Смерть в Киеве

СМЕРТЬ ПЕРВАЯ СУЗДАЛЬ

Киев был полон мягкого сияния. Оно лилось сверху, со спокойного осеннего неба, высоко вознесенного над киевскими горами, снизу навстречу ему поднималось сияние зеленое, а между зеленым и небесно-голубым тихо струилось-переливалось золото соборов, легко ложилась между ними первая желтизна листьев, это мягкое свечение словно бы проникало в душу, и невольно казалось, будто и сам ты, входя в этот город, становишься бессмертным.

Но Дулеб хорошо знал, что за этим спокойным сиянием неистребимо стоит свежее напоминание о смерти, случившейся в Киеве, — поэтому въезжал он в город без радости, а если бы имел возможность выбирать, то, наверное, охотнее отряхнул бы на город прах с ног своих по обычаю апостольскому, чем отправился по улицам, где еще неделю назад тащили тело убитого князя Игоря.

Дулеб не был апостолом, он был всего лишь княжьим лекарем приближенным, получил неожиданную власть не только над плотью князя, но и над его душой, и случилось так, что великий князь киевский Изяслав Мстиславович поставил Дулеба выше всех довереннейших бояр, воевод и тысяцких. И когда в походе против черниговских князей пришла вдруг весть об убийстве Игоря в Киеве, Изяслав тайно послал Дулеба гнать след в этом тяжком и кровавом деле.

Дулеб въезжал через Софийские ворота. Был утомлен и хмур, сияние киевское словно бы и не касалось его, зато щедро проливалось оно на Иваницу, который с надлежащим почтением к своему хозяину ехал чуточку позади, был, как всегда, беззаботно-улыбчивым, светел лицом и поражал каждого встречного несказанной чистотой своего взгляда.

Еще раньше они проехали Подольскую торговицу — это последнее печальное пристанище мертвого Игоря, куда привезли его после убийства с Горы на простом одноконном возу, — затем окуривались дымами Гончаровки, в нарочитой неторопливости пробирались сквозь смрад Кожемяк, — Дулеб выбирал самые нищие, самые грязные улочки нижнего Киева, так, словно бы стремился хотя бы этим искупить смерть князя. Иванице же всюду было одинаково, он точно так же сиял чистотой глаз своих повсюду, никакая печаль не донимала его, да и ничто на этом свете, казалось, не могло омрачить его ясную душу.

От Софии Дулеб повернул коня по той дороге, по которой тогда должна была лететь разъяренная толпа киевлян с намерением вытащить князя Игоря из монастыря святого Феодора и свершить над ним свой суд — скорый и неправый. Все указывало на то, что Дулеб вот так проедет через мостик перед воротами в старый Владимиров город, возле монастыря святого Феодора и Мстиславова княжьего двора, затем на Бабьем торжке придержит коня и, не заботясь о том, едет за ним Иваница или нет, повернет назад, чтобы проследить еще раз смертный путь князя Игоря, теперь уже не в обратном, а в истинном направлении, и быть может, пережить этот путь или же найти на нем начало следов, которые со временем он должен распутать до конца.

Собственно, Дулебу и незачем было кружить по этому кругу смерти. Он мог бы потом пустить по нему самого Иваницу, хотя тот, при всей своей видимой беззаботности и привычке не вмешиваться в дела своего хозяина, уже и так увидел все, что и должен был увидеть. Обо всем остальном не беспокоился: знал, что все вести, явные и тайные, сами придут ему в руки без малейших усилий, как это уже было не раз и не дважды, нужно лишь набраться необходимого терпения.

Но даже Иваница удивился Дулебу, когда тот не стал прослеживать до конца смертный путь Игоря, не попытался также незамеченным скрыться в большом городе, а сразу же, как только проехал ворота Владимирова города, направился к вратам монастыря святого Феодора и изо всех сил ударил в деревянную колотушку.

Напрасным было бы ждать, что после недавних событий здесь охотно будут открывать каждому, и Дулеб поднял было руку, чтобы еще раз ударить в колотушку, но сбоку от ворот открылось скрипящее окошко и заросшее до самых глаз черной бородой лицо молча уставилось на пришельцев.

— К игумену Анании, — глухо произнес Дулеб и, заметив недоверие чернобородого монаха, добавил: — От великого князя Изяслава.

При этом он прикоснулся пальцами к золотой гривне Изяслава, которую имел на шее. Иваница радостно посматривал на бородатого монаха, с еще большей радостью смотрел он на своего хозяина и на его драгоценную гривну, такая улыбка суждена лишь тем, кто прибывает с вестями добрыми, поэтому монах, еще малость поколебавшись и похлопав глазами, загремел тяжелыми засовами на монастырских воротах. Он спохватился лишь тогда, когда оба всадника так и въехали на монастырский двор верхом, не слезая с коней, будто половцы поганые. Хотел изречь нечто гневное, поднял руку, быть может и для проклятий, но Дулеб спокойно сказал ему:

— Закрывай ворота, чтобы никто не видел…

Так, будто перед этим весь Бабий Торжок не наблюдал, как они святотатственно въезжали в монастырь.

Все-таки Дулеб соскочил с коня, то же самое сделал и Иваница, но не из уважения к святому месту, а лишь из потребности размять затекшие от долгой езды ноги.

Привратник долго возился с тяжелыми засовами.

— Варяжские причиндалы, — следя за усилиями монаха, заметил Иваница, и трудно было понять — размышляет ли он вслух с самим собою или же обращает внимание своего хозяина. Но Дулеб и сам уже успел заметить все: и прочную стену, монастырскую каменную, и тяжеленные из дубовых бревен ворота, и замысловатые запоры на воротах, и монастырские строения из серого, непривычного для Киева, камня. Только и было здесь киевского, что деревья; высокие, пышнолистые, развесистые деревья скрывали неуклюжесть монастырских каменных строений, но одновременно и подчеркивали их тяжеловесность, их чуждый для этой щедрой земли дух твердости, суровости, черствости.

Монастырь основал покойный великий князь Мстислав, сын Мономаха от Гиты, дочери английского короля. Уже у самого Мстислава было достаточно в крови северной суровости, да еще к тому же был он женат на дочери свейского конунга Христине, — вот почему, наверное, и возводились эти строения в соответствии с привычками князя и княгини, разыскивался где-то серый тяжелый камень, ломался и переправлялся по рекам в Киев, чтобы лечь вот здесь, в стены церкви, келий и служб, творить святость именно такую, какой она представлялась мрачным северным душам. Последнее пристанище свое великий князь Мстислав и княгиня Христина нашли в этом суровом прибежище, обоих похоронили в монастырской церкви; со временем должна была упокоиться здесь навеки вторая жена Мстислава, которая тем временем еще жила на княжьем дворе с сыновьями своими Владимиром и Михалком, но никто не думал, что неприступная эта обитель станет местом смертоубийства, в особенности же смертоубийства княжьего.

Казалось бы, человек, укрывшийся за этими камнями, за этими запорами тяжелыми, может навсегда отбросить заботы о собственной безопасности. На самом же деле вышло так, что камень этот не спас князя Игоря, а, наоборот, словно бы лишил его возможности спастись, уклониться от угрозы, убежать от нападающих.

Ясное дело, можно было бы удивляться, как это удалось толпе так легко, быстро и просто прорваться в монастырь, но Дулеб не любил торопливости ни в чем, не хотел спешить и в таком новом для него деле, как установление истины об убийстве человека не простого звания.

— Теперь проведи нас в келию убиенного, — велел Дулеб привратнику, когда тот наконец управился со своими засовами.

Можно было бы спросить у него, так ли он хлопотал о своих запорах и в тот день, когда был убит князь Игорь, но сказано уже, что Дулеб не любил торопливости ни в каком деле, поэтому и не спрашивал ни о чем. Зато привратник раскрыл рот, видно для какого-то вопроса, но Дулеб, будто не хотел слышать его голоса, опередил его.

— Убиенного, — сказал он, — в келию убиенного князя Игоря, схимника вашего.

Путаясь в долгополой и, кстати, довольно новой рясе, монах провел их между деревьями, провел мимо церкви, мимо тяжелых, приземистых строений и молча ткнул рукой в направлении то ли еще какого-то здания, то ли просто вороха серых камней, затем отступил в сторону, с нескрываемым осуждением во взгляде следил, как эти двое ведут своих коней к месту святому издавна, а теперь еще и освященному мученической смертью бывшего хозяина.

— Останемся здесь, — бросил Дулеб монаху, — скажи отцу игумену об этом.

Он передал повод своего коня Иванице и пошел между деревьями к тому нагромождению серых камней, которое совсем еще недавно служило жильем для князя Игоря. Скит лишь внешне поражал дикой непривлекательностью, внутри же отличался неожиданной ослепительной белизной и уютом. Здесь было две маленьких кельи: прихожая и ложница. В обеих была простая, но удобная деревянная обстановка. На стенах — две маленькие иконки с изображением мук Христовых. Ничто не указывало на сановитость бывшего обитателя, разве лишь большая оленья шкура, небрежно брошенная на деревянный топчан в ложнице, да еще в углу прихожей два посоха из дорогого заморского дерева.

Все это Дулеб осмотрел мгновенно, вполглаза, ибо и осматривать, собственно, здесь было нечего, одновременно он оценил все удобства этого уединенного места для своего необычного дела, поэтому, когда в дверях появился игумен монастыря отец Анания, доверенный великого князя знал уже твердо: они с Иваницей пробудут здесь именно столько, сколько понадобится для завершения дела, еще и не начатого.

Игумен более естественно выглядел в этих белых, чистых и тихих кельях, чем среди диких камней, наваленных между зелено-золотыми киевскими деревьями на монастырской усадьбе. Был он маленький, худой как щепка, белорукий, с тщательно подстриженной бородой; все в нем так и сверкало чистотой и вымытостью, на новехонькой черной рясе красиво лежал золотой, с самоцветами, крест на золотой же цепи, создавалось впечатление, будто перед Дулебом появился вовсе и не игумен монастыря, этой обители бедности, молитв и воздыханий, а высокий иерей церкви. Игумен поднял маленькую вялую руку то ли для благословения, то ли, быть может, наоборот, чтобы прогнать непрошеного гостя, и Дулеб точно так же, как перед этим поступил с монахом, желая предупредить речь отца Анании уже раскрыл рот, чтобы сообщить ему все о себе, но на сей раз более проворным оказался хозяин.

— Сказано уже, — как-то вроде бы брезгливо промолвил игумен и скривил губы, — знаю, что посланы великим князем. Но ведь кони…

— Здесь нам будут надобны, — твердо сказал Дулеб, возненавидев игумена за одно лишь искривление его губ и с трудом подавляя желание швырнуть ему в лицо десяток страшных вопросов, на которые у того не могло быть ответов.

— Не ведаю токмо, — снова начал было игумен и снова прервал его речь Дулеб:

— Зовусь Дулеб, приближенный лекарь великого князя Изяслава, а это товарищ мой — Иваница.

— Слуга, — уточнил игумен.

— Товарищ, — твердо повторил Дулеб, — а также помощник в моем деле.

— Тут исцеляют души, а не тело, — напомнил игумен, по-прежнему не сходя с порога и, следовательно, еще не выражая своего отношения к посланцам.

— Не для лечения посланы мы, — промолвил Дулеб. — Надлежит нам пройти по следу смерти, что здесь случилась.

— Не здесь, — снова неприятно поморщился игумен. — В Киеве.

Дулеб подошел к нему, надвинулся своей грузной фигурой.

— Разве монастырь не Киев? — спросил он тихо.

— Здесь только деревья растут быстро и легко, как в Киеве, последовал ответ.

— А пороки?

Этим Дулеб уже откровенно намекал на виновность монастыря, а то и самого игумена в том великом преступлении, которое свершилось в Киеве, намекал, быть может, и преждевременно и даже вопреки своему неторопливо-спокойному обыкновению, но слишком уж надменно держался игумен Анания и спешил выразить свое презрение к княжьему лекарю. Презрения же Дулеб не терпел ни от кого.

Вот так и стояли они друг перед другом; впервые встретились, а уже враги до самой могилы, враги заклятые, упорные, пока беспричинные. Просто у каждого было какое-то положение в жизни, и он должен был по-своему его защищать, отсюда неуклонно рождалась враждебность. Это неважно, что оба они служили одному и тому же князю. Собственно, сам князь и послужил причиной их стычки, он не подумал, как это неуместно посылать одного своего слугу, скажем, слишком земного, телесного, проверять и выпытывать слугу небесно-духовного. Низшего он послал против высшего, а от этого добра не жди никогда.

Игумен Анания и не ответил на последнее слово Дулеба. Пренебрежительным молчанием он подчеркнул неуместность и непристойность вопроса. Стоял гордо выпрямившись, смотрел мимо Дулеба куда-то в пространство, смотрел в прошлое, видел там торжества высокие и не будничные, видел свое вознесение, когда великий князь Мстислав доверил ему сей монастырь княжий, где с тех дней бывали только люди значительные и славные вельми, потому что монастырь стал словно бы продолжением княжьего двора: здесь происходили не только моления, но и пиршества княжьи, в палатах игумена принимали гостей со всего света, и все это были лица княжьего, а то и королевского достоинства, ведь известно же, что у великого князя Мстислава первой женой была Христина, дочь шведского короля Инга Стейнкельса, из уважения к высокому происхождению своей жены киевский князь детей от нее называл по-варяжски: сыну Изяславу дано еще второе имя Гаральда, дочерей назвали Малфрид и Ингеборг. Малфрид стала женой сына норвежского короля Сигурда, когда тот возвращался из крестового похода в землю ромеев через Киев. Овдовев, Малфрид вышла замуж за датского короля Эрика, а Ингеборг выдана была за брата его Кнута Лаварда, властителя славного торгового города Любек, откуда в Киев прибывали богатые послы с дарами и приношениями, и без конца восхваляли Мстиславова зятя, и гостили попеременно то у самого князя, то в монастыре святого Феодора в палатах игумена. Когда же умерла Христина, князь Мстислав взял себе в жены дочь богатого новгородского боярина Дмитрия Завидича, имел от нее сыновей Святополка, Владимира, Михалка и двух дочерей. Одна из них, Евпраксия, стала женой ромейского царевича Алексея Комнина, а другая была выдана за черниговского князя Всеволода Ольговича, доказавшего свою силу изгнанием из Чернигова своего дяди Ярослава, а после смерти Мстиславова брата Ярополка, который отверг всех Мономаховичей, князь сел и на стол Киевский, не забывая милостями своими монастырь святого Феодора и его игумена Ананию. Коротким было княжение и Игоря, брата Всеволода, а сразу после него сел в Киеве Мстиславов сын Изяслав; когда же Игорь попросил у Изяслава дозволения постричься в монастырь, то избрал опять-таки эту княжью обитель, не ведая, что отсюда пролегает путь в смерть насильственную, но это уже дела не людские, а божьи, вмешиваться в них никому не дано, в особенности же такими грубыми руками, как у этого княжеского прислужника, который нагло ворвался в монастырь со своим холопом, да еще и с парой коней, — вещь неслыханная и возмутительная.

Так стоял перед Дулебом игумен Анания, ощущая за собой ряды князей, королей, высокородных жен и детей, а еще имея своим покровителем бога, которому служил в течение всей своей жизни, Анания стоял спокойно-уверенный, исполненный презрения к этому человеку, который хотя и имел высокие полномочия от князя, но были они временные, на земле же временное не имеет значения, — ценится лишь постоянное, которое так или иначе соприкасается и с вечностью.

Дулеб чувствовал свое превосходство в простых и будничных делах и хорошо ведал, что ничего более важного ныне в Киеве нет и быть не может. Ибо впервые в истории этого великого города убит князь, убит беспричинно, позорно и унизительно, убит, собственно, уже и не князь, ибо Игорь, став монахом и приняв схиму, потерял власть и значение. Следовательно, убийство было таинственно-загадочным, никак не укладывалось в обычные представления о киевлянах, этих вольных и гордых людях, которые впускали к себе князя какого хотели, могли и выгнать из города нежелательного князя, будь он даже сыном великого Ярослава, как это было некогда сделано с Изяславом Ярославовичем; могли разгромить дворы княжьих прислужников, надоевших своей жадностью и неправдами; могли, пренебрегая рядом и старшинством, призвать к себе князя, который был люб их сердцу, как это учинили они с Владимиром Мономахом, за которым послали в самый Переяслав, еще и пригрозили при этом, что ограбят все монастыри, ежели он откажется занять высокий стол. Всё могли гордые и независимые киевляне, но чтобы вытаскивать из монастыря больного бывшего князя, найти его даже в монастырской церкви, перед иконой божьей матери, бить уже здесь, в святых стенах, вести к воротам, бить в воротах, тащить через Киев, бить до смерти… Кто бы мог объяснить все это и как?

Почему в день убийства не заперты были, как всегда, монастырские ворота? Где был игумен Анания, когда убийцы врывались в монастырь и в церковь? Почему не встал перед толпой и не остановил наглецов словом божьим?

Но Дулеб молчал точно так же, как и игумен. Каждый из них ощущал свою силу, каждый был уверен в собственном превосходстве, но, вместе с тем, оба знали: этой смертью в Киеве они прочно связаны друг с другом. Поэтому приходилось принимать все то, что было, не пытаясь до поры до времени что-либо изменить.

Игумен уступил первым.

— Велю, чтобы коней накормили, — сказал он.

Но Дулеб ни в чем не хотел быть зависимым:

— Об этом позаботится Иваница.

А ночью случилось необъяснимое.

Имея в прихожей верного Иваницу, Дулеб спал крепко и спокойно. Снилось ему или не снилось, а средь ночи кто-то громко кричал: «Кузьма! Кузьма!» — Дулеба тоже звали Кузьмой, хотя никто, собственно, и не знал его имени, для всех он был просто Дулеб или же лекарь. Но вот пришло к нему словно бы самое детство, возвратились далекие годы с берегов Днестра и, пробившись сквозь крепчайший сон, вызывали из каменного скита на вольную волю, вызывали голосом сильным, выкриком молодецким, и Дулеб никак не мог взять в толк — снится это или происходит наяву.

Наконец он проснулся и отчетливо услышал: «Кузьма!» Голос грубый и незнакомый. Ему должен был бы ответить Иваница, раз уж выкрики раздавались где-то у самой двери, но Иваница почему-то молчал, хотя спал всегда чутко, будто птица на ветке. А невидимый человек снова позвал: «Кузьма!» — и Дулеб не выдержал, вскочил с деревянного узкого ложа, подбежал к двери, коротко откликнулся: «Кто?» Спрашивал коротко не от страха, а из-за того, что не проснулся еще окончательно. У него не было времени прикоснуться рукой к топчанчику в передней (где же Иваница? Неужели спит так крепко?), поскорее толкнул дверь, хотел еще раз бросить в ночь свое резкое: «Кто?» но не успел, потому что в дверь с той стороны что-то ударило с силой страшной и короткой и словно бы вонзилось в доски таким острым и так глубоко, что Дулеб невольно почувствовал, будто это неведомо-острое вонзилось ему в грудь. Так оно, видно, и должно было быть, да только толстые дубовые двери стали его защитой. И снова не успел он даже испугаться, не прятался за дверью, а выскочил во двор и потянулся рукой туда, где только что послышался удар.

В двери торчало длинное тяжелое копье, вогнанное в дубовую доску чуть ли не на глубину всего наконечника.

— Кто здесь? — уже гневно и требовательно крикнул Дулеб.

— Кузьма? — спросил грубый мужской голос. — Подойди ближе, сын.

— Какой сын? Я Кузьма Дулеб. Княжий лекарь.

— Дулеб? — Тот еще не верил. — А мне сказали: тут Кузьма. Сын мой.

— Да кто ты, странный человече? — нетерпеливо спрашивал Дулеб. Покажись, что ли. Чуть не убил меня, а теперь о каком-то сыне глаголешь. Где ты?

Он бесстрашно пошел в темноту, но не нашел никого.

Собственно, в таких случаях Дулеба должен был выручать Иваница, между ними существовало неписаное соглашение, но Иваница спал непробудно, не слыхал ничего, и это встревожило Дулеба еще больше, чем невидимый человек с копьем. Такое случалось впервые. Иваница умел не спать именно тогда, когда ему нужно было не спать, Иваница всегда предупреждал опасность. Иваница всегда знал наперед, предчувствовал каким-то таинственным образом все, что скрыто было до поры до времени от всех остальных. А поскольку он всегда щедро делился своим знанием прежде всего с Дулебом, способность ясновидения приписывалась прежде всего Дулебу, потому что, как бы там ни было, Иваница являлся слугой княжьего лекаря, а прислужник — это ведь не человек, в лучшем случае это — полчеловека.

Так считали все, кроме самого Дулеба. Для Дулеба Иваница был товарищем, верным помощником, а часто еще и спасителем.

— Иваница! — позвал Дулеб, возвращаясь в свое каменное прибежище, которое чуть было не стало последним. — Спишь, что ли?

Он подошел к ложу, на котором должен был спать его товарищ, осторожно ощупал темноту.

Иваницы не было.

Только теперь Дулеб вспомнил, что в передней келейке должна была гореть свеча. Свечи лежали возле ставника еще из Игоревых запасов, там их хватило бы на много ночей. Иваница должен был следить еще и за тем, чтобы не угасал свет, но вышло, вишь, так, что и свечка угасла и Иваницы нет.

Дулеб прошел в тот угол, где должен был быть ставник со свечой, долго водил во тьме рукой, не нашел ничего.

Иваницу же леший попутал. С ним бывало всякое, но такого — никогда еще. Откровенно говоря, мир полон тайн, но это не для Иваницы. Для него мир был открыт всегда и во всем. Тайной для мира мог быть разве лишь сам Иваница. Потому что он всегда все знал, а о нем никто ничего. Даже велемудрый лекарь Дулеб. Если бы у Дулеба спросили, откуда у него взялся Иваница, он не смог бы ответить. Потому что тот родился словно бы сам по себе, ниоткуда. Вот так. Еще вчера его не было, а сегодня уже есть. Появился, и все. Беззаботный, здоровый, как рыба, ясные глаза, ясное лицо.

— Хворь имеешь? — спросил для приличия Дулеб, хотя твердо знал, что спрашивает лишь для приличия.

— А что такое хворь? — удивился Иваница.

— Зачем же ты пришел?

— Помогать тебе хочу.

— Смыслишь в лечении?

— А что такое лечение? — спросил Иваница.

— Ну, — Дулеб, быть может, впервые столкнулся с такой наивной простотой. — У людей время от времени непременно что-нибудь болит, я и помогаю тогда им своим умением. Это и есть лечение.

— Вот! — радостно промолвил Иваница. — Я и говорю.

Дулеб смотрел на него доброжелательно, поэтому Иваница решил сказать все до конца.

— Ты помогаешь людям? Я буду помогать тебе. Негоже ведь, чтобы такому человеку никто не помогал.

— Как же ты помогать будешь, ежели не смыслишь в лечении?

— Хворому что? — улыбнулся Иваница. — Хворому поможешь ты. А кто поможет здоровому? Свет широкий, все в нем есть. Вот там и понадобится тебе Иваница.

— Уже знаешь свет? — недоверчиво спросил Дулеб.

— А оно само узнается, — беззаботно взглянул на него Иваница.

Если же сказать откровенно, знания приходили к Иванице от женщин. Известно, что для женщин тайн не существует нигде, известно также, что женщинам всегда хочется поделиться тем сокровищем, которым они обладают, и вот тут оказывался нужным этой лучшей части человечества именно Иваница. Не следует считать, будто он подманивал женщин или, грешно даже подумать, применял к ним силу и принуждение. Они сами шли к нему, влекомые его добротой, его улыбчатой беззащитностью, его беспомощностью. Он не походил на тех задиристых, наглых, быстрых на все злое мужчин, которые слонялись по свету в одиночку или же целыми толпами, часто возглавляемые воеводами, а то и князьями, в нем было нечто детское, хотелось помогать такому славному парню, спасти его от вероятных жестокостей мира, а кто же мог сделать это лучше женщин? И они приходили к Иванице с новостями, предостережениями, тайнами, предположениями, а то и с пророчествами.

А уже Иваница от щедрости своей делился знаниями с Дулебом, каждый раз вызывая у того удивление, хотя казалось, не должен был бы удивляться этот человек, который еще издалека, лишь увидев кого-нибудь, мог точно сказать, здоров он или болен, и даже мог довольно точно определить недуг, которым страдал немощный. Так и получалось: один из них ведал обо всем, что происходит вокруг людей, а другой как бы заглядывал в их души, видел их нутро. Радостного в этом, наверное, было мало, но у каждого на земле есть свое призвание, их призвание было именно таким.

Следует отметить еще и то, что Иваница никогда не проявлял интереса к знаниям Дулеба, потому что считал людскую хворь недостойной своего внимания, зато щедро делился со своим старшим товарищем всем добытым, и не так, видимо, из осознания важности своих сведений, сколько от врожденной доброты.

Так оно получилось и в Чернигове, куда великий князь Изяслав посылал Дулеба не для выведываний, а только по лекарским делам.

За год до этого Изяслав захватил Киевский стол раньше своих стрыев Вячеслава и Юрия Мономаховичей, устранив Игоря Ольговича, который был князем киевским каких-нибудь две недели после смерти брата своего Всеволода Ольговича. С изгнанием Игоря наступил конец господству Ольговичей в Киеве, киевляне вельми радовались возвращению (не без их помощи) Мономаховичей; брат Игоря Святослав Ольгович ведал тоже весьма хорошо, что не вернуть уже для их рода Киевский стол, но боль за брата, которого Изяслав сначала посадил в поруб, а потом послал в монастырь, и стремление хоть как-нибудь донять Изяслава бросили Святослава в сообщники суздальского князя Юрия, сына Мономаха. Тот чувствовал себя тоже обиженным, потому что его племянник Изяслав, пренебрегая рядом старшинства, забыв и о старшем своем дяде Вячеславе, и о нем, могучем и вездесущем (за это и прозван он был Долгоруким) Юрии, захватил стол Киевский, так, словно это было какое-то заброшенное ловище, или купеческий обоз, или красна девица, на которую, имеет право тот, кто первым доскочит.

Так и прошел год княжения Изяслава в Киеве в непрестанных стычках, походах, в напряжении, неприятностях и страхах. Но киевляне стояли за Изяслава твердо, и он сумел загнать своего врага Святослава Ольговича чуть ли не к его высокому покровителю Юрию Суздальскому. Да и не только это, а еще оторвал от Святослава его сообщников — черниговских князей Владимира и Изяслава Давыдовичей и Святослава Всеволодовича (племянника Святослава Ольговича). Дело дошло до того, что черниговские князья начали звать к себе Изяслава: «Брат наш! Занял Святослав Ольгович нашу волость во вятичах, давай пойдем на него. Когда же прогоним его, пойдем и на Дюргия в Суздаль и либо мир с ним сотворим, либо же биться будем».

Киевляне отступились от своего князя в этом деле. «Княже, — сказали они, — не ходи на стрыя своего, лучше уладь с ним дело. Ольговичам не верь и в путь с ними не отправляйся». Но не было единодушия среди несогласных. Изяслав видел это ясно. Поэтому уперся на своем: «Черниговские князья целовали мне крест, думу с ними думал, и уже не могу отложить этот поход. Кто же захочет со мной, догоняйте!» На что киевляне опять-таки сказали ему: «Княже, ты на нас не гневайся, мы не можем на Мономахово племя поднять руку». Как всегда бывает, одни говорили, другие молчали. Из этих молчунов Изяслав набрал себе воинов и без промедления отправился в путь; чтобы пополнить свое войско, он пошел кружной дорогой на Альту, на Нежатин, на Роситину. Там встретил его гонец из Чернигова от Изяслава Давыдовича. Давыдович передавал, что вряд ли дождется Изяслава с полками, ибо немощен сердцем.

— Все Изяславы немощны сердцем, — рассмеялся киевский князь и послал вперед себя Дулеба, чтобы тот помог черниговскому Изяславу, хотя все эти месяцы, пока Дулеб был при нем, князь не очень охотно отпускал его от себя, поскольку и сам часто болел сердцем, страдал от колик в животе.

Там и отличился Иваница так, что Дулеб из обычного княжьего лекаря сразу вырос в довереннейшее лицо.

Пока Дулеб втирал Давыдовичу в мохнатую грудь у сердца травяные настои, Иваница, по своему обыкновению, где-нибудь лениво прогуливался или же просто лежал в тени, а возможно, и на Десну купаться ходил, хотя черниговцы в такое время, кажется, уже и не купались, считая воду слишком холодной после того, как погасли над нею купальские огни. Как бы там ни было, поздней ночью Иваница растолкал сонного Дулеба и чуточку испуганно, что с ним случалось крайне редко, сказал: «Князя нашего заманивают в Чернигов, чтобы убить». — «Какого князя?» — не понял спросонья Дулеб. «Ну, нашего, Изяслава». Дулеб никак не мог проснуться окончательно. «Изяслава Давыдовича?» — спросил он. «Да нет, нашего, киевского. Эти, в Чернигове, целовали крест Святославу Ольговичу, что убьют Изяслава, взяв его коварством и хитростью. Все и целовали: оба Давыдовича и Святослав Всеволодович, потому как это родной племянник Святослава». Объяснение Иваницы было столь исчерпывающим, что переспрашивать не годилось. Дулеб лишь полюбопытствовал: «Откуда ведаешь сие?» — хотя хорошо знал, что Иваница этого не скажет, как не говорил никогда.

На рассвете они выехали из Чернигова, прискакали к Изяславу, и тут Дулеб передал князю то, что услышал от Иваницы. Изяслав не поверил, да и кто бы поверил! Спросил у Дулеба, как он узнал, но тот ничего сказать не мог, — не ссылаться же на Иваницу: Иваница для князя — ничто, а для Дулеба — все.

— Вот знаю, да и все, а ты, княже, думай, — сказал Дулеб.

Изяслав тотчас же послал к черниговским князьям воеводу с вопросом, не замышляли ли они чего-нибудь недоброго. Те ответили уклончиво. Тогда еще один посол поехал в Чернигов и уже прямо сказал князьям в глаза об их измене. И еще спросил посол от имени князя Изяслава: так это или не так? Те долго переглядывались между собой, потом велели послу выйти; посоветовавшись, снова позвали его и велели передать Изяславу следующее: «Брат, целовали крест Святославу Ольговичу, ибо жаль нам, что держишь брата нашего Игоря, хотя он уже не князь, а монах и схимник. Отпусти брата нашего, тогда с тобой пойдем. Разве любо тебе было бы, если б твоего брата держали?»

Тогда отослал им Изяслав крестные их грамоты, объявляя этим войну, а на подмогу себе позвал брата Ростислава из Смоленска и брата Владимира с киевлянами.

Вот тогда и стряслось неожиданное. Киевляне, услышав от Изяславова посла об измене черниговских князей, в приливе дикой ярости бросились в монастырь святого Феодора, вытащили оттуда князя Игоря и убили его.

Когда Изяслав услышал об убийстве, заплакал и сказал дружине: «Теперь как мне спастись от людского наговора? Будут говорить, что это я убил Игоря, а бог свидетель, что я ни сам не убивал, ни наущал убивать». Дружина успокоила князя: «Бог, княже, и все люди ведают, что не ты убил Игоря, а его братья. Разве же не целовали они тебе крест, а потом хотели тебя тоже убить?»

Но дружина на то и есть, чтобы поддерживать и утешать своего князя. А люди? Что они скажут? Если и не скажут — подумают. Как ни бодрись, а тень от убийства Игоря падала на Изяслава, он понял это сразу и возжелал отвратить от себя все подозрения. А как ты их отвратишь? Единственный путь — установить, кто убил, как это произошло, кто скрывался за спинами убийц.

— Начал ты сие дело тяжкое, ты же и заканчивай. Поезжай тайком в Киев и узнай про убийство Игоря. Лишь для меня, ни для кого больше. Дам тебе гривну княжескую и печать. Лазарю, тысяцкому, напишу… Ежели ты не сделаешь этого, никто мне не поможет…

Князь не спрашивал согласия — посылал, и все. Князья всегда так поступают. Правда, Дулеб попытался было напомнить Изяславу о своем лекарстве, однако князь забыл про болезни: хлопоты душевные донимали его намного сильнее, он не стал зря тратить слов, махнул рукой.

— Встряли мы в темное дело, Иваница, — сказал Дулеб, когда они уже ехали в Киев.

— А, выпутаемся, — беззаботно улыбнулся Иваница.

— Думаешь, легко нам будет?

— А так, как всегда.

Дулеб любил Иваницу за уверенность во всем. Иванице же Дулеб нравился тем, что никогда не приставал с назойливыми расспросами. Мог удивиться, когда что-нибудь узнавал от Иваницы, но не больше. Зато никогда не приставал с ножом к горлу: откуда, да как, да почему, да за какие деньги узнал?

Ну, так вот, въехали они в Киев под вечер, сразу укрылись в монастыре, никто толком и не знал об их приезде. Если какая-нибудь киевская молодичка и увидела Иваницу и польстилась на его улыбку, то, хоть убей, не могла она за такое короткое время допытаться, где, в каком дворе, за какими воротами укрылся на ночлег этот молодец. Стало быть, по всему можно было судить, что по крайней мере первую ночь Иваница проспит в Киеве свободно, не потревоженный теми, которые сладко тревожили его всюду.

Но вот среди ночи явилось видение. Коснулось его плеча, положило себе пальчик на уста, призывая молчать, кивнуло, чтобы шел следом, и повело из кельи через монастырский двор, мимо церкви к глухой стене, где росли высокие деревья. В белой сорочке, с белыми волосами, белолицее, белорукое, несло свечу, прикрывая слабый огонек маленькой ладошкой, и ладошка светилась не розовым, как у всех людей, а тоже словно бы белым.

Наваждение, да и только.

Возле стены оно вознеслось вверх, странным образом как-то зацепилось за темную ветку, не выпуская свечи, перепорхнуло через стену, позвало Иваницу уже оттуда голосом таким нежным, что у него даже сердце замерло:

— Иди за мной.

Он прыгнул тяжело раз и еще раз, пока ухватился за ветку, долго карабкался через стену, прыгнул в темноту на противоположную сторону, встал, оглянулся вокруг. Нигде никого.

— Эй! — тихонько позвал Иваница. — Где ты?

Никто не откликнулся.

Он пометался около стены, торопливо прошелся по улице, потом по другой. Никого. Наваждение!

Должен был бы перекреститься, но только сплюнул. Перелез через стену, медленно начал пробираться к каменному скиту, все еще не теряя надежды, что снова появится эта неправдоподобно белая девчушка с голосом, от которого замирает сердце.

Не появилась.

Возле скита его ждал Дулеб.

— Где ты был?

— Да… нигде.

— Гонялся за кем-нибудь?

— За кем бы мне гоняться?

— А вот.

Дулеб взял его за руку и дал пощупать загнанное в дверь копье.

— Вот уж! — воскликнул Иваница.

Всегда нужно иметь свидетелей. Когда не имеешь — позови. Но на такое дело ни один из них не мог позвать никого. Не умели даже сказать друг другу, что же такое с ними случилось. Запутанное было дело и темное. Дулеб почувствовал враждебность, нависшую над ними в Киеве, как только въехали они в ворота великого города. Иваница же, по своему обыкновению, лишь удивился этому происшествию. Когда же Дулеб осторожно высказал опасения относительно успеха их тайного посольства, младший его побратим беззаботно произнес свое излюбленное, исчерпывающее: «Вот уж!»

Была пятница, как и в тот день, когда убили Игоря. Хотя сентябрь шел на спад, солнце жгло немилосердно, будто навеки утратило свою ласковость. Правда, замечено было, что и в Киеве солнце ярится подчас, и ярость солнца приходится на август, начиная с первых его дней. В августе умер Всеволод, передав стол брату своему Игорю. В том же самом августе прогнал из Киева неудачника Игоря проворный Изяслав, опередив всех Мономаховичей, в этом году в августе отправился Изяслав на соединение с черниговскими князьями, а получилось из этого то, ради чего Дулеб должен теперь сидеть с Иваницей в Киеве и доискиваться причин ярости уже и не солнца, а людской. Что, как известно, никогда не было делом простым и легким.

Дулеб встревожен был не столько непонятным ночным происшествием и не столько откровенной неприязнью игумена Анании которую почувствовал с первой встречи, сколько тем, что дали им уже первые дни расспросов. Никто в Киеве, казалось, не скрывал того, что случилось, все охотно выкладывали все до малейших подробностей о смерти Игоря, рассказывали так складно и умело, будто кто-то заранее, еще при живом Игоре, сложил легенду о его убийстве, из которой можно было узнать о чем угодно, кроме главного: кто виновник!

Виновных не было… Кто первым крикнул о смерти князя, кто бежал к монастырю, кто бил Игоря, кто убивал? Об этом не было речи. Будто бы кричал весь Киев, будто в монастырь бежали все киевляне и князя убивали тоже все.

Дулеб, не имея опыта в таком тяжком и запутанном деле, вознамерился для начала записать все известное.

Достал из переметных сум пергамен и приспособления для письма, сел в своем каменном убежище и, отпустив Иваницу на вольную волю в надежде, что тому все-таки откроется что-то, до поры до времени скрытое от общего внимания, попытался расставить события в том порядке, как должны они были произойти неделю назад, в пятницу девятнадцатого сентября, лета от сотворения мира шесть тысяч шестьсот пятьдесят пятого: две шестерки и две пятерки, совпадение чисел, видимо, весьма нежелательное и зловещее, как показали события[1].

Писал, сам не зная зачем: то ли себе на память, то ли для того, чтобы преподнести сей пергамен князю Изяславу, ибо виновных должен искать тот, кто может карать.

Дулеб писал: «По всему видно, что август для Киева месяц вельми угрожающий, из-за чего следует всегда быть осмотрительным, намереваясь начинать важные дела именно в этом месяце».

Развивать эту мысль вряд ли и нужно было, ибо и так здесь чувствовался намек на то, что, быть может, и Изяславу в прошлом году в августе не следовало захватывать Киевский стол, пренебрегать правом старших Мономаховичей — Вячеслава и Юрия.

Дулеб писал об августе нынешнего года, о походе Изяслава, о том, что с ним самим случилось в Чернигове и об измене тамошних князей, и о том, как был встревожен Изяслав и как решил немедленно послать в Киев послов, чтобы они обо всем рассказали киевлянам.

Послы великого князя Изяслава, дружинники Добринко и Радило, прибыли в Киев на Мстиславов двор и передали шестнадцатилетнему князю Владимиру, жившему там на отцовском дворе с матерью, слова старшего брата: «Брат мой, поезжай к митрополиту, созови киевлян, и пускай эти мужи расскажут про измену черниговских князей».

Владимир, дабы не мешкать, велел своему тысяцкому Рагуйле и главному киевскому тысяцкому Лазарю Саковскому собирать киевлян к Софии, а сам сел на коня и поехал к митрополиту Клименту Смолятичу.

Еще никто ничего и не знал толком, а уже какой-то слух просочился между людьми, поэтому собралось у Софии огромное множество киевлян, сбились в такой давке, что ни увидеть, ни услышать, ни дохнуть даже, и вот тут кто-то смышленый крикнул передним: «А ну-ка сядьте!» — и уже затем сели и стоявшие за ними, чтобы всем быть на одинаковом расстоянии от неба, так что на ногах остались только митрополит, да князь молодой, да тысяцкие, да посланцы великого князя Изяслава, да дружина конная числом до ста, а то и больше.

Когда же услышали киевляне о том, как плели сеть князья черниговские, чтобы поймать в нее Изяслава, то мигом вскочили на ноги все до единого и поднялся такой крик, что казалось, даже София всколыхнулась, и уже ни Добринко, ни Радило не могли перекричать киевлян, даже митрополит долго не мог унять толпу. Крик все усиливался, но, как всегда бывает при таком большом скоплении людей, слов никто не мог понять, да никто и не заботился о том, чтобы его слова были услышаны, каждый был занят прежде всего тем, чтобы выразить свое возмущение, потому что после этого у человека как-то отлегает от сердца.

Все же Добринко улучил миг тишины и сумел протолкнуть в этот короткий миг молчания слезный призыв великого князя Изяслава, который знал, что лучше всего можно взять за душу слезой и лестью:

«О излюбленные мои киевляне! Доспевайте, кто на конях, кто по воде в лодьях на врагов моих и ваших: ибо не меня одного хотели убить эти недруги, но и вас искоренить!»

Слова посланца Изяслава о том, что великий князь призывает киевлян хоть теперь пойти дружно с ним, уже не против Святослава Ольговича, а супротив всего рода Ольговичей и Давыдовичей, киевляне восприняли как бы спокойно, уже по обычаю они должны были бы умолкнуть на какое-то время, чтобы обдумать все как следует, потому что важные дела всегда требуют обдумывания, но на площади возле Софии царило такое невероятное столпотворение, что мутилось в головах даже у самых рассудительных людей, а тут еще прозвучал чей-то задиристый голос. Голос был грубый и довольно громкий, и его услышали все.

Дулеб писал: «Люд, собранный в количестве чрезмерном, неукротим, как море, рокочущее прибоем даже в величайшей тишине».

Он как бы сам присутствовал там, на площади возле Софии, в той тесноте его самого как бы бросало туда и сюда могучим прибоем толпы, и он был не властен над собой, потому что овладела им толпа.

Дулеб писал: «Что есть толпа? Это тихая гладь глубоководья, которая от малейшего дуновения ветра приходит в движение во всей своей толще. Это огонь, скрытый до поры до времени, готовый взорваться пламенем от тончайшей сухой лучины».

Для киевского люда сухой лучиной стал этот грубый голос неизвестного человека. Человек прогремел над всей толпой:

— Князь призывает нас в Чернигов, а про то и забыл, что тут самый лютый враг сидит и князя нашего и наш — Игорь Ольгович! Убить его, а уже потом — биться за своего князя.

Слова были такими неожиданными, что все оцепенели вдруг, лишь митрополит, как муж опытнейший, мгновенно поднял руку, как бы угрожая, и изрек осуждающе:

— Греховны слова и помысел греховный!

Но этим он лишь придал силу скрытому огню, разбудил злую страсть в темных душах, которых нашлось немало. То с одного, то с другого конца раздались возгласы:

— Жаждем убить Ольговича!

— Жаждем!

— Убить врага сего, а уж потом!

Выкрики охватили площадь — так неумолимый враг старается поджечь с четырех сторон город, которым жаждет завладеть.

Князь Владимир юношеским голосом своим перекрыл темных крикунов, над площадью разнесся его призыв:

— Мой брат не повелевал убийства! Игоря поблюдет стража, а мы пойдем к брату, как он велит.

— Мы пойдем, а сей выйдет и возвеличится над Киевом! — спокойно молвил тот же самый грубый голос, который первым бросил в толпу слова поощрения к убийству.

— Ведаем, что брат твой не велел сие творить, — закричали Владимиру со всех сторон. — А мы вот хотим убить Игоря! Хотим!

— Ибо не удастся покончить добром с сим племенем ни вам, ни нам!

— Опомнитесь! — поднял вверх крест митрополит.

— Не смейте! — в один голос крикнули тысяцкие Лазарь и Рагуйло.

— Не чините зла! Сотворив это, гнев божий на себя накличете, вражда с братьями его и с племенем его вовеки не уймется! — то ли повелевал, то ли просил митрополит Климент. И был это не грек, как заведено было издавна, еще со времен великого князя Владимира, — князь Изяслав, вопреки настояниям ромейского патриарха, возвел в митрополиты своего, русского, монаха Зарубинецкого монастыря многоученого Клима Смолятича. И киевлянам приличествовало бы прислушаться к голосу своего, родного, а не привезенного из-за моря архипастыря душ и сердец. Но не случилось этого.

Дулеб писал: «Уж когда толпа загорится страстью, пускай и пагубной, то не подвластной она становится ни уговорам, ни повелениям, а на каждое рассудительное слово родит десяток слов собственных, и чем бессмысленнее и яростнее они будут, тем убедительнее будут казаться для помутившихся душ и ослепленных сердец».

Так и тут быстро нашелся среди киевлян какой-то то ли вельми старый человек, то ли просто дошлый знаток деяний киевских, ибо сразу же и ответил митрополиту, а голос прозвучал так, что сразу не поймешь, откуда он прозвучал:

— Величайшее зло — верить заточенным! Разве же не было в Киеве, когда изгнали Изяслава Ярославича за неправды восемьдесят лет назад? Вызволили тогда из поруба Всеслава Полоцкого, поставили над собой князем, а он испугался Изяслава и бросил киевлян на произвол судьбы! Когда вернулся Изяслав, семьдесят мужей, выпускавших Всеслава, были изрублены, а иные ослеплены, а еще многие безвинно погублены, без разбора.

— Вот так и Ольгович, как Всеслав! — раздался визгливый голос в одном конце.

— Нельзя оставлять врага в городе многолюдном!

— Надобно спасаться от Ольговича! — откликнулось в другом конце.

— Пойти, да убить!

— Убить!

— Убить!

И так, перекликаясь и подталкивая друг друга, киевляне распалялись все сильнее, гигантская толпа раскачивалась все яростнее и угрожающе, а там не уместилась на площади возле Софии, выплеснулась дальше и, разъяренная, бросилась к Владимирову городу, где в монастыре святого Феодора был князь Игорь.

Дулеб писал: «Когда всадник не натянет своевременно поводья у своего коня, то куда занесет его конь? А еще когда конь взбешенный…»

Ни митрополит, ни тысяцкие, ни посланцы великого князя Изяслава, несмотря на то что были возле Софии с прислужниками и дружиной конной, как-то не сумели противодействовать злу. Все они продолжали стоять, верно, растерянные и напуганные яростью киевлян; дружина, которая могла бы легко преградить путь разъяренным людям, тоже не двигалась с места, не получив соответствующего повеления. Должен был бы спохватиться митрополит Климент, и хотя бы вослед толпе изречь тяжкую анафему, и, быть может, этим высоким иерейским проклятием остановить если не всех, то, во всяком случае, многих, разобщить люд, разделить на овец и козлищ, на послушных и непокорных, которые сразу бы потеряли половину силы, а значит, и решительности. Но и митрополит молчал, то ли не отваживаясь до поры до времени бросать анафему на люд, над которым он только что получил священную власть, то ли боясь, что его грозное проклятье все равно не поможет и тем самым будет поколеблена вера в силу божьего слова.

Только юный князь Владимир бросался то к тысяцким, то к митрополиту, то к дружине, но ему мешала неопытность, он не сумел изречь решительное слово, которое могло бы предотвратить преступление; единственное, что он смог, — быстро вскочил на коня и один помчался наперехват толпе, но не успел проехать к городу Владимирову по узкому мосту, до отказа запруженному людом. Тогда он рванул вправо мимо Глебова двора, но и тут киевляне опередили его, и, пока он добрался к монастырю с другой стороны, убийцы уже ворвались туда и рыскали по всем уголкам в поисках князя Игоря.

А Игорь, от природы не наделенный способностью к предчувствиям, стоял на обедне в монастырской церкви, молился перед иконой божьей матери. Налетчиков не остановили ни святость места, ни углубленность князя-схимника в молитву. Они схватили Игоря, сорвали с него мантию и схиму и, вслепую ударяя куда и чем попало, потащили из монастыря. У ворот появился князь Владимир, который только что примчался туда кружным путем. Увидев его, Игорь заплакал: «Ох, брате, камо?» Тогда Владимир спрыгнул с коня, накрыл Игоря своим княжеским корзном, крикнул киевлянам: «Братья мои, не сотворите зла, не убивайте Игоря!» — и повел его к Мстиславову двору.

Дулеб писал: «Одного лишь корзна княжеского было достаточно для того, чтобы отступились даже те из киевлян, которые были ослеплены собственной яростью и беззащитностью своей жертвы. А что, если бы прикрыли Игоря не корзном княжеским, а дружиной конной?»

Владимир успел довести Игоря до ворот Мстиславова двора, но тут преследователи спохватились, а может быть, это набежали какие-то новые, они догнали беглецов и с молчаливой жестокостью начали вырывать из рук Владимира избитого до крови Игоря, били Игоря, били заодно и Владимира, а когда появился здесь младший брат Владимира Михалко, верхом на коне, и, соскочив на землю, попытался было защитить князей, били также и Михалка, сорвали с него крест и чепы, весом в целую гривну золота, свалили на землю, топтали так, словно бы речь шла здесь не о мести над Игорем и Ольговичами, а над всеми князьями, малыми и великими, из всех родов, известных и безвестных, нелюбимых и почитаемых, — все равно. Владимир снова воспользовался заварухой и, не веря, чтобы озверелая толпа мстила еще и маленькому князю, не стал защищать Михалка, а молча протолкнул Игоря во двор к матери, закрыл ворота перед самым носом у разъяренных убийц и поскорее спрятал еле живого князя в кожуховых сенях.

Дулеб писал: «Княжеский дом оказался запертым всеми своими дверями даже для того князя, который там жил, кто же запер эти двери и когда и зачем? Вот бы знать».

Кожуховые сени были вознесены чуточку над землей, однако они были открыты всем взглядам снизу, не представляли никакого убежища, и перепуганный Игорь напрасно метался от окошка к окошку и торопливо и часто крестился на все четыре стороны света.

Те, что были за воротами, ворвались в княжий двор, тотчас увидели Игоря, выбили дверь в кожуховых сенях, стащили князя вниз и тут, в конце ступенек, добили его и за ноги потащили через Бабий Торжок к Десятинной богородице, словно бы намереваясь бросить труп перед этой великой святыней. Кому казалось, что Игорь еще жив, тот продолжал бить князя, так что, если он и в самом деле сохранял еще в теле какие-то признаки жизни, растерял их на Бабьем Торжке уже навеки. На пути толпы попался какой-то воз, запряженный дохлой клячей, и тогда убийцы изменили свое намерение, бросили труп на телегу, вскочили на нее сами и велели хозяину везти их со страшной поклажей на Подол. Там на торговище сбросили труп князя в грязь и исчезли бесследно, словно их и не было никогда, словно это и не киевляне учинили зло, а какая-то насланная неведомая сила. И хотя не видели, чтобы кто-нибудь подходил к убитому, вскоре тот оказался нагим, как при рождении на свет, и говорили, будто это тайком приходили благоверные и отрывали от одежды убитого по кусочку во спасение и исцеление, пока вовсе не обнажили труп.

Дулеб писал: «От мученичества всегда ждут чудес, но забывают люди, что бог не страдает никогда, он только радуется или гневается, так почему же человек не стремится сравняться с богом в радостях, а непременно в гневе!»

Кое-кто, правда, утверждал, что Игорь и не нагим вовсе лежал на торговище, ибо нашлись добросердечные старушки и прикрыли убитого, хотя и не отважились обмыть кровь на его ранах.

Лишь после того, как свершилось неотвратимое, нашел князь Владимир обоих тысяцких, Лазаря и Рагуйла, и послал их на Подол с дружиной, чтобы они защитили там хотя бы мертвого, если уж не сумели уберечь живого.

Тысяцкие сказали киевлянам:

— Вы убили Игоря, а мы похороним его.

На что киевляне ответили:

— Не мы его убили, а убили его два Давыдовича и Всеволодович, когда они замыслили зло супротив нашего князя и хотели убить его изменой. Но бог за нашего князя и святая София.

И велел тысяцкий Лазарь взять Игоря и отнести в церковь святого Михайла, в Новгородскую божницу, там тысяцкие положили убитого в гроб и прикрыли корзном князя Владимира.

Назавтра утром, в субботу то есть, митрополит послал игумена Ананию отпеть, по обычаю, надлежащие молитвы над убиенным. Игумен увидел, что Игорь не убран по монашьему чину, велел обрядить его и, отпев, отвез в церковь святого Симеона, где и похоронили князя. Над мертвым князем игумен Анания произнес гневливо-болезненное слово.

Дулеб писал: «Невыясненным остается, кто первый крикнул возле Софии об убийстве и кто первый побежал, кто первый ударил князя, а кто последний. Виновных нет, никто их не искал с первой минуты и с первого дня, а теперь никто и знать не может».

Так бессмысленно и беспричинно погиб в Киеве потомок Рюрика в восьмом колене, правнук Ярослава Мудрого, Игорь, в крещении Георгий, сын Олега Святославовича и княжны половецкой, в крещении Феофании.

Дулеб писал: «Чем мог так опротиветь киевлянам Игорь, который княжил в Киеве всего лишь двенадцать дней, на тринадцатый день уже бежал от Изяслава и, брошенный дружиной, позорно застрял в Дорогожицком болоте и просидел там четыре дня, голодный и измученный?»

Пришел Иваница, и Дулеб отложил перо.

Иваница сообщил:

— Бежал привратник из нашего монастыря.

— Когда? — спросил Дулеб.

— А тогда же и бежал.

Дулеб не понял.

— Когда — тогда?

— Ну, когда убили князя.

— А этот?

— Тот, что отворяет нам? Это новый. Игумен Анания сразу же поставил его. А тот бежал. И никто не знает куда.

Первый виновник. Можно сразу вписать в пергамен. Знать бы только имя.

— Звался как?

— Сильвестр. Или Силька — по-простому. Учен вельми. Послушником у самого игумена был. Потом вел записи монастырские. К вратам приставлен в августе.

Август. Опять август в Киеве. Даже в каменную тихую обитель врывается он со своей яростью. Дулеб прикрыл глаза веками, немного посидел так, потом придвинул к себе пергамен. Написал: «Первое имя виновника Сильвестр, монастырский привратник. Виновен, потому что бежал. Или же станут ведомы еще и другие имена?»

Иваница не уходил. Он смотрел, как Дулеб записывает на пергамен, спокойно улыбался.

— Про Игоря что говорят в Киеве? — спросил Дулеб.

— А ничего. Про смерть — и все.

Виновных не было. Привратник не идет в счет. Он только открывал ворота. А кого впускал?! Теперь не найдешь. Великий город строго хранит тайну, не выдаст ее никогда никому. А обвинить весь город? Для этого он должен бы быть намного меньшим и не Киевом. Потому что Киев не подожжешь с четырех концов, и людей не выгонишь за городские валы, и виры с Киева не возьмешь.

— Не за свое дело взялся, — вслух подумал Дулеб. — Надобно возвращаться к князю Изяславу.

— А смерть в Киеве? — малость обиженно спросил Иваница.

— Узнали обо всем, больше не можем.

— Вот уж! Если есть о чем узнавать, человек узнает непременно. Как хворость невозможно скрыть от лекаря, если она есть в теле, так и тут. Побыть нам надобно в Киеве.

— Хорошо тебе в Киеве?

— Вот уж!

Во дворе заржали кони, зазвенела сбруя, незваные всадники внезапно окружили скит, Дулеб с Иваницей не успели ни удивиться, ни возмутиться, а в келейку уже протиснулось несколько бородатых, мрачного вида мужчин, неся с собой конский дух, запах ремней и суеты людской. Передний без ласковости и почтительности в голосе спросил:

— Дулеб кто?

— Я, — сказал Дулеб.

— Поедешь с нами.

— Куда и почто?

— К боярину Войтишичу.

— Я княжий лекарь, — напомнил Дулеб.

— Князей великое множество — Войтишич один.

— Я тоже один. Зовусь Дулеб. Лекарь приближенный великого князя Изяслава. Слыхали?

Бородач был малость обескуражен спокойствием Дулеба.

— Просит тебя воевода и боярин Иван Войтишич, — уже иначе повел он речь.

— Так и надобно говорить. Ежели просит, я еще подумаю. А для этого все отсюда выйдите. Ибо я хочу здесь остаться.

— Велено без тебя не возвращаться.

— Вот и не возвращайтесь.

Йваница начал выталкивать из келейки немытых бородачей, и они выходили, придерживая широкие мечи, бросая по сторонам угрожающие взгляды.

— Вот уж! — воскликнул Иваница, запирая за ними тяжелые дубовые двери.

— Так как? — спросил Дулеб. — Поедем к Войтишичу?

— А почто он нам?

— Когда старый человек просит лекаря, что должен делать лекарь?

— А откуда этот старый вызнал про тебя?

— Не знаю. Не думалось об этом.

— Зато я знаю. Игумен сказал ему. Они родичи. Войтишич женат на сестре игумена. Бездетна, как и сам игумен. Весь род их бесплоден. Как сухое дерево.

— От людей не зависят такие вещи, — сказал Дулеб. — А про игумена и молвить не следует, раз мы у него в гостях.

— Спросили бы вы игумена о том привратнике.

— Грех. Святые отцы вне всяких подозрений. Да еще игумен княжьего монастыря.

— Убит тоже человек не простой, а князь.

— Но ведь не людьми Изяслава. А игумен Анания — Изяславов человек, как и мы с тобой.

— Кто убил, того и найдем. Будь это даже сам бог святой. Игумен же, ежели хочешь правду, вельми не любит тебя, Дулеб.

— А тебя?

— И меня тоже. Потому и Войтишича надоумил, чтобы тот нас заманил к себе. Так никто про нас не ведал — теперь будет знать весь Киев. Потому что у Войтишича на дворе пол-Киева толчется каждодневно. Боярин и за трапезу не садится, пока не соберет душ пятнадцать.

— Откуда ведомо тебе?

— Так. Слыхал. В особенности же любит, чтобы были люди пришлые, из дальних стран, послы, гости.

— Любопытен к миру?

— Как знать. Один сам светом интересуется, другой — из шкуры лезет вон, чтобы свет о нем услышал. Войтишич, может, хочет, чтобы не забывалось его имя. При многих князьях был воеводой, тысяцким. Был в Киеве когда-то Ян Вишатич. Прожил чуть ли не сто лет, пережил князей в восьми коленах, был в походах со Святославом, Владимиром, Ярославом, с сыновьями и внуками Ярослава. Уже и на коня сам не мог взбираться, — его подсаживали, привязывали к седлу, и так он шел впереди дружины. Сорок лет назад умер, но и до сих пор в Киеве вспоминают о нем. Может, Войтишич тоже печется о такой славе.

— Уговорил ты меня, Иваница. Теперь вижу: надобно ехать к Войтишичу.

— Вот уж! Разве я уговаривал?

— Так вышло.

Они никогда не спорили. Нужно, — стало быть, нужно.

— А как отправимся? — спросил Иваница. — На конях или пешком?

— Раз мы посланцы князя, приличествует верхом, — ответил Дулеб, складывая свои приспособления для письма и сворачивая пергамен, в который уже вряд ли и надеялся записать что-либо новое. — А тем скажи, пускай убираются. Поедем без них. Ты ведь знаешь, где двор Войтишича?

— Вот уж! — улыбнулся Иваница и пошел прогонять Войтишичевых задир и готовить коней.

Теперь повествование переходит на Войтишича.

Войтишич вышел встретить гостя за ворота своего двора. Раскрыливал объятия еще издалека, разливал улыбку по широченной, когда-то, видимо, золотистой, а теперь серо-желтоватой от седины взъерошенной бороде, голосом, срывавшимся то ли на пение, то ли на крик, запричитал:

— Дорогой ты мой!

По ту сторону ворот стоял чисто вымытый игумен Анания, в новенькой черной рясе, весь в сиянии золота и самоцветов, а позади него во дворе толпились немытые задиры, пытавшиеся силком приволочь Дулеба сюда, пренебрегая его высоким званием княжеского посла с чрезвычайными полномочиями. Если бы не посольское звание, Дулеб, увидев игумена и этих немытых бородачей, спокойно повернул бы коня и проехал бы мимо Войтишича, словно мимо столба или сухого дерева, но положение обязывало к вежливости, поэтому Дулеб соскочил с коня, то же самое сделал и Иваница, надлежало пешими вступать во двор, раз хозяин вышел встречать их на улицу; оба они, ведя коней в поводу, приблизились к Войтишичу, и тут боярин наконец смог сомкнуть свои объятия, — будто самого родного человека, обнял Дулеба, напевая ему в самые уши:

— Дорогой ты мой!

— Нас двое, — напомнил Дулеб. — Со мной товарищ мой, Иваница.

— Дорогие вы мои! — не растерялся Войтишич и раскрыл объятия для Иваницы. Наверное, как привык смолоду обнимать женщин, уже никак не мог остановиться и обнимал теперь также и мужчин, но, как все, лишенное прямого назначения, объятия эти поражали своей неестественностью. Однако Войтишич ни капельки не был смущен своим притворством, он изо всех сил прикидывался гостеприимным хозяином, готов был обнять не только Дулеба и Иваницу, но даже и их коней.

— Дорогой мой, — снова обратился он к Дулебу, кивая своим замурзанным бородачам, чтобы забрали у гостей коней, — как только дошел до меня слух, что лекарь князя Изяслава, вельми славный повсюду Дулеб, в Киеве, вознамерился я выкрасть тебя, вот так взять и украсть, будь оно проклято все! Что ты посол княжий, меня это вовсе не касается, потому как давно уже отошел от дел державных, своих хлопот хоть отбавляй, будь они прокляты. Однако же иметь под боком такого славного лекаря и не пригласить его! Нет, нет! Тут уж хоть не ради меня, а ради моего родича игумена Анании — вы ведь знакомы. А посмотри, как высушен мой игумен! Ни выпить, ни съесть утроба не принимает.

— Бог не велит объедаться, опиваться, — стиснув губы, Анания сухо кивнул Дулебу.

— Никогда бог не воспрещал человеку выпить и закусить, будь оно проклято! — захохотал Войтишич, обнимая теперь еще и игумена, подталкивая всех своих гостей к высокому каменному терему, который был бы, возможно, и вельми привлекательным, если бы не слишком узенькие окошки на обоих этажах, собственно, и не окошки, а щели — только из лука выстрелить во врага.

— Не обременяй себя, сам пойду, — уклонился от загребущей руки Войтишича игумен и пошел впереди, подергивая при каждом шаге головой.

— Игумен, мой родич, не переносит проклятий, — весело объяснил боярин. — А что такое проклятия? Это когда призываешь в свидетели дух в подтверждение искренности своих слов. Игумен не ведает, что значит быть воеводой. Я же ведаю, даже слишком. Когда воевода просит дружину: «Да благословит вас бог выстоять в бою», — она побежит от врага при первой же стреле супротивника. Когда же скажешь: «Да будет проклят каждый, кто дрогнет!» — тогда выстоит в самой кровавой схватке.

— Игумен прав, — заметил Дулеб. — Навряд ли следует ныне употреблять проклятия даже для присказки. Ведь на Киев и без того упало проклятие и свершилось…

— Свершилось? — Войтишич вводил своих гостей в огромную палату, где, освещенный толстыми свечами, сверкал драгоценной посудой пышно убранный стол. — А что свершилось в Киеве? Вот здесь и здесь садитесь, мои дорогие, ты, игумен, садись на своем месте. Все, что может быть достойно внимания, должно происходить здесь, за столом, с моими дорогими гостями, а в Киеве… в Киеве уже давно ничего не свершается. Когда-то было. Да только быльем поросло. Легко могу вспомнить множество славных событий, хотя и отдаленных на целые десятки лет, будь оно проклято! Но нынче не свершается ничего.

— Свершилось убийство, — сказал Дулеб. — Ужели не слышал, воевода? Убит князь Игорь.

— Убийство? — удивился Войтишич. — Какое убийство? Впервые слышу. Игумен, правда ли сие?

— Правда, — сказал Анания. — Великий грех содеяли киевляне.

— Будь оно все проклято, — замахал руками Войтишич, — я старый человек и ничего не хочу знать!

— Великий князь послал меня распутать темное дело убийства Игоря, промолвил Дулеб.

— Распутаешь, распутаешь, дорогой, хотя лекарю годилось бы печься о живых, а не о мертвых. Покойников пускай отправляет на тот свет наш игумен. А мне на старости лет лучше бы уж и не слышать о смерти, будь она проклята! Потому как, по правде говоря, множество смертей видел на своем веку я. Скажи, игумен!

Игумен молча склонил голову.

В этом наклоне головы следовало бы прочесть почтение к прошлым заслугам Войтишича, однако Дулеб был далек от подобных чувств, перед глазами у него возникла вдруг вся темная, отважная, часто преступная жизнь воеводы, который легко посылал когда-то на смерть самых близких, тех, кого еще вчера обнимал и целовал, предавал своих кормильцев, сменял князей, будто бездомный пес хозяев, жил без бога в душе, имея там только идола, идолом же тем был для себя сам.

Войтишич начинался с Мономаха. Пришел в Киев уже воеводой великого князя, утвердился в городе среди богатеев, у князя же причислялся к самым доверенным, ибо когда нужно было послать дружину с зятем Мономаха, ромейским царевичем Леоном Диогеном, супротив самого ромейского императора Алексея, то послан был Войтишич. С помощью половцев Войтишич взял несколько ромейских городов на Дунае и, быть может, пошел бы дальше, угрожая императору, но в Доростоле царевича Леона убили два подосланных императором сарацинских лучника. Словно в отместку за смерть Леона, Войтишич взял и разрушил еще множество ромейских городов на Дунае, количество разрушенных городов превышало количество дней, проведенных воеводой в походе, такой славы для Русской земли еще, кажется, не добывал ни один воевода, — вот почему даже после смерти Мономаха, когда на стол Киевский сел Мстислав, Войтишич не был отстранен, не был заменен новым тысяцким, как это велось издавна, а князь доверился воеводе во всем, и тот служил новому князю верой и правдой в делах праведных и неправедных, как это было с завоеванием княжества Полоцкого, захваченного Мстиславом на некоторое время для своего жадного сына Изяслава.

Служил Войтишич и Ярополку, брату Мстислава, но, своевременно почуяв, что сила не на стороне Мономаха, а в руках черниговского загребущего князя Всеволода Ольговича, перекинулся с дружиной к тому.

Когда после смерти Ярополка в Киеве засел Вячеслав Мономахович и Всеволод пришел из Чернигова, чтобы захватить себе великокняжеский стол, воеводой у него был Войтишич, и жег Копырев конец, выкуривал Вячеслава из Киева тоже Войтишич, потому что никто бы до этого не додумался, разве лишь такой злой и безжалостный половецкий хан, как Боняк шелудивый.

Менялись князья — Войтишич оставался. Покрывал широкой своей бородой все свои преступления и неправды, все коварства и измены, топил в широкой улыбке все темные дела, выплывал из самых бурных водоворотов, хоронил князей, боевых своих друзей, умирали вокруг него намного младшие его, а он жил и жил, долго, упорно, будто червь-древоточец.

Умирая, Всеволод добился, чтобы киевляне целовали крест брату его Игорю, целовал крест и тысяцкий Войтишич, а за спиной у нового князя уже сговорился с воеводами Глебом и Лазарем и послал гонцов в Переяслав к Изяславу Мстиславичу, призывая того в Киев. Когда Изяслав появился перед киевскими валами, Войтишич с полками переметнулся к новому князю, но, видно, уже устал он быть воеводой несколько десятков лет, поэтому при Изяславе отошел от дел, отдал князю всю видимую власть, оставив для себя независимость и чувство превосходства.

— Может, киевляне и согрешили, — сказал он на слова игумена Анании, я же не грешу больше, а ежели и грешу, то не по нужде, а только от тоски. Есть у меня девка вельми ядреная, могу дать тебе, игумен, на ночь или на две. Отведаешь, будь оно проклято?

— Когда я был в Царьграде, патриарх говорил мне, — не слушая разглагольствований Войтишича, торжественно начал было Анания, однако боярин не дал ему закончить.

— Я уже слыхал, а гостям моим расскажешь в другой раз, будь оно все проклято. Давайте же выпьем по чаре, ты же, игумен, раз уж не пьешь, можешь спеть нам тропарь, потому как тот, кто пьет вино, не услышит и тропаря, когда напьется!

Войтишич хлопнул в ладони, забегали вокруг стола служки, за трапезу принялись еще несколько молчаливых блюдолизов, в обязанность которых, видно, входило выслушивание похвальбы и разглагольствований Войтишича.

Привыкший к сдержанности и спокойствию Дулеб молча сидел рядом с боярами, Иваница поглядывал вокруг любопытным глазом, надеясь вынести из этого странного посещения хоть какую-нибудь пользу, ибо не верил, чтобы их позвали просто так, ради самой трапезы в этот, быть может самый богатый в Киеве, дом. Тут должно было что-то случиться, потому что всегда что-то происходит даже среди самых простых людей, у этого же боярина за спиной была жизнь столь же темная и запутанная, как волосы в его косматой бороде. Иваница готов был наплевать в свой собственный ковш с медом, если бы оказалось, что Войтишич пригласил их лишь для трапезничанья и они уедут отсюда, отведав яств и напитков, наслушавшись разглагольствований бояр, сами не промолвив ни слова.

На столах стояло множество посуды золотой и серебряной, огромные серебряные, позолоченные чаши, кубки, рюмки дивной работы; служки носили множество яств: были тут тетерева, гуси, лебеди, журавли, рябчики, голуби, куры, зайцы, оленина, вепрятина, телятина, всякие напитки: вино, мед, чистый и варенный с кореньями, квас. Слуги, обливаясь потом от спешки, на пальцах несли тарелки с жареным мясом, другие обмахивали боярина для прохлады, третьи держали серебряные умывальницы, несли горячую воду, чтобы споласкивать руки.

Время от времени игумен Анания, который почти не ел и не пил ничего, пытался начать свой рассказ:

— Когда я был в Кведлинбурге, германский император сказал мне…

Однако Войтишич не давал ему закончить, кричал:

— Игумен соткан из слов, как моя одежда из шерсти, будь оно проклято! Я же сколочен из дела, будто корабль из дубовых досок! Но все славные дела в прошлом, ныне же не происходит ничего. Правда, лекарь, будь оно проклято!

— Напомнить должен, — сказал Дулеб, — что я прислан великим князем Изяславом, дабы гнать след в деле убийства князя Игоря. Неделю назад в Киеве произошло убийство. Князь Игорь, — ведомо тебе, наверное, — принял перед этим схиму в монастыре святого Феодора, где игуменом…

— Игумена знаю, — засмеялся Войтишич, — Анания доводится мне шурином, как праведный Лот был шурином Аврааму. И как Лот был единственным праведником в проклятом богом Содоме, так и Анания в Киеве! Ибо если этот город заслужил себе праведника, то им может быть только игумен. А мы не праведны, будь оно проклято! Я пятьдесят лет махал мечом, словно цепом, какое уж тут праведничество! А что Игорь убит — не слыхал, не слыхал… Князь никудышный был, отступился от своего слова, еще и не договорив до конца, мужей лучших от киевлян защитить не хотел, с первого дня пустил все на темный люд, а только убивать его не за что, потому что убивают лишь достойных того, твердых супротивников. Как, игумен?

Игумен молчал почтительно и торжественно-печально.

Войтишич незаметно для гостей показывал слугам, кому доливать, и, не переставая смачно чавкать, заговорил, нагнувшись почти к самому лицу Дулеба:

— Дорогой ты мой, я тебе скажу. Ты человек мудрый, но моложе меня вдвое, а то и больше, ты еще не все знаешь, будь оно проклято. Что такое князь? Это щит всей земли. А что такое земля? Леса, воды, звери и птицы небесные, небо и солнце? Нет, земля — это лучшие люди, рожденные или избранные, выделенные, заслуженные. Настоящий князь тот, кто умеет оберегать лучших людей. Таковы были Владимир и Ярослав, таковы были Мономах и Мстислав, и Всеволод Ольгович тоже такой, и князь Изяслав ныне тоже такой. А Игорь? В тот день, когда стал он князем, собрались киевляне в Софию, и целовали мы князю крест в знак подчинения, а он целовал нам крест на защиту киевлян — и все бы хорошо. Но какие-то людишки бросились на Подол, собрались возле Туровой божницы, заколотили новое вече, будь оно проклято! Что должен делать настоящий князь? Послать воеводу с дружиной и разогнать горлопанов, будь они прокляты! А князь Игорь с братом Святославом и дружиной едет на Подол и так боится киевских крикунов, что не приближается к ним сам, а посылает Святослава. Тот истово целует крест, чтобы киевляне сами себе избирали тиунов и тысяцких. Слыхивали ли когда-нибудь такое в Киеве! Игорь тоже целует крест. Великий князь одним поцелуем отдает всех лучших людей — и кому? Тем, что выползли из нор? Да на них не удержишься, потому что они снова туда же заползут, будь оно проклято, а под солнцем останутся только лучшие люди! Не так ли, игумен? Молчи, я и так знаю, что ты скажешь. Плохо, когда князь калека телом, еще хуже, когда он и душой калека! У Игоря болели ноги, а в Киеве он сразу же выдал, что слаб и душою тоже. Если же народ допускает, чтобы им управляли калеки, и народ такой — тоже калека. Мы, киевляне, не такие, будь оно проклято. А потому не стали держаться Игоря и призвали Изяслава. Князя настоящего, души широкой, ума высокого, державного. А Игоря отстранили, потому что Киев такой город, что отбрасывает все негодное для него. Отбрасывает, отстраняет, но не убивает. Мы князей не убиваем. Тут никто не убивает князей.

— Но ведь убит, — напомнил Дулеб.

— Дорогой мой, — наставил на него поднятые ладони Войтишич, — ты мудрый лекарь и должен знать, кого какая хворость донимает. Кто на чем сидит, то у него и болит. Князей убивают только князья, будь оно проклято!

Иваница под эти разглагольствования спокойно встал из-за стола и направился к двери.

Ноги вынесли Иваницу в темные переходы воеводского дома, переходы запутанные и опасные, ибо все здесь строилось так, чтобы преградить путь незваному, ошеломить и обескуражить несмелого, устроить в нужном месте засаду на дерзкого. Все это не касалось Иваницы, он не знал страха, он продвигался по запутанным переходам Войтишичева дома и с точно таким же беззаботным достоинством, как где-нибудь в поле или в негустом лесу. Ему было радостно от того, как умело выскользнул он из-за воеводского стола, где сидению, казалось, не будет конца и где ты сидел, будто завязанный в мешке, не ведая, что творится вокруг тебя. А к такому состоянию Иваница приноровиться никогда не мог, да и не хотел приноравливаться, потому что человек должен собственными глазами осмотреть все вокруг, если не хочет оказаться в безвыходном положении.

«Ежели спросят, — решил Иваница, — скажу, что иду справить нужду». Но никто его не спрашивал, никто и не повстречался у него на пути, лишь когда оказался во дворе, едва не налетел на празднично одетого высокого человека, который шел прямо на Иваницу, шаркая ногами так, будто разгребал снег. Видно, тоже гость Войтишича, хотя и запоздалый, да и не из тех, которые ждут, пока их позовут да накормят, — уже где-то хватил капельку, которой не мешкая и похвалился, дохнув на Иваницу таким густым перегаром, хоть с ног падай.

— Ты кто такой? — хрипло и властно крикнул человек.

— А ты кто? — весело полюбопытствовал Иваница.

— Тебя спрашиваю!

— А я тебя спрашиваю.

— Меня знает весь Киев!

— Я не знаю — вот тебе и не весь Киев.

— Петрило. Слыхал?

— Нет.

— Не слыхал? А вот я застану тебя с непочтительной речью супротив князя нашего, либо ночью со светом в жилище, либо… Будешь знать тогда восьминника Петрилу.

— Не мог ты найти приличнее работы? — с улыбкой спросил Иваница.

— Да кто ты, чтобы так вот мне суперечить? — закричал Петрило.

— Иваница.

— Иваница? А что это такое?

— Иваница, да и весь сказ. Разве мало?

— Чего слоняешься в сем дворе?

— Сидел за столом у воеводы, а теперь взял да и встал.

— Ты? У самого Войтишича за столом? Простой смерд? И встаешь раньше всех?

— Время от времени приходится относить куда-нибудь паскудство, которого набираешься за такими столами. Или, может, нужно было беречь, покуда ты придешь и заберешь у меня?

— Люб ты мне, — хлопнул Иваницу по плечу Петрило, — отнеси свое и возвращайся к столу. Выпьем с тобой. Выпьем и послушаем старого Ивана. Знаешь, куда тут идти?

— Найду. И без восьминника найду…

Петрило снова начал разгребать невидимый снег, направляясь в воеводские палаты, а Иваница продолжал слоняться по суровому подворью воеводскому, изо всех сил прикидываясь дурнем и тем временем окидывая пристальным взором все подозрительное или просто такое, что могло бы ему пригодиться. Сразу нужно отметить, что не обнаружил он ничего и возвратился к пирующим чуточку обеспокоенным, потому что не привык к неопределенности и неизвестности.

За трапезой ничего не изменилось. Точно так же бесшумно метались служки, нося новые и новые яства, точно так же разглагольствовал Войтишич, точно так же пытался похвалиться услышанным то от патриарха, то от германского императора, то от короля франков, то от самого папы римского сухой как щепка игумен, который, собственно, за всю свою жизнь не выезжал из Киева даже в Вышгород. А врал лишь для самовозвеличения, да еще, быть может, ради придания веса своему родичу Войтишичу. Дулеб, как и до того, в разговор почти не встревал, только время от времени пытался возвратиться к тому, что было для него важнее всего на свете, однако Войтишич избегал даже самого слова «убийство», в чем имел теперь сообщника — Петрилу, который, перегибаясь через весь стол, кричал Дулебу: «Лекарь, отведай-ка вот этого! Плюнь на все и отведай!»

Иными словами, Иваница не заметил ничего нового за столом, потому что Петрило не мог считаться здесь новым: просто еще один из воеводских блюдолизов, хотя и сам в Киеве, выходит, человек не без значения; не имел Иваница ничего и для Дулеба, что угнетало его вельми, но он возрадовался бы, если бы мог знать, что за это время Дулеб уже понял хитрую игру, затеянную Войтишичем и его друзьями; он почти разгадал их тайный замысел, сводившийся тем временем к избежанию разговора об убийстве Игоря, к избежанию самого слова «убийство», избежание же какого-либо слова является непроизвольным или же заранее определенным стремлением обратить на него особое внимание. Беседа их вертелась вокруг необычного события, не называя самое событие, речь шла о вещах, казалось бы, начисто отдаленных и даже просто бессмысленных, — а Дулебу слышалось только одно: смерть, смерть, смерть; говорилось о городах, которые Войтишичу приходилось брать со своей дружиной, говорилось о киевских горах с золотыми церквами и монастырями, столь милыми сердцу игумена Анании, говорилось о городских судах, которые чинил Петрило, заботясь о пользе княжеской и причиняя при этом горе и кривду людям безымянным, — а у Дулеба все это как-то смешивалось в одно, он думал о своем, для него все сливалось в неразрывное целое: Игорь, и город, и горы, и горе.

Еще несколько дней назад он ехал сюда, хотя и без особого желания, но и не боясь княжеского поручения. Теперь же убедился, что Киев не дается ему в руки. Не было души, которая не знала бы тайны убийства князя Игоря, но получалось так, что не было души, которая могла бы раскрыть тайну.

— Мне кажется, что в Киеве жажда единодушия превосходит стремление к правде, — заметил Дулеб, уже в который раз пользуясь необязательностью их разговора, при которой слова скакали, будто пузырьки на лужах во время большого дождя.

— Ибо лучше ошибаться единодушно, чем быть правдивым в одиночестве, объяснил игумен.

— А как же слово божье про блаженных праведников? — полюбопытствовал Дулеб.

— Праведны у нас те, кто вместе со всеми.

Снова разговор шел словно бы о вещах очень отдаленных, но точно так же как малейшая прямая линия — всего лишь отрезок дуги большого круга, который так или иначе должен замкнуться в неразрывности, — он неминуемо должен был прийти к тому, о чем думали, чего не могли забыть никак и никогда.

— Я склонен прийти к мысли, что в Киеве нет виновников, — еще не произнося слова «убийство», но уже подходя к нему вплотную, снова заговорил Дулеб. — Да и не может быть виновников в этом городе, где и не слыхивано об убийстве князей или кого-нибудь из их приближенных. Выгнать из города, разметать двор, сжечь дома — это киевляне могли всегда, но дойти до такого…

— Дорогой мой, — замахал на него Войтишич, — братоубийство противно душе русской! Только в чистом поле, только с мечом в руке и с богом в сердце…

— А Борис и Глеб? — напомнил Дулеб.

— Они убиты Святополком окаянным. Это был выродок среди князей и среди люда.

— А ослепление Василька? — снова напомнил Дулеб.

— Это рука ромеев дотянулась даже сюда. Ты, лекарь, знаешь ли ромейские повадки, а уж я навидался вдоволь, будь оно проклято. А где это Емец? Здоров ли?

— Ты ведь знаешь, воевода, — промолвил Анания, — что Емец вельми опечален бегством сына.

— Дорогой мой, бездетность твоя мешает тебе понять, что сыновья и вырастают затем, чтобы бежать от своих родителей; когда-то и я бежал от своего отца, хотя он был не последний человек в городе, а войтом[2], будь оно проклято. Не бежал бы — я тоже стал бы войтом. А так с божьей помощью да княжьей лаской послужил земле нашей рукой своей и сердцем…

— Теперь послужишь мудростью, — вклинил Петрило.

— Но Емца надобно утешить. И гостям моим покажу Емца. Ибо нигде не увидят такого человека. Посмотрим, лекарь, дорогой мой?

Дулеб рад был наконец встать после затянувшегося, чуть ли не каменного сидения, про Иваницу и говорить нечего…

Снова очутились они в мрачном дворе, но с появлением Войтишича возникла словно бы сама собой покорность, откуда-то выступали темные фигуры, кланялись и исчезали, другие темные фигуры сопровождали хозяина с гостями, предупредительно и учтиво держась на расстоянии. На каждом шагу угадывалась здесь готовность выполнить любые повеления, невидимые исполнители воеводиных желаний метнулись куда-то вперед, все там должно быть приготовлено еще до прихода Войтишича, он не блуждал по двору, не должен был искать то, что хотел видеть, — он просто шел туда, где оно должно было быть, и оно было там!

В глубине двора, где высокая деревянная ограда изгибалась углом, переходя на другую киевскую улицу, они нашли высокого хмурого человека, который спокойно стоял, опираясь на тяжелое длинное копье с намного большим, чем обычно, наконечником. Поражало лицо этого человека, поражало своей бледностью, почти полной обескровленностью и мертвым каким-то выражением. Когда же Дулеб и Иваница, которые впервые видели Емца, подошли вплотную, то увидели, что у него на месте глаз — багровые шрамы, и тогда оба поняли причину мертвенности лица этого бывшего воина и одновременно поражены были бессмысленностью его вида, потому что копье в руках у слепого, переставая быть оружием, уже не могло выполнять своего прямого назначения и, следовательно, воспринималось как вещь совершенно бессмысленная.

— Дорогой мой, — почти растроганно промолвил Войтишич, — тут вот мои гости, и они хотели бы увидеть, что с тобой сделали ромеи, когда мы вместе ходили на Дунай. А уж ты им покажешь, что воин всегда остается воином. Покажи-ка им, дорогой мой! Тут княжий лекарь приближенный и его слуга.

— Товарищ, — напомнил Дулеб.

— Товарищ, — повторил Войтишич, — вишь, как состарился ваш воевода, будь оно проклято, уже и слова забываю. Покажи, дорогой мой Емец.

Емец молчал и не пошевельнулся на речь воеводы, — видимо, привык стоять вот так и дослушивать до конца, научился терпеливости, знал склонность Войтишича к словоизлияниям, поэтому подождал еще немного и после того, как Войтишич умолк, грубым и словно бы знакомым Дулебу голосом крикнул куда-то в угол ограды двора:

— Ойка, кричи!

Дулеб с Иваницей одновременно взглянули туда, куда послал свое веление Емец, и увидел то, что должны были бы давно увидеть: врытый в землю, сколоченный из грубых горбылей щит, широкий и высокий, будто ворота, и из-за этого дубового, страшного своей прочностью и нечеловеческой мрачностью щита ударило на них девичье, почти детское, отчаянно-болезненное:

— Ой-ой-ой!

И тяжелый Емец, неожиданно вскинувшись, мгновенно замахнулся своим копьем и швырнул его прямо на голос, и острое железо вонзилось в щель между горбылями так, будто хотело рваться на ту сторону и поразить невидимую девушку.

Непостижимо быстрыми были руки Емца, но еще более быстрым оказался Иваница, ибо полетел вместе с копьем, даже словно бы опередил копье, и, пока острый наконечник впивался в крепкое дерево, парень очутился за дубовым щитом и сразу выхватил оттуда невысокую чернявую глазастую отроковицу, одетую в белую льняную сорочку, в наброшенном поверх сорочки корзне из белой козьей шерсти, голоногую и босую, хотя осенний день не мог похвалиться теплом.

— Вот уж, — сказал Иваница то ли удивленно, то ли обрадованно, то ли даже угрожающе.

— А не трогал бы ты ее! — недовольно промолвил Емец. Так, словно бы видел все происходившее вокруг.

И снова Дулебу показалось, будто он слышал этот голос, и слышал совсем недавно, он до сих пор еще смотрел на копье, которое еле заметно вздрагивало от удара, и копье это тоже напоминало ему знакомое, не нужно было и углубляться в далекие воспоминания, загадочная первая ночь в монастыре игумена Анании стояла у него перед глазами, не верилось лишь, чтобы этот слепой и, собственно, беспомощный человек смог пробраться за монастырские стены, найти каменный скит, выманить за дверь его, Дулеба, и ударить копьем насмерть. Но все было то же самое: и грубый голос, и большое копье, и умелый бросок на голос в темноте, ибо слепому все равно светит ли солнце на дворе, или стоит темная ночь. Для него вокруг вечная ночь, и он как-то научился в этой вечной ночи попадать страшным оружием так, как не сумел бы и зрячий.

— Дорогой мой, — обратился к Иванице уже и сам воевода, — слушай, что тебе говорит этот человек.

— Вот уж, — беспечно ответил Иваница. — Не привык я, чтобы вот этак издевались над отроковицами.

— Она его дочь! — крикнул Петрило. — Знай и не вмешивайся!

— Дочь — это ничего. Однако не допущу. Хочешь, чтоб я за тебя постоял? — спросил он девушку.

— А вот и не хочу! — сказала она голосом вовсе не таким, как кричала из-за дубового щита.

— Почему не хочешь?

— Не хочу, чтоб тебя убили.

— А меня убить нельзя, — засмеялся Иваница. — Вон Дулеб, княжий лекарь, он тебе скажет, что Иваницу убить нельзя.

— Князь попытался защитить меня, да и его убили, — сказала девушка голосом грустным и безнадежным.

Вот оно! Слово молвленное! Тут не избегают этого слова, не обходят его вокруг да около, здесь звучит оно во всей своей неприкрытой наготе и неотвратимости.

— Князя? — подошел к девушке Дулеб. — Ты молвила — князя?

— Молвила — и ладно. Убили его. А тоже хотел меня защитить.

— Князя Игоря?

— Других еще не убивали.

Дулеб чуть было не спросил: «А разве и еще должны убивать?» — но своевременно удержался, взглянул на Войтишича. Тот тоже посмотрел на княжьего лекаря и развел руками, словно бы хотел произнести свое излюбленное: «А будь оно все проклято!»

— Так получается… — У Дулеба даже дыхание перехватило от нетерпения. — Получается, это как же?

Ему еще не верилось. Искал в Киеве, расспрашивали с Иваницей, никто ничего не мог сказать определенного, никто не выдавал тайну великого города, а здесь вот… Как же так? Позволь допросить Емца, воевода? Допрашивай, будь оно проклято. Ты знал об этом, Емец? Спрашиваешь, знал ли? А что может знать слепой? Я спросил бы у тебя, зрячего: ты знал об этом заблаговременно? Да и теперь знаешь ли что-нибудь толком? Нет, я спросил не так. Тебя нужно спрашивать напрямик: это ты убил князя? За то, что он когда-то обидел тебя, вмешался в твои семейные дела, ты взял и убил его? Да? Слепой не может ни на кого сердиться. Потому что слепой не видит. Тогда я точно так же не видел, как и сегодня, как и много лет до этого, стоял себе и метал копье, чтобы рука не забывала и чтобы в плече не было зуда. Потому, что у старого воина зудит в плече, когда не имеешь дела с оружием повседневно. Тебе все это невдомек, потому что слышу по твоему голосу, не воин ты. Лекарь я — вот кто. Ну, да все равно. А я должен каждый день метать копье. И для себя, да и для моего воеводы, чтобы развлекать его старость, когда нужно. Князь Игорь ехал мимо воеводина двора. Это был второй день княжения Игоря в Киеве, а еще должно было быть лишь десять дней этого княжения, но Игорь не ведал, считал, что уже сел здесь до скончания века. Так он ехал, а я метал копье, Ойка кричала по моему велению, князь услышал и рванул во двор, еще и челядинцев воеводиных изрубил, которые не открыли ворота быстро и беспрекословно. Воевода Войтишич тоже ехал с князем, но не успел за ним, как тот ворвался в его двор. Может, и от княжьей службы отказался именно тогда. Но это дело воеводино. Ойке князь сказал: «Приходи ко мне, и чтобы волоска на твоей голове никто не тронул». Девчонка глупая — пойду и пойду к князю, раз он звал. А кто же не ведал, как охочи Ольговичи к моложатине! Ойка же побывала дважды у Игоря, принесла новое корзно драгоценное, Кузьма изрубил его и вновь надел на нее старую козью шерсть. А ты и пустил дочь к князю? Пустил, ибо что может сделать слепой? Говорит Ойка, что не далась, а ходить — ходила. Кузьма кипел при одном упоминании об Игоре. Когда того изгоняли из Киева, говорил, что так ему и нужно, а потом удивлялся вельми мягкости Изяслава, когда тот выпустил Игоря из поруба, перевел из Переяслава в Киев, да еще разрешил находиться в отцовском монастыре. Кузьма кричал: «Убить его следует! Вырвать корни Ольговичей в Киеве!» Это он и на вече кричал? Может, и он, может, и другие. Не был там. Метал себе копье, а Ойка кричала мне из-за горбылей. Но ведь до этого Кузьма, сын твой, кричал, что нужно убить князя Игоря, вернее, уже и не князя, а монаха, схимника святого, убивать которого грех непростительный. Ты слыхал и молчал. А кто молчит — тот тоже словно бы становится соучастником убийства, когда оно уже свершается. Ежели нравится тебе, лекарь, ты можешь и меня считать убийцей Игоря.

Тут вмешался Войтишич, хотя всем видом своим показывал, как сильно не хотелось ему вмешиваться.

— Емец воин, а не убийца, — сказал он и еще раз раскрыл рот, чтобы добавить свое привычное «будь оно проклято», но передумал и лишь посопел в свою косматую бороду.

— До сих пор не видел разницы между сими, — тихо проворчал Иваница, но так, что Ойка услышала и сверкнула на него своими иконными глазами, в глубине которых метались целые скопища чертей.

…Кто может принимать во внимание крик какого-то там парня? Кричал и кричал себе Кузьма да угрожал-похвалялся. Крика на земле много, дела меньше. Так оно все как-то и проходит. Ну, а что тут не прошло бесследно, то уж никто и знать не мог бы. Тогда прибежали люди, сказали: «Кузьма убивал Игоря. Нанес первый удар и последний». Кто-то там держал, кто-то там дергал одежду князя, а Кузьма бил. Я научил его бросать копье, а кто умеет бросать копье, тот умеет и драться. И тот монах был с Кузьмой от самых ворот и до конца. Вместе и бежали из Киева. Ибо здесь им не жить. Какой монах? Привратник из монастыря. Открывал ворота перед Кузьмой и вел всех в церковь, где молился Игорь. Почему же ты, игумен, не сказал нам в первый день нашего приезда? Потому что игумен — святой человек. Он не в силах вмешиваться в грязь и преступность жизни повседневной, лишь такой отважный человек, как воевода, имеет мужество говорить обо всем не таясь…

— Да будь оно все проклято, — вздохнул Войтишич.

А Ойка в это время шепнула Иванице: «В монастырь не возвращайтесь, перебудьте где-нибудь на Подоле. Я найду тебя». Иваница поправил на девушке белое корзно, прикоснулся пальцем к нежной Ойкиной шее, отдернул руку, будто ожегся. Что-то чертовское было в этой девушке, несчастной и загадочно-независимой одновременно. Не зависимой ни от кого и ни от чего.

…Ладно, Емец. Труден наш разговор, но не я в том повинен, поэтому скажи мне еще одно. Скажи: это ты хотел меня убить в монастыре? Ты бросал копье?

Сказали мне: Кузьма в монастыре. Прячется. Не было у меня жалости к Игорю, но и позора на свой род брать не хотел. Мой сын — я должен был его сам и покарать. Пошел, позвал, метнул копье. Угадал лишь наполовину. Потому что в самом деле зовут меня Кузьмой. Мне больше и не сказано. Сказано: Кузьма в монастыре. В ските княжьем. Раз Кузьма, — мой сын. Больше Кузьмы для меня не существует. Меня звать теперь Дулеб, про Кузьму никто и не ведает здесь, в Киеве. Чудно все это малость. Но все обошлось, не будем больше толковать об этом. Хотя ты мог бы тогда спросить у игумена: он бы и сказал тебе, что не сын, а лекарь княжий. Разве игумен стал бы со мною говорить? Может, ты слыхал, чтобы он обратился ко мне хотя б единым словом здесь? Игумен человек святой и стоит высоко, а мы внизу, в темноте и горе…

Тут Иваница решил, что ему уже не нужно скрывать свое ночное приключение в монастыре. Он наклонился к Дулебу, чтобы рассказать, как его выманивали из скита, но Ойка схватила парня за руку, шепнула:

— Молчи, это была я!

— Ты была? — не поверил Иваница. — А почему белая? Ты ведь чернявая!

— Чернявая, а ночью белая.

— Это ты меня водила и заманивала?

— Я.

— А куда исчезла?

— Сюда.

— Ты хотела убить Дулеба? Может, и меня?

— Никого же не убили, дурень. А сегодня не возвращайтесь в монастырь.

— Ойка! — загремел слепой Емец. — Не шипи мне! За щит и кричи! Пускай мой воевода еще согреет сердце от полета копья…

— А верно, будь оно проклято! — крикнул Войтишич. — Челядь, где мед и вино? Несите сюда кубки, ибо вряд ли я еще увижусь с моим дорогим лекарем Дулебом!

А Петрило молчал в течение всего этого тяжелого и запутанного разговора, лишь сопел да пошаркивал ногами. Когда же смекнул, что все здесь сказано, выдвинулся наперед и обратился к Дулебу:

— Обедать завтра у меня.

Похоже было и не на приглашение, а на веление. Однако Дулеб не был бы самим собою, если бы так легко поддавался каждому. Он склонил голову в знак благодарности, но согласия не дал.

Обедали они не у Петрилы и не в Киеве, на княжеской Горе, а на Подоле; и не за роскошным столом, а на старом дубовом пне, поставленном посредине хижины, окутанной темнотой и продуваемой сквозняками, — правда, просторной, потому что хозяин любил простор; а ели хлеб, да лук, да мясо такое старое и жесткое, что хозяин смеялся: «Эта корова была старше меня». Хозяина звали Кричко, и не потому, что принадлежал он к крикунам, хотя голос имел отнюдь не слабый, а прежде всего потому, что всю свою жизнь выплавлял крицу в невысокой доменице, поставленной на самом берегу Почайны[3] точно так же, как и хижина Кричкова. Был он человеком неопределенного возраста, телом скорее слабый, чем могучий, как это могло бы показаться, имея в виду его взаимоотношения с железом. Хотя он изготовлял сталь для мечей, стрел и копий, сам оружия не имел и не любил его, потому что любил волю, а оружие волю не то чтобы ограничивает, а просто уничтожает. Доменицу поставил у самой Почайны, потому что для работы нужно было много воды. Хижину возвел там же из тяготения к простору да свободе; он готов был каждый год ставить новую хижину, поскольку старую сносили весенние разливы Почайны, зато чувствовал себя независимым здесь, где кончался Киев, где кончалась власть, где не мог достать Кричка даже сам Петрило, сила которого заканчивалась, в соответствии с обычаем и давними правдами княжескими, еще с времен Ярослава Мудрого, на расстоянии от берега, равном броску палки. Кричков двор выбрал Дулеб. Понравилось ему, что этот дом за Киевом, подумалось: «Вот независимый ум, человек, к которому, они должны были бы прийти в первый день своего прибытия; этот знает больше всех, его знание бескорыстное, а стало быть, чистое и правдивое». Кричко обрадовался гостям, потому что таких у него не было никогда. Приезжали к нему за сталью, брали свое, платили, уезжали. Иной раз перебрасывались словом-другим, но речь всегда шла лишь про железо да про железо, а человек мягче железа; вот и его жена, к слову говоря, давно ушла из этого мира, а железо есть, каждый день закладываешь в доменицу руду, известь, уголь, дуешь мехами, разжигаешь огонь.

— Нам нужно пристанище на несколько дней, — сказал Дулеб. — Заплатим хорошо, будем лишь спать, да чтобы кони ночевали.

— Коней можно и на пашню, — показал Кричко на зеленую, уже кое-где чуточку прижухлую от осенних ветров отаву, — а вы будьте там, где я. Ни лучше, ни хуже вам не будет. Кто вы — не спрашиваю, потому как и без того вижу.

Дулеб сказал ему, кто они и зачем в Киеве, а Иваница лишь посматривал на Кричка своими неомраченными глазами, а потом добавил то, о чем забыл Дулеб: что они сюда приехали прямо с обеда у самого Войтишича.

— Иль, может, ты и не слыхивал про Войтишича? — спросил Иваница у Кричка, сразу же вызывая того на откровенность.

— Почему не слышал? Я все в Киеве знаю. С деда-прадеда киевлянин. Мои предки жили здесь еще тогда, когда и князей не было. Кто старше в роду, тот себе и князь. Да и сегодня еще так у нас ведется. В своем доме киевлянин — пан и князь. На улице — вольный человек. А уж на боярском дворе — лизогуб и лизоблюд. А что к Войтишичу попали — ваше дело. Да только я бы, к слову говоря, не пошел туда ни за что. Всякое видел Киев, многим многое прощал, потому как у нашего города ласковое сердце. Однако Войтишичу не можем мы простить его измен. Менял князей, как бездомный пес хозяев!

— Нам Войтишич помог, — сказал Иваница, — никто не навел нас на след убийства Игорева, а он — навел…

— Все враки, — махнул рукой Кричко. — У нас в Киеве не верьте никому, вон там на Горе не верьте. Там одни подкуплены Изяславом, другие Ольговичами, третьи — Юрием Долгой Рукой, четвертые — подкуплены всеми сразу, эти хуже всех, они просто молчат. Трем вещам надобно верить: друзьям, Киеву, и правде.

— Войтишич тоже Киев, — промолвил Дулеб.

— Войтишич не Киев. Ни Борислав, ни Мирослав, ни Гордята, ни Лазарь, ни Петрило, ни Василь Полочанин. Киев до поры до времени незаметен. Он не тянется к небу золотыми церквами, не городит богатых дворов, не рассиживается на дубовых скамьях в трапезных, — он здесь, вокруг, он подпирает Гору дымами, стуком топоров, звоном молотов, он ложится спать и просыпается впроголодь, он никому не отдаст своей воли, но и сам не хочет ничьей воли. Голос Киева нужно уметь уловить. Это становится делать все труднее, слышат только люди с обостренным слухом. Когда-то можно было слышать голос Киева на вечах, но это было давно. Теперь становятся вокруг князя наемные крикуны, чванливые бояре, подкупленные горлопаны, и уже это и не вече, а пустой гам.

— А на том вече, где раздался крик об убийстве Игоря, ты тоже был? спросил Иваница.

— Был. И когда Игоря принимали, был. И на Подоле был, возле Туровой божницы, когда снова князя потащили к себе и забрали у него силу и власть, там тоже был, да не вышло, вишь, — бояре убрали Игоря, приманули Изяслава.

— Так Игорь был мил сердцу киевлян простых? — Дулеб кивнул Иванице, чтобы тот принес из переметных сум пергамен и приспособления для письма, надлежало записать все про Емца, да и Кричко должен бы сказать что-то полезное для дела.

— Легко отказывался от своих слов, а такой всегда подозрителен. Нет к нему веры. Но убивать его никто не думал. Возникло как-то, словно с неба упало. Так, будто бог услышал нашу мольбу и позволил взбунтоваться. Когда подняли крик на вече среди подкупленных горлопанов, упал с собора сверху черный коршун, и это было принято как знак смерти, после чего уже не было спасения для Игоря. Да все равно и без него еще много князей.

— Мне говорили: убил Кузьма, сын дружинника Войтишичева Емца, слепого издавна.

— Вранье, считай. Не знаю Емца, не знаю и Кузьмы, а только ежели тут замешан Войтишич, то должно быть вранье. Не мог один человек убить Игоря.

— Вдвоем они. Еще монах. Привратный из монастыря святого Феодора. Открыл ворота, показал, где князь, сам первым бросился бить. Не видел?

— Сказано ведь, не дотянулся.

Иваница принес приспособления. Дулеб расположился возле дубового пенька, записал в свой пергамен: «Властители смертны, но потребности людские вечны».

Кричко признавал лишь два состояния для человека: работа — и разговор. Коль уж не стоял у своей доменицы, должен был бы наговориться со своими гостями, посланными ему случаем.

— Смерть всегда кому-нибудь служит, — сказал он Дулебу. — Нужно искать не виновников, а тех, кто имеет корысть от смерти того либо иного человека. Раз убит князь — и искать нужно среди тех, где он был: среди князей, да бояр, да игуменов. Ты там и искал, а очутился у нас.

— Не ищем здесь, прячемся, — сказал Дулеб. — Предупредила нас чистая душа, чтоб не оставались там, где были. Да и убийцы названы. Теперь нужно идти по их следу. А следа не ведаем.

— Не ищите следа, ежели хотите получить мой совет. Ищите тех, кому от этого корысть.

— Надлежит нам показать, что князь Изяслав чист перед богом и людьми. Вот.

— Разве он князь?

— А кто же?

— Празднословный забияка. Да ты его лекарь, потому мне лучше замолчать.

— Лекари привыкли смотреть правде в глаза.

— Я уже сказал тебе всю правду.

Дулеб записал: «Человек должен жить потребностями. Первейшая потребность — правда».

На другой день утром они с Иваницей поехали на киевский мост через Днепр. Воевода Мостовик, весь в желто-зеленой седине толстых, словно снопы, усов на понуром лице, человек, поставленный, кажется, еще князем Владимиром Мономахом, во времена которого сооружен этот дивный мост, выслушал посланцев Изяслава, которым крайне необходимо было знать, кто проходил по мосту из Киева в тот день, когда был убит князь Игорь; выслушал внимательно, долго молчал, а потом сказал совершенно некстати:

— Лепо, лепо.

— Вот уж! — не выдержал Иваница. — Мы ему про смерть в Киеве, а он нам: лепо.

Воевода велел оседлать себе коня и поехал с посланцами к мосту, где стояли два охранника, люди неопределенного возраста, зато с новыми и острыми уже с первого взгляда топорами на длинных ручках и с глазами тоже острыми, как лезвие топоров.

— В ту пятницу кто стоял? — спросил воевода Мостовик, делая ударение на слово «ту», ибо тут, видимо, запомнилась пятница убийства киевского и уже будет отличаться среди других пятниц еще довольно долго, если и не всегда, пока стоят над мостом поставленные киевским князем воеводы.

— Никита стоял, — сказал один из охранников, кивая на своего товарища, который не рвался открываться перед воеводой, еще не ведая, зачем Мостовик допытывается.

— Лепо, лепо, — пробормотал Мостовик и кивнул Дулебу на Никиту: Вот.

Дулеб спросил охранника, не мог бы он сказать, кто в тот день перешел через мост, да и не перешел, быть может, а перебежал, удирая, перепуганный или просто смущенный, подгоняемый нетерпением.

— Да ты кто? — полюбопытствовал Никита, придавая своему острому глазу выражение хитрое, вовсе не предполагавшееся в таком, казалось бы, верном воеводском слуге. Ибо не всегда, вишь, обшарпанность внешняя свидетельствует о том, что и душа у человека столь же ничтожна.

Дулеб сказал, кто они с Иваницей и какое дело возложено на них.

— На каждого, почитай, что-то возложено, — промолвил Никита, — и каждый несет свое. Ваше дело искать, а мое — стоять. А уж что там мимо меня идет, мне все равно. Лишь бы мыто платило для нашего воеводы. Да вело себя смирно. А иначе я уж покажу, что у меня есть топор…

— Так, добрый человек, — попытался как-то задобрить Никиту Дулеб, ты стоишь, и глаз у тебя зоркий. Пятницу тоже должен помнить, ибо в Киеве свершилось убийство вельми преступное, хотя, кстати, убийства все должны причисляться к преступным. Но это было слишком уж преступное. Ну так вот. Не помнишь ли — не пробегали в ту пятницу через мост два человека? Один из них должен был быть монахом, совсем еще молод, и, говорят, умен на вид, а другой — отрок из воеводской дружины, оружен, наверное, и с разбойничьими глазами, а ты ведь забияк разузнаешь с одного лишь взгляда.

— Монах? — Никита почесал за ухом. — Монахи не бегают через мост никогда. Они ездят, и не верхом, а на повозке. И все что-то везут в монастыри. Понавозили туда уже, почитай, столько, что и не разгребешь никогда. Может, и в ту пятницу проезжали через мост, разве вспомнишь такое.

— Разве не пишете, кто проехал? — спросил Дулеб.

Никита не понял, о чем его спрашивают.

— Пишете? А что это такое?

— Ну, заносить на пергамен всех, кто пройдет и проедет!

— Дак это же грамоту, почитай, надобно знать, а у нас в Мостище никто не знает. Сам воевода наш не смыслит в грамоте. А уж коли воевода чего-нибудь не знает, то как же можем знать мы!

— Лепо, лепо, — пробормотал Мостовик, который насупленно прислушивался к разговору Дулеба с Никитой.

— А зарубки? — вмешался другой охранник. — Забыл ты, Никита, про зарубки?

— Зарубки? — Дулеб повернулся к тому, потом снова — к Никите. — Что это?

— А вот.

Никита взял белый вербовый кол, прислоненный к поручням моста. Кол был испещрен глубокими зарубками, сделанными ножом.

— Это для нашего воеводы. Идет пеший по мосту — для него узенькая зарубка, для конного — широкая. А для повоза — крестик. Наш воевода должен знать, сполна ли содрали мыто с каждого. Ибо это же, почитай, глупые люди могут думать, будто мост поставлен, чтобы они переходили да переезжали через Днепр. Мост поставлен, чтобы драть мыто для нашего воеводы. Да для князя, да еще для кого-то, разве ж я знаю…

— Лепо, лепо, — подтвердил воевода.

— Вот уж! — не смолчал Иваница. — Про мыто не забываешь, а на тех, кто идет, едет, имеешь дырявую голову. Тебя же спрашивают: ехал или не ехал верхом монах в ту пятницу?

— А может, и ехал, да я забыл, — сказал Никита. — Тут такое дело, поехал — не вернется, он мне не сват, а я ему не брат.

— Так ехал или нет? — твердо спросил Дулеб.

— Сказал, забыл, — стало быть, забыл. И с разбойничьими глазами разве тут один человек за неделю проезжает! Как дружинник, так и забияка. А ежели едет их десять или двадцать, тогда десять или двадцать забияк. А только тут они смирные у нас, потому как крикнет да как взбудоражится наше Мостище да как прискочит наш воевода с отроками!..

— Лепо, лепо, — сказал воевода и уставился на Дулеба своими серо-зелеными усами, будто спрашивая без слов, чего ему еще нужно на мосту.

Возвращались ни с чем.

— Корчму увидел я там, возле моста, — вздохнул Иваница, когда они уже поднялись на склон, по которому пролегал путь на Киев, — но не станешь же обедать на глазах у этого замшелого воеводы! Не мог он угостить княжьего посланца!

Дулеб молчал. Он все больше убеждался в своей непригодности к делу, которое неведомо почему поручил ему князь Изяслав.

Обедали, как уже сказано, на дубовом пеньке хлебом, да луком, да мясом, запивали простой водой из глиняного жбана. Дулеб с Иваницей молчали, потому что ничего не выездили. Кричко тоже молчал, чувствуя, что у гостей сегодня неудачный день, а будут ли когда-нибудь более счастливые дни — тоже никто не ведает.

За обедом застала их Ойка.

Появилась она в хижине неслышно, словно дух. Минуту назад они были одни, а теперь уже и она рядом с ними, в своем странном козьем меху, длинноногая, посверкивает иконными глазами, в которых мечутся чертики, супит густые брови, сросшиеся на переносице, отчего глаза кажутся еще более глубокими, а тускло-золотистые россыпи веснушек на носу и на щеках кажутся такими неожиданными, будто кто-то только что дал их девушке поносить на короткое время.

Она поздоровалась то ли со всеми сразу, то ли только с Иваницей, по крайней мере все указывало в ней на намерение говорить лишь с ним, остальных она словно бы и не замечала, они для нее не существовали, они составляли нечто похожее на старый дубовый пень, возле которого сидели. Иваница сразу же повел себя сурово с нею, будто уже имел на нее нераздельное право. Как могла найти нас так быстро? Нашла, вот и все.

Они вышли, те двое остались за постной, бедной трапезой, Дулеб взглянул на Кричка, улыбнулся:

— Она оттуда, с княжьей Горы.

— Люди живут всюду, — пожал плечами Кричко. — Мой сын тоже там. Не говорил тебе, потому что не заходила об этом речь.

— Где же он там?

— А я не знаю. Где-то обретается. Железа ему мало. Игумены взяли. Еще малым.

Разговор прервался. Будто огонь, в который больше не подкладывают дров.

— Молоды, — снова нарушил молчание Дулеб, кивая на дверь, в которую вышли Иваница и Ойка.

— Ты тоже еще не стар.

— Не обо мне речь. У меня уже все позади.

— У каждого что-нибудь осталось позади. Один оглядывается туда, находит там силу или печаль, другой боится.

А те двое шли вдоль берега Почайны, осенняя трава была настороженно-холодная, она словно приготовилась уже укрыться под снегом, который мог выпасть в ближайшую ночь, потому что в Киеве снег падает всегда внезапно, выбирает для этого самое неожиданное время. Иваница топтал траву сапогами, оставляя два темных ручья следов позади себя; Ойка шла босая, ступала осторожно, почти не прикасаясь к траве, не было после девушки никакого следа, только ее ноги краснели от холодных прикосновений, и у Иваницы щемило сердце, будто сам он шел босиком по луговой траве, прихваченной первыми осенними заморозками.

Почему ты босая? Почему у тебя нет обуви? Босая, вот и весь сказ. Разве тебе обо всем расскажешь? Можешь не рассказывать, и так знаю, что ты несчастна, хотел бы тебе помочь, все бы отдал ради того, чтобы ты стала счастливой.

Она расстегнула свой козий мех, она улыбалась уже не только глазами и губами, а, казалось, каждой своей золотистой веснушкой.

Что ты можешь? Никто ничего не может. Боярин Войтишич и тот не может. Князь попытался было прийти на помощь, где он теперь? В могиле. И вы со своим костоправом ищете следа и не можете на него напасть. Он не костоправ, он мудрый человек, творит чудеса. Чудеса — это когда воскрешают мертвых. А никто ведь не сумел еще никого воскресить, и вы не сделаете этого. И отца моего никто не сделает зрячим, потому что глаза ему выжгли ромеи. И все бегут от моего отца, мать бежала, когда меня родила; теперь вот и Кузьма бежал, одна я осталась. Не могу покинуть отца, потому что ему нет жизни без меня. Но ведь он издевается над тобой. Разве можно бросать копье в родное дитя? Должен бросать, потому что за это Войтишич кормит его. Бросал на мать, она вот так кричала, как теперь должна кричать я; вонзалось копье в доски перед ее лицом, проламывалось железо сквозь щели, чуть не задевая материнских глаз; я должна была ойкать за досками, едва встав на ноги, — так и прозвали меня Ойкой за это. Ненавижу отца, ненавижу воеводу Войтишича, возненавидела весь мир, а куда мне податься? Отец мой родной, бросить его не могу. Князь Игорь заманивал к себе, бегала дважды, думала — святой, а он — никчемный развратник. И все равно мне жаль его. Брат не мог простить князю то, что он ворвался в нашу семью, а я не прощу брату то, что он… А ты веришь, что твой брат убил князя? Верю? Разве я говорила, что верю? Могу знать или не знать. Уже знаю, а узнаю еще больше. Тогда помогу тебе. Ведь ты хочешь от меня помощи? Может, и еще чего-нибудь хочу, сказал Иваница и попытался положить руку на грудь. Но рука его была отброшена резким и сильным ударом, послышался короткий смех, — казалось, смеялось само злорадство; такого с Иваницей еще никогда не случалось в его многочисленных приключениях с девчатами, хотя, по правде говоря, с киевлянками он никогда не имел дела, поэтому и не очень удивился, потому что, быть может, они такие же необычные, как город, в котором живут.

— Возвернешься в Киев, тогда, может, и уступлю тебе, — раздалось откуда-то из зарослей травы или со стороны Почайны, потому что, как заметил Иваница, Ойка не раскрывала уст.

— Возвернусь? Да я еще здесь и не имею намерения выезжать отсюда до времени…

— Уедешь, потому как должен гнаться за убийцами.

— А куда?

— Сказано будет.

— Да и кто ведает, что они убежали? Может, сидят в Киеве, прячутся.

— В Киеве не спрячешься, вы со своим лекарем спрятались?

— А мы и не пробовали. Выбрали жилище, открытое всем ветрам.

— Жилище — да. А в монастыре? Нашли вас и там.

— Ты хотела меня убить.

— Дурень! Кабы хотела — давно бы убила.

— А Дулеба? Метал же Емец копье.

— Малость попугал. А то оба вы больно уж неповоротливы.

— Хочешь видеть, какой я быстрый?

— Уже увидела. Стой тут, дальше пойду одна. Приду к вам еще.

Она исчезла так же незаметно, как и появилась.

— Вот уж! — вздохнул Иваница.

А ночью Ойка прибежала снова. Она, видимо, обладала необъяснимым чутьем, потому что в темноте безошибочно узнала среди трех спящих в хижине Кричка именно Иваницу, потихоньку толкнула его, прошептала: «Выходи-ка со мною». Он проснулся мигом, решил, что это она пришла только к нему, потянулся рукой, чтобы схватить ее и, быть может, задержать здесь возле себя, потому что очень приятно ему было лежать под теплым мехом, а еще если бы там была девушка, то и вовсе было бы здорово! Однако Ойка и на этот раз оттолкнула его руку. «Выходи!»

Во дворе, ежась от холода, Иваница увидел рядом с Ойкой какого-то человека. В темноте он показался еще более хлипким и невзрачным, чем хитрый Никита, с которым они вели беседу на мосту.

— Ежели хотела, чтобы я тебя поцеловал, могла бы обойтись и без него, — недовольным тоном произнес Иваница.

— Будешь целовать, когда возвернешься в Киев, говорила уже тебе.

— Зачем возвращаться? Я ведь здесь.

— Был здесь, а теперь не будешь.

— Когда же должен ехать?

— А вот человек тебе скажет.

— Ежели не соврет, так скажет.

Человек, несмотря на свой убогий вид, тотчас же обиделся:

— А зачем мне врать?! Меня просили, я передал, а там пусть хоть земля провалится.

— Кто же тебя просил?

— Брат вот ее, Кузьма, брат вот этой девки, стало быть.

— Где ты его встретил?

— Там, где люди бродят. Подальше от князей да от бояр. Бежал он с монахом остроязыким, направлялись в Залесскую сторону, к Юрию Долгой Руке, в Суздаль, стало быть.

— Откуда ведомо тебе, что в Суздаль?

— А говорили. За язык не тянул. Сами сказали. Кузьма, стало быть, и сказал. Не сказал, стало быть, а попросил. Ты, говорит мне, все едино в Киев идешь, вот и найди в Киеве воеводу Войтишича, его там каждая собака знает, а у того Войтишича на дворе, стало быть, отец мой, то есть Кузьмин отец, Емец, дружинник есть слепой. Найдешь, говорит, и передай ему, Кузьма, мол, сын, просит прощения, искать его не нужно, потому как побежал к князю Юрию Суздальскому, а даст бог, то когда-нибудь возвернется, мол, в Киев, стало быть, со славой.

— Ты знал Кузьму раньше, что ли?

— Откуда бы мог знать? И в Киеве отродясь не был. Встретились, человек и попросил. А меня ежели кто попросит, то я… Мне что?

— И это он так вот сгоряча и выложил тебе все, как на исповеди: и кто такой, и куда путь держит? А теперь ты думаешь, тебе поверят?

— Стало быть, ты еще и не веришь? Ну и не нужно. Разве я платы от тебя хочу? Попросила девка, пришел, сказал тебе, хотя и тебя, стало быть, впервой вижу и не знаю, что ты и кто еси. Мое дело, стало быть, маленькое…

Человек повернулся и молча пошел своей дорогой.

— Эй, — тихонько позвал его Иваница, — куда же ты? Постой, мне надобно еще спросить.

— Наспрашивался уже вдоволь, — донеслось из темноты.

Человек исчез, будто его и не было никогда, и Иваница не поверил бы в это явление, если бы не стояла рядом с ним Ойка в белом своем козьем меху, а еще хотелось верить не только в самый разговор, но и в истинность слов человека, больно уж несчастным был он на вид. А таким Иваница верил всегда.

— Так мы поедем, — сказал Иваница девушке. — Может, и ты с нами? Если найдем твоего брата, что нам с ним делать?

— Не найдешь ты его.

— Вот уж! Почему же не найду?

— Спишь много. Когда ни приду — спишь.

— Вот уж! Я тебе покажу сейчас, что не сплю!

Он снова хотел было поймать ее за руку, но она увернулась, отбежала подальше, сказала строго:

— Поезжай. А захочешь возвернуться со своим лекарем, — буду ждать.

— Хоть прикоснуться к тебе, — заканючил Иваница.

— Тогда и прикоснешься. Князьям не позволяла, а уж тебе…

Исчезла — ни слуху ни духу. Иваница вздохнул, еще немного постоял, ибо не верил, что так бессмысленно закончится его приключение с этой норовистой девушкой, но не дождался ничего и пошел будить Дулеба.

Дулеб, услышав о новости, тотчас же велел седлать коней.

— Возвращаемся к князю Изяславу без промедления.

Иваница чесал затылок в темноте, кряхтел.

— Не очень мне охота выбираться из Киева, Дулеб…

— А что мы имеем здесь несделанное?

— Ты, может, и не имеешь, а я имею. Девку оставляю такую, что грех даже сказать! Тебе-то все равно, ты к девчатам равнодушен, а у меня душа разболелась. Нигде еще такого не было.

— Болела и у меня, — вздохнул Дулеб. — Не раз болела, а приходилось все бросать и так… Да и не так, а… Бежать пришлось, Иваница. Не знаешь ты об этом, и никто не знает…

— Вот уж! — удивился Иваница и пошел готовить коней.

Кричко встал, чтобы проводить гостей. Не спросил, почему они так торопятся, не приглашал дожидаться утра. Ежели нужно людям, значит, нужно.

— Будете в Киеве, — не проезжайте мимо, — сказал на прощание. — А что возвернетесь сюда — знаю наверняка. Потому что кто единожды побывает в этом городе, не забудет его до самой смерти. Вы же молоды, до смерти далеко, люди вольные, сел на коня — да и снова в этом благословенном городе.

— Приедем, — обещал Дулеб, — не раз еще приедем, добрый человек. Вот Иваница и сейчас уже готов расседлать коня…

— Слыхал, слыхал, как он шептался здесь с дивчиной, да и у тебя, лекарь, все впереди.

— Трудно о том судить, есть ли у человека что-нибудь впереди, или же все у него осталось позади, — сказал Дулеб, отправляясь в путь, и была в его голосе такая нескрываемая грусть, что ехали они с Иваницей молча и вдоль Почайны, и до самого моста, и через днепровский мост, и дальше, по княжеской дороге под кронами дубов, и все это время думалось княжьему лекарю о прошлом, скрытом от всех глаз расстоянием и временем, скрытом и затаенном от всех, да только не от самого себя, не от собственной памяти.

Легко было проследить направление воспоминаний Иваницы. Они до сих пор блуждали по зеленому почайнинскому лугу, устремлялись за бесследно исчезнувшей девушкой в белом козьем меху. Зато Дулеб устремился памятью в такие немыслимые дали, что об этом придется повести речь отдельно, не боясь опасности затянуть и без того длинное наше повествование.

Итак, повествование переходит на Дулеба.

Начать нужно с того, что жил человек по имени Кузьма, прозванный Дулебом. И не из-за отца, и даже не из-за деда. Быть может, только пращуры его происходили из дулебов приднестровских, но где эти дулебы — трудно сказать, потому что исчезли и предания о них, а известно ведь, как быстро исчезает все, что не оставляет следа в людских душах. Ну так вот, Кузьма получил свое прозвище не потому, что остался в нем корень дулебовский, а, наверное, из-за своего родства с тем давно исчезнувшим племенем, родство же это заключалось в загадочности. Потому что когда пошел он по людям и начал выказывать свое лекарское умение, то граничило оно с колдовством и знахарством; человек этот не мог восприниматься наравне с другими, его хотелось вместить во времена давно прошедшие, среди людей, самое наименование которых отдает чем-то непостижимым.

Для самого же Дулеба его умение объяснялось вельми просто. Он перенял его от матери и от бабки, а тем досталось в наследство от их матерей и бабушек; прекрасное умение лечить людей переходило в их роду от одной женщины к другой, и длилось так много поколений; быть может, продолжался ряд этот и дальше, в бесконечность, но смерть маленькой дочери, а потом рождение мальчика неожиданно прервали бесконечность женской линии; возникла угроза исчезновения их умения. Допустить этого никто не мог, поэтому маленького Кузьму начали обучать тому, к чему способны были среди них лишь женщины с их чуткостью и утонченностью.

Собственно, если подумать, то их лекарское умение относилось к простейшим. Тут все зависело не столько от трав, или там солей, или каких-нибудь чудес, как, например, сушеные жабьи лапки, толченый панцирь черепахи или пояс из турьей шкуры. Все делали руки, точнее, пальцы. Известно, что кончики пальцев, быть может, самые чуткие места в человеческом теле, а женщины из рода Кузьмы обладали пальцами сверхчувствительными, и природа подарила этим женщинам пальцы особого строения, с какими-то словно бы подушечками на кончиках, и вот этими подушечками они растирали, разминали, поглаживали больные места у человека, иногда просто прикасались к больному месту или к тому месту, откуда хворость расходилась по всему телу, — и пропадала боль, исчезала слабость, отступала немощь, все «будто рукой снимало», да и в самом деле рукой. Маленького Кузьму научили всему: и как с первого взгляда определять характер человеческого недуга, и как улавливать пальцами хворости и выбрасывать их из человеческого тела, и как сочетать сверхъестественную чуткость пальцев с силой и выдержкой, потому что у людей неодинаковое тело: есть мягкое, как воск, есть нежно-шелковистое, есть такое, будто сырое тесто, а есть прочное, затвердевшее, будто корень или камень. Иногда на теле создаются словно бы узлы из веревок, которые лучше и не разминать, а просто разрубать, отрезать, вырывать, однако нельзя нарушать целостность человеческого тела, потому что оно дается один лишь раз и создано в прекрасной замкнутости и совершенстве, от малейшей же раны становится похожим на дуплистые березы, которые весной горько плачут своим соком, или на сосну с жестокими надрезами на стволах, из которых каплет живица, или на липу, на которую женщины вешают все свои проклятия в адрес мужчин, отчего на этом дереве так много неприятных наростов.

Дулеб уже обладал лекарской славой к тому времени, когда в землях, где он странствовал среди людей, переходя от одного больного к другому, распространился слух о хворостях князя Володаря из Перемышля.

Дулеб добрался до самого Перемышля, и слава, опередив его, залетела на княжеский двор, провела молодого лекаря к самому князю Володарю, правнуку Ярослава Мудрого, сыну отважного Ростислава Владимировича, который воевал Тмутаракань у ромеев, но был отравлен греческим катепаном, выпив вино из чаши, из которой перед ним отпил катепан, незаметно впустив потом в это вино яд из-под ногтя.

Володарь, человек уже немолодой — ему было далеко за пятьдесят лет, страдал приступами сердечной слабости, которым предшествовал тяжкий гнев; с течением времени княжеское раздражение не затихало, а еще больше усиливалось, соответственно этому усиливались и приступы сердечные, так что порой князь впадал в беспамятство. Не помогало ничто: ни травы, ни заморские лекари, ни молитвы, ни бормотание знахарей. Немощь князя все объясняли его тяжелой жизнью, но от этого Володарю не становилось легче. О своей трудной жизни он знал и без напоминаний. Помнил все. И как остались маленькими сиротами после отравления отца в далекой Тмутаракани Рюрик, Володарь и Василько. И как жили во Владимире на хлебах у князя Ярополка Изяславовича, не имея ни волостей, ни даже слуги, чтобы оседлал коня. И как получили от Всеволода Киевского червенские города, но вынуждены были биться за них, то со своими князьями, то с ляшскими. И как Святополк Киевский ослепил Володарева брата Василька, испугавшись усиления двух Ростиславовичей. Володарь и слепой Василько не покорились и два десятка лет дрались за свои земли с сыном Святополка Ярославом, который мутил воду во Владимире и других волостях, то удирая к польскому князю Болеславу Кривоустому, за которым была сестра его Збислава, то раскаиваясь перед Мономахом, то снова нарушая клятву и начиная раздоры.

Дулеба в княжескую гридницу сопровождали предупредительные служки, которые по дороге нашептывали юному лекарю про тяжелый нрав Володаря и еще о трудной жизни его, которая, очевидно, и послужила причиной такого крутого нрава. Но хотя Дулеб не мог похвалиться зрелостью и опытностью в делах житейских, он обладал привычкой пропускать слова мимо ушей, в особенности же когда речь шла про хворости, потому что в этом деле верил только собственным глазам и чуткости пальцев.

Поэтому когда он предстал перед князем и увидел высокого, одутловатого человека, со светлыми, словно бы даже золотистыми волосами, нездоровой краснотой на белом лице, которую не могла скрыть даже пышная густая борода, когда, взглянув на руки Володаря, сильные, короткопалые, неспокойные, готовые в любой миг схватиться за меч или вцепиться во вражескую глотку, когда услышал тяжелую одышку князя, то сразу понял, где гнездятся начала хворостей, донимающих больного.

— Разденься, княже, до пояса, — велел юноша Володарю.

Вельможи, окружавшие князя, разинули рты от такой дерзости, служки испуганно попятились, чтобы исчезнуть бесследно, как только взорвется княжеский гнев, а что он взорвется, в этом никто не имел ни малейшего сомнения.

Однако произошло иначе. Князь почти весело проследил за тем, как исчезают служки, потом указал на дверь и своим вельможам.

— Вон! — коротко велел князь. Когда же вельможи замешкались, делая вид, что это «вон!» относится к кому-то другому, Володарь рявкнул на них: — Кому сказано? Вон отсюда!

Оставьте меня с лекарем с глазу на глаз!

А когда все вышли, Володарь начал срывать с себя одеяние, остался в одной сорочке, спросил мирно:

— И сорочку?

— И сорочку.

— Молод, а князя опозорить хотел? Раздевать при всех. Где такому научился?

— А нигде.

Князь снял и сорочку. Стоял голый, тело у него было белое, пухлое, безволосое, когда-то, наверное, оно было красиво своей стройностью, теперь отяжелело от жира, хотя кое-где бугрились под слоями жира тугие мышцы. Дулеб прошелся кончиками пальцев вокруг княжеской груди, затем сказал:

— Лечь бы тебе, княже, чтобы я малость размял твою грудь.

— И поможет? — не поверил Володарь.

— Увидим.

Недолго и держал князя на постели, но вогнал его в пот, да и сам промок насквозь, потому что трудно было орудовать пальцами в залежах жира, отыскивая под ними еле теплящиеся узелки мышц, пробуждая уснувшие давно силы в груди этого старого, подкошенного непонятными для Дулеба страстями человека. Но вот задвигались мышцы, ожили связки между ними, заиграла вся грудная клетка, будто ромейский орган многоголосый, вялые удары сердца княжеского сменились сильными толчками, кровь по жилам запульсировала веселее, сильнее, будто в далекой молодости, Володарю стало легче, свободнее дышать, он дышал с наслаждением, но еще не верил, боялся поверить в такое дивное перерождение свое, спросил Дулеба:

— Неужто все это поможет?

— Увидим, — уклончиво ответил тот. — Можешь одеваться, княже.

— Ежели поможет, золотом тебя одарю. Назову приближенным лекарем своим. Что захочешь — то и отдам.

— Ничего мне не надобно. Лишь бы больной стал здоровым. Вот и все.

— А врешь ведь! — засмеялся Володарь. — Я бы тебе мог что-нибудь соврать, потому что ты еще не был в моих летах, не все знать можешь. Мои же восемнадцать хоть и миновали давно, все же помню. Много незабываемого. Ночи, звезды, девчата. Или ты и девчатам вот так же мнешь тело, как мне, будто оно и не тело, а глина, а ты не человек из крови и кости, а бог-творец?

— Девчата молоды, зачем же их лечить? — улыбнулся Дулеб.

— Будешь моим лекарем приближенным, — положил ему руку на плечо Володарь. — Будешь?

— Не знаю. Не привык сидеть на месте, лекаря ждут там, где он надобен.

— А мне и надобен. Я стал стар, и тяжко мне на сем свете жилось во все годы от рождения, да и теперь не легче. Будешь?

Дулеб смолчал, будто предчувствовал, что события примут неожиданный и зловещий оборот.

Случилось это после того, как обнаглевший Ярослав Святополкович в который уж раз возвратился от своего родича Болеслава Кривоустого с большой военной силой и пошел на Луцк, приблизился к нему и, разъезжая вдоль валов города, выкрикивал, подобно подвойскому, чтобы открыли перед ним ворота, как перед единственным законным володарем этого, да и не только этого, города. Когда же он возвратился к своему войску, был убит из засады двумя неизвестными, которых потом называли по-разному, но все сходились на мысли, что это работа братьев Ростиславовичей, и не столько слепого Василька, сколько зрячего Володаря.

Наверное, Кривоустый был вельми опечален смертью своего давнего сообщника и брата первой своей жены, но и не только опечален, а может, и разозлен до такой степени, что готов был сам идти войной на Русь; но его вельможи очень хорошо ведали, что за Володарем и Васильком стоит сила намного большая, по тем временам — сила неодолимая: киевский князь Владимир Мономах. Не удивительно, что не все вельможи Кривоустого поддержали князя в его намерении начать войну, многие из них отшатнулись от него, и первым в их числе был Петрок Власт, или Петр Властович, как его называли торжественнее, человек невиданного по тем временам богатства, доставшегося ему не в наследство и не как-нибудь иначе, а вследствие многолетнего разбоя, которым Петрок промышлял на море Варяжском.

Ну, так Петрок Власт, услышав о намерениях Кривоустого, не просто воспротивился их осуществлению, а взял три десятка своих вернейших людей и прискакал из Кракова в Перемышль уже как враг Кривоустого и вновь обретенный друг князя Володаря.

Он на все лады расхваливал Володаря, каждодневно преподносил ему и его дочери Марии драгоценные подарки; побродив по свету, Власт знал, как вести себя с людьми, поддабривался к князю, пошучивал над тем, что Мария вдова, ибо она в двенадцать лет была отдана в жены сыну Мономаха Роману, но тотчас же и овдовела, — слабый здоровьем Роман не вынес дыхания припятских болот и умер, едва утвердившись во Владимире, куда посадил его Мономах на место изгнанного Ярослава Святополковича.

Петрока не испортило богатство, он не забыл о своем простом происхождении, пока терся среди власть имущих, умел стать каждому другом и братом, для каждого найти нужное слово, расположить к себе самую мрачную душу.

Прибытие Петрока в Перемышль совпало с тем временем, когда Дулеб применял свое лекарское искусство у князя Володаря, и то ли общий подъем, то ли в самом деле умение Дулеба послужило тому причиной, но князь почувствовал себя намного лучше.

Устраивались торжественные пиры, веселые гулянья, потом Володарь задумал содеять роскошные ловы в горах на медведя, и на эти ловы самым первым приглашен был Петрок Власт с его товарищами. Дулеб поехал не столько ради самой охоты, сколько ради заботы о князе. Потому что у того мог внезапно повториться сердечный приступ, а этого молодому лекарю не хотелось бы допускать, ибо привык он делать свое дело честно и старательно.

Ловы были удачными. Дружинники Власта закололи копьями вепря, стрельцы князя убили десятка полтора огненно-рыжих лисиц, которые уже оделись в ожидании зимы в роскошный пушистый мех, взяли на рогатины даже одного медведя, но Володарю всего этого казалось мало, в нем пробудилась такая молодецкая сила, что ему захотелось без посторонней помощи сразить медведя, и не простого, а из крупнейших карпатских великанов. Князь гонял и гонял коня, увлекая за собой длинный хвост свиты и Власта с его людьми, и наконец добился своего: отроки накричали на князя здоровенного рыжего медведя, но только медведь этот оказался отчаянным трусом, не пожелавшим вступать в схватку с человеком, а бросившимся наутек. Такого позора князь не мог вынести, ни для себя, ни для медведя. Бежать, и от кого? От него, Володаря, которому принадлежит здесь все: земля, вода, люди, звери! Распалясь, князь яростно погнался за жалким беглецом. Однако тот полез в такие заросли, где конь, быть может, и сумел бы пройти, но скакать — ни в какую; из-за этого князь бросил коня и с одной лишь рогатиной пошел следом за косолапым. Отроки княжьи, непривычные к таким ловам, не ведали, что им надлежит делать. Они остановились в долине и решили ждать. Не растерялся зато Петрок Власт со своими спутниками. Ведь князю в любой миг опасность угрожала от такого зверя, который мог завести человека в дебри, а там внезапно напасть. Власт бросился на помощь Володарю.

Долго ждали возвращения князя и его чужеземных приятелей, но все напрасно. Тогда бросились на поиски туда, где он исчез в погоне за зверем, но не нашли ни медведя, ни князя, ни Петрока Власта с его отчаянными спутниками. Возвращались в Перемышль без князя, а Дулеб — без своего больного.

— Где же князь? — спросила у него Мария, пятнадцатилетняя красавица-вдова, суровая не по летам и еще более суровая с юным лекарем, за то, что не присмотрел за ее отцом, хотя, собственно, в его обязанности это не входило.

— А где Петрок? — не растерялся Дулеб, намекая на их доверчивость к бывшему разбойнику и грабителю, который, выходит, и не переставал быть разбойником, лишь сменил на короткое время свою личину.

В скором времени стало известно, что Володарь заключен при дворе Болеслава Кривоустого. Был или не был убит тогда медведь, а князя Володаря люди Власта связали ремнями и помчали через границу к его врагу.

Как только Дулеб услышал об этом, сразу же пришел к Марии.

— Пойду к князю, — сказал он ей спокойно, — он хотел назвать меня своим приближенным лекарем, я отказался, теперь сам пойду.

— Хочешь бежать? — измерила она его взглядом своих светло-голубых глаз и не пыталась скрывать презрения в голосе.

— Пойду к князю, — повторил он и вышел из палаты.

Оседлав своего коня, откормленного княжеским ячменем, Дулеб выехал из Перемышля. Он направился в сторону Кракова, одинокий, отданный на произвол стихиям и людскому коварству, а навстречу ему уже ехали к брату Володаря, слепому князю Васильку, в Теребовлю послы от Кривоустого, точнее говоря, от Петра Бластовича и везли весть о величине выкупа, назначенного за освобождение Володаря. Василько ужаснулся, услышав о том, что его любимый брат находится во вражеской неволе. Еще больше ужаснулся и возмутился он, узнав, что коварному бродяге Власту мало всех сокровищ обоих их с Володарем княжеств: в наглости своей он жаждал невозможного, требуя руки Марий.

Дулеб, оказавшись в Кракове и узнав о намерениях Петрока, готов был повернуть коня и снова возвратиться в Перемышль, ибо только теперь почувствовал, что молодая княгиня стала для него чем-то большим, чем девушка-вдова, чем дочь князя Володаря. Однако оказалось, что в Краков можно легко въехать, но выехать оттуда дано не каждому. Власт объявил Дулеба своим пленным. Дулеб, хотя и был еще молод, обладал достаточной твердостью, чтобы ни перед кем не поступиться своей собственной свободой, а готов был лучше умереть, чем оказаться чьим-то рабом, не исключая, быть может, даже самого господа бога. Но его и не считали рабом. Наоборот, Петрок сразу же создал ему такие условия, которым позавидовал бы не только воевода, но и какой-нибудь обнищавший князек. В обязанности лекаря входил присмотр за здоровьем самого Власта и молодой боярыни, особенно же боярыни. Во всем остальном Дулеб был совершенно свободен, к тому же мог, при желании, получить доступ к драгоценным книгам Власта, которых у него было так много, что даже княжеское собрание на Вавеле не могло похвалиться таким количеством и значительностью. Опять-таки благодаря своим неисчислимым богатствам Петрок сооружал по всей Польше богатые соборы, дарил для них украшения, посуду, книги, одеяния для священников, поэтому имел среди духовенства немало близких людей, среди которых первейшим другом считался каноник краковский Матвей, человек высокообразованный, который с одинаковой легкостью мог вести разговоры о вещах божественных, о мире и его законах, об истории, не исключая и лекарских знаний. С ним Дулеб проведет не один и не два года, возьмет от него так же много, как и от всего польского города над тихой Вислой, города, который чем-то будет напоминать ему через много лет Киев.

Если же говорить правду, то в Кракове Дулеб удержался два десятка лет не ради учения и щедрости Власта. Он остался там потому, что не мог оторваться от Марии.

Первые несколько лет между ними не чувствовалось ничего, кроме взаимной сдержанности, даже холода, который со стороны боярыни казался суровостью. Мария гордилась положением самой богатой в Польше женщины, была ослеплена роскошью, которой окружил ее Петрок, без памяти влюбленный в свою Белую княгиню, как он звал ее. Мария целиком отдалась во власть веселья и развлечений, которые прерывались лишь на короткое время, когда из Перемышля пришла печальная весть о смерти князя Володаря, а из Теребовли — о кончине князя Василька. В Марии еще очень много оставалось от детства: странно, однако Петрок своей заскорузлой от злодеяний душой тонко почувствовал ее детскость, быть может и затяжную, и прилагал все усилия, чтобы преждевременно не нарушить блаженное состояние, в котором пребывало это нежное, собственно, далекое от повседневной тяжкой жизни существо.

Три лета длилась осторожная игра опытного, насквозь испорченного, но внешне умело-осторожного человека с нетронутой чистотой Белой княгини. Петрок потакал всем прихотям своей юной жены, он похаживал вокруг нее, будто хищник, который на мягких лапах, втянув острые когти, осторожно подкрадывается к своей жертве. Собственно, затаившимся хищником в отношении своей жены Власт казался, наверное, одному лишь Дулебу, для которого стало мукой пребывание возле этой женщины; но и покончить со своей мукой, сесть на коня и исчезнуть среди людей не было сил. Терзался, терпел, ждал. Чего?

Через три года брак, о принудительности которого, кажется, помнил теперь только Дулеб, дал первый плод. Мария родила Петроку сына, назвали его Святославом, из чего нетрудно догадаться, что в душе Марии жила глубоко скрытая тоска по родной земле. Петрок не стал противиться желанию любимой жены назвать первенца русским именем. Этим он лишний раз свидетельствовал о своем преклонении перед Марией, возможно также, надеялся хотя бы частично искупить свою вину насильственного, говоря откровенно, увоза молодой княгини в Польшу, о которой даже покорный хронист Болеслава Кривоустого многомудрый Талл-летописец сказал, что она отдалена от проторенных дорог паломников и знакома лишь немногим, идущим на Русь ради торговли. В дар жене Петрок на собственные средства сооружает огромный трехнефный, с двумя башнями, собор во Вроцлаве, на острове Песочном. Собор украшается тимпаном, на котором под изображением Марии и сына Святослава были высечены слова: «Тебе, Мария Марии, мать матери, и сын мой Святослав». Этот божий дом был не первым и не последним из сооружаемых Петром Властовичем, с течением лет насчитывалось их свыше семидесяти. Божьи приюты, сооружаемые на награбленные средства, — все это должно было хоть чуточку смутить служителей церкви, которые принимали подарки Петрока с благодарностью и благословением, но так тогда заведено было повсюду, да и трудно, наверное, было найти в те времена богатства, добытые честным путем; честность могла разве лишь дать человеку кусок хлеба, как вот Дулебу, но и не больше.

Однако Дулеб тоже пополнил ряды людей бесчестных. Творил бесчестие в душе своей, созерцая расцветшую красоту Марии, живя с нею под одной крышей, прикасаясь к ее нежной коже (только лишь как лекарь), дыша одним с ней воздухом.

Первые три года Мария словно бы и не замечала Дулеба, а если и замечала, то только для того, чтобы сказать ему что-нибудь резкое и суровое. Он отвечал ей всегда сдержанно, но с достоинством, ни разу не уловила она в голосе Дулеба угодливости, это раздражало привыкшую к покорности и предупредительности молодую женщину, но в дальнейшем она должным образом оценила неуступчивость и холодную вежливость молодого русича: как-никак Дулеб был для Марии напоминанием о родной земле, к тому же напоминанием не самым худшим, потому что умел сохранить достоинство перед всеми, будь то Петрок, или умудренный учением каноник Матвей, или же и сам князь Болеслав, которого старость тоже вынуждала обращаться за помощью к умелому молодому лекарю. С течением времени она стала ловить себя на том, что спокойствие покидает ее, когда она видит этого удивительно сдержанного человека. Была ли это зависть к душевной чистоте Дулеба, желание растревожить его, дать почувствовать ему, как это трудно в семнадцать лет побывать и княжьей дочерью, и княгиней, пережить смерть мужа-князя, смерть отца, пережить позор насильственного брака и задыхаться от богатств, брошенных к твоим ногам чужим человеком, но одновременно и единственно теперь близким; то ли было это неосознанным, еще как бы детским стремлением укрыться от всех тревог мира и собственной души, а известно ведь — нет для слабой, нежной женщины более надежного убежища, чем спокойная рука мужа.

Но самым главным здесь было нечто другое, в чем Мария никогда бы не могла сознаться самой себе, разве лишь позднее, когда станет зрелой женой, опытной, мудрой и… неверной. Самым важным была их молодость, потому что из всего окружения Марии лишь Дулеб был близок ей по возрасту. Остальные, включая и самого Власта, были людьми намного старше княгини, они принадлежали к другому времени, к другой жизни. Первоначально за развлечениями и празднествами это не ощущалось, а когда Мария стала матерью и взглянула на мир более мудрыми глазами, она ужаснулась, какие все вокруг истасканные и пустые.

Дулеб возвышался над всем своей чистотой, от мысли о которой у Марии замирало сердце.

Будучи не в состоянии изменить привычного своего поведения с лекарем, она все же осмелилась словно бы в шутку сказать ему, когда он пришел по ее вызову осмотреть маленького Святослава:

— Ты свободно берешь за руку и меня, и моего мужа, и теперь моего сына. А если бы кто-нибудь взял за руку тебя?

— Такое бывает. Мужчины, здороваясь, имеют обыкновение пожимать друг другу руку.

— А если бы женщина?

— Такого не бывает.

— И ты сожалеешь?

— Иногда.

— Ну иди. Ты свободен, лекарь.

Но не дала ему выйти, задержала у двери, и голос ее предательски задрожал, когда она промолвила:

— Забудь об этом разговоре, лекарь.

— Уже забыл, княгиня.

Он упрямо называл ее княгиней, это льстило Марии; Петроку тоже нравилось, возносило его в собственных глазах, а Дулеб тем самым словно бы подчеркивал свою незначительность. Этот странно-неожиданный разговор как бы сломал между ним и Марией неодолимую преграду, женщина должна была бы называть его не лекарем, а Дулебом, однако не решалась, достаточно было сказанного, а веление забыть все казалось запоздалым раскаянием и, собственно, призывом не забыть все, а возвратиться снова к этому, пойти дальше, не ограничиться, быть может, одними лишь словами, но и…

Со временем будут не только слова, но Дулеб более всего запомнит именно этот, казалось бы, незначительный разговор. Ибо с него, собственно, все началось уже не только для него самого, но и для них обоих.

Еще один лед должен был тронуться на Висле, пока дошло до неизбежного.

Эту ночь Дулеб не забудет до конца жизни.

Дулеб сидел за книгами, которые он взял у каноника Матвея. Книг в Кракове было много, их привозили в приданое русские, чешские и немецкие княжны; здесь были священные книги и хроники о деяниях мира, рукописи драгоценного исполнения, золотое письмо; художественные миниатюры принадлежали к подлинным сокровищам; а Дулебу в его одинокой жизни книги помогали забывать о неутолимой сердечной печали, они давали знания, которые он так охотно и запросто привык добывать еще с малых лет, перед ним проходили земли и люди, он становился свидетелем истории и обычаев, главное же — книги всегда давали необходимое ощущение времени, даже не ощущение, а, скорее, успокоение от времени, потому что время может больно поразить человека, казнить его, мучить: оно то летит с неистовой скоростью, когда бы его остановить или хотя бы придержать, а то вдруг останавливается, умирает навеки; и тогда и ты умираешь вместе с ним и в нем, и нет никакой возможности нарушить эту неподвижность, выбраться из ее мертвоводья.

Дулеб так углубился в эммерамский кодекс, что ничего не слышал вокруг.

Внезапно строки кодекса засверкали словно бы ярче, будто свет свечи удвоился или утроился. Дулеб в первый миг даже не понял, что произошло, подумал что, быть может, это ему показалось от усталости, и закрыл глаза, но, когда снова посмотрел на страницу книги, ровный свет озарял не только выписанные золотом и киноварью строчки, но и весь простор вокруг Дулеба. Тогда он, крайне встревоженный, оторвался наконец от кодекса, повернул голову чуточку в сторону, взглянул через плечо.

Позади него в длинной ночной сорочке, держа в руке трехсвечник, стояла Мария. Это могло и почудиться, потому что Мария с мужем уже с месяц как уехала в Олбин, где Петрок выстроил себе двор, чтобы быть ближе к своим шленским имениям. Значит, появиться в Кракове боярыня-княгиня, казалось бы, не могла так неожиданно, без свиты, без того стука и грома, которым Власт сопровождал каждый шаг своей повелительницы. Если же и могла она по какой-то неведомой причине прибыть тихо и ночной порой, то как отважилась одна, без сопровождения проникнуть в каморку Дулеба, — она ведь никогда не покидала своих палат без того, чтобы за нею не тянулся хвост прислужниц. А более всего удивлялся Дулеб тому, как неслышно возникла за его спиной Мария.

Растерянность от этой неожиданности у Дулеба была столь велика, что он в первую минуту не смог сделать ничего другого, как просто протянуть руку в ту сторону, где ему почудилась Мария, не надеясь ощутить там ничего, кроме пустоты, но рука его наткнулась на живое, горячее, манящее тело; сорочка, собственно, и не прикрывала его, а только вызывала то непередаваемо греховное искушение, против которого бессильна самая твердая душа.

Тогда он растерянно взглянул выше, увидел лицо Марии, увидел улыбку на ее молчаливых устах и сам тоже не произнес ни единого слова, не стал ни о чем спрашивать, не попытался убеждаться в подлинности Марии, отбросил осторожность, колебания, страх, безвольно сполз со своего стульчика, застыл у ног Марии, обхватив их руками, приник лицом к коленям женщины, готовый на все: на гнев, презрение, наказание, отвращение.

Она ничего не сказала, лишь чуточку покачнулась, ставя трехсвечник на стол с эммерамским кодексом.

Вот тогда и произошло между ними неизбежное, и уже догорали свечи, когда они опомнились и взглянули друг другу в глаза.

— Что же теперь будет? — спросил Дулеб, спросил, собственно, и не он, его честная душа хотела знать, как вести себя дальше.

Мария пожала голым плечом. Она тоже не знала, но не хотела и знать.

Ушла от него, так и не промолвив ни единого слова, могла бы и не прийти больше, и Дулеб был бы совершенно беспомощен и бессилен что-либо предпринять; однако она, видимо, не считала эту ночь между ними случайно-единственной, потому что вскоре позвала его к себе и, хотя к тому времени Петрок тоже возвратился из Олбина и мог бы в любую минуту появиться возле жены, Мария отдалась Дулебу на брачном ложе, а на его несмелые уговоры коротко бросила:

— Ничего. Любовник должен быть пугливым. Привыкай.

Им обоим были суждены долгие годы раздвоенной, затаенной жизни, оба они терзались этой неискренностью, но их молодость разрушала все незримые преграды порядочности и предрассудков.

Несчастье пришло оттуда, откуда его никто и не ждал. Несчастье звалось Агнешкой. Собственно, звали ее Агнессой, потому что была она немецкого княжеского рода, но в Польше ее назвали Агнешкой, подчеркивая тем самым не столько ее неизбежное ополячивание, сколько презрение местных жителей к норовистой и мстительной чужеземке, которая стала женой молодого князя польского Владислава, старшего сына Кривоустого.

Владислав женился на Агнессе почти одновременно с женитьбой Петрока Власта на Марии. Новая княгиня происходила из вельможного немецкого рода Бабенбергов. Ее отцом был маркграф Австрии, матерью — дочь германского императора. Четыре предка Агнессы носили титул германского императора, а после смерти последнего из салийского дома Лотаря императором стал сводный брат Агнессы Конрад из рода Гогенштауфов. Таким образом, Агнешка имела за собой целые поколения людей чванливых, с презрением относившихся ко всему, что было ниже императоров и их родичей; она не привезла в Польшу такого большого приданого, какое привозили русские княжны, зато с избытком была наделена высокомерием и, собственно, прибыла на эту славянскую землю не столько для выполнения роли жены княжеской, сколько для того, чтобы самолично управлять землей и людом, к тому же управлять жестоко, твердо и лицемерно.

Когда после смерти Кривоустого его сын Владислав стал во главе Польской земли, для всех наступили особенно тяжкие времена.

Петра Властовича Агнешка до поры до времени не трогала: быть может, она и вовсе не хотела устранять этого вельможу, богатства которого были известны ей вельми хорошо, но не могла и отказать себе в удовольствии хотя бы чем-нибудь ощутимо донять этого человека, который при желании мог бы купить весь княжий двор вместе с нею, бабенбергской гордой княжной, но, к сожалению, не вельми богатой.

Агнешка завидовала Петроку еще и из-за его жены, которая была так же молода, как и княгиня, но намного красивее, славилась умом, сдержанностью, а главное же — целомудрием. В женское целомудрие Агнешка верить никак не могла, поэтому решила проследить жизнь Марии в сокровеннейших ее проявлениях и наконец через щедро подкупленных, а еще более запуганных прислужниц узнала о связи боярыни с лекарем.

На ловах, которые Петрок устроил для князя Владислава в своих Шленских лесах, князь словно бы невзначай, в шутку, бросил, что Петроку не следовало бы терять время на преследование зверей, потому что его жена, пользуясь длительным отсутствием своего немолодого уже мужа, изменяет ему с намного более молодым и здоровым приближенным лекарем.

Петрок, разъяренный, пораженный одной лишь мыслью о том, что слова князя могут быть правдой, воскликнул:

— Оставь мою жену в покое, потому что и твоя, когда тебя нет дома, наслаждается с немецким рыцарем!..

Дулеб тоже был на ловах, но у Петрока хватило выдержки, чтобы не учинять допроса лекарю, он лишь послал к нему отрока с велением, чтобы Дулеб не смел никуда отлучаться, а уже в Олбине, куда возвратились после охоты, поздно ночью пробралась к Дулебу тайком прислужница Марии и передала одно лишь слово от боярыни-княгини: «Исчезай!»

Дулеб, как это он часто делал, когда ехал к своему учителю Матвею, ставшему к тому времени уже епископом Кракова, сам оседлал коня и выехал в ночную безвесть.

Быть может, Петрок и снарядил бы за ним погоню, но уже не успел, потому что Агнешка, когда Владислав передал ей наглый ответ своего вельможи, не отстала от князя, пока тот не послал людей, которые в ту же ночь схватили Петрока в его доме и отвезли во Вроцлав, где бросили в тюрьму.

Но и этого было мало для мстительной Агнешки. Ее не удовлетворило решение Владислава отнять у Петрока все богатства и выгнать его из Польши, — она добилась, чтобы вельможу отдали в руки палача, который выколол Власту глаза, отрезал язык, и лишь тогда, слепого, с окровавленным языком, безмолвного, едва живого, изгнали с земли, для которой он так много сделал, хотя, по правде говоря, путем нечестным и преступным. Любимый сын Святослав сопровождал отца в его безнадежном путешествии, а идти они должны были в ту землю, где Петрок прославился самым бесчестным своим преступлением: в Галицкую землю, к Марииному брату, князю Владимиру.

Дулеб услышал обо всем этом значительно позднее, когда затерялся между людьми навсегда, вернуться не мог, как ни мучился душою, послал весточку Марии, в надежде, что она позовет его, быть может, не столько для продления их тайной связи, сколько для помощи искалеченному мужу, которого она не бросила в труднейшую минуту, однако ответа не получил. А сам возвращаться не решался. Что-то словно бы умерло в нем, ранило его сердце, он чувствовал себя теперь безнадежно состарившимся и подавленным, не верил, что сможет еще когда-нибудь выйти из этого состояния, старался восполнить ущербность души полнейшим самоотречением, неистово метался между тяжелобольными людьми, не брал почти никакой платы за помощь и вот в этих безнадежных, печальных своих странствиях натолкнулся сначала на Иваницу, потом стал приближенным лекарем у самого великого князя киевского Изяслава.

Жизнь представляет ценность лишь до тех пор, пока она целесообразна. Даже когда тайком целуешь чужую жену, то и тогда, получается, оправдываешь целесообразность своего существования на белом свете. Возможно, и за расследование в Киеве Дулеб взялся лишь из неосознанного стремления заполнить пустоту в душе, пустоту, образовавшуюся в ту ночь, когда он вынужден был бежать от Петрока, бежать от Марии, от своей жизни. Найдет ли он когда-нибудь полноту жизни?

Теперь Дулеб торопился к князю Изяславу, который по своему разбойничьему обыкновению жег где-то города и села в верховьях Остра и Борзны. Пробиваясь с Иваницей сквозь дождь и разливы рек, Дулеб не разрешал себе малейшей передышки, будто надеялся, что князь Изяслав, услышав об успокоительных результатах их расследования в Киеве, единственным словом снимет с Дулеба бремя последних двух лет.

Настало время повести речь про Изяслава.

В этом человеке была собрана кровь отовсюду. Известно, что у его деда Мономаха матерью была византийская принцесса, отец Мстислав происходил от дочери английского короля, мать самого Изяслава была шведкой; и вот у этого человека, по своему роду, и происхождению, и значению — русского князя, чужая кровь бурлила так неудержимо и мощно, что с момента своего рождения он не знал покоя, отличался непоседливостью, дерзостью, легко поддавался взрывам гнева, еще легче склонялся к уговорам учинить какую-нибудь несправедливость, захватить где-нибудь город или целую волость, кого-нибудь ограбить или изгнать.

Высокого роста, с шелковистыми, как у викингов, русыми густыми волосами, белотелый и белозубый, он был вельми видным, но все портили золотушные красные глаза, которые никогда не заживали, всегда болели, отпугивая от князя людей, наполняя сердца отвращением. Когда-то ворожка посоветовала князю как можно чаще смотреть на огонь, обещая исцеление для глаз; быть может, именно поэтому и любил Изяслав метаться по земле и жечь деревянные города, которые полыхали даже в пору осенних дождей и зимних вьюг, — он жег и те города, которые ему не поддавались, и те, которые брал на щит со своей дружиной, и те, из которых бежали защитники, покорные и беспомощные.

Сидел обычно верхом на коне, уставившись в красное пламя; глаза его были краснее, чем обычно, горели адским огнем, и горе было тому, кто, не ведая о привычках Изяслава, отважился бы в такую минуту потревожить князя.

Он легко вспыхивал гневом, еще легче переходил к раскаяниям и молитвам, мог поплакать прилюдно, размазывая слезы по щекам, и с улыбкой, еще не утерев глаз, велеть срубить голову пленному половецкому хану или непокорному смерду.

Дулеба он призвал к себе, собственно, и не для помощи в хворостях, ибо все равно глаза ему вылечить никто не мог, а приступы бешенства, которые Дулеб сумел бы хоть смягчить, князю были даже милы, как проявление его княжеского характера. Просто Изяслав любил окружать себя — чтоб подчеркнуть свою значительность — всякого рода необычными людьми: чужеземными посланниками, хиромантами и астрологами, шутами и выродками, дармоедами, брехунами, хвастунами, проходимцами. Пополнить такое сборище еще и известным во всех землях лекарем, который скрывается от мира и избегает больших городов и княжеских дворов, — разве ж от такого искушения мог отказаться этот князь, сев на золотой Киевский стол? Дулеба нашли, уговорили, заставили, препроводили.

И вот, словно бы в награждение князю за его прихоти, Дулеб оказался тем человеком, который спас Изяслава от сговора черниговских князей, собственно, от смерти, а кто же захотел бы умирать, только что став великим князем киевским и еще не покорив всех, кто по причинам, которые и перечислять не стоит, а принимать во внимание тем более, никак не могли смириться с тем, что в Киеве, на княжеском столе, засел внук Мономаха тогда, когда еще живы были сыновья Мономаха — Вячеслав и Юрий.

Вряд ли Изяслав ждал Дулеба из Киева в скором времени. Главное послать своего человека для расследования. Главное — своевременно поплакать прилюдно, пролить слезу над убиенным князем Игорем. А там делай свое. Не до раскаяний было. Раскаяния — для времен спокойных. А для него отпущено время, дабы он покорял, мстил и наказывал за собственный страх и… за смерть Игоря, которую убийцы хотели, судя по всему, отнести на его, Изяслава, счет, чтобы поднять против него весь люд.

Вчера вечером Изяслав сжег Бохмач. Из города бежали почти все люди, услышав о приближении войск киевского князя; город стоял перед Изяславом беззащитный, захлестываемый холодным дождем, печально серел деревянными заборолами среди зеленых лугов и желтолистых лесов. Такой город можно занять на время, чтобы дружина порыскала по домам и погребам, можно миновать его, не опасаясь удара в спину, однако Изяслав не стал изменять своему обычаю и велел поджечь Бохмач с четырех концов и до поздней ночи грелся у огня, отдыхал взглядом на пожарище, будто был не христианским князем, в котором смешана кровь множества королевских и княжеских родов, а диким степняком, признающим на свете лишь три стихии: солнечный зной, мертвый свет луны и полыхающий костер среди полынной равнины.

Утром Изяслав велел привести к нему карликов Лепа и Шлепа. Их возили за ним повсюду с того времени, когда воевода Иван Войтишич подарил карликов князю, по своему обыкновению проклиная все на свете и клянясь, что отрывает кусок собственного сердца для любимого князя. Карликов возили в двух клетках, сколоченных из крепких дубовых кольев, и, хотя они были одинаковы ростом — не больше локтя обыкновенного человека, клетки нарочно были сделаны неодинаковые. У Лепа большая, у Шлепа — почти вдвое меньше. Этим поддерживалась вечная вражда между карликами, потому что Шлеп завидовал Лепу, считая, что имеет право на такую же клетку. А Леп жил в вечном страхе, что Шлепу в самом деле удастся либо отнять у него клетку, либо добиться для себя точно такой же и тем самым сравняться с ним, Лепом, на что Шлеп из-за своего убожества и мизерной души не имел никаких оснований.

Потому-то, когда их выпускали из клеток и приводили к князю, карлики тотчас же схватывались между собой, валили друг друга в грязь, дрались до крови, до изнеможения и отчаяния, пока Изяслав, вдоволь натешившись этим зрелищем, махал рукой, чтобы Лепа и Шлепа снова бросили каждого в его дубовый дом и везли дальше за княжеским походом.

Сказано уже, что сегодня утром Изяслав до завтрака велел показать карликов. Их вытряхнули из клеток прямо перед княжеским шатром. Полы шатра были раздвинуты, и в этом укрытии вместе с Изяславом сели завтракать его братья Ростислав и Владимир, один прибыл с дружиной из Смоленска, другой из Киева. Были там еще тысяцкие Лазарь и Рагуйло из Киева, а также Иванко — от князя Вячеслава, который из страха перед своим могучим племянником посылал ему воев каждый раз, как только Изяслав этого требовал.

Леп и Шлеп, вытряхнутые из клеток прямо на зеленый луг, сразу же бросились друг на друга и в утешение князьям и дружинникам принялись за свое привычное дело с таким рвением, что вмиг смесили у себя под ногами траву, а потом, словно бы ожидая, пока под ногами зачавкает грязь, начали валить друг друга в нее, катались по ней, будто дикие кабанчики, тяжело дыша и кряхтя, подвывали и проклинали друг друга, скрежетали зубами, шмыгали носами, плакали от злости, что ни одному из них не дано утопить в болоте своего противника так, чтобы тот уже не смог ни подняться, ни пошевельнуться. Грустное и позорное для человеческой натуры зрелище являли эти два недоростка, которым так скупо было отмерено тело, зато щедро наделены души злостью и завистью. Таких бы пожалеть или хотя бы не замечать их убожества, а не выставлять на глумление, да еще и перед глазами могущественных людей. Но что поделать, когда все это делалось по велению самого великого князя киевского, который хотел бы чуточку развлечься, потому что не знал никаких радостей в жизни с тех пор, как бросился добывать себе стол сначала Переяславский, а потом Киевский. Походы, походы, походы…

А пока карлики избивали друг друга до крови и затаптывали друг друга в грязь, между князьями и их воеводами снова шла речь о походах. Молодой Владимир хвастал тем, как сумел вывести из Киева, бурлящего и дико непокорного, не только своих дружинников, но еще и многих охочих, а Ростислав похвалялся, как быстро и умело сожгли его дружинники Любеч, плывя из Смоленска по Днепру на подмогу Изяславу. Ростислав только и знал, что приплывал из Смоленска на помощь своему более удачливому, чем он сам, брату и каждый раз жег Любеч.

— Диво дивное, брат, что ты жжешь-жжешь этот Любеч, а он не сгорает, — полушутя заметил Изяслав.

— Сам удивляюсь каждый раз! — вскинул бровями Ростислав, внешне очень похожий на брата, с тем лишь отличием, что глаза у него были здоровыми и он не нуждался в лечении их созерцанием пожаров, хотя любил пожары не меньше Изяслава.

— Вот уж придется киевской дружине добраться до этого Любеча, сказал тысяцкий Лазарь. — Уж мы ежели сожжем, то никто так не сожжет.

— А никто, — добавил и Рагуйло.

Тысяцкий князя Вячеслава Иванко молча жевал твердый кусок мяса и в разговор не встревал.

Изяслав заметил молчание тысяцкого, но не стал придираться к старому воину, который изо всех сил делал вид, что никак не разжует твердый кусок. Князь был умным человеком и умел обращаться с людьми, а поскольку не привык подавлять в себе недовольство, то взглянул туда-сюда своими еще больше раскрасневшимися от созерцания пожаров глазами и с удивлением отметил, что за трапезой нет священника.

— Где же отец Иоанн? — спросил Изяслав своего стольника Держилу, чернобородого, краснорожего, как половец после просяного пива. — Почему не благословил трапезу? Или, может, яд изготовил для своего князя?

— Грех такое молвить, княже! — закрестился Держило. — Да мы для тебя… Жизни собственной не…

— Пошутил, пошутил, — благодушно произнес Изяслав. — А все же без отца Иоанна не привык я трапезничать. Отчего бы это он? Я уже и митрополита своего, русского назначил. Теперь должны бы быть благодарны своему князю и послушны…

— А митрополит Климент уже и супротив тебя пишет послание, — гневливо промолвил Ростислав. — Укоряет тебя за твои походы, за то, что подавляешь бунтующих князей. Если бы митрополитом был грек, не вмешивался бы…

— Греки мне без надобности, — отрезал Изяслав. — Или ты, может, знаешь, когда ромейские императоры помогли Киеву хотя бы одним воином? Не знаешь? И не вспомнишь, потому как не было такого. Да и зачем они ему? И митрополит их ни к чему. Союзников ищу лишь таких, которые помогали бы мне. Пока Юрий доберется ко мне из своего Суздаля, а король угорский или князь польский уже тут как тут, уже со мною. И митрополит будет со мною, раз наш человек. Супротив силы и доблести никто и ничто не устоит. А разве мы не сильны и не доблестны?

— Митрополит должен был бы унять киевлян возле Софии, — сказал молодой князь Владимир. — Когда закричали со всех сторон, что надобно идти убивать князя Игоря, митрополиту надлежало бы наслать на головы этих крикунов анафему, а он только поднимал крест — вот и все.

— Потому что привык больше писать, — язвительно улыбнулся Ростислав, — любо ему философом называться. Проповедует на письме, а кто это письмо читает? Голосом нужно, криком сильным, как дружина в поле. Смотри, брат, чтоб не обвели тебя вокруг пальца твои сверхученые прислужники. Потому как и митрополит у тебя ученый, и Петр Бориславович, боярин приближенный, все науки знает и все где-то в чужих землях обитает, теперь, говорят, еще и лекаря вельми ученого взял, а в поле идешь с воинами, и славу тебе несут воины, не кто иной. Игоря ведь киевляне убили — так твои ученые и не помогли…

— Плакал я над смертью брата моего несчастного, — вздохнул Изяслав, плакал и поклялся отплатить Ольговичам, потому что верю, это их коварство, они хотели запятнать меня убийством. Дружина моя со мною, вы, братья мои, тоже со мною. Что же касаемо ученых людей, брат Ростислав, знай…

Но тут прямо к княжескому шатру прискакало несколько всадников: Это были дружинники — сторожевые, а среди них — измученные длинной дорогой, промокшие до нитки, на выбившихся из сил конях Дулеб и Иваница. И в ту же самую минуту, словно бы он укрывался за шатром, зная о приближении этих вестников добра или зла, втиснулся за княжескую трапезу хилый телом, но довольно чванливый на вид, похожий чем-то на игумена Ананию княжеский священник отец Иоанн. Изяслав без восторга заметил появление отца Иоанна, мог бы и не приходить, раз не освятил начало трапезы, но, коль скоро втиснулся, быть по сему. В особенности же принимая во внимание, что Дулеб привез утешительные вести, иначе зачем ему было так торопиться.

Изяслав кивком головы велел отрокам тотчас же убрать с глаз отвратительных карликов, зная, что Дулебу невыносимо смотреть на насилие над людской породой, для лечения которой он отдает всю свою жизнь. В другой раз князь не стал бы потакать чьим-либо вкусам, но сегодня сознательно угождал Дулебу, потому что так или иначе оказался под властью этого человека. Вот он слезет с коня, подойдет к княжескому шатру, поклонится и… Может сказать слова утешительные, слова, которыми окончательно будет снята с князя страшная тяжесть, слова, которые навсегда очистят Изяслава перед людьми и перед богом. Но может ведь всякое случиться. Недаром брат Ростислав только что так убедительно говорил о неприрученности и, быть может, неспособности слишком ученых людей для службы у князя, требующей преимущественно действий простых, решительных, часто жестоких. Что, если этот Дулеб, о котором князь ничего толком не знает, кроме того, что своими спокойными пальцами он умеет выгонять из тела тягчайшие болезни, что, если этот человек, который полжизни протолкался где-то в далеких краях, пренебрежет всем святым и здесь, при свидетелях, брякнет ни с того ни с сего неправедный и умышленный навет на безвинного своего хлебодавца: «Твоя вина, княже!»

Нужно ли говорить, как побледнел и без того всегда бледный князь Изяслав, как слезились его неизлечимо больные глаза, замерла рука с кубком на полпути к губам, пока Дулеб и Иваница соскакивали с коней, разминали отекшие ноги, подходили неторопливо к князьям, молча кланялись по обычаю. А потом Иваница заметил в княжьей руке серебряный кубок с напитком и внезапно… улыбнулся. И за эту улыбку Изяслав отдал бы этому сероглазому русоволосому парню десяток не сожженных еще городов. Он встал из-за трапезы, быстро вышел навстречу Дулебу и протянул ему свой кубок:

— Выпей с дороги.

А с другой стороны юркий Держило уже подал посудину с вином Иванице.

Дулеб пил медленно, смотрел пристально поверх кубка на князя, но смотрел спокойно, без осуждения, хотя и без улыбки, как Иваница; Изяслав непроизвольно протянул руку. Держило предупредительно вставил в нее еще один кубок с вином, и, когда лекарь допил первый, князь сразу же подал ему еще. Однако Дулеб пить больше не стал, а передал кубок своему товарищу, более молодому, а следовательно, и более выносливому.

Пока Иваница пил, Дулеб молчал. И все молчали, потому что первое слово принадлежало Изяславу, великий же князь спрашивать ни о чем не хотел, потому что еще нависал над ним смертельный испуг от невероятного обвинения в том, в чем он не чувствовал себя виновным.

Наконец Дулеб заговорил:

— Возвратились мы, княже, из Киева.

И так ясно было откуда, ибо туда и были посланы.

— Нелегко нам было.

А кому теперь легко?

— Не все удалось распутать.

Никто и не просил все распутывать.

— Имею твердые доказательства, — спокойно продолжал Дулеб, глядя по очереди на всех сотрапезников Изяслава и, следовательно, обращаясь ко всем, а не к одному лишь князю киевскому. — Установил убийц, знаю имена их, не схватил лишь по той причине, что они сразу после убийства бежали, никем не замеченные и не задержанные. Следы ведут в Залесские земли, может и к князю Юрию.

— Долгая Рука, — прошептал Изяслав, возвращаясь к жизни, — я так и знал. Долгая Рука достает повсюду!

— Еще нет доказательств, — осторожно напомнил Дулеб. — Одни лишь предположения да… подозрения.

Но Изяслав не слушал больше своего лекаря. Наконец, наконец молвлено то слово, которого ему не хватало все эти годы! Князь Юрий, далекий, недостижимый, неприступный, гордый и честный перед всем миром, теперь будет обесславлен, заклеймен, одно лишь слово, произнесенное только что вот этим загадочным человеком по имени Дулеб, дает право ему, Изяславу, до конца дней своих (а еще лучше — до конца дней врага!) биться с Юрием Долгой Рукой, дабы покарать его за то преступление в Киеве, за преступление, которое не искупить ничем, разве лишь смертью.

— Как же мне поступить, дети мои милые? — не присущим ему голосом воскликнул Изяслав, прижимая руки к груди и окидывая взглядом больных глаз братьев своих, воевод, дружинников — всех, кто был здесь рядом с ним. Пока я был озабочен делами Киева, Юрий звал Святослава Ольговича в Москву, пили там, сговаривались. За моей спиной готовилось преступное дело братоубийства, чтобы кровь Игоря упала на меня. Но бог все видит. Он не допустит, чтобы что-нибудь осталось ненаказанным. Мы пойдем на Юрия и не дадим ему покоя до тех пор, пока…

— Постой, княже, — прервал его Дулеб. — Сказано ведь тебе, что ничего не ведомо. Подумай, прежде чем начинать новую войну. Князь Юрий — родной брат твоего отца. Мономахов сын. Ужель поднимешь руку на род свой? Бежали убийцы к нему. Но знал ли он об этом? Может, он до сих пор ничего не знает?

— Нет, нет, — быстро промолвил Изяслав. — Не то молвишь, лекарь. Лишнее и ненужное. Сам сказал про Юрия Долгую Руку.

— Да что сказал? — удивляясь, что никто не поддерживает его, воскликнул Дулеб.

— Уже сказал, — торопливо промолвил Изяслав. — А мы слыхали. Все слыхали. Надобно записать. Нет моего верного боярина Петра, некому и записать. Отец Иоанн, ты разбираешься в грамоте, запиши сказанное Дулебом.

— Постой, княже, — Дулеб попытался остановить Изяслава. — Все, что я узнал про убийство, узнал от воеводы Войтишича либо с его помощью. Сам не убедился. Передал тебе услышанное.

— Войтишич служил самому Мономаху, а потом моему отцу. Это вернейший нам человек в Киеве, — обрадовался Изяслав. — Ежели сам Войтишич утверждает все, то так оно и есть.

Дулеб мог бы напомнить, что Войтишич служил не только Мономаховичам, но и Ольговичам, каждый раз переходя на сторону сильного, но речь шла сейчас не о Войтишиче и не о Изяславе, да и не о Юрии Суздальском, которого он не знал, — речь шла об истине.

— Княже, — твердо промолвил Дулеб, — не так истолковываешь мои слова. Искажаешь их.

— Нет, братец мой, — изо всех сил прикидываясь ласковым, снова приложил к груди руки Изяслав, — никак не истолковываю твоих слов. Велю записать их — вот и все. Дабы оправдаться перед детьми своими и потомками.

— Но не так называешь вещи, как надлежит. Убийц называешь убийством, а это не все едино.

— Любезный мой лекарь, заметил ли ты, что все молчат после того, как услышали от тебя, куда ведут следы убийства?

— Убийц! — крикнул Дулеб.

— Прерываешь князя, потому что утомился в дороге и выпил слишком крепкого вина. Даже мои братья-князья молчат, заметил ли ты, лекарь? А это потому, что я, Изяслав, великий князь киевский, в такую тяжкую минуту вынужден брать все на себя, и только мне суждено молвить слова, от которых зависит судьба всей земли нашей. Все слова и их истолкование надлежат мне. И все подлежит моим словам. Я называю вещи — без моих слов они не существуют. Других слов, кроме моих, не существует тоже.

— Ошибаешься, княже, — встал Дулеб. — Множество вещей существует помимо твоей воли и независимо от тебя. И прежде всего: справедливость, а еще — истина.

— Истина? А что это такое? Постой, отче, не пиши, пока лекарь не растолкует нам, что же такое — истина? Может, бог? Но бог всегда с нами, он в сердцах наших, а вне нас его нет, ибо тогда пришлось бы признать бога и для коней, и для деревьев, как это и до сих пор еще заведено среди диких язычников, от которых, хвала нашим князьям первым, мы ушли навеки, присоединившись к миру христианскому. Ежели это так, то что же тогда, лекарь, твоя речь про истину?

— Истина — это то, что дает возможность быть справедливым в поступках. А в тяжком деле убийства Игоря все усложняется безмерно вашими княжескими раздорами. Поэтому первая потребность — установить истину, а уж только после этого обвинять окончательно того или другого. Ты велел мне начать сие дело, хотя и непривычно оно для меня и противоестественно моей натуре, дозволь и закончить. Для этого отпусти меня к князю Юрию в Суздаль, где я попытаюсь найти убийц, а также узнать, кто их подговорил.

— Хочешь, дабы разрешил?

— Да.

— И не боишься Долгой Руки?

— Ради истины человек не должен ничего бояться.

— Много истин погибло незамеченными. Вельми хорошо ты ведаешь, как это происходит. Ценный ты для меня человек, лекарь. Уважаю и люблю тебя, как брата. Буду плакать неутешно, ежели постигнет тебя беда в Суздале.

— Мы с Иваницей готовы на все.

Изяслав вздохнул, слеза скатилась у него по щеке и утонула в густой мохнатой бороде.

— Что же делать мне, брат и сын мой? Ежели хочешь — поезжай. Дам в сопровождение верных людей.

— Благодарение, княже. Привыкли вдвоем с Иваницей.

— Дорога далекая, пути неведомы.

— Привык идти не по дорогам, а за орлиными гнездами. А еще: от человека к человеку. Не скажу, что мой путь всегда был праведен, но, быть может, искуплю вину, ежели удастся.

Изяслав пустил еще одну слезу в светлую варяжскую бороду, развел руками: хочешь — иди, ищи, искупай, быть может, и впрямь своего достигнешь, а может, и погибнешь. Он перекрестился, и за ним все перекрестились, кроме Дулеба и Иваницы.

Крест, как заведено, должен бы венчать все дело, однако Дулеб не хотел, чтобы князь так просто отмахнулся от него, будто от мухи, ибо в привычно-ритуальном взмахе руки была одновременно и торжественность, и пренебрежение: тебя вроде бы и благословляли на дело почетно-благородное, но вроде бы и перечеркивали в своей памяти, в самой жизни, замыкая самое имя твое в безнадежность этого холодного, равнодушного крестного знамения.

— Ведай, княже, — сказал Дулеб на прощание, — хоть и не считаешь меня больше своим слугою приближенным, ибо и верно — кто я для тебя? Но хотел бы сказать на прощание…

— Сын мой! — с чрезмерной торжественностью воскликнул Изяслав. Всегда будешь люб моему сердцу. Сам идешь, без принуждения, и тем еще дороже мне. Хочу и молюсь, чтобы возвратился. Да хранит тебя бог и мое княжеское слово, покуда оно властно!

— Ну, так, — Дулеб не поддался напускной ласковости Изяслава, за которой легко угадывал бессильную раздраженность. — Ты от своего не отступишься, княже. Могу ехать или не ехать к Юрию — все едино будешь выступать супротив него, ибо стал ты против всего рода Мономаховичей — это уж ваше княжеское дело. Да не я в этом деле судья. Лекарь есмь, ведаю про хворости тела, душевные немощи тоже знакомы мне так или иначе, державные же дела посильны только властителям. Однако перед отъездом отважусь сказать тебе, княже, вот что. Бывал я среди людей малость, знакомился с миром и с книжной премудростью, хотя и не могу сравниться с тобой в опыте, учености и в знании сокрытых действий державных, которые знаешь ты не только благодаря своему княжению в своей земле, но и через разветвленные связи с властителями чужеземными. Так дозволь, ежели так, напомнить тебе слова польского князя Владислава Германа, сказанные примерно тогда, когда ты только пришел на свет, а меня еще вовсе не было. Умирая, Владислав разделил земли между своими сыновьями Болеславом и Збигневом. Когда же вельможи спросили, кому он отдает первородство, то есть старшинство, Владислав ответил: «Мое дело разделить волости, ибо я стар и слаб, но возвысить одного сына над другим или дать им правду и мудрость может лишь бог единственный. Мое желание, чтобы вы покорялись тому из них, кто окажется справедливее другого и доблестнее при защите земли родной». Прости, княже, ежели считаешь дерзостью повторение слов сих. Но должен ведать, что еду на дело тяжкое, может и смертельное, еду ради тебя, ради истины, ради чести земли нашей. И потому прошу тебя, княже, молись! И не за нас с Иваницей, не за себя, ибо верю в твою честность, а за землю нашу, которую ты должен любить превыше всего!

— Буду молиться! — промолвил Изяслав с такой высокой торжественностью, что отец Иоанн даже шмыгнул носом от умиления и разбавил чернила слезою, отчего слова «буду молиться» на пергамене получились искаженными: «буду мылиться».

После всего этого Дулеб мог ехать куда хотел. Он не дал себе ни малейшей передышки, не стали они с Иваницей менять и коней, ни верховых, ни для поклажи, а только покормили их. В дальнюю дорогу всегда следует брать то, во что веришь, а в своих коней они верили.

Дорогу им указывали сожженные князем Изяславом города и разграбленные княжескими дружинами села. Когда же перебрались через Сейм и углубились в древние леса, то не было у них ни позади, ни впереди ничего и никого, кроме безмолвных деревьев, обнаженных перед наступлением зимних холодов, равнодушных к человеческой судьбе, какой бы она ни была — тяжкой или привольной.

Теперь повествование неизбежно должно перейти на Юрия, в землю Суздальскую. Сказано ведь в одной вельми старинной книге так: «Се повесть велика есть, но мы, лености ради, от многа мало избрахом».

Князь Юрий мылся в баньке. Лежал на деревянной скамье, горячие клубы пара поднимались от раскаленных камней, на которые брызгал воду из ковшика княжеский растаптыватель сапог Вацьо. От горячего пара в груди жгло так, будто туда насыпали сухих опавших листьев; мало кто мог выдержать это. В обязанности Вацьо, собственно, и не входило высиживать вместе с князем в баньке, да еще и поливать водой раскаленные камни, первым принимая взрывы пара; от него требовалось лишь растаптывать новые сапоги для князя, большего никто и не требовал, но Вацьо полюбил баньки мерянского племени, но еще больше любил князя, а потому глотал, покряхтывая и поахивая, проклятый пар, восклицая при этом:

— Вацьо, как я попарю моего князя, никто так не попарит!

А в это время жилистый, светловолосый меря, человек, который даже имени христианского, кажется, еще не успел получить, изо всех сил стегал князя веником, и от этого веника пахло березой, дубом, можжевельником и еще чем-то хмельным. Князь помолодевшим голосом покрикивал:

— Ох и здорово! Ну-ка еще!

Но тут меря, прицелившись к княжеским ягодицам, огрел Юрия так, что тот от неожиданности перевернулся на спину, затем сел на скамье, продирая глаза, задохнувшись от боли, гнева, а более всего — от удивления.

— Ты чем меня ударил?

— Ударил, — спокойно повторил меря.

— Ты что! — схватил за плечи мерю Вацьо. — Кого бьешь? Князя бьешь, вацьо!

— Князя бьешь, — добродушно повторил меря. — Думал, не князь человек, думал. Веник для человек.

— Князя нужно знать, вацьо!

— Голый человек — голый человек. Нет князь. Есть человек или нет человек. Веник для человек. Для голый человек.

— Вот я тебе задам! — закричал растаптыватель сапог, но Юрий не дал ему расходиться:

— Оставь его, Вацьо. Он хотел как лучше. Человеком хотел меня сделать. Ибо князем может быть каждый дурак, а вот человеком…

Пока Юрий парился в баньке, его любимые слуги и отроки, всегда сопровождавшие князя, готовились к небольшому, но торжественному, как повелось, угощению. Князь не любил пировать ни с воеводами, ни с боярами, со старшей дружиной садился за трапезу лишь при крайней необходимости, а чаще всего перед глазами у него были его любимцы, ему приятно было созерцать молодые, чистые лица, на которые жизнь еще не наложила отталкивающих масок хитрости, похоти, лести и жестокости — этой дикой, противоестественной мешанины свойств, чуждых и враждебных человеку и одновременно предписанных ему неведомо за какие грехи.

И еще одна привычка была у князя Юрия: в походах, тяжких и изнурительных, да и в кратковременных объездах своих волостей, не мог обойтись без добротной мерянской баньки, для чего всегда впереди княжеского похода снаряжались умелые плотники, ставившие новую, с запахом стружки, чистую и светлую, как мед в сотах, баньку, и непременно в местах малодоступных не только для людей, но и для зверей: то на острове посредине реки или озера или в пуще, то в диком овраге, вырытом за тысячи лет неутомимым ручейком. И на этот раз баньку поставили на островке посреди реки, и, хотя речка не была глубокой и на островок князь легко добрел верхом на коне, все же видимость неприступности была соблюдена и на этот раз.

После купания князь пил лишь половецкое пиво из проса; пил охотно и много, об этом уже все знали, поэтому везли за Юрием достаточные запасы этого напитка; еще известно было, что князь ревностно следит за тем, чтобы пили и ели все, кто сидит с ним за столом, ибо, как он считал, человек искренний и правдивый должен пить и есть, не отказываясь, вместе со всеми; если же он привередничает, либо уклоняется всячески, либо и вовсе отмахивается от угощения, то у такого, по всем признакам, совесть нечиста. Здоровье здесь не принималось во внимание, ибо сказано уже, что князя Юрия окружали лишь молодые приближенные, сам он, несмотря на свои пятьдесят семь лет, считал себя, да, собственно, и чувствовал молодым, будто ему было всего лишь восемнадцать лет.

Юрий, вздрагивая от колючих ударов веника, мог бы сосредоточиться мыслью лишь на ожидании нового удара, а мог и пересилить естество и перекинуться мыслями вдаль, вспомнить события неспокойного лета, снова и снова удивляясь загадочной смерти князя Игоря в Киеве, думать о не совсем успешных действиях сына своего Глеба, который вот уже второе лето сражается с Изяславом Киевским, помогая Святославу Ольговичу, мечась между Переяславом, Курском, Черниговом и городком Остерским.

Мог еще Юрий думать про осень, которая в этом году тоже словно бы вошла в заговор с какими-то враждебными силами. То наделала горя неожиданными наводнениями, разлились озера и реки, затопили дороги, людские поселения. То ударили морозы, вода начала покрываться льдом, но тут налетели ветры, сломали слабый еще лед, погнали воду валами, начался уже настоящий потоп, а поскольку беспричинно такая беда никогда на людей не обрушивается, то и пошла молва, будто все это — за грехи. А чьи грехи берутся в расчет? У простого человека жизнь убогая, грехов либо нет, либо же они начисто мизерные. У бояр и воевод грехи не держатся, потому что у этих людей есть достаточно силы, чтобы переложить свои грехи на кого-нибудь другого. Кто же остается? Опять-таки простой человек. А еще князь Юрий. Потому что от знатных он оторвался, к простым не примкнул, поставил себя в одиночестве между всеми, потому-то и получит то, что надлежит получить за столь странное свое поведение.

Ну, все это — неуловимость, слухи, пересуды. Обо всем этом вряд ли и станешь думать, когда твое тело обрело какую-то невесомость, когда ты пронизан паром, сам становишься словно паром или божьим духом, и даже от жестоких ударов колючего веника уже нет боли, а как бы сплошное блаженство.

Блаженное состояние князя было нарушено довольно резко, недопустимым способом.

В баньку влетел стремянный, вскочил в кожухе, в шапке, ослеп и обалдел от пара, который ударил ему в лицо, и закричал перепуганно:

— Княже, заливает!

— Сними кожух — не будет заливать, — посоветовал Юрий.

— Не меня — остров заливает.

— Зачем кричишь! Не мешай мне. Вацьо, вытолкай его прочь.

Однако стремянный, которого Вацьо вытурил в спину, влетел снова:

— Княже, какие-то люди бьются через воду!

— Похлопочи, чтоб не утонули.

— А может, не подпускать к острову?

— Говорил ведь — залило остров? Вацьо, выгони этого крикуна.

Но уже знал: не дадут домыться, как хотел.

— Давай одеваться, Вацьо, — велел своему растаптывателю сапог Юрий.

Он выбежал в маленький предбанничек, оставив не на шутку удивленного мерю с занесенным для удара веником. Переход из состояния невесомого блаженства к привычному ощущению тела происходит мгновенно, тотчас же; натянув на себя теплую чистую шерсть, накинув драгоценный мех, человек, который только что был голым, превратился в князя. Юрий быстро обул мягкие сапоги, опоясался мечом, накинул корзно, рванул дверь, которая отлетела с шумом и звоном.

— А шапку! — закричал вслед Вацьо, но его крик, отброшенный порывом ветра, до князя не донесся.

Юрий остановился во дворе. Ветер гнал прямо на него тяжелые черные облака из-за безбрежных разливов вод; тучи словно бы рождались из воды, а вода тоже похожа была на тучи и своей угрожающей чернотой, и подвижностью, ибо летели тучи на человека и вода тоже словно летела бурунами-крыльями, и было странно, что она до сих пор еще не залила этот низенький беззащитный островок с его ласковыми песками и промерзшими, испуганно-почерневшими травами.

К князю бежали его люди. Стремянный вел серую широкогрудую кобылу.

— Хочешь, чтобы меня поскорее сдуло ветром? — засмеялся Юрий. — Внизу хоть какое-нибудь затишье, а вверху вон как ревет.

Он пошел ближе к воде, где отлогий берег уже был затоплен, но куда буруны еще не доносились. В траве чавкало, и следы от сапог князя тотчас же заливало.

— Куда же ты, княже? — чуть не заплакал стремянный, хотя такому здоровенному отроку, как он, совсем не к лицу были слезы.

— Чего испугался? Они ведь не боятся? — и князь указал на двух всадников, затерянных среди разъяренных вод, отчаянных, наверное, почти шальных в своем стремлении добраться до островка.

Зачем они здесь и что им нужно? Кто они такие? Смело двинулись по вздыбленной воде так, будто знали, что речка лишь пугает, а на самом деле она не страшна, потому что неглубока. Но ведь эти люди могли и не знать об этом. Откуда же им это должно быть известно? Может, имеют редкостно разумных коней, которые чутьем умеют находить дорогу и на сухом, и по воде, и отважно отдались этому чутью? Тогда это люди издалека, ибо в далекую дорогу человек отправляется, лишь имея доброго коня.

Как бы там ни было, но Юрий уже видел, что эти двое смогут добраться к островку, поэтому нужно было их надлежащим образом встретить, и Юрий нетерпеливо махнул рукой стремянному, чтобы тот подавал кобылу. Легко взлетел в седло, выехал на сухое, найдя пригорок, чтобы произвести на незнакомых людей надлежащее впечатление, сразу же поставив их ниже себя, потому что в этих землях никто выше стоять не может.

Юрий сидел на кобыле, по-молодому подтянутый, длинные светлые волосы его метал ветер, бросал пряди на лицо, отчего князь казался совсем молодым, так что, когда незнакомые всадники выехали на сушь и встали перед этим вельможным всадником, они должны были бы принять его не за князя Юрия, а скорее за одного из его многочисленных сыновей.

Есть стихии, которые подавляют человека. К таким прежде всего относится вода. Перед князем стояли два беспомощных всадника, промокшие до нитки, на промокших, измученных конях, с двумя конями для поклажи, собственно теперь и не конями, а несчастными клячами. Однако эти люди на этих конях пробились сквозь разливы чужих вод, ведь что-то было в них, какая-то сила или страсть толкала их сюда, и дух их не поколебался и не сломился от тяжкого противоборства со стихиями, потому что старший из них, как только они подъехали к Юрию (а подъехали к нему, ибо только он один среди островитян был на коне), спросил:

— Ты князь Юрий?

— Наверное, он. Разве не похож?

— Я подумал иначе.

— Что же ты подумал?

— Подумал: это либо дурак, либо князь.

— Тешишь меня своими словами. Почему же я дурак?

— Потому что забрался в такое глухое место.

— Не привык спрашивать, куда мне забираться. Вы кто суть?

— Дозволь сначала сойти нам с коней. Потому что все твои люди пешие. Да и негоже мне так вот перед князем…

— Оставайся на коне. Ведя переговоры верхом на конях, каждый сохраняет равенство и безопасность. В любой миг можешь поехать дальше. Тут недоверие соединено с уверенностью в силе. Пеший доверчив, но и беспомощен. Когда спешиваются с коней, тогда либо прочный мир, либо безграничная покорность. А тебе к лицу больше, как вижу, смелость.

— Мне смелость ни к чему. Я — лекарь.

— Лекарь? Не звал лекаря.

— Не твой. Князя Изяслава лекарь приближенный. Дулеб мое прозвище. А это мой товарищ Иваница.

— Апостол Петр странствовал всегда со спутницей. Ты только со спутником? Ну да ладно уж. Ежели так, сидите оба верхом. Справедливее будет.

— Ты говоришь о справедливости, княже?

— Почему бы мне не говорить? Князь — тоже человек. А все люди любят справедливость.

— Для самих себя. А для других?

— Это уж кто как. О себе не буду говорить. Хвалиться не привык. А слыхать обо мне ты мог мало, ежели же много, то лишь злое, раз приехал от врага.

— Он твой племянник.

— Потому и враг. Старшего брата уважал бы, терпел бы его старшинство, как было до сих пор. Изяслав сам выступил войной супротив меня.

— Я прибыл не от него.

— От кого же?

— От собственной совести.

— Далеко она тебя загнала.

— Потребность.

— Будешь говорить здесь, на ветру, или спрячемся в укрытие?

— Боюсь, не понравятся тебе мои слова. Пусть слышит только ветер.

— Тогда говори.

— Про справедливость поминал ты, княже. А сам неправедное дело свершил.

— Назови. Ибо сам не всегда знаешь, что праведное, а что нет.

— Убил в Киеве князя Игоря.

— Сидя в Суздале?

— Не своими руками, так чужими.

— Не боишься, лекарь, своих слов?

— Иногда человеку хочется прикусить язык. Но считаю, лучше умереть с чистой совестью, чем с прикушенным языком.

— Говори смело, однако не бездумно. Ибо слышит ветер, но слышит также и бог святой. О себе молчу. Привык к наветам.

— Имею доказательства.

— Покажешь?

— Не нашел еще, но приехал сюда, чтобы обвинить тебя и искать доказательства.

— Не нашел, а уже имеешь? — Князь как бы зачерпнул рукой ветер, разжал пальцы, показал пустую ладонь. — Вот так?

— Убийцы суть сын дружинника Кузьма Емец и монах из святого Феодора, бежали к тебе. Ведомо об этом в Киеве. Под твою руку бежали — вот и твоя вина начинается.

— Под мою руку? А сколько бежало? Двое? А знаешь ли ты, лекарь, что здесь все люди — беглые? И те, кого видишь возле меня, — вот они, и остальные. И я не просто князь Юрий, сын Мономаха, внук Всеволода, правнук Ярослава, — я князь над беглыми или вольными. Вольный люд, собравшийся со всех сторон, заселил эти земли, и я, стало быть, князь над вольными, а следовательно, и сам вольный. Вольный князь — слыхал ты о таком?

— В князьях не разбираюсь.

— Так знай. Не всегда берешься за лекарское дело — не помешает кое-что и знать. Или, может, хотел душу мою полечить? Но нет нужды.

— Прибыл лишь, чтоб сказать тебе про твою вину. А теперь поеду дальше — искать убийц.

— Так сразу и поедешь?

— Да.

— Где искать — знаешь?

— Буду искать.

— А поспешность твоя откуда? Иль боишься, что затопит меня? Тогда взгляни на мою бороду. Седина скажет тебе о моих летах. Много их миновало в этой земле, долгие были, нелегкие. А не затопило.

— Вот уж! — подал наконец голос Иваница, который впервые видел князя, стоявшего на таком ветру и ведшего беседу с простыми людьми, как с ровней. Такой князь не мог не нравиться. Иваница удивлялся черствости Дулеба. Уперся с этим убийством и не может увидеть, какой человек стоит перед ним!

— Оставьте своих коней да пойдемте-ка лучше к столу, ибо хорошая еда и питье создают хорошее настроение, а это как раз то, чего всегда не хватает людям, — сказал князь и дал знак своим отрокам, чтобы они помогли гостям, как это заведено здесь, быстро, неназойливо, но и с надлежащей настойчивостью.

— Беру тебя, лекарь, с твоим Иваницей в полон, — засмеялся князь, когда, переодетые в сухое, оба расположились за длинным столом напротив Юрия; и снова немало удивлен был Иваница, потому что не приходилось ему еще садиться за стол с князьями — дальше бояр и воевод не пробивался.

— Задобрить нас хочешь? — все еще не поддавался Дулеб.

— А зачем? Жалость меня берет, когда вижу суетность усилий. Ты бы снова утопал в холодных водах, а там, может, выбрался бы на сухое, и куда же дальше?

— Сказал: искать убийц, укрывшихся в твоей земле. А может, ты сам их спрятал?

— Ежели сам спрятал, лучше ведаю, где искать. Посиди возле меня, а я найду их и приведу к тебе.

— Убийц приведешь? — не поверил Дулеб.

— Ежели они здесь и ежели убийцы. Ты сам вскоре убедишься.

— А ежели выдадут тебя, твою вину?

— Почто забегать в такую даль? Прежде чем вепря зажаривать, убей.

Чашник наполнил всем посудины для питья, но не отступил назад, как заведено повсюду у князей, а встал за столом, обратился к Юрию:

— Дозволь, княже, слово молвить?

— Говори. — Князь отхлебнул пива, буднично заметив: — Сладковатое.

— Свежее, — сказал чашник так, будто не просил только что разрешения говорить нечто торжественное, а затем сразу же и начал: — Есть у меня притча про коня. Был себе князь, а у князя конь. Но не об этом коне идет речь. Потому что набежали половчане, или же еще какая сила надвинулась на землю, князь повел дружину, а тут под ним убили коня. Взял у воеводы — и того коня убили, потому как ведомо: кони беззащитнее людей, гибнут чаще.

— Что-то ты долгое начал, — бросил Юрий, отодвинув ковш. — Я вот попиваю пиво, а все другие ждут, пока ты закончишь речь…

— Речь моя скоро закончится, княже. Но будет у нее такой конец, который имеет продолжение, то есть и не заканчивается еще. Начало же известно: идет битва, а у князя и коня уже нет. И нигде нет коней. Погибли. Или же не вынесли похода, потому как очень жирные да холеные. Что же тогда? Метнулись отроки сюда-туда, глядь, а там ратай скребет свою нивку сохой, а в соху запряжен коник гнедой, хлипкий, словно бы и не конь, а лишь голова, да четыре ноги, да хвост. Делать нечего: оттолкнули ратая, чтобы не надоедал причитаниями о своей скотинке, забрали его клячу, повели к князю: садись и веди нас! Сел князь и повел. Долго ли, коротко ли длился тот поход, а только враг был разбит, княжеское войско захватило неисчислимую добычу, были там богатства, были рабы, были и кони, но князь не пересел со своего гнедка, ибо тот стал ему как брат. И вот так возвращался князь в стольный град земли своей, а там уже готовили пышную встречу: жены в золоте, в серебре, в паволоках и цветах выходили на городские валы, боярство цепляло к драгоценным мехам золотые цепи, священники надевали золотые ризы и кадили ладаном в соборах и на улицах, по которым должен был проезжать князь. Ну, все бы оно так и закончилось, как начиналось, и притча моя была бы ни к чему, да подползли к княжескому уху шептуны-сладкопевцы: и купола на церквах киевских, дескать, золотые, и ворота в городе золотые, и улицы засыпаны красным цветом, и жены выглядывают своего князя пригожие, как розы, так разве же не должен князь появиться на белом коне, с красным седлом, золотой уздой, и чтобы челка золотая, и чепрак тоже — красный в золоте.

И забыл князь обо всем, пересел на княжеского, убранного для золотого Киева во все золотое коня, а гнедка бросил у дороги, — его привязали к обломанному дереву; никто не подбросил ему сена, и грустно посматривал конек, как его князь под напевы серебряных труб въезжает в Золотые ворота Киева, а уж что думал этот конек, того никто не знает. Потому-то и прерву здесь свою речь, и давайте выпьем за нашего князя Юрия, чтобы он никогда не сменил неказистого суздальского конька на раскормленного, украшенного золотом и серебром киевского. Здоров будь, княже Юрий!

— Здоров будь! — закричали все остальные и опрокинули всяк свой ковш; вынуждены были пить и гости, хотя к Иванице слово «вынужден» следует употребить с оговоркой, потому что ему все как-то сразу пришлось по душе: и удивительно вольные молодые дружинники князя, и их речь, даже их вид; Иваница хорошо разбирался в людях, он тотчас же понял, что князь, которого окружают такие непривычно раскованные люди, и сам, наверное, необычный, особенный князь, а ежели это так, то почему бы и не выпить за его здоровье. Что же касается лекаря, то он держался с подчеркнутой учтивостью, вот и все, что можно сказать.

Юрий свободной рукой привлек к себе чашника, обнял.

— Спасибо тебе, — промолвил он с неподдельной искренностью. — Не сменяю, ты правду сказал. Да Киев и не пришлет мне золотого коня. Ждал я не дождался, наверное, и не дождусь уже. Теперь вижу и знаю. И не сладкопевцев присылает, а с речью горькой и оскорбительно-неправдивой. Что, лекарь: сказать моим людям, зачем ты прибыл в наши края?

— Преждевременно, — спокойно ответил Дулеб, хотя трудно было здесь сохранять спокойствие: все указывало на то, что стоит князю лишь повести бровью, как обоих киевских пришельцев эти здоровые молодцы растерзают без колебания и сожаления, — такую безграничную влюбленность в Юрия можно было прочесть в их глазах, на их лицах, ощутить в каждом движении плеча, руки. Игра была смертельная, началась еще в тот день, когда отправился Дулеб, никем не посланный, к Юрию; теперь у него была единственная защита: собственная сдержанность, мужество и правда, ради которой он жертвовал даже своей жизнью. Все остальное зависело от воли Юрия. Князь тоже знал это очень хорошо и мог вдоволь поиграть с простодушным правдолюбцем киевским, а игры, как явствовало из молвы, Юрий любил бесконечно.

— Придется нашего конька вводить в Золотые ворота киевские? — то ли спросил своих, то ли утверждал Юрий, а затем внезапно обратился к Дулебу: — Почто не хочешь открыть свои намерения перед всеми?

— Только умы ограниченные надеются одержать победу при стечении людей.

— А ты по апостольскому примеру считаешь, что врагов следует разбивать поодиночке?

— Не хочу считать тебя, княже, ограниченным умом.

— Но и себя не забудь.

— И себя.

— Хвала за откровенность. Ты неуступчив и жесток, как все правдолюбцы. — И снова неожиданно, без видимого перехода, ко всем: — Так, может, песню?

— А какую, вацьо? — с готовностью обратился к князю растаптыватель его сапог. — Про седло или про весло?

— Про князя Иванка.

И сам сразу же начал, а все подхватили, даже Иваница.

— Вот как, лекарь, у меня и князья беглые есть, не только смерды да рабы. Не слыхивал еще про князя Ивана Берладника? Это только в песне его поймали, песня всех ловит, будто сеть. А он ускользнул и пришел в нашу землю, как ни далека она, ибо никогда не далека для человека воля. Для князей тоже.

— Служил я деду Берладника — князю Володарю. Знаю весь род их.

— Так не откажешься поехать со мною к князю Ивану? Я как раз собрался к его людям. Люблю вельми его. Ты тоже, наверное, полюбишь?

— Лекарь должен любить всех людей, не одних лишь князей.

— А ежели убийца?

— И больного убийцу на ноги буду ставить.

— Чтобы отдать под меч здоровым? Гладя щеку, откусить нос? Говорят, у франков или же у английцев закон не дозволяет карать смертью невинную девушку. Тогда, чтобы угодить закону, палач насилует девушку, часто и под виселицей. Не слыхал про такое?

— Законы пишем не мы, их составляют властители мира, княже.

— Я таких не писал. Спроси моих людей, которые знают законы.

— Будет случай — спрошу.

Иваница во всем положился на Дулеба. В землях, густо заселенных людьми, он каждый раз чувствовал себя намного увереннее своего старшего товарища. Это правда, что Дулеб превосходил его опытом и знанием многих наук, простому человеку неведомых, даже по названию, зато Иваница побивал лекаря там, где речь шла о быстром сближении с людьми, в особенности же с девчатами. Взять хотя бы киевскую Ойку, которая навела их на след, да и неведомо еще, куда завела. Но как бы там ни было, а все это его, Иваницы, заслуга.

А вот здесь, в окружении мужчин, где не было никаких надежд на женщин, Иваница начисто растерял свою уверенность и равнодушную готовность принимать как должное все самое лучшее, что может дать жизнь; тут он сразу был отброшен на обочину, стал серым и неприметным; быть может, его слишком поспешное увлечение князем и его людьми тоже родилось из чувства подавленности, которое человек так или иначе должен был переживать здесь из-за своего полнейшего бессилия? И как же гордился теперь, в конце ужина, Иваница своим старшим товарищем Дулебом, который сумел держаться с высоким достоинством, так, что сам князь, судя по всему, проникся уважением к нему и уж вовсе неожиданно пригласил обоих, Дулеба и Иваницу, лечь спать вместе с ним в той самой баньке, где он днем парился и где теперь пол был застлан сосновыми ветками и покрыт кожухами.

Пока они укладывались, Вацьо присвечивал факелом. Раздеваться пришлось до пояса, потому что в баньке воздух был душным, тяжелым и словно бы каким-то липким, хоть ложись и умирай. Даже Иванице, непривычному к такому спанью, стало малость не по себе, и он снова с завистью взглянул на Дулеба, который сегодня во что бы то ни стало решил выдержать все испытания, предлагаемые князем, не подавая виду, со спокойным достоинством. А сам князь, у которого на диво молодым и здоровым было тело, ничего и не заметил: ни тесноты, ни душного воздуха, ни низкого потолка, с которого изредка капала вода, возникавшая из охлажденного пара.

«Вот счастливый человек, — думал о нем Дулеб, опытным оком окидывая фигуру Юрия. — У него тело, не изменяющееся с годами, не обрастающее жиром, как у большинства людей, которые имеют возможность сытно есть и вдоволь пить. Если и смерть придет, то застанет она это тело сильным, гибким, молодо-прекрасным, таким, как оно и жило, почти таким, как родилось! Вот жизнь и счастье!»

— Чего смотришь, лекарь? — спросил князь таким голосом, будто он не пил никакого пива и не сидел несколько часов за столом. — Хворости какие-нибудь на теле моем видишь?

— Никаких. Здоров еси, княже.

— А уже пятьдесят и семь имею! Тебе сколько?

— Четыре десятка!

— Ну, а твоему отроку, наверное, и двух десятков не наберется? засмеялся Юрий.

— Уже перевалило… — пошевелился на упругих ветках Иваница, ежась от щекочущих прикосновений кожуха. — Я уже и стареть начал возле моего лекаря. Других разминает да растирает, а мне хотя бы подзатыльник дал. Говорит, здоров.

— Не ленись, вот и не состаришься, — заметил спокойно князь, а потом, по своей привычке, внезапно спросил совсем о другом: — Никто из вас не храпит?

— А мы когда спим, не слышим, — опередил Дулеба Иваница.

— Зато я чутко сплю, да будет ведомо тебе, хлопче. Сплю как бог святой. Знаешь, за что Адама бог изгнал из рая? За то, что наш праотец храпел, как кабан, и не давал спать богу.

— Вот уж! — зачмокал Иваница почти так же, как княжий растаптыватель сапог.

— Спим! — упал князь на кожухи. Вацьо убрал факел и прикрыл с наружной стороны дверь; темнота мгновенно наполнила небольшое помещение, поглотила трех мужчин, и вскоре все они уже спали, лежа рядом на теплых кожухах, почти прикасаясь друг к другу голыми плечами, переплетаясь во сне руками и вздохами, хотя даже во сне каждый из них оставался, как и днем, тот князем, тот лекарем, а тот все-таки слугой и коноводом.

Дулеб проснулся. Над ним метались красные языки факелов — один, два, три… Множество. Над факелами, под темным, остывшим за ночь потолком баньки, возвышались две фигуры в драгоценных мехах, с драгоценным оружием, видно по всему, князья, так, будто один князь Юрий сразу же превратился в двоих; но Юрий сидел на кожухе и так же, как и Дулеб, прикрывал рукою сонные глаза, недовольно ворчал на непрошеных гостей, вторгшихся так неожиданно, и они, несмотря на пышность и нарядность своих одеяний, попятились от него, показали отрокам, чтобы убрали факелы, кроме одного; тогда один из гостей, пониже ростом, сказал:

— Рассветает, княже. С новым днем тебя, отче.

— Здоров будь, князь Андрей, — ответил ему Юрий. — И ты, князь Ростислав, здоров будь. Не звал вас, почто пожаловали?

— Тревожные вести, княже, — сказал князь Андрей, а Ростислав, не отвечая на вопрос отца, спросил, не скрывая пренебрежения:

— А эти — кто такие?

— Гости мои, — сказал, вставая, Юрий. — Тоже принесли мне вести, и тоже плохие. Как и вы, сыночки мои. Не ведаю, кто теперь мне дороже…

Насмешка отца не задела князя Андрея, а Ростислав обиженно отодвинулся к двери, давая понять, что он может тотчас же уехать отсюда, ежели его так принимают, и достоинства своего он не позволит унизить даже родному отцу.

— От Глеба прискакали гонцы. Изяслав захватил и сжег все города. Идет на Чернигов, — встревоженно молвил Андрей.

— Имею гонцов от самого Изяслава, — кивнул Юрий на Дулеба и сонного еще Иваницу, — их весть куда мрачнее. Коли охота, услышите. Эй, лекарь, скажи моим сыновьям, зачем ты прибыл!

Дулеб сел рядом с князем, точно так же голый до пояса, точно так же по-молодому гибкий и чистый телом, хотя за спиной у него был нелегкий многонедельный путь. Он сразу же смекнул, что прибыли сыновья князя самый старший Ростислав и второй за ним Андрей. Ростислав, бывший князь новгородский, поражал своей осанкой, был он высоким, пышным, — настоящий князь в каждом движении, в сверкании больших темных глаз; Андрей, на голову ниже Ростислава, не обладал его горделивостью, зато поражал крепостью своей фигуры, — неодолимая сила чувствовалась в его неспокойных руках, которыми он стискивал рукоять меча, в широких плечах, в крутом повороте шеи, даже в коротких курчавых волосах.

— Почему же молчишь, лекарь? — поежился от холода Юрий. — Говори, не бойся. Мои сыновья привыкли слушать и правду и неправду. На то и князья.

— А что говорить? — Дулеб улыбнулся, прикоснувшись к плечу Иваницы. Сказал тебе, княже, все. Повторяться негоже.

— Тогда одеваться, завтракать и айда к князю Ивану, — почти весело промолвил князь Юрий, взмахом руки выпроваживая сыновей из тесной баньки, и они вышли, как и надлежало согласно установленному здесь порядку: Андрей боком, выставляя вперед широкое сильное плечо, не вышел, а выскочил так, будто за дверью его ждал супротивник и нужно было тотчас же вступать с ним в поединок; а Ростислав вышел медленно, торжественно, — правда, в низких дверях ему пришлось наклонить голову, но и это Ростислав сделал изысканно-прекрасно.

— Видал, лекарь, моих сыновей? — Князь Юрий одевался быстро и умело. — Ростиславу приличествовало быть императором ромейским, тут ему нудно. Земли хоть и много, да людей не хватает. Ему же княжить только над людьми, а не над землями. Возродилась в нем кровь всех великих предшественников наших, — вот тебе князь божьей милостью, а не силой рук своих или быстротой разума. Андрей же повторил своего деда Мономаха. И лицом такой же красивый, глаза большие, волосы рыжеватые и курчавые, лоб высокий, и ростом не вельми большой, да крепок телом и недюжинную силу имеет. Сам храбр, и войском управлять умеет, и спит мало, как дед его, и книги читает, и детей своих наставляет в том, что честь и польза князю заключается в правосудии, трудолюбии и храбрости. А у Ростислава и детей нет, — видно, бог не в состоянии создать нечто подобное и потому сделал моего сына бездетным, хотя, как сказано, бог всемогущ, и нет для него невозможного ни на этом свете, ни на том.

— Понравились вельми твои сыновья мне, — сказал Дулеб, — в особенности же за то, что не похожи ни в чем на тебя.

— Благодарение, лекарь, что хоть сыновей моих к убийцам не причислил.

Дулеб чувствовал полнейшее бессилье перед этим человеком. Если бы он заметил в нем хотя бы зародыш какой-нибудь болезни, сразу же получил бы над ним власть, которую лекарь всегда имеет над немощным, но Юрий не поддавался своим летам, — видно, в жизни этого человека было либо много радостей, поднимающих дух и укрепляющих тело, либо же бесконечное множество работы, которая закаляет дух и укрепляет плоть, так что человек не ослабевает, как гнилое дерево, не идет к своему концу в болезнях и терпении, а умирает, когда должна наступить смерть, сразу же, подобно лесному дубу, сломанному бурей у самого корня.

Князь нагонял страх одним своим именем: Долгорукий. Словно бы простирал свои длинные, цепкие, загребущие руки над всеми землями, до отдаленнейших уголков, во все вмешивался, все хватал, все хотел присвоить. Хотя так о нем думали только властители: князья, бояре, воеводы. Простой люд, видимо, прозвал князя Долгоруким за щедрость, за готовность помогать человеку, за то, что раздавал милостыню, отворял княжеские житницы в голодные годы, кормил множество сирот, немощных, бездомных, несчастных, бесприютных людей, в которых никогда не было недостатка в Залесских землях. Хоть так, хоть иначе, Долгорукий должен был быть сильным, решительным, может и суровым внешне, как приличествует всем тем, кто не колеблется в поступках, в особенности же в делах добрых и справедливых.

За завтраком Юрий снова пил свое просяное пиво, князь Андрей тоже последовал примеру отца и прихлебывал янтарный напиток, запивая холодное мясо; Ростислав морщился, наблюдал, как отец и брат шумно пьют пиво, отхлебнул немного меда, нацеженного ему чашником из драгоценного серебряного жбана; видно, мед для Ростислава привозили откуда-то издалека, чуть ли не от самих ромеев, или же тут сытили его большие знатоки и долго выдерживали в старых бочках, придающих напитку тот неповторимый вкус и запах, который встретишь только среди выдержанных медов Русской земли.

Рассиживаться с утра никто не стал, — каждый из дружинников, перекусив на ходу, хлопотал возле коней; готовился в дорогу и Иваница, за столом сидели только князья и Дулеб, молча ели, потом Юрий спросил:

— На остров как добрались: вброд?

— На лодьях, — ответил Андрей, а Ростислав снова покровительственно улыбнулся на простецкий вопрос отца: разве же кто-нибудь мог допустить, чтобы он, пышный и роскошно-прекрасный князь Ростислав, барахтался в этой холодной, мутной воде?

— Нашли меня как? — допытывался Юрий.

— Язык до Киева доведет, — сказал Андрей, теперь оба княжича улыбались чуточку покровительственно, потому что как ни пробивался отец к Киеву, но не доводил его туда ни язык, ни копье, ни меч.

— Глеб просит помощи, — повторил Андрей, — передает, что не выдержит один всю зиму.

— Зимой пошлем дружину, — спокойно промолвил Юрий.

— Откладывать негоже, — Андрей поискал глазами поддержки у Ростислава, и тот всем своим видом показывал, что согласен с братом и заранее отбрасывает все слова князя Юрия, о которых мало сказать, что они нерешительные.

— Я не бог, — подлил себе пива Юрий, — реки не смогу заморозить. Давно бы уже должна наступить зима, да медлит. Может, Изяслав умолил бога, чтобы он отрезал нас на какое-то время от Чернигова и Киева, пока там Мстиславичи жгут города.

— Пошел бы и по этой воде, — вздохнул Андрей, — пусти меня, отче, пробьюсь.

— Знаешь вельми хорошо, что не отпущу тебя. И никого не отпущу, пока дорога не установится. Много уже мы ходили туда, да все без толку. Вот Ростислава еще пошлю.

— Почему Ростислава? — подскочил Андрей.

— Взгляни-ка на него: князь из князей! Он самим своим видом нагонит страху на Мстиславичей, придут они поклоняться и целовать руку.

Ростислав и впрямь положил на стол толстую, белую, холеную руку, хоть тотчас же и целуй кто хочет.

— Я пойду, — сказал он, небрежно цедя слова, — почему бы мне не идти? Который уж год сижу без земли. Могло и надоесть. Унижает мое достоинство жить такими харчами, князь Юрий. Но уж коли пойду на юг, то не сяду ни в Курске, ни в Чернигове, ни в Переяславе, а ударю на Киев! Добуду тебе золотой Киевский стол одним махом!

— Любо мне слушать такую речь, но увижу ли Киевский стол и гоже ли мне думать о том дне, сыновья мои? — вздохнул Юрий, и только Дулеб уловил в этом вздохе что-то напускное, а оба младшие князья встревожились не на шутку и почти одновременно воскликнули:

— Что с тобою, княже? Что?

— Вот, — указал Юрий на Дулеба, — посланец от Изяслава. Посол и судья. Назвал меня убийцей.

— Тебя? Убийцей? — Андрей вскочил из-за стола, взялся за меч.

Ростислав тоже пошевельнулся угрожающе, и в этом движении было куда больше угрозы, чем в намерении Андрея достать из ножен меч.

— Скажи им, лекарь, пусть знают.

— Можно и сказать, — Дулеб снова был спокоен и непроницаем. Он уже и не рад был, что встрял в это тяжелое дело, почему-то все больше и больше сомневаясь в основательности своих подозрений в отношении руки Юрия в киевском убийстве, но эти молодые князья немного раздражали его, они вели себя так, будто за всю жизнь свою не допустили ни одной несправедливости. Поэтому Дулеб твердо и убежденно повторил сыновьям то же самое, что вчера поведал их отцу, но последствия от этого сегодня были вовсе не такие, как вчера.

Ростислав улыбнулся с презрением, Андрей метнулся туда и сюда, не глядя на Дулеба, крикнул:

— Эй, там, принесите-ка мой лук!

Отрок принес Андрею лук, князь не взял его в руки, велел отроку:

— Натяни!

Тот стоял, недоуменно посматривая на князя.

— Кому сказал! — топнул ногой Андрей.

Отрок молча попытался согнуть лук, но у него ничего не получилось.

— Позови кого-нибудь посильнее!

Тот выбежал, через минуту возвратился с дружинником, сильным, как тур, тот повозился с луком чуточку дольше, но и он ничего не мог сделать.

— Видел? — выпроваживая взмахом руки дружинников, спросил молодой князь у Дулеба. — Может, хочешь попробовать?

— А зачем это мне? Я не лучник, — пожал плечами Дулеб. — Я лекарь.

— Лекарь, а берешься за дела, чуждые для тебя.

— Истина не может быть чуждой для человека.

— Ну так вот, — Андрей легко согнул лук, натянул тетиву, — взгляни, какой у меня лук. Вот тут тебе и истина. Повезу тебя во Владимир, привяжем к воротам и расстреляем из этого лука. За неправду. За поклеп. За…

— Ничего этим не добьешься, — спокойно молвил Дулеб. — Я сказал свои слова. Они уже услышаны, они уже никуда не денутся. Это все едино, что написал бы слова эти на своих ладонях, чтобы люди узнали даже после моей смерти. Должен бы ты знать силу слов, княже.

— А откуда ты знаешь, что я должен, а что нет?

— Князь Юрий сказал мне, что ты любишь книги. А что такое книги? Слова. Может, и жизнь людская — тоже одни лишь слова. И неведомо, что чем порождается: слова ли делами, дела ли словами. Еще забыл я добавить, что не послан я князем Изяславом, не посол я ничей, сам поехал, подталкиваемый лишь собственной совестью. Если бы обнаружилось, что виноват князь Изяслав, ну и что же? Доказательств еще не имею. Ведомо лишь мне, что бежали убийцы сюда, сказано даже: к князю Юрию.

— Знаешь их? — впервые подал голос Ростислав.

— Никого не видел, потому что не киевлянин я, да и мой Иваница тоже не из Киева. Знаем, кто они, как зовутся. Один Кузьма Емец, сын старого дружинника Войтишича.

— Войтишич славный воин, — степенно подбросил Ростислав, — его сюда впутывать не годится.

— Не впутываю, говорю лишь, что отец этого беглого Кузьмы — старый дружинник Войтишича, слепой Емец. Живет при дворе у воеводы, человек, судя по всему, почтительный, а сын не пошел в отца. Другой же — монах, привратник из монастыря святого Феодора. Открыл ворота перед убийцами, повел их к князю Игорю, сам убивал. Бежал вместе с Кузьмой Емцом. Зовется Сильвестром или просто Силькой.

— Ну! — князь Андрей швырнул свой лук, сел за стол напротив Дулеба, подпер щеки кулаками, уставился в лекаря своими большими глазами, в которых полыхал гнев. — Повтори, как звался тот отрок и как звался монах.

— Кузьма и Сильвестр. Сильвестр еще вельми ученый. Вел записи монастырские, у игумена Анании считался самым способным послушником.

— Вот вранье, — уже спокойно промолвил князь Андрей. — Либо ты сам врешь, лекарь, либо тебя ввели в заблуждение недобрые какие-то люди. Князь, — обратился он к Юрию, — этот монашек у меня во Владимире. Уже вот два месяца.

— Ежели он у тебя, — засмеялся Юрий, — то лгуны мы с тобой, а не лекарь. Получается, знал человек, зачем забивается в такую даль. Хвалю, лекарь. Ибо наполовину правда — уже правда. Прости моему сыну его несдержанность, горячий нрав имеет. Соединил в себе гордость Мономаха и половецкий огонь. Эй, там, вынесите-ка отсюда лук князя Андрея! Теперь тут ничто не должно напоминать о словах, молвленных в запале и гневе. Ты же, лекарь, выбирай: будем сидеть здесь, ожидая, пока приведут сюда беглого монашка киевского для расспросов твоих, или же поедешь со мною, как согласился вчера, к князю Ивану, а монашка тем временем доставят туда, а может хочешь прямо в Суздаль, то поезжай, а я в скором времени тоже там буду.

— Делай как знаешь, — ответил Дулеб, — единственное хотел бы: расспрашивать монашка при тебе.

— Это мой человек, я никому не отдам его! — топнул ногой князь Андрей.

Юрий взглянул на сына прищуренным глазом:

— Поучись у брата своего Ростислава княжескому достоинству. Знаешь монашка своего два месяца, а ставишь за него свою честь.

— Ты знаешь лекаря день лишь единственный, а хочешь поставить выше своих сыновей и выше самого себя, — вскипел Андрей.

— Не его хочу поставить, — правду. Она и без того стоит над нами, что бы мы ни чинили. Высший суд нашим деяниям и мыслям, сыне. Если твой монашек в самом деле убийца…

— Не убийца он! Такой не может стать убийцей!

— Откуда ведомо тебе?

— Книжный человек вельми.

— А разве за книги не убивали людей?

— Убивали, да не те, кто писал книги. Это люди смиренные и мирные. Они ближе всех к богу. Лишь благодаря им, написавшим книги, люду стали известны многие истины. Так назовешь ли злодеем того, кто пишет книги? Такие люди не могут убивать. Слова не убивают, только меч.

— Справедливо, брат, — добавил Ростислав с вершины своей покровительственной насмешливости, — в отношении меча справедливо молвил, ибо князю лучше дружину с мечом иметь, чем монахов с писалами. Даже хороший повар дороже книгописца.

— Доставим этого монашка сюда и спросим его тут, лекарь, — решил Юрий. — Пошли, князь Андрей, гонца, пусть приведет сюда твоего книгописца.

— И будем изнывать в этой грязи? — брезгливо поморщился Ростислав.

— Тебя не задерживаем. Поезжай в Суздаль, готовь дружину к походу. Как ударят морозы, так и с богом! А нам надобно здесь.

— Не дам своего монашка, — твердо повторил князь Андрей. — Ты, княже Юрий, не ценишь таких людей, знаю. А зря. Потомкам не будет дела ни до твоих дум, ни до намерений высоких. Будут знать о тебе по тому, что останется. А что останется? Написанное. Испокон веков так ведется.

— Дела останутся, забыл ты, сын.

— Дела исчезнут и быльем зарастут. Всемирный потоп не смыл с лица земли книг. Человечество может вымереть, книги переживут. Написанное останется. Вот ты сидишь в сей земле пятьдесят лет, сколько городов поставил, скольких людей пригрел, сколько добра сделал. А приезжает человек из Киева, и человек не темный, ученый, лекарь, и что? Не ведает ни о каких твоих добрых и славных делах, а называет тебя убийцей. Был бы возле тебя верный летописец, он бы проследил каждый твой малейший поступок, и ты поставил бы сего лекаря перед пергаменом, пусть бы почитал.

— Дел не так много у князя, чтобы он сам их не способен был записать. Учил я всех вас, сыны мои, не родились вы лишь князьями, родились для великих трудов, и уж ежели ты князь, то будь им, во всем и до конца! Умей обращаться с мечом и с веслом, с конем и писалом. Иначе что же ты за князь! Вспомните деда вашего Мономаха. Вспомните Всеволода, Ярослава.

— Кто сам пишет о себе, лишь затемняет суть и свой образ. Постоянное писание отрывает тебя от забот о судьбе земли и люда. Одновременно нельзя пренебречь написанным, потому что оно способно сделать нас либо призраками, либо всемогущими.

— Вместо слов молвленных, а пуще того — писанных, достаточно хорошего намерения, — похлебывая пиво, спокойно заметил Юрий.

— Вот и получай за свои добрые намерения! Изяслав убил Игоря и тебя же обвинил в этом.

— Это не Изяслав, это я! — твердо промолвил Дулеб, о котором словно и забыли в разгар спора между отцом и сыном.

— Все едино, — отмахнулся от него Андрей, — они там в Киеве готовы отнять у нас все: и достоинство наше, и лучших людей наших, и богатства наши, и свободы, и самую жизнь нашу. Все мы умрем когда-нибудь, и никто не узнает о великих трудах наших в этой великой и часто неласковой к человеку земле. Так почему бы я должен был не пригреть такого умелого человека в писании, как монашек Силька?! И не поверю никогда, что он мог учинить злодеяние. И не отдам никому. Уже назвал его своим приближенным летописцем.

— Напоминаю тебе, что сам можешь записывать все достойное внимания и памяти, ибо ежели ты поставлен выше всех на земле, то и судить обо всем надлежит тебе первому. — Юрий и дальше не поддавался запалу, с которым вел спор князь Андрей. Казалось, этого человека ничто не может вывести из равновесия, поколебать его убежденность и веру в себя. — Почему ты думаешь, будто какой-то беглый монашек киевский сможет лучше тебя самого описать все содеянное тобою? Отец мой, а твой дед, великий Мономах, восемьдесят раз ходил в походы и не ждал, что кто-то все это опишет, сам был грамотен, сам брался за перо, возил с собою книги и пергамен.

— А написал ли про убийство половецких ханов, которые сдались на его милость и которым обещал сохранить жизнь? — жестко спросил князь Андрей, в котором, видно, заговорила половецкая кровь его матери. — Или о позорном поражении возле Триполя, где утонул князь Ростислав, — об этом написал Мономах? И что когда-нибудь напишут об этом другие — знаешь, княже?

— Не нужно об этом, — тихо промолвил Долгорукий, — про Триполь Мономах не мог без слез вспоминать до самой смерти. Не помнил восьмидесяти своих побед, а страдал от единственного поражения, ибо считал, что это по его вине утонул его любимый брат Ростислав. Выиграть восемьдесят битв, а одну проиграть и потерять любимого брата? Зачем тогда все? Великую боль носил в сердце своем Мономах, и не следовало бы тебе, сын мой, вспоминать об этом деле. Мертвые для нас все одинаково близки, неважно — умер человек день назад или тысячу лет. Всех должны видеть и понимать. Для живых все доступно: дела, слова, успехи, поражения, слава, позор. Мы рассматриваем дела умерших, ничто не скрывается от нас, так будем же справедливыми прежде всего!

— Вот и хочу, чтобы не судили о нас потомки, как им захочется, сам проследить все записи хочу и поставить записи эти в соответствие с нашими деяниями, — сказал Андрей. — Для этого нужен человек умелый и посторонний. Сила посторонняя — всегда сильнее тебя самого. А кому не хочется подчинить себе то, чем не владеешь сам? Если бы Мономах не только писал свои поучения, но и проследил, что летописцы скажут про все деяния его, разве говорили бы мы с тобою, отче, про убийство половецких ханов, которое так и останется темным, а то и позорным.

— Довольно об этом убийстве, княже. Может, хоть меня не станешь обвинять в убийствах?

— Я — нет. А другие? Как тебя прозвали? Долгой Рукой.

— Ты же знаешь, за что и кто назвал.

— Ну так, а теперь сей лекарь. Кем назвал тебя? Благодетелем? Ангелом? Вершителем воли божьей на земле?

— Дозволь, княже, вмешаться в разговор ваш, хотя и негоже простому человеку это делать, — обратился к Юрию Дулеб.

— Хочешь стать на мою сторону? Но меня можно защищать от кого угодно, кроме моих сыновей.

— Нет, хочу выступить также против тебя.

— Уже выступил. С тобою тоже никто не потягается. Назвал меня убийцей, не спросил, велел ли я убить хотя бы одного человека за всю жизнь, или, может, не хочешь расспрашивать того монашка, не надеясь на подтверждение?

— Я хотел о другом. Про книги и тех, кто их пишет, и про властителей держав, то есть про таких, как ты, княже. Книги — это разум народа, то есть движение вперед; власть же являет собой порядок в державе, то есть неподвижность, устойчивость. Пока эти две великие силы разделены, они взаимно выправляют друг друга и друг другу противодействуют, тогда также в народном бытии сохраняется необходимое равновесие. Но когда эти обе силы сливаются, вступают в сговор, то неизбежным следствием такого сговора будет угнетение в державных действиях и раболепство в книжном. Потому-то ты неправ, княже, когда отрицаешь пользу от умелых книгописцев. Но не можем признать правды также и за князем, который хочет купить себе книгописца, поставить себе на службу, забыв о его независимости, которая может быть лишь тогда, когда он служит не кому-нибудь одному, а целому народу, державе, то есть истине. Летописец должен сидеть не в княжеском тереме, а в келье, подальше от мира, в стороне от страстей и стычек, и писать с сердцем спокойным и разумом не омраченным корыстью и нечистыми помыслами.

— У летописцев есть страшнейшее оружие, — бросил князь Андрей, замалчивание. Будто бы и не было тебя, и не был ты и ничего не сделал. Мы не можем сидеть и ждать, кто про нас когда-то там что-то там напишет с непомраченным умом и невозмутимым сердцем. Так они напишут потом о сыновьях и внуках Мономаха, что они не содеяли ничего достойного упоминания. А кто может это проверить? Поверят написанному.

— Ну и что? — вздохнул Юрий. — Так пишут всегда и про всех. Да это еще не причина, чтобы сидеть сложа руки. Нужно украшать землю, строить города, наводить порядок в державе, сделать свою державу единой, как тело людское, а не разорванной на лоскуты.

— Города! — засмеялся Андрей. — Камни молчат. И все на свете молчит. Молвят лишь книги. Надеяться на великодушие потомков — больно уж велика роскошь. Их суждения вызываются то леностью, то непониманием, то враждебностью. Если есть случай и возможность самому проследить записывание деяний своих, то почему я должен пренебречь этим? Может, с этого и начинается подлинное величие княжеское, отче.

— Жизнь никогда не начинается с величия, сын мой, зато ее можно величием закончить. А с монашком поступим так. Отправимся все в Суздаль, там поставишь перед нами своего монашка, лекарь пускай спрашивает у него, что нужно, на том и делу конец. А теперь в путь!

— Давно бы так, — вздохнул истосковавшийся Ростислав, — а то я уж испугался, что придется и ночевать в этой баньке на грязных кожухах.

— Ночуй или не ночуй, все едино киевляне про суздальцев говорят, что они кожухами воняют, — засмеялся Юрий.

— Суздальцы, да не князья.

— А мы князья суздальские, стало быть суздальцы.

Они вышли на берег, и теперь уже Дулеб целиком был в руках суздальцев, ибо не было рядом ни Иваницы, ни коней; его посадили с князем в самую большую лодью с красным княжеским парусом на мачте, и лодья отплыла от острова.

Князь Юрий усадил Дулеба рядом с собой на скамье; князь проникся если и не полнейшим еще доверием к этому страннодобровольному служителю истины, то по крайней мере стал уважать его, как узнал, что Дулеб не просто прибыл от наглого Изяслава для неправедных обвинений, а подчиняясь голосу совести и некоторым указаниям на следы, подтверждением чему был монашек, которого так яростно защищал князь Андрей.

— Не стал бы я раздражать сына Андрея, — доверчиво промолвил Дулебу Юрий, — я-то бы еще рассказал сказочку про того бога, который изобрел письмо. Он и не бог был, а полубог, покровитель купцов и воров, которым подарил счет и игру в карты. Для людей же приготовил умение писать, пошел к царю той земли и похвалился своим новым искусством. На что царь ответил ему: «Великий изобретатель! Дело одних людей изобретать то или иное искусство или умение, другим же людям надлежит знание о том, что несет людям это умение: благо или несчастье. Ты утверждаешь, что умение писать сделает народ мудрее и благороднее. А я тебе скажу, что искусство письма, наоборот, внесет в души тех, кто постигнет его, забвение, ибо, возлагая надежды на могущество письма и память других, они не станут ничего удерживать в своей памяти, и вот окажется, что изобрел ты не целебное средство для божественной памяти, а никудышное умение записывать, и прославишь мудростью не настоящих мудрецов, а буквоедов и книгоедов». Не книгами и письмом нужно бороться с забвением, лекарь! О нет! Смотри на эту землю. Долго и тяжко будем плыть, и смотри пристально. Не увидишь того, что видел далеко не юге. Тут все иначе. Не думай также, что нам не любо все киевское. Еще дитятей вывезли меня оттуда, но вынес именно из тех краев тягу к травам, деревьям, птицам, зверью, небесным светилам, утрам прозрачным и вечерам в солнечном огне, к тихим снегам, к голосам, цветам всего сущего. Не забуду никогда того дива земли теплой и погожей, но и без этой могучей земли теперь не прожил бы. Взгляни, лекарь, увидишь ли еще где-нибудь такое на свете!

Они плыли несколько дней то по широким, взвихренным разливам вод, то по узким лесным речкам, тяжелые холодные туманы залегали над посеребренными инеем травами, безжалостно холодное небо накалывалось на колюче-черные сосновые боры, которым никто не ведал конца, да и этой земле никто не ведал конца, по крайней мере северные ее рубежи терялись в неприступных для человека холодах и вечных льдах.

— Смотри, лекарь, — чуть ли не с юношеским восторгом обращался к сдержанному Дулебу князь Юрий, — это единственная беспредельная земля на свете. В ней затеряется, утонет, исчезнет, пропадет все, каким бы великим оно ни было, ее нельзя ни завоевать, ни покорить, ни купить, она достойна лишь одного: объединения. Кто это может сделать? Бог не сумел, он разъединил людей, разбросал их во все концы. А сможет ли человек слабый и смертный совершить это великое дело? Даже если этот человек князь.

Дулеб молчал, и князь Юрий, который сам бы не смог объяснить причины своей откровенности и даже растроганности перед этим спокойным человеком, малость пожалел, что беспричинно начал раскрывать свою душу. А может, и не беспричинно? Прибыл этот человек из Киева, привез такое обвинение князю, а не ведает того, что этот князь при воспоминании о Киеве становится ребенком, малым отроком, который не может забыть теплых ночей над Днепром, неба ласкового, будто материнские глаза, отцовских слез радости, которые каждый раз проливал Мономах, возвращаясь к своим детям.

Но к лицу ли великому князю такие воспоминания? И поймет ли этот человек, что земля не может быть разобщенной, не должна быть разобщенной, точно так же как нельзя разорвать надвое человеческую душу, переполовинить сердце, оставив одну его частицу в сладких и незабываемых краях детства, а другую забросить в суровую даль холодной зрелости.

Дулеб чувствовал себя вельми плохо. Так было с ним разве лишь в Кракове, когда ел Петроков хлеб и обманывал комита с его женой. Но тогда все оправдывалось его любовью к Марии, они оба горели высоким огнем, который дается человеку в молодости и в котором нужно гореть, ибо это жизнь. А тут? Что отстаивал Дулеб в противовес этому странному человеку, который легко переходит от насмешливости к исповеди, раскрывает сокровеннейшие, святейшие свои намерения перед незнакомым, перед врагом, собственно, вступает в не совсем приятный спор с родным сыном при нежелательном свидетеле, да еще и допускает этого постороннего свидетеля в их княжеский разговор, внимательно выслушивает, старается доказать свою правоту не грозным окриком, не угрозами, а рассудительным словом.

К такому бы князю в сообщники, в помощники, в верные слуги, а он к нему — с тяжелейшим обвинением. Да и кто он? Какой из него сообщник и помощник? Что он умеет? Лечить людей? Но ведь они все равно умирают, еще не родился тот, кто мог бы спасти от всех хворостей, а смерть одолеть не дано никому до скончания века.

Князь Юрий, видимо почувствовав, как терзается в душе Дулеб, начал расспрашивать его о лекарстве, о болезнях. Откуда берутся? Чем объяснить, что люди живут на той самой земле, под тем самым солнцем, под теми самыми дождями и снегами, а у каждого есть своя хворость или нет никакой, как вот у него, у князя Юрия, хотя дожил уже до высоких лет. А вот сын Святослав одержим злой хворостью от рождения. Ярослав, которого назвал в честь Ярослава Мудрого, — слабоумен, Борис тих душой и слаб телом, не способен носить меч…

Дулеб не мог ему объяснить. Лечил — и все. Умел увидеть болезнь. Но откуда она и почему? Кто его знает? Это так же, как спрашивают без ответа в священных книгах: есть ли у дождя отец? Кто рождает капли росы? Откуда появляется лед и иней небесный в воздухе — кто его родит? Правда, кое-кто склонен объяснять хворости и здоровье соответствующим влиянием планет. Теплота, холод, влажность и сухость суть составные части человеческой натуры, они зависят от небесных светил и изменяются от их положения. Потому-то и судьба всего живого обусловлена и определена небесными телами и их движением. Тепло и влага обусловливают жизнь и плодовитость, ибо из них все развивается, через них соединяется между собой и укрепляется, а холод и сухость приносят вред, смерть и оцепенение, от них все сохнет и пропадает.

Так плыли они по мутным рекам, которые по неведомым причинам не покрывались льдом всю зиму. Перед самым Суздалем пересели на коней, чтобы согреться и въехать в город торжественно-бодрыми, как и надлежит великому князю с его сыновьями и дружиной, пусть небольшой, зато отборной.

Вырвались из лесов, очутившись на волнистой равнине залесского ополья, чем-то похожего на прикиевское поле Перепетово; может, и выбрали место для города первые беглецы из Киева, пораженные сходством этой земли с родными местами, из которых выгнала их привередливая судьба.

К городу подъезжали уже ночью. Ночь была лунная, морозная, земля сверкала в серебристом воздухе, темные леса беззвучно расступились, выпустили из себя тихую речку Каменку, похожую чем-то то ли на киевскую Лыбидь, а может, на Почайну, а может, еще на какую-нибудь речку из киевской, переяславской, черниговской земли; волнистая равнина мягко переходила за речкой в отлогие, ласковые холмы, которые тоже напоминали словно бы киевские горы, только уменьшенные, и город на этих холмах тоже напоминал Киев своими валами и церквами и длинными лунными тенями от церквей, но Киев уменьшенный, какой-то ненастоящий, игрушечный, хотя, как и в Киеве, все здесь было белое, светлое, тихое, прекрасное. И Дулеб почувствовал, как тужил этот бородатый, высокий человек, ехавший рядом с ним на буланой княжеской кобыле, по далекому Киеву, как старался перенести он на эти холмы образ вечного славянского города, как помогали ему все простые люди, в особенности же те, у кого душа рвалась на оставленные земли предков. Пятьдесят лет провел Юрий на этих землях, дитятей вырванный из краев, где родился, где впервые увидел Днепр и Десну, где, сидя в княжеском возке, слушал шелест дубовых листьев и смотрел на теплые звезды в синем небе. Пятьдесят лет! Страшно подумать. Семь сыновей и две дочери родились у Юрия. Умерла жена, маленькая половецкая хатуна из ханского рода Осенева, умер в прошлом году, идя на помощь Святославу Олеговичу, сын Иван. Это смерти недавние, близкие, чуть ли не вчерашние, а смерть Мономаха? Все сыновья тогда съехались в Киев, чтобы захоронить останки Мономаха в Софии рядом с Всеволодом и Ярославом; Юрий приехал из отдаленнейшей дали. А смерть его матери, княгини Евфимии, женщины простого рода, которую Мономах взял после смерти своей первой жены Гиты, дочери английского короля. Мономаху не могли простить женитьбы на Евфимии, бывшей незнатного рода, ни князья, ни бояре; даже игумены и монастырские летописцы отнеслись к ней с высокомерием, забыв, что перед богом все равны. Рожденная в Киеве, она дожила там свой век, и сын Юрий похоронил ее в церкви Спаса на Берестове, после чего снова должен был отправляться в свои далекие края. Однажды он попытался приблизиться к Киеву хотя бы краешком, выменяв у старшего своего брата Ярополка, когда тот сидел в Киеве великим князем, за часть Ростово-Суздальских земель Переяслав и закрепившись в Остерском Городке, заложенном когда-то еще Мономахом. Однако при Всеволоде Ольговиче этот договор был упразднен, племянник Изяслав тоже не хотел допускать Долгорукого в Переяслав, выгнал оттуда его сыновей, чинил несправедливость за несправедливостью; Юрий, видно, тяжко переживал это, потому-то и посылал сыновей своих на юг, ибо сколько же может сидеть здесь, за лесами и реками, человек, рожденный там, в тепле и ласковости, рожденный, быть может, для великого дела, осуществить которое никогда не поздно?

…Каждый раз, когда ему приходилось приближаться к незнакомому городу, Дулеб переживал двойное чувство. Утомленное дальней дорогой и невзгодами тело жаждало отдыха; он невольно думал об уюте, огне, вкусном ужине, теплой постели, а одновременно с этими обыкновенными желаниями в душе маячило предостережение: там гнездился страх перед неизвестным, невольно хотелось, чтобы этот незнакомый город как можно дольше не приближался, чтобы к нему еще ехать и ехать, чтобы стлался путь коню под ноги еще долго-предолго, чтобы были еще какие-нибудь приключения на дороге, милые сердцу неожиданности, люди, птицы, деревья. Эту раздвоенность чувствовал он и теперь, когда их небольшая свита приближалась к Суздалю. Темные высокие валы суздальские возникли перед ним из волнистой, покрытой вечерней мглой равнины, тяжелые высокие ворота, наглухо закрытые, напомнили Дулебу лук князя Андрея и угрозу молодого князя, которую тот мог осуществить в любое время. Иваница вплотную подъехал к Дулебу, когда всадники столпились перед воротами, прошептал:

— Вот уж! И не думал, что в этих лесах может быть такой город.

Кто-то из людей Юрия застучал в ворота, с заборола крикнули:

— Кто там?

— Князь Юрий с сыновьями! Отворяйте живее!

Ворота громко заскрипели, медленно расползлись их створки, создав узкий проход, в отверстии появился всадник, весь в железе, со щитом и копьем, всмотрелся в прибывших, узнал князя Юрия, поклонился:

— Здоров будь, княже!

И отступил в сторону, пропуская мимо себя князя с сыновьями и их сопровождение. Несколько всадников помчались вперед, видно затем, чтобы известить кого следует о прибытии Долгорукого, сам Юрий ехал медленно, подняв вверх лицо, будто вслушивался в звуки своего Суздаля, впитывал его запахи, купался в лунном сиянии, которое здесь было особенно щедрым и плотным, так, будто собрали его со всех концов и бросили тугими снопьями между валами города, на его белые церкви, на светлые деревянные дома, на княжеский двор, просторный, открытый для всех взоров, с бесчисленным множеством строений, иногда настолько причудливых, что человек непосвященный ни за что не мог понять их назначение.

Перед воротами княжеского двора Юрия с сыновьями встречал тысяцкий Суздаля Гюргий Шимонович. Гюргия еще Владимир Мономах поставил пестовать своего сына Юрия и отправил его с маленьким князем в Суздаль, где они с тех пор и вели жизнь: один — великий князь, другой — его правая рука, его верный слуга, советчик, его замена и все что угодно.

Гюргию было уже около семидесяти лет, но годы не отразились на этом высоком человеке, не согнули его широких плеч, может, не очень посеребрили сединой и светло-русую бороду, хотя этого в темноте Дулеб и не мог разглядеть. Удивило его вельми то, что тысяцкий держался с сугубо княжеским достоинством. Он не поклонился ни сыновьям Юрия, ни самому великому князю, не замечалось заискиваний в его движениях, наоборот, все в нем было наполнено торжественностью, степенностью и чувством собственного достоинства. Он стоял в воротах, положив руку на круглую рукоять меча, спросил как-то по-отечески:

— Как съездил, княже?

На что Юрий без обиды, спокойно, казалось даже, вроде послушно ответил:

— Съездилось, может, и неплохо, да только не доехал, куда хотел.

— В другой раз доедешь, — успокоил его тысяцкий, и трудно было понять, в шутку ли он говорит это или всерьез, и только после этого поздравил по-настоящему: — С возращением тебя и твоих сыновей, княже, ибо возвращение — это всегда счастье и праздник для тебя и для нас.

— Ужин для всех, — коротко велел Юрий, въезжая во двор. — С нами гость из Киева, отец.

— Знаю, — сказал тысяцкий. — Гонец был, сказал. Веление твое, княже, исполнил. Из Владимира доставил того человека.

— Сам приедет, — вмешался князь Андрей, который уже проехал было мимо тысяцкого, а теперь придержал коня. — Не пустят ваших людей во Владимир, послал своего человека. Сильвестру сказано быть здесь, и он будет без никого. К моим людям не дозволю применять насильство.

— Воля великого князя, — напомнил тысяцкий.

— Знаю, и князь Юрий знает.

— Из почтения к велениям великого князя следовало бы того человека стеречь как надлежит, — тысяцкий шел за князем.

— Великому князю суждены одни лишь неудобства от его высокого положения, о почтении помолчим, — заговорил князь Юрий. — Давай ужинать, отец, и не будем портить себе ночь этим беглым монашком, потому что лекарь и так уже испортил мне несколько дней. И еще, видно, испортит немало дней. Верно, лекарь?

— Не знаю, — сказал Дулеб. — Истина требует иногда от человека вещей неожиданных, а то и вовсе невозможных, справедливость точно так же. Знаю лишь одну силу, которая навсегда определила свои требования ко всему сущему, что дает возможность соответственно относиться к тем требованиям, принимая их или отвергая. Догадываешься уже, княже, что сила эта — бог. Я же обыкновенный человек, ничего божьего в себе не имею. Так что же я могу тебе наперед сказать?

Для каждого, кто входил в сени княжеских палат, кто-то невидимый из тайных глубин помещения посылал каждый раз небывалой красоты девушку с серебряным рукомоем, так что даже невозмутимый Дулеб зачарованно переводил взгляд с одного личика на другое, а уж про Иваницу и говорить нечего. Парень просто голову потерял от такого чуда. Тут были высокие, гордые мерянки, сверкавшие северной красотой, чистотой, словно первые снега, были нежные булгарки из-за Волги, огнистоглазые и утонченно-умелые в обращении с вещами, не обошлось без половчанок, гибких, будто зеленый хмель, а над всеми сверкали сероглазой красотой суздальчанки, глаза которых впитали спокойную красоту северного неба, озаряли лицо, царили над ним, были самим лицом, ибо замечал ты лишь эти глаза, а больше ничего.

И за столом, за который сели все, утомленные и изголодавшиеся киевские гости сначала не замечали ни яств, ни напитков, ибо и там прислуживали пирующим только девчата. Еще более красивые, чем те, что были с рукомоями, еще более редкостной и необычайной стати, более же всего удивляло Дулеба то, что ни князья, ни их люди не обращали внимания на красавиц, они словно бы и не замечали их вовсе, — видно, это относилось к обычаям суздальского княжеского дома, может, велось так всегда. Хорошо это или плохо? В киевских пересудах про Долгорукого намекалось недвусмысленно и на суздальский разврат, и вот эти прислужницы, казалось бы, должны утвердить Дулеба в этом убеждении, однако он сам, не зная почему, склонен был видеть здесь лишь чистоту, целомудрие и неомраченную красоту, к которой человеческая душа никогда не может быть равнодушна.

Что же касается Иваницы, то этот избалованный женским вниманием и благосклонностью парень, привыкший к таинственности в этих делах, был потрясен, ошарашен, растерян до предела, еще там, в сенях, показалось ему, что это для него выставили сразу столько молодых и прекрасных суздальчанок, чтобы выбирал, которая понравится более всего, или чтобы кто-нибудь из них выбрал его, потому что он — самый молодой и пригожий, к тому же еще он прибыл из далекого Киева, который должен был бы светить своими золотыми соборами этим заброшенным за безбрежные леса людям, даже в их снах. Однако девчата не торопились выбирать Иваницу, они оставили его без внимания там, в сенях, не обращали внимания и здесь, за столом, хотя сюда входили и другие, новые и новые девчата, угощая всех, кто сидел за столом, не выделяя даже самого великого князя Юрия, а не только какого-то там безымянного отрока киевского.

Достойным удивления было еще и то, что старый тысяцкий Гюргий стоял в конце стола, не садился, не собирался ни есть, ни пить, одновременно будучи здесь старшим не только над слугами, но и над князем, потому что сам Долгорукий почтительно обратился к нему за разрешением начать трапезу.

Тысяцкий наклонил в знак согласия голову, кивнул чашнику. Тот встал и тоже спросил не у Юрия, а у тысяцкого:

— Дозволишь, отец, сказать слово?

— Скажешь.

Чашник, принимая из рук то одной, то другой прислуги жбаны с питьем, с надлежащим умением и знанием разлил напитки каждому по вкусу и принялся рассказывать новую свою притчу, ясное дело, снова про коня и про князя:

— Жил на воле дикий конь-тарпан и бегал так быстро, что даже травы не успевали склониться у него под копытами, однако никогда не мог тарпан превзойти в быстроте оленя, бегавшего еще быстрее, и тогда конь пришел к человеку и сказал: «Помоги мне». — «А как помогу тебе? — спросил человек. — Ведь у тебя четыре ноги, а у меня лишь две». — «Сядь на меня, — сказал конь, — и вложи удила мне в губы и помоги догнать оленя».

Человек так и сделал. Сел на коня, вложил ему в рот железные удила, и конь догнал оленя.

Не забывай, княже, что мы твои кони, не бойся вкладывать удила нам в уста и будь всегда здоров, княже!

— Будь здоров, княже! — крикнули все.

— Будь!

— Будь! — крикнул и князь Андрей.

Только Ростислав, которому не вельми была по вкусу такая, по его мнению, слишком простецкая похвальба, не подал голоса, прикрыв серебряным кубком пренебрежительную улыбку.

Иваница же, огорченный невниманием суздальчанок и воспользовавшись веселым криком, поднявшимся за столом, попытался было ущипнуть одну из девчат, сделал это, как ему показалось, с такой ловкостью, что и сама девушка не заметила, чья это рука прикоснулась к ней, однако от всевидящего глаза князя Андрея ничто не могло укрыться, он замечал все и, когда выпил за здоровье своего отца, наклонился к Дулебу:

— Знай, лекарь, что мы часто с дружиной и с женами веселимся, но ни вино, ни жены нами никогда не овладевают до беспамятства. Вели своему человеку, чтобы не распускал рук.

— Он волен услышать это не только от меня, но и от князя.

— Лекарь, — заговорил Долгорукий, видно заприметив, что между Дулебом и князем Андреем завязывается новая стычка, — будь веселее за столом, у нас не любят хмурых людей. Хмурым никогда не верим.

Дулеб улыбнулся.

— Вот так! — воскликнул Юрий. — Налейте-ка лекарю суздальского нашего меду!

— Я улыбнулся, вспомнив слова одного святого человека, — сказал Дулеб.

— Такие слова всегда поучительны, — с вызовом, показавшимся неуместным и ему самому, промолвил князь Андрей.

— Что же сказал святой человек? — вяло поинтересовался Ростислав, который изнывал от тоски за столом, еще только сев за него, и не скрывал ни от кого своей тоски.

— Сказал, что тот, кто занимается лишь разглагольствованиями, скаканием и ржанием, уподобляется жеребцу.

— Это не наш святой, — засмеялся Юрий. — Ибо почему бы он должен был так пренебрежительно относиться — не говорю уже к человеку — к жеребцу! А ну, чашник, не найдется ли у тебя чего-нибудь про жеребца?

— Про суздальского? — охотно вскочил чашник.

— Про суздальского!

— Притча такая. Да и не притча это, а быль. Продал один наш боярин, а кто — не скажу, боярину киевскому, а какому — тоже не скажу, ибо не бояре суть важны здесь, — продал, стало быть, наш боярин боярину киевскому буланого суздальского жеребца.

— Того, от которого моя кобыла? — прищурил глаза Юрий.

— Может, и того. Ну, продал, и отвели жеребца в дальнюю даль, за Днепр, на сочные да сладкие травы, слаще которых, говорят, нет в целом свете. Это так говорят, а я не знаю, ибо конем не был, если стану когда-нибудь, то, может, и попробую, тогда и другим скажу, какие это травы. Ага. Вот и стал пастись этот наш жеребец на тех травах да лакомиться, а уж где жеребец, то там и кобылица, ибо для того же и жеребец, чтобы возле него кобылицы были, а тут еще и жеребец, купленный для известной работы, без которой перевелось бы все конское племя. Так. Долго ли, коротко ли все это было, с весны началось, а там и зима, и снега, и занесло наш залесский край снегами так, что и птица не пролетит. Но вдруг заржало, затопало возле боярского двора, застонала земля, ударили копытами в дубовые ворота. Выбежал боярин, взглянул: его жеребец! Пробился сквозь снега, оброс длинной гривой, одичал и разъярился, а дорогу домой нашел, сбежал со сладких пастбищ, да только бежал не в одиночестве, а заманил с собой сотню, а то и целую тысячу киевских кобылиц — может, вывел с той земли всех боярских кобылиц, уже и неведомо, что он там им наворковал в уши на своем конском языке, а только отважились они пойти в другую землю, послушно следуя за своим повелителем. Вот каким был суздальский жеребец!

— Да и еще ведь есть такие? — весело спросил князь Юрий.

— Сколько хочешь, княже.

— Есть, да и еще будут!

Они сидели долго, встали из-за стола оживленные, веселые, даже Ростислав малость расшевелился и согнал с лица кислую усмешку. Дулеб пошутил, что перестает уже быть лекарем, ибо стал чревоугодником, а Иваница нетерпеливо выжидал, когда освободится от пристальных княжеских глаз и пойдет спать, куда ему укажут, следуя за одной из тех девиц, которые будут нести свечу сквозь длинные темные переходы; чем длиннее будут переходы, тем больше вероятности, что по дороге может случиться что-нибудь приятное.

Снова распоряжался всем темнолицый Гюргий — тысяцкий, который, когда была убрана половина свечей, в полутьме казался живой окаменелостью, и если бы кто-нибудь сказал, что живет этот человек на земле уже девятьсот лет, подобно библейскому праотцу, то вряд ли кто-нибудь стал бы против этого возражать.

— Тебе, княже, приготовлены кони, — сказал тысяцкий Долгорукому.

— Поедем со мной, — обратился Юрий к Дулебу и Иванице. — Здесь оставаться не хочу. Спрячу вас в Кидекше.

— А что это такое — Кидекша? — отважился спросить Иваница, будучи не в состоянии подавить свое разочарование. Снова куда-то ехать, бросать тепло, уют, бросать этих белолицых, глазастых, тонкостанных! Зачем и ради чего?

— Кидекша — село над Нерлью, а в нем — двор мой. Там спокойнее и надежнее. Спрячу вас там. Ибо исчезновение ваше для меня и нежелательно и невыгодно. Вы исчезнете, а обвинение останется. А зачем оно мне? Сам ты выдумал, лекарь, обвинение, сам и снять должен.

— Веришь, что сниму? — взглянул на князя Дулеб.

— Не верю, а знаю. Мы с тобой в этом деле равны. Ты никогда не видел монашка, и я тоже не видел. Равно как и сына дружинника.

Ехали в темноте молча. Кони шли легко и охотно, дорога показалась короткой — еще не успели оставить за собой суздальские ворота, как забелели на высоком берегу над тихой речкой каменные строения, видно по всему — еще и не законченные, не огороженные валами, ничем не защищенные, но если присмотреться вблизи, то довольно неприступные сами по себе: толстые могучие стены, высоко от земли узенькие окошки-бойницы, непробиваемость и непроницаемость, будто в лице слепого.

Не сказал бы Дулеб, что ему хотелось провести ночь (да и как знать, одну лишь только ночь!) в таком месте; немного успокаивало присутствие князя Юрия, которое могло обернуться и к лучшему, и к худшему тоже. Еще более мрачным предчувствием наполнилось его сердце, когда подъехали они к каменному княжескому жилищу. Здесь не было торжественных приветствий, не выходил навстречу тысяцкий или княжеский тиун, коней отпровадили те, кто ехал с ними да с князем, тяжелые, кованные железом двери открыли чьи-то невидимые руки, в просторных сенях не было ни одной живой души, лишь горели толстые восковые свечи, горели каким-то красным огнем, пуская поверх заостренного пламени черные хвосты дыма, которые плотными свитками двигались в темном пространстве над головами тех, кои вошли, угнетая их своей тяжестью.

И вдруг метнулось из тихой темноты что-то белое, взмахнуло странными, цвета светлой меди волосами, крикнуло: «Отец!» — уже повисло на шее у князя Юрия, а он неумело расставил руки, наклонился, стоял неуклюже и растерянно, так, словно боялся уронить на землю это белое существо, чтобы оно не разбилось, будто хрупкое заморское стекло.

«Отец!» — крикнуло оно еще раз, и засмеялось, и закрыло бородатое лицо Юрия своими медными волосами, такими мягкими и ласковыми, что Дулеб даже на расстоянии почувствовал их мягкость и ласковость, про Иваницу же лучше умолчать, ибо что здесь скажешь!

Тогда Юрий, опомнившись, легко поднял девочку, поставил ее между собою и Дулебом, сказал:

— Дочь моя. Княжна Ольга. Должна бы спать уже, да не спит. А это, Ольга, лекарь из Киева, Дулеб.

Дулеб поклонился.

— А это Иваница.

— Вот уж! — вздохнул Иваница, не зная, куда спрятать свои руки, такие ловкие и умелые всегда, когда приходилось иметь дело с девчатами, и вовсе ненужные сейчас, перед этой тоненькой девочкой в наброшенной на плечи белой шубейке, мягкой и пушистой, с невиданными светло-золотистыми волосами и проницательными детскими глазами, перед которыми чувствовал себя совершенно безоружным и словно бы нагим, что ли.

— Ты приехал, чтобы взять меня с собой? — спросила Ольга голосом ломким по-детски, но уже с подлинно женским оттенком привередливости. — Ты же не был у князя Ивана. Возвратился, чтобы взять меня с собой?

— Не доехал. Да и не знаю, выберусь ли теперь. Есть дела, которые не могут ждать.

— Ты поедешь и возьмешь меня с собой.

— Где Евфимия? — спросил Юрий.

— Я здесь, княже.

Из темноты выступила еще одна девушка, чуточку старше Ольги, такая же высокая и тонкая, но чернявая, малость даже суровая с виду. Она поцеловала князя в щеку, Юрий обнял ее.

— Вторая моя дочь, княгиня Евфимия, весной обручена в Москве с князем Олегом Святославовичем. Живу здесь с дочерями. Сыновья сами собой распоряжаются. Уже взрослые. А князь стар. Вот так, лекарь, живем мы. А теперь будем спать. Доброй ночи.

— Доброй тебе ночи, княже. Удивляюсь не тому, что у тебя много детей, а что такие они все неодинаковые.

— А как думаешь: лучше это или хуже?

— Наверное, лучше. Потому что на свете ничего одинакового нет и не должно быть.

— С детьми не так это. Хочется, чтобы все были одинаковы. Одинаково мудры, одинаково счастливы. Ну, да бог все делает по-своему. Вас проводят.

Князь хлопнул в ладоши, но Ольга схватила ближайший трехсвечник, очертила светлый полукруг между темнотой, из которой должен был показаться кто-то из слуг, и киевскими гостями, сказала отважно и словно бы с вызовом:

— Я провожу!

— Негоже, сестра, — заметила Евфимия, которая, наверное, давно уже привыкла к положению княгини и была здесь, в этом недостроенном, одиноком пристанище Юрия, хозяйкой.

— А почему? — удивилась Ольга. — Княже, разве в этом есть что-нибудь плохое?

Юрий с улыбкой махнул рукой неведомо кому: то ли дочери своей, то ли слугам, которые должны были появиться, а может, и стояли здесь в неосвещенном углу гридницы.

— Пошли, — позвала княжна Дулеба и Иваницу и пошла впереди, гибкая и юркая, в белом одеянии, легко и умело неся тяжелый трехсвечник.

— Может, я понесу? — вырвался вперед Иваница. — А то ведь тяжело…

— Сама сумею. Ты очень неуклюж для свечей. Дохнешь и погасишь.

Иваница отстал, пристыженный и растерянный, потому что ему впервые в жизни пришлось разговаривать с княжной.

— Вот уж! — огорченно вздохнул он.

— Ты правда лекарь? — спросила Ольга Дулеба.

— Лекарь.

— Из Киева?

— Из Киева.

— И приехал, чтобы исцелить моего брата?

— Брата? — Дулеб не мог понять, о чем говорит Ольга.

— Князя Ярослава, брата моего. Знаешь про его немощь?

— Я верно приехал из Киева к князю Юрию, но… — Дулеб запнулся, не зная, что говорить; эта девочка поражала неожиданностями, она жила в мире, не подвластном законам мира взрослых, там еще не действовали жестокие силы необходимости, там царила чистота, и мог ли он вот так сразу, несколькими словами омрачить ее чистую душу только на том основании, что все на свете рано или поздно должно было служить поискам истины?

— Я покажу тебе Ярослава, лекарь. Князь Юрий не будет знать. А если и узнает, так ничего, он добрый. Князь Юрий — добрейший из всех князей, и среди людей — тоже добрейший. Правда же, лекарь? Ты давно знаешь князя Юрия?

— Несколько дней. Но кажется мне, что уже давно знаю, будто от самого своего рождения знаю твоего отца.

— Ярослав тоже добрый. Он добрейший из всех моих братьев. Ты увидишь, лекарь. Сюда.

Она смело толкнула высокие тяжелые двери, просунула за двери руку с подсвечником, наклонилась туда, махнула свободной рукой Дулебу с Иваницей, чтобы шли за нею, вошла в высокую белокаменную, как все здесь, палату. Они послушно и отважно пошли вслед за ней, но на пороге оба остановились, пораженные тем, что открылось их глазам.

В большой, сложенной из тяжелых каменных глыб пристенной печи с гулом и треском пылали дубовые дрова, освещая красным светом просторную и неизвестно отчего мрачную палату, в которой поражало сугубо княжеское презрение к подлинному назначению вещей. Возле печи, прямо на каменном полу, выставлены были серебряные кубки и ковши, словно бы для того, чтобы улавливать своей причудливой чеканкой отблески дикого огня, а посредине палаты на большом столе стояли сапоги. Деревянное ложе под стеной было пустым, а все покрывала и скоры, которые должны бы лежать на постели, были беспорядочно развешаны на той же самой стене. В изголовье ложа вместо подушки стоял толстенный пень с прибитым на самой середине сруба человеческим черепом. На другой стене черным углем было изображено разнообразное оружие: топоры, мечи, копья, луки, шестоперы, бутурлики; между этим нарисованным оружием нацеплена была на огромный железный крюк пергаменная толстая книга, стол для чтения лежал перевернутый в углу возле обтянутой ромейской драгоценной паволокой, отороченной горностаевым мехом посудины для отправления естественных надобностей.

И среди этого мрачного беспорядка, не обращая внимания на тех, что вошли в палату, слонялся хозяин жилища, сын Долгорукого Ярослав, как об этом сказала Дулебу княжна Ольга, на его княжеское происхождение указывала и эта палата, и серебряная посуда, выставленная возле огня, и дорогие меха, развешанные на стенах, и сапоги, стоявшие почему-то на столе, и дорогая, тканная золотыми грифонами хламида, наброшенная на плечи князя, поверх белой полотняной одежды. Сам же князь Ярослав не имел в себе ничего славянского, — это был настоящий половец, невысокий, широкоплечий, узкоглазый; с реденькой черной бородкой и острыми, как стрелы, усами. Босой, поднимаясь на цыпочки, словно бы подкрадываясь к невидимой добыче, с хитрым сверканием в черных глазах, зацепив железной кочергой огромное обугленное полено, которое немилосердно дымило, он прокрадывался куда-то в дальний угол палаты, продвигался не прямо, а зигзагообразно, тащил по белому каменному полу черное полено, прочерчивая кривую своего путешествия, рассеивая вокруг дым и чад.

— Брат мой князь, — позвала его сестра, — мы в гости к тебе.

Ярослав съежился, сделал вид, что ничего не слышит, и завертелся вокруг стола со своим поленом, то проталкивая его вперед, то быстро отскакивая в сторону.

— Князь Ярослав, ты меня слышишь? — подошла к нему вплотную Ольга.

— А? Что? — встрепенулся тот. — Кто здесь? Это ты, Оленька?

— Брось ты полено в огонь, зачем оно дымит?

— Считаешь, что нужно бросить?

— Да.

— Так я брошу. Вот только протолкну его. Знаешь куда?

— В огонь.

— И верно. Все идет в огонь. От огня ничего. Один лишь дым. А в огонь — все!

Он схватил полено руками, отнес его к печи, швырнул в огонь, возвратился к сестре, вытер руки о свою хламиду, тканную чистым золотом.

— Вот и приехал к тебе лекарь, брат мой князь, — сказала Ольга, и Дулеб прошел вперед от порога, чтобы показаться князю.

— Лекарь?

— Лекарь из Киева.

— Ты из Киева? — спросил Дулеба Ярослав.

— Из Киева.

— В Киеве живет Ярослав, прозванный Мудрым. Я тоже Ярослав.

— Он давно не живет, — сказала ему сестра. — Ярослав Мудрый умер. В Киеве похоронен, в святой Софии, в мраморной корсте белой, а на ней цветы и птицы высечены, как на суздальских соборах.

— Ярослав Мудрый в Киеве, а я в Суздале. А почему назвали меня Ярославом? Чтобы мудрым был? Мудрость передается в третьем колене.

Он начал загибать пальцы на руке:

— Всеволод — первое колено. Мономах, дед мой, — колено второе, а третье — князь Юрий, отец мой. Вот он и должен был называться Ярославом, а не я. Ты, лекарь, все знаешь. Зачем меня назвали Ярославом? Для глумления?

Дулеб молчал.

— Почему молчишь? Приехал из Киева, должен говорить!

— Не знаю, что молвить, — тихо сказал Дулеб. — Не мое дело вмешиваться в дела высшие, хворости насылаются не людьми, имена же даются людьми. Разбираюсь в хворостях, в именах — нет.

— Не говори покорно, ибо напоминаешь мне о моей собственной покорности, которой стыжусь и которую ненавижу. Вспомнил о делах высших, а чьи они?

— Княжеские, — вмешалась Ольга, — ты князь и княжеского рода.

— А почему я князь?

— Потому что родился им.

— Разве можно князем родиться?

— Все зависит от воли бога, брат мой князь.

— Почему ты называешь меня братом?

— Потому что я твоя сестра.

— Не знаю тебя. И никого не знаю. Имею одного лишь брата по имени Китан. Ты слыхал о нем?

— Это наш брат князь Андрей. Китаном называла его покойная мать.

— Не знаю князя Андрея. Никого не знаю. Ибо вы русские, а я половец. Я половецкий хан Семичуга.

— Хан Семичуга умер этим летом.

— Я не умер. Я спрятался в грозе, а потом упал на землю и прополз в травах ящерицей и очутился тут, чтобы не дать вырубить липы. Когда вырубят липы, не будет меду, а я люблю мед. Липы беззащитны. Они вырастают медленно, намного медленнее, чем люди. Поэтому каждому, кто срубит липу, нужно отсечь голову и прибить ее к пеньку. Вон тот пенек, ты видишь его?

— Нельзя допускать жестокость, князь мой брат, бог покарает тебя за жестокость, ты не захочешь гневить бога.

— Бог не карает никого, и бог никогда ничего не делает, только люди, людям суждено делать что-нибудь злое или доброе. В этом их назначение, их радость, их извечное проклятье. Ибо если что-нибудь делаешь, непременно при этом кого-то обижаешь. Я не допущу, чтобы обижали деревья. Потому что они беззащитны.

— За деревья нужно молиться.

— А что такое молитва? Слово для слов. Сплошная безвыходность. Бог заперт в молитве навеки. Он не имеет выхода оттуда. Он освещается изнутри, будто изумрудная раковина, а внешне его не видно и не слышно, и его никогда нет. Одни слова. Поэтому люди сами должны всему давать толк. Вот видишь череп? Это предостережение всем. Я долго не мог найти себе череп. Мне прислал его из Киева Петрило. Восьминник Петрило. Ты не знаешь его. Он добр ко мне. Всегда присылает подарки из Киева. Ты видел Петрилу в Киеве, лекарь?

— Да, — ответил Дулеб, не зная, как ему относиться к этому полоумному князю, — мы были с ним на обеде у Ивана Войтишича, воеводы.

— Ты, Олюня, не знаешь Петрилу. Это тот, что убил боярина Кучку в Москве. Наш отец простил его.

— Князь Юрий всем прощает. Он добрый.

— Добрый? Зачем же послал на смерть моего брата Ивана?

— Разве он хотел ему смерти? Он послал братьев Ивана, Андрея и Ростислава, в помощь Святославу. Я рассказывала тебе об этом не раз.

— Рассказывала? Не знаю.

Ольга прыгнула на стол, примостилась там, поставила свечку на краю.

— Ты знаешь князя Юрия. Он хочет, чтобы всем людям было одинаково.

— Никогда одинаково всем не будет! — горячо воскликнул Ярослав. Никто не в состоянии дать всем сразу одинаковую землю. Ни землю, ни воду, ни даже воздух. Одни дышат зелеными ветрами равнин, другие — тягостными испарениями болот, третьи — гнилью лесов. За что тогда умер мой брат Иван?

— Говорю же тебе, князь мой брат, что к отцу нашему прислал в то лето письмо бывший заклятый враг Святослав Ольгович. Писал: «Брата моего Всеволода бог взял. Игоря Изяслав захватил. Иди в русскую землю, в Киев! Смилосердствуйся! Высвободи брата, а я тебе буду, надеясь на бога и силу животворящего креста, помощником». Тогда и послал князь Юрий полки с Иваном, братом твоим.

— А его отравили Ольговичи.

— Он простудился и умер.

— Они его отравили, там всех травят, я знаю. Вот лекарь скажет, он знает. Лекарь, скажи, в Киеве всех отравляют?

— Дивен твой вопрос, княже, — стараясь не раздражать полоумного, сказал Дулеб.

— Не умеешь ответить? Боишься? А ты не бойся. Князь Юрий, отец мой, добрейший среди князей, а я — добрейший среди его сыновей. Не нужно и спрашивать никого. Все это знают. И в палатах наших всем всегда лучше всего. Тут едят четыре раза в день, каждый засыпает, когда захочет, и спит, где ему захочется. И всюду здесь есть все, что нужно. Видишь, вон там, в паволоке и горностае, это для княжеского зада. Ибо и он имеет свой нрав.

Ольга соскользнула со стола, схватила свечник, взмахнула им перед лицом Дулеба.

— Оставим его!

Вывела обоих в переход, указала на дверь:

— Там будете спать. Брата не бойтесь. Он добрый.

И ушла, забыв посветить им.

Однако оказалось, что в их помещении точно так же горели, постреливая, дубовые дрова в пристенной печи, и в красных отблесках огня увидели они свои постели, мягкие и чистые, увидели стол, с питьем и кубками, лавки, застланные медвежьими шкурами.

— Вот уж! — обрадованно бросился к постели Иваница. — А то уж я думал, что на этом свете не посплю никогда на мягком да в тепле! Как можешь выдерживать, Дулеб, все это?

Дулеб почти не спал остаток этой ночи. На короткое время провалился в безмолвие забытья, но сразу же и вынырнул оттуда, немного полежал, следя за тем, как угасают последние угольки в недавно еще буйном костре, потом потихоньку оделся и вышел в переход. Долго блуждал впотьмах, какие-то двери попадались у него на пути. Он без колебания толкал их, проходил дальше, одно время ему показалось, что он кружится на том же самом месте отчаянно и безнадежно. Но именно тогда, толкнув еще какую-то дверь, очутился под рассветным небом.

Под ногами у него был снег. На белой земле стояли белые, призрачно длинные княжеские палаты, внизу спокойно темнела река, а за рекой поднимался лес, взъерошенно-седой снизу, в стволах, и девственно-зеленый в верхушках, сочные краски которых не приглушались ни снегом, ни предрассветной мглой.

Все было будто знакомым Дулебу давно-давно… Он в самом деле когда-то побывал в похожем месте. Только там был не дворец, а простая хижина охотника, и под высоким берегом текла другая река, и стоял он тогда под рассветным небом, ожидая солнца, не один, а вдвоем с Марией. А перед тем у них была ночь в хижине среди снегов, и тело Марии тоже было белое, будто снега вокруг, только не холодные, а горячие-горячие снега. Это относилось к явлениям противоестественным, такого быть никогда и не могло, он не хотел поддаваться воспоминаниям; навеки утраченное прошлое вызывало в его сердце лишь тупую боль и полнейшее равнодушие к жизни, а ему нужно жить, если и не для самого себя, то хотя бы для завершения дела, на которое натолкнул его случай, а теперь вдохновляло стремление послужить истине.

Топот копыт вырвал Дулеба из тяжелых раздумий. Несколько всадников ехало по суздальской дороге. Все вооруженные, в шеломах, с круглыми щитами, на отборных конях; впереди, на белом, как рассветная мгла, коне, в золотом панцире поверх княжеских мехов, скакал князь Андрей, а рядом с ним, на невысокой лошадке, без оружия, но одетый почти в такие же, как у князя, теплые и пушистые меха, подпрыгивал круглолицый, круглоокий парнишка, которого Дулеб при других обстоятельствах принял бы за одного из сыновей Юрия, столь непохожи были они все между собой, однако теперь он догадался, что князь Андрей сопровождает в Кидекшу не кого-то из своих братьев, а, видно по всему, того беглого монашка Сильку, на которого падает подозрение в убийстве князя Игоря. Силька — это должен был быть непременно он, — когда проезжали мимо одинокого Дулеба, резанул по нему взглядом, видно предчувствуя все тяжкое для себя от этого незнакомого человека. Дулеб точно так же пристально взглянул на бывшего монашка, надеясь сразу увидеть в нем нечто явственно преступное, но ничего не заметил, наоборот, округлость, которой отмечено было не только лицо Сильки, но и вся его фигура, придавала парню мирный и ласковый вид, глаза его, зоркие, пытливые, любопытные ко всему, не имели в себе предполагаемого нахальства; еще заприметил Дулеб: у Сильки не было при себе никакого оружия, даже обыкновенного ножа у пояса, да и пояса не было — то ли князь Андрей предусмотрительно забрал у него оружие, то ли парень, быть может, и не носил его никогда, во что легко верилось, принимая во внимание его монашество, но вовсе не согласовалось с нынешним его положением приближенного летописца княжеского, ибо быть летописцем у такого князя, как Андрей, означало быть участником всех походов, вооруженных стычек, побед, поражений, то есть дел, которые решаются прежде всего оружием.

Князь Андрей, проезжая мимо Дулеба, взмахнул трехпалой красной рукавицей, с добродушием, неожиданным для него, в особенности если вспомнить обещание прибить лекаря к воротам и расстрелять собственноручно из самого тугого в Суздале лука. И этот примирительный взмах трехпалой рукавицы, тихое заснеженное утро, далекие загадочные боры, напоминавшие ему о сладчайших днях его молодости, озаренной незабываемой, хотя и краденой любовью, — все это наполняло сердце Дулеба бодростью, молодой силой, и он подумал, что, собственно, его жизнь не только в прошлом, ибо никогда не поздно творить добро и служить высокой человеческой справедливости.

С таким настроением он возвратился в палаты, чтобы найти князя Юрия и вместе с ним начать допрос беглого монашка Сильки.

Они собрались не в гриднице, большой и неуютной, а в повалуше, где князь Юрий и спал и работал. Там было неширокое отшельническое ложе, заботливо накрытое узорочьем, был стол посредине для трапез, а вдоль стен стояло еще несколько столиков для письма и чтения с поставленными на них большими книгами. Еще множество книг громоздилось стопами прямо на полу; на стене, над огромной печью, в которой жарко пылали дубовые дрова, был высечен белый лев, готовый к прыжку; над ложем прикреплено большое серебряное распятие тонкой, мастерской работы. Не было здесь стульев с высокими спинками, а стояло несколько более длинных и совсем коротеньких скамеечек, накрытых мягким мехом; это создавало уют и какое-то ощущение простоты, а все книги и многочисленные столики для письма и чтения делали помещение похожим на покой мудреца, высокоученого монастырского настоятеля или высокого иерея церкви, отдавшегося наукам, но ничего общего не имели с княжением, властью, суровыми государственными делами.

Правда, живописный беспорядок и та нарочитая, словно бы показная небрежность, с которой хозяин помещения относился к вещам, каждая из которых представляла незаурядную ценность, сразу же указывали на то, что здесь поселился человек не простой, даже необычный, ибо кто же другой бросил бы на каменный пол книги, за каждую из которых можно было купить несколько сел, а то и небольшой город?

Собственно, Дулеб даже не заметил отсутствия сугубо княжеских признаков в помещении Долгорукого; ему понравилось вот так сесть среди книг, возле живого огня, который весело трещал, заглушая половину молвленных слов, возможно слов несущественных, ибо всегда значительная часть сказанного людьми не имеет значения и должна считаться если и не вредной, то, по крайней мере, ненужной. Однако князь Андрей, который тоже поставил необходимым условием свое присутствие на допросе Сильки, не разделял Дулебовых восторгов, ибо сразу же спросил отца:

— Почему не в гриднице, княже?

— Хочу здесь, — сказал Юрий, — грех будет, ежели этот человек скажет неправду в моем жилище, где я уже не князь, а просто человек, как и все. Будешь говорить правду, Силька?

— А пошто мне врать? — удивился Силька, которого князь Андрей привел с собою и оставил тем временем стоять у двери. Сам сел рядом с отцом, тогда как Дулеб примостился на маленькой скамеечке, возле большой, богато украшенной книги, в которой с немалым удивлением узнал один из известных латинских кодексов.

— Пускай сядет перед нами, — предложил князь Андрей, — хотя и не знаю, долго ли будут длиться твои расспросы, лекарь.

— Должен стоять, как бы долго мы ни спрашивали, — сказал Долгорукий. — Кто сидит, становится равным с нами. Или ты хочешь примкнуть к лекарю, сравняв меня с этим человеком, на которого падает такое подозрение?

Силька метнул глазами туда и сюда, шевельнулся не столько испуганно, сколько удивленно, однако смолчал, то ли от учтивости, то ли ожидал, в чем же его обвинят, или же и в самом деле чувствовал провинность.

— И нужно все записывать, — выдвинул требование князь Андрей. — Хотя ты, княже Юрий, и не признаешь подробных записей, но здесь без них обойтись негоже.

— Я запишу, — подал голос Дулеб. — Иваница должен принести приспособления для письма. Пошел искать коней. Там мои пергамены.

— Должен бы беречь их с большим тщанием, — улыбнулся князь Андрей.

— Пребываю под рукой великого князя, — стало быть, незачем беспокоиться о чем-либо.

— Верно судишь, — похвалил его Долгорукий. — Тебе же, князь Андрей, ведомо, что в Суздале много лет, еще до твоего прихода на свет, ведутся подробные судебные книги. Не поощряю к писаниям подробным о быте и действиях повседневных княжеских, потому что для значительных случаев достаточно упоминаний кратких и исчерпывающих; обрисовывать жизнь в подробностях не следует, потому что подробности в большинстве своем позорные и грязные. Судебные же случаи каждый раз новые, потому их следует записывать для памяти потомков, а также для государственных порядков, ибо государство должно стоять на правде и благородстве.

Иваница принес письменные принадлежности, Дулеб приладился писать, кивнул Иванице, чтобы тот сел рядом с ним.

— Мы с Иваницей ведем это дело сообща, поэтому дозволь, княже, чтобы он присутствовал при сем.

Долгорукий молча кивнул в знак согласия, князь Андрей гневно шевельнулся, почувствовав себя оскорбленным тем, что его уравняли с простым слугою, но смолчал, надеясь надлежащим образом поквитаться с лекарем во время допроса Сильки, где два князя, вне всяких сомнений, должны были превзойти двух незнатных защитников сомнительной справедливости из Киева.

— Подойди ближе и встань вон там, — велел Долгорукий.

Силька послушно приблизился, остановился как раз между князьями и теми двумя из Киева. Но спросить его ни о чем не успели, потому что неслышно приоткрылась тяжелая дубовая кованная железом дверь и в палату проскользнул половчанин. Босой, в белой полотняной одежде, с накинутой сверху хламидой, тканной золотыми грифонами в кругах, он быстро пробежал мимо князей, подскочил к огню, выхватил пылающее полено, перебросил его в ладонях, швырнул назад в огонь, только после этого взглянул на тех, кто сидел в палате, еще больше сузил свои половецкие глаза, крикнул клекочущим, будто у настоящего степняка, голосом:

— Китан!

Князь Андрей встал, подошел к Ярославу, обнял брата.

— Не хотел тебя будить, брат, думал, спишь еще.

— А я не сплю. Никогда не сплю. Покуда спишь, много зла творится на свете. Не могу спать. Князь Гюргий скажет тебе про это. Пока спишь, могут приехать люди из Киева, а Киев всегда имеет недобрые намерения. Не был никогда в Киеве лишь из-за лености своей, а ты, брат, был и можешь подтвердить справедливость моих слов.

— Сын мой, — обратился к нему князь Юрий, — пойди в свою палату, у нас неотложное дело. По окончании князь Андрей заглянет к тебе.

— Не знаю Андрея. Это Китан! А ты не Юрий, и не Гюргий, и не Дюргий, а Дюр, как называла тебя моя покойная мать. Ты же называл ее Фро, что означает дождь или щедрость. Забыл, княже? А что такое Дюр по-половецки? Тоже забыл?

Ярослав быстро заговорил по-половецки, князь Юрий ответил ему такой же скороговоркой, к ним присоединился и князь Андрей, и вот уже перед Дулебом и Иваницей были словно бы настоящие половцы, даже Силька немало удивился такому неожиданному перевоплощению. Князья говорили горячо, гневно, они переубеждали в чем-то друг друга, хотя и бессмысленным казалось убеждать в чем-либо полоумного Ярослава, который метался по палате, сверкая своими грифонами и хищно поблескивая узкими половецкими глазами; наконец отец и сын победили безумного, он еще раз обежал палату, подскочил к Сильке: пристально посмотрел ему в глаза, прикоснулся пальцем к груди, сказал почти шепотом:

— Опасности обвинений и суда хоть и людские, но насылаются дьяволом. Средства же дьявола неисчерпаемы, так и знай. А ты не виновен! Не виновен! Не виновен!

Он намеревался еще раз возвратиться к отцу и брату, но от двери его позвал тонкий, серебряный голос:

— Брат мой князь, жду тебя давно уже, а ты не идешь.

Никто не видел, когда вошла княжна Ольга, теперь все повернулись к ней, глаза отдыхали на тоненькой белой фигуре, все купались в серых водах необычайных глаз, а безумный Ярослав подбежал к сестре, упал перед нею на колени, поцеловал ноги, закричал:

— Веди меня отсюда, веди, Олюня-сестра!

И они вышли, оставив после себя какое-то чувство смущения, внезапно выведя всех тех, кто сидел здесь на положении судей, из состояния угрожающей торжественности в будничную растроганность. Силька малость взбодрился неожиданной поддержкой странного князя-половчанина, хотя до сих пор еще не мог взять в толк, в чем его могут обвинять.

Дулеб с Иваницей очутились как бы посредине между князьями и обвиненным Силькой. Вторжение безумного Ярослава еще больше подчеркнуло их неопределенное, можно даже сказать, двусмысленное положение.

Дулеб вписал в свой пергамен: «Каждый — это либо тиран, либо — раб. А те, кто посредине, терпят отовсюду».

— Спрашивай, лекарь, — подал наконец голос князь Юрий, — а то уже начал писать, хотя еще и нечего записывать, в этом ты превосходишь даже князя Андрея.

— Записываю мысль, которую грешно было бы забыть.

— Правду сказал философ, что открытие письма ослабило людям память. Можешь начинать, лекарь.

— Тебя зовут Сильвестр, Силька? — спросил у парня Дулеб.

— Да.

— Ты из Киева?

— Из Киева.

— Был монахом в монастыре святого Феодора?

— Послушником.

— Как же ты мог стоять привратником, не имея монашеского сана?

— Не стоял я при воротах.

— Объясни.

— Не стоял, — сказал Силька и метнул туда и сюда своими пытливыми глазами, будучи не в состоянии понять, чего от него добиваются.

— Слыхал, что случилось в Киеве?

— Там много всякого бывает.

— Про смерть князя Игоря, слыхал?

— Почему бы не услышать?

— И что его взяли из монастыря, где ты был, — знаешь?

— Знаю.

— И что ворота были открыты перед толпой — тоже знаешь?

— Э-э, — тотчас же смекнул Силька, куда клонит этот загадочный человек, — ловец из тебя хитрый, да не больно ловкий! Запутать меня хочешь и впутать в сие тяжкое дело, а я не дамся, почему я должен даваться! Ищешь, кто открыл ворота, и бросился ради этого сюда, а это слишком далеко, лекарь, ежели ты и в самом деле лекарь, как тебя называет великий князь Юрий. В Киеве и искал бы! Там все, там игумен Анания и братия вся на месте, если не разбежались после того убийства. Меня ж не трогай. Я не виновен. Не виновен! И не был привратником, и в монашестве не был, а был переписывателем книг при игумене Анании — вот и все, а больше ничего. И не лови меня, лекарь, потому как я тебе не заяц и не перепелка.

— Когда выехал из Киева — скажешь? — спросил Дулеб.

— Почему бы и не сказать, ежели это выпадает именно на тот день, когда был убит князь Игорь.

— Открыл ворота, а потом испугался и бежал в тот самый день?

— Угадал: в тот самый день. Да только ворот не открывал, ибо не был привратником, а день, как ведомо каждому, имеет свое начало, середину и конец, так знай же, что выехал я из Киева не в середине и не в конце дня, а в начале, и не в начале, а на рассвете. И не бежал, не вышел, а выехал верхом на коне, а ты должен бы спросить, откуда у меня конь, если уж хочешь обо всем узнать.

Упоминание про коня обескуражило Дулеба. О конях он как-то не подумал, а тогда в Киеве никто о них не вспоминал, хотя ясно же, что ни у Кузьмы Емца, ни у монашка не могло бы быть коней, — следовательно, они должны были их украсть, чтобы бежать. А где украли? У кого? И почему никто не добивался возвращения коней, почему ни Войтишич, ни игумен не вспоминали про коней?

— Не ты меня спрашиваешь, — сказал Дулеб. — Говоришь, что выехал из Киева на рассвете в пятницу, когда был убит князь Игорь. Чем докажешь сие?

— А на мосту знают. Мост еще был закрыт на ночь, и мы долго стучали в ворота, пока нам открыли. А потом не хотели мы платить мыто, потому что у Кузьмы была гривна княжеская, он показал ее, и нас пропустили, как посланцев к князю Изяславу.

— Кузьма? Про какого Кузьму молвишь?

— А про Емца. Вместе выехали из Киева. Встретились перед мостом, сговорились, вышло, что едем оба в Суздаль.

— И Кузьма был с конем?

— Даже с двумя. Одного взял для поклажи.

— Кто дал тебе коня?

— Игумен Анания.

— Зачем?

— Сказал: поезжай в Суздаль, князю Андрею надобен человек, умелый в письме. Благословил меня в путь. Игумен всегда был добр ко мне. Еще малым забрал меня у отца, обучил письму, книжной премудрости.

— А кто послал сюда Кузьму? Кто дал ему коней, гривну?

— А у него и спроси.

— Где он?

— Где-то у князя Ивана.

— Среди берладников?

— У них.

— Почему ты не поехал с ним туда?

— А что мне там делать? К оружию не приучен. Кузьма копье метает, как никто, а я лишь писалом умею. Завернул к князю Андрею, он принял меня.

— Обещал тебе игумен Анания еще что-нибудь?

— Благословил — и все. Дал серебра на дорогу.

— Игумен Анания — святой человек, и негоже подвергать сомнениям его поступки, — заметил князь Юрий.

— Я уже слыхал про святость игумена, — сказал Дулеб. — Слыхал в Киеве от того самого человека, который убийцами князя Игоря назвал Кузьму Емца и монаха-привратника, бежавшего вместе с Кузьмой после убийства.

— Вранье! — горячо воскликнул Силька. — Никогда не был я привратником и не бежал ни от чего. Все вранье!

— Кто же тот человек? — не обращая внимания на Силькин крик, спросил у Дулеба Долгорукий.

— Воевода Войтишич, ежели знаешь его.

— Знаю.

— Молвлено же было при игумене Анании.

— А игумен? Неужели не сказал, что это неправда? — даже наклонился к Дулебу Силька.

— Сказано же тебе: спрашиваю лишь я, ты отвечаешь мне.

— Хорошо, — улыбнулся Юрий. — Тогда спрошу я, лекарь. Что сказал игумен, услыхав обвинение его привратника в убийстве князя?

— Не был я привратником! — крикнул Силька.

— Помолчи, — махнул на него князь Андрей.

— Я сам спросил игумена, — потер лоб Дулеб, вспоминая весь тот странный, теперь словно бы и вовсе не существенный разговор, — спросил его, почему не сказал о подозрении в убийстве в первый день нашего приезда в Киев. Ведь мы с Иваницей приехали прямо в монастырь святого Феодора и сразу сказали игумену, зачем приехали. Разговор же у Войтишича происходил накануне нашего отъезда из Киева, когда мы уже хотели возвращаться к князю Изяславу ни с чем, ибо в Киеве невозможно было найти виновных, виновен был весь город, а значит — никто.

— И князь Изяслав не вельми бы возрадовался таким твоим вестям, въедливо заметил Долгорукий, — он ждал от тебя вестей иных. Ему хотелось обвинить в братоубийстве Ольговичей и Давыдовичей.

— Никто и слушать не хотел про братоубийство. Ни князь Изяслав, ни воевода Войтишич, ни Анания-игумен.

— А указали тебе на меня? Не поверю в такое.

— На тебя никто не указывал. Это уже я сам, когда узнал, что убийцы бежали к тебе.

— Какие мы убийцы? Что ты говоришь такое, лекарь? Побойся бога! промолвил Силька с таким отчаянием и укоризной, что все невольно взглянули на этого отрока, и каждому стало неловко за этот допрос, за ничем не подкрепленные обвинения, подозрения, за пересказ чьих-то слов, полузабытых, несущественных, быть может, и бессмысленных, но долг довести дело до конца толкал их к новым расспросам, они должны были идти на новые неудобства, между ними не должно было оставаться ничего невыясненного, иначе не могли бы они выйти из этой палаты, хотя и не охраняемые грозной стражей, не удерживаемые никем, кроме высокого долга — установления истины.

— Так что же молвил тогда игумен Анания? — повторил вопрос князь Юрий.

— Он промолчал, а за него сказал Войтишич. Войтишич сказал почти то же самое, что ты, княже. Что игумен святой человек и неприлично ему вмешиваться в грязь и преступность жизни повседневной. К этим словам игумен добавил свои, но не про себя, а про Войтишича. Мол, лишь такой отважный человек, как воевода, имеет мужество говорить обо всем, не скрывая.

— На что Войтишич, наверное, сказал: да будь оно все проклято, засмеялся облегченно князь Юрий, тешась, что мог угадать не только течение той далекой и теперь давнишней уже беседы, но и последовательность выражений, даже отдельные слова.

— Угадал, княже.

Дулеб понимал, что нужно прекратить допрос Сильки, отослать его, ему уже не хотелось теперь искать и Кузьму, он предчувствовал, что тот скажет то же самое, разве лишь, кроме игумена Анании, назовет еще кого-нибудь, но разве же от этого станет легче ему, Дулебу? Не верить этому круглоголовому отроку, в котором не было ничего монашеского, Дулеб почему-то не мог, а поверить — означало тем самым отказаться от своего предположения об участии князя Юрия в киевском убийстве, признать тщетность своего тяжелого путешествия, просить прощения у Долгорукого, а самое главное — и это печальнее всего — придется согласиться с мыслью, что в Киеве существовал (да еще и сейчас существует) какой-то странный заговор, направленный неведомо против кого: то ли против Долгорукого, то ли против Ольговичей, то ли даже против самого Изяслава; к заговору этому причастны игумен Анания, причастны, наверное, и Войтишич, и его люди, но зачем он и почему этим людям нужно было решиться на такое невероятное преступление, как прилюдное убийство князя Игоря, — этого сегодня никто бы еще сказать не мог. Конечно, можно было бы отбросить все сказанное Силькой, обвинить его в неправдивости, свести с Кузьмой и попытаться поймать на неточности, на расхождениях в ответах, — и тогда подтвердятся подозрения Дулеба, и он будет настаивать хотя бы на наказании этих двоих, если не сможет доказать вины самого Долгорукого.

Однако нужно было уже теперь подумать и о том вероятном случае, когда все сказанное Силькой подтвердит Кузьма. Подумать про сговор тех далеких и коварных людей в Киеве, ибо очень похоже было именно на это. И это приглашение на обед к Войтишичу, чтобы не выпустить из Киева доверенных князя с пустыми руками. К Войтишичу их пригласили не просто ради трапезы, а чтобы назвать имена выдуманных убийц. Потом подослали Ойку, которая должна была сказать, куда бежали убийцы. На мосту всех, быть может и самого воеводу Мостовика, подкупили, дабы они не говорили правды о том, когда проехали по мосту Кузьма и Силька. Сговор, сговор! Но зачем?

А Силька не виновен или же боится сказать правду при князьях. Как бы там ни было на самом деле, продолжать его допрос совершенно бессмысленно.

— Пускай идет, — сказал Дулеб. — Дальше спрашивать нечего.

— Иди себе, — сказал Долгорукий. — Да не пытайся бежать. Может, лекарь, отправить его в Суздаль да посадить там в поруб, потому что в Кидекше не имею ничего подходящего?

— Не нужно, пускай гуляет на воле, — сказал Дулеб.

Силька, недоверчиво посматривая то на князя, то на Дулеба, вышел за дверь. Там, наверное, остановился и не знал, куда идти.

— Пойду отведу его к отрокам, — встал князь Андрей. — Запугали малого. Лучше бы спросили у него о чем-нибудь книжном. Знает множество интересных вещей. А вы его тут, словно последнего раба, забитого и бездарного, допрашивали. Разве же можно так с умными людьми? Бога бы побоялись!

Дулеб чувствовал себя совершенно опустошенным. Не смог ответить князю Андрею, вообще ни на что не был способен. Склонился над пергаменом, немного подумал и, когда за Андреем закрылась дверь, медленно записал: «Кто начинает с утраты независимости суждений, заканчивает утратой сил душевных».

Это — о себе.

А про игумена Ананию записал такое: «Под личиной учености и набожности он скрывал злобливость, месть, убийство».

И тут внезапно заговорил Иваница, который молчал все это время, молчал терпеливо и самоотверженно, удивляясь, зачем Дулеб посадил его вместе с князьями, не веря в глубине души, что можно будет о чем-нибудь узнать у этого быстроокого Сильки при помощи простого допроса. Но еще сильнее удивился Иваница, когда Сильку отпустили, в сущности так ничего у него и не выпытав; а он сам от неверия в подобный обмен словами неожиданно ощутил любопытство ко всему, что здесь говорили, даже больше того: ему захотелось сказать нечто такое, о чем и в помыслах не имели ни князья, ни сам глубокомудрый Дулеб!

— А он не все вам сказал, — подал голос Иваница.

— Кто? — полюбопытствовал Дулеб.

— А Силька.

— Откуда ведомо тебе?

— Вот уж! Да он же на меня посматривал, как заяц из-под капусты! Вас всех знает, а меня — нет. Я для него неведомый и загадочный. Вот и испугался. А когда человек боится, так и знай: что-то он скрывает. Что-то у него есть недоговоренное.

Это могло восприниматься как намек на то, что Силька боялся при князе Юрии говорить до конца. Долгорукий должен был бы обидеться на Иваницу за такую откровенную бестактность, если не сказать резче. Однако Юрий — и Дулеб еще раз убедился в этом — не принадлежал к обычным людям, он не ведал чувства обиды в привычном понимании этого слова, ему чужда была мстительность, потому что другой на его месте не стал бы слушать ни такого, как Дулеб, ни тем более Иваницу, а давно велел бы обоих навеки упрятать в подземелье или же уничтожить вовсе.

Долгорукий воспринял слова Иваницы так, будто речь шла о чем-то постороннем, что к нему никак не относилось. Со спокойствием философа, для которого важнее всего докопаться до сути дела, он задумчиво промолвил:

— Не сказал всего, так скажет. Подождем.

— Согласен с тобой, княже, — поддержал его Дулеб.

— Поедем, не откладывая, к князю Ивану, — встал Долгорукий, — найдем там еще Кузьму да спросим. Тогда обоих сведем. Вот все и разъяснится, лекарь, хотя, наверное, и так уже стало разъясняться. Или же еще нет?

— Ехал к тебе из Киева с тяжким обвинением, а теперь, вижу, придется изменить его на любовь к тебе, прости за лесть…

— Князей любить не надо. Достаточно для этого женщин, — с этими словами Долгорукий отпускал, собственно, на сегодня Дулеба и Иваницу. Иваница вскочил и поскорее выбежал из палаты, потому что очень хотелось ему заполучить сообразительного Сильку и, не ожидая, пока за него снова возьмутся старшие, самому потрясти, как трясет черт сухую грушу. Дулеб же, прежде чем сложить свои письменные принадлежности, записал: «Осознание собственного невежества — одинаково неожиданное, болезненное и обидное».

Иваница нашел Сильку в оружейне. Тут уже не нарисованные, как у больного Ярослава, а настоящие висели на стенах щиты, мечи, топоры, копья, луки. Щиты украшены золотой выпуклой оковкой, а то и сплошь золоченые, с мастерской чеканкой, даже с эмалями, хотя эти эмали должны были бы осыпаться в первом же бою, от первых ударов. Тут висели дорогие луки с шелковой тетивой и княжеские тулы, обтянутые кожей пантеры, обладающие чудесным запахом. Или мехом бобра ради чванства.

В оружейне летали соколы и кречеты, проносились под высоким потолком, бились о стены, жаждали выбраться на свободу или, по крайней мере, хотели покоя, который нарушил своим вторжением любопытный ко всему сущему Силька.

Как он попал в оружейню, как нашел ее среди других палат этого несуразного, незаконченного, причудливого пристанища княжеского, — этого не сказал бы, наверное, и сам Силька, но стоял он здесь, судя по всему, уже давно, поводил своими пытливыми глазами, рассматривая оружие, вертел головой, следя за полетом хищных птиц, самое же удивительное: не делал ни малейшей попытки схватить меч, или копье, или топор и броситься рубить своих судей, быть может и неправедных.

— Чего стоишь здесь? — спросил Иваница, малость обескураженный парением соколов и кречетов над головой.

— А тебе что? — лениво ответил Силька.

— Не для тебя это место.

— Для меня всюду место.

— Это почему же такая дерзость?

— Должен все видеть и знать.

— Состаришься — узнаешь.

— Дуб хоть и тысячу лет стоит, а все дуб. Ты сам ведь молод и должен бы знать. Что разум не от старости зависит, а от того, есть ли голова на плечах.

— Болтлив ты вельми. Игумен Анания научил?

— Сам научился.

— А у игумена что делал?

Силька взглянул на Иваницу с еле заметным испугом.

— Сказал уже: был послушником.

— Что делал у него, спрашиваю!

— Ты кто, чтобы меня спрашивать? Князья спрашивали — и хватит.

— Видел, кто я, — загадочно ответил Иваница, — и ежели хвастаешь, что имеешь больно уж ценную голову на плечах, то мог бы и догадаться. Спрашиваю тебя, что делал у игумена Анании? Был послушником — знаем. Письму и книжной премудрости научился — знаем. А что делал для игумена?

Силька закрутился, заметался. То есть, он и дальше стоял на месте, внешне оставаясь неподвижным, но одновременно все в нем словно бы разъехалось в разные стороны, расслабилось, разлетелось: глаза, руки, плечи, спина. Он готов был, что называется, броситься на Иваницу, чтобы выведать, знает ли тот что-нибудь о нем или только берет на испуг, он напрягал память, чтобы вспомнить, не встречался ли с этим светловолосым красавцем в Киеве, а если встречался, то где и при каких обстоятельствах, ему хотелось узнать, послали ли Иваницу сюда князья или он действует по собственному усмотрению; если бы Иваница задал свой вопрос там, в палате князя Юрия, Силька бы вывернулся, потому что всегда легко отбросить вопрос, который принадлежит только одному. Двое, зная одно и то же, не могут доказать своего знания никому, если нет третьего, который был бы свидетелем. Но как же узнать, не подослали ли этого загадочного молчуна и князья, и этот киевский судья? Может, они всё знают о тайных делах Сильки и игумена Анании и теперь лишь проверяют его искренность и правдивость?

Все это Силька обдумал в один миг — Иваница не успел еще и переступить с ноги на ногу, — обдумал и понял со всей ясностью, что только последовательная правдивость спасет его от страшного обвинения и даст возможность удержаться возле князя Андрея, где Сильке впервые в жизни жилось сладко и привольно.

— А ежели и делал, то не сам, а по велению игумена, — сказал Силька, еще не открываясь до конца, но уже ступив на мостки, где нельзя разминуться с откровенностью.

— Хвалишься головой, а слушаешься как последний дурак!

— Попробовал бы ты не послушаться игумена! Не знаешь ты этого человека. Скольких он со свету сжил, этого никто еще не ведает.

— Долго же ты был там?

— Как мог долго? Пока был малым хлопцем, он лишь обучал меня. Да и не столько он сам, сколько другие монахи. Там были вельми ученые мужи. Знали и греческий, и латынь, и болгарский, и немецкий. Книги всякие. Ты и не слыхал, пожалуй, никогда.

— Ну, ну, много ты знаешь, что я слыхал, а чего не слыхал. Что же делал?

— Знаешь, так зачем спрашивать?

— Хочу, чтобы сам сказал. Мы должны тебе верить во всем, все и говори. Иначе какая же вера?

Силька стыдливо съежился.

— Девчат для него, — прошептал, и красные пятна появились у него на лице.

Иванице даже жаль стало парня.

— Водил для игумена?

— Да.

— Как же водил? Сам находил?

— Он присматривал. Каждый день ездил по Киеву. Неутомимым был. На трапезы к боярам и воеводам, вымытый и вычищенный, к нему несколько послушников приставлено для мытья да чистки. Ездил в дорогом повозе, потому что верхом не терпел, говорил, что все внутренности у него от этого колотятся. И все присматривал на улицах, во дворах, на торгах, в церквах. Меня с собой возил на тот случай и сразу же стрелял глазом и повелевал: «Привести». И не молодиц, а непременно девчат, ночью, тайком, когда все спят, даже монахи спят, после молитвы. Ставили меня словно бы привратником на ночь, а на самом деле шел я в Киев, иногда и не находил, а то наталкивался на несговорчивых, бывало, что и били меня чуть ли не до смерти, — страшно и говорить обо всем.

— Чем же соблазнял?

— Обещаниями, подарками, посулами, на которые игумен не скупился никогда; иногда прибегал к угрозам, хотя и не умел угрожать людям как следует. Но девчата слишком глупы, чтобы распознать суть мужскую, всегда верили или же пугались.

— Утопить бы такого в Днепре, — почти ласково сказал Иваница. — Я, правда, знаю лишь лечение людей, но тебя, наверное, утопил бы. Может, чтобы вылечить остальных людей от такого выродка.

— Разве имел я какую выгоду? Меня заставляли, вот и все. Откажешься будешь лежать под деревьями в монастыре. Видел, сколько там деревьев? Под каждым похоронены непокорные. Под деревьями и под камнями. Анания беспощаден.

— Почему не сказал об этом князьям сегодня?

— Не поверят. Слыхал, что сказал князь Юрий про игумена? Святой и непорочный. А я знаю все!

— Бежал бы от него.

— А куда? Я сам из Киева, у меня там отец, которого не видел столько лет, стыдился на глаза к нему попадаться. Он делает железо, а я…

— Кричко твой отец?

Силька посмотрел на Иваницу с еще большим испугом, смешанным с уважением. Этот знал о нем все. Вот судьба человека! Догонит тебя, куда бы ты ни спрятался, пробьется сквозь леса, переберется сквозь реки и озера, разыщет на краю света.

— Игумен нашел бы меня всюду. Это страшный человек, если бы кто знал, какой он. Все перед ним падало ниц. А потом приглянулась ему Ойка.

— Ты! — крикнул Иваница, схватив Сильку за грудки и встряхнув так, что тот даже зубами щелкнул. — Это ты, последыш игумена! Ойку!

— Я ничего, я… — заскулил Силька, пытаясь вырваться, но Иваница от ненависти стиснул его еще сильнее.

На него дохнуло с невероятного расстояния диковатостью девушки, видел следы босых ее ног на промерзшей траве, с радостью почувствовал бы пронзительную свежесть и нетронутость ее поцелуя, а этот все испакостил, утопил в грязь одним лишь словом, грязным намеком, двусмысленным напоминанием, сочетанием ее пречистого, целомудренного имени с подлым игуменом, вымытым и начищенным извне, и гнилым изнутри, как шелудивый пес.

— Ты, подлец, нечисть собачья, вышкребок монастырский, котельная пригарина! — шипел Иваница Сильке в лицо и тянул его к стене, где висели острые мечи и топоры; вчерашний послушник быстрым перепуганным своим глазом успел заметить оружие и решил, что настал его последний смертный час, ибо спасения ниоткуда ждать не приходилось. Крика никто не услышит в этой наглухо замурованной оружейне.

Силька крикнул, простонал, проскулил:

— Ойка н-не… далась!

Иваница отбросил от себя Сильку, потом снова схватил, притянул к самым глазам.

— Врешь!

— Крест святой!

— Поклянись матерью!

— Умерла моя мать.

— Покойницей.

— Клянусь покойницей.

— Отцом.

— Клянусь отцом своим родным.

— Киевом.

— Киевом клянусь и всем самым дорогим на свете!

— Крест целовать можешь?

— Готов.

Иваница поискал глазами крест. Мечи, копья, щиты, седла, хищные птицы свистят крыльями над головой. Креста не видно нигде.

— На себе имеешь крест?

— Имею. Кипарисовый ромейский. Сам игумен Анания подарил. Привез его… Четыре буквицы «Б» вырезаны на кресте: бич божий бьет беса.

— Бараном был, бараном будешь. Вот уж! — сказал Иваница со злой улыбкой. — Не нужен мне этот твой крест.

Иваница снова отпустил Сильку. Оба тяжело дышали. Силька поправил на себе одежду, показывая тем самым, какой он аккуратный, следовательно, пустой и ничего не стоящий человек, по мнению Иваницы.

— Кому же не далась: тебе или игумену? — спросил.

— Обоим.

— Как же было дальше?

— Игумен не поверил мне, а чтобы отомстить, дал знать слепому Емцу, отцу Ойки, тот поклялся пробить меня копьем. Страшный человек. Слепой. А кого хочешь пробьет копьем на один лишь звук голоса. Игумен, видно, оговорил меня перед Емцом. Сказал, будто я хотел обесчестить его дочь. А перед тем она приглянулась князю Игорю. Вот Кузьма, брат Ойки, и решил отомстить Игорю. Об этом я узнал от Кузьмы. Уже когда бежали вместе. Из Киева меня игумен спровадил, делая вид, что спасает от слепого Емца. Дал коня и на дорогу всего и сказал, куда ехать. А тем временем, вышло, спровадил он и Кузьму, шепнув, что того за угрозы невинному схимнику Игорю князь Изяслав бросит в поруб, где ему и конец придет. Кузьме дал коней и княжескую гривну для свободного проезда по всем землям. Обещал еще дать золота, когда доберется до Юрия Суздальского и пристанет к нему в дружину.

— Узнали друг о друге в дороге?

— Да.

— И про игумена друг другу сказали?

— Сказали.

— Что обмануты им, поняли?

— Почему же обмануты? Спасены — так считали.

— А теперь кем себя считаешь? Дураком?

Силька еще, наверное, не до конца верил, что избавился от этого страшного человека.

— Кто же ты есть? — спросил он тихо.

— Запишешь, может, в княжеские пергамены? Напрасные усилия. Для меня там места не отведено. Я Иваница. Вот и все. И запомни: никому о том, что мы тут говорили, ни звука.

— Клянусь милосердным богом. Ум мой от бессилия падает ниц перед тобой.

— Я не бог и не князь, передо мною падать не следует, иди и молчи вот и все. Да говори всегда правду до конца. Ври, да не попадайся. Пойманный единожды — дурак, дважды — негодяй, на третий раз лишается языка. А ты мог лишиться жизни.

Они разошлись в разные стороны, будто ничего между ними и не произошло, только и было следа от их стычки что метание потревоженных соколов и кречетов в княжеской оружейне.

Дулеб стоял на том же самом месте, что и на рассвете. Жаждал одиночества, чтобы хоть как-нибудь разобраться в мыслях, но не мог сосредоточиться ни на чем: мешал заснеженный лес за рекой, который нагонял воспоминания, окутывал душу грустью, напоминал о тщетности всего на свете, кроме единственного, чего он, Дулеб, теперь не имел и уже никогда не будет иметь, и это единственно сущее на свете всюду, ныне и присно — любовь.

Какая сила могла толкнуть его погрузиться в мир жестокой ненависти, в позорный и нечеловеческий мир, где господствуют законы неправды, где люди похожи на рыб, которые глотают одна другую, где нарушение прав не восстанавливается, преступления остаются безнаказанными, предрассудки не разоблачаются, где самые грязные намерения освящаются благословением божьим, где суета людская, нарядившись в богатые одежды правителей, держится у власти благодаря страху, равнодушию или первобытной тупости.

Он мучился при мысли обо всем этом, глядя на загадочность боров, устремлялся туда взглядом, так, словно возвращался в молодость, где была чистота, ибо где женщина, там всегда святость и чистота, что бы ему ни говорили; он смеялся над жалкими средствами своей ограниченной учености, которые завели его в такой тупик, повергли в ничтожную жизнь, ему было больно в этом холодном людском мире, жестоком и безжалостном, где не было спасения, где испокон веков царила вражда, прикрываемая пустыми словами или же разбиваемая время от времени звоном оружия. Он искал истину, а что нашел?

Его одиночество нарушил Иваница. Глубоко уважая Дулеба, он тихо подошел к нему и помолчал некоторое время, надеясь, что тот заговорит первым. Но лекарь не изъявил желания заговорить, тогда Иваница небрежно, как о чем-то совершенно незначительном, сказал:

— Анания выпроводил из Киева обоих. Обманул и напугал. Сам снаряжал в дорогу, давал коней, все. И обещания и угрозы. Все от него.

— Знаю, — сказал Дулеб.

— Ты не знаешь — догадываешься, Дулеб, — я все выжал из Сильки.

— Допрашивал? Как смел?

— Натолкнулся на него. Он и не удержался. Очень приглянулся я ему. А негодяй — мир обойди и назад вернись, не найдешь такого. Девок водил игумену в Киеве. На Ойке споткнулся. Оба они на ней споткнулись: он и Анания.

— Мы тоже споткнулись на ней.

— Это я виноват, Дулеб. Я поверил ей.

— Я тоже поверил.

— Но я первый. До сих пор еще не могу забыть эту козу. Неужели она продалась игумену? Вот так соврать!

— Не соврала. Все правда.

— Но ведь все говорила, как хотел Анания! Зачем? Почему?

— Отцу угождала. Боится его и любит.

— Вот уж! Все переплелось. Как же нам теперь перед князем?

— Нужно ехать в Киев.

— Наездились! Туда уже не доберешься. Встретят — и все!

— Иначе нельзя. Тогда мы не верили Долгорукому, теперь он не верит, чтобы игумен или еще и Войтишич были причастны к такому преступному делу.

— Так мы и будем передвигаться, как ткацкие челноки, пока нас выбросят прочь!

— Куда же деваться? Тут нам места нет, а в Киеве… Там нас уже похоронили. Можем возвратиться только с новой силой, а сила эта — правда.

— Скрыться между людьми, как раньше было: от больного к больному, с помощью.

— Не смогу. После всего не способен лечить людей. Что-то во мне нарушилось. Может, и навсегда.

— Будем жить, довольствуясь добродетелью, — настаивал Иваница.

— Мы перешагнули с тобой межу, где кончается просто людское и начинается нечто тысячекратно более важное.

— Что же это?

— Еще не могу выразить, но уже чувствую; ежели хочешь, я надеялся сегодня получить от Сильки именно такие признания, ждал, что он несколькими словами сведет на нет все мои подозрения и обвинения относительно князя Юрия. Объяснению это не подлежит.

— А я тоже полюбил князя. Увидел — и полюбил! Веселый человек вельми.

— Должен знать, Иваница: веселых правителей любит народ, но не история. Для нее они всегда кажутся слишком несерьезными. Привлекательные вблизи — издалека они уже становятся непостижимо странными, о них начинается пересуд, сплетни. Слыхал, что говорят про Долгорукого в Киеве?

— А кто? Бояре да воеводы? А слыхал ты, Дулеб, что молвит про него простой народ? Долгая Рука — щедрая рука. Вот так! Бояре же не любят и боятся этого князя. Ты видел возле него хотя бы одного боярина? Сыновья да любимцы. А любимцы кто? Простые люди, как мы с тобой. Пришел к нему какой-то Иваница безродный из Киева, привез безвинному тяжкое обвинение, а он что? А он сажает меня с собой за стол, а потом кладет рядом спать. Где ты видел такое, Дулеб? И хочешь, чтобы наши бояре любили такого князя? История твоя тоже боярского рода, если пренебрежет таким человеком.

— Она не моя, Иваница. Не принадлежит никому. Стоит над нами, а мы ей служим.

— Вот уж! Служишь, а кому — и не знаешь! Опоганил я себе руки этим Силькой, а теперь еще и Кузьму нужно нам искать да допрашивать! Или, может, хватит?

— Разве я хочу этого? Вынужден, Иваница.

Князь Юрий тоже считал, что они должны найти еще и Кузьму Емца, ради чего нужно было ехать к Ивану Берладнику, к которому, собственно, Долгорукий перед тем и добирался, но получалось так, что Дулеб своим упорством завернул князя в Суздаль. Тогда Юрий просто незаметно бежал к князю Ивану, чтобы отдохнуть от державных хлопот, теперь приходилось отправляться после надлежащих приготовлений с дружиной, ловчими, приближенными, дармоедами, соколами, ловецкими псами, тащить за собой обоз пустых саней для людей, которые будут собираться по пути, потому что дорога к Берладнику нелегкая и длинная.

Тут выяснилось, что князь Иван Берладник не имеет постоянного пристанища; князь Иван был не просто безземельный, то есть лишенный собственной волости и вынужденный из-за этого наниматься на службу к другим, — жизнь сделала его человеком непоседливым, странствующим; он, уже имея пристанище и возможность сидеть где-нибудь на одном месте, срывался каждый раз то в больший поход, то в меньший, невозможно было угадать, где он окажется завтра, поэтому «ехать к Ивану Берладнику» — означало затяжные и нелегкие странствования. Тут нужно было либо срываться неожиданно, как это сделал было Долгорукий еще до снега, либо же прибегнуть к большим приготовлениям, как теперь. Дулеба Долгорукий избегал, встречались лишь за обедом, но обеды в Кидекше отличались сдержанностью, не было здравиц, не рассказывались притчи, не пелись песни, пили пиво да воду, изредка мед; если и вспоминали о ком-нибудь, то чаще всего о Берладнике, особенно неудержимой в разговорах о князе Иване была Ольга; это были просто восклицания, нескрываемый восторг, откровенное расхваливание этого загадочного князя, о котором Дулеб хотя и знал немного еще в бытность свою возле Марии, приходившейся теткой Берладнику (тот сидел тогда в Звенигороде), но с тех пор произошло множество перемен, поэтому, прежде чем вести подробную речь о Берладнике, нужно было доехать к нему.

И они наконец тронулись.

Ударили морозы. Воды схватило льдом, а тут налетели метели, насыпали на этот лед снегу, и все покрыто было уже и не льдом, а какой-то шершавой коркой, и реки лежали будто длинные, умершие навеки, серые гадюки, озера превратились в огромные опушки среди сосновых боров, а болота затвердели в равнины, по которым, опережая метели, носились по ночам табуны быстроногих волков, сверкая зловещими огнями своих глаз в безбрежности этой необъятной земли.

Исчезли словно бы навсегда звезды с неба, не было и солнца, оно лишь иногда угадывалось в неясном свечении метели, и тогда казалось, что в этом месте с неба сыплется не снег, а желтый песок, который сыплется и сыплется на землю, больно ударяя по всему, что попадается у него на пути.

Долгорукий ждал, пока затихнет метель и улягутся снега на дорогах; тем временем князь Ростислав должен был готовить в Суздале дружину для похода на юг, подбирать коней, налаживать сани и лыжи для воинов, которых князь Юрий каждый раз набирал из простого люда. Прошлой зимой Ростислав с Андреем чуть-чуть не успели на помощь своему брату Ивану, который стоял вместе со Святославом Ольговичем против Изяслава, и они упали бы тогда князю Изяславу как снег на голову, со своими лыжниками, о которых никто и не слыхивал никогда, однако пришлось задержаться под Рязанью, а там умер, быть может и в самом деле отравленный, брат их Иван.

Наконец показалось солнце, выползло из-за боров, окрашенное неестественной желтизной, на небосклон, огромное, с размытыми, нечеткими краями, взглянуло на землю, скованную морозом.

На следующее утро великий князь отправился из Суздаля в свои угодия. Так было сказано всем, да и ничего не было удивительного в этом походе, потому что князь ежегодно зимой покидал большие города и выводил свою дружину на прокорм в волости, останавливаясь по большим селам погостить, отчего и села эти называют погостами; собирал дань зерном, мехами, дичью, рыбой, медом, воском, деревом и даже камнем, потому что белый камень, добывавшийся на Оке, везли в Суздаль и Владимир, в Ростов и Переяславль-Залесский и в другие города для возведения церквей и тюремных дворов.

Отправлялись так. Впереди — князья Юрий и Андрей. Оба при оружии, в панцирях и шеломах, ибо к каждому походу нужно относиться с надлежащим уважением, все начинается с князя, и если он пренебрежет чем-нибудь, то еще больше пренебрегут люди, войско нарушит порядок и разбежится от одного лишь вражеского восклицания, враги же появляются всегда там, где их никогда не ожидаешь.

За князьями следовал Дулеб, рядом с которым ехал Вацьо, растаптыватель сапог, человек и не очень нужный в походе, но без него Долгорукий не отправлялся никуда и привык держать его как можно ближе к себе. За этими двумя ехали несколько ближайших людей великого князя, среди которых оказались Иваница и Силька, выпущенный вперед не столько из уважения, сколько для того, чтобы этот юркий монах не исчезал из поля зрения; далее ехала княжна Ольга в устланных коврами санях, не желавшая отставать от отца, да, собственно, и князь тоже не очень рвался от дочери, то ли дело старшая Евфимия, она уже княгиня, должна готовиться к свадебной поездке, Суздальский край для нее — нечто прошлое, бывшее; немало изъездила она зимой, когда они с Ольгой, будучи еще детьми, вместе с покойной матерью, которая не оставляла отца ни в одном походе, отправлялись при любых морозах, при любых метелях в безбрежность лесных дорог и переходов, в конце которых не всегда было тепло и пристанище, ибо часто приходилось довольствоваться и обыкновенным костром, в то время как дружина всю ночь отгоняла волков, которые нагло лезли чуть ли не в самый огонь, не боясь обжечь свои хищные морды. За санями скакала немногочисленная дружина: Юрий не любил держать возле себя много людей; кроме того, значительную часть дружины он оставил Ростиславу. Далее ехали ловецкие с псами и хищными птицами, везли припасы для княжеской семьи, на санях и на вьючных конях; замыкал поход обоз пустых одноконных саней, было их много, растягивали они поход в длинную цепочку, и Дулеб, оглядываясь, с удивлением подумал, как же князь сумеет разместить в каком-нибудь селе такое множество людей и коней, — ведь тут хватило бы на десяток сел!

— Вот так, лекарь, — посмеивался Долгорукий, глядя на бесконечный обоз саней, — проходит вся жизнь наша, как этот обоз, в котором голова не видит хвоста, хвост не видит головы. Ибо разве князь в состоянии увидеть весь свой люд и разве все люди увидят когда-нибудь своего князя? Идешь к ним и никогда не дойдешь, не хватит тебе целой жизни. А куда и доберешься, найдешь всюду боярина. Уже сидит, уже там, уже тебя опередил. Вот об этом тебе молвил, хотя знаю: чужды тебе эти хлопоты. Ты стоишь между жизнью и смертью.

— Все стоим, — сказал Дулеб.

— А я еще между людом и боярами. Никто этого не поймет.

— Хотел бы это понять, буду стараться, — с неожиданной откровенностью промолвил Дулеб. — Не выходит из головы вчерашний наш разговор, княже.

Перед отъездом Дулеб имел разговор с Долгоруким. Юрий сам пригласил его в свою повалушу, там, не угасая, горели с шумом и треском, как во всех палатах в Кидекше, дубовые дрова. Князь, легко одетый, попивая излюбленное свое просяное пиво, сидел за столом, просматривал какие-то грамотки, некоторые из них, как заметил Дулеб, имели печати свинцовые, серебряные, а то и золотые, — следовательно, присланы были от великих властелинов. Приглашенный сесть, Дулеб сразу же начал было о своих сомнениях и колебаниях в отношении киевского дела, сказал, что не дает ему покоя мысль, зачем было такому человеку, как игумен Анания, бросать подозрение на князя Юрия, или, может, он хотел этим отомстить за то, что Юрий выступил против избрания митрополитом Клима Смолятича, а всем ведомо, что Клима, монаха Зарубинецкого монастыря, прочил в митрополиты князю Изяславу именно игумен Анания, хотя это тоже точно не установлено.

— Преждевременный разговор, — прервал его Долгорукий, — позвал тебя, лекарь, не для этого. Выяснив дело до конца, когда найдем тебе и другого человека, тогда и скажешь все. Не буду мешать тебе. Сегодня хотел о другом. Не знаю, нужно ли. Но едешь со мной по моей земле, увидим, может, многое. Принадлежишь к людям, которые умеют думать, я убедился уже. Не стану призывать тебя подумать, про пятьдесят лет, которые провел я здесь, на этой земле, которая шумела лесом или утопала в водах и болотах, пряталась в диких чащах. Не люблю упоминаний, хвалиться тоже не люблю. Научился этому от своего отца Мономаха. Все вспоминают большие походы, а он всегда помнил тот самый короткий и самый бесславный поход против половцев на Триполь, когда любимый брат Ростислав утонул в Стугне. Мономах страдал от этого до самой смерти. Выиграть восемьдесят битв, а одну проиграть и потерять любимого брата? Зачем тогда все? Вот так и у меня. Ты слыхал мой спор с князем Андреем о писаниях. Идет он у нас издавна. Не сходимся с сыном. Дело это наше, не касается оно никого, с тобою тоже не говорил бы, если бы не приехал ты ко мне, и не гостем, не другом, а врагом, — правда, врагом невольным, неосведомленным, а за незнание людей карать не следует.

Потому и хотел тебе кое-что показать. Вот пергамен. Тут сшито несколько шкур. Никто не ведает про них, никто не видел никогда, хотя нет здесь никакой тайны. Попробовал я вмещать свои годы, проведенные в этой земле, на пергамене, не давая им выходить за пределы одной строки. На каждый год — не больше строки. Посмотри просто так, потому что читать здесь нечего, когда же поедем, увидишь, сколько оставалось каждый раз за этими строчками, и уже тогда подумай не столько обо мне, сколько о тех людях, которые борются тут за жизнь свою и за всю нашу землю, которая все больше распадается, раздираемая междоусобицами, и нет силы, которая собрала бы всех воедино.

Он подвинул по столу к Дулебу большую, в толстой коже книгу, которая имела в себе лишь несколько пергаменных хартий, скрепленных шнуром и золотой печатью, с изображением готового к прыжку льва, под которым стоял еще какой-то знак, похожий на перевернутый лук с наложенной на тетиву стрелой.

— Это лук? — спросил Дулеб.

— Угадал. Именно лук.

— Почему же нацелен не на льва, а вниз?

— Лев — это сила. Стремительная сила, которую остановить никому не дано, а лук направлен в землю. Знак мира. Потому что человек должен жить в мире. Это мой княжеский знак.

— А тем временем ведешь войны на юге, и уже множество лет.

— Веду и буду вести. Еще увидишь и мои войны, лекарь. Все увидишь. На это надобно время. Я не привык что-либо скрывать.

— Однако записи, сам говоришь, вел такие, что тут больше скрыто, чем сказано.

— Посмотри и на записи. Можешь спрашивать. Обо всем. Пока я жив, обо всем могу сказать.

Дулеб взглянул на пергамен. Две хартии, по двадцать строчек каждая, еще десять — на третьей. Целая жизнь.

Записи о рождении детей. Смерть отца и братьев. Смерть матери, жены Ефросиньи, или Фро. Походы. Закладывание городов: Переяславля, Москвы, Городца, Стародуба-на-Клязьме, Костромы, Галича, Звенигорода, Вышгорода у впадения Протвы в Оку, Коснятина.

Прослежено также, кто и когда сидел в Киеве. Были годы пустые. Ничего значительного, — следовательно, пустой год.

Более же всего — это бросалось в глаза сразу же — обозначено голодных лет. Они стояли то одиноко, то шли один за другим, то чередовались с щедрыми, но все равно нераздельно господствовали среди этих пятидесяти лет лета голодные, когда все вымокало от дождей, или вымерзало от неожиданных морозов, или выгорало от зноя, или просто погибал урожай от божьего гнева, и люди ели конину, псов, кто что мог найти, умирали по всей земле, и трупы лежали на торжищах, на улице, на дорогах, и от смрада живые были не в силах выйти из своих жилищ.

Голод разливался по земле, словно мутные воды, оратаи бросали свои орала, разбегались по городам, пухли там и умирали, а кто оставался в селах, ел, будто скотина, траву и гнилое дерево и точно так же умирал, и не было им числа, и не было конца этому бедствию.

— И ты вспоминаешь, княже, — вздохнул Дулеб. — А говорил же: ничего не хочешь вспоминать. Каждые пять лет — голодный мор. Каждые полгода военные опустошения, пожары, страдания, а ради чего? Может, ради бога? Но ведь бог не думал про людей, страдая, так нужно ли людям страдать ради бога?

— Приходится, — сказал Долгорукий. — Их вынуждают.

— Тебя ведь никто не вынуждает. Ты князь. Стоишь над всеми.

— Есть силы выше князя. Непреоборимые и непостижимые. Хочешь или не хочешь — ты подчиняешься им, действуешь непроизвольно под их давлением, и все заканчивается голодом. Вот в чем ужас! Высочайшие намерения, чистейшие стремления, светлейшие помыслы — все идет во вред, за все расплачивается народ, и расплата всегда одна и та же: голод. Люди сеют жито, собирают мед и воск, добывают меха, ловят крупных рыб в холодной воде, все это в трудах повседневных, непрестанных, тяжких, им все дается не легко, благословений всегда меньше выпадает на их долю, чем проклятий; над ними всегда витает призрак голода и холода, незримо летает призрак болезней и смертей, земля не хочет отдавать им труда, воды заливают их с малыми детьми, небо насылает град, громы, пожары вспыхивают неожиданно, дикие звери подстерегают каждого неосторожного, но все это люди преодолевают, и вот тогда, когда должен наступить момент блаженства или хотя бы простого удовольствия, появляется кто-то и заявляет: «Отдай!» Но почему же? Потому, что так ведется искони. Потому что есть князь, воевода, боярин, тиун.

— Сам их ставишь.

— Ставлю тиунов. Бояре и воеводы уже были здесь. Сидели испокон веков. Вацьо рассказывал однажды, откуда взялись бояре. Может, о князьях точно так же можно было бы рассказать, но передано мне именно о боярах. Дескать, случилось так: когда бог сотворил человека из глины, черт, чтобы превзойти бога, слепил своего человека из пшеничного теста. Бежавшая мимо собака съела пшеничного человека. Черт схватил пса за хвост, собака с перепугу прыгнула и выпустила из себя известным путем… боярина.

Бояре захватили землю. Когда и как — никто не знает. А кто владеет землей, тот правит государством. Они и слушать не хотят, что, прежде чем управлять народом, надобно его накормить. Князь тут бессилен.

— Как можно накормить народ? Он сам кормится и кормит всех.

— Когда его не обирают. Но я князь, я защищаю землю. Мне нужно кормить дружину. Вот я прихожу и говорю: «Дай!» А там уже ничего нет, потому что налетел воевода, забрал, а боярину и налетать нет надобности, он сидит на месте и гребет все к себе. Почему? В день твоего приезда сказал тебе, что я вольный князь. Вольный от бояр — так мне хотелось. Еще не всегда. Однако они надо мной не властны, не вертят мною, боятся.

— И ненавидят?

— И ненавидят. Знаю: киевское боярство из-за того и тянется к Изяславу, что тот послушен. А я — Долгая Рука.

— Тебе там не могут простить, что убивал своих бояр.

— Не убивал никого и никогда.

— Боярина Кучку в Москве велел убить?

— Про Кучку расскажу когда-нибудь. Не так было, как молва передает. Но, наверное, и ты не поверишь. Не принадлежишь к тем, кто верит словам.

— Приучен верить глазам.

— Уже убедился. Может, разговор этот лишним тебе покажется, но пусть уж будет так, как есть. Имею некняжескую привычку разглашать свои мысли, а не держать при себе. Часто это идет во вред. Зато всегда ложишься спать со спокойной совестью.

— Если бы я знал о тебе, княже, хотя бы малость из того, о чем узнал здесь, ни шагу не сделал бы из Киева.

— Сказал ведь: преждевременно об этом. Поедем к князю Ивану, там и поговорим.

И вот служба княжеская ехала на полюдие, потому что так всем говорено, а Долгорукий и Дулеб знали, что едут они, собственно, для разговоров с неведомым Кузьмой Емцом, укрывшимся где-то среди берладников князя Ивана. Ясное дело, Кузьму можно было препроводить в Суздаль, точно так же как и Сильку, но тогда не было бы этого пышного похода, не было бы роскошных всадников на стройных конях, не было бы устланных коврами саней, блеска золота и серебра на оружии, не слышно было бы смеха княжны Ольги, который согревал самые твердые сердца и самые черствые души.

Первый день ехали быстро, минуя близкие поселения, откуда давно уже взято все надлежащее Суздалю, продвигались в глубину пущ, нарушая их извечную тишину человеческими выкриками, позвякиванием оружия, фырканьем коней, скрипением полозьев.

Встречались им одинокие осады, хмурые и неприступные, четырехугольные тесные дворы, обставленные со всех сторон прочными постройками из толстенных бревен, глухие, как беззвездная ночь. Селения тоже состояли из таких неприступных дворов, тесно прилепившихся один к другому, накрытых одинаково посеревшим от непогоды тесом, словно укрывшихся под огромным сплошным щитом. А то напоминали отвратительных, невиданного размера черепах, которые выползли на освещаемые солнцем прибрежные склоны, на берега озер, на опушки лесов. Туда вели не широкие дороги, а лишь путаные тропинки между деревьями и трясинами; если и были тут летом какие-нибудь стежки, то сейчас завалил их снег, и людские поселения издалека поражали своей отрезанностью от мира и казались мертвыми; лишь с близкого расстояния, когда княжеский поход приближался к селению, улавливая вкусный дым, прибиваемый морозом к земле, когда глаз примечал людское движение между дворами, когда темнели возле речных прорубей согнутые фигуры женщин, стиравших тряпье, когда в конюшнях, почуяв княжеских коней, ржали местные сивки да бурки, тогда тебя охватывало предчувствие тепла, отдыха и чего-то неизведанного, надежда на приключение и на приятную неожиданность от встречи с людьми.

Для князя и его людей, казалось, здесь не было ничего неизвестного и неожиданного. Никто не отдавал никаких приказаний, все делалось словно бы само по себе, а тем временем княжеский обоз становился все меньше, расползался по жилищам, расходился в разные стороны, охватывая этот лесной край широкой полосой, — только главный отряд, возглавляемый Долгоруким, продолжал двигаться напрямик в дебри и шел быстро, безостановочно и без заездов.

— Мономах за день ездил из Чернигова в Киев; — говорил Юрий Дулебу, а мы и половины этого не осиливаем, потому что день зимний, а дороги, лекарь, у нас непроторенные.

Дулеб узнавал, что тут есть села княжеские, которые дают меха, мед и воск, содержат княжеских ловцов с псами и соколами, дают подводы для княжеского товара, воинов для походов, хотя воины эти бывают вооружены очень плохо: заостренный кол служит копьем, а многократно пропаренная шкура крупного зверя идет на панцирь, если это так можно назвать. В селах боярских больше выращивали хлеб, и оседал он в сусеках тоже боярских. Крупный зверь в лесах в большинстве своем считался собственностью богатых, простой люд мог безнаказанно охотиться лишь на мелочь: на зайцев, красную лису, белку. Туров и лосей били и солили для войсковых запасов, на медведя, оленя, вепря ловы устраивали только княжеские и боярские ловцы, даже рыбу ловить во многих местах разрешалось только стоя на ногах, то есть простой снастью, потому что уже, скажем, невод можно запускать, по славянскому обычаю, не иначе как лежа над водой на челне.

Кроме всего прочего, к обыкновеннейшим стараниям и обязанностям, одновременно тяжким, относились насыпание гатей на болотах, возведение мостов на реках и ручьях, прорубка просек в борах. Хотя леса было здесь достаточно, все же не всякое дерево разрешалось брать людям, иногда, кроме сушняка для топлива, человек мог срубить разве лишь небольшое деревцо, на большее же замахиваться безнаказанно не осмеливался. С особенной старательностью сохранялись липовые рощи, дававшие мед, и дубовые леса. Дубы в этой земле, в особенности же вокруг Москвы, росли такие высокие и ровные, что некоторые из них оценивались и в сто гривен. И это тогда, когда целые села покупали за двух волов, за шесть локтей сукна и за несколько лисьих шкурок или за двадцать гривен серебра и за два платья.

Но все это было где-то, будто в сказке: веселая ловля рыбы, пушистый зверь, светлые дубовые леса. А здесь тянулись без конца сосновые боры, перелетали между деревьями тяжелые, пушисто-седые от мороза птицы, проламывались изредка сквозь чащи огромные звери, светилась на обрывах тощая глина, на понуром фоне замерзших болот и лесов виднелись немногочисленные серые людские жилища, — ничто не радовало здесь глаз, и Дулебу долго нужно было ехать, пока понял он, что только яростное состязание с дикой природой сделало для людей дорогой эту неласковую землю, заставило приноровиться к ней, полюбить ее навсегда.

Видно, и князь, хотя помнит всю жизнь Киев и рвется к нему сердцем и душою, любит свою землю и вряд ли сменял бы ее на щедрую, теплую и пахучую землю юга.

Под вечер въехали они в небольшое селище. Представляло оно собою, собственно, одну неровную улицу, тесно застроенную дворами, каждый из которых был отдельным миром, укреплением, родом, хозяйством, чуть ли не державой. Но проскакал по улице княжеский подвойский, известил о прибытии высокого гостя, и хотя неохотно, однако стали открываться двери, ворота, показалось одно, другое, третье лицо, вышел встречать князя его тиун, развели всех на ночлег — князя в жилище тиуна, Дулеба с Иваницей — в соседний двор; дружинники тотчас же принялись резать скот, разводить костры. Если бы зимой могла налетать саранча и добираться в эти северные края, то этот наезд можно было бы смело сравнить с тем бедствием, но, по правде говоря, княжеские сатрапы были страшнее саранчи…

Хозяйка Дулеба и Иваницы, высокая, немного полная женщина, отвела их в холодную горницу, где, казалось, стены заиндевели от мороза даже изнутри.

— Вот уж! — причмокнул Иваница. — А потеплее нет?

Женщина молча показала им темную задымленную половину, где у огня теснились две девочки, третья девушка, высокая, светловолосая, стояла у стены и без особой приветливости смотрела на ночлежников.

— Хозяина нет? — сочувственно спросил Дулеб, чтобы как-то задобрить сердце хозяйки своей заботой.

— В лесу, — сказала женщина. И невозможно было понять, хозяйственные нужды загнали человека в такой мороз в пущу или же простое нежелание попадаться на глаза княжеским людям.

Иваница, не теряя зря времени, тотчас же подошел к высокой девушке.

— Как зовешься? — тихо спросил он.

— А никак.

— Я Иваница. Из Киева. Не княжеский. Сам по себе.

— Ну и ладно.

— И не скажешь, как зовут тебя?

— Зачем тебе? На рассвете уедешь.

— Уеду, — вздохнул Иваница. — Но вернулся бы.

— Не вернешься. Никто не возвращается.

— Ладно, — сказал Дулеб, — переспим под кожухами, не привыкать. А часто у вас княжеские люди бывают?

— Когда хотят, — последовал ответ.

Тут пришел Вацьо и сообщил, что Дулеба и Иваницу князь Юрий приглашает к вечерней трапезе.

Княжеский тиун, в отличие от других поселян, имел дом в два этажа. Внизу была поварня и помещение для тиуновой семьи, верх был отведен под большую горницу и две уютные повалуши. В горнице и в повалушах пылали в каменных печах дрова, было тепло, но и дымно, кроме князей и княжны набилось туда немало людей, торопливо накрывался длинный стол, распоряжался всем высокий человек — княжеский тиун, для которого приезд Долгорукого был и праздником, и хлопотами, и незаурядным испытанием собственной преданности и изворотливости.

Не горели ни свечи, ни смолистые факелы — горница освещалась огнем печи, и от этого все лица обретали красноватый оттенок, князь и его люди были похожи на веселых разбойников, которые, посверкивая глазами, рассаживаются за столом после удачного нападения, принесшего им изрядную добычу.

На столе была рыба в сметане и к ней — тугие соленые грибы; были жареные рябчики, к которым можно брать квашеную лесную ягоду; холодное темное мясо на деревянных тарелях стояло между белыми горками тонко нашинкованной капусты; чашник, достав из поклажи серебряные приспособления для питья, умело разливал в кубки каждому его привычное: Долгорукому просяное пиво, Ольге — сладкий мед, князю Андрею — вино. Дулеб попросил крепкого меду для сугрева, Иваница тоже подставил кубок, хотя и сказал при этом, что от холодины, в которой придется ночевать, могла бы спасти разве лишь девушка, но где же здесь, да простит княжна, взяться такому добру?

— Как это? — удивился Долгорукий. — А мне сказано: тут одни невесты. Мужиков нет. Тиун, как у тебя здесь?

— Бежали мужи в лес, — виновато склонил голову княжеский прислужник. — Не успел. Боялись, что будешь брать на войну.

— Бежали, а нам осталось пиво, — засмеялся Юрий. — Что, выпьем или как?

— Здоров будь! — закричали приближенные, поднимаясь и еще больше смахивая на разбойников.

— Не я от мужей убегаю, а они от меня! — воскликнул Юрий. — Так кто же кого не уважает?

— Боятся тебя, — заметил князь Андрей, — и, может, так и нужно, чтобы князя боялись.

— Не надо, чтобы они меня боялись, — сказал Юрий, — лучше, чтобы уважали…

— А я люблю тебя, княже, — горячо воскликнула Ольга.

— Потому что ты моя дочь.

— Но ты ведь добрый!

— Для тебя.

— Кто служит князьям, — снова вмешался князь Андрей, — должен любить бога.

Долгорукий подмигнул Дулебу, словно бы призывая его в сообщники.

— Князь Андрей хочет иметь бога помощником в каждом своем деле. Хочет спрятаться за бога, выставляя его перед людьми, а людям нужна совесть и польза. Бога они не возлюбят, потому что не все еще его знают: половина в наших землях — язычники. Многие боятся бога, а кое-кто и вовсе ненавидит…

— Когда деяния твои освящены богом, — поучающе промолвил Андрей, тогда у самых яростных супротивников твоих отпадет охота сомневаться или суперечить.

— А песню мы споем сегодня? — неожиданно, как всегда, спросил Юрий, и Вацьо, который, наверное, только и ждал этих слов, закрыл глаза и неожиданно прочувствованным голосом потихоньку начал какую-то новую для Дулеба, да и для Иваницы, песню:

Все подхватили припев, все просили того неведомого брата, чтобы он удержал свою зеленую птицу, которая больно клюется; мокрые бороды задрались доверчиво и беспомощно, в раскрытых ртах было что-то чуть ли не детское, в красных отблесках огня глаза у всех сверкали предательской слезой, сидящие за столом напоминали уже не князя с приближенными, а печальную шайку разбойников, сидели тут люди дела, борцы против боярства, за правду и силу подлинную земли своей.

Но закончилась песня, исчезло очарование, снова был среди людей великий князь и его сын, тоже князь, и дочь-княжна, и все они были послушны, покорны, подчинены им; даже вольные киевляне не могли представлять исключения, потому что целиком зависели от воли Долгорукого и его капризов; известно ведь, что человек, повелевающий другими людьми, не всегда властен над самим собой.

— А теперь спать, — встал Долгорукий, — потому что завтра вставать рано и дальше в путь!

Вацьо тоже вскочил, махнул руками своим людям, и они дружно пропели:

— Доброй ночи, доброй ночи, доброй ночи, князь ты наш!

Пропели Юрию, Андрею, Ольге, на том и разошлись.

Дулеб с Иваницей не вельми охотно меняли тепло княжеской горницы на холодную неприветливость своего жилища, поэтому не очень торопились, медленно оделись в сенях, постояли внизу, в задымленной, но теплой поварне, где вповалку уже спали дружинники, потом вышли на мороз, который после сытной еды и доброго пития, казалось, стал мягче. Иванице даже захотелось прогуляться по улице, размяться после целодневного сидения на коне и высиживаний за княжеским столом.

— Вот уж! — причмокнул он. — Дулеб, все мужчины бежали, а женщины и девчата сидят здесь, и, может, какая-нибудь из них ждет меня, а я не знаю! Ну, где тут искать, в этих слепых дворах! Вот уж люди, такое наворочают!

— Спать, — коротко промолвил Дулеб. — Забудь про все. Спать!

Иваница, бормоча себе что-то под нос, побрел за Дулебом, но у самого их двора внезапно возникло какое-то движение, какая-то суета, какая-то возня, несколько темных фигур топтались вокруг тоненькой светлой фигуры, слышна была перебранка, потом тишину разрезал высокий девичий голос.

Иваница первым примчался туда. Дулеб за ним. Из ворот двора, где был их ночлег, двое людей пытались вытолкать старшую дочь их хозяйки, а этим двоим помогал княжеский тиун, подгоняя своих помощников, приглушенным голосом рассыпая угрозы и проклятья.

Иваница не колеблясь выхватил короткий свой меч, бросился на этих двоих людей, крикнул:

— Руки прочь! Не то посеку!

Те двое отступили, но тиун набежал сзади, схватил девушку в охапку. Тогда Дулеб спокойно отстранил его, сказав:

— Ты слыхал ведь? Прочь!

И такая сила была в его голосе, что тиун отступил, но не уходил, а мрачно остановился в проеме ворот, между ними и неожиданными защитниками девушки.

— Зачем вам эта девушка? — сурово спросил Дулеб.

— Не твое дело!

— Стало быть, мое.

— Так знай: для князя.

— Для Андрея?

— Не угадал.

— Для Юрия? Не поверю. Однако все едино. Не дадим. Не допустим, чтобы на наших глазах творилось насильство. Иди, девушка, в дом.

— А что скажу князю? — в голосе тиуна уже слышалась растерянность.

— Напомни слова отца его Мономаха: «В походе избегать пьянства и блуда».

Дулеб кивнул Иванице, и они пошли спать, оставив княжеских прислужников, которые старались, то ли и в самом деле выполняя княжеское веление, то ли в услужливости своей хотели сделать своему повелителю милую неожиданность.

Теперь все изменилось в поведении хозяйки. Они застали ее за довольно неожиданным занятием: она переносила своих сонных маленьких детей в холодную половину, освобождая теплую для гостей.

Дулеб возмутился:

— Неужели дозволим, чтобы малые дети мерзли на холоде?

— Вы такие добрые люди, — тихо произнесла женщина. — Такие добрые. Кланяюсь вам до земли.

И в самом деле она поклонилась и попыталась найти руку Дулеба, чтобы поцеловать.

— Не надо, — сказал лекарь. — Перенесите малых в тепло — вот и все. А с нами ничего не случится и в холоде.

А на рассвете, когда они в темноте собирались уже покинуть свое пристанище, что-то невидимое очутилось возле Иваницы, дохнуло на него теплом молодого тела, шепнуло на ухо: «Оляной меня зовут». Иваница протянул руку, но поймал пустоту, а Дулеб уже открывал дверь в мороз, в путь, в бесконечность, и парень только вздохнул тяжело: «Там Ойка, тут Оляна. И нигде не можешь пробыть хотя бы день, все тебя толкают куда-то, а куда и зачем? Эх, вернуться бы да…»

Ехали молча до самого дня, только снег поскрипывал под конскими копытами да полозьями саней да покрикивало иногда что-то в лесу, то ли пробуждаясь ото сна, то ли собираясь на добычу, то ли приветствуя новый день.

Князь Юрий искоса поглядывал на Дулеба, молчал упорно и невозмутимо, но наконец не удержался:

— Мономах учил: «На коне едучи, когда молчишь, зови втайне: „Господи, помилуй“. Это лучше, нежели нелепицу мыслить, едучи». Довольно нам с тобой безлюдицы. Ты дуешься на меня, я зол на тебя. А виновен кто-то другой.

— Кто же еще, кроме тебя, княже?

— Нехорошо вышло вчера ночью. Да не моя в том вина. Тиун сказал, что есть молодица, которая хотела бы князя. Греха в том нет, покуда человек живой, он живет.

— Тебе всегда так будут говорить, чиня при этом насильство.

— Ты ведь не допустил насильства.

— Случай. До этого пятьдесят лет меня при тебе не было.

— Думаешь, все пятьдесят лет ко мне таскали девок мои тиуны?

— Не ведаю.

— Иногда оправдания звучат неуместно. Лучше снова помолчим.

— Не надобно об этом, княже. Был случай, и нет его.

— Показывал тебе мой пергамен, лекарь, ты видел записи, и надлежало бы тебе вычитать оттуда, что есть вещи, перед которыми бессилен не только князь, а может, и сам господь всемогущий.

— Согласен, княже.

— Но бывает, однако, что даже в самые жестокие времена чудо опускается на землю в помощь людскому бессилию… И чудо это — женщина. Может, не хочешь этого понять, хотя должен был бы, потому как ты не только человек, но еще и лекарь, знаешь хорошо людскую природу.

— Знаю, княже, чудо высочайшее. Называется оно: любовь.

— Это не для князей. Мы женимся из соображений государственных, все подчиняется государству, приходится забывать о своем людском, когда же и напоминает оно о себе, тогда может довести и до бешенства. Забываешь о справедливости, о святости. Борешься с собой, но не всегда умеешь осилить себя. Однако, считай, благие поступки от этого страдать не должны. Впрочем, меньше об этом. Я обещал показывать тебе, а не рассказывать. Сожалею, если показали не то, что хотелось.

— Я тебе не судья, — сказал Дулеб. — И не праведник, за которого меня принимаешь с первого дня.

— Но жестокий, как все праведники.

Снова ехали целый день без передышки, поднимались в верховья волжских притоков, удалялись от привычных дорог, которые начинались от Суздаля или Ростова, перекрещивались в недавно заложенной Юрием Москве, вели на юг, в Чернигов и Киев.

Когда-то еще Мономах впервые проехал из Киева в Ростов кратчайшим путем через вятичей. Тогда он прошел мимо селища боярина Степана Кучки возле впадения речки Неглинной в Москву. Долгорукий повторял многократно отцовский путь, и каждый раз на пути у него вставала речка Москва, и все сходилось возле селища Кучки, так, будто боярин нарочно выбрал себе место, где скрещивались все дороги залесского края. По верхнему притоку Истре Москва близко подходила к Ламе, притоку Шоши, впадающей в Волгу. Так, Ламским волоком, известным новгородским купцам с древнейших времен, Москва соединяла верхоречье Волги со средней Окой. С другой стороны Кучкино селище стояло на изгибе реки, при ее повороте на юго-восток, где она притоком Яузой почти вплотную подходила к Клязьме, по которой шла через Москву поперечная дорога с запада, от самого Смоленска, на восток, к булгарам. От Москвы шла, пролегая по Кучкиному полю, великая дорога на Владимир и Суздаль или же по Яузе и через рогожские поля на Клязьму тоже к этим городам, которые Долгорукий строил и укреплял в противовес боярскому Ростову, который никак не мог забыть о своем первородстве. Собственно, на Ростов и Переяславль-Залесский дорога с киевского и черниговского юга также пролегала через Москву, начиная от Лопасни.

Но все эти пути остались где-то позади, князь Юрий вел свой поход в стороне от всех привычных направлений передвижения, в обход больших селений, возникших на концах коротких переволок из одного притока междуречья к другому, он решил пробиться в самые дальние дебри лесного края, они ехали изо дня в день, ехали лунными ночами, ночевали в селах то княжеских, то боярских, иногда и у костров в лесу, потому что не встречали людских жилищ, казалось, что земля эта испокон веков лежит в неприкосновенности, а если и заносила сюда судьба человека, то исчезал он безвозвратно, не оставив после себя никакого следа, разве лишь только потемневшие копны сена на бывших лугах возле речек, но не близостью людской веяло от этих копен, а давней грустью и холодной безнадежностью, ибо никогда не знаешь, кто косит это сено, кто складывает в копны, не знаешь и не отгадаешь, и копны стоят вечно, словно поставленные духами в пустынных снежных долинах, среди безлюдья под холодной зимней луной, и только кони, наверное, знают тайну этих притаившихся копен, когда открывается рост травы летом и речь быстротекущей воды, которая всегда течет в дальнюю даль, а куда и зачем — кто же об этом ведает? Быть может, не ведают даже кони?

В бесконечных изнурительных странствиях своих наткнулись они на необычайное селение. Собственно, и не одно, а сразу три селища, соединенные тремя дорогами — нижней, средней и верхней, которые соответственно вели к расположенным на разных уровнях над рекою поселениям, сходясь в долине, заставленной точно такими же копнами слежавшегося сена, какие случались во многих других равнинах, где не слышно было даже людского духа.

Долгорукий, считая селище мерянским, послал вперед гонцов для расспроса, однако они возвратились с известием, что село русское, но ничейное.

— Как это ничейное? — удивился Юрий.

— Ничейное, вацьо, — развел руками княжеский растаптыватель сапог, который тоже ездил разузнавать, ибо старался опередить своего князя всюду, чтобы предостеречь от возможной опасности или же от неприятностей.

— А люди там есть?

— Есть.

— Тогда пускай подвойские скачут вперед и созывают люд.

Сам князь тем временем повел своих людей на равнину возле нижнего селища, надеясь, что люд выйдет ему навстречу.

Однако напрасно носились подвойские, громко покрикивая возле крепких запертых ворот, чтобы люд выходил приветствовать великого князя. Нижнее селище словно вымерло, и, если бы не дым, стлавшийся от дворов, достигая равнин, где столпились чужие всадники, можно было бы принять эти жилища за прибежища бестелесных лесных духов, тех самых, которые расставляли сено по далеким речным долинам.

— Негоже князю стоять внизу, словно нищему! — гневно воскликнул князь Андрей. — Поедем в верхнее селище! Неведомо, какое тут племя проживает, да видно, что взяли они нрав свой от древних племен: слушаются лишь тех, кто над ними, кто в селении верхнем.

И поход с громкими криками проскакал через нижнее и среднее селища, по извилистой дороге прошел на самый верх; но и здесь царила пустота, как ни ревели княжеские подвойские, помогая себе дутьем в большие рога и тоненькие визгливые дудочки из бузины, на звук которых всегда охотно откликаются женщины, и если даже не отваживаются выйти за ограду сами, то, по крайней мере, выталкивают мужчин, чтобы те узнали, что там и как, а уж потом дали знать и своим повелительницам.

Наконец на одной из улиц началось движение, — несколько мужчин, собранных в плотную группу, медленно продвигались навстречу князьям, шли пешие, без коней, тут вообще ни у кого не было коней, а может, они просто не хотели их показывать. Долгорукий, кинув повод своего коня стремянному, спешился, выступил вперед, к нему присоединился князь Андрей. Дулеб тоже встал за князем в бессознательном стремлении как-то уравновесить эти две неодинаковой силы и значения человеческие группы, ибо за одной не было ничего, кроме притаившихся, беззащитных, в сущности, жилищ, а за другой стояла железная разбойничья сила, которая могла бы разметать и уничтожить все вокруг при одном лишь движении княжеского пальца.

Группу жителей возглавлял высокий седобородый великан в тяжелом тулупе, в черной медвежьей шапке, с толстенной палкой в руке — такая палка могла бы, в случае необходимости, служить и оружием, хотя старик не похож был на тех, кто стремится к драке, что-то было в нем мирное и домашнее: и в том, как ступал, и как разглаживал бороду, прежде чем молвить слово к прибывшим, и в спокойном взгляде глубоких глаз из-под кустистых седых бровей.

Старик остановился перед Долгоруким и смотрел на него молча, не склонил головы, не поклонился, и никто из его спутников не кланялся.

— Князь перед вами! — крикнул князь Андрей. — Кланяться надобно!

— Вы приехали, вы и кланяйтесь, — неожиданно молодым голосом отрезал дед.

— Кто такие? — спокойно спросил Долгорукий.

— Люди. Разве не видно?

— Чьи люди?

— Чьими могут быть люди? Ничьи. Сами свои.

— Боярин у вас есть?

— Нет и не надобно.

— А князь?

— И про князя не слыхивали.

— Что же вы слыхали? Киев знаете? Суздаль?

— Никто не знает. Разве лишь я, потому как самый старший. Но и это зависит от потребности.

— То есть как? — немало удивился Долгорукий.

— А вот так. Ежели была бы потребность, мог бы рассказать детям или внукам про Киев или Суздаль. Но потребности такой нет.

— Бога хоть знаешь? — снова не выдержал князь Андрей.

— Может, и знаем, но своего. Каков он где-то, нам нет до этого дела.

— Знаете хоть, что русские? — полюбопытствовал Долгорукий.

— Это знаем.

— Зовешься как? Я — Долгая Рука. Юрий, ежели слыхал.

— Может, и слыхал. Я — Кибец. И сёла наши — тоже Кибцы.

— Я — князь над русскими. Другие племена тоже признают мою власть. Добровольно, без принуждения признают.

— Ты, княже, пришел и уйдешь, а мы останемся на этой земле. Сами ее нашли, засеяли нивки и добываем зверя без тебя, так зачем же ты нам?

— Защищать вас должен от нападений чужинских.

— Сами и защитимся. Бежать не станем ни перед кем, ибо землю не понесешь с собой и нивку засеянную. Скотину можно загнать в лес, мед, скоры и зерно спрятать, а сам никуда не денешься, суждено оставаться на своей земле, хотя бы и умереть должен на ней. Окромя того, на малое село малая и сила может пойти, а от нее мы отобьемся. Великая же сила идет всегда стороной, точно так же как великое счастье всегда идет мимо бедного человека.

— А ежели велю забрать у вас добро и сжечь ваше селище? — с напускной грозностью насупился Долгорукий.

— Тогда ты не князь, а простой грабитель, хотя, по правде говоря, не каждому дано различить, где тот, а где другой.

— Так и подмывает меня взять лук! — угрожающе пробормотал князь Андрей, но у старика, видно, был острый слух, он услышал слова князя и не замедлил с ответом, приправив его надлежащей улыбкой, хотя и скрытой в густой бороде, но достаточно выразительной, чтобы ее заметили те, с кем он разговаривал:

— У нас тоже есть луки. Да не простые, а такие, что сами ходят в лес и стреляют в дичь, а мы лишь указываем им, куда стрелять.

— Накормить моих людей можете? — мирно спросил Долгорукий.

— Ежели вы гости, будете у нас дражайшими людьми, — ответил старик и махнул своим людям, и те сразу же принялись разводить княжеских спутников по своим трем селищам и так хитро рассредоточили всю дружину, что никакая сила не смогла бы ее собрать в случае необходимости, известно ведь, что сила разъединенная уже не сила, как пальцы, не стиснутые в кулак, никогда не смогут нанести удар.

Нельзя было сказать, что ничье поселение отличалось чрезмерным достатком. Нищие нивки в песчаных зарослях родили зерно скупо и неохотно, перекисшая земля на заболоченных лугах с большей охотой булькала летом под лучами солнца, чем покрывалась густой зеленой травой. Известно ведь, что если никто не позарился здесь ни на лес, ни на землю, что если не достали сюда руки боярские или княжеские, то напрасно искать здесь роскошь. Кто забредет в гости к этим людям, тот пускай не надеется, что столы будут ломиться от яств. Может, будет пустая похлебка, да каша, да кусок хлеба, часто и вовсе без соли. Из мясного попадется здесь разве лишь зайчатина, которую ни князья, ни бояре не употребляют, считая ниже своего достоинства есть это мясо, от которого разит вечным испугом, или же мелкая птичка, ибо в эти никчемные леса порядочная птица и не залетала.

— Живете небогато… — сказал Долгорукий, отведав пустой похлебки и постной каши, которыми его угощали в хате самого Кибца.

Подавали к столу стройные девушки такой красоты, что Иваница только покряхтывал, когда теплыми птицами летали возле него девичьи руки, ставя на стол то одну миску, то другую, то кладя хлеб или ложку.

— Зато на воле, — неторопливо прожевывая твердую краюху, ответил князю Кибец. — Никем не завоеваны. Наша бедность — по своей воле, а это не одно и то же, что нищета по принуждению. Завоеванный, лишенный воли люд становится не только бедным, но и забитым, легковерным, легковерье лишает людей способности и желания самим думать, оно порождает покорность, слепое послушание, услужливость, а что это за жизнь? Посмотри, княже, какие у меня внучки! Тут вырастают только красивые девицы. Может, нигде нет таких, как в нашем селище. А почему? Потому что на воле.

— У тебя много девиц, у меня много молодых воинов, — засмеялся князь, — может, породнимся?

— А это нужно спросить у них самих да их матерей.

— Жаль, что нужно ехать дальше, не можем задерживаться, — вздохнул Долгорукий, — сыграли бы свадьбу, и не одну!

— Еще как сказать, — загадочно промолвил старик.

— А если мои дружинники одну да другую свяжут ремнями, да бросят в сани, да крикнут на коней?

— Говорил же: имеем луки, которые сами ходят в лес и сами стреляют, куда велим. Достаточно лишь свистнуть.

— Может, и своего Соловья-Разбойника имеете? Так тот, говорят, в Брынских лесах.

— Ежели хочешь, попробуй, — может, и на Соловья наткнешься.

— Некогда мне, сказал уже, — отделался шуткой Долгорукий. — Но такие парни, как Иваница, изведали бы тут своего счастья. Из самого Киева добирался, чтобы увидеть наших суздальских красавиц!

— Вот уж! — потер руки Иваница.

Вскоре поехали дальше, и дорога казалась далекой-далекой, потому что никто еще не ведал, где встретят они непоседливого князя Ивана Берладника, да Долгорукий и не торопился, создавалось впечатление, будто кружит он, описывая большие круги, чтобы охватить как можно больше своей земли, присмотреться к ней внимательнее, пристальнее.

Путешествие не одно и то же, что переезд с одного знакомого места на другое, — там просто зря теряешь время, оно умирает в переездах зря, потому что не видишь ничего нового, и этим лишь сокращается жизнь людская, да и только. Путешествие же приносит каждый раз чувство обогащения, открываются перед тобой новые миры, ты словно бы рождаешься то для того, то для этого, переживаешь приключение, проникаешь в самые сокровенные закоулки края, оказываешься среди людей, которые ближе всего к земле, неожиданно открываешь, что у этих людей больше суеверий, потому что их окружает таинственный, загадочный мир, непостижимость умирания и рождения деревьев, произрастания зерна, красоты цветов. Жизнь тут простая и жестокая, быт суровый, стихии беснуются круглогодично, у человека нет помощников, — одни лишь супротивники, враги.

— Всё видите, — говорил Долгорукий своим киевским обвинителям, лежит моя земля открытая перед вами. Не текут тут молочные и медовые реки. Не целуют великому князю ног и следов копыт его коня. Не вселяет имя Долгорукого надежды в сердца, потому что часто и не знают сего имени, не знают о самом существовании князя.

— А сказать тебе, княже? — хитро прищурился Иваница, который за это время уже стал чувствовать себя в присутствии князей так же свободно, как среди обычных людей.

— Скажи.

— Думал я тогда, когда мы приехали с Дулебом к тебе на остров, что ты сразу бросишь нас в поруб.

— Не было ведь там поруба! — засмеялся Долгорукий.

— Так в воду! Еще лучше.

— А вот случится по дороге озеро, я вас и брошу!

— Теперь не бросишь.

— Отгадал.

— Еще я думаю, княже, так: то ли ты слишком мудрый, то ли вовсе глупый.

— Это почему ж?

— А вот столько с нами убиваешь времени. Возишь по лесам, ищешь какого-то там киевского Кузьму, которого, может, и на свете нет. Может, это Силька соврал, как врут все монаси, а ты поверил.

— Может, и мне самому нужно вот так поездить подальше от городов да от князей да бояр и подумать! Обычай велит думать с воеводами, с дружиной, с мужами лучшими; все его придерживаются. Изяслав тем и люб сердцу киевских бояр, а я князь никудышный. Только бог святой знает, что я думаю-помышляю, ни с кем не советуюсь, никому не доверяю своих дум, потому как растащат, разнесут, измельчат, сведут на нет…

Дулеб с сожалением подумал о своих пергаменах, лежавших где-то глубоко спрятанными в сумках. Охотно сел бы где-нибудь в уютной монастырской келье в Киеве или в Юрьевой повалуше в Кидекше, погрел бы ноги у огня, сделал бы несколько записей, которые так и просились на харатью.

— Тебе угрожает неизбежность одиночества, княже, — сказал он задумчиво; конь его шел голова в голову с буланой высокой кобылой Долгорукого. — Кроме того, каждый раз ты ставишь под угрозу все свое княжество. Ибо если все зависит от одного человека, оно не может быть прочным и устойчивым. Как только умного князя сменит ограниченный или же бездарный, все развалится, потому что народ, привыкший к преданности, идет за каждым, кто его ведет, не задумываясь, и будет слушать бездарного точно так же, как слушал великого человека. Когда же люд вмешивается, подвергает сомнениям, проверяет каждый шаг правителя, тогда у него может быть спокойная жизнь и даже при совсем неразумном властителе.

— А почему ты, лекарь, считаешь, будто я, неохотно думая с дружиной и боярами, тем самым отдаляюсь от своего люда? Говорил же тебе, что иду к своим людям все свои пятьдесят лет, стараюсь приблизиться к каждому человеку, встать рядом с ним, поставить его возле себя, как поставил своего Вацьо, своих отроков, но разве же дойдешь до каждого? И удовлетворишь ли всех? К людям надобно молвить так и то, что они хотят слышать. А есть ли такая возможность? Слава покинула нашу землю, раздирают ее усобицы — вот все, что можно сказать.

Иваница открыто скучал от этих разговоров, и от бесконечных странствий, и от лесов, в которых они, кажется, затерялись навеки, упав на самое дно, заплутавшись средь бездорожья.

От злости и тоски Иваница обрушился вдруг на Сильку:

— Вот вытряхнуть бы из тебя душу! Грех я взял на себя великий, не задушив тогда в Кидекше. Зачем такие живут на свете?

Но Силька с каждым днем чувствовал себя все увереннее, испуг, который тогда нагнал на него в оружейне Иваница, прошел бесследно, тут над летописцем была княжеская рука, он верил все больше и больше в свою необходимость и незаменимость, поэтому взглянул на Иваницу с высокомерием и сказал не без ехидства:

— Хочешь доказать мне, что имеешь все пороки, которые могут сделать человека смешным и достойным презрения? Но уже убедил меня в этом.

— Это когда не задушил тебя?

— Тогда бы узнал, что такое гнев князя Андрея.

— Приехали не к князю Андрею, а к самому Долгорукому.

— Великий князь тоже убедится в моем умении. Ибо скажу о нем так, как никто до сих пор и опосля.

— Что же ты такое скажешь, умник?

— Не сумеешь понять.

— Вот уж! Иваница да не сумеет? Да знаешь ли ты, что уже два лета езжу я с самым умным, может, во всех землях человеком, с Дулебом?

Силька сидел у огня, скрипел писалом, делал вид, что не слышит бахвальства Иваницы, потому что и сам был поглощен самовосхвалением и переполнен чванством.

— Так что же ты такое сказал про князя Юрия? — нетерпеливо крикнул Иваница, воспользовавшись тем, что со двора вошел Дулеб, которого Силька должен был бы если и не бояться, то уж уважать — наверняка.

— Могу прочесть, — доставая пергамен, степенно промолвил Силька. Открылось это мне во время похода, ибо перед этим не был приближен к князю Юрию, а теперь увидел его во всей княжеской власти и величии.

С прежним чувством самоуважения, голосом прерывистым от угнетенности собственным величием, Силька прочел:

«Он правил сам, без помощи любимцев. Он повелевал и возбранял, награждал, миловал и карал, рассматривал дела, раздавал землю, назначал тиунов и воевод, он все знал, все предвидел, все были только исполнителями его велений, а он за ними следил, как пастух за стадом, дабы убедиться, точно ли они выполняют его веления.

Когда кто-нибудь из бояр или других людей его хотел выдать замуж дочь свою, или сестру, или племянницу, или внучку, или родственницу, князь не брал ничего из имущества за разрешение жениться и не возбранял никогда, кроме тех случаев, когда объединить хотели женщину суздальскую с врагом княжеским.

Если после смерти мужа оставалась жена с детьми, она должна была получать свою вдовью часть имущества и приданое, пока согласно с законом будет соблюдать свою телесную чистоту. Если же она нарушила чистоту, то князь из почтения и любви к богу лишал ее имущества.

Он распространял свои заботы на все леса и ловища своих земель. Он воспретил, чтобы кто-нибудь имел луки и стрелы и собак и соколов в лесах княжеских, если не являлся поручителем самого князя или кого-нибудь другого из доверенных людей.

Далее он велел, чтобы всякий человек, достигший двенадцатилетнего возраста, живя в пределах его лесов, присягнул в соблюдении порядка в отношении права ловов.

Далее он велел, чтобы обрезали когти сторожевым псам всюду, где его звери пользуются и привыкли пользоваться охраной.

Далее он велел, чтобы ни один кожемяка и свежевальщик шкур не жил в его заказных лесах за пределами городов.

Далее он велел, чтобы в дальнейшем никто и никоим образом не охотился за зверем ночью в пределах заказного леса или вне его, где звери его собираются или привыкли иметь охрану, и чтобы никто под страхом кары не устраивал его зверям живой или мертвой ограды между его заказным лесом и лесами или другими землями, чтобы не вызывать у зверей тоски от неволи.

Он вполне допускает, чтобы в его лесах брали дрова, не опустошая лесов, чтобы делали это только под надзором княжеского тиуна.

Боярам, чьи леса прилегают к княжеским, воспрещено уничтожение лесов собственных. Ежели такое случится, то пусть хорошо ведают те, чьи леса будут уничтожены, что возмещение взято будет князем с них самих и ни с кого другого».

Силька умолк, открыто переживая свое торжество, а Иваница даже обошел вокруг него, малость обжегся от огня, потому что Силька сидел почти вплотную к печи, затем недоверчиво пощупал пергамен:

— И все это увидел ты и узнал, пока мы слонялись по пущам?

— А когда же еще?

— Вот уж! Дулеб, ты веришь круглоголовому проходимцу?

— У тебя зоркий глаз и сообразительный ум, — похвалил Дулеб бывшего монашка.

— Зарежь меня — и тогда не поверю, — вздохнул Иваница. — Пока я мерз на коне, этот все подсмотрел, да еще и выложил на харатью, подогнав слово к слову, будто седло к коню. А заметил ли ты девчат в этом крае и записал ли в свою телятину хотя бы одну?

— Пишу про князей, а не про жен, — степенно сказал Сильна. — В «Изборнике» Святослава молвится так: «Тогда наречеться кто убо истинным властелином, егда сам собою обладает, а нелепным похотям не работает».

— Обсыпан ты словами, как горохом или как нищий вшами, — сплюнул Иваница.

Силька улыбнулся с чувством превосходства над этим больно уж прямодушным парнем, который превосходил его летами, но не разумом.

— Спасутся только те, кто верит в слово. Сотник из Капернаума попросил Иисуса: «Скажи лишь слово, и выздоровеет слуга мой». И так было. Безумные забывают печали благодаря течению времени, а умные — благодаря слову.

— Забыл бы ты свои печали, если бы не мое больно уж мягкое сердце там, в оружейне! — показал ему кулак Иваница, тем самым признавая свое полнейшее поражение перед этим бывшим монашком, который не терял зря времени под боком у игумена Анании и успел набить свою круглую голову таким количеством слов, что хватит их теперь, наверное, на всю жизнь, лишь бы только успевал их напихивать то в пергамены, то в княжеские уши.

Когда уже тронулись дальше, то, словно бы в насмешку над Силькиными восхвалениями Долгорукого за его заботы о целости лесов, потянулись им навстречу такие плохонькие перелески, такая ободранная земля, такая сплошная нищета, будто там не люди хозяйничали, а черти плясали.

Селения с прилепившимися один к другому, взаимно защищаемыми дворами исчезли, вместо них встречались теперь одинокие жилища, убогие и запущенные; если же кое-где этих жилищ попадалось несколько, то лишь в одном или в двух печально шевелились люди в лохмотьях, в остальных домах все было заброшено, и стояли они полуразрушенными. Если где-нибудь между березовыми рощицами угадывался лоскуток поля, то вряд ли он был вспаханным. Если озеро или речка попадались на пути, то были они наверняка безрыбными. Напуганные всеобщим опустошением, не появлялись в этих краях ни звери, ни птицы, разве лишь гадюки водились здесь летом в болотах, но и они теперь залегли где-то на зиму в спячку, и земля эта лежала твердая и пустая, как в первый день сотворения мира.

Возле одной хижины из множества тех, мимо которых они потом должны были проехать, Вацьо отважился выскочить вперед князей и громко крикнул, обращаясь к хозяину, еще и не зная, есть ли там кто живой и сможет ли подать голос:

— Чьи земли?

Из хижины что-то выползло — уже и не человек, а одни лишь очертания человека — что-то замотанное в невероятное тряпье, и голосом, как это ни странно, полным ехидства и издевки, ответило:

— Боярина Кислички.

И в дальнейшем каждый раз, когда приближались к обнищавшим жилищам, княжеский поход опережал кто-нибудь из отроков и кричал задиристо:

— Чьи земли?

И в ответ неизменно следовало:

— Боярина Кислички!

— Что это за боярин, княже? — спросил Дулеб Долгорукого, но князь, вопреки своей привычке, не стал рассказывать, а лишь загадочно прищурился:

— Поедем — увидите.

В конце второго дня их странствий по ободранной, бесплодной земле одинокие хижины и пустые дворы начали собираться вместе, выстраивались рядами, создавали улицы, по которым, судя по всему, никто и ни на чем не ездил, селище в своей разбросанности не имело ни начала, ни конца, беспорядочностью своей оно превосходило все виденное когда-либо, и тут тоже множество люду то ли вымерло, то ли ударилось в бега, и хижины стали прибежищем ветров, морозов, всяких непогод, однако было в этом селище и отличие от всех одиноких избушек, которые встречались за два дня пути на землях загадочного боярина Кислички. Все деревья, которые росли вокруг селища и в самом селище, имели срубленные верхушки. Собственно, если как следует присмотреться, то верхушки срублены были только у деревьев высоких, молоденькие деревца еще росли, еще имели свой дозволенный предел, достигнув которого неминуемо должны были тоже пополнить число искалеченных, помертвевших полудеревьев, с сонными корнями, которые, быть может, никогда и не проснутся. Кто-то следил здесь за тем, чтобы ничто не превышало заранее определенной, раз и навсегда установленной меры, — видно по всему, установленной опять-таки тем же вездесущим, всемогущим и загадочным боярином Кисличкой, который, словно жестокий бог в плачах пророка Исайи, «опустошает землю и делает ее бесплодной». Но почему и зачем? Можно было понять безжалостное обдирание людей — людей всегда кто-то обдирает, и обдирает всегда безжалостно. Но деревья? Кому они мешают? И в чьей голове родилось мрачное намерение выровнять все растущее, не пускать выше заданного уровня, тем самым лишив деревья самой их сути устремленности вверх, к солнцу, к свободе?

Вряд ли нужно было спрашивать, потому что Вацьо снова выскакивал вперед и, заприметив какое-нибудь живое существо, кричал насмешливо:

— Кто обкорнал деревья?

— Боярин Кисличка! — следовал неизменный ответ.

И вот наконец открылась безмерная пустая равнина, засыпанная словно бы и не снегами, а солью, подобно карфагенским полям после их завоевания римлянами, которые хотели навеки сделать их бесплодными. А посредине этой площади возвышалось чудовищное, невиданных размеров сооружение, чем-то смахивавшее то ли на корыто, то ли на растоптанный лапоть; оно заполняло собой весь простор, неуклюже громоздилось над всем, и лишь теперь Дулеб понял, зачем укорачивались здесь окрестные деревья: они не должны были превышать это мрачное строение.

Оно было сплошь деревянное. Положены сюда были самые высокие, самые стройные, самые лучшие стволы, подобранные один в один, для того и вырублены все окрестные леса, для того и ободрана земля, превращена в пустырище, дабы возвышалось над этим, может и нарочно разровненным, безбрежным полем чудовище, которое по своим размерам превышало и княжеские палаты, и величайшие соборы, и просторные каменные монастыри, кои приходилось видеть Дулебу в Европе во время странствий с Петроком Властом.

— Что это за химера? — не утерпел он, обратившись к Юрию, и Долгорукий не стал дальше играть в загадочность, ответил одним словом:

— Ковчег.

— Ноев?

— Боярина Кислички. У Ноя ковчег в длину имел триста локтей, в ширину — пятьдесят локтей, в вышину — тридцать. Ковчег боярина Кислички в длину и ширину превосходит Ноев в три раза, что же касаемо высоты, то тут боярину не удалось превзойти праотца.

— Стало быть, он потому и срезал вершины деревьев, чтобы ничто не поднималось выше ковчега?

— И для того также, чтобы не зацепиться за верхушки, когда начнется потоп.

— А боярин ждет нового потопа?

— Услышишь, лекарь, сам.

— И ты, княже, допускаешь, чтобы в твоей земле творилось такое?

— А что могу поделать? Отец мой Мономах говорил: «Страх божий имейте превыше всего». Боярин сей от самого рождения своего живет в страхе божьем — разве это властен кто-нибудь воспретить? Раздоров не разводит, гулящих людей не имеет, все они в трудах и в строительстве безустанном, все счастливы.

— Шутишь, княже? Какое же здесь счастье? Тут скоро людей не будет, исчезнут, словно бы и впрямь смытые потопом. Разве не видишь всеобщей ободранности земель боярина? В твоем крае это будто лишай болезненный, будто проказа, которой поражен был Иов праведный. Может, и боярина своего считаешь праведником, но зачем же он? От него одно лишь зло людям.

— Ты тоже праведник, лекарь, — погрозился пальцем Долгорукий.

Они ехали по нетронутой равнине, направлялись к ковчегу, который лежал на земле грузно и мертво, никто их не останавливал, не было ни единой живой души вокруг, ни единый след не вел в ковчег, ничто не указывало на то, что там живет хотя бы одно живое существо.

— Он что — один в своем ковчеге? — не вытерпел снова Дулеб.

— Увидишь, лекарь, увидишь, — пообещал Долгорукий.

Вблизи сооружение утратило подобие лаптя или корыта, поражало бессмысленностью своего строения, оно никак не могло быть пригодным к плаванию, хотя имело вверху толстенные мачты для парусов, позади неуклюжее кормило, насаженное на длинное отвесное бревно, обтянутое деревянными хомутами, щедро пропитанными дегтем.

Дубовые бревна, из которых построили ковчег, подогнали так плотно, что трудно было понять, как люди попадали внутрь, разве только пробирались туда через верх, однако Долгорукий, как видно, уже бывал здесь не раз, потому что уверенно объехал сооружение с той стороны, которая должна была служить передом, то есть носом, и у кормовой части махнул кому-то из своих дружинников, и тот постучал держаком копья в еле заметную, если пристально всматриваться, дверь, сколоченную из точно таких же, правда, соответственно укороченных бревен.

Стучать пришлось долго и упорно, пока изнутри не послышался глухой голос:

— Кто?

— Великий князь Юрий.

— Не слышу.

— Князь великий Юрий!

— Князь?

— Князь!

После обмена этими восклицаниями и после некоторых размышлений существо, которому принадлежал приглушенный голос, что-то там сделало, раздался скрип, тяжеленная дверь приоткрылась, в ней показалось узкое, остроносое, остробородое и остроглазое лицо, взглянуло туда и сюда, увидело Долгорукого, князя Андрея, сани в коврах, блестящих всадников, меха и украшенное оружие, улыбнулось с таким кислым видом, что Дулеб мгновенно понял, за что боярину люди дали его прозвище, раскрыло сухой рот, безрадостно проскрипело:

— Князенька, дорогой!

— Принимай гостей, боярин! — сказал Долгорукий, бросая повод своего коня стременному и первым направляясь в ковчег.

— А вы ведь ненадолго? Ненадолго? — торопливо спросил боярин, выходя навстречу Долгорукому и переламывая в поклоне свою высокую, сухую, как палка, фигуру.

— Вот уж! — вздохнул Иваница. — Столько мерзнуть, чтобы очутиться у этого сухореброго.

— Э-э-э, вацьо, — потер руку княжеский растаптыватель сапог, увидишь, какая у боярина Манюня.

— Кто такая? — тотчас же оживился Иваница.

Но не время было для рассказов, потому что Долгорукий уже вступил в ковчег, а за ним, не отставая, пошли князь Андрей и Ольга, Дулеб и Иваница, пошли все, повели даже коней, чем еще сильнее удивили Дулеба и Иваницу, хотя казалось, уже ничем тут не удивить человека после всего увиденного.

Шли по темным узким переходам, смердючим и душным, поднимались куда-то вверх, не встречали ни одного живого существа, хотя из глубины ковчега доносилось множество каких-то звуков: топот, вздохи, возня, хрюканье, мычание, ржание.

Человек тут был придавлен бревнами. Хотя этот ковчег сооружался для людей и все тут должно было им служить, впечатление создавалось такое, будто сооружение задумано лишь для полнейшего торжества дерева в нем, этих мертвых, тяжелых как камень, безмолвных дубов. Бревна укладывались продольно, ставились отвесно, наискось, наперекрест, в соответствии с этим и переходы во внутренностях ковчега имели неодинаковый вид и размер, поражали таинственной запутанностью или ненужностью, там были глухие закутки, тупики, черные провалы, западни, в которых ты мог исчезнуть навсегда.

Сухая фигура боярина в слабом свете свечи, огонек которой Кисличка каждый раз прикрывал ладонью, химерно разламывалась, разваливалась, расчленялась, то падая всем под ноги, то прилепляясь к боковым стенам, то с беззвучностью летучей мыши мечась над головами.

— Долго ли еще? — нетерпеливо справился Долгорукий.

— Вот уже, вот уже, князенька, — отвечал Кисличка, чуточку поднимал свечу, мигом бросая разорванную свою тень всем под ноги, а потом вознося ее к дьявольскому шастанью над головами одним лишь наклоном красноватого слабого огонька.

Наконец очутились они в просторном строении, смахивающем на гридницу, были здесь столы и скамейки, освещалось помещение толстыми восковыми свечами, хотя свет не мог пробиться сквозь дым от костра, разложенного в просторном каменном гнезде посредине помещения, как раз напротив большого отверстия в деревянном потолке, обитом в том месте медью, видимо чтобы уберечь от искр. Сквозь отверстие снаружи пытался прорваться мороз, но теплые волны дыма каждый раз отбивали его натиск, и в гриднице было тепло и, можно бы даже сказать, уютно, в особенности когда ты уже не одну и не две недели слонялся по бездорожью среди застывших от лютой зимы пущ.

— Ой, гости ж дорогие! — вздыхал то ли радостно, то ли огорченно боярин Кисличка. — Ох, князенька, я уже и не надеялся увидеться еще перед свершением великого и неизбежного.

— Ждешь, боярин?

— Со дня на день, князенька. Подсчеты указывают. Где-то уже идет волна. Не докатилась до нашей земли, потому как далеко. Начинается в краях теплых. Затем идет сюда. Для этого нужен не день и не месяц. Но придет. Докатится.

— Привез я тут ученого лекаря из Киева. Хочет послушать тебя, боярин.

— С радостью, князенька. Жаль мне всех на свете. Плачу денно и нощно над душами, убиваюсь тяжко, что не открылось никому больше на земле, но и возношу хвалу господу за великую милость ко мне, грешному. Ибо сподобился я высочайшей милости, открыто мне все грядущее, узнал я исполнение времен и назначение свое на земле.

— Боярыня здорова? — не обращая внимания на бормотание боярина, буднично спросил Долгорукий.

— Здорова.

— А Манюня?

— Радость моя тоже здорова, благодарение всевышнему.

— Скотина?

— Скотина упитанная и спокойная. Олени же и лоси выдохли. Зайцев попытался держать, выдохли тоже. Волчат малых выкормил, но, когда подросли, стали выть так страшно, что пришлось выпустить.

— Шкуры ободрал хотя бы. Мехом лавки покрыл бы. Волчий мех крепкий, не вытирается.

— Не могу перегружать ковчег. Слежу пристально, чтобы взвешено все было, как надлежит для плавания.

— Не разламывается еще твой ковчег?

— На водах не разломается. Если же не дождусь еще и ныне исполнения, то на лето велю сделать прокоп под озеро, подведу под днище, ибо тяжестью собственной ковчег давит себя также, как тяжелый человек давит себя телом своим, начиная с ног и с утробы.

— Пищи, как всегда, не в достатке?

— Для потребления лишь.

— Питья не появилось?

— Вода, княже. Кто готовится к плаванию, должен довольствоваться одной водой.

— Не беда: привезли всё свое. Потому как люди мои привыкли пить и есть вдоволь. Как сказано у апостола: «Пускай никто не судит вас за еду или питье или за какой-нибудь праздник: се тень того, что наступит». Твое же будущее предвидится таким же постным, как и нынешнее.

— В грядущем плавании, князенька, надеюсь испытать высочайших радостей и счастья.

— А мы и тут возьмем, что сможем взять!

Долгорукий хлопнул в ладоши, отроки бросились сдвигать столы, вносить припасы, готовить пиршество.

— Зови боярыню и Манюню.

— Нужно ли, княженька? У них много работы. Нужно следить за скотиной, наводить порядок в ковчеге. И сам не покладаю рук, оторвался от работы лишь ради тебя и твоих.

— Взял бы помощников.

— Знаешь ведь: не могу. Не велено господом. Должен готовить все припасы, иначе не спасусь.

— Так зови своих. Не сядут мои люди без них за стол. Знаешь мой обычай, точно так же, как я твой.

Боярин исчез в темных переходах. Долгорукий взглянул на Дулеба:

— Что скажешь, лекарь?

— Опасный и вредный безумец.

— Почему же опасный? Имеет бога в сердце и цель в жизни. Посвятил себя строительству ковчега, жизнь на земле считает преходящей, готовится к плаванию, ибо лишь в плавании — все. Ежели подумать, оно, быть может, и правда: все мы временные на сем свете, а на том свете будем плавать либо в море божьего милосердия, либо в котлах с растопленной смолой. Да и что делает человечество?.. Не ковчеги ли оно строит, называя их так или сяк?

Кисличка возвратился не скоро. Он шел впереди, а за ним двигалась приземистая, пышная боярыня, одетая, можно сказать, бедно, но чисто, руки у нее были крепкие, натруженные, — видно, была из простого рода, взята боярином не для роскоши, а для непрерывной работы, для проклятого труда, для бессонных ночей. Третьей, как угадали одновременно Дулеб и Иваница, шла Манюня, дочь Кислицы, белотелая, свежая и пригожая, даже странно было, что у такого засушенного урода родилось такое дитя, да еще и выросло в смраде и мраке забитого наглухо ковчега, сохранило красу и нежность, несмотря на тяжелый труд, от которого, это было совершенно ясно, боярин не мог ее освободить, потому что не имел здесь никого, кроме жены, самого себя и дочери.

Манюня тоже была одета скромно, но этого никто не заметил, потому что в этой девушке было так много всего чисто женского, с такой щедростью излила природа на нее всю роскошь, что мужчины только вздохнули, увидев такое диво, а княжна Ольга не удержалась, подбежала к Манюне, обняла ее, воскликнула:

— Ты Манюня? А я Ольга.

— Это княжна, Манюня, — степенно пробормотал боярин Кисличка. Поцелуй ей руку.

Но Ольга сама чмокнула Манюню в щеку, не протянув своей руки, а каждый из мужчин с сожалением подумал, почему он не оказался на месте княжны и почему не суждено прикоснуться губами к этой нежной щечке.

— Вот уж! — вздохнул Иваница так громко, что все обратили на него внимание. Долгорукий засмеялся. Князь Андрей лукаво погрозил пальцем, а Манюня покраснела, хотя вряд ли кто мог это заметить в полутьме и задымленности боярского ковчега.

Сели за столы. Боярин Кисличка по правую руку от Долгорукого, Манюня — слева от великого князя, между Дулебом и князем Андреем была боярыня, молчаливая и смущенная присутствием таких высоких гостей.

Чашник разлил пиво и мед, обратился к Юрию:

— Дозволь, княже, слово?

— Дозволяю, но знай, о чем надобно молвить.

— Знаю, княже.

— Не обо мне.

— Ведаю.

— И не про коней.

— Согласен, княже.

— Тогда начинай.

— Был на свете слепой человек. Ибо все мы так или иначе слепы на этой земле. Но вот был слепой, не скрывавший своей незрячести. Был у того слепого и сын. Вот пошел куда-то сын, а слепой сидит и ждет. Приходит сын, слепой и спрашивает у него: «Где был?» — «Молоко ходил пить». — «Какое же оно?» — «Белое». — «А я уже и забыл, что ж это такое — белое». — «Такое, как гусак». — «А гусак какой?» — «Такой, как мой локоть». Слепой пощупал локоть сына: «Теперь знаю, какое молоко».

Так выпьем за Манюню, у которой локти и впрямь как молоко. Будь здоров и ты, княже, возле такой девушки, как Манюня Кисличкина.

— Будь здоров, княже, возле Манюни.

— Здорова будь, Манюня!

— Здоров будь, княже.

Кубки осушили под веселые восклицания, налили еще раз и выпили снова; когда же закусили все как следует, Долгорукий вытер усы, крикнул:

— Теперь нашу песню про Манюню!

И Вацьо подскочил, взмахнул руками, изо всей силы крикнул «гей!», начиная песню, а все сразу подхватили, наполнив до отказа ковчежную гридницу сильными мужскими голосами:

— Шутники и весельчаки твои люди, князенька, — прищурившись, заглянул в глаза Долгорукому Кисличка, когда закончилась песня.

— Перед потопом, боярин, — развел руками Долгорукий и вдруг гаркнул: — Манюню цело…

И влепил Манюне в щеку поцелуй звонкий, молодецкий, а отроки проревели троекратно:

— Манюню целовали, Манюню целовали, Манюню целовали!

После чего Юрий поцеловал девушку еще и в губы, приведя ее в такое неописуемое смущение, что она убежала бы из-за стола, если бы князь не придержал.

— Зять надобен тебе, боярин, — заговорил князь Андрей. — В заповедях божьих для Ноя сказано ведь, чтобы взял он в ковчег род свой и жен сыновей своих. Ты же сыновей не имеешь, а лишь дочь. Вот и должен найти зятя для дочери.

— Нужно, да тяжело, — вздохнул Кисличка. — Среди моих людей нет достойного, а со стороны как возьмешь? Не могу бросить ковчег, чтобы искать. Пустить сюда тоже никого не могу.

— Привезли тебе для выбора вон сколько молодцов, — сказал Долгорукий. — Даже из Киева имеем.

Иваница задвигался на скамье, будучи не в состоянии скрыть удовольствия.

Помнил об Ойке, не мог выбросить ее из сердца, но возле Манюни умирали все воспоминания, отступали страсти, омрачались надежды, — он способен был смотреть лишь на нее, наслаждаясь и довольствуясь самим предположением, как роскошествовал бы он в случае согласия Манюни…

— Не ведаю, согласился бы киевский наш гость, — осторожно начал было Кисличка, на что Иваница чуть было не крикнул: «Согласен!» — но Долгорукий своевременно опередил его, взмахом руки пригасил жар Иваницы.

— Зовется Иваница, — сказал князь Юрий. — Учен не меньше, чем его товарищ лекарь Дулеб.

— Вот уж! — стеснительно крякнул Иваница, потому что рядом с ним шевелился паскудный книгоед Силька, который откровенно прыснул в кулак, когда князь сказал про ученость Иваницы.

— Но, — продолжал Долгорукий, — прежде всего, боярин, должны иметь мы согласие на брак от самой Манюни, потому что насильства над ней мы не потерпим, в особенности же любя ее. Затем согласие должен выразить также Иваница. Но перед этим ты должен рассказать все про свой ковчег и про все, что будет ждать здесь будущего твоего зятя. Налей-ка, чашник, боярину меду, хотя никакой мед не сравнится своей сладостью для него с его ковчегом. Здоров будь, боярин, и ты, мать, и ты, Манюня!

— Ковчег — это мир отдельный, — опрокинув кубок и теребя свою узкую бороду, начал Кисличка. — В своей безграничной доброте и огромном милосердии господь всемогущий открыл мне в самый год моего рождения, что выбирает меня из всех земных людей, дабы построил я новый ковчег, как праведный Ной некогда, и спасся в нем со всем живущим в годину нового потопа, который будет наслан высшей силой, когда наступит исполнение времен. Исполнение же это определяется счетом лет, ибо я родился в лето шесть тысяч шестьсот[5], то есть — две шестерки и два зеро, — стало быть, вернее всего ждать исполнения времени в лето, назначаемое четырьмя шестерками, однако случиться это может и раньше, из-за чего я готовился уже во время переполовинивания, то есть в лето шестьдесят шесть тридцать третье, хотя тогда ковчег мой не был готов, в лето шестьдесят шесть сорок четвертое стихии уже не пугали меня, потому как я успел укрепить ковчег, хотя опять-таки не все сделал изнутри, закончив лишь нижнее жилье, потому и надеялся, что потопа не будет, ибо завещано мне, как и праведному Ною, соорудить в ковчеге нижнее, среднее и верхнее жилье, что я успел к лету шестьдесят шесть пятьдесят пятому, которое приблизилось к концу и, может, ведет за собой первый вал воды, из-за чего, князенька, и не могу долго тебя принимать, ибо в святом письме не сказано, чтобы брать в ковчег людей, там есть лишь о скотине. Ежели про бессловесную тварь не похлопочет человек, то кто же это сделает? Потому я прежде всего устроил скотину, соорудив нижнее жилье и поставив туда коров, коней, потом закончил жилище среднее — для овец, птиц, собак, свиньи свободно ходят из нижнего до самого верхнего жилья, потому что эта тварь создана богом, чтобы всюду совать рыло и разравнивать нечистоты, которые могут собираться где-то с одной стороны и наклонять ковчег. Все сотворил господь на благо. Свинью, чтобы разгребать нечистоты, мышь, чтобы прочищала свинье рыло, кота чтобы гонял мышь, не давая ей прогрызть дыр в ковчеге. Даже клоп нужен, чтобы человек не спал и не забывал про паруса и кормило.

— А таракан? — спросил князь. — Тараканы тоже есть в ковчеге?

— Тараканы — это указатели на хворости людские. Пока есть тараканы человек здоров, когда они исчезают — это знак, что к тебе подкрадываются хворости.

— Совпадает с твоей наукой, лекарь? — прищурился Долгорукий на Дулеба.

— Новое для меня.

— Тут все для тебя ново. Разве лишь мысль про потоп да про ковчег, которая существует испокон веков, но только в лучших умах людских. Согласен, боярин?

— Истинно, князенька.

— Расскажи гостям киевским, как строил свой ковчег. Ибо я хоть и не знаю, да догадываюсь, а они и догадаться не могут.

— Трудным было возведение. И не тем трудное, что трудное, а тем, что неведомое. В святом письме сказано было праведному Ною: построй ковчег из дерева гофер. А что это за дерево? Растет ли у нас и под каким наименованием? Сосна, кедр ливанский, дуб васанский? Думал я долго, намеревался сколачивать ковчег, как сколачивают бочку: сосновые клепки, дубовое дно, но вспомнил про стихию, про бурю, про гидру и левиафана в морской пучине, — разве ж выдержит сосна? Ежели подумать, то нет крепче дерева, чем дуб, вот и начал я выбирать дубы у себя да менять у других бояр за свои сосны, да ели, да березы. Извел все леса, еле хватило древесины, потому как люд, обленившийся и дерзкий, не в состоянии постичь господнее предначертание, всячески мешал мне, случалось, что леса жгли нарочно, древесину утапливали в реках и озерах, потому как ведомо, что дуб тонет в воде.

— Так и ковчег твой утонет? — с напускным испугом произнес Долгорукий.

— Это уже не дуб, не дерево мертвое, а ковчег. Выдолби корыто из дуба, или же корсту, или же челн, пусти на воду — поплывет? Поплывет. Так и ковчег. Но люд пакостил всячески и в неосознанности и темноте мешал мне завершить завещанное богом дело. Когда велел я засеять все поля льном, чтобы выткать паруса для ковчега, поля пролежали без семян, потому что кто-то подговорил люд не пахать и не сеять. Когда поощрял ловить для ковчега по паре диких зверей, то либо не находилось охочих, либо же тащили мне одних лишь волков да хорей, которые запакостили ковчег и передавили всю птицу. Люд погряз в греховности, в обжорстве и питье, в разврате. Когда я собирал их и говорил им о приготовлении к плаванию, может и вечному, о своем высоком призвании и о печати божьей, которая снизошла на меня, они смеялись, а некоторые доходили до того, что подстрекали против меня всех тихих и послушных. Пробовали поджечь ковчег, захватить его. Однако предусмотрительность спасла меня, потому как я смолой покрыл ковчег лишь изнутри, а извне, чтобы не рассыхалось дерево, велел каждое лето обливать его непрерывно водой, которую возили с озера бочками. Ковчег же сколотил так, что никто в целом свете, кроме меня самого, не сможет попасть сюда, все переходы закрываются, в конце каждого перехода крепкие дубовые двери запираются на дубовый засов, на каждый подлинный переход выпадает по нескольку ненастоящих, которые не ведут никуда и в которых, ежели забежит какой-нибудь посторонний человек, может остаться навеки.

— Пугаешь, воевода? — Долгорукий кивнул чашнику, чтобы тот подливал в кубки. — Кто же к тебе в зятья пойдет, ежели тут такие ужасы?

— Скотина в ковчеге устроена по божьим указаниям. Все тут для нее. Чистые конюшни, просторно, вдоволь кормов.

— Не поставишь же зятя к коням или к коровам.

— Тут, князенька, не жениться нужно, а присматривать за скотиной, угождать всему живому, ибо зачем живет человек на свете и каждый день вопрошает: «Выяви, господи, конец мой и меру дней моих».

— Легко тебе, боярин, угождать скотине бессловесной, а князю приходится служить людям.

— Это люди тебе служат, князенька.

— Так кажется, когда смотришь со стороны. А я княжу уже больше, чем ты строишь свой ковчег. Тоже что-то пытаюсь возвести. Только не такое, как у тебя. У меня оно — для людей!

— А у меня — для спасения.

— Кого же спасаешь? Себя? Тогда отпусти отсюда Манюню и спасайся как хочешь. Ибо, наверное, Иваница не останется в твоем ковчеге.

— Чтобы в ковчеге, так и нет, — сказал Иваница, — а возле Манюни остался бы с превеликим удовольствием…

— И меня бы покинул? — спросил Дулеб.

— Так вот же… — безрадостно вздохнул Иваница.

— А что скажет Манюня? — обратился к девушке Долгорукий. И все замерли, потому что всем хотелось услышать голос той, которая была словно бы воплощением женственности, словно бы олицетворением самых сокровенных мечтаний мужских.

— Я не знаю, — прошептала девушка, но шепот ее прозвучал, будто крик плоти, будто серебряный горн греха, каждому захотелось учинить какое-нибудь безрассудство, но все посматривали на князя Юрия, а еще больше на князя Андрея, потому что если кто и не знал, то догадывался, что Андрей наперекор отцу стоит на стороне боярина Кислички.

— Не знаешь, а пора бы уже знать, — тихо, но так, что все услышали, промолвил князь Юрий и обнял девушку за стан, полушутя, игриво и в то же время достаточно крепко, чтобы почувствовать под рукою ее упругое тело, а она могла бы ощутить неудержимое желание в каждом пальце княжеском.

Боярин Кисличка испуганно смотрел на это, он даже наклонился вперед, чуть не ложился на стол, словно бы не верил собственным глазам и хотел еще раз увериться, что это княжеская рука блуждает по телу его дочери, его нетронутой Манюни…

С Иваницей творилось нечто непостижимое. Началось уже тогда, когда его в шутку сделали женихом Манюни, вспыхнуло с неудержимой силой, когда услышал Манюнин голос, и уже совсем ошалел, увидев, как бесстыдно блуждает княжеская рука по телу Манюни. Но пока еще сдерживало его спокойствие Дулеба, еще проносились перед глазами какие-то обрывки воспоминаний, видений, слов, чьи-то поцелуи, объятия, видел он босые Ойкины ноги на примерзшей траве, перехватывало дыхание от неосуществимого, от невозможного, от того, чему не дано повториться.

Идешь и не возвращаешься. Встречаешь — и разлучаешься навеки. Ойка сказала: «Когда вернешься в Киев, тогда…» Но надеялся ли он возвратиться? Никогда не надеешься и никогда не возвращаешься. Даже в Киев, который невозможно миновать. А в этот ковчег? Сам себе не поверишь, что он где-то есть и что в нем погибает такое диво, как Манюня. Сюда не возвратишься никогда и ни за что. Люди не возвращаются, ой нет!

Иваница жадно выпил два кубка меду, чем еще больше распалил себе душу. Уже не помнил, что делает, но слышал, как Долгорукий, стараясь споить боярина Кисличку, вынуждал того пить за собственное здоровье, медленно встал, покачиваясь не от опьянения, а от одного лишь присутствия здесь белотелой девушки, будто искупанной в луне, в молчаливом оцепенении двинулся к князю Юрию, собственно, к Манюне, но сначала он должен был пройти мимо князя, боярин Кисличка в расчет не принимался, зато боярин мигом смекнул, какая опасность таится в этом очумевшем молодом киевлянине, выпрыгнул из-за стола, расставил длинные руки, нагнулся к Иванице, закричал:

— Куда? Не пущу!

Иваница молча потеснил его прямо на Долгорукого, боярин споткнулся, упал на князя, тот попытался было стряхнуть его с себя, но Кисличка впился в него как клещ, тогда князь Юрий, уже и впрямь разгневавшись, крикнул своим суздальцам:

— Убрать!

Вацьо уже был возле Кислички. Он оторвал его от князя, бросил на пол, еще двое или трое подскочили ему на помощь, и за миг боярин лежал увязанный ремнями и только хрипел.

— Отче! — отчаянно сказал князь Андрей. — Что чинишь, княже Юрий?

Но у князя Юрия была новая морока. Потому что, пока связывали боярина Кисличку, Иваница, которому никто не мешал, очутился возле Манюни, умело просунул ей руки под мышки, поднял из-за стола, едва не задохнувшись от сладкого прикосновения к этому щедрому телу, которое словно бы кричало голосом соблазна в каждой своей клеточке.

Рука Долгорукого упала вниз, князь ошеломленно взглянул туда, где только что была Манюня, он еще ничего не мог понять, сначала решил, что Иваница пришел ему на помощь, верил в это еще и тогда, когда догонял Иваницу с девушкой, которые уже были у выхода из горницы, уже углублялись в темные запутанные переходы ковчежные, в которых, ведомо ведь, никто, кроме боярина Кислички, не мог разобраться, но разве же кто-нибудь думал нынче о таинственности ковчега, а Долгорукому показалось, будто Иваница вывел Манюню лишь для того, чтобы отдать в его руки, услужить великому князю.

— Отче! — вслед отцу еще раз крикнул князь Андрей, но Долгорукий уже не слыхал ничего, легко, почти юношески добежал до выхода из горницы, мигом догнал тех двоих, положил руку на плечо Манюне, сказал Иванице:

— Благодарение тебе за сообразительность, теперь возвращайся.

— Вот уж! — гмыкнул Иваница, не останавливаясь и ведя за собой Манюню, будто он тут был хозяином и знал все тайники переходов.

— Ну! — крикнул Долгорукий и рванул к себе Манюню так, что Иваница очутился впереди один и должен был теперь либо возвращаться назад к пирующим, либо же…

Он не мог возвращаться, знал, что возврата нет, никогда не возвратишься к женщине, которую мог взять и не взял, утратив на века; ему нечего было терять, он был вольным человеком, никакие князья не были властны над ним, в особенности же рядом с женщиной, да еще такой женщиной.

— Ага, княже, — зловеще улыбнулся Иваница. — Ты так, княже? Тогда давай так. Давай спросим Манюню. Пускай скажет она.

— О чем спрашивать? — нетерпеливо потянул к себе Манюню Долгорукий. О чем спрашивать?

— А с кем она хочет пойти — вот что, княже. Ты князь — а я просто себе человек. С кем ты пойдешь, Манюня?

— Нечего спрашивать, убирайся! — уже спокойнее, с чувством силы и власти сказал Юрий. — Пошел прочь! К лекарю своему иди!

— Манюня, скажи!

— Прочь!

— Манюня!

Голос Иваницы обрел ласковость, шелковистость, был тихий, но властности в себе имел больше, чем княжеское восклицание; и то ли этот голос, то ли мужество Иваницы, то ли его молодость послужили тому причиной, но Манюня легко сбросила с себя руку князя, шагнула к Иванице, тихо сказала:

— С тобою.

Голосом этим словно бы ударила Долгорукого в грудь. Он отшатнулся, наставил на тех двоих руки с растопыренными пальцами, будто отгонял от себя страшное видение, начал пятиться, потом тяжко повернулся и, сгорбившийся, постаревший, униженный, двинулся из темного перехода.

А те двое, проследив за ним, как будто еще не верили, что он в самом деле отдаляется и уже не возвратится, бросились чуть не бегом в глубь переходов, открывали одну дверь за другой, девушка умело стучала засовами, отгораживалась от целого мира, вела Иваницу дальше и дальше, глубже и глубже, вокруг них теперь было лишь сено, сухое, душистое, тихое сено, лишь где-то внизу слышались вздохи и возня скотины, а наверху стучали люди, от которых они бежали и к которым не имели намерения возвращаться, увлеченные друг другом, погруженные в неистовость первого поцелуя, для которого, казалось им, они были рождены на этот свет.

Долгорукий, возвратившись в горницу, встретив встревоженный взгляд боярыни, которая, может быть, и радовалась тому, что произошло, но одновременно и боялась за дочь и за неизбежный гнев своего мужа, увидев увязанного ремнями, охрипшего от крика боярина Кисличку, сначала махнул было рукой, чтобы развязали хозяина ковчега, хотел гнать Кисличку за теми двоими, чтобы вытащил их из переходов, не дал произойти тому, что могло между ними произойти, но тотчас же передумал, тяжело подошел к своему месту, упал на скамью, потянул к себе чашу с пивом.

Князь Андрей кивнул дружинникам, подтвердив веление великого князя, чтобы освободить от пут боярина.

Дулеб чувствовал себя прескверно. Может, даже хуже, чем князь Юрий. Ибо тот, утратив власть над теми двумя, все же имел ее здесь и над всей землей, поэтому мог надлежащим образом распорядиться не только самим собой, но и всеми остальными. Дулеб же, хотя человек вольный и полный неповторимых знаний, зависел во всем от воли Долгорукого, правда обладая нескованностью мысли, но что значила неподвластная мысль в тот момент, когда нужны были действия?

Спас их (а прежде всего, наверное, самого себя) князь Юрий. Он встряхнул головой, будто после сна или помрачения от тяжкой болезни, сверкнул глазами, спросил так, будто ничего и не случилось:

— Так мы еще споем сегодня?

— А какую, княже? — заглянул ему в лицо преданными глазами Вацьо.

— Может, про коников?

Князь еще не сбросил с себя окончательно растерянности, он просил помощи, спасения, песня могла стать таким спасением, и Вацьо тотчас же завел:

— Разве ты плачешь в гриднице, доченька? — спросил Долгорукий Ольгу, протягивая к ней руку, но, видно, не решился прикоснуться к княжне, опустил руку на стол, смотрел на нее будто на что-то чужое, греховное, даже враждебное.

— Почему бы мне плакать, княже? — ласково заговорила с ним Ольга. Разве ты хотел когда-нибудь моей печали? Взял меня к князю Ивану, и вот я радуюсь, больше всех на свете! Почему бы мне плакать?

— Ага, к князю Ивану, скоро его найдем. Может, и завтра.

Влетел боярин Кисличка. Рот у него был раскрыт так, будто боярин изготовлялся к крику еще издалека, однако он только и сумел вытолкнуть из себя одно-единственное слово:

— Забыл!

Наконец-то появился человек, который мог отомстить за все, что случилось с великим князем. Спаситель и жертва одновременно. Долгорукий не мог упустить случая, сразу воспользовался им и бросил боярину насмешливо:

— Что же ты забыл? Куда положил прошлогодний снег в своем ковчеге?

— Не могу попасть! Не могу найти! — вопил боярин. — Спрятались, и не нашел их!

— Способен ли ты хоть вывести нас из своей мышеловки? — продолжал издеваться над ним Долгорукий. — Или придется мне выскакивать сквозь дырку в потолке?

— Ты! — крикнул боярин, подбегая к своей молчаливой и покорной боярыне и тщетно пытаясь сдвинуть ее с места: жена оказалась намного сильнее.

— Оставь жену! — поднялся князь Юрий. — Выводи нас, сказано тебе. Мы уезжаем!

И все встали с облегчением.

— Князенька! — сложил будто к молитве ладони боярин. — Князенька, покидаешь меня, а как же мне с теми двумя!

— Выводи! — словно бы не слыша, крикнул Долгорукий.

— Что же мне делать? — допытывался Кисличка.

— Спросишь у них самих, — засмеялся князь. — Ежели захотят тебя слушать. И… ежели найдешь их.

— Ох, забыл все! Забыл все проходы и переходы. Стар стал. Бежали. Спрятались.

Он бормотал и бормотал, идя впереди князя; когда же в открытую дверь ударило белыми снегами и морозами, Кисличка вроде бы даже обрадованно бросился к князю Юрию:

— А может, бежали они прочь? Князенька, скажи.

— Не бегал за ними. Да и что тебе за дело?

— Тогда бы не осквернили мой ковчег.

— Разве сам ты не осквернял его многажды с боярыней своей! Да, наверное, и девок сюда водил. Похвалялся ведь запутанными переходами, которые сам лишь знаешь! Прятал девок?

— Свят, свят, свят, князенька! Грех подумать!

— Ну, а эти греха тебе не сделают. А если и сделают что-нибудь, то разве лишь воина для меня!

Тем временем, пока дружинники выводили коней, вытаскивали сани, готовясь в поход, боярин Кисличка отчаянно посматривал на быстрые приготовления, наверно боясь оставаться в ковчеге наедине с молодыми, от которых не знал, чего ждать, поэтому предполагал самое худшее.

Дулеб до сих пор все еще не верил, что на самом деле случилось то, что случилось там, наверху, ему хотелось, чтобы все превратилось в шутку, но Иваницы не было, уже подвели лекарю его коня, уже все расселись, он тоже должен был садиться и ехать дальше, рядом с Долгоруким, который поглядывал на Дулеба с нетерпением и некоторой злостью.

— Не могу оставить товарища, княже, — сказал Дулеб. — Дозволь, подожду его, догоним тебя потом.

— Кажется мне, не вспомнил он своего товарища, когда бежал к девке. Долгорукий изо всех сил пытался не выдать своего гнева, прятал его за насмешливостью.

— В таком деле никогда не вспоминают.

— Знаешь по себе?

— Должен знать. Я ведь лекарь.

— Так вот, лекарь. Поедешь со мной. Ибо я выбирался в эту дорогу ради тебя, а тот, ежели захочет, догонит сам.

Дулеб молчал, ибо разве же не помрачился когда-то и у него разум от одного лишь голоса Марии, от ее взгляда, от запаха ее тела? Не мог он выступать судьей ни над князем, ни над своим баламутным товарищем Иваницей.

Они уже ехали рядом и не оглядывались назад, на неуклюжий, на нелепый ковчег, никто не оглядывался, и Вацьо, улавливая общее настроение, завел песню: «Ой раненько наш князь устав, ой устав, устав, три свiчi зсукав; при однiй свiчi личенько вмивав, при друiй свiчi шатоньки вбирав, при третiй свiчi коника сiдлав».

Песня незаметно перешла в другую, новую, но снова про князя, которого любят, которому прощают его увлечения, которым любуются: «На нем шапочка как мак мелка. На нем сорочечка как снег бела, как лист тонка. Где же ее стирали? В воде Дуная. Где она кручена? У коня в копытах. Где она сушена? У тура на рогах».

— Не обо мне сия песня, — сказал Долгорукий. — Про моего отца Мономаха. Два тура метали его на рогах вместе с конем. Посылал на Дунай свои полки супротив всемогущих ромеев. Был князь великий и славный. И великодушный такожде. Хотя знаешь, наверное, лекарь, как убил он пленных половецких ханов, нарушив слово, или как уничтожил люд во взятом Минске, не оставив там ни мужа, ни жены, ни дитяти. Не простое это дело княжеское великодушие, лекарь.

— Верно, не простое, — подтвердил Дулеб, — чинишь дела добрые и одновременно со спокойным сердцем созерцаешь, как боярин Кисличка обдирает своих людей, доводит их до погибели, да и не одних людей, а все земли свои. И для чего? Для химеры!

— Когда не хватает мудрецов, приходится довольствоваться безумцами, лекарь. Окромя того, есть сила не подвластная никому. Сила эта — бог. Заденешь боярина Кисличку — заденешь и моего сына Андрея, и всех епископов, и митрополита Киевского, заденешь самого бога. А князю надобно жить в мире со всеми силами. Порушишь хотя бы одну какую-нибудь — и все порушится.

Дулеб промолчал, хотя и подмывало его спросить: «Неужели же незыблемость державы и мощь ее непременно требуют еще и таких бесплодных земель, как у боярина Кислички, требуют обнищания людей, их бедности, убогости, их смертей от голода и бедности? И зачем тогда такая держава, кому она нужна?»

Долго еще ехали они среди уничтоженных лесов, по изуродованной земле, и лишь единой мыслью тешился Дулеб: что никогда не возвратится он в эти жалкие перелески, на эти бедные глины и пески, в эту сплошную безнадежность. Однако знал очень хорошо: ничто не исчезает лишь оттого, что ты не возвращаешься туда еще раз. И от сознания этого на сердце у него становилось еще грустнее, и печаль его увеличивалась еще и из-за утраты Иваницы. Как поведет он себя дальше, что придумает еще? Бросил вызов самому князю, смело перешагнул грань, которая отделяла его, простого человека, от мира высшего, преодолел, как сказал бы краковский каноник Матвей, impendimentum conditionis, то есть преграду положения, пренебрег стыдливостью невесты, перешагнул через все заповеди, а что же дальше? Можно было бы обвинить его в том, что он забыл о своем долге, но перед кем исполняли они свой долг? Оторвались от одного князя, не пристали к другому, потому как поиехали к нему врагами. Уехали из одной земли, а в этой, новой земле не стали, да и не могли стать ее сыновьями. Горькая участь заблудившихся, оторвавшихся от родного крова, суждено им одиночество безнадежное и холодное, как безбрежные снежные поля; быть может, потому Иваница и кинулся за теплой, манящей девицей, что надеялся забыть вместе с ней свои тревоги, страхи и блуждания?

Ночевать пришлось им в лесу, потому что засветло не доехали ни до какого жилища, и никто не знал, может ли поблизости что-нибудь подходящее встретиться. Дружинники, нарубив ветвей, сделали кое-какое укрытие для княжны, увешали его коврами, развели у входа костер, и уже для Ольги был ночлег, хотя и в дыму, но в тепле. Для князей и Дулеба точно так же поставлен был шалаш из еловых лап, не столько теплый, как задымленный, все же остальные вповалку легли возле больших костров, подставляя к огню то один, то другой бок, по возможности спасаясь от колючего мороза.

Дулеб не спал, переворачивался, сдерживал вздохи, думалось то про Иваницу, то про самого себя, то про князя Ивана, прозванного Берладником, которого Дулеб никогда не видел, но слышал о нем много еще в Кракове, потому что этот Берладник приходился Марии племянником, выступил против брата ее, князя Владимира Галицкого, хотел захватить Галич. Все началось с того, что киевский князь Всеволод Ольгович разбил Владимирка и вынудил того заплатить ему «за труд» 1400 гривен. Владимирко всячески хитрил, изворачивался, пускался в длинные переговоры с Всеволодом, но закончилось все тем же ужасным выкупом. Над галицким князем смеялись: «Сначала много говорил, а потом еще больше заплатил». Галичане, которых князь ободрал до нитки, выдирая даже сережки из ушей у женщин, не могли простить Владимирку такого унижения и, улучив момент, когда он с дружиной выехал на ловы в горы, позвали к себе на княжение племянника Владимирка, князя звенигородского Ивана Ростиславовича. За что-то они полюбили этого Ивана, раз отважились на такой поступок. Владимирко, узнав от верных людей об измене своих подвластных, кинулся в Галич, но князь Иван яростно сражался три недели, смело выезжал из города, отбивал наступление дружины Владимирка, да однажды, чрезмерно увлекшись преследованием противника, был отрезан от Галича и неминуемо должен был погибнуть, однако пробился сквозь полк Владимирка и, не зная теперь, куда податься, на некоторое время исчез бесследно, то ли погиб, то ли стал странствующим безземельным князем, и только через некоторое время объявился в Берлади и в Малом Галиче на Дунае, начал собирать вокруг себя всех беглых, обездоленных, отчаянных, собрал несколько тысяч изгнанников, посадил их на челны, которых у него было не меньше тысячи, и так поплыли по Дунаю, по морю, а потом по Днепру, дошли до Хортицы, преодолев пороги и броды, пробрались выше, миновали Киев, приплыли в Смоленск, где князь Иван оставил свою молодую жену с сыном, тоже Иваном, и пошел со своими берладниками, как называли их повсюду, служить то одному князю, то другому, но в Киев идти не захотел почему-то, хотя и враждовал великий киевский князь с его врагом Владимирком, а потом очутился в Суздальской земле, у Юрия, союзника Владимирка. Понять все это Дулеб не мог никак. Да, собственно, разве мало непостижимых вещей встретил он в этой земле, начиная хотя бы с поведения самого Долгорукого?

— Не спишь, лекарь? — послышался из задымленной темноты голос Долгорукого.

— Не сплю. Думаю. О тебе думаю, княже.

— Хочешь знать, почему не расправился с тобой за твое неправедное обвинение меня в убийстве, потому что и сам вскоре убедишься до конца, что неправедное оно и тяжко оскорбительное?

— Почему не убил нас, хочешь сказать?

— Не убиваю людей. Запомни это. Крови ничьей не хочу. А заточить, упрятать навеки от мира мог бы. Знаешь, наверное, как великий Ярослав брата своего Судислава посадил в поруб и держал там до своей смерти?

— Почему же не бросил нас в поруб?

— Превыше всего ставлю разум в человеке. Сильку тоже должен бы в железо заковать за неправду, а не могу. Потому как это уже словно бы и не человек, а хранилище разветвленных знаний, которое многим и не снилось. Так и в тебе, подумал я, собрана великая мудрость лекарская. Спрятать тебя от мира — все равно что убить всех, кого можешь излечить, кому поможешь, в кого вселишь надежду. Люди не всегда умеют видеть истинную ценность того или иного, точно так же не открывается всем подлинное величие.

— А я думал, княже, что ты изворотлив, как Изяслав. Потому что все князья казались мне людьми изворотливыми прежде всего.

— Изяслав изворотлив, потому что хочет удержаться в Киеве. А мне такая изворотливость ни к чему. Еще поведаю тебе: Изяслав не умеет ждать. А я — умею. Терпелив весьма. Убедиться в этом мог ты уже не раз. Даже с этими девками убедился. Уже вторую девку у меня из-под носа забираете. Одну отбили, не пустили ко мне, другую и вовсе забрали, увели на возлегание открыто. Кто бы снес такое? А я терплю.

— Однако же не спишь — стало быть, казнишься или сожалеешь?

— Не сплю, потому что много дум имею. Об этом еще поговорим в свое время. Давай спать, лекарь.

Он, видно, правда вскоре уснул, потому что дышал ровно и тихо, как и сын его Андрей, а Дулеб еще долго ворочался с боку на бок, то погружаясь в дремоту, то снова пробуждаясь от сна и вяло собираясь с мыслями. Потом он все-таки уснул, но сразу же и проснулся, потому что у самого входа в их укрытие что-то бубнил Вацьо, который всегда ложился спать у княжеского порога, а ему отвечал кто-то знакомый, но узнать его Дулеб никак не мог, пока тот на бормотание Вацьо не ответил что-то сердито.

Дулеб тотчас вскочил из-под теплого меха и успел как раз вовремя, потому что те двое уже стояли друг против друга насупленные и злые, готовые схватиться за мечи. В одном из них он узнал своего товарища:

— Иваница? Ты?

— Ну да! Едва догнал вас.

— Тихо, разбудишь всех.

— Да это не я, а он.

— А ты, Вацьо, не прись к княжескому огню!

— Вот уж! Огонь от дерева, а не от твоего князя.

— Хватит! — решительно промолвил Дулеб. — Ложись где-нибудь там, возле другого костра, и хватит шуметь.

— Нагрелся возле Манюни, зачем ему костер, Вацьо? — хихикал княжеский растаптыватель сапог.

— Завидно?

Они снова готовы были схватиться, Дулеб молча развел их руками, толкнул Иваницу в темноту:

— Иди! Хватит тебе шуметь!

Вацьо, вздыхая и не переставая бормотать, располагался у входа в княжеское пристанище.

— И зачем я сюда скакал? — воскликнул Иваница. — Такую девку бросил! Боже! Чего я здесь не видел?

— И я не знаю, — сказал ему Дулеб и пошел спать и после этого уснул быстро и крепко.

Когда утром отправились дальше, Иваница держался на почтительном расстоянии от князя Юрия, рядом с Силькой, с которым словно в чем-то сравнялся, что ли, по крайней мере в глазах у дружинников, для которых одинаково непостижимым был и бывший монашек, наполненный странными знаниями, как мех зерном, и этот молодой дерзкий киевлянин, который в своей независимости дошел до открытого произвола, не побоявшись вырвать у самого князя из-под носа, быть может, сладчайшую девку в Суздальской земле. Иванице завидовали, ему сочувствовали и вместе с тем относились с откровенным превосходством, как относятся к каждому, над кем нависает княжеский гнев и угроза.

Но Долгорукий сделал вид, что и не заметил возвращения Иваницы. Мог бы превратить это в шутку и тем сделать облегчение самому себе и всем, но то ли занят был мыслями, то ли хотел невниманием своим подольше держать Иваницу в состоянии неопределенности, чтобы страдал тот, ждал княжьей воли, мучился от неизвестности.

Дулеб не знал, что и думать про князя. До вчерашней ночи считал, что Долгорукому вовсе не присуще чувство мстительности, но тот сам признал, что руководствуется в своих поступках только целесообразностью, следовательно, душа его открыта для чувств как высочайших, так и нижайших, а может, и подлых?

— Не договорили вчера мы, княже, в темноте. А хотел тебе сказать, что имею надежду малость помочь сыну твоему Ярославу.

— Вряд ли поможешь. Это у него с детства. Иногда и не верю, что он безумен. В божьей воле тогда он мне кажется весь. Мудр и добр. А потом мутится разум в нем еще больше, еще сильнее.

— Не разум это — мутится чувство и возбуждает мозг, затемняет его. У каждого из нас это есть, но одолеваем помрачение, а он не в состоянии. Можно попробовать дать ему покой душевный.

— Чем же?

— Музыкой. Помогает виола. Замечено еще древними философами, что на виоле чаще всего играют люди не совсем нормальные. Ибо здоровый человек неминуемо должен выбрать себе в жизни какое-нибудь другое, более серьезное занятие. А ежели так, то можно попробовать и наоборот? Сознательно лечить недоумка игрою на виоле? Попросил я твоего тысяцкого Гюргия, чтобы заказал купцам в Новгороде. Фряжская виола вельми помогает смягчить душу. Если бы это в Киеве, я быстро достал бы тебе. Тут труднее…

— Раз Гюргию сказано — раздобудет. Он все может сделать. Человек преданный.

— Тебе легко быть преданным.

— Не все так думают.

— Кто ж думает иначе?

— Говорил уже. Бояре. Да… твой Иваница. Наверное, тоже боярский сын?

— Нет, он из простых людей.

— А я вчера подумал: боярский сын. Супротив Долгорукого лишь бояре да боярские сыновья выступают. Яростно и последовательно, вражда до могилы. Ты, случайно, не из боярского рода?

— Лекарь, из лекарского рода.

— Гляди, а то едем к князю Ивану, князь же Иван топит бояр в прорубях.

— Разве дозволяешь убийство?

— А он не говорит мне! — засмеялся Долгорукий, и непонятно было, шутит он или же в самом деле тот Иван Берладник столь беспощаден к боярству, хотя и трудно было поверить, чтоб князь, пусть даже безземельный, пускался на такое.

Но всплывали в памяти Дулеба киевские пересуды о том, как сам Долгорукий велел убить московского боярина Степана Кучку, землю его забрал, сыновей малых определил в свою дружину, а дочь Улиту силком отдал сыну Андрею в жены. Убийство было загадочное, непонятное, кому-то вельми уж нужно было, чтобы сделать боярина Кучку чуть ли не великомучеником, а Долгорукий во всей этой истории выступал в мрачнейших красках, и когда отворачивались от него людские сердца, то не последней причиной этому было давнишнее убийство. Может, и сам Дулеб так легко пришел к мысли обвинить князя Юрия в убийстве Игоря, наслушавшись о том, как легко в Суздальской земле, с благословения и вмешательства Долгорукого, расправляются с боярами. Ну, а где бояре, там и князь. Ибо кто пренебрег хотя бы единожды жизнью людской, тот уже не остановится перед расправами, какими бы кровавыми они ни были.

Вспоминая, как Долгорукий на его расспросы о боярине Кучке уже уклонился однажды от ответа, Дулеб осторожно попытался возвратить Долгорукого снова к этой старой истории, предупредив князя, что не слишком настаивает и, ясно же, не требует, ибо кто он такой, чтобы требовать; однако князь на этот раз охотно начал рассказывать все, вспоминая новые и новые подробности без спешки, спокойно, потому что никто им не мешал.

Так из отдельных слов, отрывистых мыслей и воспоминаний предстало перед Дулебом это дело, уже довольно давнее, потому что произошло много лет назад — время вполне достаточное, чтоб уже и выпустить из памяти все или же, наоборот, чтобы все переиначить по своему усмотрению, виновных забыть, невинным приписать тягчайшие грехи, истину всячески затемнить, ибо часто наблюдаем, как мало охотников предавать истине надлежащее сияние и как много охотников скрыть от света ясный ее облик.

Юрий прокладывал пути мимо села боярина Кучки после Мономаха, который прошел там впервые, натолкнувшись на путь, кратчайший из Киева в Ростов. Долгорукий часто останавливался на отдых возле впадения реки Неглинной в Москву-реку, облюбовал он высокую, поросшую густым бором гору возле гирла Неглинной, выходил на нее, любовался Замоскворечьем, широкими лугами, богатыми селами, принадлежащими боярину Кучке, подворье которого было по эту сторону реки, потому что здесь было выше, следовательно, здоровее.

Кучка со своими людьми выходил встречать князя, каждый раз похвалялся богатствами, еще кичился вельми своим сидением на месте, тогда как князю приходилось метаться по всей земле, гоняясь за ветром, подобно половцу поганому.

— Хорошо тебе, боярин, — сказал ему Долгорукий, — забрался ты в самое сердце земли нашей, куда ни половец, ни варяг, ни булгарин не доскачет, вот и сидишь. А у меня долг — защищать окраину, всю землю, торговые пути.

— Я сижу, потому как натомился. Хочу пожить и не хочу, чтобы мне мешали.

У Степана Кучки все было выпуклым: лоб, глаза, щеки, грудь, даже голос рвался из него словно бы выпукло — громкий бас, хоть затыкай уши.

Юрий не выносил чванства людского, ценил только умение, за Кучкой же не было никакого умения, была только родовитость.

— Не кричи так, — говорил ему князь.

— А нам такой голос отпущен, — хохотал Кучка. — Бог все знает, кому и как. Боярину — голос, то есть грудь, иерею — брюхо.

— А князю?

— Князю? Сам ведь говорил, — ноги. Чтобы бегал, землю оберегал.

— Я думал: голову.

— Голову? Зачем человеку голова? Чтоб болела?

Этот боярин был воплощением всего самого худшего в этом племени: нахальства, самоуверенности, хвастливости и высокомерия. Став известным лишь благодаря тому, что князь выбрал путь, пролегавший через его земли, Кучка в безграничной самовлюбленности считал, что это он, боярин Степан Иванович, каждый раз открывает миру этого князя, спрятанного за лесами, за горами да за пущами. Поле, где впервые встретился с князем, Кучка назвал Сретенкой, но считал при этом, что это князь должен быть благодарен ему, боярину, и гордиться встречей с таким славным человеком. Напившись, Кучка кричал:

— Какой ты князь? Наш князь должен быть старым и толстым!

— И я старый и толстый, когда в кожухах, — шутил Долгорукий.

Он был терпелив и мягок с этим человеком, которого, собственно, извлек из полнейшей неизвестности, а тот, вместо того чтобы быть благодарным за это, всячески выказывал свою боярскую чванливость. Всем известна была нерешительность Долгорукого, когда речь шла о каком-нибудь наказании, — он не любил птиц в клетках и людей в порубах, никто не помнил, чтобы этот князь велел кого-нибудь казнить. Более же всего гордилось боярство своей непоколебимостью, своим извечным сидением на земле, сидением и властвованием, тогда как жизнь князя, в особенности же такого неспокойного и вечно неустроенного князя, как Юрий, была странствующей, бродячей. Бояре потешались втихомолку:

— Руки долгие, а удержать ничего не смогут!

— С Долгой Рукой — под церковь!

Боярин Кучка воплотил в себе все самое худшее в боярстве, однако Юрий терпеливо переносил все его выходки, потому что смягчало душу князя это место при слиянии двух рек; оно почему-то казалось ему самой серединой не только его собственного княжества, но и всей земли Русской.

Впервые прошел тут Юрий с княгиней Ефросиньей, которую называл просто Фро, и малым сыном Андреем, который имел также половецкое имя Китан. Поэтому, когда боярин Кучка надоел ему своими хвастливыми разглагольствованиями, Юрий велел поставить себе там двор для передышки в пути, а поскольку двор княжеский неминуемо обрастает строениями, то вскоре стал он словно бы небольшим городком и в честь Юрьева сына получил название: Китан-город.

Но все это было на словах: и город, и его название, потому что земли принадлежали боярину Кучке, поля назывались Кучкиными, села тоже Кучкиными, если бы знал боярин, что когда-то пролягут здесь по рекам пути для княжеских лодий, то и реки все он назвал бы Кучкиными, но так далеко его мысль не простиралась, и он все больше злился на Долгорукого, встречал его все с большим нежеланием, однако поделать ничего не мог, потому что князь имел неодолимую силу.

Некоторые события относятся к числу неистребимых. Одни не существуют, даже если ты и хотел бы, даже если ты и прилагаешь все усилия, чтобы не исчезали они в безвестии, а другие, часто нежелательные, имеют особенность существовать вечно, обретая с течением времени все большую огласку. Время не властно над ними, они живут вне времени и вопреки ему.

Вот таким событием должна была стать смерть боярина Степана Кучки. Смерть случайная, нежелательная, бессмысленная, как все поведение и вся жизнь этого боярина; самое же огорчительное в этом деле было то, что с тех пор Долгорукого, которого не могли упрекнуть ни в одном убийстве, упорно начали называть убийцей боярина Кучки, а раз так, то и вообще князем-убийцей.

Тем летом Юрий шел в Киев. Великим князем сидел там его старший брат Мстислав. Он звал Юрия на закладку княжеского монастыря святого Феодора, но Долгорукий не откликнулся на приглашение, потому что перед этим ходил Мстислав с братьями и сыновьями на кривичей, пленил полоцких князей с княгинями и детьми, Юрий отговаривал Мстислава от этого похода против своих же братьев по крови, но великий князь, решив во что бы то ни стало завоевать полоцкое княжество для своего сына Изяслава, не послушал, еще и добивался, чтобы Долгорукий со своей дружиной тоже шел на подмогу киевлянам. Теперь Мстислав, как стало известно Юрию, зачем-то отправил полоцких князей заложниками к ромейскому императору, чего и вовсе не водилось никогда в Русской земле. Поэтому ростовский князь шел в Киев, чтобы побеседовать со старшим братом, напомнить ему о высоком долге и высокой чести Мономаховичей, о которых тот начал забывать, напомнить кстати еще и о том, что в первые годы притеснений и немудрого правления всегда пожинается то, что посеяно в последние годы свободы и мудрости, намекая откровенно на покойного Мономаха и на Мстислава, который сел в Киеве, опираясь только на свои лета, на старшинство над братьями, и не имея больше, как об этом свидетельствовали его действия, никакой опоры за собой. Еще была одна весьма уважительная причина, ради которой Долгорукий отправился в столь дальний путь. Князь из рода Ольговичей, Всеволод, пренебрег рядом и старшинством, напал на своего стрыя Ярослава, князя черниговского, изгнал его из Чернигова и сам сел на княжение, когда же Ярослав обратился за помощью к Мстиславу, с которым целовали когда-то крест на взаимную помощь, то Мстислав, не желая связываться с дерзким Всеволодом, отступился от своего крестного целования, чего не мог потом простить себе до конца жизни, оплакивая свой недостойный поступок. Но все уже произошло, и Ярослав, изгнанный из Чернигова, старый и немощный, вынужден был спрятаться в далеком Муроме. Теперь лежал тяжело больной, может и вовсе при смерти, — из-за чего Юрий считал необходимым заступиться за старика перед великим князем, и ежели что, то и подготовить его идти против наглого Всеволода, чтобы изгнать того из Чернигова.

Боярин Кучка, далекий от государственных хлопот и дум, встретил князя, по своему обыкновению, насмешливо и пренебрежительно; снова хвалился своим богатством и прочным сидением на своей земле, хвалился красавицей дочерью Улитой, уже достигшей свадебного возраста, сыновьями Петром и Якимом, которым исполнилось по двенадцать лет; так что если бы это были какие-то никчемные боярчуки, то князь мог бы забрать их в свою дружину, но Кучковичи никогда никому не служили и служить не будут.

— Не зарекайся, — сказал Долгорукий. — Никто из нас не знает, как обернется жизнь. Все в руце божьей.

— Вот в этой руке! — показал Кучка огромный кулак, обросший рыжеватой шерстью. — Покуда человек имеет землю и все на ней, никто над ним не властен, сам господь бог и тот кланяется перед таким человеком. Что мне? Имею поля, пущи, полно зверя в лесах. Соболя, горностаи, куницы, белки, лоси, бобры — все мое! Мои земли, мои воды, мои звери!

— Говоришь: твои звери? Что ж — с боярыней наплодил их или как?

— С боярыней сплодил дочь Улиту да сыновей Петра и Якима. Боярыни нет, умерла, царствие ей небесное. Звери же мои, потому как на моей земле, и не изводятся, и никогда не изведутся…

— Разве не охотишься на них?

— Охочусь сам, а больше никому не дозволено. Поймали мои люди однажды соседа. Хотя и боярин — человек без значения, потому как земли у него с гулькин нос! Убил он зайца в моих лесах. Привели этого соседа ко мне с зайцем. Он, то есть не заяц, а боярин малоземельный, хотел было заговорить со мной, как ровня. С Кучкой Степаном! Тогда я поставил возле него двоих своих людей с топорами и велел ему съесть зайца сырым. А не съест изрубят в капусту. Съел! Еще и пальцы облизал!

— Князю хоть дозволишь ловы устроить в своих лесах? — спросил Юрий.

— Князь — мой гость.

Они поехали на ловы, убили нескольких крупных зверей, все было ладно. Должны были уже возвращаться домой, как вдруг Долгорукий заметил в лесу какую-то деревянную ограду. Он направил туда своего коня. Ограда тянулась в обе стороны, конца не было видно.

— Что это? — указал на колья рукой князь, обращаясь к Кучке, который не отставал от Долгорукого в течение всей охоты.

— Изгородь.

— Зачем?

— Все свои леса оградил, чтобы звери не перебегали к соседям.

— А слыхал ли ты о том, что я воспретил какие бы то ни было заграждения? Звери должны беспрепятственно ходить, куда захотят.

— Мои звери! — крикнул Кучка. — Все мое.

— Ну, так. Поразгораживали всю русскую землю на загоны то для людей, то для зверей. А надобно все разметать! Обрушить! — велел князь своим дружинникам.

Он первым соскочил с коня и, подавая пример, бросился к заграждению. Кучка свалился с коня, побежал за князем.

— Не смей, княже! — закричал он угрожающе. — Не тронь!

Но Долгорукий не слыхал его воплей, он уже ломал частокол, расшатывал опору, налегал грудью, всем телом.

— Не тронь, говорю! — взревел Кучка и, обнажив меч, занес его над головой. Он был неистов в своей ярости, в зверином рыке своем, младшие дружинники побледнели от испуга, кто-то из старших бросился на помощь князю, который не обращал внимания на рев боярина, продолжая налегать на одну из опор заграждения. Из всех, кто был поблизости, не растерялся лишь княжеский дружинник. Спокойный, хладнокровный, он мигом вставил стрелу в лук, натянул тетиву, и, как только боярин замахнулся изо всех сил мечом, приближаясь к князю, стрела поразила Кучку в самое сердце.

Сначала никто не понял, что случилось, только Юрий, возле которого упал боярин, окинул взглядом всех находившихся поблизости, увидел дружинника с луком, спокойно подозвал его к себе.

— Твоя работа? — спросил князь.

— Да.

— Зачем ты это сделал?

— Он хотел тебя убить, княже.

— Хотел ведь только.

— Если бы не остановил его, убил бы.

— Может, угрожал? Боярин любил угрожать.

— Видели все: убил бы тебя, княже.

— Как зовешься?

— Петрило.

— Убил ты моего друга великого и вельми знатного и повсюду боярина. За убийство надлежит тебе кара. Тяжкая и суровая.

— Знаю, княже, но спасал тебя.

— За то же, что спас меня от смерти, возьми вот эту гривну.

— Благодарение, княже, — Петрило склонился в поклоне.

— Это плата малая за спасение от смерти. Достоин ты большего. Но видеть тебя не могу теперь, ибо ты — убийца. Убил человека не в битве, не в честном бою, а коварством, сбоку. Поэтому должен покинуть дружину. Возвращайся в Ростов, покажешь гривну тысяцкому моему Гюргию, он наградит тебя надлежащим образом.

— Благодарение, княже.

— Теперь бери коня и уезжай.

Бывали такие случаи не раз и не два, они предавались забвению, ибо княжеская власть не чурается, когда нужно, насилия, однако то, что легко и просто забывалось в отношении других князей, не могло теперь быть поглощено забвением, ибо здесь речь шла про Юрия Ростовского, или Суздальского, как он сам себя охотнее называл, чтобы досадить хоть чем-нибудь вельможному боярству ростовскому. Речь шла о князе Долгая Рука, милостивом к убогим, щедром и добром для бедных и ненавистном для бояр, один из которых — к тому же едва ли не самых славных после боярства киевского — убит самим Долгоруким, по его велению, у него на глазах.

С того дня и начало вырастать это незначительное, собственно, в истории всей земли событие до уровня неистребимых, вневременных, вечных.

А Долгорукий, не придавая значения тому, что произошло, но и в наущение другим всем боярам, которые вздумали бы поднимать руку на великого князя, велел сыновей Кучки забрать и зачислить в младшую дружину, дочь же его Улиту, девушку пригожую и милую сердцу князя Андрея, отдал сыну в жены. Земли боярина Кучки стали княжескими землями, и самое название их Долгорукий уничтожил, назвал местность эту Москвою, по названию реки.

Боярский наговор быстро приспособился и к этим переменам, и говорено с тех пор, что князь Долгорукий велел убить боярина Степана Кучку в Москве. За что? За непокорность.

Но это будет потом, а тогда Долгорукий, распорядившись надлежащим образом, направился дальше на юг, в Киев; Петрило же, возвратившись в Ростов и представ перед тысяцким Гюргием, получил от него вместо вознаграждения, обещанного князем, вельми важное, можно сказать, высокое поручение. Именно в это время Гюргий снаряжал в Киев великий товар, порученный суздальскому боярину Василию. Товар должен был доставить в Киев 500 гривен серебром и 50 гривен золотом, которые тысяцкий Гюргий жертвовал Печерской обители на оковку раки блаженного Феодосия. Этим Гюргий хотел продолжить богоугодное дело отца своего Шимона, который жертвовал большие деньги на возведение Печерской обители, одновременно показывал свое богатство, но не столько и свое собственное, сколько земли Суздальской. Ибо если и не князь, а только тысяцкий жертвует от щедрости своей такое количество серебра и золота, то что же тогда это за земля и какой достаток господствует в ней! Для сравнения сказать бы можно, что в те времена чешский князь платил ежегодно германскому императору от своей земли 500 гривен и 120 волов.

Боярин Василий, которого снаряжали в дорогу, без особой радости воспринял высокое доверие Гюргия. Путь был далекий и неспокойный, через густые леса, широкие реки, непроходимые болота, поэтому боярин Василий проклинал жизнь и день рождения своего.

— Чего ради дом свой покидаю, — сетовал боярин, — и ради кого в путь сей горький шествую. От кого же, опять-таки, честь приму: не послан ни к князю, ни к иному какому вельможе. Что скажу или что возглаголю к той корсте каменной и кто мне ответит? И кто не посмеется моему безумному приходу?

Не следует думать, будто тысяцкий выбрал самого худшего боярина: все они были одинаковы. Поэтому Гюргий вельми возрадовался, когда предстал пред ним Петрило, человек, судя по его поступку, преданный князю всем сердцем своим. И вот тогда и послали Петрилу вместе с боярином Василием в Киев, и Петрило, собственно, должен был оберегать товар от татей и грабителей, отвечать и за серебро-золото, и за жизнь людей.

Боярина Василия мало утешало появление Петрилы. Он приговаривал уже и отправившись в путь:

— Зачем наш князь задумал такое богатство погубить? И какая мзда будет ему, когда гроб мертвого окуют? Неправедно добытое неправедно и затрачено будет.

Нарекания боярина натолкнули, видно, Петрилу на мысль малость урвать из того, что должен бы оберегать от нападений и ограблений. По дороге подохли у них кони. Петрило подговорил Василия взять часть серебра для покупки новых коней и на потребу людям, крайне изнуренным трудной дорогой. Потом напали на товар тати, ободрали на всех порты, забрали почти все серебро и золото, куда-то исчез и Петрило. Появился он лишь перед Черниговом, напоил боярина, уговаривая того, что все загладится как-нибудь по прибытии в Киев. Боярин сел на коня, но упал и разбился так, что не годен был рукой пошевелить. Петрило уложил его в насад и по Десне и Днепру привез в Киев. Когда стояли на Почайне, приехал туда князь Юрий, который уже был в Киеве с дружиной, увидел Петрилу и вельми удивился такой встрече; когда ж его бывший дружинник, печально поглядывая на князя, рассказал о злоключениях, испытанных ими с боярином Василием, Долгорукий опечалился и начал думать, как помочь боярину, так пострадавшему не по своей вине и, можно сказать, ради преданности своей. Тут Петрило умело подбросил князю свою собственную выдумку про сон, который якобы пригрезился боярину, когда везли его по Десне. Так, будто явился ему во сне сам блаженный Феодосий и сказал: «Не печалься и не плачь, сын мой. Вели, когда приплывешь в Киев, чтобы внесли тебя в Печерский монастырь, в церковь Богородицы, и положили на мою раку. К утру проснешься здоровым и обрящешь растерянное тобой серебро и злато».

— Сон вещий, — сказал Долгорукий. — Так надобно и сделать.

Боярина повезли в монастырь, чтобы поспал он на холодной каменной корсте, которую так ревностно проклинал всю дорогу, а князь Юрий дал игумену 500 гривен серебра и 100 гривен золота, покрывая этим все, что стряслось где-то в таинственных пущах.

Приложил ли руку к этому серебру и злату Петрило, или урвал лишь малую толику, или же заграбастал все, — никто не знает об этом и поныне. Долгорукий не стал расследовать, ибо все равно ничего не узнал бы. Зато был теперь уверен, что в Киеве у него преданный человек, и человек этот Петрило.

Дулеб сказал Юрию, что знает Петрилу, что должен был даже обедать у него, но не смог, потому как торопился сюда, в Суздальскую землю. Поэтому ничего определенного о восьминнике сказать не может, собственно, и видел его лишь на обеде у воеводы Войтишича и не говорил с ним как следует. Кажется, что-то у них там случилось с Иваницей, но и это значения иметь не может.

— Иваницу твоего слушать не буду, — нахмурился Долгорукий. — Что же касаемо Петрилы, это человек мой. Войтишич юлил перед всеми князьями. Человек нетвердый и коварный. Петриле к нему вряд ли и следовало бы захаживать. Но, видать, заманил чем-то.

— Про тот обед должен бы я тебе рассказать подробнее, княже.

— Про обед рассказывать следовало бы за обедом, а не на морозе, да после такой ночи, какая у нас сегодня была. Да и потом, что такое обед? Человек обедает всю жизнь, ест, пьет, поет, похваляется. Дело же делается не за обедом.

— Но за столом часто договариваются о том или ином.

— Про что же договаривался с Войтишичем?

— Стыдно сказать, княже, но обманули меня в Киеве, зазвав к Войтишичу и подстроив так, что я сам натолкнулся на мысль обвинить в убийстве именно тебя.

— Говорено обо мне? При Петриле? И он промолчал? Не защитил от наговора?

— Не упоминалось даже имя твое. И про Суздальскую землю ничего не было говорено. Уже через несколько дней прибежала девка Емца, привела какого-то оборванца, и тот поклялся, что слыхал от Сильки и Кузьмы, будто бегут они в Суздальскую землю к князю Долгой Руке. Тогда я и вознамерился поехать к тебе. Подумал: найду сих людей возле тебя — ты виновен. Отдалены будут от тебя — спрятаны или уничтожены, — тоже можешь быть виновен.

— Ты, как тот римский император, который велел причислить свою, умершую сестру к сонму богинь и объявил, что казнит каждого, кто не будет оплакивать его сестру, и покарает смертью каждого, кто будет убиваться над той, которая стала бессмертной.

— Я всего лишь лекарь. Князь Изяслав послал меня на это необычное дело, которое казалось вроде бы совсем простым, а вышло запутанным безмерно. Сам я себя запутал еще больше, отправившись в этот дальний путь, разыскивая мнимых убийц возле тебя.

— А тут ни по-твоему, ни по-моему. Один, как видишь, у князя Андрея, другой — у князя Ивана.

— Оба князя под твоей рукой, это ничего не значит.

— Увидишь князя Ивана и поймешь, под чьей рукой сей человек. Вацьо, песню!

И дружина, хоть утомленная и изнуренная, но молодая и бодрая возле такого князя, который ценил умение каждого из них и непоколебимый дух, плотнее сгрудилась, словно бы готовясь к бою, и Вацьо в новых княжеских сапогах, которые растаптывал для Долгорукого перед встречей с князем Иваном, а то, быть может, и для самого Киева, сразу же начал: «Ой, ты, пiченко, вечiр гориш — i не выгориш. Ой ти, дiвчина, вечiр сидиш — i не заплачеш».

«Ой, плачу я, та не чутно», — подхватила дружина, и хотя слова были грустные, но песня звучала весело, запеваемая сильными молодыми голосами, и князь тоже гудел над ухом у Дулеба: «За скрипками та за бубнами».

После бесплодных земель боярина Кислички они попали в озерный край. И хотя сами озера едва угадывались подо льдом и снегами, но глаз, уставший от созерцания искалеченных лесов и ободранных жилищ, отдыхал теперь на спокойных раздольях, радуясь прозрачности березовых рощ, живописным пятнам зеленых боров, спокойному небу над этим погруженным в тишину и спокойствие краем.

— Стареешь — и мир становится все более незнакомым, — пожаловался Долгорукий Дулебу. — А должно бы быть наоборот. Вот еду, и кажется мне, что и не бывал я никогда в этих местах. А за один переход отсюда город, мною заложенный, и церкви, мною возведенные, валы насыпанные. Сколько раз тут был, и каждый раз словно бы впервые. Всегда держал в голове завещание Мономаха: власть княжескую нужно врезать в самое сердце земли городами, крепостями, дорогами, мостами, волоками. Вот я пятьдесят лет творил сие, а теперь словно бы стою в сторонке, чужой человек, и каждый раз, когда приближаюсь к тому или иному городу, мною же поставленному и заселенному людьми, не верится, что знаком этот город, и опасаешься, что и тебя там никто не знает и не захочет знать. Скажут, как тот бесноватый боярин: «Наш князь старый и толстый».

— Весь в инее да в кожухах ты и в самом деле старый и толстый, княже, — подал голос князь Андрей, считая, что уже достаточно покарал отца молчанием за то, что случилось вчера у боярина Кислички, а может, просто не желая выдавать своего несогласия с великим князем перед берладниками.

— Со мной должно бы случиться, как с одним князем, попавшим к разбойникам, — засмеялся Долгорукий. — Когда сказал им, что он князь, не поверили, но все же потребовали от него большой выкуп. «Хорошо, — пообещал им князь. — Я пошлю за выкупом, вам привезут его, но обещаю кроме выкупа всем вам еще и виселицу». Разбойники тешились вдоволь, ибо ничто не указывало на то, что это князь. Ни одежда, ни конь, ни оружие, да и сам он был не старый и не толстый. Ну что за князь? Но прискакала княжеская дружина, вместо выкупа поставили виселицы для веселых разбойников, и случилось все, как обещал пленный князь. Только тогда поверили разбойники в его княжество, но было уже поздно. Люди часто опаздывают с признанием и верой. Поведение их трудно понять. Один закладывает города, другой разрушает, грабит и сжигает их, как Изяслав делает теперь где-то возле Чернигова.

— Послал бы ты дружину туда, отче, чем блуждать по лесам, — осуждающе промолвил князь Андрей.

— Ростислав готовится. Да только поможет ли он? Изяслав набрал полков и от брата своего из Смоленска, и от князя Вячеслава, который из-за бесхарактерности не может воспротивиться забияке племяннику. Ежели нужно, Изяслав призовет еще и угров с ляхами. А кого имеем мы? Ольговичи между собою снова разбранились. Половцы зимой не вои. Надобно ждать лета. Думаю и ничего не могу надумать. Поможет ли там Ростислав со своей дружиной? Еще увидим.

— Пускай бы пошел с нами князь Иван. Много у него людей. И людей отборных.

— Берладника берегу для себя.

— Не слишком ли долго бережешь?

— Не беспокойся, княже. Ждал я дольше. Пятьдесят лет. Теперь год или два уже ничего не значат.

Впервые за все дни их путешествия показался впереди, на высоком берегу над озером, укрепленный деревянный город, видно, совсем новый, потому что не успело потемнеть еще и дерево частокола, светилось издалека над снегами желтизной, будто восковая свеча, сизые дымы отвесно стояли над городом, казалось даже, будто и сюда доносятся вкусные запахи, хотя расстояние до города было изрядным, и, чтобы его сократить, Долгорукий свернул коня на лед озера, создававшего здесь широкий залив, над которым, собственно, и стоял город.

На той стороне залива, у самого города, толпилось на льду множество людей. Долгорукий направил коня туда. Княжна Ольга пожелала пересесть из саней на коня. Из уважения к княжне весь поход остановился, и вот уже Ольга в белых горностаях, на белом тонконогом коне, вытанцовывавшем под ней легко и весело, ехала рядом с Долгоруким, и у того просветлело лицо, стало моложе, князь вытер рукой иней с усов и бороды, поправил шелом, махнул дружине, чтобы держалась как надлежит, и так, на полном скаку, подлетели они к толпе, пестрой и клокочущей. Как ведется, навстречу дружине бросились от толпы сначала псы, потом дети, повернулось несколько любопытных голов мужских, потому что женщин здесь не было вовсе, чем и объясняется равнодушие к дружине, возглавляемой сразу двумя князьями и княжной. Потому что люди эти собрались сюда вовсе не для того, чтобы обращать внимание на то, кто будет ехать по озеру, кто будет направляться в их город. Едет — ну и пускай себе едет. Нужно ему быть в городе, значит, будет. А у них было свое дело, ради которого сюда собрались, мерзли на льду, переступали с ноги на ногу, подпрыгивали, били себя руками по икрам, чтобы согреться, зато чувствовал себя здесь каждый, как в известной пословице: сам себе пан, сам себе свинья.

Собрались не случайно, а с приготовлениями, о чем свидетельствовали кони, возвышавшиеся над людским столпотворением, смешивая сизое свое дыхание с людским, и сани, одноконные и пароконные, и рассыпанное по льду сено, и псы, резво гонявшиеся за детворой.

Но чем ближе они подъезжали к столпотворению, к высокому приозерному берегу, над которым ярко светился город, просверливая низкое серое небо отвесными вкусными дымами, чем больше прислушивался Дулеб к глубинному стону льда под конскими копытами, тем сильнее поражала его неправдоподобность и этого озера, и города, и людей, зачем-то собранных на льду, и их поведение, и их одежда.

Прежде всего поражала именно одежда этих людей, ибо никогда еще не приходилось Дулебу видеть такой пестроты, небрежности. Шапки собачьи, медвежьи, волчьи, лисьи, заячьи, бараньи, хорьи, кожухи, вывернутые наизнанку, просто белые, покрытые тканью, то драгоценной, изукрашенной неожиданными красками, то дешевой, темной, как земля; обувка — от дорогих сапог меховых до убогих лаптей, но и тут их обладатели как-то ухитрились подобрать кое-какие украшения, то опутывая белые онучи красными веревочками, то умудрившись раздобыть себе портянки сплошь из красного сукна.

Все были вооружены, над толпой вырастал целый лес копий, у каждого мужчины был то ли меч, то ли нож, у многих через плечо переброшены луки, однако и в вооружении не было единообразия, вряд ли можно было найти здесь два одинаковых копья или два похожих меча. Да и по-разному относились к оружию эти люди: один открыто кичился мечом в драгоценных ножнах, другой небрежно покачивал таким тяжелым копьем, что пробил бы насквозь и вепря и даже тура, многие имели при себе нож или меч, как зло неизбежное, еще кто-то и вовсе забыл об оружии, ибо собирались сюда не ради драки, не ради состязаний, не для того, чтобы выказывать свое умение резать, колоть, стрелять, отнюдь нет! Собрались для развлечения, чтобы посмотреть, только это объединяло их всех, таких неодинаковых до неправдоподобия людей, над которыми пролетел ветер воли, освободив их всех от рабского однообразия и позорного обезъянничанья, к которому всегда вынуждают людей притеснения, недостатки, насилие.

Смотрели же все — и это тоже относилось к противоестественным явлениям — на две большие проруби, продолбленные во льду на вельми значительном расстоянии друг от друга. Полыньи были длинные, четырехугольные, они темнели еще издалека, над ними поднималось легкое испарение, и это все, что можно сказать. Ни неводов, ни рыбаков, ни рыб по краям — ничего, что оправдывало бы наличие прорубей и то необычайное любопытство и внимание, с которыми прикованы были к прорубям глаза всех этих разных людей, что, судя по всему, не любили однообразия, одновременно подчиняясь ему в непостижимости созерцания спокойных испарений озера сквозь темные окна прорубей.

А может, это и не проруби так приковали к себе внимание, а яркое, красное пятно между ними, выделявшееся даже на пестром фоне толпы, привлекавшее взгляд, смущавшее и вселявшее тревогу в сердце, как только глаз примечал его? Собственно, и не пятно это было.

Это так казалось лишь издалека. Но кони шли быстро, все обретало свои настоящие очертания, все можно теперь было распознать, и вот уже из непонятной красноты возник человек, муж, судя по всему, степенный; весь в ярко-красном, в блеске драгоценного оружия и самоцветов на одеянии, сидел он на раскладном ременном стульчике между двумя темными прорубями, будто хотел отделиться от всех собранных вокруг, подчеркнуть свою несхожесть с ними, свое превосходство, красовался не только красным нарядом, но и осанкой своей, лицом, руками, всем телом, таким совершенным, что все остальные люди должны были бы казаться рядом с этим человеком просто животными. Это стало особенно заметно, когда человек, увидев, что приближается к нему Долгорукий с сыном, дочерью и дружиной, встал со своего стульчика и пошел навстречу великому князю. Людская природа, к сожалению, не часто являет высокие образцы творения. То нескладно прицепит человеку голову, то раздует ему живот, то руки у него слишком длинные, как у обезьяны, а то такие короткие, как у зайца передние лапы, то он сгорбленный, то кривобокий, то слишком низкий, то слишком высокий, бывает такой тяжелый, что пригибается под собственной тяжестью, а бывает такой легкий, что от дуновения ветра летит, как перекати-поле. Этот же, в красном, был само совершенство. Высоченного роста, но такой складный, что рост и не замечался, тело у него было налито силой и одновременно ловкостью: он ступал легко, будто пардус, и очаровывал каждым своим движением, каждым изгибом тела, каждым взмахом руки, поворотом шеи, наклоном плеча. Длинные русые волосы падали у него из-под высокой меховой шапки чуть ли не на плечи с такой шелковистой мягкостью, будто это были женские волосы, зато борода закручена была в тугие кольца, как у ассирийского воина. При светлых волосах и бороде совершенно неожиданными казались его большие черные глаза, поражавшие разумом, насмешливостью, отвагой и искренностью, — все это читалось, как только ты заглядывал в эти глаза, при первой встрече, с первого лишь взгляда.

Он шел навстречу Долгорукому, быстро, красиво, легко, беззвучно, с каким-то неповторимым достоинством нес свое неповторимое тело, с гордо поднятой головой, с полуулыбкой на полных розовых губах, и эта полуулыбка слегка раздвигала золотистые усы, смягчая суровые кольца ассирийской бороды, была в ней радость встречи с такими вельможными гостями и одновременно легкое стеснение за то невнимание толпы, всех людей, которые собрались на льду, хотя, собственно, поведение всех этих людей, как только человек в красном поднялся со своего ременного стульчика, сразу и решительно изменилось, все взгляды теперь обращены были на суздальского князя с дружиной, его словно бы только что заметили; сразу же забыв о том, ради чего они сюда собрались, что привлекало все их внимание, они с точно таким же любопытством следили за тем, как сближаются с одной стороны тот высокий человек в красном и с другой — дружина, возглавляемая сразу двумя князьями, да еще и княжной в придачу. А что Ольга могла быть только княжной, об этом догадался бы каждый, лишь кинув взгляд на ее коня, на одежду, на то, как ехала, держалась, да и на то, как смотрел на нее, опять-таки, тот, в красном. Точно так же для суздальцев не могло быть тайной, что тот, в красном, и есть князь Иван Берладник, ибо кто бы еще мог быть загадочным, неожиданным, бесстрашным, бедным, как все его берладники, и одновременно, может, самым богатым из всех князей, потому что был свободен, никогда не ждал, будто послушный ласковый пес, кто станет его хозяином, а сам выбирал себе того, кому хочет служить, да и то, наверное, не столько для самого себя искал службу, сколько для прокорма всех тех, кто собрался вокруг него, сбежался из всех земель и краев в поисках хлеба и воли, готовый за это добыть кому-нибудь и славу, если она ему нужна.

Дулеб и Иваница тоже сразу догадались, что навстречу им шествует сам Иван Берладник, Дулеб лихорадочно искал в лице Берладника сходство с Марией, и его лекарский глаз невольно залюбовался им, отмечая уравновешенность, силу и здоровье этого прекрасного человека, его буйную молодость, его безграничную жизненность, и если бы пришлось даровать кому-нибудь бессмертие, то лишь такому вот человеку, ибо верилось, что он знал бы, когда и как повести себя, сумел бы надлежащим образом воспользоваться таким даром. У Иваницы, который чувствовал себя после происшествия в ковчеге все еще довольно скованно, сразу полегчало на душе, как только он увидел берладницкое столпотворение. Мигом мысленно поставил себя рядом с ними, сменил все свое добро на косматую медвежью шапку, на смешной кожух, вывороченный наизнанку, на лапти с красными онучами, намотанными до самых колен, стал беззаботным зевакой, для которого сам черт не брат, повернулся спиной к княжескому обозу, ибо свободный человек может себе позволить поворачиваться в присутствии князей. Вот как только Иваница заметил князя Берладника, его красное одеяние на фоне белого снега, среди пестрой, разношерстной толпы, он даже крякнул от восторга и от досады, что может быть на свете такое чудо, одновременно понял также и то, что вряд ли согласился бы провести какую-то часть своей жизни рядом с таким человеком, потому что тогда вряд ли достался бы на его долю хотя бы один женский взгляд, не говоря уже о чем-нибудь более существенном.

Дети, псы и берладники смотрели, как подходит княжеская дружина и как пышно, в величественной неторопливости выступает ей навстречу князь Иван.

Все молчало, потому что малейший звук способен был испортить торжественность этой неожиданной встречи, даже псы, проникнувшись ответственностью минуты, молча закручивали хвосты и точно так же молча хватали зубами за бока тех своих собратьев, которые нахально вырывались наперед.

Первой нарушила молчание княжна Ольга. Вытянувшись из седла навстречу Ивану Берладнику, бросив повод, забыв про все на свете, она захлопала своими белыми рукавичками, закричала с нескрываемой радостью:

— Князь Иван! Князь Иван!

Собаки, сопровождавшие прибывших, тоже словно бы обрадовались вместе с княжной и сыпанули прямо под ноги Ольгиному коню. Конь испуганно отпрянул в сторону. Ольга покачнулась в седле туда и сюда, покачнулась опасно-угрожающе, — наверное, она упала бы с коня, если бы Берладник, мгновенно поняв, что происходит, не стряхнул с себя величественность и надлежащую торжественность для приветствия великого князя и не превратился в юркого, удивительно ловкого атлета, который в один прыжок догнал княжну, подхватил ее левой рукой, а правой рванул удила, заставив напуганного коня встать на место.

Произошло это так быстро, что никто и не понял, как это было. Перед глазами у всех мелькнуло что-то красное, а уж потом все увидели, что княжна Ольга отдыхает на сильной руке Ивана Берладника, и услышали наконец его голос, сдержанный, спокойный, достойный именно такого человека:

— Княжна Ольга?

— Я уже выросла? Правда? — спросила Ольга.

— Просто не верится. Еще два лета назад ты была дитятей, а теперь вон какая!

— Поздоровайся с моим отцом, — становясь серьезной, сказала Ольга.

— Как раз это я хотел сделать. Здрав будь, великий княже. Здрав будь, князь Андрей. Встречаю вас без надлежащей учтивости, потому что застали моих берладников за работой, по сему прошу не гневаться.

Князья здоровались, слезая с коней; всех опередила Ольга, которая белым пушистым зверьком скатилась со своего коня и, забыв про суровые предписания, которым неминуемо должна была подчиняться девушка ее положения, первой очутилась возле Берладника.

Княжна ведь не должна без сопровождения старших женщин выходить к мужчинам, ибо кто-нибудь неуместно может пошутить и от этого был бы причинен ущерб ее чести, — такой царил обычай. Ну что из этого?

Ольга еще в Кидекше одиноко бродила по всем княжеским палатам, никто не упрекал ее в этом, белый камень, казалось, обретал жизнь лишь тогда, когда слышался голос и смех этой девушки, когда с непостижимой легкостью проносилась ее гибкая фигура, появляясь то в переходах, то в покоях, то во дворе, когда светились доверчиво и ласково ее серые глаза. Она облагораживала камень и делала более мягкой каменную суровость мужчин-князей, углубленных в свои нелегкие думы и дела; и если иногда напоминал ей, скажем, князь Андрей о высоком долге и о древних обычаях, которым все они должны были следовать, то даже он ничего не сказал, когда Ольга захотела поехать с ними к Берладнику — к князю худой славы, окруженному людьми подозрительными, чуть ли не преступными.

И вот она тут и стоит перед самим Берладником, которого видела один лишь раз в жизни, в позапрошлом году в Суздале, куда он приезжал к князю Долгорукому. Ольга была тогда совсем ребенком, хотя, если как следует подумать, можно было бы вспомнить немало примеров, когда высокородные девицы уже в десять лет становятся женами властителей, а то даже и вдовами. Для Берладника это время прошло, быть может, и бесследно, для Ольги же составляло целую вечность, теперь перед князем Иваном стоял уже не ребенок, а девушка, княжна, которая должна была стать женщиной, в душе уже была женщиной, властной, полной страстей, неугомонных желаний, быть может, и капризов.

Сказано, на людях не поднимай глаз, ибо по глазам сразу отгадают твои мысли, а мысли следует всячески скрывать.

А почему она должна прятать глаза и мысли? Мысли у нее чистые, как глаза, а глаза… чисты, как мысли. К тому же перед нею был князь Иван, прозванный Берладником, который, как бы его ни называли, все равно превосходил красотой всех мужчин, когда-либо виденных княжной и каких вообще она могла себе представить.

К беседам прислушивайся, обучаясь высоким словам, но не стремись говорить сама, ибо легко ошибиться себе во вред и стыд — неуместная речь плодов не приносит. Кто это выдумал?

— Князь Иван, ты помнишь меня? — прокричала Ольга, едва соскочив с коня. — Ты узнал меня?

— Неужели и впрямь княжна Ольга? — прикинулся растерянным Берладник, красиво кланяясь Ольге и поддерживая ее за руки, которые она подала ему сразу обе, то ли здороваясь, то ли ища опоры, чтобы не упасть.

— Мы приехали к тебе, — торопливо сказала она Берладнику, чтобы опередить отца и брата, хотя и так видно было, что приехали они именно сюда, раз находились тут. Однако, начав говорить, нужно вести речь дальше, а княжна не знала, что сказать еще. Слишком большая оживленность девушки, в особенности же высокородной, означает избалованность, которая у взрослой будет свидетельствовать о непостоянном сердце.

Ольга не могла оставаться спокойной, она вертелась вокруг Берладника, ее интересовало все, все, она хотела разом обо всем узнать, и еще Берладник не успел как следует поздороваться с Долгоруким и князем Андреем, не успел взять в толк, что это за киевский лекарь и зачем он приехал в такую даль, как Ольга стрельнула глазами туда и сюда, взмахнула белой рукавичкой в сторону темных прорубей, спросила:

— А это что, князь Иван?

— Проруби, княжна Ольга.

— Зачем?

— Ну, — Берладник малость растерялся, хотя трудно было предположить, что такой человек мог теряться в любых условиях, — у нас тут кое-кто хочет купаться.

— Купаться? — Она смотрела теперь в большие черные глаза Берладника своими серыми, ясными глазами. — Ты сказал, купаться, князь Иван?

— Купаться, — повторил Берладник.

— Купаться! Ха-ха-ха! — засмеялась Ольга, и лишь мрачнейшая душа не посветлела бы от такого искреннего, звонкого, почти детского смеха, и кто сейчас мог вспомнить о суровом, чуть ли не монашеском правиле: «Непристойно громко смеяться, показывать зубы, как хищный зверь».

— Отложим эту забаву, — сказал Берладник, обращаясь к князю Юрию. Прости, княже, что затеяли мы тут свое берладницкое купание. Но ведь мы не знали о твоем прибытии. Отложим на другой раз, а теперь поедем в город да поприветствуем тебя, князя Андрея и княжну Ольгу, как велит обычай и как этого требует ваше княжеское достоинство, хотя должен напомнить сразу, что прибыли вы к людям, единственная святыня для которых — воля.

— Что должен был тут делать — делай, — Долгорукий с любопытством окидывал взором пеструю толпу берладников. — Ежели забава — то и мы повеселимся, отдохнем после долгой дороги.

— Это и не забава, а просто так, — Берладник подыскивал подходящие слова, но почему-то не находил, будто был встревожен то ли присутствием великого князя, то ли этой тоненькой девушки в белом, такой непривычной для их сурового мужского общества. — Тут, княже, такое дело. Много охочего люда прибивается к берладникам, первоначально мы брали всех, ибо если ты один, то рад каждому сообщнику и товарищу. А вот когда оброс верными людьми, начинаешь подбирать себе лишь таких, без кого не обойдешься, потому что изготовляешься к службе тяжкой и, быть может, кровавой. Верно ли глаголю, княже?

— Тебе виднее.

— Идут ко мне ободранные, обиженные, перепуганные, едва живые, грязные, плюгавые, завшивевшие, в струпьях и чиряках, замухрышные, дерзкие, голые и босые, часто с пустыми руками, иногда с добром, добыть которое дозволит судьба или случай, бывают умелые воины, а чаще всего неуклюжие и никчемные. Однако все это не беда, потому что человека можно и научить, и вымыть, и одеть, и согреть да накормить. Труднее сделать его отважным, когда у него трусливое сердце, из-за чего и пришлось мне прибегать к некоторым выдумкам, дабы определить меру отважности того или иного. Так и с этими прорубями. Кто хочет пристать к берладникам, должен проплыть подо льдом, нырнув в одной проруби и вынырнув в другой.

— И ты, княже, загоняешь их в проруби? — спросила Ольга.

— Не загоняю — лезут сами.

— Будто темные язычники при крещении?

— Нет, тут с темной душой никто нырять не станет. Да и зачем?

— И ты нам покажешь, княже? — не отставала от него княжна.

— Ежели великий князь дозволит…

— Не будем мешать, — поднял руку князь Юрий. — Мы твои гости, князь Иван, — гости незваные, дело, ради которого прибыли, подождет, ты же делай свое дело.

— Дело не дело, а так — наша берладницкая выдумка. — Берладник всячески старался не придавать значения тому, что происходило здесь до сих пор, до приезда князей, и что должно было теперь снова возобновиться. Если подумать, то перед мужчинами он и не колебался бы, но тут была эта нежная девушка высокого рода, невольно нарушался берладницкий обычай не допускать к своим делам женщин, князь Иван даже опасался, что либо взбунтуются его берладники, либо просто не захочет ни один из тех, которые должны были нырять под лед, бросаться в прорубь, ссылаясь на то, что нарушен обычай, согласно которому женские глаза не могли наблюдать ни за их позором, ни за их геройством.

— Кто там у нас еще? — громко спросил Берладник, подавляя растерянность, которую никто в нем и не заметил. — Где тут киевлянин? Кузьма, ты здесь?

— Здесь, — откликнулось голосом грубым и словно бы злым, и наперед тотчас же протолкался высокий плечистый человек в красиво сшитом корзне и сапогах из собачьего меха, в косматой черной шапке, из-под которой виднелась круглая, огромная, как решето, исклеванная оспой харя, красновато-медная, лоснящаяся, будто смазанная жиром.

— Готов? — спросил Берладник.

— Давно! — гаркнул рябой и начал бросать на руки товарищей шапку, корзно, сапоги, сдирал с себя одежду и обувь быстро, сердито, рывками, остался в одной лишь длинной сорочке из сероватой шерсти; вид теперь у него был вельми смешной, потому что к этой мягкой длинной сорочке никак не подходила исклеванная оспой физиономия, какими-то неуместными казались толстые руки, стиснувшиеся в огромные кулачищи, то ли от холода, то ли от злости на всех тех, кто будет наблюдать его бессмысленное купание; не вязались с ней мохнатые ноги, которые двумя могучими столбами подпирали это огромное, неуклюжее, нескладное тело.

— Встань на сенцо! — крикнул кто-то из берладников, потому что здоровила босыми ногами стоял прямо на льду, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, ожидая, видимо, повеления Ивана.

— Молиться будешь? — спросил Иван Берладник.

— А зачем?

— Не боишься воды?

— Черта бы мне бояться!

— Тогда поклонись князьям — и с богом.

— Обойдутся твои князья…

Непочтительность этого грубого человека можно было бы оправдать, принимая во внимание нелегкое, быть может, и смертельное испытание, ожидавшее его. Поэтому на его дерзость не обратили внимания ни Долгорукий, ни князь Андрей, ни, ясное дело, Ольга, которой жаль было этого рябого и потому, что он должен нырять под лед, и потому, что он такой некрасивый, даже в сравнении со всеми этими неряшливыми, замшелыми берладниками, не говоря уже про князя Ивана. Сам князь Иван, привыкший еще и не к такому и зная наверняка, что все забудется, как только этот человек нырнет в холодную воду, немного отступил в сторону, чтобы гостям было виднее, и, приглашая и одновременно повелевая, протянул в сторону рябого руку, повернутую ладонью вверх, так, чтобы большой палец указывал прямо на прорубь. Дескать, прыгай, ныряй и либо сгинь навеки под толстым озерным льдом, либо же выныривай вон там и стань нашим до конца.

Но приглашением Берладника воспользовался не тот, в шерстяной сорочке, и не князья, продвинувшиеся поближе к проруби, чтобы было виднее, — проскочил, продрался сквозь дружину круглоголовый, круглоокий Силька, забежал наперед рябого, преградил ему путь к проруби, испуганно крикнул:

— Кузьма, куда?

— Ослеп, что ли? — оттолкнул его в сторону своей тяжелой рукой Кузьма, но что-то его привлекло в этом одетом чуть ли не по-княжески человеке; еще и не веря, но уже узнавая, он спросил: — Силька?

— Я, Кузьма, я! К тебе приехали эти князья, а ты под лед?

— Вынырну.

— А ежели…

— Сказал — вынырну! Отойди!

— Хоть сорочку сбрось — будет мешать…

— Без сорочки простужусь. Отойди!

— Кузьма!

Однако Кузьма оттолкнул Сильку с дороги и с разгона нырнул в черную воду так, что вода забурлила.

— Вот уж! — вздохнул Иваница, стоявший рядом с Дулебом, переводя взгляд то на Ивана Берладника, то на сумасшедшего Кузьму, который согласился лезть под лед, а теперь еще и удивляясь безмерно, сообразив, что был перед ними именно тот киевский Кузьма, ради которого добирались они сюда из самого Киева.

— Неужели тот самый Кузьма, Дулеб?

— Ты же видишь, — спокойно ответил Дулеб.

— А если не вынырнет?

— Не вынырнет — виновен.

Однако Кузьма вынырнул. Слипшийся чуб заслонял ему глаза, струи ледяной воды журчали по лицу. Он отфыркивался, неуклюже шлепал руками по воде, еще словно бы пытался плавать, что ли.

Ему закричали со всех сторон:

— Вылезай!

— Хватайся за лед!

— Одевайся в кожух!

— Беги в город!

Но Кузьма не слушал никого, продолжал плавать до тех пор, пока к проруби не подошел Иван Берладник и промолвил одно-единственное слово:

— Принят.

Тогда Кузьма мигом выскочил на лед, набросил прямо на мокрую сорочку одежду, просунул ноги в свои теплые сапоги из собачьей шкуры, выпил чашку какого-то питья, поданного ему с саней, и изо всех сил бросился бежать в город.

— Кузьма! — закричал ему вслед Силька. — Куда же ты, Кузьма?

— Пускай бежит, — сказал Берладник.

— И тебе его не жаль? — спросила княжна Ольга. Мокрый, на морозе.

— Пока добежит — согреется.

Князь Андрей тем временем подозвал к себе Сильку.

— Негоже тебе кричать здесь.

— Княже, это же Кузьма! Тот самый киевский Кузьма, ради которого…

— Мог бы сказать спокойно и почтительно.

— Я испугался: а если утонет? Тогда что?

— Ладно, иди. Лекарь, видел ты своего обвиненного?

— Кажется, — ответил Дулеб.

— Почему же не задержал?

— Распоряжается всем великий князь Юрий.

— Нет, мы лишь гости, хозяин здесь князь Иван, — сказал Долгорукий. Не годилось бы сразу вести речь о делах, князь Иван, но именно тот человек, которого мы ищем, только что предстал перед нашими глазами.

— Кто же он? — Берладник спрашивал не потому, что не догадывался, а хотел подчеркнуть, что в самом деле он тут хозяин и без него ничто не будет происходить, даже если бы на то была высочайшая воля.

— Тот самый Кузьма, который подвергался твоему испытанию.

— Еще вчера этот человек был сам по себе, — сказал Берладник. Отныне же он причислен к моим людям. Никому не принадлежит, никто над ним не властен.

— Лекарь прибыл из самого Киева, чтобы найти этого Кузьму и допросить его про убийство князя Игоря. Знаешь про смерть Игоря?

— Слыхал. Но Кузьма теперь берладник. Вырвался из прежней жизни, покончил с нею, начинает жизнь новую. Отважится ли кто нарушить это начало, вмешаться, пренебречь нашей волей?

— Есть вещь, стоящая превыше всего, — заметил Дулеб, который до сих пор спокойно слушал, не вмешиваясь в княжеские переговоры.

— Что же это? — полюбопытствовал довольно вяло Берладник.

— Истина.

— Не вижу видимой связи между истиной и сим Кузьмой.

— Существуют связи скрытые. Наш долг — открыть их.

— Да не здесь, на льду, возле прорубей, — улыбнулся Берладник. Приглашал я гостей сразу в город, теперь жалею, что приглашал не так, как следует. Нас там уже ждет трапеза, хотя и без княжеских роскошей, но искренняя, в тепле и дружбе.

— Мы поедем в твой город! — словно бы не веря его словам, воскликнула княжна Ольга. Белая меховая шапочка съехала у нее набок, и волна золотистых волос вырвалась на волю, упала на плечо Ольге, сверкнула вокруг таким пронзительно-девичьим и счастливым теплом, что Дулеб даже встрепенулся от неожиданной мысли: «Да ведь она влюблена в Берладника!» Однако сразу же и прогнал от себя эту мысль. Неожиданно помог ему в этом Иваница, который тормошил Дулеба за локоть уже, наверное, продолжительное время, видимо удивляясь, что лекарь не обращает на это внимания, углубленный в свои размышления. Ибо когда Дулеб наконец взглянул туда, где был Иваница, то увидел такое, из-за чего забыл про все на свете.

Иваница раздевался. Точно так же быстро, решительно, настойчиво, как и Кузьма перед тем, бросал прямо на лед свою одежду, подпрыгивая на одной ноге, стаскивал с другой сапог, был уже без шапки, имея еще на себе лишь порты да сорочку.

— Иваница, — крикнул Дулеб, — ты что?

— Подержи-ка, лекарь, мои порты, чтобы не примерзли ко льду, пока я управлюсь.

— Ошалел!

Берладники весело закричали, обращаясь к этому добровольному ныряльщику:

— Эй, приблудный, девка ж здесь!

— Срам прикрой ладонью?

— Отмерзнет!

Иваница метнул с себя сорочку, закрывая срамное место ладонью, неуклюже подбежал к проруби и нырнул в воду, пошел вглубь камнем, будто намеревался утонуть, но тотчас же и вынырнул в другой проруби, взобрался на лед, все так же стыдливо прикрываясь, неуклюже попятился к Дулебу, схватил сорочку, никак не мог просунуть голову, удивился:

— Вот уж! Никто и выпить не дает?

— Дайте ему чашу, — велел своим Берладник, и тогда те, которые были возле санного припаса, мигом поднесли Иванице сразу две чаши с питьем; и он пил, словно кот, отфыркиваясь, одновременно натягивая на себя порты.

— Зачем эти выдумки? — сурово спросил Дулеб, протягивая Иванице сапог. — Ошалел, что ли?

— Все мы шалеем время от времени.

— Не за тем ехали сюда.

— Разве для этого выбираешь место? Не прорубь, так ковчег.

Иваница стучал зубами, будучи не в состоянии унять дрожь, пронизывавшую все его тело.

— Побежал я, лекарь, надобно согреться.

Иваница помчался сквозь толпу, которая расступилась, пропуская этого киевского смельчака; хохот сопровождал его до тех пор, пока он не вырвался на вольный простор. Смеялись и князья немало, а Долгорукий, вполуха прислушиваясь к разговору Дулеба с товарищем, небрежно спросил у лекаря:

— Что он там еще толкует про ковчег?

— Что-то там случилось, — но не договорил до конца.

— От добра под лед не лезут.

Вскоре они сели на коней, чтобы ехать в город.

Иваница тем временем уже приближался к воротам. Он забыл и о проруби, и о ледяной воде, и о своем нырянии под лед, когда сердце зашлось, дыхание перехватило и он уже не верил, что где-то есть свежий ветер, трескучий мороз, желтоватое солнце под пущами, женский смех. Но ведь сумел проплыть подо льдом и выскочить наружу, и вот он уже мчался, будто молодой вепрь, в город, задыхался уже не от ледяных тисков озерной воды, а от избытка тепла, которое неведомо откуда и бралось у Иваницы. Он расстегнул шубейку, сдвинул на самый затылок шапку, тепло, казалось, выбивалось из-под этой шапки, он то и дело передвигал ее на бегу, — ничто не помогало.

«Вот уж! — подумал Иваница. Так и умру от бега. А остановишься замерзнешь в сосульку».

Привратные берладники не остановили его. Раз бежит мокрый, стало быть, человек побывал в проруби и, следовательно, наш. Иваница не спрашивал у них о Кузьме, потому что и так надеялся узнать, уже вскочив в город, а если начнешь расспросы у ворот, можешь вызвать подозрение и люди тотчас же догадаются, что ты чужой, тогда все его намерение провалится и получится, что принял он ледяную купель просто ради собственной дурости.

Но, влетев в город берладницкий, Иваница тотчас же и пожалел, что не прибег к расспросам у ворот. Потому что город этот, собственно, и не город был, а нечто такое, чего Иванице в его странствиях еще никогда не приходилось видеть. Тут все было не так. Правда, было торговище. Начиналось, собственно, от самых ворот и тянулось чуть ли не до противоположного вала. Посредине торговища, точнее, посредине большой площади стояла церковь, тоже как чуть ли не в каждом порядочном городе, но ведь какая церковь! Не деревянная, старая или новая, пышная или убогая, а из белого камня, вся в причудливой резьбе от земли и до купола; даже в Киеве не видел Иваница таких церквей, а уж в Киеве, казалось, должно быть все, что есть на свете белом. Но не церковь привлекала внимание Иваницы, он едва взглянул на дом божий, мимоходом, не до белого камня и не до резьбы ему было; он хотел найти Кузьму, а где его мог тут найти, этого уже никто бы ему, наверное, не сказал. Начать хотя бы с того, что Иваница нигде не видел ни единой души. Ни людской, ни собачьей. Так, будто все, что жило и должно было жить в этом городе, вышло туда, на лед, собралось вокруг Ивана Берладника, а здесь лишь невидимые духи топили печи, пуская в зимнее холодное небо теплые сизые дымы. А печи? Иваница считал их всегда принадлежностью человеческого жилья. Так где же оно в этом городе? Ни тебе хижин, ни богатых дворов, ни княжеских палат, площадь обставлена какими-то длинными приземистыми строениями, похожими то ли на конюшни для коней, то ли на какие-то временные пристанища для дружины, как это иногда ставится в далеких походах, когда возникает продолжительная задержка. Однако временности здесь не было, ибо все построено из прочного, надежного дерева, имело на себе следы украшения, какую-то тоже резьбу вокруг дверей и окон, затянутых прозрачной пленкой, но все было таким безнадежно одинаковым, будто сооружалось не для жилья людского, а для ночных блужданий лунатиков. И над крышами всех этих похожих одно на другое строений одинаково отвесно поднимались одинаково теплые дымы, — стало быть, там кто-то сидел и подкладывал дрова в огонь? Не поймешь, где есть люди, а где их нет. Всюду они есть, тогда где же искать Кузьму?

Иваницу охватило отчаяние. Вся его хитрость пропадала напрасно, бросался в прорубь, неистово мчался в город — и зачем? Что должен был делать дальше? Разве что бегать вокруг белокаменной церкви? Вертеться вокруг церкви до полнейшего изнурения, до полной исчерпанности сил, вертеться, пока приедут князья, придут берладники? Дабы убедились они, что этот молодой киевлянин там, у проруби, лишь начал дуреть, а уж окончательно сдурел возле церкви, вертясь вокруг нее, подобно несчастной овце, заболевшей злополучным вертецем? От мысли, что на него может напасть смешная овечья болезнь, Иваница малость развеселился. Повертишься, повертишься, — глядишь, что-нибудь и разузнаешь. Это уж точно. И он в самом деле помчался к церкви с намерением побегать вокруг нее, ибо где-то же есть тут живые люди и не может быть, чтобы никто не заинтересовался шальным человеком, который беспричинно (так, будто может быть для этого причина?) вертится вокруг церкви, бегает до изнеможения.

Бегать ему, однако, больше не пришлось, потому что из какой-то двери неожиданно вышла женщина, то ли чтобы в самом деле посмотреть на Иваницу, то ли просто по своим делам, или чтобы показать этому отчаявшемуся человеку, что тут есть живые люди (хотя откуда бы она могла узнать о том, что Иваница в отчаянии?). Но как бы там ни было, Иваница обрадовался этой женщине так, как еще никогда не радовался. Он бросился прямо к ней, не успел рассмотреть, стара ли она, молода ли, красива ли или не очень, заметил лишь, что женщина эта отличалась незаурядным здоровьем и свежестью; она тоже не могла, конечно, надлежащим образом оценить Иваницу, ибо разве же узнаешь все его достоинства в этом красном как вареный рак, запыхавшемся, с вытаращенными глазами человеке того киевского гуляку, который соблазнил не одну и не две. Ну, да меньше всего об этом надо говорить. Кто там знал об успехах Иваницы у женщин где-то в далеких теплых краях? Речь шла о другом. Для женщины Иваница был просто еще одним из тех, которые искупались сегодня в проруби, для него же эта женщина стала спасением.

— Где Кузьма? — крикнул Иваница. — Кузьма где?

— А там, — сказала женщина, показав на строение, стоявшее позади церкви и похожее на все остальные.

— Кузьма там? Там? — повторял, будто пьяный или как малое дитя, Иваница, и женщина посмотрела на него с улыбкой, сочувствуя и, видимо, подумав, что он малость рехнулся от непривычного и опасного купания. Потому что тут бывало, наверное, еще и не такое. Не все прибегали в город, кое-кого привозили на санях, а кое-кто и вовсе не вынырнул, спустившись под лед:

— Там, там все, — успокоила женщина Иваницу, и он помчался туда, на бегу удивляясь, откуда могла взяться женщина, и начисто упустив из виду многочисленных детей, стоявших там, на льду. Ведь раз есть дети, то должны быть и женщины. Хотя не верилось, чтобы женщины смирились с такими однообразными строениями, в которых могут жить лишь равнодушные мужские души. Женщина всегда жаждет собственного очага, и каждая стремится устроить свое гнездо по-своему, сделать его приметным. Мужчины же, которые по природе своей должны стремиться к величию, не обращая при этом внимания на мелочи, могли вполне довольствоваться необычным этим городом, вот почему Иваница, быть может впервые в своей жизни, подумал, что иногда присутствие женщины кажется неуместным, если не употребить более резкое выражение. Но эта женщина спасла его от неопределенности, он был благодарен ей, как всегда благодарен был женщинам, быть может начиная с момента самого своего рождения, когда благодарность выражал неосознанно, простым криком, объявлением о своем приходе на свет.

Он добежал наконец туда, куда ему было указано, ворвался в помещение, задохнулся от дыма и от густого, пропахшего мужским потом и давнишней грязью воздуха; в двух концах длинной, перепоясанной тремя настилами полатей для спанья хоромины топились печи — одна, возле самой двери, топилась словно сама по себе, никто не подбрасывал в нее дров, никто не смотрел на огонь, никто не находился поблизости, зато возле другой полукругом сидели на корточках несколько берладников, — кажется, все они сушились после ледяной купели, от всех исходил пар, смахивавший на дым.

Иваница подошел к берладникам. Кузьма сидел посредине, ближе всех к огню, прямо напротив печного отверстия, его рябое лицо лоснилось от пота, красные отблески пламени делали его еще более зловещим, чем там, на льду; в каждой оспинке собралась угрожающая чернота; Кузьма как раз смеялся над чем-то, и рот его, широко открытый, тоже полнился чернотой; каждый, взглянув на такого человека, невольно воскликнул бы: «Вот бандитская харя!» Иваница пробивался сквозь леса, переплывал через воду, преодолевал расстояния, мерз на морозах, испытывал позор, лишения, и все это лишь для того, чтобы очутиться рядом с этим злодеем, так, будто он был ему братом или товарищем по крови и по оружию.

Иваница смело толкнул плечом Кузьму, располагаясь между ним и невысоким узкоглазым человеком, который тоже, видно, купался, потому что сидел в одном лишь исподнем белье, еще и не просохшем как следует.

— Подвинься, — обратился Иваница к Кузьме.

— Садись, — равнодушно промолвил Кузьма, не сдвинувшись с места, так что Иваница протиснулся меж них благодаря тому, что потеснил малость от огня хитроглазого человечка.

— Мерю моего не тревожь, — вяло посоветовал Кузьма. — Он меня научил рыбу ловить. Я научил его копье бросать, а он меня — рыбу ловить. Теперь князь Иван пойдет на войну, я своего мерю пошлю, пускай он копье бросает, а я останусь рыбу ловить.

— Рыбу ловить, — повторил меря, хитро прищуривая глаз и, видимо, хорошо зная, что ежели и останется кто-нибудь ловить рыбу, то будет это не Кузьма, а он; Кузьме же на роду написано метать копье и ждать, пока кто-нибудь пронзит копьем его самого.

— А ты как? — спросил без всякого любопытства Кузьма Иваницу. Прибежал откуда?

— Ниоткуда, — сказал Иваница.

— Ниоткуда, чадо, могут лишь янгелы господни прилетать, — вмешался еще один берладник, косматый, с пронзительными глазами, в которых пьяно покачивались отблески огня, — ибо господь бог вездесущ и янгелов рассылает отовсюду, — стало быть, и ниоткуда.

— Ты что — поп? — удивился Иваница.

— Угадал! — воскликнул косматый. — Смотри, какой башковитый отрок! Никто не угадывает, а этот…

— Да от тебя до сих пор ладаном разит, — сказал Иваница.

Кузьма захохотал громко и весело.

— А ведь и верно — ладаном! — всхлипывая от смеха, промолвил он. Мой меря и не слыхивал, что это за чудо такое — ладан. А я в своем…

Тут он прикусил язык, снова с подозрением взглянул на Иваницу:

— Что-то не могу припомнить твою харю. Откуда прибежал?

— Сказано ведь — ниоткуда! — в тон ему грубо ответил Иваница и обратился к попу: — Так как же ты тут, отче, очутился? И в прорубь прыгал тоже?

— Купель, чадо, очищает и освящает, и… Забыл! Жил в городе вельми известном, сказать стыдно, в каком городе жил и среди каких людей… Не забыл, а…

— Пропился насквозь, — сказал Кузьма, — пропил и порты, и память свою… Уже и имени своего не вспомнит…

— Все вспомню, чадо, все могу, а… И знаю, за что… Ибо, венчая, водил молодых вокруг аналоя не трижды, как завещано, а восемь раз… Дабы дольше жили в браке… Не три, а восемь!.. Изгнали меня, а за что?.. Что не три, а восемь?

— А я, стало быть, — прервал бывшего попа еще один из сидевших у огня, худой и жилистый человек с цепкими пальцами, которыми отламывал щепки от полена и отбрасывал их прочь, отламывал и бросал, — я, стало быть, так и этак принимался, а как оно помогает? Этого не знает никто. Ну, я не знал, стало быть, тоже. А потом думаю: а высосать? Ежели человек, стало быть, хворый, попробовать, стало быть, высосать из него немощь.

— Чем же ты ее высосешь? — спросил Кузьма.

— Губами, стало быть. Берешь в рот себе камушек, выбираешь, стало быть, у того человека на теле не самое паскудное, стало быть, место и сосешь. Потом грызнешь себя за язык или за губу, стало быть, чтобы на камушке показалась кровь. Выплевываешь, стало быть, говоришь: вот твоя хворь. Человек и выздоравливает, если не умрет, стало быть. Потому что кто не умирает, тот выздоравливает, стало быть. А кто не выздоравливает, тот умирает.

— Это верно, — согласился Кузьма. — Тут не врешь.

— Почто бы мне врать, стало быть? Скажу и про свиней. Начали свиньи дохнуть. Сюда-туда — дохнут. С вечера хрюкает, а за ночь, смотришь, стало быть, и конец. А народ темен и мрачен, стало быть. Собрались старики, бородами, стало быть, потрусили — и ко мне! Напускаю, стало быть, на свиней колдовство. Конец бы мне, стало быть, и немедля, да старики не помирились. Одни говорят: «Сжечь», другие: «Утопить», третьи: «Повесить!» Да и повесить же как: кверху ногами или за шею? Вижу, стало быть, не выкрутишься. Тогда говорю: моя работа. Насылал колдовство на свиней. Убивал, стало быть. Как убивал? Колдовством. Чем же насылал колдовство? А перышком. Каким же? А, таким и таким! Где перышко? Спрятано. Ага, стало быть, покажи, где спрятано. Веду, стало быть, туда, веду сюда, нет перышка. Ни петух, ни курица не потеряли нигде. Ну, говорят, где твое колдовское снадобье? Полез в кусты колючие: там куры возятся чаще всего, стало быть. Исцарапал все лицо себе, однако нашел перышко. Мне говорят: вон бежит пес, убей! Бросил я, стало быть, перышко, оно упало к ногам моим, а пес побежал. Так ты врешь, говорят. Не вру, стало быть, а только перышко убивает свинью, а пса не берет. Тогда выпустили свинью. Убивай! Метнул перышко, а оно, стало быть, упало к ногам моим, свинья ж побежала. Тогда говорю: каюсь, ушла от меня вся сила. Не способен ничего сделать. Меня, стало быть, отпустили. Раз бессилен, так зачем же убивать? Побежал и прибежал, стало быть, сюда.

— Врешь, — резко сказал Кузьма, — не свиней ты убивал, а двум бояринам горло перерезал — вот каково твое колдовство! Думаешь, не знаю! Тут — про всех все. Для того и в прорубь бросались. Тогда все идет под лед. Никто не раздобудет.

— Зачем же ты раздобываешь? — спросил Иваница.

— Греемся, вот и выходит из нас. И из тебя выйдет. Прибежал откуда?

— К тебе прибежал… — сказал Иваница.

— Ко мне? Может, поцеловать?

— Может.

— А ты спроси моего мерю, как я бросаю копье. Пропадет охота к целованиям. Да и морда жесткая, как терка. Видишь?

— Вижу.

— Тут у нас никто не таится. Откуда прибежал и зачем. Меря мой очень хотел научиться бросать копье так, чтобы вепря навылет пробивать. Пришел, я научил.

— А кто тот вон? — показал Иваница на еще одного бродника, грустновато-красивого человека, молчаливо посматривавшего на огонь в печи.

— Эй ты, велел тому Кузьма, — скажи этому птенцу, как сюда попал…

— Да-а-а, — махнул тот рукой, — от жены бежал.

— Как это можно? — не поверил Иваница. — Разве от жен убегают?

— А от кого же тогда убегают? Ежели бы ты видел, добрый человек, какая у меня жена была, то ты бы и сам от нее бежал без оглядки! Вот тут и поживешь, покуда баб нету.

— Видел жену, — сказал Иваница. — Тут в городе и видел. И детей там на озере полно.

— Это малость от старых бродников, — вмешался в разговор еще один из сидевших у огня, человек невыразительный, суетливый, не уверенный во всем, даже в словах, — не так и старых, как давних, а мы бродники молодые, то есть свежие, еще не провонявшиеся, а, Кузьма?

— Какой я тебе Кузьма? — пробормотал тот. — Ты вот скажи, как сюда притащился, откуда и кто, пускай этот пришелец убедится, что нет у нас тайн и души наши нараспашку.

— Бежал, потому как прозвали царем Соломоном. Дышать не давали. Здравствуй, женившись, да не с кем спать. А почему Соломоном? Боярин наш веселый был человек. Как зима — так он и ладит Соломонову игру, здравствуй, женившись. Берется горка снежная, устилается по бокам красным сукном, для боярина и гостей, да не с кем спать! А кругом бабы снежные, да еще в буряковом квасе все для красоты, здравствуй, женившись. И на самой горе садится сам царь Соломон, да не с кем спать. Сидит весь в золоте, еще и сам на золоте. Боярин ищет, здравствуй, женившись. Ищет, кто бы украл из-под Соломона золото, а его бы да поймали. Поймают, а не с кем спать. Тогда ставят перед царем Соломоном, а тот берет и судит, здравствуй, женившись. Судит так. Раздеть тебя догола, напялить на голову деревянную шапку, привязать на спину медвежонка и пустить промеж двух рядов смердов, а у каждого из смердов метла, да не с кем спать. Вот и гонют тебя в этой деревянной шапке с медвежонком на спине сквозь этих смердов, и каждый лупит тебя по бокам и еще по кое-чему, здравствуй, женившись, а я взял да и попробовал. Прозвали царем Соломоном, дышать не давали! Взял да и бежал, да не с кем спать.

Смеялись все, лишь Кузьма становился все более мрачным.

— Врешь и ты, — бросил он последнему рассказчику. — Никакой ты не царь Соломон, а грабил бояр, а потом и спрятался сюда. Может, в ушкуйниках на Волге бегал.

— Да я плавать не умею! — испуганно воскликнул тот.

— Зачем тебе плавать? Ты на берегу ждал, пока лодьи купеческие пристанут. Тогда и лупил.

— Давай-ка отойдем от огня, — потихоньку сказал Кузьме Иваница.

— Зачем же отходить? Мне и тут тепло.

— Хочу тебе что-то сказать.

— Говори при всех. Все же тебе рассказывали, вот и ты всем говори.

— Ты не рассказывал.

— А тебе что? Может, хочешь, чтобы задал тебе как следует? Могу.

— Не грозись. И так знаю про тебя все.

— Что же ты знаешь?

Кузьма все-таки встал и шагнул в глубь притемненного помещения под низкие дубовые лежаки, под красноватое, как его исклеванное оспой лицо, могучее дерево, сам становился словно бы дерево — крепким, спокойным, равнодушным. Но отошел от огня, от всех — значит, боялся чего-то!

— Что знаешь? — повторил он, когда отошли.

— То, что ты сын Емца.

— Немного.

— И что сестра у тебя — Ойка.

— Ври дальше.

— Воеводу Войтишича знаю.

— А Иисуса Христа?

— Про Христа только слышал, а вот игумена знаю. Про Ананию слыхал?

— Хотел мне об этом в проруби сказать?

— Не застал тебя в проруби.

— И прибежал сюда?

— Прибежал аж из Киева, да и ничего.

— Ноги есть, человек и бегает.

— А ты на конских. Да и не на четверых, а на восьми. Потому что дал тебе Анания, игумен, двух коней.

— Ври, ври дальше…

— Бежал же я за тобой, чтобы ты не выдал себя.

— Кому же, птенец?

— Будут спрашивать тебя князья, как вы с Силькой убивали князя Игоря, так ты отказывайся от всего. Силька тебя продал во всем. Так и знай.

— Ага. Убивали?

— Вдвоем с Силькой. Когда же откажешься, на одного Сильку падет обвинение.

— Князя убивали?

— Игоря. В Киеве.

— Так вот я тебе покажу, как убивали! — заревел Кузьма, и не успел Иваница пошевельнуться, как, схваченный за ворот сорочки сильными руками, очутился перед самым лицом Кузьмы, лицом, нужно откровенно сказать, ничуточки не привлекательным даже при спокойных обстоятельствах, а теперь очень похожим на все те собранные воедино адские ужасы, которые повсеместно обещают священники для предполагаемых грешников и неверных. Пок-кажу! — прошипел Кузьма снова и поволок Иваницу через все помещение, вытирая им деревянный, изрядно затоптанный пол, больно ударяя им о выступы полатей, задевая то за стол, то за скамьи, то за косяки. Держал Иваницу так крепко, с таким остервенением, что тот не мог даже пошевельнуться как следует и вылетел на мороз, в снег, как был: без шапки, без кожуха, без рукавиц, без ничего. Дверь стукнула, еще раздалось рычание, что ли, а может быть, смех или еще что-нибудь там, понять он уже не смог, обожженный не так морозом, как стыдом и позором, более всего страдая оттого, что провалился со своей хитростью. Ибо не может человек откровенный прибегнуть к коварству, не способен к этому, рано или поздно раскроется все, и платить придется не кому-нибудь, а ему же самому, хорошо еще, если не собственной шкурой. Он бросился в прорубь, прибежал сюда, нашел Кузьму, выслушал целый ворох берладницких побасенок, стоял с глазу на глаз с этим рябым верзилой, а зачем? Хотел увериться хитростями и коварством, что Силька тогда сказал правду, прикидывался сочувствующим Кузьме, думал так: если Кузьма и впрямь убивал князя Игоря, то испугается, станет заискивать перед ним, Иваницей, будет просить пощады, пообещает что-то там, что может обещать, — вот тогда и поймает Иваница обоих птенцов в силки и будут птенцами они, а не он, как пренебрежительно прозвал его Кузьма, как только увидел его рядом с собой.

Но Кузьма не испугался, повелся с Иваницей как с паршивым псом, выказал все, что у него было: обиду, медвежью силу, неукротимую ярость, нечеловеческую жестокость. Такой и впрямь мог бы убить и князя, и святого даже, Иваницу тоже, наверное, мог бы прикончить. Но не убил никого, иначе не был бы так разъярен. Все это могли бы они с Дулебом выпытать у Кузьмы и намного проще и спокойнее; самому Иванице даже больше хотелось невиновности Кузьмы, чем подтверждения мрачных предположений Дулеба, прибегал же он к своим хитростям для того, чтобы хоть в собственных глазах несколько уменьшить позор, испытанный им в ковчеге боярина Кислички, о котором пока еще никто не знал.

Позор же заключался в том, что Иваница впервые в жизни так и не смог получить от Манюни того, что она готова была ему дать, потому что, когда убежали они в дебри ковчега, и отгородились от всего мира, и, оглушенные первым поцелуем, на короткое время потеряли друг друга, а потом снова нашли, и уже должны были утонуть в сладчайшем грехе, посланном человеку на этой земле, что-то черное и хищное пронеслось между ними, они испуганно отскочили друг от друга, Манюня принесла свечу и попыталась найти чудовище, но не нашла ничего, поставила свечу на полочку, Иваница снова хотел обнять девушку, но черное и хищное снова пронеслось между ними, и лишь теперь они увидели, что это был огромный откормленный кот, который, наверное, гонял там мышей; Иваница погнался за котом, поймал его за хвост, кот, извернувшись, царапнул парню руку, отчего тот и вовсе разъярился и, схватив свободной рукой свечу, прижег коту кончик хвоста. Сгорело, быть может, каких-нибудь два-три волоска, но кот мяукнул, с огромной силой вырвался из рук и исчез в сенях навсегда. Больше он не появился. Манюня снова готова была на все для Иваницы, но он вдруг почувствовал свое полное бессилие. Можно было подумать, что это суд божий так жестоко наказал его за насилие над котом. А может, все складывалось к лучшему, потому что Манюня должна была беречь свою чистоту? Более того: в глазах всех девушка теперь все равно уже считалась обесчещенной, — разве кому-нибудь расскажешь о том, что произошло на самом деле? А если и расскажешь, то разве кто-нибудь тебе поверит?

Хуже всего было то, что Иваница, вырвавшись из ковчега на волю, всю дорогу не мог избавиться от ощущения полнейшего мужского бессилия, стал словно евнухом, что ли, быть может и навеки проклятый боярином Кисличкой, ибо никто ведь не знает, какая сила заключена в слове и мысли этого человека. И может, бросаясь в ледяную воду, Иваница надеялся найти там утраченное в ковчеге?

Но все это принадлежало к его собственным тайнам, о которых никому не дано узнать когда-либо; может, никто бы не узнал и о его неудачных выспрашиваниях, если бы Кузьма не выбросил полураздетого парня на мороз, а князья, которые к этому времени подоспели во двор, не увидели бы съежившегося от холода Иваницу за церковью, — тот будто изготовлялся бегать вокруг каменного строения, вымаливая у бога каких-то милостей.

Долгорукий мог вдоволь потешиться. Но, имея сердце доброе, пожалел парня и крикнул своим людям, чтобы они тотчас же накрыли его чем-нибудь или же отвели в теплое помещение.

А Дулеб просто испугался: не помутился ли у Иваницы разум.

— Что с тобой? — спросил он мягко и тревожно.

— Э-э, — сплюнул Иваница. — Кузьма меня…

— Кузьма? Про что молвишь? Какой Кузьма?

— Ну, тот, Емец. Попытался я расспрашивать, так он меня…

— Ясно. — Дулеб тотчас же успокоился. Про неуместную старательность Иваницы не время было разглагольствовать, да тот уже и сам поплатился за это надлежащим образом. — Иди грейся.

— Побегу за вами, пускай принесут мне одежду. Туда совать нос — рябой черт может искалечить.

Иваница, обгоняя коней и псов, побежал под смех князей и дружины, а Дулеб смотрел ему вслед и думал, что над ним тоже должны были бы посмеяться, хотя и не так откровенно, зато намного язвительней. Вот Иваница из любви к своему товарищу сделал последнюю попытку для утверждения Дулебовых обвинений, а что из этого вышло?

Иван Берладник не отгораживался двором, не уединялся, не обосабливался от своих берладников. У него были точно такие же, внешне неброские палаты, длинные-предлинные, только и того, что была у него не одна палата, а несколько, и все они были соединены между собою переходом для удобства. Ближе к городскому валу стояли хозяйственные пристройки: конюшни для коней, клети для зерна и припасов, кузницы, столярни, поварни, скорняжные хижины и множество других, больших я меньших, хозяйственных пристроек, где что-то пекли и варили, шили, строгали, ковали, смолили, вялили, сушили, потому что берладники не хотели быть ни от кого зависимыми: весь припас для себя готовили сами, нужных же людей было вдоволь, потому что сбежались отовсюду в эти края не какие-нибудь там бездельники, а, судя по всему, те, кто знает себе цену и не может допустить притеснения, насмешки, издевательства, несправедливости. Такими же людьми, ведомо, прежде всего во все времена были те, кто имел в руках то или иное ремесло.

Но Берладник не стал показывать князьям свое хозяйство, не хвалился им, проехал мимо. Свобода требует величия, поэтому он должен был избрать величественный способ жизни, придерживаясь его во всем: в поведении, в речи, в одежде, в умении принять и простого беглеца, и великого князя суздальского. Сразу же повел гостей в палату, построенную ради такого случая, внешне словно бы такую же, как и все сооружения в этом берладницком городе, но изнутри богато разукрашенную резьбою; палата была высокой, просторной, светлой, душисто-теплой. Дерево тут открывало перед человеком свою душу, то ласково-мягкую, то сурово-неприступную, то певуче-ласковую, то причудливо-таинственную, то буйно-хвастливую. Для дубовых матиц достаточно было нескольких сильных прикосновений резца — и уже достигалось неожиданное сочетание легкости и прочности, зато окна оторочены были светлыми узорами деревянной резьбы, отчего в палате становилось словно бы светлее и всегда царила радость, на светло-желтых стенах то тут, то там прикреплено было — то ли для украшения, то ли для какой-то неопределенной до поры до времени надобности — несколько резных полочек, а между ними было повешено по нескольку ярчайших образцов дорогого оружия, вперемежку с тяжелыми золотыми цепями, подобные которым вряд ли где-нибудь можно было увидеть не только простолюдину, а и князю.

В огромной каменной печи гудело пламя, в резных деревянных подсвечниках горели толстые восковые свечи, хотя в палате, благодаря большим окнам, света было достаточно; длинный стол посредине, застланный белой скатертью, был уже заставлен драгоценной посудой, стоило лишь хлопнуть в ладоши — и отроки начнут приносить яства и напитки, а певцы примутся величать гостей.

— Живешь, княже, — потирая с холоду руки, хмыкнул Долгорукий.

— Живу, — в тон ему ответил Берладник, и трудно было понять послушно ли он отвечает или с насмешкой. — Есть тут еще и для гостей покои. Для каждого — отдельные. Окромя ваших отроков, приставлю своих людей. Дабы гости ни в чем не чувствовали неудобств.

— А я? — крутнулась возле огня княжна Ольга, рассыпая медные отблески своих волос. — Мне тоже будут прислуживать твои косматые берладники, князь Иван?

— Для тебя, княжна, приставлена женщина. Невысокородная, к сожалению, поелику имеем тут лишь простых. Боярынь не держим. Берладники не выносят боярского духу.

— А княжеского? — взглянул на него князь Андрей.

— Ежели считать меня князем, получается, князей еще терпят.

— Ты — доподлиннейший князь! — воскликнула Ольга. — От самого Ярослава Мудрого твой род.

— Наш род тоже от Ярослава, — напомнил ей Андрей.

Когда расположились за столом и отроки Долгорукого вперемежку с берладниками принялись подавать яства и напитки, Дулеб спросил вроде бы одновременно и Берладника и Долгорукого:

— А как же Кузьма?

— Не надобно торопиться, лекарь, — успокоил его Долгорукий. Переночуем у князя Ивана, а уж назавтра возьмемся и за Кузьму.

— Он вельми неприветливо обошелся с Иваницей. Боюсь, удерет.

— Отсюда никто не удирает. Удирают сюда, — улыбнулся Берладник, но тотчас же и согнал улыбку с лица. — Да и зачем вам Кузьма? Не нужно его трогать. Негоже.

— Должны допросить его, — Дулеб стиснул губы. — Для того ехали сюда.

— Думал: в гости ехали, — беззаботно промолвил Берладник. — Ко мне лишь в гости. Искать здесь не следует ничего. Тут все заканчивается. Никто ничего не ищет, кроме воли. Но ведь для вас воля не существует, вы люди так или иначе подвластные — ты, лекарь, служению своему то у князей, то у бояр, то немощному люду, а князья подвластны своему положению, державным потребностям. Получается, на волю вам надеяться не следует, и искать ее для себя даже среди берладников — пустое дело. Стало быть, вы для меня лишь гости, а гость всегда — всего дороже.

— Позволь, княже, слово? — поклонился Долгорукому его чашник, и даже Дулеб не удержался от улыбки, зная, что предстоящее слово чашника будет в который раз уж — «конским».

— Вот, княже Иван, мой чашник Громило, — обратился Юрий к Берладнику. — Хоть прозвище дали ему не вельми ласковое, но человек он почтительный, к тому же и мудрый. Послушаем его.

— Говори, — разрешил Берладник.

— Слово мое будет кратким, — начал чашник, прозванный Громилой, хотя на самом деле не было в нем ничего грозного. — Вот живут себе на вольной воле дикие кони тарпаны. Ловить их труднее, чем любого другого зверя. Разве что выроешь яму и прикроешь ее ветками да травой так, что и сам забудешь, где эта яма, и тарпан упадет туда ночью, потому что днем он все равно заметит и не побежит в западню. Ну, поймаешь ты его таким способом, а что поймал? Оболочку тарпана, тело его. Дух же вольный, непреоборимый, непокоренный, не сдастся тебе ни за что. Пойманный тобой тарпан либо не будет брать корма и подохнет с голоду, либо разобьется насмерть, когда попытаешься запрячь его или закрыть в конюшню. Потому что вольный дух его не может покориться. Ну, так. Как-то раз были пойманы двое жеребят тарпановых. Видно, еще не имели они вольной души, не выросла она у них, потому что сосали молоко от простых кобыл, брали корм, выросли в неволе, приученные ходить в упряжке с кобылой. А потом попытались запрячь их самих. И мигом ощутили они волю, родилась она в их душах тарпаньих, принес им тарпаний бог великую силу непокорности, ударили они в телегу копытами, разбили ее, изорвали на себе сбрую и скрылись в степи.

Так и люди. Одни рождены для вечной упряжки, другие же — вольны от всего, и никому не дано их покорить, никогда и ничем. За вольных людей берладников выпьем мы и за тебя, княже! Будь здоров!

— Будь здоров, будь здоров! — зазвучали выкрики, а Долгорукий, отхлебывая пиво, сказал Громиле:

— Переметнулся к берладникам, чашник? Да только ведь в прорубь надобно лезть! Разве это воля? Ты знаешь басенку про тарпанов, а я тоже знаю басенку и тоже про коней. Замешано там колдовство, однако это ничего. Случилось это в одной земле, в какой именно — о том смолчим. Когда коней выгоняли на пастбище, они, как только, бывало, выйдут на луг, бегут в одну сторону, на восток, и становятся невидимыми. Ищи не ищи, все равно не найдешь. Так за лето во всей земле пропали все кони. Кроме тех, которых не выгоняли на пастбище, а держали привязанными у желоба. Ну, так что же станешь делать? Попытаешься раскрыть колдовство или же просто не станешь отвязывать коней от желоба?

— Колдовство простое, — сказал Берладннк, — воля.

— Но она неуловима, как те кони, которые стали невидимыми. Ты, княже Иван, прежде чем стать князем вольным, тоже имел свою власть, а когда она показалась тебе малой и незначительной, ты пожелал увеличить ее, очутившись в Галиче на месте своего стрыя Владимирка. Было такое? Захотелось большего желоба?

— Было, да не так. Хотя, по правде говоря, начиналось именно так. Начиналось с ненасытности. Потому и побежал в Галич по первому зову боярства. Но когда увидел, в какую кабалу вскочил, испугался. Хотели они властного князя заменить мягким и уступчивым. Думали так: молодой да гожий, — будет как воск в их руках. Будет думать о развлечениях, будет слушать и подчиняться во всем, потому как человек — раб своих прихотей и заблуждений. Испугался тогда я вельми, и не стрыя своего с его полком испугался, а боярства и своего прислужничества. Для отвода глаз малость побился с Владимирком, а потом вырвался и от него, и от галицких бояр, и от всего света и помчался на Дунай, на Днепр.

— Сказывали, будто твой стяг под Галичем упал, потому и бежала твоя дружина, оставив тебя одного, — сказал князь Андрей.

— Стяг? — Берладник засмеялся. — Стяг мог и упасть, княже. Ибо тогда дул ветер, а человек, несший стяг, был пожилой, у него не хватило сил воткнуть древко глубже, вот ветер и повалил. Мог повалить. А может, я сам вырвал этот стяг и понес сквозь полк Владимирка, стремясь вырваться на свободу. Такое тоже могло быть, княже. В битве всегда все перепутано. Не верь тем, которые рассказывают после битвы. Самые честные и правдивые гибнут. Они уже ничего рассказать не смогут.

— Неужели и в той битве на тебе была такая же одежда? — спросил князь Андрей.

— Для битвы тоже имею обыкновение надевать красное, потому как вои должны знать, где их князь. Сегодня же оделся в красное и сидел там между прорубями, чтобы тем, кто ныряет, видно было, куда выныривать. Сквозь лед красное светится довольно ясно.

— Ужели пробовал сам? — полюбопытствовал Долгорукий. — Смотрел когда-нибудь сквозь лед?

— Не заставляю своих людей делать то, чего не делал сам. Люди соответственно становятся тверже или изнеживаются не словом, а примером.

— Это покуда ты молод, — вздохнул Долгорукий. — В молодости все доступно человеку. А вот идут лета, и все, кажется, уже позади, в прошлом, а душа жаждет лишь того, что должно быть.

— Главнейшее же — всегда впереди, княже Юрий! — Берладник смотрел одновременно и на Долгорукого, и на Ольгу, которая не сводила с князя Ивана глаз и, казалось, боялась пропустить хотя бы одно его слово. — Знаю твою жизнь и знаю, что никогда не жалел ты ничего, отдавая все высокому служению, многим бы надлежало брать с тебя пример. Настоящий человек должен уметь делиться всем своим. Не делятся ничем лишь нищие душой. Это уже конец всему. Дальше некуда. Тут все кончается. Заплесневелая корка хлеба и золотая монета — все едино. Никому не передается, никакой пользы миру. Во все века вставало перед людьми: кто должен управлять миром мудрецы или воины? У одних нет силы, другие лишены разума. Поэтому надобно выбирать щедрых душой.

— Щедроты должны иметь меру, — заметил князь Андрей. — Меру же устанавливает бог.

— Высшая сила! — молодо воскликнул Берладник. — Много наслышан про высшую силу, но верю все-таки в силу людскую. Она владеет всем, что есть на земле.

— Заметь, княже, — вмешался Дулеб, — что сила может быть добрая и злая.

— Знаю это вельми хорошо.

— И когда размышляешь о справедливости и воле, то должен бы всячески не допускать к себе силы злой.

— На что-то намекаешь, лекарь?

— Имею в виду то, ради чего сюда добирался. Мы с Иваницей тоже выказывали силу и упорство, преодолевая расстояния, подвергались опасности. Князь Юрий сочувственно отнесся к нашему делу, хотя нужно сказать сразу, мы не были справедливы к нему самому; собственно, и не знали князя Юрия, верили только наговору, а слухи, известно, не милуют никого. Сюда приехали уже и не из упрямства своего киевского, а лишь из уважения к князю Юрию. Доказать не свою правоту, а свою неправоту. Для этого должны были найти Кузьму, сына дружинника Емца, и допросить его. По счастливому случаю он сам попался нам на глаза, но вот ты не хочешь, чтобы мы…

— Ты хочешь бросить этого человека в его прошлое?

— На короткое время для блага общего дела.

— Не могу этого допустить.

— Но почему же?

— Потому что у нас, может, единственное место на земле, где умирает минувшее.

— Минувшее нужно помнить хотя бы во всех его дуростях, — заметил спокойно Долгорукий, — дабы не повторять их снова.

Дулеб ответил обоим князьям одновременно:

— Прошлое никогда не умирает. В этом ужас, но в этом и радость также.

— Мы не вспоминаем про то, что было. Благодаря этому не ведаем ужасов. Радости же признаем лишь те, которые ждут нас впереди. Тут никого не спрашивают о прошлом. Каждый человек, пришедший сюда, волен от расспросов, над ним не довлеют ни грехи, ни проклятия, ничего.

— А ежели приходят к тебе убийцы?

— Могу спросить тебя, лекарь: а кто не убийца на этом свете? Вот ты можешь похвалиться, что никогда не убил человека?

— Я лекарь. Лечу — не убиваю.

— А разве ни один из тех, кого лечил, не умер?

— Умирают неизбежно все люди.

— Но из твоих больных умирали? Ты был, говорено мне, лекарем приближенным моего деда Володаря в Перемышле. А разве князь Володарь не умер? Ты скажешь — не убивал. Но и не предотвратил смерти. Бросил его в труднейшую минуту жизни. Вот и принадлежишь к убийцам. Князь Юрий за всю свою жизнь ни разу не приказывал убивать человека, этого не могут поставить ему в вину даже самые яростные его враги. Но на его глазах убит московский боярин Кучка, и уже пошел зловещий слух: Долгорукий — убийца.

— С огорчением и душевной болью должен сказать тебе, что прибыл я из Киева тоже лишь для того, чтобы обвинить князя Юрия в убийстве, которое учинено в Киеве над князем Игорем Ольговичем.

— И что же ответил тебе князь Юрий? Он не плюнул тебе в бороду?!

— Тот, кто спрашивает, должен быть готов к ответам неожиданным, неприятным также. Князь Андрей показал нам, какие могут быть справедливые последствия несправедливостей. Но не князь Юрий, который должен был бы обидеться первым и более всего. Наоборот, он сделал все, чтобы помочь мне установить истину. Удивляюсь, почему не делаешь этого ты…

— Для меня истина — это покой и мир среди моих людей. Мир в их изболевшихся душах, лекарь. А ради мира, как известно, можно пожертвовать даже истиной. Мы изгоняем из берладников за трусость, за измену, за выдачу тайны, за непомерное хвастовство, за издевательства над людьми и скотиной, но еще никого не упрекали мы за его прошлое. Никого не расспрашивали, иначе мы погибнем, не будет того, что называется берладничеством и что должно означать лишь свободолюбие, мужество, терпение, силу, храбрость, щедрость и мудрость. Но ты открыл мне свое лихое намерение безвинно обвинить князя Юрия. И это меняет дело. Нарушать обычай мы не можем даже в таком неожиданно тяжком случае, но могли бы согласиться на такое. Позовем этого Кузьму на трапезу и спросим у него, захочет ли он удовлетворить твое любопытство, лекарь. Ты, лекарь, похож на одного бывшего попа, прибежавшего к берладникам и на все их насмешки относительно ада говорившего так: «Может, вы и не верите, что будете кипеть в смоле на том свете, но я был бы очень рад, если бы вы мне сказали, чего же вы там ждете?» Так и ты. Еще не получив согласия человека отвечать тебе, уже хочешь слышать от него только лишь правду.

— К тому же, заметь, княже, всю правду, — сказал Дулеб.

— Говорить нужно всегда только правду, но не обязательно всю правду, — засмеялся князь Юрий и неожиданно вспомнил о своем: — А спеть нам сегодня удастся? Вацьо?

И песня родилась тотчас же, подхваченная суздальцами и берладниками, песня про войско, которое шло и порядка не нашло, а с горы, с долу ветерок повевал. Дунай высыхал, зельем зарастал, зельем-трепетом, всяким цветом, дивное зверье зелье поедает, зелье поедает седой оленец, на том оленце пятьдесят рожков, пятьдесят рожков, один тарелец. На том тарельце славный молодец, на гуслях играет, ладно запевает…

Пока пели, пришел Кузьма. Обсохший, согревшийся, отчего не стал приветливее и привлекательнее.

— Садись, — сказал ему Берладник. — Выпьешь чего-нибудь?

— Ежели нальют, выпью.

— Была у тебя стычка здесь? Разбоя не терпим.

— А, прилип вон тот, из Киева, я и показал ему!

— Знаешь, кто тут за столом?

— Тебя знаю — хватит мне.

— Мало. Тут великий князь суздальский Юрий, да сын его князь Андрей, да дочь княжна Ольга…

— Знаешь вельми хорошо, княже Иван, что все другие князья, кроме тебя, для нас ни к чему.

— Погладить бы тебя против шерсти! — не удержался князь Андрей.

— А у меня после оспы и шерсть не растет. О мою рожу только исцарапаешься, княже.

— Постыдился бы княжны, Кузьма, — сурово взглянул на него Берладник. — Или у тебя в душе уже ничего святого и не осталось?

— Сам имеешь сестру, — напомнил ему Дулеб.

— Моя сестра, тебе нет до нее дела.

— Лекарь киевский хотел бы с тобой поговорить, я позвал тебя, чтобы спросить, согласен ли ты? — Поведение Кузьмы не нравилось Берладнику, видно было, что киевский беглец нарочно заводит перебранку; тут могли бы помочь спокойствие и достоинство, а уж достоинства у Берладника было больше, чем у Кузьмы злости.

— С одним уже поговорил, — буркнул Кузьма.

— Не выказывай упрямства. Упрямые — чаще всего слабохарактерные. А ты человек сильный. Говори, согласен или нет? Насильно заставлять тебя никто не будет.

— Это для тебя? — спросил Кузьма, сердито окидывая взглядом всех, кроме Берладника.

— Для меня тоже.

— А о чем говорить мне с ним?

— Он спросит.

Кузьма долго сопел молча, яростно сверкал белками, наконец равнодушно махнул рукой:

— Пускай спрашивает. Только бы тот чтоб не лез!

— За Иваницу прости, — сказал спокойно Дулеб. — Нехорошо вышло. Это самоуправство.

— Он свое схватил.

— Кузьмой называешься?

— Разве не слыхал?

— Спрашивать буду я, а ты будешь отвечать.

— Это уж, как захочу. Ты слыхал ведь наш уговор с князем Иваном? Иль глухой?

Дулеб терпеливо переносил обиду.

— Отец твой — дружинник Емец. Слепой, у воеводы Войтишича служит. Верно?

— Ну, верно.

— Сестра Ойка.

— Не трожь сестры.

— Расскажи, когда и как ты выехал из Киева.

— Сел на коня, да и поехал.

— Не на коня. У тебя было два коня.

— Ну, два.

— Когда выехал?

— Разве вспомнишь? Было тепло. Вот и все.

— Знаешь про убийство князя Игоря?

— Так ему и надо.

Дулеб чувствовал, что спрашивает не так и не о том, что нужно. Он так много раз мысленно представлял себе течение событий в тот августовский день в Киеве, что они уже ему словно бы надоели, что ли, он как-то утратил вкус к расспросам, все ему опостылело еще с той минуты, когда они допросили Сильку. И ничего из этого допроса не вышло. Теперь подтверждалась для него та истина, что человек, который постоянно направляет мысль в одну сторону, менее всего способен показать события так, как они происходили на самом деле. Собственно, Дулеб и не допрашивал Кузьму, не ловил его на неправде, как это пытался сделать Иваница, — он просто сам подсказывал ему ответы, все больше и больше удивляясь самому себе и в то же время будучи не в состоянии что-либо поделать с собой.

— Сказано о тебе, что ты убил князя Игоря, — неожиданно для всех, а более всего для самого себя сказал Дулеб.

— Го-го! — коротко хохотнул Кузьма.

— А помогал тебе монах Силька, хорошо ведомый тебе.

— Го-го! — снова последовало в ответ.

— И вот ты должен доказать, что не убивал, если не чувствуешь себя виноватым.

— Го-го!

— Послушай моего совета, лекарь, — заметил, улыбаясь, Берладник. Сначала слушай обвиненного обоими ушами. Когда же станешь обвинять его, то и тогда слушай его хотя бы одним ухом, не только свой голос.

— Что же слушать? Он не отвечает.

— Он смеется.

— Го-го! — хохотнул снова Кузьма. — Могу и еще.

— А ежели я позову сюда Сильку и он подтвердит то, что я сказал? пригрозил Кузьме Дулеб.

— Не будь дураком, лекарь, если ради этого ты добирался сюда из Киева, то возвращайся назад, пока не поздно. Пугаешь меня Силькой? Круглоголовым? Да он костра не может разжечь, а то чтобы человека убил? Да еще князя?

— Силька также под подозрением, как и ты. Обвиняют вас в Киеве воевода Войтишич, твой отец, а также игумен Анания. Что скажешь? Они называют тебя убийцей князя.

— Отец слепой, его не трожь. Человек он несчастный. Войтишич — старый негодяй. Игумен же, видать, сам и убил князя.

— Игумен — святой человек, — сурово предупредил князь Юрий. — О нем помолчи.

— Не буду молчать! Потому как он подговаривал и меня к этому делу. Знал, что сердит на князя за Ойку, звал в свои монастырские палаты, обещал все: золото, девок. А я уперся: зачем оно мне, ежели от того князя одна лишь борода осталась. Тогда он вытолкал меня из Киева. Коней дал, гривну княжескую. Расхваливал меня, что превзошел я отца своего в бросании копья.

— Должен знать, что награждают не даровитых, а покорных, — вмешался Долгорукий, который до сих пор молча отхлебывал свое просяное пиво.

Кузьма взглянул на князя и умолк после его слов, будто поперхнулся.

— Слушаем тебя, — негромко промолвил Дулеб, но Кузьма и ухом не повел.

Уставившись в столешницу, сидел насупленный, рябоватое лицо побагровело, стало медно-красным, дышал тяжело, потом внезапно трахнул огромным кулаком по столу, однако и после этого не произнес ни слова.

— Мы подскажем, ежели хочешь, — снова сказал Дулеб.

— А чего ждать?! — рявкнул Кузьма. — Чего ждать? Сказал же? Девок мне обещал! Девок! Потому как в Киеве кто на такую харю взглянуть захочет? Киевлянкам подавай красавцев, да боярских сынков, да…

Его никто не прерывал, никто не сказал, что и суздальчанки, наверное, такие же, но только в представлении людей, которые никогда не испытали женской любви. Потому что лишь женщина готова отдать все для своего избранника, лишь женщина решается сочувствовать тому, от кого отвернулись и люди и бог, она может целовать ноги повешенному, несмотря на угрозы смертной казни, может украсть и похоронить казненного, пойти на подвиг, на унижение, на смерть ради любимого, ибо женщина живет любовью.

Но перед ними сидел человек, который не знал, что такое женская любовь, не таил в душе никакого целомудрия, за которое могли бы его полюбить, и, изверившийся до предела, злился на самого себя, на всех счастливых и красивых, на тех, кому доступно все на свете, на игумена Ананию, который тяжко обидел его, открыто пообещав девку, тем самым признав полнейшую неспособность Кузьмы найти в жизни то, что все находят сами, без помощи, он злился, наверное, и на князя Юрия, который так неосмотрительно бросил свое замечание относительно награждения покорных, ибо, хотя обладал душой непокорной, одновременно знал, что мог сломиться, мог поддаться на уговоры игумена, а если и не поддался, то лишь из упрямства, ведь вскорости позволил спровадить себя из Киева за каких-то там двух коней и гривну.

— Когда вы с Силькой переехали мост? — спросил Дулеб, чтобы оторвать Кузьму от неприятных воспоминаний.

— Мост? Какой мост? — очнулся тот. — Я про игумена еще не закончил, а ты со своим мостом…

— Про игумена все уже… Не надо. Ты встретился перед мостом через Днепр с незнакомым тебе монашком, с ним переехали мост. Когда это было? О какой поре?

— Мост? А мы и не переезжали его.

— Как же вы перебрались через Днепр с конями?

— Мост был закрыт еще. Тогда я начал стучать в ворота и кое-что пообещал мостовикам. Рано было, потому и не пускали. Ну, допустим, платы не дал, показал гривну, пустили так.

— Про Сильку что ведомо?

— А ничего. В дороге малость там говорили. Книги переписывал у Анании. Никчемный человек. Зайца боялся.

— Ну, так, — Дулеб весь напрягся, готовясь спросить о самом главном. — Скажи, Кузьма, если хочешь и можешь, еще такое. Силька открылся перед тобой, куда должен пристать здесь, в Суздальской земле?

— Открылся? Он спал и видел, как пробирается к какому-то там князю Андрею переписывать книги.

— Князь Андрей — я, — подал голос сын Долгорукого.

Кузьма равнодушно взглянул на него, но, видимо, что-то шевельнулось в его душе или же он просто считал, что уже и так много грубостей наговорил, проявляя пренебрежение ко всем этим князьям и их прихвостням, поэтому добавил:

— Хвалил он тебя, княже, что охочий к книгам вельми и любишь таких людей, как Силька. Люди они и никчемные, но уж коли любишь, то, может, и верно делаешь. Потому как Силька добрый и быстрый разумом. Пуглив только…

— А еще, — Дулеб спрашивал таким бесцветным голосом, что даже сам удивлялся. — Силька к князю Андрею сам порывался или же кем-то подослан был?

— Как же сам, если у игумена перед этим переписывал книги? Анания и послал его. Дал коня, припас на дорогу и вытолкал. Езжай и пробирайся к князю Андрею. Может, ты, княже, просил себе такого человека. Откуда я знаю.

— А ты?

— Я? Сказал уже.

— Ты куда должен был пристать? Говорил тебе игумен?

— Я же не Силька!

— А все-таки. Что говорил игумен, выпроваживая тебя?

— Говорил, чтобы ехал к князю Юрию, в дружину.

— Почему же не приехал? — улыбнулся Долгорукий. — И вышло теперь так, что не ты меня искал, а я тебя.

— Как в притче о заблудшей овце, — насмешливо заметил князь Андрей. Радуйтесь со мною, потому что я нашел овечку мою потерянную…

— А зачем мне князь? Я не овечка. Наслышался про берладников много див, вот и рванул сюда! Тут, правда, долго человека проверяют, способен ли он на что-нибудь, но я прошел все. Уж ежели я не способен, так кто же тогда!

— Хорошо, Кузьма, благодарение тебе за правду. Еще одно. Игумен обещал что-нибудь, если удастся тебе стать дружинником самого князя Юрия?

— Ну… — Кузьма снова задышал тяжело и быстро, — то же самое обещал, что и в Киеве… Сказал, что милости его всюду найдут человека…

— Гнев тоже?

— Что гнев?

— Найдет человека.

— Меня уж теперь никто не найдет! А на того игумена-доходягу с его щедротами я чихать хотел!

— Покупают всегда тех, кто может услужить и бесплатно, — снова подал голос Долгорукий. — Настоящие противники не продаются.

Тогда вмешался князь Андрей.

— Пускай поцелует крест, — сказал он про Кузьму. — Пускай поклянется, что говорил нам правду.

— А, нужно ли? — спросил Долгорукий.

— Отче, что молвишь? Про крест святой — такие слова?

— Не про крест, а про Кузьму. Нужно ли ему целование?

— С самим чертом поцелуюсь! — воскликнул Кузьма. — А не верите, так и не нужно. Княжеской веры никогда не искал.

— Придержи язык! — мрачно посоветовал ему князь Андрей.

Берладник наполнил чашу, придвинул к Кузьме:

— Выпей.

— Здоровы будьте, — сказал тот и опрокинул питье одним духом. — Мне уходить?

— Сиди с нами, — сказал Долгорукий, — тебя же посылали, чтобы ко мне пробился. Вот и пробился, и прибился. Трапезничаешь с самим Долгоруким. Знаешь, как называют княжеских слуг? Безумцы, ставшие слугами еще большего безумца. Песни киевские знаешь? Умеешь?

— Подпевать могу.

— А ну, Вацьо, начинай!

Уже стемнело на дворе, в палате засветили свечи, все на свете словно бы отодвинулось куда-то в сумерки, вдаль, там были заварухи, войны, стычки, шли куда-то полки, провожали матери сыновей, приговаривая им на дорогу: «Вперед войска не выскакивай, а позади войска не оставайся, держись войска среднего, а воеводы — все переднего…»

Пели тихо и неторопливо, мужские голоса звучали с нескрываемой грустью, каждый, видно, вспоминал войны и думал о них, думал о своей нелегкой жизни, проходившей под знаком слов: «Как только война затихает в земле, ты должен искать новую». Если же толком разобраться, то кому хочется умирать? Потому-то и поется: «Вперед войска не выскакивай…»

Незамеченный и невидимый, появился в палате гусляр, умело пристроился к песне, а потом, воспользовавшись тем, что песня закончилась, начал свою, уже без посторонних, сильным и молодым голосом, отчетливо произнося слова, — собственно, это была и не песня, а что-то вроде хвалы какому-то неведомому князю или воеводе, хвала, произнесенная торжественно и приподнято, под гудение гуслей, и слова были подобраны так умело, что каждый из князей должен был считать, что поют в его честь, особенно же Долгорукий, который был здесь старше всех. А может, это была старая песня из тех, которые уже забыты всеми, потому что песен так же много, как и людей, и живут они и умирают так же, как и люди, воскресают вместе с памятью о лучших из людей и кажутся каждый раз молодыми, как все великие покойники прошлого.

Эта песня была такой длинной, что казалось, у нее нет конца, да, наверное, она и в самом деле не заканчивалась никогда. Каждый певец добавлял к ней свое или отбрасывал то, что ему не по душе; в свою очередь, те, которые слушали, тоже запоминали не все, а выбирали себе что-то по вкусу, вот и получалось нечто наподобие этого:

Дулеб слушал слова песни, а думал о своем. Хотелось подойти к князю Юрию, встать позади него, потихоньку сказать: «Прости меня». Неизвестно, что бы Юрий ответил: быть может, промолчал бы, быть может, не услышал бы или сделал бы вид, что не слышит, а может, отделался бы словами: «Бог простит», — хотя такие слова скорее промолвил бы князь Андрей, его сын, неразговорчивый, упрямый в своих размышлениях о боге и о собственной славе на этой земле. Долгорукий не похож на своих сыновей, не похож ни на кого. Он хорошо ведает: чем больше руководствуешься славой, тем меньше заботишься о правде. Вот человек, которому можно бы посвятить всю жизнь, зная, что не пропадет она зря, но одновременно сам он, уже приближаясь к концу своего земного пути, проведя пятьдесят лет на краю света, чего достиг? Имеет множество друзей, но голос их не слышен, потому что все это простые люди: зато враги его крикливы и непримиримы. Глубины державной мудрости недоступны всем тем князькам, боярам, воеводам, которые все на свете рассматривают как дела сугубо семейные, которые ничего не ведают о человеческих способностях, ибо для них вся суть в знатности, в происхождении, в очередности. Какой болван стоит в ряду, тому и давай воеводство. Они никогда не простят Долгорукому его смелых попыток смешать талант и происхождение, заслуги и бездарность, которая в их речи имела единственное название: никчемность. Этот князь не похож на предшественников, никто не может следовать ему, потому что нет таких запасов благородства, а раз так — суждено ему быть отброшенным в греховность, ибо все, что выходит за рамки привычных представлений и возможностей, это от лукавого. Сыновья не унаследуют его поведения, так как здесь недостаточно одной лишь крови, поэтому он войдет в историю подозрительным, а подозрительные всегда вызывают ненависть. Каждый поступок его будет осужден, каждый шаг превратно истолкован, враги сделают все, чтобы опозорить его в глазах потомков, потомки же из-за лености ума поверят пристрастным суждениям наемных летописцев, которые легко могли бы опозорить даже родного отца и прославить блоху, лишь бы только получить хорошую мзду, к тому же свой поклеп они будут повторять не год и не два, а в течение целых веков.

Потому-то перед человеком открывается лишь два пути: либо изо всех сил улучшать время, в которое он живет, либо приспосабливаться к нему, не пытаясь его изменять. Долгорукий не хотел приспосабливаться. Много лет княжил он на Суздальской земле, молчаливый, загадочный, неприступный, строил здесь города, собирал людей, чинил суды, устанавливал правды. Он был чувствителен к малейшей несправедливости и потому после смерти отца своего, Мономаха, каждый раз, как только ему становилось известно о какой-либо кривде, причинявшейся Киевом, бросался на юг, чтобы помирить, сдержать, усовестить, стоял со своими суздальскими полками как немой упрек и как надежда для всех тех, кто еще верил в золотой век для русских земель, тот вожделенный золотой век, который, по преданиям, когда-то приближался к этому народу, но каждый раз исчезал куда-то в безвесть, не исчезая, однако, навеки.

Во времена бессилия жестокость принимают за твердость. Он не хотел быть жестоким, и за это его обвинят в слабости, нарекут неудачником, откажут ему даже в том, что у него было: в любви к нему простого люда, ибо эта любовь никем не прослеживается, заносится в пергамены лишь любовь владетельных, знатных, избранных, родовитых.

Летописцы нарисуют нам его совсем не таким, каким он был на самом деле, чтобы выставить этого князя даже внешне непохожим на других, отказать ему в благородстве, в обыкновенной человеческой привлекательности.

Не напишут, что был он высокого роста, а найдут слова уклончивые: «Был ростом великоват». Не заметят его юношеской гибкости, которую он сохранил до преклонного возраста, а напишут: «Толст», — потому что чаще всего люди видели его на морозах, среди заснеженных просторов Залесского края, в кожухах, в боевом снаряжении. Пренебрегая тем, что были у него глаза глубоко посажены, ибо над ними нависало высокое чело, нависал разум, который светился в тех великих, прекрасных глазах, напишут: «Глаза небольшие». Не имея ничего сказать о его крупном, называемом орлиным носе, скажут: «Нос длинный и искривленный». Не простят того, что он пренебрегал боярством и воеводами, не простят того, что он любил трапезовать с простыми отроками, не простят ему ни песен с простым людом, ни его размышлений, на которые не приглашались бояре, зато допускался туда каждый, кто имел разум и способности, — за все это Долгорукий будет иметь отместку: «Более всего о веселостях заботился, нежели о хозяйствовании и воинстве, все же это отдано было во власть и под присмотр его любимцев».

Быть может, в минуту откровенности признается летописец, что «писалось не вельми хорошо и зело не складно, хоть как ни таращи глаза, не разберешь», но в записи этой не вычитают извинения за неправду, а разве лишь улыбнутся снисходительно, точно так же, как и над тем, что случается иногда прочесть на полях рукописей: «Капусты мя хочется», «Глаза слипаются», «Ой, свербит!»

Где-то в дороге, во время одной из их бесед, сказал Долгорукий Дулебу слова, которых лекарь забыть не мог и удивлялся, что мог услышать их не от кого-нибудь, а от князя, к тому же от князя, быть может, могущественнейшего во всех русских землях, а если это так, то едва ли не во всей Европе: «Нельзя уничтожать своих супротивников, ибо тогда незачем будет жить. Их нужно поражать мягкостью. Баловать. Тогда они выкажут себя и неминуемо будут уничтожены». — «Кем же?» — спросил Дулеб. «Людьми. Жизнью».

И вот против такого человека он имел черное обвинение, нес его от самого Киева, где-то там нетерпеливо ждали завершения дерзко-безнадежного путешествия Дулеба в Суздальскую землю все те, кто ненавидел Долгорукого: киевские бояре, воеводы, игумены, сам князь Изяслав, который ненавидел и одновременно боялся своего непостижимого стрыя. Они ждали от Дулеба подтверждения любых измышлений и любой ценой, смерть Дулеба также стала бы поводом для того, чтобы предать Долгорукого инфамии, то есть обесчещиванию на миру, и анафеме, то есть проклятию в церквах.

Но не будет этого никогда.

Дулеб перебирал в уме, кому бы послать грамоту, в которой должен сказать о полнейшей невиновности Долгорукого и о поклепе киевском. Князь Изяслав, получив такую грамоту, просто никому не скажет о ней. Дулеб достаточно хорошо ведал о неискренности его и двуликости. Игумен Анания? Этого нужно обойти. Войтишич? Замешан во всем, но изо всех сил прикидывается, будто он равнодушен ко всем делам этого мира («Будь оно все проклято!»). Долгорукий вельми высокую веру возлагает на Петрилу, однако это человек в таком деле не очень значительный. Остается одно: митрополит киевский Климент. Высочайший иерарх церкви, совесть, святость. А чтобы не испугался митрополит князя Изяслава, которому обязан своим высоким местом, точно такую же грамоту заслать еще черниговскому епископу Онуфрию. Первое — человек этот, как узнал Дулеб, еще пребывая в Чернигове, честный и неподкупный. Второе: он из всех епископов крепче всех стоял за избрание своего, русского, вопреки Царьграду, митрополита, — следовательно, митрополит Климент, да и князь Изяслав не могут упрекнуть его в неискренности или неправде. Третье: от Онуфрия обо всем станет ведомо князьям Ольговичам, — следовательно, Изяславу не удастся поссорить их с Долгоруким, бросить на суздальского князя тень, хотя бы намеком.

— Принеси приспособления для письма, Иваница, — велел Дулеб, готовясь тотчас же и засесть за свои грамоты, но его удержал Долгорукий:

— Еще посидим, лекарь. Грех не посидеть у князя Ивана. Обещает оленину, зажаренную по-берладницки, то как же не отведать?

— Не оленину, а оленя, — сказал Берладник. — Запеченный целиком в грибах. Грибы, правда, сушеные, потому что зима, но все едино. Берладники умеют и сушеные готовить…

— Хотел написать еще этой ночью две грамоты. Ежели ласков будешь, княже, то буду просить у тебя гонцов в Киев и в Чернигов. И так уже замешкался здесь. Надобно, чтобы там знали про твою безвинность.

— Кому же хочешь писать?

— Митрополиту Клименту да епископу Онуфрию.

— Не надлежат к моим друзьям. Может, лучше промолчать? Само дело всегда гласит о себе и плод его. Ничего не нашел ты здесь, — стало быть, не о чем и уведомлять.

— Молчание мое тоже используют против тебя, княже Юрий.

— Гонцов дам. Но все это — суета. Идти надобно на Киев. Не знаю еще, когда именно идти и как, но ведаю: надобно. Для этого живу. Пока не соединим всей нашей земли, никто не будет знать, что здесь надобно делать. Буду повторять всегда, до самой смерти, завещать сыновьям своим и потомкам, что земля наша прежде всего и превыше всего достойна единственного: объединения. Тогда она будет не просто богатой, но станет щедро-богатой для всех людей, которые на ней живут, а могуществом своим превзойдет все, что можно себе представить и отыскать в древнейшей истории. Ради этого хочу идти на Киев. Скажут обо мне: ищу славы. Пускай говорят. Скажут: обещал суздальцам, что ждет их в Киеве хлеб, мед и просо. Пускай говорят и это. Еще обвинят, якобы возжелал присоединить достославный Киев к неведомым краям суздальским. Пусть. Мечтаю не о присоединении, а об объединении. Нет суздальцев и киевлян, есть братья. Нет медоточивых земель и пустошных краев, а есть наша любимая земля, с которой по богатству не сравнится никакая земля на свете! Что скажешь, княже Иван, на мои слова?

— Великая цель — как великая тяжесть: много сил надобно, дабы поднять.

— Надеюсь, что помогут мне. Поможешь и ты.

— Хотел бы.

— Настало время высочайшее. Изяслав опустошает и грабит земли вокруг Чернигова, по Сейму, по Десне. Два лета не знает покоя этот край. Надобно идти на Киев. Вести оттуда тревожные, но и благоприятные.

— Зимой тяжело, — заколебался Берладник. — Еще не собрал достаточно людей.

— Достатка никогда ни в чем не бывает.

— Но ведь и бросаться вслепую — нужно ли? Был я там, помогал Святославу Ольговичу. Ты знаешь, как все закончилось.

— Знаю, что взял ты золото от Святослава и помчался сюда.

— От безнадежности прибыл к тебе, князь Юрий, вспомни.

— Ну, верно. Теперь служишь мне, и вот я велю идти с сыном моим Ростиславом на Киев еще этой зимой, чтобы до весенних разливов быть там.

— С Ростиславом не пойду. Ежели и пойду, только с тобою, княже Юрий, и то лучше в теплую погоду, чтобы взял бы еще и половцев в подмогу.

— Забыл, княже Иван, кто платит твоим берладникам.

— Помню о том хорошо. Если бы не зависимость эта, то считали бы себя целиком вольными людьми, а так — лишь наполовину.

— А кто ставит условия? — засмеялся, чтобы хоть немного смягчить остроту разговора, Долгорукий. — Тот, кто платит.

— Нет, — сказал Берладник, — тот, кто служит. Знаешь ведь песню, княже Юрий: «Поищем себе лучшего хозяина».

— Ты не варяг и не тот киевский воевода, который менял князей, словно пес хозяев. Ежели пришел ко мне, верю: пришел ради великого дела, а не ради хорошей платы. Ловил бы рыбу на Дунае да торговал бы с ромеями и получал бы себе серебро да злато. Ты же взял на себя добровольно то, что мною взято по долгу. Поэтому ставлю тебя так высоко и пришел к тебе именно теперь.

— Внезапно застал меня, княже. Не готовы мы к такому далекому и, быть может, самому главному нашему походу. Не говорю, что для тебя — это все. Поверь мне: не принадлежу к вялым и разнеженным, умею действовать быстро, но что-то меня сдерживает. Сам не знаю что, но нашептывает: «Не торопись». Да и не пойду без тебя никогда. Это уж так. Потому что в самом деле шел именно к тебе, много наслышан про князя Долгорукого, пришел не для того, чтобы сидеть тут и ставить такие вот печальные городки, где берладники не купаются в роскоши, а живут в суровых трудах повседневных. Пришел, чтобы идти, быть может, и верно на дело самое высокое. Но с тобой, княже Юрий.

— Дозволь, княже Юрий, слово молвить, — подливая в чаши, обратился к Долгорукому чашник, Громило, перед тем перемолвившись несколькими словами с князем Андреем, который сидел возле сестры своей Ольги, вроде бы вовсе равнодушный к разговорам за столом, тогда как княжна вся была поглощена вниманием к каждому слову Берладника.

— Скажи нам, Громило, про суздальского коника, который войдет в Золотые ворота киевские, — улыбнулся Долгорукий.

— Скажу про другое, княже. Слыхали мы все о твоем намерении идти на Киев. Пойдем за тобой всюду, потому что любим тебя и верим тебе во всем, храним верность навсегда. Но ежели мыслишь, княже, великое владение приобрести в Киеве, то напрасно трудишься, найдешь там, княже, одни лишь опустошенные и разоренные земли, где уже и так мало людей осталось, а потом еще меньше будет. Без людей же земля — ненужная пустыня. Имеешь в своем владении полей и лесов с достатком, а людей и так мало. Вельми мудро поразмыслил ты, когда стал города закладывать и привлекать отовсюду к себе люд. И за то время, пока другие князья войнами опустошили свои земли, к тебе, князю мирному и справедливому, чуя тишину и благоденствие, а также правосудие, шли люди из самого Чернигова да Смоленска, а сколько же тысяч и из-за Днепра и от Волги, и не одни лишь русские люди, но и другие идут под твою руку. И все едино полей и лесов у тебя больше, нежели люду. По той причине советовал бы тебе, княже, не сиротить своих людей, а печься о них тут, тогда узришь вскоре плоды сих трудов своих. Когда же людей будешь иметь вдоволь, не нужна тебе вся оная Русь. Ты будешь всем страшен и всеми почитаем. Когда же перестанет быть мир, то земля твоя людьми не умножится, но оскудеет. Здрав будь, княже Юрий.

— Здрав будь, княже! — подхватили все за столом, но на этот раз получалось так, что суздальские отроки кричали словно бы за Долгорукого, а берладники за своего Ивана.

Можно было ждать, что Долгорукий что-то резкое ответит Громиле, который забыл о своем долге потешать за трапезой конскими своими притчами, вмешался в княжеский нелегкий разговор, да еще и встал не на стороне своего князя, а выступил против него.

Но Долгорукий спокойно спросил у Берладника:

— Где же твой олень берладницкий?

— Несут, княже, несут.

— Обещал, отче, деяти ловы у князя Ивана, — заговорила Ольга. Теперь хочешь есть оленя, пойманного кем-то другим. Взяли с собой псов и птиц, а ловов не деяли.

— Тебе не ловы надобны, заблудиться в пущах хочешь и чтобы князь Иван тебя искал и нашел, — засмеялся Долгорукий.

— Нет, я хочу сама убить оленя.

— Убьешь, доченька, еще убьешь и оленя, и вепря, и льва убьешь какого-нибудь. А тем временем хотел рассказать вам всем притчу. Ежели Громило не сумел, то расскажу я. Она очень старая, но каждый раз новая для людей. Пошли когда-то деревья помазать над собой царя и сказали оливковому дереву: «Царствуй над нами». И последовало в ответ: «Оставлю ли я тук мой, которым возвеличивают богов и человечество, пойду ли слоняться по деревьям?» И сказали деревья смоковнице: «Иди ты царствуй над нами». Смоковница: «Оставлю ли сладости мои и красивый плод и пойду ли слоняться по деревьям?»

И сказали деревья виноградной лозе: «Иди ты царствуй над нами». Виноградная лоза ответила: «Оставлю ли я сок мой, возвеселяющий богов и человечество, и пойду ли слоняться по деревьям?» Тогда сказали все терновому дереву: «Иди ты царствуй над нами». Терн сказал деревьям: «Ежели вы в самом деле ставите меня в цари над собой, то идите отдыхайте под тенью моей, если же нет, то выйдет огонь из терна и сожжет кедры ливанские».

Но что за тень может дать терн? Так думаю про Изяслава. Терзает он землю и будет терзать, покуда сидеть будет в Киеве. Положить конец этому терзанию можно лишь одним способом: идти нам туда всем и сделать из всех земель наших единое целое. Я ли стану великим князем, сын ли мой или кто-нибудь другой, но знаю одно: мир надобен земле и целостность. Прожил я много лет в этой земле, которую населяли испокон веков разные племена. Не имели мы с ними ни одной стычки. Привык я к этому, привыкли и вокруг меня. Дорог нашему сердцу этот край. Может, и слабы мы из-за этого. Миролюбивые всегда слабее забияк. У мери, веси и у других наших народов господствует убеждение, что все на свете можно победить песней. А нам бы петь песни в Киеве! Не князю Юрию петь. Ибо что такое князь? Дорога, по которой катятся все колеса, бегут все псы, топчутся все люди и кони.

А петь людям нашим. Всем: суздальцам, киевлянам, новгородцам, смолянам, черниговцам, рязанцам, галичанам, болховцам, полочанам!

И ударило во все голоса:

И под это дружное пение внесли в палаты на крепких жердях, устланных зелеными ветвями можжевельника, зажаренного докрасна, в грибном запахе, в неистребимом духе лесной воли, благороднейшего из всех зверей — оленя, и князь Иван вонзил нож в сочное мясо над лопаткой, перекрыл всех поющих, крикнул молодым голосом:

— Князя Юрия просим начать эту берладницкую трапезу!

Дулеб встал из-за стола. Знал, что теперь все начнется сначала, будет много выпито, наговорено, будет еще долгое-предолгое сидение, а ему не терпелось составить свою грамоту, этим стремился как можно скорее успокоить, очистить собственную совесть, свою вину перед Долгоруким, которого, теперь мог признаться перед самим собой, полюбил искренне и навсегда.

Никто не заметил, кажется, исчезновения Дулеба. Даже Иваница, который уже давно отнес в их повалушу письменные принадлежности и снова сидел за столом между отроками, не пошел следом за лекарем, считая, наверное, вполне уместно, что помочь ему в писании не сможет, а пропустить случай полакомиться таким мясом было бы полнейшей бессмыслицей. К тому же не хотел уходить отсюда, прежде чем уйдет рябоватый Кузьма, который пьет и ест будто у себя дома и, наверное, считал Иваницу чуть ли не своим слугой в сладких воспоминаниях о том, как превзошел его своей силой. Однако силой человека можно и превзойти, дух же его победить не дано никому. По крайней мере такого человека, каким Иваница считал себя.

Он пришел, когда Дулеб уже написал грамоты и запечатал их своей печатью, весело упал в мягкую постель и восторженно причмокнул:

— Вот уж! Поспим, лекарь, на лебяжьем пуху. Все ли берладники так спят?

— Это, видать, для гостей лишь.

— Хотел бы стать князем, Дулеб?

— Пустое говоришь, Иваница. Не про то думать надобно.

— Про что же?

— Чтобы без позора жизнь прожить.

— Вот уж! А я, дурак, думал, лишь бы счастье, да и все. А счастье чтоб легко жить. А легко жить — в ограничениях. Когда ведаешь, чего тебе нельзя, тогда легко на душе. Не думаешь ни о чем. Хлопочет, думает о тебе кто-то другой. Тот, кто тебя ограничивает. Слава тем, кто ограничивает.

Дослушать Дулебу не удалось. Вошел князь Андрей. За ним несколько отроков. Почему-то у них были обнаженные мечи.

— Готовы твои грамоты, лекарь? — спросил князь Андрей.

— Готовы, княже, — малость удивленно взглянул на него Дулеб.

— Давай.

— Они запечатаны мною.

— Будут отосланы. Слово князя Юрия.

Дулеб отдал грамоты, князь Андрей передал их кому-то за спину, стоя перед лекарем, не собирался уходить. Это было так неожиданно, что даже пьяный Иваница, отряхнувшись и сосредоточив остатки сознания, сел на ложе, похлопал глазами на князя Андрея и на отроков с мечами.

— Вот уж! — не стерпел он. — Зарезяки! Зачем?

— Княжеская воля, — сурово промолвил князь Андрей. — Обоих вас, тебя, лекарь Дулеб, и тебя, прислужник Иваница…

— Товарищ мой, — прервал его Дулеб.

— Все едино. Вас обоих велено великим князем Юрием взять в железные ковы, и так препроводить в Суздаль, и там держать в надлежащей строгости.

Дулеб, пораженный в самое сердце, отпрянул от князя. Скакало у него в ушах, будто синица на заснеженных ветках: «Княжеская воля… самоволя… неволя…»

Сказал глухо, надрывно:

— Не верится, чтобы князь Юрий поддался низкому чувству мстительности. Виновен я перед ним, искупить готов свою провинность, хотел бы служить ему до конца жизни, готов прощения просить, хоть на коленях перед толпами целыми, но поверить в его мстительность? Никогда!

— Бог использует человека для своих целей, часто недоступных для его разума, — уклончиво ответил князь Андрей. — Взять их!

Отроки молча встали возле Дулеба и Иваницы, князь Андрей вышел из повалуши, их повели следом.

— Вот уж! — вздохнул Иваница в темных переходах. — Поспал на перинах! Тогда, когда нужно было, нас с тобою не тронули, лекарь, а нынче берут в ковы! Где же смысл?

— Князья не всегда стоят на стороне здравого смысла, Иваница, сказал Дулеб, и это были его последние слова до самого Суздаля.

Долго еще будут лежать той зимой снега в далеких пущах, будет всходить над ними желтоватое, неестественное солнце, будет стоять влажноватая мгла над замерзшими болотами, исполосованными волчьими следами, и будут везти сквозь эту запоздалую, но затяжную безмерно зиму двух закованных в железо, будут гнать их за санями позади княжеского похода, чтобы видело их как можно больше глаз, чтобы слух про закованных летел, быть может, и через леса, аж до самого Киева, чтобы рыдала вслед этим загадочно-несчастным принесенная из печальной древности песня: