Смерть транзитного пассажира

3

Гигантский аэропорт выглядел пустынным. Небольшие группы пассажиров терялись в огромном зале ожидания. У кассы Бурова дожидался Левель, секретарь шефа. Он был, как всегда, угрюм и немногословен. Передавая Бурову конверт с письмом шефа и паспорт, Левель буркнул:

— Мороки с этим паспортом было… Но уж если шеф решил, то своего добьется. Все сделали за полдня.

Буров подумал, что мороки, наверное, действительно было немало. И раз уж шеф добился всего, значит, ему это было очень надо.

Левель приподнялся на носках, окинул Бурова с ног до головы взглядом, словно оценивая, достаточно ли прилично он выглядит для поездки, и подал руку.

— Желаю удачи! Возвращайся на коне! А я устал безумно. Ехал всю ночь. Пора и отдохнуть…

Буров взял билет. У него еще оставалось время, и он зашел в бар выпить кофе.

Бар был пуст и мрачен. Темно-вишневый ковер на полу, низкий, черный потолок создавали впечатление тягостное, унылое. За стойкой, ссутулившись, сидел один- единственный посетитель. Бармен, бубня себе под нос незатейливую мелодию, бесшумно орудовал бутылками, составляя коктейль.

Буров взгромоздился перед стойкой, попросил кофе и виски. Достал письмо шефа и только собрался вскрыть конверт, как его окликнул сосед:

— Вот так встреча! Вы ли это, мсье?

Раздосадованный, что ему помешали, Буров оглянулся: соседом по стойке был Жевен, представитель одной парижской фирмы. Бурову нередко приходилось сталкиваться с этим респектабельным, несколько благообразным на вид, но удивительно пронырливым человеком. Фирма, которую представлял Жевен, тоже занималась компьютерами и была главным конкурентом фирмы, где работал Буров.

— Вот уж кого не ожидал увидеть в такую рань, так это вас, мсье Буроф… — Жевен приветливо улыбался, но Бурову показалось, что взгляд у него настороженный. — Главное, в этом унылом Брюсселе, где парижане мрут от скуки!

Буров, не торопясь, спрятал письмо шефа в карман. Сказал:

— Мы всегда встречаемся с вами черт знает где. И почти никогда в Париже!

Жевен кивнул.

— Пути господни неисповедимы. Но я очень рад видеть вас, Буроф! Вы прекрасно выглядите. Время не берет вас!

— Что говорить о времени, мсье Жевен. — Буров поднял стакан с виски. — Давайте лучше выпьем.

Они выпили.

— Вы далеко? — спросил Жевен.

Бурову совсем не хотелось говорить, куда он летит. Он ответил только:

— Да, на этот раз далеко… А вы?

— И у меня, мсье Буроф, большой вояж. Еще виски?

Буров кивнул. Подумал: «Этот старый хрен никогда

не скажет, куда и зачем едет. Ну и пусть подавится своими секретами».

Они выпили еще. Буров принялся за кофе, досадуя, что так и не прочитал письмо шефа. «Ну да ладно, — решил он. — Сейчас распрощаюсь с этим хлюстом и прочитаю…» В это время диктор объявил посадку на московский рейс. Буров посмотрел на Жевена. Их взгляды встретились. Жевен понял и рассмеялся:

— Нам объявили посадку, попутчик?

— Значит, и вы? — сказал Буров. — Забавное совпадение…

— Значит, и я, — подтвердил Жевен. — Но я не в Москву. Я дальше, в Токио…

— В Японии мы с вами еще не встречались… Ну что ж, я начинаю верить журналистам, что мир наш не так уж и велик.

Они расплатились и пошли на посадку. Жевен болтал без умолку, но Бурову казалось, что он расстроен.

«Старой лисе не нравится моя поездка в Токио? — думал Буров. — Но почему? Значит, неспроста летят к японцам представители двух конкурирующих фирм…»

Как только самолет набрал высоту и погасили предупредительные табло, Буров пошел в туалет. В самолете народу было не так много, и Жевен сел рядом с Буровым, так что прочитать письмо шефа не было никакой возможности.

…Ничего неожиданного в письме шефа не было. Очередная сделка, правда, как понял Буров, очень выгодная. На этот раз с японской фирмой по производству полупроводников. И лишь небольшая тонкость: сделку надо было заключить в понедельник, иначе японцы вынуждены будут обратиться к представителям другой фирмы…

Он спрятал письмо и вернулся в салон. Жевен дремал, откинувшись на мягком кресле. На коленях у него лежала Библия. Когда Буров садился, он открыл глаза, улыбнулся. Буров посмотрел на него с затаенной неприязнью. Подумал: «Небось и он меня готов испепелить, а вот приходится улыбаться. Ну что ж, сегодня суббота. Завтра я буду в Токио. Жевену не на что рассчитывать, если он летит по тому же делу».

В салон вошла стюардесса.

— Дамы и господа, минуту внимания. Наш самолет через пять минут пересечет государственную границу Советского Союза.

Пассажиры оживленно задвигались, стараясь заглянуть в иллюминаторы. А там лишь громоздились одно на другое мощные ослепительно-снежные облака. Буров заметил, что нижний их слой был мрачно-синий, кое-где почти совсем темный.

— Мы летим на высоте девяти километров, — продолжала стюардесса. — Температура за бортом минус пятьдесят пять по Цельсию… В Москве плюс пятнадцать. Идет слабый дождь.

— Черт возьми, как некстати этот дождь, — выругался Жевен, — чего доброго, не дадут посадки, и мы упустим самолет. Вы же знаете, на Токио он летит только раз в неделю.

— Напрасна беспокоитесь. — Буров посмотрел на Женена. — Сейчас и взлетают и садятся в любую погоду… Бросьте вы свою Библию, и давайте выпьем за наши успехи.

Он подозвал стюардессу, попросил виски. Через несколько минут она подкатила к ним тележку, заставленную бутылками, сигаретами, плитками шоколада.

Жевен со вздохом отложил Библию и, глядя, как Буров кладет лед в стаканы, сказал:

— «Все труды человека — для рта его, а душа не насыщается».

— Хотел бы я знать, чем можно насытить вашу душу, Жевен? — спросил Буров. — Уж не за пищей ли для души летите вы в Японию?

— Наша фирма не так богата, чтобы оплачивать духовную пищу своих служащих. Они ее ищут в Библии, коллега. А в Японии я буду изучать патентное дело.

Буров усмехнулся и поднял стакан.

— За ваши успешные поиски, Жевен! И еще за то, чтобы они всегда проходили в стороне от моих.

«Эта хитрая лисица неспроста летит в Японию, — думал он, глядя, как Жевен тянет виски. — Знаем мы эти разговоры про систему патентного дела… Жевен не из тех, кто первому встречному расскажет о своих намерениях. Уж не летит ли он за тем же, за чем и я…»

— Скажите, Буроф, вы ведь русский. Какие чувства вы испытываете, бывая на родине?

— А я не бывал в России…

— С тех пор?

— Да, с тех самых… — ответил Буров и посмотрел в иллюминатор. Но там все так же клубились облака…

— И у вас никогда не появлялось желания побывать дома? — не отставал Жевен.

— Я никогда не был сентиментален, — усмехнулся Буров. — Мой дом там, где я живу. Уверен, что и вы, Жевен, предпочли бы иметь теплое гнездышко с десятком хорошо обставленных комнат у черта на куличках, чем развалюху у себя на родине? А?

Жевен засмеялся, но ничего не ответил, и Буров, глотнув виски, сказал:

— Все так думают, но только не все имеют смелость говорить это вслух.

— Вы что же, не верите в то, что существует любовь к родине? К месту, где человек родился, к стране, в которой он вырос и живет, к стране его предков и сыновей?

— Ах, мсье! Зачем столько эмоций? — Буров иронически посмотрел на Жевена, так горячо принявшегося спорить. — Каждый верит в то, во что ему выгодно верить… Может быть, слово «выгодно» слишком грубо… Скажу тогда так: каждый верит в то, что помогает ему жить… Хорош бы я был со своей «любовью к родине», как вы выражаетесь, живя в вашей Франции. Да мне надо бы еще двадцать пять лет тому назад повеситься на первом суку. Эта любовь не прибавила бы мне силы для борьбы за свое место в жизни, для борьбы с такими, как вы… — Буров развел руками, словно извиняясь и желая сказать: такова жизнь, мсье Жевен, и мы должны принимать ее именно такой! — Ведь никто, мсье, не поделится добровольно тем, что он имеет, с другим человеком, а тем более с каким-то неизвестным беженцем. Даже тот, кто чтит бога или делает вид, что верит, не расставаясь никогда с Библией…

Жевен усмехнулся:

— Удерживай язык свой от зла и уста свои от коварных слов… Вы сердиты на весь свет, Буроф.

— Нет. Я уже давно не сердит. С тех пор, как приобрел себе положение и достаточно средств. Озлобленными могут быть только обделенные.

Они замолчали. «Хорошо я отбрил этого ханжу, — подумал Буров. — Так ему и надо, пусть не лезет в чужую душу». Но тут же ему стало все безразлично — и этот надутый человек, и дождь в Москве, и все-все на свете. Он откинул кресло и закрыл глаза.

Бурова разбудил бархатный голос стюардессы:

— …будем садиться на запасном аэродроме.

В салоне поднялся шум. Пассажиры обеспокоенно переговаривались.

— В чем дело? — спросил Буров Жевена и тут только заметил, что лицо его попутчика искажено злобой.

— Вот свиньи! Москва не принимает из-за плохой погоды! У них там четыре аэродрома. Не везде же гроза! Вот вам и «при любой погоде».

— Но в чем же дело? И где этот запасной аэродром? — спросил Буров, с интересом глядя на озлобленного Жевена.

— Перед Москвой — грозовой фронт, Москва не принимает. Предполагают садиться черт знает где. Русские просто перестраховщики… Какое им дело до того, что у людей могут быть неотложные дела.

Как ни расстроен был и сам Буров, он не удержался от того, чтобы не съязвить:

— Но что вам беспокоиться, Жевен? Неделей раньше начнете изучать патентное дело в Токио, неделей позже… Или фирма ограничила вас во времени?

Жевен с такой ненавистью посмотрел на Бурова, что ему стало не по себе.

— Я пойду говорить с пилотами, — твердо сказал Жевен, — я скажу, что авиакомпании придется платить неустойку, большую неустойку за мое опоздание. Так не поступают деловые люди…

Он уже собрался идти, но Буров положил ему руку на колено.

— Жевен, но ведь мы не одни в самолете. Здесь женщины и дети.

— Что вам до этого? Пустите меня! — взвизгнул Жевен. — Вы ведь тоже летите не на прогулку…

Буров усмехнулся.

Жевен вернулся вне себя и молча сел. Буров ждал, когда он успокоится.

— Они хорошие парни… Но русские отказались принимать.

Стюардесса объявила, что самолет идет на посадку, и попросила пассажиров пристегнуть ремни.

В самолете стало темно, легкая дрожь пронизала его зыбкое тело. Буров взглянул в иллюминатор: темные клочья облаков проносились мимо, и Бурову показалось, что он слышит, как свистит ветер и скребут по обшивке вдруг ставшие жесткими облака. Самолет сильно тряхнуло. Потом еще раз… Заплакала девочка-негритянка. Мать стала успокаивать ее, что-то быстро приговаривая по-испански. Она задернула занавеску на иллюминаторе и напряженно глядела на табло, где горели слова «Не курить, пристегнуть ремни». В глазах у нее был испуг.

Мсье Жевен замер в своем кресле, и только губы у него шевелились. «Наверное, молитвы читает, — подумал Буров злорадно. — Трусишка». Жевен снял руки с подлокотников и сложил на животе. На матовой коже подлокотников остался мокрый след от ладони…

Кабина самолета вдруг наполнилась ослепительным светом молнии, и сразу же раздался оглушительный треск. «Как глупо, — мелькнула у Бурова мысль. — Так не хотелось лететь…» Он почувствовал, как Жевен вцепился ему в локоть.

А уже в следующий момент Буров понял, что самолет катится по твердому полю аэродрома.

«Толчок я прозевал», — подумал Буров, брезгливо освобождаясь от рук Жевена.

Гром гремел с прежней силой, чудовищный ливень хлестал по обшивке, на улице было темно, как ночью, но в салоне поднялась веселая суета. Стоял невообразимый гомон, кто-то всхлипывал, все наперебой делились впечатлениями.

— Ах, я думала, это конец, — говорила седая дама. — От испуга я не могла вспомнить ни одной молитвы…

— А я решил, что русские пустили в нас ракету, — сказал немолодой американец и нервно захохотал.

Жевен посмотрел на Бурова и, виновато улыбнувшись, сказал:

— Псу живому лучше, нежели мертвому льву.

Буров промолчал.

Стюардесса вышла из кабины пилотов и, помедлив несколько секунд, чтобы улегся шум, сказала:

— Мы сели в Ленинграде. Из-за плохой погоды придется ждать здесь до вечера… Погода вы сами видите какая… — мило улыбнувшись, она кивнула белокурой головой на иллюминатор. — А в Москве еще хуже. Вы можете выйти из самолета, подышать воздухом.

Косые струи дождя зло хлестали в окна аэровокзала. Буров с удовлетворением, даже со злорадством отметил, что аэровокзал какой-то старомодный, темноватый и совсем маленький. Он невольно сравнил его с гигантскими постройками в Брюсселе, откуда вылетел три часа назад. «А Орли, Бурже… Все отстает она, матушка-Россия, как ни старается…» Буров прошелся по небольшому залу. У буфета, заставленного бутылками и яркими коробками конфет толпился народ. Буров поинтересовался, берут ли франки. Франки принимали. Он выпил кофе с коньяком. Кофе был вполне приличным, а коньяк просто превосходным.

— Армянский? — спросил он у буфетчицы.

— Коньяк молдавский, мсье, — ответила та по-французски и почему-то покраснела. Буфетчица была совсем молодая, чернявая, с большим красным бантом на затылке.

Буров неприязненно подумал: «И банты-то красные заставляют носить…»

Он подошел к окну и стал смотреть, как ветер кидает пригоршни дождя прямо в окна, как треплет потемневший флаг у выхода на летное поле.

«Как странно, — подумал Буров, — вот я и в России, а ничего не переменилось во мне, я не припал грудью к земле при выходе из самолета, не кинулся обнимать первых встречных земляков… И волнует меня сейчас только одно — успею ли я к самолету в Токио. Двадцать пять лет — это целая вечность, четверть века! За это время можно не только отвыкнуть, но и забыть навсегда… Пройдет несколько часов, и я преспокойно улечу в Москву. Несколько часов там… Но что мне Москва? Пустой звук. Я никогда в ней не был. А в Париже-я знаю каждую улочку, каждый садик. С ним связаны самые яркие воспоминания. Моя жизнь. Двадцать пять лет».

Жевен остановился рядом. С понимающей улыбкой посмотрел на Бурова. «Идиот, — подумал Буров, — решил небось, что воспоминания меня одолели…»

— Наблюдаете родину? — спросил Жевен.

— Много тут понаблюдаешь! — Буров кивнул на окно. — Такой дождь может лить и в Париже. Там только побольше комфорта для того, чтобы его переждать.

— Пилоты говорят, что вылетим не раньше восьми вечера, — сообщил Жевен. — Меня успокаивает только то, что в Москве погода еще хуже. Русский «ТУ» никуда от нас не уйдет. Кстати, через полчаса обед. Русский обед, мсье Буроф!

Дождь стал стихать. Из серой пелены один за другим начали проступать силуэты самолетов. Они были разных марок. Но больше всего «ИЛов», «ТУ»… Вот и «Каравелла». Стройные, вымытые дождем самолеты прижались к бетону аэродрома, готовые взмыть в небеса.

Потом стали видны дальние ангары, дома городской окраины, и вдруг Буров увидел большой холм, укутанный невысоким лесом, и купола обсерватории на нем. «Пулково, — узнал Буров. — Пулковские высоты». И еще: он не увидел, а скорее представил, почувствовал, как взлетает на холм ровная, словно стрела, дорога, делает зигзаг, огибая здания обсерватории, и мчится дальше на юг, через необозримые поля, перелески, рассекая деревушки со странными названиями, вроде Дони, на Гатчину, на Лугу, к неприметной осиновой рощице на краю огромной мшары. И здесь, в сторону от гудящего под колесами грузовиков асфальта, отлетает мягкий, весь в колдобинах и лужах проселок, ведущий в тихую деревушку Лужки. Буров смотрел на Пулково и думал о том, сколько раз приходилось ему ездить мимо этих зданий. И в дождь, и в ясную погоду, когда с холма открывался перед тобой весь Ленинград как на ладони.

Безотчетное желание выйти на шоссе и сесть в автобус, идущий в сторону Лужков, вдруг овладело Буровым. Просто так — выйти и сесть. И ехать спокойно, ни о чем не думая. Смотреть по сторонам, запоминать, сравнивать… и оставаться равнодушным.

«Времени у меня много. Выйду — и в автобус. Надо только выйти. А там… — Буров усмехнулся. — Сошлюсь на особые обстоятельства в случае чего. Вот и дождь так кстати перестал».

Он спустился на первый этаж и уверенно пошел прямо к проходу в небольшом барьерчике, около которого сидел дежурный с красной повязкой.

— Товарищ, вы куда? — спросил он Бурова, поднявшись со стула.

— Да я здесь, папаша, — улыбнулся Буров, — газетки, конфетки…

— Газетки-конфетки, — проворчал дежурный, — в следующий раз не выпущу. Обязательно лезут туда, где иностранцы. Как будто здесь медом намазано…

На улице было сыро. Ветер утих, и все окрестности мгновенно затянуло туманом. Снова пропали башни Пулкова, самолеты. Машины двигались медленно, с зажженными фарами. Буров быстро прошел метров шестьсот от аэропорта до шоссе. Ему вспомнилось, что где-то здесь рядом, у поворота, была раньше остановка автобуса на Лужки. Какой-то автобус и впрямь стал притормаживать. Буров побежал легкой рысцой и успел— последний пассажир заталкивал в автобус чемодан. Уже взявшись за поручни, Буров разглядел слово «Лужки» на маршрутной доске. Он прыгнул на ступеньку, двери со скрежетом захлопнулись, и автобус тронулся. И только тогда Буров сообразил, что у него нет ни копейки советских денег… Растерявшись, он хотел было застучать в дверь, чтобы автобус остановился, но перед ним уже стояла кондуктор.

— Билетик, гражданин, — требовательно сказала она. — Куда мы едем? — Голос у нее был крикливый, неприятный.

— Вы знаете, я совсем забыл деньги, — сухо сказал Буров, раздражаясь и досадуя, что попал в такое глупое положение. — Я прошу вас, остановите автобус.

Кондуктор на мгновение опешила.

— Деньги забыл? А я должна тебе автобус останавливать? Как бы не так! — Голос у нее стал сварливый. Пассажиры с сочувствием смотрели на Бурова. — А не хочешь ли, папаша, проехаться со мной до милиции?

Выручил Бурова мужчина, сидевший на заднем диване.

— Ты что кричишь? — негромко, но твердо сказал он кондуктору. — Эко дело, забыл человек деньги. Мало ли, расстроился… Может, несчастье какое… А ты сразу в крик! Что он, в лесу, что ли? И помочь некому? — и кивнул Бурову — Тебе куда?

— Да я, право, не знаю, мне лучше выйти…

— Право, лево, — усмехнулся мужчина. — Ехать тебе, спрашиваю, куда?

— До Лужков, — ответил Буров и тут же пожалел. «Надо было бы совсем оставить эту дурацкую затею с поездкой, — подумал он, — выйти сейчас же и вернуться в аэропорт… А то ехать ведь и назад придется…»

— Ну вот, — сказал мужчина, подавая мелочь кондуктору. Тебе в Лужки, а мне в Займище. Попутчики вроде…

Автобус поднимался в гору. Буров прильнул к окну, стараясь разглядеть обсерваторию, но туман снова был плотный. Мелькнули только красивые жилые дома рядом с дорогой, высеченный из гранита памятник, потом танки на постаментах. Справа Буров разглядел какие-то гигантские металлические конструкции. Они начинались за оградой почти у самой дороги и пропадали в тумане.

— Радиотелескоп, — сказал, обернувшись к Бурову, попутчик. — Такую громаду отгрохали… Говорят, сигналы с Марса слушают.

— Так неловко получилось, — сказал Буров, — впопыхах вскочил в автобус и плащ забыл, а деньги все в нем… Спасибо вам.

— Эка беда, — усмехнулся мужчина. — Разве это деньги? И говорить не стоит.

— Избаловались люди… Копейку ни во что не ставят, — проворчала сидящая сзади старуха.

— А что твоя копейка?.. — вступил в разговор еще один пассажир. — На базар с ней не пойдешь. А чтобы беречь ее, копейку, — так этого нынче нет. Нету у людей теперь жадности к деньгам. И на крестьянина посмотришь — надрываться за деньгу не будет. Червонцем больше, червонцем меньше…

Буров молчал, прислушивался к разговору, поглядывая в окно. Было похоже, что туман начинал полегоньку рассеиваться. Из него выплывали то островки леса, то деревенские избы. Буров отметил, что избы все чистенькие, светлые, словно только-только покрашенные. Навстречу автобусу с ревом неслись грузовики, автофургоны. Легковые машины обгоняли их. Автобус часто останавливался, входили и выходили люди, а спор о деньгах все продолжался. Потом старушка, что сетовала на избалованность нынешнего поколения, и сама слезла. Спорить стало не с кем. Все оставшиеся сошлись на том, что, дескать, человек нынче жадность к деньгам потерял. Буров с недоверием смотрел то на одного, то на другого из говорящих, потом вдруг не выдержал и сказал тихо:

— За червонец человек, конечно, надрываться не будет, а вот за миллион?.. Горло ж перегрызет. Не так ли?

Никто не ответил. Говорившие смолкли, словно испытывали неловкость от сказанного. Буров почувствовал, что его слова почему-то не понравились остальным пассажирам. А может быть, просто спорить всем надоело, да уже и не о чем было. Только никто не проронил ни слова.

«Святошами друг перед другом прикидываются, а как дойдет дело до миллиона — ого-го!» — подумал Буров.

Скоро автобус свернул с асфальтовой глади шоссе и запрыгал на ухабах проселка. Народу осталось совсем мало. «Еще километров пять», — подумал Буров, и сердце у него екнуло.

«Спокойно, старик, — сказал он себе, — Спокойно. Захотел приключений — пожалуйста. Только зачем же волноваться… Посмотрю краешком глаза — и назад».

В это время автобус вдруг так накренился, что у пассажиров попадали чемоданы. Мимо пронесся с ревом огромный самосвал. Шофер чертыхнулся, резко затормозил. Взвыл мотор, но автобус не двинулся. Видимо, крепко засел в канаву. Шофер выскочил из кабины.

— Еще немножко — и кувырнулись бы, — проворчал мужчина, что ехал в Займище.

— Без трактора не выберемся, — хмуро сказал шофер, разглядывая увязшие в канаве колеса. — Носятся, идиоты, как угорелые, — вдруг снова взорвался он. — Вон как дорогу размесили.

Дорога и впрямь была разбита. После дождя в наезженной колее стояла жидкая грязь.

— Ну что ж, пассажиры и пассажирочки, закуривай. — Шофер достал портсигар, щелкнул зажигалкой. — Будет попутка — сгоняю за трактором…

Буров огляделся. Туман почти рассеялся. Рядом с дорогой начинался густой еловый лес. Чуть подальше виднелась просека. Шагнув через дорогу, по просеке уходила в лес линия электропередачи. «Да это никак дорога из Лужков в Кушкино? — вспомнил вдруг Буров. — Ну конечно! Тут до Лужков рукой подать».

— А тебе-то что здесь с нами куковать? — словно угадав его мысли, сказал займищенский мужчина. — По тропке напрямки за пятнадцать минут дошагаешь…

— Да я вот и собираюсь, — ответил Буров. — Будьте здоровы.

Мужчина кивнул.

Буров перепрыгнул через канаву, прошел десяток шагов вдоль дороги и свернул на просеку. Дороги здесь никакой не было, хотя он помнил, что до войны по ней ездили даже на телегах. Зато тропка была утоптанная. Она вилась по гребню невысокого, заросшего густой травой вала. Когда-то этот вал разделял земли двух волостей.

Дорогой этой ходил Буров в Кушкино еще со своей бабушкой. К каким-то родственникам. К каким — он не помнил. Ходили обычно на Николу, на зимнего и на летнего. Или в петров день. Буров попытался вспомнить, на какие же числа приходились эти праздники, но тоже не вспомнил.

Лес по сторонам стоял красивый. Ельник кончился, и пошел негустой смешанный лес. Огромные березы с поникшими ветвями-плетями, словно плакучие, сосна, можжевеловые заросли… «Грибов-то нету, наверное, — подумал Буров. — Разве что сморчки…» В глубине леса протяжно ворковали лесные голуби. «Витютни, что ли, называются?»— вспомнил он.

Где-то рядом должен был быть разрушенный кирпичный сарай. Буров представлял это с необыкновенной ясностью. И рядом с сараем — небольшой взгорок. С густой травой. Кажется, там всегда рос клеверок, кашка. Запах стоял прекрасный. И летом радовали глаз красные капли земляники. С этой горки, если посмотреть в сторону Лужков, среди замшелых елей должен быть виден прогалок. И там поле, всегда засеянное рожью. Не знающее никаких севооборотов и родившее прекрасно.

Горку эту называли у них в семье бабушкиной. На ней бабушка («А как же звали бабушку? Как же ее звали? Бабушка Мариша? Нет. Ефросинья? Тоже нет…») всегда отдыхать любила. Считала, что полдороги от Лужков до Кушкино пройдено. Закусывала. Лес слушала…

Буров шел легко, наслаждаясь гомоном птиц, густым, пьянящим голову настоем лесного воздуха. Глядел по сторонам, ожидая вот-вот увидеть разрушенный сарай и бабушкину горку. Но их все не было. «Может, перепутал что? Да нет. Места, похоже, те…»

Тропинка взяла круто вверх. И снова екнуло сердце у Бурова. Вот сейчас он увидит Лужки. Стоит только подняться по тропке в гору. Взбежишь — и увидишь.

Он остановился передохнуть, стараясь унять зачастившее вдруг сердце. Постоял немного и стал подниматься…