Смерть у бассейна

Глава 8

После чая Джон предложил Генриетте: «Прогуляемся?» а леди Энгкетл сказала, что она должна показать Герде «каменный сад» [5], хотя конечно, сейчас не самое подходящее время года.

«Прогулка с Джоном, — подумала Генриетта, — менее всего похожа на прогулку с Эдвардом». С Эдвардом у нее чаще всего было чувство убитого времени. Он был прирожденный убийца такого рода. Гуляя с Джоном, она неизменно наполнялась бодростью, а сегодня, поднимаясь на Лемешный Кряж, даже сказала, переводя дух:

— Это не марафон, Джон!

Он засмеялся и умерил шаг.

— Я тебя уморил?

— Да нет, я могу ходить быстро, но зачем? Мы ведь ни за кем не гонимся. Откуда вообще в тебе эта свирепая энергия? Ты от себя самого убегаешь?

Его шаги замерли.

— Почему ты так сказала?

Генриетта взглянула на него с удивлением.

— Я не вкладывала в это никакого особенного смысла.

Джон снова зашагал, но теперь уже медленнее.

— В самом деле, — сказал он. — Я устал. Я очень устал.

Она слышала утомление в его голосе.

— Как там Крэбтри?

— Еще рано говорить, но, по-моему, я понял, в чем дело. Если это так, — его шаги опять ускорились, — мы на пороге открытия.

— Ты хочешь сказать, что будет найдено средство от болезни Риджуэя? Что от нее не будут умирать?

— Разве что случайно.

«Какие странные люди — врачи», — подумала Генриетта. Случайно!

— Иначе говоря, это откроет широчайшие возможности.

Он глубоко вздохнул.

— Приятно оказаться здесь, приятно наполнить легкие этим воздухом, приятно видеть тебя. — Он издал один из своих внезапных быстрых смешков. — И это все будет приятно Герде.

— Герда, разумеется, просто обожает бывать в «Пещере»?

— Конечно. Кстати, встречал я Эдварда Энгкетла раньше? Не могу припомнить. Такое невыразительное, ускользающее лицо.

— Эдвард прелесть. Я всегда была без ума от него.

— Ладно, давай не будем тратить время на Эдварда. Ни один из этих людей не стоит траты времени.

Генриетта тихо сказала:

— Иногда, Джон, я боюсь тебя!

Он повернул к ней изумленную физиономию.

— Ты так невнимателен, так — да, слеп!

— Слеп?

— Ты не сознаешь — ты не видишь — ты на редкость черств! Ты понятия не имеешь, что думают, что переживают другие.

— Я мог бы утверждать как раз обратное.

— Ты видишь, конечно, но только то, до чего снисходишь. Ты похож на прожектор. Мощный луч выхватывает нужное тебе место, а вокруг него тьма!

— Генриетта, милая, о чем ты?

— Это опасно, Джон! Ты убежден, что ты всем нравишься, что все хорошо к тебе относятся. Люди вроде Люси, например.

— Я не по душе Люси? — озадаченно спросил он. — Я всегда был у нее любимчиком.

— Итак, ты готов поручиться, что нравишься ей? А я в этом не убеждена. А Герда, а Эдвард… о, а Мэдж, а Генри! Ты знаешь, что они испытывают к тебе?

— А Генриетта? Знаю ли я, что испытывает она?

Он на миг поймал ее руку.

— В любом случае — я уверен в тебе.

Она высвободила руку.

— Ни в ком не будь уверен в этом мире, Джон!

Его лицо помрачнело.

— Для меня это пустые слова. Я уверен в тебе, я уверен в себе. По крайней мере…

Он весь вдруг как-то переменился.

— Ты что, Джон?

— Знаешь, что я сам услышал от себя сегодня? Нечто совершенно нелепое: «Я хочу домой». Это мои собственные слова, но я не имею ни малейшего понятия, что они означают.

Генриетта сказала медленно:

— В твоем сознании наверняка были какие-то образы.

Он ответил резко:

— Никаких. Решительно никаких.

За ужином Генриетту посадили рядом с Дэвидом, и со своего конца стола Люси телеграфировала тонкими бровями — не приказы, нет — Люси никогда не приказывала, — но просьбы. Сэр Генри, чувствовавший себя всего лучше с Гердой, вполне в этом смысле преуспел. Джон с насмешливым лицом следил за петлями и скачками оригинального мышления Люси. Мэдж несколько высокопарно разговаривала с Эдвардом, выглядевшим чуть рассеяннее обычного.

Дэвид глядел волком и крошил нервными пальцами хлеб.

Он прибыл в «Пещеру» настроенным до предела пессимистически. До этого дня Дэвид никогда не встречался ни с сэром Генри, ни с леди Энгкетл и, отвергая Британскую империю вообще, он был готов отвергнуть и этих ее отпрысков. Эдварда, с которым был знаком, не выносил как дилетанта. Критическим оком юноша оценивал всех остальных гостей. Родственнички вполне ужасны, и он решил говорить присутствующим то, что им меньше всего могло понравиться.

Генриетту и Мэдж Дэвид сразу сбросил со счетов как пустоголовых. Этот доктор Кристоу, со всей его многозначительностью, образец шарлатана с Харли-стрит, а жена его вообще глупышка.

Дэвид мучительно поводил шеей в воротничке и страстно желал, чтобы эти люди могли узнать, какой мелкотой он их считает. Просто ничтожествами. Повторив это про себя трижды, юноша почувствовал себя куда лучше. Глядел он все еще сердито, но хлеб оставил в покое.

Хотя Генриетта послушно подчинялась сигнализации бровей, она испытывала некоторые трудности в общении со своим соседом. Краткие ответы Дэвида были предельно неучтивы. Под конец она прибегла к методу, применявшемуся ею раньше с косноязычным ребенком. Она намеренно заговорила тоном, не терпящим и даже не предполагающим возражений, о современных композиторах, зная, что Дэвид обладает массой технических и музыкальных познаний. К ее удивлению замысел удался. Дэвид подтянулся, распрямив расслабленный позвоночник. Голос его не был больше тихим и бубнящим.

— Это показывает, — заявил юный джентльмен на чистых, звучных тонах, останавливая холодный взгляд на Генриетте, — что вы ничего не смыслите в данном вопросе.

С этого момента и до конца обеда он четко и едко просвещал ее, и Генриетта с приличествующей кротостью ему внимала.

Люси Энгкетл посылала через стол восторженные взгляды, а Мэдж посмеивалась про себя.

— Вы так находчивы, дорогая, — зашептала леди Энгкетл, чуть сжав Генриетте руку, когда они переходили в гостиную. — Печально сознавать, что имей люди поменьше в головах, они бы лучше знали, что делать руками. Что вы предпочитаете — покер, бридж или рамми, или что-нибудь совсем-совсем простое, вроде «мертвой хватки»[6]?

— Я думаю, Дэвид был бы оскорблен «мертвой хваткой».

— Вы, конечно, правы. Я уверена, что и бридж он сочтет ничего не стоящим, так что у него будет повод покрыться от презрения к нам очаровательным румянцем.

Были поставлены два стола. Генриетта играла с Гердой против Джона и Эдварда. Она не считала такое расположение наилучшим. Ей хотелось бы защитить Герду от Люси и, если возможно, от Джона тоже, но Джон проявил инициативу. А Эдвард опередил Мэдж.

«Обстановка не слишком уютная», — подумала Генриетта. Она прекрасно понимала, в чем причина. Во всяком случае, раз уж карты дали им подобие передышки, то пусть Герда выиграет. И в самом деле, Герда играла совсем неплохо — вдали от Джона она становилась естественней — хотя и играла нервно, обладала неважной проницательностью и была не слишком тверда в оценке ситуации. Джон был хорошим, хотя и самоуверенным игроком. Эдвард играл превосходно.

Вечер медленно влачился, и за столом Генриетты все еще разыгрывали первый роббер. Удивительная натянутость в отношениях сказывалась на игре, где лишь один участник не подозревал ничего.

Для Герды это был роббер, от которого ей на сей раз посчастливилось получить удовольствие. Она ощущала поистине радостное волнение.

И в такую-то минуту Джон, неспособный удержаться от критического отношения, которое подрывало веру Герды в себя больше, чем он, видимо, мог представить, воскликнул:

— Почему, скажи на милость, ты пошла трефами, Герда? — на что почти мгновенно получил торопливое возражение Генриетты:

— Что за чушь, Джон! Конечно, ей ходить с треф. Это единственно возможный ход!

Наконец Генриетта со вздохом придвинула к себе таблицу премий и штрафов.

— Круг и роббер. Но не думаю, что это нам с тобой много принесет, Герда.

— Ловко разыграно, — сказал Джон деланно веселым голосом.

Генриетта зло взглянула на него. Она знала этот тон. Резко поднявшись, Генриетта направилась к камину, Джон последовал за ней. Он начал с игривым видом:

— Ты не всегда играешь в поддавки, а?

Генриетта ответила мягко:

— Наверное, моя игра была слишком тривиальной. Но как презренно всегда жаждать победы!

— Ты хочешь сказать, что желала победы в игре Герде. В твоем страстном желании помочь ближнему не проведена граница лжи.

— Что за гадкая формулировка!

— Ты так старалась выглядеть абсолютно равной по силам с моей партнершей.

«Ну конечно же, Джон заметил мою уловку. Эдвард играл безошибочно — не за что было уцепиться. Ошибкой был выбор игры. Руководство было надежным, но явным, а будь оно чуть менее заметным, успех был бы обеспечен».

Это мучило Генриетту. Эдвард, она знала, никогда не стал бы подыгрывать, чтобы победила она, Генриетта. Он для этого был слишком пропитан английским спортивным духом. Нет, решила она, это было той самой последней каплей, переполнившей чашу терпения. Этого он оказался уже не в состоянии вынести.

Она сразу почувствовала себя взвинченной. Ей перестало сегодня нравиться у Люси.

И тут-то, неожиданно и театрально, с той нереальностью, что так присуща сценическим подмосткам, через окно явилась Вероника Крей.

Французское окно[7] не было закрыто из-за вечерней духоты. Вероника широко распахнула его, шагнула и остановилась, как в раме, на фоне ночи, улыбаясь немного застенчиво, совершенно очаровательная; прежде, чем заговорить, она выждала именно тот ускользающе малый миг, который так необходим для уверенности в слушателях.

— Вы должны простить меня, хоть я и врываюсь таким способом. Леди Энгкетл, я ваша соседка — из того нелепого особняка «Голубятня». Произошло ужаснейшее несчастье!

Ее улыбка из просто вежливой стала лукавой.

— Нет спичек! Ни единой коробки во всем доме! И субботний вечер. Такая глупость с моей стороны. Но что я могу сделать? Я направляюсь сюда молить о помощи своих единственных соседей на расстоянии мили.

Еще несколько мгновений все молчали — дама произвела ошеломляющее впечатление. Она была хороша — не «довольна хороша» и даже не ослепительно хороша, а так уж хороша, что перехватывало дыхание! Волны бледно мерцающих волос, изгиб рта, серебристые лисы на плечах и ниспадающие складки белого бархатного платья.

Она переводила взгляд с одного гостя на другого — смеющаяся, очаровательная.

— А я курю, — добавила она, — как паровоз. И зажигалка моя отказала. И вдобавок завтрак, газовая плита и все такое, — она всплеснула руками. — Я почувствовала себя круглой дурой.

Люси двинулась к ней — сама доброта плюс чуточку иронии.

— Отчего же, конечно… — начала она, но Вероника Крей перебила ее. Она вперилась в Джона Кристоу. Выражение предельного изумления и еще не уверовавшей в себя радости отразилось на ее лице.

— Как? Ну да, Джон! Джон Кристоу! Теперь мне уж ничто не покажется невероятным. Мы не виделись сколько лет! И вдруг встречаемся здесь!

Она схватила его за руки. Она так и светилась, просто пылала, полуобернувшись к леди Энгкетл.

— Вот это самый удивительный сюрприз! Джон — мой старый, старый друг. Он был первым, кого я любила! Я ведь была без ума от тебя, Джон.

Говорилось это с полуусмешкой женщины, движимой забавными воспоминаниями о первой любви.

— Я всегда считала, что Джон — человек необыкновенный!

Сэр Генри, учтивый и изысканный, подошел к ней.

— Вы непременно должны выпить с нами, — сказал он, протягивая бокал.

Леди Энгкетл попросила:

— Мэдж, дорогая, позвоните дворецкому.

Когда появился Гаджен, Люси промолвила:

— Коробку спичек, Гаджен. Ведь у нашего повара их девать некуда?

— Как раз сегодня купили дюжину, ваша милость.

— Тогда принесите полдюжины, Гаджен.

— Ах нет, леди Энгкетл, довольно одной! — запротестовала, смеясь, Вероника. Она уже успела выпить и улыбалась всем вокруг.

— Вероника… Моя жена, — представил Герду Джон.

— Ах, до чего приятно познакомиться с вами. — Веронику явно обдало ветерком замешательства.

Гаджен внес на серебряном подносе несколько коробков спичек. Леди Энгкетл лсестом направила его к Веронике.

— О, дорогая леди Энгкетл, не все же!

Люси ответила царственно-небрежным жестом:

— Ну, это так скучно — иметь что-то в одном экземпляре. Можете свободно брать про запас.

Сэр Генри сказал любезно:

— А как вам живется в «Голубятне»?

— Я ее просто обожаю. Поразительно, что здесь, под боком у Лондона, можно чувствовать себя в таком шикарном уединении.

Вероника поставила бокал и плотнее запахнулась в свои меха. Она одарила всех улыбкой.

— Я вам так признательна! Вы так любезны!

Благодарность распределялась между сэром Генри, леди Энгкетл и, по каким-то неясным соображениям, Эдвардом.

— Ну, я понесу трофеи домой. Джон, — сказала она, даря его простодушной улыбкой, — ты должен проводить меня. Я ужасно хочу услышать, что ты делал все эти годы, пока мы не виделись. Хотя от этого я почувствую себя жутко старой.

Вероника направилась к выходу, и Джон последовал за ней. На прощанье актриса озарила всех ослепительной улыбкой.

Они с Джоном вышли. Сэр Генри постоял у окна, глядя им вслед.

— Какая превосходная теплая ночь, — сказал он.

Леди Энгкетл зевнула.

— Ах, дорогой, — пробормотала она, — пора идти спать. Генри, мы должны посмотреть фильм с ее участием. После сегодняшнего вечера я не сомневаюсь, что это должно быть дивное представление.

Они поднимались по лестнице. Желая Люси доброй ночи, Мэдж спросила:

— Дивное представление, вы сказали?

— А вы так не считаете, дорогая?

— Сдается мне, Люси, вы думаете, что у нее в «Голубятне» спички и не переводились?

— Думаю, там дюжины коробков, дорогая. Но не будем жадными. А представление было просто превосходным.

Двери, выходящие в коридор, затворены, голоса бормочут пожелания спокойной ночи. Слышно, как сэр Генри говорит:

— Я оставлю окно открытым для Кристоу.

Собственную дверь он запер.

Генриетта сказала Герде:

— Ну и шутницы эти актрисы. Они так необыкновенно входят и уходят.

И зевнув, добавила:

— Что-то я страшно хочу спать.

Вероника Крей быстрым шагом направилась через каштановую рощу к площадке с плавательным бассейном. Здесь была маленькая беседка, где в солнечные дни частенько сиживали Энгкетлы и где сейчас хозяйничал холодный ветер.

Вероника остановилась и, смеясь, повернулась к Джону. Она указала на покрытую опавшими листьями гладь бассейна.

— Не очень-то похоже на Средиземное море, а, Джон?

Он понял теперь, чего он ждал, понял, что все эти пятнадцать лет разлуки с Вероникой она продолжала быть с ним.

Синее море, запах мимоз, горячая пыль — гонимые, отбрасываемые, так по-настоящему и не забытые видения. Все они означали одно — Веронику. Ему, отчаявшемуся и погибающему от любви, снова было двадцать четыре, и на сей раз он не намеревался убегать.