавес отделил жуткое зрелище от испуганных и взволнованных взглядов публики. Барнаби посмотрел на свою жену. Она стояла совершенно неподвижно, побледнев и крепко зажмурившись. Эсслин безжизненно повис у нее на руках с почти балетной грацией, словно умирающий лебедь.

Трой подхватил его под мышки и с бессмысленной осторожностью уложил на пол. Барнаби вышел из-за занавеса. Не было нужды говорить: «Могу ли я попросить вашего внимания?» Все разговоры прекратились, как по волшебству.

— Боюсь, произошел несчастный случай, — спокойным голосом сказал он. — Не могли бы вы некоторое время оставаться на своих местах? Есть ли среди присутствующих врач?

Никто не ответил. Тим зажег свет в зале, и Барнаби обратил внимание на опустевшее кресло Гарольда и закрывающуюся дверь в конце первого ряда. Место Калли также опустело. Он вернулся обратно на сцену, где сержант Трой в безукоризненно выглаженных брюках стоял на коленях, склонив голову набок и приблизив ухо к губам Эсслина. Рот сержанта был сжат, а лоб — сосредоточенно наморщен. Он почувствовал холодное, слабое дыхание умирающего и услышал сдавленный стон. Узкая красная полоска превратилась в зияющий надрез, а глаза Эсслина остекленели. Мгновение спустя жизнь его покинула. Послышался раскат грома, как нельзя более уместный, потом по крыше застучал дождь. Трой поднялся на ноги.

— Сказал он что-нибудь?

— Что-то неразборчивое, сэр.

— Ладно. Встаньте у служебного входа. Колин — вон он в клетчатой рубашке — покажет, где это. Никто не должен войти или выйти.

Сержант ушел. Барнаби посмотрел по сторонам. За кулисами, рядом с испуганно сбившимися в кучу старшеклассниками стояли Роза и ее муж, который крепко держал ее за руку. Барнаби подошел к ним.

— Эрнест, мне нужна ваша помощь. Вы не могли бы пойти в фойе? Позвоните в отделение и сообщите о случившемся. И до приезда полиции никого не выпускайте. Это не отнимет много времени.

— Я бы с радостью, Том, но мне кажется, я должен остаться с Розой.

— Нет, нет. Делай, как сказал Том. — Ярко накрашенное лицо Розы напоминало клоунское. — Со мной ничего плохого не произойдет, правда.

— Попросить их о помощи?

— Они сами разберутся, что делать.

Эрнест с по-прежнему неуверенным видом ушел. За кулисами к тому времени уже столпились актеры и сценические рабочие. Барнаби с некоторым облегчением заметил, что его жена сбросила с себя жуткое оцепенение и теперь плакала на плече у дочери. Вернулся Колин, и старший инспектор попросил его принести коробку или хозяйственную сумку и что-нибудь, чем накрыть тело. Колин вытряхнул электрические провода из обувной коробки и подал ее Барнаби, который накрыл ею бритву, лежавшую рядом с правой рукой Эсслина. Нашлась какая-то занавеска, и Барнаби накрыл труп, обойдя еще вытекавшую наружу кровь. Она образовала большое пятно грушевидной формы, похожее на перевернутую карту Африки. Занавеска, разрисованная радугами, воздушными шарами и веселыми медвежатами, выглядела чудовищно неуместно. Барнаби снял с гвоздя ключ от мужской гримерной, спустился вниз (неотступно сопровождаемый Гарольдом), запер ее и вернул ключ Колину.

— По-моему, вы много на себя берете, — сказал Гарольд. На фоне напуганных и удрученных лиц его лицо выделялось живым негодованием.

— Для чего это все, Том? Все это… — сказал Колин и помахал ключом. — Конечно, произошло страшное событие, но ведь это несчастный случай…

— Вероятно, вы правы, — ответил Барнаби. — Но пока не сложится ясная картина, имеет смысл предпринять некоторые меры предосторожности.

— Должен сказать, я не понимаю зачем, — возразил Гарольд. — Устроили какую-то показуху. Раздаете распоряжения, бегаете туда-сюда, запираете входы и выходы. Кем вы, черт побери, себя возомнили?!

— Сейчас я собираюсь обратиться к зрителям, — продолжал Барнаби. — Объяснить, что происходит. Постараемся не задерживать их слишком долго.

— Ни к каким зрителям вы не обратитесь! — вскричал Гарольд. — Обращаться к зрителям могу только я. Это мой театр. Я здесь главный.

— Отнюдь нет, Гарольд, — холодно, каким-то чужим голосом ответил старший инспектор. — До дальнейших распоряжений главный здесь я.

Прошло полчаса. Прибыла полиция. Зрители сообщили свои фамилии и номера телефонов и, за исключением одного, разошлись по домам гораздо более взволнованными, чем пришли, — ведь в первый раз, как сказал один пожилой джентльмен, застегивая пальто, состоялась в своем роде премьера.

Одному из обеспокоенных родителей, ожидавших своих детей-старшеклассников снаружи, чтобы отвезти их по домам, разрешили войти в театр и присутствовать при допросе в женской гримерной, где подростков мягко расспрашивали о том, что они видели. Были записаны регистрационные номера автомобилей, припаркованных на стоянке и прилегающих улицах, а возле главного входа под проливным дождем поставили полицейского. Другой полицейский сидел на сцене, на троне императора Иосифа, под цветастым балдахином.

В буфете Дирдре пыталась заставить своего отца выпить кофе. Когда опустили занавес, она сразу кинулась к нему, с ужасом увидев, как он таращит глаза и неистово машет руками. Его колени тряслись, и он переступал ногами, словно закусившая удила лошадь. Окружающие или не обращали на него внимания, или глядели с сочувствием, или, как подростки, сидевшие с ним в одном ряду, истерически смеялись. Дирдре, по бледному лицу которой от жалости текли слезы, постепенно удалось более или менее успокоить его. Он дернулся и пролил кофе на диван. Дирдре ласково разговаривала с ним, пытаясь подбодрить, а он пристально смотрел ей через плечо. Наконец он издал глухой невнятный звук. Вдруг дверь отворилась и вошел молодой мужчина с рыжими волосами и энергичным лицом. На нем были спортивная куртка и брюки, покрытые безобразными темными пятнами.

— Вы мисс Тиббс? Старший инспектор хочет с вами поговорить.

— Извините, — сказала Дирдре. — Я не могу оставить своего отца одного.

— Это не обсуждается, мисс.

— Ладно.

Дирдре нерешительно поднялась. Она подумала, почему бы старшему инспектору не переговорить с ней в буфете, но быстро поняла, насколько это глупая идея. Ей меньше всего хотелось, чтобы при отце, который наконец-то немного успокоился, ей задавали вопросы, напоминающие о кровавой развязке спектакля.

— Может быть, вы с ним побудете?

— Простите, не могу. — Трой придержал дверь и успокаивающе добавил: — Ничего с ним не случится. Не волнуйтесь.

Дирдре почувствовала себя немного увереннее, когда вошла в женскую гримерную и поняла, что под старшим инспектором подразумевался Том. Она спросила, надолго ли он ее задержит, потому что она хочет поскорее отвести отца домой.

— Не дольше, чем необходимо, Дирдре. Но чем быстрее мы разберемся с этим происшествием, тем лучше. Уверен, вы всячески готовы нам помочь.

— Ну… конечно, готова, Том. Но я просто не понимаю, как могло случиться подобное. На репетициях все получалось безупречно.

— Когда вы проверяли реквизит?

— Перед самым началом. Примерно в двадцать минут восьмого.

— И лезвие было заклеено?

— Конечно. Иначе я бы… — она замолчала и вытаращила глаза. — О боже… вы хотите сказать… — в ее взгляде смешались ужас и недоверие. — Хотите сказать…

— Что, по-вашему, произошло?

— Ну… наверное, лента оказалась слишком тонкой. Или порвалась.

— Боюсь, нет. Ее полностью отклеили.

Дирдре вновь произнесла: «О боже» — и закрыла лицо руками. Спустя некоторое время она подняла глаза и сказала:

— Кто мог совершить такое страшное дело?

Барнаби мгновение подождал и спросил:

— Где находился поднос, на котором лежала бритва?

— На реквизиторском столе. С самого дальнего краю. Ведь его выносят на сцену только один раз. В самом конце.

— За кулисами обычно довольно темно?

— Да. Конечно, какой-то свет проникал со сцены. А при мне была лампа. Чтобы видеть текст пьесы и знать, когда подавать сигналы на смену освещения. Не то чтобы в этом возникла необходимость. Тим все сделал по-своему. Он уже много лет грозился, но никто не думал, что он когда-нибудь осмелится.

— Вы видели, чтобы кто-нибудь в течение спектакля трогал поднос или вертелся возле реквизиторского стола?

Дирдре помотала головой.

— Или чтобы к столу подходил кто-нибудь посторонний?

— Нет. Но тогда у меня были другие заботы, Том. В «Амадее» почти тридцать сцен. У нас нет ни секунды на посторонние размышления. Конечно, к столу подходила Китти. И Николас. Он сидел там какое-то время после своего последнего выхода.

— Расскажите сначала о Китти.

— Ну… вы наверняка видели, что произошло во втором действии. Не знаю, как это смотрелось из зала…

— Просто кошмарно.

— Я хотела остановить спектакль, но Колин не согласился. Когда Китти вышла за кулисы, она едва стояла на ногах. Я посадила ее у стола. — Заметив, что Барнаби насторожился, Дирдре поспешно добавила: — Но она просидела недолго. Я спустилась в гримерную принести ей воды и аспирин…

— И надолго вы отлучились?

— На несколько минут. Сначала я не могла найти аспирин… Потом не могла открутить крышку… Потом мне пришлось сполоснуть кружку. Потом я запаниковала. Можете вообразить? — Барнаби кивнул, вообразив все это очень живо. — Когда я вернулась, Китти у стола не было, и я нашла ее в туалете.

— Как она отреагировала на случившееся?

— Она страшно разозлилась. Была в бешенстве. Она… ну, она много ругалась. Потом сказала: «Если он меня еще хоть пальцем тронет…» — Дирдре замялась. Она посмотрела по сторонам, на расставленные повсюду флакончики, жестянки и пышные букеты, а также открытку с надписью: «Удачи!» и изображением черного кота, который явно не исполнил своего предназначения. — Извините, Том… Не помню, что она сказала после этого.

— Дирдре!

Дирдре обвела взглядом банки с кофе, сахарозаменителем и сухим молоком.

— Посмотрите на меня.

Она взглянула на него с робостью и мольбой.

— Мы ведь расследуем не какой-нибудь розыгрыш.

— Нет, конечно…

— Ну так что сказала миссис Кармайкл?

Дирдре проглотила комок в горле и сделала глубокий вдох.

— «Если он меня еще хоть пальцем тронет…» — окончание фразы она невнятно прошептала.

— Говорите громче.

— «…я его убью». Но она не собиралась этого делать. — Дирдре подалась вперед. — Я знаю, не собиралась. Ведь люди постоянно такое говорят, правда? Матери говорят такое детям прямо на улице. То и дело слышишь. Но это ничего не значит, Том. И ведь она беспокоилась из-за ребенка. Она сильно ушиблась об арку просцениума.

— Куда она направилась, когда вышла из туалета?

— Обратно за кулисы. Джойси принесла ее набрюшник. Я пошла следом. Уверена, она больше не подходила к столу.

— У вас есть предположения, почему Эсслин так себя вел?

— Нет, я этого совершенно не понимаю. До антракта все было хорошо.

— Вы не слышали никаких сплетен?

— Сплетен? О чем?

— Возможно, о любовнике?

— Как можно, что вы? Ведь Китти беременна.

«Ну и народ», — подумал сержант Трой, кладя ручку на блокнот, который он позаимствовал у полицейского, дежурившего у входа. Сначала этот безумный старикан, теперь его плоскогрудая дочь, которая думает, что если женщина залетела, то на ней появляется вывеска: «Посторонним вход запрещен». А ведь на самом деле только в такую пору женщина может вести самый что ни на есть свободный образ жизни, не опасаясь, что впоследствии ей придется расплачиваться по счетам. Он прикрыл губы тыльной стороной ладони, чтобы скрыть невольную усмешку.

— Теперь, когда вы знаете, что ленту кто-то нарочно отклеил, есть ли у вас соображения, каким образом это могло произойти?

По лицу Дирдре было заметно, что она предпринимает неимоверные усилия, чтобы сосредоточиться.

— Не торопитесь, — сказал Барнаби.

— Ума не приложу, Том. Это рискованно… ведь бритва такая острая.

Внезапно ей представились быстрые и проворные пальцы Дэвида, наклеивающие пленку на лезвие.

— Что такое?

— Ничего. — Прежде чем он успел повторить свой вопрос, Дирдре принялась импровизировать: — Я хотела сказать, отклеивать ленту в темноте было бы слишком опасно. И хотя до того, как подняли занавес, за кулисами и на сцене горел свет, сделать это все равно было бы невозможно, потому что могли заметить.

— Кто пришел в театр сразу после вас?

— Колин и Дэвид.

— Вы сказали им, что всё проверили?

— Сказала Колину.

— Но если они были вместе, получается, вы сказали им обоим?

Дирдре перевела взгляд на сухое молоко.

— Вы помните, кто пришел следующим?

— Признаться, нет. Пришли одновременно человек пять. Роза и Эверарды… и Борис. Все мои помощники явились к половине восьмого.

— Кто-нибудь спросил, провели ли вы проверку?

Барнаби понимал, что этот вопрос довольно бесполезен. Человек, который что-то сотворил с бритвой, в последнюю очередь захочет привлекать к себе внимание. Но он чувствовал, что этот вопрос задать все-таки необходимо.

Дирдре помотала головой.

— Вы отлучались со своего места?

— Да. Я спустилась в гримерные и объявила, что до начала остается пятнадцать минут. Потом привела из буфета своих помощников и сходила встретить отца. Это было уже после восьми. Он опоздал.

Вспомнив об отце, она приподнялась и сказала:

— Теперь все, Том? Он ведь ждет…

— Один момент. — Дирдре неохотно села. — Вам нравился Эсслин, Дирдре?

Она задумалась в нерешительности, потом ответила:

— Нет.

— У вас есть предположения, кто мог это сделать?

На сей раз она ответила сразу:

— Нет, Том. Честно говоря, я думаю, что он никому особо не нравился, но не убивать же из-за этого. Верно?

В ее вопросе прозвучала отчаянная мольба, как будто Дирдре надеялась услышать, что полиция ошиблась и истолковала произошедшее неверно, а лента отклеилась сама собой. Но Барнаби так и не успел произнести неутешительного ответа. В дверь постучали, и полицейский, находившийся при теле, просунул голову в гримерную и сказал:

— Прибыл доктор Буллард.

Тем временем за соседней дверью, на складе декораций, актеры понемногу начали оправляться от потрясения. Естественно, у одних это получалось быстрее, чем у других. Но приглушенный шепот, печальные взоры и значительные покачивания головой остались позади. Пришла очередь высказываться о произошедшем, хотя и с осторожностью, из уважения к Китти и ее горю.

Не сказать, чтобы оно сильно выражалось. Китти сидела на верстаке, вызывающе глядела на Розу и раздраженно постукивала ногой. Бывшая миссис Кармайкл, разинув рот, непрерывно рыдала. Ее макияж теперь напоминал тёрнеровский закат[66]. «Можно подумать, — шепнул Клайв Дональду, — будто овдовела она, а не Китти». Эрнест, который уже сто лет назад мог пойти домой, остался при ней. Джойс, чьи окровавленные одежды вместе с испорченным платьем Калли были спрятаны за ширмой, сидела, держась за руку дочери и накинув мужнино пальто. Калли завернулась в кусок марли длиной в несколько ярдов, который нашла в корзине. Николас, не сводивший с нее глаз, подумал, что она похожа на воплощение Нефертити.

Всех присутствующих оперативно обыскали, и хотя прошло это быстро и без малейшего пристрастия, как досмотр в аэропорту, Гарольд страшно разобиделся и пригрозил, что напишет жалобу в парламент.

— Если у человека хватило глупости перерезать себе горло, — возмущенно воскликнул он, — я не понимаю, чего хочет полиция, подвергая моих людей такой унизительной процедуре?

Никто из его людей не возразил против обыска, но все они также сомневались в необходимости подобных мер.

— Совершенно не понимаю, — сказал Билл Ласт, бывший Ван Свитен, — зачем было запирать мужскую гримерную. У меня там ключи от машины. И бумажник. И все остальное.

— Точно, — подхватил заядлый курильщик Борис, у которого все сигареты остались в гримерной.

— Не понимаю, зачем им вообще нас допрашивать, — посетовал Клайв Эверард. — Ведь не мы ответственные за проверку реквизита. Во всем виновата Дирдре. Она просто зачем-то отклеила ленту. А назад приклеить забыла.

— Обычное дело, — сказал его брат.

— Никакое не обычное, — со злостью возразил Дэвид Смай. — Дирдре очень толковая.

— Правильно, — вмешался Николас.

Китти, видевшая, как Дирдре уводил Трой, сказала:

— Она там у них уже черт знает сколько времени. По-моему, это подозрительно.

— Нехорошо такое говорить, — возразил Эйвери. — Ну правда. По-моему, превратности судьбы должны пробуждать наши лучшие качества.

— Невозможно пробудить то, чего нет, — сказал кто-то из Эверардов.

— Сволочь какая, — сказала Китти.

Но всем им, за исключением одного, пришла в голову одинаковая мысль. Было бы хорошо, если окажется, что Дирдре допустила оплошность. И проблема разрешится. К тому же не самым неприятным образом. А вполне достойно и прилично. Тогда всем можно будет переодеться и разойтись по домам.

Но надеяться на это не приходилось. Весь кипя от уязвленной гордости, на склад декораций ворвался Гарольд, не пожелавший покоряться принудительному заточению.

— Я только что поговорил с тем недоумком, который караулит в фойе. Спросил, из-за чего с нами обращаются в такой тиранической манере и зачем перегородили половину моего театра, но он не ответил ничего вразумительного. Пробормотал, что в подобных случаях нужно охранять сцену, а когда я поинтересовался: «В каких таких подобных случаях?», он сказал, что мне следует обратиться к старшему инспектору. «Проще сказать, чем сделать, дружище», — ответил я. Том сейчас на сцене, — продолжал он, осуждающе глядя на жену старшего инспектора, — в компании какого-то незнакомца, который кромсает на куски — кромсает на куски великолепный камзол из синей парчи. Вдобавок еще и Джойс перепачкала свой костюм, так что можно представить, какими будут мои убытки.

— Таков театральный бизнес, — сказал Тим. — Начать спектакль Моцартом, закончить «Гибелью богов».

— А когда я спросил Тома, что он вообще творит, он велел мне не мешать и идти ждать вместе с остальными. И какой-то мерзкий рыжий парень чуть ли не насильно отвел меня сюда. Чего я терпеть не могу, так это бесцеремонности.

Гарольд обвел взглядом окружающие его недоуменные лица, одно из которых просто поражало буйным изобилием красочных оттенков.

— Что с Розой? — спросил Гарольд.

Наверху Джордж Буллард склонился над телом, и Барнаби наблюдал за ним — что, впрочем, доводилось ему делать неоднократно, гораздо чаще, чем хотелось бы.

— Ну что ж… Причина смерти довольно очевидна. К патологоанатому не ходи.

— Это точно.

— Но случай из ряда вон выходящий. Перерезать себе горло на глазах у публики. Конечно, актеры любят выставлять себя напоказ, но ведь всему есть границы. По крайней мере, насчет времени смерти сомнений нет. Он был пьян или под воздействием наркотиков?

— Нет, насколько мне известно.

— Ладно, вскрытие покажет. — Доктор поднялся, отряхнул колени и закрыл чемоданчик. — Можешь его забирать.

— С криминалистами проблема. Дэвидсон на своем масонском собрании. Фентон отдыхает на Сейшелах…

— Вот как? — Буллард вопросительно взглянул на Барнаби. — Стало быть, это не так просто, как кажется? Удачи тебе.

— Погоди, Джордж, не мог бы ты взглянуть на мистера Тиббса? Это отец девушки, которую я только что допрашивал. Сидит наверху, в буфете.

— А что с ним?

— У него душевное расстройство. Боюсь, то, что произошло сегодня вечером, может… ну… окончательно его подкосить. Он выглядел совершенно ошалевшим.

— Я, конечно, взгляну, Том, но у меня при себе нет ничего, что бы ему дать. Лучше свяжись с его лечащим врачом. Боже! Это еще что?

Раздался страшный вопль. Чудовищный, душераздирающий вопль, исполненный отчаяния и горя. Потом послышались стремительные шаги, и через открытую дверь они увидели Дирдре, которая пронеслась мимо них по направлению к фойе.

На улице по-прежнему шел дождь. Леденящие иглы дождя пронизывали даже самую толстую ткань, не говоря уже о легкой летней рубашке и хлопковых брюках. (Свой льняной пиджак он забыл взять.) Дирдре вслепую, с перекинутым через руку пиджаком, выскочила на улицу и натолкнулась на молодого полицейского в плаще и шлеме, который промок до нитки, выполняя свой долг. Он удержал ее за руку.

— Извините. Никому нельзя выходить…

— Том меня отпустил — то есть старший инспектор. Вы не видели старика? — Несколько человек, угрюмо сгрудившихся напротив под яркими зонтиками, заметно оживились. — У него седые волосы… Пожалуйста… — Она безумно вцепилась в полицейского, и слезы на ее щеках смешались с дождем. — Он больной.

— Несколько минут назад он проскользнул мимо меня и убежал. Никакой верхней одежды на нем не было.

— О боже…

— Он направился по Кэррадайн-роуд. Подождите, я свяжусь…

Но его слова растворились в вечернем воздухе, потому что Дирдре бросилась бежать. Мгновение спустя полицейский увидел, как она, уже насквозь промокшая, пересекла блестящую мокрую автостоянку, и под светофором ее лицо казалось зеленоватым. Потом она скрылась из виду.

Следующей допрашивали Розу. Эрнест проводил ее до самого входа в гримерную, и она уселась напротив Барнаби, трепеща от волнения.

— Спрашивайте у меня все что угодно, Том! — мужественно воскликнула она, но ее голос переполняла печаль. — Все что угодно!

— Спасибо, — сказал старший инспектор, который именно этим и собирался заняться. — Кто, по-вашему, мог желать зла вашему бывшему супругу?

— Никто, — тотчас же ответила Роза. Но взгляд, последовавший за этим, намекал собеседнику, что он перешел к сути дела чересчур быстро и нетактично. — Эсслина все любили.

Барнаби вскинул свои косматые брови. Его глаза насмешливо блеснули. Старший инспектор явно понимал, что такое заявление она сделала из лучших побуждений, но теперь, когда она это сказала, можно перейти к делу. И, пожалуй, даже приблизиться к правде.

— То есть, — продолжала Роза, поняв, чего от нее ожидают, — в целом. Конечно, он был совершенно несчастен.

— Вот как?

— Все дело в Китти. — Она многозначительно взглянула на старшего инспектора, как бы намекая на виновность Китти. — Mariage de convenance[67] ни к чему хорошему не приводит, правда ведь? Конечно, как только она его окончательно заарканила, то сразу завела любовника.

— И кто он?

— Не мне об этом говорить.

— Понимаю.

— Дэвид Смай.

— Надо же.

— Может быть, это просто слухи.

— Но ребенок от Эсслина?

— Все мы так полагали, — в этом глаголе прозвучало явное порицание. — Бедный малыш.

Барнаби, придав голосу нарочитую суровость, перевел разговор на другую тему:

— Что вы чувствовали, Роза? После развода.

Все ее позерство мигом исчезло. Из-под крикливой маски проступило ее настоящее лицо. Она выглядела загнанной в угол. И постаревшей.

— Том… я… не понимаю… причем здесь это.

Она глубоко вздохнула, с видимым усилием сохраняя самообладание.

— Для общей картины.

— Картины чего?

— Никогда не знаешь, что окажется полезным.

Роза смутилась, и ее перья задрожали. Барнаби понимал, насколько затруднительно ее положение. И в таком положении окажется каждый, кого он будет допрашивать. Впервые в жизни он хорошо знает всех людей, связанных с расследованием (в том, что расследование будет начато, он не сомневался), а его жене история их прошлых и нынешних взаимоотношений известна еще лучше. А значит, все обычные увертки и хитрости, всякая ложь с целью кого-нибудь обелить или очернить, любые недомолвки или сознательные попытки ввести его в заблуждение окажутся бессмысленными. У Барнаби есть преимущество. Единственный раз в жизни.

— Честно говоря, Том…

Роза остановилась и приложила ярко-красный ноготь к носу, как будто проверяя, не удлинился ли он.

— Да? — сказал Барнаби, выступающий в роли Джепетто[68].

— Сначала я злилась. Очень злилась. Думала, что он совершил страшную ошибку. Но, когда вынесли постановление о разводе, я изменилась. Я поняла, что… впервые за долгие годы… я свободна. — Она широко раскинула руки, чуть не задев цветы, принесенные Гарольдом. Ее взгляд устремился куда-то за горизонт, словно у мореплавателя. — Свободна!

— Однако вы быстро вышли замуж опять.

— А… — взгляд Розы вернулся из заоблачных далей и застенчиво уткнулся в пол. — Любовь побеждает все.

«Снова мы вернулись в страну фантазий», — подумал Барнаби. Но пусть. Сейчас можно. Фантазии порой бывают красноречивы.

— Ладно, Том, я не знаю, кто хотел убить Эсслина, но еще до того, как началась последняя сцена, Николас пришел ко мне сюда со здоровенной занозой в большом пальце и сказал, что Эсслин пытался его убить!

Это драматическое заявление Барнаби воспринял с раздражающим спокойствием.

— Под столом, — продолжала Роза, — во время сцены сочинения Реквиема. А до этого изувечил Николасу руку.

— Ага, — сказал Барнаби. И, к ее пущей досаде, добавил: — Если можно, вернемся к бритве. Вы видели, чтобы кто-нибудь ее трогал или брал в руки поднос?

— Нет. И я расскажу почему, — она торжественно взглянула на собеседников. — Когда я играю роль… когда я нахожусь в состоянии такой сосредоточенности, которой обязаны достигать мы, актеры, чтобы спектакль удался, — тогда я не вижу ничего.

— Даже когда у вас немая роль? — с непроницаемым видом спросил Барнаби.

— Особенно тогда. Когда в роли нет слов, лишь актерская игра помогает выразить нужную эмоцию.

— Понимаю, — важно кивнул старший инспектор.

Трой, на которого ее слова не произвели никакого впечатления, записал в блокноте: «У реквизиторского стола ничего подозрительного не заметила».

— Во сколько вы пришли в театр, Роза?

— В половине восьмого. Я направилась прямо в гримерную и не покидала ее до моего первого выхода. Минут на десять в первом действии.

Барнаби еще раз кивнул, замолчал и принялся рассеянно барабанить пальцами по подлокотнику кресла. Спустя несколько мгновений Роза беспокойно заерзала. Трой, давно знакомый с приемами своего начальника, просто выжидал.

— Роза, — инспектор напряженно подался вперед, — я убежден, что во время развода вы отнюдь не радовались свободе и не желали Эсслину счастья во втором браке, а пытались всеми силами его удержать и ненавидели за то, что он вас оставил.

Роза вскрикнула и прикрыла пальцами свои нелепо накрашенные губы. Ее руки затряслись, а на лбу выступил пот. Барнаби откинулся на спинку стула и наблюдал, как теперь, когда правда открылась, актерство улетучивается, и вместо него остаются, как ни странно, нерешительность и детское смущение.

— Вы правы… — сказала она почти что с облегчением. Потом помолчала и снова заговорила, то и дело прерываясь. Как будто нащупывая дорогу. — Я думала, что ненависть понемногу угаснет… особенно когда я снова вышла замуж. Ведь Эрнест такой хороший. Но она не прекращалась… снедала меня… ведь я хотела ребенка. Он это знал… и отказал мне. Разубедил меня. А потом сделал ребенка Китти. — Она достала платок и вытерла лицо. — Но странное дело, Том, — и это правда, чистая правда — вся моя ненависть внезапно ушла. Разве это не удивительно? Как будто кто-то вытащил пробку, и вся ненависть вытекла. Невероятно, да? То, что отравляло жизнь, просто исчезло. Как по волшебству.

«Что бы Роза сейчас ни говорила, у нее был веский мотив для преступления», — подумал Барнаби, а потом разрешил ей идти. На мгновение она задержалась в дверях и, несмотря на несуразное цветастое платье и размалеванное лицо, вдруг показалась ему не такой уж смешной. Она как будто обдумывала заключительную фразу, вероятно, с намерением смягчить впечатление от своей недавней откровенности. И наконец, неожиданно для самой себя, сказала:

— Мы с ним вместе пережили молодость.

Следующим старший инспектор допросил Бориса, который постоянно ерзал и трясся, пока Трой, из чистого сострадания, не предложил ему сигарету. Борис утверждал, что за весь спектакль не видел, чтобы кто-нибудь трогал бритву, и не мог представить, для чего кому-то понадобилось убивать Эсслина. Все остальные исполнители второстепенных ролей говорили то же самое. Когда они выходили со склада декораций, вслед каждому из них раздавался гневный вопль Гарольда, протестовавшего против столь возмутительного несоблюдения законов старшинства.

Наконец прибыл сотрудник оперативного отдела, а сразу за ним — Колин Дэвидсон, вынужденный раньше времени покинуть свое масонское празднество. После короткого совещания они приступили к своим обязанностям и для начала обыскали мужскую гримерную, после чего все смогли в нее зайти. Калли забрала мать домой, Эсслина отправили в окружной морг, а Барнаби вызвал Эверардов.

Клайв и Дональд вошли с надменным видом, источая Schadenfreude[69], и глаза у них светились от предвкушения. Они были еще в гриме, и их раскрашенные мелкими мазками лица имели своеобразный розовато-желтый цвет, как у старинных корсетов. Барнаби решил допросить обоих одновременно, зная об их привычке подначивать друг друга на беззастенчивые откровения. Братья долго устраивались на стульях, охорашиваясь и квохча, словно парочка казуаров. Потом устремили пронзительные взгляды на сержанта Троя и его блокнот, и тот отважно, хотя и с некоторым беспокойством уставился на них в ответ.

Сержанту нравилось, чтобы мужчины выглядели как мужчины, а женщины — как женщины. Но этим двоим он не мог подобрать определения. Он всегда хвастался своим умением за милю распознать гомика, но эта странная парочка привела его в недоумение. Он решил, что их скорее всего в раннем возрасте кастрировали. Удовлетворившись таким объяснением, Трой услышал, как Барнаби спрашивает, нет ли у них предположений, кто мог желать зла покойнику, и перелистнул страницу блокнота.

— Честно говоря, Том, — сказал Клайв Эверард, тяжело вдохнув, — быстрее будет перечислить, кто не желал ему зла. Не думаю, чтобы в труппе нашелся хоть один человек, который не затаил обиду на Эсслина.

— Нельзя ли поконкретнее?

— Ну, если вы хотите поконкретнее… — Они обменялись ехидными взглядами. — Почему бы не начать с Дирдре? Он рассказывал в гримерной чудесную историю…

— Просто уморительную…

— Об ее отце…

— Смех, да и только…

— И вдруг вошла она. Наверняка она услышала, как Эсслин назвал ее папашу старым маразматиком…

— А он такой и есть…

— Но, думаете, она это признает? Нет, он у нее рассеянный… невнимательный… плохо себя чувствует…

— Плохо себя чувствует, — проквохтал Дональд. — Разве не логично предположить, что она хотела расквитаться? А у кого еще была лучшая для этого возможность?

— Это случилось, когда она пришла объявить, что до начала остается пятнадцать минут? — спросил Барнаби, припомнив, какой огорченной выглядела Дирдре, когда он проходил за кулисами.

— Именно. Хотите послушать ту историю? — вежливо осведомился Клайв.

— Нет, — сказал Барнаби. — Кто еще?

Видя, как они со смаком перебирают различные варианты, он спросил:

— Как насчет Николаса?

— А, вы пронюхали об этом маленьком конфузе? Ну… просто Эсслин узнал, что его кошечка завела роман.

— И я боюсь, — покаянно пробормотал Дональд, глядя на сержанта Троя, — что это скорее наша вина.

— Но мы и не думали, что он так отреагирует.

— Боже упаси.

— Я хочу сказать, его самомнение вошло в пословицу.

— Бесспорно.

— Ну и с кем, — поинтересовался старший инспектор, — она якобы завела роман?

— Мы слышали от Розы, которая узнала от Бориса, который узнал от Эйвери, который узнал от Николаса, что это был Дэвид Смай.

— А Николас откуда узнал?

— Да он сам их видел! — воскликнул Дональд. — Как они резвились у Тима в осветительной ложе.

Барнаби это показалось довольно странным. Он бы никогда не подумал, что Китти, за чьей миловидной внешностью, несомненно, скрывается своекорыстная и двуличная натура, может увлечься флегматичным Дэвидом. Впрочем, если ей хотелось разнообразия, никто не мог более разительно отличаться от Эсслина.

— А поскольку он был нашим другом, — сказал Дональд елейным голосом, — мы сочли своим долгом поставить его в известность.

— И обо всем ему рассказали.

— Посередине спектакля?

— Ну знаете, он ведь такой опытный профессионал… был. Его ничто не могло вывести из равновесия. — Не было нужды спрашивать, откуда Барнаби известно, когда именно они сообщили Эсслину неприятную новость. Второе действие говорило само за себя. — Вернее, мы так думали.

— Но, боже мой, чем это обернулось!

— Видите ли, мы не приняли во внимание его эго. Он как Гарольд. Считает себя принцем… или даже королем. А Китти принадлежала ему. Больше никому не дозволялось прикасаться…

— Наносить оскорбление его величеству.

— Он побледнел, да, Клайв?

— Полностью побледнел.

— А его глаза сверкнули. Поистине устрашающее зрелище. Мы почувствовали себя вестниками из древнегреческой трагедии.

— Когда приносишь дурные вести, а тебя уводят и наматывают твои кишки на вертел.

— Он схватил меня за руку — смотрите, у меня до сих пор остались отметины… — Дональд закатал рукав. — И спросил: «Кто?»

— Всего одно слово: «Кто?»

— Я посмотрел ему в лицо, потом на свою руку и решил: от меня он ничего не узнает.

— Дружба дружбой, как говорится…

— Конечно, — сказал Барнаби, подавляя тошноту и ободряюще улыбаясь. — Стало быть?..

— Стало быть, я сказал, — продолжал Дональд, — что лучше спросить Николаса. И не успел я договорить…

— Ни один из нас не успел договорить…

— Он в ярости ринулся прочь. И я не успел добавить: «Только он знает».

— А когда мы вернулись в гримерную, то поняли, что Эсслин ухватился не за тот конец и подумал, будто Нико и есть любовник его жены!

— И вы не попытались объяснить ему, что он ошибся?

— Кругом было полно народу, Том, — голос Клайва прозвучал укоризненно, даже возмущенно. — Не могли же мы говорить при всех.

Даже Трой, столь бесстрастно исполнявший роль подручного, что допрашиваемые иногда думали, не впал ли он в спячку, едва подавил изумленный смешок при таком поразительном образчике лицемерия. Эверарды повернулись и внимательно его оглядели. Клайв сказал:

— Он ведь этого не записал, да?

Дирдре бежала все дальше и дальше. Ей казалось, что бежит она уже несколько часов. Ее ноги болели, а яростный ветер то и дело швырял ей на лицо мокрые пряди волос. По боли в горле и заложенному носу она чувствовала, что плачет, но по ее щекам лилось столько воды, что сказать наверняка было нельзя. Промокший насквозь отцовский пиджак, который она по-прежнему прижимала к груди, казался ей тяжелым, будто свинец. Она в сотый раз смахнула волосы с лица и приостановилась под навесом у аптеки Мак-Эндрюса. Ее сердце неистово застучало, и она попыталась сделать несколько долгих, глубоких вдохов, чтобы его успокоить.

Она стояла между двумя витринами. Слева от нее громоздились груды одноразовых подгузников и сосок-пустышек «Томми Типпи». Справа от нее были выставлены оплетенные бутыли, банки с виноградным концентратом и катушки лимонно-желтых пластиковых трубок, похожих на внутренности робота. («Сам себе винодел!»)

Дирдре возвела глаза к темному грозовому небу, которое было нежно-анемоновым, когда она выходила из дома. Звезды, в своем движении нимало не озабоченные благополучием рода человеческого, сегодня показались ей особенно равнодушными. Из-за ручейков, стекавших по очкам Дирдре, звезды то там то тут выглядели размытыми, а потом становились похожими на длинные сверкающие копья.

Она обежала всю округу. Начав с Хай-стрит, она продвигалась вперед кругами, которые становились все шире. Заглянула во все магазины, побывала в «Аделаиде» и «Веселом кавалере», хотя в пивной встретить отца было наименее вероятно. В обоих заведениях ее внезапный приход и стремительный уход сопровождался взрывами хохота. Дирдре металась из стороны в сторону, одержимая мыслью, что просто не заметила его. Она представляла себе отца, старого, замерзшего, промокшего насквозь, всего на квартал впереди нее, или на сто ярдов позади, или на параллельной улице, загороженного каким-нибудь зданием или темным силуэтом деревьев.

Она дважды возвращалась домой, каждый раз тщательно осматривая все комнаты и даже садовый сарай. Во второй раз, глядя на тлеющие в кухонном камине угольки, Дирдре едва не поддалась искушению снять мокрую одежду, приготовить чаю и просто немного посидеть у огня. Но спустя несколько минут вновь ринулась на улицу; она боялась, что никогда не найдет отца, однако любовь и отчаяние заставляли ее продолжать поиски.

И вот Дирдре стояла, прижав руку к бешено стучащему сердцу, а в лицо ей впивались стрелы дождя, не дававшие сделать и шагу. Она не знала, куда теперь направиться. Перед ней вставали мучительные картины, как отец лежит где-нибудь в канаве. Или сидит, скрючившись, у какой-нибудь стены. Неважно, что она осмотрела все канавы и все стены и, если бы он был там, давно бы его обнаружила. Когда дома она увидела пустующее кресло, способность рационально мыслить покинула ее, уступив место слепой панике.

Сейчас она стояла, прижавшись лицом к холодному стеклу и заглядывая в витрину винного магазина. Неизвестно почему, но если случается какое-либо бедствие — личное или общенациональное, — то всё, чем мы в данный момент занимались (каким бы ни было это привычным и безобидным), приобретает особую, ужасающую значительность. И поэтому Дирдре до конца своих дней больше не сможет видеть заголовки статей про изготовление домашнего вина и строки, подобные этой — «Белое вино из долины Луары», чтобы ее тотчас же не захлестнул безотчетный страх.

Она еще раз обратила лицо к жестоким созвездиям. «Где-то там Бог», — подумала Дирдре. Бог, который видит все. Который знает, где теперь ее отец. Который мог бы ее направить, если бы захотел. Она сцепила пальцы и взмолилась, сбивчиво произнося полузабытые с детства фразы: «Милый Боженька… во дни и в нощи… огради меня от всякого зла…» Ее закоченевшие руки простерлись в неотступной мольбе, а просящий взгляд устремился ввысь.

Дождь прекратился, но больше ничего не изменилось. Во всяком случае, бескрайнее море переливчатых звезд выглядело еще более далеким, а молочное сияние луны — еще более нечеловечески ярким. Струйка воды, бежавшая по стеклу очков, потекла вбок; сверкающее копье превратилось в кривую ухмылку.

Девушка вспомнила многолетнее религиозное рвение своего отца. Его бесхитростную уверенность, что Господь его любит. Что Дух Божий всегда надзирает за ним и оберегает от любого зла. По ее жилам медленно начал разливаться гнев, растапливая замерзшую кровь, отогревая замерзшие пальцы. Такова награда за его веру в Бога? Впавшему в безумие, оставленному и заброшенному блуждать среди завываний ветра, под дождем, словно несчастному бесприютному привидению?

Когда Дирдре с возрастающим озлоблением вглядывалась в равнодушное небесное пространство, в ее разум проникла чудовищная, кощунственная мысль. Что, если там ничего нет? Никакого Бога. Никакого архангела Гавриила с золотистыми стопами и спасительными крыльями в двенадцать футов. Она потрясла головой (пряди волос разметались в разные стороны), пытаясь изгнать нечестивое сомнение, но безуспешно. Оно застряло у нее в душе, словно отравленный дротик, источая яд разочарования и неверия. Дирдре захлестнула волна тоски. Движимая обидою на Бога, она уже не была уверена в Его существовании. Она вышла из своего укрытия на мокрый тротуар и погрозила небу кулаком.

— Ты! — вскричала она. — Ты должен был о нем позаботиться!

Патруль, вызванный полицейским, дежурившим возле театра Лэтимера, умудрился несколько раз разминуться с Дирдре. Наконец Одри Брирли кивнула своей напарнице и сказала:

— Тормози…

Когда они вышли из машины, Дирдре перестала кричать и просто стояла с печальной покорностью, ожидая их приближения. Они мягко убедили ее сесть в машину и отвезли домой.

При виде Тима и Эйвери Трой демонстративно отодвинул стул на несколько футов. Потом сел, оборонительно скрестив ноги, распространяя вокруг себя волны мужественности и стараясь вдыхать не слишком глубоко. Как будто воздух наполнился женственными флюидами, и если бы он сделал хоть один глубокий вдох, то из крепкого мужчины превратился бы в хихикающее женоподобное недоразумение.

Эйвери, почувствовав недружелюбное отношение, стал, как обычно, чересчур угодливым, даже пытался заискивать. Тим спокойно переставил стул таким образом, что оказался спиной к сержанту, и не обращал на него внимания на протяжении всего допроса. На первый вопрос Барнаби они ответили, что пришли в театр в половине восьмого, поднялись в буфет и выпили по стаканчику «Кондрие» в компании Николаса, который пил тоник. Потом слонялись возле гримерных, как выразился Тим, «расточая фальшивые любезности». Бритву они не трогали и не видели, чтобы кто-нибудь это делал. Без десяти восемь они вошли в осветительную ложу и остались в ней.

— В антракте вы, конечно, выходили?

— Вроде… нет… — ответил Эйвери.

— Даже чтобы выпить?

— У нас было свое вино. Тим не любит «Кенгуриную месть».

— Выходит, я тогда обознался?.. — вкрадчивым голосом спросил Барнаби.

— А! Я выбегал в туалет, — сказал Тим. — Когда буря миновала.

— Да. Освещение было роскошным.

— Наша лебединая песнь.

— Вы выходили в туалет для актеров, который за кулисами, или для зрителей? — спросил Барнаби.

— Для актеров. В зрительский была очередь.

— Как вы думаете, — продолжал Барнаби, — по какой причине кто-то желал зла Эсслину?

Эйвери задергался, словно птенец, который пытается оторваться от земли. К несчастью, он посмотрел на Троя и получил в ответ такой ядовитый и неприязненный взгляд, что ему понадобилось целых пять минут, чтобы прийти в себя. Он нервно затараторил:

— Эсслин был непростым человеком. Хотел, чтобы все с ним считались, и все с ним считались. Кроме Гарольда, конечно. Мне самому он очень нравился…

— Ради всего святого, Эйвери! — прервал его Тим. — Мы оба вне подозрений. Мы были в осветительной ложе. Не надо нести околесицу.

— Ой… — Эйвери явно смутился, потом с облегчением вздохнул. — Я об этом не подумал. Как говорится: «Уф», — он обтер лоб изумрудно-зеленым узорчатым платком. — Ладно, если уж на то пошло, то я не стану отрицать, что считал Эсслина полнейшим дерьмом. Как и все остальные.

Тим засмеялся и почувствовал у себя на пояснице взгляд Троя, острый словно клинок.

— Некоторые больше, чем остальные, верно? — спросил Барнаби.

— Ну… Людям часто не хватает смелости, чтобы это показывать.

— Или беспечности.

— Прошу прощения? — Эйвери выглядел озадаченным, но заинтересованным, словно щенок, который не совсем понимает, какой трюк должен выполнить, но попробовать готов.

— Он имеет в виду, — сухо проговорил Тим, — что такое дело надо планировать заранее.

Троя задело, как быстро Тим Янг уловил суть. Его собственные мыслительные процессы были гораздо медленнее, хотя ему нравилось думать, что в конце концов он всегда приходит к верному выводу. «Гомики — довольно неприятный народ, — повторил он про себя, постукивая ручкой по блокноту, — а уж умные гомики…»

— Вы бы не хотели высказать предположение, кто виноват?

— Конечно, нет, — сказал Тим.

— Эйвери?

— Ой… — Эйвери, как будто ему неожиданно предложили произнести речь, привстал на стуле, потом снова опустился. — Ну, я бы подумал на Китти. То есть ей навряд ли нравилось быть замужем за Эсслином. Он был в два с лишним раза старше ее, и примерно такой же веселый, как вечеринка у тонтон-макутов[70]. И разумеется, с появлением ребенка у них начались бы новые неприятности.

— Да? Почему?

— Эсслин был таким ревнивым. Он бы не потерпел, чтобы в центре внимания находился кто-нибудь другой, а ведь за детьми надо постоянно присматривать. По крайней мере, — добавил он, как показалось Барнаби, с легким сожалением, — насколько я понимаю.

— Вы знали, что она завела роман?

— Нам рассказал Николас, — Эйвери покраснел и довольно вызывающе взглянул на своего партнера. — Но я ее в этом не виню.

Больше ничего полезного ни тот, ни другой сообщить не могли, поэтому Барнаби их отпустил, а как только закрылась дверь, повернулся к сержанту и сказал:

— Ну, Трой? Есть идеи?

Трой понимал, что его мнения о гомосексуалистах сейчас никто не спрашивает. Во время прошлогоднего расследования в Бэджерс-Дрифте, когда им попался один особо мерзкий представитель этой породы, предложение Троя изолировать подобных типов от общества встретило весьма холодный прием. Его начальник бывает довольно странным. Порой он тверд как железо. Тверже многих крутых парней, которые думали, что им все нипочем, и теперь мотают срок. Но и у него есть свои слабости. Он не осуждает и не порицает то, что у всех вызывает презрение. «Вероятно, надо сделать поправку на возраст», — подумал Трой.

— Я полагаю, сэр, что их трудно в чем-либо заподозрить. Если, конечно, покойный не был голубым, из-за чего его бабенка и ходила на сторону. Но судя по тому, что я слышал, у него никогда не было недостатка в женщинах.

Барнаби кивнул:

— Да. Не думаю, что в его гетеросексуальности стоит сомневаться.

— А эти Эверарды — ну… просто двое мелких гадких прилипал.

— Кажется, таково общее мнение. Ладно, теперь допросим Николаса.

Сержант остановился на полпути к выходу.

— Что я скажу их так называемому режиссеру? Каждый раз, когда я приходил и вызывал кого-нибудь другого, он готов был из штанов выпрыгнуть.

— Скажите ему, — усмехнулся Барнаби, — скажите ему, что главные фигуры всегда вступают в игру последними.

Сотрудники оперативного отдела закончили работать за кулисами и принялись за сцену. Чтобы сэкономить время, Колина и Дэвида Смаев отпустили домой и велели явиться на следующее утро в отделение. Барнаби допрашивал Николаса.

Он всегда испытывал симпатию к этому пареньку и быстро понял, что Николасу нравится драматизм ситуации, хотя он этого и стыдится. «В отличие от других членов труппы, — подумал Барнаби, — которым тоже нравится происходящее, но стыда они и близко не ощущают». Убедившись, что Николасу ничего не известно о каких-либо манипуляциях с бритвой, старший инспектор спросил, есть ли у него предположения, из-за чего кто-то желал зла Эсслину.

— Вы ведь никогда не играли с ним на одной сцене, правда? — пошутил Николас с натянутой улыбкой. Он был весь красный от нервного напряжения и беспокойства.

— Советую держать при себе подобные остроумные замечания, — сказал Барнаби. — Сегодня здесь погиб человек.

— Да… конечно. Извините, Том. Это я на нервной почве… наверное, приступ паники.

— А что вызывает у вас панику?

— Ничего… ничего…

Старший инспектор молчал, устремив на Николаса бесстрастный взгляд. Потом переглянулся с сержантом Троем. В этом взгляде можно было прочесть все что угодно. Трепещущий от страха Николас почувствовал, что его позвоночник превращается в студень.

Барнаби не мог видеть, что случилось с ним на сцене под столом. Но если бы видел, то никогда бы не поверил, что нападение было совсем беспричинным. А кто бы поверил? И если у Эсслина явно был повод для нападения на Николаса, то почему у Николаса не могло быть повода для убийства Эсслина? Юноша лишь сейчас осознал, как глупо с его стороны было думать, будто Эсслин временно повредился в уме. Николас чувствовал, что этими вопросами сам себя повергает в полнейшее эмоциональное смятение, и при этом за ним неотступно следит взор василиска. (Неужели это старик Том?) Слава богу, никто больше не видит этого противостояния. Остается только не слишком хорохориться, и все будет хорошо.

— Что у вас с рукой?

— Которой рукой?

— Давайте взглянем. — Барнаби раздраженно хмыкнул. — Теперь другую, Николас.

Николас протянул руку. Барнаби молча ее осмотрел. Трой позволил себе негромко присвистнуть.

— Ужасно, — сказал старший инспектор. — Как это вас угораздило?

— Меня ужалили…

— Кто?

— Осы.

— За кулисами есть осиное гнездо? Вот так новость!

— Это случилось вчера.

— А! — Барнаби улыбнулся и кивнул, как будто счел это неправдоподобное объяснение, возлагавшее всю вину на насекомых, вполне удовлетворительным, а потом сказал: — Насколько я понимаю, это вы распустили слух о неверности Китти?

— Это не слух, — с горячностью возразил Николас. — Я знаю, что не следовало ничего говорить Эйвери, и очень сожалею, что это сделал, но это не слух. Я и правда видел ее в осветительной ложе с Дэвидом Смаем.

— Вы уверены?

— Да. В театре были только они двое.

— Кроме вас?

— Ну… разумеется…

— Получается, у нас есть только ваше свидетельство, как будто кто-то был с Китти.

— Навряд ли бы она могла так корчиться и извиваться наедине с собой.

— Но она бы могла быть наедине с вами.

— Со мной?

— А почему нет? По-моему, вы гораздо более подходящий претендент, чем Дэвид.

Николас выглядел скорее растерянным, нежели польщенным.

— С какой стати я бы стал разносить сплетни о себе самом? Это бессмысленно.

— Может быть, вы хотели, чтобы все это стало общим достоянием.

— Зачем мне это?

— Что у вас с рукой, Николас?

— Я уже рассказал.

— Какие осы? Сейчас ноябрь, а не середина июля. Что у вас с рукой?

— Я… не помню…

— Хорошо. Что у вас с большим пальцем?

— Заноза. — Николас с радостью ухватился за возможность ответить быстро и правдиво.

— Когда вы ее посадили?

— Сегодня.

— Как? — Взгляд Барнаби сделался таким сосредоточенным и проницательным, что Николас зажмурился.

— Я… э-э… я забыл…

— Николас!

Николас открыл глаза. Взгляд старшего инспектора смягчился. Том опять стал похож на самого себя. Николас, который сам не заметил, как задержал дыхание, с облегчением выдохнул; его позвоночник немного распрямился; плечи расслабились.

— Да, Том?

— Почему вы считаете, будто Эсслин пытался вас убить?

Николас охнул, будто ему прямо в лицо выплеснули ведро холодной воды. Он изо всех сил постарался сосредоточиться и сформулировать вразумительный ответ. Его мозг как будто развалился на множество калейдоскопических фрагментов. Все, что он мог сделать, — это оттянуть время.

— Что? — он попытался рассмеяться. Получился сдавленный крик. — С чего вы это взяли? — Роза. Конечно. Он забыл о Розе. Том опять выглядел непохожим на самого себя.

— Я просидел в этом кресле уже достаточно долго, Николас, — сказал он. — И я очень устал. Если вы будете морочить мне голову, отправитесь в тюрьму. Понятно?

Николас сглотнул.

— Да. Том.

— Хорошо. Тогда говорите правду.

— Ладно… моя рука… он изувечил ее своими перстнями. Повернул их камнями внутрь и крепко стиснул мне руку. Потом, ближе к концу спектакля, когда я залез под стол, он потянулся за мной. Его плащ заслонил от меня свет… я оказался в ловушке. Потом он попытался меня задушить. — Николас смущенно умолк. Барнаби подался вперед и внимательно оглядел его лилейно-белую шею. — Ну, на самом деле он до меня не дотронулся.

— Понятно, — сказал старший инспектор. — Он попытался вас задушить. Но на самом деле он до вас не дотронулся.

Николас притих. Как он мог передать чувства, которые испытал в те страшные минуты, когда, наполовину парализованный от страха, спасался от шакальего дыхания и костлявых пальцев Эсслина? Он принялся сбивчиво объяснять, как выпустил полторы страницы текста, чтобы Китти поскорее вышла.

— Вы и правда считаете, что только благодаря ее выходу он не успел до вас дотянуться?

— Да… тогда я так и считал.

— Но временно?

— Прошу прощения?

— Очевидно, если человек на что-то решился, а с первой попытки это не удалось, то он будет искать возможность повторить попытку.

— Об этом я не думал. Просто я чувствовал, что как только окажусь за кулисами, то буду в безопасности.

— Вы правда полагаете, что я этому поверю?

— Я знаю, что это звучит неправдоподобно, Том…

— Это звучит чертовски смехотворно! Гораздо вероятнее, что со сцены вы ушли напуганным и разозленным. Взяли бритву, ускользнули в туалет, отклеили ленту — и готово! Порешили его раньше, чем он порешит вас. Проблема решена.

— Это неправда.

— Превышение необходимой самообороны, — беспечно сказал Барнаби. — Отделаетесь тремя годами.

— Нет!

— Почему вы сразу направились к реквизиторскому столу?

— Я просто присел на секундочку. Меня всего трясло. А еще эта заноза. Боль была адская. Потом я спустился в мужскую гримерную.

Николас слышал, как слова проскакивают сквозь его стучащие зубы. Одно неубедительнее другого.

— Вас кто-нибудь видел?

— Не знаю… да… Роза…

— С какой стати Роза оказалась в мужской гримерной?

— Ни с какой. Я не мог найти пинцета, поэтому зашел в женскую.

— А в мужской кто был?

— Никого.

Барнаби цокнул языком.

— Но если бы я возился с бритвой, то после того как отклеил ленту, сразу бы вернулся назад, верно? Чтобы положить бритву на место, пока ее не хватились.

— Если бы я возился с бритвой, то придумал бы убедительную причину, зачем мне надо вниз, и постарался бы, чтобы кто-нибудь увидел, как я иду по своим законным делам.

— По-вашему, я нарочно загнал эту занозу себе в палец? Это было чертовски больно. — Николас дернул за грязный пластырь. — Хотите взглянуть?

Барнаби покачал головой и медленно поднялся на ноги.

— Сержант, вы не могли бы сделать чаю? Я умираю от жажды…

Николас некоторое время подождал и, убедившись, что Барнаби не собирается продолжать разговор, шатаясь, начал подниматься со стула.

— На этом все, Том?

— Пока да.

— Вы думаете, — на этих словах Николас чуть не поперхнулся, — мне следует обратиться к адвокату?

— У всякого человека должен быть адвокат, Николас, — сказал Барнаби с мягкой улыбкой. — Никогда не знаешь, когда понадобится к нему обратиться.

Примерно десять минут спустя, когда Николас надевал пальто, ему в голову пришла странная мысль. Барнаби не задал ему вопрос, который наверняка задал бы даже самый неопытный следователь. А старший инспектор, что подтверждали взбудораженные нервы Николаса, был очень опытным. Он не спросил Николаса, почему Эсслин хотел его убить. Для такого упущения должна быть причина. Юноша ни минуты не верил, что это могло произойти из-за беспечности или забывчивости старшего инспектора. Наверное, Барнаби уже знал ответ. «В таком случае, — подумал Николас, — ему известно гораздо больше моего». Он решил поглубже вникнуть в этот вопрос и направился обратно к женской гримерной.

Спустя довольно долгий срок, когда Дирдре наконец смогла с относительным спокойствием оглянуться на премьеру «Амадея» и страшные последствия, она дивилась, как много ей понадобилось времени, чтобы сообразить, где мистер Тиббс мог найти безопасность и заботу. В этом единственном месте он скорее всего и находился.

Центр дневного пребывания (Лорел-Лодж) располагался примерно в миле от главных улиц города. Каждый будний день два яично-желтых автобуса забирали стариков и инвалидов из дома и доставляли их в центр, а потом развозили обратно по домам. Поэтому мистер Тиббс знал дорогу. В сущности, она была несложной. Сначала по трассе В416 в сторону Слау, а потом свернуть на второстепенную дорогу в направлении Вудберн-Коммона. Все это расстояние можно пройти за час. Или быстрее, если бежать что есть силы, спасаясь от темных, беспричинных страхов.

Дирдре вспомнила о Центре, когда сидела на кухне, сгорбившись возле электрического камина, после того как сотрудница полиции убедила ее выпить горячего чаю и, по возможности, не волноваться. Теперь она снова оказалась на заднем сиденье патрульной машины, согретая горячим питьем, а главное — мыслью, что безнадежные и бесцельные блуждания позади, и теперь они направляются туда, где ее дожидается отец. Она постаралась держаться спокойно, зная, что ее настрой неизбежно повлияет на ситуацию, когда они встретятся.

Конечно, она не могла не волноваться. Что, если Центр закрыт и сторожа нет на месте, поэтому мистер Тиббс не смог туда войти? Это предположение грозило значительно поколебать душевное равновесие Дирдре. Ведь здание, спроектированное с таким мудрым расчетом, чтобы его обитатели получали как можно больше солнечного света, было почти полностью сделано из стекла. А что, если ее отец, в исступлении разыскивая миссис Кулидж (или Нэнси Бэнкс, которая всегда так о нем пеклась), поранил себя, колотя по толстой стеклянной стене или, того хуже, подобрал в саду камень и швырнул им в дверь? А затем попытался протиснуться между острыми краями пролома?

Дирдре заставила себя отогнать эти чудовищные образы. Но отделаться от них оказалось непросто, и, лишь когда машина подъехала к Лорел-Лодж и темное стеклянное сооружение безмятежно показалось перед ними, она испытала громадное облегчение.

Железные ворота были заперты, но войти это никому бы не помешало, потому что кирпичная стена, окружавшая территорию, была всего лишь метр высотой. Дождь прекратился, однако ветер завывал по-прежнему. Он был такой сильный, что, когда Дирдре крикнула: «Папа, ты где? Это Дирдре», ветер заглушил ее слова. Констебль Уотсон с фонариком руке проверил все двери и окна, крича: «Мистер Тиббс», как показалось Дирдре, чересчур приказным, даже угрожающим тоном. Он скрылся за боковой стеной здания и посветил фонариком сквозь пять прозрачных помещений: мастерскую, кухню, комнату отдыха, канцелярию и столовую. Потом вернулся и объявил: «Его нигде нет», а Дирдре, не расслышав, крикнула в ответ: «Да, да… он где-то здесь».

Она обвела рукой окружающий сад, и констебль посветил фонариком вслед ее движению. Луч света яркой дугой скользнул по газонам и кустарникам. Ярко-зеленые кипарисы, шумно колыхавшиеся, словно морские волны, проступили из темноты и скрылись, когда луч фонарика переместился дальше. Подготовленные к зиме цветочные клумбы напоминали пустые коричневые впадины, а лавровые кустарники поскрипывали от резких порывов ветра. (Дирдре всегда ненавидела лавры. Они такие неказистые и угрюмые, а их жесткие пятнистые листья навевают мысли о чуме.)

Она схватила Уотсона за руку, выдохнула: «Нужно искать» — и потащила его к темневшим поблизости кустам. Он упирался, и Дирдре хотела было удвоить усилия, когда яростные завывания ветра прекратились. Растревоженные деревья еще некоторое время шелестели и поскрипывали, а потом наступила тишина.

Неожиданно — ведь они были в полумиле от ближайшего жилья — залаяла собака. Затем раздался еще один звук, в котором, хотя его и скрадывала гряда кипарисов Лейланда, безошибочно угадывался человеческий голос. Голос кого-то призывал, но не панически и испуганно, а звучно и воодушевленно, словно городской глашатай. Дирдре простонала: «Озеро!» — и ринулась в направлении, откуда раздавались возгласы. Ее спутник устремился следом, пытаясь посветить ей фонариком, но она бежала так быстро и такими причудливыми зигзагами, что он не мог за ней поспеть. Один раз она споткнулась, упала на цветочную клумбу, вскочила, и ее руки и одежду облепила грязь.

В сущности, озеро было не озером, а прудом. Широким естественным углублением, которому придали прямоугольную форму, а по краям выложили каменной кладкой и обсадили тростником и прочей растительностью. Летом здесь разрешали плавать на лодках, а вокруг селились разные птицы и другая мелкая живность. Неподалеку стояла бетонная постройка, обнесенная высокой сетчатой оградой с прикрепленным знаком. Знак представлял собой желтый треугольник с изображением молнии, под которой лежал человек, и надписью: «Не подходить! Опасно для жизни!». Когда Дирдре приблизилась, луна, такая белая, что в морозном воздухе отливала синевой, выплыла из-за темной тучи и осветила удивительное зрелище.

Мистер Тиббс, неподвижно выпрямившись, стоял в лодке без весел на самой середине пруда. Его руки были широко раскинуты, а ладони почти точно накладывались на идеально круглое отражение луны, так что казалось, будто он держит в руках какой-то новый, таинственный мир. Брюки и рубашка мистера Тиббса были изодраны, волосы взъерошены, а плечи и грудь — исцарапаны и окровавлены. На его лице, обращенном к небу, был написан такой блаженный восторг, как будто он видел потоки божественного света, изливающиеся прямо из райских врат.

Мистеру Тиббсу внимал лишь один слушатель. Весьма потрепанный, коричнево-белый беспородный пес с неожиданно роскошным хвостом. Он сидел на берегу, вытянувшись в струнку, склонив голову набок и навострив уши. Не обращая на внезапно появившихся людей никакого внимания, он не сводил глаз (коричневых и блестящих, словно каштаны) с видневшейся в лодке фигуры.

— Я видел могучего ангела, сошедшего с небес! — восклицал мистер Тиббс. — Одетого в облако. И радуга была у него над головой! А лик его был, словно солнце. А ноги его — словно огненные столпы!

Пока констебль Уотсон вызывал подмогу по рации, подоспевшая сотрудница полиции Одри Брирли удерживала Дирдре, которая от волнения не находила себе места.

— Милая, сейчас к нам прибудет подкрепление, — сказала Одри. — И «скорая помощь». Они будут здесь с минуты на минуту. Пожалуйста, успокойтесь. Если вы сами попытаетесь ему помочь, то вылавливать придется уже двоих. Двойные заботы, двойной риск. Разве вы этого хотите?

При этих словах Дирдре неподвижно замерла.

— Умница. Постарайтесь не волноваться. Он замерз и промок, но реально ему ничто не угрожает.

— Всякий имеющий уши да услышит! — воззвал мистер Тиббс. Потом широким взмахом простер руку к трем людям, бетонному строению и сосредоточенно внимавшему псу — и упал в воду.

Дирдре вскрикнула, Брирли снова удержала ее, а Уотсон стащил с себя тяжелую куртку, сбросил сапоги и нырнул. В воде он двигался с большим трудом (его брюки сразу промокли насквозь), проклиная судьбу, которая поставила его на позднее дежурство. Он поплыл кролем к темным очертаниям лодки, и каждый раз, когда он поворачивал голову, в рот ему попадала ледяная вода с привкусом грязи и железа. Он за что-то ухватился и подумал, будто настиг свою добычу, но оказалось, что его рука сжимает огромный клубок склизких водорослей. Он поплыл дальше. Кругом он видел одну воду, которая плескалась и колыхалась на фоне неба. Из-за падения мистера Тиббса безупречный лунный диск разлетелся вдребезги, и его серебристые осколки покачивались вокруг головы полицейского. Он слышал причитания Дирдре, перемежаемые лаем пса, который, едва закончились речи и начались действия, принялся возбужденно бегать кругами.

Полицейский доплыл до мистера Тиббса, обхватил рукой шею старика и развернул его головой к берегу. Заламывавшей руки Дирдре показалось, будто ее отец двигается легко и изящно, но для Джима Уотсона это было все равно, что тащить на себе стокилограммовый мешок с картошкой. «Слава богу, старик не дергается», — подумал он, чувствуя, что руки у него вот-вот оторвутся. Однако мистер Тиббс явно не сознавал, что вообще находится в опасности. Он с блаженным видом, крестообразно раскинув руки, дрейфовал на спине. Застывшая неестественная улыбка и разметавшиеся седые волосы делали его похожим на мертвое тело праведника, плывущее по водам Ганга. Уотсон медленно приближался к берегу, с усилием удерживаясь на плаву.

Тогда мистер Тиббс решил, что его земной путь окончен, и объявил о своем переходе в мир иной.

— Мы идем, Господи! — воскликнул он. А потом вырвался из объятий полицейского и перекрестился, с размаху заехав Уотсону в глаз.

— Боже! — от боли и неожиданности вскричал незадачливый констебль.

Мистер Тиббс, без сомнения, вдохновленный этим проявлением единодушия, положил руки на плечи своего спасителя, и оба пошли ко дну. Джим Уотсон задержал дыхание, бешено рванулся на поверхность, глотнул воздуха и нырнул обратно, выталкивая мистера Тиббса.

— Ой-ой-ой, — запричитала Дирдре. — Мы должны что-нибудь сделать.

— Все будет хорошо. — В голосе Брирли звучало гораздо больше уверенности, чем она чувствовала.

Два бледных лица виднелись еще на приличном расстоянии от берега.

— А вы не могли бы им помочь?

— Тогда ему придется тащить на своей шее двоих.

— Я думала, в полиции все должны уметь плавать.

— Ну нет, — буркнула Одри, с неудовольствием сознавая, что ее форма промокла и испачкалась, шляпа осталась где-то в кустах, колготки порваны в клочья, а ей нестерпимо, чудовищно, отчаянно, смертельно хочется в туалет.

Пес, как будто чувствуя, что ситуация полностью вышла из-под его контроля, тихонько припал к земле и с возрастающим беспокойством поглядывал то на парочку в воде, то на парочку на берегу.

Уотсон не смог ухватить мистера Тибса так же аккуратно и ловко, как в первый раз, и, неуклюже вцепившись ему в плечо, рывками поволок его за собой. Мышцы полицейского нестерпимо болели из-за двойного напряжения — ведь ему приходилось не только плыть со своим грузом к берегу, но и удерживать голову мистера Тиббса над водой. К тому же благодушное настроение старика сменилось — видимо, из-за того, что его против воли вырвали из лап смерти, — крайней свирепостью. Он размахивал руками, ногами и угрожающе похрипывал. Кевин Лампетер, водитель «скорой помощи», вспоминал потом, что со стороны казалось, будто кто-то пытается утопить набор волынок. Он прибыл сразу вслед за подоспевшими на помощь полицейскими, которые привезли с собой моток веревки и благополучно вытащили Уотсона и его ношу.

Дирдре немедленно кинулась поддерживать отца, снова и снова называя его по имени. Но он отшатнулся от нее, словно от страшного врага. Работники «скорой помощи» уговорили его лечь на носилки, и промокшая насквозь компания, прихрамывая, в сопровождении трусившего рядом пса, поплелась к машине. Стену преодолели с гораздо большими усилиями, нежели прежде. Уотстон, завернувшись в одеяло, с трудом забрался в заднюю часть машины, за ним внесли мистера Тиббса, с лица которого исчезло восторженное выражение. Пса, пытавшегося вскочить следом, сурово отогнали.

— Возьмите его с собой вперед.

— Но он не… — недоуменно ответила Дирдре. — То есть… Я не знаю…

— Поторопитесь, пожалуйста. Чем скорее мы отвезем старика в больницу, тем лучше.

Дирдре полезла в кабину, но пес ее опередил. Когда она села, он забрался к ней на колени, взмахнул своим пышным хвостом, потом аккуратно свернул его и всю дорогу до Слау пристально глядел в окно.

Китти спокойно уселась на стул. Оглядела в зеркальце свое миловидное личико, слегка взбила кудряшки и разве что не подмигнула, приняв от сержанта Троя чашку чая. Барнаби вполне допускал, что ее хладнокровие совершенно неподдельно. Если учитывать, что теперь она находится в положении главной подозреваемой, оно свидетельствует или о безмерной хитрости, или об абсолютной невиновности, или о полнейшей глупости. Барнаби больше склонялся к последнему. Начал он с необходимых утешений:

— Страшное дело, Китти. Наверное, вы чудовищно огорчены.

— Да. Ужасно.

Сапфировый взгляд Китти скользнул в сторону и задержался на морковно-рыжей копне волос, венчавшей голову Троя. Тот поднял глаза, перехватил ее взгляд, покраснел, ухмыльнулся и снова уставился вниз.

— Есть ли у вас предположения, кто мог желать зла вашему супругу?

— Да множество народу. Он был свинья свиньей.

— Понятно. — С нынешней миссис Кармайкл у них явно не возникнет таких проблем, как с предыдущей. — Себя вы включаете в это множество?

— Несомненно.

— Но ведь не вы отклеили ленту?

— Только потому, что первой до этого не додумалась.

«Смелая дамочка», — подумал Трой.

— Вы с Эсслином пришли в театр вместе?

— Да. Я сразу направилась в гримерную. Переоделась и загримировалась. Меня всю трясло. Спросите у Джойси.

— Что произошло во втором действии? — спросил Барнаби, понемногу подбираясь к сути вопроса.

— Этот подонок чуть не сломал мне спину.

— Насколько я понимаю, незадолго до этого он узнал, что вы завели роман.

— Роман?! — На лисьем личике Китти боролись за первенство испуг, возмущение и понимание. — Так вот из-за чего он взбесился? Но откуда, черт побери, это стало ему известно?

— Вас видели.

— Чудесно. Вот сволочи, — она сердито взглянула на Барнаби. — И где меня видели?

— В осветительной ложе.

— Вот умора. — Китти хрипло и сдавленно хихикнула. — Бедняга Тим. Он будет в ярости.

— Не соизволите ли вы рассказать мне, кто ваш любовник?

— Но… — Она внезапно замолчала, и на ее лице появилось настороженное и задумчивое выражение. — Пожалуй, нет. Вы явно отлично знаете свое дело. Уверена, к завтрашнему вечеру вы разузнаете, как его зовут, что он ест на завтрак и какой у него размер носков. Не говоря уже о длине…

— Да, хорошо, Китти, — перебил ее Барнаби, заметив веселый и одобрительный взгляд своего сержанта.

— Во всяком случае, это было не то, что вы называете романом. Никаких особенных чувств. Скорее просто шалость… сплошное легкомыслие.

— Думаете, ваш муж считал так же?

— Я не думала, что муж узнает, Богом клянусь!

— По-вашему, кто ему рассказал?

— Скорее всего, его дружки-сплетники. Для них нет большей радости, чем копаться в чужом белье. С их слов он и пересказывал все сальные истории.

— Насколько я понимаю, после той чудовищной сцены вы некоторое время постояли за кулисами…

— Не сказать, что долго.

— А потом подошли к реквизиторскому столу. На подносе стояла миска с мыльной водой, а рядом лежала бритва.

— Я остановилась там всего на секунду.

— Секунды бы вам хватило, — сказал Барнаби. — Очевидно, что кто бы ни содрал клейкую ленту с бритвы, он унес ее с собой. А почти единственное место, где можно было спокойно все это проделать, — туалетная кабинка, которая запирается изнутри. — Его голос зазвучал резче. — Насколько я понимаю, было это в женском туалете, где Дирдре вас и обнаружила.

— А где, по-вашему, она должна была меня обнаружить? В мужском?

— И вы тогда сказали, что, если Эсслин еще тронет вас хоть пальцем, вы его убьете.

Китти вытаращила глаза и побледнела.

— Миленькое дело! Сплетники. Шпионы. А теперь еще и эта чертова доносчица. Погодите, я до нее доберусь.

— Это не Дирдре, — быстро проговорил старший инспектор, чувствуя, что он должен по крайней мере избавить несчастную девушку от потоков брани. — Вас подслушали. За кулисами.

— Да? Вот как? — Китти быстро восстановила самообладание. — Вы сами видели, что произошло на сцене. Что, по-вашему, я еще могла сказать? «Давай делать это почаще?» Черта с два!

В ее голосе слышались металл и напускная храбрость. Барнаби вспомнил кокетливые, полные обожания взгляды, которые она устремляла на мужа, и другие ее ужимки, и слегка усомнился в общепринятом мнении, что Китти скверная актриса.

— Во всяком случае, — продолжала она, и ее глаза проницательно блеснули, — если бы я пошла в туалет, прихватив с собой бритву, навряд ли стала бы кричать во всеуслышание, что собираюсь его убить.

— Случались и более странные вещи. Вы могли совершить двойной блеф. Допустим, именно так вы и рассуждали.

— Бросьте, Том. Вы меня знаете. Я не такая умная.

Они, не отрываясь, смотрели друг на друга. Китти, чьи васильковые глаза потемнели от злости, думала, что непременно выяснит, кто подсмотрел за ней в осветительной ложе, и тогда он пожалеет, что родился на свет. Барнаби размышлял, неужели она действительно не знает, из-за чего Эсслин вдруг разъярился. Неужели она вправду просидела на складе декораций добрых два часа (он сверил время) вместе с Николасом, который тоже испытал на себе гнев Эсслина, и не пришла ни к каким выводам? Они наверняка это обсуждали. Другое дело, если Эверарды держали рот на замке. Интересно, Китти завела интрижку от скуки? Или расчетливо подцепила финансово обеспеченного пожилого мужа, чтобы потом от него избавиться? Решение отклеить ленту возникло спонтанно? Или это было заранее обдуманное намерение? «Если так, — спросил себя Барнаби (в ближайшие дни он будет снова и снова задаваться этим вопросом), — то с какой стати нужно было делать это во время премьеры?» Он заметил, что Китти подалась вперед на стуле.

— Вы не повесите это на меня, Том, — твердо сказала она.

— Я не собираюсь «вешать» это на кого бы то ни было, Китти. Я собираюсь докопаться до правды. Имейте это в виду.

— Не понимаю, о чем вы. Мне скрывать нечего.

Но ее щеки внезапно зарделись, и она не смотрела на него.

— Тогда вам нечего бояться.

После продолжительной паузы, во время которой Китти пришла в себя в достаточной мере, чтобы еще раз скользнуть сонным взглядом в сторону Троя, она поднялась на ноги и сказала:

— Ладно, если на этом все, то женщине в моем положении уже давно пора отправляться в свою одинокую постель.

— Ну и девица, — сказал Барнаби, когда дверь за ней закрылась.

— За джин с тоником готова с кем угодно, — пробормотал сержант, с надеждой заучивая наизусть телефонный номер, записанный сверху над показаниями Китти. Потом добавил: — Наверное, они действуют заодно. Она и ее хахаль.

— Меня тоже посетила такая мысль.

Трой пробежал глазами свои записи и спросил:

— Что теперь, сэр?

Барнаби поднялся и взял пальто.

— Идемте разыщем большого белого вождя.

Не успел Барнаби войти на склад декораций, как Гарольд, пылая гневом, подскочил к нему, словно с цепи сорвался.

— Вот и вы! — вскричал он, как будто обращаясь к парочке непослушных детей. — Как вы посмели задерживать меня, пока допрашивали всех остальных? Ведь это не потому, что вам неизвестно мое положение. Я еле сдерживался, когда на глазах у всех меня игнорировали, будто… будто мальчика на побегушках!

— Извините, что доставили вам неудобство, Гарольд, — успокаивающим тоном сказал Барнаби. — Пожалуйста… сядьте.

Он указал на грубо сколоченную беседку, украшенную пыльными бумажными синими розами. Неохотно, с трудом подавляя гнев, Гарольд уселся.

— Видите ли, — продолжал старший инспектор, — у каждого из допрашиваемых была своя версия событий. Иногда их свидетельства друг друга дополняли, иногда противоречили друг другу, но мне было нужно, чтобы в конце высказался кто-нибудь, кто знает труппу вдоль и поперек. Кто-нибудь прозорливый, умный и наблюдательный, кто помог бы мне свести воедино всю информацию и, возможно, разглядел бы в этом чудовищном происшествии, так сказать, основополагающий мотив. Вот почему я оставил вас напоследок. — Он участливо взглянул на Гарольда. — Думал, вы догадаетесь.

— Ну… конечно, Том… Я чувствовал, что за всем этим скрывается что-то такое… Но было бы лучше, признаюсь, если бы вы заранее поставили меня в известность. Ввели в курс дела.

Барнаби взглянул на него с еще более глубоким сочувствием. Трой, сидевший сбоку от Гарольда в шезлонге (из «Условно говоря»[71]), потешался, глядя на него. Было почти что слышно, как старикашка выпускает пар («Точно гейзер», — сострил Трой про себя), и видно, как его чувство собственной значимости водворяется на место. Следующей вернется самоуверенность, самая благодатная почва для откровенных признаний. (А не страх или гнев, как обычно полагают.) Трой попытался перехватить взгляд своего начальника, чтобы выразить одобрение, но безуспешно. Барнаби был сама сосредоточенность.

«Актеришки», — подумал сержант с едва заметной презрительной улыбкой. Куда им тягаться со старшим инспектором! Выражений лица и оттенков голоса у него, что блох у паршивой собаки. Он умеет изобразить голубку, скорпиона и даже осла, если это играет ему на руку. Трой не единожды видел, как Барнаби в тупом недоумении покачивал головой, а тем временем подозреваемые, чувствуя себя в безопасности, преспокойно пробалтывались и не понимали, что таким образом сами себя отправляют за решетку. А когда кольцо вокруг преступника смыкалось, старший инспектор улыбался совершенно особой улыбкой. Трой иногда в ванной перед зеркалом пытался повторить эту улыбку и пугал сам себя до полусмерти. Тем временем Барнаби поздравлял Гарольда с превосходной постановкой.

— Спасибо, Том. Пьеса не из простых, но, как вам известно, я достойно прошел это испытание. Первым действием я не вполне доволен, но во втором актеры исправились. Выглядели очень впечатляюще. И надо же было, чтобы так все закончилось… — он прищелкнул языком. — Конечно, в любой оплошности зрители сразу обвиняют режиссера.

— Увы, это так, — согласился Барнаби, удивляясь, как быстро Гарольд приспосабливается к обстановке. — Вам, наверное, было некогда заходить за кулисы?

— Не совсем так. За пять минут до начала я зашел пожелать всем bonne chance[72] — ну вы ведь вроде тоже заходили после меня? А потом в антракте: сказать им, чтобы они взяли себя в руки.

— И вы не видели за кулисами никого, кто вел бы себя подозрительно?

— Конечно, нет. Иначе я бы сразу его остановил. В конце концов, у нас впереди было еще пять спектаклей. На субботу все билеты уже распроданы.

— Есть ли у вас предположения, кто мог трогать бритву?

Гарольд покачал головой.

— Я немало об этом размышлял, Том, как вы можете вообразить. Может быть, кто-нибудь из труппы хотел меня подставить, но, — он издал недоумевающий вздох, — ума не приложу почему.

— Или Эсслина.

— Простите, не понял.

— Ведь погиб не только ваш спектакль, но и Эсслин.

— Да… это верно. — Гарольд принял рассудительный вид, как бы намекая, что хотя такое толкование происходящего для него в новинку, он не собирается отвергать его с ходу. — Вы считаете, Том, тут может быть замешано что-то личное?

— Что-то очень личное, я бы сказал.

Трой, упиваясь происходящим, слишком резко подался назад в своем шезлонге и сдвинул распорку. Пока он возвращал ее в прежнее положение, Барнаби дошел до своего коронного вопроса:

— Была ли у вас причина желать зла Эсслину Кармайклу?

— У меня? — взвизгнул Гарольд. — Он был моим ведущим актером. Моей звездой! Теперь я должен все начинать сначала и натаскивать Николаса.

— Какими были его отношения с остальной труппой?

— У Эсслина, в сущности, не было никаких отношений. Его положение создавало ему значительные трудности. У меня та же проблема. Чтобы сохранять авторитет, нужно держаться особняком. Впрочем, у него были любовницы.

— Но, очевидно, не после второго брака?

— Пожалуй, нет. Уверен, мы бы тогда все узнали. Это говорит в пользу Эсслина — он никогда не пытался скрывать свою супружескую неверность. Все годы совместной жизни с Розой.

«Ну естественно, — подумал Трой, перелистывая страницу. — Какой смысл ходить налево, если не можешь этим похвастаться?»

— Роза очень тяжело переживает смерть бывшего мужа.

— Она всегда умела плакать по заказу.

— И гораздо лучше, чем ее преемница, — мимоходом заметил Барнаби.

— Ага! — в восторге просветления Гарольд хлопнул себя по пухлым щекам, словно Ш. З. Шакалль[73]. — Иными словами, cherchez la femme[74]. Возможно, возможно. Он был из тех людей, которые умеют наживать врагов. Эгоист до мозга костей.

Барнаби считал, что о любви и уважении близких к недавно умершему можно судить по количеству времени, которое проходит между неизбежными потрясением и скорбью (пусть даже только по принципу «смерть каждого человека умаляет и меня»[75]) и тем моментом, когда недостатки покойного начинают обсуждать со своего рода смакованием. В случае с Эсслином Кармайклом временной промежуток оказался настолько узким, что в него вряд ли вместилась бы волосинка из усов Райли.

— Однако вы с ним находили общий язык.

— Я нахожу общий язык со всеми, Том.

— Лично и профессионально?

— Одно переплетено с другим. Эсслин принимал мои предложения не всегда охотно, но о компромиссах никогда не было и речи. Руководитель может быть только один.

«До чего он безмозглый и как любит приукрашивать прошлое», — заметил Барнаби про себя. Или, может, он искренне верит, что Эсслин покорно выполнял его распоряжения, что, мягко говоря, имело мало общего с реальностью.

— Если возвращаться к вопросу о мотиве, то вам следует запомнить, — продолжал Гарольд, — что он не был снисходителен к человеческой глупости. Впрочем, — сквозь серебристый куст бороды проглянула самодовольная улыбка, — как и я.

Когда Гарольд удалился, явно не заметив, что он не представил никакого общего обзора и не свел воедино никаких нитей. Барнаби вернулся за тщательно обследованные и опустевшие кулисы и достал из коробки на столе Дирдре клейкую ленту. Он дважды обернул ее вокруг ручки микрофона, а потом срезал складным ножиком и подал Трою.

— Смойте ее в туалете.

Он неподвижно стоял и прислушивался к повторяющимся звукам слива, пока не вернулся сержант.

— Не получается, сэр.

— В дамском тоже попробовали?

— И наверху. И в туалете для инвалидов.

— Что ж, обыск показал, что никто из них не прятал ее на себе. Оперативные работники тоже ничего не нашли. Стало быть…

— Выбросили в окно?

— Именно. А при таком дожде и ветре она уже, вероятно, на полпути к Аксбриджу. Но нам еще может повезти. Она могла где-нибудь застрять. Посмотрим утром. Для одного вечера пока достаточно.

Когда они проходили через пустынный зрительный зал, Трой спросил:

— Почему вы оставили его напоследок, сэр? Этого толстого старикашку.

— Мне не нравится, как он разговаривает с людьми. — И в ответ на по-прежнему вопросительный взгляд Троя добавил: — Он думает, будто все должны выполнять его приказания. Люди для него ничто, он не испытывает к ним никакой благодарности и обращается с ними, как с грязью. Я подумал, что ему не повредит разок дождаться конца очереди.

— Думаете, это послужит ему на пользу?

— Нет. Все слишком запущено.

— По-моему, он малость сумасшедший.

— Все люди театра малость сумасшедшие, Трой, — сказал Барнаби, потянув дверь, ведущую в фойе. — Иначе бы они бросили это дело и занялись недвижимостью.

Казалось, прошла целая вечность, пока мистера Тиббса осматривали все специалисты, которым обязательно надо было его осмотреть. Дирдре сообщила некоторые подробности для его больничной карты, после чего ей велели подождать в приемной. Она просидела там больше часа, когда вошла медсестра и сказала, что теперь она может заглянуть к отцу и пожелать ему спокойной ночи.

Мистер Тиббс лежал, тщательно запеленатый, на железном прямоугольнике больничной кровати. Он не ответил ей, глядя прямо перед собой и напевая что-то несвязное. Его щеки пылали румянцем.

— Сестра! — позвала Дирдре, и тревога пересилила ее врожденное желание никому не причинять хлопот. — По-моему, у него лихорадка.

— Мы уже дали ему лекарство. Он скоро уснет. — Медсестра подставила ему стальное судно и принялась задергивать занавески у кровати. — А вам пора идти.

— Да. Извините. — Дирдре попятилась назад. — Я позвоню утром.

— Лучше попозже. Обход закончится, и мы расскажем вам, как он себя чувствует и куда его направят.

— Значит, здесь его не оставят?

— Нет. Здесь только неотложная госпитализация.

— Понятно… хорошо… тогда спокойной ночи, — сказала Дирдре в сторону оранжевых занавесок. — И спасибо вам.

Напоследок взглянув на отца, который уже как будто перенесся в какой-то нездешний мир, Дирдре побрела обратно в приемную. Молодой человек, зажав телефонную трубку между ухом и плечом, оживленно разговаривал. Он сказал Дирдре: «Секундочку» — и продолжил разговор.

— Не говорите мне о мисс «Никогда По Воскресеньям», — сказал он. — Вчера вечером я видел ее в «Болтонс», и каждую свободную секунду она бегала в туалет. — Некоторое время он слушал, втянув щеки. — Если бы обещания были пирогами, дорогуша, она была бы в крошках по самые уши.

Он был очень темноволос. Дирдре подумала, не итальянец ли он. Когда он повесил трубку, она объяснила, что готова ехать домой.

— Боюсь, не получится. Транспорт предназначен только для неотложных вызовов.

— Н… н… но… — от волнения Дирдре начала заикаться. — Я живу за много миль отсюда.

— Ну так что же, голубушка? Что мы будем делать, если на автотрассе произойдет авария, а вы в это время будете разъезжать в машине «скорой помощи»?

— …но ведь наверняка у вас их больше, чем одна…

— Извините. Таковы правила.

Дирдре тупо уставилась на него. В спертом душном воздухе приемной от ее все еще мокрой одежды начал подниматься пар. От усталости ее шатало. Теперь, когда отец в безопасности и окружен заботой, боязнь, любовь, ужас, отчаяние отошли в сторону. Осталось только бесчувственное оцепенение.

— Автобусы начинают ходить в семь. Вы могли бы пока немного вздремнуть. — Дежурному явно стало жаль девушку, которая выглядела совершенно измученной. — Если бы это зависело от меня… — Он всегда так говорил, это их успокаивало. И его тоже успокаивало, если на то пошло. — Или я могу вызвать вам такси.

— Такси.

Это был не вопрос. Она просто повторила это слово, будто ребенок, который затверживает урок. Дирдре напряженно задумалась. Мыслительный процесс, как и все прочие психологические и физиологические функции, застопорился. Для такси нужны деньги. Она проверила карманы. Денег при ней не было. С огромным усилием она заставила себя воспроизвести в памяти события минувшего вечера. Вот она выбегает из театра Лэтимера. Одета в пальто, а руки пусты. Значит, ее сумка все еще в театре. Поэтому (ее брови задергались от напряжения, с которым она обдумывала следующий шаг), если она вызовет машину, то водитель подождет, пока она сходит за сумкой, потом отвезет ее домой, и она расплатится. Дирдре, чье лицо посерело от изнеможения, тщательно проработала все детали этого нехитрого плана, но не обнаружила никакого изъяна.

— Да, — сказала она, — такси.

— Обойдется в два раза дороже, — сказал дежурный, бодро набирая номер. — Ведь уже больше двенадцати.

Дирдре отвергла предложение отдохнуть на диванчике, пока будет дожидаться, чувствуя, что если присядет, то сразу свалится и больше никогда не поднимется. Она и так не понимала, каким образом ноги еще держат ее тело. Они были как будто из осколков фарфора, небрежно склеенных вместе. Такси приехало почти сразу. Водитель, мужчина средних лет, оглядел Дирдре с некоторым беспокойством.

Ее облик и вправду внушал тревогу. Лицо было смертельно бледным, вокруг опухших глаз — темные разводы. Мокрая одежда заляпана грязью, а одна туфля отсутствовала. К тому же у девушки (чего таксист не мог не заметить) не было сумочки. Это обстоятельство, в сочетании с ее причудливым видом — он уже решил, что она хиппи или что-то в этом роде, — пробудили в нем вполне естественное опасение, что ему могут и не заплатить. После того как его успокоили на этот счет, он подал ей руку, которую она не отвергла, хотя, кажется, не заметила, и они вместе вышли из здания.

— За животных отдельная плата, — сказал водитель, когда они подошли к машине.

— Что?

— Ведь это ваш? — он кивнул на маленького пса, который терпеливо дожидался напротив главного входа, а теперь поплелся рядом с ними.

— Ой… — Дирдре смущенно взглянула на животное. Растолковать, что она и сама не понимает, откуда взялся этот пес, кому он принадлежит и почему оказался здесь, было для нее непосильной задачей. — Да.

Дороги были почти пустыми, и двенадцать миль до Каустона они проделали быстрее, чем за двадцать минут. Когда они добрались до театра Лэтимера, в плане Дирдре обнаружился немалый изъян. Театр не подавал никаких признаков жизни. Здание было погружено во тьму, дежуривший возле него полицейский ушел. Дирдре стояла на тротуаре, осознавая, что в сумке у нее остались не только ключи от дома. Там же остались и ключи от театра.

Таксист, чьи опасения снова пробудились, посигналил. Дирдре направилась к театру, заметив, как в стеклах внезапно отразилась ее высокая нескладная фигура с растрепанными волосами. Она толкнула одну дверь. Та не открылась. Она уперлась в нее обеими руками, скорее для опоры, нежели для чего-нибудь еще, и почувствовала, как дверь слегка подалась. Тогда она надавила на дверь что было силы. Это напоминало попытку закатить на гору огромный валун. Наконец Дирдре шагнула в темное фойе. «Конечно, — подумала она, — здесь есть кто-то еще, иначе почему дверь не заперта?» Или во всей этой суматохе (после которой, казалось, прошло много световых лет) ее просто забыли запереть. По крайней мере, она сможет найти свою сумочку. Она оглядела неясные, напоминавшие горные вершины, очертания лестницы, ведущей в зрительный зал, и неимоверной протяженности ковер, по которому предстоит идти, прежде чем начать восхождение.

Она сделала первый шаг. Потом, пошатываясь, — еще два. Вдруг фойе залил свет, двери в зрительный зал распахнулись, и оттуда показались две фигуры. Дирдре, ослепленная неожиданным светом, увидела, как двери медленно взлетают в воздух. За ними последовала лестница. А потом она внезапно почувствовала резкий удар затылком об пол.