Смерть сердца

1

В начале марта замигали, а затем запылали желтым и багряным крокусы в парке. Свисток тоже давали позже: теперь здесь можно было гулять и после чая. Заметим, кстати, что первый час весны бьет как раз около пяти вечера, это осень наступает ранним утром, но весна – под конец зимнего дня. Воздух, перед тем как потемнеть, становится плотнее, начинает пульсировать странным белым светом, и завеса черноты так и не падает, словно бы случилось что-то из ряда вон выходящее. Может быть, еще и нет никаких закатов, и еще не набухли почки на ветках, но чувствам уже подали знак, знак еле приметный, но до того надежный, что, кажется, это и не знак вовсе, а движение души. И от этого пробуждается все, что было на сердце.

Ни одно человеческое переживание не сравнится по силе с этим нагим переживанием земли. Другие стадии весны, когда она уже шагнула за порог, встречают с присущей случаю радостью. Но ее первое, незримое появление всегда вызывает тревогу: в компаниях смолкают разговоры; о желании уединиться – с собой ли или с тем, кого любишь, – дают знать взглядом или порывистым движением, распахивают окно, окидывают взглядом улицу. В городах поток машин и пешеходов то редеет, то учащается, и даже в зданиях чудится такая глубина, что улицы кажутся бороздками в древесине. И только прохожие, обмениваясь взглядами, признают, что это все происходит на самом деле, и еще – влюбленные. Сердца тридцатилетних ноют от ненаписанной поэзии. Для того, кто вышел прогуляться в этот первый вечер весны, нет ничего мертвого, ничего бесчувственного: чернеющие печные трубы, виадуки, особняки, заводы из стекла и металла, однотипные магазинчики вдруг видятся монументальными, будто скалы, и кажется, что они не просто существуют, но еще и умеют мечтать. Атомы света дрожат меж ветвей вытянувшихся черных деревьев. Именно в первый, потусторонний час весенних сумерек сильнее всего чувствуешь эту почти конвульсивную земную жизненность. Некоторых людей это время так пугает, что они торопятся домой, поскорее зажигают свет – их преследует запах фиалок, которыми торгуют у обочины.

Так вышло, что тем ранним мартовским вечером и Анна, и Порция, обе, но не вместе, гуляли в Риджентс-парке. Эта весна для Порции была ее первой английской весной; совсем юные люди – инструменты точные, но не резонирующие. Все их чувства, будто чувства животных, заземлены, и чувствуют они без всякой боли, без колебаний. Порции было еще далеко до Анны, которая уже наполовину погрузилась в суетливую, расписанную по ходам жизнь женщины, жизнь, которую ум только сильнее искажает. Анна же теперь если что и чувствовала, то нехотя, зато чувства отдавались в ней куда сильнее. Внутри нее память все росла и росла – металась эхом по полузаброшенной пещере. Анне проще и приятнее было вспомнить себя ребенком, чем себя же – в возрасте Порции: вместе с подростковым возрастом наступил туманный период. Она не знала и половины того, что помнила, и вспоминала о чем-либо, только ощутив это всем телом; пока не наступали эти первые весенние вечера, она и не думала ни о чем вспоминать.

В разное время они обе перешли через озеро по разным мостикам, и обе видели нахохлившихся лебедей: темные, белые загогулины на белой воде, бессмертные грезы. Обе они поглядели на меандрические киферийские заросли по берегам озера, обе вскинули головы и увидели голубей, облепивших прозрачные деревья. Они видели сумерки, перемазанные желтыми и багряными пятнами крокусов, язычками бессильного пламени. Они слушали тишину, а за ней – клаксоны, крики, плеск весла по воде, затем на них снова обрушивалась тишина и так прекрасно посвистывал дрозд. Анна то останавливалась, то ускоряла шаг, проходя мимо облокотившихся на перила парочек; одинокая элегантная дама в черном притягивала к себе взгляды, и поэтому она пошла смотреть на собак, носившихся по пустой сердцевине парка. Но Порция – в восторге от собственной энергии – почти бежала, как ребенок, который еле поспевает за обручем.

Чем ближе к северу, тем острее ощущается смена времен года. На Ривьере весна для Порции наступала, когда появлялась мимоза, а Ирэн вынимала из чемоданов ее мятые хлопковые платья. Весна не приносила с собой никаких особенных радостей, а для маленьких девочек в Англии весна означала пасхальные каникулы: велосипедные прогулки и пиджачки, имбирные печенья в карманах, синие фиалки в белесой траве, игра в «зайцев и собак», секреты и хоккей с мячом. Но Порция, сначала благодаря Ирэн, а теперь Анне, по-прежнему ничего об этом не знала. Она приехала прямиком в Лондон… Как-то раз, в субботу, им с Лилиан разрешили съездить на автобусе за город, они погуляли немножко по лесу возле автобусной остановки. Потом загрохотал гром, и им захотелось домой.

Накануне отъезда Томаса и Анны на Капри Порцию отправили к миссис Геккомб, которая жила в городке Сил-он-Си. Покойный супруг миссис Геккомб, отошедший от дел доктор, служил тут секретарем в местном гольф-клубе. До своего довольно позднего замужества миссис Геккомб звалась мисс Ярдс и была гувернанткой Анны. С Анной и ее отцом она прожила до тех пор, пока Анне не исполнилось девятнадцать, – она вела хозяйство и деликатно заботилась о них обоих. Учить Анну чему-либо она перестала за несколько лет до этого, только водила ее в школу, а потом оттуда забирала, следила, чтобы та упражнялась на пианино и не забывала, что матери у нее нет. Но без нее было трудно представить себе дом Анны – этот их дом на пригорке, с прекрасным видом на реку, с овальной гостиной и миндальными деревьями на садовых террасах. Анна звала ее «бедняжкой мисс Тейлор» и была приятно удивлена, когда мисс Ярдс, последовав примеру мисс Тейлор, после своего ежегодного отпуска объявила, что обручилась с вдовцом. К тому времени Анна и мисс Ярдс уже существовали в состоянии неловкой полудоверительности – стоит заметить, что как раз в это время появился Роберт Пиджен, и мисс Ярдс была слишком об этом осведомлена. Конечно, утрата эта проделала досадную прореху в их привычном укладе, но в целом после ухода мисс Ярдс Анна с отцом вздохнули с облегчением. Ведение хозяйства Анна взяла на себя, счета выросли, зато обеды стали не такими скучными. Отец Анны безропотно платил по счетам и растрогал ее, сказав, что дома теперь гораздо уютнее. Оказалось, мисс Ярдс прожила с ними столько времени только потому, что ему казалось, будто девочке не обойтись без женщины в доме. Во время правления мисс Ярдс отец Анны с легким сердцем и ради собственного спокойствия обзавелся привычкой к ненаблюдательности, и этой привычки он не бросил и после ухода мисс Ярдс. Потому он почти не замечал ни Роберта, ни других, менее важных молодых людей.

Чтобы отпраздновать свадьбу мисс Ярдс, Роберт привез в Ричмонд коробку шутих, свадебным вечером они с Анной вместе спустились в сад и пускали фейерверки. На обратном пути он впервые поцеловал Анну. После этого он на два года уехал за границу, а она приучилась выходить в свет одна. Она уже давно поняла, что в его тогдашнем безответственном поведении был виноват не только он, но и она. Все началось после его возвращения. Поздно ночью, а точнее уже под утро, его машина вскарабкивалась на Ричмонд-хилл, к дому, где крепко спал отец Анны, где ей больше не оставляли термоса с молоком, где мисс Ярдс больше не дожидалась ее, приоткрыв дверь. В гостиной Роберт умело оживлял тлеющие угли в камине, подкладывал китайскую подушечку Анне под голову… Они не поженились только потому, что отказывались доверять друг другу.

Выйдя замуж, миссис Геккомб, урожденная мисс Ярдс, уехала жить на кентское побережье, в городок Сил, милях в семидесяти от Лондона. Здесь ее муж купил участок осушенного пляжа – сразу за набережной. На участке он выстроил дом с видом на Ла-Манш – с балкончиками, верандой и ставнями, чтобы закрывать окна в шторм. А зимние штормы, бывало, зашвыривали гальку на газоны стоявших вдоль набережной домов, а то и в окна, если их забывали закрыть, – на ковры и на пианино. Этот свой дом доктор Геккомб считал отличным вложением – и так оно и оказалось: на июль, август и сентябрь он, его вторая жена и его дети от первого брака уезжали из Сила и снимали комнаты на удаленной от моря ферме, а дом сдавали по шесть гиней за неделю. Из летней ссылки доктор Геккомб ежедневно ездил на маленькой машинке в Сил, в местный гольф-клуб. Он пользовался популярностью, все члены клуба отлично его знали, его звали на каждый праздник. И вот как-то на закате, возвращаясь с одной такой вечеринки, доктор Геккомб слишком уж разудало вел машину и со всего размаху врезался в шарабан. После этого ужасного случая члены гольф-клуба, пустив по кругу шляпу, в знак сочувствия собрали для вдовы восемьдесят пять фунтов. Вкладывать такую сумму не имело смысла, поэтому деньги миссис Геккомб потратила на траурные наряды для себя и детей, оплату секретарских курсов для Дафны Геккомб и солидный крест для доктора Геккомба на сильском кладбище.

Живя в Ричмонде, она не только привыкла не думать о деньгах, но и обзавелась некоторыми представлениями о роскоши. Оставшись вдовой после нескольких лет брака, она была вполне довольна жизнью, но совершенно к ней не приспособлена. Ее доброжелатели волновались за нее больше, чем она сама. Совсем ни с чем она не осталась, что правда, то правда, но она как будто и не подозревала о том, как мало имеет. Отец Анны уговорил ее принять от него небольшую пенсию, а после своей смерти оставил ей годовую ренту. Анна отсылала миссис Геккомб одежду, которую она больше не носила, и разные безделушки. Миссис Геккомб тем временем даже с некоторым удовольствием зарабатывала себе на жизнь: давала уроки игры на пианино в Силе и Саутстоне, разрисовывала подставки под тарелки, абажуры и другие предметы, а то и пускала в дом жильцов, но открытый всем непогодам дом, рев моря на галечном берегу и безжалостные манеры юных Геккомбов почти всегда делали пребывание жильцов очень недолгим.

Юные Геккомбы помогли ей тем, что выросли и стали сами себя обеспечивать. Дафна работала в библиотеке, а Дикки – в банке, в Саутстоне, в четырех милях от Сила. Жили они по-прежнему дома, но теперь тоже вкладывались в расходы. Места эти им подыскали друзья доктора Геккомба из гольф-клуба, миссис Геккомб утруждаться не стала. Ее идеи были, разумеется, куда грандиознее: ей хотелось, чтобы Дикки стал военным, а из Дафны она пыталась вылепить вторую Анну. Когда она только-только взяла их под крыло – а она и замуж-то вышла, наверное, по большому счету ради того, чтобы взять их под крыло, – юные Геккомбы были неотесанными юнцами, совсем не такими детьми, которых она вытерпела бы, будь она их гувернанткой. Они и выросли невоспитанными, несмотря на все ее старания. Все дело было в том, хотя говорить об этом было не принято, что первая жена ее мужа была очень «не очень». Но, благодаря своему добродушному характеру, миссис Геккомб поладила с этими молодыми людьми, которые так и жили дома, просто потому что с ней им было уютно, потому что все их друзья жили поблизости, потому что посмотреть мир им совершенно не хотелось. Вскоре им надоело подшучивать над ее жильцами, и поэтому когда они сами смогли отдавать ей по пятнадцать шиллингов в неделю, то попросили жильцов больше не брать. После этого дома стало тише.

Когда Дафна и Дикки Геккомб не работали, они, вместе с остальной своей веселой компанией, пропадали на катках, в кафе, кинотеатрах и танцевальных залах. Они были заводилами и всеобщими любимцами, поэтому другие люди только рады были платить за них. Прибрежное общество, даже не в сезон, превосходно подходит молодым людям, если они выросли бойкими и довольными жизнью весельчаками. Сил был тихим городком, но отсюда часто ходили автобусы до Саутстона – города, что может похвастаться, и небезосновательно, всевозможными развлечениями.

У самой миссис Геккомб в Силе-он-Си тоже имелись друзья. Прибрежное общество было коммерсантским и не самым изысканным: почти все ее друзья жили в таких же прехорошеньких особнячках с балконами или в солидных домах с фронтонами, стоявших на холме. И она, по правде сказать, нашла тут себе ровню. Она участвовала в благотворительности, пела в местном хоре. Если бы она еще не переживала о том, какими заурядными личностями вырастут ее приемные дети, жизнь ее была бы совсем безмятежной. Она радовалась тому, что ей удалось выйти замуж, и не жалела о том, что ее браку настал конец.

Посадив Порцию на поезд, отправлявшийся с Чаринг-Кросс, Матчетт бдительно следила за носильщиком, который грузил багаж. Когда поезд тронулся, она несколько раз махнула ему вслед: рука в нитяной перчатке будто чудной семафор. Она дала Порции коробочку леденцов, но наказала не объедаться. Пока они ехали в такси, Матчетт держалась так, что вместе с ней помрачнел и день, – будто туча, которая заволокла все небо, хотя дождь, скорее всего, так и не прольется. Казалось, будто веки у нее набрякли – можно подумать, вот-вот расплачется. Она до того безупречно изображала преданную служанку, которая провожает на поезд юную госпожу, что Порция решила: теперь-то, из-за Эдди, дверь между ними захлопнулась окончательно. Леденцы в киоске Матчетт покупала и вовсе с каменным лицом, чтобы Порция не вздумала ненароком ее неправильно понять. Она сказала:

– Мистер Томас вам бы их тоже купил. Они жажду хорошо утоляют, лимонные леденцы эти. А то когда еще вам удастся выпить чаю.

Когда поезд, запыхтев, тронулся, Порция была этому только рада. Она засунула по леденцу за каждую щеку и принялась листать книжку. Она впервые ехала куда-то одна и долгое время не решалась поднять глаза на других пассажиров, боясь, что не сумеет поглядеть на них как бы невзначай.

Когда поезд подъехал к Лимли, откуда нужно было пересаживаться до Сила, миссис Геккомб раза два-три махнула рукой – сначала паровозу, словно бы приказывая ему остановиться, а затем Порции, чтобы та ее не проглядела. Этого бояться не стоило, потому что на безжизненно тянувшемся перроне кроме нее больше никого не было. Эта безлюдная пересадочная станция – далеко от деревни, у самого въезда в туннель – существует сама по себе, среди деревьев. Ромбовидные клумбы увиты собачьей мятой, над платформой висит сырая, лесная тишина – ее нарушают только поезда, мелькающие видения, что с гулом и грохотом проносятся мимо. Шубка, в которую была одета миссис Геккомб, досталась ей от Анны и немного сборила сзади. Она подняла воротник, потому что со стороны полотна всегда ужасно сквозит. Начав с самого первого вагона, она принялась методично выискивать Порцию в поезде. Увидев, что та сошла на перрон в самом его конце, миссис Геккомб без малейшей запинки перешла на плавную рысцу. Подбежав к Порции, она оглядела ее маленькую круглую шляпку, попыталась угадать, доросла ли она умом до своих лет, и поцеловала ее.

– Давай-ка сначала усядемся в поезд, – сказала она, – а уж потом поговорим.

Носильщик перенес багаж на другую сторону перрона, где уже стоял другой поезд – коротенький, всего в три вагона. Через несколько минут после того, как они уселись, поезд, запыхтев, покатился по исчезающей в лесу одноколейке.

Миссис Геккомб сидела напротив Порции, держа на коленях пустую, разноцветную корзину для покупок. У нее было пухлое, рассеянное и довольно озабоченное лицо, под шляпкой – взбитая копна пушистых седых волос. Порция заметила у нее на шубе шрамики, оставшиеся от переставленных пуговиц.

– Вот как хорошо, – сказала миссис Геккомб. – Ты приехала; все, как и говорила Анна. Кстати, как там моя душечка Анна?

– Она мне велела обязательно вам передать самый сердечный привет.

– Надо же, не забыла, а ведь она едет за границу! Какая она спокойная. Они уже все вещи уложили?

– Матчетт сегодня закончит.

– А потом устроит дома генеральную уборку, – сказала миссис Геккомб, представляя себе эту картину образцового порядка. – Матчетт, конечно, цены нет. Все у нее идет как по маслу. – Видя, что Порция глядит на лес за окном, она прибавила: – Да и тебе, наверное, за городом понравится.

– Конечно, понравится.

– Впрочем, мы не сказать, чтоб совсем за городом живем, у нас там море. Но…

– Море мне тоже нравится.

– Моря в Англии – или, скорее, моря вокруг Англии – ты, наверное, раньше не видела? – спросила миссис Геккомб.

Она явно не ждала ответа, и Порция догадалась, что Анна уже обо всем ей рассказала – где они жили и почему не приезжали домой. Если бы Анне пришлось что-то скрывать от миссис Геккомб, она бы больше не стала с ней видеться. Анна искренне любила миссис Геккомб, но им было бы решительно не о чем говорить после утренних киносеансов, если бы Анна, в надежде на сочувствие, не рассказывала ей обо всех своих переживаниях. Раза три в год Анна посылала миссис Геккомб деньги на билет до Лондона и обратно и с искренней теплотой посвящала ей целый день. Обе получали от этих визитов огромное удовольствие – непонятно, правда, было, делилась ли с Анной своими переживаниями миссис Геккомб. Говорила ли она с Анной о своих приемных детях? «Боюсь, они совсем ужасные», – сказала Анна.

– Ты умеешь кататься на коньках? – вдруг спросила миссис Геккомб.

– Увы, не умею.

Миссис Геккомб с облегчением сказала:

– Ну и хорошо. И не нужно будет на каток ходить. А читать любишь?

– Иногда.

– И правильно, – ответила миссис Геккомб, – у тебя еще столько времени для чтения будет, когда до моих лет доживешь. Было время, когда Анна слишком много читала. Но она, слава богу, и повеселиться любила, вечно получала столько приглашений. Да и, по правде сказать, она до сих пор развлекается вовсю, прямо как в юности. Позволь спросить, Порция, сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– Совсем другое дело, – заметила миссис Геккомб. – Я хочу сказать, это не то что восемнадцать.

– Но мне тоже бывает весело, даже сейчас.

– Верю, верю, – ответила миссис Геккомб, – и надеюсь, что тебе будет весело у нас и море тебе понравится. Тут, в округе, еще есть кое-какие интересные места, развалины. Да, надеюсь…

– Я просто уверена, что мне будет очень весело.

– И в то же время, – добавила миссис Геккомб, краснея до самых волос, – мне не хочется, чтобы ты думала, будто ты у нас в гостях. Мне хочется, чтобы ты чувствовала себя у нас совсем как дома, совсем как у Анны. Поэтому приходи ко мне с любой, с малейшей неприятностью, совсем как к ней. Конечно, я надеюсь, никаких неприятностей не будет. Но если тебе чего-то захочется, сразу говори мне.

Больше всего Порции хотелось чаю, от лимонных леденцов все-таки очень хочется пить, у нее во рту от них до сих пор остались вмятинки. Она боялась, что до моря еще далеко, но тут поезд выехал из леса и помчался по высокому обрывистому берегу. В окно вагона влетел соленый воздух, внизу она увидела побережье и море. Станция Сил-он-Си выскочила перед ними без всякого предупреждения, поезд замедлил ход – конечная. В сквозной двери билетной кассы, будто в рамке, виднелось небо, потому что станцию построили на холме. Пока миссис Геккомб переговаривалась с носильщиком, Порция подошла к лестнице, уходящей вниз. Все море, весь город и ясный, прозрачно-серый мартовский свет словно бы накренились, чтобы она могла поглядеться в них, как в зеркало.

– Вот мой дом, – сказала миссис Геккомб, махнув рукой в сторону горизонта. – До него еще довольно далеко, но мы возьмем такси. Оно всегда приезжает к поезду.

Миссис Геккомб улыбнулась таксисту, и они с Порцией уселись в авто. Они стали спускаться со взгорья по долгой дуге, мимо белых ворот особняков и темных садов, откуда время от времени доносилось пение дроздов.

– Теперь нам вообще-то сюда, – они спустились к подножью холма, и миссис Геккомб кивком указала налево. – Но мне сегодня нужно кое-что купить, по-этому мы поедем в другую сторону. Не так уж часто мне выдается случай доехать до лавки на такси, и я, признаться, поддалась искушению. Душечка Анна умоляла меня и до станции добраться на такси, но я сказала: нет, мне полезно будет пройтись пешком. Но, говорю ей я, вот обратно, пожалуй, можно вернуться и на такси, чтобы заодно заехать и за покупками.

В такси было тесно, из окон ничего толком нельзя было разглядеть, и теперь Порция видела одни витрины – витрины магазинов на главной улице. Но что это были за магазины! Совсем крошечные, конечно, зато бойкие, завлекающие, заманчивые, переполненные, веселые. Мимо нее проносились кондитерские лавки и антикварные лавки, цветочные лавки и сувенирные лавки, дорогие аптеки и дорогие магазины, торгующие писчими принадлежностями. Миссис Геккомб держала корзинку наготове, вид у нее был взбудораженный, но совершенно счастливый.

Вскоре корзинка наполнилась до краев, и свертки стали складывать прямо на сиденья. Всякий раз, возвращаясь к авто, миссис Геккомб спрашивала Порцию:

– Надеюсь, ты еще не очень хочешь чаю?

Часы на городской ратуше показывали двадцать минут шестого. Какой-то мужчина подтащил к такси рулон рогожки и поставил его стоймя прямо у ног Порции.

– До чего же я рада, что это купила, – сказала миссис Геккомб. – Еще на прошлой неделе заказала, но доставили только сегодня… Так, ну а теперь дойду до конца, – под «концом» она имела в виду почту, которая располагалась в самом конце главной улицы, – и отправлю телеграмму Анне.

– А?

– Сообщу, что ты благополучно доехала.

– Думаю, она не будет беспокоиться.

Миссис Геккомб заволновалась:

– Но ты ведь никогда раньше от нее не уезжала. Не хотелось бы, чтобы Анна за границей о чем-нибудь тревожилась.

Ее спина мелькнула в дверях почты. Вернувшись, миссис Геккомб вспомнила, что позабыла что-то на другом конце города.

– И как раз, – сказала она, – мы доедем туда, откуда и приехали. А значит, домой все-таки вернемся коротким путем.

Порция наконец догадалась, что это все – в ее честь. Она с грустью подумала о том, как презрительно отнеслась бы Матчетт к мечущейся из стороны в сторону, суетливой, будто нырок, миссис Геккомб. Матчетт непременно спросила бы, почему та не позаботилась обо всем заранее. Зато Ирэн была бы от миссис Геккомб в восторге и прониклась бы всеми ее страхами и надеждами. Такси проехало по мосту через канал и направилось в сторону моря, мимо идеально ровных полей, отделявших городок от побережья. За рядами высоких, покосившихся домов, перемежавшихся красными точками бунгало, виднелась береговая линия. Все дома стояли на возвышении, вдоль насыпи, которая сдерживала подступы моря.

Такси развернулось и поползло мимо насыпи, миссис Геккомб приободрилась и принялась собирать все свои свертки. Отсюда пощербленные оштукатуренные стены домов казались куда выше лондонских. Заросшие газоны и подобравшийся к ним тамариск, унылый шум волн вдалеке, – от всего этого дома казались еще более мрачными и неприютными. Меж окон, ослепших от белых занавесок, тянулись иссохшие ржавые трубы. Поля к северу от насыпи казались серее самого моря. Страх, что какое-нибудь здание вот-вот обвалится, уже позабытый ею в Лондоне, вновь охватил Порцию.

– А здесь кто живет? – спросила она, нервно кивнув в сторону домов.

– Никто, дорогая, эти дома сдаются внаем.

Миссис Геккомб стукнула в стеклянную перегородку, и таксист, который уже и так замедлил ход, насмешливо вздрогнув, резко затормозил. Все вылезли из машины, Порция взяла свертки, которые не могла унести миссис Геккомб, таксист шел за ними и нес чемоданы. Они вскарабкались по крутому галечному склону и оказались у последнего в ряду дома. Миссис Геккомб показала Порции набережную. Море вздымалось, секущий ветер сдергивал с нее шляпку. Красные волны гальки набегали на асфальт, в воздухе стоял бодрящий соленый запах. Вдоль горизонта медленно плыли два парохода, но на набережной не было ни души.

– Надеюсь, тебе здесь понравится, – сказала миссис Геккомб. – И, надеюсь, свертки не тяжелые, донесешь? К дому нельзя подъехать, мы живем у самого моря.

Чтобы добраться до «Вайкики», дома миссис Геккомб, им пришлось еще с минуту идти по набережной. Из-под живописной красной крыши с разных этажей глядели окошки – одно распахнулось, ветер яростно трепал линялую занавеску. Фасад дома – из-за веранды, стеклянной входной двери и пузатого эркера – казался почти прозрачным. «Вайкики», почти целиком выстроенный из стекла и губчатой белой штукатурки, бесстрашно глядел на море, словно бы подзадоривая стихию разнести его вдребезги.

В полумраке за дверью Порция разглядела горевший в камине огонь. Миссис Геккомб три раза постучала в стеклянную дверь – был тут и звонок, но он висел, вывалившись из паза, на длинной и перекрученной проволочной пуповине, – и в гостиной показалась маленькая горничная, оправляя огромные манжеты. Она отворила им дверь с довольно надменным видом.

– Ключ-то у меня есть, – сказала миссис Геккомб, – но тебе, Дорис, практика не помешает… Я всегда запираю дверь, когда ухожу, – сообщила она Порции. – Тут побережье все-таки, не деревня… Так, Дорис, это вот юная леди из Лондона. Помнишь, что ее вещи нужно отнести к ней в комнату? А вот молодой человек как раз заносит рогожку. Помнишь, куда я тебе велела ее положить?

Пока миссис Геккомб расплачивалась с таксистом и благодарила его, Порция вежливо оглядывала гостиную, то и дело опуская глаза, чтобы никто не подумал, будто она так и пожирает ими все вокруг. На набережную уже опустились сумерки, но комната еще хранила отражавшийся от воды свет. Запах весны отыскался в корытце с голубыми, едва расцветшими гиацинтами. Одну стену почти целиком занимали двустворчатые окна, которые выходили на веранду, но сейчас были закрыты. Бросив торопливый взгляд на веранду, она увидела плетеные стулья и пустой аквариум. В другом конце комнаты на коричневых изразцах пылали отблески щедрого огня, сильнее всего блестел радиоприемник. Напротив окон – застекленный книжный шкаф, набитый книгами и при этом откровенно закрытый, явно служивший только зеркалом для вида на море. Синяя шенильная портьера, вылинявшая светлыми полосами, закрывала арку, через которую, наверное, можно было выйти на лестницу. Кроме этого Порции удалось мельком увидеть переносной граммофон в алом футляре, поднос с кистями и красками, наполовину разрисованный абажур и гору журналов. Два продавленных кресла и такая же козетка стояли квадратом возле камина, раздвижной столик был уже накрыт для чая. Накрыть-то он был накрыт, но блюда для пирожных стояли пустые – пирожные миссис Геккомб как раз вытряхивала из бумажных пакетов.

За окнами продолжало независимо насвистывать море, и все равно казалось, что оно лишь пристройка к гостиной. Укладывая перчатки на кресло, Порция вдруг поняла, что тут всем хватало места. Потом она узнала, что Дафна называла эту комнату салоном.

– Деточка, ты не хочешь подняться наверх?

– Не сейчас, спасибо.

– И даже в комнату не заглянешь?

– Ничего, я потом.

Отчего-то миссис Геккомб восприняла это с заметным облегчением. Когда Дорис принесла чай, та тихонько сказала:

– Значит так, Дорис, насчет рогожки…

Приготовившись пить чай, миссис Геккомб сняла шляпу, и Порция увидела, что ее волосы, будто листья артишока, растут, кажется, только вверх: правда, они были увязаны в плоский пучок и накрепко пришпилены к голове. Из-за этой прически выражение лица миссис Геккомб почему-то казалось еще более изумленным. Однако человеком она оказалась милейшим. Она так откровенно говорила с Порцией и столько ей всего рассказала, что Порция, привыкшая к методам Виндзор-террас, стала думать, так ли уж это осмотрительно – тогда у них уже к концу первой недели не останется тем для разговоров. Ей еще предстояло узнать, что между женщинами близкое знакомство часто завязывается от обратного: начинается с откровений, а заканчивается светскими разговорами, которые ведутся с прежним уважением. Миссис Геккомб рассказывала истории о детстве Анны в Ричмонде, подбавляя в них беспомощных красивостей. Потом сказала, какое это, мол, несчастье – двое деток, которых у Анны так и не появилось. Порция ела пончики, песочное печенье, фруктовый кекс и глядела не на миссис Геккомб, а на исчезающее море. Она думала о том, какой уютной эта ярко освещенная комната видится с набережной, о том, до чего на улице темно, и даже позавидовала самой себе.

Но тут миссис Геккомб встала и задернула занавески.

– Не ровен час, – заметила она. – Нехорошо все-таки.

(Она имела в виду, что кто-нибудь может заглянуть в окно.)

Потом она налила Порции еще чаю и сказала, что та, наверное, очень скучает по матери. Прибавив, правда, что ей очень повезло, ведь у нее есть Томас и Анна. Долгие-предолгие годы, проведенные в роли мисс Ярдс, приучили ее вести себя тактично, но с оптимизмом, чтобы молодые люди учились правильно смотреть на вещи. Поэтому она частенько могла и переусердствовать с сочувствием. Вместе с независимостью у нее появился и кое-какой авторитет: теперь, если она что сказала, то отныне так тому и быть. Она взглянула на каминную полку, где громко тикали часы красного дерева, и сказала, как славно, что Дафна скоро вернется. С этим Порция, разумеется, не могла поспорить.

– Я тогда поднимусь наверх и причешусь, – ответила она.

Порция расчесывала волосы у себя в комнате, слушая, как потрескивает оберточная бумага в чемодане, наблюдая за тем, как пузырится от сквозняка новый половичок из рогожки, когда хлопнувшая дверь возвестила о приходе Дафны. «Вайкики» оказался резонаторным ящиком: всегда было слышно, кто где находится и чем занят, – и только вой ветра изредка заглушал шум. Она услышала, как Дафна о чем-то громко спрашивает, но тут миссис Геккомб, наверное, предостерегающе вскинула руку, потому что Дафна резко осеклась. Надеюсь, я понравлюсь Дафне, подумала Порция… Электрический свет лился из фарфорового плафона с прямотой, какой не знали на Виндзор-террас. Свет легонько покачивался в сквозняке, которым тянуло с моря, и Порция почувствовала, что началась новая жизнь. Внизу Дафна выкрутила радио на полную громкость и проорала миссис Геккомб: «Слушай, когда Дикки уже починит этот звонок?!»

2

Когда Порция, набравшись храбрости, спустилась вниз, Дафна околачивалась возле стола, вгрызаясь в макарун, а миссис Геккомб разукрашивала абажур и, пытаясь перекричать музыку, вопила, что скоро ужин и Дафна перебьет себе аппетит. За годы вечеров, проведенных в обществе Дафны и музыки, крик миссис Геккомб сделался почти таким же ровным, как и ее обычный голос, кричала она, совершенно не надрываясь. Более того, каждым ее движением руководила какая-то подспудная сдержанность, и пока она разрисовывала абажур, то пристально всматриваясь в детали, то откидываясь на спинку стула, чтобы оглядеть всю работу целиком, казалось, будто она разрисовывает этот абажур, сидя на сцене.

Когда Порция вышла из-за портьеры, Дафна даже не поглядела в ее сторону, но зато с пугающей вежливостью выключила радио. Оглушительный рев смолк так резко, что миссис Геккомб вскинула голову. Дафна сунула последний кусочек макаруна в рот, аккуратно вытерла пальцы крепдешиновым платком и, по-прежнему не говоря ни слова, пожала Порции руку. Похоже, Дафна собиралась молчать до тех пор, пока не придумает какой-нибудь впечатляющей реплики. Дафна была привлекательная, отлично сложенная и довольно высокая девушка; плотно сидевшее на ней вязаное синее платье подчеркивало ее сильные руки и ноги. У нее была челка до бровей и коротко остриженные волосы, которые были уложены ровными волнами и лоснились от бриллиантина. Румяные щеки, на губах – ярко-оранжевая помада. Так и не придумав, чего бы сказать Порции, она бросила матери через плечо:

– Сегодня вечером никого не будет.

– Ох, спасибо, Дафна.

– Спасибо нужно говорить не мне.

– У Дафны очень много друзей, – пояснила миссис Геккомб Порции, – но она говорит, что сегодня вечером у нас в гостях никого не будет.

Дафна с некоторым презрением оглядела остатки пирожных и плюхнулась в кресло. Порция, стараясь двигаться как можно незаметнее, подобралась к миссис Геккомб, которая передвинула свой поднос с кистями и красками под яркую лампу, и встала у нее за спиной. Ей, конечно, было страшно, но не так страшно, как на Виндзор-террас, где Сент-Квентин и остальные друзья Анны вечно молча наблюдали за ней. На абажуре на фоне рыже-розового неба были нарисованы дельфиниумы и мраморные купидоны.

– Как красиво! – сказала Порция.

– Покрою лаком, будет еще красивее. По-моему, милая задумка. Это мне заказали, подарок на свадьбу, но потом, надеюсь, я еще успею разрисовать абажур для Анны, будет ей сюрприз… Дафна, милочка, мне кажется, Порция не будет возражать против музыки.

Дафна застонала, но все-таки встала и снова включила радио. Потом скинула туфли, закурила.

– Знаешь, – сказала она, – я сегодня чувствую весну всеми костями.

– И я, дорогая, как чудесно, правда?

– Моим костям – не очень. – Дафна с явным интересом взглянула на Порцию. – Ну что же, – сказала она, – тебя они, значит, за границу не взяли.

– Понимаешь, дорогая, они не могли, – быстро вмешалась миссис Геккомб. – Они сами будут жить у каких-то друзей, у которых там вилла. А кроме того, Порция ведь родом из-за границы.

– Ого! И какого ты тогда мнения о наших английских полицейских?

– Но я ни разу не…

– Дафна, ну хватит уже шутить. Будь умницей, вели Дорис убрать со стола.

Откинув голову, Дафна проорала:

– Дорис! – И Дорис, юркнувшая в комнату с подносом, неодобрительно на нее покосилась.

Уже потом Порция поняла, что мавзолейная тишина библиотеки, где Дафне приходилось просиживать целый день, была ей не только глубоко противна, но и вредна. Поэтому дома она поддерживала форму, издавая громкие звуки. Дафна не дотрагивалась до предметов – она с размаху шлепала по ним рукой, а помадой по губам водила так, будто режет кому-то глотку. Даже если радио не было включено на полную громкость, Дафна все равно орала так, будто старалась его перекричать. И потому, когда с набережной доносилась поступь возвращавшейся домой Дафны, миссис Геккомб заранее клала нервы на полку. Она много лет только и делала, что пресекала шум, который мог кому-нибудь помешать, повторяя своим юным подопечным: «Деточка, пожалуйста, потише», а потому, разрешая Дафне вопить сколько влезет, вполне могла испытывать от этого своего рода радость прогульщицы. Как знать, возможно, прощая Дафне весь этот ор и вздор, миссис Геккомб отдавала дань той самой жизненной силе, сдерживать которую столько лет было ее прямой обязанностью. Шум до того ассоциировался у нее с присутствием Дафны, что стоило радио замолчать или Дафне перевести дух, как миссис Геккомб откладывала свое рукоделье и шла притворить окно или поворошить угли в камине – чувствуя, что чего-то недостает, миссис Геккомб обычно воображала, что ей холодно. Она уже давно не надеялась вырастить из Дафны вторую Анну. Но для себя она накрепко решила, что уж Порция-то ни за что не вернется в Лондон и к Анне, нахватавшись всякого от Дафны.

Когда Дорис убрала со стола чайную посуду, сложила кружевную скатерть и отправила ее в комод, миссис Геккомб откупорила бутыль с лаком и, затаив дыхание, покрыла абажур первым слоем. Покончив с этим, она вернулась к жизни и сказала:

– Дорис, похоже, уже освоилась.

– Еще бы, – ответила Дафна, – у нее и ухажер есть.

– Уже?! Ох-ох! Правда?

– Да, я ехала в автобусе, а они сидели наверху. У него прыщ на шее. Сначала я заметила прыщ, потом – мальчишку, а потом – кого я вижу? А это Дорис, сидит с ним рядом и скалится во весь рот.

– Надеюсь, он приличный молодой человек…

– Говорю же, у него прыщ на шее… Нет, слушай, правда, мамуля, ты уж потормоши Дикки насчет звонка. Выдран с корнем и болтается, просто жуть, что такое, да еще и не звенит. А может, вообще поменяем его на электрический?

– Твой отец, деточка, говорил, что они вечно ломаются.

– Ладно, а ты все-таки потормоши Дикки, обязательно. Зачем он сказал, что его починит, если даже не собирается его чинить? Никто его не просил обещать, что он починит звонок.

– Это было очень любезно с его стороны. Если не забуду, напомню ему за ужином.

– Он не придет ужинать. У него свидание. Он сам сказал.

– И ведь верно, сказал. О чем я только думаю?

– Вот уж не знаю, – беззлобно отозвалась Дафна. – Но ты не переживай, ту оставшуюся сосиску я доем. Кстати, а что на ужин?

– Пирог с яйцом[18]. Как раз для легкого ужина.

– Как легкого? – с ужасом переспросила Дафна.

– Для Порции, ведь она с дороги. Но, дорогая, если ты совсем голодная, давай откроем заливное.

– Да ладно, – смирившись, ответила Дафна.

Порция, примостившись на краешке дивана, листала журнал «Женщина и красота». Миссис Геккомб была занята своим абажуром, Дафна – тем, что просто сидела с унылым видом, и Порция очень жалела, что головоломка майора Брутта осталась дома, а то можно было бы ее пособирать. Но, увы, собранную на три четверти головоломку в чемодан не положишь. Теперь же, сидя под алебастровой тарелкой-люстрой, из которой ей на голову лился придушенный оранжевый свет, Порция чувствовала, как ее оглушает этим новым миром. Глухой гул радиочастот, вобравший в себя вибрации морских волн, запах лака, гиацинты, турецкий ковер, разложенный возле жара и треска дров в камине, – все это так и навалилось на нее. Во все это она еще не вжилась. Как же далеко она забралась – и речь тут не только о расстоянии.

Пытаясь понять, станет ли ей грустно, она подумала о доме на Виндзор-террас. Меня там нет. Она осторожно принялась кружить вокруг того, что было дорого хотя бы ее чувствам: кровать и включенная зимним утром лампа, коврик в кабинете Томаса, сундук с резными ангелами, стоявший на лестничном марше, вощеная клеенка в комнате Матчетт. Только в доме, где человек приучается к одиночеству, бывает такая привязанность к вещам. Отношения с ними от ежедневных взглядов и прикосновений перерастают в любовь, которая превращается в боль, когда перестает быть тайной. Вспоминая череду пустых дней, человек видит на пути эти вехи. Привычка – это не кабала, а нежная привязанность: воспоминания о привычном и принимают за счастье. Поэтому им с Ирэн становилось даже как будто грустно, когда они оглядывали гостиничный номер перед тем, как покинуть его навсегда. Они против собственной воли чувствовали, будто совершили какое-то предательство. В незнакомых местах они бессознательно искали знакомое. Каркас наших домов выстроен не из наших восторгов, а из нашей сентиментальности. Бродяги, жаждущие прилепиться хоть к чему-нибудь, могут где угодно пустить корни всего за день; и едва мы, сами того не осознавая, что-то чувствуем, мы начинаем жить.

Потолок в спальне на втором этаже «Вайкики» был покатым – из-за крыши. Пожелав Порции спокойной ночи, миссис Геккомб приотворила оконце в металлической рамке дюймов на шесть, занавеска затрепыхалась в луче света от горевшего на набережной фонаря. Порция несколько раз вскидывала руку, чтобы потрогать скат потолка над кроватью. Она надеется, что Порции тут не будет одиноко, сказала миссис Геккомб.

– Если что, я сплю в соседней комнате, просто постучи в стену. В этом доме мы живем вплотную друг к дружке. Тебе нравится шум моря?

– Кажется, как будто оно совсем близко.

– Сейчас самый прилив. Но ближе оно уже не подступится.

– Правда?

– Да, дорогая, честное слово, ближе не подступится. Ты не боишься моря?

– О нет!

– И у тебя тут еще есть портрет Анны, – прибавила миссис Геккомб, умиленно кивнув в сторону каминной полки.

Портрет Порция уже как следует рассмотрела – рисунок пастелью, Анне на нем лет двенадцать, в руках она держит котенка, пушистые длинные волосы перевязаны двумя шелковыми бантиками. Рисунок был выполнен с трогательной неумелостью, отчего у втиснутого промеж волос лица вид был несколько бесплотный. Мордочка котенка торчала на груди темным клинышком.

– Так что ты тут не совсем одна, – сказала миссис Геккомб, и на этом успокоившись, выключила свет и ушла…

Занавеска елозила по подоконнику, море заполняло темноту набегавшими вздохами, чуть хрипловатыми из-за гальки. Самый прилив? Море подобралось к дому так близко, как только сумело.

Порции снилось, что она читает книжку вместе с маленькой девочкой, кончики длинных светлых волос Анны задевали за страницы. Девочки забрались на подоконник в ожидании чего-то. Худшее, что могло случиться, – трель звонка, лучшее – если они успеют дочитать до определенного места в книге. Но Порция вдруг обнаружила, что разучилась читать, и не смела сказать об этом Анне, которая все переворачивала страницы. Она знала, что читать должны они обе, а потому, слыша шуршание волос Анны, она с отчаянием и жалостью думала о том, что вот-вот случится. Лес (под окнами рос лес) был весь покрыт лаком: путь к спасению был отрезан. И вот – ужасный конец, шумный всплеск, раздался рев, что-то забулькало… Порция с криком вскочила с подоконника…

– Тихо, тихо, деточка! Я здесь. Все в порядке. Это Дафна сливает воду из ванны.

– Я не знаю, где я…

– Ты здесь, дорогая.

– О!

– Приснилось что-то? Посидеть с тобой немножко?

– Нет-нет, спасибо.

– Тогда будь умничкой и спи безо всяких снов. И помни, если что – стучи в стену.

Миссис Геккомб выскользнула в коридор, осторожно, дюйм за дюймом, притворив дверь. Затем они с Дафной принялись перешептываться, стоя на лестнице. Их шепот казался шепотом, который доносится из больничного коридора, или звуками увиденного во сне леса.

– Ну и ну, – сказала Дафна, – нервы-то у нее на пределе.

Дафна ушла, звонко стуча задниками шлепанцев, вода наконец стекла из ванной, хлопнула дверь.

Порции отчего-то казалось, что она поступила плохо, проснувшись, и, возможно, поэтому она все никак не могла покинуть зачарованное преддверие сна. Она не была добра к Анне, никогда не была к ней добра. Она жила в их доме, затаив нелюбовь в сердце… Что, например, сталось с котенком – он умер? Анна никогда о нем не рассказывала. Боялась ли Анна, что в школе она самая маленькая? Когда ее подстригли? При свете лампочки волосы на портрете казались желтыми, как мимоза. Могла ли Анна, хоть иногда, тоже не знать, что делать дальше? Она всегда знала, как быть дальше, всегда знала, над чем посмеяться и что сказать, но значило ли это, что она всегда знала, какой путь выбрать? У всех нас внутри прячется обеспокоенный человечек, который замирает посреди пустой комнаты, не зная, что делать. Подняв голову с подушки, Порция подумала: и ее больше нет. И может быть, она больше не вернется.

Миссис Геккомб, похоже, не ложилась спать, чтобы дождаться Дикки и предупредить его, чтоб тот не шумел. На набережной послышались его решительные шаги. Сквозь пол было слышно, как миссис Геккомб зашикала на Дикки, который рывком распахнул стеклянную дверь. Он развернул кресло, поворошил угли: казалось, что в салоне буйствует великан. Глухо звякала посуда на подносе – наверное, они все-таки открыли заливное. Миссис Геккомб, кажется, сказала про звонок, потому что Дикки ответил: «Ну сейчас-то мне чего об этом говорить?..» Порция понимала, что утром им придется познакомиться. Ей сказали, что ему двадцать три – ровесник Эдди.

В восемь утра Порция спустилась вниз – Дикки как раз доедал завтрак. Ему нужно было успеть на какой-то определенный автобус до Саутстона. Когда она вошла, он привстал, утирая желток с подбородка. Едва они, что-то пробормотав, пожали друг другу руки, как он шлепнулся обратно на стул и, не говоря ни слова, принялся допивать кофе. Дикки оказался рослым и крепким парнем, хоть и не таким огромным, как можно было бы подумать, судя по звукам, которые он издавал; у него был румянец во всю щеку, гладкая кожа, оленьи глаза и на удивление искренний взгляд, крупный подбородок и порядком набриолиненные волосы, все равно стоявшие торчком. Дикки, безусловно, был полон сил. В это буднее утро он был одет в темный костюм и рубашку с крахмальным воротничком, но сидели они на нем так, что становилось понятно: это не его стиль. До этого утром весь дом слышал, как Дикки ураганно моется и одевается, в ванной после него остался чистый и какой-то детский запах мыла для бритья. В доме по Виндзор-террас, со множеством перекрытий и разветвленной системой водопроводных труб, приватная жизнь Томаса проходила незаметно. А Дикки был слышимым, мощным существом. Не глядя на Порцию, Дикки встал – в его глазах явно читалось, что он не собирается изменять своим привычкам, – вышел из-за стола и заперся где-то за шенильной портьерой. Минут через пять, напустив на себя удовлетворенный, официальный вид и держа в руках шляпу, он вышел, одинаковыми кивками попрощался и с Порцией, и с миссис Геккомб (которая сновала между кухней и салоном, вынося всем, кто спускался к завтраку, тарелки с горячей едой) и, нырнув за стеклянную дверь, отправился сражаться с работой.

– По нему часы можно сверять, – с довольным вздохом заметила миссис Геккомб, глядя в окошко веранды, как Дикки спускается по набережной.

Библиотека Дафны находилась на главной улице Сила, в десяти минутах ходьбы от «Вайкики» по аллее, соединявшей набережную с городом. На работе Дафне полагалось быть в четверть десятого, и потому они с братом редко встречались за завтраком – Дафна была ненасытной соней. Заслышав, что Дафна выходит из ванной, миссис Геккомб подавала знак Дорис, и та кидала на сковороду копченую селедку или разбивала яйцо. Завтрак здесь, можно сказать, подавали как на конвейере – это делало честь организаторским способностям миссис Геккомб, но, похоже, отнимало у нее все силы, потому что остаток дня она ходила с изможденным видом. Дафна спускалась к завтраку с гребнем, в ожидании селедки или яичницы седлала стоявший перед зеркалом стул и воздавала должное своим кудрям. Губы она красила уже после завтрака, а то ведь там яичница, не говоря уже о джеме. Пока Дафна укладывала волосы, миссис Геккомб заботливо накрывала кувшинчики с молоком и кофе стеганым чехлом с индийским узором, чтобы те не остыли. Сама она завтракала размоченными в горячем молоке сухариками, то есть скорее в континентальном стиле, сказала она Порции. Дикки ушел, вышла Дафна, а Порция все сидела за столом, ела доставшийся ей завтрак, стараясь не растопыривать локти и не встречаться ни с кем взглядом.

Но Дафна, едва усевшись за стол, сказала:

– Прости, что напугала тебя своей ванной.

– Ничего, я сама виновата.

– Может, ты что-то не то съела?

– Дорогая, она просто устала, – сказала миссис Геккомб.

– Наверное, трубы для тебя в диковинку. Наверное, у твоей невестки дома канализация как в Букингемском дворце.

– Я не понимаю, что…

– Деточка, Дафна шутит.

Дафна не унималась:

– Наверное, у нее ванна из зеленого фарфора? Или – ну эта, вделанная в пол и еще с подсветкой?

– Ну нет, Дафна, Анна не любит ничего такого уж слишком новомодного.

Но Дафна только фыркнула в ответ:

– Наверное, она в ванне плавает на поверхности, как лилия.

И, набросившись на джем, Дафна строго и сердито втянула щеки, всем своим видом показывая, что ей вообще-то еще есть что сказать. Было ясно, что она подобреет к Порции, как только перестанет отождествлять ее с Анной. Дафне казалось, что каждый, кто приезжает в «Вайкики» от Анны, только и ждет, чтобы навязать им всем свои порядки. Анну она видела всего три раза – и во время этих встреч Дафна терпеливо и безжалостно подмечала в Анне все, за что ее можно было не любить. Завистливой Дафна, впрочем, не была и к высшему обществу относилась хоть и с брюзгливым, но уважением, – бывай Дафна почаще в Лондоне, то в толпах женщин, осаждавших все подряд красные дорожки на лестницах под навесами, она непременно протискивалась бы в первые ряды. Она была бы среди девушек-зевак, которые тянутся широкими, независтливыми лицами вслед летящему краешку фаты какой-нибудь знаменитой невесты, или среди тех, кто без тени недовольства вдыхает запах чужих гардений, проходя мимо Оперы. Довольные жизнью, острые на язык, приличные девушки вроде Дафны были сухим остатком дрянного старого уклада. Они с радостью чтили то, без чего прекрасно могли обойтись. И в то же время стоило Дафне себя накрутить, как в ней просыпалось что-то от tricoteuse[19], и это выливалось в ее постоянную злость на Анну.

Она считала – вполне справедливо, – что Анна не настоящая аристократка, но при этом чувствовала на себе силу ее власти; она вообще думала об Анне куда больше, чем следовало. Ей казалось, что Анна задирает перед ней нос. Кроме того, она испытывала смутное презрение (которое никогда не могла облечь в слова) из-за того, что Анна превратила мамулю в свою нахлебницу. Как знать, может, будь у Анны титул, Дафна бы так не злилась. Она, впрочем, искренне и несколько великодушно забывала о том, что если бы не отец Анны, не есть бы Геккомбам сейчас заливного.

Одни характеры формируются под влиянием пристрастий, другие – под влиянием антипатий. Если уж что и сказалось на развитии Дафны, так это ее желание каждым своим словом, каждым поступком отличаться от Анны. Вот и теперь при одной только мысли об Анне она с изменившимся лицом так вгрызлась в тост, что ей пришлось ловить закапавший с него джем нижней губой.

Джем в «Вайкики» был почти желейный, сладкий и ослепительно оранжевый; на столе сияла кобальтово-белая посуда, в узорах на которой угадывались китайские мотивы. На столешнице из искусственного дуба лежали циновки толщиной с пирог, из-за чего стоявшие на них толстостенные посудины слегка покачивались. Прозрачный солнечный свет – какой бывает только у моря – ложился на стол, и Порция, глядя в окна веранды, подумала, до чего же это хорошо. Геккомбы и ели, и жили в салоне, не доверяя – и вполне заслуженно – угольной печи в настоящей столовой. Поэтому в столовую они перебирались только летом или на время вечеринок – когда туда набивалось порядком народу, чтобы нагреть ее естественным образом… Над лужайкой вереницами белых вспышек носились чайки; миссис Геккомб с грустью глядела, как Дафна дуется на Анну.

– Но ведь лилии обычно не кладут в ванну, – наконец сказала она.

– Кладут, чтобы не завяли.

– Тогда, наверное, их лучше сложить в умывальник.

– Мне-то откуда знать? – спросила Дафна. – Мне лилий не дарят.

Она выставила чашку, чтобы ей подлили кофе, и, явно решив поговорить о чем-то более приятном, спросила:

– Ты потормошила Дикки насчет звонка?

– Он не думает, что…

– Ах, он не думает? – сказала Дафна. – В этом весь Дикки, понимаешь? И почему сразу нельзя было вызвать механика от Сполдинга? Знаешь что, вызывай-ка механика от Сполдинга. Мне нужно, чтобы к завтрашнему вечеру звонок починили.

– Почему именно тогда, дорогая?

– У нас будут гости.

– Но они ведь и так всегда барабанят по стеклу.

Дафна сделала кислое лицо (так в ее понимании выглядела застенчивость). Казалось, что глаза у нее вот-вот съедут к носу, будто у акулы. Она сказала:

– Мистер Берсли обещался зайти.

– Какой мистер? – робко переспросила миссис Геккомб.

– Берсли, мамуля. Б-Е-Р-С-Л-И.

– Но мы с ним, по-моему, не…

– Нет, – терпеливо проорала Дафна, – в этом-то весь смысл. Он у нас еще не был. Ты же не хочешь, чтобы он увидел этот звонок? Он из стрелковой школы.

– Ах, из армии? – просветлела миссис Геккомб. (Об армии Порция почти ничего не знала, поэтому ей сразу послышалось с набережной бряцанье шпор, а то и сабель.) – И где же вы с ним познакомились?

– На танцах, – коротко ответила Дафна.

– Тогда вы и завтра, наверное, захотите потанцевать?

– Да, ковер, может быть, стоит скатать. Не будем же мы тут торчать без дела… Танцевать умеешь? – она поглядела на Порцию.

– В гостиницах я танцевала с другими девочками…

– Ну, мужчины тебя не съедят. – Повернувшись к миссис Геккомб, Дафна сказала: – Скажи Дикки, чтоб привел Сесила… Господи, пора двигать!

И она задвигалась и вскоре уже бежала вниз по набережной. Выражений крепче, чем «Господи!» или «Черт!», Дафна не употребляла – с лихвой хватало ее энергических манер. В этом она была совершенно не похожа на Анну, которая в трудную минуту разражалась проклятьями и непристойностями, произнося их беспомощным, слабым голоском. Анна, например, могла назвать кого-нибудь сучкой, а Дафна на ее месте сказала бы: «Вот ведьма!» Дафна излучала секс, а выражалась до безупречного целомудренно. Любое замечание в свой адрес она могла парировать простым: «Не говори гадостей!», а то и вовсе одним взглядом… Когда она наконец ушла, Порция чувствовала себя выжатой как лимон, а у миссис Геккомб вид был совсем оторопелый. Дафна с Дикки показались Порции стихийным бедствием, которое случается раз в жизни, ей не верилось, что они бывают каждый день.

– Напомни мне зайти к Сполдингу, – сказала миссис Геккомб.

Солнце на миг скрылось за дымкой, но море сверкало и салон был полон света. Чтобы проветрить комнату после завтрака, миссис Геккомб распахнула выходившее на веранду окно, а затем отворила окно и на самой веранде. Запах соленых, сохнущих водорослей, морской воды, испаряющейся с галечных гребней, и крики чаек ворвались в салон «Вайкики». Первый день у моря, когда чувствуешь себя просоленным, сильным, стойким и полым – будто шар водорослей, который пружинит под каблуком. Порция вышла на веранду, поглядела на набережную сквозь окошки-квадратики. И храбро распахнула стеклянную дверь. Лужайку Геккомбов отделяла от дороги низенькая – по колено – каменная изгородь с очень высокими и очень солидными воротами. Перед тем как перешагнуть через изгородь (что, раз уж тут были ворота, вполне могли расценить и как проявление неуважения), Порция оглянулась и посмотрела на окна «Вайкики». Но никто за ней не следил, никто ей, похоже, ничего не запрещал. И она перешла на другую сторону набережной.

Прибрежная полоса Сила тянется вдоль еле приметного изгиба мелководной, очень широкой бухты. В направлении восточной линии горизонта берег вздымается – точнее, тут подступают к морю холмы, внушительный утес увенчан самым главным отелем среди всех главных отелей Саутстона. Его золоченый купол, его реющие флаги в закат обретают полное свое величие и поблескивают вдали – плутократический рай для тех, кто скромно фланирует по набережной Сила. В ясное бессолнечное утро кажется, что очертания «Сплендиде» нарисованы прямо по небу серо-лиловыми чернилами… От Сила до Саутстона мощная бетонная насыпь, засыпанная щебнем, тянется на целых две пустых мили. За насыпью вниз уходят безлюдные, просолившиеся поля, которые она и ограждает от моря. Беспримесная пустынность дамбы оканчивается там, где она перетекает в шоссе Сил – Саутстон, которое бежит вдоль моря.

К западу от Сила не видно ничего, кроме болот. Плоская, мертвая береговая линия сужается до тонкого, как игла, мыса. Тускнеющая, пестреющая излучина прерывается только башнями мартелло[20], и чем они дальше, тем ниже, тем сильнее плавится каждая на свету. Тишину нарушают только доносящиеся со стрельбища выстрелы. К западу от Сила мир видится пустым, мир видится застывшим, позабытым, словно давно промелькнувшая мысль. Сверкающие, дрожащие штрихи и пятна света, тени, наслаивающиеся друг на друга, образуют свой собственный мир… На этом отрезке берега галечные камни потеснил гладкий, как вода, песок, по нему самая бурная волна может докатиться до башен, разве что расплющившись.

Стоя между этими двумя просторами, сцепив за спиной руки, Порция глядела на море: горизонт был туго натянут над длинным изгибом неглубокой бухты. В прозрачном воздухе повисли завитушки дыма от трех пароходов, сверкающее море походило на сталь, и было удивительно, что его можно взрезать винтом корабля. На пляже подрагивали кружевные края пены, но горизонт лежал лезвием.

Чуть раньше утром это самое лезвие отсекло от нее Томаса с Анной. Они исчезнут за горизонтом, оставив после себя – и то на минутку – легкий завиток дыма. К тому времени, когда они высадятся в Кале, их жизнь обратится в абстракцию. Глядеть на море в тот самый день, когда кто-нибудь по нему уплывает, значит принять завершенность прочерченной между вами линии. Ведь наш осязаемый мир держится на одних чувствах, и там, где их власть прекращается, разверзается пропасть – когда закрывается дверь, когда поезд исчезает за поворотом, когда перестает быть слышен гул самолета, когда корабль уходит во мглу за горизонтом. Сердце может думать, что ему-то виднее, но чувства знают, что разлука вымарывает людей из жизни. Друг становится предателем, удаляясь – пусть с тоской, пусть с неохотой – из нашего пространства, и мы, несмотря на все мольбы сердца, судим его по всей строгости. Добровольное отсутствие (каким бы недобровольным оно ни было) – это отречение от любви. Воспоминания иногда становятся бездушной повинностью, потому что вспоминаем мы ровно столько, сколько можем вынести. Мы соблюдаем несложный ритуал, но отгораживаемся от ужасной памяти, которая сильнее воли. Мы отгораживаемся от комнат, от обстановки, от предметов, которые вызывают галлюцинации, которые заставляют чувства вскинуться, помчаться вслед за призраком. Мы оставляем тех, кто оставил нас, мы не можем позволить себе страдать, мы должны жить так, как уж выходит.

К счастью, чувства не так уж легко перехитрить – точнее, их не удается перехитрить слишком уж часто. Они находят дорогу обратно и вслед за собой выводят нас к тому, за что еще можно схватиться. И в своей пылкой неверности они не знают жалости. Порция привыкала жить без Ирэн не потому, что она позабыла или отказалась от прежде незыблемой близости между матерью и ребенком, а потому, что не чувствовала более прикосновения материнской щеки к своей (до которой, хоть и лениво, но совсем недавно дотронулся Эдди, прочертив пальцем складочку от улыбки) и более не ощущала сашеточного запаха от платьев Ирэн, не просыпалась больше в нанятых комнатах на северной стороне, где они с ней всегда просыпались.

Что до Эдди, то неоспоримый закон «присутствия или отсутствия» тут пока не действовал. На первой стадии большой любви, которая у молодых людей может тянуться очень долго, возлюбленные существуют друг в друге, а потому не могут уходить или приходить. И в этом глупом, восторженном и вызывающем восторг смешении все происходящее наяву почти не играет никакой роли. Сказать по правде, их дух становится другому чем-то вроде антенны, и реальное присутствие возлюбленного рядом иногда бывает даже слишком, слишком невыносимым, и хочется сказать ему: «Уйди, чтобы ты мог остаться». В это время полнее всего живешь в часы воспоминаний или ожидания, когда сердце переполняется до предела и никто его не сдерживает. Все, что могло произойти, Порция теперь связывала с Эдди: во всем, что она видела, она видела его. Он был в Лондоне, а она здесь, но эти семьдесят миль Англии просто-напросто сжались в одно их личное, остро осязаемое пространство. К тому же они могли переписываться.

Но отсутствие, полнейшая пустота там, где раньше были Томас и Анна, казались чем-то противоестественным – они были ее каждым днем. И осознание того, что ей не то чтобы очень этого жаль, что она не будет по ним скучать, предстало перед Порцией так же отчетливо, как стальная гладь моря. Приняв ее в свой дом (скрепя сердце, потому что их вынудило к этому кровное родство), Томас и Анна заменили Ирэн во всех простых проявлениях жизни. Он, она, Порция, трое Квейнов, бок о бок в одном доме пережили зимние холода, приняв, а не просто выбрав друг друга. Все трое, каждый со своей стороны, трудились над полотном обыденности. Ходили по одним и тем же лестницам, брались за одни и те же дверные ручки, слушали бой одних и тех же часов. За дверьми дома на Виндзор-террас они слушали голоса друг друга, будто беспрестанный шепот в завитках ракушки. Она входила в комнату и вдыхала дым из их легких, видела их имена на конвертах, всякий раз проходя по коридору. Оказываясь в гостях, она отвечала на вопросы о своих брате и невестке. Для внешнего мира она пахла Томасом и Анной.

Но чего-то, что должно было произойти потом, не произошло, чего-то не случилось. Они сидели вокруг нарисованного, а не пылавшего огня и тщетно старались согреть руки… Она попыталась представить себе Анну и Томаса, которые, стоя на палубе и опершись на поручни, смотрят в одну сторону. Картинка вышла почти живой – настолько, что ей на миг даже захотелось стереть с их лиц вполне себе говорящие взгляды. Потому что они казались не туристами, а беженцами. Томас, сказавший, что на корабле он всегда носит шапку, напялил ее до самых ушей, а Анна с несчастным видом куталась в меховой воротник. Их близость – они стояли, соприкасаясь локтями, – делала их еще больше похожими на беглецов: они бежали вместе. Но их лица уже были не такими четкими, как лица Дафны и Дикки Геккомбов… Но тут Порция вспомнила, что они еще даже не сели на корабль, что они, наверное, еще даже не выехали из Лондона. А едва они поднимутся на борт, как Анна тотчас же ляжет у себя в каюте: она плохо переносила качку, она никогда не глядела на море.

3

Номер 2 по Виндзор-террас, NW1

Дорогая мисс Порция,

К сожалению, Филлис задела вашу головоломку, которую я, как вы и просили, накрыла газетой. Ей было велено ее не трогать, но это у нее из головы вылетело. Я укладывала вещи миссис Томас, поэтому отправила Филлис прибрать вашу комнату, она не знала, что там под газетой, вот и толкнула стол. Она рассыпала немного неба и часть офицеров, но все кусочки я сложила в коробку и поставила у вашей кровати. Она расстроилась, когда я ей сказала, как вы этой головоломкой дорожите. Я решила вас насчет этого предупредить, чтобы вы не слишком огорчались, когда вернетесь. Филлис больше не зайдет в вашу комнату, и нечего ей, кстати, там делать.

Мистер и миссис Томас выехали из дому загодя, чтобы не опоздать на поезд до Италии, а я сегодня понесу занавеси в чистку. Я была рада узнать из телеграммы миссис Геккомб, что вы добрались до Сила. Не сомневаюсь, что мистер и миссис Томас были тоже этому рады. Надеюсь, вы бережетесь от морского ветра, он в это время года особенно коварный. Миссис Геккомб, когда была у нас в прошлый раз, рассказывала о том, как там холодно, и старой нутриевой шубке миссис Томас, похоже, очень обрадовалась. Непременно поддевайте кардиган под пальто, прямо на джемпер, я вам их два положила, хотя вы все равно, наверное, забудете.

Слышала, что к нам заходил майор Брутт и очень огорчился, узнав, что вся семья разъехалась. Похоже, он перепутал день и думал, что миссис Томас сказала ему зайти сегодня. Он спрашивал о вас, ему сказали, что вы на море. Дом теперь не узнать без занавесей, вы его таким никогда не видели. Кроме того, мы сняли с полок все книги мистера Томаса – их почистят электромашиной, а затем и полки вымоют. Заходил ваш друг мистер Эдди, сказал, что позабыл у нас кашне, и особо высказался о запахе мыла. Еще он забрал из гостиной какую-то французскую книжку, которую, как он сказал, он одолжил миссис Томас. Чтобы отыскать эту книжку, мне пришлось в гостиной поснимать все чехлы с мебели, а эту комнату уже всю зачехлили, чтобы можно было подметать.

Надеюсь, отдых на побережье пойдет вам на пользу. Я однажды была в Силе вместе с моей замужней сестрой, которая живет в Дувре. Говорят, там прекрасное место для жилья. Уверена, не успеете вы оглянуться, как уже пора будет возвращаться. На этом заканчиваю.

С уважением,

Р. Матчетт

P. S. Вы тогда напишите, если нужно будет что-то прислать. Открытки будет вполне достаточно.

«К. и М.», пятница

Милая Порция,

Спасибо тебе за написанное перед отъездом письмо.

До меня наконец дошло, что ты уехала, и это ужасно, я, по правде сказать, надеялся, что не дойдет, но увы. Я тут заскочил на Виндзор-террас, чтобы забрать тот мой красный шарф, и дом выглядит так, будто вы все умерли от чумы и Матчетт теперь его после вас дезинфицирует. Там омерзительно воняло мылом. Матчетт свалила все книги Томаса в кучу, похоже, чтобы на них поплясать. Меня она старательно пепелила взглядом. Вся гостиная была в чехлах, я думал, под ними и спрятаны ваши трупы. Пришлось поуговаривать старую крокодилицу, чтобы она меня туда пустила, и она стояла там, щелкая зубами, пока я искал Les Plaisirs et les Jours[21], мне хотелось заполучить эту книжку обратно, пока Анна ее не потеряла. Чувствовал я себя престранно: я был у вас в гостиной, но знал, что ты не прошмыгнешь вниз по лестнице. Везде раздавалось эхо, и впрямь как в покойницкой, и я сказал себе: «Она умерла молодой».

Скажи-ка, крошка, как по-твоему, что именно Матчетт знает о нас с тобой? День выдался до того дрянной и унылый, что я чуть не разрыдался.

Так что помни, что часто я чувствую себя очень паршиво, и пиши мне длинные письма. Но если ты будешь слишком часто писать о Дикки, я приеду и пристрелю его, ведь я очень ревнивый. Он и правда так ужасен, как говорила Анна? А Дафна? Честное слово, я очень хочу, чтобы ты обо всем мне рассказывала, и очень гадко с твоей стороны было заявить, что я совсем не читаю твоих писем. Хочешь, я приеду на выходные – и даже не ради того, чтобы пристрелить Дикки? Вот была бы смехота, если б я и вправду его пристрелил. Как думаешь, они ведь смогут меня приютить? Конечно, нужно понимать, как еще тут все повернется, но сейчас мне ужас как нехорошо.

В конторе без Томаса все идет вкривь и вкось, узнай об этом Томас, он бы наверняка обрадовался. И передать не могу, до чего они тут все ужасные. Я всегда знал, что тут собрались одни мошенники. Они кого угодно отравят своим интриганством, а дела при этом стоят. Зато у меня есть больше времени, чтобы писать тебе. Видишь, я даже не пишу на конторской бумаге: блюду интересы Томаса, пока его нет.

Ох, Порция, крошка, как же ужасно, что нельзя тебя увидеть. Ты уж, пожалуйста, почувствуй себя ужасно тоже. Я видел в Холборне пару серебряных индийских детских браслетов. Наверное, пошлю их тебе – твоим смешным запястьицам.

А помнишь субботу?

Как же это на них похоже – взять и вот так отправить тебя на море, когда все так хорошо складывалось. Анна держит тебя под замком, как варенье. Надеюсь, что их зальет дождем и заморозит на этой их вульгарной итальянской вилле. Нет, правда, вот было бы смеху, если бы я приехал в Сил. Из твоей спальни слышно море?

Пора заканчивать. Мне правда очень тоскливо и бесприютно. Мы тут договорились кое с кем пойти выпить, но это не одно и то же. А как было бы прекрасно, если б ты поджидала меня дома, вороша угли в камине, верно ведь?

До свиданья, доброй ночи, моя крошка. Подумай обо мне перед сном.

Эдди

Гостиница «Карачи»,

Кромвель-роуд, SW

Дорогая мисс Порция,

Очень жаль, что я уже никого не застал, когда заходил в номер второй по Виндзор-террас. Я думал пожелать вашим брату и невестке удачной дороги, а кроме того, надеялся лично ответить на славную весточку, которую вы послали мне через миссис Квейн, о том, как далеко вы продвинулись в сборке одной тут головоломки. Я также думал узнать, не желаете ли вы получить еще одну, потому что с этой вы уж, наверное, почти закончили. Мало ведь веселого в том, чтобы собирать головоломку по второму разу. Если вы позволите мне прислать вам еще одну головоломку, то первую всегда сможете передарить какой-нибудь подруге, которой нездоровится. Говорят, что головоломки пользуются особенным спросом в лечебницах, но сам я, по причине отменного здоровья, этого подтвердить не могу. Да и не сказать, чтобы во время войны такие головоломки были в моде.

Погода совсем испортилась, но вы, как говорится, «уж точно проехали Лондон». Во время моего последнего визита в гостеприимном доме вашего брата все было разобрано на части перед генеральной уборкой. Страшное это дело! Вы, я надеюсь, высадились на приятной части побережья? Боюсь, что для вас там все равно будет слишком ветрено. У меня же в последнее время дел по горло, хожу тут, разговариваю с разными людьми насчет работы. Судя по всему, дело движется.

Добрые мои друзья, с которыми я в этой гостинице и познакомился, на днях отсюда съехали, и без них теперь здесь как-то пусто. В таких гостиницах частенько встречаешь стоящих людей. Но, разумеется, тут никто надолго не задерживается.

Ну что же, если вам вдруг захочется попытать сил с еще одной головоломкой, вы уж тогда, будьте добры, черкните мне пару строчек. Как знать, вдруг вам захочется пособирать головоломку и на море, где стихия не всегда ведет себя как положено. Если бы я знал ваш адрес, то сразу бы по нему и выслал головоломку. Ну а пока это мое письмо, несомненно, вам перешлет ваша замечательная экономка.

Совершенно искренне ваш,

Эрик Э. Дж. Брутт

Никогда еще Порция не получала столько почты – так вот ради чего стоило уезжать из Лондона. Все три письма доставили в субботу утром, и она перечитывала их, сидя за зеленым мозаичным столиком в кафе «Корона» в ожидании миссис Геккомб. То было ее второе утро на побережье, но она уже совсем свыклась с заведенными в «Вайкики» порядками. С десяти тридцати до полудня миссис Геккомб всегда ходила по магазинам – с перерывом на чашечку кофе в кафе «Корона». Если к десяти тридцати ее не было «в городе», она начинала нервничать. С похожей на улей корзинкой под мышкой и Порцией в кильватере, миссис Геккомб блаженно, медленно плыла по главной улице – вперед и назад, частенько разворачиваясь и причаливая там, где ей вздумается. Женщины, совершающие покупки по телефону, не знают всей прелести хождения по магазинам. Богатые женщины живут так далеко от жизни, что зачастую и денег своих не видят, – говорят, например, что у королевы даже кошелька нет. Но сафьяновый, с потемневшими серебряными уголками кошелечек миссис Геккомб был всегда на виду. Почти везде она расплачивалась наличными, потому что знала за счетами такую странность: они вечно оказываются больше, чем тебе помнилось, и еще потому что из-за своей кочевой натуры не хотела оседать в одних и тех же лавках. Ей хотелось, чтобы ее узнавали почти во всех магазинах, ей нравилось, когда на входе ее встречали предназначавшейся именно ей улыбкой. И в этом она так преуспела, что теперь ее знали в каждой более-менее приличной лавке Сила. Там, где она ничего не покупала, она постоянно ко всему приценивалась. Она, правда, признавала, что пользуется услугами только одного мясника и только одного молочника, потому что свои товары они доставляли на дом: миссис Геккомб не хотелось ходить по городу с куском мяса, а запасы молока в доме должны были и вовсе пополняться автоматически. Впрочем, даже этим двум торговцам она не то чтобы хранила верность – то в одной, то в другой лавке она время от времени покупала почки, какое-нибудь масло пожелтее, горшочек сливок.

Порции, которая прежде никогда не видела, чтобы кто-нибудь так часто лез в кошелек (когда живешь в гостиницах, покупать особенно нечего), расточительность миссис Геккомб казалась поистине королевской, хотя кошелечек ее чаще всего был забит сдачей с флорина[22]. Когда у миссис Геккомб скапливалось слишком много мелочи, она платила ею за следующую покупку – выстраивала монетки на прилавке в столбики по шесть или двенадцать пенсов и осторожно пододвигала их к продавцу. Ей казалось, что в том, чтобы расплачиваться одними медяками, есть особая выгода: если не платить серебром, деньги целее будут, да и какой же экономный человек будет часто разменивать банкноты. Все покупалось небольшими порциями, ровно столько, чтобы хватило на день.

Сегодня, например, миссис Геккомб купила:

1 кусок «Винолии» в ванную,

полдюжины перьев для ручки,

1 банку паштета из лосося с креветками (маленькую),

1 металлическую губку для чистки кастрюль,

1 упаковку таблеток карбоната магния (маленькую),

1 банку приправы для соуса,

1 моток пряжи из «натуральной» шерсти (для безрукавки Дикки),

1 электрическую лампочку,

1 пучок салата,

1 отрез полосатой парусины на перетяжку лежака,

1 упаковку пластин китового уса на починку корсета,

4 бараньи почки,

полдюжины мелких болтов,

1 газету – «Черч Таймс».

Кроме того, из специально отложенной купюры в десять шиллингов она по списку Дафны купила все, что было нужно для сегодняшней вечеринки. Порция купила почтовой бумаги и конвертов – тонко разлинованная лиловатая бумага, бордовые внутри конверты – и полуторапенсовых марок на девять пенни. Надышавшись щедростью морского воздуха, она купила еще зеленый футляр для зубной щетки и красную ленту, чтобы подхватить ею вечером сетку для волос. Теперь же миссис Геккомб отправилась к жилищному агенту – за ежегодной консультацией насчет сдачи дома внаем. Среди домовладельцев Сила она одна, наверное, начинала так рано договариваться о сдаче дома на лето. Дело было в том, что Дикки и Дафна с каждым годом все больше и больше возражали против того, чтобы съезжать из «Вайкики» на три лучших месяца в году. Но их отец выстроил этот дом, чтобы летом его сдавать, и его вдова это правило истово соблюдала. В июле, августе и сентябре она, вместе со своими кистями и красками, поочередно гостила у всех родственников, Дикки с Дафной в это время приходилось жить у друзей. Из-за их возражений миссис Геккомб старалась пораньше договориться насчет сдачи дома, чтобы потом представить все как fait accompli[23]. Но к агенту она шла с тяжелым сердцем, ей казалось, будто она решила обвести Дикки с Дафной вокруг пальца.

Поэтому, чтобы не совершать это черное деяние на глазах у Порции, миссис Геккомб не взяла ее с собой, а отправила в «Корону» – занять им столик. В это время там всегда было полно посетителей; места на втором этаже считались самыми лучшими, ведь оттуда можно было обозревать всю главную улицу. Внизу кофе пили только приезжие. И до чего же светло было наверху: из печи с ревом валил жар, солнце потоками вливалось в окна, сгущая дымок от парочки дерзких сигарет; горячо пахли жарящиеся зерна кофе, постукивали плетеные стулья. Дамы в ожидании других дам листали старые номера «Татлера» и «Скетча». Собаки опутывали поводками ножки столов. Повсюду яркие пятна: в вазах – бумажные тюльпаны, на мозаичных столешницах – печенья в цветных обертках. Официантки знали всех и вся. Здесь было куда веселее, чем в Лондоне, кроме того, на этом утреннем пиру царила бесцеремонность, которую могли себе позволить только очень приличные люди.

Несколько раз Порция отрывалась от чтения писем, завидя, как из-за перил всплывает дамская шляпка. Но время шло, а владелицей шляпки всякий раз оказывалась не миссис Геккомб. Сама миссис Геккомб возникла словно бы из ниоткуда, будто чертик из табакерки. Три конверта так и были разбросаны по столу. Миссис Геккомб глянула на них профессионально цепким взглядом, впрочем, цепкость тотчас же уступила место такту. Не зря ведь столько лет она провела в роли дуэньи. Почерк Эдди, если не приглядываться, казался совершенно безопасным, а вот майор Брутт писал решительно по-мужски. По письму Матчетт сразу было понятно, что это письмо может написать разве что Матчетт. Этих почерков миссис Геккомб еще не видела: за утренней почтой галопом выскочила Дафна.

– Ну, душечка, хорошо, что ты тут не скучала. Меня задержал мистер Банстейбл. Так, сейчас я закажу кофе. Съешь-ка шоколадное печенье, пока мы ждем.

Даже не отдышавшись как следует, миссис Геккомб пристроила корзинку на свободном стуле и помахала официантке. Лицо у нее было розовое. Настороженность, смешанная с нерешительностью, нависала над ним, будто вторая шляпка.

– Как приятно получать письма, – сказала она.

– О да! Сегодня утром я получила целых три.

– Вы с мамой так много путешествовали, что, наверное, обзавелись кучей приятных знакомств?

– Нет, потому что, понимаете, мы путешествовали слишком много.

– А теперь ты, наверное, подружилась с друзьями Анны?

– С некоторыми. Не со всеми.

Тревога миссис Геккомб понизилась на несколько градусов.

– Анна, – сказала она, – так замечательно разбирается в людях. Она всегда была разборчивой, даже в юности, а теперь-то ведь какие выдающиеся персоны бывают у нее в гостях, правда? Если любить тех, кого любит Анна, никогда не ошибешься. Она удивительным образом умеет собирать вокруг себя людей, как же хорошо, душечка, что ты попала в такой прекрасный дом. Уверена, ты сделала ей приятное, так отлично поладив с ее знакомыми. Вот уж чему она обрадуется всем сердцем. Ты ей, наверное, с удовольствием показываешь все свои письма?

– Я только на море получаю столько писем.

На миг миссис Геккомб опешила. Но тут дама, сидевшая за соседним столиком, перегнулась к ним и резко ткнула миссис Геккомб в плечо. Между ними завязалась беседа – игривая, с укоризной. Порция, и сама перестав что-либо понимать, подлила в кофе сливок из игрушечного кувшинчика. Вскоре ее представили знакомой миссис Геккомб, и она вежливо встала, чтобы пожать той руку. Письма она засунула в карман своего твидового пальто.

Когда они вышли из кафе на главную улицу, миссис Геккомб, притормозив возле смутовского здания, с некоторой горечью взмахнула рукой – чтобы показать, где работает Дафна[24]. Порция тут же представила, как Дафна сидит там, за окном, словно разъяренная Леди из Шалота[25].

– Она любит читать? – спросила Порция.

– Вообще-то нет, но им это и не нужно. Им нужна девушка, которая, понимаешь ли, выделяется. Девушка, которая… даже не знаю, как объяснить… если девушка не из приличной семьи, ей тут и делать нечего. Знаешь, выбор книг – это все очень личное, Сил – город маленький, и люди тут очень приятные. Так что, какой ты человек, тут очень важно. Между прочим, «Короной» владеют настоящие леди.

– О!

– Ну и, разумеется, все знают Дафну. И она так освоилась на этой работе, просто замечательно. Боюсь, ее отец счел бы это все не самым идеальным выходом. Но будущее ведь не всегда можно предугадать, правда?

– Да.

– Тут почти все берут книги. Ты как-нибудь навести ее утром, то-то она обрадуется. Господи, смотри-ка, уже двенадцать! Пора бежать домой.

И они помчались обратно к морю по заасфальтированной дорожке, а потом еще час ждали в салоне «Вайкики», пока Дорис разберется с обедом. Миссис Геккомб поворачивала абажур из стороны в сторону, приговаривая, что лак подсыхает. После обеда она сказала, что минуточку помолчит, и уснула на диване, повернувшись спиной к морю.

Порция несколько раз взглянула на спящую миссис Геккомб, затем сняла туфли и прокралась на второй этаж, чтобы исследовать спальни и поглядеть, найдется ли там комната для Эдди. В спальне миссис Геккомб, где она побоялась задерживаться надолго, была широкая двуспальная кровать, продавленная посередине, и много фотографий маленьких девочек. В комнате Дафны пахло пудрой «Коти» (шипровой), под комодом стояла целая армия вечерних туфель, а на кровати сидел Понурый Десмонд[26]. Зеркало было утыкано фотокарточками, изображавшими людей обоих полов и очень уверенного вида. Комната Дикки выходила окнами на север, в сторону города, и в ней стоял тот осязаемый запах, какой часто бывает у северных комнат. Там нашлись: жук-денщик[27], боксерские перчатки, стопка номеров «Эсквайра», три маленьких серебряных кубка на подставках черного дерева, сиявших под групповыми фотоснимками в рамочках. Комната Дорис была настолько дорисовской, что Порция быстро закрыла дверь.

Зато она нашла еще одну комнату – треугольную, будто край сырного ломтя. Слуховые окошки выходили на север. Здесь высились составленные друг на друга картонные коробки, стоял – с почти королевской надменностью – портняжный манекен, а стены были увешаны снимками из тропиков, которые успел посетить доктор Геккомб. Кроме того, тут – что вселяло некоторую надежду – отыскались раскладная кровать, квадратик зеркала и бамбуковый стол. В последний раз окинув комнату взглядом, Порция тихонько спустилась обратно. Когда миссис Геккомб проснулась, она уже успела дописать письмо до середины.

Она писала: «Тут есть комната, и, по-моему, тебе все понравится. К нашему дому ведут две дороги. Я спрошу про тебя завтра, будет воскресенье и…»

Миссис Геккомб, проснувшись, легонько подергала себя за волосы, словно бы услышав что-то оттуда.

– Ты занята, душечка? – спросила она. – Нам с тобой через час нужно будет выходить. Поднимемся на чай к соседям – там две дочки, обе, правда, немного тебя постарше.

Она заправила за поясок выбившуюся сзади блузку и какое-то время умиротворенно расхаживала по салону, двигая и поправляя какие-то предметы, как будто бы именно это ей и пришло в голову во сне. Просочившийся с веранды сквозняк стучал кольцами занавесок, «Вайкики» по-корабельному поскрипывал, и волны все сильнее и сильнее шлепали по песку.

Пока миссис Геккомб и Порция – обе в замшевых перчатках – неспешно поднимались наверх, к дому, куда их позвали на чай, не раскрывшиеся еще нарциссы в садах клонились во все стороны. В Силе нынче давали очередной драматический весенний вечер, с солнцем и ветром, и даже отсюда было видно, как над топью перекатываются облака. Внизу переменчивый серебристый свет дробил излучину бухты.

– Вас с Анной, наверное, часто зовут куда-нибудь к чаю?

– Да, но Анна редко откликается.

На обратном пути миссис Геккомб повела Порцию к вечерней молитве, которую читали в часовне Богоматери. Затем они зашли в ризницу, миссис Геккомб нужно было забрать несколько подризников, чтобы дома их заштопать. Она и не мечтала о том, чтобы, например, украсить алтарь цветами, потому что не могла себе позволить красивых цветов, и трудилась на благо церкви таким образом.

– Мальчики такие неаккуратные, – сказала она, – как дырка, так обязательно по шву на шее.

Они довольно долго перебирали подризники, и еще дольше – заворачивали их в коричневую упаковочную бумагу, миссис Геккомб и другие допущенные в ризницу дамы запасались такой бумагой для своих нужд и складировали ее за относительно священным сосновым шкафом. Викарий об этом ничего не знал. Всякий раз, разворачивая какой-нибудь сверток, миссис Геккомб откладывала бумагу, чтобы потом отнести ее в церковь, поэтому в «Вайкики» никогда нельзя было отыскать коричневой упаковочной бумаги… Когда они вместе с подризниками вернулись в «Вайкики», Дафна расставляла в салоне стулья.

Дафна заново уложила волосы, и теперь они были похожи на золоченую сталь. Дверь в столовую была открыта, чтобы жар от камина в салоне хоть чуть-чуть вытянул оттуда холод: из столовой и впрямь ощутимо сквозило. Они вошли, огляделись, и Дафна – с невозмутимостью вконец отчаявшегося человека – сдула пыль со стоявшего в центре стола букета физалиса.

– Звонок теперь звенит просто замечательно, деточка.

– Да, звонок в порядке, но не успела я в него позвонить, как выскочила Дорис и закатила истерику.

– Может, он все-таки слишком громкий?

– Все равно, пусть так больше не делает. Кстати, банку с паштетом она тоже не может найти.

– Ох, прости, дорогая, она так и лежит у меня в корзинке.

– Мамуля, ну ты даешь… Но, в общем, к сэндвичам она еще даже не приступала. А вы, похоже, ходили в церковь? – набросилась на них Дафна.

– Ну, мы только…

– Знаешь, с церковью можно было бы и подождать. Сегодня вообще-то суббота.

Поужинали они холодными закусками – и раньше обычного, чтобы Дорис успела убрать со стола и вымыть посуду. Потом еще надо было переодеться. Дикки не выказывал особого энтузиазма насчет вечеринки, он собирался поехать на матч – посмотреть, как играют в хоккей на льду. Сам он половину субботы провел в Саутстоне, играя в ничем не примечательный хоккей в грязи.

– И охота им сюда идти, не понимаю, с чего бы, – сказал он.

– Слушай, но ведь и Клара придет.

– Чего это ради? Впервые об этом слышу.

– Ну, знаешь ли! Знаешь ли, ну и ну! Ты сам ее позвал, Дикки! А вот и позвал! Ты сказал: может, забежишь к нам в субботу? – а она только этого и ждала. Я даже думаю, что она ради нас отменила свидание.

– Уж не знаю, что там за свидания отменяют твои подружки, но Клару я точно не звал. Стал бы я ее звать, когда тут «Монреальские орлы» приехали?

– Какие орлы, дорогой? – спросила миссис Геккомб.

– Они сегодня играют на «Ледодроме» – и Дафна об этом прекрасно знает.

– Да плевать мне, где играют твои противные орлы. Я прекрасно знаю, что ты сам пригласил Клару. И не надо мне тут говорить про кларины свидания. Знать, на какие свидания она ходит, – твое дело, а не мое.

– Ах, вот как? – спросил Дикки, дерзко поглядев на сестру. – И на каких, позволь спросить, основаниях ты делаешь такие выводы?

– Ну, она ведь приходит, только когда ты здесь, – ответила Дафна, слегка присмирев.

– Куда она ходит, это ее личное дело.

– Тогда не выдумывай, будто она моя подружка.

– Ну, ладно, ладно, ладно, это я ее позвал, а не ты. Конечно, мне ведь совсем не хотелось посмотреть на «Монреальских орлов», какое там. А Сесила обязательно надо было приглашать?

– Я сбегала и позвала его, – вмешалась миссис Геккомб. – Подумала, что вы-то оба наверняка забудете, а он потом ужасно обидится.

Дикки сказал:

– Не знаю, зачем нам сдался Сесил.

– А я знаю, – ответила Дафна. – Мы с мамулей подумали, что он как раз сойдет для Порции.

– Нет, Дафна, это все ты придумала, ну правда.

Дикки впервые устремил на Порцию свой важный олений взгляд:

– Сесил, он, знаешь ли, немножко как девчонка.

– Ой, Дикки, вот и нет.

– Да ладно тебе, я к нему хорошо отношусь, только терпеть не могу эти его девчачьи пуловеры.

– Ты и сам носишь пуловеры.

– Только не девчачьи.

– А кстати, Дикки, видел бы ты, как подскакивает Дорис, когда слышит звонок.

– Ага, значит, теперь он звенит?

– И не благодаря тебе.

– Дикки очень занят, деточка… Нам пора переодеваться. Да и Дорис давно ждет, чтобы убрать со стола.

– Так чего же она ждет, господи боже?! И пусть еще проветрит – нельзя, чтобы тут так и пахло телятиной и ветчиной.

Три дамы поднялись наверх, недопитую чашку кофе миссис Геккомб унесла с собой. Вскоре на лестнице послышались шаги Дикки – тот, немного поколебавшись, тоже решил переодеться. Теперь по всему второму этажу «Вайкики» захлопали ящики комодов, заскрипели краны. Поднимался черный, ночной ветер, и «Вайкики» уверенно встретил его всей грудью, прорываясь сквозь него, будто пароход, все в доме задребезжало. Предпраздничное возбуждение от этого только усилилось. Порция втиснулась в черное бархатное платье, которое висело за занавеской и слегка пропиталось морской сыростью, бархат лип к коже над вырезом комбинации. Она зачесала волосы, надела сетку с красной лентой, завязав ее так туго, что у нее даже кончики бровей приподнялись. Глаза тоже стали разъезжаться в стороны, и поэтому она проглядела себя в зеркале.

Она спустилась первой и, присев на плиточный бордюр вокруг камина, слушала, как ревет огонь в трубе. Растопырив локти и вскинув руки на египетский манер, она вертелась в разные стороны, прогревая тело, чувствуя, как влажный бархат понемногу отлипает от кожи между лопатками.

Это ее первая вечеринка. Сегодня потолок казался выше, салон – больше, загадочнее, неспокойнее. Меж оранжевых абажуров колоннами высились прозрачные золотистые тени. Граммофон стоял раскрытый, пластинка была поставлена, и игла занесена над ней, будто рука для удара. Дорис не видела Порции – взволнованная и призрачная, в огромном чепце, она проходила через салон с подносами. Там, в море, их дом могут принять за еще один ярко освещенный корабль, и скоро эта комната, будто магнитом, притянет к себе людей с темной набережной. У воображаемых партнеров Порции не было лиц: с кем бы она ни танцевала, ей в каждом виделся только Эдди.

Спустился Дикки – в темно-синем костюме в тонкую полоску – и спросил, не поможет ли она ему скатать ковер. Они успели только отодвинуть козетку, как о дверь что-то забилось, будто летучая мышь, и Дикки, крякнув, бросил ковер и впустил Сесила.

– Ну вот, – сказал Сесил, – кажется, я слишком рано.

– С одной стороны, да. С другой, помоги-ка мне с ковром. Как обычно, все свалили на меня… А, кстати, это мистер Сесил Боуэрс, мисс Порция Квейн… Кстати, Сесил, – сказал Дикки, и довольно строго, – звонок теперь работает.

– Да? Извини. Такого с ним раньше не было.

– Так вот, запомни теперь.

– Дикки, кто там? – провопила Дафна, перегнувшись через перила.

– Сесил, больше никого. Он скатывает ковер.

Скатав ковер, Сесил поправил галстук и вышел помыть руки. Порция не заметила в его внешности особых изъянов, хотя он, конечно, выглядел не так мужественно, как Дикки. Вернувшись, он обратился было к ней с фразой: «Я так понимаю, вы недавно приехали из Лондона», но тут появилась Дафна и всучила ему поднос.

– Так, Сесил, – сказала она, – нечего тут стоять без дела.

Было понятно, что если Сесил и достанется Порции, то только потому, что Дафна его пожалует ей со своего плеча. На Дафне было зауженное в бедрах крепдешиновое платье – все в восхитительных оборках: маки, розы и настурции цвели на нем, лишь кое-где теряясь в многочисленных складках. В изумрудного цвета туфлях на каблуках она ступала еще выше обычного. Когда раздался звонок, от которого весь дом словно бы передернуло, и Дикки пошел открывать дверь, Дафна отправила Сесила и Порцию в столовую – помечать сэндвичи флажками и пересчитывать стаканы для сидра.

Понять, с чем сэндвичи, можно было, только приподняв за уголок верхний кусок хлеба. Но даже так не всегда получалось угадать, где какой рыбный паштет. Сесил, убедившись, что в столовой они одни, попробовал все сэндвичи, подцепив кончиком пальца по крошке с каждого.

– Не совсем точно, – сказал он, – но que voulez vous?[28]

Став, таким образом, сообщниками, они с Сесилом, воткнув все флажки, уселись рядом и с интересом поглядели друг на друга. В салоне стоял гул голосов, про них все и думать забыли.

– Вечеринки у Дафны с Дикки всегда просто дивные, – сказал Сесил.

– Они их часто устраивают?

– Довольно часто. Всегда по субботам. И всегда, я бы сказал, с размахом. Но для вас тут, наверное, слишком тихо, после Лондона-то?

– Нет, не очень. А вы часто бываете в Лондоне?

– Ну да… когда не катаюсь во Францию.

– О, вы катаетесь во Францию?

– Да, и знаете – очень даже часто. Вы, наверное, думаете, что я не в своем уме, здесь все так думают. Потому что здесь все ведут себя так, будто Франции вовсе не существует. Если день ясный, я, бывает, спрашиваю: «А что это вон там такое?» А они мне: «А, это Франция». И все, ноль эмоций. Я частенько езжу в Булонь, оборачиваюсь за день.

– Один?

– Ну, когда один, а так я, например, часто езжу туда с одной моей ужасно легкой на подъем тетушкой. Ну и пару раз я был там с другом.

– И что вы там делаете?

– Да просто гуляю. Знаете, туда хоть и легко добраться, но Булонь такая замечательно французская. Мне кажется, она даже пофранцузее Парижа. Нет, в Париже я еще не был: думаю, а вдруг он меня страшно разочарует… Стоит мне хоть раз не появиться в «Павильоне», на «Ледодроме» или в «Пале», как потом мне все сразу кричат: «Привет-привет! Опять за границу ездил?» Уж не знаю, что они там обо мне думают, – смущенно сказал Сесил, пряча глаза. – Не знаю, может, вы тоже обращали внимание, – продолжил он, – на то, как редко людям хочется расширить круг своих интересов. Но я свой всегда стараюсь расширить.

– Ой, и я тоже.

Она застенчиво поглядела на Сесила и прибавила:

– Круг моих интересов значительно расширился в последнее время.

– Я так и думал, – ответил Сесил. – У меня о вас ровно такое впечатление и сложилось. Поэтому-то я с вами и разговорился.

– Иногда круг моих интересов расширяется еще даже до того, как меня что-нибудь заинтересует.

– Да, вот и у меня так. А вообще-то я человек сдержанный… Кстати, как вы поладили с Дикки?

– Ну, когда вы вошли, мы как раз собирались скатывать ковер.

– Надеюсь, я не был бестактен.

– О нет.

– Все просто обожают Дикки, – сообщил Сесил со смесью гордости и уныния. – Должен признать, что он прирожденный лидер. Вы, наверное, и от Дафны решительно без ума?

– Ну, ее почти весь день нет дома.

– Я не знаю ни одной девушки, – сказал Сесил с еле заметным упреком в голосе, – которую обожали бы больше Дафны. К ней, наверное, будет весь вечер не пробиться.

– Ой! А если все-таки попробовать?

– Сказать по правде, – ответил Сесил, – мне и тут неплохо.

Дела начинали принимать интересный оборот, но тут в столовую заглянула встревоженная миссис Геккомб в кружевном платье винного цвета, которое вряд ли досталось ей от Анны.

– Ах, вот ты где, деточка, – сказала она. – А я уж и не знала, что думать. Добрый вечер, Сесил, я рада, что ты пришел. По-моему, они уже думают насчет танцев.

Порция и Сесил встали и поплелись к двери. По нерешительной тишине, наступившей в салоне, они поняли, что первая волна веселья уже схлынула. В комнате было человек десять, они подпирали стены, с каменными лицами сидели на козетке или, скрючившись, на свернутом в рулон ковре. Все они вяло поглядывали на Дафну, намереваясь – впрочем, без особой охоты – согласиться с любым ее планом. Миссис Геккомб, похоже, была права, когда сказала, что они думают насчет танцев – если они о чем и думали, то разве что об этом. Дафна поглядывала на гостей немного враждебно – чтобы, как она говорила, знали свое место. Затем она отвернулась и вместе с мистером Берсли, который наглаживал стопку пластинок, занялась граммофоном.

Но тут она зашла в тупик, потому что ей не хотелось заводить граммофон, пока гости не встали, а гостям не хотелось вставать, пока Дафна не заведет граммофон. Дикки стоял рядом с Кларой возле камина, явно чувствуя, что свой долг он уже исполнил. Всем своим видом он словно говорил: «А вот если бы мы пошли на “Орлов”, этого можно было бы избежать». Клара была мелкая платиновая блондинка с рифленой укладкой, длинным носом, короткой шеей и угодливым личиком славной белой мышки. Ее воротник был украшен белыми розами из органди, отчего казалось, будто ее голова лежит на блюде. Из-за того, что она то и дело посматривала на Дикки снизу вверх, тот выглядел еще более мужественным. Они вроде бы о чем-то разговаривали, но, похоже, только благодаря упорству Клары.

Стоило Порции вместе с Сесилом появиться в дверях, как в Дафне словно бы сработала какая-то внутренняя пружина. Несомненно, она вспомнила об Анне – и ожив, как ужаленная, Дафна завела граммофон, шлепнула иглу на пластинку и принялась фокстротировать с мистером Берсли. После этого еще четыре или пять пар поднялись и решились пройтись в танце. Порция раздумывала, пригласит ли ее Сесил – ведь пока что они общались исключительно на высокоинтеллектуальном уровне. Но, пока она раздумывала, Дикки отошел от Клары, с важным видом приблизился к Порции и, безучастно нависнув над ней, спросил:

– Потанцуем?

Затем Порция почувствовала, что ее решительно фокстротируют туда-сюда и на каждом повороте еще и медленно раскручивают, как юлу. Вскинув голову, она заметила, что Дикки танцует с таким лицом, с каким обычно водят машину. Дикки управлял ею, нажимая большим пальцем под лопатку, другой рукой – точнее большим и указательным пальцами – он держал ее за запястье, и когда к ним приближалась другая пара, он поспешно сгибал ее руку, будто складывая перочинный ножик. Порция была распята на его вздымающейся груди, и ее ноги лишь слегка задевали пол, как у марионетки. Все больше и больше успокаиваясь, она не сводила взгляда с ямочки у него на подбородке. Насчет себя она не обманывалась: у демарша Дикки была только одна цель – огорчить Клару, чтобы досадить Дафне. Дафна из-за плеча мистера Берсли метнула на Дикки яростный взгляд. Клара была девушкой не только щедрой, но и небедной, и если Кларе было весело, то и Дафна, по негласной договоренности, имела с этого веселья свой процент.

Но непроницаемый Дикки все-таки оказался способен на доброту – на середине второй пластинки он сказал:

– По-моему, ты неплохо справляешься.

Порция так обрадовалась, что не успела вовремя отставить ногу, и Дикки немедленно на нее наступил.

– Извини, я не хотел!

– Нет, это я не хотела!

С этим Дикки не мог не согласиться. Перехватив ее покрепче и прижимая теперь к ее ребрам всю пятерню, он продолжил танцевать фокстрот при помощи Порции. Когда пластинка закончилась, он с торжественным видом отвел ее к камину, где до этого стояла бедняжка Клара. Королева салона – сдающая позиции, но все равно ликующая, – оглядела комнату, увидела сидевшую с вязанием миссис Геккомб, увидела стоявших к ней спиной мистера Берсли и Дафну, которые разговаривали на веранде, увидела руку мистера Берсли, примявшую крепдешиновый бантик над задом Дафны, увидела Сесила, который угрюмо расточал любезности не ей, и голову Клары, печально склонившуюся на белые рюши. Она надеялась, что никто не держит на нее зла.

– Ты ведь не куришь, правда? – несколько грозно спросил Дикки.

– Вообще-то я даже не умею.

Дикки медленно закурил и сказал:

– Из-за этого точно переживать не стоит. Сейчас почти все девушки слишком много курят.

– Ну а я, может, так и не научусь.

– А заодно еще вот чему не нужно учиться – разукрашивать себе ногти. Почти всех мужчин от этого просто тошнит. И зачем только девушки это делают?

– Может, им просто никто не говорил?

– Ну, я всегда говорю. Если уж хочешь познакомиться с девушкой, лучше сразу говорить, что думаешь. И вот еще чего я не люблю – перемазанных ртов. Когда я зову девушку на чай, то всегда гляжу на ее чашку. А потом, если она вымажет край чашки этой красной дрянью, сразу говорю: «Надо же, тут розовый узор на чашке, что-то я его раньше не замечал». Девушки от такого сразу теряются.

– А если чашка и вправду с розовыми узорами?

– Тогда говорю что-нибудь другое. Зря девушки стараются привлечь мужчин такими способами, от которых мужчины попросту теряют к ним всякое уважение. Какому мужчине захочется, чтобы у матери его детей все лицо было перемазано в этой дряни. Неудивительно, что рождаемость пошла на спад.

– Моя невестка говорит, что мужчины слишком уж капризничают.

– Вот уж не знал, что следовать идеалам – это каприз. Я бы вот запросто женился на девушке, которая бы по-человечески выглядела и умела вести хозяйство. И знаешь что, большинство мужчин, если их спросить, скажут тебе то же самое. Хочешь лимонаду?

– Нет, спасибо, пока нет.

– В таком случае, прошу прощения, но я пойду, ангажирую себя на следующий танец. Шестая песня после этой – наша. Встретимся у граммофона.

Порция хотела присесть рядом с миссис Геккомб, но тут к ней подошел Сесил и пригласил ее танцевать.

– Я и рта не успел раскрыть, как вас похитили, – сказал он, но поглядел на нее при этом очень уважительно.

Танцевал Сесил куда настойчивее, и Порция вскоре поняла, что справляется с ним куда хуже. Она поглядела на мышиную ручку Клары, которой та довольно-таки умоляюще цеплялась за плечо партнера (Дикки вальсировал красотку в оранжевом), и заметила, что ногти у нее не накрашены. В отличие от партнерши Дикки. После этого Порция только и вертела головой, чтобы посмотреть на ногти остальных девушек, и из-за этого постоянно толкала и задевала Сесила. На третьем круге он предложил еще поговорить, было видно, что он предпочитает ее интеллектуальный уровень. Они уселись на козетку, прямо на сквозняке, которым тянуло с веранды, и Порция даже упрекнула себя в том, что считала Сесила недостаточно мужественным. Сесил умолк, и взгляд его стал свирепым.

– К нам идет этот Берсли из стрелковой школы. Кажется, он думает, будто ему тут все позволено. Мне кажется, что Дикки о нем не очень высокого мнения. Пусть видит, что мы увлечены беседой.

Порция послушно уставилась на Сесила во все глаза, но мистер Берсли все равно плюхнулся рядом с ней на козетку.

– Не помешаю? – спросил он, впрочем без особого беспокойства.

– Это уж вам виднее, – пробормотал Сесил.

Мистер Берсли бойко отозвался:

– Что вы сказали? Не расслышал.

– Сказал, что пойду за сигаретами.

– И какая это муха его укусила? – спросил мистер Берсли. – Кстати, нас с вами друг другу представили, но вы, по-моему, ничего не услышали, вы и смотрели в другую сторону. Едва вы впорхнули в комнату, как я сразу спросил Дафну, кто вы такая, но она не слишком-то горела желанием нас знакомить. Тогда я попросил старую леди замолвить за меня словечко, но из-за шума ее не было слышно. А вечеринка-то совсем недурственная, а?

– Да, совсем.

– И вам весело?

– Да, очень, благодарю вас.

– Оно и видно, – сказал мистер Берсли. – Глаза как звезды и так далее. Послушайте, а не желаете ли вы улизнуть вместе со мной в так называемый бар? Там все безалкогольное, у них нет лицензии. Одна птичка мне напела, что тут, мол, так везде, поэтому я еще до прихода сюда опрокинул рюмку-другую.

Это более-менее бросалось в глаза. Порция ответила, что предпочла бы остаться здесь.

– Ясненько! – отозвался мистер Берсли. Развалившись на козетке, он сполз вниз, хорошенько вытянул ноги в коричневых ботинках. – Вы тут впервые?

– Я приехала в четверг.

– Знакомитесь с аборигенами?

– Да.

– Я тоже поживаю недурно. Но нас, конечно, сложно вытащить из Саутстона.

– Кого это – нас?

– Нас, разгульную солдатню. Скажите-ка, а лет вам сколько?

– Шестнадцать.

– Божечки! А я думал – десять. Вам ведь говорили, что вы славная крошка?

Порция подумала об Эдди.

– Не совсем, – ответила она.

– Тогда я вам скажу. Дядюшка Питер так вам и говорит. Вы уж не забудьте, что вам сказал дядюшка Питер. Честное слово, вы только показались за этой дверкой, а я уж хотел разрыдаться и поведать вам всю свою пропащую жизнь. Наверное, вы со всеми парнями так поступаете?

Порция с несчастным видом просунула палец под ленту на волосах. Мистер Берсли накренился, закинул руку на спинку козетки. Его чисто выбритое, отечное от эмоций лицо приблизилось к лицу Порции, она против своей воли поглядела – не в, а на его глаза, которые были похожи на голубые, нахрапистые яйца-пашот. Ее перепуганный взгляд не выдерживал столкновения с его полнейшим к этому пренебрежением.

– Нет, вы скажите, – сказал мистер Берсли, – что вам все-таки будет жаль, если я умру.

– Ну да. Но зачем вам умирать?

– Кто знает.

– Наверное… Да.

– Вы и впрямь славная крошка…

– Порция, – сказала миссис Геккомб, – это мистер Паркер, они с Дикки большие друзья. Мистер Паркер желает с тобой потанцевать.

Порция вскинула голову и увидела, что возле козетки собралась своего рода спасательная экспедиция во главе с миссис Геккомб. Она с трудом встала, и мистер Паркер с понимающей улыбкой моментально оттанцевал ее подальше. Покачиваясь под мышкой у мистера Паркера, не попадая в ритм, Порция обернулась и увидела, как Дафна с каменным, не предвещающим добра лицом уселась на козетку рядом с мистером Берсли.

4

Слушая проповедь в церкви, Порция впервые спросила себя, отчего это беседа с мистером Берсли оказала на нее столь удручающее воздействие, что она избегала даже думать об этом. Было в его словах что-то, чего ей не хотелось замечать – не потому ли она с самой вчерашней вечеринки еще ни разу не вспомнила об Эдди? Становится не по себе, когда понимаешь, что окарикатуренные черты любимого человека могут совершенно случайно проявиться у того, кто с ним совсем не знаком. Сам черт, наверное, дернул мистера Берсли спросить – да еще так уверенно, – не говорил ли ей кто, что она славная крошка. И самое ужасное – теперь она не могла вспомнить, чтобы Эдди называл ее как-то иначе. Сгорбившись, сидела она возле миссис Геккомб, разглядывала швы на своих кофейного цвета перчатках – подражая миссис Геккомб, она не стала их снимать и положила руки на колени, крест-накрест, – и размышляла, может ли чувство зародиться в сердце, может ли оно полностью завладеть человеком, не будучи при этом единственным в своем роде. (Но будь любовь единственным в своем роде чувством, уникальным изобретением двух уникальных сердец, ей бы не придавали столько значения, она не казалась бы всеобщим законом. Порыв, которому мы охотнее всего поддаемся в жизни, это всего лишь порыв испытать то, что уже испытали другие, – то, чего сами мы не придумывали.)

Не скрывалось ли за мутным лицом мистера Берсли, за этими нарисованными нетрезвостью чертами чувство, которое и побудило Эдди написать ей то, самое первое письмо? Теперь за шумом и гамом вечеринки затаился страх, что счастье, подаренное ей Эдди, можно свести к одному-единственному пьяному выкрику. Этот страх преследовал ее во сне, который теперь не спешил приходить, и перекатывался в ней, когда она бодрствовала, как, бывает, волны перекатывают прибрежную гальку в жутковатой утренней тишине.

Все внезапно стало донельзя хрупким.

Наступает время, когда вдруг очень страшно понимать, что в мире кроме тебя есть и другие люди – по меньшей мере, кроме тебя и еще одного-единственного человека. Телефонный звонок, вторгающийся в твои грезы, становится чуть ли не жестокой нападкой. Нежная доброта, которую люди – особенно молодые люди – испытывают к миру, происходит от снисходительного ощущения его нереальности. Счастливая, бездеятельная натура, замкнувшись сама в себе, будто зеркало в просторной комнате, отражает все происходящее, но требует, чтобы к ней не приближались. Словно с жизнью у них договор, договор о ненападении – но договор этот соблюдается не всегда: какое-нибудь уличное происшествие, подслушанная ссора, проскользнувшие в голосе нотки, замаячившее слишком близко лицо, поваленное ураганом дерево, чья-то несправедливая участь, – и все, мир разваливается на куски. Жизнь объявляет войну столь желанному уединению. И когда в него вторгается хаос, внезапно все становится реальным – кроме, пожалуй что, любви. Но любовь, любовь после этого воспринимается гораздо острее: ценой этого чувства становятся все опасности, все страдания человеческие. Возлюбленный становится живой фигурой на носу всего корабля человеков, которую на милость безжалостной стихии вытолкнул вперед весь теснящийся за ней род людской. А потому имейте снисхождение к эгоизму влюбленных: он короток, он – несбыточная надежда, он невозможен.

Лихорадочные улыбки на вечеринках, увертюры, за которыми таится отчаяние, зловонная топь разговора с растерявшимся занудой, обходные пути – сквозь взгляды, рукопожатия, поцелуи, – все это свидетельства того, что человеку не удается жить в одиночестве. Какое там уединение, мы по большому счету даже компанию не всегда вольны себе выбирать. И возможно, дом на Виндзор-террас и казался таким невыносимым, таким холодным тем, кто пытался этому хоть как-то противостоять. Такой ошибочный подход к жизни – а то, что он ошибочный, временами понимали все, от Томаса Квейна до кухарки, – порождал обиды и противоречия, свойственные разве что безнадежным романтическим отношениям. У каждого жителя дома на Виндзор-террас внутри колом стоял пусть и еле ощутимый, но навязчивый страх. Телефонный звонок или звонок в дверь, приход почтальона предвещали недоброе – хоть и не сию минуту. Едва гость из внешнего мира переступал пружинивший под ногами дверной коврик, как с ним случалась разительная перемена. Сказать по правде, жизнь в доме Квейнов что-то сдерживало, и по тому, как тут себя вели люди вроде Эдди, действие какого-то тормоза, каких-то рамок было особенно заметно. И в то же время никто словно бы толком и не понимал, чего здесь недостает, чем жизненно важным они поступились. И если Матчетт здесь побаивались, если она чем и угрожала дому, то тем, что она единственная могла отыскать ответ на этот вопрос.

Жизнь в «Вайкики» ничто не сдерживало, и оттого все здесь вели себя напористо и искренне. Здесь соблюдали разве что самые невинные приличия – благодаря чему Дафна орала, но не сквернословила, Дикки был суров, но скромен, и даже рука мистера Берсли вчера вечером все-таки остановилась в нескольких дюймах от бантика на заду у Дафны. Приличия не слишком-то сдерживают природу – природа, сказать по правде, в их стенах только крепнет, – а потому люди тут без конца таращились, краснели и бледнели, повинуясь любому примитивнейшему порыву. После Виндзор-террас Порция увидела в «Вайкики» честную грубость первобытных людей, а не тех, кто лучше скроет пустоту внутри. Сотрясавшие дом хлопавшие двери, спешный топот ног по лестнице и шум канализации, щедрость миссис Геккомб в обхождении с полукронами и шиллингами, множественные чувственные приметы того, что Дорис была человеком и не существовала в вакууме, превращали «Вайкики» в стихийный источник жизни. Здесь жили, казалось, под высочайшим напряжением, и Порция глазела на Дафну с Дикки примерно так же, как могла бы глазеть, скажем, на динамо-машины. По ночам она думала, какую же мощность приходится выдерживать кроватям в соседних спальнях.

Теперь, с позиций этой свободной жизни, она видела – а точнее, увидела – не только тех, с кем она познакомилась в «Вайкики», но и вообще всех, кого знала. Несколько замеченных ею здесь крупных фигур и представляли – с пугающей точностью – все знакомое ей общество, и отрицать этого сходства она никак не могла. За ними-то ей приходилось подмечать каждое желание, каждое побуждение – ведь как желаний, так и побуждений у нас вообще пугающе мало. Ее любовь по-прежнему надеялась вытеснить все воспоминания о том, что Эдди может быть в чем-то похож на мистера Берсли. И все равно что-то ее спрашивало или, скорее, принуждало ее спросить себя, а не Эдди ли сидел с ней вчера вечером на козетке?

Порция нащупала шестипенсовик для пожертвований, засунутый под правую перчатку. Она сжала кулак, и легкое почесывание, рифленые края новенькой монетки напомнили ей о том, где она, – в церкви городка Сил, среди закаленных пожилых прихожан в коричневой, серой, синей или лиловой одежде с недорогими меховыми воротниками. Плавкое солнце косилось в южные окна, обводило меха нимбами из пылинок, оставляло на щеках отпечатки витражных ромбов. Слегка обернувшись, Порция заметила людей, к которым они ходили на чай. Над сплоченной паствой вздымалась церковь во всю свою добрую, неисповедимую высоту. Задрав голову, она разглядывала восточное окно и его сверкающую историю; она не сразу вслушалась в исповедь и только сейчас начинала понимать, о чем идет речь – Пасха уже прошла, но это не значит, что нужно снова проявлять скупость, свойственную людям в дни поста.

Хор, обдуваемый потоками воздуха из органа, скрылся в ризнице под башенкой. Когда процессия проходила мимо миссис Геккомб, та несколько раз оценивающе взглянула на подризники. «Чистоль» и ревностный труд ее товарок придали крестообразной процессии белое сияние. Отзвучали последние аккорды, ряды обменялись еле заметными улыбками, и прихожане радостной гурьбой высыпали на улицу. Миссис Геккомб обожала поговорить после службы, а потому они с Порцией спускались с холма в окружении порядочной толпы друзей. Дафна и Дикки в церкви появлялись редко, по воскресеньям, после вечеринки, они всегда голосовали против того, чтобы куда-то идти. Салон «Вайкики», где снова навели порядок, был весь залит солнцем, Дафна и Дикки читали воскресные газеты под крепкий аромат жарящегося мяса. Без двадцати минут девять, когда миссис Геккомб и Порция отправились в церковь, они еще даже не спустились к завтраку. Снаружи в ощутимо прохладном воздухе метались чайки, и миссис Геккомб поспешно захлопнула стеклянную дверь.

– Привет, – сказал Дикки Порции, – ну что, как самочувствие?

– Все хорошо, спасибо.

– Ну, все закончилось, и слава богу, – ответил Дикки и снова уткнулся в «Сандэй Пикториал».

Дафна расхаживала по дому в красных туфлях на каблуках и без задников.

– Господи боже, – сказала она. – Сесил такой слюнтяй! Сначала вот так вот рано пришел, потом вот так вот торчал допоздна. И как у него только духу хватило, я не понимаю… Кстати, Клара забыла свою перламутровую сумочку.

Миссис Геккомб, поправив парочку безделушек, сказала:

– Какой замечательный вы тут навели порядок.

– Везде, кроме книжного шкафа, – с нажимом сказал Дикки.

– А что с книжным шкафом, дорогой?

– Чтобы навести там порядок, нам понадобится стекольщик. Солдафон Дафны разбил локтем стекло – ты бы и сама заметила, мамуля, если бы пригляделась повнимательнее. И я что-то не слышал, чтобы он предлагал оплатить счет.

– Ох, дорогой, вряд ли мы можем его об этом просить… Вечеринка ведь, кажется, удалась на славу.

Дафна подала голос из-за разворота «Сандэй Экспресс»:

– Да, ничего так. – И, повысив голос, добавила: – Некоторые люди чихать хотели на собственных друзей, зато перед чужими только и делают, что задирают нос. Уоллес Паркер ужасно грубо всех расталкивал, вот и толкнул мистера Берсли прямо на книжный шкаф. Хорошо еще, что он не поранился. Не хочу, чтобы он думал, будто у нас тут какой-то вертеп.

– Как по мне, – сказал Дикки, – так он ничего и не заметил. Так бы и торчал из шкафа, если б Чарли Холстер его не вытащил. Он уже пришел, порядком набравшись, мне сказали, что он успел забежать на променад и пропустить пару-тройку стаканчиков в «Империал Армз». Интересно, что он разобьет, когда его занесет к нам в следующий раз. Не скажу, в общем, что мне он понравился. Но, похоже, я ничего не понимаю в людях.

– Зато он очень понравился Кларе. Поэтому она и забыла сумочку. Она вызвалась подвезти его домой и не вернулась.

– Это мы уже слышали. Что ж, если это сумка Клары, то мне она не нравится: такое впечатление, что она вся покрыта муравьиными яйцами.

– Вот и скажи ей об этом.

– Вот и скажу. Сегодня же и скажу. Мы с Кларой договорились поиграть в гольф.

– Дикки, какой же ты свинтус! И ты молчал! Мы ведь хотели играть в бадминтон с Ивлин, она всех нас ждет.

– Боюсь, тут ничего не поделаешь, пусть ждет меня и дальше. Клара заедет за мной в половине третьего. Может, мы заскочим к чаю, а может, поедем к ней… Кстати, мамуля, можно попросить Дорис, чтобы она не затягивала с обедом?

– Она как раз собирается накрывать на стол, милый. Можно я уберу твою газету? Дафна, а ты чем займешься после обеда?

– Ну вообще-то мы все хотели немного прогуляться. А потом идти к Ивлин, играть в бадминтон. Хочешь, чтобы я взяла с нами Порцию?

– Это было бы превосходно, деточка. Порция, ты ведь не против, нет? А я тогда немножко вздремну. Вечеринка, конечно, удалась, но разошлись мы слишком поздно.

Все собравшиеся на прогулку – Дафна, Порция, Ивлин (та самая красотка в оранжевом), Сесил (которого, похоже, никто не звал) и еще двое молодых людей, Чарли и Уоллес, – медленно брели по насыпи в сторону Саутстона. Все юноши были одеты в брюки-гольф, пуловеры, фетровые шляпы с идеально ровной вмятинкой посередине и высокие носки с выпуклыми полосками, отчего икры у них выглядели просто массивными. Дафна и Ивлин были в беретах, платках с рисунком в виде собачьих морд и фасонистых клетчатых пальто. Ивлин взяла на прогулку свою собаку.

На насыпи, как всегда, не было ни души, внизу, между волнорезами, трепетало сверкающее море, которое сегодня было макрелево-сизого цвета. Время от времени какую-нибудь примостившуюся на дальнем столбике чайку смывало волной, и она с преглупым видом покачивалась на воде. Пахло тоже волнорезами – просоленной древесиной, склизкими зелеными досками, в которые вгрызался прилив. Необъятное весеннее небо протянулось дугой от лесов до самого морского горизонта. В одном месте насыпь вздымалась, образуя что-то вроде высоких мостков между водой и сушей, здесь к запаху моря примешивалось дыхание земли – с огородов, с пролесков в расщелинах меловых холмов, с кустиков дрока, росших наверху, в хребтистой темноте, где на поле для гольфа играли Дикки с Кларой. Гребни двух невидимых воздушных волн – с моря и с суши – сшибались над асфальтом, нервно вскидывались, затягивая и тебя во внутренний круговорот синей белизны тихого и волнительного дня.

Друзья Дафны шли решительным воскресным шагом, безотчетно дыша во все легкие. Они знали каждый дюйм насыпи, они глядели только в сторону Саутстона, где горел золотом купол «Сплендиде». Им казалось, что в этой прозрачной пустоте они все как на ладони, и потому друг с другом они себя вели разом и уклончиво, и нахально. Шагали они бок о бок, стараясь держаться друг от друга как можно дальше, но иногда все равно сталкиваясь локтями; стоило им разбиться на пары, как одна пара тотчас же начинала перекрикиваться с другой – посреди бела дня и речи не могло быть ни о каком tкte-а-tкte. Пройдя мили полторы, возле старой лодочной станции они, не говоря ни слова, развернулись и двинулись обратно. Девушки держались вместе, молодые люди шагали строго позади. Теперь они двигались на запад.

С первым прикосновением вечера, с первой его вспышкой их всех охватило смутное поэтическое чувство. Прекратилась обрывочная беседа, все зевали, хватая ртами кислород. Ивлин взяла Дафну за руку, Сесил отошел к самому краю насыпи и шагал, поддевая носком ботинка одинокий камешек. На Ла-Манше показалась прелестная бригантина, вся розовая от света.

Порция глубоко вздохнула и вдруг спросила Дафну:

– Один мой друг… можно ему приехать и пожить здесь?

Она выпалила это безо всякой подготовки, но так вышло даже лучше. Дафна – руки в карманах, подбородок в складках «собачьего» шарфа – задумчиво обернулась, Ивлин, державшая ее за руку, выглядывала у нее из-за плеча.

– Что-что? – переспросила Дафна. – Друг – в смысле ухажер?

Ивлин сказала:

– Так вот чего она такая задумчивая.

– И что там ему можно? – спросила Дафна.

– Приехать и здесь пожить.

– Приехать и пожить – когда?

– На выходные.

– Ну, если это твой ухажер, почему бы и нет? Ты вот, Ивлин, можешь сказать, почему нет?

– Я бы сказала, тут есть нюансы.

– Конечно, тут есть нюансы. Он и вправду твой ухажер?

– Подумать только, это у нее-то, – вклинилась Ивлин. – И все равно, почему бы и нет.

Дафна быстро спросила:

– Он друг твоей невестки?

– Ну да. Она, он, они…

– Тогда для нас он слишком комильфотный, – что, разве не так? Впрочем, – добавила Дафна, глядя на Порцию хоть и презрительно, но с некоторой долей уважения, – если уж он так сюда рвется, то потерпит, ничего страшного. А ты, надо же, времени не теряешь. Конечно, тебе нужно будет все утрясти с мамулей… Да брось, ну что ты как дурочка. Ничего она не подумает, она к мальчикам привыкла.

Но эти мальчики не были Эдди. Порция помолчала, потом сказала:

– Я думала, что спрошу тебя, а ты, может быть, спросишь ее.

– И чем твой друг занимается? – опять вклинилась Ивлин. – Он, наверное, в дипломатическом корпусе?

– Кто в дипломатическом корпусе? – спросил подошедший к ним Чарли.

– Дружок Порции, который к нам приезжает.

– Нет, совсем нет, он работает в конторе у моего брата.

– Ах, вот оно как, – сказала Ивлин, переваривая эту информацию.

Сама она работала регистраторшей в самом большом салоне красоты Саутстона, и что бы там Дикки ни думал о ее лице, оно все равно сияло, как муляж сочного персика. Ее отцом был мистер Банстейбл, крупный жилищный агент, – он заведовал сдачей на лето не одного «Вайкики», к нему обращались клиенты со всего графства. Ивлин поэтому не только была столпом общества, но и имела стабильную работу – следовательно, никак не могла разделить предубеждение Дафны против Квейнов. Деловые люди – они и есть деловые люди.

Она сказала, уже добрее:

– Ну тогда он молодец, что к тебе приклеился.

– Твою невестку, – с заметным удовольствием сказала Дафна, – наверное, удар хватит.

Ивлин спросила:

– С чего бы это?

– Слушай, Сесил, – крикнула Дафна, резко обернувшись к нему, – ты так и будешь пинать этот дурацкий камень?

– Прости, прости, я задумался.

– Знаешь, если ты хотел поразмышлять, зачем тогда идти гулять? Можно подумать, мы с похорон возвращаемся… Слушай, Уоллес, эй, слушай, Чарли, Порция про вас, мальчики, и думать не думает! У нее есть кавалер, который к ней приезжает.

– Местные таланты, – отозвался Уоллес, – тут не представлены. Ох уж эти лондонские штучки – что с них возьмешь.

– Странно, правда, – сказала Дафна, – зачем желать большего, когда можно просто смотреть, как Сесил пинает камень.

– Ой, это не то, что вы подумали. – Порция встревоженно смотрела на них. – Совсем не то, честное слово.

– В общем, ничего такого, приезжает – и пусть, – поставила Ивлин точку в разговоре.

Она подошла к ведущим вниз ступеням и свистнула собаке, которая убежала на берег и извалялась в чем-то омерзительном.

Все ждали Ивлин. Остановка отозвалась во всей компании легкой дрожью – так, один за другим, вздрагивают вагоны подъезжающего к станции поезда. Поездом они были скорее товарным, чем пассажирским, – они стояли чередой груженых вагонеток, важно уставившись в сторону пути, которым они скоро проследуют. Над неблизким еще, увенчанным церковью Силом таял в лучах незрелого весеннего солнца легкий дымок. Дымка эта истончала дома на взгорье и окружавшие их сады; холм, проступавший из-за балкончиков и фронтонов, окрасился в гиацинтово-синие тона и казался форпостом какой-то сказочной страны. Порция поглядела на остальных и осталась довольна: об Эдди все уже позабыли. Они не просто больше не думали об Эдди, они не думали вообще ни о чем.

Приятелей Дафны она теперь боялась гораздо меньше, потому что научилась справляться с их суетливостью. В людях нас обычно пугает неутомимая, кипучая деятельность. Но здесь, в Силе, деятельность проявлялась только в движении – отвлеки человека от его занятий, и он заодно отвлечется и от своих мыслей. Достаточно было остановить этих молодых людей, как они останавливались напрочь, будто часы. Поэтому эта их пауза на пути к воскресному чаю не была заполнена ничем, совершенно ничем. Вполне может, они уже улавливали призрачные ароматы горячих пышек с изюмом, шоколадного печенья и нагретых кожаных кресел, доносившиеся из дома Ивлин. Они прогулялись, они возвращаются, они, похоже, провели время с пользой.

Собака Ивлин взбежала по ступенькам обратно, спина у нее была вымазана какой-то гадостью, и пока ее стыдили, она весело, услужливо виляла хвостом. Ей было велено идти рядом, чего она не послушалась, и вся компания, по-прежнему не говоря ни слова, снова пришла в движение.

У Порции было предостаточно времени, чтобы подумать о следующем воскресенье (или это случится в воскресенье через неделю?), пока они были у Ивлин, потому что говорили тут мало, а в бадминтон она не играла. Огромный особняк Банстейблов, выстроенный в начале двадцатых, напоминал фахверковые дома старой Нормандии – темный узловатый дуб и внутри и снаружи. То был лабиринт каморок с витражными окнами толстого зеленоватого стекла, в которых весеннее небо казалось выцветшим. Лестницы тут были как в старинных поместьях, гостиные – до вычурного старомодны. Здесь из медных и латунных дисков на тебя отовсюду глядело собственное перекошенное отражение; здесь были изразцы. До того незаметно перелетело через Ла-Манш нормандское влияние, что почти все жители Сила считали этот стиль британским – просто оставшимся от более веселой эпохи. Столовая была такой солидно-темной, что скоро пришлось зажечь старинные лампы. С матерью Ивлин обращалась хоть и пренебрежительно, но беззлобно, отца дома не было. Сесил выказал желание сесть рядом с Порцией, поэтому его отправили сидеть возле чайника и поддерживать беседу с миссис Банстейбл. Сесил почти сразу уронил четвертушку намазанной маслом пышки себе на брюки, и все оставшееся время старался выглядеть dйgagй[29], тщетно пытаясь оттереть масло салфеткой, смоченной в кипятке.

Допив чай, они перебрались на площадку для бадминтона, крытую стеклянной крышей, здесь вся компания держала свои спортивные туфли, подвесив их за шнурки на рядок крючков. Пока остальные переобувались, Порция взгромоздилась на высокий стул у батареи. Она уперлась каблуками в самую верхнюю перекладину стула и почувствовала себя птичкой. Она воображала себе, как в следующее воскресенье Эдди будет во всем этом участвовать. Или, может, когда придет этот день, им захочется побыть у моря – не гулять по насыпи, а дойти до башен мартелло и глядеть, как в сумерках волны взбегают на гладкий песок? Ненадолго, конечно – им с Эдди ни за что нельзя пропускать воскресное веселье. Они с ним еще не были в обществе. От одного упоминания его имени там, на берегу, друзья Дафны зауважали ее чуть заметнее – впрочем, с тех пор они уже успели позабыть, почему, и ей чудилось, что и относиться к ней они стали чуть теплее. А что, если ей захочется сойтись с ними поближе? Кто поможет ей в этом лучше Эдди? Как быстро растает между ними лед, как она будет им гордиться! В желании представить возлюбленного обществу есть что-то первобытное, в желании показать всем, что ты любима, кроется часть самоуважения. И тогда им с Эдди будет над чем посмеяться, она из другого конца комнаты заметит, как он старается ей не подмигнуть. У одного человека точка зрения всегда будет неполной – когда ты одна, трудно разобрать, что смешно, а что нет. Чем любовь безусловно хороша, так это удовольствием, с которым влюбленные сверяют свои впечатления от произошедшего. Порции казалось, что с их последней встречи она ни разу еще не смеялась – улыбаться она, разумеется, улыбалась, но чаще чтобы сделать людям приятное. Нет, не стоит им бродить у моря.

Сесил, которого не взяли играть первую партию, бочком обошел площадку и пристроился рядом с Порцией, уперся ногой в нижнюю перекладину стула, и тот завибрировал от его вздохов. Все раздумья пришлось отложить. Где-то в гостиной, в дальнем конце коридора, мать Ивлин включила «Радио Люксембург»[30], музыка добавила игре – скачущим, скользящим игрокам, хлопкам воланчика – бойкого ритма, который нравился Порции, но еще сильнее вгонял в меланхолию Сесила.

– Мне что-то нет дела до весны, – сказал он. – Весной я вечно чувствую себя немного жалким.

– Ты совсем не выглядишь жалким, Сесил.

– Еще как выгляжу, я же весь в масле, – ответил Сесил, печально дергая себя за штанину. И добавил: – О чем ты сейчас думала?

– Я сейчас не думаю.

– Но раньше-то думала, да? Я видел. Будь я поразвязнее, то предложил бы тебе поделиться своими мыслями со мной и так далее.

– Я думала, каким будет следующее воскресенье.

– Таким же, как и всегда, наверное. Впрочем, в это время уже хочется чего-то нового.

– Но для меня тут все и так новое.

– Разумеется, приятно думать, что хоть кому-то у нас все в новинку. Твоему другу, наверное, тут тоже все будет в новинку. Знаешь, забавно, а когда я впервые тебя увидел у Дафны на вечеринке, казалось, будто у тебя в целом мире ни единого друга нет. Это, признаюсь, меня в тебе и привлекло. Но, похоже, я насчет тебя ошибся. А ты правда сирота?

– Правда, – суховато ответила Порция. – А ты?

– Нет, сейчас нет, но когда-нибудь, полагаю, все равно придется им стать. Я в последнее время довольно часто размышляю о будущем. Я, видишь ли, настоящий волк-одиночка. Я неплохо схожусь с девушками – до определенного момента, но потом кажусь им слишком загадочным. Мне нелегко давать волю чувствам. Да и большинство девушек, по-моему, совсем не ценят дружбу, им непременно нужно, чтобы за ними приударяли.

– Я люблю дружбу.

– А, – отозвался Сесил и мрачно на нее поглядел. – Ты уж прости, но это, скорее всего, потому что ты еще так молода, что за тобой пока никто не приударял. Как только это начинается, пиши пропало – у девушек голова идет кругом. Но ты пока еще совсем застенчивая. Вчера мне было тебя даже жаль.

Она не знала, что на это ответить. Сесил нагнулся и еще раз оглядел штанину.

– Конечно, – сказал он, – можно отнести их в чистку, но это все стоит денег, а я хотел скататься во Францию.

– Может быть, у твоей мамы получится вывести пятно керосином? Я всегда так отчищаю масло с одежды.

– Правда? – спросил Сесил. – Слушай, я тут подумал, ты не хочешь как-нибудь вечером съездить в Саутстон? Сядешь в автобус в половине шестого, и мы сможем встретиться после работы. Можем сходить на второе отделение концерта в «Павильоне», там, кстати, и перекусить можно; местечко славное, я бы сказал – космополитичное. Если тебе вдруг захочется…

– О да, с удовольствием!

– Тогда мы проведем вечер вместе. Какой именно вечер, договоримся позже.

– Ой, это очень мило с твоей стороны. Спасибо.

– Не за что, – ответил Сесил.

Игра окончилась, Чарли с Дафной разгромили Уоллеса и Ивлин. Ивлин подошла к ним и вытащила Сесила на площадку, сказав, что теперь тот должен поиграть вместо нее.

– Ты точно не хочешь попробовать? – любезно спросила она Порцию. – Ну ладно, я сама все вижу. Вот что я тебе скажу: ты приходи как-нибудь в будни и потренируйся с Кларой. Ей, видишь ли, тоже нужна практика. И тогда в следующий раз ты сможешь с нами сыграть… Господи! – воскликнула вдруг Ивлин. – Нам срочно нужно на воздух! Тут жуткая вентиляция!

Нежно придерживая Порцию за локоть, она провела ее по коридору и распахнула дверь. После ослепительного электрического света на площадке сад казался очень темным, сине-сумеречным; от звука открывшейся двери из кустов вспорхнула встревоженная птица. Сквозь голые, дрожащие на ветру ветки мигали огни города, снизу доносилось фырканье моря. Стоя на пороге, Ивлин и Порция всей грудью вдохнули темный, сладкий, соленый весенний воздух.

5

Порция, крошка, какая же дивная идея! Ну конечно, я ужасно хочу приехать, но смогу ли я отсюда вырваться? Но раз уж меня все ждут, я очень постараюсь. Нет, я вовсе не против спать в чулане. Послушаю, как за стенкой храпит Дикки. Без Томаса в конторе все по-прежнему вверх дном, и если мистеру Раттисбоуну снова не взбредет чего-нибудь в голову, думаю, у меня получится улизнуть. Другое дело, что у меня, похоже, выходные расписаны на три недели вперед. Впрочем, от следующих, кажется, будет проще всего отвертеться – так что уж не бросай меня, когда я наживу себе врагов. Если я приеду, то приеду тем самым утренним поездом, о котором ты говорила. Я точно дам тебе знать в пятницу. Прости-прости, что так поздно.

Надеюсь, что я понравлюсь всем твоим шикарным друзьям. Ах, как я буду робеть. Нет, лапочка, пора мне закругляться – третью ночь подряд поздно ложусь, и я уже просто труп. Стоило тебе уехать, как я совершенно отбился от рук, что лишний раз доказывает, какой ты для меня важный человек. Но мне просто позарез нужно выходить из дому. Ты знаешь, до чего я ненавижу свою комнату.

Получил письмецо от Анны. Похоже, она всем довольна. Ну ладно, я тогда напишу. Надеюсь, что смогу приехать.

От всего сердца,

Эдди

Это довольно мучительное письмо пришло в среду утром, и к этому времени миссис Геккомб уже принялась наводить красоту в чулане. Она весьма безмятежно отнеслась к вероятности такого визита, потому что как-то так вышло, что Эдди ей представили старым другом Томаса и Анны, который просто заедет поглядеть, как тут дела у Порции. Миссис Геккомб это казалось чем-то само собой разумеющимся. А вот с чем она никак не могла смириться, так это с тем, что друг самих Квейнов будет спать в чулане. Дафна и Дикки наотрез отказались меняться с ним местами и каждый вечер зорко следили за тем, чтобы она сама не вздумала уступить ему свою спальню. Чем суровее Дафна говорила, что Эдди не умрет, если поспит в чулане, тем отчетливее проступали на лбу у миссис Геккомб тревожные морщины. Но что ей оставалось – только купить еще рогожки и перенести в чулан свое шератоновское зеркало. Кроме того, она поставила в чулан свою скамеечку для молитвы – на место прикроватной тумбочки, и сделала из красной гофрированной бумаги абажур для лампы. Покрывало она одолжила у матери Сесила. Порция наблюдала за всеми этими приготовлениями с дурным предчувствием, она все больше и больше боялась, что Эдди возьмет и не приедет. Она так и видела, как возможное разочарование вздымается над домом огромной, грозной горой – ведь даже Дафна не осталась равнодушной, даже Дикки запомнил, что к ним едет гость. Напрасно Порция умоляла миссис Геккомб не забывать о том, что планы Эдди на выходные висят буквально на волоске.

Кроме того, ее беспокоило стойкое впечатление, которое сложилось у миссис Геккомб об Эдди: он явно виделся ей кем-то вроде майора Брутта. А вот Дафна все прекрасно понимала и при любом упоминании Эдди поглядывала на Порцию сообразительным поросячьим взглядом. У самой Дафны дела не ладились, потому что мистер Берсли, несмотря на благоприятное начало, не появлялся у нее с той самой субботы, а к Чарли с Уоллесом с их «гражданскими» замашками Дафна теперь относилась слишком презрительно.

Вторую головоломку от майора Брутта доставили в среду утром – той же почтой, что и письмо Эдди, – и Порция, сидя за столиком на веранде, прилежно собирала ее, чтобы успокоить нервы. Головоломка обещала сложиться в картину пышного военного парада. Неделя выдалась солнечной – Порция прилаживала кусочек к кусочку, свет слепил ей глаза, и она резко вскидывала голову, когда над головоломкой мелькала тень чайки. Сгрудившиеся на фоне ультрамаринового неба самолеты вдруг стали один за другим принимать какие-то символические формы, а собирая зрителей, она выискивала в каждом задранном к небу лице надежду или угрозу. Однажды вечером Дикки предложил свою помощь, они перетащили столик под лампу, и Дикки собрал карету скорой помощи, за которую у нее не хватало духу взяться.

Она получила открытку от Анны, коротенькое письмо от Томаса и длинное – от Лилиан, чьи горести показались Порции совсем далекими.

Каждое утро она ходила в город с миссис Геккомб. Миссис Геккомб упросила ее заглянуть к Дафне в библиотеку. Первый визит не предвещал ничего хорошего – наверху, в библиотеке, тепло от батарей вытягивало из книг запах клея; Дафна так и сидела с наморщенным носом. Литературу здесь, во всех смыслах, на дух не переносили. Косые лучи солнца, пыльные, плотные, падали прямо на сердитую кудрявую голову Дафны, в другом конце библиотеки, в полумраке коллега Дафны, ссутулившись за столом, читала книгу. Презрение к чтению как к времяпрепровождению отчетливо выражалось в том, как Дафна вязала, бросала вязание, чтобы отполировать ногти, и снова принималась за него, то и дело раздраженно подтягивая поближе клубок коралловой шерсти. Подергивания коралловой нити никак не сказывались на апатии библиотечного кота – этого грозного мышелова приняли на работу, когда мыши стали осваивать шедевры литературы, но трудился он только по ночам. Когда Порция вошла, в библиотеке не было ни единого подписчика и Дафна, которая и так уже почти скрылась за конторкой, высунулась с вполне понятной недовольной ухмылкой.

– О, привет! – сказала она. – А ты-то что тут делаешь?

– Миссис Геккомб подумала, что тебе будет приятно, если я загляну.

– Заглядывай, конечно, – ответила Дафна.

Она продолжала вязать, упираясь языком то в одну, то в другую щеку. Порция, водя пальцем по конторке, за которой сидела Дафна, огляделась и сказала:

– Сколько тут книг.

– И тут еще не все. Кстати, ты садись.

– Интересно, кто их читает.

– Чего тут думать, – ответила Дафна, – скоро сама увидишь. А твоя невестка любит читать?

– Говорит, что с удовольствием читала бы, будь у нее побольше времени.

– Вообще-то у людей и без того поразительно много времени. Знаешь, тут впору задуматься. А у нее-то, наверное, абонемент? Те, которые с абонементами, вечно столько из себя строят – не успеешь еще книгу выписать, как они уже за ней прибегают. Им кажется, наверное, что тогда они не зря денежки платили. А я всегда говорю, что…

Мисс Скотт предостерегающе кашлянула из дальнего угла – знак того, что пришли подписчики. К столу подошли две дамы и, заискивающе сказав: «Доброе утро», вернули взятые книги. Дафна скатала вязание и хмуро на них посмотрела.

– Какое прелестное утро…

– Очень, – отрезала Дафна.

– А как ваша матушка?

– Ничего, справляется.

Дама, не участвовавшая в разговоре, уже нерешительно топталась возле стола с новыми романами. Ее подруга, кинув алчный взгляд в сторону романов, твердо направилась к полкам с belles lettres[31]. Задирая нос, так чтобы пенсне оказалось под верным углом, она вытащила стопку книг, изучила титульные листы, проглядела иллюстрации и почти все, разочарованно вздыхая, вернула на полку. Неужели она знала, что Дафна терпеть не может, когда люди часами торчат в библиотеке и переставляют книги с места на место?

– Здесь, наверное, есть что-то, что мне понравится? – спросила она. – По обложкам так сразу и не скажешь.

– Мисс Скотт, – жалобно позвала Дафна, – не могли бы вы помочь миссис Адамс?

Сгорая со стыда, миссис Адамс сказала:

– Мне, конечно, надо было бы составить список.

– Да, знаете, многим это помогает.

Миссис Адамс была не восторге от того, что ее перепоручили мисс Скотт, всучившей ей сборник известных эссе, от которого той неловко было отказаться. Она с завистью поглядела на довольную подругу, которая подошла к ней с романом в веселенькой обложке.

– Обязательно прочтите, написано просто прекрасно, – сказала библиотекарша, стервозно поглядывая на бедняжку миссис Адамс, – мисс Скотт, не теряя подобострастной манеры, училась быть задирой под стать Дафне.

Дафна вытащила из ящика библиотечные карточки и уже занесла над ними карандаш, приготовляясь наставить презрительных пометок. Было ясно, что смутовской библиотеке Дафна добавляла – и она знала, что добавляла, – шику, когда всем своим видом показывала, что с трудом выносит местных посетителей. Ее откровенное нежелание что-либо читать ставило в невыгодное положение тех, кто не мог избавиться от этой привычки, и это неравенство всех вполне устраивало. От мисс Скотт было больше проку, но на нее никто внимания не обращал: она, в отличие от Дафны, не была леди, и она не просто любила читать – ей, что еще хуже, за это платили. Кроме того, она не могла похвастаться сногсшибательной внешностью, как у Дафны, – большинство подписчиков сильской библиотеки были уже в возрасте, а возраст вкупе даже с легкой формой интеллекта заставляет людей со снобизмом относиться к чужой внешности. В других библиотеках Дафна вряд ли бы достигла таких высот. Но постоянным посетителям библиотеки, этим списанным со счетов людям, отчего-то казалось, что именно из-за своей свежести и презрительности Дафна выше всякой литературы. То были читатели, которым больше нечего ждать от жизни, и потому они смели разве что заглядывать в книги, чтобы узнать, что еще прошло мимо них. Старикам часто присущ мазохизм, и их обмякшие сердца слегка подрагивали от ее дерзкой, холодной улыбки. Эта жестокость, возможно, была взаимной, ведь в конце концов именно смутовские подписчики своей властью удерживали эту красавицу на цепи. Загляни они к ней под стол, то увидели бы проплешину на ковре, в который она с неутомимой яростью всаживала каблуки. Если стояла хорошая погода, они говорили, как ей тяжело, наверное, сидеть в четырех стенах, а потом забирали свои книжки и ковыляли на улицу, к соленому солнцу.

Порция глядела, как Дафна перебирает карточки в картотечном шкафу, и ее уважение к Дафне росло с каждой минутой. Приглядевшись, она обнаружила, что все авторы на полках расставлены в безупречном алфавитном порядке, что уже свидетельствовало о работе недюжинного ума. Кроме того, Дафна хоть и относилась с отвращением к печатному слову, зато к нарядным переплетам питала заметную слабость: у вверенных ей книжек вид был вполне холеный… Когда миссис Адамс увела подругу, мисс Скотт с многозначительной улыбкой вернулась к своей книге, а Дафна встала и прошлась к окну туда-сюда, обеими руками оправляя юбку на бедрах. Затем, фыркнув, она снова плюхнулась на стул и опять принялась за вязание.

– Есть новости от твоего дружка?

– Пока нет…

– Ну ладно. Приедет он, это уж точно.

В тот же четверг, вечером, как и было условлено, Порция села на автобус до Саутстона и отправилась на встречу с Сесилом. Миссис Геккомб полностью доверяла Сесилу, что, конечно, лишало поездку приятного волнения. Порция приехала немного раньше, и ей пришлось дожидаться Сесила возле конторского здания, из которого тот наконец вышел, сморкаясь. По открытым всем ветрам улочкам с частными гостиницами они дошли до «Павильона» на восточном утесе. Это огромное стеклянное здание в несколько этажей было умело пристроено к утесу, и в него нужно было не входить, а спускаться – как в катакомбы. Ряды застекленных балкончиков нависали над самым морем, которое к тому времени, когда окончился концерт, помутнело до лиловатой дымки. Порция не отличалась хорошим слухом, но заметно выросла в глазах Сесила, сумев распознать мелодию из «Мадам Баттерфляй». Сказать по правде, оркестр играл многое из того, что они с Ирэн украдкой слушали за границей, притаившись возле какого-нибудь дорогого отеля. В половине седьмого капельдинеры закрыли портьерами теперь уже совсем исчезнувший вид. Когда концерт окончился, Сесил и Порция перешли от плюшевых кресел к стеклянному столику, за которым они поужинали пикшей с яйцами-пашот и мороженым с бананом и взбитыми сливками. Зал с рядами столиков был на удивление ярко освещен и почти пуст, заполняла его только величественная тишина. Несомненно, когда-нибудь в другой раз тут будет очень весело. Порция рассеянно слушала содержательную беседу, которую вел с ней Сесил; завтра в это время она уже будет знать, приедет Эдди или нет. Они успели на обратный автобус до Сила, отправлявшийся без четверти девять, и у ворот «Вайкики» Сесил на прощание платонически пожал ей руку.

Время, минувшее от пятничного письма Эдди до его приезда, словно бы сократилось до единого мига. Но сколько бы времени ни оставалось, оно все было пронизано тревогой. Напряжение всей недели хоть и сказывалось на нервах, но следовало при этом заданной мелодии, заданному образцу, теперь же, стоило Порции узнать, что он приезжает, как мелодия оборвалась. Тем, кто живет надеждами, порой тяжело бывает признать, что они исполнились. Надежда – самая опасная форма мечты, и когда мечты сбываются, то сбываются они в реальном мире, разница эта ощущается смутно, но зачастую весьма болезненно. Ожидание – вот чем она должна была наслаждаться с самого утра пятницы, но выяснилось, что ожидание больше не приносит ей того же ничем не омраченного удовольствия, как прежде. Всего какой-нибудь год назад она с трудом могла дождаться обещанной ей радости – проживать оставшееся до нее время было сущей пыткой. Теперь же ей вдруг захотелось, чтобы суббота наступала не так быстро – одной рукой она, сама того не сознавая, отмахивалась от нее. Но радости не было, присутствия духа тоже, зато ей очень хотелось надолго где-нибудь уединиться, чтобы снова обрести и то и другое, что уже говорило о том, как мало в ней осталось детского, и эта утрата – или, скорее, перемена в ее характере – поразила Порцию так же сильно, как если бы перемена эта произошла в ее теле.

Проснувшись в субботу утром, она только через минуту осмелилась открыть глаза. Затем она увидела, что занавески белы от субботнего света – неумолимо по морю, по подоконнику разливался этот чересчур важный день. Тут ей пришло в голову, что Эдди мог прислать второе письмо, сообщить, что все-таки не приедет. Но письма не было.

Позже на улице не столько потемнело, сколько помутнело; линию горизонта заволокло дымкой, да и солнце не сказать чтобы светило. Ближе к делу прекратились всякие разговоры о том, что Эдди приедет утренним поездом, он приедет тем же поездом, что и Порция. Миссис Геккомб хотела вызвать такси, чтобы его встретить, но Порция понимала, что Эдди это выбьет из колеи, а кроме того, за такси ей платить не хотелось, поэтому было решено, что багаж Эдди доставит носильщик. Порция взобралась на холм, чтобы встретить Эдди на станции. Сначала она услышала свисток паровоза где-то в лесу, затем свисток раздался снова, и поезд медленно выполз из-за поворота. Когда Эдди спрыгнул на перрон, они подошли к парапету и поглядели на открывавшийся перед ними вид. А потом стали вместе спускаться с холма. Когда приехала Порция, день был совсем другим, теперь же целая неделя весны заметно подсластила воздух.

Эдди удивился виду с парапета: он и не подозревал, что Сил так далеко от моря.

– Да, до него еще далеко, – радостно сказала она.

– Но я думал, тут раньше был порт.

– Был, но море потом отхлынуло.

– Правда, дружок? Подумать только!

Ухватив Порцию за руку, Эдди дважды – старательно и весело – взмахнул ею, пока они, с божественной скоростью бегущих под уклон людей, спускались с холма. Вдруг он отпустил ее руку и принялся ощупывать карманы.

– Черт, – сказал он, – я забыл отправить письмо.

– Ой. Важное письмо?

– Важно, чтобы его получили сегодня вечером. Это люди, которым я телеграфировал, что не приеду.

– Спасибо, большое тебе спасибо, Эдди, что ты приехал!

Эдди улыбнулся – ослепительно, но натянуто и с заметной тревогой.

– Я столько всего наплел. Поэтому письмо обязательно должно дойти вечером. Ты даже не представляешь, какие люди бывают обидчивые.

– А сейчас нельзя его отправить?

– Штемпель… Хотя меня уже и так все возненавидели. Да и вообще, Лондон отсюда кажется прекрасно далеким. Ну, крошка, где тут ближайший почтовый ящик?

При мысли об этой отчаянной, но простой мере лицо у Эдди сразу прояснилось. Он больше не глядел, нахмурившись, на письмо, а вместо этого, перейдя через дорогу, весело забросил его в почтовый ящик на углу. Глядевшая на него с другой стороны улицы Порция вдруг успела понять, что он к ней вернется, что они вообще-то теперь снова вместе.

Эдди вернулся и сказал:

– Ага, у тебя лента на голове завязана бантиком. И ты до сих пор носишь шерстяные перчатки.

Взяв Порцию за руку, он сжал ее пальцы.

– Какие славные, – заметил он, – будто выводок слабеньких мышат.

Они медленно спускались по петлявшей перед ними дороге. Эдди читал вслух все названия особняков на прибитых к белым воротам табличках – ворота были в зеленых потеках смолы, дома начинались за елями. Моря отсюда видно не было, оглушительная тишина с материка, серая от надвигавшихся сумерек, заполняла дорогу от станции. Сам Сил был скрыт за холмом, только дымок поднимался из-за садовой хвои. Потом они услышали, как где-то в овраге течет ручей. Не удержавшись, Эдди воскликнул:

– Крошка моя, какое тут все нереальное!

– Погоди, ты еще не видел, где мы будем пить чай.

– Но где же он, этот твой «Вайкики»?

– Ох, Эдди, я же тебе говорила – на берегу моря.

– А что миссис Геккомб, радуется моему приезду?

– Да, очень, хотя, должна сказать, ей не много нужно для радости. Но даже Дикки утром за завтраком упомянул, что, наверное, увидится с тобой вечером.

– А Дафна тоже рада?

– Мне кажется, очень. Но она боится, что ты слишком комильфотный. Покажи ей, что ты не такой.

– Я так рад, что приехал, – сказал Эдди и ускорил шаг.

В «Вайкики» поведение миссис Геккомб поначалу оказалось не на уровне. Она дважды взглянула на Эдди и сказала: «Ой…» Потом опомнилась и сказала, что очень рада его видеть. Она нервно обвела рукой чайный столик, не сводя глаз с фигуры Эдди, словно пытаясь попристальнее вглядеться в призрака. Когда они уселись пить чай, миссис Геккомб села спиной к окну и Эдди предстал перед ней в менее обманчивом свете. Стоило ему заговорить, как ее глаза устремлялись к его лбу, к пробору, от которого расходились в стороны его роскошные буйные кудри. Паузы в разговоре возникали сами собой, и тогда Порция буквально слышала, как миссис Геккомб судорожно сдвигает, меняет местами все свои представления об Эдди – будто стулья перед вечеринкой. Угощение было щедрым, но миссис Геккомб до того растерялась, что обносить всех пирожными пришлось Порции. Ей вдруг пришло в голову, что она не знает, кто за них заплатит, и что она, быть может, поступила необдуманно, пригласив Эдди, потому что тем самым ввела «Вайкики» в дополнительные расходы.

Она не знала даже, пришло ли это в голову самой миссис Геккомб. Порция выросла в гостиницах, где счета, куда вписано все «дополнительное», еженедельно поджидают тебя возле лестницы, и поэтому накрепко усвоила, что если кто-нибудь где-нибудь живет, то это чего-нибудь кому-нибудь да стоит, и стоимость эту надо возмещать. Она понимала, что теперь, когда она жила в доме на Виндзор-террас, ела то, чем ее кормили, спала на простынях, которые нужно было стирать, даже когда просто дышала нагретым воздухом, платить за все это приходилось Томасу и Анне. Но, нравилось им это или нет, можно было закрыть глаза на то, что они за нее платят, притворившись, что это все – дело семейное, и Порция приучилась думать об этом с той нечуткостью, которая обычно вырабатывается по отношению к родственникам. Теперь же она могла только надеяться, что они не скупясь платили и за ее проживание в «Вайкики» и что эта сумма покроет и стоимость съеденных Эдди пирожных. Но уверенности в этом у нее не было, и поэтому сама она решила есть поменьше.

У Эдди же во время чаепития было одно преимущество: он до этого совершенно не знал миссис Геккомб. Ему она показалась ужасно застенчивой – только и всего. И потому он решил вести себя с ней искренне, легко и непринужденно, а вести себя легко, искренне и непринужденно он мог, даже стоя на голове. Откуда ему было знать, что его внешность и нечто, его окружавшее – пожалуй, это можно было назвать аурой, – впервые за долгие годы заронили в ее сердце подозрения, нет, не насчет Порции, а насчет Анны. Откуда ему было знать, что теперь у миссис Геккомб в голове роились подозрения насчет Анны и Пиджена, которые она подавляла годами, – подозрения, о которых она с радостью позабыла, выйдя замуж. Убеждение (поселившееся в ней в последний ее год в Ричмонде), что от прытких молодых людей не стоит ждать ничего хорошего, отозвалось печальным тиком в складках ее левой щеки. Боязнь повстречать плебея была самым большим ее страхом с тех пор, как она воцарилась в «Вайкики». Разумеется, нет ничего плохого в том, что этот юноша – друг Порции, раз Порция сказала, что он дружит с Анной. Но как же так вышло, что Анна дружит с ним?.. Порция глядела, как подрагивает ее щека, и гадала, что же случилось.

Эдди же казалось, что он отлично справляется. Ему нравилась миссис Геккомб, и он изо всех сил старался ей угодить. В его поведении не было ни капли лукавства. Он простодушно верил, что слегка вскружил голову миссис Геккомб. Он и впрямь хорошо здесь смотрелся – едва войдя в комнату, он завязал гармоничные отношения со всей ее обстановкой: с синей шенильной портьерой слева от его головы, с буфетом, в который он упирался спинкой стула, с готовым абажуром, который он заметил и расхвалил. Он выглядел здесь так естественно и так идеально сюда вписался, что Порция не могла понять, как это салон «Вайкики» мог вообще существовать до него. А на веранде лежала наполовину собранная головоломка, куда перед его приездом Порция пыталась втиснуть свои надежды и страхи. После чая она поглядела на головоломку свежим взглядом, и она показалась ей осколком другой эпохи. Эдди задорно болтал, задорно балансируя на плиточном бордюре у камина. Даже Дорис на него взглянула, когда просочилась в салон, чтобы убрать со стола.

– До чего же хорошо погреться у настоящего огня, – сказал он. – У меня вот в квартире только газ.

Миссис Геккомб взяла у Дорис скатерть, сложила ее; скатерть по краю была дюймов на восемь обвязана крючком.

– Но у мистера Квейна в конторе, наверное, центральное отопление?

– О да, – ответил Эдди, – там все тип-топ.

– Да, мне тоже говорили, что обстановка там очень элегантная.

– Но самый дивный камин, разумеется, в гостиной у Анны. Вы ведь часто бываете у нее в гостях, верно?

– Да, я заезжаю на Виндзор-террас, когда бываю в Лондоне, – ответила миссис Геккомб, так до конца и не оттаяв. – Очень гостеприимный дом, – добавила она, чтобы некоторые не считали, будто они владеют исключительными правами на его хозяев.

Она включила свет над своим столиком для рукоделия, уселась за него и принялась перебирать кисти. Порция, глядя, как веранду обступают сумерки, сказала:

– Я, наверное, покажу Эдди море.

– Ох, деточка, сколько там того моря ты сейчас увидишь.

– Ну, мы только посмотрим.

И они ушли. Порция спускалась по дорожке, натягивая пальто, но Эдди только обмотал шарф вокруг шеи. Прилив наползал на берег, линия горизонта еле виднелась в темно-сером воздухе. С мелководья доносилось галечное перешептывание – и не тишина даже, а что-то еле приметное у самой границы с тишиной. Ветра не было – так, ощущение холодка за воротником и в волосах. Эдди и Порция стояли на набережной, глядя, как небо и море постепенно стираются из виду. Эдди стоял немного поодаль, словно человек, позволивший себе наконец остаться в полном, свободном от всего одиночестве. Его общительность имела мало отношения к его характеру, который теперь проявился во всей своей угрюмости. Одной Порции дозволено было присутствовать при этой мрачной перемене – перед ней одной ему не нужно было притворяться, что она существует, потому что для него ее больше не существовало. Нежная или дерзкая игра в полувлюбленность со взрослыми людьми становилась подчас слишком изнурительной, слишком утомительной для Эдди. От одной Порции он мог отмахнуться – вот так, в мгновение ока – с усталой простотой. И потому у нее одной было особое право: он позволял ей оставаться с ним рядом по меньшей мере во плоти, когда сам он фактически был не с ней, уходил от нее. Никто не умел быть рядом так ненавязчиво, как она. Он воспринимал ее как стихию (например, воздух) или как некое состояние (темноту) – это они соприкасаются с тобой ровно и легко, когда человеческих прикосновений вынести невозможно. Он мог смотреть сквозь нее, не удостаивая ее ни малейшим взглядом, не чувствуя никакого стыда за пустоту, которая наверняка заметна в его глазах.

Порция, дожидаясь Эдди, – ей уже не впервые приходилось вот так его дожидаться – медленно вертела кулаками в карманах и огорчалась, что ему именно сейчас понадобилось отлучиться. Этот осенний миг, какой случается в каждом сезоне, и темное море с мелкими закорючками пены расширяли ее одиночество до бесконечности, даже несмотря на то, что она была к этому готова. И тут разом свет с середины Ла-Манша заметался по морю, выхватывая то прогалины, то глянцевые волны. Теперь маяк так и будет вспыхивать всю ночь. Свет, будто кончиком пальца, мазнул по лицу Эдди – и минуту спустя на набережной разом зажглись все фонари. Обернувшись, она увидела на стене пансиона тени от тамарисковых кустов.

– Сколько света! – воскликнул Эдди, тоже просветлев. – Ну вот, теперь это уже больше похоже на морской курорт. А пирс у них тут есть?

– Знаешь, нет. Но он есть в Саутстоне.

– Давай спустимся к морю.

Галька захрустела у них под ногами.

– Ну так что, значит, тебе здесь хорошо? – спросил Эдди.

– Понимаешь, я к такому больше привыкла. Дома у Анны я никогда не знаю, что произойдет дальше, а тут – даже если и не знаю, то меня это не очень беспокоит. В каком-то смысле у Анны дома ничего и не происходит, ну, может, и происходит, только я об этом не знаю. Но здесь я сразу понимаю, что люди чувствуют.

– Интересно, а я? – задумался Эдди. – Я догадываюсь о том, что люди чувствуют, и это уже само по себе отвратительно. Интересно, окажется ли правда лучше или гораздо хуже? Правда – в смысле насчет того, что чувствуют другие. О своих-то чувствах я все уж слишком хорошо знаю.

– И я.

– Знаешь все о моих чувствах?

– Да, Эдди.

– Теперь я чувствую себя виноватым.

– Отчего же?

– Ну, ты ведь даже не представляешь, как я, бывает, себя веду, а я сначала что-нибудь сделаю и только потом понимаю, что именно чувствую.

– Получается, ты не знаешь, что ты можешь почувствовать?

– Нет, крошка, понятия не имею. Это все совершенно непредсказуемо. Вот что самое плохое. Тебе стоило бы меня бояться.

– Но я только тебя и не боюсь.

– Погоди-ка… черт! Камешек попал в ботинок.

– Мне тоже, если честно.

– Так чего же ты молчала, глупышка? Зачем было мучиться?

Они уселись на бугорок и оба стянули ботинки. Их вдруг окатило светом от маяка, и Порция сказала:

– Смотри, у тебя на носке дырка.

– Да. Этот маяк – словно Божье око.

– Но ты правда считаешь, что тебя нужно бояться?

– Что за оскорбительные вопросы. Ты хочешь сказать, что я слишком много о себе понимаю. Но, по-моему, даже то, что я – это на самом деле я, – всего лишь романтическое допущение. Может, это и вульгарно – думать, будто я что-то из себя представляю, но куда хуже думать, будто я не представляю из себя ничего. Конечно, у всех у нас много общего, но все это общее просто ужасно. Я и в себе-то самом почти все ненавижу, как же я могу терпимо относиться к другим людям? Может, пойдем, дружок? Мы прекрасно тут с тобой сидим, но эти камешки впиваются мне в зад.

– И в мой тоже, если честно.

– Терпеть не могу, когда ты такая вся из себя славная… Хорошо тут с тобой, но мне что-то все равно невесело.

– Значит, эта неделя в Лондоне у тебя не задалась?

– Хм, ну… В неделю Томас платит мне пять фунтов.

– Боже!

– Да, вот она, цена за фунт мозга… Опять чуть не загнал камень в ботинок, давай-ка вернемся на променад. А кто живет на набережной?

– Никто, это пансионы. Три дома сдаются внаем.

Они вскарабкались на набережную, развернулись и отправились обратно в «Вайкики».

– И все-таки, – сказала Порция, – правда ведь, миссис Геккомб очень милая?

Мигом воспрянув духом, Эдди спикировал к Дафне и Дикки, которые возле камина слушали радио. Они с сомнением его оглядели. Он обменялся крепким мужским рукопожатием с Дикки и дерзким взглядом – с Дафной. Тут к ним спустилась миссис Геккомб, и Дафна сразу перешла к прежней тактике и свои отточенные реплики адресовала только ей. Перекрикивая надрывавшееся радио, миссис Геккомб и Дафна договорились, что ужин надо подавать пораньше, так как некоторые из присутствующих потом собирались пойти в кино.

– И там мы встречаемся с Кларой! – взревела Дафна.

Дикки и ухом не повел.

– Клара тоже идет, говорю! Встречаемся там!

Дикки холодно взглянул на нее поверх «Ивнинг Стэндард» и ответил:

– Впервые об этом слышу.

– Вот и не идиотничай. Клара, наверное, за нас заплатит.

Дикки фыркнул и, нагнувшись, принялся чесать лодыжку так, будто это было самым безотлагательным делом. С минуту казалось, будто глаза Дафны провалились куда-то вглубь ее головы – до того их заволокло напряженными размышлениями. Потом она спросила Порцию:

– Ты и твой друг пойдете? – и бросила полный безразличия взгляд в зеркало над ухом Эдди.

– Пойдем, Эдди? – привстав на колени, спросила сидевшая на диване Порция.

И Эдди сразу обрушил на нее этот свой пронзительнейший быстрый взгляд. Он по-прежнему подчеркнуто не смотрел на Дафну, и его лицо осветила безмятежная недобрая улыбка.

– Если нас и впрямь приглашают, – прокричал он в ответ, – то это просто божественно.

– Мы не помешаем, Дафна?

– А, да мне-то все равно. Как хотите.

Поэтому сразу после ужина они отправились в кино. По дороге зашли за Уоллесом, и все пятеро, выстроившись рядком, зашагали по асфальтовой дорожке, ведущей в город. На аллее было темно, огни мерцали впереди. Шумно стуча каблуками, они прошли по пешеходному мостику через канал, который выдыхал струйки пара. За еловым леском «Синема Гротто» переливалась созвездиями золотого, красного, синего. Клара, в норковой шубке и с жертвенным выражением на лице, ждала их под пальмой в фойе. Возле кассы образовалась вежливая сутолока: Дикки, Уоллес и – правда, не так убедительно – Эдди пытались сделать вид, что заплатят за всех. Но тут из-под локтя Дикки высунулась Клара и купила всем билеты, на что все и рассчитывали. Друг за другом они пробрались по темному ряду и уселись в следующем порядке: Клара, Дикки, Порция, Эдди, Дафна, Уоллес. На экране шел комедийный скетч.

Пока шла программа, Дикки был гораздо обходительнее с Порцией, чем с Кларой, выражалось это в том, что он облокотился на ручку кресла со стороны Порции и не облокотился на ручку кресла со стороны Клары. Он шумно дышал. Клара, дождавшись запинки в скетче, спросила, хорошо ли Дикки поиграл в хоккей. Когда бедняжка Клара уронила свою расшитую бисером сумочку, вместе с деньгами и всем прочим, поднимать ее тоже пришлось ей самой. Порция сидела, не сводя глаз с экрана, – раз-другой, когда Эдди менял положение, он задевал ее колено своим. Тогда она взглядывала на него и видела, как у него в глазах отражается свет от экрана. Он сидел, подавшись вперед, будто находился в тесном сговоре с самим собою. За Эдди виднелся идеально вздернутый профиль Дафны, а за Дафной – полуобморочно зевал Уоллес.

Закончился киножурнал, началась картина. Тут оживились все, даже юноши. Что-то отвлекло внимание Порции от экрана – какая-то настороженность рядом с дальним коленом Эдди. Она затаила дыхание – и не услышала дыхания Эдди.

Почему Эдди не дышал? Что могло случиться? В их рядке из шестерых человек чувствовалось напряженное присутствие чего-то лишнего. Пытаясь понять, что происходит, она повернулась к Эдди, но тот сразу откликнулся на ее взгляд широкой, ничего не выражающей улыбкой, сверкнувшей на фоне экрана. Эту улыбку она перехватила у кого-то другого. Рука Эдди вяло свисала с подлокотника ее кресла, между пальцев была зажата сигарета, второй руки она не увидела. Вжавшись в кресло, она умоляюще уставилась на экран, уговаривая себя не отворачиваться, ни о чем не думать.

Экран угрожающе переполнился людьми, кажется, назревала буря; вежливо охнула Клара. Дикки, неуязвимый к происходящему на экране, привстал и вытащил из кармана портсигар. Равнодушно следя за картиной, он вытянул сигарету, сунул ее в рот, сжал зубами. Защелкал зажигалкой. Прикурив, он любезно повернулся к соседям – не нужно ли кому-нибудь огоньку.

Дрожащий огонек зажигалки выхватил ряд их коленей и расселину прохода. Он выхватил хромированную защелку на ридикюле Дафны и в конце ряда – наручные часы Уоллеса. Он покружил над тугим, белым шелком чулка Дафны, посверкал валявшейся на полу оберткой. Все, кто хотел курить, уже курили, никому не было нужно огоньку. Но Дикки так и сидел с дрожащим пламенем в руке, так выжидающе и держал зажигалку – так выжидающе, что Порция, будто Дикки резко толкнул ее в шею, развернулась, чтобы проследить за его взглядом. Свет с жестокой меткостью скользнул по манжете, металлу браслета, сверкнул на ногте большого пальца. Даже не прячась слишком глубоко в прогалину между ручками кресел, Эдди с Дафной недвусмысленно держались за руки. Пальцы Эдди мяли ладонь Дафны, ее большой палец отзывчиво подергивался в ответ.

6

В пустом пансионе шуршало море, как будто эхо, годами отлетавшее от волн и гальки, поселилось теперь в его трубах, в неплотно прикрытых шкафах. Лестница скрипела под ногами Эдди и Порции, тряслись расшатанные перила. Распахнутые настежь двери вросли в пол – их перекосило от морской сырости, гулявший по комнатам сквозняк шелестел обрывками обоев. Потолки в передней части дома блестели – до них долетал свет с моря, задние окна глядели на север, на соляные пустоши. Младший партнер мистера Банстейбла, мистер Шелдон, нечаянно оставил ключ от этого дома в «Вайкики», когда на днях заходил поиграть в карты. На ключе был ярлычок: «5, Уинслоу-террас», ключ нашел Дикки, Эдди взял его у Дикки, вот так Эдди с Порцией сюда и попали. Пробраться в пустующий дом – что может быть лучше?

Дело было воскресным утром, вот-вот пробьет одиннадцать: звон церковных колоколов доносился в комнату даже сквозь закрытые окна. Но миссис Геккомб пошла в церковь одна. Дикки ушел, чтобы переговорить о чем-то с другом, Дафна лежала в шезлонге на солнечной стороне веранды – хотя солнца не было – и читала «Сандэй Пикториал». Она по-новому уложила волосы, прикрыв лоб челкой, и даже глазом не повела, когда Эдди, придерживая Порцию за локоть, вышел из «Вайкики» и они зашагали вниз по набережной.

Спальни верхнего этажа походили на монастырские кельи – наружные ставни на окнах были изнутри закрыты на крючок. Стены были плесневело-синего цвета, цвета мертвого неба, а при взгляде на разбегавшееся по потолку перекрестье трещин сразу думалось о том, как тут просыпаются отдыхающие. От каминной решетки пахло затхлой золой, и казалось, будто «Вайкики» где-то очень далеко. После долгих лестничных пролетов эти комнаты были тупиком: пустота и чувство распада следовали вверх по лестнице за всеми, кто входил в дом, отрезая путь обратно. Порции казалось, что она, пытаясь уйти от преследования, вскарабкалась на самую верхушку дерева. Она вспомнила, что видела этот до ужаса высокий дом сзади и как он напугал ее, когда они вместе с миссис Геккомб проезжали мимо него в такси. Сегодня, когда они, повернув ключ в замке, храбро толкнули осевшую дверь, из коридора послышался шелест обоев. Но Порция боялась остаться с Эдди наедине не только здесь.

Он закурил, привалившись к каминной полке. Он словно бы обмерял комнату взглядом, раскручивая на пальце веревочку с висевшим на ней ключом. Порция подошла к окну, выглянула наружу.

– Тут во всех окнах двойные стекла, – сказала она.

– Толку-то от этого, если дом снесет ветром.

– Думаешь, правда может?..

Колокола смолкли.

– А ты вообще должна быть в церкви.

– Я ходила в прошлое воскресенье, но это все не обязательно.

– Тогда зачем ты туда ходила в прошлое воскресенье, а, маленькая пройдоха?

Порция молчала.

– Слушай, крошка, ты сегодня какая-то странная. С чего это ты себя так странно со мной ведешь?

– Я? Странно?

– Ты прекрасно знаешь, что да. Не дури. Что такое?

Она стояла отвернувшись и молча дергала за оконную щеколду. Но Эдди дважды свистнул, и ей пришлось обернуться. Он так туго закрутил веревочку на пальце, что из-под нее проступили бороздки окрашенной никотином кожи. В его оживленном взгляде угадывалась нервная настороженность, словно его мир вот-вот рухнет. Машинально вскинув ладонь к щеке, она глядела на его виднеющиеся между губ зубы.

Он сказал:

– Ну?

– Почему ты держал Дафну за руку?

– Когда это?

– В кино.

– А, там. Потому что, понимаешь, ну надо же мне как-то общаться с людьми.

– Почему?

– Потому что у нас с ними больше нет ничего общего, и меня это просто выводит из себя. Да, я заметил, ты тогда как-то странно на меня посмотрела.

– Когда ты мне улыбнулся? Ты тогда уже держал ее за руку?

Эдди задумался.

– Да, наверное, похоже на то. А ты разволновалась? То-то я думал, ты слишком рано ушла спать. Но мне казалось, ты и так знаешь, что я за человек. Мне нравится касаться других людей.

– Но ты даже не вспомнил обо мне!

– Да, похоже, не вспомнил. – Он опустил взгляд, раскрутил веревочку на пальце. – И ведь правда, не вспомнил, – сказал он уже гораздо мягче.

– Ты об этом говорил тогда на берегу? О том, что ты не знаешь, как можешь себя повести?

– А ты, конечно, сразу кинулась домой и все записала? Я ведь просил тебя ничего обо мне не писать.

– Нет, Эдди, в моем дневнике об этом ничего нет. Ты ведь сказал это только вчера, после чая.

– Ладно, в общем, это даже нельзя назвать поведением – настолько это все неважно. Ничего нового в этом нет.

– Но для меня – есть.

– Тут уж я ничем не могу помочь, – ответил он, рассудительно улыбаясь. – Я не могу тебя изменить.

– Я знала, что что-то не так, еще до того, как Дикки стал вертеть зажигалкой. Я поняла это по тому, как ты улыбался.

– Такая малышка, а уже невротичка.

– Не такая уж я и малышка. Ты даже сказал однажды, что можешь на мне жениться.

– Ты была такой малышкой, вот я и сказал.

– Поэтому можно было говорить все, что вздумается?

– Нет, но я думал, что уж ты-то не разделяешь этих совершенно предвзятых взглядов. Но теперь ты ничем не отличаешься от других местных девушек, которые только и делают, что смотрят на меня и меня оценивают, а потом выдумывают обо мне бог весть что. Из-за тебя я…

– Да, но почему ты держал Дафну за руку?

– Мне просто хотелось дружеского общения.

– Но… то есть… Мы ведь с тобой дольше дружим.

Безжалостность то ли разом оставила Эдди, то ли уступила место совершенно другому чувству. Он подошел к стенному шкафу, который до этого внимательно разглядывал, и аккуратно прикрыл его дверцы. Затем он огляделся – с таким видом, будто жил здесь и вот теперь пришел забрать оставшиеся вещи. Он поднял обгорелую спичку и кинул ее в камин. Затем рассеянно сказал:

– Ладно, пойдем отсюда.

– Но ты слышал, что я сказала?

– Слышал, конечно. Ты всегда такая милая, крошка моя.

Они спустились на этаж, поближе к мягкому шороху моря. Эдди зашел в гостиную, чтобы еще разок осмотреться. Пол, там, где от ковра остался след, покрывали красноватые разводы мастики. В деревянную раму над арочным окном был вделан крюк, на котором, наверное, висела птичья клетка.

Свет с моря проник в комнату через окно и упал на лицо Эдди, когда тот быстро обернулся и сказал, стараясь говорить легко, мягко:

– Мне так стыдно, ты и не представляешь. Я просто хотел поразвлечься, только и всего. Честно, дружок, я и не думал, что ты заметишь, а если и заметишь, то не придашь этому значения. Мы с тобой давно знакомы, ты прекрасно знаешь, какой я болван. Но если ты и впрямь ужасно расстроилась, значит, я поступил очень дурно. Так что ты уж не огорчайся, пожалуйста, не то мне и вовсе жить расхочется. От меня одни неприятности – снова и снова. Не нужно бы мне этого говорить, раз уж я только что извинился, но право же, крошка, это ведь такой пустяк. Спроси хоть старушку Дафну. Ну просто именно так у многих людей и завязывается общение.

– Нет, Дафну я не могу спросить.

– Тогда уж поверь мне.

– Но, Эдди, они все думали, что ты мой друг. Я так гордилась тем, что все они так думали.

– Крошка моя, но если бы мне не хотелось тебя увидеть, стал бы я тащиться в такую даль и отказываться от других приглашений? Ну, не глупи, ты же знаешь, что я тебя люблю. Я просто хотел побыть с тобой на море, и вот мы здесь и прекрасно проводим время. Зачем портить все это из-за какой-то мелочи, которая ровным счетом ничего не значит?

– Но что-то ведь она значит – что-то еще.

– Знаешь, я только с тобой и веду себя серьезно. Всем остальным я и слова всерьез не скажу – просто делаю то, чего от меня хотят, и все… Ты ведь понимаешь, что с тобой я серьезен, правда, Порция? – спросил он, подойдя к ней и заглянув ей в глаза.

У него самого в глазах – будто затвором камеры щелкнули – из темноты на какую-то долю секунды проступил настоящий Эдди.

Никогда прежде, никогда – до этой доли секунды – Порция не отводила взгляд первой. Она посмотрела на призрачные очертания какого-то комода, оставшиеся на обоях с рисунком из выцветших пурпурных листьев.

– Но ты сказал – там, наверху, – она дернула головой, указывая на потолок, – что раз я еще маленькая, тебе можно и не отвечать за свои слова.

– Ну, разумеется, я не могу быть серьезным, когда несу всякий бред.

– Тогда тебе не стоило бы бредить насчет свадьбы.

– Нет, крошка, ты решительно не в себе. С чего бы это тебе хотеть замуж?

– Ты и на пляже бредил, когда говорил, что мне нужно тебя бояться?

– И как ты только это запомнила!

– Это было вчера вечером.

– Ну, может, вчера вечером мне так казалось.

– Ты разве не помнишь?

– Слушай, крошка, ты уж, пожалуйста, не выводи меня из себя. Ну как я могу до сих пор чувствовать что-то, что чувствовал давным-давно, когда вместо этого можно еще перечувствовать столько всего. Люди, говорящие, что никогда не изменяют своим чувствам, самые обыкновенные лицемеры. Я, может, и обманщик, но не лицемер – это совсем не одно и то же.

– Как же ты тогда можешь говорить, что серьезен со мной, если у тебя нет ни одного постоянного чувства?

– Ну, значит, не серьезен. – Эдди со смехом – довольно раздраженным – затоптал сигарету. – Ничего не поделаешь, придется тебе принимать меня таким, каков я есть. Я думал, ты так и делаешь. И если ты будешь расстраиваться по каждому пустяку, лучше тебе тогда вообще не верить, будто я хоть что-то говорю всерьез. Я вот помню, как вчера вечером сказал тебе, что и сам толком не понимаю, что делаю. И да, я, бывает, делаю такое, от чего тебе дурно станет. Теперь я понимаю, что был не прав – раньше мне казалось, что я могу тебе рассказывать… могу даже не скрывать от тебя всех своих поступков и что ты даже и бровью не поведешь. Потому что я надеялся, что в мире есть хотя бы один такой человек, но, наверное, у меня сложилось слишком уж абсурдное, слишком невероятное представление о тебе… Нет-нет, милая моя крошка Порция, придется признать, что в наших с тобой отношениях наступила какая-то совсем нездоровая, чтоб не сказать – муторная, стадия. А для меня это в сотни раз хуже, чем какие бы то ни было нежности с Дафной. И теперь дела у нас обстоят так: ты, как и все остальные, с лаем загоняешь меня на дерево. Ладно, давай спускаться. Насмотрелись мы уже на этот дом. Запрем дверь и вернем ключи Дикки.

Решительным шагом он направился к двери.

– Постой, Эдди, подожди! Я что, все испортила? Я не хотела тебя огорчать, я лучше умру! Правда… Я только ради тебя и живу. Обещаю, правда, я обещаю! То есть обещаю, что не буду расстраиваться. Мне только надо ко всему этому привыкнуть, а я еще не совсем ко всему привыкла. Я говорю глупости, только когда ничего не понимаю.

– И не поймешь. Мне это уже ясно.

– Но я очень, очень хочу понять! Я пойму и не буду такой глупой. Правда…

Она обеими руками вцепилась в его руку, лихорадочно, не различая, где ткань рукава, а где кожа. Она оглядела его лицо – не лихорадочно, но с нескрываемой грустью. Он сказал:

– Слушай, замолчи-ка, не то я кажусь себе каким-то мерзавцем.

Высвободившись, он с досадой, но безо всякой злобы схватил ее руки – будто пару ошалелых котят.

– А шума-то, шума, – сказал он. – Вот не дашь ты человеку расстаться с иллюзиями так, чтобы стены от крика не рухнули, да, глупышка ты этакая?

– Но я не хочу, чтобы ты с ними расставался.

– Ладно, ладно. Не расстался.

– Правда, Эдди? Честное слово? Я не только ради себя прошу, просто ты говорил, что у тебя их так мало осталось – иллюзий в смысле. Обещаешь? Ты ведь не для того, чтобы я замолчала, это сказал?

– Да, да, то есть нет. Честное слово. Я сказал первое, что пришло в голову. Для разговора – хуже нет. Ну а теперь пойдем отсюда? Я не прочь выпить, если здесь это вообще возможно.

Эхо их голосов спустилось за ними по лестнице, ступени снова заскрипели, перила снова зашатались. В отверстии для почты проступала полоска света. Они пробрались сквозь наносы рекламных брошюрок, заплесневелых каталогов. Когда они бросили последний взгляд на коридор с обоями шоколадного цвета, куда свет из гостиной заглядывал только украдкой, он показался им таким казенным, неприветливым. Неужели когда-нибудь в этот дом вернутся люди? А ведь он по-прежнему глядел на солнце, отражал море и хранил воспоминания о счастливых каникулах.

Дикки встретился им у самых ворот «Вайкики», и Эдди отдал ему ключи.

– Большое спасибо, – сказал Эдди, – недурной домик. Мы с Порцией внимательно его изучили. Думаем теперь, не открыть ли нам самим пансион.

– Правда? – отозвался Дикки с некоторым mйfiance[32] в голосе.

Он сошел с дорожки, пропустив гостей, и закрыл за ними ворота. Дафна по-прежнему возлежала на веранде с воскресной газетой на коленях.

– А вот и мы, – сказал Эдди, но Дафна их как будто и не заметила.

Они столпились вокруг шезлонга, и Эдди, довольно виртуозно выхватив у Дафны газету, принялся читать ее сам. Читал он с преувеличенным вниманием, присвистывая после каждой прочитанной новости. Едва пробило двенадцать, как он с легкой тревогой оглядел салон «Вайкики», не замечая никаких признаков (потому что их и не было) хереса или джина с лимоном. Наконец он предложил всем пойти куда-нибудь выпить, но Дафна спросила:

– Куда? – А потом добавила: – Тут тебе не Лондон, знаешь ли.

Дикки сказал:

– Порция к тому же не пьет.

– Ну, она может просто пойти с нами за компанию.

– Не можем же мы привести девочку в бар.

– Почему это? На морском-то курорте.

– Это ты так думаешь, но мы здесь, боюсь, придерживаемся другого мнения.

– Ну да, ну да… Тогда, слушай… Дикки, не пойти ли нам вдвоем?

– Я, в общем, не против, если…

Дафна зевнула и сказала:

– Да, мальчики, идите-ка вдвоем. Нечего вам тут торчать.

И мальчики ушли.

– А твой друг-то не прочь выпить, – заметила Дафна, поглядев им вслед. – Он вчера предлагал мне рвануть с ним куда-нибудь после кино, но я, конечно, сказала ему, что везде уже будет закрыто. Как считаешь, мальчики поладят?

– Какие мальчики? – спросила Порция, которая снова принялась собирать головоломку.

– Он и Дикки.

– А… Думаю, я об этом не думала.

– Дикки говорит, что он слишком много болтает, но, конечно, что еще Дикки скажет. А у этого, как его, Эдди – много разных друзей?

– Не понимаю, каких это?

– Девчонки вокруг него вертятся?

– Я почти не знаю никаких девчонок.

– Но ты ведь говорила, что он нравится твоей невестке. Хотя она, конечно, не девчонка. Кстати, вот так вот и задумаешься насчет нее. В смысле, он ведь совсем младенец. А он что, всегда себя так ведет?

– Как ведет?

– Так, как здесь.

Порция обошла головоломку, уставилась на перевернутую картинку.

Подвигав один кусочек туда-сюда, она рассеянно промямлила:

– По-моему, он всегда ведет себя примерно одинаково.

– А ты, похоже, не слишком хорошо его знаешь, да ведь? А говорила, что вы с ним такие друзья.

Порция пробормотала в ответ что-то неразборчивое.

– Ты вот что, будь с этим мальчишкой поосторожнее. Даже не знаю, может, мне лучше промолчать, но мне тебя ужас как жалко, ты ведь совсем еще маленькая. Ты только смотри, не влюбись в него совсем по уши. Мальчик-то он неплохой, я ничего такого не имею в виду, но таким, как он, только бы поразвлечься. Не хочу, конечно, говорить про него гадостей, но вот честно… Ты уж послушай меня… Конечно, ему нравится, что ты к нему липнешь, а кому бы не понравилось, ты ведь такая миленькая малышка. Парням даже нравится, когда девчонки на них вешаются – посмотри вон на Дикки с Кларой. Встречайся ты с таким идеалистом, как Сесил, и ничего бы страшного, но вот честно, у Эдди никаких идеалов нет. Конечно, ничего такого он себе не позволит, ему и не захочется, он ведь понимает, что ты еще ребенок. Но если ты влюбишься в него по уши, так и не узнав, что он за человек, тебя ждет большое потрясение. Ты уж послушай меня. В общем, ты сама что ли не видишь, что он с тобой играет – поэтому-то он сюда приехал, ну и вообще. Таким, как он, лишь бы с кем-нибудь поиграть, будь у нас тут котенок, он бы и с ним уже наигрался будь здоров. Ты просто ничего не понимаешь.

– Это ты о том, что он держал тебя за руку? Он говорит, это потому, что ему хотелось дружеского общения.

Дафна не отличалась быстрой реакцией: на то, чтобы совершенно застыть в шезлонге, у нее ушло более двух секунд. Затем ее глаза сблизились, черты лица набрякли, наступила пауза, во время которой она переваривала чудовищное замечание Порции. И пока длилась эта пауза, устои цивилизации «Вайкики» ощутимо пошатывались. Когда Дафна вновь заговорила, в ее голосе слышалось дребезжание, будто у нее что-то треснуло в моральной трахее.

– Знаешь что, я просто тебе намекнула, что к чему, потому что мне тебя вроде как жалко. Но вовсе необязательно так вульгарно себя вести. И вообще, я очень удивилась, когда ты заявила, что у тебя есть дружок. Я еще подумала – ну точно какой-нибудь хлюпик. Но раз уж тебе так не терпелось, чтобы он приехал, то я тебя поддержала и, между прочим, обтяпала все с мамулей. Не хочу, конечно, себя тут нахваливать, не в моих это правилах, скажу только, что я не какая-нибудь там гадючка и у подруги друга никогда отбивать не стану. Но как только ты притащила сюда этого мальчишку, сразу стало ясно: его кто хочешь подобрать может. У него это на лице написано. Он даже соль не может передать так, чтоб кому-нибудь глазки не состроить. Правда, все равно странно было, когда…

– Когда он взял тебя за руку? Да, мне тоже это сначала показалось странным. Но я подумала: вдруг тебе – нет.

– Так, Порция, знаешь что – если не можешь разговаривать как леди, бери свою головоломку и собирай ее где-нибудь в другом месте. На веранде из-за нее не развернуться! Вот уж не думала, что ты такая деревенщина, да и мамуля – ни сном, ни духом, не то уж она не стала бы делать твоей невестке никаких одолжений и селить тебя у нас, удобно – неудобно, неважно. Сразу видно, как они тебя там воспитывают, у меня, знаешь, просто слов нет. Забирай эту противную головоломку и неси ее к себе в комнату, если тебе уж так не терпится ее закончить. Ты мне на нервы действуешь, когда тут с ней ковыряешься. Между прочим, это наша веранда!

– Я уйду, если хочешь. Но я не собираю головоломку.

– Ну тогда не возись тут, от тебя кто хочешь умом тронется.

Румянец Дафны усиливался вслед за голосом, она прокашлялась. Наступила еще одна пауза – в ней безошибочно угадывалось напряжение, после которого закипающий чайник обычно начинает пыхтеть.

– Твоя беда в том, – продолжала она, распаляясь, – что здесь ты начала слишком много о себе думать. Все с тобой носятся. Сесилу тебя жалко, потому что ты сиротка, Дикки вертится вокруг тебя, чтобы позлить Клару. Я тебя взяла в нашу компанию, потому что думала, ты хоть опыта наберешься, ты ведь такая тихая мышка. Мамуля, бедняжечка, сказала, что ты такая славная девочка, и я ей поверила. Но, как говорится, с кем поведешься. Уж не знаю, как там все заведено в обществе, где вращается твоя невестка, но у нас тут, знаешь ли, все очень пристойно.

– Но раз для тебя это все так непривычно, зачем ты тогда гладила его руку в ответ?

– Есть две вещи, которые я на дух на переношу, – сказала Дафна, вся подобравшись. – Когда люди шпионят и подглядывают, а потом говорят всякие вульгарности. Может, это и странно, но я уж такая, какая есть, и меняться не собираюсь. Ты меня вывела из себя. Не стоило мне опускаться до твоего уровня. Я не виновата в том, что у тебя мозги как у младенца – и, уж прости, младенца довольно гадкого. Если ты не умеешь себя вести…

– Но я не понимаю, зачем нужно как-то по-особенному себя вести… Эдди сегодня утром сказал мне, что людям, у которых нет ничего общего, все равно ведь надо как-то общаться.

– Ого! То есть вы уже успели все обсудить?

– Я просто его спросила.

– Ты просто ревнивая гадючка.

– Больше нет, Дафна, честное слово.

– Но тебе тоже хотелось немножко… Да-да, я видела, как ты к нему прижималась.

– Но с другой стороны не было места! Дикки занял весь мой подлокотник.

– Ты моего брата сюда не впутывай! – завопила Дафна. – Да что ты вообще о себе понимаешь?!

Порция, спрятав руки за спину, что-то неуверенно пробормотала.

– Pardon? Что ты сказала?

– Сказала, что не знаю… Но, Дафна, я не понимаю, почему Эдди так тебя шокирует. Если вам не нравилось то, что вы делали, почему я должна ревновать? И если тебе это не нравилось, почему ты не отняла руку?

Дафна сдалась.

– Ты совсем ку-ку, – сказала она. – Иди-ка, приляг. Ты ничегошеньки не понимаешь. Стоишь тут с таким лицом – как не знаю что. Знаешь, правда, ты уж прости, но так недолго и поверить, что ты совсем дурочка. У тебя хоть какие-нибудь понятия есть?

– Не имею ни малейшего понятия, – оторопев, отвечала Порция. – Например, мои родственники – те, что еще не умерли, – вообще не имели понятия, почему я родилась. То есть мои мать с отцом…

Дафна, казалось, вот-вот лопнет. Она сказала:

– Знаешь, тебе правда лучше помалкивать.

– Хорошо. Хочешь, я пойду к себе? Прости меня, пожалуйста, Дафна, – сказала Порция, стоя у самого дальнего края своей головоломки, исподтишка оглядывая Дафну: от кончиков пальцев до крепких, округлых икр, до подола шерстяного платья в обтяжку. – Прости, что я тебя разозлила, ты ведь всегда так хорошо ко мне относилась. Я бы и не сказала ничего о тебе с Эдди, я просто подумала, что ты именно это и имеешь в виду. И еще, Эдди сказал, что если я так и не пойму, как это – когда людям нужно дружеское общение, то лучше мне спросить об этом у тебя.

– Вот это наглость так наглость! Значит так, вы оба ку-ку, и ты, и друг твой.

– Ты только ему это не говори, пожалуйста! Ему здесь так хорошо!

– Вот уж не сомневаюсь… В общем, давай, иди-ка ты наверх. Дорис сейчас будет накрывать на стол.

– Хочешь, я пока не буду выходить из своей комнаты?

– Нет, дурочка, а как же обед? Но сделай что-нибудь с лицом, у тебя такой вид, будто ты мышь проглотила.

Порция отдернула шенильную портьеру, поднялась к себе в комнату. Стоя у окна, она механически водила гребнем по волосам. Что-то странное творилось с ее коленными суставами – колени у нее тряслись. В щелочку под дверью просачивался воскресный запах бараньей ноги, которую жарила Дорис. Порция глядела, как миссис Геккомб, держа в руках зонт и молитвенник, весело спускается по набережной вместе с подругой. Что-то перебирало ее седые прядки, верно, поднялся полуденный ветерок, краешки коротких занавесок в комнате Порции тоже подрагивали на подоконнике. Дамы остановились у ворот «Вайкики», чтобы с наслаждением поболтать. Затем подруга двинулась дальше, а миссис Геккомб направилась к дому, ликующе и даже с каким-то торжеством помахав Порции молитвенником в красном сафьяновом переплете, будто бы она принесла с собой Божьей милости и на ее долю. Пока Порция стояла у окна, Эдди и Дикки так и не появились, но позже с набережной донеслись их голоса.

К обеду пока не звонили, и Порция, усевшись возле комода, пытливо вгляделась в портрет Анны. Она и сама не знала, чего искала в этом портрете, – подтверждения, что страдать могут и те, на кого это совсем не похоже, или что все страдают в одном и том же возрасте?

Но эта маленькая страдалица Анна – нарисованная до того непропорционально, что казалась изувеченной собственными локонами, – эта беспокойная заблудшая душа оживала только в электрическом свете. Но и днем, впрочем, непохожее это сходство все равно тревожило: в чем она, эта несхожесть? И несхожесть ли? А вдруг хозяйке дома, напротив, что-то открылось в этом лице? Этот рисунок, хоть и неумелый, выхватил что-то инертное, что обычно прячется за все понимающим, живым взглядом. Ни один портрет с натуры не бывает неудачным, каждый прибавляет что-то новое, высказывает невысказанное. В свой любовный труд миссис Геккомб, помимо пастели, вложила еще и чувства. Она была, мягко говоря, художником наоборот. Но именно таких художников ведет какой-то невидный гений. Любое лицо, любой пейзаж на самой плохой картине еле заметно, но неотвратимо меняется в так называемой реальной жизни – и чем хуже картина, тем сильнее эта перемена. Эксперименты миссис Геккомб с пастелью навсегда изменили Анну. При свете дня ее портрет казался человеческой картой, изрезанной бороздками мелков. Но когда электрический свет падал на эти обнаженные треугольники – на волосы, лицо, котенка, на эти глядящие глаза, – портрет приобретал ничем не оправданную важность. С тех пор как это лицо появилось в первом увиденном здесь сне Порции, оно преследовало ее и наяву. Всякий раз, вспоминая прижатого к груди котенка, она чувствовала спазм необъяснимой грусти.

Помощи, которой она не находила в картинке, Порция искала в ее дубовой рамке и каминной полке, на которой она стояла. После того как все перевернется внутри, очень важно зацепиться за что-то незыблемое. Сама эта незыблемость, само ощущение того, что с этими вещами ничего не происходило, восполняет нашу уверенность. Люди не вешали бы картины над каминами строго по центру, не приклеивали бы обои так, чтобы узор казался бесшовным, если б им не казалось, что с жизнью можно как-то договориться. Вот это мы подразумеваем, говоря о цивилизации: вещи напоминают нам, что все непредвиденное, все неслыханное дает о себе знать до чрезвычайного редко. В этом смысле уничтожение зданий и мебели отзывается в сердцах куда острее, чем уничтожение человеческой жизни. Разговор с Дафной был хоть и ужасен, но все же, если вдуматься, не так бесповоротно фатален, как землетрясение или упавшая бомба. Если бы Порция зажгла газовую плиту, а та взорвалась бы, разнеся комнату в клочья, это было бы гораздо хуже того, что Порцию назвали шпионкой и деревенщиной. Конечно же, Дафна наговорила ей много всего неприятного, но ее слова принесли куда меньше вреда, чем артиллерийский обстрел с моря. Нельзя исправить только внешние разрушения. А так хотя бы скоро будет обед, хотя бы можно вымыть руки «Винолией».

Колокольчики к обеду не успели еще отзвонить, как миссис Геккомб сняла с блюда крышку и принялась нарезать баранью ногу. Она не знала, что молодые люди были в пабе, она думала, они ходили прогуляться. Едва Порция проскользнула на свое место, между Дикки и Дафной, как ее сразу же попросили передать брокколи. Над воскресным обедом в «Вайкики» занавес взмывал моментально – здесь ели так, будто участвовали в обеденном марафоне. Эдди, кажется, общался с одним Дикки, похоже, с выпивкой они угадали. Время от времени он бойко поглядывал на Порцию. Протягивая тарелку за добавкой баранины, он сказал Порции:

– Надо же, какая ты чистенькая.

– Порция всегда чистая, – с гордостью сказала миссис Геккомб.

– Очень чистая. Умылась, наверное. Но она все равно не леди – лицо моет мылом.

Дикки заметил:

– Всем девушкам не помешало бы умываться с мылом.

– Девушки считают иначе. Они умываются специальным маслом.

– Не сомневаюсь. Вопрос только в том, дочиста ли?

– А, это ты, наверное, про расширенные поры вспомнил? Для нас это важнейший источник дохода, я как раз на днях написал о них текстик. Вот как я начал: «Почему многие англичане целуются с закрытыми глазами?», но меня заставили это вычеркнуть.

– И неудивительно, должен сказать.

– Ну, мне сказали, что англичане так и делают. За что купил, конечно, за то и продаю, проверить это я никак не могу.

По некоторой реакции сидевших за столом было видно, что Эдди в очередной раз перегнул палку, – Порции хотелось, чтобы он вел себя поосторожнее. Однако когда дело дошло до пирога со сливами, разговор коснулся более приятных тем. Они обсудили ночное истощение[33], недостаточно белое белье, ожирение, неуверенность в себе и тусклые волосы. У Эдди хватило воспитания не затрагивать две самые серьезные свои профессиональные темы – дурной запах изо рта и обвислые бюсты. Дорис, обнаружив, что купленные на девять пенсов сливки до того густые, что их нельзя вытряхнуть из картонки, прямо в картонке и подала их к столу, отчего миссис Геккомб покраснела до корней волос. Дафна воскликнула:

– Господи, да они прямо как масло!

И Эдди отковырял ложкой кусок специально для нее.

К этому времени Дафна хоть еще и глядела на него свиньей, но уже не так недружелюбно. Доев крекеры с горгонзолой, они встали из-за стола и плюхнулись на кушетку.

Эдди сказал:

– Кстати, еще одна наша беспроигрышная тема – тяжесть после еды.

Обещала зайти Ивлин Банстейбл, чтобы самой проинспектировать дружка Порции. Однако где-то без четверти три, когда Дафна уже начала спрашивать, не собираются ли они и дальше тут сидеть, случилось кое-что получше и поважнее: на сцене вновь появился мистер Берсли. Первым его услышал Дикки и сказал, глянув в окно:

– Смотрите-ка, кто идет.

Миссис Геккомб, которая собралась было прилечь, развернулась на лестнице, спустилась обратно и, дойдя до самого края веранды, сказала:

– По-моему, это тот мистер Берсли.

Мистер Берсли – в шляпе как у Рональда Колмена[34] – приближался к дому несколько неустойчивой походкой человека, понимающего, что к нему приковано все внимание, и Эдди, который уже был о нем наслышан, сказал:

– Ничто не сравнится с военной выправкой.

Дафна старательно вглядывалась в свое вязание, Эдди перегнулся к Порции и игриво ущипнул ее за шею. Он прошептал:

– Крошка, сейчас будет веселье!

Мистера Берсли провели в салон.

– Боюсь, я вас подзабросил, – сказал он. – Но неделька выдалась суматошная, все расписано под завязку.

Поддернув брюки на коленях, он втиснулся на кушетку рядом с Эдди. Порция вертела головой, поочередно взглядывая то на одного, то на другого.

Мистер Берсли спросил Порцию:

– Как поживает младшее поколение?

– Спасибо, хорошо.

Мистер Берсли покосился на нее и как бы невзначай бросил Дафне:

– Я на машине. Может, мы с тобой прокатимся с ветерком?

– Спасибо, но у меня вечер уже расписан.

– Так перепиши его! Да ладно тебе, будь лапочкой, не то я подумаю, что уже у тебя в печенках сижу. Жаль, что я не могу прокатить вас всех, маленькая машина – сами понимаете. Я свою зову «жуком», она так бойко ползает. Она…

– Вообще-то, – сказал Дикки, – я иду играть в гольф.

– Клара ничего про это не говорила.

– Потому что я иду играть с Ивлин.

– А давайте-ка встретимся где-нибудь в Саутстоне? Как насчет «Павильона»? Может, там и встретимся?

– Да, давайте.

– Вот и славно. Часиков в шесть. И всю честную компанию приводите.

– Мы с Порцией, – сказал Эдди, – пойдем куда-нибудь прогуляться.

– Ну тогда приводите юную Порцию в «Павильон».

– Нужно позвать Клару…

– Ладненько, часиков в шесть, – сказал мистер Берсли.

7

Они поднимались в гору, к лесам, начинавшимся за станцией, – к тем самым лесам, очертания которых она видела с насыпи. В то воскресенье, когда она думала только об Эдди, леса не были частью того пейзажа, который она видела сердцем.

Но в это воскресенье они пришли сюда, перелезли через плетеную изгородь, прошмыгнули мимо бдительных табличек с надписями «Частная собственность». Заросли орешника затуманивали горизонт, окружья деревьев тянулись сквозь орешник к весеннему воздуху. Свет, омывавший протянутые ветки, стекал в заросли, превращая каждый свежий лист в зеленый огонек. Листья, развертывавшиеся в подмышечной теплоте долины, были еще робкими, сырыми, а на холмах весна лишь задела лес зеленым туманом, убегавшим в небо. Чешуйки с набухших почек запутывались у Порции в волосах. Сквозь кружево жилковатых листьев видны были торчавшие из земли пуговки крошечных первоцветов, а у оснований дубов, на выбеленной солнцем земле, лесные фиалки выжигали своей синевой воздух, которым еще никто не дышал. Скрытая живительная сила леса стекала в прогалину долины и, плескаясь в кронах деревьев, набегала на крутой холм.

Здесь были проходы, но не было тропинок. Согнувшись, они пролезали под ветвями орешника и каждые несколько минут останавливались и потягивались.

– Как думаешь, нас арестуют?

– Эти таблички ставят только для того, чтобы люди возненавидели лес.

Порция, отводя от лица спутавшиеся ветки, сказала:

– Просто я думала, мы пойдем гулять к морю.

– Хватит с меня уже моря – во всех его проявлениях.

– Но тебе ведь тут нравится, да, Эдди?

– У тебя в волосах полно мушек – нет, не трогай, у тебя с ними ужасно милый вид.

Эдди остановился, а затем улегся под дубом. Вяло вскидывая руку, он шлепал по земле тыльной стороной ладони до тех пор, пока Порция не уселась рядом с ним. Затем, уткнув подбородок в грудь, он медленно принялся рвать ногтями листья, изредка прерываясь, чтобы взглянуть в небо – словно бы ему оттуда сообщали что-то важное.

Порция, обхватив колени, глядела в тоннель меж зарослей орешника. Эдди, помолчав, сказал:

– В каком же мерзком мы были доме! Точнее, каких мерзких вещей мы друг другу наговорили.

– Это в том пустом доме?

– Ну конечно. Я так обрадовался, когда мы вернулись в «Вайкики». Мне и там не по себе, но в целом все вполне пристойно. Баранина была с кровью, ты заметила?.. Нет, это я о том доме, куда мы ходили утром. Я обидел тебя, дружочек? Честное слово, я совсем не имел в виду всего того, что наговорил. А что я говорил?

– Ты говорил, что не имел в виду кое-чего, о чем говорил раньше.

– Ну да, наверное, не имел… Или это были какие-то важные для тебя вещи?

– И еще ты сказал, что тебе не все нравится в наших отношениях, – продолжала Порция, отвернувшись.

– Вот и неправда, клянусь! По-моему, крошка моя, у нас с тобой все идеально. Но было бы хорошо, если б ты понимала, когда я не имею в виду того, что говорю, – чтобы нам с тобой не приходилось потом к этому возвращаться и расставлять все по своим местам.

– Но как же я это пойму?

– Своим умом.

– Но Дафна считает, что я ку-ку. И еще, перед обедом она сказала мне, чтобы я не влюблялась по уши.

– Не сиди так, а то мне тебя толком не видно.

Порция улеглась, прижалась щекой к траве, послушно встретившись с ним взглядом. Он глядел на нее светло, любопытно – Порция закрыла глаза рукой и замерла, сжимая и разжимая пальцы.

– Она говорит, что я влюбилась в тебя по уши. Говорит, что у меня нет никаких понятий.

– Стерва, – сказал Эдди. – Все они будут пытаться развратить твой ум, но кроме меня, крошка, это никому не под силу. Наверное, какие-нибудь понятия и у тебя когда-то появятся, хотя мне страшно об этом даже думать. Ты единственный человек, которого я люблю ровно потому, что ты такая, какая есть. Но это, конечно, нечестно с моей стороны. Ни за что не влюбляйся в меня по уши – тут ты помощи от меня не дождешься. Точнее, я не захочу тебе помогать, я не хочу, чтобы ты менялась. Не нужно, чтобы мы с тобой сожрали друг друга.

– Конечно нет, Эдди… А как это?

– Ну, как у Анны с Томасом. Или даже хуже.

– Как это? – боязливо спросила она, слегка приподняв руку и приоткрыв глаза.

– Ну, как это всегда бывает. Это еще называют любовью.

– Ты же говорил, что никого не любишь.

– Что я, дурак, что ли? Я все эти уловки насквозь вижу. Но ты всегда меня радуешь – не считая этого утра. Не меняйся, пожалуйста, ни капельки.

– Хорошо бы, конечно, но я чувствую, что от меня все этого ждут, что все теряют терпение, – я не могу не меняться. Все будут ждать от меня каких-то перемен через год или два. Сейчас люди вроде Матчетт и миссис Геккомб очень добры ко мне, а майор Брутт шлет мне головоломки, но ведь так не будет всегда – они ведь не всегда будут рядом. И Дафна что-то во мне презирает, я же вижу. И твои слова утром меня напугали… В наших отношениях правда есть что-то нездоровое? Тебе со мной хорошо, потому что я ку-ку? И каких таких понятий у меня, по мнению Дафны, нет?

– Ее собственных, наверное. Но…

– Тогда каких понятий у меня, по-твоему, не должно быть?

– Таких, которые даже Дафне не снились.

– У меня от тебя такое отчаяние, – сказала она, не двигаясь.

Эдди потянулся к ней, лениво дернул за руку, которой она прикрывала глаза. Прижав ее кулак к траве, он нежно разогнул ее пальцы, один за другим, и принялся водить кончиком пальца по ее ладони, словно бы читая шрифт Брайля. Порция поглядела на проступающее сквозь ветви небо, неслышно вздохнула и снова закрыла глаза.

Эдди сказал:

– Ты и не представляешь, как я тебя люблю.

– Да, и грозишься разлюбить – разлюбить, если я повзрослею. А если бы мне было, скажем, двадцать шесть?

– То есть если б ты была совсем старухой?

– Не смейся, пожалуйста, я от этого только сильнее отчаиваюсь.

– Как же тут не смеяться – мне ведь не нравится то, что ты говоришь. Разве ты сама не понимаешь, что говоришь ужасные вещи?

– Не понимаю, – испуганно сказала она. – Что я говорю?

– Ты обвиняешь меня в жестокости.

– Нет, не обвиняю!

– А я ведь знал, что так оно и будет. Так бывает всегда – вот и сейчас.

Испугавшись непреклонности в его голосе и его лице, Порция воскликнула:

– Нет, нет!

Смяв разделявшую их траву, она обвила Эдди рукой, навалилась на него всем телом и с отчаянием принялась целовать его щеки, рот, подбородок.

– Ты идеальный, – всхлипывала она. – Ты мой идеальный Эдди. Открой глаза! Не могу тебя таким видеть!

Эдди открыл глаза – ее тень полностью заслонила ему свет с неба. Его взгляд был страшен – одновременно безумный и безразличный. Чтобы она больше на него не смотрела, он ухватил ее за голову, притянул к себе, так что их лица перечеркнули друг друга, и словно бы вернул Порции ее собственный поцелуй – она даже ощутила на губах соль собственных слез. Затем он начал нежно ее отталкивать.

– Отстань, – сказал он, – ради бога, отстань от меня и помолчи.

– А ты тогда не думай. Не выношу, когда ты думаешь.

Отодвинувшись от нее, Эдди затравленно вскочил на ноги и принялся расхаживать вдоль зарослей орешника, было слышно, как его пальто с чирканьем задевает ветки. Он останавливался возле каждого просвета в кустах, словно перед закрытой дверью, вдавливая каблуки в бесшумный мох. Порция, по-прежнему лежа на траве, глядела на оставшийся рядом с ней след его тела, а затем, отвернувшись, увидела несколько фиалок и сорвала их. Она вскинула их над головой, посмотрела сквозь них на свет. Наблюдая за ней издали и подглядев это движение, Эдди спросил:

– Зачем ты их сорвала? Тебе стало легче от этого?

– Не знаю…

– Нет бы оставить их в покое.

Она ничего больше не могла делать, только смотреть на фиалки, которые дрожали в ее поднятой руке. Стоило Эдди остановиться, как сквозь лесную даль до нее доносилось шуршание, будто шум с моря, волнами прокатывавшийся под землей.

– Несчастные фиалки, – сказал Эдди. – Зачем было их срывать? Вставь их тогда уж мне в петличку.

Он подошел, нетерпеливо опустился на колени рядом с ней, она встала на колени, неуклюже затеребила стебельки, их лица были почти на одном уровне. Она долго вдевала стебельки, и наконец фиалки глянули на нее с твида его пальто. Она оторвала от них взгляд, только когда он схватил ее за руки.

– Я не знаю, что ты чувствуешь, – сказал он, – и не смею тебя спрашивать, потому что даже знать об этом не хочу. Не смотри ты на меня так! И не дрожи так – это невыносимо. Это плохо кончится. Я не могу чувствовать того, что чувствуешь ты, – я весь в себе. Я знаю одно, ты очень славная. Не надо за меня держаться, я только утяну тебя за собой на дно. Порция, ты сама не знаешь, что делаешь.

– Знаю.

– Крошка, мне не нужна ты, для тебя у меня нет места, мне нужно лишь то, что ты мне даешь. Мне никто не нужен полностью. Я не хотел тебя обидеть, я даже задеть тебя не хотел. Но едва я начинаю говорить правду, как, видишь ли, у тебя от меня отчаяние. Можно сколько угодно любить друг друга, но разве ты не видишь, с каким ожесточением мы друг друга отталкиваем? Ты мучаешь меня тем, что так мучаешься. Да плачь же ты в голос, если уж расплакалась, плачь, плачь – не пускай ты тихонько эти ужасные кроткие слезы. Ты хочешь, чтобы я был весь твой – ведь так, так? – но всего меня попросту нет, ни для кого. Такого меня, которого тебе хочется, не существует. И теперь ты места себе не находишь из-за того, что никак не можешь свыкнуться с этой правдой обо мне – правда эта пустячная, но кто знает, что там еще за ней кроется? С того самого вечера, когда ты подала мне шляпу, я был с тобой правдив – как умел. Вот и не подталкивай меня к неправде. Ты сказала, что никогда не сможешь меня возненавидеть. Но заставь меня ненавидеть самого себя, и вот тогда я тебя возненавижу.

– Но ты ведь и так себя ненавидишь. Я хотела, чтобы тебе стало полегче.

– Мне и стало. С тех самых пор, как ты подала мне шляпу.

– Почему же мы тогда не целуемся?

– Это так выматывает.

– Но мы с тобой… – начала она.

И, осекшись, уткнулась лицом в его пальто – под фиалки, засучила руками в его вялой хватке, забормотала что-то неразборчивое и наконец простонала:

– Не выношу твоих разговоров!

Она высвободила руки, снова обняла его, и ее так затрясло от бесстрастной ярости, что и он задрожал в ее объятиях.

– Ты никого к себе не пускаешь, ты никого к себе не пускаешь!

Эдди с каменно-белым лицом сказал:

– Сейчас же меня отпусти!

Порция повалилась назад, инстинктивно вскинула голову – убедиться, что дуб по-прежнему стоит вертикально. Она сжала руки – когда она вырывалась из хватки Эдди, ладони ожгло грубой тканью пальто. Последние капли слез набухали у нее на лице, утратив разбег, застывали саднящими пятнышками, она порылась в карманах пальто, сказала:

– У меня платка нет.

Эдди вытащил не меньше ярда шелка, он держался за один кончик носового платка, пока Порция, высморкавшись в другой его край, прилежно утирала со щек слезы. Словно заботливый призрак, чьи прикосновения бесплотны, Эдди заткнул Порции за уши влажные прядки волос. Затем он печально поцеловал ее – поцелуй отозвался двойной их вечностью, а вовсе не тем, что было сказано сейчас. Но она испугалась того, что набросилась на него, что она его ранила и предала, а потому отшатнулась от поцелуя. Какая-то зябкая дрожь передалась от земли ее коленям; стена орешника, испещренная светлыми листьями, подергивалась у нее перед глазами, будто лес, мелькающий в окне поезда.

Когда они снова уселись на траву – теперь где-то в ярде друг от друга, Эдди вытащил из кармана пачку «Плейерс». Сигареты были мятые.

– Вот, смотри, что ты еще натворила, – сказал он, но все равно закурил.

Из его ноздрей поплыли ниточки дыма, во мху зашипела, остывая, задутая спичка. Докурив, он выкопал небольшую ямку и похоронил в ней еще живой окурок, но этому предшествовали несколько целительных минут.

– Ну, крошка, – сказал он с присущей ему легкостью, – Анна тебе, наверное, рассказывала, какой Эдди невротик.

– Это она так говорит?

– Тебе лучше знать, это ведь ты с ней полгода прожила.

– Я не всегда слушаю, что она говорит.

– А надо бы. Иногда она попадает прямо в точку… А знаешь что – давай-ка взглянем на нас с расстояния? И будем тогда думать, какие же они счастливые! Мы молоды, на дворе весна, вокруг лес. Так или иначе, но мы любим друг друга, и у нас впереди – господи, помилуй! – целая жизнь. Слышишь, как поют птицы?

– Я их почти не слышу.

– Их тут почти и нет. Но ты должна их слышать – подыграй мне. А чем вокруг пахнет?

– Горелым мхом, ну и остальным лесом.

– И что же подожгло мох?

– Ох, Эдди… Твоя сигарета.

– Да, сигарета, которую я выкурил, сидя в лесу подле тебя – милой моей крошки. Нет-нет, только не вздыхай. Гляди лучше, как мы с тобой сидим под старым дубом. Чиркни, пожалуйста, спичкой: я еще покурю, а вот тебе не стоит, ты еще слишком мала. Не только у Дикки, но и у меня есть свои принципы. Мы не водим тебя по барам, и нам нравится та нездоровая благочестивость, которую ты в нас вызываешь. Эти фиалки должны украшать твои волосы – ах, Примавера, Примавера, – и зачем только они обрядили тебя в этот жуткий бушлат? Дай руку…

– Не дам.

– Тогда сама посмотри на нее. Мы с тобой кому угодно сердце разбить можем – с чего бы нам тогда жалеть свои? Мы утонули в этом лесу все равно что в море. Так что, конечно, мы счастливы, с чего бы нам быть несчастными? Подумай об этом, когда я вечером уеду.

– Вечером?! Ой, но я думала…

– Мне завтра утром на работу. Так что очень даже хорошо, что мы с тобой сейчас счастливы.

– Но…

– Никаких «но».

– Миссис Геккомб огорчится.

– Да, я не буду больше спать в ее славном чуланчике. Мы завтра не проснемся под одной крышей.

– Не верится, что ты вот так приехал и уехал…

– А ты спроси Дафну, она тебе точно скажет.

– Эдди, не надо, пожалуйста…

– Почему не надо? Надо же нам о чем-то разговаривать.

– Не говори, что мы счастливы, с этой жуткой улыбкой.

– За свои улыбки я не отвечаю.

– Давай еще пройдемся?

Взбираясь по узким тропинкам, раздвигая ветви орешника, продираясь сквозь кусты, они вскарабкались на холм. Отсюда было видно всю округу. Сбегавшее по лесистому скату солнце золотило бело-зеленую пелену набухших почек, в теплой полуденной дымке остро чувствовался смолистый запах. На юге – мелово-синее море, на севере – ровная пустошь, и еще они увидели проблеск железной дороги. Их души взмыли к самой вершине жизни, будто пузырьки. Эдди подал Порции руку, Порция положила голову ему на плечо и, закрыв глаза, стояла рядом с ним в лучах солнца.

Пока они, забравшись на самый верх автобуса, ехали в Саутстон, Эдди вытаскивал у Порции из волос ниточки мха и радужные чешуйки почек. Он провел гребнем по волосам, передал гребень Порции. Воротничок у него смялся, ботинки выпачкались в грязи. Что он, что она были без шляп, а Порция еще и без перчаток. Для «Павильона» – недостаточно нарядно. Но пока автобус катился вдоль набережной, оба они повеселели, наслаждаясь поездкой в огромной, светлой и тряской стеклянной коробке. Эдди курил одну за другой, Порция опустила стекло и, выставив наружу локоть, высунулась из окна. Морской ветер дунул ей в лоб, она снова попросила у Эдди гребень. На подъеме в Саутстон, пока автобус переключал скорости, они поглядели на часы: всего пять вечера, они еще успеют выпить чаю до прихода остальных.

– Я пыталась узнать у Дафны, когда людям хочется дружеского общения.

– Дурочка, и как тебе только это в голову взбрело?

– Знаешь, мне однажды, на вечеринке, показалось даже, будто мистер Берсли похож на тебя.

– Берсли? Ах да, тот малый… Ну, знаешь ли. Интересно, кстати, куда это они с Дафной упорхнули?

– Могли даже и в Дувр.

Они допивали чай в «Павильоне», когда туда вошли Дикки, Ивлин, Клара и Сесил. На Ивлин был костюм канареечного цвета, на Кларе – плюшевое пальтишко, перехваченное бантиком под самым подбородком. Дикки с Сесилом были оба в полосочку – похоже, к вечеру все переоделись. К этому времени «Павильон» повис в розоватом воздухе незажженным фонарем, оркестр играл что-то из «Самсона и Далилы». Ивлин наконец увидела Эдди и спросила, любит ли тот гулять по горам. Сесил, выказывая безразличие ко всему, вид имел довольно унылый. Клара не сводила глаз с Дикки и не открывала рта, только изредка с беспокойством заглядывала в свою замшевую сумочку. Считалось, что раз их всех собрал мистер Берсли, то без него начинать нельзя. Дикки отодвинул хромированную стеклянную дверь, предположив, что девушки, наверное, захотят полюбоваться видом.

С балкона они поглядели вниз – на дорогу, на верхушки сосен и крышу катка. Эдди так далеко перегнулся через перила, что Порция испугалась, а вдруг он сейчас вздумает показать им (как уже показывал ей), как далеко он умеет плеваться. Однако ничего не произошло, только фиалки вывалились у него из петлицы.

– Потеряли вы свои цветочки, – бойко заметила Ивлин.

– А может, у меня голова закружилась, – ответил Эдди, многозначительно глядя на нее.

– Какой вы, значит, неженка.

– От одного вида вашего превосходного желтого жакета и опьянеть можно.

– Вот как, – ответила Ивлин, не зная, что и думать. – Слушай, Дикки, у вашего друга голова закружилась. Может, пойдем внутрь?

Дикки поглядел на часы – куда строже, чем раньше.

– Ничего не понимаю, – сказал он. – Я сказал Берсли, что приведу девушек к шести. Я думал, мы с ним договорились, но теперь уже почти двадцать пять минут седьмого. Надеюсь, он не попал в какую-нибудь передрягу.

– Это уж решать Дафне, – язвительно отозвалась Ивлин, подмазывая рот.

Дикки подождал, пока она спрячет помаду, и холодно ответил:

– Я имел в виду – передрягу с машиной.

– Нет там ничего сложного с этой машиной, я ее сама водила, да и Клара тоже. А сегодня, наверное, Дафна за рулем. Смотри, Клара дрожит. Лапочка, ты замерзла?

– Немножко.

Внутри, среди колонн и зеркал, отыскались Дафна с мистером Берсли, уютно устроившиеся за выпивкой. После обмена упреками и несколько раздраженными смешками мистер Берсли подозвал официанта и восстановил справедливость. Кларе с Порцией подали оранжад с завернутыми в салфетки соломинками, Дафна заказала еще один «бронкс», Ивлин – «сайдкар»[35]. Мужчины пили виски – все, кроме Эдди, который попросил себе двойного джину с капелькой ангостуры. Он настоял на том, чтобы накапать ангостуры самому, и устроил из этого целое представление. Раскрасневшаяся Дафна казалась очень довольной. Она сняла шляпку и, разговаривая, то поправляла кудри, то уверенно поглядывала на пряжку в виде кинжала, которой была заколота ее зеленая бархотка. Они с мистером Берсли сидели бок о бок, но почти не разговаривали, словно бы очень друг друга стесняясь.

Тихонько потягивая оранжад, отстранившись от всей остальной компании, оставшись в одиночестве на своем конце длинной соломинки, Порция наблюдала за происходящим. То и дело она взглядывала на время – еще три часа, и Эдди уедет. Она видела, как он, разгорячившись, говорил, что следующий круг – за ним. Видела, как он совал руку в карман – хватит ли ему денег? Он показал Ивлин содержимое своего бумажника, отдернул манжету, чтобы продемонстрировать волоски на запястье. Он спросил мистера Берсли, есть ли у него татуировки. Клара допила оранжад, он выхватил соломинку и пощекотал ей шею Клары, когда та снова полезла в сумочку.

– Кстати, Клара, – сказал он, – а ведь ты мне и словечка не сказала.

Она косилась на него, как недоверчивая мышка. Он накапал слишком много ангостуры в джин, поэтому второй стакан джина пришлось разбавить третьим. Облокотившись на плечо Сесила, он сказал, что ему бы очень хотелось поехать вместе с ним во Францию. На салфетке, в которую была завернута соломинка Клары, он помадой Ивлин написал свое имя.

– Не забывай меня, – сказал он. – Впрочем, все равно ведь забудешь. Я тогда еще свой номер оставлю.

Дикки сказал:

– Как-то мы расшумелись.

Но мистер Берсли тоже разошелся. Они с Эдди прониклись друг к другу искренней любовью, какая бывает только после совместно выпитого. Их взгляды то и дело встречались – с влажным, мечтательным восторгом. Эдди, несомненно, раззадоривал мистера Берсли: сначала мистер Берсли изображал Дональда Дака, а потом, выхватив у Дафны зеленую пластмассовую гребенку, попытался подыграть на ней оркестру. Когда музыка смолкла, он принялся наигрывать мелодию собственного сочинения, приговаривая:

– Я пастушок и хочу подудеть своим овечкам.

– Себе подуди! – ответила Дафна, опрокинув третий «бронкс». – Дай сюда! Оставь в покое мою гребенку!

– Слушайте, – вмешался Дикки, – ссорьтесь где-нибудь в другом месте!

– Никаких «других мест», – ответил мистер Берсли. – Мы уже ссоримся здесь.

Что-то зашуршало у Порции за спиной, задвигали портьеры, по темно-лиловому небу пронеслась пелена желтого шелка. Сесил пил виски и молчал.

– Знаете что, – сказал Дикки Эдди и мистеру Берсли, – если вы оба сейчас же не замолчите, я отведу девушек домой.

– Нет, нет, не надо, как же мы без женщин!

Дикки сказал:

– Тогда помалкивайте, не то вас отсюда вышвырнут. Тут вам не «Казино де Пари»… В общем, я провожу девушек домой.

– Провожай, Муссолини. Или нет, давай я.

– Нет-нет, не всех девушек, – сказал мистер Берсли, прикрыв один глаз, а вторым поглядывая через гребенку Дафны.

– Значит, не шуметь? – хихикал Эдди, молотя Сесила по плечу. – Спросите лучше Сесила, вот уж кто все знает о Франции.

– Знаете что, – безмятежно заметила Ивлин, – по-моему, вы, мальчики, ведете себя преужасно.

– Скажи это Сесилу. Сесил витает в облаках.

– Сесил везде ведет себя как джентльмен, – сказала Дафна, нежно водя пальцем по бокалу Сесила. – Сесил – вы только поймите меня правильно – очень милый мальчик. Я Сесила знаю с детства. Мы с тобой, Сесил, знаем друг друга с детства, да, Сесил?.. Я тебе сказала оставить мою гребенку в покое! Это моя гребенка. Отдай ее сюда!

– Нет, это моя дудочка, я играю на дудочке своим овечкам.

Дикки выпрямил ноги, отодвинулся от стола.

– Сесил, – сказал он, – давай-ка проводим девушек домой.

Сесил осторожно улыбнулся и приложил руку ко лбу. Затем встал и резко вышел из-за стола, пробрался между столиками, сверкнул крутящейся дверью и исчез. Клара сказала:

– Теперь нас всего семеро.

– Невосполнимая потеря, – сказал Эдди. – Он думал за всех нас. Чувства меня страшат, вот и Клару чувства страшат тоже, у нее это на лице написано. Тебя ведь страшат чувства, правда, Клара? О господи, вы только посмотрите, сколько уже времени. Как же я успею на поезд, если я даже не знаю, где тут искать поезд? Слушай, Дафна, где бы мне найти поезд?

– Чем скорее, тем лучше.

– Я не спрашиваю когда – когда, я знаю, я говорю, где? Как ты жестока… Слушай, Ивлин, может, отвезешь меня в Лондон? Умчимся с тобой в ночь.

Но Ивлин, застегивая желтый жакет, только и сказала:

– Ладно, Дикки, мне пора. Не знаю, что скажет папа… Нет, спасибо, мистер… эээ… мне не нужен ваш номер.

– Господи, – воскликнул Эдди, – вы что, все меня бросаете?

Он обратил на Порцию лихорадочный, бегающий взгляд и громко сказал:

– Дружок, что же мне делать? Я так плохо себя веду. Что мне делать?

Он опустил глаза, хихикнул, чиркнул спичкой и поджег салфеточный жгутик со своим, написанным помадой именем.

– Вот так. – Пепел просыпался на стол, Эдди дунул на него, растер остатки пальцем. – Я бы ушел, – сказал он, – только я не знаю, где тут поезд.

– Мы спросим кого-нибудь, – сказала Порция.

Она встала и дожидалась Эдди.

– Ладно, до свиданья всем, пора мне обратно в Лондон. До свиданья, до свиданья, огромное всем спасибо.

Но Дикки презрительно ответил:

– Толку-то здесь прощаться. Тебе нужно в «Вайкики», забрать вещи – помнишь, где это? А еще ты говорил, что твой поезд в десять, сейчас пять минут девятого. Поэтому прощаться здесь совершенно без толку. Так, слушайте, мы все уходим? Кому-то надо дождаться Сесила.

Эдди побелел и сказал:

– Ну вот вы и позаботьтесь о Сесиле, черт вас дери, а Порция пусть позаботится обо мне. Так мы всех пьянчуг по домам и доставим.

Остальные девушки при этих словах прыснули в стороны, как кролики. Порция рывком раздвинула желтые портьеры, распахнула стеклянную дверь. Черный воздух вывалился в комнату как из открытой раны, несколько посетителей поежились, заозирались. Она вышла на балкончик, нависавший над темным морем, освещенный только приглушенным желтым светом из окон. Через минуту за ней вышел Эдди, поглядел в темноту, спросил:

– Где ты? Ты еще здесь?

– Я здесь.

– Вот и хорошо, смотри, не свались.

Эдди спрятался в соседнем оконном проеме, скрестил руки и разразился рыданиями, в окне позади него видно было, как трясутся его плечи. К тому, кто так плачет, лучше не подходить.

8

Понедельник

Утром миссис Геккомб ничего не сказала, как будто весь вчерашний день мне приснился. Я продолжаю собирать головоломку, кто-то ее задел, и часть, которую я уже сделала, рассыпалась, поэтому я не смогла продолжить с того места, где остановилась. Может, она кому-то мешает на веранде? Дафна тоже больше ничего не говорила. Идет дождь, но когда идет дождь, еще темнее.

Вторник

Когда я проснулась, дождь лил вовсю, но теперь перестал, и вся набережная блестит. Мы с миссис Геккомб сегодня ходили в «Тойнз» – за прищепками, чтобы ничего ветром не унесло, и когда мы выходили из «Тойнза», у нее было такое лицо, как будто она вот-вот что-то скажет, но не сказала, но, может, она и не собиралась ничего говорить. В дождливые дни на улицах гораздо сильнее пахнет солью. Вечером мы ходили пить чай к каким-то людям, чтобы обсудить церковный праздник, и они сказали, как жалко, что я на него не попаду. Праздник будет в июне. Интересно, до июня что еще случится?

Среда

Так странно оставаться там, откуда кто-то уехал. Раньше это были два совсем других места: место, где человек был, и место, которое было до того, как он туда приехал. А я никак не могу привыкнуть ни к этому новому третьему месту, ни к тому, что я тут осталась.

У миссис Геккомб новый ученик в Саутстоне, она взяла меня с собой, когда поехала учить его игре на фортепиано. Я ждала ее на лавочке на утесе. Видела флаги «Павильона», но близко подходить не стала.

Четверг

Дафна сказала, что Сесил на меня обиделся. И еще сказала, что Эдди прожег дыру в покрывале, которое им одолжила мать Сесила, и это поставило их в очень неловкое положение перед матерью Сесила. Дафна сказала, что поделать с этим ничего нельзя, но узнать об этом мне не помешает.

Пятница

Я получила письмо от Эдди, и миссис Геккомб тоже, он пишет, что всегда будет вспоминать «Вайкики». Она показала мне письмо и сказала: как мило, правда? – но больше про Эдди ничего не говорила. Однажды у нее сделалось такое лицо, как будто она хочет что-то о нем сказать, но не сказала, так что, наверное, она и не собиралась ничего говорить.

Вечером пришел Сесил, сказал, что у него была внутренняя лихорадка. По-моему, он не очень на меня обиделся.

Суббота

На прошлой неделе в этот день приехал Эдди.

Дикки любезно согласился взять меня с собой в Саутстон, чтобы посмотреть хоккейный матч, Клара тоже едет, мы едем в ее машине. Дафна и Ивлин собираются на танцы в «Сплендиде» вместе с мистером Берсли и еще каким-то мужчиной, которого он приведет. Сесил сказал, что его еще слегка лихорадит.

Воскресенье

Утром я ходила в церковь с миссис Геккомб, дождь так и колотил по церковной крыше. Льет так, что кругом ничего не видно. В лесу да и везде, наверное, очень мокро. Сегодня мы идем пить чай к матери Сесила.

Понедельник

Я получила письмо от майора Брутта, который благодарит меня за письмо, в котором я поблагодарила его за головоломку. Спрашивает, когда мы все вернемся.

Кажется, все позабыли, что случилось. Клара очень ко мне добра, она позвала меня с собой к Ивлин поучиться играть в бадминтон, и мы пошли, но игра не очень заладилась. Потом мы пошли пить чай к Кларе. У нее богатый отец, он в чайной торговле. Дома у них жарко, везде лежат ковры из шкур, а на лестницах горшки с цветами стоят в больших медных сосудах. Клара показала мне свою спальню, у нее возле кровати стоит фотография Дикки, которую сам Дикки и подписал: «Твой Дикки». Она сказала, что нам с ней бывает скучно, потому что остальные целыми днями работают, поэтому она и сама думает что-нибудь себе подыскать. Она подарила мне шифоновый носовой платок, в который она еще ни разу не сморкалась, и два ожерелья. Сразу же покажу их Дикки, пусть видит, какая Клара добрая.

Вторник

Получила письмо от Эдди, он пишет, что у него все хорошо, и спрашивает, как дела у остальных. И еще я получила письмо от Томаса, где на одной странице есть приписочка от Анны. Анна пишет, что очень смеялась, представив Эдди в «Вайкики». Я не рассказывала, что он тут был, наверное, им миссис Геккомб написала. Она говорит, чтобы я не писала, если мне тут так весело, все равно они скоро вернутся и тогда послушают все новости.

Среда

Миссис Геккомб вдруг сказала, что очень за меня переживает. Я обрадовалась, когда Сесил позвал меня прогуляться по берегу.

Четверг

Миссис Геккомб сказала, она надеется, что не наговорила чего лишнего, сказала, что всю ночь глаз не могла сомкнуть. Я сказала: конечно, нет, не наговорила, ведь тут был Сесил. Я сказала: надеюсь, я ничего такого не сделала, а она ответила: нет, дело не в этом, просто она тут думала. Я спросила, о чем думала, и она сказала: думала, как ей надо было бы поступить. Я спросила, когда поступить, и она сказала: поступить вообще, она и сама не знала, когда и как ей нужно было поступить, то есть не знала, не наделала ли она чего-нибудь. Она сказала, что надеется, что я знаю, как она меня любит, и я сказала, что очень этому рада.

Пятница

Мимо некоторых мест до сих пор не могу спокойно пройти мимо, хоть мы и гуляли там всего-то два дня. Когда я выхожу на прогулку, то гуляю там, куда мы не ходили. Сегодня я стояла на мостике через канал, еще на одном мостике через канал, на котором мы с ним не стояли. Я наблюдала за двумя лебедями, они проплывали под мостом. Говорят, что сейчас лебеди вьют гнезда, но эти двое плыли, отвернувшись друг от друга. Сегодня нет дождя, но все равно пасмурно, в воздухе проглядывает чернота, хотя зелень кажется такой ярко-зеленой. Каждый новый день словно бы все больше и больше отделяет меня от того дня, когда я в последний раз видела Эдди, а день, когда я снова его увижу, как будто все не близится и не близится.

Суббота

С приезда Эдди прошло две недели. Моя последняя суббота здесь.

В три часа Дикки вернулся с обеда их хоккейного клуба. Говорит, что в этом году они с хоккеем закруглились. Я сидела на веранде и собирала головоломку, он спросил, отчего у меня было такое лицо, когда он вошел. Я сказала, что сегодня – моя последняя здесь суббота. Тогда он спросил, не хочу ли я прогуляться, пока он играет в гольф. Поэтому, когда приехала Клара, они усадили меня на заднее сиденье и мы поехали на поле для гольфа. Клара изо всех сил учится гольфу из-за Дикки, но Дикки все равно играет вроде как сам с собой. С поля виден лес, он начинается прямо через долину, но там, наверху, очень мило, очень много дрока. Дикки сказал, что после игры мы пойдем пить чай, поэтому мы пили чай в гольф-клубе. Там очень красиво, там огромный камин, а чай мы пили, сидя в эркере. Мне все очень понравилось. По-моему, из-за того, что я была с ними, Клара стала вести себя почти как жена Дикки и даже настояла на том, чтобы нам принесли еще варенья. Когда мы допили чай, Клара вытащила сумочку, но Дикки сказал: да ладно тебе, и заплатил за чай. Он плохо ведет себя с Кларой только перед Дафной.

Мы так долго там пробыли, что Клара воскликнула: господи боже, она опаздывает, к ним на ужин сегодня придет судья. Тогда Дикки сказал, пусть она тогда бежит сразу домой, и она убежала, а мы с ним пошли обратно. Он спросил, не грустно ли мне уезжать. Я ответила: грустно (это правда), и тогда он обернулся, посмотрел куда-то мне в макушку и сказал, что и им всем тоже. Сказал, что я стала им совсем как родная. Тогда я спросила, а Эдди ему тоже понравился? Он ответил: конечно, он забавный малый. Я сказала, что ужасно рада, что Эдди кажется ему забавным. Он сказал: ну, он, конечно, немного ловелас, да ведь? Я ответила, что Эдди на самом деле не ловелас, и он сказал: ну, сама понимаешь, у него все-таки ветер в голове. Я сказала: не очень понимаю, и он сказал, что, по его мнению, тут все дело в характере. Он сказал, что судит о людях по их характеру. Я сказала, что это очень правильно, потому что характеры у людей то и дело меняются, в зависимости от того, что с ними происходит. Он ответил: нет, я не права, это все, что происходит с людьми, зависит от их характеров. Я понимаю, что Дикки вроде бы все верно говорит, только мне так все равно не кажется. Мы как раз дошли до набережной, и закатное солнце било нам прямо в глаза. Я сказала: правда, море похоже на зеркало? – и он ответил: да, есть что-то. Я сказала, что мне нравится Клара, и он сказал: да, она ничего, только у нее ветер в голове. Я спросила, значит ли это, что Клара похожа на Эдди, и он ответил, что нет. И тут мы подошли к «Вайкики».

Воскресенье

Мое последнее воскресенье. Погода очень, очень хорошая, теплая. На каштанах появились листья, правда, пока совсем небольшие, и остальные деревья стоят как будто в оборках. После церкви нас с миссис Геккомб позвали в чей-то сад, взглянуть на гиацинты. Они все похожи на разноцветный фарфор. В саду миссис Геккомб сказала хозяйке: увы, в следующее воскресенье Порции с нами уже не будет. Я подумала, что в следующее воскресенье, возможно, увижусь с Эдди, но еще подумала: ой, вот бы остаться здесь. Скоро лето, и они тут будут делать столько всего, чего я еще не видела. В Лондоне я вообще не знаю, кто что делает, а когда кто-нибудь и делает что-нибудь, я даже посмотреть не могу. С тех пор как меня сюда привезли, случилось много обидного, но я бы все равно лучше осталась тут, чем возвращаться туда, где вообще непонятно, что будет дальше.

Когда мы шли из сада с гиацинтами, миссис Геккомб сказала, как же жаль, что я не успела покататься на лодке по каналу. Она говорит, что они летом там все катаются. Я спросила, катаются ли они на лодках по морю, и она ответила: нет, там все подряд катаются, а на канале потенистее будет. Она спросила, как насчет того, если она попросит Сесила прокатить нас с ней на лодке после обеда. И мы с ней завернули к Сесилу домой, его самого дома не было, но его мать сказала, что она, конечно, попросит его нас покатать.

Поэтому после обеда мы катались на лодке. Сесил сидел на веслах и даже показал мне, как править лодкой, а миссис Геккомб держала над нами зонтик. Зонтик у нее из сиреневого шелка, и я, когда не правила лодкой, ловила руками водоросли. Водоросли очень крепкие, за весла они тоже цеплялись. Так что, пока Сесил греб, мы почти не разговаривали, миссис Геккомб думала, а я смотрела в воду или на деревья. Солнце светило почти оглушительно. К нам подплыл лебедь, и миссис Геккомб сказала, что они сейчас как раз вьют гнезда и могут быть очень злыми, поэтому она сложила зонтик, чтобы им отбиваться, а Сесил сказал: так, похоже, надо сушить весла. Но лебедь не обратил на нас никакого внимания. Потом мы проплыли мимо гнезда, в котором сидела его подруга.

Остальные в это время играли где-то в теннис. Когда я только сюда приехала, миссис Геккомб была одета в шубу. А сейчас настоящее лето, хоть все вокруг пока бледно-зеленое. В это время года все очень быстро меняется, каждый день происходит что-то новое. Всю зиму не происходило совсем ничего.

Сегодня вечером миссис Геккомб поет ораторию. Дафна, Дикки, Клара, Ивлин, Уоллес, Чарли и Сесил играют внизу в рамми, потому что ее нет дома. Но меня миссис Геккомб отправила в постель пораньше, потому что во время прогулки по каналу у меня разболелась голова.

Понедельник

Миссис Геккомб очень устала после оратории, а Дафна с Дикки не любят, когда в понедельник хорошая погода. Пойду полежу на пляже.

Вторник

Я еще не получила письма, которое Эдди обещал мне написать, но это, наверное, потому что я скоро возвращаюсь. На этой неделе тут все новое, на этой неделе тут лето. Вся набережная пахнет горячим гудроном. Но, конечно, мне говорят, что это ненадолго.

Среда

Завтра я уезжаю. Сегодня мой последний день здесь, и поэтому миссис Геккомб и мать Сесила повезут меня смотреть на развалины. Мы возьмем с собой еду и поедем на автобусе.

Клара завтра подвезет меня до пересадочной станции, чтобы мне не пришлось пересаживаться с одного поезда на другой. Клара говорит, что она будет ужасно скучать. Сегодня мой последний вечер, и поэтому Дикки, Клара и Сесил поведут меня в Саутстон, на каток, чтобы я посмотрела, как они будут кататься.

Не могу сказать ничего о том, что я уезжаю. Даже в этом дневнике не могу ничего написать. Может, лучше тогда вообще ничего не говорить. Нужно постараться не говорить больше ничего Эдди, потому что когда я что-нибудь говорю, то всегда невпопад. Нам пора выходить, чтобы успеть на автобус до руин.

Четверг

Я вернулась, я в Лондоне. Они возвращаются только завтра.