Смерть у бассейна

Глава 18

Эркюль Пуаро взглянул в окно и увидел идущую по дорожке к его двери Генриетту Савернек. Она была в том же зеленом твидовом костюме, что и в день трагедии. С ней был спаниель.

Он поспешил к входной двери и распахнул ее. Она стояла, улыбаясь ему.

— Можно мне посмотреть на ваш дом? Люблю знакомиться с домами. Я как раз вышла погулять с собакой.

— Ну разумеется! Как это по-английски: взять на прогулку пса!

— О да, — сказала Генриетта. — Я тоже подумала об этом. Вы знаете эти прелестные стихи:

И опять она улыбнулась сияющей, нездешней улыбкой. Пуаро провел ее в гостиную. Она оглядела ее скромную и элегантную обстановку и кивнула головой.

— Мило, — сказала она. — Всего по паре. Какой бы гадкой вы нашли мою студию.

— Почему же?

— Все перепачкано глиной, там и сям разрозненные вещи. Я-то их люблю, но они всегда ломаются и портятся, когда оказываются в паре.

— Но я могу это понять, мадемуазель. Вы — человек искусства.

— А вы разве нет, господин Пуаро?

Пуаро склонил голову набок.

— Это вопрос, да. Хотя, в целом, я бы ответил отрицательно. Я знал преступления, которые были артистичными — это были, знаете ли, труднейшие тренажи воображению. Но для решения их нужна творческая созидающая сила. Что требуется, так это страсть к истине.

— Страсть к истине, — задумчиво сказала Генриетта. — Могу представить, каким опасным она могла вас сделать. Истина удовлетворяет вас?

Он взглянул на нее с удивлением.

— Что вы имеете в виду, мисс Савернек?

— То, что вам хочется знать, мне понятно. Но не мало ли для вас просто знать? Нужен ли ваш следующий шаг — от знания к действию?

Его заинтересовал такой подход.

— Вы хотите сказать, что знай я правду о смерти доктора Кристоу, я мог бы удовлетвориться уже сознанием того, что обладаю истиной? А вы знаете правду?

Генриетта пожала плечами.

— Самый очевидный ответ — это Герда. Как пошло, что мужа или жену всегда подозревают первым.

— А вы не согласны?

— Я всегда хотела быть непредвзятой.

Пуаро спросил тихо:

— Почему вы пришли, мисс Савернек?

— Должна признать, что не имею вашей страсти к истине, господин Пуаро. Вывести прогулять собачку — такой дивный английский дачный предлог. Но, конечно, у Энгкетлов нет собаки — как вы, быть может, уже заметили.

— Сие от меня не ускользнуло.

— И я одолжила спаниеля у садовника. Вы должны из этого понять, господин Пуаро, что я не очень-то правдива.

Снова лицо ее осветилось сияющей улыбкой. Он сам удивился, отчего эта улыбка так неодолимо трогает его. Он сказал негромко:

— Нет. Вам присуща прямота.

— Вот это да! Почему вы так считаете?

«Она поражена, — подумал он, — почти испугана».

— Потому что уверен в этом.

— Прямота, — повторила в раздумье Генриетта. — Хотела бы я знать, что это, слово означает.

Она сидела неподвижно, опустив глаза в ковер, потом подняла голову и твердо посмотрела на него.

— Хотите знать, зачем я здесь?

— Вам, наверное, трудно найти подходящие слова?

— Кажется, да. Меня будут завтра допрашивать. Следует собраться с мыслями, насколько это…

Она не закончила. Встав, она подошла к камину, сдвинула несколько украшений на каминной полке и перенесла на ее ближайший угол вазу астр, стоявшую в центре стола.

— Вам так нравится, господин Пуаро?

— Нисколько, мадемуазель.

— Я этого ожидала.

Она засмеялась, быстро и ловко вернула всему прежний вид.

— Ладно, если есть что сказать, надо говорить. Почему-то вы из тех людей, кому можно излиться. Попробую. Как по-вашему, обязательно ли полиции знать, что я была любовницей Джона Кристоу?

Голос ее был сух. В нем не звучало волнения. Она глядела не на него, а на стену выше его головы. Указательный палец ее обводил изгибы вазы, полной багряных цветов. Он решил, что посредством этого касания она давала выход своему душевному напряжению.

Пуаро спросил осторожно и также без эмоций:

— Вы были близки?

— Если вы предпочитаете выражаться так…

Он взглянул на нее с удивлением.

— А вы, мадемуазель, выразились иначе?

— Иначе!

— Поясните.

Генриетта пожала плечами, подошла и села на диван рядом с ним.

— В таких вопросах надо быть как можно точнее.

Генриетта Савернек всё больше интересовала его.

Пуаро спросил:

— Вы были любовницей Джона Кристоу — и как долго?

— Около шести месяцев.

— Полиции, полагаю, нетрудно будет обнаружить это обстоятельство?

Генриетта задумалась.

— Думаю, да. То есть, если для них важны такие подробности.

— О да, важны, могу вас в этом заверить.

— Я, в общем, так и думала.

Она немножко помолчала, потом одарила его быстрым дружелюбным взглядом.

— Ну и как быть, господин Пуаро? Пойти и рассказать инспектору — но что расскажешь подобным усам? Таким домашним, семейным усам?

Рука Пуаро поползла вверх к его собственному, горделиво носимому украшению.

— А если говорить о моих, мадемуазель?

— Ваши усы — произведение искусства. Они похожи только сами на себя. Они уникальны, я убеждена.

— Безусловно.

— И, может быть, в этом причина, почему я с вами так говорю. Смирившись с тем, что полиция должна узнать правду обо мне и Джоне, я хочу знать, неизбежна ли огласка?

— Как сказать, — ответил Пуаро. — Если полиция решит, что это к делу не относится, они и слова не проронят. Вас именно это больше всего тревожит?

Генриетта кивнула. Мгновение-другое она разглядывала свои пальцы, потом вдруг подняла лицо и заговорила.

— И почему для бедной Герды все должно опять усугубляться? Она боготворила Джона. Он умер. Она лишилась его. К чему ей снова новый удар?

— Так это вы о ней беспокоитесь?

— А вы находите это лицемерным? Вы, видимо, думаете, что, если бы меня заботил душевный мир Герды, я бы не стала любовницей Джона. Но вы не поняли — все было иначе. Я не разбивала его семейной жизни. Я была лишь одной из множества…

— Ах, вот как?

Она быстро повернулась к нему.

— Нет, нет, нет! Не то, что вы подумали. Этого я больше всего опасалась! Все получат ложное представление о том, каков был Джон. Потому я и говорю с вами, что у меня появилась смутная, туманная надежда, что я смогу заставить вас понять. Понять, какого рода человеком был Джон. Воображаю, что тут начнется — заголовки в газетах: «Любовная жизнь врача» — Герда, я, Вероника Крей. А Джон таким не был. Он вообще был не из тех мужчин, которые много думают о женщинах. Для него по-настоящему значительной была лишь его работа. В работе был интерес и азарт, приключенческая жилка. Если бы Джона врасплох спросили имя женщины, владеющей его мыслями, знаете, какое имя он бы назвал? — Миссис Крэбтри.

— Миссис Крэбтри? — Пуаро был озадачен. — Кто же она, эта миссис Крэбтри?

Что-то сродни сразу и смеху и слезам мелькнуло в голосе Генриетты, когда она продолжала:

— Это старуха — страшная, грязная, сморщенная, ужасно упрямая. Джон был высочайшего мнения о ней. Она лежит в больнице Святого Христофора. У нее болезнь Риджуэя. Это очень редкое заболевание, тот, у кого оно началось, обречен, против него не было средств! Но Джон их нашел. Я не смогу дать научного объяснения — всё это очень сложно — что-то в связи с гормональным обменом. Он ставил опыты, и миссис Крэбтри была просто находкой для него — она не утратила мужества, она хотела жить и она прониклась любовью к Джону. Они стали союзниками в борьбе. Болезнь Риджуэя и миссис Крэбтри — вот главное, чем была занята голова Джона все эти месяцы, день и ночь. Прочее стало не в счет! Вот что в нем и было действительно важно, а не весь этот вздор: Харли-стрит и толстые богачки — это вынужденная необходимость. Главное — его напряженная научная любознательность и стремление к цели. Вот что я хочу заставить вас понять.

Руки ее взвились в отчаянном всплеске, и Эркюль Пуаро отметил, как прекрасны и чувственны эти руки. Он сказал.

— Вы, кажется, очень хорошо это поняли.

— О да, я-то поняла. Джон приходил, рассказывал. Не только мне — отчасти, я думаю, и себе толсе. Так ему самому делалось честнее. Не раз он почти отчаивался, не находя способа совладать с усилением токсикоза, а потом его осеняло изменить процедуры. Я не могу передать вам, как это выглядело — скорее всего, да, вроде битвы. Вы не можете даже представить себе ее ярость и напряженность, а порой и агонию, порой полное изнеможение.

Генриетта немного помолчала, ее взгляд затуманили воспоминания.

Пуаро недоумевающе спросил:

— У вас, видимо, есть известные специальные познания?

Она покачала головой.

— Да нет. Ровно столько, чтобы понять, о чем рассказывал Джон. Я брала книги и читала об этом.

Она вновь умолкла. Ее лицо было мягким, губы открыты. «Она опять в воспоминаниях», — подумал Пуаро.

Со вздохом вернувшись к действительности, Генриетта тоскливо взглянула на него.

— Если б я могла сделать так, чтобы вы увидели…

— Но вы уже сделали это, мадемуазель.

— Правда?

— Да. Слушая вас, я все видел.

— Благодарю. Но не так легко будет объяснить инспектору Грейнджу.

— Может быть. Он сосредоточится на личном аспекте.

Генриетта сказала с горячностью:

— А это было неважно, абсолютно неважно!

Брови Пуаро поползли вверх, но она уже отвечала на его невысказанный протест:

— Это так! Видите ли, вскоре я очутилась между Джоном и тем, чему он себя посвятил. Я ему нравилась как женщина. Из-за меня он не мог сосредоточиться так, как бы ему хотелось. Он стал опасаться, не начал ли он любить меня — он никогда не хотел любить. Он вступил со мною в связь, чтобы поменьше думать обо мне. Он хотел, чтобы это было весело, легко — совсем как его прежние интрижки.

— И вы, — Пуаро пристально наблюдал за ней, — вы довольствовались таким положением?

Генриетта встала. Она заговорила, и снова это был сухой голос.

— Нет, не довольствовалась. В конце концов, все мы люди…

Пуаро, выждав минуту, сказал:

— Тогда почему же, мадемуазель…

— Почему? — она стремительно повернулась к нему. — Я хотела, чтобы Джону было хорошо, чтобы у Джона было то, чего он желает. Я хотела, чтобы он мог продолжать то, чем он жил — свою работу. И если он стремился избежать новой боли, новых душевных ран — что ж, я была согласна.

Пуаро рассматривал свой нос.

— Вот вы упомянули Веронику Крей. Джон Кристоу был ее другом?

— До минувшей субботы он не видел ее пятнадцать лет.

— Они были знакомы пятнадцать лет назад?

— Они были обручены. Я вижу, мне следует внести ясность. Джон безумно любил Веронику. Она же была, да и есть шлюха, пробы ставить негде. Крайняя эгоистка к тому же. Ее условия были: Джон бросает все, что ему дорого, и становится маленьким одомашненным мужем Вероники Крей. Джон порвал с ней — и был, конечно, прав. Но страдал он безмерно. Его мечтой стала жена, как можно менее похожая на Веронику. Он женился на Герде, которую можно неизящно определить как чурка с глазами. Всё было мило и славно, но, как мог бы предсказать любой, настал день, когда его стало бесить, что он женат на этакой колоде. У него были кое-какие связи — ничего существенного. Герда, конечно, никогда о них не знала. Но я лично думаю, что все пятнадцать лет что-то оставалось у Джона в душе — что-то, связанное с Вероникой. Он так, в сущности, и не избавился от нее. И вот в субботу он встречает ее опять.

После долгой паузы Пуаро задумчиво проговорил:

— В тот вечер он отправился проводить ее домой и вернулся в «Пещеру» в три часа ночи.

— Как вы узнали?

— У горничной болели зубы.

Генриетта заметила безо всякой связи:

— Слишком уж много слуг у Люси.

— А вы сами знали это, мадемуазель?

— Да.

— Откуда же?

Опять пауза. Затем Генриетта медленно ответила:

— Я смотрела в окно и видела его возвращение.

— Зубная боль, мадемуазель?

— Боль совсем иного рода, господин Пуаро.

Она встала и направилась к двери. Пуаро сказал:

— Я пойду с вами, мадемуазель.

Они пересекли шоссе и через ворота вошли в каштановую рощу. Пуаро сказал:

— Не стоит идти мимо бассейна. Можно свернуть влево и по верхней тропе выйти к цветочной аллее.

Стёжка круто уводила вверх, к лесу. Чуть погодя, они вышли к тропе пошире, ведущей вдоль откоса, заросшего каштанами. Вскоре им попалась скамья. Генриетта села, Пуаро примостился рядом с ней. Внизу расстилалась роща густо насаженных каштанов. Прямо от скамьи извилистая тропа сбегала вниз, туда, где угадывались блики голубой воды. Пуаро молча наблюдал за Генриеттой. Ее лицо смягчилось, напряженность прошла. Он осознал вдруг, что Генриетта кажется совсем юной. Наконец он сказал очень мягко:

— О чем вы думаете, мадемуазель?

— Об Айнсвике.

— А что это — Айнсвик?

— Айнсвик… Это такое место.

Почти грезя наяву, она описала ему усадьбу. Изящный белый дом, с переросшей его большой магнолией в обрамлении амфитеатра лесистых холмов.

— Это был ваш дом?

— Да нет. Я жила в Ирландии. А туда мы приезжали на каникулы. Эдвард, Мэдж и я. Собственно, это был дом Люси. Он принадлежал ее отцу, а после его смерти перешел к Эдварду.

— Не сэру Генри? Но разве титул не у него?

— Сэр Генри лишь кавалер ордена Бани, — объяснила она, — а что до степени родства, так у него оно очень далекое.

— А после Эдварда Энгкетла кому он должен перейти, этот Айнсвик?

— Вот странно. Я никогда не думала об этом. Если Эдвард не женится, — она запнулась. Тень пробежала по ее лицу. Хотел бы сейчас Эркюль Пуаро знать, что за мысль вдруг посетила ее.

— Наверное, — сказала Генриетта медленно, — он отойдет Дэвиду. Так вот зачем…

— Что — зачем?

— Почему Люси пригласила его… Дэвид и Айнсвик? — Она покачала головой. — Они никак не подходят друг другу.

Пуаро указал вперед, на тропку.

— Вы по этой тропе спускались к бассейну вчера?

Ее пробрало легкой дрожью.

— Нет, по той, что ближе к дому. А по этой шел Эдвард. — Она вдруг повернулась к нему. — Надо ли снова возвращаться к этому? Мне жуток этот бассейн и сама «Пещера» тоже.

Пуаро зашептал:

Генриетта повернула к нему удивленное лицо.

— Теннисон, — сказал Пуаро, гордо кивнув головой. — Стихотворение вашего лорда Альфреда Теннисона.

— И, что ни спросишь, эхо… — она продолжала, почти для себя самой. — Ну да, конечно… так оно и есть. Эхо!

— О каком это вы эхе?

— Об этом вот месте. Я почти уже поняла это однажды — когда мы с Эдвардом поднимались в субботу на холм. Эхо Айнсвика. И что мы есть такое — мы, Энгкетлы. Мы отзвуки, отголоски, эхо. Мы не настоящие — каким, например, был Джон, — она повернулась к Пуаро. — Жаль, что вы не знали его, господин Пуаро. Все мы тени рядом с Джоном. Джон был действительно живым.

— Да. Даже когда он умирал.

— Знаю. Вы не могли не почувствовать… И вот Джона нет, а мы, призраки, живем… Это, знаете, похоже на дурную шутку.

Юность опять исчезла с ее лица. Ее губы искривились, как от внезапной боли. Когда Пуаро обратился к ней с вопросом, она сперва не поняла, о чем он говорит.

— Извините, что вы сказали, господин Пуаро?

— Я спросил, как ваша тетушка, леди Энгкетл, относилась к доктору Кристоу?

— Люси? Кстати, она мне двоюродная сестра, а не тётка. Он ей очень нравился.

— А вашему — тоже, кажется, кузену? — господину Эдварду Энгкетлу, также нравился покойный?

Ее голос, подумал он, прозвучал чуть сдавленно, когда она ответила:

— Не очень — но ведь он едва знал его.

— А ваш другой кузен, господин Дэвид Энгкетл?

Генриетта улыбнулась.

— Думаю, Дэвид нас всех ненавидит. Он проводит время в библиотеке. Читает «Британскую энциклопедию».

— О, внушительный характер.

— Мне жаль Дэвида. Дома ему приходится несладко. Его мать больна — не вполне нормальна. Единственный способ самозащиты для него — поверить в свое превосходство над прочими. Пока это действует — все хорошо, но чуть не сработало — и сразу виден беззащитный Дэвид.

— А над доктором Кристоу он чувствовал превосходство?

— Старался, но, кажется, не преуспел. Подозреваю, что как раз таким, как Джон Кристоу, Дэвиду и хотелось бы стать. Потому-то он и невзлюбил Джона.

Пуаро задумчиво кивнул.

— Да, самоуверенность, отсутствие сомнений, мужественность — яркие качества сильного пола. Это любопытно, очень любопытно.

Генриетта не ответила. Сквозь листву Эркюль Пуаро заметил у бассейна мужчину, нагнувшегося в поисках чего-то — или это только казалось. Он пробормотал:

— Хотел бы я знать…

— Прошу прощения?

— Это один из людей инспектора Грейнджа. Он вроде бы что-то высматривает.

— Я думаю, вещественные доказательства. Разве не их ищет полиция? Пепел сигарет, следы, горелые спички.

В голосе ее угадывалась горькая насмешка. Пуаро ответил серьезно:

— Да, они это ищут — и порой находят. Но истинные улики, мисс Савернек, в подобных случаях обычно спрятаны во взаимоотношениях участвующих лиц.

— Не уверена, что поняла вас.

— Мелочи, — сказал Пуаро, запрокинув голову и полуприкрыв глаза. — Не пепел, не след резинового каблука, а взгляд, движение, неожиданный поступок…

Генриетта быстро обернулась, ловя его взгляд. Пуаро почувствовал это, но не повернул головы. Она спросила:

— Вы подумали о чем-то в частности?

— Я вспомнил, как вы подошли, отобрали револьвер у миссис Кристоу и тут же уронили в воду.

Он ощутил, как она слегка вздрогнула. Но голос ее остался ровным и спокойным:

— Герда довольно неловкая. В момент потрясения и, вдобавок, с заряженным револьвером… да он у нее мог выстрелить и ранить кого угодно.

— Но не вашей ли неловкостью было уронить его в воду?

— Да, но и я была потрясена, — она осеклась. — Что вы имеете в виду, господин Пуаро?

Пуаро выпрямился, повернул голову и заговорил бодро-деловитым голосом:

— Если на револьвере были отпечатки пальцев, то есть отпечатки, оставленные до того, как его взяла миссис Кристоу, было бы интересно узнать — чьи они.

Генриетта сказала тихо, но твердо:

— Вы предполагаете, что мои. Вы думаете, будто я застрелила Джона и бросила револьвер возле него, а Герда могла подойти, поднять его и быть на этом застигнута. Так вы рассудили, верно? Но, будь это я, вы, несомненно, не откажете мне в столь малой толике ума, чтобы сообразить сначала стереть отпечатки своих пальцев?

— Но у вас, конечно, хватило бы ума понять, что в этом случае на револьвере не будет никаких отпечатков, кроме принадлежащих миссис Кристоу, а это было бы просто невероятно. Ведь вы все стреляли из него накануне. И, собираясь воспользоваться оружием, Герда Кристоу едва ли стала бы удалять с него отпечатки чужих пальцев. С какой стати?

— Когда доктор Кристоу умирал, он произнес ваше имя.

— И вы считаете, что это было обличением? Отнюдь.

— Л чем же?

Вытянув ногу, Генриетта прочертила носком туфли узор, потом тихо сказала:

— Вы не забыли, в чем я вам только что призналась? Я имею в виду наши отношения.

— Ах, да. Он ваш любовник и поэтому, умирая, он говорит «Генриетта». Очень трогательно.

Она бросила на него гневный взгляд.

— Вам смешно?

— Я не смеюсь. Но я не люблю, когда меня обманывают, а вы, по-моему, как раз это и пытаетесь сделать.

Генриетта сказала спокойно:

— Я говорила вам, что я не слишком правдива — но все равно, когда Джон сказал «Генриетта», он не изобличал меня в качестве убийцы. Разве вам не ясно, что люди моего склада, люди творческие, совершенно не способны к отнятию жизни. Мне ли убить человека, господин Пуаро? Я не способна к убийству кого бы то ни было. Вот вам простая и полная правда. Вы заподозрили меня просто потому, что умирающий прошептал мое имя, хотя он едва ли сознавал, что говорит.

— Доктор Кристоу прекрасно все сознавал. Его голос был живым и осмысленным, словно у врача во время решающей операции, когда он говорит четко и требовательно: «Сестра, щипцы, пожалуйста».

— Но… — она казалась захваченной врасплох.

Эркюль Пуаро быстро продолжал:

— И дело не только в том, что доктор Кристоу сказал, умирая. Я и на миг не верю, что вы способны на преднамеренное убийство. Но вы могли выстрелить в какое-то мгновение жгучей обиды, а если так — если так, мадемуазель, — у вас хватит творческого воображения и способностей замести следы.

Генриетта встала. Она постояла чуть-чуть, бледная и потрясенная, глядя на него, потом сказала с внезапной грустной улыбкой:

— А я-то думала, что нравлюсь вам.

Эркюль Пуаро вздохнул и сказал печально:

— В этом-то моя главная беда. Нравитесь.