Смерть во спасение

Глава первая БЕЗУМНЫЙ ЯРОСЛАВ

очь дикой кошкой упала на подворье, и тотчас застучали в ворота.

Ярослав вздрогнул. Он уже неделю княжил в Новгороде Великом и день ото дня чувствовал себя всё неуютнее в этом вольном городе, который сами жители горделиво называли на латинский лад республикой, ибо высшая власть принадлежала здесь площадному собранию, называемому вече, где драли глотки и вещали о чём кому вздумается. Князя же новгородцы звали какого придётся, он им был нужен для одного: оборонять их от немцев, каковые повадились ныне лиходействовать на Русской земле.

В других городах и княжествах Руси такого не водилось. В Ростове, Владимире, Суздале, Рязани слово князя, как звонкий удар меча, мгновенно разрешало все споры, каждый знал своё место, имел уважение к столу княжескому, а тут подьячие дерзили, купечество драло нос, а чёрный люд, проходя мимо, не снимал шапок, будто не замечая Ярослава. Одного из таких невеж, гончара Сороку, он приказал выстегать плетьми, а двух бояр знатнейших, кои попытались защитить этого хама, ссылаясь на законы Ярослава Мудрого, повелел заковать в цепи да бросить в узилище, чем и возбудил повсеместное недовольство. Вчера на вече уже кричали: мол, поторопились мы звать Всеволодовича, не хотим его боле, пусть Мстислав Удалой, наш прежний управитель, пришлёт своего наместника, ему и желаем подчиняться. И почти треть народа, не стесняясь присутствия князя, одобрительно загудела да взметнула вверх заячьи треухи.

У Ярослава аж в глазах потемнело от злобы. Возвратясь домой, он смахнул с лавки корчагу с капустным рассолом, приготовленным на утро. Жена Феодосия, его худенькая тростиночка, побледнела, прикрыв рот ладошкой. Он накричал и на неё: ей минуло уже шестнадцать, они прожили почти два года, а она ещё не понесла, дщерь Мстиславова. И тут ему словно мщение от Удалого, чьё имя, точно в пику ему, новгородцы славили на каждом углу.

Нет, князь знал нравы новгородской вольницы. Он и не собирался стаскивать их вечевой колокол, отменять площадные сборища, в коих сам скрепя сердце главенствовал, но всё чинно да гладко продолжалось до вчерашнего дня, когда на вече его будто смолой вымазали: подьячих взяли под защиту, повелели их выпустить, как и гончара Сороку, а ему пригрозили: будешь своевольничать, свои порядки устанавливать — прогоним. И все эти поносные слова без всякого смущения глаголили прямо в лицо да радостно тестя Мстислава поминали. И как после этого Ярославу княжить, коли народец новгородский его не уважает?! Разве он к ним напрашивался? Они сами упросили князя переехать к ним да верховодить всей их жизнью, а коли так, то обязаны уважать его сан, имя, родню, слуг, не ущемлять их самолюбия и достоинства. Или они подумали, что сын великого Всеволода Большое Гнездо утрётся, промолчит да главой поникнет, станет тише воды, ниже травы?! А они так и рассудили, эти сытые, зажиревшие новгородцы, решившие, что раз они наняли князя, то могут столь же легко от него и избавиться.

— Что ж, пусть попробуют! — кричал он в доме неизвестно кому: то ли жене, то ли слугам. — Пусть только сунутся!

На донышке же души лежало совсем иное. Он ведал, что брат Георгий — домашние звали его кратко и ласково Юрий — посылал к Удалому своих воевод и через них открыто заявил, что хотел бы видеть новгородским князем Ярослава. Георгий, бывший великим князем владимирским, к удачливому Мстиславу относился с ревностью и подозрением, боясь, как бы тот не сдружился с Константином, их старшим с Ярославом братом, и они не затеяли бы сговор против него. И просьба великого князя прозвучала как угроза. Мстислав помудрствовал и согласился. Не захотел идти против зятя, да и Георгий по-своему прав: северные уделы Руси относились к владениям Всеволода Большое Гнездо, а сыновья — его наследники, и князь Удалой как бы вторгся в чужую вотчину. Посему он собрал вече, сказал, что его ждут дела в Галиче, и посоветовал вольным жителям пригласить Ярослава. Те так и сделали. А тот, едва княжить начал, полез свои порядки устанавливать.

«Хорошо ли?.. Новгород не вотчина, как Переяславль. Тебя наняли дружину водить да ворогов бить, куда же ты лезешь, княже?» — но этот второй голос, принадлежавший рассудку, был почти им не слышен. И едва он выплыл, как Ярослав тут же его прихлопнул, как сонную муху, ожившую в тепле.

— И буду свои порядки устанавливать! — снова выкрикнул он неизвестно кому.

Он бы долго ещё так бушевал, да слуга доложил: прискакал десятский Шешуня, тайные глаза и уши Ярослава. Несмотря на младые годы — восемнадцать минуло, — он благодаря недюжинной отваге и смекалке стал начальником дружинной десятки, войдя сразу в число уважаемых горожан наравне с сотниками, тысяцкими и воеводами, хорошо ведал, кто среди дружинников в чью пользу настроен. Князь и сговорил его таинничать: слушать все разговоры да тут же ему докладывать, кто, какие коварные умыслы имеет, дабы истреблять их в зародыше.

Шешуня, как тать, выгнувшись по-лисьи, шагнул в горницу, утёр с лица снег овчинной рукавицей, поклонился хозяину, воровато перекрестился на образ Спасителя в углу и сразу же метнулся к князю.

— Горислав, тысяцкий, всех баламутит! — жарко зашептал он. — Мстислав раньше боле других его привечал, а теперь он, видно, в посадники метит. Собрал ныне у себя всю родню в доме да купцов, тобой недовольных, притащил вроде как на честной пир, но чую — ков затевает! Как бы худа не было, княже!

Ярослав вскочил с лавки как ужаленный. Его даже пошатнуло от этих слов. Вцепился руками в столешницу, выпрямился, заскрипев от ярости зубами, широкие ноздри длинного крючковатого носа раздулись, в чёрных глазах сверкнули огненные искры. Он хорошо знал тысяцкого. Тог князю еле кланялся, постоянно зубы скалил да свысока поглядывал.

— Памфил! — вскричал князь.

Прибежал слуга.

— Гундаря зови!

Через мгновение явился и Гундарь, начальник личной княжеской дружины, или гриди, как она ещё со времён Рюрика стала прозываться. Словечко не русское, чужое: так варяги, пришедшие из северных стран, именовали дворовую прислугу; но сие выражение на Руси прижилось.

Гундарь, цепной пёс Ярослава, детинушка под два метра ростом, с чёрным лицом, был вынужден сгибаться в пояс, чтобы войти в низкие двери горницы. Лик свой дружинный голова закоптил, когда работал смолокуром ещё у отца Феодосии Мстислава Мстиславича. Изведав его недюжинную силу, князь Удалой забрал его к себе в малую дружину, а потом отрядил богатыря сторожем дочери-княгини. Так он появился в гриди Всеволодовича, быстро завоевал его дружбу, и тот сделал смолокура главой дворовой дружины. Пары древесных смол так въелись ему в кожу, что её уже нельзя было ничем выбелить. Именно эта чернота да яркие большие глаза придавали его обличью столь грозную свирепость, что лихой народ от одного вида гридского начальника шарахался в сторону.

— Возьмёшь два десятка да поедешь на двор к тысяцкому Гориславу, Шешуня дорогу покажет. Тысяцкого, как собаку, удушить, двор разграбить...

— Сын и жена у него ещё, — подсказал Шешуня.

— Этих в узилище! Добро ваше!

Услышав последние слова, таинник облизнулся, бросил радостный взгляд на Гундаря, но тот нахмурился.

— Не запалим злобой народец, ваша милость? — помолчав, спросил воевода. — Всё-таки не работный холоп, чтоб его без всякого суда и расспроса жизни лишать! Если новгородцы прознают, мигом вспыхнут, не остановишь!

Сто раз был прав дружинный голова, да последние события комом стояли в горле и так озлобили князя, что он в рассудок и входить не хотел.

— Прознают, коли языки распустите! — ожесточившись, взревел Ярослав. — А тут либо я их подомну под себя, либо они меня! Да только второго не будет! Ступай!

Гундарь помедлил, поклонился и вышел. Шешуня рыскнул жадным взором на князя, но, так и не дождавшись ответного, метнулся следом за дружинником.

Вошёл Памфил. Он служил ещё Всеволоду, и Ярослав с детства ценил его спокойный и мудрый нрав. В три года именно Памфил постригал его: мальчику обрезали первые волосы, и он как бы становился мужчиной, воином. Его отбирали от кормилицы и передавали на руки дядьке, пестуну. Вот Памфил и пестовал княжича, учил держаться в седле, владеть копьём и мечом, стрелять из лука да одолевать деревянного болвана. И пестовал заботливо, ласково, так что Ярослав прикипел к нему сердцем. А когда отец умер, он сам приехал к нему и забрал к себе, сделав постельничим, первым слугой в дому. С тех пор они не расставались. Памфил, как верная тень князя, всегда находился рядом. Лишних вопросов никогда не задавал, с поучениями как старший не лез со зрелых ногтей, отличаясь завидным хладнокровием и выдержкой, чего не хватало Ярославу, и это ещё больше их сближало.

— Вечерять пора, Ярослав Всеволодович...

— Где Феодосия?

— На своей половине. Велела передать, что не выйдет. Голова у неё разболелась...

У Ярослава дёрнулась щека. Феодосия, хоть и боялась его буйного нрава, но в последнее время всё чаще выказывала и свой нрав, привитый степняками. Мстислав был женат на дочери половецкого хана Котяна, и замашки непокорного деда проглядывали и во внучке. В такие мгновения она запиралась у себя в светлице, а когда муж начинал шуметь и требовать её в ложницу, то грозилась уехать домой, к отцу.

— Ладно, неси!

Князь съел ползайца верченого с хреном, жирный студень из нельмы, пару уток, запечённых в глине, отведал холодной оленятины с грибами да тапешками, пригубил ядрёного, забродившего в тепле медку. Утолив голод, он погасил немного и буйный пламень обиды, возгоревший было в душе; затих, задумался. Хоть и косая сажень в плечах, Ярослав выглядел гибким и поджарым: бешеный нрав всё пережигал, не оставляя ни одной жировой складочки на теле.

Мысли роились вокруг вечевой смуты. Говорун он уродился никудышный. Там, на вече, когда горланили все, кому не лень, можно было ещё легко переломить вспыхнувшее недовольство. Новгородцы умели покоряться мудрому слову, оттого и чтили свою вольную республику. Прежний князь, Мстислав, умел и ласку и гнев в словах выразить, одним языком победу одержать. Ярослав же с детства рос молчуном, тут уж сказалась Памфилова выучка, а потому и злился, попадая на такие сходки. С вече он убежал, не дослушав и половины поносных для себя обвинений. И отходил тяжело и долго.

Повечеряв, завалился спать, а наутро примчался перепуганный насмерть слуга Шешуни, чудом спасшийся. Средь ночи десятский вернулся от Горислава, принеся два узла захваченного у того добра. Поел наскоро да лёг спать, а под утро ворвались неизвестные, убили хозяина, его молодую жену, с коей год будет, как они повенчались. Слуга же от страха залез в горячую печь, обгорел немного, зато сохранил свою шкуру.

Убивая дружинника, злодеи кричали: «Захотел княжеской любви и милости, так получай её!» Уже уходили разбойники, но Шешуня вдруг очнулся, застонал. Убийцы вернулись да уволокли с собой израненное тело.

Так уж совпало, что в ту же ночь подожгли хоромину Романа, одного из гридских дружинников Ярослава, которого князь отпустил помиловаться с женой. Загорелась хоромина часа через два после полуночи. Жену гридской слуга успел вытолкнуть в окно, сам же бросился в соседнюю светлицу спасать малолетнего сына, но прогоревший пол неожиданно проломился, и из адова пламени Роман не выбрался.

Эти две смерти так потрясли князя, что он почернел как ночь, а едва пришёл в себя, не раздумывая, приказал грузить вещи на подводы и всем собираться в дорогу. Даже Памфил, знавший хозяина, удивился и спросил, что стряслось.

— А то, что ныне Шешуня с Романом, а завтра разбойники в мой дом ворвутся, мне красного петуха подпустят! Не вернусь, пока не выдадут мне этих татей и поджёгщиков да всем градом новгородцы вины своей не принесут! — ревел в ярости Ярослав. — В Новый Торг едем, он станет новым Великим Новгородом!

Ярослав даже не стал забирать жену, надеясь, что сыны святой Софии на коленях приползут молить его о прощении.

К вечеру они прибыли в Торжок, где князь и решил остановиться. Почти одновременно по пути в Новгород там разместился на ночлег караван купцов, гнавший домой обозы с зерном. Дождливое лето и суровая предыдущая зима сгубили свои хлеба, и северяне покупали рожь да пшеничку на Черниговщине и в Киеве. Ярослав, узнав о караване, повелел купцов схватить, зерно изъять, а также перекрыть все дороги и ни одного торгового обоза к новгородцам не пускать.

Через пять дней заявились послы, выбранные вечевым собранием, звать князя обратно. Они повинились: злодеи, запалившие дом Романа, пойманы. Однако на князя худа не держали, а являлись лишь злыми завистниками удачливого слуги. Потому Всеволодович может, вернувшись, сам их рассудить по своей княжеской справедливости. Что же касается пропажи Шешуни и убийства его жены, то разбойников проведать не удалось: канули они как в преисподнюю, и мёртвого тела самого десятского нигде не обнаружено.

— Вот тут вся эта история кажется нам странной и непонятной, — добавил Григорий Абыслов. — С Гориславом у Шешуни неделю назад вышла отчаянная брань. Десятский возревновал тысяцкого к своей жене Ольге, ибо поначалу она должна была за него и пойти замуж, но родители рассорились из-за пустяка — жеребчика каурого на ярмарке не поделили — хотя Горислав да Ольга друг дружке полюбились и оба считали дни до свадьбы. Тут и подвернулся Шешуня, давно зарившийся на статную да красивую купеческую дочь, и Ольгин родитель в отместку и выдал её за Шешуню. Ольга плакала, грозилась руки на себя наложить, но против родительской воли дерзнуть не посмела. Только куда старую любовь денешь? И с первого же дня семейная жизнь у Шешуни не заладилась...

Ярослав, знавший немного семейные неурядицы таинника, напустил угрюмость на лицо и, подскочив с лавки, оборвал словоохотливого посла:

— К чему мне побасёнки твои про Ольгу да Шешуню? Слуга его, в печке сидевший и чуть не сгоревший, самолично передал угрозы разбойников, убивших десятского только за то, что тот пользовался моей милостью и любовью! А значит, тати те ночные ков опасный плели прежде всего против меня! Вот и весь сказ!

— А вот нам показалось, что либо десятский из ревности жену убил да подстроил всё так, чтоб от себя подозрения отвести, либо кто-то намеренно хотел тебя, князь, с нами со всеми поссорить и ков сей мнимый придумал. Ведаем, что не все тебя жалуют. Но зачем ложный заговор плести да град наш к ослаблению приводить? Никому из достойных жителей сие не на руку. Ослабнет господин наш Великий Новгород, ослабнем и мы сами. Немцам только того и надо. Но если б тут таинный промысел возник, мы бы почуяли. Подозрительно и другое, что Шешуня смертельный навет принёс именно на Горислава. Нрав у него не мёд, сами знаем, но в смутьянах он никогда не ходил и за спинами других клевету не распускал, ибо достоинство имел большое. Потому и не мог он на тебя, князь, ков готовить. Обманул тебя Шешуня тут! Как на духу глаголю и крест на себя кладу! Мы все в том уверены! — перекрестившись, торжественно объявил Абыслов.

Точно подтверждая правоту слов тысяцкого, перекрестились на икону и остальные.

Ярослав вздрогнул. Если то, что рассказали послы, не выдумка, то таинник князя вполне мог воспользоваться его доверием, чтобы уничтожить своего соперника. И время для этого выбрал удачное. Князь вдруг вспомнил, что Шешуня и раньше ему передавал всякие язвительные словечки Горислава. Про то, например как десять лет назад князь Всеволод Чермный изгнал его, четырнадцатилетнего, из родного Переяславля да посадил там своего сына. Ярослав был принуждён оставить свою вотчину, ибо Чермный привёл большую рать и грозил опустошить город. Горислав же бросил Шешуне, что переяславский отрок от одного окрика Чермного бежал так, что пятки сверкали. Князь так распалился, что готов был кровью смыть эту обиду, но тот же десятский тогда его успокоил, внушив, что негоже благородному князю с безродным тысяцким браниться, и Шешуня сам за обиду эту ему отомстит. Ярослав послушался и даже не снизошёл до объяснений с дружинником. А ведь таинник мог и сие подстроить.

— Вот ты сказал, что слуга десятского чуть в печке не сгорел, — помолчав, продолжил Григорий Абыслов. — Но и тут заковыка! Убийство свершилось в три-четыре часа утра, а истопник Шешуни нам поведал, что к семи вечера печь уже протопилась и к полуночи она остыла. Выходит, он выкладывал тебе ложь — да, видно, с чужих слов умелых! Вот и стоит подумать, что за кровоядцы на десятского напали...

— Так где они, эти кровоядцы? Почему не нашли их! — выкрикнул в запале Ярослав, даже не вникнув в тонкий смысл рассуждений посла.

— А всё потому, что ни один сторож их в лицо не видел, никто не знает, в какую сторону они скрылись, — усмехнувшись, ответил тысяцкий. — Мы с утра все окрестные места пролазили, хотели тело убитого дружинника найти, но так и не сыскали. Разве не странно?.. Конечно, могли злодеи под лёд Шешуню спустить, тогда весной тело обнаружится. Только я так полагаю, княже, что и весной мы его не сыщем!

— И где же оно? — не понял князь.

— Да нет его и не было. Шешуня придумал и нападение на себя, и жену убил, и слугу, подучив, к тебе, ваша милость, отправил, чтоб с Гориславом спрятать концы в воду. Ведь назавтра мы бы розыск учинили и в первую очередь Шешуню спросили: какой такой ков замыслил тысяцкий против князя, что десятский знает, и почему тебя, ваша милость, ввёл в заблуждение. И пришлось бы ему отвечать по всей строгости, а за навет, да ещё смертельный, он сам мог жизни лишиться. Вот как! А в подтверждение тому: после твоего отъезда, князь, исчез и слуга Шешуни. Как сквозь землю провалился, — посол помолчал, давая Ярославу возможность обдумать столь важные выводы, а потом добавил: — А всё подробно я так объясняю, ваша милость, что нету на нас, призренных тобой, никакой вины. Потому возвращайся, князь, забудем худое да новым миром укрепимся!

Тысяцкий поклонился Ярославу, трижды перекрестился на икону. Спокойная и обстоятельная речь посла посеяла сомнения в душе князя. Умом он понимал, что поступил сгоряча, безрассудно, не стоило доверяться слепо таиннику и уж для начала самому во всём разобраться, а потом принимать решение. Но содеянного не вернёшь. И вернуться теперь обратно на княжение — значит признать свою вину перед новгородцами. Каждый будет тыкать в него пальцем да приговаривать: «Вон безголовый князь назад на свой двор трусит. Сам своё безумство да правоту нашу признал!» Придётся и купцов освобождать, их обозы с зерном, а те потом с него ещё штрафы затребуют. Такое и с предыдущими князьями бывало. Но это бы полбеды. Будучи охвачен яростью, Ярослав послал гонцов к родным братьям Георгию, великому князю владимирскому, и Святославу в Юрьев Польский за ратной помощью. Ответа он ещё не получил, но не сомневался в братниной поддержке. Те наверняка уже объявили сбор своих дружин, а тут окажется, что князь в горячке свои обиды придумал и смуту великую учинил.

Всеволодовича даже в жар бросило от невесёлых собственных раздумий. Но послы новгородские ожидали вразумительного ответа от князя, считая, что привели веские доводы своей невиновности. А значит, и князю требовалось выставить свои крепкие резоны. Негоже ему самодуром безголовым прослыть.

Он сидел на лавке у окна, хмуро глядя на мокрый снежок, падающий за окном. Хозяин уже ладил деревянные колёса к своей телеге, готовясь к лету, и душа у него больше ни о чём не болела. Ярослав даже позавидовал этому мужику. С ним, верно, уж такая оказия произойти не может. Видно по всему, что он мужик обстоятельный, головастый и впросак не попадёт.

— Меня не только смерть Шешуни да дружинника моего Романа с княжеского кресла сорвала. Случаются и понапраслины, не спорю! И в ваших речах может быть скрыта истинная правда. Но в том ещё надо разобраться. Однако я сам на последнем вече присутствовал, когда несколько крикунов меня поносили под радостные вопли одобрения. И никто из вас за мою честь не вступился! Никто из вечевого собрания! А каково мне слушать было эти поносные слова да унижение терпеть?! И потому, прежде чем на мировую пойти, я головы тех крикунов хочу, кто меня на площади охаивал! — неожиданно потребовал князь.

Послы, убелённые сединами, не ожидали столь суровых условий и с тревогой переглянулись.

— Но, князь, у нас на вече каждый волен своё мнение свободно высказать, на то мы и республика, и вольность эту выше чести своей собственной бережём, — выступив вперёд и отвесив поклон, выговорил старец Серафим.

— Так вольность ваша выше чести княжьей? — взъярился Ярослав. — И вы те оскорбления под защиту берёте! Тогда и вас всех надобно в узилище отправить. Эй, стража, взять их!

Стражники, заслышав зов князя, вбежали в горницу, но Гундарь на мгновение остановил их:

— Ваша милость, негоже нам на послов руку поднимать, не по совести так.

— Я сам ведаю, что по совести, а что нет! — Князь резанул бешеным взглядом воеводу. — Взять их, я сказал! И в цепи всех троих заковать.

Но через час всё ж одного посла, Григория Абыслова, призвал к себе, приказал ему ехать в Новгород да отпустить к нему жену. И тут была уловка: князь не хотел так быстро идти на попятную, пусть приедут и ещё раз попросят.

Феодосия приехала через два дня, но одна. Звать его обратно никто с ней не приехал. Княгиню точно выставили из города, что обозлило Ярослава ещё больше.

За месяц больше сорока обозов с пшеницей, овсом и рожью скопилось в Торжке. Ярослав, перекрыв все дороги, не пропускал ни одной подводы, хватая купцов, отбирая у них добро, а самих отправляя в узилища. Через месяц в Новгороде вздорожал хлеб, а через два вспыхнул голод. Ели осиновую кору, мох и липовый лист, падали, умирали прямо на улицах, и голодные псы поедали их трупы, а те, кто мог ещё держаться на ногах, в панике бежали прочь, покидая умирающий город.

Новгородцы, не выдержав, направили ещё одно посольство в Торжок, призывая князя вернуться, но опять безуспешно. Ярослав и новых посланников бросил в земляные ямы. Новгородские мужи, напуганные происшедшим, призвали к себе Мстислава, дабы он помог разрешить их спор. Тесть послал ласковую грамоту зятю с просьбой выпустить купцов новгородских и всех послов, а также с миром явиться к нему, если он хочет оставаться ему сыном. Однако в тот же вечер к Всеволодовичу перебежали двое бояр и порассказали, как разгневался Мстислав, узнав обо всём, и повелел немедля собирать дружину.

— «Никогда Великий Новгород не будет Новоторжком, а последний Новгородом!» Вон какие слова сказывал! — нашёптывал один.

— И все ликовали, отцом-спасителем называли! — наушничал другой, и Ярослав чуть не задохнулся от ярости.

В отместку он заковал новгородских пленников в цепи, числом около двух тысяч, отослал их в свой Переяславль-Залесский и стал готовиться к сражению. Феодосия плакала, упрашивая мужа отпустить её к отцу.

— Ты хочешь, верно, насладиться моей смертью, — пылая гневом, кричал Ярослав. — Надеешься, что родитель твой принесёт тебе мою голову на блюде? Так не бывать этому! Это я его тупоголовое рыло брошу на растерзание псам, а уж после этого ступай куда хочешь.

Нарыв, выросший на пустом месте, грозил оборотиться великой бедой и кровью. Князь точно обезумел. Напрасно Феодосия ночи простаивала у иконы Богородицы, умоляя её сжалиться над мужем и вернуть ему разум. Гундарь и Памфил по-своему также пытались урезонить господина, доказывая, что негоже поднимать руку на родичей своих, проливать кровь безвинных соотечественников.

Князь не хотел никого слушать. Он призвал к себе на помощь брата Георгия, великого князя владимирского, и младшего, Святослава. И те, на удивление, откликнулись, дав согласие выступить против новгородцев. Мстислав же, видя малочисленность своей рати, заключил тайный союз со старшим из Всеволодовичей, ростовским князем Константином, но ещё раз попытался закончить эту рознь миром, предложил Ярославу одуматься. Однако тот закусил удила, носился как угорелый, рубя засеки и строя укрепления. Война час от часу делалась неизбежной.

Стоял конец марта 1216 года. Весна уже гнала по полям свой дурманный дух, замешанный из прелых осенних листьев, свежей земли и первых подснежников, всходящих на проталинах; птичьи дудки да переклики оглушали ранним утром. И Ярослав, понимая умом, сколь безумна затеваемая им брань, уже не мог переломить себя, свою гордыню. Он готов был руку себе отрубить да одноруким идти в бой, давая всем понять, какую обиду нанесли ему новгородцы. Утешало лишь одно: когда он въедет победителем в град святой Софии и соберёт всех на вече, чтобы снова объявить себя князем новгородским, то попросит у жён, матерей и сынов погибших дружинников прощения за пролитую им кровь и скажет, что не держит более зла и готов как великодушный и заботливый отец порадеть заботой всем семьям, где пал героем их кормилец, ибо не было в сей сечи недругов.

Он представлял слёзы на лицах собравшихся и свои собственные слёзы покаяния, и комок застывал в горле. Он верил, что после этого они заживут в счастии и ничто его никогда не разрушит.

В один из вечеров, когда князь только собирался идти к братьям, чтобы разделить с ними трапезу, в ворота застучали, и слуги ввели во двор пленника.

— Шешуня заявился, — крестясь, доложил Памфил.

— Чего мелешь?! — накинулся на него князь.

— Вот те крест святой! — снова осенил себя божьим знаком слуга, испуганно глядя на Ярослава. — Просит пред ваши очи предстать да объясниться...

— Зови тогда!

Шешуня вошёл, поклонился, трижды жарко перекрестился на икону. Ничего в нём не изменилось за это время: тот же узкий лик с длинным, чуть кривоватым носом, те же глубоко посаженные глаза, но лишённые былого азарта и молодецкой жадности, тот же бескровный кривящийся рот, та же лисья изворотистость в движениях, только само лицо за это время потемнело, будто столетие прошло, да печальные круги отметили некую тайную душевную болезнь, которая мучила бывшего дружинника.

— С того света что ли выпроводили? — щёлкая орехи, спросил Ярослав.

— Ну... — промычал Шешуня, крутя в руках шапчонку. И одежонкой он поизносился: овчинный кожух так загрязнился да засалился, что сверкал на боках, и сапоги не раз были латаны.

— Так с того света только оборотни являются, — заметил князь. — Ты же в каком обличье ныне?

— Спасся я. Они бросили меня за городом, в лесу, думали подохну, аки пёс, иль волки сгрызут, да бортник один не дал погибнуть, подобрал на следующий день да выходил. А тут офеня к нему новгородский заявился за мёдом и порассказал обо всём: мол, Всеволодович обиделся за тебя и в Торжке теперь рать собирает, дабы обидчиков своих да моих наказать. Вот я, едва на ноги встал, как сразу к тебе, мой господин, и отправился на службу! — десятский поклонился Ярославу.

Князь задумался. Складно у Шешуни выходило, да только вороватый взгляд выдавал.

— А что за люди-то разбойники твои были? Из каких? — спросил князь.

— Не ведаю. Ни разу ни одного из них не видел. Думаю, нанятые тем же Гориславом лихие люди из окрестных сёл или Пскова. Приехали, своё дело сделали и убрались. Своих-то нанимать тысяцкому не с руки было. Мало ли кто увидит, опознает, тут же поймают да язык развяжут!

— Неужели у Горислава столько денег имелось, что он татей мог нанять? Но уж коли хотел мне досадить, то мог бы Памфила или Гундаря умертвить. О наших тайных делах вряд ли тысяцкий догадывался. Ты сам мне накануне глаголил, что нарочно не откликаешься гневом на те едкие словечки, что против меня выбрасывают, дабы никто нашу скрытую связь не заподозрил. Я уже потом об этом твоём признании вспомнил и стал раздумывать, зачем кому-то Шешуню убивать потребовалось да ещё вместе с женой? А если убили, то зачем тело увозить или прятать? Тебя когда бортник-то нашёл?

— На следующий день вроде... Я в беспамятстве валялся, это он так сказывал...

— А новгородцы утром же всё окрест обыскали и тела твоего не нашли. Как сие понять?

Вопрос был задан напрямую, и Шешуня ещё больше скривил рот, пытаясь выжать слабую улыбку.

— Я ж не помню, где меня злодеи выбросили и когда бортник наткнулся, и в каких местах дружинники рыскали. Да неужто ты, князь, не веришь мне? — удивился Шешуня. — До сих пор я тебя, Ярослав Всеволодович, ни разу не обманывал, всякую весточку спешил выложить без утайки, видя одну доброту твою и ласку. А тут являюсь почти что с того света и нахожу, сколь ты гневен, впору оглобли назад поворачивать.

— Рад бы тебе поверить, да многое знаю ныне, — нахмурил брови Ярослав. — И про твоё соперничество с Гориславом из-за Ольги, и про твою ревность, и про холодную печь, в которой обжёгся твой слуга. Ты ловко всё умыслил, ведая, сколь я бываю горяч да неуёмен. А назад я сам тебе не дам вернуться, пока всю правду не узнаю!

Ярослав грозно стукнул кулаком по столу и, вызвав стражу, повелел отвести воскресшего таинника в узилище.

— Князь, я без утайки всё тебе поведал, клянусь! — пав на колени, стал отбивать лбом поклоны Шешуня. — Сватался Горислав за Ольгу, но она моею стала, зачем же мне убивать его? Тебя же он не жаловал, ты знал о том и без моих доносов! Вспомни: не я же приказал убить его!

— Подумай хорошенько о моих словах да повинись, коли совесть ещё лешему иль чёрту не запродал! — Князь повёл рукой, и дружинники, подхватив десятского, увели.

Глава вторая СРАЖЕНИЕ НА ЛИПИЦЕ

20 апреля 1216 года оба враждующих лагеря были готовы вступить в кровавую схватку. Сходились на сечу четверо правнуков Владимира Мономаха, каковой, точно предвидя эту рознь, в наследственной грамотке своей завещал своим детям и внукам жить в мире и согласии. Но будто проклятие некий всесильный маг наслал на род Мономахов. Ещё внук его, Всеволод Юрьевич, осерчав на старшего сына Константина и перечеркнув закон престолонаследия по старшинству, своей волей назначил великим князем владимирским второго своего отпрыска, Георгия. Пока отец был жив, смута не разжигалась в душах. И после его смерти они ещё какое-то время терпели, но вот случай представился, и Константин мигом привёл свою дружину на помощь Мстиславу, а Георгий, сведав о том, не колеблясь, встал на сторону Ярослава. И не ошибся. Князь Удалой, желая замириться с меньшими Всеволодовичами, уже не только требовал от своего зятя отпустить новгородских купцов, посланников да освободить Торжок с Волоком Дамским, но и отдать владимирский стол да звание великого князя Константину.

Новая обида, как сухая солома, вспыхнула. Георгий, прибыв в Торжок, объявил братьям:

— Коли победим, я забираю себе и Ростов. Ты, Ярослав, сядешь в Новгороде, Святослав в Смоленске. Константин пусть доживает свои дни в Суздале, с него и этого хватит!

Тут же написали договорную грамоту, все трое перед ликом Спасителя поклялись, что, уняв Мстислава да Константина, розни более не допустят, и объявили противной стороне, что готовы драться.

Князь Удалой принял вызов. Всю ночь дружины Ярослава и Георгия, загородившись щитами, в полном боевом снаряжении ожидали неприятеля на горе Авдовой. Мстислав с Константином так и не появились, хотя младшие Всеволодовичи слышали, как призывно гудят рога во вражеском стане, одни полки сменяют другие, как бы готовясь к решительной атаке.

Напряжение росло. Сам Ярослав три часа просидел в седле, сжимая боевой топорик, привязанный ремнём к правой руке. Он любил его больше, чем сулицу и даже меч. Нанося удары направо и налево, он врезался в гущу врагов и бился с яростью, пока те не показывали свои спины. Лучше его этим оружием владел только тесть Мстислав. Он и научил зятя лихо им пользоваться, так что топор сам рубил, а князь только направлял его ход.

После трёх часов томительного ожидания у всех плечи занемели от доспехов, а туман добрался до костей. Гундарь, томившийся рядом с Ярославом, не выдержав, прошептал:

— А не дурачат ли они нас?.. Нарочно показывают, что хотят выступить, а сами, видно, заходят нам в тыл! Иначе и быть не может! И вымотать таким ожиданием хотят!

У Ярослава холодок осел под сердцем: как он раньше не разгадал эту обманную западню! Всеволодович взглянул на воеводу. Растерянность царила уже и в ратных рядах. Ударь сейчас Мстислав с тыла, ратники дрогнут и кинутся врассыпную.

Гундарь послал лазутчиков проверить, что происходит за их спинами. Но те вернулись через полчаса ни с чем: дороги свободны, перелески пусты.

— Они что, наше терпение испытывают? — обозлился Георгий.

— Тогда мы начнём наступление!

— Не стоит, ваша милость, — предупредил Гундарь. — Они могли за ночь выкопать заградительные рвы, и мы как раз в них угодим! Мстислав опытный стратег, его стоит опасаться!

Ярослав скривился. Его наизнанку выворачивало, когда при нём хвалили тестя. Но Георгий, более спокойный и рассудительный, согласился с Гундарем:

— Да, они явно нас в силки заманивают. Надо поостеречься.

Прискакал Шешуня. Он имел в новгородской дружине своего дружка, тоже десятского, который был обозлён на Мстислава, и вызвался узнать через него, что замыслили во вражеском стане.

Ярослав простил его. На следующий день после заточения таинника в узилище тот запросил о встрече и, явившись перед князем, во всём признался. За два дня до происшедшего Шешуня узрел у себя в доме слугу тысяцкого, который под угрозой смерти рассказал, что уже полгода сводничает между Ольгой и Гориславом. Дважды они встречались и были близки. Весть о столь подлой измене молодой жены затуманила разум десятского, он хотел тут же порешить любовников, но, взяв себя в руки, придумал, как легко и без всякого ущерба извести обоих.

— Я сбежал, чтобы через два месяца явиться к тебе, мой господин, и служить до конца своих дней верой и правдой. Я и не предполагал, что моё мнимое убийство заставит вас, ваша милость, бросить вызов новгородцам. Моя честь была растоптана этой изменой, и я не видел выхода... Прости меня, княже!..

Шешуня не смог сдержать слёз и опустил голову. Ярослав, ещё утром жаждавший повесить подлого обманщика, с теплотой в голосе вымолвил:

— Я прощаю тебя!

Через полчаса князь уже угощал таинника медком.

— Но, если б ты вернулся, от тебя бы попросили доказательств того, что неизвестные пытались тебя убить, а ты чудом выжил, — усмехнулся Всеволодович. — Хоть об этом-то подумал?

Шешуня поднялся, сбросил с плеч кафтан, задрал рубаху, обнажив грудь и живот. Четыре ярких рубца кроваво горели на его коже. Ярослав оторопел.

— Что, сам себя полосовал?

— Я же понимал, что иначе мне не поверят.

— Но ты мог и убить себя...

— Я старался неглубоко себя резать. Потому месяц и пришлось отлёживаться у одного старика в скиту. Но чудо случилось в другом: душевная боль угасла, точно я и впрямь сполна расплатился за своё злодеяние...

Ярослав после этого ещё больше зауважал Шешуню. В этой дикой выходке таилась немалая сила нрава. А за что ещё можно уважать на Руси дружинника?

— Ну что, нашёл своего дружка? — спросил Ярослав у появившегося на ратном лугу таинника.

— Нашёл. Они залезли на Юрьеву гору.

Георгий переглянулся с братом.

— И что? — не понял владимирский князь. — Они хотят, чтобы мы их атаковали?

— Кто их знает, — пожал плечами Шешуня. — Сказывают, они укрепились там. Но Мстислав ещё желает кончить дело миром. Так дружина судачит...

— Ну что ж, тогда мы успеем перекусить, — сказал Георгий, и первым двинулся к белому княжескому шатру.

Наступало утро 21 апреля. С реки Липицы, протекавшей неподалёку, наползал белый туман, пробирая ознобом ратников. Юрьева гора стояла напротив Авдовой, но сейчас её укрывала плотная белая пелена. Меж ними протекал небольшой незамерзающий ручей Тунег, и Ярослав, бросив взгляд вниз, на болотистую низину, поморщился: биться на ней отважатся только безумные. Однако другого выхода не было.

Ярослав с Георгием и Святославом не успели опрокинуть по медовой чаше, пытаясь согреться, как прибыли с белым флагом воеводы новгородские. Один из них был тот же тысяцкий Григорий Абыслов. Видно, Мстислав его уважал.

— Князья наши, кровники ваши и родичи, не считают вас своими врагами и миром хотят унять сечу, — поклонившись да осенив себя крестом, неторопливо заговорил он. — Погрозили друг другу, и будет! Мы не хотим проливать родной крови русской, лиходеев и без того хватает, от кого надлежит обороняться. Внемлите, мужи разумные, наши слова — и кончим дело мировой!

Абыслов даже посветлел лицом, точно против его доводов других не найти.

— Что, ещё меч в руки не взяли, а уже портки обмочили! — рассмеялся Ярослав.

Поддержал его радостным смехом и младший, Святослав. Георгий лишь усмехнулся. Тысяцкий промолчал, решив не отвечать на эту грубую шутку, однако второй посол, видимо из Константиновой рати, посуровел лицом и сдержать себя не смог.

— Я и Григорий Юрьевич по двадцать лет уже воюем, — выступив вперёд, задиристо ответил он. — Всего навидались и ничего не боимся, а вот перед Богом совестно на безвинных соседей своих меч поднимать. Мы, ратный люд, худого вам, Всеволодовичи, ничего не сделали, а если вины наши князья имеют, то сочтитесь поединком друг с дружкой до малой крови да мировую потом выпейте, как издавна на Руси все розни решались, и все справедливость вашу оценят по достоинству!

— Это тебя князь надоумил так молвить или ты свои прибаутки речёшь? — спросил Ярослав.

— Наши князья храбрые той же веры-совести держатся, что и вся дружина! — не выдержав, дерзко ответил ростовчанин, и эти слова только распалили Ярослава.

— Ваши князья скоро на погосте будут царствовать, так им и передай! Убирайтесь-ка, лизоблюды, подобру-поздорову, пока я вас на первом же суку не вздёрнул! — зашёлся он в ярости.

Воеводы помрачнели, холодно поклонились и ушли.

— Псы смердящие! — прошипел им вслед Ярослав.

— А может быть, и вправду на мировую пойти? — помолчав, задумчиво отозвался Георгий.

Новгородец бросил на брата резкий взгляд.

— Так, может быть, на брюхе через болото поползём вины свои зализывать? — еле сдерживая гнев, изрёк Ярослав. — Я перед тестем, ты перед Константином, да заодно ему Владимир отдашь, а я своему Новгород! Вот тогда самый худой дружинник будет иметь право плюнуть нам в лицо. Ибо мы поступим как последние трусы, а не как честные мужи, которые в бою свою судьбу решают. Заодно брату нашему младшему путь постыдный укажем.

Святослав, присутствовавший при беседе братьев, в смущении опустил голову.

— А то, чую, он не ведает, что истинная отвага в том и состоит, чтобы зады супротивнику показывать. Мудрец мой тесть. Сам труса праздновать не хочет, но желает, чтобы мы за него сплясали. Вот ведь к чему все эти уговоры о мире. Без единой капли крови они получают всё, чего добивались. Да ещё станут посмеиваться над нами: мы-де на них такого страха напустили, что те тут же мира запросили.

В первый раз Ярослав говорил столь гладко, заразительно и вдохновенно, что даже Георгий, знавший о его косноязычии, был поражён глубинному смыслу и правоте его слов. Они лишаются всего, а Константин с Мстиславом победители!

— Ведь нас с тобой из отцовских уделов хотят выгнать! — добавил в сердцах Ярослав. — Константин ещё при жизни отца под свою руку все княжества прибрать стремился, ты же помнишь, и сейчас ради этого на брань вышел да Мстислава в союзники подбил. Вот как оно по совести выходит.

Георгий особой горячностью не отличался. Запала храбрости хватало дня на два, а потом рассудок брал верх. Видимо, Константин с Мстиславом на это и надеялись, ибо основу противного войска составляла владимирская рать и от великого князя зависело, состоится или нет будущее сражение. И речи послов оказали своё влияние. Георгий уже хотел со всей твёрдостью заявить Ярославу, что отказывается от братоубийства, но речь, произнесённая новгородцем со столь ярким азартом, его поколебала. Он посмотрел на младшего Святослава, чей взор уже зажёгся, и все заранее придуманные слова рассыпались сами собой, как пеньковая труха. Напоминание же об отце, его посмертной воле, которую рвался перечеркнуть Константин, вышибло из памяти тот простой довод, что вся рознь началась с бегства Ярослава из Новгорода и ссоры, затеянной им с вольными жителями северного града.

— Мы победим и заставим всех уважать себя! — решительно заявил Ярослав.

Чем долго браниться, не лучше ли подраться — тогда ещё так думалось. Через два часа туман рассеялся, и с обеих вершин хорошо просматривалась вся местность.

Послы вернулись ни с чем. Можно начинать сражение. Мстислав Удалой, не привыкший проигрывать в битвах, придирчиво оглядывал крутые спуски и заболоченные, несмотря на снег, берега Тунега. Тяжёлые в доспехах всадники завязнут на илистой земле и станут лёгкой добычей для пешцев и лучников Ярослава, который, видно, на то и рассчитывал, призывая их наступать первыми.

Вернувшись в свой лагерь, князь вызвал всех воевод и высказал свои опасения. Те призадумались.

— А потому я предлагаю: сбросить с себя доспехи, оставить коней и вручить себя лишь мечу да Божьему провидению! — вымолвил Мстислав.

— Нагишом против лучников? — удивился Константин.

— А щиты для чего? Зато в схватке наши воины станут изворотливее, и сил на дольше хватит. Сеча выйдет тяжёлая. О лёгкой победе и помышлять нечего, сами видели, у Ярослава знамён погуще. Значит, нам назад нельзя озираться. Потому пленных не брать! Некогда с ними разбираться! А уж кому не дано умереть, тот жив останется. С Богом, а он, чую, с нами ныне, ибо против него не мы погрешили, а значит, победим!

День и ночь длилась кровопролитная сеча. К новому утру, имея в запасе несколько свежих знамён, как ещё назывались раньше боевые дружины, Мстислав придумал обманный манёвр. Он приказал основным полкам отступать на свой холм. Те покорились воле полководца. Рати владимирские, видя, что неприятель дрогнул и пятится, решили, что уже победили, и с рёвом бросились его преследовать, вынеслись на Юрьеву гору и только там поняли, что попали в западню. Мстислав приказал трубачам дать сигнал к наступлению резервных знамён. Те, вылетев с двух сторон, замкнули основные силы противника в клещи и принялись крушить их с таким неистовством, что владимирцы в страхе заметались, перестав даже сопротивляться.

Исход битвы был предрешён. Более девяти тысяч ратников легли на апрельском снегу Юрьевой горы, и лишь шестидесяти повезло. Смилостивившись, Мстислав взял их в плен.

В бою Ярослав сам схлестнулся с тестем и, горя мщением, бросился на него, как вепрь. Князь Удалой, не ожидая такой прыти, еле увёртывался от ударов, пятясь назад и чувствуя, что, несмотря на опыт, уступает Всеволодовичу в ярости и силе. Будь последний поопытнее, несдобровать бы Удалому, но, когда Ярослав поддавался гневу, он терял рассудок и не помнил о простых обманных уловках. На том и попался. Мстислав, отклонившись резко вправо и заставив зятя промахнуться, мгновенно нанёс ему ответный удар по правому предплечью. И тут у тестя имелся секрет: свою паворозу, как назывался ремень, закреплявший боевой топорик на руке, он делал с особой петлёй, увеличивая тем самым длину замаха. Это давало ему возможность, не сближаясь с противником, поражать его.

Ярослава спасла кольчужка. Топор рассёк её, неглубоко прорезав кожу. Но от сильного удара князь чуть не вывалился из седла, потерял свой шлем, рука онемела, и, если б не Памфил, сумевший вывести своего господина из боя, кто знает, чем бы всё для него кончилось. Уже через полчаса после начала сечи, поняв, что битва проиграна, младшие Всеволодовичи покинули шатры, оставив знамёна и походные кострища с запечёнными кабаньими тушами. Ярослав загодя приказал заготовить их, чтоб отпраздновать победу, в которой не сомневался. Мстислав с воеводами, ворвавшись на Авдовую и обнаружив, что зачинщики побоища сбежали, не стал их преследовать по просьбе Константина. Тот не жаждал крови братьев. Недаром старшего из Всеволодовичей называли Добрым.

Георгий один к утру прискакал во Владимир, и городские сторожа изумились, увидев своего великого князя без привычной большой свиты и охраны. Правитель слез с коня, упал на землю и заплакал. Опомнившись и въехав в город, где оставались лишь жёны, дети да старики, великий князь владимирский стал спешно призывать всех укреплять крепостные стены и готовиться к осаде. Однако вечером к нему пришли старцы и со слезами на глазах стали умолять его образумиться и не затевать новую брань, ибо некому больше защищать главный град Руси.

Константин с Мстиславом подошли ко Владимиру, окружили его, однако не торопились идти на приступ, дали великому князю время на раздумье. И тот не преминул воспользоваться счастливой возможностью. Взяв двоих юных сыновей, Георгий с покаянием приехал в стан к старшему брату, жалуясь на Ярослава и объявив его зачинщиком розни. Константин был милостив и простил брата. Он разрешил ему взять жену, детей, слуг и уехать в Городец Волжский, родовое сельцо.

Ещё через неделю во Владимир уже к новому великому князю Константину примчался с покаянием и дарами Ярослав. Поначалу, прискакав в Переяславль, он повелел готовиться к осаде, а сто пятьдесят наиболее ретивых новгородцев, требовавших выпустить их из плена да грозивших карами князю, посадил в глухое подполье, но когда через неделю пришёл проведать, то обнаружил уже мёртвые тела: все они задохлись без свежего воздуха. При виде почерневших угорелых пленников Ярослава пронял страх. От бывшего самолюбивого гусака и следа не осталось. Тут-то он и бросился с повинной к Константину.

— Будь мне отцом, брат мой, — заикаясь и пав на колени, вымолвил бывший новгородский князь. — Мне нужен только кусок хлеба и больше ничего. Прошу, не выдавай меня Мстиславу и новгородцам...

— Мне трудно будет сие сделать, Ярослав... — расхаживая по палате владимирского терема, вымолвил правитель. — Ты зачинщик всей смуты. По твоей вине легло больше девяти тысяч русских ратников. Владимир, Новгород, Смоленск, Псков обескровлены. Ливонцы и меченосцы могут взять теперь любую из этих крепостей голыми руками. И все из-за твоей гордыни, дикого нрава да пустого бахвальства. Я бы с удовольствием всыпал тебе сотню плетей на площади и отправил бы конюхом к младшему Святославу, которого ты втравил в свои козни. С великим бы удовольствием...

Константин вдруг резко отвернулся, сдавил ладонями виски. Когда он начинал волноваться, в глазах темнело, и жгучая боль раскалывала голову. Худой, высокий, с бескровными тонкими губами и узким лицом, первенец Всеволода Большое Гнездо страдал этими приступами с юности. Владимирский князь схватился за кресло, сел, откинулся на спинку. Кадык нервно заходил на длинной шее.

— Тебе плохо, брат? — поднявшись, испуганно проговорил Ярослав. — Кликнуть лекаря?

— Подай отвар... — еле слышно прошептал Константин.

Ярослав поднёс к его губам оловянный кубок, влил в рот густую чёрную жидкость. Через несколько мгновений бледное лицо князя слегка порозовело, он шумно задышал.

— В кого ты только уродился, не пойму, — смахнув пот, проговорил Константин. — Мы же несколько раз предлагали вам пойти на мировую, а Мстислав рассказывал, что ты готов был зарубить его в схватке. А ведь он второй отец тебе!

— Но ударил-то он меня! — огрызнулся Ярослав. — Если б не кольчужка, полплеча бы снёс.

— Господь с тобой, уезжай в свой Переяславль, — нахмурился великий князь. — Надеюсь, у тебя будет время одуматься и замолить перед Богом свои вины. Но вот с женой тебе придётся пока расстаться. Мстислав не хочет, чтоб она и дальше мучилась с тобой, жестокосердым!

Через полгода в Новгороде Феодосия разрешилась первенцем, которого назвали Феодором. Ярослав, смирившийся с жёстким требованием тестя и живший в Переяславле, узнал об этом лишь через неделю, сел на коня, помчался к жене, но на полпути остановился и повернул назад. Хоть Мстислава и не было в Новгороде — не мог князь Удалой больше месяца усидеть в тепле, ратный дух звал в поле, — но жители ещё помнили нанесённые им обиды и могли не пустить его в город.

Сам же князь Удалой и слышать не хотел о возвращении дочери под кров мужа. Дерзкого самолюбия и ему хватало. Константин предложил брату выход: взять дары и с повинной поехать к тестю, замириться с ним да вернуть жену. Ибо в Новгороде Мстислав приставил к дочери двоих крепких дружинников на тот случай, если Ярослав задумает похитить её или попытается силой принудить к возвращению. Но Всеволодович наотрез отказался: гордыня не давала и помыслить об этом.

Прошло два года. 2 февраля 1218 года преставился великий князь Константин. На владимирский престол снова возвратился Георгий, а Ярослав по-прежнему не мог соединиться с супругой, которую, словно в темнице, держал в Новгороде Мстислав. Законный муж пересылал Феодосии тайные грамотки, умоляя её вернуться, да и сама она, побыв соломенной вдовушкой, хотела того же, но отец запретил охранникам даже выпускать её за городские ворота. Видимо, тот поединок на Липице ему крепко запомнился.

Весной 1219-го в Новгород вместе с каликами перехожими забрели четверо волхвов. Когда-то они жили в благословенной Византии, в самом Константинополе, при дворе императора и пользовались его заботой, но в 1204 году крестоносцы, всей своей мощью обрушившись на твердыню греческой веры, разграбили храмы, дворцы, библиотеки, и волхвы, переодевшись в монашеские сутаны, бежали оттуда. С той поры они и скитались по свету, некоторое время гостевали у венгерского короля, но повидать Русь, последнее пристанище родной веры, им давно хотелось. И они отправились. Но на южных землях беспрестанно воевали, и, прослышав о Великом Новгороде и храме святой Софии, построенном точно так же, как и константинопольский собор, монахи отправитесь туда. Они не стали никому объявлять о своём прорицательском даре, и новгородцы, слышавшие о великом горе матери Византии, сами испытавшие лиходейство рыцарей с крестами, с радостью приняли изгнанников, предоставив им под монастырской крышей и стол и пристанище.

Феодосия, приходя на вечернюю молитву, теперь часто встречала четырёх убелённых сединами монахов. Они не выглядели дряхлыми старцами, их глаза смотрели живо, с любопытством, да и все четверо были столь разными и вместе с тем столь гармонично дополняли друг друга, что представить их порознь казалось нелепым. Они невольно сблизились с Феодосией. Самый старший, высокий и худой Гийом, или отец Геннадий, как на русский лад представлялся он, имел грустное и задумчивое лицо. Тучный Пётр, наоборот, то и дело улыбался и даже исподтишка строил немыслимые рожицы. В его карманах всегда оказывалась горбушка хлеба или яблоко. Самый низкорослый, с детским морщинистым личиком, Иеремия был тих и светел, а в живых голубых глазках проскальзывало лукавство. Но центром этой неразлучной четвёрки являлся Иоанн, с большими чёрными глазами, наполненными приветливостью и добротой. Они, казалось, проникали в душу и завораживали пониманием.

Обычно за всех и говорил Иоанн, а трое остальных лишь поддакивали, изъявляя своё согласие и поддержку словам друга. Охранники Феодосии поначалу настороженно отнеслись к этому знакомству, попытались даже пресечь его, но Мстиславна тут же выказала воинственный папенькин нрав.

— Я княгиня, а не ваша узница! — громогласно заявила она. — И если вы только посмеете ещё раз помыкнуть мной и указать, как мне надлежит себя вести, клянусь Пресвятой Девой, я надолго упрячу вас обоих в узилище за столь неподобающее обращение с вашей госпожой, которую вам надлежит лишь охранять, а не диктовать свою волю.

Грозное предупреждение подействовало, и сторожа теперь почтительно держались на расстоянии, боясь даже близко подходить к ней.

В один из весенних дней мая 1219 года после воскресной службы Иоанн предложил Феодосии прогуляться вдоль Волхова. Освободившись ото льда, река неслась шумно, ослепительно блестела, маня и притягивая к себе взоры.

— Вот разве вода не живая?! — остановившись, воскликнул Иоанн. — Осенью река тусклая, мрачная, озлобленная, точно понимает, что скоро окажется в ледяном плену и надолго... А сейчас глаз оторвать нельзя. Какое буйство!

— Да! — жуя репу, отозвался Пётр, а Иеремия и Гийом лишь выразительно поддержали друга яркими гримасками, каждая из которых несла своё настроение.

— У нас, княгиня, есть для вас одно сообщение деликатного свойства, — притишив голос и оглянувшись на сторожей, следующих за Феодосией в отдалении, вымолвил Иоанн. — Мы знаем, вы разлучены в данное время с мужем, однако... — монах, улыбнувшись, сделал короткую паузу, а Иеремия с мольбой взглянул на неё. — Мы бы посоветовали вам соединиться с ним. Пока на короткое время...

Иоанн снова остановился, глядя на бурную реку.

— Я бы и сама хотела к нему вернуться, но отец неволит меня, а как я сбегу с малолетним Феодором на руках?.. — покраснев, смутилась она.

— У вас ведь няня и кормилица, — проговорил Иоанн, не взглянув на Феодосию. — На них можно оставить сына. А через несколько часов вернуться...

Но что дадут эти несколько часов? — не поняла княгиня.

Иоанн смутился, Пётр насмешливо фыркнул, лукаво улыбнулся Иеремия, лишь Гийом остался тих и грустен.

— Мы не можем многое рассказать вам, но вы должны нам верить, — страстно заговорил Иоанн. — Доверьтесь, мы желаем блага вам и вашей Руси. Родилась страшная сила, которая угрожает всем русичам. Уже Азия гибнет, обращённая в пепел, не за горами и ваш черёд. Нужен крепкий защитник вашему народу, а его зачатие должно состояться завтра между четырьмя и пятью часами рассвета, и звёзды указали на вас, княгиня, и вашего мужа.

Феодосия всё поняла и покраснела. Жар вдруг объял её, и она даже прижала руки к щекам.

— Что вы такое говорите, святой отец!

— Меж мужем и женой этого стыда быть не должно. А ведь вы, несмотря на буйный нрав своего мужа, продолжаете любить его. Ведь так?

Княгиня смущённо улыбнулась. Пётр перестал жевать и кивнул. Грустно и утвердительно качнул головой Гийом.

— Да, мы знаем, всё так, — прошептал Иеремия с мольбой на лице. — Мы вчера трудились всю ночь, высчитывая орбиты ваших звёзд, и всё сошлось. У нас нет времени рассказывать обо всём подробно, вы, ваша светлость, должны нам поверить и согласиться. Вы же нам верите, мы знаем!..

— Да, но... — Феодосия оглянулась на охранников.

— Они сегодня будут спать как убитые, и вы без боязни сможете покинуть дом... — шепнул Иеремия.

— Но как я попаду к мужу?

— Здесь, на этом месте вас будет ждать лодка с этим... Памфилдом... — неуверенно проговорил Иоанн.

— Памфилом, это слуга мужа, — поправила Феодосия.

— Он приедет за вами, — загадочно вымолвил Гийом, и Феодосия, боявшаяся всякого колдовства, похолодела от страха.

— Князь тоже здесь, неподалёку, — добавил Пётр.

— Откуда вы знаете о Памфиле? — удивилась княгиня. — И о том, где находится мой муж?

— Вы обо всём потом узнаете, догадаетесь, ваша светлость, но только чуть позже, — грустно улыбнувшись, произнёс Иоанн и низко поклонился княгине. — Ныне важно только поверить нам и отважиться. Но мы-то знаем, что вы отважная женщина!..

— Это правда, — восхищённо пропел Пётр. Иеремия и Гийом, улыбнувшись, с нежностью и теплотой посмотрели на княгиню.

— Я никуда не поеду! — решительно проговорила Феодосия, сотворив суровое лицо. — И прошу никогда не вести со мной подобных речей!

Она резко развернулась и пошла прочь, оставив монахов в горестном смятении.

Глава третья ПОВЕЛИТЕЛЬ ТЬМЫ

Жара палила такая, что пот, едва выступив, тотчас испарялся, оставляя на коже сухие песчинки соли. Осыпаясь, они вызывали назойливый зуд. Временами долетал ветерок с Аму-Дарьи, мутной реки, огибавшей город, однако облегчения он не приносил.

Глаза болели от слепящего солнца, но Темучин, или, как его теперь величали, Чингисхан, что означало «великий хан», уже привык к нему и почти не прикрывал век. Конёк завоевателя осторожно вступил на красную ковровую дорожку, выстеленную на майдане, главной площади Бухары, в нерешительности остановился. На другом конце её, в окружении мулл, визирей и старейшин, потемнев от липкого пота, монгольского властителя терпеливо поджидал пузатый эмир. Похожий на спелую грушу, в зелёной атласной чалме и в белом, расшитом золотой нитью шёлковом халате, заботливо укрытый от яркого солнца опахалами, он держал в руках золотой ключ от утопающего в зелени садов города, чьи высокие башни дворцов и минаретов — а одних мечетей слуги завоевателя насчитали больше трёхсот — и украшенные диковинными скульптурами журчащие фонтаны свидетельствовали о его красоте и богатстве.

Неподалёку слуги великого монгола грузили на верблюдов мешки с золотыми монетами. Их собрали ровно триста тысяч, уложив в четыреста плотных кожаных мешков. Такую цену запросил Чингисхан с Бухары, узнав, что её правитель Мухаммед трусливо бежал с частью своего войска и свитой, бросив город на глупого эмира, и милостиво пообещал в обмен на золото не подвергать град жестокому опустошению.

О сказочных городах Средней Азии Темучину в детстве рассказывала кормилица. Из её напевных, заунывных побасёнок он запомнил лишь сладкоголосых птиц с красочным оперением, беззаботно гуляющих во дворцах, и смуглых дев, дарующих прохладу своими телами. И теперь один из таких райских уголков лежал у его ног.

Мухаммед, по наивной глупости своей надеясь, что без него эмир быстрее откупится от корыстного монгола и тогда он сможет вернуться обратно, оставил в родных стенах всё своё семейство, чем немало удивил степного властителя. Сыновей шаха по приказу Темучина тут же умертвили, а жён и дочерей завоеватель роздал в рабыни своим приближённым, оставив себе самую юную семилетнюю газель, робкую и хрупкую, как травинка.

В остальном же вся радость мимо губ пролилась. Ярость и смертельная обида прожигали его насквозь. Ведь он искал с хорезмшахом дружбы, зная о его несметных богатствах и бесчисленной рати. Ещё до своего нашествия великий монгольский хан прислал в Бухару послов на переговоры. Вместе они могли завоевать весь мир, всю Европу, Средиземноморье и владеть всеми богатствами земли. Но едва монгольские ходатаи в пыльных халатах заикнулись об этом, как Мухаммед побагровел и затопал ногами.

— Да знает ли ваш степной князёк, кому он предлагает свою мерзкую дружбу? Выше меня был только Александр Великий! С ним я, возможно бы, и согласился поделить мир, а ваш хан пусть сюда и носа не кажет.

Хорезмшах обезглавил послов и отослал назад Темучину их головы. И вот теперь старейшины Мухаммеда со страхом взирали на непрошеного гостя, и наместник хорезмшаха покорно ждал на палящем солнце милости завоевателя.

— Мудрецов и астрологов слуги сыскали и отправили в твой шатёр, великий хан, — доложил темник Ужеге, один из самых расторопных слуг.

Чингисхан и бровью не повёл. За долгие месяцы походов он научился не тратить энергию на пустяки, не отвечать слугам, не входить с ними в объяснения, беречь слова, движения, жесты. Его жёсткое круглое лицо, обожжённое диким среднеазиатским солнцем, приобрело цвет тёмной глины, некогда чёрные усы частью выгорели, губы запеклись. Лишь в глазах по-прежнему время от времени вспыхивало адское пламя, и страшен был этот взгляд, когда кто-нибудь случайно с ним сталкивался. При этом сам повелитель оставался тих и спокоен, но его сын Джучи и ближайшие помощники застывали, превращаясь в соляные столпы, ибо гнев Темучина не знал сострадания и пощады.

Оставалось ещё шестьдесят мешков. Считать Темучин умел быстро, почти мгновенно. Достаточно, бывало, глазу скользнуть по надвигающейся тьме ратников, и хан уже знал их численность. И действовал почти всегда по одной и той же схеме полумесяца: лёгкие конники по краям завязывали бой, осыпая противника градом стрел, сгоняя его к середине, после чего пускались в бегство. Враг начинал преследование, предвкушая скорую победу, но лучники неожиданно рассеивались, точно растворяясь в пыльном степном воздухе, и неприятель со всего маху наталкивался на прочную стену тяжёлой конницы, которая, подобно гигантской воронке, всасывала его и уничтожала.

За десятилетия сражений воины великого хана столь отточили эту простую тактику, что с вершины холма можно было наблюдать сечу как красочное и захватывающее зрелище, чем обычно и наслаждался Темучин, обозревая поле битвы. Изредка Чингисхан менял её рисунок, открывая неожиданные для себя ходы, и если они себя оправдывали, то четыре его цепных пса, Чжебе, Хубилай, Чжелме и Субэдей, запоминали их, чтобы потом использовать в других побоищах.

Годами выковывал Темучин и воинский дух своих ратников, приучая воинов спать в седле во время долгих переходов или на мёрзлой голой земле, есть человечье мясо, когда заканчивалась конина, пить кровь или росу и не иметь ни к кому жалости в своём сердце. Если в сотне находился один, кто падал духом или поворачивался спиной к неприятелю, Темучин казнил всю сотню. Если в тысяче оказывался десяток струсивших, он казнил всю тысячу. И так продолжалось до тех пор, пока хан не выковал свою рать, подобно изогнутому острому клинку, не знающему ни пощады, ни поражений.

Звонкая полдневная тишина плескалась под башнями минаретов. Город, лежавший перед Чингисханом как на ладони, затаился: пустые площади, базары, улочки. Лишь горстка знати в бело-розовых одеждах, пугливо сбившаяся в кучу перед мечетью, во все глаза рассматривала одинокого пыльного степняка, лениво подъехавшего к ним на низкорослом коньке и нерешительно остановившегося в самом начале красной дорожки. Правителя смущал её ярко-алый цвет, напоминавший кровавую реку, и он раздумывал, стоит ли ему входить в неё и нет ли во всём этом колдовского проклятия. Завоеватель ведал о трёх сладких пороках Средней Азии: лести, лени и коварстве. Последним здесь владели с особой изощрённостью, а на любовный приём в этом ненавистном ему городе Темучин не рассчитывал.

— Это и есть Чингисхан? — выпячивая толстые губы, с удивлением выспрашивал у своих приближённых эмир, разглядывая грязные кожаные порты незнакомца, его стоптанные, разбитые сапоги, рваный пропылённый халат, давно потерявший свою первоначальную окраску, и невзрачную круглую шапочку на голове. — Или это его конюх?

— Наши конюхи одеваются лучше, — прошептал стоявший рядом визирь.

— Наверное, они и воюют потому, что им нечего терять, кроме своих лохмотьев, — остроумно заметил эмир, и все заулыбались. — Жаль, хорезмшах не увидел того, кто когда-то предлагал ему дружбу! Он бы посмеялся.

Но смех застревал в глотках придворных, будучи не в силах вырваться наружу от страшного предчувствия. Один бухарский хан ещё мог шутить: отдавая столько золота, а чтобы собрать его, пришлось вывернуть наизнанку все карманы и кошели богачей, он ни на мгновение не сомневался, что им сохранят жизнь, ибо за эти монеты можно было купить пол-Европы. Первый придворный уже предвкушал, как с лёгкой улыбкой станет рассказывать заморским шейхам, наезжающим к ним в гости, о том, что он выкупил у варваров город за четыреста мешков золотых монет. Ни одна столица мира ещё не стоила столь дорого! И по всему свету разнесётся эта молва, и уже ни Рим, ни Константинополь, ни Александрия не смогут соперничать с Бухарой.

«Из любой неудачи или потери надобно извлекать для себя пользу», — повторял часто любимый мудрец и провидец хорезмшаха и его, эмира, Ахмат ибн Дауд. Эмир звал его с собой поглядеть на страшного завоевателя из далёких восточных степей, но Ахмат желчно ответил:

— Я подожду, пока он сам меня позовёт.

Шутка оказалась пророческой. Эмир с придворными наблюдал, как расторопные слуги Чингисхана собрали всех бухарских астрологов и звездочётов и куда-то увели.

— Так это и есть грозный Чингисхан? — так и не дождавшись ответа от своих визирей, снова спросил эмир, и те в страхе неопределённо закачали головами, ибо до этого тоже никогда не видели степного царя. — Что же он тогда встал там?.. Пусть едет сюда, я отдам ему ключ и отправлюсь отдыхать. Сколько можно стоять на этом солнце!

Никто из визирей и старейшин, обычно говорливых, на этот раз ничего не добавил к упрёкам эмира. Их страшил застывший в странном ожидании луноликий всадник, чьи неопрятные потные одежды вызывали брезгливость. Страшила даже его уродливая заскорузлая лошадёнка с нерасчёсанными хвостом и гривой, пугали слуги, без устали, как заведённые грузившие мешки на верблюдов, внушала ужас сотня всадников, прибывшая с правителем и застывшая в десяти шагах от него, готовая по одному знаку хана, как стая цепных псов, разорвать в клочья любого, — всё настораживало и пугало старых советников хорезмшаха, кожей впитывавших этот страх, разлитый в жарком полуденном воздухе.

Кровожадный монгол, похожий на высеченную из гранита статую, дал себя рассмотреть и не спеша прогарцевал по красной дорожке. Вся толпа старейшин почтительно расступилась, склонив головы, ожидая, что завоеватель сам остановится, слезет с коня и подойдёт к ним. Эмир даже подумал, что придётся принимать это грязное животное в своём дворце и пожертвовать несколькими лучшими наложницами. Хватило бы одних золотых монет, чтобы он убрался без следа.

Наместник шаха уже изобразил сладкую улыбку на белом рыхлом лице, приготовившись вручить ключ от городских ворот, но Чингисхан ловко бросил аркан, не останавливаясь, по-хамски вырвал его из пухлых рук эмира и, даже не взглянув на него, въехал на коне в пустую мечеть, с презрением оглядывая её дорогое убранство.

«Они придумали себе богов и божков, создают в честь них храмы, отливают из золота их статуи, усердно молятся им, каждый считая своего Бога самым лучшим и самым мудрым, надеясь, что тот им поможет в час опасности. Ну где же ты, Аллах, приди и помоги рабам твоим, твоему разлюбезному хорезмшаху, его глупому эмиру, все они ныне в тебе нуждаются, приди, и я сражусь с тобой!» — затаив дыхание, прошептал про себя Темучин.

Но ни слабого отзвука, ни шороха, ни потаённого знака в ответ.

— Ну приди же! — требовательно выговорил вслух Чингисхан.

И снова тишина. Лишь толстый шмель, нечаянно залетевший в мечеть, с громким жужжанием носился меж колонн под высокими сводами. Хан проследил за его кругами и легко сбил кнутом на лету. Шмель упал на пол, и, тронув повод, Темучин заставил своего конька растоптать жужжащую тварь.

Темучин увидел огромную книгу, раскрытую посредине, испещрённую непонятными крючками и точками. В обложке из хорошей тонкой кожи с золотыми застёжками, книга лежала на укрытой бархатом подставке. Через мгновение властитель догадался, что это и есть та священная книга Аллаха, которую мусульмане называют Коран и где прописаны все великие истины. Темучин помедлил, толкнул ногой подставку, и книга с грохотом упала на пол. Он заставил своего конька копытом наступить на открытую страницу и лишь после этого, удовлетворённый, повернул назад, решив дальше в город не заезжать. Он стал ему противен.

У входа в мечеть его поджидал Ужеге. Правитель взглянул на слуг, погрузивших последний мешок с золотом на верблюда, и на мгновение прикрыл глаза.

Темник терпеливо ждал приказа властителя, зная, что самому ничего спрашивать не следует.

— Город сжечь, всех жителей умертвить, — помолчав, негромко проговорил Чингисхан.

По лицу темника пробежала пасмурная тень. Повелитель недоумённо взглянул на слугу.

— В городе осталось ещё столько же богатств, мой господин, сколько эмир смог собрать нам за полтора дня... — поклонившись, объяснил тот.

Темник встретился с жёстким, немигающим взглядом правителя, и его острый кадык судорожно дёрнулся.

— Я всё исполню, мой повелитель, всё, как ты сказал!

В словах темника прозвучали страх и растерянность, он пришпорил своего конька и направился к сотникам, его поджидавшим. Послышались его резкие гортанные выкрики, которыми он каждой сотне отдавал свои распоряжения.

Темучин же не спеша двинулся к городским воротам, не обращая внимания на эмира и придворных, уже объятых тревогой. Чингисхан с грустью раздумывал о том, что люди быстро стареют и их приходится менять чаще, чем этого бы хотелось. Вот и век его расторопного Ужеге закончился, ибо он задал совсем ненужный вопрос. Но разве это пустяк? Стоит каждому из его сотников, тысяцких, темников задать по такому вот вопросу, и войска уже нет. Темник, начавший задумываться, уже не темник, а значит, он не в состоянии вести за собой тьму. Ибо что такое думающий воин? Он похож на несчастного, изъеденного проказой изгоя.

Хан выехал из города, железные ворота с тяжёлым скрипом закрылись за ним. Ужеге всё исполнит как положено, без всяких промедлений. Но всё равно жаль его, ибо после этого он умрёт. Они воевали с ним бок о бок семь лет, и Темучин всегда им гордился. Темник, как коршун, налетал на врага, и все уступали его дикой ярости. Но, видимо, запас его сил истощился. Жаль Ужеге.

Самарканд брал сын Чингисхана, Джучи, вместе с двумя его верными цепными псами Чжебе и Субэдеем. Они взяли с города двести тысяч золотых монет, совсем не плохо, умертвили тридцать тысяч жителей, остальных забрали в рабство. Но Джучи, дабы позабавить себя и своих воинов, приказал согнать всех женщин в долину, разделил их на два войска, каждой вручил по кривому мечу и приказал, чтобы они сражались друг с другом. Двадцати сильнейшим будет дарована жизнь.

Самаркандские девы долго не хотели драться, и всё же нашлись среди них несколько кровожадных бабёнок, затеявших невиданную сечу. Больше часа Джучи развлекал себя и свой кошун кровавым бабьим побоищем. Потом ему это надоело, и он приказал всех уничтожить, а город сровнять с землёй. Казалось бы, что из того?

Чингисхан, узнав об этом, вызвал сына к себе и, едва тот вошёл в шатёр, схватил плётку и стал охаживать ею Джучи, приговаривая: нельзя превращать войну в балаган! Нельзя сечей развлекать себя и воинов! Нельзя исполнять приказы, отданные свыше, как вздумается, на свой лад!

— Ты здесь такой же воин, как Чжебе, Ужеге и другие! — в ярости кричал властитель. — И моё слово одинаково священно для всех, кто бы он ни был!

Темучин бил его до тех пор, пока руку не заломило. Потом лекари едва выходили сына, но в сражении нет родственников, которым может быть позволено чуть больше, чем другим. А на месте этих самаркандских кобылиц, получивших сабли, Чингисхан бы набросился на завоевателей и порубил бы их в клочья, преподав дуракам хороший урок: воюя, думай не о себе и собственном удовольствии, а делай так, как выгодно битве, а она не терпит забав и продолжительности. И Темучин хотел, чтоб эта истина, которую он постоянно твердил сыну, была бы для него первой заповедью. Он же через неё переступил. Любого другого ждала бы смерть, но раз Джучи остался жив после такой яростной расправы, значит, так угодно Небу и звёздам. Только они измеряют человеческий путь.

Через полчаса Бухара занялась огнём. Обратились в пыль башни минаретов и купола мечетей, но несколько дворцов, возведённых из больших мраморных глыб, всё же останется, его воинам растащить их будет не под силу.

Какое-то время отчаянные вопли ещё доносились из-за крепостных стен, но вскоре всё стихло. Ужеге старается. Но всё равно ему больно видеть, как полыхают тюки шёлка и бархата, плавятся в огне золотые кувшины, превращаются в песок изумруды, лалы и яхонты. И Темучин не сможет этого простить своему темнику.

Правитель вызвал одноглазого Улая, одного из своих палачей, и приказал ему ночью, перед тем как им выступить, умертвить Ужеге. Пусть он останется здесь, вместе с теми, кого сам в это мгновение лишает жизни. Так будет справедливо.

Палач поклонился и вышел из шатра, не произнеся ни слова, хотя когда-то именно Ужеге порекомендовал Улая на эту должность. С одним глазом вести сотню в бой храброму воину стало затруднительно, а сотник он был безудержный и храбрый. И Темучин прислушался к совету темника. Но устроителя тайных казней при правителе вылепили совсем из другого теста. Для него не существовало ни друзей, ни родственников. Наивысшим законом для Улая всегда оставался один Чингисхан.

Властителю исполнилось уже семьдесят четыре года. Никто не давал ему больше сорока, время словно остановилось для него, и, лишь оставаясь наедине с собой и чувствуя непомерную усталость, он понимал, что срок его жизни заканчивается.

Что-то зашуршало в тёмном углу шатра, Чингисхан вздрогнул, в одно мгновение выхватил саблю и отпрыгнул в сторону, приготовившись к схватке. Но, приглядевшись, он узрел худенькую девочку с горящими чёрными глазами и усмехнулся. То была семилетняя дочь хорезмшаха. Правитель даже забыл, что велел отослать её к себе.

— Подойди! — сказал он и жестом призвал её к себе.

Девочка выпрямилась, закрывая половину лица тонкой накидкой, но осталась на месте. Темучин сам подошёл к ней.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Лейла, — отозвалась она, мгновенно поняв, что требует от неё повелитель.

— Лейла, — повторил Чингисхан, придавая новым звукам резкое гортанное звучание.

Он властным движением открыл её лицо и долго его рассматривал. Большие сочные розовые губы, чёрные миндалевидные глаза, пугливые, настороженные, тронутая краской смущения нежная кожа щёк, маленький изящный нос явили вдруг лицо невиданной красы, и степной царь с жадностью впитывал её в себя, снова вспоминая сказки кормилицы.

«Теперь я знаю, почему пришёл сюда», — вымолвил он про себя.

Он вызвал слугу, приказал немедленно скакать в город и найти там служанку для дочери хана. Вряд ли Ужеге, несмотря на усердие, успел уничтожить всех женщин в Бухаре, и кто-то сейчас ещё спасётся. Сам же лёг на ковёр и тотчас заснул. Ласками черноокой Лейлы он насладится чуть позже, когда отдохнёт.

Сторожа уже нашли новое место стоянки, и ночью весь их кошун отправится туда. Он проспал ровно два часа и, поднявшись, омылся до пояса прохладной водой. Лейлу со служанкой уже отвели в другую юрту, поменьше, растолковав, как им надо себя вести с властителем, чтобы остаться в живых. Заведённый порядок не менялся, а слуги наизусть знали свои обязанности.

Темучин откинул полог шатра, чтобы взглянуть на Бухару. Город догорал. Приближался вечер. Из жёлтого масляного круга солнечная влага переливалась в большой красный шар, медленно опускавшийся на багровые пески.

Ужеге постарался на славу: груда развалин вместо райского города лежала перед великим ханом.

Он вспомнил об астрологах и повелел привести их к себе. Это последнее, что осталось завершить ему здесь. Властитель вызывал звездочётов по одному, предоставив каждому из них поразить его каким-нибудь пророчеством. Неудачников ждала погибель. Правитель приказал закапывать их живыми в землю, оставляя на поверхности лишь бритые головы провидцев, обращённые к пылающему городу. Догорит он, и почти одновременно вместе с ним мучительной смертью умрут и они.

Чингисхан заранее решил для себя: никого в живых не оставлять; держать рядом чужих колдунов — лишь себе на погибель. Звездочёты из кожи вон лезли, стараясь удивить властителя своими познаниями. Одни, стремясь поразить степного царя, определяли год и час его смерти, подробно передавая через толмача, как всё это произойдёт, другие называли имена и нравы тех, кто придёт на смену властителю, третьи говорили о странах, где спрятаны великие богатства, которыми можно легко поживиться, четвёртые, как по книге, читали посмертную славу великого хана, о чьих походах учителя будут много веков спустя повествовать детям, пятые рассказывали, куда побежал их повелитель Мухаммед и где его можно будет сыскать, шестые успевали только слащаво улыбнуться, отдать поклон, и корявый, похожий на колючий мясистый росток указательный палец властителя стремительно взлетал вверх, обрывая их недолгое свидание.

Семнадцать оракулов, один сменяя другого, безвозвратно исчезли за пологом шатра. Настала очередь последнего, и Чингисхан приказал принести ужин: для него уже давно коптились на вертеле нежные рёбра жеребёнка и охлаждался в воде родника кувшин с молодым кумысом, молоком кобылиц.

Уже пали сумерки, и знобкая прохлада, подобно бесшумной змее, вползла в просторный шатёр Чингисхана. Полководец сидел, скрестив ноги, на ворсистом бухарском ковре перед низеньким столиком, на котором стояло серебряное блюдо с копчёными конскими рёбрами, издававшими нежный аромат, но к мясу не прикасался, наслаждаясь кумысом и разжигая голод.

Завоеватель уже отодрал зубами от ребра кусок мяса, когда вошёл последний астролог. Невысокого роста, с большими навыкате глазами, с лицом цвета пыльного пергамента, он не имел возраста, казался и старым, и молодым одновременно. Темучин долго его разглядывал, потом кивнул, разрешив ему говорить.

— На Русь, мой великий хан, попали четыре византийских волхва, спасшихся после резни 1204 года, когда венецианский дож Генрих Дандоло вместе с франками и другими воинами Христа завоевали и разграбили Константинополь. Те четверо спасшихся волхвов весьма искусны в своих прорицаниях, знают о тебе и ныне готовят русского рыцаря, способного сразиться с твоими воинами...

— Где эта Русь? — нахмурившись, спросил Чингисхан.

— Она там, где берёт своё начало река Волга, и оттуда простирается на север, юг и запад, мой господин! — поклонился астролог.

— И мои воины дрогнут, сражаясь с этими богатырями? — удивился Чингисхан.

— Его род уничтожит твоё царство, — бесстрашно вымолвил предсказатель.

Чингисхан вздрогнул, услышав эти слова. Ещё никто не мог внушить ему страх, а этот сорняк пустыни осмелился высказать столь дерзкую угрозу прямо в лицо великому хану. Сжался и сам пророк, сгорбился, превратившись мгновенно в старика, потемнела кожа его щёк, выползли морщины у глаз.

— А ты храбрец, оракул! — мрачно обронил полководец.

Слуги, приводившие магов, напряглись, почуяв недовольство хозяина, чтобы по знаку указательного пальца схватить дерзкого колдуна и бросить в последнюю песчаную яму, но повелитель молчал, напряжённо держа в руке пиалу с охлаждённым кумысом и рассматривая незатейливый рисунок, её украшавший: красивая китаянка, выгнувшись всем телом и глядя ему прямо в глаза, подавала чай своему господину. Темучин сжёг Пекин четыре года назад, но сервиз, принадлежавший богдыхану, китайскому императору, ему понравился, и он взял оттуда две пиалы. Больше ему не требовалось. И сейчас, взглянув на светлый лик рабыни, степной царь легко справился со вспышкой гнева.

— И когда же наследники этого рыцаря уничтожат меня? — лениво поинтересовался Темучин, и его чёрные зрачки застыли, впившись в звездочёта.

— Нескоро. Пройдёт сто шестьдесят один год с нынешней поры, когда русские богатыри под началом внука его внука нанесут первый удар по твоей Орде, а ещё через три века очистят свою землю от твоих соплеменников, и твоё царство исчезнет навсегда... — прорицатель выдержал грустную паузу. — Но для вечности эти три века и половину вдоха не составят. Твои люди скоро встретятся в одном из сражений с русичами и сами всё поймут.

В тёмно-коричневых глазах бухарского астролога промелькнуло сожаление, и печать превосходства теперь явно читалась на его смуглом лице. Оно неожиданно помолодело, и почти юноша смотрел на повелителя.

— Как тебя зовут? — спросил Чингисхан.

— Что даст тебе моё имя, великий хан?.. — усмехнулся прорицатель. — Зови меня Ахмат!

Предсказатель повеселел, точно проведав, что монгол решил сохранить ему жизнь. И самое любопытное заключалось в том, что астролог не ошибся: Темучину понравился этот нахальный оракул. Он повидал немало звездочётов, умевших разгадывать благоприятные часы в жизни властителей, но ни один из них ещё не осмеливался вслух читать его мысли.

— А где мои темники встретятся с этими богатырями?

— На русской реке Калке. Там произойдёт твоя битва.

— И кто возьмёт верх?

— В этот раз победу одержат твои конники, но она не принесёт им желанной радости и ничего не даст, кроме озлобления и пустоты.

— Вот как?

Губы Чингисхана дрогнули, и слабая снисходительная полуулыбка тронула его жёсткое круглое лицо. Он даже не знал, что ответить на эти пророчества оракула. И как. То ли возмутиться и отсечь ему голову, то ли сделать вид, что мерзкие слова прорицателя совсем не взволновали, хотя себе великий хан мог признаться: они потрясли его.

Он съел ещё один кусок мяса, но аппетит внезапно пропал, хотя ещё полчаса назад, чувствуя запахи коптящихся на вертеле рёбер, он с радостью предвкушал эту трапезу.

— А ты можешь уничтожить этих волхвов? — не выдержав, спросил повелитель. — Силой своего колдовства?

Ещё никогда и ни к кому он не обращался с просьбой. Привыкший приказывать, монгольский царь и сам не заметил, как она вырвалась. Но первым смутился Ахмат и опустил голову.

— Это не так просто, мой повелитель, они искусные люди, но можно попробовать...

Темучин, не сумев совладать с собой, резко поднялся и стремительно двинулся к выходу из шатра. Толмач молча последовал за ним. Помедлив, вышел следом и астролог.

Слабые языки пламени теперь лишь слабо вспыхивали в ночи. Город догорал. Войско Темучина готовилось к новому походу, но не было вокруг никакой суеты и спешки. Один за другим гасли костры. Змеистой дорожкой от шатра уходили в темноту пустыни бритые головы бухарских магов и прорицателей. Несчастные были ещё живы, с мольбой и страхом они взирали снизу вверх на монгольского хана, ожидая его милости. Те, кто находился в нескольких шагах от правителя, пытались даже заговорить с ним, хватали губами воздух, но не в силах были произнести ни слова.

— Вот извилистый путь моего величия, уходящий во тьму. Лишь твоей головы недостаёт на нём. Но я уготовил тебе другую смерть. Если ты угадаешь какую, останешься жив, — без всякой усмешки вымолвил Темучин.

Ещё раньше Чингисхан мысленно даровал ему жизнь. Он всегда искал исключения из правил, и, если удавалось его найти, он ему следовал. Но последняя просьба всё спутала. Он не мог оставить в живых смертного, к которому был вынужден обратиться с просьбой.

« Жаль оракула, он мне понравился...» — произнеся про себя последнюю фразу, великий монгол подумал, что угадать казнь звездочёт не сможет, ибо о ней Темучин пока и не думал. А коли не угадает, значит, попадёт в последнюю яму. Властитель даже подготовил для него напутствие: «Никому не дано угадать ход моих мыслей, Ахмат. Не стал и ты исключением. Прощай!»

Кудесник молчал, спокойно глядя на правителя. Ни тени волнений на лице, ни страха в больших навыкате глазах. И почти незримая улыбка на губах.

— Что ж ты молчишь?.. — надменно проговорил завоеватель. — Так много нашёл ответов, что не можешь выбрать один из них, самый верный?

— Мне не хочется тебя разочаровывать, великий хан, — склоняя голову, с грустью произнёс Ахмат.

Удивление промелькнуло в повороте головы Темучина. Жёсткие губы хана скривились.

— Ты снова подарил мне жизнь. Как видишь, я опять угадал ход твоих мыслей, повелитель, и тем вынужден разочаровать тебя, — кротко вымолвил провидец и покорно склонил голову.

— Да, ты разочаровал меня! — помолчав, прошептал Чингисхан, и ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Но ведь я угадал... — ощущая, как накапливается в душе холодок страха, в отчаянии воскликнул Ахмат.

— А разве не проигрывает тот, кто угадывает? Спасаются глупцы да те, у кого нет разума. Вот истина!

Лицо Темучина было погружено в мрачную тень ночи, и Ахмат не видел, какие сомнения терзают властителя, почему он хочет переменить своё же решение. Чингисхан помедлил и ушёл в шатёр, оставив прорицателя одного. Тот оглянулся. Семнадцать светящихся пар человеческих глаз сверлили его мольбой о спасении. Уже змеи и ядовитые тарантулы, почуяв вечернюю прохладу, выползали из своих нор на охоту. Пустыня быстро остывала, надвигался ночной холод, непереносимый для слабого изнеженного тела. Ахмат хорошо знал всех придворных кудесников. Он никогда ни с кем из них не дружил, маги всегда одиноки, но не питал и вражды. Среди звездочётов были и свои светлые умы, которые даже продвинули его в познании Вселенной. Так, старый Антоний, грек с Пелопоннеса, поведал провидцу, что теория Клавдия Птолемея о том, что все планеты, включая и Солнце, вращаются вокруг неподвижной Земли, совсем неверна. Земля не центр Вселенной, которая бесконечна, а мы лишь песчинки в необъятном космосе. И его морщинистое лицо с большими чёрными глазами теперь обречённо смотрело на провидца. Но что Ахмат мог сделать для старых магов, коли и его судьба, ещё столь ясно светившаяся яркой звёздочкой на небосклоне, теперь на одинокой ладье уплывала в туман. Видно, и ему уготована эта страшная участь. Ибо когда хорезмшах Мухаммед в первый раз спросил Ахмата, кто идёт на них войной, тот, не раздумывая, ответил: «Повелитель тьмы».

Глава четвёртая И ВСЁ СЛУЧИЛОСЬ ТАК

И всё случилось так, как предсказали византийские волхвы. Охранники не успели повечерять, как тотчас заснули, сидя на лавке и уронив головы на грудь. Феодосия со страхом взглянула на них и могла поклясться кому угодно, что мгновение назад даже не помышляла бежать из дома. И не потому, что её пугала ночь или она боялась ослушаться отца. Мчаться за любовными утехами сломя голову не позволяла женская гордость. Уж чем-чем, а ею она была наделена сполна.

Однако точно бес в спину толкнул. Она и опомниться не успела, как накинула кису на меху да кинулась к реке. Не успела выскочить на берег, как её окликнул Памфил, словно они заранее сговорились встретиться именно в этом месте. Он усадил княгиню в плоскую лодку, и они поплыли вниз по течению.

Скоро и Новгород пропал из виду. Стылый ветерок холодил щёки, и не напрасно: они горели у Мстиславны, как у блудницы, словно на великий грех она отважилась. О монахах она и не вспоминала, будто не они, а кто-то другой оповестил её о просьбе мужа. Мог, к примеру, тот же Памфил объявиться, встретить её да передать весточку от князя.

Слуга князя причалил к берегу, помог Феодосии сойти, провёл по узкой тропке сквозь густые заросли ивняка к лесу, на опушке которого стоял белый полотняный шатёр, а внутри него приплясывал огонёк.

Закоченев на стылом речном ветру, княгиня сразу же попала в тепло. Хоть и невеликий потрескивал костерок в яме, вырытой посредине, но он быстро нагрел воздух внутри шатра. Дым вытягивало через узкую дыру в верху шатра. Дикие половцы и зимой и летом жили в таких кочевых юртах, которые легко разбирались и перевозились на другое место. Памфил впустил Феодосию внутрь, а сам остался сторожить снаружи.

Ярослав спал, раскинув попону прямо на оттаявшей траве. Кипела вода в железной бадейке, рядом лежали сухари, поджаренный на вертеле зайчишка, засохшие листья мяты и зверобоя. Видимо, князь собирался их заваривать, прилёг у огня, ожидая, пока вода закипит, да, пригревшись, заснул. Феодосия бросила их в кипяток, присела, разглядывая спящего мужа.

За эти три года, прошедшие после битвы на Липице, они ни разу не виделись. Княгиня успела отвыкнуть от супруга, и в первое мгновение ей показалось, что она видит перед собой чужого человека, и захотелось бежать прочь из шатра. И, лишь вглядевшись, увидев тонкую ниточку шрама на лбу и синюю жилку, бьющуюся на виске, она устыдилась своего первого страха, опомнилась и, почувствовав неожиданный прилив нежности, поняла, что не переставала любить мужа.

Князь похудел за эти годы, его широкоскулое лицо ещё больше заострилось, один крючковатый нос и остался, борода повыгорела, свалялась, седина стала проскакивать в чёрных кудрях, подстриженных грубо, под горшок. Когда они жили вместе, князь постоянно следил за собой, любил прихорашиваться, расчёсывать свои непокорные волосы деревянным гребешком, а тут, без женского пригляда совсем опростился.

Она дотронулась до его руки, и сердце у неё дрогнуло. Когда Феодосия только успела прикипеть к мужу, который и неделю дома не усиживал, мотаясь по походам?

Третий сын князя Всеволода Большое Гнездо, в отличие от первенца Константина и второго, Георгия, уродился совсем непохожим на братьев. Первые оба выдались тонкошеими да узколицыми, как гусенки, со светлой кожей и русоголовыми. А у этого смоляные кудри, огромные чёрные глазищи и крючковатый нос. Весь в бабку, гречанку. И эта иноземная стать сразу же приглянулась Мстиславу Галицкому, он сам был женат на дочке половецкого хана Котяна, яркой, черноволосой, и, побывав во Владимире да заручившись согласием великого князя, вернулся домой с неожиданной вестью, которую с порога объявил старшей дочери:

— Ну, донюшка, сосватал я тебе красавца греческого, век отца будешь помнить! Неуёмен нравом да ладен взглядом. На Крещенье и свадебку сыграем.

Увидев первый раз Ярослава уже в церкви, на венчании, Феодосия и впрямь им возгордилась: в чёрных глазищах молнии носятся, высокий, широкоплечий ей жених достался, на зависть сёстрам да подружкам. Краса же Феодосии тоньше, незаметнее, породой светлою в отца пошла: худенькая, как тростиночка, с русою косой, а глаза материнские, миндалевидные, тёмно-карие, как два перезревших лесных ореха, на белом личике сверкают, выдавая отвагу да смелый нрав.

— Ежели муж не понравится, я с ним, тятя, и под венец не пойду! — решительно заявляла она до свадьбы.

И Мстислав знал: никакими отеческими угрозами дочь не проймёшь. И позора боялся перед владимирским князем. Потому с облегчением вздохнул, увидев, что выбор его Феодосия одобрила. И хоть сразу влюбилась в мужа, но скоро узнала и его дикий гнев, доходивший подчас до бешенства, укоротить каковой не всякому было под силу. Но именно такого, неуёмного, она ещё больше любила.

И Ярослав жёнкой остался доволен.

— Какая ты красивая, берёзонька моя, с чёрными уголёчками в глазах! — воскликнул Ярослав, когда они остались вдвоём. — То-то заживём в сладость.

И такая страсть их охватила, что криками своими в первую же брачную ночь они всю родню перепугали, которой почудилось, что на молодых разбойники напали, и те всей гурьбой к ним в спальню и вломились.

И если б не безумный нрав мужа, как бы счастливо они зажили! Да, видно, судьбе не так-то просто угодить.

Заржал конь рядом с шатром, Ярослав тотчас открыл глаза, вскочил на ноги, хватаясь за меч. Но, узрев перед собой жену, заулыбался, бросился к ней, прижал её к себе.

— Наконец-то! Я уж третий день к тебе лодку подсылаю. Только ныне передали мою грамотку? — удивился он.

— Мне никто ничего не передавал.

— А как же ты тогда узнала?!

— Сердцем почуяла, — Феодосия покраснела, будучи не в силах сказать, кто ей весть о муже подал.

— Вон как! — Ярослав отстранился, по его лицу пробежала хмурая тень. — Неужто Коловрат слугам Мстиславовым передался? Вот уж оказия!

— Да будет тебе. Я же здесь! — сердито одёрнула мужа Феодосия. — И травы твои заварила. Выпей!

Она уже старалась потихоньку обуздывать мужнину неуёмность. Могла и прикрикнуть, и правый гнев выказать да настоять на своём. Потому Ярослав смолчал, не стал спорить, стиснул жёнушку в объятиях, поцеловал в губы — и будто пламя в её груди вспыхнуло, она сама к нему потянулась, обвила за шею, и так они вместе упали на кошму, брошенную у костра, позабыв обо всём на свете. И всё словно было впервые, как после свадьбы.

Они промиловались до самого утра, но едва воздух, проникавший сквозь верх шатра, стал синеть, Феодосия спохватилась: ей надо срочно возвращаться, проснутся охранники в Новгороде, спохватятся, поднимут шум.

— Да пусть шумят, — отрезал Ярослав. — Я тебя боле не отпущу. Хватит! Где это видано, чтоб у живого мужа жену отбирать? Да если потребуется, я снова войско соберу и с землёй всю новгородскую вольницу сровняю.

— Опять с ума сходишь? — испугалась Феодосия. — Зачем же так? Сама отца упрошу, он простит...

— Кого он прощать должен? Меня? — взвился Всеволодович. — За что? За то, что всю мою дружину на Юрьевой горе положил? Ратное счастье переменчиво.

Ужо поглядим! А ты со мной в Переяславль поедешь. Ныне и отправимся. А то, как тать, со своей законной женой встречаюсь.

— Не могу я, Славушка! — слёзы брызнули из глаз княгини. — Как же я сыночка нашего брошу?

Ярослав нахмурился. Напоминание о сыне, которого он до сих пор не видел, отозвалось в нём новым приступом гнева.

— Сына заберёшь!

— Да разве ж мне его отдадут? — горестно воскликнула она. — Это я охранников обманула да выскочила, а с ним меня никто не выпустит. Да я сама на себя руки наложу, ежели что случится! — упав на колени, завыла Феодосия.

— Ну будя воздух-то слезить, я что, неволю тебя? — возмутился князь. — Только муж ведь я тебе перед Богом, вот и тоскую. Куда тут денешься.

Ярослав шумно вздохнул, понурил голову, и Феодосия бросилась к мужу, припала к его спине.

— Я тоже по тебе тоскую, Славушка. Иногда ночами не сплю, всё думаю, как ты там без меня, не забыл ли. А как сон плохой приснится, тревогой по тебе изведусь. Кабы отец в Новгороде объявился, я бы быстро с ним сладила.

— Вот этого не смей! — сурово перебил её Ярослав. — Я сам скоро вернусь княжить в Новгород. Тогда и заживём, как прежде. Не тужи, берёзонька моя! Я ещё покажу волховским вольникам где раки зимуют!

Но это случилось лишь через два года, в 1221-м, когда в Новгороде княжил малолетний Всеволод, сын Георгия. Ему шёл только седьмой год, и ливонские немцы, сведав о том, кто княжит в северной Руси, отправили туда литовцев. Всеволод, по наущению своих бояр, испугавшихся осады, уехал обратно к отцу во Владимир, и вольные новгородцы остались не только без князя, но и без сильного полководца, который смог бы повести дружину против иноземцев.

Мстислав воевал на юге и возвращаться не собирался. Оставался безумный Ярослав, и новгородцам ничего не оставалось, как смирить гордыню, забыть старые обиды и пригласить Всеволодовича снова защищать их семьи. Прибыв в Новгород, переяславский князь поклонился святой Софии, принял хлеб-соль из рук старейшин и поспешил к родному дому. Каково же было его удивление, когда у ворот на руках кормилицы он узрел ещё одного сына.

— А этого когда мы спроворить успели? — ревниво спросил он, обняв жену да взглянув на курчавого мальчонку. — Ликом, кажется, в меня пошёл!

— Помнишь, я к тебе ночью на лодке с Памфилом приплыла? — прижавшись к мужу, шепнула Феодосия. — Счастливой она оказалась.

— Как нарекла-то?

— Александром... — Феодосия покраснела.

Муж как-то шепнул ей, что следующего сына надобно Всеволодом в честь отца назвать, но отец Геннадий посоветовал назвать Александром, и княгиня послушалась монаха.

— Не нашенское имя, у латинян так именовать любят, — недовольствовал Ярослав. — Средь русских истинных князей ни одного Александра не помню. Есть в южных землях один князь Александр Бельский, да уж больно строптивый да заносчивый.

— Коли сам владыка наш окрестил, то и менять имя не будем, — твёрдо возразила Феодосия.

— Хорошо хоть не первенца так нарекла.

Ярослав собрал дружину, прогнал литву, латышей и чудь, разбойничавших в окрестностях вольного града, и не мешкая отправился в Ливонию, надеясь завоевать её, а заодно и прославить подвигами своё имя. После поражения на Липице, да ещё от своего тестя, Ярослав долго ждал своего звёздного часа и вот, вроде бы, дождался. Он и двух недель не пробыл с женой, и все эти дни находился в странном возбуждении. На вече сходил лишь единожды, когда требовалось его личное присутствие, чтобы убедить вольное собрание дать денег на поход в Ливонию да потребовать освобождения Гундаря, который, как выяснилось, раненым попал в плен пять лет назад и находился в узилище. Правда, новгородцы обращались с ним хорошо, помня, что это воевода Ярослава.

— Если мы не приструним немцев на их земле, не сделаем их своими данниками, то покоя от них не будет! — взяв слово, заговорил князь. — А я обещаю вам, что они не только боле грозить нам не станут, но обяжутся привозить нам дань в знак повиновения, что для городской казны совсем будет не лишнее!

Последние слова Всеволодовича потонули в одобрительном гуле, а его уверенный голос и мужественный вид решили исход вече в пользу князя.

— Не стоило бы так крепко обещать, княже, — когда полководец вернулся домой, неуверенно проговорил Шешуня, с которым Ярослав не расставался.

Таинника трудно было узнать: пол-лица, скрытые рыжей окладистой бородой, настолько изменили его облик, что новгородцам, помнившим когда-то молодого десятского со светлыми усиками, и в голову не приходило, что это может быть один и тот же человек. Потому он без боязни представлялся всем Саввой, княжеским меченосцем.

— Что, боишься не побьём нехристь немецкую, — разломив каравай и запивая хлеб любимым капустным рассолом, усмехнулся Всеволодович. — Не веришь в силу князя своего?!

— Князю-то я верю, да только ратное счастье не всегда от собственной силушки зависит. А к чему потом давать повод для насмешек и злых языков?..

Князь мгновенно переменился, маска добродушия слетела с лица, невидимая судорога заставила его дёрнуться.

— Ты знаешь, надсмехаться над собой я никому не позволял! — полыхнув злобой, вымолвил Ярослав.

— Да вот и я о том же! — вздохнул Шешуня, сей же момент сообразив, что спорить с князем по этому поводу бесполезно.

Вошла Феодосия с сыном на руках.

— Сашка не может заснуть, просит ещё раз ему отца показать, — улыбнулась Феодосия. — Вот твой батюшка, Александр Ярославич! Смотри на него, пока кормилец наш на войну не уехал...

Князь подошёл к жене, взял сына на руки, пристально взглянул на чистое личико двухлетнего малыша: светлоглазый, с вьющимися светлыми локонами, розовыми губами и сахарными пышными щёчками, он напоминал райского херувима. Про таких любили толковать святые пастыри.

— На Фёдора-то, первенца, ещё есть надёжа, что из него добрый воин получится. А этот, как ни ворожи, на девку смахивает, — рассмеялся Ярослав.

— Ба-тюш-ка... — прошептал Александр.

— Гляди, глаголит! А жаль, что не девкой уродился, писаная бы красавица была. Ну, нагляделся на отца? — князь передал сына жене. — Неси его спать.

— Батюшка! — уже твёрдо выговорил Сашка и осмысленно взглянул на отца. — На войну!..

— Надо ж, какое слово речёт, — удивился Ярослав. — Ишь чего запоминает.

— А ты девку поминал. Подожди, ещё такой защитник вырастет, гордиться будешь, — повеселел Шешуня. — А что пригож, так ведь не из чертей же наши богатыри вырастали. Такие, как Рюрик, Игорь, Святослав! И красой блистали, и весь мир их боялся.

— Ступай, он тебе сейчас с три короба наплетёт, — махнув жене рукой, нахмурился Ярослав.

Душой он уже рвался в поход. Ему верилось, что судьба на этот раз будет к нему благосклонна, он вернётся с победой, овеянный подвигами и славой, что однажды в яркий летний день он въедет в этот город на белом коне, и толпы новгородцев, ликуя, будут встречать его, осыпать цветами его дорогу к святой Софии, и на ступенях храма народ наречёт его Отцом Отечества. Это видение неотступно следовало за ним, и он боялся рассказать его даже себе самому.

— Пора ехать! — стукнул рукой по столу князь. — Засиделся я у бабьего подола. Пора!..

И он уехал. Феодосия снова осталась одна. Она так привыкла к своей одинокой жизни, что даже облегчённо вздохнула. Муж, его постоянное беспокойство, явные признаки нарастающего буйства так тяготили княгиню, что за две недели вконец её измотали. Проводив мужа, она снова обрела привычный душевный покой и равновесие. И как-то сразу выздоровел отец Геннадий, приходивший ранее заниматься с княжичами. С возвращением Ярослава в Новгород он вдруг занеможил, захворал, княгиня несколько раз отправляла слугу узнать, как здоровье монаха, посылая то корзинку яиц, то рыбы, то печёных хлебов. Не успел князь уехать в Ливонию, как учёный монах снова объявился, и ученье княжат возобновилось.

Стояло уже лето 1222 года, жаркое, засушливое, а князь по-прежнему не возвращался, и вести доходили обрывочные, скупые, непонятные. Будто никаких сражений и нет, чудь сама немцев побила да новгородцам выдала, и те ездят да дань собирают.

— Мир был до нас и будет после нашей смерти, а каждый из нас подобен звезде небесной. Они так же рождаются, светят нам, а потом гаснут, умирают. Есть давно погасшие звёзды, свет которых не сразу достигает Земли, ибо велика Вселенная и звёздный мир её. Но свет всё равно придёт, и вы узреете, какой он: сильный или слабый. Так и с людьми. Пусть малое деяние сотворит человек за свою жизнь, не сразу его, быть может, и распознают, но когда-нибудь всё равно вспомнят, кому-то и его добро поможет, — тихим голосом рассуждал отец Геннадий, беседуя с недостигшим ещё трёх лет Александром и с шестилетним Феодором.

Старший почти не вникал в слова монаха, слыша, как во дворе конюх Роман объезжает строптивого двухлетка Серка. Все дворовые высыпали в сей миг посмотреть на это зрелище, а Роман нарочно громко покрикивал, чтоб вызвать из дома старшего княжича. Не нравилось ему, что княгиня монаха этого пришлого привечает. О византийцах уже дурная молва ходила. Будто и ворожат, и наговоры всякие ведают, чего доброго испортят княжеских мальцов. Потому и покрикивал во всю мочь, чтобы не допустить злую силу к отрокам, недаром говорят, черти громогласия да разбойного свиста боятся.

Отец Геннадий слышал рёв младшего конюшего и понимал, из-за чего он рвёт глотку. Это тревожило. В последнюю неделю поносные слухи об их ворожейском даре упорно поползли по городу. Отчасти монахи сами были виноваты, слишком близко стали принимать беды новгородцев, а некоторым даже помогать. Вот и объявились завистники. Но Гийом кожей чувствовал и то, что за всем этим стоит ещё и некая сила, которая прознала об их радении новгородскому князю и о рождении Александра.

— А звёзды живые, как мы? — удивился Сашка.

— А Земля наша разве мёртвая? — грустно улыбаясь, спросил монах.

— Земля — это земля! — недовольно возразил Феодор.

— Земля наша та же звезда, коих много на небе, только самая маленькая... — поправил отец Геннадий.

— Как же на ней столько всего умещается, если она самая маленькая? — багровея, уже почти выкрикнул Феодор: частенько у него становились заметны те же вспышки гнева, что у отца.

— Земля велика, когда живёшь на ней, но слишком маленькая, если смотреть на неё с других звёзд... Я нарисовал вам по памяти карту звёздного неба, сочинённую одним греческим учёным, его звали Клавдий Птолемей, он жил во втором веке от рождения Христа... Но это лишь его теория...

— А мы в каком веке живём? — перебил Феодор.

— Мы уже в тринадцатом...

— Птолемей жил одиннадцать веков назад, — мгновенно посчитав, прошептал Александр.

Отец Геннадий кивнул, улыбнувшись младшему княжичу. Монах вытащил карту небесных светил и стал объяснять, как они движутся.

— Но есть астрономы, кто считает по-другому, — осторожно заметил монах, решив не углубляться далее в эту пропасть.

Их уже чуть не сожгли в Византии за то, что они осмелились критиковать Птолемееву карту мироздания, которую рьяно поддерживала церковь. Папе и патриарху было удобно считать, что Земля является центром Вселенной и всё кружится вокруг неё. Всё это не противоречило учениям святых отцов о том, что Бог создал вначале Землю, после чего сотворил Солнце и звёзды, потому всякие разговоры о космосе, бесконечности Вселенной и маленькой Земле считались великой ересью и карались смертью.

— А что это за астрономы? — тут же переспросил Феодор, почуяв за всем этим некую тайну.

— Вы не должны всё принимать на веру, — покраснев, взволновался монах. — Когда-то люди всерьёз считали, что Земля держится на трёх больших китах, что она совсем не круглая, что ад находится под землёй, и ещё много было ложных знаний. Ныне мы не живём в пещерах, не ходим в звериных шкурах, мы построили города из дерева и камня, но не стоит думать, что мы познали все истины. Вы будете открывать мир и дальше и когда-нибудь поймёте, что Земля наша такая же звезда, как и другие, только меньше, чем другие, а значит, жизнь есть и на остальных звёздах, и, возможно, два таких же отрока где-нибудь далеко-далеко вот так же сидят за столом и ведут разговор с пожилым монахом...

Отец Геннадий на мгновение задумался, и на его грустном лице вспыхнуло слабое подобие улыбки, точно он представил себе и отроков, и беседу, и тот стол на далёкой звезде.

Потом пришла княгиня, позвала монаха обедать: ей самой хотелось немного поболтать с ним. Она любила отца Геннадия за его нежный и понимающий взгляд, мудрые наставления. Из всей четвёрки он был самый знающий и самый решительный. Это он подвигнул остальных переговорить с княгиней и отправить её к мужу.

Даже Иоанн противился этому, ибо, прознай кто-нибудь о таком вмешательстве, им бы несдобровать, а волхвы уже устали болтаться по свету. В Новгороде их приютили, они вели в монастыре посильную работу, а храм святой Софии напоминал им Константинополь.

Подали целый противень запечённой рыбы. Монах, неторопливо отбирая косточки, стал есть.

— Я хотела о муже выспросить. Что с ним? — обеспокоилась княгиня. — Долго ли он ещё пробудет?

— К зиме вернётся, — помедлив, ответил монах.

— Вон как! — обрадовалась она. — И с удачей хоть?

Византиец перестал есть, погрустнел, взглянул на Феодосию, и она всё прочитала по его взгляду.

— Зато ваш Александр в полной мере насладится громом медных труб. Судьба не любит строптивых да заносчивых, простите уж, княгиня, за столь грубые слова, но я знаю, вы не выбраните меня за такую откровенность, ибо от добра глаголю, не со зла...

Отец Геннадий взглянул в окно, выходящее во двор, откуда донеслись радостные выкрики: Роман посадил Феодора на норовистого каурого жеребчика и стал обучать его верховой езде. Конёк фыркал, дёргался, то и дело бил копытом, но, чувствуя сильные руки Романа, вёл себя покладисто. И вдруг монах увидел, как тот же конёк, испугавшись шумных перепелов, вынырнувших из-под ноги, понёсся прочь, княжич припал к его гриве, стараясь удержаться в седле, но каурый взбрыкнул, и старший Ярославич полетел вверх тормашками, ударился брюхом о кочку. Подбежали слуги, подняли Феодора, тот схватился за бок, застонал от боли. А ещё через мгновение перед внутренним взором монаха возникло другое видение: княжич лежит в гробу, идёт отпевание в храме, безутешно рыдает княгиня и тёмный от горя лик князя, а рядом с ним, не отнимая платка от глаз, плачет красавица-невеста. От этих страшных картин византиец оцепенел и даже попытался отгородиться рукой, столь ярко они вспыхнули в его сознании.

— Что с вами, отец Геннадий? — встревожилась княгиня.

Ещё до прихода в Новгород монахи дали друг другу клятву, что ничем не выдадут свой провидческий дар. Здесь, на Руси, оракулов не жаловали, их объявляли колдунами и сжигали на костре. Они до одури спорили почти неделю, прежде чем обратиться к княгине и заставить её встретиться с мужем. Но прознали, что Ярослав сам отправил тайную грамотку к боярину Коловрату, дабы тот тайно передал её княгине. В послании князь просил жену хотя бы о кратком свидании, столь он истосковался. И про то, что Памфил на лодке за Феодосией уже второй вечер приезжает, монахи тоже промыслили. Коловрат же передать грамотку княгине испугался. Не смог, как ни старался. Одного его слугу камнями побили, тот едва ноги унёс, а служанку даже на порог княгининой светёлки не пустили, а как передашь, когда охранники во все глаза за Феодосией следят? Да и боялся боярин себе навредить, гнева Мстиславова опасался. Вот и решились тогда волхвы подсобить княгине, но от волнения наговорили лишку, себя открыли, ибо Феодосия сразу поняла, что не простые монахи с ней беседуют, вспомнилось и Благовещение Христово. Кому надо, тот про всё ведает.

— От жары в голове мутится, — пробормотал монах. — Я бы выпил воды...

— Хотите квасу?

Монах кивнул. Княгиня отправила слугу в ледник, но Гийом неожиданно поднялся.

— Благодарствую за хлеб-соль, княгиня, но должен идти, — забормотал он, вытирая губы полотенцем и поднимаясь из-за стола. — И скажите конюшему, чтоб немедля продал вон того каурого конька, с чьим норовом он силится совладать.

— Почему? — удивилась Феодосия.

— Мне пора, я и так не в меру разговорился... Продайте этого конька, у него дурной дух, поверьте мне, и княжичу грозит от него опасность.

Уже четвёртую неделю Ярослав Всеволодович стоял под толстыми, сложенными из прибрежного камня стенами Ревеля. Мощные крепостные ограждения датский король Вальдемар выстроил лишь год назад, и новгородский князь безуспешно пытался захватить крепость: датчане, засевшие внутри, оборонялись столь отважно и стойко, что даже наносили по ночам ощутимый урон осаждавшим, совершая дерзкие вылазки.

Стояла дождливая осень, подступали холода, истощались съестные припасы, воеводы роптали. Даже ту щедрую дань, что они собрали поначалу, теперь пришлось тратить, чтобы купить хлеба и овощей. Ярослав безумствовал, предпринимая отчаянные попытки взять Ревель, но каждый такой штурм сокращал ряды нападавших, и даже Гундарь, благодарный князю за своё освобождение и дравшийся как лев, не выдержав, бросил Всеволодовичу:

— Опомнись, княже! За четыре недели осады мы потеряли четвёртую часть рати. И потеряем ещё больше от холода, болезней и недоедания. Или ты хочешь повторить ту кровавую сечу на Липице?

Ярослав побагровел от этих дерзких слов и готов был с кулаками наброситься на воеводу, но безумный взгляд князя, как на каменную стену, натолкнулся на спокойное и мудрое лицо тысяцкого Григория Абыслова, стоявшего рядом, и Всеволодович вспомнил его разумные речи перед битвой на Липице. Послушайся тогда Ярослав послов, избежал бы того позора и унижения, каковой по сию пору обжигал душу.

— Чего вы хотите? — уже спокойным тоном спросил Ярослав.

— Нам надо бы возвращаться домой, ваша милость, — поклонившись, промолвил Абыслов. — Ведомо всем, что не взять нам эту крепость, таранов таких нет, да и силёнок. А с каждым днём своих людишек теряем, будто сами себя стрижём. Да не дай бог ещё датчане рассердятся, побьют нас да с позором прогонят. И последнее отберут...

Эти насмешливые слова, высказанные тысяцким спокойно и весомо, точно ножом резанули по сердцу. Князь вспыхнул, качнулся вперёд, будто готов был наброситься на Абыслова, но тут же повернулся к воеводам спиной и стал смотреть в сторону ненавистной крепости. Всеволодовича ломало. Простуда, которую он уже третий день переносил на ногах, не давала сосредоточиться. Голова шумела, как на второй день пирования.

— Все того же жаждут? — негромко произнёс Всеволодович.

Воеводы переглянулись, как бы ища супротивника, но такого не нашлось.

— Что ж, коли и средь заводил смельчаков не осталось, мне ничего не остаётся, как покориться! — скривив губы, язвительно усмехнулся князь. — Я ведь лицо у вас наёмное, а за строптивость меня могут и выгнать. Трубите сбор, воеводы, мы возвращаемся.

И он, резко развернувшись, двинулся к своему шатру. Шешуня, чуя неладное, бросился за ним, зная, что в таком состоянии Ярослава отпускать нельзя, он может немало и бед натворить. Но и останавливать Всеволодовича не решался. Это всё равно что раненого вепря дразнить.

Ещё перед началом похода, чтоб не возникало дурных слухов и кривотолков, Всеволодович объявил всей дружине, что десятский спасся, заставил его показать шрамы, которые дружинник получил той ночью. Ярослав сказал, что сам провёл дознание и считает, что никакой вины за Шешуней не числится. Никто с князем спорить не отважился. Даже Григорий Абыслов, имевший своё суждение на сей счёт.

Князь зашёл в шатёр и только там дал волю своим чувствам: заскрипел зубами, полыхая чёрными глазищами, сжимая кулаки да изрыгая проклятия на воевод и на весь Новгород. Шешуня, застыв у порога, и шевельнуться не смел, пережидая очередную грозу.

— Ноги моей больше в этой вольнице не будет! — проскрежетал Ярослав. — Ни дня не останусь. Пусть другого дурака ищут, кто бы добро их стерёг.

Не только желание прослыть покорителем ревельской крепости да усмирителем датчан вызвало столь яростный гнев Всеволодовича. Обычно из всей дани, собираемой в таких походах, две трети шло Новгороду, а треть дружине. Из этой доли своя треть князю и воеводам. В расчёт входило всё: деньги, золото, одежды, скот, домашняя утварь. Из похода подчас возвращались богачами, а привезённого добра хватало года на два. У князя же два малолетних сына, семья, слуги, дворовая челядь, о коих надлежало заботиться. Вот и думай, как всех одеть, обуть, прокормить. А чудь окрестная рассказывала, сколь много богатств в крепости: золота, серебра, бархата да шелков, завезённых королём Вальдемаром. И получалось, что они возвратятся с пустыми руками. Потому и бушевал Ярослав, представляя, какую хулу будут разносить за его спиной, ибо все помнили, как раньше ходили на чудь и немцев с Мстиславом. Тогда в Новгород въезжало больше сотни повозок с добром, и все жители, ликуя, встречали победителей. Тесть как кость в горле, ни проглотить, ни вытащить.

Шешуня, услышав, что князь намерен отказаться от княжения в Новгороде, замахал руками, протестуя против столь неразумного шага, но Ярослав мгновенно окоротил таинника, наскочив на него и со злобой прошипев в лицо:

— А ты замолчь, коли жизнь дорога! И не смей никогда мне перечить.

Глава пятая ЗНАК СУДЬБЫ

Ахмат трясся в повозке, груженной сапогами. Одежду ещё можно было найти в завоёванных городах, но сотники, тысяцкие, темники возили за собой сшитые по своей мерке ичиги, которые изнашивались за полгода сражений, — как ездили за ханом и десятки сапожников, их чинившие, ибо недоедать или терпеть жару с холодом монгольский воин был обязан без ропота, а вот сбивать ноги или испытывать недостаток в стрелах, как простых, так и со стальными наконечниками, пробивающими железные доспехи, не имел права. Два лука, два колчана — по тридцать стрел в каждом, два меча, кривой и прямой, копьё, кольчужка и топор, доспехи, кожаные или пластинчатые, из закалённого железа, как и несколько лошадей, имел каждый, и Темучин строго следил, чтобы в этом никто не нуждался. И большая часть из завоёванных денег шла на воинское снаряжение. И обозники ретиво за ним следили, ибо за небрежение лишались головы.

Ахмат вдыхал благостный запах свежей кожи, радуясь, что не разделил участи своих собратьев-звездочётов, а ещё живёт, дышит и смеет на что-то надеяться. Ни звёзды, ни собственное провидение не указывали на путь к смерти, но Чингисхан недвусмысленно дал понять оракулу, что не стоит полагаться на свой дар и знания, в его силах перечеркнуть любое предсказание, самое вещее. Почти час прорицатель одиноко стоял у шатра, будучи не в силах предугадать свой конец, ибо так скакали желания Темучина: сначала даровать угаданную жизнь, а потом отправить в приготовленную яму. Этот час мучений оказался сравним с пытками палача.

Провидец не верил ни в Аллаха, ни в Христа. Он предполагал, что некто бросивший семена жизни на этой крохотной планете дал себе клятву не вмешиваться в людские распри и в любые их дела. Его больше всего увлекало, как люди самых разных оттенков и цветов кожи, волос, линий лица и фигуры уживутся друг с другом, как появятся среди них кумиры и властители, как будут возникать, расцветать и исчезать с земной поверхности целые народы и государства. И что такое жизнь одного разумного двуногого? Кому она нужна? Глупо надеяться и на то, что старый прохудившийся человеческий сосуд кто-то с радостью ожидает за земной чертой. Один дух не умирал, а отдельным мытарям, умершим насильственной смертью, позволялось после смерти помогать сородичам. Такие люди рождались раз в столетие, и здесь царила своя строгая иерархия, но тот — неведомый ещё Ахмату — русский княжич Александр и принадлежал к этим избранникам, потому за него и хлопотали волхвы.

Чингисхан то ли этого не понял, то ли просто пренебрёг: и глупо наказывать ныне волхвов, ибо они прозевали конфуз хана.

Сгустилась ночь, ледяной суховей задул из центра пустыни. Он прожигал Ахмата насквозь, и нельзя было спастись от холода. Магу исполнилось только двадцать лет, и он намеренно напускал на свой лик сетку морщин и старческую вуаль, дабы казаться мудрее и опытнее. Провидец уже не смотрел на приговорённых к смерти придворных прорицателей. Головы многих из них давно безжизненно поникли. Они сами благоразумно приказали своему сердцу остановиться, чтобы не мучиться.

Темучин вышел из шатра, к нему тотчас подвели его конька, он забрался в седло и ускакал. И мгновенно всё пришло в движение. Отряд за отрядом с глухим шумом следовал за властителем, слуги быстро разобрали его шатёр, сложили в повозку и увезли. Ни одного факела, редкие гортанные выкрики, никакой суеты, столкновений, путаницы. Предельная собранность, точно все знали, кто за кем и в каком порядке.

У Ахмата в отчаянии сжалось сердце: великий хан решил попросту бросить его среди песков. Выжить рядом с мёртвым городом, в мёртвой пустыне почти невозможно. И бежать некуда. Но душа нашёптывала: не бросят, выживешь, Чингисхан не мог о тебе забыть. Так и случилось. Одна из последних повозок остановилась рядом с ним, возница взглянул на него и что-то выкрикнул грубо и коротко. Прорицатель не стал ждать второго призыва. Он бросился к повозке, заскочил в неё, и она понеслась.

Через полчаса он заснул. Ему приснился хорезмшах Мухаммед. Голый, с дряблым жёлтым телом и выпуклыми зелёными глазами, он понуро бродил по краю своей купальни, трогая пяткой воду и уныло повторяя: «Ещё горяча, пусть немного остынет». Обычно он капризничал из-за того, что вода недостаточна тепла, слишком прохладна, и он может простудиться. Это случалось. За стенами дворца бушевали зной, жара и духота, а внутри всегда дышала царственная прохлада, потому бухарский правитель и просил делать ему воду в купальне погорячее. Во сне же всё происходило наоборот. И вдруг Ахмата точно пронзила молния, он понял: хорезмшах обречён, он должен умереть! И хоть ещё не пойман, Чингисхан только собирается послать погоню, но судьба бухарского правителя вошла в мёртвую петлю. Мухаммед посмотрел на провидца, с грустью покачал головой. «Эмир отдал этому грязному князьку все наши деньги, а тот, пообещав ему не трогать город и оставить всех в живых, всё сделал наоборот... — пробормотал раздосадованно властитель. — Ни чести, ни слова. Есть же предел любому коварству... Должен быть!.. На это золото можно купить пол-Европы... Что происходит, Ахмат? Кто пришёл в этот мир?.. Зверь?.. Молчишь... Подумай об этом. У тебя ещё есть время...» Он снова потрогал пяткой воду, шумно вздохнул и прыгнул. Его дряблое тело стремительно понеслось вниз и через мгновение превратилось в угасающую точку. И пропало совсем.

Маг проснулся. Сквозь дыру в повозке он увидел восходящее солнце. Лошадь уже шла шагом. Пройдя несколько метров, она остановилась. Ахмат услышал резкие гортанные выкрики, всхрапывание лошадей и людской шум. Стоянка. Всего ночь пути, и уже стоянка. Провидец подполз к дыре и выглянул: монголы ставили шатры. Это уже совсем странно. Ему рассказывали, что монголы могли без отдыха передвигаться на гигантские расстояния. Он потянул носом воздух и уловил кисловатый речной дух. Даже рыбой запахло. И маг понял: они и вправду на берегу реки. И тогда всё понял: Чингисхан решил здесь остановиться и дальше самому никуда не двигаться, а посылать лишь своих темников, чтобы они довершили покорение всех азиатских и степных народов. И некоторое время, месяца три или четыре, а может быть, больше, завоеватель пробудет здесь, в этом оазисе. Подступали долгие летние вечера, его будет одолевать скука, и беседы с магом их немного скрасят.

Ахмат лёг на спину и задумался. Он понимал, что выбора у него нет. Он раб этого низкорослого жестокого царька, который может оборвать его жизнь в любое мгновение. Но, согласно звёздам, Темучину оставалось жить восемь лет. Дальше его путь уходил во тьму. И он об этом знает, недаром же возит с собой великого китайского мудреца Елюя Чу-Цоя, которого вот также варварски завоевал год назад, а уж тот должен знать столь простые вещи. У Чу-Цоя была своя отдельная юрта, и он описывал покорение Чингисханом Средней Азии, редко выходя наружу. Сотники, тысяцкие и темники сами приходили к нему и рассказывали, что происходило, и в воображении философа и прорицателя возникали более яркие картины, нежели на самом деле. Мудрец любил уединение, и повелитель его не трогал. Потому он и оставил Ахмату жизнь, чтобы тот развлекал его своими рассказами. Интересно, вспомнит ли монгольский царь о русичах? И прислушается ли к его предостережению?..

Хоть уже и вычерчен путь небесный, в котором ничего нельзя изменить, но исключения бывали. Римский консул Антоний и египетская царица Клеопатра должны были войти в мировую историю как самая могущественная семья и дать целое поколение земных правителей, чтобы в будущем и не возникали подобные дикие кланы, как Багадур и его сын Чингисхан. Всё шло к этому. И тот морской бой при Акциуме 2 сентября 31 года до рождества Христова должен был выиграть Антоний, а не его завистник Октавиан. Первый имел 500 кораблей и 100 тысяч воинов, второй — 250 кораблей и 80 тысяч воинов. Создатель всё благоразумно рассчитал. Антоний к своим пятидесяти годам завоевал полмира, был опытен и полон сил. Октавиану исполнилось тридцать два, и он ещё не носил звучное имя Август. Великий судия недоучёл лишь одного, что старый римский легионер и друг Цезаря по уши влюбится в Клеопатру и, не сомневаясь в своей победе, доверит командовать частью флота египетской царице. В самый напряжённый момент боя, когда на её судне вспыхнул пожар, нервы у красавицы сдали, она запаниковала и внезапно повернула свои суда назад. Октавиан не замедлил этим воспользоваться и победил. Создатель на такую оказию не рассчитывал. Наблюдая за ходом боя, он, наверное, все локти себе покусал, проклиная глупую бабу. И весь ход мировой истории, точно споткнувшись, пошёл в другую сторону, и выправить его не удалось. Тьма космоса принесла Чингисхана.

Так что исключения бывают. Как в ту, так и в другую сторону. И если Чингисхан не глуп, то ему совсем незачем идти на Русь. Ему хватит огромных владений в срединной и южной Азии. Держать в узде эти дикие народы уже труд немалый, зачем же ещё лезть на север, где всегда рождались стойкие рыцари?..

Ахмат улыбнулся, лёжа на мягких сафьяновых сапожках. Он любил в эти утренние часы не спеша всё обдумывать. Пахло свежей кожей, а сквозь дыру в повозке лёгкий ветерок доносил запах костров и печёного хлеба. Маг проглотил слюну. Он вдруг вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего утра.

В шатре Чингисхана сидели два его лучших полководца Чжебе и Субэдей. Оба такие же низкорослые, в посеревших от степной пыли стёганых халатах. Чжебе был лунолик, кожа блестела от жира, а жёлтые рысьи глаза, устремлённые на властителя, излучали кротость и покорность. Жирные чёрные усы подковой спускались к круглому подбородку. У Субэдея же узкое как бритва, безгубое лицо, длинный нос и маленький детский лоб. Прорези вместо глаз. Чжебе — лисья хитрость, Субэдей — волчья ярость. Темучин всегда посылал их вместе, назначая старшим Субэдея. Вдвоём они были непобедимы.

Расположившись вокруг низкого столика, трое полководцев пили кумыс. В центре на широком серебряном блюде была нарезана копчёная конина.

— Мне нужно, чтоб вы пустились по следу бухарского хана Мухаммеда и настигли его, — смахнув капли кобыльего молока с усов, заговорил Чингисхан. — Как поведал мне вчера один из любимых предсказателей бухарской свиньи, тот укроется в крепости Дербент. Вы должны настигнуть хорезмшаха, взять крепость и привезти мне его голову.

Он запрокинул пиалу, допил кумыс и, причмокнув, замолчал.

Чингисхан не сказал двум своим лучшим цепным псам, что звездочёт сообщил и то, как умрёт его злейший враг: заслышав о приближении монголов, хорезмшах выедет на лодке далеко в море и покончит с собой. Сделает он сие намеренно, чтобы ни Чингисхан, ни слуги деспота не смогли надругаться над его телом. Темучин знал, что для Чжебе и Субэдея нет невозможного, и ему не терпелось узнать, кто выйдет победителем из этой схватки: великий рок или его не знающие поражений полководцы.

— Нам важна эта крепость на Каспии, где мы со временем возведём свой флот, свои быстрые суда, опробуем их, и тогда уже выйдем в Понт и другие тёплые моря, где раскинулись богатые жирные страны, — продолжил он. — Пока же покорите тамошние народы, но не заходите далеко в верховья Днепра и не вступайте в стычки с русичами. Ещё не время покорять их. Половцев, аланов, яссов, кипчаков и прочих истребить или заставить платить дань. Исполнив, сразу же возвращайтесь, у нас остался впереди ещё один важный поход.

Великий хан замолчал, властно глядя на своих подданных, и оба полководца склонили головы в знак покорности и обещания, что исполнят всё в точности. Они молча допили кумыс, съели по куску конины, как бы благодаря за оказанное гостеприимство. Потом взглянули на правителя, беззвучно вопрошая, будут ли ещё распоряжения. Тот прикрыл веки. Воины поднялись, поклонились и вышли из шатра. Чингисхан знал, что через час они выступят и возьмут Дербент. Ещё несколько ратей выйдут следом на Хивы, Термез и Ургенч.

Через два-три месяца рати вернутся, и он соберёт большой совет, выберет наместников, которые будут следить за сбором дани на завоёванных Темучином землях. А он стёр с земли только ханство Мухаммеда, остальные народы же истреблять не собирался, если те сами не начнут бунтовать. Таких племён немало, и они будут питать его ханство, работать на него.

Темучин вовсе не считал себя варваром. Он становился им, когда задевали его достоинство. Ему исполнилось тринадцать лет, когда умер отец, Езукай Багадур, оставив в его власти сорок тысяч родов. Многие тогда, почуяв волю, захотели жить самостоятельно и не подчиняться сопливому мальчишке. Вот тогда он в первый раз показал свой дикий нрав. Он собрал 30 000 воинов, захватил главных виновников бунта, старейшин родов, захотевших отложиться, и сварил их в семидесяти огромных котлах, а остальных пригласил на этот пир и заставил каждого съесть по куску человеческого мяса. Больше никто не бунтовал. А когда спустя несколько лет хан Кераитский в гневе попробовал обнажить меч против него, то его череп, окованный серебром, Темучин выставил рядом со своей юртой на высоком столбе, чтобы всяк входящий к нему видел, чем заканчивается непослушание.

Завоеватель не собирался превращать в груду развалин и азиатские райские города. Но хорезмшах сам виноват. Нельзя столь высоко возноситься, не имея жёстких крыльев и совсем не умея летать. Чингисхан же этому научился.

Ныне только тангуты, живущие независимым племенем в предгорьях Тибета, остались непокорёнными. Но великий хан помнит об этом, и, как только все вернутся, Темучин двинется на них. Он покорит тангутов, и его земной срок подойдёт к концу. Правитель со спокойной душой передаст своё царство Джучи, своему старшему сыну.

Чингисхан вспомнил о бухарском провидце и улыбнулся. Если б из оракула лезло поменьше нахального самодовольства, из него мог бы получиться неплохой советник. Как Чу-Цой. Впрочем, Ахмат ещё молод, хоть это и скрывает, а в молодости трудно быть тихим и покладистым.

Земля внезапно задрожала от глухого топота тысяч конских копыт. Но через мгновение гул укатился, и всё стихло. Чжебе и Субэдей ушли на Дербент.

Великий хан разжевал во рту кусок копчёной конины, ощутив её пряный, терпкий вкус. Язык обожгло перцем. Запил кислым кумысом. Потом вызвал слугу:

— Приведи ко мне Лейлу, — попросил Темучин. — Одну, без служанки.

Стремясь побыстрее захватить Дербент да обезглавить Мухаммеда, укрывшегося за его крепостными валами, Субэдей, не слушая осторожного Чжебе, угодил со всей ратью в западню. Ворвавшись в узкую долину, стиснутую с двух сторон неприступными зубцами гор, да разметав в ней аил аланов, они наткнулись на половецкую засаду, наглухо закрывавшую единственный из неё выход. Оставив бездыханными около трёхсот всадников лёгкой конницы, монголы были вынуждены откатиться назад, с ужасом обнаружив, что и назад пути нет. Узкую горную тропу аланы успели завалить огромными валунами, повсюду посадили своих лучников, бивших метко, наповал.

Вот тут и Субэдея пронял страх. Несокрушимый и беспощадный в равнинной степи, он оказался беспомощным, очутившись в каменном мешке. Как затравленный волк, полководец одиноко кружил по узкой долине, пытаясь найти выход, морщил свой детский лоб, но ничего не мог придумать.

— Что молчишь, Чжебе? — хрипел он, наблюдая, как его соратник уплетает сырную лепёшку с диким чесноком и облизывает толстые губы. — Такого позора нам не простят.

— Ты же в Дербент спешил, — равнодушно вымолвил тот. — Почему встал? Время теряем!..

Потемнел от ярости хищный лик Субэдея, в прорезях глаз полыхнули молнии. Но сдержал гнев гордый воин Чингисхана, опустил голову.

— Прости, — прошептал он. — Вот моя голова, секи её.

Чжебе ждал этих слов, как глотка живительной влаги. И, услышав их, тяжело вздохнул. Нет, он ещё не ведал, как им выбраться из западни и смогут ли они, но теперь его коварный ум мог начать искать выход.

Приближалась ночь, и первое, что сделал Чжебе, — никому не разрешил ставить шатры, запретил разжигать костры, повелев всем сотням расположиться кольцами и быть готовыми к бою. Это на тот случай, если противник вздумает их атаковать.

Выход же был один: договориться с аланами или половцами о том, чтобы их пропустили. Атаковать бессмысленно, они могут потерять больше половины своих воинов.

— Важно любой хитростью выбраться из силков, — помедлив, добавил Чжебе.

— Но как? — вскричал Субэдей. — Я и без тебя понимаю, что в этом спасение, но как договориться? Кто поверит в наши сказки про мир да любовь, коли мы гибнем? Ты бы поверил?

— Я бы не поверил... — начал было Чжебе, но Субэдей его перебил:

— А я тем более!

— Я бы не поверил, — повторил луноликий полководец, — но разве наши враги умнее нас? Если это так, то мы достойны лишь одного — смерти.

Субэдей, не терпевший заумных речей своего собрата, в другое бы время оборвал его, заставив спешно искать спасительный выход, но сейчас лишь нахмурился и шумно засопел.

— Утром я сам схожу к половецким вождям и сделаю так, чтобы они поверили, но для этого нам придётся расстаться с частью наших богатств. Слова стоят мало. Но если эти слова обернуть золотом, тогда вес их поднимется, — доставая вторую лепёшку и запихивая в рот пучок дикого чеснока, глубокомысленного рассуждал Чжебе. Он всегда любил поговорить.

Утром, едва рассвело, полководец, выбросив белое знамя, двинулся к половцам. За его спиной шёл воин, ведя двух лошадей, груженных тюками с золотыми кувшинами, подносами, блюдами, кубками и прочей утварью. Чжебе провели в юрту к половецким ханам. Он поклонился им, выложил золотую посуду, сразу же заметив хищный блеск в глазах степных вождей.

— Разве вы яссы, аланы или грузины, кто привык жить в горах и для кого степи подобны пустыне? Разве мы не братья, живущие по одним законам, для кого глоток кумыса и копчёная конина единственная сладость жизни? Так почему вы помогаете аланам и воюете против нас? Разве мы пришли сражаться с вами? Нет, нам нужен Дербент, где укрылся хорезмшах Мухаммед, а его взяли под защиту аланы, и они наши враги. Мы же пришли с дарами к вам, ибо не воюем против своих братьев. Примите наши скромные подношения, и заключим вечный мир. Я клянусь своей кровью никогда не поднимать меча против половецкого хана и по первому его зову мчаться к нему на помощь.

Глаза Чжебе вспыхнули ярким блеском, он выхватил нож, разрезал себе ладонь и слизнул полоску крови, как бы подтверждая истинность того, о чём говорил. Столь неожиданный поступок монгольского темника восхитил половецких вождей. Они потупили головы, бросая украдкой взгляды на золотые кубки и кувшины, ибо так же клятвенно обещали аланам разгромить монголо-татарскую рать. Однако Чжебе не потребовалось произносить новую речь, чтобы переманить половцев на свою сторону. Те словно были готовы к предательству и недолго колебались, брать или не брать дары. Вечный мир был затверждён, половцы сняли засаду и разошлись по домам.

Возвратившись в свой лагерь, Чжебе объявил узколицему брату своему, что выход из долины открыт, а половцы сложили оружие.

— Как видишь, можно побеждать, не вынимая меча из ножен, — не без гордости добавил он.

— Сначала мы уничтожим диких аланов, а потом примемся за твоих безмозглых половцев, — прорычал Субэдей. — Мёртвый друг — лучший друг.

— Вообще-то я только что заключил с половцами вечный мир, — отхлебнув кумыса, усмехнулся Чжебе.

— Они его и получат: вечный мир и покой.

Уже через час аланы, не ждавшие за своей спиной воинов Чингисхана, угодили в ловушку, и татаро-монголы их всех безжалостно перебили, после чего бросились догонять половцев. Беспечные степняки небольшими отрядами разъезжались по домам, приторочив к седлу золотые кувшины и блюда. Их умерщвляли, отбирая дары. В живых уцелела лишь горстка половцев. Узнав о страшном вероломстве монголов, они в страхе побежали на север, к Киеву, за помощью к русичам.

Субэдей сам собирал золотую утварь. Возвратившись, они должны сдать старому обознику Узулкару все предметы до единого. Для того их и брали в поход, чтобы находить выход в таких вот неожиданных обстоятельствах. Но воин Чингисханова братства не должен причинять ему ущерб.

— Сколько не хватает? — хмурясь, спросил Чжебе.

— Трёх маленьких кувшинов и того большого подноса, который понравился Темучину. Его мы должны найти во что бы то ни стало. Они остались у тех, кто ускакал в Киев. А с русичами мы не должны воевать... — пробормотал первый полководец.

Чжебе задумался. Нельзя воевать означало: нападать первыми. Обороняться же Темучин им не запрещал.

— Что надумал? — спросил Субэдей.

— Для начала зашлём послов в Киев, отсоветуем им покрывать ковыльников, ведь те всегда ходили набегами на Русь. Попробуем взять лаской северных людей, — усмехнулся Чжебе. — А там поглядим!..

Обнажённая Лейла, подогнув колени к животу и прикрыв руками маленькие груди, заснула прямо на ковре рядом с костерком, пылавшим в центре шатра. Она сразу поняла, что от неё требует завоеватель, и постаралась угодить ему. Каждый раз, когда её тонкие холодные пальчики касались его кожи, он замирал, ощущая сладкие судороги, подобно змеям пробегавшие по телу. Хан пытался не смотреть в её печальные глаза, в которых ещё читались робость и брезгливость. Но что иного требовать от чужеземки и пленницы? Темучин вдыхал нежный аромат рабства, исходивший от испуганной юной наложницы, и он возбуждал его больше, нежели дикая страсть и похотливость. Темучину нравился шёлковый холодок её гибкого тела и дрожание бёдер, влажные от слёз миндалевидные глаза и беспомощная мягкость губ. Не удержавшись, он укусил её, окровавив плечо, но принцесса даже не вскрикнула, и это лишь прибавило ему страсти.

Почти час он терзал её, пока не насытился и сам не почувствовал усталость. Тогда лёг рядом на ковре, шумно раздувая ноздри и вдыхая запах её потного тела. Некоторое время Лейла лежала неподвижно, вздрагивая от его шумного дыхания. Чингисхан погладил её по бедру и сказал:

— Жеребёнок...

Она, хоть и не поняла смысл произнесённого слова, по интонации обо всём догадалась и, помедлив, повернулась лицом к огню, а к нему спиной. Но повелитель не обиделся.

«Через неделю-две она привыкнет, — подумалось ему, — и сама будет искать моих ласк. Так было со всеми до неё и так будет после. Жаль только, что нельзя будет взять её с собой в новый поход или отослать домой...»

Никто не имел права возить с собой наложниц или брать их в жёны, и он сам не имеет права нарушать этот закон. Война выше любви или страсти. Обычно он и не требовал от слуг, чтобы они приводили к нему в шатёр рабынь. Похоть редко одолевала тело, а если это и случалось, великий хан силой воли умел укрощать её. Но от младшей дочери хорезмшаха не отказался лишь по одной причине: принести ему большую боль. Местные колдуны там, в Дербенте, наверняка все провидят и расскажут ему о том, что стало с его детьми. Темучин с этой целью сохранил жизнь двум евнухам его гарема и отпустил их, чтоб они рассказали своему хозяину обо всём. И это принесёт Мухаммеду новые страдания. И предощущение их придавало ласкам Лейлы особую прелесть.

Сгустились сумерки. Чингисхан некоторое время любовался её хрупким, грациозным телом. Отблески огня от костерка лишь подчёркивали его необычные, почти волшебные линии. Длинные тонкие руки наложницы, её смуглая, кофейного оттенка кожа, изломанная поза спящей возбуждали жадный взор степного царя, и он, не выдержав, снова, как коршун, накинулся на неё. Принцесса застонала от грубых прикосновений, но не стала сопротивляться его необузданным желаниям. Испытав острый приступ наслаждения, Темучин, не в силах сдерживать переполнявшую его страсть, несколько раз вскрикнул и упал рядом с Лейлой.

Прошло полчаса, прежде чем он успокоился. Поднявшись, он накрыл принцессу верблюжьим одеялом. Она не шелохнулась, сразу погрузившись в сон, который был единственным её спасением.

Слуга привёл Ахмата. Прорицатель поклонился повелителю, взглянул на спящую Лейлу.

— Ты всё ещё считаешь себя оракулом? — без тени усмешки спросил Темучин.

— В твоём присутствии, повелитель, я только тень твоя, — не задумываясь, ответил Ахмат.

— Неплохо для начинающего льстеца, — кивнул Чингисхан. — Так вот, я пригласил тебя, чтобы сказать то, ради чего я сохранил твою жизнь: битвы с русскими на Калке не будет. Я запретил своим полководцам вступать с ними в сражение. А мои воины никогда не нарушают моих запретов. И потому ты не поразил моё воображение, а именно это условие я поставил, собрав всех вас. Мне жаль, Ахмат, но я должен с тобой проститься...

Ахмат хотел сказать правителю, что помнит его просьбу о византийских волхвах, оказавшихся на Руси, но произнёс совсем другие слова.

— Битва на Калке состоится, мой повелитель, и никто помешать ей не сможет, — бесстрастно глядя в глаза правителя, выговорил Ахмат. — И уже скоро она начнётся.

Глава шестая БИТВА НА КАЛКЕ

Новгородское вече бурлило, не желая отпускать Ярослава от себя и уговаривая его остаться княжить. В отличие от Мстислава, который умел и причину найти, и самолюбие вольных горожан не задеть, Ярослав отмалчивался. Ибо сам не знал, что сказать. Мечтал вернуться отцом-победителем, а пришёл, как тать, нарочно под ночь угадал, чтоб глаза не казать. И остатки жалкой дани делить не явился, Шешуню послал. И на вече сидел хмурый, не чая, когда кончится шумный торг.

Выступил и Григорий Абыслов. Остаться князя не упрашивал, но и худые слова о нём не говорил. Просил лишь не решать сгоряча, а всё взвесить, подумать и о детях, которым пора при отце ратному делу учиться. Князь чуть всю бороду себе не выдергал, пока слушал тысяцкого. Но никакие увещевания на него не только не подействовали, а наоборот, распалили ещё больше.

— Ничего, пусть поживут с другим князем, а я займусь ратными походами. Не хочу у бабьей юбки сидеть да их розни базарные судить. Не княжеское это дело.

Они возвращались с вече, и Ярослав мчался окрылённый, точно битву выиграл.

— Тут мне Роман ваш жаловался, княгиня требует Серка продать, — выждав момент, сообщил Шешуня.

— Её-то какая нужда? — удивился князь.

— Да монаха одного иноземного Феодосия Мстиславна привечает, он приходит княжат грамоте да цифирям обучать, о звёздах всяких рассказывает, вот ему Серок и не понравился. Мол, для первенца вашего от него опасность исходит!..

Всеволодович нахмурился.

— Про этих монахов разные слухи тут гуляют. Иные говорят, будто они знаются с нечистой силой, ведают даже, что с человеком через пять годков случится. А кому такое дано?.. Колдунам только!.. — таинник вздохнул, оглядевшись, прошептал: — Кабы порчу на княжат не навели.

Ярослав вздрогнул от такого предположения.

— Я уеду, ты за этими монахами присматривай, — посуровел он. — С женой сам поговорю. Серка не продавать. Добрый конь!

— Я тоже считаю, что добрый, но, ваша милость, я думал, поеду с вами...

— Мне нужна здесь надёжа, — оборвал таинника князь. — Я оставляю в Новгороде княгиню, детей, мало ли что. А тем более эти монахи. Кто за всем уследит, кроме тебя? Но я тебе обещаю: из каждого похода ты будешь получать свою часть дани...

Шешуня поник головой.

— Ну что ещё?! — нахмурился Ярослав.

— Ты ведаешь, почему я невзлюбил эти места...

— Ведаю, ведаю, — прорычал князь. — Но я же всё уладил. Никто тебя ни в чём не обвиняет. Займись-ка лучше этими колдунами да выведи их на чистую воду. Серок им не понравился, а? Да лучшего норова у коня я ещё не видел. А какая у него холка! А походка! А как голову вскидывает...

Попадись Ярославу эти монахи сейчас, он бы набросился на них с кулаками. Шешуня улыбнулся: попробуй вот, возрази князю!

Гийом вдруг проснулся от страшного жжения в желудке, точно ненасытный огонь изнутри пожирал его. На мгновение даже глаза ослепила яркая вспышка пламени. Монах подскочил, бросился к кувшину с холодной колодезной водой, стоявшему на столе, схватил его и влил в себя почти целиком.

Очнулся Иеремия, живший с ним в одной келье, перепугался, бросился к другу.

— Что с тобой?

Гийом тяжело задышал, вслушиваясь в себя, потом сел на кровать, вытер лицо.

— Что случилось?

— Меня как будто запалили изнутри...

— Отрава?

Гийом не ответил.

— Тебя отравили! — уже с уверенностью добавил Иеремия. — Надо всё водой прочистить.

Он подскочил, схватил кувшин, бросился во двор, Гийом даже не успел его задержать. Он уже не чувствовал никакой боли, словно ничего и не было, будто огонь, который вспыхнул внутри него, был и в самом деле погашен. Такого, конечно же, и представить невозможно, но что тогда произошло?..

Прибежал Иеремия. Его детское личико светилось неподдельной тревогой.

— Пей всё, мы ещё принесём!

Вбежали Иоанн и Пётр, жившие в соседней келье, оба перепуганные, с кувшинами, наполненными водой. Иеремия и их успел поднять на ноги.

— Мы же вместе вечеряли, — удивился Пётр.

— Сядьте все! — потребовал Гийом.

Монахи послушно сели.

— Это не отравление, — сказал он. — Внутри меня взаправду бушевал пожар. Если б возможно было сейчас заглянуть туда, вовнутрь меня, то вы бы увидели настоящий ожог. Я потушил его... Я даже чувствую запах горелого мяса...

— Но как загорелось-то? — не понял Пётр. — Отчего?

Иоанн с недоверчивой миной слушал друга.

— Это знак... — взглянув на Иоанна, добавил Гийом.

— Какой знак? — переспросил Пётр, оглядываясь на друзей.

— Плохой, — обронил Иеремия.

— Ты считаешь, нам надо уезжать? — погрустнел Иоанн.

— Я не знаю. Поскольку это произошло со мной, внутри меня, то сознание словно ослепило, я потерял всякое соображение, — Гийом с надеждой оглянулся на Иеремию. — Мне трудно разгадать: касается ли это лично нас или кого-то из тех, кого мы пришли сюда защищать. Может быть, ты, Ерёма, угадаешь?

Иеремия наморщил лоб и ответил не сразу.

— Могу лишь сказать, что это связано с тобой в первую голову; а потом с нами. Через тебя — нам. И ничего хорошего сей пожар не сулит. Болит живот?

Иоанн, обладавший немалыми знахарскими познаниями, провёл рукой по его телу.

— Немного, — отозвался Гийом.

— Верхняя часть живота явно воспалена, — добавил Иоанн и взглянул на Иеремию. Тот принёс в плошке орехового масла, протянул Гийому.

— Если внутри ожог, то сие стоит проглотить.

Гийом, не сопротивляясь, отправил содержимое плошки в рот.

Пётр громко с подвывом зевнул. Иоанн поднялся.

— Хорошо, завтра всё обдумаем, а пока отправимся почивать. — Он первым двинулся к двери, Пётр поплёлся следом. — Надеюсь, до утра никаких красных петухов не объявится.

Монахи ушли. Иеремия первым юркнул в кровать, натянул пуховое одеяло до подбородка. Княгиня подарила его Гийому, а тот отдал своему другу. Сам он был равнодушен к холоду.

— Это плохо, Гий, — повторил зевая Иеремия. — Очень плохой знак... А как наш княжич?

Гийом лёг на кровать, заложил руки за голову.

— Он так слушает, так впитывает в себя все истины, что у меня сердце радуется, — улыбнулся монах. — Вот почему мне не нужно бы уезжать. Князь отказался от княжения, собирается в поход, и я снова могу ходить к княгине и давать уроки. Папа римский и кровожадные кардиналы не успокоятся, пока не превратят в руины и Русь, чтоб разрушить до основания греческую веру. Мы не должны об этом забывать. Они скоро пошлют своего священника в Орду, уговаривать хана, чтобы он вместе с крестоносцами пошёл на Русь и помог им её поработить. Папе ничего не нужно, кроме восстановления римской веры. Ты помнишь, что сделали слуги Христовой веры с Константинополем?.. Ты что, спишь, Рем?

— Нет-нет, я слушаю тебя, — сонно отозвался Иеремия. По его собственным заверениям, он обладал редкой способностью спать и бодрствовать одновременно.

— Украсть святой животворящий крест и терновый венец, разрубить на части престол только потому, что он был из золота! И сам папа Иннокентий Третий благословил этот разбой и варварство. И всё это со священной Византией. Что уж говорить о Руси. Тут они ни перед чем не остановятся... Ты слушаешь меня?..

Гийом услышал лёгкий присвист с соседней кровати и усмехнулся. На следующее утро Иеремия мог запросто пересказать весь их разговор, несмотря на своё похрапывание. А секрет прост: уши-то ведь открыты, человек слышит, может запоминать, если заставит какой-нибудь уголок мозга бодрствовать, а потому и никакого волшебства в том нет.

Но куда им-то ныне бежать?.. Уже и в Литве, в Чуди владычествуют крестоносцы, с юга прут монголы, подступают к самому Киеву. Где спасаться и спасать свою веру?

Они и без того забрались на край света. Русичи ходили дальше на север, но там вечная зима и льды. Здесь им покровительствует княгиня, а скоро и княжичи подрастут, начнут править. Время от времени Гийома одолевает ересь, и он начинает думать, что миром управляет вовсе не Христос. И не Аллах. И не Яхве. А некое безжалостное чудище. Оно дёргает то одно, то другое людское племя, заставляя их бесконечно воевать друг с другом. Все только этим и одержимы. И настоящий герой — это Ярослав. Или же Мстислав Удалой. Не успев вернуться из одного похода, они рвутся во второй, третий. И не успокоятся, пока свои головы не сложат. Не бывает минуты, когда земля не полита кровью. Вчера монастырский сторож принёс кашеварам огромного налима, метра полтора. И такого толстого, что Иеремия не смог его обхватить. И жирного. Говорят, налимы пьют человеческую кровь и особенно любят высасывать мозги. А корма им всегда хватает вдоволь. Вот и вырастают эти чудовища.

Гийом долго не мог заснуть. Ворочался с боку на бок. Масло, принесённое Иеремией, подействовало, и никакой боли в животе он не ощущал, но заснул лишь под утро. И он увидел, как монгольские послы на своих низкорослых лошадёнках пришли в Киев и били челом русским князьям. Их пятеро держало совет в большой палате, обсуждая лишь один вопрос: идти или не идти против Чингисхановой тьмы. Просил заступничества и помощи половецкий хан Котян, тесть Мстислава Удалого. Он сидел рядом с ним и больше всех кричал, призывая русских князей к единению.

— Сегодня монголы с татарами нас всех покрошат, а завтра на Русь придут и вас уничтожат, если мы не объединимся! — восклицал он. — Один прутик сломать легко. Пучок — никогда!

И трудно было против этого что-либо возразить. Но Гийома так и подмывало выскочить из своего сна, въяве предстать перед всеми и сказать:

— Зачем половецкие ханы предали аланов? Почему, загнав монголов в западню, они не искрошили их ещё там, в ущелье? Ведь воины Чингисхана пришли грабить чужую землю. Не было бы того предательства, не было бы ныне и забот: как да от кого обороняться.

Ибо сам хан Котян о том умолчал. Свой золотой кувшин никому не показывал. Сказал лишь, что татары поначалу пришли к ним с миром и дарами, а потом всех вырезали. Спаслось триста ратников вместе с ним. Когда же русские князья по общему согласию захотели выслушать и монгольских послов, половецкий хан с вызовом поднялся и заявил, что он мчался за помощью к друзья, к своим сородичам, а нашёл врагов. И вышел из палаты.

Все посмотрели на Мстислава, но тот ничего не ответил и догонять половецкого хана не побежал.

Послы монгольские держались умно и достойно. Передали дружеское расположение от своих ханов Чжебе и Субэдея, а также скромные дары от них киевскому князю — три больших самаркандских ковра, которые полководцы сняли со стен спальни самого султана. На коврах были изображены райские леса, павлины с яркими хвостами и обнажённые смуглые девы. Русские князья, увидев оголённые женские тела, пришли в смущение. Но дары имели свой умысел: они как бы напоминали о судьбе азиатских властителей, каковые не захотели искать дружбы с Чингисханом.

Монголы объявили, что на Русь не идут, а пришли покорить половцев и взять Дербент. Великий же хан монгольский хочет жить в дружбе и мире с русичами.

— А чем вам половцы досадили? — нахмурившись, спросил Удалой. — Они ваши земли отняли или многих ваших людей перебили?

— Наших людей до тысячи положили, — ответили послы. — Вместе с аланами загнали в западню да хорошо постригли, и могли бы всех выстричь, да глупы оказались, на золото польстившись, предали своих горских друзей. И вас точно так же предадут, как уже не раз предавали. Одного этого достаточно, чтоб истребить сей подлый народишко. Нам ведомо, что половцы издревле были вашими недругами, много разбойничали на ваших землях, немало русской крови попили.

— У нас по всякому и друг с другом выходит, — холодно ответил князь галицкий. — Но разве вы их не предали, разве не вы, заключив мир с ханами половецкими да принеся им богатые дары, отплатили им неслыханным коварством?

На лицах послов даже тени смущения не промелькнуло.

— Но перед этим они много наших людей положили, и мы обязаны были отомстить им. А предложение мира да ещё с богатыми дарами — обыкновенная хитрость, надо уметь читать язык войны. Вот вы нам обид не чинили, и дары вам — подтверждение искренности нашей дружбы. Мы ведаем, что остатки половцев прибежали в Киев просить вашей помощи и привезли вам много тощих верблюдов, коней, буйволов да невольниц и хотят подлым обманом склонить русские дружины на свою сторону. Отдайте нам их, мы сами поквитаемся с нашим общим врагом!

— Мы страждущих да просящих никогда не выдаём, — побелев от гнева, выговорил Мстислав и даже грозно стукнул кулаком по столу, как бы предупреждая послов о непозволительных оборотах речи.

— Тогда продайте их нам! — не обратив внимания на вспышку гнева Мстиславова и точно дразня русичей, предложили послы. — Мы готовы выкупить их у вас и дать по три золотых монеты за каждую голову, а за хана Котяна — десять монет.

Князья онемели от столь дерзкого предложения. Монголы же, заметив оцепенение на их лицах, истолковали его по-своему.

— Мы найдём и по пять монет за каждого и пятнадцать дадим за Котянову голову, поскольку она самая тупая и тяжёлая, — послы заулыбались собственной шутке.

— Стража, взять послов и отсечь их бараньи головы. Мы это сделаем для вас безо всякой платы! — едва толмач успел перевести, прошипел в ярости Мстислав.

Последнюю фразу даже не переводили. Двое дружинников тотчас схватили степняков и поволокли во двор. Лишь тогда послы поняли, какую страшную ошибку совершили, но исправить её было уже невозможно.

Мстислав Романович, равный по годам Удалому и правивший в Киеве, поднялся, подошёл к окну и дал знак стражникам, чтобы те не торопились. Его мудрость и отвагу многие уважали, и он единственный мог переломить всю ситуацию.

— Монголы нам не враги, — возвратившись к столу и взглянув на Мстислава Черниговского, на поддержку которого рассчитывал, проговорил он. — Зачем браниться с ними? Всё худое слышали, что случилось с Бухарой и Самаркандом?..

Князь киевский, убелённый сединами, выдержал паузу, давая возможность каждому из сидящих за столом, вспомнить те страшные рассказы.

— Мы хотим того же?.. Спасём горстку степняков, а на плаху бросим сотни и тысячи славян. Вот половцы сегодня к нам в друзья набиваются, а завтра снова будут наших купцов грабить. Мы их ведаем. А Котян твой, — Романович взглянул на Удалого, — и ныне обманул нас, не упомянув даже, что перед этим они загнали монголов в западню с аланами да последних передали тем же монголам. Я не призываю тебя, Мстиславич, тестя степнякам передавать, но защищать их всех, из-за их глупости самим в петлю лезть никому не советую. О своём народишке стоит подумать.

Разумный голос киевского князя, его сердобольство, выказанное и лицом, и точным словом, погасили воинственный порыв, зажжённый Удалым, и все одобрительно закивали: не стоит торопиться, надо крепко подумать. Но не успели князья согласно вздохнуть, как князь галицкий сорвался с места.

— Так ты предлагаешь, чтобы я им своего тестя за пятнадцать золотых продал? — вскипел Мстислав Удалой. — А остальных по пять монет за голову? И всё потому, что когда-то половецкие ханы с нами воевали? Да я вон с зятем своим, Ярославом Всеволодовичем, да с Георгием, великим князем владимирским, недавно воевал. И что, мне теперь, если они меня на помощь позовут, не идти вовсе? А разве ничего не значит, что половцы уже многие годы с нами не воюют и помощь свою нам оказывают, когда просим. Так что же на весы положим, братья мои: нашу трусость, лень или благородство, отвагу?.. А благородный рыцарь, други мои, не раздумывает, когда слышит призыв о помощи. Он спасает и не требует за это денег и благодарности. А уж тем более когда мы сталкиваемся лицом к лицу с жадными и дикими волками, пришедшими из далёких песков. Они даже хитрить с нами не хотят. Они откровенно требуют, чтобы мы отдали им половцев, а потом, уничтожив их, они смогут разделаться и с нами. Тесть мой силу и злость этих бешеных собак на своей шкуре познал. И проник в коварный ум их, с помощью которого они стремятся нас одурачить. И пока мы в силе, надо ответить на сей вызов.

Надо было отдать должное Мстиславу Галицкому. Умеющий убеждать, затронуть сокровенные душевные струны, он сразу перетянул на свою сторону молодых полководцев, вспомнив о рыцарском благородстве. Голос героя зазвенел в тишине, и молодые стратеги, сидевшие со стариками, князьями киевским и черниговским, мгновенно устыдились своего малодушия и тотчас перешли на сторону сладкопевца. Заколебался даже Романович, которого Удалой упрекнул в трусости. Но больше всего Гийома угнетало то, что он ничем не мог помочь киевлянину, хотя полностью разделял его доводы. Благородный рыцарь заботится не о себе. Он живёт во благо других, слабых и беззащитных. Он не нападает первым, не ищет славы для себя и причин для брани. На войне же благородства не сыскать, и тот, кто к ней стремится, опаснее злодея, ибо все тяготы проигранных сражений ложатся на плечи мирных граждан. Эти слова монах и попытался вложить в уста Романовича, который не знал, что ему придумать в ответ Удалому. Но Гийом неожиданно обнаружил, что у него ничего не получается. Точно голос пропал. Ни звука. Даже кот, лежавший на печи, подскочил от испуга, выгнул спину и, ядовито фыркнув, убежал в сени.

— Дело тут не в трусости, Мстислав Мстиславич, и не в благородстве, — без всякого запала забормотал Романович. — Я-то считаю, что мы ещё не готовы к таким сражениям, вот и всё...

— Не готовы? — взвился Удалой. — Если не готовы, то тогда пойдём в рабство к монголам, ибо никогда они не будут жить с нами в мире и обманывают нас, как сосунков. И либо мы одной силой двинем против них, либо будем могилы рыть для себя. Выбирайте, что милее.

Спор был предрешён, хотя Романович ещё упирался и даже упрекнул Мстислава в безрассудстве, гибельности его призывов к походу на монголов, что чуть не привело к враждебной ссоре двух князей. Но благоразумие киевского князя взяло верх, и он объявил, что подчиняется большинству и едет бросать вызов ратям Чингисхана.

Гийом приблизился к окну и увидел две отрубленные монгольские башки, торчавшие на пиках. Дружинники веселились, поплёвывая в мёртвые лица степняков. Княжеский совет закончился, и хан Котян возбуждённо бегал по двору, торопя костровых, которые запекали в большой яме двух молодых буйволов, освежёванных по такому случаю и обмазанных глиной. Монах вдруг обратил внимание на то, что дружинники во дворе двигаются не очень естественно и всё происходит как бы убыстрение: вот несут первого бычка на стол, корчаги с мёдом, пьют, смеются... И словно молния расколола мрак. Гийом внезапно осознал, что ему показывают то, что уже прошло, потому-то он и не мог вмешаться, оказать на кого-либо воздействие, словно чья-то мощная чужеродная сила всё сдвинула на пять-шесть часов, и он не сможет теперь в то же мгновение войти в чужое пространство и изменить ход событий, что раньше ему с успехом удавалось, хоть и стоило огромных нервных затрат и телесных усилий. Кто-то тайком, как вор, проник в его мозг и тело, произвёл скрытые разрушения и исчез. Неизвестный маг имел возможность уничтожить его самого, но почему-то этого не сделал. То ли его просили объявить лишь предупреждение, то ли попался благородный кудесник. Что ж, и такие бывают.

Гийом увидел, как пируют русские князья, сидя за длинным столом, как от чаши к чаше крепнет их уверенность, что они разобьют проклятых монголов, и поколебать её уже никому не удастся. Он, невидимый их взорам, сиротливо сидел в углу на лавке, видел, как прислуга растапливает печь, как вносят новые корчаги с мёдом, как быстро хмелеют Мстиславы и Мстиславичи, как подбадривают себя боевыми кличами, и мёд струйками течёт по усам прямо на бархатные кафтаны.

Ему надоело сидеть у печи, и он захотел вернуться. Раньше это делалось легко: стоило лишь об этом подумать, как он мгновенно чувствовал запахи своей кельи и негромкое посвистывание Иеремии. Но в этот раз ничего не случилось. Он остался по-прежнему сидеть у печки. Монаха пробил холодный пот: он ведал, что значит не вернуться в своё тело, застрять во временном зазоре, стать вечным изгнанником и не получить нигде своего пристанища. И возможно, этот страх выбил пробку, которую кто-то заботливо успел воткнуть в дыру, через каковую он как бы вытекал и перемещался во времени и в пространстве.

Гийом открыл глаза. За узкими окнами кельи синими искрами вскипал рассвет. Иеремия ещё безмятежно спал, подложив ладошку под щёку и тихо посвистывая. Улыбка таяла на его губах. Под утро ему часто снились хорошие красочные сны, и он всегда просыпался возбуждённый, радостный и пересказывал их всем.

«Зло не уничтожается злом, коварство не искупается коварством, это же простые истины, их говорит им Христос, но они будто совсем не слышат. Земля глухих. Я бы завтра же отправился в Киев, если б мои увещевания помогли, — думал про себя Гийом. — Но теперь уже ничего не изменишь».

Утро 31 мая 1223 года выдалось сырым и туманным. Перед рассветом Мстислав Удалой переправился через Калку, небольшую речушку, не начерпав воды в сапоги. Удачный брод был хорошим знаком. Вместе с молодым зятем, отважным двадцатитрёхлетним князем Даниилом Романовичем, он преследовал татар. Последние, гортанно гогоча, то и дело наскакивали на них, крепко схватываясь с передовыми отрядами Данииловой дружины, но, получив по мордам да ощущая мощный перевес русичей, отступали. Мстислав без труда угадывал тактику монголов, чья лёгкая конница явно заманивала противника, а значит, совсем рядом их поджидали основные силы степняков.

Мстислав чувствовал усталость. Ему уже давно перевалило за сорок, тридцать из них он провёл в седле, не усиживая дома и двух месяцев. В бою он ощущал себя спокойнее. Когда кровь не вскипала в жилах, он терял интерес к жизни. Сейчас, в предчувствии жаркой схватки, его слегка лихорадило. Он даже забыл, что хотел остановиться и перекусить. Они восьмой день находились в походе.

Разрыв между дружиной Даниила, летевшей впереди, и его ратью составлял не более пяти вёрст, когда его догнал половецкий воевода Ярун.

— Поезжай вперёд за моим зятем Даниилом Волынским, догони его и будь ему в помощь! — приказал Яруну Мстислав. И они помчались вперёд.

Романович, князь киевский, растягивая привалы, заметно поотстал и находился ещё на берегах Калки. Они договорились, что он будет ждать известий от Мстислава и по сигналу сразу же выступит.

Туман рассеивался. Сверху всё настырнее пробивалось жаркое солнце, стало парить, и галицкий князь, не проехав и полверсты, взмок. Он остановился, снял короткий кафтан и надел доспехи прямо на рубашку. Лихо поиграл топориком, видя, с каким восхищением за ним наблюдает пятнадцатилетний боярский сын из Галича Олег. Его отец перед самым выступлением дружины упал с лошади и сломал ногу, вместо себя отправил первенца, попросив князя присмотреть за ним.

Слуга принёс князю в туесе умыться. Мстислав снял шлем, плеснул на лицо, окатил голову холодной водой, вскочил на коня, приказав трубить сбор. Дружина не успела проехать и полверсты, как примчался гонец от Даниила. Он был так напуган, что долго не мог выговорить ни слова.

— Там... монголы... их целые тьмы... — растерянно пробормотал он.

Мстислав даже расспрашивать гонца не стал, приказал дружинникам нестись вперёд. Впопыхах князь позабыл о киевском Романовиче, забыл послать гонца, чтобы тот предупредил его и Мстислава Черниговского о начале боя, он сам рвался вперёд, горя стяжать ратные лавры. Он понимал: счёт его подвигам подходит к концу и битва с монголами, быть может, последняя. Он должен её выиграть. Надо поставить победную точку и облегчить труд летописцев.

Но когда он выскочил на гребень равнины, где уже шла битва, взглянул на чёрные рати противника, заслонявшие собой весь горизонт, сердце его впервые дрогнуло. Никогда ещё он не видел столь несметные полчища неприятеля.

— Вперёд, други и братья мои! Разгромим вражью нечисть! И Бог нам поможет! — воскликнул князь и повёл дружинников в бой.

И он дрался как лев, размахивая топориком, направляя его в незащищённые места, прорези шлема, разя и опрокидывая низкорослых монголов, сам увёртываясь от ударов и прорубая понемногу солидную брешь в рядах неприятеля. Но монголов было раз в десять больше, и они тоже умели хорошо сражаться.

Первой дрогнула половецкая дружина хана Котяна, выступившая против Субэдея и Чжебе вместе с русскими князьями. Половцы не выдержали натиска и бросились бежать. Часть отрядов Чингисхана начала их преследовать, зато остальные, как саранча, накинулись на Даниила и Мстислава, которые дрались на разных флангах. Молодого Даниила Галицкого ранили в грудь, и князь был вынужден также отступить.

Убегая, половцы врезались в рати Мстислава Киевского, смяв их порядки, но монголы, следовавшие за ними, словно натолкнулись на каменную стену, и были вынуждены остановиться. Сам Романович, воспользовавшись передышкой, укрепился на каменистой горе, окружив себя двумя рядами острых кольев, преодолеть которые не могли ни лошади, ни пешие лучники. Раздосадованные таким непокорством, воины Чингисхана даже перестали преследовать Мстислава Удалого, обратив весь свой гнев на киевского князя.

Три дня и три ночи не прекращались атаки на дружину Романовича, но безуспешно. Русские ратники стояли столь храбро и мужественно, что степняки изумились, не в силах сломить их сопротивление. Отчаявшись, прибегли к хитрости. Ещё раньше под угрозой силы они набрали дружину бродников — русичей, живших отдельно по берегам Днепра и мелких речушек, поставив воеводой рыбака Плоскиню, хитроумного, хорошо знавшего окрестные места. Плоскиня с белым флагом заявился к киевлянам и объявил, что кочевники не хотят больше воевать, а готовы, взяв выкуп с дружинников, отпустить их с миром по домам.

Помнил старый князь о коварстве монголов, не хотел верить их сладким обещаниям. Но у осадников подходили к концу запасы воды и хлеба, ещё два дня они с грехом пополам продержатся, а там, ослабев телом, не устоят. Да и Плоскиня божился, трижды крест клал на себя, уверяя, что сдержит дикий ворог своё слово. Куда деваться, невелика надежда, но и за ту схватишься.

Поверили монголам. Собрали все деньги, какие были, отдали степнякам, сложили оружие и стали спускаться с горы. Едва последний ратник миновал ограждение из кольев, как цепные псы Темучина набросились на безоружных и всех саблями покромсали. А на израненных князей да воевод положили доски и начали пировать. Сидели, пили крепкий мёд да притопывали, а слыша предсмертные стоны героев, взрывались ликованием. Не один час шло застолье, как вдруг снизу послышался голос киевского князя, затянул он старую подорожную песню, какую пели всей дружиною, отправляясь в поход. И на его хриплый, басовитый голос отозвались ещё несколько ратников, в ком жизнь не угасла. Да столь мощно зазвучал этот гимн, что кочевники оцепенели. А опомнившись, бросились было добивать несчастных, но Субэдей остановил воинов. С мрачным лицом дослушал песнь до конца. И больше ни звука не донеслось снизу. Не испытывал радости цепной пёс Чингисхана, оставив на Калке больше трети своих воинов. Знал: Темучин расстроится. За весь азиатский поход они потеряли в четыре раза меньше.

Отпраздновав победу, монголы двинулись на север, сжигая всё на своём пути и приводя в трепет жителей, ожидавших их прихода. Озлобленные потерями, они не щадили никого, убивая и тех, кто просил милости, встречал их по-старинному дружескому обычаю с хлебом-солью. Страх воцарился на приднепровских землях. Киев готовился к долгой и беспощадной осаде. Но так и не дойдя до южной столицы, Чжебе и Субэдей вдруг повернули назад, исчезнув столь же неожиданно, как и появились.

Глава седьмая РОЖДЕНИЕ ПОЛКОВОДЦА

Великий магистр Ливонского ордена, епископ рижский Волквин сидел у жаркого камина, грея у огня тонкие пальцы. Чем старее он становился, тем острее ощущал любой холодок. Не только земной, но и тот, подземный, в ледяные объятия которого скоро попадёт и он. Пока лишь пламя костра да бокал старого виноградного вина помогали горячить кровь и забывать о старости.

До сей поры он не ведал поражений и в бабьих утехах. Рядовым членам Ордена под страхом смерти запрещались плотские услады, а вот великий магистр не мог отказать себе в этом удовольствии. Знал, сколь распутны папы и кардиналы в Риме, готовые продать Христа за одну ночь с блудницей, не ограничивал себя и он, понимая, что и для здоровья сие только на пользу. Бог же простит. Ради него они не ведают ни сна, ни отдыха, каждый день рискуя своей жизнью. А тут его крестоносцы, охотясь на лосей, заблудились да ненароком вышли на земли князя полоцкого, заглянув в село, где шла свадьба. Не хотели браниться, готовы были повернуть назад, но местная дружинная ватага спьяну набросилась на них и поделом в лоб получила. А порубав дружинников, божьи воины увели в полон восемнадцать молодых девок, всю свадьбу вместе с невестой. Тут уж злость взыграла.

Великий магистр поначалу рассердился: ни к чему из-за пустяков ссориться с русичами, но барон Корфель, командовавший отрядом, заявил, что некоторые молодки сами напросились, силком их никто не тащил.

— У нас не хватает портомоек, ваша светлость, вот я и подумал... Да вон они, сами взгляните!

Девицы в нарядных головных убрусах, рыжие, белолицые, с интересом разглядывали шумный двор крепости, её толстые каменные стены, самих крестоносцев, закованных в крепкие доспехи. Те из «божьих воинов», кто не нёс службы, ходили в обычных крестьянских рубахах до колен, доили коров, свежевали баранов, занимаясь будничными хозяйственными заботами и косясь на стайку молодух, многие из которых похохатывали, бросая на воинов бесстыдные взгляды, да шумно переговаривались друг с другом. Лишь четверо из восемнадцати девиц размазывали слёзы по щекам, страшась ливонцев и прижимаясь друг к другу.

В пёстрой толпе девиц Волквин сразу же углядел двенадцатилетнюю голубоглазую отроковицу с толстой рыжеватой косой в подвенечном наряде да в богатом кокошнике, украшенном лалами и самоцветами. Щёки у невесты горели румянцем, а глаза озорно поблескивали.

— Её отец обыкновенный земледелец, — заметив взгляд магистра, подсказал Корфель. — Жених хром и уродлив, он сын мельника, невеста даже не прослезилась, когда мы её увозили. Видно, за нелюбимого отдавали.

Волквин представил её в своей постели и облизнул пересохшие губы. В потухших зрачках магистра вспыхнуло жаркое пламя, и его точно ознобом окатило.

— Как зовут?

— Всеслава.

— Пусть приведут её ко мне. Остальных отправьте обратно. Ни к чему нам тут блудницы, — категорично заявил епископ.

Барон послушно склонил голову, ничем не выдав своей обиды.

— С одной из них, какая приглянется, можешь позабавиться в моём охотничьем домике, но оставлять надолго не стоит, — помедлив, добавил Волквин.

— Благодарю за выказанное мне доверие! — бесстрастно выговорил Корфель.

Его крупное, изрезанное морщинами лицо с большим бугристым лбом и широкой лысиной неожиданно разгладилось, а в холодных голубых глазах проскользнул живой огонёк. Он не терпел ни в чём ущемления для себя. Даже если оно исходило от великого магистра.

Не первую пленницу приводили в покои Волквина, и многие, желая остаться в живых, свой дикий нрав не выказывали, а коли попадались строптивые, так десяток плетей да угрозы, что их отдадут на растерзание свирепым воинам, быстро усмиряли мятежный дух. Но Всеслава, едва попав в просторную спальню и увидев огромную кровать с балдахином, пылающий камин, толстые ковры на полу, резные высокие кресла, длинный дубовый стол, на котором по распоряжению магистра слуги выставили блюда со сладостями, пришла в восхищение, словно только о том и мечтала всю жизнь.

Волквин знаком подозвал её и надел на её шею ожерелье из яхонтов. Крестьянская дочь вспыхнула от смущения, опустила голову, но лишь на мгновение, ибо тотчас же бесстрашно взглянула на своего похитителя.

— Ты хочешь здесь бить? — вспомнив русские слова, спросил магистр.

Щёки Всеславы снова ожёг румянец. Она улыбнулась, потом помедлила и кивнула.

— Но почему? — удивился Волквин.

— Я не хочу возвращаться домой и жить с мачехой, у неё свои дети, потому она и выдала меня замуж за хромца, — в глазах пленницы сверкнули слёзы. — И к нему я не хочу возвращаться!

Епископ понимающе кивнул.

Ключница (её он держал для таких целей) помыла девчонку тёплой водой да растолковала, как надо себя держать, чтобы заслужить похвалу господина, кому она отныне должна угождать. И крестьянская дщерь хоть и оробела, войдя в спальню в тонкой прозрачной рубашке, но по просьбе магистра отважно сняла и её.

Волквин долго, с восхищением смотрел на Всеславу, точно перед ним была выставлена изящная скульптура старого древнегреческого мастера.

— Ты знаешь, что очень красива? Лепа, как у вас говорят, — вымолвил епископ.

— Разве я могу о том сама ведать... — покраснев, прошептала она.

Насытившись взглядом, магистр подошёл к ней, стал её гладить, целовать в разные места и только потом увлёк за собой в постель, но, то ли переволновавшись, то ли от избытка страсти, переполнившей его, он вдруг ослабел так, что никакие усилия, ни его самого, ни пленницы, ни мысленные призывы не помогли. Волквин так перепугался, что в страхе выскочил из постели.

— Что случилось? — не поняла она.

— Ничего, ты закрой глаза... Поспать... Всё потом...

Он приказал слугам разжечь поярче камин да принести из подвалов терпкого красного вина, привезённого из Греции. Оно единственное помогало магистру разгонять старую кровь и легко кружило голову. Епископ накинул на голое поджарое тело тёплый стёганый халат, закрывавший щиколотки, надел мягкие войлочные туфли и сел в кресло у камина, даже не помышляя, что сдастся без боя.

Потому Волквин и не хотел принимать гонца, каковой рвался к нему с важным известием, не хотел переключаться на дела, пытаясь сосредоточиться только на любовной усладе. Раньше он мог и в постели обдумывать ратные вести, и они не мешали его внутренней силе. Ныне надо настраиваться.

Его узкое, потемневшее от долгих лет лицо с глубоко посаженными колючими и тёмными глазами, острый прямой нос и длинные тонкие губы с твёрдым мужским подбородком каждому внушали уважение. В молодости он был даже смазлив. Курчавые чёрные волосы, чей след давно исчез с его головы, живость черт да буйный неистовый нрав брали любую неприступную крепость и разбили не одно девичье сердце. Он и сейчас считал себя обольстительным, несмотря на жёсткие морщины, изрезавшие лицо. Какой-то магнетизм в нём ещё оставался, он чувствовал. И вдруг этот удар. Ибо, прислушавшись к себе, он понял: силы, всегда поднимавшей его корень жизни, нет и внутри. Она исчезла.

Гонца он принял. Тот сообщил, что русичи разграбили торговый караван ганзейских купцов, перебив их всех, захватив много товаров: тюки с бархатом, шелками, пряностями, пенькой, и уничтожив сто человек охраны. За последние несколько лет это был самый дерзкий разбой, учинённый русскими. Ещё раньше со Псковом, Новгородом и другими мелкими городами они договорились купцов не трогать. Неужели разгром свадьбы да захват двух молодиц разжёг ярость воевод?

— Ганзейцы везли ещё и золото. Долги новгородцев, полученные за два года, — добавил гонец.

У великого магистра сдавило сердце. «Уж лучше бы эти проклятые северные медведи разбили его дружину, мне бы эта потеря обошлась дешевле!»

— Ступай, — помолчав, еле слышно вымолвил магистр.

Дружинник растерянно заморгал, он не расслышал слов епископа.

— Вон!

Гонец поклонился и ушёл. Ганза теперь ополчится на них. До сих торговые конторы не скупились на дары, подкидывали им и денег, зная, что Орден взял на себя обязанности охранять их купцов, и вот, такая потеря.

Волквин допил вино, прислушался к себе. Однако плоть, составлявшая мужскую гордость, его тихим призывам вновь не подчинилась. Магистр помрачнел. Его гордый нрав отказывался признавать это неведомое пока никому поражение. Епископ ещё крепко сидел в седле, а рука не слабела, выхватывая тяжёлый меч. В последнем бою три месяца назад он даже спас своего нерасторопного слугу, который был обязан охранять его. И далёкие переходы, и ночёвки у костра глава Ливонского ордена переносил без труда, являя для всех образец мужества и выносливости. И страх никогда его не брал. А тут какая-то малая часть его тела взбунтовалась и отказывается ему подчиняться!

Великий магистр шумно вздохнул, снова наполнил серебряный кубок густым вином. Снизу со двора послышались громкие голоса. Волквин подошёл к окну.

Крестоносцы, окружив своего окровавленного соратника, о чём-то возбуждённо его расспрашивали. До епископа долетали лишь отдельные слова, но и по ним он всё понял. Ратный дозор, объезжая границы своих владений, угодил в неприятельскую засаду. Спасся только он один, остальные погибли. Крестоносец назвал и нападавших: русичи.

Великий магистр отошёл от окна. Три года назад монголы навели невероятный ужас на южных русских князей, от которого те до сих пор не могут опомниться. Князь Мстислав Удалой, гроза всех окрестных мятежников, помирился с венгерским королём и совсем затих, стараясь всё решать миром. Суздальские же правители в сражении на Калке не участвовали, а потому и страха пока не ведали. Волквин давно уже задумывался над этим. Стоит один раз пройти мечом и огнём по русским землям, и года полтора можно будет жить спокойно. Видно, настала пора явить ужас и суздальским вотчинникам.

Задумавшись о делах, он совсем забыл о Всеславе, подошёл к кровати, отодвинул штору балдахина.

Она спала, разметавшись поперёк кровати, и её розоватая кожа, нежные изгибы тела притягивали к себе жадный взгляд магистра. Эта юная дочь крестьянина была так хороша, что могла соперничать с богиней, а её отвага восхищала, всё сошлось как нельзя лучше, и Волквин проклинал свою нечаянную немощь.

«Из источника наслаждений исходит нечто горькое», — промелькнула в голове магистра строчка древнеримского поэта-философа Тита Лукреция. Последний знал толк в удовольствиях, и мудрости ему не занимать.

Магистр допил вино, чувствуя, что последний глоток был лишним: жалкий ныне крючок плоти он всё равно не поднимет, а разбудить желчь в животе способен.

Он снова вернулся к пленнице. Лёг рядом. Её безмятежное личико сияло чистотой, румянец проступил на пухлых щёчках. Он прикоснулся к её губам. Рот и брюхо стариков заполнены гнилью, эта же наяда источала нектар изо рта. Епископ прижался к её тёплому нежному телу, скользнул руками по его выпуклостям и впадинам. Когда-то одного случайного прикосновения было достаточно, чтобы вся плоть мгновенно восставала, а его прожигал всепоглощающий огонь. Когда-то. Ещё пять лет назад. Потом возбуждение давалось всё труднее, а ныне его нет совсем. Звенящая пустота, точно внутри перерезали важнейшую жилу.

Он стал её ласкать, целовать грудь, живот, лобок, бёдра, сжимая их в объятиях, попытался вспомнить всё через жест, свои собственные действия и поступки, и пленница, проснувшись, запыхтела от возбуждения, уже сама требуя продолжения ласк, но Волквин ничего не мог с собой поделать. Ничего.

Он снова резко поднялся.

— Не уходи, — прошептала Всеслава.

— Спи! Я вернусь! — грубо приказал епископ, и пленница покорно закрыла глаза.

Магистр не хотел сдаваться. Он вызвал своего лекаря, старого франка Пионе и потребовал снадобий.

— Это убавит ваши жизненные силы, мой господин, — выслушав хозяина, признался Пионе. — Естество корня закончилось, теперь мы должны брать для него силы от других органов...

— Мне плевать! — не дав знахарю договорить, выкрикнул Волквин.

И на третий день произошло чудо. Угасшая было плоть вдруг медленно распрямилась и напряглась. Это случилось во время обеда. Магистр выгнал всех и приказал привести пленницу. Она сама обрадовалась столь неожиданному повороту событий, и они любили друг друга с таким неистовством, словно собирались к вечеру покинуть грешную землю. Однако никогда эта услада не отбирала у великого магистра столько сил.

— Ты меня не бросишь? — спросила она, когда Волквин, мокрый от пота, хватая ртом воздух, отдыхал у её ног.

— Нет. Я никого сильнее не любил в своей жизни, — сказал он по-немецки, но она всё поняла и прижалась к нему. — Мне плевать, сколько я ещё проживу. Правда, правда! Мне плевать. Лишь ты была рядом, твоё тело...

Он, как собака, лизнул её в бедро. Она рассмеялась. Он несильно укусил её.

— Мало кто в мире понимает, что жизнь по сравнению с таким блаженством, как ты, просто ничтожна. Ты и есть рай, а другого не надо...

На следующий день магистр, воодушевлённый тем, что произошло, вызвал Корфеля.

— Начинайте собирать наши хоругви, барон, — жёстким голосом распорядился он. — Мы пойдём на Русь. Я не потерплю, чтобы ватага разбойников грабила наши торговые караваны. Мы огнём и мечом заставим северных славян уважать нас! Кто ныне начальствует в Новгороде?

— Призван был князь Михаил Черниговский, но он отъехал в свою вотчину. Новгородцы снова призвали Ярослава, третьего из Всеволодовичей.

— Этого самонадеянного гусака, который Ревель был взять не в силах! — обрадовался Волквин. — Тем лучше для нас. Три дня вам хватит на подготовку?

— Вполне, но...

— Что «но»?! — не понял Волквин.

— Наши астрологи не советуют выступать нам в это время. А вот через полгода...

— Пошлите к чёрту ваших мудрецов! — перебил барона епископ.

Корфель поклонился и двинулся к двери.

— Подождите! — остановил его великий магистр. — Не стоит дразнить колдунов, поэтому нашими основными силами станут литовцы, а им в помощь мы возьмём лишь одну нашу хоругвь. Через три дня выступаем. С Богом!

Александр прибыл под Усвяты в лагерь отца вместе с Шешуней уже под вечер. Ярослав звал к себе старшего, Феодора, но тот натёр с вечера речным песком щёки, и наутро они пылали, как угли. Княгиня уложила сына в постель, призвала лекарей, а поехать вызвался младший Ярославич. Ему шёл седьмой год. Он уже хорошо держался в седле, владел мечом и луком, не только не уступая брату, но по ловкости и сноровке превосходя его. Ярослав хоть и сам всё увидел, когда вернулся на княжение в вольную республику, но сердце его по-прежнему тянулось к первенцу. Он ласково и долго бранил старшего, подсказывая, где тот запаздывает и как надо держать щит, под каким углом, на младшего же бросил рассеянный взгляд и кивнул его пестуну Якиму:

— С щитом да топориком натаскал, а меч как дубину держит. Сейчас редко кто с топором на бой выходит. Меч длиннее, размашистей. И с пикой ударов побольше!

Весть о вторжении литовцев застала Ярослава в Переяславле, и он не мешкая выступил на соединение с дружинами князей псковского и торопецкого, приказав новгородцам собирать свою рать и идти к нему. Пока вольные жители ещё только собирались, Шешуня, помня наказ князя, взял вместо Феодора Александра, несколько слуг и отправился в лагерь Всеволодовича.

Шли настороже: Усвятка-река змеистая, кто знает, где расположились крестоносцы. И уже, завидев с угора переяславские шатры с зелёно-синими щитками, а до них оставалось вёрст шесть, Шешуня от радости хотел было пустить коня в галоп, но княжич его схватил за луку седла и молча показал на опушку леса. Таинник поначалу там никого не приметил, но, вглядевшись попристальнее, увидел лошадиные морды, торчащие из ельника, а ещё через мгновение и немецкие шлемы. Вражеский дозор наблюдал за тем, кто подходит к русскому лагерю, а, увидев пять конников да мальчишку в кафтанчике из дорогого сукна и в сафьяновых сапожках, могли сразу бы смекнуть, кого везут, атаковать да взять в плен. Потому пришлось непрошеных гостей крюком объезжать.

— Что же наши-то дозорные спят? — недовольно проговорил Александр. — Этак целую хоругвь можно в тыл завести...

Шешуня ничего не ответил. За то время, что он находился рядом с обоими Ярославичами, он сразу же выделил младшего: смекалист, ловок, не по годам умён и рассудителен. Недаром эти колдуны-монахи вокруг него роем вьются. Что-то нашёптывают, рассказывают, в воздухе руками размахивают, точно круги рисуют, а этот вершок их внимательно слушает, поддакивает, что-то переспрашивает. Шешуня как-то приблизился к ним, и они вмиг замолчали. И это было подозрительно.

Ярослав, узрев в походном шатре младшего сына, тотчас нахмурился.

— Не ко времени ты, Шешуня, привёз его, — вздохнул князь.

Таинник открыл рот, чтобы оправдаться, но полководец тут же перебил его:

— Я всё помню, но литовцев, как сказывают наши лазутчики, около семи тысяч, в наших же трёх дружинах меньше пяти. Да чего там: четыре, не больше! Где наши новгородцы?!

— Дня через два будут, не раньше...

— А у нас есть эти два дня? — вскипел князь. — Вон они уже, светляки болотные!

Ярослав вышел из шатра, показал рукой на другой берег реки, усеянный сине-белыми шатрами, над каждым из которых развевался боевой разноцветный флажок. Приближался вечер, и по ярким точкам костров, заполнявших собой огромный луг, можно было понять, сколь велика вражья сила. Княжич, вышедший вслед за отцом да оглядевший равнину, невольно содрогнулся, представив себе, какая беспощадная выдастся скоро сеча.

— Что, страшновато? — видя, как притих сын, усмехнулся новгородский князь.

— Страшны, отец, только чудища в сказках, — негромко ответил Александр. — А на той стороне такие же люди, как мы, да, может быть, ещё трусливее...

— Ишь ты! — удивился неожиданным речам своего отрока Ярослав. — Такие-то такие, да только их намного больше, вот что тревожит. И проклятые литвины сие понимают, а значит, это добавляет им храбрости.

— А почему нам не зажечь столько же костров? — спросил Александр.

Князь поначалу даже не обратил внимания на слова малолетнего сына, но через мгновение у полководца округлились глаза.

— А ведь он дельное хитроумие предлагает, Шешуня! — воскликнул Ярослав. — Ты гляди, а?

— Только сначала дозоры лазутчиков, что у тебя за спиной прячутся, убрать надо, — по-отцовски хмуря брови, вымолвил Александр.

Через полчаса на русском берегу вспыхнули разом триста костров и ещё двести через час. Волквину тотчас донесли об этом. Он взял Всеславу с собой, отгородив для неё вторую половину шатра, чтобы и она насладилась его ратными подвигами. Потому, когда орденский воевода Отто Раушенбах, отвечавший за секретные дозоры, возвестил о своём прибытии, магистр таял в ласковых руках наложницы, разминавшей его поясницу.

Услышав о новых пятистах кострах, зажжённых русскими ратниками, полководец не на шутку встревожился.

— Если предположить, что у костра вкруговую восемь-десять дружинников, то к Ярославу подошли четыре-пять тысяч свежих сил. Две собрали новгородцы. Кто ещё?

— Дружину мог послать брат Георгий, великий князь владимирский, или племянник Василько из Суздаля... — неуверенно доложил воевода.

— Отто, я должен знать наверняка: кто, откуда, сколько их, чем вооружены и чем они дышат! — в ярости прошипел Волквин. — Я тебе за это хорошо плачу.

— Я не виноват, ваша светлость, что эти новгородцы меняют князей каждые два года. Не успею я заполучить наушника в его окружении, как он уходит...

— Но Ярослав возвращается уже в третий раз, — напомнил магистр.

— Я, кажется, нашёл у него толкового человечка, но не успел с ним связаться, — пробормотал воевода.

— Твоё «не успел», Отто, может всем нам стоить жизни, — колючие глаза Волквина впились в помощника, как две дикие пчелы, и тот оцепенел: он слишком хорошо знал, сколь бывает беспощаден гнев великого магистра. — Так вот узнай хотя бы одно: действительно ли прибыла помощь, или костры всего лишь хитроумие Ярослава. И сколько прибыло? Ступай!

Раушенбах поклонился и вышел. Магистр вернулся на половину Всеславы, сел на походную кушетку, где возлежала его сладкая наложница.

— Боже, какой я дурак. Господь, подарив мне тебя, лишил последних мозгов. Я понадеялся на своих воевод, они-де, как всегда, расстараются, но, кажется, проморгал эту битву, — с горечью признался епископ.

— Но ты ещё не начинал её, — удивилась Всеслава.

— Для того чтоб это узнать, иногда и начинать не стоит! Я не первый раз приступаю к сражению... — дружелюбно проворчал он, вытягиваясь, как пёс, во всю длину кушетки. — Приласкай меня, моя девочка...

Ярослав потчевал ужином младшего сына, который, не успев приехать, подарил ему столь блестящий обманный умысел.

— Нет, каков у меня сын, Шешуня! Я всегда говорил, что из него вырастет знатный полководец, — восторженно гудел князь.

— Я помню, помню, — двусмысленно кивал таинник.

— Что ты помнишь? — возмущался князь, почуяв скрытый подвох в его голосе. — Что ты вообще можешь помнить?

Александр молча сидел за столом, почти не прикасаясь к еде. Он выпил чашу крепкого ядрёного кваса, съел пол репы, но от жирной баранины, запечённой на вертеле, отказался. Его от одного её запаха мутило.

— Надо бы выставить толковых сторожей на подходе к пустым кострам, — неожиданно проговорил мальчик.

— Толковых сторожей? — облизывая жирные от баранины пальцы, отозвался Ярослав.

— Я бы на месте неприятеля обязательно проверил, взаправду ли пришло подкрепление или же его водят за нос, и послал бы своих лазутчиков. Это же так просто.

Князь, сверкнув глазами, взглянул на Шешуню и опрокинул бражный кубок.

— Это же так просто! — повторил Всеволодович и громко расхохотался. — Мой сынок считает нас с тобой, Шешуня, полными дураками. Ха-ха-ха! Вот дожил!

— Мы выставили заслоны, — кивнул княжичу Шешуня. — Ни одна мышь не проскочит.

— И ещё я бы ударил несколькими знамёнами с разных сторон, чтобы привести противника в замешательство и подтвердить, что мы имеем численный перевес. И хорошо бы сделать это, не дожидаясь рассвета...

Ярослав, нахмурившись, внимательно слушал сына. В его положении идти на открытый честный бой было нельзя. Когда литвины ощутят своё превосходство в хоругвях, то будут биться с удвоенной силой и победят. Если уж говорить откровенно, то их ровно вдвое больше, и как только они это осознают, то одолеть литовцев станет невозможно. Александр прав.

— Я об этом же и думал, сынок, — спокойно промолвил Ярослав. — Мы так и сделаем.

Не дожидаясь восхода солнца, шесть отрядов русичей вторглись в сонный лагерь литовцев, смяли сторожей и начали крушить всех подряд. Внезапность нападения, растерянность неприятельских воевод, стремительные атаки с разных флангов сделали своё дело: враг дрогнул и побежал. Всё свершилось за два часа. Лишь одной тысяче ратников удалось уйти вместе с Волквиным. Победителям достались шатры, наполненные добром, и дружинники теперь перетаскивали его на свой берег.

— Ну как, ты доволен? — вернувшись из боя и увидев сына, улыбнулся князь.

— Два псковских отряда на правом фланге чуть не сорвали всю атаку, брода найти вовремя не могли, замешкались, — подумав, отметил Александр.

— Вот как? — удивился князь. — Но это уже не важно, мы победили.

— Победы тоже бывают разные, — глубокомысленно произнёс княжич.

Ярославу вдруг захотелось зажать сына между ног и как следует отстегать плёткой за этот поучающий тон в разговоре с отцом, но он сдержался: куча добра, приносимого дружинниками, уже переросла его шатёр.

— Что это за шнурок у тебя на шее? — Отец заметил чёрную скрученную нитку, вытащил её и долго разглядывал прикреплённую к ней фигурку берегини, райской птицы с женским лицом, заключённую в кольцо. — Кто надел эту дрянь на тебя?

Александр покраснел, но не смог выговорить ни слова. Отец Геннадий раскопал сказ о волшебной птице-берегине в старых новгородских летописях. Когда-то она спасала людей, охраняла дома и грады, пряча её лик под рубахой, русские богатыри отправлялись на кровавую сечу. Монах сам нашёл резчика, освятил сей амулет в церкви, дабы он не ослаблял силу креста, и повесил перед дорогой княжичу на шею, разъяснив:

— Святой крест душу спасает, а птица сия пусть твоё слабое ещё тело сбережёт, коли в бой пойдёшь!

О берегине Ярославичу ещё мать рассказывала, и дядька Яким, но резкий, оскорбительный тон отца заставил Александра оцепенеть.

— Я тебя спрашиваю! — князь бросил резкий взгляд на Шешуню, стоящего рядом, но тот лишь пожал плечами. — Это византийские монахи на тебе надели?.. Отвечай, когда с тобой отец разговаривает!

— Да... — еле слышно вымолвил княжич.

Князь сорвал нитку, бросил её на землю, втоптал берегиню в грязь.

— У тебя на шее, кроме родительского крестика, ничего висеть не должно боле! Запомнил?! — в ярости выкрикнул Ярослав.

— Да, — побледнев, прошептал Александр.

— А ты ворон ловишь? — прорычал князь, оборотившись к Шешуне. — Порчу наведут, голову сниму.

— Так я ж не дядька...

— Ты ж да я ж, все в стороне, когда беда приходит! — оборвал таинника Всеволодович. — Отвезёшь княжича в Новгород, он мне больше не нужен. Я отправляюсь преследовать литвинов!

Подскакал на коне Памфил.

— Новгородская дружина прибыла, князь.

— Им что, попировать по случаю победы захотелось? — усмехнулся он, и ратники, стоявшие рядом, громко засмеялись, услышав шутку князя.

Ярослав и сам просиял, ощущая себя победителем, взглянул на холодное, сумрачное лицо сына, подошёл к нему, положил руку на плечо, легонько сжал его.

— Спасибо тебе, сын! Ты помог мне, дальше я сам управлюсь. Погоня требует сил и выносливости, коих ты ещё не набрал, а потому тебе стоит вернуться. И помни: на шее у христианина только святой крест висит!

Глава восьмая КОМУ КАКОЙ ЛИК НОСИТЬ

Новый пророк Чингисхана Ахмат твёрдо обещал правителю ещё два месяца полнокровной жизни, далее его облик в видениях звездочёта расплывался и уходил в густую непроницаемую тень, что означало быстрое угасание и смерть.

Великий хан с улыбкой выслушал страшный приговор и даже поблагодарил астролога. Слуга внёс тугой кошель с золотыми монетами и протянул оракулу.

— Я за такие вести денег не беру, — проговорил тот.

Темучин помедлил и дал знак слуге удалиться.

Неделю назад умер сын Джучи, наследник правителя, владевший самым большим улусом, центр которого находился на реке Яик. Все земли от Яика на север и запад, весь Урал, Волга и Русь были отданы ему.

— Сколько на запад ни возьмёшь, всё твоё, — сказал ему отец.

— Как я возьму Русь, если ты её не взял, — с обидой ответил Джучи.

— Она станет наша, — твёрдо вымолвил Чингисхан. — Все братья тебе в том помогут.

И вдруг Джучи умер. И никто из пророков, состоявших при дворе хана, его не предупредил.

— Почему ты не сказал мне о том? — вызвав к себе Ахмата, спросил он.

— Хорезмшах бухарский отрубал столь дерзким прорицателям головы, а кому хочется её лишиться таким способом?.. Думаю, и ваши провидцы боялись того же.

— Отчего он умер?

— Я не лекарь, ваша милость... — начал было оракул, но Темучин его перебил:

— Это из-за моего гнева в Бухаре?

Лицо Чингисхана, похожее на застывшую маску, на мгновение дрогнуло. Ахмат знал, что то избиение в Бухаре роковым образом ускорило раннюю смерть наследника, но у него язык не повернулся сказать властителю правду.

— Нет, это случилось раньше, при падении с лошади...

— Я помню, он мне рассказывал...

Темучин нагнулся, взял с маленького столика пиалу с кумысом и сделал несколько глотков. Потом прикрыл глаза. Напряжение спало, и на великого хана сразу навалилась усталость. Ахмат подумал: скажи он властителю правду, тот бы с ней не справился. А значит, и ему бы её не простил. Скорее всего.

— О чём ты думаешь? — хриплым голосом спросил Чингисхан.

Ахмат вздрогнул.

— Я вижу, утомил вас...

Взгляд правителя ожёг прорицателя: он не терпел тонкой лести, каковую можно было бы истолковать двояко.

— Через два месяца отдохну, — без всякого намёка на шутливость вымолвил властитель.

Не прошло и двух дней, как правитель назначил новым владельцем улуса на Яике своего внука Батыя: Чингисхан спешил закончить земные дела.

— Ты обещал мне уничтожить тех волхвов, каковые приложили руку к рождению моего главного недруга, как его зовут?..

— Александр... — насторожившись, произнёс Ахмат, не припоминая, когда он успел пообещать степному царю столь невероятное. Он сам думал об этом, ибо совсем случайно сумел настроиться на волну одного из византийцев.

— И имя выбрали подходящее... — властитель на мгновение задумался. — Какой из его сыновей станет злейшим врагом моего рода?

— Младший, Даниил.

— А сколько ему сейчас?

— Даниил ещё не родился...

— Меня интересует Александр!

— Ему шесть лет.

Темучин допил кумыс, вытер усы, бросил пристальный взгляд на оракула.

— А его никак нельзя... — великий хан умолк, понимая, что подобные желания нельзя произносить вслух, их могут не только услышать, но злую силу этих слов легко обернуть против говорящего. — Я тоже времени не терял и кое-кого уже послал из своих людишек в Новый город, но от них пока никаких вестей... Они сами из русичей, и большой надежды я не питаю...

— Княжич под надёжной защитой, мой господин, — твёрдо ответил Ахмат. — Волхвы перекрыли пространство, я уже пробовал...

— Тогда они сами должны умереть! — не принимая возражений, распорядился Чингисхан. — Ты обещал мне.

— Я обещал попробовать, мой повелитель, — растерянно пробормотал Ахмат. — Мне не доводилось раньше заниматься такими превращениями...

— Я бы хотел узнать об этом, будучи ещё живым, — не дав договорить оракулу и не сводя с него глаз, вымолвил монгол. — Если ты не хочешь, чтобы мы вместе переступили земную черту.

За два месяца перед смертью обычно тёмное, точно выжженное солнцем лицо властителя вдруг стало светлеть, приобретая молочно-глиняный оттенок, и на этом фоне неожиданно ярко проявились тёмно-зелёные рысьи глаза хана. Лейла первой обратила на них внимание.

— Я всегда думала, что они у тебя чёрные как ночь, а они тёмно-зелёные, как подгоревший на огне листок розы, — удивилась она.

С ним вдруг случилось то, о чём он и помыслить не мог: великий хан влюбился, прилепившись всем сердцем к юной пленнице, оценил красоту её смуглого тела и тонкую понимающую душу. Она легко прочитывала каждый жест и взгляд правителя, безропотно выполняла все его прихоти. Было решено на Совете идти войной против тангутов, и он повёз её с собой, объявив сестрой Ахмата, к которому частенько заглядывал послушать его пророчества. Чингисхан переменился и душой: стал мягче, терпимей к чужим рассуждениям, и глаза Лейлы, когда он уходил, всё чаще увлажнялись.

— Ты так влюбишься в него, — однажды заметил Ахмат.

— Я уже люблю его, — помолчав, ответила она.

— Давно?

Она кивнула.

— Вот уж чего никогда не смог бы предвидеть, так это то, что бухарская принцесса влюбится в убийцу своего отца, сестёр, братьев, тирана, погубившего весь её народ, — без тени усмешки проговорил оракул.

— Ты осуждаешь меня?

— Как я могу осуждать солнце или воду, которые своей безумной силой способны не только рождать живое, но и убивать, и уж тем более негодовать против тех, кто избирает их своими богами. Я сказал лишь о том, что, провидя далёкое, не смыслю в близком. Постигая космос, блуждаю в собственном сердце как в потёмках...

Ахмат сел на войлочную кошму, прислушиваясь к завываниям снежного ветра в степи. В юрте было тепло. Корни мелких кустарников горели долго, поддерживая постоянный жар, но из-за того, что в эти метельные месяцы нельзя было выйти и прокатиться на лошади по степи, Лейла впадала в уныние. Звездочёт же, слегка раскачиваясь, мог часами сидеть на кошме с застывшим лицом, что означало: душа его покинула тело, и неизвестно, в каких временах и где блуждает. Так могло продолжаться по пять-шесть часов. Когда она возвращалась, предсказатель валился на кошму и спал как убитый.

Лейла взглянула на Ахмата и вздрогнула. Обычно душа звездочёта улетала в космос, когда должен был прийти Темучин. Астролог таким способом оставлял влюблённых одних и никогда не ошибался. Принцесса, ожидая прихода властителя, каждый раз волновалась, примеряла разные наряды, надевала украшения и даже сурьмила брови, хотя степному царю это не нравилось. Но ей он прощал всё. Вот и сейчас она подскочила и стала примерять прозрачные накидки. Великий хан обычно приносил подарки и сладости, они пили сладкое вино, от которого кружилась голова, и Лейла падала в его объятия. Между ними уже не было той дикой страсти, ненасытности, криков и боли, они медленно проходили свой круг наслаждений и не спешили его покинуть до тех пор, пока не иссякали последние силы.

Потом, лёжа на спине рядом друг с другом, они болтали. Он на своём языке, она на своём, но каждый всё понимал. Лейла за несколько лет жизни в Каракоруме выучила неведомый ей язык. Хан ждал, когда она заговорит на нём. Её нежный голосок почти выпевал грубые слова их обихода, и он не мог сдержать улыбки.

Его многое в ней радовало и забавляло. Раньше, к примеру, жёсткие седые усы властителя больно кололи её нежные щёки, оставляя красные пятнышки. Принцесса даже плакала. Но теперь ей это нравилось.

— Ну хватит уже сидеть, начинай щипать мои щёки своими усами, — нетерпеливо шептала она, ластясь к нему, и Темучин смеялся хриплым надтреснутым голосом.

Он осторожно касался безгубым ртом её щёк, стараясь легко уколоть принцессу, и она громко смеялась, подчас до слёз, а глаза сияли от счастья. В такие мгновения властитель снова чувствовал себя молодым, он забывал о старости, о скорой смерти, обо всём на свете. Лейла словно открыла ему совсем другую жизнь, о которой он до сей поры не догадывался. Его память даже начала отыскивать слова, которые он никогда не произносил вслух. Однажды после долгого молчания правитель произнёс по слогам: «Лю-би-ма-я». Сказал сам себе, погруженный в раздумья, но пленница, услышав это слово, встрепенулась, обратила на него свой взгляд, и степной царь, встретившись с ним, медленно качнул головой, как бы подтверждая сказанное.

Иногда Чингисхан брал её лицо в свои руки и долго его разглядывал, точно диковину.

— Неужели я опять постарела? — теряясь в догадках, спрашивала Лейла.

Лик властителя непривычно светлел в такие минуты, он начинал хрипло смеяться, раскачиваясь всем телом, и грусть светилась в его тёмно-зелёных глазах.

— Когда я умру, вы с Ахматом вольны идти куда угодно, — проговорил, растягивая слова, великий хан. — Вам дадут денег, которых хватит до конца жизни. Но вы можете остаться и здесь, Ахмат будет состоять советником при моём сыне Угедее, я уже говорил с ним, как и обо всём другом. Он исполнит всё в точности.

— Зачем ты завещал своему внуку воевать Русь? Ахмат сказал мне: это станет началом конца...

— Всё когда-нибудь кончается: моя жизнь, твоя молодость, наши ласки. Был великий Александр Македонский, был великий Рим, великое Бухарское ханство, уйдёт в прошлое и моё. Когда мы перестанем быть завоевателями, тогда и пресечётся мой род. Другими мы стать не можем... — он по-детски застенчиво улыбнулся, затеребил чётки, которые держал на коленях. — Мне Ахмат даже сказал, что уже родился тот великий князь, от которого пойдёт род русских правителей, несущих нам гибель. И тому способствовали византийские волхвы, а значит, уже собрались силы, которые ныне борются против меня...

— Разве ничего нельзя сделать? — вопрошала она. — Разве ты не властитель великой империи?..

Он усмехнулся, и в щёлках его глаз заплясали смешливые огоньки.

— Я уже стар, чтобы начинать столь серьёзный поход. Мой внук, когда вырастет, всё завершит. А с волхвами наш Ахмат, обещал мне разобраться...

Темучин взглянул на неподвижного прорицателя, пытаясь понять, слышит он их или нет, но звездочёт, подобно тонкой ветке на дереве, тихо качался всем телом, путешествуя в своих мирах.

— Я знаю, он сдержит слово, — добавил Чингисхан. — А князя русского и род его будет кому остановить!

Александр страдал из-за происшедшей перед отъездом стычки с отцом. Княжич ведал, что суровый родитель не любит телячьих нежностей, для него привычнее сидеть в седле и крутить мечом, коим тот владел искусно, — Ярославич ныне утром сам в этом убедился. Князь, как лев, налетел на врагов, а когда крестоносцы, опомнившись, попытались всё же оказать сопротивление, то один яростный вид полководца и его сверкающий на солнце меч, от которого отлетали божьи воины, повергли их в неописуемый страх. Они дрогнули и оборотились спинами. В тот миг, наблюдая за боем с высокого речного берега, душа Александра наполнилась гордостью за отца, он так переживал, что сам не заметил, как стал размахивать руками, повторяя его атакующие удары и стараясь их запомнить. И всё же княжич отмечал и другое: как теплеет отцовский взор при виде Феодора, как князь его внимательно слушает, как даёт советы, как ласково треплет по затылку, а взгляд, обращённый к нему, Александру, мгновенно становился тусклым и рассеянным.

Возможно, отчасти он сам виноват. Когда родитель приезжает в дом из долгого похода, Феодор, вопя от радости, бежит к нему навстречу, кидается на шею, Александр же с застывшим лицом стоит рядом. Уже мать, подталкивая его в спину, шепчет: «Ну иди же к отцу. Что ты стоишь?»

Он подходит, робко прижимается к его ноге, обхватив её, но князь на руки сына не берёт. Похлопает по спине в знак приветствия, вот и все нежности.

Они уже давно скакали по лесной дороге: двое слуг впереди, Шешуня рядом. Хвойный лес плотной стеной подступал с обеих сторон, и в душу закрадывалась тревога. Она мелькнула ещё в тот миг, когда отец растоптал оберег, что-то зловещее, роковое почудилось Александру в этой ярости, точно она кем-то искусно направлялась. И отец Геннадий дважды нашептал: «Не снимай оберег!» Монах слишком умён, чтобы заниматься глупостями: вырезать птичек с женскими ликами, освящать их да тайком вешать на шею.

Всё случилось в последние две недели. Византиец внезапно обеспокоился и попросил мать не выпускать сына одного в город.

— Лучше совсем не выпускать, — добавил он.

Мать жаловалась нянькам, утверждая, что монах заговаривается, и она не ведает, стоит ли и дальше его подпускать к детям. Нянька же, ободрённая этой хулой, стала пересказывать городские сплетни, распускаемые про монахов. Оказывается, они выкапывают мертвецов, варят их и едят, а из гнилых кишок свои снадобья готовят. Александр не поверил в эту чушь, мать же всплеснула руками, ойкнула и закачала головой:

— Да неужто едят?

— Люди сами видели! — перекрестилась нянька. — По ночам варят, так вонища жуткая прёт из келий-то. Один монах, живший по соседству, задохнулся, и наутро его мёртвым нашли. И никто не видел, как его закопали. Видно, и его съели!

Александру потом большого труда стоило убедить Феодосию в обратном. К его счастью, она неожиданно вспомнила, как на масленицу отец Геннадий отказался от пирогов с требухой, сказав, что мяса и скоромного вообще не ест, а яйца и кур берёт для Петра с Иоанном. Сам же он питается орехами, кореньями, разной травой, овощами, всем тем, что растёт. И даже рыбу не ест. И тоскует очень по морским водорослям. Правда, недавно нашёл одну травку, которая на речном дне гнездится, она хоть и не такая вкусная, но всё же.

Это мать успокоило, и она отца Геннадия не прогнала. Княжича же удивило другое: зачем людям вообще нужно сочинять столь дикие небылицы? Это явная ложь, но она кому-то нужна. Для чего?..

Александр задумался, но словно кто-то в спину его подтолкнул, и он снял лук с плеча. И в ту же секунду мимо уха просвистела стрела, а двое слуг, ехавших впереди, сражённые насмерть, полетели с лошадей. Ярославич моментально скатился на землю, уполз в кусты, за ним последовал Шешуня.

— Сколько ж их? — прошептал он.

— Трое, — спокойно ответил княжич. — Три стрелы были разом пущены. Одна в меня не попала.

— То-то они не спешат объявляться. Осторожничают...

Александр заметил, как шевельнулся низкорослый ельник, и мгновенно послал туда стрелу. И сразу же понял: попал. Веточки судорожно дрогнули и затихли. Сам же он, едва отпустив тетиву, ловко перекатился на другое место, ибо выстрелом выдал своё убежище. И не зря. Две стрелы мгновенно прошили ёлочку, за которой он прятался, и чуть замешкайся княжий отрок, расстался бы с жизнью...

Теперь их двое на двое, это всё же полегче. Страха Ярославич не чувствовал, лишь странный азарт примораживал кожу. А вот Шешуня, увидев, как княжич чуть на тот свет не отправился, боялся после этого и пальцем пошевелить, позабыв о своём луке и стрелах.

Александр, откатываясь, успел-таки углядеть, что два других разбойника прячутся за могучими соснами, и тут уж надобно ждать, пока они сами себя обнаружат. Но, судя по всему, оба татя не новички в ратном деле и по глупости свои жизни не отдадут. Потому они теперь и соображают, как им лучше поступить, дабы выманить из укрытий противную сторону. Но из-за сосен плохо наблюдать. Вороги и стреляли наугад, по слуху, услышав щёлк спускаемой тетивы, и точность стрел — знак немалой искусности лучников. Но княжич и сам в этом не промах.

Одна надежда на то, что у юнца терпения не хватит, разбойники его пересидят. Ярославич хоть и понимал своим малым умом, что лезть на рожон не стоит, но его так и подмывало пойти на обострение. Он показал Шешуне на лук, и тот, устыдившись перед мальцом в трусости, всё же достал его из-за спины и приготовил стрелу. Теперь княжич должен вызвать огонь на себя, тогда таинник сумеет убрать ещё одного лучника. Но дразнить этих псов опасно. Они не простят и малейшей оплошности. И слух у обоих отменный. А допустив промашку, будут класть стрелы на его перекат.

Александр огляделся и заметил узкую ложбинку, слегка присыпанную, в которую легко поместится. Вся затея лишь в быстроте двух переворотов. Первый княжич успевает сделать до выстрелов, а вот на втором может попасться, если кто-нибудь из двоих выстрелит по ходу его перемещения. Но надо рисковать. Он не выдержит долгой засады. Тело уже ноет, а душа клокочет, рвётся наружу. Тут ему с лучниками не тягаться.

Александр выстрелил, перекатился в ложбинку, и обе стрелы шмыгнули над головой. Никто по ходу послать железный наконечник не рискнул. Шешуня радостно мигнул глазами, значит, не проворонил, успел зацепить одного из ворогов. А далее всё развязалось мгновенно. Послышался треск кустов, топот копыт. Видимо, последний, лишившись подмоги да поняв, с кем имеет дело, судьбу решил не испытывать, сбежал, бросив обоих. Шешуня тоже сообразил, что случилось, вытянул голову, приподнялся, а ещё через мгновение, уже не таясь, встал во весь рост.

Первого из нападавших княжич уложил наповал. Стрела пробила лоб и прошла до половины. Он лежал с вытаращенными глазами, словно удивляясь этой неожиданной смерти. Второму же таиннику, уже в летах, крепкому да плечистому, Ярославич угодил в живот. Будь на вороге доспехи или хотя бы кольчужка, ничего бы не случилось, кафтан же защитить не смог, стрела вошла глубоко, и рубаха уже напиталась кровью. Но разбойник ещё шумно дышал и не мигая смотрел на отрока.

— Кто таков, откуда? — обнажив меч и приставив его к шее ворога, потребовал Шешуня.

— Прикончи меня, ничего я тебе не скажу, да и нечего глаголить, — прошептал тать.

— Кто третий? На кого руку, псы, подняли? На княжеского сына! Отвечай по чести, если ты русского духа, не погань душу перед кончиной.

— На него и подняли, — помедлив, глухо отозвался разбойник. — Да не мы всё затеяли, сами люди подневольные. Жёны да дети наши остались в руках тех, кто послал убить его. Либо одна жизнь княжича, либо их, а у меня семеро ребятишек «мал-мала-меньше». Да обещали по возвращению кошель золотых монет. Но, видно, Бог княжича бережёт, и сам он оказался проворнее...

— Кто послал?

— Лучше тебе совсем их не знать, боярин, — ответил тать. — Волки дикие степные, вот кто нас послал. У них пасти огромные, зубы железные, усталости, боли и пощады они не знают. И тьма их несметная. С ними воевать никому из вас не по силам, потому не томи больше душу расспросами, прикончи меня.

Шешуня оторопел, услышав эти слова.

— Ты чего несёшь? Какие волки с железными зубами? Кого запугать хочешь?

Разбойник закрыл глаза, устав разговаривать с таинником. Шешуня ткнул его мечом в бок, окровавив его.

— Говори, пёс! Или я на куски тебя порежу. — Шешуня собрался нанести ещё один удар поверженному врагу, но Александр остановил таинника:

— Не трожь его. Кто с лежачим да раненым воюет?

— Спасибо, княжич! Дай Бог тебе ни в один из силков не попасть. На прощание скажу: враги твои никогда тебя в глаза не видели и на земле вашей не бывали, и неведомо мне, почему они убить тебя повелели. Так и умру, сей тайны не узнав. Прости глупца перед смертью, что ввязался в недоброе дело, хоть и не по своей воле. По заслугам и получил. Прости, коли можешь!

— Прощаю тебя, — произнёс Александр.

Вскоре разбойник испустил дух. Впервые на глазах княжича умирал человек, и его смерть потрясла отрока. Он долго не мог прийти в себя, унять озноб, его сотрясавший. Таинник, видя эту немочь, стиснул отрока за плечо.

— Все мы странники на этом свете, как пришли неведомо откуда, туда и уйдём...

— Надо бы похоронить их...

— Кровоядцев этих? За то, что они чуть нас не убили? Да пусть волки их тела по кускам растащат, а души их покоя нигде не найдут. Собакам собачья смерть!

— Они не виноваты, их заставили, а смертью уже наказаны, но они русичи, как мы, и христиане...

Шешуня даже не дал договорить княжичу, глаза его округлились, и он запылал праведным гневом:

— Да чтоб я своему врагу могилу рыл? Ты уж прости меня, княжич, но никогда этого не будет. Себя надо уж так не уважать, дабы до такого дойти. Услышал бы отец твой эти слова, он бы задохнулся от обиды.

Александр поник головой, во многом соглашаясь с Шешуней. Но он помнил и наставления отца Геннадия: «Нет отпетых злодеев и нет чистых праведников. Каждый из нас грешен и каждый стремится быть лучше и похожим на Христа, а потому и прощать надо, и уважать даже того, кого прозывают никчёмным и негодным». — «И злодея уважать надо?» — спросил Саша. — «А что же, он не человек? Оступиться может каждый. Но разве каждый злодей?»

И признания нынешнего разбойника убеждали в этом же. Ради спасения семерых детей на всё пойдёшь. А кроме того, княжич простил недруга своего и прощение должен исполнить. Он вытащил кинжал, прорезал могильный контур и стал выдирать дёрн. Шешуня сидел в стороне, молча наблюдая за Александром. Через полчаса тот выдохся, и таинник не выдержал, подошёл и горстями стал выгребать землю. Они вырыли могилу, сбросили туда тела, Ярославич перекрестил их.

— Упокой, Господи, их души, — прошептал он.

— Дивлюсь я на тебя, княжич, — взбираясь на коня, проговорил Шешуня. — В бою нынешнем ты геройствовал и хладнокровие имел отменное, а потом повёл себя, как монах. Как в тебе малом всё это уживается?

— А разве воин не человек? — спросил Александр. — Или он только лик вепря носит?

— Всякий разное обличье примеряет, — уклончиво ответил Шешуня.

— А надобно по-человечьи жить...

Шешуня хотел узнать, как по-человечьи, коли всякий всё равно по-разному, но княжич уже тронул поводья, выводя коня на тропу.

— По-доброму, значит, — обернувшись, добавил Александр. — Тогда и будет что защищать. И Господь тебе сил прибавит.

Глава девятая ВОРОН В КЛЕТКЕ

Беду накаркали вороны. Это они мешали спать по утрам Гийому, или отцу Геннадию, как его именовали русичи, он откликался на оба эти имени. Проснувшись от вороньей брани за час или два до рассвета, уже не мог более заснуть, погружаясь в зыбкую дрёму. А перед рассветом всегда проникали вещие сны, и страшные картины рисовались перед внутренним взором Гийома, как будто он старый ворон, худой и облезлый. Его поймали, заперли в клетке, а её бросили в бурный водопад, и вот он несётся в вихревом потоке воды, которая почему-то обжигает. В последний миг чья-то рука выхватывала из потока клетку, и он видел перед собой узкое смуглое арабское лицо с тёмно-коричневыми глазами, смотревшими на него грустно и сочувственно. Рядом появлялась похожая на фею красивая девушка е полными чувственными губами и тоже смотрела на него так, словно он уже умер. «Мы тоже пленники и тоже в клетке, — говорили глаза восточной феи, — и не хотим вам зла. Бегите, спасайтесь, у вас ещё есть такая возможность...» И через мгновение он снова нёсся в бешеном потоке, а впереди острыми зубьями, нацеленными на него, чернели обломки скал. Оставалось несколько вдохов до того, как каменные ножи вопьются в него и раскромсают на куски слабое дряхлеющее тело. Монах закрывал от ужаса глаза и просыпался в липком поту. И первый луч солнца опалом зеленил синьку неба. Спина и ноги предательски ныли, чуя угрозу. Оракул мало доверял снам, а тем более таким видениям. Водопадов вблизи Новгорода нет, никто его в птицу не превратит. И всё же что-то это значит. Есть две легко угадываемые вещи: клетка — это смерть иль заточение, иль всё вместе, а чёрный ворон — он сам. Похож. Но кто их предупреждает? Восточный маг со своей сказочной гурией? Верно было лишь то, что предчувствие его не обманывало ни сейчас, ни тогда, когда, прежде чем отправиться в Новгород, он объявил друзьям, что более семи лет жить там они не должны, звёзды далее обрывают для них свой путь. Все согласились: не более семи. И вот этот срок закончился.

Но в тот же день Иеремия, всегда тянувшийся к врачеванию, раскопал рядом с Новгородом одну вдовушку-знахарку и стал к ней изредка наезжать. Толстяк Пётр поначалу даже подшучивал над ним, выпытывая его нечаянный интерес, но вскоре всё объяснилось, когда монах сам стал готовить настои да отвары из трав и кореньев да потчевать ими окрестных жителей посада. Но это бы полбеды, все ими пользуются, когда болезни одолевают. Любознательный византиец пошёл дальше, он сам начал придумывать собственные снадобья. Испытывал их на себе, а потом предлагал остальным. Гордость открытия распирает: вот, мол, я какой знахарь, никто, кроме меня, тебя, соседушка, на ноги не поставит, а я одно заветное снадобье знаю, лучше его не бывает.

И глядишь, помогало. А выздоровевший пироги да шаньги несёт, а то и медку прихватит и пол кабаньей ноги отрубит в благодарность бедному монаху. Пётр, глядя на сметливого товарища, мигом почуял выгоду и сам набился к Иеремии в помощники. Плохо ли, коли тебя и в дом пригласят, напоят, накормят да ещё с собой дадут, почёт да уважение окажут? И по всему околотку славу о тебе разнесут, и другие в ноги станут кланяться. А кто побогаче, так и деньгами одарит, и кусок заморской камки или рисунчатого бархата на новые порты поднесёт.

Гийом, томимый сновидениями и предчувствиями, собрал друзей, напомнил им о данном друг другу обещании: уйти из Новгорода, прожив здесь семь лет, рассказал о предрассветных химерах, которые терзают его воображение.

— Настаёт опасная пора, когда мы начинаем бросать вызов судьбе, а Высший судия этого не прощает. Вы знаете этот закон не хуже меня и должны понять моё волнение... — закончил Гийом. — Прежде чем вас собрать, я произвёл кое-какие расчёты. И числа сообщают нам об опасности. А она, на мой взгляд, исходит от Иеремии с Петром. От их знахарских опытов, кои всегда приписывались дьяволу. Их надобно прекратить, и немедленно!..

Провидец ещё что-то хотел добавить, но, взглянув на встревоженного Иоанна, умолк и сел. Пугать друзей ни к чему. До сих пор все четверо его щедротами кормились, кои он с княжеского стола имел. А тут благодаря Иеремии они сами с усами, его обильно потчуют, пиры закатывают. Теперь уж медок малиновый, черничный, брусничный не переводился на столе, перепелиные яйца подавались через день, а каждое воскресенье, если не было поста, они лакомились и баранинкой, и дичью. Детское личико Иеремии округлилось, стал выступать животик, а Пётр совсем разбух как бочка. Даже Иоанн, кто всегда за версту чуял тревогу, на новоявленных знахарей не ворчал, ибо трапезная перемена их жизни ему весьма понравилась.

— И уезжать пора, — помолчав, добавил Гийом. — Созвездия наши, совершив круг, Отходят к югу, их влияние здесь ослабевает, а потому они не могут уже нам покровительствовать, и любое малое зло для нас почти неодолимо... Уезжать надо! Никогда столько тенёт по углам не видел, да столько пауков из щелей не вылезало...

— Куда уезжать-то? — возразил Пётр. — От добра добра не ищут, сам глаголил. А если уж и собираться куда-нибудь в тёплые места, то надобно деньжат подкопить, крепкой одёжой обзавестись. И ныне мы себе можем позволить чуть-чуть пожить и для себя. И без всякой корысти я то реку.

— Пётр прав, — согласился Иоанн. — Здесь мы как у Христа за пазухой. И люди вокруг приветливые, незлобивые. Тянет, конечно, в родные места, к теплу на старости хочется поближе, но если уж заново перебираться в Грецию, то хотя бы надо иметь тугой кошель с серебром да прочные новые сапоги каждому, чтоб не побираться по дороге. А если мы откажемся от того успешного знахарского дела, каким занимаются Пётр и Иеремия, мы не соберём ни этого серебра, ни сапог. И хотя бы ради этого не стоит им бросаться, а потом наш Ерёмушка не колдун лесной, а болезни людские прекращает, я сам видел слёзы на глазах многих, кого к жизни вернул.

— Но он не имеет на это права! — взрывался Гийом. — Разве он изучал Гиппократово искусство? Вы поощряете, друзья мои, шарлатанство.

— А ты зрел тех старух, которые называют себя здесь знахарками? — ворвался в спор Пётр. — А я повидал! Так вот, некоторые из них читать не умеют, отличить зверобой от мяты не могут, зато торгуют бойко и крикливо. Мы же с Иеремией кое-какими знаниями обладаем. И не малыми. И каждый день познаем новое, не ленимся учиться у всех. И работаем, и люди нам благодарны, так чего ты каркаешь: сны ему не те снятся, тенёта по углам... Тебе, видно, хочется, чтоб мы только твоими щедротами кормились да тебя восхваляли за них каждый день. А тут перестали оды в твою честь воспевать, ты и обиделся.

— Какая глупость! — вспылил Гийом и даже покраснел от такого обвинения. Ему и в голову не приходило, что друзья могут столь превратно понять его опасения.

— А чего ты покраснел? — нахально спросил Пётр.

— Откуда я знаю, почему краснота выступила на коже? Я не лекарь и не знахарь.

— А я знахарь, — не унимался Пётр. — И вижу, что тебе стало стыдно, ибо мы угадали твои тайные намерения снова подчинить всех нас своей воле...

— Нехорошо приписывать мне то, о чём я никогда даже не задумывался, — ещё больше покраснев, с обидой промолвил Гийом. — Пока люди выздоравливают, вас будут благодарить и славить, но как только кто-нибудь один умрёт, все вины и проклятья падут на нас. Даже если вы будете в том невиновны. Мы чужестранцы, стоит о том помнить. И мы сделали много ошибок. Дурных сплетен больше, чем правды. Кому какое дело, что мы изгнанники, что у нас с русичами одна вера...

— Мы же творим много добра, — произнёс Пётр.

— Люди никогда не помнят добра, — тихим голосом выговорил Гийом. — Одна капля дёгтя портит бочку мёда. Впрочем, вы всё это знаете, зачем я вам объясняю...

На мгновение в келье, где они спорили, повисло молчание, и все посмотрели на Иеремию как главного виновника спора. Он за всё это время не проронил ни слова, сидя за столом с невозмутимым лицом. Неожиданное его возвышение среди местных жителей и бремя как славы, так и материальных выгод его резко переменили. Обычно живой, разговорчивый, даже болтливый, Ерёма, как все ласково его звали, старался каждому помочь добрым словом, а то и снадобьем, он неплохо в них для непосвящённого разбирался и легко угадывал любую человеческую натуру. Посмотрев на ребёнка, он мог тотчас сказать, каким тот вырастет: праведником, лентяем, разбойником, воином или ремесленником. Карту будущего человеческого нрава он прочитывал и по руке, и по линиям ступни, и другим важным знакам, разбросанным на теле. Он не мог предвидеть будущего, как Гийом, или прочитать человеческую судьбу по 6обам, ракушкам, другим гаданиям, как Иоанн, но свой раздел волхвования знал назубок. Один Пётр в этой четвёрке дара волхвования не имел, прибился к ним случайно, но прижился и стал родным.

— Что скажешь, Ерёмушка? — ласково проговорил Пётр, обращаясь к другу.

— Feci quod potui, faciant meliora potentes, — помолчав, изрёк Иеремия.

Заважничав и приобретя славу знахаря, он перестал попусту болтать да веселить всех, завёл при своём детском личике глубокомысленную мину, каковой более всего подходили старые древнеримские максимы. Вот и сейчас он выкопал из памяти классический афоризм: «Я сделал что мог, кто может, пусть сделает лучше». Этой фразой когда-то древнеримские консулы передавали власть друг другу. Иеремия и походил ныне на маленького властелина, не желавшего никому уступать сей титул.

— Ну вот! — поддержал друга Пётр. — Делайте лучше нас, а мы уж будем по старинке, как умеем...

«Если Бог хочет кого-то наказать, он того лишает разума, — подумалось Гийому. — Как верно подмечено! И вроде каждый сознает опасность, да лаком кусок, который в рот лезет. И как ещё мне их убедить?»

Лишь Иоанн, всегда уважавший божий дар Гийома, нахмурился. Он понял, что произойдёт с ними, если Иеремия с Петром ошибутся. Они здесь чужаки, а кроме того, византийцы возбудили зависть местных знахарей. Конечно, этого может и не случиться, а иметь кошель серебра в дорогу совсем неплохо. И крепкую одежду. И лошадей. Тогда долгое путешествие назад, в родные места, станет ещё приятнее. А надежда на Гийома не так уж велика. Вернётся из похода Ярослав, каковой недолюбливает монаха, прогонит его со двора, и им тогда придётся снова на пустой монашеской похлёбке перебиваться. А от неё Иоанн уже отвык, не говоря о Петре, который такого просто не выдержит.

— Ладно, будем собираться потихоньку, — вымолвил Иоанн. — Мы не дети, чтоб не понимать смысл того, о чём нам Гийом глаголит. И я чую неладное. Гадкие слухи, как воронье, вокруг нас кружат. Мы своё дело сделали. Александр родился, подрастает и добрым рыцарем становится. Теперь он и без нас в силу пойдёт. Значит, мы своё свершили. За месячишко поднакопим сухарей, одёжку подлатаем да двинемся. Вот такое моё слово...

Пётр с Иеремией молчали. Трудно было им согласиться со столь суровым решением. Лекарские опыты так захватили двух монахов, что они мыслили даже при храме святой Софии учредить нечто вроде лечебницы. И посадник с боярами их затее потакали. А тут взять да сбежать. Пётр порозовел лицом, отрезал себе кусок грибного пирога, стал шумно жевать, но первым выступить против Гийома и Иоанна не решался, ждал, что Иеремия скажет.

— Что молчишь, Иеремия? — не выдержав, спросил Иоанн. — Мы не неволим никого. Останетесь здесь, ваша воля, а мы с Гийомом уйдём. У меня одна с ним судьба, другой не будет.

Детское личико знахаря дрогнуло, он заволновался, едва представив себе, что может лишиться близких друзей.

— Разве мы больше не одно целое? — хриплым голосом вымолвил он. — Ведь мы с Петром ради всех стараемся. И родная сторона у нас одна. Беда заставила странствовать да сюда забросила. Вместе ушли, вместе и вернёмся. Согласен с Гийомом: хулы и завистников хватает, но и доброхотов немало, кто готов помочь нам с Петром лечебницу открыть. И у меня совсем другие предчувствия, я тоже кое-что понимаю и в звёздах и в приметах, но ничего погибельного я для нас пока не вижу...

— Семь лет прошло и три месяца, — будто в горячечном бреду, раскачиваясь на лавке, забормотал Гийом. — Три лишних месяца мы уже здесь, и промедление более невозможно. Поверьте моим мукам, которые терзают мне душу. Я бы собрался да завтра же на рассвете покинул город. Ушёл бы, не дожидаясь купеческого обоза, с пустой сумой на боку.

Он взглянул на Иоанна, как бы уповая на его поддержку, но тот опустил голову.

— Уйдём с дырами на задах да с ковригой хлеба? — усмехнулся Пётр.

— Через месяц покинем святую Софию новгородскую! — поднявшись, повторил Иоанн. — И более никаких сомнений и переносов. Да будет так!

Он перекрестился на икону, висевшую в углу, и поклонился Спасителю.

Гийом на следующий же день объявил княгине, что через месяц они покидают Новгород. Господь призывает их вернуться на родные пепелища.

— Византия возродится, верьте мне, ваша светлость, и наша святая обязанность употребить свои последние силы на возрождение колыбели греческой веры. Потому хоть и с горестью для себя, но принуждены мы пуститься в обратный путь, — волнительно вымолвил он. — Но, покинув сей благословенный город, мы никогда не забудем вашей милости и заботы, что призрели нас в самый тяжёлый миг нашего жития.

Гийом поднялся и в пояс поклонился Феодосии.

— Я хочу тоже поклониться вам за всё, что вы сделали для моих сыновей, пестуя их вместе с Якимом и наполняя юные души знаниями. На Руси не так много учёных монахов, которые бы полнились познаниями об окружающем мире, — склоняя голову и ласково улыбаясь, проговорила княгиня. — Скажите, чем я могу отблагодарить вас, отец Геннадий?

— Право же, ваша милость, вы и без того наградили меня сполна, и мне больше ничего не нужно, — Гийом выдержал паузу. — Я буду жалеть, что не смогу более увидеть ваших сыновей, к которым привязался всей душой. Они оба...

Они сидели в сенях, и сквозь распахнутое оконце монах вдруг увидел помощника конюшего Романа, который вёл за узду Серка, того самого каурого жеребчика, которого Гийом столь настойчиво советовал продать, прозрев, сколь он опасен для старшего княжича Феодора. Провидец даже запнулся, уставившись на конька. Заметила его и Феодосия.

— Муж дорожит этим жеребчиком и не согласился его продать, как я его ни уговаривала. Но я приказала, чтобы сыну подыскали другую лошадку...

Гийом опечалился. Он знал, что перебороть рок почти невозможно. Каурый Серок обязательно бы откуда-нибудь прискакал, даже если б его продали. Он отвязался бы, перегрыз верёвку и вернулся на княжеский двор. Его стоило бы убить, но монах не мог посоветовать подобное жене князя, его приняли бы за сумасшедшего. В этой стране хорошего коня ценили выше, чем холопа, он становился подчас лучшим другом. Каурый не успел скрыться за окном, как видение снова обожгло византийца. На мгновение в глазах у него всё потемнело, и свет не сразу осветил душу. Да, всё так и случится. Но хуже всего то, что даже княгиня не верит этой опасности, и теперь только он один может помешать будущей трагедии. И оракул ведает даже как. На пучок свежего сена несколько капель того яда, который недавно открыл Иеремия, выпаривая сок старого лесного корня, Гийом забыл его название. Это несложно. Мало ли отчего конь заболел...

«Да, так и надо сделать! — загорелся он. — Господь указывает на меня. Я должен!..»

Эта мысль вдруг так ясно прочертилась в сознании, что Гийом даже удивился, как раньше он об этом не задумывался. И не надо ничего никому объяснять, изображать из себя провидца да только пугать этим. Словно кто-то раздвинул шторку и указал, что ему надлежит содеять.

— Ведь вы знаете что-то большее о будущем моих сыновей. Скажите, что грозит им, какая судьба уготовлена? — прервав молчание, с тревогой спросила Феодосия.

— Судьбу нельзя провидеть, ваша светлость. Она мстит, когда её тревожишь. Но ведаю и верю, что оба княжича вырастут отважными, смелыми и добрыми, — улыбнувшись, не раздумывая, ответил оракул.

Он не мог говорить того, что знал. Любое ведовство считалось дьявольским, а Феодосия по простоте нрава своего могла рассказать об этом дворне, мужу, и тогда беду будет уже не отвести. От княгини же не укрылась поспешность монашеского ответа, в глубине души она понимала, что византиец зрит многое, но его нежелание поделиться с ней своими тайнами оскорбило её.

— Многие русские князья таковы, — холодно проговорила она, поднимаясь с кресла и давая понять, что разговор закончен.

— Я узнал, что вернулся княжич, и хотел бы попрощаться с ним. То есть с обоими, конечно. Завтра или послезавтра, как сочтёте нужным...

Феодосия, обидевшись, вознамерилась уже отказать отцу Геннадию, но, столкнувшись с его жалким, умоляющим взглядом, неожиданно смилостивилась:

— Завтра в эти же часы он выйдет к вам...

Монаха самого словно ослепило. Звёзды, их расклад твердили, что нет предназначения у Феодора, нет видимой орбиты у звезды, а, значит, если византиец и спасёт княжича, то никакой пользы от него не предвидится. Он будет жить, как растение, зло может опутать душу, привлечь на свою сторону, опасно оставлять таких людей. Но жгло другое. Знать и равнодушно созерцать Гийом не мог. Ведь Господь зачем-то указал ему на это. Зачем? Не ради же его мучений. В чём-то тут неодолимая пока для его ума загадка.

Но, ещё не разрешив её, он попросил у Иеремии яда. Тот удивился, но, взглянув на мученическое лицо друга, даже не стал ни о чём спрашивать. На следующий день Гийом поплёлся в хоромы князя, чтобы проститься с Александром. Именно поплёлся, ибо ночью опять не спал: вороны и видения. На этот раз всё тот же водопад, и клетка, и он там снова, тем же облезлым вороном. Всё то же: страх, отчаяние, восточный маг с прекрасной гурией, как промельк быстрых капель, и клетка на столе. Не выдержав, открылась дверца, заюлили петли. Ознобный ветерок свободы, к которой стоит только сделать шаг, ещё один, и вдруг пасть лошадиная, глаза безумные Серка, его оскал, клыки, похожие на каменные зубья, они вот-вот вопьются в шаткую воронью плоть...

— Что, опять? — Иеремия, склонившись над ним, отирает влажным полотенцем его лицо. — Хорошо, давай уедем, хоть завтра поутру. Я видеть не могу, как эти страшные видения тебя терзают.

Он принёс Гийому холодного отвара с мятой и ландышевым корнем, заставил выпить.

Монах несколько раз останавливался по дороге, чтобы передохнуть. Силы вытекали, как тепло из августовского дня к вечеру. Он плохо понимал, что с ним происходит, всё относя за счёт того, что они здесь, в этом городе, где уже нечем дышать, а стоит им уйти, как всё восстановится: и силы, и дыхание.

Его впустили на княжеский двор, и он сразу пошёл к конюшне, ведал, что каурого ещё объезжают, пытаясь укротить его норов, и ясли пустые. Яд же держится долго, засыхает в виде кристалликов, растворяясь снова в желудке. Гийом, узрев первое видение, решил взглянуть на Серка, найти дьявольскую отметину, но ничего не нашёл. Конёк как конёк. Не в нём дело. Тогда-то и узнал, где находится его стойло. Теперь, подобравшись к нему, он не мешкая вошёл, кормушка была полна сена, вытащил флягу, разбрызгал яд, заткнул её пробкой и уже собирался выйти, как натолкнулся на удивлённый взгляд младшего конюшего Романа, который недоумевающе смотрел на монаха.

А тот будто окаменел от страха. Ведь, войдя в конюшню, Гийом хорошенько огляделся, но никого не обнаружил, ни одной живой души, и откуда возник конюший, монах даже не мог сообразить.

— Чем там брызгали, святой отец? — настороженно спросил Роман.

— Святой водой, чтоб нрав Серка укротился, — не моргнув, ответил оракул, лицо его покраснело, и крупные капли пота выступили на лбу.

— Мы тут без вашей помощи управимся, святой отец, ни к чему вам вмешиваться, — без дружелюбия изрёк конюший. — Ступайте отсюда!

Гийом ушёл. Роман подошёл к кормушке, и резковатый, гнилостный запах окроплённого сена заставил его отшатнуться и оцепенеть, возбудив подозрения. Душа мгновенно занялась тревогой.

Оракул прощался с княжичами. Язык не слушался его, замутнённый всем происшедшим разум с трудом подыскивал нужные слова, глаза слезились. Феодор, выслушав все пожелания, обрадованно поклонился святому отцу и попросил разрешения удалиться, поскольку его ждали егеря, чтоб посвятить в охотничьи премудрости. Гийом отпустил его и остался наедине с Александром.

— Тебе тоже, верно, недосуг, княжич, — опускаясь на лавку, ибо ноги не держали его, вымолвил монах.

— Я словно ранен был, когда от матушки услышал эту весть, — прошептал отрок, и щёки его порозовели от смущения.

— И я все эти дни как сам не свой...

— Останьтесь, отче! Хотя бы на полгода. Я ездил на сражение и там всё время думал о ваших наставлениях, они сбываются... А я о многом бы хотел ещё проведать...

— Да, я знаю, что не все печати с тайн земных мне удалось открыть... Но так и будет до скончанья дней твоих. На дно не заглянуть. И нет его, сколь ни старайся углубиться. Есть вера, и её держись, она поможет твердь нащупать и дорогу проложить. Лишь отличай добро и зло, и ту черту сам проводи, её не преступай ни в сердце, ни в деяниях своих. Вот главное...

Язык сковало, рот паутина оплела. Несколько мгновений княжич с обожанием смотрел на монаха, и казалось, Александр не выдержит, бросится на шею к пестуну и расплачется. Но вошла княгиня с суровым холодным лицом, остановилась у порога.

— Сын, там ждут тебя, ступай...

Отрок поклонился и вышел. Феодосия взглянула на оракула и, ничего не сказав, удалилась. Гийом выглянул в окно. Во дворе у крыльца, поджидая его, стояли Роман, Шешуня и ещё несколько слуг. И монах всё понял. Как оракул сразу не догадался, что ворон в клетке и есть он сам! Тот восточный маг старался предостеречь его. И все дурные предчувствия — удушье, бессонница, слабость — указывали на него, а он точно ослеп, винил других, не понимая, что причина совсем рядом. Он забыл предначертание учителя: пророк глаголит о других, не о себе.

— Выведите со двора и там хватайте монаха! — приказала Феодосия. — Пока он здесь, он мой гость...

Их всех четверых сожгли через две недели как колдунов. Тот же яд нашли в келье у Иеремии, обвинив его и остальных в том, что они собирались извести всю княжескую семью и всех жителей Новгорода. Ни один посадский не выступил в их защиту. И хоть не было ни князя, ни архиепископа, кто бы мог своей волей спасти их или переменить участь, но медлить с исполнением не стали, завистников хватило, пожелавших ускорить расправу.

— Зачем ты это сделал, Гийом? — с болью и мольбой в голосе повторял Иоанн. — Зачем?

Но ответа не было. Пророк проспал всё краткое заточение в узилище. Удушье спало, бессонница прошла, и сны снились лёгкие, светлые, и не хотелось просыпаться.

Всех четверых посадили в железную клетку, установленную на дощатом помосте, под который насыпали горы сухого хвороста. День стоял тёплый, северный ветерок не давал жаре сгуститься, и народ запрудил площадь: давно уж никого не сжигали, и головы не рубили. Гийом молил Господа лишь об одном, чтобы княгиня не привела детей, и его молитвы были услышаны. Феодосия не только не повела детей смотреть на сожжение монахов, но запретила дворне даже упоминать об этом при княжичах: как-никак она сама пригрела чужеземного монаха, и дети, особенно Александр, с восторгом о нём отзывались. Княгиня даже поставила свечку за упокой его души и произнесла покаянную молитву.

Зачитали приговор в полной тишине.

— Кровоядцы! — раздался мужской голос. — Поделом вам!

— Сатанинское отродье, — неуверенно подхватил второй, но его никто не поддержал. Третьего назначенного крикуна никто уже не услышал, он языком пошевелить не смог.

Тяжёлое, жуткое молчание огромным колоколом повисло над площадью. Дул резкий северный ветер, раздувая чёрные полы монашеских сутан. Волхвы сгрудились в середину, обхватили руками Гийома, он не выдержал, заплакал.

— Простите меня, друзья мои, простите! — не уставая, повторял он, и они склонили головы к нему на грудь и сами оросили её слезами.

— Это мы не послушались тебя, ты прости нас, — прошептал за всех Иеремия.

— Запаливай! — хрипло понукал посадник зажёгщиков, и те разом с четырёх сторон поднесли факелы. Пламя схватилось быстро, громко затрещал хворост, а сильный порыв ветра через мгновение вдруг вздыбил яркий столб огня, так что передние ряды в страхе попятились, давя позади стоящих. Истошно закричали Иеремия с Петром, не выдержав адской боли, и от этого вопля вся площадь застыла в страхе.

В последний миг, когда мощной струёй огня железную клетку вдруг приподняло с помоста, Гийом разгадал, что означал ревущий водопад и почему вода обжигала лицо. Как понял и другое: тот, кто вложил в его сердце эту дикую мысль об убийстве Серка, передал вовсе не Господний завет. Он пришёл от Зверя. Он мстил за то, что трое волхвов осмелились встать на защиту юного князя Александра. Ведь так всё было просто, загадка для ученика астролога. Тело монаха вмиг обуглилось, сжалось, и он, не успев исторгнуть из груди прощальный крик, превратился в того самого чёрного ворона, только уже ничего не чувствующего.

Глава десятая НОВАЯ ЖИЗНЬ ОРАКУЛА

Великий Темучин умирал. Ещё цепляясь за жизнь, он время от времени с трудом открывал узкие щели глаз и медленно обводил полуслепым взором тех, кто находился рядом, успокаиваясь лишь тогда, когда зрел перед собой наследника Угедея. День и ночь били барабаны, завывали трубы правитель сам настоял на этом. То ли он хотел, чтобы они не давали ему заснуть навечно, оттягивая последний миг прощания, то ли желал возвестить небесному царю о своём скором появлении в его владениях.

Так продолжалось уже много дней. И все ждали смерти повелителя. Угедей бессменно сторожил её у отцовского одра, и напрасно в соседнем шатре его ждала молодая жена Туракине. Прошёл почти месяц, и однажды узкие глазки правителя резко открылись и уставились на сына. Очнувшись, он жестом испросил глоток кумыса и повелел привести бухарского прорицателя. Тот тотчас пришёл, приблизился к одру властителя. Чингисхан взглянул на него, точно ожидая ответа.

— Они мертвы, ваша светлость, — поклонившись, проговорил Ахмат.

— Как это случилось? — еле ворочая языком, спросил степной царь.

— Их сожгли. Когда придёшь ты в белую небесную пустыню, то увидишь много чёрных ворон. Большинство из них будут неподвижно сидеть на сухих безлиственных деревьях, а малая часть парить в воздухе. Присмотрись, и ты заметишь четырёх — трёх крупных и одного воронёнка, которые будут кружить отдельно, это они.

Темучин перевёл взгляд на Угедея. Ахмат сжался, страшное предчувствие обожгло его. Угедей дал знак слугам. Астролога вывели из душной, пахнущей тленом и благовониями юрты великого хана.

Правителя подняли, омыли, переодели в чистые одежды. Он выглядел столь бодро, что Угедей помрачнел. Казалось, в Поднебесной смерть отца отложили ещё лет на десять. Чингисхан заметил это мрачное выражение на лице сына и усмехнулся:

— Как твоя Туракине?

— Жива-здорова, батюшка.

— Приведи её ко мне, я возжелал её!

Угедей оцепенел. Наложниц у отца хватало, а к Лейле, казалось, он питал неподдельную страсть, и вдруг ему захотелось сластей от Туракине. Однако ослушаться сын не имел права. Угедей поклонился и через полчаса привёл жену. Идти она не хотела, но он окриком принудил её. Темучин жадно оглядел невестку, бросил взгляд на бледный, понурый лик наследника.

— Раздевайся, погреешь мне постель, а то замёрз я, — бросил ей повелитель, взглянув на сына. — А ты ступай, нечего сторожить мою смерть!

В планы степного царя вовсе не входило осквернение сыновьего ложа, он хотел лишь испытать наследника и невестку, но случилось непредвиденное. Не успел Угедей выйти за порог юрты, как Туракине, приблизившись к свёкру, распахнула халат и, выхватив оттуда кинжал, вонзила в него. Удар пришёлся точно в сердце. Чингисхан охнул, осел, кривая улыбка выползла на лицо.

— Ну вот и всё, — радостно прошептал он, словно давно ждал этого мгновения.

Сыпал мелкий снег. Слуга, чуть раскачиваясь при ходьбе (сказывалась привычка изнурительных боевых походов, долгая болтанка в седле) шёл сзади, держа ладонь на рукоятке кривого меча. Один взмах — и, похожая на жёлудь голова прорицателя отлетит в сторону. Просто его отводят подальше от юрты властителя, дабы не оскорбить белизну первого снега кровью чужеземца. Он больше никому не нужен.

Оракул вдруг ощутил, как свело от напряжения шейную мышцу, и поморщился от боли. В глазах потемнело, он споткнулся и чуть не упал.

Слуга неожиданно остановился. Замедлил шаги и Ахмат, робко оглянулся. Иссечённое шрамами суровое лицо воина не выражало ничего, кроме скорби.

— Иди домой, — бросил он, развернулся и, покачиваясь, пошёл назад.

«Странно, что они оставили меня в живых, — подумалось астрологу. — Или ждут смерти правителя, чтобы следом за ним отправить и его слуг, которые должны продолжать служить ему и там, в Поднебесной. Так принято на Востоке...»

Несмотря на столь печальные мысли, Ахмату стало полегче. Ещё есть в запасе несколько часов жизни. И есть Лейла, чья красота наполняла его сердце неизъяснимой нежностью. Оракул долго стоял у своей юрты, подставив лицо колючим снежинкам. Белой плотной материей занавесило всё вокруг, даже соседние юрты еле проступали из вихрящей степной метели, которая внезапно усилилась. Прорицатель стоял с закрытыми глазами и улыбался. Он сейчас войдёт в тёплое жилище, съест жёсткий кусок копчёной конины, а потом на несколько часов улетит в родную Бухару. Там, на пепелище, уже стала возрождаться жизнь. Возвратился купеческий караван, ходивший с товарами в Болгарию и Венгрию. Увидев страшный разор, учинённый монголами, сердца бухарцев содрогнулись. Они оплакали близких, расчистили завалы, восстановили колодцы и часть домов, не сильно пострадавших от огня, в том числе и дворец хорезмшаха, чьи толстые стены диким степнякам не удалось разрушить.

Увидев дымки, знакомые лица, услышав запахи родной пищи, Ахмат даже прослезился и загорелся мыслью о возвращении. О побеге не могло быть и речи. Слуги Темучина будут скакать по твоим следам до тех пор, пока не настигнут. Надежды на то, что Чингисхан сдержит своё слово и их отпустят, тоже нет.

Промёрзнув на снежном ветру, он вошёл в юрту. Лейла встрепенулась и бросилась к нему на шею.

— Я думала, что ты уже не вернёшься, — прошептала она.

Огонёк костерка беззвучно трепыхался посредине юрты. Ахмат ощутил удар ножом в сердце, кривую улыбку Темучина, услышал его последние слова и оцепенел. Но очертания той, которая убила, оракул не видел, перед глазами горело красивое лицо Лейлы.

— Чингисхана больше нет, — прошептал он.

У принцессы вытянулось лицо, и она заплакала. Крупные капли слёз выкатились из её глаз, Лейла зашмыгала носом. Затихнув, дочь хорезмшаха спросила:

— И что теперь будет с нами? Нас отпустят?

Ахмат не ответил. Он пристально смотрел на порхающий язычок огня, словно старался поддержать его.

— Темуча обещал мне, он сам сказал: я умру, и вы свободны, вам дадут денег, идите куда хотите, — прислушиваясь к завыванию ветра в степи, зашептала дочь хорезмшаха. — Я устала жить в этой юрте. Дни, ночи, целые года. Я состарилась здесь. Кожа у меня стала грубой и неухоженной, не хочу быть наложницей для этих вонючих степных собак, не хочу!

Лейла почти выкрикнула последние слова, и оракул вздрогнул.

— Что ты молчишь? Ты же всё ведаешь! Я знаю: ты сделал всё, что он просил, Темуча был болтлив в последнее время и всё мне рассказывал. Мы исполнили все его желания. Их больше не будет, а значит, мы свободны!..

Ахмат опустил голову. Принцесса подползла к нему, схватила его руку, прижалась к ней губами. Провидец ощутил их горячее прикосновение, и озноб пробежал у него по коже.

— Ты так молод и красив, у тебя гибкое, стройное тело, — зашептала она, — мы могли бы быть вместе.

Он попытался отдёрнуть руку, которую она целовала, но Лейла не дала.

— Я знаю, что тогда ты потеряешь свой дар, ну и что? Ты сам говорил, что он сдавливает тебя, высасывает жизненные соки, превращает в ничтожного раба, что он разрушает тебя. Разрушь его сам, и ты станешь свободен. Мы будем странствовать по свету, пить из ручья, есть дикие ягоды и травы, мы будем любить друг друга и жить друг для друга, и неважно, когда и где смерть настигнет нас, но мы крепко сожмём друг друга в объятиях в тот миг и станем неразлучны даже после смерти. Разве это не великое счастье, которого мы с тобой ещё не познали, а оно рядом, за вонючей кожей этой ненавистной юрты. Мир такой же бескрайний, как пустыня, мы увидим его и найдём своё счастье!

Ахмат сам не заметил, как две слезинки выкатились из его глаз, ибо сам мечтал о том же. Он влюбился в младшую дочь хорезмшаха, ещё живя во дворце. Как-то ранним утром его призвал к себе Мухаммед. Ему приснилась большая пчела, которая хотела его ужалить, и он испугался. Оракул сказал, что пчела — незримая пока никому болезнь внутри него, её стоит опасаться, и даже подсказал, как сломать её жало. Хорезмшах отпустил провидца, слуга же, который приводил его, побежал исполнять новое повеление властителя, и Ахмат заблудился. Он лишь несколько дней жил во дворце, юношу привезли из далёкого селения, прослышав о его необыкновенном даре, и он плохо ещё знал расположение комнат и коридоров. Потому, пройдя через несколько комнат, юный оракул попал в большой мраморный зал, посредине которого располагался бассейн с голубой водой, и обнажённая принцесса только собиралась войти в него. Услышав звук отворяемой двери, она обернулась и застыла в изумлении, узрев красивого юношу, а тот от неожиданности потерял дар речи. Первой опомнилась служанка и тотчас прогнала провидца, но уже на следующий день Ахмат, покинув своё тело, сам прилетел в бассейн и смог рассмотреть каждую родинку на её смуглой шелковистой коже, потрогать, погладить её, лизнуть языком большой чёрный сосок. Она вздрагивала, принимая эти касания за порыв ветерка, бег капель, открывала от непонятного возбуждения полные розовые губы, издавая тихие нежные вздохи, а он рисовал в воображении счастливые картины любви, с грустью сознавая, что они никогда не сбудутся, но ему хватало и таких воображаемых наслаждений.

А потом, когда они очутились в одной юрте и потекла однообразная, подобно Темучиновой степи, жизнь, эти мечтания явились снова. Лейла уже не раз подбиралась к нему ночью, гладила, ласкала, возбуждая мужскую отвагу оракула, но он ещё сопротивлялся, зная, что великий хан хоть и не выказывает ревности, но зорко следит за ними: он знает, что становится с прорицателями, впустившими в себя чужой дух и чужую плоть, недаром и приказал Ахмату казнить тех четырёх византийских волхвов, пригрозив смертью, если провидец этого не исполнит. Он словно хотел проверить, а не исчезла ли его сила, понимая, что Ахмату не составит труда обмануть его ревностных тибетских магов, зорко наблюдавших в своё колдовское зеркало за тем, чтобы к принцессе никто не прикасался.

Но теперь великого хана нет, он пообещал им свободу, и всё могло бы свершиться. Но радости в душе не прибавилось. Оракул боялся даже на мгновение заглянуть в своё и Лейлино будущее, ибо кожей чувствовал: Темучин не отпустит их никогда. Он не имел великодушия в юности, не ведал его при жизни. Ему ли стать таковым после смерти?

— О чём ты думаешь? — тихо спросила Лейла.

— О тебе.

— Правда?

Он кивнул. Она прижалась к нему, обхватила за спину, обожгла горячими губами плечо.

— Значит, ты согласен?

Ахмат чувствовал, что не стоит соглашаться, ни к чему хорошему их сближение не приведёт, они не рождены друг для друга, хотя когда-то, веков восемь назад, их судьбы столь же трагически пересекались, это видно, да они и внешне похожи, как брат с сестрой. Даже Темучин поразился этому сходству. Но неожиданно для самого себя оракул проговорил:

— Да.

Лейла шумно выдохнула. Огонёк костра вдруг потух. Она нашла его шею, щёки, рот, осыпала поцелуями, каждый из которых был подобен горящему угольку, он обжигал с такой силой, что Ахмат, не выдержав, застонал. Принцесса сбросила с себя грубую рубашку из овчинной шерсти, которую надевала для тепла, а потом и тонкую, шёлковую, оставшись без всего, бросилась ему на шею, повалила на кошму. Он не сопротивлялся.

— Мы теперь будем вместе! — радостно прошептала она.

Чёрные глаза её сияли таким ярким огнём, что казалось, наступил день.

— Я никогда тебя не разлюблю, никогда не оставлю и после смерти буду любить так же сильно, как сейчас! Как же я тебя люблю! — простонала она. — Мне кажется, что сердце моё сейчас разорвётся от счастья. Послушай!

Она приложила к его лицу свою маленькую грудь, и он услышал, как громко колотится её сердце.

— Мне даже больно немного...

Она стала раздевать его, и через мгновение Ахмат смог ощутить нежную прохладу её тела. Он закрыл глаза, коснулся губами её упругого соска. Несмотря на удушливые запахи юрты, кожа Лейлы сохранила свой особый аромат, горьковатый, но приятный, напоминавший дух степных трав.

— Я буду твоей навсегда, слышишь, — страстно шептала Лейла. — О, как я люблю тебя!..

И вдруг точно молния разорвала мрак юрты. Оракул увидел на пороге одноглазого Улая. В руках палач держал фарфоровую пиалу с ядом. Оракул открыл глаза, повернул голову и оцепенел: внутреннее зрение его не подвело.

Лейла обернулась не сразу, не сразу ощутила, как застыло, одеревенело его тело, а, увидев палача, в ужасе отпрянула в сторону, схватила одежду, прикрыла ею наготу.

Улай не умел рассуждать, не имел собственных пристрастий, и увиденное никак на него не повлияло.

Угедей сам не ожидал от своей жены столь бурной вспышки страсти. Он был обижен на отца, но, если б жена приняла его ласки, Угедей взял бы другую, только и всего. Туракине ведала об этом и лишаться звания великой ханши не хотела. Наследник быстро придумал, как отвести подозрения от своей жены: Лейла убила хана, а потом приняла яд. Дочь хорезмшаха была обречена. Ещё раньше Темучин велел похоронить себя вместе с любимой лошадью и последней наложницей, чтоб она в Поднебесной ухаживала за ним. А чтоб она не потеряла красоты лица и стана, был заранее приготовлен яд, который Лейла должна была выпить сразу после того, как правитель испустит последний выдох. С этим и явился Улай.

Всё остальное палача не занимало. Он и без того мучился, размышляя, как, не пролив ни капли, влить содержимое пиалы в рот наложницы. Вот уже две недели, как только Темучин перестал вставать, он пытался разрешить эту трудную загадку. Предложить принцессе выпить самой? Но она может заупрямиться, а хуже того, выплеснуть драгоценную жидкость. Тогда Темучин вернётся с того света и отрубит ему голову. Влить силой тоже нелегко. Бабы подобны диким кошкам, совладать с которыми порой невозможно. А убивать нельзя. Вот как тут быть?..

Потому, войдя в юрту и наблюдая, как Лейла в страхе отпрыгнула в сторону, Улай помрачнел. Сбывались его наихудшие предположения: сейчас она будет метаться по юрте, как лисица, поймать которую, держа в руке пиалу с ядом, невозможно. Палач стоял у входа и молчал. Не приученный размышлять, он не знал, какой найти выход и что ему предпринять.

Молчание затянулось.

— Надо выпить, — не выдержав и показав на пиалу, промычал он.

— Нет! Темучин обещал нам свободу! — выкрикнула Лейла. — Он дал слово. А слово великого хана — закон.

— Надо выпить, — чувствуя, как страх расползается по телу, повторил Улай.

— Нет! — ещё яростнее выкрикнула она.

У палача потемнело в глазах от злобы и отчаяния. Он уже чувствовал, как тревожно заныла у него шея, ощущая прикосновение острого кривого меча. Но именно это отчаяние и вернуло его памяти прежнюю картину: обнажённая Лейла осыпает поцелуями оракула. И шевельнулась тихая догадка. Он вытащил кинжал, подошёл к Ахмату, приложил лезвие к его шее.

— Если ты не выпьешь, я перережу ему горло, — тихо вымолвил палач.

Принцесса окаменела. Улай сверлил её глазом, понимая в глубине души, что нашёл выход.

— Что там? — спросила она.

— Там то, что омолодит тебя. Великий хан просил вернуть тебе твою красоту. Он сказал, что обещал это сделать. А я не могу не выполнить его последней просьбы...

Палач даже не понял, откуда у него взялись эти мудрые слова. Но они подействовали. Наложница набросила на себя шёлковую рубашку. Она ещё не сделала и шагу, держась настороже, но первый страх у неё прошёл.

— Выпей, иначе я убью его! — повторил он.

Ахмат сидел, застыв, как статуя. Лейла смотрела на него, и сомнения боролись в ней. Она не верила палачу.

— Говорю в последний раз, — угрожающе прорычал Улай. — Сейчас кровь хлынет из его горла. Хочешь полюбоваться?

Убивать оракула он не имел права. Угедей такого разрешения не давал, но другого палач придумать не мог.

— Хочешь? — выкрикнул он.

— Нет, — прошептала Лейла.

— Тогда выпей.

Держа в одной руке кинжал, а в другой пиалу, он подошёл к ней, протянул яд. Принцесса дрожащими руками приняла его.

— Не пролей! — предупредил Улай. — Пей!

Лейла взглянула на Ахмата.

— Что мне делать? — спросила она у прорицателя на их языке, которого палач не знал.

— Я не знаю, — прошептал он.

— Ты же всё знаешь, Ахмат, — заплакав, промолвила она. — Скажи мне! Я хочу быть твоей...

— Молчи! — Улай подскочил к оракулу и приставил кинжал к его горлу. — Пей, или я заставлю тебя вылакать всю его кровь до последней капли. Пей!

Глаз палача распух, выдавился от ярости из глазницы, из царапины на шее прорицателя уже сочилась кровь, и Лейла, кивнув, поднесла пиалу ко рту, выпила яд. Он был сладок и приторен, как халва, но ещё и горек. Через мгновение глаза её остекленели, ноги подогнулись, и она рухнула на землю.

Палач издал странный звук и засунул кинжал за пояс. Он подошёл к наложнице, легко подхватил её гибкое тело, двинулся к выходу. Но, прежде чем раздвинуть полог, обернулся.

— Что она тебе говорила, звездочёт?

— Спрашивала, что ей делать.

— И что ты ответил?

— Я сказал, что ей надо выпить твою чашу.

— Хорошо, — кивнул Улай. — Я твой должник и замолвлю за тебя словечко перед великим ханом.

И он вышел из юрты. Из тангутских гор властителя перевезли в Каракорум, степную столицу, которую он основал. Всем объявили, что прах великого хана будет сожжён, а золу развеят в неизвестном месте, чтоб ни один ворог не смог нанести вред властителю даже после его смерти.

Палач пришёл той же ночью и таинственно сообщил, что оракулу разрешено присутствовать на похоронах великого хана.

— Это рядом, на берегу Орхона...

Ахмат надел толстый кафтан, сшитый из овчины, такой же треух и двинулся за Улаем.

— Я сказал Угедею, что ты помог мне справиться с девчонкой, — с сожалением проговорил палач, и по его шумному выдоху оракул понял, что его судьба, как и Лейлы, решена: он умрёт. — Я сказал, но у Угедея есть свои звездочёты. И свой палач, Тырджи. Правда, в последний раз он промахнулся. Отрубил голову, задев первый позвонок. Великий хан очень рассердился и, скорее всего, отправит его в забойщики скота, а я займу его место. Если мне доведётся казнить тебя, то не сомневайся, боли ты не почувствуешь, и смерть будет лёгкой...

Они подошли к гробнице, куда в нарядных одеждах положили восьмидесятидвухлетнего великого хана, его любимую лошадь и последнюю наложницу. Лейла выглядела так, словно только что заснула: щёки её розовели, а сквозь прозрачный шёлк проглядывало гибкое смуглое тело. Ахмат не мог оторвать глаз от её прекрасного лика. Теперь даже там, на небе, она будет принадлежать дикому и кровожадному монголу, а оракул следовать за ними безмолвной тенью.

На тайных похоронах присутствовали только сыновья и верные слуги, преклонив колени и опустив головы в скорбном молчании. По их лицам текли слёзы. Точно скорбя вместе со всеми, приутихла и метель, снег падал медленный и печальный.

Наутро Угедей призвал к себе оракула. Он занял юрту отца, восседал на его царском месте и даже непроницаемый жёсткий взгляд перенял от своего великого родителя. Хан не пригласил его сесть, и это был дурной знак.

— Отец доверял тебе, Ахмат, и отмечал твой дар, но у каждого из нас свои звездочёты и оракулы, ты это знаешь. И ныне же твоя голова слетела бы с плеч, однако мой племянник Батый хотел бы переговорить с тобой...

Угедей бросил взгляд на слугу, тот прошёл в другую юрту, и оттуда вскоре вышел десятилетний мальчик в нарядной расшитой монгольскими узорами рубашке и в жёлтых сапожках. Крепкий, коренастый, с. большой головой и круглым лицом, он важно прошествовал за слугой, поклонился великому хану и обратил свой хмурый взор на бухарского оракула.

— Мне дед рассказывал, что ты русичей знаешь? — тотчас спросил Батый.

Ахмат русичей не знал и на византийцев вышел случайно, поэтому вопрос внука Темучина застал его врасплох. Но прорицатель мгновенно сообразил и другое: судьба давала ему редкий шанс выжить, и грешно было им не воспользоваться.

— Да, знаю, — уверенно ответил оракул.

Батый посмотрел на дядю, и тот прикрыл веки в знак согласия.

— Будешь служить мне! — проговорил племянник великого хана. — Через десять лет мы обязательно пойдём войной на Русь. К этому времени я должен знать, сколько у них княжеств, кто великий князь, какое войско, как обучено, чем вооружено и сколько я могу собирать дани. Будешь рассказывать мне всё о русичах. Я должен подготовить своё войско и покорить этот лесной народишко за полгода, верно, дядя?

Угедей кивнул головой.

— Начнёшь рассказывать о русичах прямо с завтрашнего вечера. Вместо этих глупых сказок про богатырей, сражающихся против драконов! — нарочито громко рассмеялся Батый.

Он вёл себя так, словно ему, а не Угедею Темучин завещал своё ханство. У Ахмата снова заныли шейные мышцы. Этот мальчишка далеко не глуп и сразу раскусит, что оракул ничего не знает о неведомых русичах, и прикажет отрубить ему голову.

— А правда, что наложница, которую положили вместе с дедом, была дочерью хорезмшаха Мухаммеда? — неожиданно спросил Батый, заставив удивиться даже Угедея.

Ахмат взглянул на великого хана, и тот милостиво разрешил ему ответить.

— Да, это так, — ответил оракул.

— Мне она понравилась, — чуть смутившись, вымолвил мальчик. — Я бы тоже такую взял для себя!

— Тебе ещё рано об этом думать, — заметил Угедей.

— Начинать жить никогда не рано, говорил дед, а мне надоело быть отроком! — насупившись, грозно проговорил Батый. — А потому, Ахмат, с завтрашнего дня и начнём готовиться к будущему походу.

И он, не взглянув на оракула, ушёл в соседнюю юрту. Узкие щёлки глаз Угедея холодно блеснули.

— Можешь жить в своей юрте, — обронил он.

Прорицатель поклонился и вышел. Заметала позёмка. До следующего вечера он выторговал себе у судьбы частичку бытия. Мог ощутить прикосновение снежинок и зимнего суховея, увидеть бескрайнюю степь, укрытую белым покрывалом. А завтра лишь Высший судия ведает, что с ним приключится.

Он вернулся в юрту, разжёг огонь, съел засохший кусок лепёшки, размочив его в воде. Отблеск пляшущего огня выхватил зелёную шёлковую рубашку Лейлы, и сердце оракула сжалось. Он вспомнил принцессу, её гибкое прохладное тело, сладость которого он так и не вкусил, и слёзы выступили у него глазах.

Глава одиннадцатая МЛАДШАЯ КНЯГИНЯ

Всё закрутилось от нового безумства Ярослава. Он вдруг решил, что Псков, младший брат Новгорода, давно жаждет попасть под его княжескую руку. Набрав подарков, он поехал к псковитянам, видя себя уже обласканным, в княжеском кресле, но псковитяне, наслышанные о его непостоянстве и диком нраве, отказались их принимать и даже вести переговоры о воцарении Всеволодовича в своём граде. Тот разгневанный вернулся несолоно хлебавши, созвал новгородцев на вече, объявив всем, что его достоинство посрамлено, и он обязан отомстить, а потому требует спешно собирать дружину, дабы наказать строптивых псковитян, а сам в тот же день отправился за своими переяславцами.

Но из этой затеи ничего не вышло: новгородцы идти на псковичей отказались, а последние, едва князь подошёл к городу, готовы были стоять насмерть. Обозлённый Ярослав, покрутившись в чистом поле, не отважился с малой переяславской дружиной штурмовать хорошо укреплённую крепость и откатился назад, перекрыв строптивым младшим братьям все торговые пути. Но и на это терпения хватило ненадолго. Оставив сыновей княжить в Новгороде, он опять уехал в Переяславль, дабы начать поход против мордовского правителя Пургаса.

Рассказы о несметных богатствах царя приволжских дикарей — пушнина, золото, кони, самоцветы — сделали своё дело: гордый Псков и самодовольный Новгород были тотчас забыты. Выступили через день, через два дня и две ночи переяславцы и несколько знамён, посланных братом Георгием, оказались на берегу Волги, а ещё через неделю дружина вышла на всхолмье, внизу которого простиралась огромная долина. Обилие шатров, сопровождаемых огоньками сторожевых костров, рисовало привольную картину мордовского царства. Ярослав приказал дружинникам взять в кольцо долину, и, когда взошло солнце, рассеяв приречный туман, изумлённые мордвины увидели несметную рать, взирающую на них со всех холмов. На самом же деле дружинники выстроились лишь в одну цепь, воткнув позади себя значки, копья и знамёна, что создавало ощущение вторых и третьих шеренг.

Пургас немедленно запросил мира. Приказал готовить пир, желая задобрить незваных гостей, но на первую встречу осторожный Всеволодович сам не поехал, послал ближних воевод, чтоб они вызнали настроение правителя да разведали, чем царь мордвы готов откупаться перед русичами.

К полудню послы возвратились навеселе, обласканные вниманием властителя и его подарками, которые он послал русскому полководцу. Подарки воеводы привезли странные: два небольших туеса с земляникой и голубикой, самотканый жёлто-голубой ковёр с затейливым непонятным рисунком да плётку с резным кнутовищем.

— Что сие значит? — спросил Ярослав, пытаясь разгадать тайный смысл привезённых даров. — Мол, приди, ягод наших отведай, а мы тебя кнутом угостим?

Князь бросил хмурый взгляд на ратных заводил, чьи щёки и носы заметно раскраснелись.

— Просил царёк мордовский самого тебя пожаловать, Ярослав Всеволодович! — кланяясь, промолвил один из них. — Не взыщи, что пригубили по бражной чаше, однако сам ведаешь, если б отказались, сие означало бы: не с миром, а с бранью пришли. Князь Пургас готов нас отблагодарить, лишь бы звон наших мечей не слышать, но просит тебя самого приехать да о том наедине поговорить. Ждёт к обеду, сказал. При нас велел молодых барашков свежевать да лучшие яства подавать на стол...

Князь задумался. Литам да крестоносцам, с кем частенько брани затеваются, палец в рот не клади, откусят, а тут и вовсе дикий народец, и идти к ним в гости, всё равно что в пасть дракона свою голову класть. Можно, конечно, Пургаса этого к себе в шатёр пригласить да обо всём сторговаться, но этим Ярослав, сам того не желая, выкажет лишь неуверенность да страх перед мордовским царьком, а уж этому не бывать! Да и угощать коварного мордвина ему нечем. Всеволодович рассчитывал только на победу, а потому велел и еды брать на неделю.

— Неси умыться! — бросил он Памфилу.

Князь скинул доспехи, омыл тело, надел новую жёлтую рубаху, расчесал чёрную курчавую бороду, в которой уже проскакивали седые блестки.

— Кольчужку надо бы надеть, ваша светлость, — посоветовал Памфил.

— Нас на любезный пир, а не на брань зовут, — нахмурился Ярослав.

Он созвал на скорый совет воевод, тысяцких и сотников.

— Всем стоять в прежнем боевом порядке и смотреть в оба! Выставить сторожей за версту, чтоб супротивник в тыл не зашёл. Не верю я этим нехристям. Если через три часа не вернусь, сокрушить всю мордву, выжечь эту долину калёным железом, ни одного ворога в живых не оставлять.

Через полчаса они подъехали к шатру мордовского правителя. Тот сам вышел навстречу завоевателю в новом стёганом халате, расшитом яркими лентами, почтительно поклонился. Круглое, с красноватыми прожилками да глубокими морщинами старческое лицо правителя выражало приветливую мудрость и спокойствие, словно не грозный завоеватель к нему пожаловал в гости, а близкий, добрый друг. Лишь в светлых, чуть раскосых глазах проскальзывала настороженность, да улыбка змеилась на бескровных губах.

Неожиданно из-за спины властителя выпорхнула гибкая, как змея, юная дева, с такими же раскосыми светлыми глазами и полными красными губами, одарила гостей улыбкой, затем приблизилась к Ярославу и, влюблённо глядя на него, поднесла на блюде хлеб с солью.

«Ведает мордва наши обычаи, — ободрившись, отметил про себя князь. — И встречают ласково».

Правитель пригласил грозных гостей в шатёр, указал на мягкие подушки, брошенные на ковре, которые, по их пониманию, заменяли лавки да кресла. В центре стоял низенький столик, на нём возвышалось широкое серебряное блюдо с нарезанной маленькими кусочками копчёной бараниной. В двух деревянных плошках лежали очищенные лесные орехи, а на широком блюде гора лесной земляники. Та же красавица, что вручала хлеб-соль, разлила кумыс по кубкам. Увидев её во второй раз, Ярослав смог получше разглядеть мордвинку: несмотря на раскосость, глаза яркие, чистые, как роса поутру, а губы подобны бутону дикой розы, и стан лёгкий, гибкий, залюбоваться можно. Уходя, она одарила князя столь нежной улыбкой, что привела его в смущение.

«Да я ей вроде бы понравился! На служанку не похожа, и свита на ней расписная, а вот украшение из желудей. Где же золото и каменья драгоценные? И на царе Пургасе кафтан без самоцветов, а опушка на шапке из обыкновенной белки. И угощают небогато, конина да орехи! — нахмурился Ярослав. — Могли бы и расстараться».

— Мы знаем, вы любите пить мёд, сейчас его принесут, но мы любим и кумыс и просим вас его отведать, — слащаво улыбаясь и смешно, почти певуче растягивая слова, заговорил седой мордвин, стоя за спиной правителя. — Наш повелитель, великий и мудрый царь Пургас, не так хорошо знает ваш язык, как я, потому и говорить за него буду я...

Пургас, глянув на гостей, что-то быстро проговорил на своём языке, и толмач поклонился.

— Сейчас принесут двух молодых верченых барашков, корчагу мёда и горячих лепёшек, а пока отведайте копчёной баранинки, — перевёл он.

— Наши ратники готовы ринуться в бой, а посему перейдём к тем условиям, на которых вы просите у нас мира, — заговорил Ярослав. — Сколько пушнины, коней, мёда, баранов, быков, яловиц, золота, самоцветов и прочих вещей вы можете нам предложить, чтоб мы вложили мечи, в ножны?

Толмач медленно перевёл эти слова Пургасу, точно разъясняя их значение. Царь поджал губы, зацокал языком, закачал головой, протяжно забормотал, то и дело вздыхая. Переводчик ему поддакивал, пожимал плечами.

— А самоцветы, о коих вы изволили толковать, это такие речные камешки разных цветов? — недоумённо вытянув голову, спросил советник властителя.

— Самоцветы обычно в каменных горах водятся, — заметил язвительно Ярослав.

— Но у нас только лесные горы, — ответил толмач. — А потому и золота нет. Купцы разные к нам наезжали, о нём расспрашивали, обещали за него и соль, и шелка заморские, мы уж людей своих посылали его искать по округе, да никто ничего не нашёл. Остальным сможем одарить, скажите лишь, сколько всего готовить?..

— Вы сами определитесь, сколько вы можете дать, — заявил Всеволодович, раздосадованный тем, что его воевод обманули пьяные офени, наговорив с три короба о богатствах мордовского властителя. Он даже подумал, что существует, может быть, ещё один царь и тот непомерно богат, или купцам после медовых чаш всё это привиделось. — Если покажется мало, мы скажем. Ибо если мы составим наши нужды, то вы должны будете их исполнить. Или умереть. Вот уж тогда на торг мы не пойдём!

Пургас поёжился, услышав эти угрозы, и согласился. Ярослав заранее знал, что увеличит всё в три раза, ибо обычно втрое дань стараются уменьшить.

Принесли двух сочных барашков, корчагу мёда, и застолье потекло оживлённее, но царь и его советник держались напряжённо, точно прикидывая, какую часть богатств они могут безболезненно отнять у себя и своего народа.

В середине трапезы вышли два игруна в ярких кафтанах, один с дудкой, другой с бубном, заиграли, а под музыку выплыла снова и юная дева, чью красу князь уже отметил, и стала танцевать, показывая, сколь искусно она умеет владеть телом, и бросая страстные взоры на князя. Царь Пургас при виде красавицы расцвёл, захлопал в ладоши.

Ярослав, несмотря на сочного барашка и его нежные рёбрышки, сидел мрачный. Он надеялся вернуться из этого похода с немалым богатством, которое бы позволило показать кукиш да не идти на поклон к новгородцам, обида на которых ещё не истаяла в душе, а чем у мордвы поживишься? Стадом баранов да быков, старыми кошмами да сотней лошадей? В царской юрте ковры и те вытерты.

Танец закончился, игруны с танцовщицей поклонились и ушли, трапеза подошла к концу. Толмач, о чём-то шептавшийся во время танца со своим повелителем, улыбаясь, заговорил об откупе, стал жалиться на бедность их царства, перечисляя, сколько они имеют овец, коней, седел, выделанных кож, мёда, самотканых холстин и ковров.

— Мы зрим, что этими дарами вас не насытим, а потому наш царь готов отдать тебе в жёны, великий князь, свою дочь Утяшу. Ты только что видел, какая она у него красавица да искусница по части веселья и утех. Бери её, она самое большое его богатство, и будь нашим зятем, — пропел советник.

Он хлопнул в ладоши, снова вышла царевна, поклонилась Ярославу. Предложение прозвучало столь неожиданно, что Всеволодович не нашёлся, что сразу и ответить. Мысленно он уже склонялся к тому, чтобы забрать у Пургаса сотню добрых молодцев, обучить их ратной выучке да пополнить ими свою дружину. Подъезжая, он видел гридь правителя, их лица, то бесстрашие, с каким они встречали завоевателя. Такая сотня любую рать украсит. А тут ему девку предлагают.

Ярослав оглядел гибкий стан царевны, её красивый лик, и сердечко его шевельнулось. Феодосия хоть и хороша, но уже стара и своенравна. Чуть не по её, на шаг к себе не подпустит, светёлку на запор закроет. Дикая половецкая кровь играет. Не раз, уезжая в свой Переяславль, он звал её с собой. Ни в какую. Точно и не муж он ей. А эта смотрит на него, как на Бога, глаза вожделением горят, грудь от волнения вздымается.

— Зачем нам браниться, коли всё полюбовно решить можем, — слащаво улыбаясь, снова запел толмач, видя, что колеблется русский князь. — Мы готовы тебе покориться, посылать свою дружину тебе в подмогу, когда попросишь, давай породнимся и станем жить, как братья. Мы хоть на отшибе живём, а древние чужие обычаи уважаем и законы гостеприимства чтим...

— Мы тоже не варвары, — Всеволодович оглядел своих воевод, как бы ища поддержки, и те закивали в знак согласия. — Родниться так родниться. Беру в жёны твою кровинку, князь мордовский. Будет моей младшей княгиней. Но и приданого тогда надо бы поболе. Прибавь, сват!

Переводчик тут же зашептался с властителем, и тот закивал головой.

— Дадим поболе, — на чистом русском языке выговорил Пургас, и новгородский князь от удивления чуть не подавился медком. — Много дадим, Ярослав Всеволодович!

К вечеру Утяша, разнаряженная как невеста, прибыла в шатёр мужа, ибо мордовский правитель тотчас же, словно боясь, что русский князь передумает, благословил молодых. Принцесса молча разделась и, свернувшись калачиком, легла на кошму. Спина и плечи её были осыпаны рыжими веснушками, хотя на розоватом лице не было ни одной. Их нежное милование затянулось до первых лучей солнца. Давно столь сладких утех не испытывал Ярослав, наслаждаясь шелковистой кожей своей юной пятнадцатилетней жены, её страстными объятиями и поцелуями.

— Я тебе рожу сына, — растягивая слова, прошептала Утяша по-русски, снова удивив князя.

— Ты наш язык ведаешь?

Она кивнула, поглаживая тонкую ниточку шрама на его лбу, его чёрные курчавые волоса, разглядывая, как пульсирует синяя жилка на виске, точно пыталась понять, чем же отличается от них этот чужеземец, ставший вдруг её мужем и господином.

— Я не так много ещё научилась твоих слов, однако скоро буду знать всё.

— А зачем ты учила?

— Тебя ждала.

— Меня?

— Мне гадалка сказала: придёт с войском грозный русич, и тебя отдадут ему, — весело прощебетала она.

— Вот ведь диво, — утомлённый её ласками, сонно пробормотал Всеволодович. — Пришёл за одним, а сыскал совсем другое. Диво, диво...

Феодосия испытывала странную тревогу. Поначалу эту душевную смуту она относила за счёт сожжения волхвов, к коему была причастна: Шешуня с Романом подняли шум из-за яда, которым монах облил сено в кормушке каурого жеребчика, и княгиня, возмутившись, не стала защищать святого отца, отдав его на расправу таиннику, хоть сердцем прозревала правду, скрываемую от неё византийцем. Но она пугала её, как всё, что было связано с наговорами, пророчествами и колдовством. Ей даже стали сниться дурные сны. Отец Геннадий являлся в них и молча смотрел на Феодосию: он продолжал просить, чтоб избавились от каурого. Но стоило княгине лишь заикнуться об этом, Роман стал креститься и ссылаться на повеление князя: беречь Серка как зеницу ока.

— Сами посудите, как же я могу ослушаться сего приказа, ваша светлость?.. — бормотал он.

А от Ярослава она почти год не получала вестей. Князь и раньше ходил в долгие походы, но раз в три месяца он посылал гонца. Тот рассказывал о битвах, изредка привозил подарки. А тут пустота. Гадалки лишь разводили руками: вроде жив, здоров, да какая-то зазноба его приворожила. Что за зазноба, коли муж на войну отправился? Поневоле встревожишься.

Ещё до его ухода как снег на голову свалилось известие о смерти отца. Мстислав Мстиславич, потерпев поражение от монголов на Калке, последние шесть лет почти не принимал участия в сражениях. Он ещё ссорился и мирился то с венгерским королём, то с зятем Даниилом Волынским из-за своих владений, но меча из ножен не вынимал. По утрам перед пробуждением ему часто снилась дикая степная орда, чёрной тучей несущаяся на него. Он слышал в ушах нарастающий гул конницы и во сне вгрызался в гущу врагов, не переставая наносить удары. Но рука ослабевала, и тьма поглощала его. Галичанин просыпался в поту, ощупывал своё живое тело и вспоминал, что тогда, на Калке, его спас Даниил. Зятя ранили, князь бросился спасать родича и тем спасся сам.

Перед смертью Мстислав Мстиславич написал Даниилу покаянное письмо, попросил у него прощения за все вины и обиды, им причинённые, и с улыбкой отошёл в мир иной, приняв схиму.

Феодосия хотела поехать на похороны отца, но бросить детей не смогла. Траур и скорбь по отцу заслонили было тревогу, но через несколько дней она, как пожар, занялась снова. И посоветоваться она ни с кем не могла. Архиепископ же, кому княгиня пожалилась, велел изнурять себя молитвами и поститься.

Один Александр тонко чувствовал всё, что творится с матерью. В эти дни он не отходил от неё ни на шаг. Целуя ей руку на ночь, долго не выпускал её.

— Хочешь, я посижу с тобой? — спрашивал он.

— Господь с тобой, иди спать, мне просто нездоровится...

— Принести успокоительный отвар?

— Нет, я уже выпила. Ступай!

Вскоре прискакал дружинный воевода Гундарь из Переяславля. Во время последнего похода Ярослава его тяжело ранили, и он месяца четыре валялся пластом, едва выжил, а потому на Пургаса и не пошёл.

— Как муж мой, жив ли он, что слышно? Я места себе не нахожу, точно беду чую, — набросилась на него княгиня. — Грозная была сеча с мордвой?

— Не вышло никакой, — усмехнулся гридской го лова.

— Как не вышло?..

— Полюбовно разошлись. Миром.

— А чего же они не возвращаются?

Гундарь опустил голову, не в силах смотреть ей в глаза.

— Чего глаза прячешь? Говори!

— А чего говорить, вернутся, — заулыбался воевода. — Видно, хорошо принимают, да мёда перепили!

— Что с князем? — не унималась Феодосия. — Я же вижу: ты что-то скрываешь...

— Чего мне скрывать...

— Говори! — дочь Мстислава Удалого вдруг резко поднялась, сверкнула огненным взором и стукнула кулаком по столу. — Не умеешь правду скрывать — объявляй.

Решительный и грозный вид княгини немного поколебал Гундаря, он замялся, но выложить всю правду не отважился: новгородский князь за такой донос шкуру с него снимет. Муж с женой бранится да под одну шубу ложится, они, поругавшись, помирятся, а воеводе синяки да шишки.

— Я ведь не был в походе, ваша светлость, — выдержав суровый взгляд Феодосии, проговорил он. — Слухи же поносные разносить не мастак, а потому не обессудьте, ваша светлость, промолчу я лучше.

Голова дружины проговорил это столь твёрдо, что жена Ярослава поняла: страхом да угрозами его не возьмёшь.

— Ты же отцу моему покойному служил... — еле слышно выговорила она, и голос её дрогнул.

— Князь галицкий Мстислав умер? — Гундарь даже привстал из-за стола, услышав эту печальную новость.

— Неделю назад... Осиротела я... Некому боле защитить, хотя именно тебе он наказал меня оберегать. Памятью отца своего прошу: скажи мне правду.

— Да слухи то, ваша светлость...

— Поведай и слухи, коли так. Его честь и я несу и всё должна знать. Говори! Твоё имя не стану я нигде упоминать. Если слухи, то они и до нас могут докатиться.

Воевода тяжело вздохнул: мёртвой хваткой его держала внучка половецкого хана, не отвертишься.

— Правитель тамошний, Пургас его кличут, дочь свою меньшую князю отдал...

— В жёны? — чуть не выкрикнула Феодосия.

— Как же можно в жёны? — перекрестился воевода. — В подарок если только...

— Но если он царь или князь, то, значит, она царевна иль княжна. Нешто такую в подарок отдают? Да и что это за подарок? Говори всё как есть, а не то сама сяду на коня да к Пургасу отправлюсь! — пригрозила Феодосия.

Гундарь опустил голову, не в силах передать весть, привезённую гонцом князя.

— Он что, как бусурманин, в жёны её взять хочет? — переспросила княгиня.

— Мне не ведомо сие, ваша светлость, — начал было он, но Феодосия его перебила:

— Глаголь, что ведаешь!

— Вроде как младшей княгиней её нарёк князь, но пока-то одни лишь слухи, ваша светлость, — пробормотал воевода. — Тут может быть и военная хитрость, дабы царство то под свою руку подвести. Ради этого всё и придумано...

Княгиня потемнела лицом и несколько мгновений молчала.

— Ступай, — вымолвила она.

Гундарь поклонился и вышел. Был бы жив отец, Феодосия и раздумывать бы не стала: собрала детей, свои пожитки да тотчас бы уехала под его кров. И к мужу больше бы не вернулась. Но теперь так не поступишь. Феодор уже взрослый, его надо на княжение определять, Александр подрастает. Им нужна твёрдая княжеская рука, поддержка отца или деда. Но Мстислава, кто бы мог им стать опорой, уже нет. А потому и браниться с мужем совсем негоже. Но и бесчестие терпеть она не в состоянии.

Мать ей как-то рассказывала, что в молодости, едва она обвенчалась с Мстиславом, завелась у него зазноба в ближнем городке. Да так она приворожила князя, что места он себе не находил. То и дело на охоту собирается. Егеря вепрей да оленей в ямы загоняют, а он у своей лебёдушки под тёплым бочком отогревается. И что делать? Как заразу из мужа вывести? Смотреть на него сил не хватало: чах удалой князюшко, как ивушка без воды. Ей же горькую брань учинять гордость не позволяла. Отцу-матери жалиться было совестно. Не выдержала страстная душа княжны половецкой, сыскала она знахарку, яду у неё выпросила, нашла и верных таинников, готовых княгине послужить. Те расторопно свели с помощью оказии знакомство с разлучницей, в гости напросились да яду ей и подложили. Умирала зазноба в страшных муках, а перед самой смертью прислала к княгине свою сестру испросить у неё прощение. Догадалась бесовка, от кого страшную месть приняла, да не дала ей ханская дочь такой милости, так и умерла та в муках, и до сих пор где-нибудь её душа мается.

В юности этот материнский рассказ произвёл великое потрясение на Феодосию. Она на всю жизнь зареклась чужих мужей высматривать, но сейчас, вспомнив эту быль, задумалась о другом: может быть, и ей самой стоит постоять за свою честь, не уподобляться крикливым жёнам, каковые воплями да громкими ссорами стараются заиметь власть над своими мужьями?.. Вряд ли Ярослав отважится привезти царевну вместе с дружиной, перед всеми хвалиться своим «подарком». Скорее всего, если и привезёт в Переяславль, то тайно, так, чтобы никто не узнал...

Нить раздумий княгини внезапно пресеклась. Прошёл почти год, и та мордовская княжна могла понести от Ярослава. У Феодосии сдавило сердце. Она выпила ландышевого настоя, кликнула слугу и повелела найти Гундаря. Он явно знает больше, чем сообщил. Тот явился.

— Ты не всё мне пересказал, воевода, — помолчав, проговорила она.

— Боле и нечего, ваша светлость.

Чёрное, изъеденное смолой лицо дружинного головы точно окаменело.

— Эта бесовка понесла от князя?..

Гундарь облизнул пересохшие губы, пытаясь понять, кто ещё доносит княгине.

— Чего молчишь?

— Так то те же слухи поганые, ваша светлость. Узнать бы только, кто их разносит!

— Ой ли слухи, воевода! — с горечью усмехнулась Феодосия. — Ты ведь и сам в них веришь. Дыма без огня не бывает. Отец любил тебя, и ты его уважал. Благодаря ему ты стал дружинником, а потом воеводой. Я стала крёстной матерью твоему первенцу, Святополку. До сих пор я не нуждалась в твоей помощи, а ныне она мне понадобилась...

— Я сделаю всё, что в моих силах, ваша светлость, — поклонился Гундарь.

— Мне нужны два надёжных человека, которые бы исполнили одну мою просьбу...

Воевода напрягся, он тотчас понял, что задумала княгиня и чем всё может обернуться, если князь об этом проведает.

— Муж ни о чём не догадается, — промолвила Феодосия, точно прочитав его мысли. — Когда он вернётся, я ему ни одного худого слова не скажу, виду не подам, будто мне что-то известно, буду по-прежнему нежна и заботлива. Ему и в голову не придёт, что я могла замыслить подобное, а значит, и на тебя никакие подозрения не падут. Но я должна быть уверена, что через неделю или две той мордовской бесовки и её приплода в живых не будет. У меня хватит сил родить князю ещё двоих-троих сыновей, ежели он того захочет. Дети, рождённые на стороне, порождают смуты и раздоры, когда приходит пора делить наследство. Я хочу лишь уберечь от этого своих детей, коли мой безумный супруг этого не понимает и польстился на запах сладких девичьих подмышек...

Она говорила, медленно роняя слова, и каждое из них давалось ей с трудом, но голос её обладал такой силой и убеждённостью, что воевода даже не пытался ей возражать. Но, едва договорив, княгиня вдруг почувствовала страшную боль в висках, ей даже показалось, что тонкая кожа вот-вот лопнет и хлынет кровь. В глазах потемнело. Не в силах больше стоять, Феодосия опустилась на лавку, попыталась дотянуться до глиняного кувшина с ландышевым отваром. Но не смогла. Гундарь сам наполнил ей чашу и подал. Правительница сделала несколько глотков, поморщилась от горечи. В последнее время с ней часто такое случалось. Через мгновение боль отступила.

— Так я могу на тебя рассчитывать? — помолчав, спросила княгиня.

Она подняла на него свои тёмно-карие миндалевидные глаза, горящие на тонком белом лице, и воевода смутился от этого бесстрашного взора. И не смог ей отказать.

— Я подыщу таких людишек, ваша светлость, — поклонился воевода.

Глава двенадцатая ПОСЛЕДНЯЯ ВЕСТЬ ВОЛХВА

Утяша, покормив и уложив маленького Андрея (так она по просьбе Ярослава назвала первенца, которого зачала в первую же брачную ночь), оставила с дитём свою кормилицу Анну. Та саму её нянчила, несмотря на молодые годы. Впрочем, сколько их минуло, она попросту не помнила: может, двадцать пять, а может, тридцать. Полнотелая хохотушка, с большой грудью и бесстыдными зелёными глазами, способная своей лаской возбудить и мертвеца, она тем и снискала покровительство мордовского властителя, который только с ней и мог ощутить себя ещё жеребчиком, а не смердящим мерином. При этом она и Утяшу любила, как родную, и по-матерински пеклась о ней, а ныне с первых же дней привязалась и к её младенцу.

Новгородский князь уехал три месяца назад, пообещав, что как только царевна родит и малыш встанет на ноги, он заберёт их к себе в Переяславль.

— А почему мне сразу нельзя с тобой? — чуть не плача, спрашивала его «младшая княгиня».

— Ну куда ты поедешь с таким пузом? — сердился Всеволодович. — Нам полторы недели скорой рысью нестись до моей вотчины, вплавь переходить бурные реки, пробираться сквозь леса и чащобы, спать на сырой земле, а то и в седле. Не есть, не пить. Хочешь ребёнка угробить? Тогда собирайся!

Утяша угомонилась, а князь, дабы успокоить её, отложил свой отъезд ещё на неделю. Но едва он засобирался в дорогу, как она снова запричитала:

— Ты меня не бросишь?

— Если родишь сына, поглаживая её круглый живот, улыбнулся завоеватель.

— А если родится дочь?

— Всё равно не брошу, — усмехнулся Ярослав, прижав её к себе. — Но ты теперь жена князя, а значит, должна научиться терпению, уметь ждать, даже очень долго, и не плакать. Я всё равно приеду или пришлю за тобой своих людей, потому что мне с тобой хорошо...

— Я люблю тебя, — страстно прошептала она. — Я с ума сойду, если ты не вернёшься!

— Я вернусь за тобой.

Он поцеловал её. За те два года, что князь провёл рядом с ней, он сам не заметил, как прилепился к Утяше. Даже стал злиться на себя за эту телячью привязанность. Его с детских лет приучали к седлу, мечу и сулице, а с семи лет отец уже брал его в боевые походы. Едва повзрослел, тотчас женили, и желания его в том не спрашивали. Потому и пылкую любовь да нежность узнать он не успел, хоть невеста ему и понравилась. Худенькая, волосом светлая, а глаза чёрные насквозь прожигали. Даже робел первое время, когда с ней в постель ложился. Руки холодные, а губы огнём пылают. Это и принял за любовь. А какая она ещё бывает, если б кто-нибудь подсказал. Да и раздумывать было некогда, началась ратная жизнь, и видеться с женой приходилось раз в год, а то и в четыре. Но долгая разлука вскармливала любовь. Только встретившись с Утяшей, князь неожиданно для себя понял, что то была не любовь, голод желания.

А тут вдруг он обнаружил, что ему самому нравится целовать Утяшу, ощущать запах её тела, чего он давно уже не испытывал к внучке половецкого хана. Ему доставляло нечаянную радость её гладить или просто любоваться ею, слушать её глупую болтовню. Он начинал даже волноваться, когда она подолгу не показывалась. Князь мог часами валяться с ней на ковре, позволять молодой жене разглядывать свою наготу и рассказывать о боевых шрамах. Утяша замирала, утирала слёзы, слушая о его сечах. В Ярославе вдруг проснулась неуёмная нежность, о которой он раньше и не подозревал. Точно сам не ведал, что может быть не только грубым, диким, безумным, но и трепетным, ласковым.

За полгода гостевания у Пургаса — часть своей дружины и знамёна брата Георгия спустя неделю он отослал в Переяславль и Владимир — Всеволодович столь многое узнал о себе, что эти знания потрясли его. Он даже не пошёл войной на соседнее племя элов, с которыми спешно затеял вражду мордовский правитель, заручившись поддержкой русичей. Князь остался с Утяшей. Отправился с ней в лес по малину да храбро защитил её от сластёны медведя, схватившись с ним и пропоров ему брюхо.

Феодосия, чуть не по её, мгновенно выказывала свой дикий нрав и долго не прощала обиды, сама не понимая того, сколь князь отзывчив на ласку. Утята и доказала, что из него можно верёвки вить и всю хмурость перетапливать в нежный ручеёк. Вот он и журчал, не в силах от неё оторваться.

Не успел Ярослав уехать, Утята побежала к старой гадалке Олле, жившей одиноко в лесной избушке.

— Скажи, он вернётся или нет? Он заберёт меня в свой Яславль? — потребовала она. — Вот! — царевна подала ей красный кушак, которым Ярослав подпоясывал свой кафтан. Олле взяла его, обнюхала, развела огонь, вскипятила отвар из семи заповедных камней, потом бросила туда пояс. Встала на колени перед дымящимся котлом, закрыла глаза, забормотала, покачиваясь в такт своим странным словам, значение каковых Утяша не понимала. Она, замерев, не сводила глаз с гадалки.

Прошло полтора часа. Старая Олле неожиданно затихла и повалилась на пол. Через несколько мгновений она поднялась, тяжело дыша, присела на старую кошму. Её выцветшие глаза слезились и губы тряслись от страха.

— Он заберёт меня к себе? — дрожа от волнения, вымолвила Утяша.

— Ты должна взять сына и немедля бежать отсюда, — раскуривая свою длинную трубку и понемногу успокаиваясь, хрипло выговорила Олле.

— Ярослав хочет снова напасть на нас?

— Он тут ни причём. Я узрела женский лик, и чёрный дым исходил от него. Скорее всего, кто-то обо всём донёс жене князя, а она из древнего рода диких кочевников. Такие не прощают измен. Она послала своих слуг убить тебя и твоего сына. С князем же твоим ничего не случилось, он только о тебе и думает...

Утяша расцвела, словно и не слышала никаких угроз.

— Ты разумеешь, что я тебе присоветовала? — рассердилась гадалка.

— А что я должна разуметь?

— Я сказала, чтоб ты, не теряя времени, забрала своего сыночка и уехала вниз по реке к своему дяде! — с трудом сдерживая нетерпение, вымолвила Олле. — Там тебя никто не найдёт. И никому не говори, куда ты уедешь. Никому! Иначе эти люди сыщут тебя и там.

— А что я содеяла плохого?

— Ты причинила боль старшей княгине, у них не принято иметь много жён! Их Бог этого не разрешает. Её таинники уже близко, тебе надо уезжать немедленно.

Только теперь до юной жены Ярослава дошёл смысл сказанного, и лицо её окаменело.

— Но мой отец нас обручил...

— Твой отец спасал наше царство от гибели. И по нашим обычаям можно иметь несколько жён. Там же, откуда пришёл твой наречённый, это запрещено верой. Но он князь и, наверное, может нарушить запрет, я не знаю. Ведаю, что Ярослав любит тебя.

— Он сказал, что либо сам приедет, либо пришлёт за мной своего человека, а как я узнаю, что Ярослав прислал за мной, если я никому не скажу, куда уеду? — растерянно пробормотала она.

— Я буду знать, где ты.

На лице Утяши вспыхнула горестная гримаса.

— Может быть, мне лучше здесь спрятаться?..

— Они найдут тебя здесь.

— Но как я всё объясню отцу, братьям...

— Ничего тебе не надо объяснять! — выкрикнула Олле. — Никому! Я всё объясню. Ко мне злодеи не придут, а если и заявятся, то я сумею постоять за себя. Ступай! Я попрошу наших богов, чтобы они помогли тебе добраться до твоего дяди. Я ныне же дам ему весточку. Туда злые псы новгородской княгини не доберутся.

Гадалка поднялась, налила Утяше густого тёмно-бурого отвара из берестового туеса, молча протянула ей. Та отпила половину, поморщилась.

— Больше не могу...

— Пей! Отвар из этих кореньев избавит тебя от дурных страхов и вселит отвагу в твоё сердечко.

— Но скоро уже ночь, Олле...

— И ночь тебе не будет страшна. Пей!

Царевна допила. Олле прижала её к себе.

— Торопись, моя девочка. Чтоб через час тебя здесь не было. Слышишь? Через час!

Утяша кивнула и ушла. Вернувшись домой, она обо всём, что услышала, рассказала кормилице.

— Олле уже дважды ошиблась, — сердито фыркнула Анна, выпятив свои полные губы. — Наболтала о какой-то войне, а той и вовсе не было. Русич в первый же день взял тебя в жёны. Потом она накаркала, что князь твой по осени уедет домой, а он снега дождался, помнишь?.. Правда, тот потом хоть и сошёл, но всё равно Ярослав отправился не по осенней травушке, а по зимней пороше. Верно?..

Младшая княгиня кивнула.

— Потому и слушать все её слова не берись!

Кормилица давно недолюбливала гадалку за её язвительный нрав. Но, взглянув на притихшую царевну, она смягчилась.

— И отмахиваться от слов вредной старухи тоже нельзя. Случается и быку отелиться. Потому я котомочку всё же соберу, самое нужное только возьмём, да ещё хлебца, медку, круг сыра захвачу. Неблизкая дороженька. Поживём там недельку да вернёмся, как будто в гости съездили.

Анна её успокоила, и Утяша, вздохнув, потянулась, сладко зевнула. Кормилица начала собирать вещи.

— Принеси мне поесть, Анка. Проголодалась я.

— И то верно, ласточка моя. С утра поди-ка не ела.

Она поставила разогревать грибы с кашей. Но, когда поднесла деревянную плошку царевне, та уже спала, свернувшись калачиком. Анна взглянула на неё, прикрыла платком.

— Поспи-поспи маненько, путь к дяде неблизкий, — вздохнула она.

Через час она разбудила Утяшу.

— Олле сказала через час. Мы ныне поедем, ласточка моя, иль поутру?

Утяша подскочила, огляделась. Через вытяжную дыру юрты проглядывали звёзды.

— Куда ж на ночь-то? Завтра и отправимся.

— Завтра так завтра, — согласилась Анна. — Может быть, поешь, ласточка моя?

— Ага, — зевнула царевна и снова заснула.

...Анна проснулась от странного шороха у полога юрты. Обычно она так увязывала застёжки, что распутать их, кроме неё самой, никому не удавалось, а тут явно кто-то рвался к ним, чужой и страшный. Ночь стояла безветренная, лунная, тихая. Любой шорох сразу в ухо. В косом луче полумесяца, скользнувшем по пологу, блеснул нож. Анне тотчас вспомнилось предостережение Олле, кормилица кинулась к колыбели. Схватила ребёнка, начала расталкивать Утяшу, но та не просыпалась.

— Тяша, ласточка моя, проснись!.. Утинька, да что с тобой, очнись, бежать надо! — испуганно зашептала Анна. — Да чем же эта старая карга тебя опоила?

Но ласточка лишь простонала и повернулась на другой бок. Разбойники, видимо, услышали шёпот, притаились, но ещё через мгновение удар кинжала с глухим треском пропорол полог, и один из них уже полез в юрту. Кормилица, не чуя ног от страха, подхватила младенца и выскользнула на волю с другой стороны. Неподалёку в зарослях ивняка плескалась речушка. Анна нашла лодку и, оттолкнув её, упала на дно, поплыла по течению. Через полчаса оно вынесло её к лесу, с другой стороны поселения. Несмотря на шум и тряску, младенец даже не проснулся.

— Крепким вырастет наш княжич! — обрадованно пропела Анна.

Нянька хотела заплакать, но не смогла. Она по-прежнему не верила пророчеству Олле. Кто посмеет поднять руку на спящую, да ещё на царёву дочь? Ворогам младенец был нужен, Анна сразу это поняла. Коли гадалка дважды ошиблась, то и в третий раз могла промахнуться.

Феодосия равнодушно оглядела гору подарков, привезённых мужем и сваленных во дворе: домотканые ковры с ласточками да неведомыми голубыми птицами по краям, крашеные холстины, которые годятся разве что дворне на свиты да рубахи, грубые задубелые овчины, медвежьи да лосьи шкуры, ичиги из речной выдры, катанки из козьей шерсти, убрусы, ремни, пояса, треухи, корчаги, туеса — из-за всего этого не стоило и ездить в этакую даль да прохлаждаться там столько времени.

Княгиня молчала, поджав губы, помня, что она поклялась Гундарю ни единым словом и жестом не выказать того, что ведала: о подлой измене мужа. Ей и самой такая откровенность была ни к чему: таинники вот-вот вернутся, а воевода клялся, что они исполнят всё в точности. Ярослав сам тогда прибежит за утешением. Её же забота — поставить на ноги детей. Да и девочку родить не мешает, ей на старости лет радость да утешение. Тут она сама распорядится, когда подпустить к себе этого петуха...

Феодосия еле заметно улыбнулась: ей понравилось пришедшее на ум сравнение. Петух, вот уж истинно — петух.

— Ты рада? — повеселел Ярослав, заметив слабую улыбку на губах жены.

Он чувствовал себя неловко. Верные слуги в Переяславле сразу же донесли, как он вернулся: все только и судачат о новой младшей княгине, каковую он заимел в подарок от мордовского царя, да о прибавлении княжеского семейства. Вотчина Ярослава не медвежий угол, местные купцы часто в Новгород наезжают, а на каждый роток не накинешь платок. Разнесут, ославят так, что не отмоешься. Быль — трава, а небыль — вода, как говорят в народе. Небыли и стоило бояться.

— Я ещё сто коней привёл да по две отары овец, яловиц и быков, — с гордостью добавил князь. — Мы их обогнали, нынче к вечеру будут. Часть продадим, куда нам столько...

Князь осёкся, ибо Феодосия молчала. Как ни старалась выдавить из себя приветливое слово, ничего не получалось. Сухой ком стоял в горле. Гундарь уж с беспокойством поглядывал на неё, предчувствуя грозу.

— Да ты рада или нет? — растревожился Ярослав. — Муж с дарами да живой из похода вернулся, а от жены слова доброго не дождёшься!

— Рада, как не рада, — бесстрастно промолвила княгиня. — Долгонько мы тебя не видели, кормилец наш.

— А я невесту для старшего сына приискал, княжну красавицу сосватал, скоро и суженая подъедет. Пора женить Феодора да на княжение определять. Потому и задержался... — Князь оглянулся на притихшего Гундаря. — Распорядись-ка, чтоб добро в кладовые снесли.

Хозяин нахмурился, прошёл в дом. Он хорошо знал нрав жены: открытой хулы на мужа она себе никогда не позволяла, а вот обиду держала долго. Видно, поганые слухи всё же достигли и её ушей, чем ещё объяснить её неприветливость. Но оправдываться перед супругой он не собирался. Не княжеское это дело перед бабой ответ держать.

Поужинав, он толкнулся в светёлку княгини. Дверь была не заперта. Феодосия уже лежала в постели. Ярослав разделся, лёг рядом, дотронулся рукой до жены, погладил её, как бы давая понять, что он готов и мужний долг исполнить.

— У меня болезнь... женская, — не шелохнувшись, вымолвила она.

Князь убрал руку. Протяжно зевнул, повернулся на другой бок и заснул.

Княгиня же до рассвета не могла глаз сомкнуть. Её жгла обида. Она представляла себе, как он ласкает её подлую разлучницу, их страстные целования, и сухой ком застревал в горле. Умом понимала, что ничего зазорного тут нет, все завоеватели ведут себя так, принимают в дар и наложниц. Но они не женятся на них, не забывают в объятиях всё на свете: дом, наследников, жену, не рожают от грязных бабёнок детей и уж тем более не собираются привезти их под родной кров. А вернувшись, не гневаются, что им не бросаются на шею да не моют ноги. Будь Ярослав поумнее, мог бы сам ей обо всём рассказать, но куда денешь гордыню, она вперёд него родилась. Он мог уговорами да дерзким напором ею овладеть, как это делал всегда, не считаясь ни с какими её болезнями, но и тут не захотел. Так сытый кот воротит морду от молока. Зачем ему старая жена, да ещё норовистая. Вот что её обижало.

И так до утра одни и те же мысли кругами, как воронье проклятое, не давали заснуть. Так и ворочалась до свету с боку на бок, слушая равнодушный храп мужа, проклиная его и себя да орошая слезами подушку.

Утром муж поднялся, когда Феодосия ещё спала, взял обоих сыновей, сел на коня и уехал с ними да их пестунами за город, дабы посмотреть, чему они без него научились.

Не успела княгиня выйти в сени, как слуга доложил, что во дворе с рассвета её двое дружинников дожидаются, просят принять. Она велела их пригласить в горницу. Они вошли, застыли у порога, не смея поднять глаз на Феодосию.

— Что головы повесили? — почуяв неладное, суровым тоном спросила она. — Исполнили, что вам велено было?

— Саму-то бесовку на тот свет спровадили, — крестясь, вымолвил старший. — А вот...

— Что вот? — княгиня даже поднялась с лавки, сверкнув огненным взором. — Что вот?

— Не удалось, ваша светлость... Кормилица утащить куда-то поганыша сумела, мы уж всё обыскали. Как сквозь землю провалилась, нечистая! До свету её везде искали, из сил выбились, а на следующий день царёк их, узнав о смерти дочери, осерчал не на шутку, всю стаю своих цепных псов выпустил, мы еле ноги унесли...

Феодосия даже в лице переменилась, готова была на суку повесить ротозеев, да при муже не посмела лишний шум поднимать.

— Уж лучше бы вы там и остались! — зло обронила хозяйка. — Ступайте прочь.

Дружинники ушли. У Феодосии неожиданно заломило в висках от дурной вести. Приблудыш этот рано или поздно объявится да своё начнёт требовать. Она повелела принести отвара, чтоб унять ломоту, каковая свет белый застилала. Чаша горького снадобья немного приглушила боль. Не первый раз она одолевала княгиню, лекари только разводили руками, но правительница уже подметила одно: жестокие приступы с яростью нападали на неё, когда ей неожиданно сообщали о чём-то неприятном, и она не силах была подавить гнев.

Пришёл повар, чтобы узнать, когда хозяева будут обедать, но Феодосия, не дослушав его, досадливо махнула рукой, будучи не в состоянии говорить с ним. Ей бы сейчас запереться ото всех да не встречаться с мужем, иначе кровь опять заколотит в висках. Такое складывалось ощущение, будто она кипит.

Княгиня хотела на полчаса прилечь, когда во дворе послышался шум. Она выглянула, увидела, как Гундарь снимает со своей лошади почти безжизненное тело сына Феодора, выскочила на крыльцо.

Ярослав, хмурясь, растерянно озирался по сторонам.

— Что случилось?

— Серка неожиданно понесло. Князь ненароком задел его мечом, вот он и взбесился, — негромко вымолвил воевода, внося княжича в дом.

— Это тот, каурый... — в страхе прошептала Феодосия, подбежала к мужу, закричала ему прямо в лицо: — Кто распорядился посадить сына на Серка? Я же запретила конюшему даже выводить его из стойла!

— Замолчь! — побледнев, рявкнул князь.

— Ты убил его!

Она неожиданно пошатнулась и, потеряв сознание, упала на землю.

К вечеру княгиня пришла в себя и сразу же спросила о сыне.

— Да вроде отошёл, ваша светлость, разговаривает, — сообщила служанка, подавая отвар. — Лекарь наш велел, как проснётесь, подать испить...

Правительница приподнялась, сделала несколько глотков, опустилась на подушку. В её светёлку вошёл князь, нахмурился. Служанка поклонилась и вышла.

— Как тебе, полегче?..

Феодосия посмотрела на мужа. Он, виноватясь, отвёл взгляд в сторону.

— Как Феодор?..

— Здоров! — повеселел Ярослав. — Подумаешь, упал с лошади. В бою потяжелее придётся. Так полегче тебе?..

— Полегче...

— Да, видно, прав был тот монах, наговаривавший на каурого, иль сам заколдовал его, — пробормотал князь, и Феодосия вздрогнула.

Она вдруг поняла, что её мучило больше всего: отец Геннадий, видя, что княгиня не силах своей волей убрать Серка из конюшни, в отчаянии решился на злодеяние, дабы спасти их сына, она же этого не проведала до конца и позволила новгородцам сжечь волхвов, хотя первая должна была бы взять их под свою защиту. И вот судьба жестоко ей отомстила.

Княгиня простонала от боли. Князь, собиравшийся уже уходить, обернулся, застыв на пороге.

— За лекарем послать?

— К сыну позови... — Феодосия с трудом выговаривала слова. — Знахарей всех собери к нему...

— Да никаких ему лекарей не надо, — отмахнулся Ярослав. — Завтра невестушка-красавица приедет, она его живо на ноги поставит. Вот увидишь.

Феодосия хотела оборвать глупую болтовню мужа, но лишь засипела в ответ.

— Поправляйся, жёнушка! — не желая далее продолжать разговор, принуждённо-ласково бросил он и вышел из её светёлки.

Губы у княгини задрожали от гнева, она попыталась приподняться, дабы вернуть мужа и потребовать всерьёз озаботиться ушибами старшего сына, однако новый приступ боли не дал ей поднять даже голову. Пришёл лекарь, пустил кровь, ей даже вдруг полегчало, но следом навалилась такая слабость, что она проспала целых два дня, очнулась, лишь когда к ней в слезах вбежала двенадцатилетняя невестка, приехавшая в Новгород, чтобы обвенчаться с Феодором, и возопила:

— Он умирает, матушка, умирает. Надо его спасать!

Белокурая, похожая на ангелочка, с яркими васильковыми глазками, княжна Ольга словно была рождена для Феодора, тоже светлокудрого и писаного красавца. Княгиня, позабыв обо всём, бросилась к сыну. Он лежал в поту, с бледным лицом, с широко раскрытыми от ужаса глазами, чувствуя, как жизнь постепенно уходит из его тела и никто не в состоянии помочь ему.

— Я ведь не умру, мама? — растерянно прошептал он.

— Нет! — твёрдо ответила она и бросила разгневанный взгляд на стоявшего рядом лекаря.

— При падении с коня княжич, видимо, повредил весьма важный орган, который почему-то резко воспалился, — попытался объяснить лекарь. — Поначалу Феодор этого не почувствовал, и я при первом осмотре ничего опасного не нашёл, а теперь...

— Если он умрёт... — у Феодосии от гнева задрожали губы и в глазах снова потемнело. Она не смогла договорить. Александр подхватил её за руку и помог удержаться на ногах. — Где князь?

— Уехал на охоту, ваша светлость, — доложил слуга.

— Самое время, чтобы наслаждаться охотой! — раздражённо проворчала княгиня.

Она вернулась к себе в светёлку и снова вспомнила отца Геннадия. Воистину она его не поняла, точно её ослепили.

Через три дня Феодор умер. Ярослав, ни на секунду не сомневавшийся в том, что сын выздоровеет, был потрясён столь скоротечной кончиной первенца, да ещё накануне свадьбы. Невеста криком кричала, убиваясь по суженому, ибо влюбилась в жениха с первого взгляда. Видя, как гроб с телом опускают в могилу, князь не выдержал и разрыдался, приказав убить каурого.

«Поздно, теперь уже поздно!» — прошептала про себя Феодосия.

Все последующие дни она не выходила из своей светёлки, не зажигала свеч, отказывалась от еды, недвижно сидя в кресле в траурном одеянии. Князь, любивший всей душой наследника, ни разу не подошёл к Александру, чтобы его душевно ободрить и поддержать. О нём словно все забыли. Утром он садился на своего конька, уносился в чистое поле, точно пытаясь выветрить печаль и обиду. Он и сам был потрясён смертью брата. Ярослав, задавленный горем, не выдержал первым: спешно собрался, решив отправиться в Переяславль.

— Не могу здесь оставаться, — надтреснутым от рыданий голосом выговорил он жене, зайдя к ней проститься. — Там соберу дружину да отправлюсь в поход. А здесь пусть Александр княжит. С боярами и посадником я говорил, они не против. Он неглупый, может, поумней и Феодора, да сердце не лежит к нему. А потому уеду я, так лучше будет.

Княгиня ничего не ответила. Она могла добавить, что так лучше будет и для неё, но не стала. Господь и без того жестоко наказал её за гордыню и самолюбие.

— Ты не против?..

— Нет.

И князь уехал. На следующий же день Феодосия вышла из светёлки, призвала к себе сына.

— Отныне ты наследник нашего рода и князь новгородский. Стань же отцом своим согражданам, суровым и заботливым, вникай во все мелочи, выслушивай всех и не спеши с ответом. Брата не воскресишь, но ты береги себя! — княгиня смахнула слезинку.

— Я постараюсь, матушка, — ответил Александр.

Она не выдержала, прижала сына к себе и заплакала.

Глава тринадцатая САМ И РАССУДИЛ ВСЁ

Барон Корфель вкрадчиво, стараясь не шуметь, вошёл в сумрачную спальню, чьи два окна были задёрнуты плотными шторами, и остановился в пяти шагах от кресла, в котором, уронив голову на грудь, дремал великий магистр Волквин. Рядом жарко пылал камин, и, видимо пригревшись у огня, он и заснул. Неподалёку на широкой постели спала Всеслава.

Барон и не ожидал, что магистр столь сильно привяжется к обыкновенной девчонке, которая быстро научилась раздвигать ноги и этим снискала симпатии главы Ливонского ордена. Жизненный дух последнего угасал. Годы и страсть к наслаждениям брали своё. Хотя по-прежнему Волквин сохранял непререкаемый авторитет среди божьих воинов и каждый боевой поход возглавлял сам, крепко держась в седле, готовый схватиться в сражении с десятком лучших мечников. Силы его таяли, но выручал опыт, а тут ему не было равных.

Магистр, хоть и не сразу, но всё ж почуял чужое присутствие, не спеша стал поворачивать голову в его сторону, вынул босые ноги из утеплённых мягким пухом полусапожек, размял большие, крючковатые пальцы и лишь после этого взглянул на барона.

— Умер наследник Ярослава, старший Феодор, в Новгороде остался на княжении четырнадцатилетний Александр, и литовцы приглашают нас поживиться. Налететь по-ястребиному и тут же уйти. Пока сгоняют за князем в Переяславль, мы уже уйдём, а вся вина ляжет на литов. На нас Всеволодович не пойдёт, он ещё с Ревеля боится осады мощных крепостей, потому потери мы понесём минимальные, — бодро докладывал Корфель, поглядывая на крючковатые пальцы ног магистра, обтянутые тонкой дряблой кожей. — Давно мы уже никуда не ходили, а нашим воинам нужны передряги, ваша светлость...

Волквин согласно покачал головой. Сегодня утром у него опять ничего не получилось с Всеславой. Пионе наотрез откажется помогать ему. Конечно, его можно будет заставить, но старый знахарь не шутит, утверждая, что каждая ночь наслаждений может стать для магистра последней. Вождь ордена не боится смерти, однако перед тем, как навсегда скрыться за прочным пологом ночи, стоит, наверное, встряхнуться и ещё разок вкусить остроту сечи.

Всеслава вдруг потянулась и сладко простонала. Волквин посмотрел на неё, и взгляд его потеплел. Он сунул ноги в тёплые полусапожки и энергично поднялся.

— Что ж, барон, считаю, вашу затею увлекательной, — улыбнулся Волквин. — Трубите сбор!

Его трое волхвов, перед тем как отбыть на неделю в Ревель по приглашению датского короля, советовали ему не покидать крепости. Звёзды не сулили удачи, но сама судьба, лишив дерзкого Ярослава старшего сына и наследника, словно подсказала, что следует напасть: слабый не станет мстить и не создаст большой угрозы.

— Ты куда? — едва барон вышел, встревожилась Всеслава, заметив, как оживился магистр.

— На небольшую прогулку, — весело отозвался Волквин. — Я покину тебя всего на две недели. А когда вернусь, то даю тебе слово: больше никогда не оставлю, мы будем вместе...

Голос его дрогнул, губы пересохли от волнения, магистр подошёл к столу, налил себе бокал красного вина и залпом выпил: Пионе советовал выпивать в день по два бокала.

— Мне будет скучно без тебя, — как можно ласковее проговорила Всеслава, прижимаясь к нему и опуская глаза, но он даже не услышал этой лживой интонации.

— Правда? — обрадовался он.

Она кивнула, и великий магистр отправился в поход с лёгким сердцем, помня одно, что обязан вернуться живым к своей возлюбленной. По закону Ордена он не имел права жениться, зато мог отписать часть своего имущества приёмной дочери, что Волквин и собирался сделать в отношении Всеславы, ибо именно она подарила ему то счастье, которого он до сих пор не испытывал. Потому он и с Пионе разговаривал на языке угроз, лишь бы угодить своей русской красавице. Сейчас, поспешая во главе хоругви, он улыбался, вспоминая личико своей тайной невесты.

Ярославу о вторжении литовцев сообщил гонец, примчавшийся из Торопца. Тамошние дружинники еле сдерживали натиск иноземцев, истекали кровью и просили о помощи. Всеволодович сразу сообразил, что литвины двинут потом на Новгород, а посему, не раздумывая, сел на коня и помчался на врага, решив даже не заезжать в Новгород, куда отослал Гундаря, дабы тот собрал дружину и двинулся ему навстречу.

— Княжича брать? — спросил воевода.

— Пусть с матерью сидит, — помедлив, с болью отозвался князь. — Не дай Бог, что случится, последнего сына лишимся. Успеет ещё, навоюется!

Накануне прискакал гонец от мордовского царя со страшной вестью о гибели Утяши. Ещё не оправившись от смерти сына, Ярослав, услышав о потере возлюбленной, пал на колени и застонал как раненый зверь. Вестник пристыл на месте.

— Младенец? Она успела родить?! — вскричал Ярослав.

— Успела, ваша светлость, сын у вас, Андреем, как вы просили, так и назвали...

— Его спасли?

— Кормилица успела сохранить...

— Пусть привезут ко мне.

— Я передам повелителю твою просьбу, князь...

— Я сказал: пусть сына привезут ко мне! — в ярости выкрикнул Ярослав.

Лицо гонца дрогнуло, и он в страхе склонил голову.

— Правитель наш просил передать, что дочь убили не местные разбойные люди, а пришлые, с Руси... Их, видно, и прислали для того... — добавил он.

Всеволодович задумался: хоть врагов у него и много, но на такую дерзость вряд ли могли пойти. Подозрение на жену возникло не сразу; князь уже мчался к окраинным пределам, как вдруг вспомнил её презрительный высокомерный взгляд и странное чувство превосходства, какое бывает у людей мстительных. Ярослав даже замедлил скачку, настолько невероятной показалась ему эта мысль. Но уже в следующее мгновение охвативший его душу пожар заставил развернуть дружину и нестись к Новгороду. Он готов был приступом взять вольницу святой Софии, чтобы услышать это жуткое признание от жены и тут же казнить её, но как только его воображение развернуло во всю ширь это действо, кровь похолодела в жилах, и он притормозил коня. Ничего, кроме разора и погибели семьи, рода, сие не принесёт, а его имя ещё охаят в веках монахи-летописцы, с них станется.

«Но как она посмела? Кто уговорился на её ядовитые речи, кто отважился из его таинников или гридских поднять руку на младшую жену князя? Кто нашёл и послал их?»

Вопросы, точно рой злых ос, жалили его в самое сердце, князь никак не мог успокоиться, совладать с душевной горячкой, чтобы хладной рукой повести своих дружинников дальше.

— Болезность крутит, ваша светлость? — спросил Памфил.

— Отходит, — помолчав, ответил князь. — Разворачиваемся, идём на врага.

Гундарь, примчавшись в Новгород, собрал вече, рассказал о нашествии литовцев, просьбе князя прийти к нему на подмогу. Все тут же согласились. Сбор назначили через два часа. Ещё не успел разойтись народ, к воеводе подошёл Александр.

— Я с вами выступлю!

— Отец не велел, княжич, боится он, как бы и с тобой беды не приключилось, не на прогулку отправляемся...

— Воевода, я в Новгороде пока княжу, а значит, и указываю всем я! — посуровев и ликом став похожим на отца, отрезал Александр. — Иду собираться, без меня не выступать.

Никто из новгородских тысяцких и сотников и словом не обмолвился, увидев юного князя, словно все знали, что он-то их и поведёт. К нынешним четырнадцати годам его светлые курчавые волосы стали неожиданно темнеть. Не сделавшись совсем чёрными, они приобрели отцовскую жёсткость, как и его лицо. Лишь глаза оставались светлыми и чистыми, как роднички.

На следующий день новгородские знамёна засияли на торопецком лугу, и местные жители сообщили, что литвины столкнулись с Ярославом в десяти вёрстах от города, но, то ли не ожидав столь быстрого прибытия переяславского войска, то ли русский князь прямо с ходу, не дав ворогам опомниться, обрушился на них с дикой яростью, но иноземцы через два часа после жестокой сечи дрогнули и потекли обратно. Всеволодович кинулся их преследовать. Битва случилась этим утром, на той стороне реки кровь ещё не успела высохнуть на травах.

Александр огорчился. Надо было видеть, сколь потемнело его лицо, и все углядели эту отцовскую манеру сердиться. Тогда из толпы торопецких жителей, окруживших дружину соседей, выступил невысокий паренёк. Он стащил овчинный треух с головы, тряхнул шапкой смоляных кудрей и, поклонившись, нахально взглянул чёрными глазами на своего важного одногодка, закованного в доспехи и с островерхим шлемом.

— Я этим утром в лес за мёдом ходил, ваша милость, залез высоко на ель, хотел уже спускаться, когда узрел большой отряд крестоносцев на лесной дороге, они на север подались...

— А сеча шла? — спросил Александр.

— Сеча вовсю шумела. Рыцари, видно, поняли, что литвины дрогнут, — усмехнулся мальчишка, — хоть переяславцев и меньше было, но они, яко львы, с грозным рёвом вонзились в хоругви литов, и всё скоро решилось...

— Как тебя зовут?

— Ратмир, ваша милость.

— Поедем, покажешь дорогу, — мгновенно принял решение княжич.

— Разве отца не станем догонять? — осторожно высказался Гундарь.

— Князь и без нас управится, — суровым тоном проговорил Александр. — А крестоносцы, уйдя без потерь да незамеченными, могут немало бед натворить. Вперёд!

К удивлению воеводы, никто из новгородских начальников не возроптал, несмотря на то, что поначалу все рвались идти на помощь Ярославу, а тут словно и забыли о нём.

Ратмир довёл дружину до узкой лесной дороги. Начинался октябрь, шумно опадала последняя листва, но дожди ещё не начинались, и в свете слабого солнечного луча, неведомо как заблудившего в хвойную чащобу, серебрилась тонкая сетка паучьего рукоделия.

— Спасибо тебе, Ратмир, — остановился Александр. — Дальше мы без тебя. Воевода, вышли-ка вперёд сторожей, — обратился он к Гундарю, — а то как бы в засаду не попасть.

— А можно я с вами? — глаза у Ратмира заблестели.

— Чем воевать будешь, бортник? — засмеялся один из дружинников. — Разве что орясину в лесу сыщешь...

Дружина загоготала. Парнишка опустил голову, и княжичу стало его жалко.

— Ладно, поехали, только держись позади, в бой не ввязывайся!

Войско двинулось. Скакали рысью попарно, настораживаясь каждый раз перед резким поворотом дороги. Вскоре хвойный лес кончился, начался березняк. Справа мелькнула синяя лента речушки. На середине пути заметили двух своих сторожей, скачущих навстречу.

— Они разграбили два купеческих обоза, за березняком широкий тракт, там, видимо, их и встретили, теперь добычу на берегу делят. Купцов умертвили, а тела в овраг побросали. Наши купцы-то были, в Новгород возвращались... — сообщил один из них.

Лица у дружинников посуровели.

— Ну что, ребятушки, — возвысив голос, заговорил Александр. — Отомстим за поруганную честь наших братьев, честных новгородцев. Постоим за вольницу нашу и святую Софию. Накажем псов немецких!

— Накажем! — дружно отозвались воины.

Александр перехватил восхищенный взор Ратмира.

Тот подбежал к княжичу.

— Дай мне меч, ваша милость! Я рядом буду драться!

— Меч не кнут, им надо умеючи владеть, а божьи воины большие искусники в этом ремесле, потому убьют тебя, глазом не моргнут. А вот если жив останусь, то обещаю, что научу ратному делу, коли желание есть. Договорились?

— Смотри, княжич, я памятливый.

Волквин сидел в шатре, который мгновенно поставили его крестоносцы, хотя магистр и не думал рассиживаться на этой речушке. Но барон привёл веские доводы: надо передохнуть, поделить добро, напоить коней, перекусить самим, ибо третий день они без пищи, у рыцарей животы сводит, какие из них воины? Хотя бы часа на два нужен привал.

— Вы знаете мой принцип, барон: не отдыхать на земле недруга, — хмуро вымолвил магистр, хотя спину у него ломило и солнечный день серел в глазах: трёхдневные бодрствования в седле и напряжение битвы доконали его, потому-то он и не в силах был возражать и отругивался скорее по привычке. — Если нас здесь настигнут, то я себе не позавидую...

— Никто не видел, как мы отходили, ваша милость, литвины дрогнули, а Ярослав помчался следом за ними, ваша мудрость, как всегда, спасла нас от разгрома. Новгородский князь набросился на нас, как разъярённый вепрь, я никогда его таким не зрел. И эта мощь льва подстегнула остальных и означила неожиданный перевес, — с грустью вздохнул Корфель, усаживаясь за раскладной стол в шатре магистра.

Трапезничали иерархи Ливонского ордена холодными, зажаренными на вертеле утками и перепёлками, утирали рты хлебными лепёшками, запивая терпким красным вином, открытый кожаный бурдюк с которым источал душистый аромат. Снаружи доносились вопли молодых воинов, купавших коней, треск костров, на которых крестоносцы обжаривали мясо и рыбу.

— У меня будет к тебе одна просьба, барон, — помедлив и поковыряв в зубах, вымолвил магистр. — Если со мной что-нибудь случится, я прошу, позаботься о Всеславе. Один из моих походных сундучков доверху набит золотыми монетами. Я их копил на тот случай, если попаду в плен и враг согласится на выкуп. Отдайте ей эти монеты и отвезите её, куда она захочет...

— Что за грустные мысли, ваша милость, — усмехнулся Корфель. — Через полчаса мы снимемся и до захода солнца пересечём окраину Руси, а завтра к вечеру будем дома. Пионе быстро поставит вас на ноги!

— Не знаю, тревожно что-то на душе, — нахмурился Волквин. — Волхвы, уезжая, накаркали...

— Вот уж кого никогда не слушал, так это всяких пророков и гадалок! — Узкое, точно вырезанное из гранитной скалы, лицо барона излучало самодовольство: новгородские купцы с весомым прибытком наторговали в заморских землях, в их сундуках осело немало серебра и золота, и теперь большая часть богатств каравана перекочевала в карманы рыцарей. Стоило из-за этого плюнуть на ворчанье трёх полубезумных старцев.

— А мне доводилось убеждаться в их правоте, — вздохнул магистр.

— Раз в год и дерево падает кому-то на голову, — рассмеялся барон. — Но чтобы вы ни о чём не беспокоились, обещаю исполнить вашу просьбу, если случайная ветка дерева упадёт на вас и лишит жизни.

Барон наполнил кубки вином.

— Для меня вы как отец, ваша светлость, и никаким волхвам, их дерзким пророчествам я не позволю нарушить ваш душевный покой, — поднявшись, со всей серьёзностью вымолвил Корфель.

Его жутковато-серьёзный вид даже немного рассмешил магистра, и он с трудом сдержал ироническую улыбку, боясь оскорбить самолюбие барона.

— Спасибо, Иоганн, я тронут твоей заботой обо мне...

Бессонница, трёхдневный поход, несколько глотков вина и мясо перепёлки умиротворили магистра. Веки Волквина сами собой закрылись, он заснул. Барон язвительно усмехнулся. Он ведал об этой старческой беспомощности магистра и в душе презирал его. И только высокое орденское звание Волквина да сан епископа сдерживали Генриха от открытых насмешек и презрения.

Александр внимательно оглядел приречную ложбину, которую заняли крестоносцы под привал. Оба берега пологие, речушка мелкая, её легко перейти на конях вброд, на противоположном берегу начинается густой сосновый лес, который простирается далеко вниз по реке. На этом песчаном откате всего один шатёр, значит, там располагается их магистр, или генерал Ордена, как кому нравится. Воины радостно побросали доспехи, кто-то ещё плещется в воде, кто-то купает коней, кто-то ест у костра, а некоторые уже спят без задних ног. Сторожа на лесной дороге, которых без труда миновали Александр с Ратмиром, проскользнув у них прямо под носом, несут свой дозор с тоской и злобой: у самих животы подводит и с ног валятся от усталости, а тут гляди в оба и в случае опасности подставляй себя лучникам под удар.

Ярославич взял с собой в эту вылазку Ратмира, а сам переоделся в холщовую рубаху да грубый кафтан: два мальчика-одногодка, если они вдруг попадутся, подозрений не вызовут. Впервые так близко наблюдая за крестоносцами, о которых княжич много слышал, он был разочарован. Они напоминали детей, вырвавшихся из-под присмотра взрослых: никакой жёсткой муштры, никакой строгости, а главное, того самого порядка, каким всегда все восхищались. Видимо, тяготы похода и непредвиденная добыча расслабили ряды божьих воинов.

— А у рыцарей этих и пешцы есть? — спросил Ратмир. — Смотри-ка, коней вдвое меньше, нежели ратников. А когда я с дерева за ними следил, то вроде одну конницу зрел...

Александр пригляделся: бортник точно посчитал.

— Да, не должны были они с собой пешцев брать, — недоумённо пробормотал княжич.

— Значит, часть коней где-то спрятали. Или на выпасе. Думаю, в лесу их хоронят, — предположил Ратмир. — Пока часть отбивается, другие поспеют их оседлать да уйти. Засады нам в лесу надобно устроить. А чтоб этих напугать, десяток ратников хватит.

— Нет, десятком их не пужнёшь, — пробормотал Александр. — Но если атаковать сразу с трёх сторон, то посеять панику да смятение можно... А вот насчёт засад в лесу ты угадал. Поставим их как сито — никто не скроется!

Они вернулись к дружине, оставленной в лесу. Ярославич тут же распределил силы, образовав семь отрядов: три в лес, три в атаку на крестоносцев, один убирает дозорных.

— К чему эти затеи, княжич, — выступил один из тысяцких, Яков. — Мы тут не в бирюльки собрались играть, а готовы и жизнями своими пожертвовать, дабы прогнать ворогов с родной земли. Я думаю, если мы ударим дружно, то сможем разбить немцев и без особых игрищ.

— Всё, что я требую, сие не затеи и не игрища, — нахмурившись, промолвил Александр. — Я только хочу, чтобы все вы вернулись домой со щитами, а не на щитах да чтобы ворога мы укусили не за бок, а побили его крепко, дабы он и дорогу позабыл на наши земли и другим её заказал!

На последних словах голос княжича усилился, наполнился особой страстью, и лица дружинников посуровели, словно не отрок стоял перед ними, а зрелый военачальник.

— Крестоносцы ходят к нам, помня обиды, — продолжил он. — Потеряв половину своих ратников, друзей, они живут жаждой мести. Потому и возвращаются. Значит, для того чтобы они не вернулись, ни один из них не должен остаться в живых. Если мы налетим всей кучей, то божьи воины разбегутся в стороны и треть их, если не больше, спасётся. Так чего же мы хотим?..

Вечевой народ, привыкший к шумному обсуждению любых княжеских указов, тут единогласно принял ратную затею Александра. Потребовалось ещё полчаса, дабы каждый отряд занял свою позицию. Княжич беспокоился только об одном: как бы немцы не свернули привал и не отправились спешно домой. Но тревоги оказались напрасными. Великий магистр, сражённый усталостью, заснул, а уверенный в себе Корфель не торопил крестоносцев, давая им и себе желанный роздых.

И потому, когда точно с неба на божьих воинов с гиканьем и рёвом обрушились новгородцы — Александр на этот раз, несмотря на протесты Гундаря, лично повёл один из отрядов, — сразу же возникла паника. Сонные ливонцы предпочитали бежать в лес, нежели вступать в бой и защищать великого магистра. Корфелю повезло: за несколько минут до нападения он, оставив спящего магистра, вышел из шатра и двинулся к реке, чтобы проверить, искупал ли слуга его коня. Он прошёл вдоль берега к узкой песчаной косе и сразу же углядел ленивца Гросселя, который, судя по всему, сначала набил себе брюхо и лишь потом принялся за дело. Заметив, что слуга даже не расседлал жеребца, советник магистра схватил толстую палку и ускорил шаг, чтоб проучить бездельника, но именно лень Гросселя и спасла барона. Ибо в то же мгновение с трёх сторон ринулись на божьих воинов русские полки, и не требовалось особой прозорливости, чтобы понять, насколько велико преимущество неприятеля.

Корфель узрел, что трое его воинов пустились в бегство вверх по реке, моментально вскочил в седло, помчался за ними, пытаясь их остановить, и ему это удалось. Но, едва они вернулись, увидели, что ничего поделать уже невозможно.

— Надо спасаться, ваша милость, — растерянно пробормотал один из крестоносцев.

Шатёр великого магистра был уже окружён, и помочь ему Корфель ничем не мог.

— Уходим по реке! — бросил барон, шкурой почуяв, что в лес соваться не стоит.

И это решение спасло их.

Когда Александр ворвался в шатёр, Волквин стоял, обнажив меч. Он и не думал сдаваться без боя, гнал от себя предательскую мысль о плене, и только пронзи тельная тоска по Всеславе заставила руку дрогнуть, но через мгновение мужество рыцаря вернулось к нему.

Супротивник снял шлем, и великий магистр увидел тёмно-кудрого отрока, один вид которого заставил его опустить меч. Волквин мечтал узреть беспощадного Ярослава, с кем хотел бы сразиться, но как епископ Ливонского ордена мог поднять оружие на несмышлёного юношу?.. Он лишь усмехнулся и спросил юного недруга по-русски, поскольку успел за долгие годы выучить и этот язык:

— Кто ты?

— Я Александр, сын Ярослава, князь новгородский. Ты пришёл на наши земли с мечом, защищайся!

— Я с детьми не воюю, — снисходительно промолвил Волквин.

— Я не дитё, я воин, и убью тебя! — грозно воскликнул Ярославич.

— Ты не равен мне, — твёрдо сказал магистр, — и мне не подобает сражаться с младенцами.

Это была великая обида, нанесённая Александру, и он, вспыхнув алым огнём, бросился на магистра, но первый же удар отбросил его в сторону. Княжич, не одолев этого удара, даже упал, но епископ не стал его добивать. Он позволил ему подняться. Ярославич, придя в ярость, не раздумывая, снова бросился на врага, но Волквин, легко отразив несколько заученных юношей приёмов, резким выпадом снова поверг русича наземь. Глава Ордена мог без труда заколоть юного задиру, но лишь усмехнулся.

— Поднимайся, княжий воробышек, я не убиваю упавших, таков закон нашего рыцарства, — насмешливо проговорил великий магистр. — Пусть твой отец придёт сразиться со мной.

— Я теперь за него! — пылая яростью и поднимаясь с земли, воскликнул Александр. — И ведаю одно: иноземец, пришедший на наши земли, должен быть уничтожен!

— Ты глуп и безумен, как твой отец, — не без иронии заметил Волквин, — хотя мои волхвы говорили мне о тебе лестные слова. Но, видимо, они ошиблись...

— Защищайся, подлый ливонец! — вскричал Александр и снова бросился на магистра.

Княжич явно был не в себе и не мог рассчитывать наперёд свои удары, потому епископ без особого труда отражал их, не стремясь идти в нападение. Его даже забавлял этот пыл, и насмешливая улыбка не покидала лица, как вдруг в шатёр ворвался Гундарь и, увидев, в какой опасности находится сын Ярослава, с рёвом бросился на магистра и с третьего же замаха отсёк голову Волквина. Александр даже не успел остановить его.

— Я должен был сам это сделать... — в растерянности вымолвил княжич.

— Одним махом сто душ побивахом, — вытирая пот, весело ответил воевода, радуясь тому, что успел спасти наследника.

— Мы хотели браниться по-рыцарски, — разглядывая поверженного врага, возразил Александр.

— На своей земле мы свои ставим законы! — уверенно произнёс Гундарь. — Ты сам, княжич, глаголил, чтобы ни один из ворогов не ушёл живым обратно, вот мы твоё повеление и сполняем. Пойдём-ка и дале сечь крестоносцев.

Они вышли из шатра, но ни одного из ливонцев на речной косе уже не было. Большая часть из них успела уйти в лес, но, атакуемая с двух сторон, с воплями гибла под ударами русских мечей.

— Там, чую, и без нас разберутся, — прислушиваясь к звону мечей да яростным выкрикам новгородцев, усмехнулся воевода, оглядывая брошенное немцами добро. — Собирай-ка кошели с немцев да складывай в общую кучу! — приказал он одному из сотников. — Щиты, мечи, сёдла да сбрую с убитых коней сноси отдельно, знамёна да флажки иноземные в кострище!

Сам же вернулся в шатёр, подскочил к дубовым сундукам, окованным железными лентами, которые узрел тотчас, едва, снеся голову магистру, открыл их. Они почти доверху были наполнены золотом и драгоценными каменьями.

— Святая Богородица! — прошептал воевода и, перекрестившись, воровато оглянулся на Александра. — Ты, княжич, победил их главного злодея, а значит, всё это принадлежит тебе, а не дружине. Тут и делить нечего. Ты приказал их догонять, твой был общий умысел, твой и голова рыцарский. Никто возразить не посмеет!

Гундарь подразумевал, что малая часть этих богатств достанется и ему, а благодаря ей он наконец-то сможет не беспокоиться о своей многодетной семье.

— Даже сам князь не посмеет отнять эти деньги у тебя, — заметив нерешительность на лице Александра, добавил воевода. — Он тоже привезёт немалый добыток!

— Золото захвачено у новгородских купцов, — помедлив, возразил княжич.

— Его отобрали крестоносцы, а мы отняли у них! — вскипел Гундарь. — Мы же отомстили за погибель офеней, и деньги сии заслуженная плата за нашу брань. А как же иначе? Послушай меня, Ярославич, тут всё по чести.

Несколько мгновений юный полководец раздумывал, опустив голову.

— Мы всё сделали, как ты велел, мы победили, и не о чем дале рассуждать, — торопливо заговорил воевода, боясь, что княжич передумает. — Ты нас вёл, твоя воля во всём.

— А коли моя воля, — неожиданно посуровел Александр, — так пусть снесут всё в общую кучу. А на совете воевод при дележе золота я сам расскажу о твоей заслуге и попрошу о награде. Негоже мне с первой брани о своей выгоде печься.

— Княже! — не выдержав, бросился перед ним на колени Гундарь. — Поверь мне: из десятка походов только один бывает столь удачный, как этот! Тебе же скоро своей жизнью зажить придётся, Ярослав большую часть добычи свозит к себе, в Переяславль, а ты ныне и о матери должен думать, о новгородском доме, о будущей жене своей, детях. Без нужды живёт, кто деньги бережёт, так народ мудрых отмечает. Мы ворвались первыми в шатёр, нам и богатства эти.

Вдруг послышался странный шелест, точно кто-то выдохнул несколько непонятных слов за спиной у княжича. Александр резко обернулся, но никого не увидел, хотя явственно почувствовал, услышал чужое дыхание.

— Быть может, и справедливы слова твои, воевода, но не хочу я в первом походе своём предстать перед всей дружиной упырём жадючим. Много хватать — своё потерять, а своё я по крупицам пока наживаю...

Ярославич вздохнул и, не сказав больше ни слова, вышел из шатра, оставив Гундаря с мрачным ликом, столь не по душе пришлись ему слова княжича. Воевода с шумом захлопнул крышки и кликнул сотника. Ещё через час новгородские дружинники, сидевшие в засаде, вывели из леса триста коней, захваченных без особого труда у крестоносцев.

Ярослав, узнав о самовольстве сына, пришёл в ярость. Он чуть с кулаками на Гундаря не набросился за то, что тот позволил княжичу взять власть на себя и начать действовать самостоятельно.

— Не шуми, отец, — остановил его брань княжич. — Никто мне ничего не позволял, и вины в том нашего воеводы никакой нет. Я сам и власть взял, и все решения установил единолично, поскольку ты сам поставил меня на княжение в Новгороде. Вот я по праву князя и рассудил всё.

Александр проговорил эти слова тихим, спокойным голосом, привстав с лавки, на которой сидел, пригладил пятерней непокорный чуб, свисавший на лоб, и Ярослав словно впервые узрел перед собой не дитё, а взрослого сына.

— Вон как, — промычал он, ещё не зная, то ли являть своим ликом гнев, то ли милость. — Вон как! Хыхх!

В другое время он бы не спустил нахальному мальцу такого самовольства. Озлило князя и то, что два сундука с золотыми да серебряными монетами Александр распорядился отдать в общее добро, от которого княжеской семье достались лишь крохи, ибо сам он большого добра у литвинов не сыскал. Однако сразу же по возвращении в Новгород ему доложили, что княжича Андрея привезли в Переяславль, и эта весть смягчила душу Всеволодовича.

— Хочешь единолично княжить? — усмехнулся он. — Начинай! Поглядим, какой из тебя правитель.

Вернувшись в Новгород, Ярослав не пробыл в родном доме и трёх дней. Представил сына на вече, нежданно похвалив его за успешный разгром крестоносцев и захват денег. Новгородцы с радостью согласились принять княжича своим распорядителем, и отец, слыша восторженные выкрики из толпы, прославляющие Александра, невольно скривился: не думал он, что в душе его когда-нибудь возникнет зависть к собственному сыну.

Глава четырнадцатая МАЛЫЕ ПРОЯВЛЕНИЯ ВЛАСТИ

От горящих корней «золотого дерева», как звали тёмно-жёлтый пустынный кустарник, исходил приятный сладковатый дух. В просторной тёплой юрте, где собралась вся семья покойного Чингисхана, Батый сидел вторым по правую руку Угедея, рядом с царевичами Менге-ханом и Гуюк-ханом. Здесь же присутствовал и один из старых «цепных псов» Темучина Субэдей, вызванный на курултай из Китая. Его узкое, как бритва, лицо за восемь лет, прошедших после кончины великого завоевателя, казалось, побронзовело и стало ещё жёстче. Лишь редкая седая бородка да потерявшие свою чёрную густоту зрачки свидетельствовали о том, что время коснулось и его.

Угедей говорил тихим монотонным голосом, почти выпевая слова, но орлиный гортанный клёкот великого хана проникал в сердце каждого полководца.

— Живущий ныне в Поднебесной несравненный в своих подвигах Темучин, наш незабвенный Чингисхан, явился этой ночью мне во сне и сказал: «Я обещал сыну Джучи и своему внуку Батыю, отдавая улус на Яике, что мы расширим его пределы до самых северных и южных границ, включая Сибирь, Волжскую Булгарию, Каспий, Придонье и всю Русь, дабы завершить большой круг наших общих владений с центром в Каракоруме. Батый уже созрел, чтобы управлять северным царством. И помочь ему создать его должны все темники ханства». Мы не вправе ослушаться этого завета, и теперь пришла пора, дабы исполнить его... — Угедей медленным взором обвёл всех сидящих в юрте и не нашёл в их взглядах даже тени сомнений.

Батый чувствовал себя именинником. Настала пора обессмертить и своё имя, как когда-то это сделал его дед. Внук уже многое знал о Руси со слов оракула Ахмата. О том, сколь сильны русские витязи, потомки северных варягов. Закалённые холодом, долгой зимой, носящие шкуры диких медведей, они, как и монголы, с трёх лет учатся сидеть в седле, стрелять из лука и владеть мечом. За короткое время они сумели покорить кипчаков, булгар, ятвягов, половцев, не впустить к себе и железнобоких крестоносцев и проиграли лишь Субэдею на Калке. На него и был устремлён восхищенный взгляд молодого Батый-хана. Бухарский пророк предсказывал, что Булгарию, Каспий и Придонье завоевать особого труда не составит. Загвоздка выйдет с Русью.

— Какая? — тотчас насторожившись, спросил внук Темучина.

Когда восемь лет назад Ахмат, спасая свою жизнь, вызвался стать советником хозяина улуса на Яике, он не знал о Руси ничего. И первые рассказы напоминали страшные сказки: заросшие длинным волосом лесные люди в звериных шкурах, живущие посреди непроходимых чащоб и болот, наделённые могучей силой и коварством, — такими предстали русичи в воображении юного хана. Прошло недели три, в Каракорум заехали ганзейские купцы, и Ахмат, подружившись с одним из них, многое узнал о Пскове, Новгороде и Владимире, где купцу довелось побывать. Немецкий коробейник рассказал о величественных храмах из белого камня, о стальных мечах, каковые жёстче даже ганзейских, об удалых воинах, кои в силе, ловкости и сноровке не только не уступают знаменитым Христовым рыцарям, но и превосходят их в доблести. Купец начертал и карту городов, рассказал о богатстве теремов, о красе русских женщин, и в одну из ночей пытливый дух пророка, освободившись от тела, отважился полететь на север и вскоре достиг Новгорода.

Прорицателю захотелось увидеть прежде всего того самого Александра, которого с таким тщанием оберегали византийские волхвы. Но отрока дома не оказалось, он был в походе. Не мешкая, астролог полетел по следу русичей, благо дул попутный ветер, и дух его в считанные мгновения одолел огромные пространства, застигнув окончание боя с ливонскими рыцарями. Берег утлой речушки был усеян белыми плащами божьих воинов с чёрными крестами на груди. Ахмат узрел и смерть великого магистра Волквина, и благородство молодого князя, не польстившегося на злато крестоносцев. Оракул сразу провидел и отвагу, крепкий нрав будущего правителя и его не по летам природную мудрость.

«Он и Батыя своим резвым умом обгонит», — прошептал про себя Ахмат, и воздух мгновенно содрогнулся, зашелестел. Оракул, обрадовавшись, что отыскал русского княжича, забыл, что сам лишён телесной оболочки, а значит, и невозможно что-либо говорить про себя, любой шёпот проливается, как вода. Княжич, услышав странные шорохи, резко обернулся и посмотрел прорицателю прямо в глаза. Тот замер, боясь выдать себя, однако колебался воздух от его дыхания, и провидец отошёл к пологу шатра, чтобы не столкнуться с Александром, одетым в прочные железные доспехи и держащим наготове тяжёлый меч. Но, несмотря на грозный вид молодого ратника, советник Батыя видел, как звенит, переливается ещё отроческая нежность в его теле, внук Чингисхана вызреет потвёрже душой, похитрее, коварнее, как и все его соплеменники.

Пробыв несколько часов среди новгородцев и вернувшись к вечеру в Каракорум, Ахмат уже многое знал о русичах и мог обстоятельно рассказать об их нравах и повадках.

— Так какие препятствия ожидают нас? — повторил свой вопрос Батый.

— Главное, не допустить слияния всех дружин русских князей, ибо, объединившись, они превратятся в грозную силу, — вымолвил Ахмат.

— Способную и нас сокрушить? — рассмеялся Батый.

— Преимущество вашей конницы велико в степи, а на Руси густые хвойные леса, подчас непроходимые, широкие ложбины и глубокие реки. Потому русичи всегда и атакуют небольшими отрядами, они легки и поворотливы. Вашим же многотысячным ордам придётся нелегко на такой местности, которую русские к тому же хорошо знают. На севере много гиблых болот, откуда подчас нет выхода. И всё будет зависеть от того, какую тактику изберёт неприятель. А хитрости и коварства этому народу тоже не занимать... — усмехнулся оракул.

Молодой хан задумался. Его дед воевал в степях и пустынях, он не ходил в лесную сторону, и бухарский змеёныш тут прав.

— И ещё одно, — помолчав, выговорил Ахмат. — Русичи народ впечатлительный. Страшные слухи иногда действуют сильнее любого поражения. И потому опустошительный набег и принесённый твоей тьмой ужас быстрее помогут поработить сей народ. Так действовал и твой дед. Достаточно сровнять с землёй несколько малых и бедных княжеств, не оставив никого в живых, но не трогать богатые. И тогда последние сами начнут приносить вам щедрую дань.

Батый, радостно улыбнувшись, согласно покачал головой. Его луноликое полное лицо, лишь отдалённо напоминавшее сухой, почти глиняный лик Чингисхана, мгновенно наполнилось тайным соком коварства. Внук Темучина облизнул полные губы.

— Мой дед не зря хвалил твой ум, — оценил он. — Я подарю тебе своего слугу, который бы угождал да оберегал тебя. Ты это заслужил.

— Благодарю тебя, досточтимый хан, внук великого Темучина! — поклонился Ахмат.

— Тебе по нраву мальчик или пожилой улусник?

— Лучше мальчик, досточтимый хан.

— Ступай, я ныне же пришлю его к тебе. Мне надо обдумать твои слова.

Батый ещё не раз говорил с Ахматом о будущей тактике нашествия на Русь. Он хотел знать, какие княжества ему ровнять с землёй, а какие не трогать, как атаковать русские крепости. Он повелел десятку своих слуг выучить русский язык, для чего отрядил триста лазутчиков, которые привели из русских пределов тридцать пленников, чтобы те обучили будущих толмачей своему языку. Хозяин улуса на Яике с огромным усердием готовился к походу. И вот сей день настал: великий хан Угедей собрал курултай и объявил о нашествии. Но неожиданно для Батыя он повелел сначала завоевать Каспий, волжских булгар и Придонье.

— Надо сначала расчистить путь на Русь, — заметив недоумение на лице племянника, добавил он. — Чтобы за спинами нашими мы не чуяли никакой угрозы.

Вернувшись к себе в шатёр после окончания курултая, молодой хан призвал к себе Ахмата.

— Всё, решение принято, мы начинаем великую войну! — возбуждённо проговорил он. — Великий хан дал мне слово, что, расчистив пути, мы двинемся и на Русь. И не только! Я уговорил великого хана пойти дальше, в Европу. Завоюем и её вместе с Римом и Византией и станем владеть всем миром. Потому я решил, что ты поедешь со мной. Здесь тебе нечего делать. Ты, видевший славу и сияние побед моего деда Темучина, узреешь блеск и величие моих завоеваний. И подробно опишешь их.

— Но я не умею писать на вашем языке, досточтимый хан, — испуганно пробормотал Ахмат.

— И не надо. Писцов я тебе дам. Троих, четверых, сколько потребуется, — отрывисто говорил Батый, будучи не в состоянии успокоиться. — Ты же будешь диктовать главные слова. Чтоб описать мой великий подвиг, их потребуется много. А потом ты знаешь, какую большую работу я провёл, готовясь к этому походу. И это важно. И твои советы также будут нужны мне. Собирайся! Через неделю мы выступаем.

Старший брат Ярослава, великий князь владимирский Георгий Всеволодович недомогал. Сидя в охотничьей засаде и поджидая, пока егеря выгонят на него вепря, он промёрз до костей, и проклятая лихорадка мигом спеленала тело, поднялся жар, глаза слезились. Когда доложили о приезде венгерского монаха Юлиана, запросившего о свидании, Георгий Всеволодович согласился не сразу, и только настойчивые просьбы святого отца и срочные вести; каковые он спешил передать, заставили правителя подняться с постели. Он выпил чашу горячего настоя из сушёных ягод малины да листьев мяты, закутался в тёплый овчинный кафтан и велел звать гостя.

Юлиан поклонился правителю, объявив, что имеет счастье передать сердечные приветы и уверения в дружбе от своего короля Белы Четвёртого.

— Однако не только это привело меня сюда, ваша светлость. Исполняя свой христианский долг, мне удалось добраться до сибирского улуса сына Чингисхана Джучи, каковым правит ныне его наследник Батый. Там все готовятся к войне, ваша милость, хотят покорить Русь, великий князь!

— Я ведаю о том, — помедлив, хмуро вымолвил Георгий Всеволодович. — Купцы ганзейские, побывавшие недавно там, мне сказывали эти вести. Но, насколько я слышал, Батый намерен захватить также и ваши земли и дойти до Рима. Известно ли вам об этом?..

Последняя весть повергла монаха в оцепенение.

— Я уже послал к венгерскому королю своего гонца, но хочу передать и через вас, что нам совместно надо готовиться к монгольскому нашествию. Сила наша в единении, и если король Бела Четвёртый пришлёт нам в помощь своё войско да подвигнет к тому же и папу римского, то есть надежда сдержать безумный натиск степняков и не допустить их до ваших границ...

Георгий тяжело задышал, вытер пот с лица, хлебнул малинового отвара и продолжил:

— Монголы уже начали воевать булгар и быстро их одолеют. Далее на их пути будут лежать наши княжества, но если они одолеют нас, то тогда неминуемо придут и к вам. Так стоит ли дожидаться их дикие тьмы у своих крепостных стен?.. Не лучше ли остановить врага здесь?

— Я передам это королю, великий князь, — склонив голову, вымолвил Юлиан.

— Время ещё есть, чтобы подготовиться к дружному отпору. Мы можем и одни справиться, но негоже молодому королю прятаться за спины соседей, пора проявить и собственную удаль. Передай королю, что мы просим не о помощи, хотя и это было бы не худо, а хотим с ним вместе биться против общего врага. И пусть ваш король не думает, что до Венгрии более тысячи вёрст и монголы туда не доберутся. Он заблуждается...

Георгий закашлялся, закрыв лицо ширинкой, вытер ею слёзы.

— Прошу простить, меня одолела хворь...

— Видя ваше состояние, я не хочу более утруждать вас, ваша светлость, своей беседой. — Монах поклонился, намереваясь покинуть покои князя, но тот сделал нетерпеливый жест, призывая Юлиана остаться.

— Я хочу, чтобы венгерский король правильно меня понял, — взволнованно заговорил Георгий. — Мы просим не помощи, а ищем заединщиков в ратном деле. Княжества, соединённые одной верой, должны держаться сообща. Поодиночке степняки легко нас уничтожат, вместе же мы великая сила. Я хочу зазвать всех наших южных и северных князей со своими дружинами, мы соберём огромную рать и встанем, как скала, на их пути...

Георгий заморгал, смахнул платком болезную слезу. Юлиан молчал. Он знал, что венгерский король никакую дружину на подмогу владимирскому князю не пошлёт и бесполезно его даже уговаривать, хотя в словах русского властителя крылась несомненная истина. Оттого Всеволодович и беспокоился больше обычного.

— Мы сами то и дело ссоримся, драчливы, как дети, мелкие обиды застят глаза, самолюбие своё ставим выше всего, готовы родного брата удавить за поперечное слово... — Князь тяжело вздохнул. — И я таков был, и себе осуждение сие выношу, сам каюсь в грехах этих, но более не хочу их совершать, ибо вижу, что сила вражья зажата в одной властной руке. Таковую и мы создать обязаны! Вы понимаете меня, святой отец?..

— Я понимаю вас, ваша милость, и мне ведомы волнения ваши, а потому даю слово, что постараюсь вразумить правителя своего, и пусть Господь нам в том поможет.

Юлиан поклонился князю и, попрощавшись, ушёл. Вернувшись ко двору короля Белы, только что принявшего королевскую корону из рук своего отца Андрея, он искренне попытался заронить тревогу в сердце молодого самодержца, рассказывая о диких монголах, не знающих пощады и готовящихся завоевать не только Русь, но и Венгрию, однако властитель и слушать о том не захотел. Посылать свою дружину на выручку далёкому северному князю Георгию, обескровить себя — это ли не глупость, когда другой русский князёк Даниил Романович со злобой дышит в спину новому королю, отняв у его младшего брата Андрея Галич, отданный ему ещё Мстиславом Удалым. Теперь он обязан защищать брата, как это делал в своё время отец. И как тут без дружины? И что значат наравне с этим страхи, разносимые впечатлительным монахом? Русичи сами — дикое племя, они постоянно с кем-то воюют, у них много княжеств, где каждый правитель содержит свою дружину, вот пусть и объединяются.

Король ел сладкую янтарную грушу, и сок стекал по подбородку, капая на его красный бархатный камзол, но Бела даже не замечал этого, разглагольствуя о русичах и с улыбкой поглядывая на черноглазых мадьярок-вышивалыциц, чьи смуглые ловкие руки легко взлетали над большим гобеленом в парадном зале королевского дворца, а тёмно-вишнёвые взоры успевали постреливать в сторону молодого короля.

— А коли к нам эти глупые монголы вздумают сунуться, мы и без русских князей им отпор сыскать сумеем! — самоуверенно заявил Бела. — Сами управимся, святой отец, не сомневайтесь.

Он доел грушу, вытер платком красный чувственный рот и уже откровенно стал разглядывать молоденьких мастериц, не скрывая к ним своего мужского интереса. Они мгновенно зашушукались, послышался взрыв смеха, и Бела лихо подкрутил чёрный ус, кокетливо топнув ногой в новом сафьяном сапожке. Ещё через минуту, шумно вздохнув, он отправился верхом на прогулку, напрочь забыв, о чём толковал с монахом.

«Не понял меня его величество, я не сумел ему толком объяснить грядущую опасность! — с огорчением подумал про себя Юлиан. — Господи, вразуми его, просвети, отведи беду от всех нас!»

Монах трижды жарко перекрестился, зашептав про себя слова молитвы во спасение короля.

Барон Корфель с тремя крестоносцами добрались до Риги глухой ночью. Пришлось потратить полчаса, чтоб разбудить дозорных, слуг, приказать им согреть воды для мытья и принести поесть. Всю дорогу он раздумывал о судьбе великого магистра, которого бросил в отчаянную минуту, не попытавшись даже защитить. Он не привык праздновать труса. В самых сложных испытаниях он ввязывался в бой, и его бесстрашие спасало отчаянное положение. Но тут его разум мгновенно оценил блестящий тактический ход противника, который, подобно льву, напал на спящую лань. И спасти дружину, охваченную паникой, он не мог. Закланной же овцой становиться не хотелось. Не выходил из головы и дорожный сундучок, о каковом признался ему Волквин. Всё это и подтолкнуло решение.

Сонный слуга принёс глиняный горшок с чуть тёплой гречневой кашей, чашу с молоком и ломоть ржаного хлеба. Корфель наскоро поел и поднялся в комнаты магистра, который занимал всё правое крыло замка.

По дороге его ещё мучил стыд за своё позорное бегство. Бедный отец барона, снарядивший на последние деньги сына в поход, завещал лишь одно: «Оплачу и смерть твою, как тяжела она для меня ни будет, прошу только одно: умри героем!» Старик хотел иметь в роду великого рыцаря, которому все бы поклонялись, он даже заранее заказал его портрет с мечом и в латах. Но романтический дух быстро выветрился из сознания Иоганна Корфеля. Умирать во имя святой христианской идеи, как предписывал орденский устав, рыцарь не хотел. Он устал воевать, но ему не хватало смелости выйти из Христова братства. Да и куда идти? Старики-родители были ещё живы, но на их Шее сидели ещё две младших сестры и брат, а сам он ничего иного не умел, как держать меч в руках да по трое суток скакать в седле. Может быть, оттого его и грызла злость.

Дрова в камине давно прогорели, но красные угли ещё вспыхивали от тяги в трубе. Барон прошёл в кабинет, нашёл сундучок, легко открыл нехитрый запор и откинул крышку. Он был почти доверху наполнен золотыми монетами. Корфель погладил их руками. Магистр заметно поглупел на старости, и его идея облагодетельствовать мерзкую русскую шлюху лишнее тому подтверждение. Однако совсем ни к чему, чтобы это богатство перешло в собственность Ордена. Новый магистр, который придёт на смену Волквину, если последнего уже нет в живых, весьма порадуется бережливости епископа. Но как узнать: жив ли Волквин? О себе с крестоносцами, каковые прибыли с ним, барон договорился, что они якобы выловили его в реке. После удара он потерял сознание, и течением Корфеля отнесло на безопасное расстояние. Трое же воинов чудом спаслись из вражеских силков в лесу. Всему виной дозор, который не подал вовремя сигнала, и неприятель воспользовался тем, что застал их врасплох. Так растолковал дружинникам барон, и беглецы с ним согласились.

Великим магистром ему не быть. Ливонский рыцари находились под покровительством другого, более могущественного ордена святой Марии Иерусалимской, более известного как Тевтонский. Сам папа римский побаивался его великого магистра Германа Зальца, а Корфель никогда не входил в число любимчиков последнего, и скорее всего Зальц пришлёт им в пастыри одного из своих друзей. И придётся снова приспосабливаться, угождать, завоёвывать доверие. А может быть, и подать в отставку, если магистру не понравятся его сбивчивые объяснения о чудесном спасении.

Русские же могут и не убить Волквина, хотя магистр никогда не согласится стать пленником. Для него честь дороже жизни. Корфель усмехнулся. И потому навряд ли он вернётся со щитом.

Барон оттащил сундучок Волквина в свою комнату, спрятал в шкаф, где висели его одежды. Если русичей тронут старческие седины и великий магистр всё же останется в живых, то Корфель скажет, что взял деньги на хранение, чтобы никто не прибрал их. Ведь епископ сам попросил позаботиться об этой русской девке. Вот ещё одна забота.

Барон вернулся в покои Волквина, приоткрыл тяжёлую дубовую дверь и бесшумно вошёл в спальню. Тут было жарко натоплено, и Всеслава в тонкой ночной рубашке спала поверх одеяла. Её девичья грудь с большими розовыми сосками притягивала жадный взгляд Корфеля. Несколько мгновений он молча смотрел на неё, потом стал раздеваться. Возбуждение охватило его. Обнажившись, барон прилёг рядом, погладил выпуклый живот наложницы. Та тихо вздохнула во сне. За то время, что магистр приютил эту глупую дочь русского крестьянина, она заметно раздобрела, её бедра округлились, кожа стала белой и гладкой. Вряд ли Волквин часто орошал эту рыжую розу, расцветающую меж тугих бёдер.

Барон резким рывком схватил Всеславу и прижал к себе. Она проснулась, хотела закричать, но, увидев перед собой безумное лицо Корфеля, замерла.

— А где... — голос её пресёкся.

— Нас застали врасплох, мы спаслись вчетвером, меня вытащили из реки без сознания...

— Он... погиб?..

— Скорее всего.

Всеслава заплакала. Она не горевала по великому магистру, ей было страшно остаться одной, без опоры.

— И что теперь? — сквозь слёзы проговорила она.

— Иди ко мне...

И Всеслава покорилась ему. Она очень старалась ему понравиться, и Корфель это почувствовал. Русская Венера и впрямь оказалась хороша.

— Ты не бросишь меня?..

Он знал все её вопросы наперёд. Но ответов у него пока ещё не было. Устав Ордена запрещал иметь не только наложниц, но даже случайные связи, однако высшие чины им пренебрегали. Волквин был равен самому Зальцу, а кто такой Корфель? Нищий барон из захудалого рода. Если эти деньги останутся у него, он сможет приобрести небольшое поместье, жениться, завести детей. Но не с этой же дрянью.

— Ты не бросишь меня?..

— Великий магистр попросил меня о тебе позаботиться. Он велел отвезти тебя, куда ты захочешь, — раздумывая о своём, вымолвил барон.

— Но мне некуда ехать, — испуганно пролепетала Всеслава. — Я не хочу никуда ехать. Разве я тебе не понравилась?

Корфель задумался. Несколько дней в запасе ещё есть, пока твёрдо не прояснится судьба старого великого магистра и на смену ему не прибудет новый. До сей поры никто не бросит в барона камень, тем более что Всеслава находилась в замке под покровительством Волквина, которого все уважали, и самые ретивые сторонники уставных требований Ордена снисходительно закрывали глаза на эту слабость старого вождя.

— Хочу быть только твоей, — прижимаясь к нему, прошептала сладкая дева. — Ты меня не прогонишь?

— Пока нет, — обняв её, проговорил барон, и в его холодных голубых глазах проскользнула улыбка.

Ему нравились даже такие, самые малые проявления личной власти.

Глава пятнадцатая ПЕРЕД НАШЕСТВИЕМ

Батый стоял на крутом берегу широкой реки Воронеж, легко вьющейся меж живописных берегов, прибранных уже первым снежком, с наслаждением вбирая в себя дыхание русских просторов. Ноздри его шумно раздувались, в узких глазках вспыхивал огонь, когда он оглядывал бескрайнюю ширь. Привыкший к унылым степям, внук Темучина теперь жадно вглядывался в густые синие ленты лесов, простирающихся до горизонта, обладателем которых он скоро станет.

Накануне дозорные поймали княжеского истопника, и Батый самолично допросил его, пообещав жизнь, если тот обо всём честно расскажет: велика ли дружина князя, как крепость охраняют, кто из соседей придёт на помощь, чем вооружены дружинники. Истопник всё поведал без утайки, не умолчал даже о красоте младшей княгини Евпраксии, жены княжеского сынка Фёдора, каковая будто бы происходит из знатного царского рода.

Батый слушал пленника с ласковой улыбкой, покачивая в знак согласия с ним головой, но, как только тот доложил обо всём, что знал, хан тотчас приказал его повесить.

— Он мог ведать и про потайные ходы в крепость, и о слабинах обороны, о чём, как я полагаю, скрыл, — заметил Ахмат, едва истопника увели.

Батый спохватился, велел немедля остановить казнь, но опоздал: рязанца уже вздёрнули. Хан рассердился, вышел из юрты, успокаиваясь на холодном ветерке. Ахмат последовал за ним и первым нарушил молчание.

— Но также важно сохранить здесь местных людей, которые бы извлекали богатства из лесных кладовых и приносили вам. Без них эти леса будут мертвы, — легко угадывая тайные мысли хана и ёжась от злого ветерка, негромко проговорил стоявший рядом Ахмат. — Кто будет добывать пушнину, дичь, орехи? Ваши люди, не знающие ни лесного промысла, ни этих северных мест?.. Уничтожив город, вы единожды очистите его кладовые. Но больше их никто не наполнит. А вот обложив жителей данью, вы сможете собирать её каждый год...

— Но ты же сам мне втолковывал, что надобно сначала устрашить русичей, сровнять с землёй несколько их княжеств, чтобы другие смиренно покорились, — недоумённо возразил хан, и нотки недовольства послышались в его голосе. Он не любил столь быстро менять свои решения, но больше всего Батый хотел походить на своего деда, один страх перед именем и жестокостью которого приводил в оцепенение целые народы.

— Они неглупы, эти русские, и уже прослышали, что ты умертвил всех булгар, а потому не захотят и себе подобной участи. Слава твоего деда слишком велика, чтобы о ней здесь не слыхали. Но ты должен следовать своим собственным путём...

Оракул в овчинном кафтане и таком же треухе, с озябшими пальцами, которые он жалким дыханием отогревал у рта, выглядел довольно нелепо и походил на заморённого голодом пленника, потому сын Джучи не поддался гневу, да и слова Ахмата о своём пути заставили его снова задуматься. В чём-то этот глиняный прорицатель прав. Батыю совсем не хотелось, чтобы все называли его вторым Чингисханом или, что ещё хуже, его повторением. Он должен идти своим путём завоеваний. Чтобы все сказали потом: он сохранил жестокость деда, но обладал хитростью барса и коварством гиены.

— И какую часть дани ты предлагаешь брать от них? — заинтересовался внук Темучина.

— Они платят своим священникам десятую часть всех богатств. Теперь мы станем их новыми богами, и пусть каждый платит тебе эту десятину!

Батыю понравилось это сравнение.

— Да, ты, как всегда, прав: я стану их новым Богом, и пусть они столько же платят мне!

Он вернулся в юрту, кликнул двух своих толмачей, повелел им ехать в Рязань и предложить эти условия тамошним князьям.

— С вами поедет мой оракул Ахмат, — подумав, неожиданно добавил он. — Слушайтесь во всём его!

Выехали через полчаса и к вечеру натолкнулись на первый сторожевой дозор великого рязанского князя Юрия Игоревича, который и проводил их до самого града, стоявшего на высоком берегу Оки неподалёку от устья другой речки, Прони. Из-за густого тумана, окутавшего широкую и ещё не замерзшую Оку, не проглядывались даже крепостные стены, и деревянные купола церквей да резные коньки княжьих теремов, казалось, парили в предзакатных лучах зимнего солнца.

Послов расспросили, разместили в съезжей избе, поутру принесли поесть, напоили травяным отваром. Оба толмача оказались пугливы, к тыквенной каше не прикоснулись, не ведая, из чего её готовят, да боясь, что их отравят, провидец поел в охотку: давно не ел ничего варёного, а от жёсткой вяленой баранины у него болел живот.

Засветать не успело, как гостей провели в терем рязанского князя. Последний принимал их при зажжёной лучине, каковая громко потрескивала, и послы невольно вздрагивали. Ибо помнили, как русичи умертвили гонцов Чжебе и Субэдея, хотя те приехали с дарами и просили лишь одного: не брать под защиту половцев. Ныне же они привезли предложения дерзкие, которые гордым северным славянам наверняка покажутся оскорбительными, как, впрочем, любому народу, и участь их была предрешена. Батый хорошо сие понимал, потому и послал с толмачами Ахмата, дабы тот своей головой распознал цену глупым советам. Ну а если спасётся, то, значит, он не так глуп.

Послы поклонились русскому князю, рядом с которым на меньшем троне сидел его сын, Фёдор Юрьевич.

— С чем приехали иноземные послы? — без тени улыбки спросил князь. — Мир предлагать или брань?

— Мы с миром приехали, — кланяясь и выпевая слова, заулыбался Олон, лучше других знавший непростой русский язык.

— И каков же ваш мир? — с недоверием спросил Юрий Игоревич.

Не ожидая добрых вестей от татарских послов, князь ещё вчера вечером послал гонца к великому князю владимирскому Георгию Всеволодовичу за помощью. Отношения между ними оставались худыми, потому в своей грамоте правитель Рязани просил забыть прошлую вражду и объединиться против общего врага. И сейчас ему нужно было выиграть время до прибытия владимирской дружины.

— Наш великий хан, не желая разора вашим землям, хочет, чтобы вы по своей воле стали его данниками. Он просит десятину со всей вашей земли, десятину того, что на ней произрастает и двигается, и ваш славный град сохранится в веках, — кланяясь, промолвил Олон.

— Эта десятина включает и моих людей? — не понял рязанский князь.

— Да, со всего.

На лице Фёдора Юрьевича вспыхнул гнев, он взглянул на отца, но в разговор вступать не посмел.

— За какие блага я буду должен платить вашему хану свою десятину? — сохраняя хладнокровие, спросил Юрий.

— За мир, который воцарится на вашей земле, — не смутившись, ответил толмач. — Ваши земли дед нашего хана, непревзойдённый Чингисхан, повелитель Китая, Тибета, Средней Азии, Сибири, Каспия и Дона, ещё при жизни передал своему внуку. Мы завоюем их силой, если вы не одумаетесь, но хан Батый велик миром и мудростью и потому предлагает вам стать его подданными, и тогда никто не посмеет вас обидеть.

— Нас и без того никто не обижает, — не выдержав, гневно откликнулся Фёдор. — А земли эти искони наши!

— Всё меняется в подлунном мире, — философски заметил толмач и взглянул на Ахмата, точно призывая его принять участие в беседе, каковая принимала недружелюбный оборот.

— Мы должны подумать, — посерев ликом, еле слышно выговорил Юрий Игоревич.

Фёдор дёрнулся, хотел возразить, но князь быстрым взглядом унял его нетерпение.

— Когда вы дадите ответ? — спросил Олон, отирая пот со лба.

Он рассчитывал на худшее.

— Через два дня. Вы можете возвратиться к своему хану, а спустя указанный срок, мы известим его...

Олон поклонился, и трое ханских послов покинули тронную палату рязанского князя.

Георгий Всеволодович, великий князь владимирский, придвинув к себе треножник с горящей лучиной, несколько раз перечитал грамоту Юрия Игоревича. От своих окраинных сторожей, державших связь с дальними дозорными заставами, он уже знал, что степняки, истребив мордву и булгар, перешли границу рязанского княжества, но внезапно остановились, поставив юрты. Скорее всего, монголы попробуют взять Рязань бескровопролитно, зашлют послов с угрозами и лишь потом направят свои полки. Юрий Игоревич, пользуясь передышкой, и кинулся собирать соседние рати. Само послание рязанец составил достойно, без тени заискивания и мольбы, мол, присоединяйся, а иначе побьём ворога и без твоих доспехов. Видно, не очень-то и боится узкоглазых кочевников, надеясь на храбрость своих ратников.

Принимая венгерского монаха Юлиана, великий князь искренне считал, что всем продолжателям христианской веры необходимо объединиться и дать отпор дикой орде. Но тогда Всеволодович недомогал, дух его был угнетён, и он сомневался даже в собственных силах. Ныне же, побывав утром на дружеских поединках молодых дружинников, увидев их ловкость да сноровку, правитель Владимира настолько ободрился духом, что россказни о мощи степняков тотчас померкли. Больше века их деды воевали с половцами, последние ведут такую же кочевую жизнь, живут в юртах, едят конину и пьют кумыс. Они искусны, что и говорить, но против русичей всё же не устояли. Пришлось покориться. Потерпят позор и монголы.

Великому князю вдруг показалось: выведи он завтра свои знамёна против татарского хана, то поражения не потерпит. А приведи их в Рязань, вся победа достанется Игоревичам, они и станут трубить на всех площадях о своих подвигах.

Конечно, объединиться бы не помешало, — подумалось великому князю. — Но только не с рязанцами! Надобно призвать к себе Ярослава, новгородцев, псковичей, а самому встать во главе всего войска. И пусть кто-нибудь попробует разбить эту силищу! А у рязанца есть кого звать на подмогу. Муром, Пронск, Коломна, где сидят князьями братья Юрия Игоревича, не мешкая придут на помощь. Зачем ему ещё моя дружина?.. Чтоб держать нас в резерве?..»

Георгий Всеволодович лишь представил себе, какому позору его может подвергнуть рязанский князь, и по телу пробежал морозный озноб. Он поднялся, приоткрыл заслонку пылающей печи. Ровно тридцать лет назад его отец Всеволод дважды воевал Рязань, укрощая бунт, в котором был замешан и отец нынешнего князя Игорь Глебович вместе с братьями. Последний раз отец сжёг город дотла, и многие из рязанцев ещё помнили те старые обиды.

«Если б рязанец захотел всерьёз испросить моей помощи, то в знак уважения прислал бы с грамотой своего сына. Разве так требуют подмоги? — рассердился владимирский князь. — Словно он братца своего призывает!»

Всеволодович уже хотел кликнуть слугу, чтобы тот призвал к нему рязанского гонца, но голос словно не повиновался ему. Не в русском характере было отказывать тому, кто просил помощи. Прошлый же раздор давно забыт, все князья петушатся друг с другом, а тут им всем угрожают иноверцы, и за наглое вторжение в русские пределы стоит проучить этого хана Батыя. Да так, чтоб и его внуки навсегда позабыли дорогу на Русь.

Великий князь представил себе, как въезжает на белом коне во Владимир и толпы народы осыпают его цветами. В жизни каждого полководца должен быть такой яркий миг, такая победа. Иначе ради чего жить?..

Георгий Всеволодович вызвал писца, монаха Мефодия, продиктовал ему короткую ответную грамоту, где, рассыпаясь ласковыми словами, горестно известил Юрия Игоревича о невозможности прислать ему ныне в помощь большую дружину, ибо часть её он отправил в поход с братом Ярославом, другая же на учениях и собрать всех быстро ему никак не удастся...

— Никак, — задумчиво повторил князь, и перо замерло в руке писаря.

От молодого, с тихим ликом монаха, светлая бородка которого вилась, как куделька, и чей небесный взор струил особый благодатный свет, успокаивавший князя во дни тревог и сильных беспокойств, пахло варёным луком, которым тот лечился от мучивших его чирьев, и Всеволодович поморщился: ему с детства не нравился этот дух. Даже отец раньше удивлялся: не навёл ли кто порчу на второго сына, ибо варёным луком лечили многие недуги и ели его всегда в охотку.

— Далее отпиши, что всегда готов буду придти к нему на выручку, передай мои пожелания здоровья и счастья его великой княгине-матушке... как её?..

— Агриппина Ростиславовна, — напомнил писарь.

— Да, жене, сыну, братьям, сам знаешь!..

В горле у него вдруг запершило, князь отошёл к столу, налил себе воды, настоянной на лесной кислице. Мефодий дописал грамоту, взглянул на правителя.

— Читай вслух!

Монах прочитал. Георгий Всеволодович выслушал лживое послание, нахмурился, погрустнел. Ещё можно было его порвать и написать другое.

— Поставь печать!

Писарь взял княжескую печатку, поставил оттиск в конце грамоты, скрутил её в свиток, после чего поклонился князю, стараясь не смотреть на него.

— Ступай, пригласи гонца!

Мефодий двинулся к двери, но Всеволодович остановил его.

— Как ты думаешь, они одни одолеют ворога?

Монах застыл у порога, опустив голову. Он не смотрел на правителя, но всем своим скорбным видом давал понять, что судьба Юрия Игоревича предрешена.

— Что ты молчишь? — недовольно переспросил князь.

— Я знаю, что ты хочешь услышать, но не могу сие выговорить, — ответил монах.

«Философ луковый!» — зло подумал о писаре князь. Он сам не понимал, почему до сих пор держит предерзкого монаха у себя. Отец Мефодия, грек из Корсуня, служил ещё его отцу и обучил сына не только письму, но и разным учёным премудростям, даже астрологии, в которую, правда, Всеволодович не верил и считал все предсказания сатанинской наукой.

— Неужели столь грозная сила на нас движется?..

— Небывалая, ваша светлость, я уже рассказывал вам об этом диком племени и что звёзды нам ворожат...

— Пригласи гонца! — оборвал монаха правитель, услышав снова о дьявольской ворожбе.

Монах медленно склонил голову, так и не посмотрев на князя, и молча удалился.

Вошёл молодой рязанец с чёрным чубом и быстрыми яркими глазами. Он утирал губы, когда перешагивал порог, видно, только от стола оторвали.

— Попотчевали тебя, добрый молодец?

— Благодарствую, княже! — просиял гонец. — Как родного накормили.

— А мы и есть все вокруг родные. Одного русского корня, да и земля, на которой живём, родной стороной прозывается. Верно глаголю?

— А как же! Так оно и есть, ваша светлость! — поклонился дружинник.

— Вот и славно, — Всеволодович помолчал, подошёл к столу, взял свиток, покрутил его в руках. — Я очень бы хотел помочь Юрию Игоревичу, но у нас никак не получается... — Георгий тяжело вздохнул. — Передай мои дружеские уверения своему князю, и я надеюсь, что вы разобьёте ворога и без нашей помощи. С вами Бог и святая вера!

Едва толмачи вернулись, Батый мгновенно собрал темников и воевод в своей юрте, заявив, что сразу разгадал лисью уловку русского князя:

— Быть моим данником князь не согласится, а время ему нужно, чтобы собрать всех своих братьев да племянников в единый кулак. Потому предлагаю немедля выступить, пока русские не объединились, взять Рязань и сжечь её дотла, а всех жителей умертвить!

Он обвёл гордым взглядом своих полководцев. Часть из них согласно закивали головами. Один Субэдей сидел с мёртвым лицом, точно душа отсутствовала в его теле.

— Я не советовался со своим оракулом, сам догадавшись обо всём, но давайте спросим его: я прав, Ахмат? — проговорил хан.

— Ты прав, повелитель, — поднявшись, поклонился Ахмат. — Всё так и есть. «Об этом бы и ребёнок догадался», — усмехнулся в душе прорицатель.

— Вот! — торжествующе поднял свой короткий указующий перст внук Темучина.

«Всё же ум у него не дедовский, а отцовский: неспособный видеть далеко вперёд, вспыльчивый, скачущий и пугливый», — отметил про себя Ахмат, поглядывая на Субэдея, чьи мысли были отличны от Батыевых.

— Ну что, будем выступать? — вопросил хан, обратив свой взор на цепного пса Чингисхана.

Субэдей был уже стар, и всё это понимали. Его узкое лицо ещё больше потемнело. Исчёрканное морщинами, оно напоминало кору вековых деревьев. Чжебе умер несколько лет назад, Субэдей оставался единственным из той знаменитой четвёрки цепных псов. Он почти совсем не говорил, напоминая своим грозным молчанием Темучина. Батый держал подле себя знаменитого полководца скорее как священное знамя, напоминавшее великие походы деда.

— Что скажешь, Субэдей?.. — ласково улыбаясь, повторил свой вопрос Батый.

— Незачем торопиться, — негромко обронил полководец, не меняя выражения лица.

— Но мы дадим рязанскому князю время собраться с силами! — взвизгнув, удивился хан, и круглое лицо его покрылось красными пятнами. — Разве это в наших интересах?

— Да, — ответил Субэдей, и молодые темники, сидящие рядом с Батыем, во всём его поддерживающие, недовольно зацокали языками, почтительно выражая неодобрение этим ответом.

— Объясни нам: почему? — снисходительно улыбнувшись, точно разговаривая с глупым ребёнком, попросил хан.

— Собрав всех в кучу, не нужно будет гоняться за остальными князьями по округе, чтобы добить их, — глуховатым голосом вымолвил Субэдей.

— О! — быстро оценив остроумие ответа, развеселился Батый.

Вслед за ним засмеялись и другие темники, покачивая головами и соглашаясь со старым полководцем.

— Ты, как всегда, прав, Субэдей! — похвалил его Батый. — Разве нашим славным воинам позволительно бояться этих лесных псов? Пусть соберутся все в кучу.

И он радостно гоготнул. Засмеялись протяжно и остальные. Один Субэдей по-прежнему сидел с каменным лицом.

На следующий день к Батыю явился сын рязанского князя Фёдор Юрьевич с дарами, а Юрий Игоревич выставил несколько бочек с мёдом и с хмельным медком, по дюжине лисьих да куньих шкурок, шкуры большие — медвежьи, лосьи, воловьи, прислал полторы тысячи баранов, пять добрых коней с богатыми сёдлами и сбруей, короткий меч в серебряных ножнах, большие деревянные ладьи с мочёной брусникой, варёной малиной, грибами, орехами, верченой дичью, малосолёной икрой, красной и чёрной, круглые, горячие ещё хлеба — всё для пирования и мира. Княжич зачитал грамоту отца, в которой тот предлагал свершить мировую, стать добрыми соседями да помогать друг другу, а за это ещё многие дары прислать обещал.

Батый выслушал, обошёл возы, на которых молодой рязанский князь привёз дары.

— Что сие значит, Ахмат? — щупая меха и пробуя бруснику, шёпотом спросил хан.

— Видно, отказал в помощи великий владимирский князь, — догадался оракул.

— Субэдей огорчится, когда узнает, — игриво усмехнулся Батый.

Он принял дары, пригласил Фёдора в свою юрту, велел угостить князя кумысом да копчёной кониной. Рязанец отведал и поблагодарил за угощение, ободрённый столь ласковым приёмом.

В честь дорогого гостя монгольский хан устроил шумную потеху, где его воины состязались в силе и ловкости, веселя русского князя, а тот сидел за хлебосольным столом, каковой накрыли из привезённых яств, попивал свой же медок, всё более уверяясь в том, что Батый не хочет воевать Рязань.

— Давай-ка, хан, составим мировую да я поеду обратно, обрадую отца тем, что мы с тобой поладили! — едва закончилась воинская потеха, проговорил Фёдор, дружески хлопнув внука Темучина по плечу.

Завоеватель натянуто улыбнулся, и в его жёлтых глазах промелькнул хищный отблеск.

— Составим, конечно, составим, — отозвался Батый. — Только я хочу, чтоб ты, князь, уважил меня одним подарком. Сможешь подарить то, что я попрошу?

— Конечно, смогу! Проси всё, что хочешь! — выкрикнул захмелевший Фёдор.

— Вот настоящий русский правитель! — обращаясь ко всем, весело провозгласил хан. — У нас, князь, есть такая традиция: дорогому гостю хозяин дарит свою любимую жену. У тебя, я слышал, Евпраксия происходит из царского рода и настоящая красавица. Дай же изведать мне красоту её.

Фёдор Юрьевич изменился в лице, потемнел от гнева, скрипнул зубами, стараясь не выплеснуть его тотчас же наружу.

— Вот привезёшь жену свою мне и составим мировую, — предложил Батый. — Слово ханское даю! Разве одна жена, пусть и красавица, не стоит жизни целого города, родителей и дядьёв твоих?.. Другую найдёшь, ещё лучше, и княжество спасёшь. Подумай, прежде чем ответ давать.

Батый любил искушать. Ахмат знал, что слова своего он всё равно не сдержит, даже если Фёдор привезёт ему жену. Но хану нравилось переламывать людей, сжигать их души. И в этом он пытался подражать Темучину, но тот вёл себя в отношениях с людьми более неожиданно, искуснее.

— Так что, князь, привезёшь жену?

Фёдор стиснул зубы, резко поднялся.

— Не годится нам, христианам, водить к тебе, нечестивому царю, своих жён на блуд. Когда нас одолеешь, тогда и нашими жёнами владеть будешь, — со злой усмешкой бросил он, взял чашу и залпом её выпил.

Словно молоко скисло на лице хана. Он бросил короткий взгляд на своих слуг, те мгновенно налетели на рязанца, скрутили его, бросились на свиту, сопровождавшую Юрьевича. Апоница, его пестун, понимая, что кто-то должен известить старого князя, в лихом прыжке запрыгнул на коня и, пригибаясь, помчался прочь.

— Догнать! Схватить! Не дать уйти! — взвизгнул Батый.

Слуги кинулись на коней, но дядька Фёдоров пустил коня под откос, зная, как им владеть на таких крутых склонах, монголы же в рвении угодить властителю да догнать дружинника грохнулись вместе с конями.

— Лучники! — выкрикнул хан, но было уже поздно, пестун скрылся за поворотом.

— Убейте его, а тело выбросьте псам на растерзание! — выкрикнул правитель, ткнув толстым пальцем в Юрьевича.

Один из монголов выхватил кинжал и всадил его в сердце молодому князю. Тот охнул, осел, тело его подхватили и унесли.

Апоница, поняв, что преследовать его монголы не собираются, спрятал коня в прибрежной рощице, а сам вернулся назад. Юрьевича он спасти не мог, а тело был забрать обязан. Увидев, как двое батыевских слуг стравливают его псам, не желавшим рвать на куски мёртвое тело, Апоница ударом кинжала убил одного иноверца, затем второго, схватился с собаками, которые в ярости набросились на него. Но кинжал выручил и на этот раз, хотя один из псов сумел-таки прокусить ему руку чуть повыше кисти. Но дядька забрал тело, отвёз его подальше и, опасаясь погони, схоронил в надёжном месте, а сам возвратился в Рязань.

Евпраксия в этот миг кормила малолетнего сына, Ивана Фёдоровича. Апоница поднялся в светёлку княгини, находившуюся на третьем этаже княжеского терема. Он влетел без стука, но, увидев, как кормят княжича, тотчас отвернулся, стал извиняться и хотел даже выйти, но Евпраксия его остановила.

— Что случилось, Апонюшка?

— Нет-нет, ничего, я зайду попозже!

— Ты говори, коли пришёл, я ведь чую, что с бедой явился, ещё вчера во сне матушка-покойница приходила, сидела напротив меня и молчала, — настойчиво, прерывистым голосом заговорила молодая княгиня. — А это к беде, сама ведаю. Чую, убили мужа моего, говори, не терзай душу, так легче пережить будет!

Последние слова Евпраксия почти выкрикнула, Апоница вздрогнул и, сам не желая того, выдохнул:

— Да. Я сам его схоронил... Никто ещё о том не знает, я увидел свет в твоей светёлке, вот и решил зайти.

— За что его убили?

Апоня пересказал всё, что произошло у Батыя, взглянул на княгиню. Та уже перестала кормить малыша, но всё ещё держала его на руках, отрешённо глядя в сторону.

— Они придут сюда?

Дядька кивнул.

— И возьмут город?

— Нам их не одолеть.

Евпраксия несколько мгновений молчала. С открытым иконописным лицом, крупные черты которого невольно притягивали к себе восхищенные взоры окружающих, высокая, статная, с гибким станом, княгиня даже в этот трагический миг была столь хороша, что пестун молодого князя не мог оторвать от неё глаз.

— Потому вам, ваша милость, лучше уехать. Я поговорю об этом с Юрием Игоревичем, — вздохнул Апоня.

Он взглянул на окаменевшую княгиню, всё ещё прижимавшую к себе сына, вышел из светёлки, спустился вниз. Заметала позёмка, шёл сухой снег, дядька натянул треух на уши, направился ко двору князя, чтобы и ему сообщить горестную весть. Он сделал несколько шагов, как вдруг за спиной раздался странный звук. Словно что-то упало. Апоница обернулся. В нескольких саженях от него лежало тело Евпраксии. В распахнутом настежь окне светёлки подрагивало пламя лучины. Он подбежал к княгине, заметил струйку крови, вытекающую из разбитой головы, и огромные остекленелые глаза, продолжающие сиять небесно-голубым светом. Апоня перевернул тело и увидел спелёнутого княжича. Дядька выхватил его, но и он оказался мёртв.

Глава шестнадцатая ГОРЬКИЙ ПРИВКУС ПОБЕДЫ

Шешуня рассказывал семнадцатилетнему князю Александру о разорении Рязани и подробности гибели рязанских князей, услышанные им от чудом спасшихся жителей. Слова таинника леденили душу. Несмотря на яростное сопротивление дружин Юрия Игоревича и его сородичей, соотношение сил было неравным. На одного русского дружинника приходилось больше тысячи монголов. Были захвачены и убиты все князья. Увидев племянника Игоревича Олега Красного, Батый, поражённый его красотой, готов был простить юношу, призвал своих лекарей, требуя от русича лишь одного, чтобы он принял их веру, но тот отказался, и его по знаку повелителя разрубили на несколько частей.

Рязань была взята на шестой день осады, 21 декабря 1237 года. Захватчики сожгли все церкви и дома, истребили всех жителей, не пощадив ни женщин, ни детей.

— В народе говорят, сам Дьявол в облике Батыя пришёл на Русскую землю, — крестясь, шептал Шешуня, передавая страшные вести молодому новгородскому князю и его матери Феодосии.

— А почему рязанцы ни к кому не обратились за помощью? — удивился Александр.

— Юрий Игоревич посылал за подмогой к твоему дяде, Георгию Всеволодовичу, но тот отказал ему...

Александр вспыхнул, словно его самого обвинили в трусости и подлой измене.

— Я не верю, чтобы дядя отказался придти на помощь... — пробормотал он.

Шешуня не ответил, шумно вздохнул, взглянул на княгиню. Но та молчала, сурово поджав губы.

— Если б я заранее узнал, что монголы пришли на Русь и воюют Рязань, то пришёл бы Игоревичам на помощь! — твёрдо проговорил Александр.

— Степняки сами теперь явятся сюда, ждать недолго! — с горечью усмехнулся таинник. — Они пришли всю Русь подчинить себе и не успокоятся, пока своего не достигнут. Их тьмы и тьмы, княже. Они прирождённые воины, могут сутками не слезать с коня, спать в седле, не есть и не пить. Они хитры и коварны, их сердца не знают жалости. Можно, конечно, сразиться со степняками и пасть с честью, всё так, княже, и не одни ещё рязанцы погибнут в этой кровавой сече, поверь мне! — Шешуня бросил испытующий взгляд на Феодосию, словно призывая её на помощь. — Тут не стоит рубить с плеча, Александр Ярославич, ох не стоит! И не о своём надобно думать да заботиться, об нашенском пришла пора, а то не ровен час некому будет! ...

Таинник даже взмок, столь много усилий ему потребовалось, чтобы выразить обыкновенную предосторожность. Он отёр рукавом кафтана лицо.

— Я пойду!.. — шумно вздохнул он. — Гонец утром прискакал: Батый двинулся со своей тьмой на Коломну. Туда же вышел князь Всеволод Георгиевич, сын великого князя владимирского... Будем ждать вестей.

Шешуня смотрел в пол, нервно подёргивая вылинявшую рыжеватую бородку. На висках таинника уже серебрилась седина, и тёмные круги лежали под глазами. От того задиры десятского, каким он начал служить ещё Ярославу, осталась одна тень.

— Но почему меня никто не известил? — Александр даже подскочил со стула. — Что происходит? Ведь уже рязанцы доказали, что в одиночку со степняками не совладать. А почему дядя нашей помощи не запросил?

— Кто ж то ведает! — развёл руками Шешуня. — Вишь, он и сам навстречу ворогу не пошёл, сына направил, в том расчёт, видно, свой имеется! Прибежит за подмогой князь, никуда не денется! Мы все, дай-ка, свои зубы пообломаем на татарве этой. Шибко много её, сказывают!

Таинник взглянул на княгиню. Даже если б великий князь и прислал гонца звать новгородцев на подмогу, Феодосия настрого наказала Шешуне: того вестника перехватывать и заворачивать к Ярославу, пусть муж ведёт в помощь брату свою дружину, а сына не трогает. Дочь половецкого хана, как орлица, защищала своего любимца, не желая отдавать его на татарскую бойню. Она хоть и разрешилась полгода назад ещё одним отроком, примирившись с мужем, даже согласилась назвать его Ярославом, но рожала долго, тяжело, и младенец появился на свет крикливым, со сморщенным ярко-красным личиком. Повитуха, принимая роды, тотчас воскликнула: «Ой, болеть часто будет, береги его, княгинюшка!» Александр же родился легко и сразу привёл всех в восхищение: розовощёкий, с золотисто-курчавыми завитками волос, что по всем приметам свидетельствовало о счастье и удачливости, он не стал кричать, а мгновенно загугукал, улыбаясь всем лицом и сияя голубыми глазками. «Ну, княгинюшка, сын в рубашке родился. Отродясь такого красавца не видывала!» — пропела повитуха.

Феодосия вспомнила таинственные нашёптывания волхвов, их странные многозначительные взгляды и всё поняла. Потому и ныне защищала сына, как могла.

Княжич взъерошил копну потемневших волос — обликом, походкой, даже угрюмостью своей он всё сильнее походил на Ярослава — и сел на место.

— А отца на подмогу призвали?

— Нет, княже.

— Почему?

— Кабы ведали мы умыслы великого князя, ваша милость, так вам бы их сразу и обсказали. Слыхал только, что дружина вашего двоюродного братца Василько Константиновича заявилась во Владимир, а вот ушла ли со Всеволодом, опять не знаю...

— Так узнай! А то не знаю, не ведаю, — передразнил его Александр. Он снова поднялся, не в состоянии сидеть на одном месте, кругами заходил по просторной палате, где обычно решались все княжеские хлопоты. — Ты кто у меня? Таинных дел разведыватель или офеня: чо слышал, то и лопочет! И что это выходит: разве мы в ссоре с дядей? Почему он не посылал за нами? Решил в одиночку отвоевать победу, так что ли? Или присылал, да меня не известили?

— От тебя, князь ничего не утаиваем, — возразил Шешуня. — Сам, видно, решил, вот и сказ весь!

Таинник с восхищением смотрел на мать-княгиню, которая за всё это время не проронила ни слова, не потеряла самообладания, напряжённо о чём-то размышляя. В последнее время она перестала вмешиваться в дела сына, предоставив ему всю полноту власти. Лекари отсоветовали из-за частых приступов головной боли, хотя зимой они её почти не тревожили. Но, не вмешиваясь, она зорко следила за всем, что делает Александр.

— Сядь на место, сынок, — не выдержав его хождений кругами, поморщилась Феодосия.

— Так я пойду, ваша светлость, — промолвил Шешуня и, не дождавшись разрешения, поклонился и точно ошпаренный выскочил из палаты.

— Мама, я не понимаю...

— Сядь! — резко перебила его княгиня, стиснув маленькими ручками подлокотники кресла, и княжич, покорный её воле, сел на место. — Надо укреплять город, ставить речные заграждения, копать ещё один заградительный ров, запасаться зерном, мукой, солониной, готовиться к долгой осаде. Надо придумать другие хитрости, уговорить псковичей выступать заедино, пополнить свою дружину, собрать всех мужчин из окрестных сёл, подлатать крепостную стену, времени не осталось, мой мальчик, на тебя ныне уповаем все мы, все новгородцы, а ты сидишь тут и стонешь, почему тебя дядя к себе не призывает. Запомни одно: мы не должны повторить судьбу рязанцев. Не должны! Я знаю, Бог на твоей стороне, и он поможет тебе... Пусть тебе, а не мне!

Последние слова княгиня произнесла почти шёпотом, помня, как допустила сожжение волхвов, которые и подарили ей Александра, пытались спасти и первенца. Будь они живы и ныне, не допустили бы беду на Русь. Видимо, за это Бог и наказал её страшными головными болями, от каковых она лезет на стенку и спасу от них нет. Феодосия посмотрела на сына с такой яростной мольбой и надеждой, что вся его обида, ещё мгновение назад прожигавшая насквозь, вдруг улетучилась. Он помолчал, точно осмысливая её слова, потом согласно кивнул головой.

— Я постараюсь, мама...

Всеволод Георгиевич первым расположился за Коломной, встав на всхолмье, откуда легко будет атаковать степняков. Он и не думал бежать и прятаться от них, сознавая, что битва неизбежна. Больше того, он надеялся победить, впервые отец, великий князь владимирский, доверил ему самостоятельный поход, хоть и предупредил, что задача сына только попридержать ворога, пока он будет собирать большое войско.

— Завяжи бой, лучше рядом с лесом, поратоборствуй вволю да сразу уходи в ту же чащу, туда они, не зная мест, не сунутся! — напутствовал его батюшка.

Он чувствовал вину перед рязанцами, о чьём полном разгроме его известили, отправил гонца в Киев за братом Ярославом, однако сам к новгородцам и псковичам за помощью обращаться не решился, вольные северные жители Георгия не любили. Первым отозвался сын покойного старшего брата Константина из Ростова Василько, и, уходя, молодой Всеволод наблюдал, как дружно подходят ростовчане. Ему только что исполнился двадцать один год, и душа пела при мысли о походе, жаждала подвигов, для которых, как ему казалось, он и был рождён.

Все вокруг толковали о монголах со страхом и опаской, Всеволод же не боялся, да и как можно пугаться кривоногих и низкорослых степняков, вся заслуга которых лишь в том, что они всю жизнь воюют. И его дружинники любят сражаться, и один против сотни, а то и тысячи выстоит.

— А ну, запевай, братки! — выкрикнул Всеволод.

И те грянули про ветвистый дуб, каковой ни молниям, ни грому не подвластен, ни ураган, ни буря не пригнёт его к земле, да так сильно пели, что Всеволода слезой прошибло.

«Мы им покажем, как на Русскую землю без спроса ходить да наши города в пепел обращать! Ужо погоди, степная саранча!» — поторапливая коня, скрежетал зубами Всеволод да отирал с нежных усов морозные сосульки. Морозец ещё не покусывал, а только растирал до красноты щёки.

Выбрав выгодную позицию для дружины, недалеко у леса поставив свой шатёр, Георгиевич приободрился, даже собрал вечером в шатре воевод и поднял победную чашу, воодушевляя всех и призывая побить непрошеных гостей. Не успели выпить по чаше, как всполошились дозорные, чуть рога не пропели сигнал к бою, но, к счастью, разобрались, сторожа признали в неожиданно подошедшей дружине своих: то Роман Ингваревич, племянник рязанского князя, со своим полком спешил к нему на помощь да опоздал. Соединившись за Коломной, обе рати приободрились, поклявшись, что теперь непременно разобьют ворога.

Странный протяжный звук донёсся издалека, точно два клинка сшиблись да со скрежетом разошлись. Воеводы попритихли, вслушиваясь в звенящую тишину, некоторые даже вышли из шатра, вглядываясь в гаснущее чёрно-белое пространство лесов и первого снежка, укрывшего землю, не понимая, откуда донёсся этот дикий, воющий скрежет. Но сердце вздрогнуло, почуяв великую сечу.

И не ошиблось. Ещё одна хоругвь, ведомая рязанским боярином Евпатием Коловратом, спешила из Чернигова на подмогу Юрию Игоревичу, едва заслышав о страшном бедствии. Боярин гостил там вместе со своим князем Ингваром, родным братом Юрия, и, поспешая, взяв 1700 ратников, вырвался вперёд. Обойдя Коломну стороной, Коловрат первым подошёл к Рязани через несколько часов после ухода оттуда Батыя. Подъезжая к родным стенам, он услышал безумный вой собак. Всё было сожжено и разрушено. От чёрного снега и день будто погас. Одни печные трубы среди пепелищ. На каждом шагу мёртвые тела. Почти у всех младенцев перерезано горло, головы стариков торчат на пиках, у старух отрублены груди. От увиденного он пал на колени и возопил от горя.

Чья-то рука коснулась его головы. Он поднял мутные от слёз глаза и узрел перед собой древнего старца с седой бородой и в длинной белой рубахе.

— Ступай и накажи их... — прошептал старец. — Я заговорю тебя. Ни один ворог с тобой не справится. Бойся только камней летающих. Пусть кровью поплачут да умоются...

Прошептав эти слова, он перекрестил Евпатия и удалился, а Коловрат несколько мгновений не мог подняться с чёрной земли. Точно неведомая сила приковала к ней. Но тяжесть вдруг исчезла, боярин поднялся и, не дожидаясь подхода князя, бросился со своими ратниками вдогон и буквально смял монгольские полки, шедшие позади.

Монголы поначалу ничего не поняли: они не оставили в живых ни одного рязанца. Брезжил вечерок, сыпал снег, и из белой муки точно мертвецы проступали с мечами, снося одну вражескую голову за другой. Вспыхнула паника. Татары в страхе даже не сопротивлялись, видя перед собой огромных рыцарей, закованных в шлемы и доспехи, без устали размахивающих свистящими мечами.

Степные тьмы остановились.

— Мертвецы восстали! — тотчас доложили Батыю.

Хан разбудил Ахмата. Кровавые расправы угнетали оракула, отнимали у него энергию, и, едва они покинули Рязань, провидец заснул мёртвым сном в повозке среди кожаных ичиг.

— Мертвецы восстали! — тупо твердили сторожа, и Ахмат, перехватив вопросительный взгляд хана, ничего не ответил. — Мы не в состоянии с ними справиться, их сила непомерна!

— Раскиньте сети, захватите одного-двух в плен да приведите ко мне! — потребовал Батый.

Так и сделали. Схватили, привели к хану.

— Кто такие? — спросил он.

— Рязанцы мы, веры христианской, возвращаемся из Чернигова с боярином Евпатием Коловратом да князем Ингваром Игоревичем, — бесстрашно заговорил пленник с рассечённой щекой. — Воротились мы домой да вас не застали, вот и бросились догонять, дабы тебе, царь иноплеменный, по чести твоей великой воздать. Мы и медок с собой прихватили. Слышишь, там, вдалеке, звон кубков оловянных, это мои братья твоих братьев сладко потчуют. Да, вишь, не успеваем наливать на всех, чаш не хватает, не обессудь.

Улыбаясь всем лицом, он поклонился хану. Тот молча выслушал затейливую речь рязанца, взглянул на шурина своего Хостоврула, повелел ему взять две тысячи конницы да уничтожить безумцев.

— Я тебе этого пса рязанского живым доставлю, — щёлкнув от злобы зубами, похвалился молодой темник и ускакал.

Слуги Батыя, обнажив мечи, ждали только взмаха его руки, чтобы искромсать на куски наглых пленников, но лишь крепко сжимал поводья внук Темучина, ожидая, чем закончится побоище с Коловратом.

Хостоврул мигом окружил рязанский полк, да, узрев своё преимущество, дал знак не нападать, а выехал вперёд, желая один на один сразиться с Евпатием, чей остроконечный шлем сразу же отличил от других.

— Сними железный чан с пустой головы да посмотри мне в глаза перед смертью! — выкрикнул по его наущению толмач Коловрату. — Рассердил ты великого хана нашего Батыя, внука бессмертного Темучина, и умрёшь сейчас, как собака!

Снял шлем с головы Евпатий, и серебряные, в одночасье схваченные сединой волосы рассыпались по плечам. И ахнула дружина, ибо, выезжая из Чернигова, красной лентой перевязал свои смоляные пряди боярин. Ему ещё за сорок не перевалило, и морщины едва тронули широкоскулое лицо с глубоко посаженными тёмно-зелёными глазами, а тут будто старик явился перед ними.

Презрительно усмехнулся Хостоврул, оглядев Коловрата. Темник надеялся увидеть молодого крепкого воина, а тут старец восседал перед ним.

— Конец тебе! — проскрежетал монгол, пришпорил коня, полетел стремглав, крутя кривым мечом, на воеводу, а тот даже с места не сдвинулся.

Лишь заставил отступить коня влево на несколько шагов, выбил сулицей саблю из рук Хостоврула, а своим мечом рассёк монгола надвое: от головы до седла. И развалился, как чурбан, в разные стороны темник.

— Крошите супостатов, братья мои! Да не будет им пощады! — проревел, подобно трубе, Евпатий, и рязанцы с гиканьем и свистом кинулись на оцепеневших от невиданного зрелища иноземцев: какой же силищей надо было обладать, чтобы разрубить человека по хребту пополам!

Батый заслышал протяжный гул боя и замер. Тревогой ожгло сердце. Он взглянул на Ахмата. Его посеревшее, стёртое лицо не предвещало удачи. Подъехал Субэдей.

— Их так не одолеть, — помолчав, обронил он. — Кровь убитых нами их родичей удесятеряет силы рязанцев. Они этак половину наших полков искрошат!

Батый не ответил. Подскакал один из дозорных, сообщил о смерти Хостоврула и о том, что русичи уже теснят их.

— Ты молвил, что русич надвое его разрубил? — подивился хан.

Дозорный кивнул.

— Что ты предлагаешь? — помедлив, спросил внук Темучина у Субэдея.

— Надо выставить наши метательные орудия, не вступать с рязанцами в ближний бой, а закидать их камнями, повалить в снег и только потом добивать...

Батый опустил голову. Впервые он принимал решение, которое было чуждо его гордому нраву, впервые он натолкнулся на силищу, с которой не мог справиться в честном поединке. Хан молча кивнул.

Субэдей сам повёл пращников на Коловрата, и первые же удары потрясли боярина. Один из камней угодил в голову, и Евпатий упал. Повалились с ног и его дружинники. Как саранча, с радостным воем налетели степняки добивать раненых, самого Евпатия искололи мечами, приволокли к хану, бросили ему под ноги.

Внук Темучина наклонился и долго разглядывал боярина. Все вокруг молчали. Пленники, ратники Коловрата, опустились на колени, прощаясь с воеводой.

— Хорошо ты меня попотчевал, Коловрат, — неожиданно вымолвил Батый, глядя в раскрытые, застывшие глаза боярина. — Вот уж ни на одном пиру меня так не угощали да с такой храбростью не чествовали. Хороший мёд, не забыть его мне до самой смерти.

Ахмат, глянув на хана, не без удивления отметил, сколь поражён и растроган степной царь, однако ни гнева, ни злобы в его душе не обнаружил.

«Темучин такими благородными порывами себя не питал, всё пережигая через ярость и коварство, — подумал оракул. — И это уже признак слабости...»

— Похороните его с честью, он того заслужил, — приказал своим слугам Батый. — Всех его воинов погребите, как должно везде поступать с героями! А вы хотите служить мне? — промолвил хан, взглянув на пленников.

Те потупили головы. Понимали, что монгольский царь выказывает тем самым своё расположение и даёт им надежду на спасение. Но выступил вперёд один из них, с рассечённой щекой, и, поклонившись, бесстрашно выговорил, не пряча улыбки на губах:

— Послужили бы тебе, иноплеменный князь, да не христьянин ты, вера наша служить тебе не велит, а ещё воеводе нашему поклялись, что будем мы с ним заедино в горе и в радости! Вот и сказ весь. Посему убей нас да похорони вместе с Евпатием, мы тебе признательны будем.

Толмач перевёл Батыю слова пленника, и хан покачал головой.

— Мудро глаголил, рязанец, другого ответа я и не ожидал, а потому ступайте с миром и расскажите всем о храбрости вашего заводчика, он достоин того! — сказал Батый, удивив этим во второй раз Ахмата.

Пленники ещё мгновение не двигались с места, словно не веря толмачу, который перевёл для них слова хана.

— Ступайте, пока наш великий хан не передумал! — презрительно проговорил толмач, и пленники, точно очнувшись, поклонились Батыю, вышли из оцепленного монголами круга и двинулись в сторону родного пепелища. Степняки молча смотрели им вслед, наблюдая и за тем, как высятся горы тел, умертвлённых Евпатием.

— Наших полегло почти пять тысяч, — негромко сообщил Субэдей, приблизившись к хану. — Этак мы и до Владимира не дойдём.

Батый ничего не ответил. Его круглое лицо неожиданно потемнело, приобретя мрачный, почти глиняный оттенок, и в это мгновение он разительно стал похож на своего деда.

— Я заставлю их просить пощады! — в ярости прошептал он.

Когда Всеволод, заслыша тяжёлый гул, выскочил из шатра и глянул вниз на равнину, то на мгновение оцепенел: всё пространство, растянувшись вёрст на пять в длину, было заполнено монголами. Их же две дружины казались горстью жёлтого песка на большом снежном ковре. Батыевы полки, сидя на низкорослых коньках и готовые к бою, с холодным любопытством рассматривали жалкую рать русичей, не решаясь первыми начать бой. Сердце Георгиевича сжалось, пустота, образовавшаяся в груди, неожиданно затвердела, и князь долго не мог вдохнуть.

— Что будем делать? — растерянно пробормотал Роман Ингваревич, усаживаясь на коня. — Такого леса я ещё не видел. Заблудиться можно!

— Биться до победы, что же ещё?! — наконец-то выдохнув, выкрикнул владимирский князь, окидывая безумным взором своих ратников. — Мы либо умрём, либо победим. Но мы победим, братья мои! Победим!

Глава семнадцатая ЗЛОЙ ГОРОД

Новгород окапывал себя рвами, запираясь со всех сторон, вече во всём покорилось молодому Александру, который подвигнул к работам всех от мала до велика: укрепляли крепостные стены, прокладывали подземные ходы для отчаянных вылазок и внезапного нападения на неприятеля. Работали днём и ночью при свете факелов. Не спал и Александр, ободряя своей решительностью ратников и землекопов.

Шешуня не жалел гонцов, заставляя их денно и нощно отслеживать каждый шаг степняков и сообщать об их продвижении.

— Разгромив Всеволода, Батый взял без боя Коломну и Москву, подошёл к Владимиру. Больше трёх дней владимирцы не продержатся, а оттуда степняки двинутся сюда. Ещё три дня пути. У нас осталась неделя, — Шешуня помолчал и, опустив голову, добавил: — Суздаль Батыевы рати спалили.

Александр нервно дёрнулся, поднялся из-за стола, за которым пил чай с пирогами, но сел снова.

— Всеволод погиб?

— Спасся.

— Великий князь во Владимире?

— Нет, он между Угличем и Бежецком, собирает войска близ реки Сить...

— Значит, Батый пойдёт туда.

— Возможно, тогда у нас ещё неделя.

— Почему от отца нет вестей? Куда он пропал? — беспокоился Александр.

Шешуня молчал. Он посылал в Киев, где княжил Ярослав, уже третьего гонца, но ни один из них не воротился. Можно было только гадать о промедлении Всеволодовича: то ли он собирал объединённую рать всех русских южных князей, дабы всерьёз помериться силами с грозным противником, то ли просто выжидал, пока Батый натешится и сам покинет пределы Руси. Таинник ведал непредсказуемый нрав Александрова отца.

— А кто во Владимире?

— Всеволод и Мстислав, младший из Георгиевичей, а Владимира Батый пленником сделал.

— Да разве без отцовой дружины они спасут столицу?!

— Может, у дяди вашего расчёт в том есть: напасть на осадников да принудить их отойти, — предполагал Шешуня.

— Плохой расчёт, — помыслив, отозвался Александр. — Ты сам говорил: степняки увёртливее наших и в людской гуще дерутся ловчее. Зачем же в узкое горло лезть?

— Да кто ведает об умыслах великого князя? — нахмурился Шешуня. — К рязанцам на подмогу не пришёл, стольный град свой бросил, к нам за помощью не обращался. А степнякам того и надо: нас по частям раздраконить. Догрызлись, вот и пожинаем плоды раздоров! Монголы единой тьмой ходят, и морозы им наши нипочём.

— Может, ты и прав...

— Каков поп, таков и приход. Погибла Русь, изведут её нехристи, я уж чую.

— Не каркай! — оборвал таинника Александр.

— Рад бы не каркать, да глаза видят.

— Пока хоть один из нас будет жить, мы не вложим меч в ножны. Оправимся от беды и разора и заново возродимся.

— Это в сказках так.

— А на сказках и взросли.

Княгиня вошла неслышно, прервав их спор.

— Колья во рвах посеяли? — строго спросила она.

— Стоят уже! — бодро ответил за князя Шешуня.

Феодосия налила себе чашу холодного клюквенного настоя, сделала несколько глотков, села за другой конец стола.

— Сколько за мир степняки просили у рязанцев? — неожиданно поинтересовалась она.

— Десятину со всего, — отозвался Шешуня.

— Тут можно и поторговаться, — поразмыслив, промолвила Феодосия, глядя перед собой.

Таинник с удивлением взглянул на Александра.

— Стать данниками этих варваров? — возмущённо воскликнул молодой князь. — Да лучше погибнуть, нежели честью поступиться.

— Ещё не жил, а уже умереть охота, — огрызнулась княгиня. — Так иди, никто не держит! Рязанские князья свои головы сложили да весь народ за собой увели. Коломна, Москва да Суздаль ушли следом, ныне черёд Владимира. Кабы одни только князья из-за своей гордыни страдали, я бы и жалеть не стала. О народе кто из вас помыслит? О младенцах, кои невинны? Хотите Русь в пустыню превратить? Не дам! И тебе, Александр, не позволю. От десятины не обеднеем. Когда силы накопите, тогда и прогоните степняков. Так мне Богородица, явившись во сне, сказала.

Феодосия поднялась, трижды перекрестилась на икону Богоматери и вышла из палаты.

Князь молчал, оцепенев, потрясённый этими простыми словами матери.

— Вот так вот! — непонятно к чему с лихим азартом выговорил Шешуня.

— Мать права, — помедлив, изрёк Александр.

— Так что, и в осаду не сядем? — изумился таинник.

— Насколько сил хватит, столь и сидеть будем! — твёрдо произнёс князь.

7 февраля пал Владимир. Батый вновь предложил владимирцам стать его данниками, монголы показывали жителям, собравшимся на крепостной стене, пленённого ими княжича Владимира Георгиевича, который от волнения и слёз не мог выговорить ни слова. Плакала и жена его, простирая к нему руки. Хан надеялся, что братья княжича не станут упрямиться, но всё случилось наоборот. Новая попытка степняков приблизиться была встречена градом стрел, а накануне штурма жена великого князя Агафья с дочерью, снохами и внуками приняли схиму, готовясь к смерти.

Утром 7-го тысячи стрел обрушились на защитников крепости, и сотни лестниц со всех сторон упали на стены. Через час всё было кончено. Родные великого князя запёрлись в Соборной церкви. Сыновья Всеволод и Мстислав попытались прорваться из города, но погибли. Монголы подожгли церковь, выломали дверь, помня о богатствах храма, перерезали всех, кто там находился, подвергнув опустошению главный придел Руси.

В феврале же Батый захватил четырнадцать русских городов: Ростов, Переяславль, Ярославль, Юрьев, Дмитров, Городец и другие, нигде не встречая больше сопротивления и подбираясь к лагерю великого князя Георгия, который с братом Святославом и племянниками в каком-то странном оцепенении стоял на Сити, имея больше десяти тысяч ратников. Князь уже знал о гибели дочери и сыновей, жены и внуков, неустанно молился Господу, призывая его изъявить милость и даровать ему победу.

Батый осторожничал. Он окружил владимирского правителя, замкнув его в кольцо и рассчитывая без труда перебить его дружину, но Георгий Всеволодович первым напал на врага, держался стойко и храбро. Битва шла весь день 4 марта, с утра до позднего вечера, немало степняков сложили свои головы, но силы были неравны. Великий князь пал в бою. Монголы, разъярённые его упорством, уже мёртвому отсекли ему голову и отбросили прочь. Василько, сын старшего из Всеволодовичей Константина, легко раненный, попал в плен.

Батый повелел лекарям перевязать его, накормить и привести к нему. Он встретил князя в своём шатре, усадил его напротив, сообщив, что почти все города среднеравнинной Руси покорены им.

— Многие превращены в руины, иные сожжены, стёрты с земли, как их жители. Нет более вашего великого князя, а завтра та же участь постигнет Псков и Новгород и все южные владения, — ласково улыбаясь, заговорил хан. — Я не хвалюсь этим, поверь мне, князь, мы предлагали мировую ещё рязанцам, но они отказались, за что и пострадали...

Внук Темучина выдержал паузу, давая возможность слугам разлить по пиалам кумыс. Властителя улуса на Яике ещё с момента нашествия на Русь терзала одна соблазнительная затея: сманить двух-трёх русских князей на свою сторону, дать им по полку или тумену, чтобы те сами привели свой народ к смирению перед великим монгольским ханом, сделали бы людей послушными и покорными любой его воле. Даже Ахмат не сразу оценил весь блеск сей затеи, но, вдумавшись, он восхитился: лишь незаурядный правитель способен замыслить такое.

Хан глотнул холодного пронзительно-кислого кумыса, зачмокал от наслаждения полными губами.

— Попробуй, князь, нашего зелья, — предложил он. — От него тоже голова кругом идёт!

Однако Василько Константинович не только не притронулся к пиале с кобыльим молоком, но и продолжал сохранять на лице отчуждённо-хмурый вид.

— Всё это я говорил к тому, что хочу предложить тебе, князь, служить у меня, — ничуть не смутившись отказом от кумыса, продолжал Батый. — Ты мне нравишься. Хочешь, я назначу тебя великим князем всей русской земли? Ведь твой отец давно враждовал с твоими дядьями, верно, они унижали и тебя, ты должен отомстить. Будем друзьями!

Луноликий хан расплылся в ласковой улыбке. Первое подобное предложение он сделал после разгрома рязанцев князю Олегу Красному, захваченному в плен. Но тот сразу же отказался, за что его и четвертовали. Это была вторая весьма смелая попытка. Интуитивно властитель действовал правильно: он выбирал не прямых наследников, а их племянников, молодых, сильных и в чём-то ущемлённых.

— Ну так как, князь?

— Лютые кровопийцы, враги моего отечества и Христа не могут быть мне друзьями, — помолчав и презрительно скривив губы, дерзко ответил Василько. — Ты всё равно погибнешь. Возмездие рано или поздно настигнет тебя.

Батый побагровел от гнева.

— Больше ты ничего не хочешь мне сказать? — не глядя на князя, спросил он.

— Нет!

Хан шумно вздохнул, лениво взмахнул рукой. Слуги схватили князя, вытащили его из юрты.

— Стойкий народец эти русичи, не вам, бухарцам, чета. Ну да сыщем своих и среди них, — усмехнулся внук Темучина, допивая кумыс. — Остались Новгород и Псков, два крепких орешка. Кто у нас правит в Новгороде?

— Александр Ярославич, — сообщил Ахмат.

— Это тот самый, которого твои волхвы оберегали? Оракул кивнул.

— Что ж, попробуем и его на зубок, — невесело отозвался Батый, — сбережённого твоего.

Зима ещё лютовала по ночам, накрепко сковывая ручьи и лужи, покрывая ледяным настом дороги, но днём, на солнце, её власть обрывалась: вздувались полыньи на реках, лысели пригорки и не умолкая горланили птицы.

23 марта Батый взял Торжок и почти одновременно Волок Ламский да Тверь. Вся срединная Русь была выбрана. Оставались южные земли, а на севере Псков и Новгород. Александр каждый день поднимался на дозорную башню и по часу, а то и больше там выстаивал, ожидая, что на весенней разбухшей дороге появится один из сторожей, несущийся вскачь и тревожно размахивающий флажком: «Беда! Идут!»

Но монголы не шли.

— Ждать да догонять хужее нет, — появляясь на башне, вздыхал Шешуня и, крепко щурясь от яркого солнца, тоже смотрел на дорогу.

Прибегал Ратмирка, которого княжич пригрел близ себя с торопецкого похода и определил в гридь, используя для особых поручений. Смышлёный одногодок уже наступал на пятки Шешуне, выискивая такие отгадки, каковые таиннику и в голову не приходили. Потому последний безродного мальца и недолюбливал. Но терпел, уважая княжича. Так они и сидели втроём почти каждый день на башне, гадая, какую каверзу выдумал для них Батый, коли так долго не объявляется.

Всерьёз раздумывал Александр и над словами матери. Она по-своему была права, но стать в сей тяжкий час ханским данником означало бы предать тех, кто уже сложил голову в предыдущих битвах, отступиться от княжеской чести, от рода, половину которого выстриг Батый. Такое разве прощается?..

— Ныне твой отец великий князь, вот пусть он и решает, — хмурился Шешуня. — А Ярослав Всеволодович на поклон к степнякам не пойдёт, сам знаешь, каков он. Для него лучше голову сложить в честной брани, нежели данником себя признать. И слово княгини тут не закон. Вот и мотай на ус.

Но и отец словно в воду канул. Последний гонец вернулся обратно ни с чем: князь из Киева с дружиной выступил, а нигде на Руси не объявлялся. Народ на вече гудел, не зная, в какую сторону склониться: Батыя ненавидели, но и град свой превращать в руины не хотели. Так и спорили до хрипоты, понимая, что срединной правды нет и не бывает.

— Да где он, Батый-то? — кричали иные. — Вот когда заявится, тогда и станем решать!

Псковичи на просьбу о помощи отмалчивались, точно надеясь на авось. Боялись, если станут за новгородцев, тогда и их степняки не пощадят.

— Сам-то ты как, княже? Что присоветуешь?.. — вопрошали Александра.

— Помощи нам ждать неоткуда, братья мои! — поднимался он. — Вот оказия! Месяца три мы продержимся, а дальше что? Иноверцы предадут город огню и мечу, дружину выстригут, сыновей, дочерей да жён наших в полон уведут, добро разграбят. Разве это не унижение? Разве не в ответе мы за малых детей своих...

— А если вороги поганые веру сменить заставят? — перебив князя и сжимая в руке крест, выскочил на возвышение дьякон. — Да лучше умереть собором, чем родные святыни на поругание отдать! Ты к чему нас, княже, призываешь? Уж не передался ли ты сам супостату? Коли так, уходи немедля, не нужен ты нам такой.

Оглашённый вопль божьего слуги точно пробудил толпу. Все тут же засвистели, заорали, да столь дружно, что Александр растерялся и умолк.

— Да не передался князь наш, не передался! — видя смятение княжича, бросился на выручку Шешуня. — Будя глотки-то драть. Вы наперёд лучше глядите, чтоб опосля локти не кусать. А то ведь как у нас бывает: задом думаем, а умишком синяки собираем. Живой-то смерти не ищет, вот о чём князь наш рассудить хотел, а вы его скорей в помои. Раскудахтались, распетушились, куда там! Да вы лучше хану Батыю свою храбрость выказывайте, а не князю Александру. Он единственный из всего Мономахова рода ныне и остался, других-то уж нет, упокоили их мечом татарским. И Георгиевичей, и Константиновичей. Всех перевели ироды, чего вы с последнего-то шкуру сдираете?

Таинник перекрестился уже в полной тишине. Лишь услышав его страшные слова, каковые он почти выкрикнул, вечевой народ как-то всерьёз осознал, что Русь докатилась до самого края пропасти и замерла перед падением. Несколько мгновений новгородцы стояли молча, во все глаза глядя на молодого князя.

— Всё, давай по домам! — махнул рукой Шешуня, и народ, виноватясь, стал расходиться.

Наутро князь снова стоял на башне, не сводя глаз с промёрзлой дороги. К полудню она раскиснет, к ночи опять покроется ледяной коркой. И так недели две, пока тепло не возьмёт своё.

— Они будто измываются над нами! — прогудел за спиной Шешуня.

— Придут, никуда не денутся! — твёрдо отозвался Александр. — Как же они нас минуют?.. Коли мы свободны, то и Русь непокорённой осталась. И каково сие?.. Мы для них как кость в горле. Придут, поверь моему слову.

Батый шёл к Новгороду, выжигая огнём сёла и деревеньки. Лишь одно из них пощадил, когда жители вынесли ему горшок огненных щей с краюхой хлеба. Не решившись отведать странную жидкость с капустными перьями, он призвал к себе Ахмата. Тот понюхал горшок, лизнул языком и доложил властителю, что отравы нет. Хан отложил ложку и стал пить щи, как кумыс.

Кисловатый наваристый напиток столь понравился властителю, что он не тронул селение, обошёл его стороной, выказав тем самым свою благодарность за гостеприимство.

Он не спешил, поджидая, пока протают дороги и станет потеплее, понимая, что под Новгородом придётся постоять не одну неделю. Стратеги уже ломали головы, как одолеть рвы и прочную новгородскую крепостную стену без великого ущерба для войска. Навряд ли жители согласятся стать данниками хана, будут биться до последнего. Возможно, псковитяне придут на помощь, а хитроумные воеводы младого Александра уже успели придумать десятки коварных затей и лазеек, каковые доставят им немало хлопот, но без этих северных крепостей внук Темучина не сможет сказать с гордостью, что он покорил Русь. А храм святой Софии, построенный на манер Константинопольского, — гордость русичей, их главная святыня, — и все будут считать, что, пока не разрушена эта церковь, не покорена и их земля.

Обо всём этом размышлял Батый, покачиваясь в седле и прикрыв глаза. Падал мягкий снег. Он начался неожиданно, потом пошёл всё гуще и гуще, а ещё через полчаса поднялась целая пурга, перекрыв дорогу и замедлив путь орды.

К хану прискакал один из дозорных, почтительно остановился поодаль, ожидая, когда повелитель обратит на него внимание. Наконец тот поднял свои тяжёлые веки, сквозь узкие щели полыхнул жёлтый огонь и мгновенно стих. Взгляд властителя стал спокойным и требовательным.

— Позади нас остался маленький городок, который мы миновали, не захватив его. Я просто хотел напомнить, может быть, это так и нужно, мой повелитель, — забормотал дозорный. — Это совсем небольшая крепость, но ею управляет отдельный князь, малолетний ещё Василий...

— Как называется град? — перебил Батый.

— Козельск...

Хан задумался. Ветер бросал в лицо целые пригоршни липкого снега, точно не пуская их дальше, и внук Темучина поморщился. Оставлять за спиной непокорённую крепость не хотелось. Туда обязательно сбегутся уцелевшие русичи из разорённых им княжеств, составится яростная дружина, она-то и вопьётся им в спину, когда они станут осаждать Новгород. Такая оплошность может разрушить весь отлаженный ход нашествия и погубить войско.

— Передайте передним полкам, чтоб поворачивали на Козельск, — распорядился Батый.

И тьмы монголов неожиданно повернули назад.

Когда перед испуганными взорами козельцев предстала дикая орда степняков, гигантской подковой сжавшая крепость, они с изумлением смотрели на иноверцев, которые такой великой силищей пришли завоёвывать малый городок. Но у хана на сей счёт был свой умысел. Он рассчитывал одним видом своей рати напугать козельцев и без труда захватить крепость, предполагая, что бояре не захотят подвергать опасности малолетнего князя, не способного ещё принимать самостоятельные решения.

Он послал тех же толмачей с Ахматом, дабы указали жителям, какая мера дани будет на них возложена, и повелел также забрать всех коней, чтоб лишить местную дружину искуса кинуться за ними следом, но перед послами даже ворота не открыли. Зато к ним выскочил бойкий мужичок в рваном зипуне и радостно заявил:

— Наш князь младенец, но мы, как верные слуги, должны за него умереть, чтобы в мире оставить по себе добрую славу, а за гробом принять венец бессмертия.

Толмачи были изумлены.

— Но зачем умирать? — воскликнули они в один голос. — Мы не тронем вас, покоритесь, станьте нашими данниками, и уцелеет ваш град.

Мужичок почесал затылок, пригладил рыжую бородёнку.

— Нельзя иродам покоряться, вера не разрешает. Лучше умереть... — повторил он и вздохнул. — Прощайте!

И ушёл. Толмачи долго смотрели на запертые ворота.

— Дикий народ, — выслушав послов, мрачно проговорил Батый и посмотрел на Ахмата. Тот молчал, опустив голову. — Что за глупцы, которые готовы умереть лишь для того, чтобы оставить по себе добрую славу? — выпытывал он у оракула. — Разве мёртвым нужна слава?.. Дикие булгары покорились, не произнеся ни одного слова, хотя жизнь им ни к чему. Русичи строят красивые храмы, куют крепкие мечи, но готовы расстаться с жизнью из-за пустяка. Они хотят жить своей волей? Да зачем она им, коли станет некому её наследовать? Что ты молчишь, мудрец?

Оракул сидел рядом с огнём в овчинном тулупе и дрожал. Он плохо переносил холода, и зима, которую пришлось пережить, казалось, выморозила все его внутренности. Он даже перестал разговаривать, чтобы поменьше раскрывать рот и не впускать в себя стылый воздух.

— Разве могут быть нормальными люди, живущие в снегах, — еле ворочая языком, выговорил Ахмат.

Внук Темучина задумался. Замечание прорицателя ему понравилось.

— Да, ты прав! Они одичали в этих лесах и не ведают, как вообще надо жить. Что ж, придётся скосить этот народец, чтобы следующая поросль вышла смышлёной. За два дня мы сровняем этот холм с низиной!

Козельцы в тот же день собрались на совет.

— Умереть не затея, — говорили старейшины. — С умом принимать смерть надо, да так, чтоб ворог поостерёгся с русским человеком боле связываться. Сил у нас мало. Мудрость в другом надо искать.

Сидели до ночи, ломали головы.

— Надо заговорить землю, — наконец решили старики.

Они надели чистые белые рубахи, вышли на луг рядом с главным храмом, сели большим кругом и, взявшись за руки, стали молиться. Они молились весь вечер и всю ночь. К утру, когда рассвело, сил у них не осталось, и они полегли друг на друга. Родные увели их, но каково же было удивление козельцев, когда они увидели на том месте, где сидели старики, яркий светящийся круг.

— Свершилось, — перекрестившись, прошептал архиепископ. — Господь услышал нас. Теперь нам ничего не страшно.

Ахмата точно подбросило. Он лежал на тонкой циновке, расстеленной прямо на земле, поближе к костерку, в шатре Батыя, и вдруг будто неведомая сила оторвала его тело на сажень ввысь и, продержав в воздухе несколько мгновений, сбросила обратно. Оракул даже застонал, а придя в себя, немедля разбудил хана и пересказал случившееся.

— И что это значит? — нахмурился правитель.

— Они заговорили землю, лучше нам не воевать сейчас эту крепость, мой повелитель.

— Я возьму её, чего бы мне это ни стоило! — прорычал хан.

Однако первые же полки конницы, с гиком устремившиеся на крепость, в саженях сорока от неё неожиданно встали. Кони, домчавшись до определённой черты, вставали на дыбы и не желали нестись дальше. Возникло замешательство, и в это же мгновение сотни стрел обрушились на монголов. Потеряв больше тысячи убитыми, всадники были вынуждены отойти назад.

Батый, наблюдавший всё это своими глазами, оцепенел в растерянности.

— Я же предупреждал вас, — прошептал, стоя за его спиной, оракул.

— Я возьму чёртову крепость, чего бы мне ни стоило! — проскрежетал зубами от злости Батый. — А ты поможешь мне расколдовать эту жёлтую глину.

Он простоял под маленьким Козельском семь недель, ежедневно пытаясь атаковать крепость, но каждый раз безуспешно: кони останавливались в том же месте, а козельские лучники безжалостно косили ряды монголов.

Батый свирепел, Ахмат же никак не мог прекратить проникновение непонятных ему сил, каковые возникали из самих недр этой земли. Он летал ночами над крепостью, видя светящийся круг на траве, и понимал, что всё дело в нём. Только как его уничтожить?..

Однажды оракул узрел, как горящая искра от факела, упав на круг, провела тёмную черту. Выходит, что огонь может выжечь колдовской оберег?

Козельцы же, воодушевлённые заговором, не только защищались. В один из дней, выскочив за ворота, они захватили почти все стенобитные орудия завоевателей, изрубили их на части, так напугав своим нежданным нашествием степняков, что те в спешном порядке отступили.

Прошло полтора месяца. Луноликий Батый почернел, осунулся, перестал спать ночами.

— Я не могу просто так уйти отсюда, Ахмат, — без конца повторял он, с мольбой глядя на оракула. — Помоги мне. Мои воины ропщут, их разъедает страх. Впредь я буду слушаться тебя, но сейчас мои слуги должны взять эту крепость.

— Хорошо, — сказал Ахмат. — Надо зажечь город. Только перед огнём духи этой земли бессильны. Пусть твои люди соорудят десять больших возов с сухим хворостом, подожгут их, и, толкая эти костры впереди себя, роняя огонь на траву, они смогут подогнать их к стене и пересечь запретную черту.

Батый послушался этого совета. Козельцы, точно разгадав тайный умысел недругов, отчаянно косили их стрелами, стараясь не подпустить к заветному невидимому порогу, но внук Темучина, не жалея людей, посылал один отряд за другим. И горящие возы подкатили к крепостной стене, подожгли её, и монголы ворвались в город.

Больше четырёх тысяч варваров полегло под Козельском, который Батый назвал злым городом. Когда монголы ворвались туда, хан приказал умертвить всех жителей, кроме малолетнего князя Василия, которого повелел взять живым.

— Я хочу воспитать из сиятельного мальчишки самого лютого монгольского воина, которого бы боялись все русичи. Он вырастет и станет без пощады сечь их головы. Как тебе такой умысел? — рассмеялся Батый, наблюдая, как кровь шумными ручьями вытекает из ворот крепости.

Подбежал один из тысяцких, доложил, что они нашли князя.

— Так где он?

— Он утонул... — опустив голову, пробормотал воин. — Бежал по крыше, спасаясь от наших людей, оступился и упал прямо в бадью, наполненную кровью. Когда мы спустились, он уже захлебнулся...

— Глупая смерть! — помрачнел хан.

Начинался уже май, гонцы, посланные тайно проведать, как в Новгороде готовятся к осаде, привезли вести неутешительные: два больших рва с вкопанными на дне острыми кольями затрудняли быстрое продвижение к крепостным стенам. Кроме того, молодой князь установил повсюду метательные орудия, с помощью которых будет весьма легко поливать кипящей смолой осаждающих. Лазутчики обнаружили и заградительные сети на реке и ряд странных ям в десяти саженях от главного тракта, каковые наверняка будут использованы в сооружении хитроумной западни. Иными словами, новгородцы ждали монголов и готовились к этой встрече всерьёз.

С наступлением тепла Ахмат в одну из ночей навестил князя Александра. Он был удивлён, что никто из жителей не спал, все дружно работали: что-то копали, строили, месили в самом городе и за его пределами. Оракул не смог внятно объяснить, что именно рыли люди, но Батый и без этих подробностей понял, что Новгород не так скоро откроет для него свои ворота. Но больше других хана волновала южная Русь, чьи земли богаче и где он надеялся собирать немалую дань. Но если он растеряет основные силы здесь, то до киевских и черниговских княжеств ему не добраться.

Он призвал к себе Субэдея, дабы заручиться поддержкой одного из главных военачальников.

— Я решил идти воевать Киев и половцев, а не тратить силы на распутывание хитроумных ловушек новгородского князя, каковые он для нас заготовил. Южные народы более ленивы и податливы, они умеют ценить жизнь и её наслаждения, потому там нам будет полегче. — Слуга по знаку хана наполнил пиалы кумысом. — Я устал от кровавых ручьёв...

Батый умолк, глядя куда-то мимо неподвижного узкого лица старого цепного пса своего деда. Тёплый ветерок раскачивал полог юрты, играя с ним, как шаловливый мальчишка, касался тёмных, словно вылепленных из глины монгольских лиц и стремглав вылетал наружу, точно боясь быть схваченным и обезглавленным на месте. Но причина была другая: на пороге возник княжич. Именно в это мгновение хан вспомнил белое как снег лицо мёртвого Василия, на которого ему неожиданно захотелось посмотреть, и вздрогнул: ему почудилось, что дух княжича где-то совсем рядом и почти в упор его рассматривает. Оттого лицо властителя и превратилось в глиняную маску. Он не боялся духов и призраков, его раздражало, что он ничего не может сделать, дабы укротить их. Властителю даже почудилось, как в юрте запахло кровью.

Субэдей заметил непонятную настороженность на лице Батыя и недоумённо взглянул на него.

— Я бы сделал так же, — согласно покачал головой полководец. — Мы застрянем под Новгородом...

Полог юрты вдруг приподнялся, словно кто-то невидимый покинул её. Хан с облегчением вздохнул.

— Ну вот и хорошо. Завтра и выступим, — с облегчением сказал он.

Глава восемнадцатая ЛУЧШЕ НЕ БЫВАЕТ

Новгородский дозор обнаружил неприятеля в одну из туманных ночей: ворог шёл столь скрытно, что только воевода Сбыслав Якунович по шелестению ветерка да приложив ухо к земле за две версты учуял приближение рати. Он не стал мешкать. Открыл обманные лазейки и вместе с ратниками поскакал в крепость.

Туманная тёплая ночь по всему была выбрана неспроста, но Александр, подняв по тревоге дружину, подивился:

— Они что, лазутчиков не засылали? Не видели, какие обманные западни мы им ставим?.. Зачем тогда ночью да в туман идут? Ты же сам говорил, что кто-то вертелся около крепости, — поделился он своими сомнениями с Шешуней.

— Да татарва же! — презрительно отозвался таинник. — Ума-то не наша палата. Козельск два месяца брали. Это от храбрости ратной?

Савва, охранник князя, обычно немногословный и не участвующий в спорах, на этот раз не выдержал:

— А если они все тайные ловушки наши знают да заранее помосты для рвов срубили, да придумали, как стены скоро одолеть, то за полчаса со всем управятся и тебе, Шешуня, первому язык смолой зальют.

Таинник зло зыркнул на Савву, но двухметровый рост да косая сажень в плечах давали последнему столь неоспоримые преимущества, что браниться с ним никто не решался: все знали горячность охранника, её и князь не остудит, а потому Шешуня и промолчал.

— Савва прав, — согласился Александр. — Дураков бы и рязанцы побили. Миша!

К князю подскочил один из новгородских воевод.

— Возьми людей, и оба подъёмных тайных моста через рвы срубить. Всех лучников на стены. Варить смолу.

Через полчаса новгородцы были готовы к бою, однако рати Батыевы не появлялись.

— В первые наши ловушки угодили, о чём я тебе и толковал! — усмехнулся таинник. — А теперь дозорные на животе ползут, проверяя каждый вершок дороги.

Уже рассвело, когда у ближней лесной опушки замелькали всадники. Они не спешили выступать из леса, наблюдая за крепостью.

— Странно себя ведут, — на сей раз удивился и Шешуня. — Мне рассказывали, что любят открыто объявляться, показывать свои несметные рати, а тут — как тати лесные.

Послышались торопливые шаги, и на башню влез Ратмир. Он повалился на пол, будучи не силах отдышаться.

— Я в лесу был, чтоб на ворога посмотреть, — сразу же объявил он. — Это наши русские ратники.

— Так чего же они прячутся? — не понял Александр.

— Не знаю...

— Видимо, Батый навербовал отряд и решил приготовить нам подарочек, — тотчас сообразил таинник. — Эти объявят себя какой-нибудь ростовской дружиной, мол, бежим от татар, примите, мы откроем ворота, они войдут и в одну из ночей перережут наших сторожей и впустят ворога. Силки старые!

— А если и впрямь бегут? — предположил князь.

— Чего же в лесу хорониться? Выходи да разговаривай. Но лучше не пускать, ваша светлость. Не жалей того, кто плачет, а жалей, кто скачет!

Но вскоре дружина вышла из леса, и каково же было удивление новгородцев, когда впереди на белом коне они увидели Ярослава Всеволодовича, живого и невредимого, в начищенных до блеска доспехах, который шумно стал приветствовать ратников на крепостной стене, словно вернулся из удачного похода. Однако, когда он въехал в город, народ не изъявил большой радости. Все смотрели на князя с удивлением и грустью, ибо знали, что в живых ныне остались только те, кто счастливо избежал брани с монголами.

Однако Александр обнял отца с радостью.

— Пойдём в дом, поговорим! Миша, позаботься о дружине отца, накормите их, а как только появится Батый, зови меня! — попросил он воеводу.

— Хан не появится, — проговорил Ярослав. — Из-под Козельска он ушёл на юг. Видимо, на Киев и Чернигов...

Взгляды у всех застыли, и эти слова бывшего киевского князя потрясли даже Шешуню, боготворившего когда-то Ярослава. Гундарь, стоявший за спиной князя, опустил голову.

— Мы наблюдали за Батыем, знали, что он готовится идти на Новгород, и выжидали момент, чтобы нанести ему сокрушительный удар под этими стенами. Это правда, воеводы не дадут соврать... — оправдываясь, негромко говорил Всеволодович. — Я пришёл сюда, чтобы заново поднимать нашу Русь. Мы всё видели. Это так страшно, что нельзя спокойно смотреть на этот разор!..

Невольная слеза скатилась по щеке князя. Ещё никогда отец не выглядел столь жалким и беспомощным. У Александра даже сжало сердце. И Феодосия, увидев мужа растерянным и робким, каким не видела никогда в жизни, не выдержала, бросилась ему на шею и завыла во весь голос. И он заплакал. Гундарь с Шешуней отвернулись, чтоб не зреть этого позора.

И за обедом князь говорил стеснительно, больше спрашивая, нежели поучая или давая наставления, хотя после гибели брата Георгия он становился великим князем, и Феодосия теперь должна была переехать с мужем на владимирское пепелище и заново отстраивать столицу Руси. Но княгиня уже больше двадцати лет жила в Новгороде, и одна мысль о переезде вызвала у неё приступ старой головной боли. Князь навестил жену после обеда и, помолчав, сказал:

— Я думаю, сейчас тебе ехать с малышом пока не стоит. Я построю там дом, восстановим храм, и тогда уже подумаем о переезде. Пора, наверное, и женить Александра. Он давно уже повзрослел. Как ты считаешь?

Феодосия кивнула.

— Я встретил полоцкого князя Брячислава. Батый туда не дошёл. Нам надо с ним объединяться...

Княгиня прикрыла веки в знак согласия и не сдержала слёз: Ярослав впервые советовался с ней по столь важным вопросам, и это не могло не тронуть.

— Я привёз с собой сына, Андрея, — глядя в сторону, промолвил он. — Он от той мордовской царевны, Утяши. Батый и её народ истребил поголовно, он единственный и остался. Я бы хотел, чтоб ты... познакомилась с ним... Он сейчас с дружиной...

— Сколько уже ему?

— Десять.

— Приведи его.

Ярослав привёл Андрея. В отличие от Александра, он был русым, мягкие волосы курчавились, а круглое лицо излучало дружелюбие и спокойствие. Он поклонился, когда его представили, но руку княгини целовать не пошёл, хоть князь и подтолкнул его, и обнимать единокровного брата не кинулся, рассматривая их столь же откровенно, как и они его.

— Он стесняется, — пытаясь сгладить неловкость встречи, улыбнулся Ярослав.

— Я ничуть не стесняюсь, отец, — возразил Андрей. — Ведь я среди родных, которые меня любят, как ты только что сказал, так чего же мне стесняться?..

— Смышлёным растёт, — смутившись, погладил его по голове князь. — Всё запоминает...

Таким и запомнился Александру сводный брат: предельно откровенным в слове и поступке. Порой эта откровенность граничила с наглостью, но Андрей никогда не пользовался ею, чтобы бросить вызов или кого-то оскорбить. Просто он не считал нужным притворяться или что-то изображать, чего ему не хотелось. Потому, попав в ужин за княжеский стол и поев, он, не дожидаясь, пока встанет князь, поднялся первым и поблагодарив, вышел, чем крайне возмутил Феодосию, и Ярославу пришлось извиняться за это самовольство княжича. Однако едва отец стал выговаривать младшему сыну при Александре недопустимость его поведения, как тот прервал князя и с весёлой ухмылкой заявил:

— А если мой зад не выдерживает этого застолья, а его продолжение грозит обернуться неприятностью, что тогда делать? Из двух зол выбирают меньшее! Вот я и выбрал.

Ярослав громко расхохотался.

— Нет, каков остроумец, а? Так порой сразит словцом, что диву даёшься.

Отец, если кого-то любил, то не замечал за ним никаких недостатков. Так уже было с Феодором. А вот Александру этой любви не досталось. Правда, мать его боготворила и тоже всё прощала. Потому и грех было жаловаться.

Барон Корфель, не мигая, смотрел на Андреаса фон Фельфена, убелённого сединами великого магистра, чьё крупной лепки большое лицо с оттопыренными ушами внушало беспрекословное уважение, хотя глава Ордена, назначенный его другом Германом Зальцем вместо Волквина, показался всем поначалу не столь суровым и требовательным. Тело прежнего епископа, привезённое из Торопца, было с честью похоронено в Риге, и барон мог не опасаться, что его предательство раскроется.

В первой же беседе фон Фельфен заявил, что отказывается от стратегии завоевательных походов и займётся укреплением порядка на земле Ливонии, воевать же соседей глупо и бессмысленно.

— Почему? — не понял Корфель.

— Посеяв ветер, пожнёшь бурю, вы слышали такое выражение, барон?

— Но Русь сейчас ослаблена как никогда, монгольский хан почти всю её разрушил, а Новгород — богатейший из русских городов. Не возьмём мы, захватят монголы...

— Рыцари не воюют с побеждёнными, вам это следовало бы знать, барон, а мы представляем на этой окраине Европы не Орден мясников! — перебив советника и чеканя каждое слово, непререкаемым тоном заявил Фельфен.

Он явно что-то скрывал, ибо разгневался и кончики его ушей мгновенно покраснели, словно барон пытался выболтать его тайну.

— Ved iniquissimam pacem justissimo bello anteferrem, — помолчав, уже более мягким тоном добавил он. — Я надеюсь, вы не забыли эту максиму Цицерона: «Даже самый несправедливый мир я предпочёл бы самой справедливой войне». Я обычно придерживаюсь этого принципа. А вы?..

И снова явное враньё, Корфель это чувствовал. Но ради чего? С каких это пор божьи воины сделались миролюбцами?

— У вас, старого вояки, я чую, другие принципы! — засмеялся Фельфен.

Барон мог сказать, что до сих пор их заставляли только воевать. Волквин даже молодел на глазах, когда садился в седло или вынимал меч из ножен. Но последнее поражение нанесло столь ощутимый урон рыцарскому войску, что Орден нуждался в серьёзном подкреплении. Скуповатый Герман Зальц денег не даст, а собственная казна пополнялась только в походах. О каком же мире мечтает новый магистр? О мире для нищих?..

— Кстати, неужели после гибели Волквина не осталось даже сотни золотых монет? Отто Раушенбах рассказывал мне, что старик любил звон дукатов!

— Сотня и осталась, но я передал её Раушенбаху на похороны, — не изменившись в лице, ответил Корфель. — Остальные же деньги, что успел скопить великий магистр, он потратил на одну страсть...

— Которая перешла ныне к вам, — ухмыльнулся фон Фельфен.

Всеслава за всё это время не покидала его комнаты, а в неё никто не входил. Однако миротворец успел всё уже пронюхать.

«Ещё та лиса! — со злостью подумал Корфель. — Суровый Волквин по сравнению с ним был просто ягнёнок».

— Я не понимаю, о чём вы говорите...

Эти слова вырвались сами собой. Следовало бы признаться, коли великому магистру всё известно, но барон с детства сохранил привычку упорствовать до конца.

— Странно, я полагал, что вы умнее, барон Корфель, — усмехнулся Фельфен. — Вы свободны.

Заносчивости и высокомерия в любимце Зальца хватало. Однако обострять отношения в первый же день он не стал, а снова вызвал советника через неделю. По угрюмому молчанию магистра барон понял, что разговор пойдёт о Всеславе. Он так и не смог с ней расстаться. Поначалу оставил её до приезда Фельфена в Ригу, а когда тот прибыл, Корфель так прикипел к её ласкам, что готов был выйти из Ордена, чтобы только быть рядом с русской красавицей.

Однако разговор пошёл совсем о другом.

— Я хочу съездить в Новгород к молодому князю Александру, переговорить с ним о мире. Я слышал, вы знаете русский язык?

Корфель кивнул.

— Тогда выедем завтра же утром. Ступайте, собирайтесь.

Барон, поклонившись, двинулся к дверям, но магистр его остановил.

— Что вы намерены делать с этой русской девочкой?

Вопрос застал барона врасплох.

— Я всё понимаю, мы не дети, хотя наш Орден монашеский, а мы всего лишь божьи воины и устав требует от нас смирения плоти. Прошлый магистр многое себе позволял, Герман Зальц знал обо всём, и только его доброта спасала Волквина, — жёстко проговорил Фельфен. — Я хочу восстановить прежний порядок, а потому вы должны удалить распутницу из своих покоев.

— Можно это сделать по возвращении из Новгорода, ваша светлость?

— Она что, так уж хороша? — усмехнулся магистр.

Корфель кивнул.

— Пусть будет так. Но, возвратясь, вы удалите её в тот же день.

Едва он вернулся, Всеслава сразу же по его лицу поняла: что-то случилось.

— Они хотят меня выгнать, да? — с тревогой спросила она, и крупные жемчужные слёзы сверкнули в её глазах. — Они хотят разлучить нас?

У барона сдавило сердце, и он сжал её в объятиях.

— Этого не будет, — страстно прошептал Корфель.

Александр был занят приготовлениями к свадьбе. Не только просьба родителей подвигла его к этому поступку, он понимал, что появление княгини и детей усилит и его уважение среди новгородцев. Он перестанет быть мальчишкой, юношей, а станет полноправным мужем. Невесту звали Александра. Александр и Александра. Это даже звучало красиво. Однако никто из родных её не видел. Отец разговаривал в Полоцке, главном городе княжества, с его правителем Брячиславом, но княжну не дождался, она парилась в бане, потом причёсывалась, а Ярослав спешил. А может быть, и видел, но не хотел об этом говорить. Кто-то ему сказывал, что княжна красавица. Кто-то сказывал... Александр гнал от себя сомнения, считая, что нынешнее супружество — не для райских наслаждений, а его смысл во времена Батыева нашествия — в спасении и укреплении Руси. Да и других невест, как и княжеств, ныне не осталось. Посему можно было бы послать Ратмира и всё разведать, да что толку? Ну скажет он: мне она не нравится. И что дальше? Назад уже ничего не повернёшь. Поздно.

В разгар этих приготовлений и прибыл великий магистр Андреас фон Фельфен. Александр принял его по достоинству, устроил пышный пир в честь высокого гостя, хотя до сих пор новгородцы с Орденом постоянно воевали, а тут им неожиданно предлагали дружбу. Не многие поверили в искренность магистра, но кто ж от мира отказывается, когда повсюду бесчинствует Батый.

— Я слышал, вы женитесь? — улыбаясь, поинтересовался Фельфен.

— На вашей соседке, полоцкой княжне, — кивнул Ярославич. — Я надеюсь, и вы теперь, предлагая дружбу нам, станете миролюбивы и к ним...

— Мы ни с кем не хотим воевать. Я для того и приехал, чтобы засвидетельствовать своё личное почтение и заверить вас, князь, в нашем искреннем стремлении жить в мире. Как это у вас говорят?.. Прохудившийся мир...

— Худой мир лучше доброй ссоры, — напомнил Александр.

Наивный князь водил их на крепостную стену, показывал, как они укрепили город в ожидании татар. Ещё по дороге в Новгород Фельфен попросил Корфеля запоминать все подробности крепостных укреплений, ибо по возвращении им вдвоём придётся вычертить их на бумаге с описанием того или иного механизма, а также подслушивать по возможности все разговоры русских на эту тему. Корфель недоумённо осведомился: к чему всё это, коли они едут с миром и не хотят воевать против Новгорода.

— Барон, вы служите Ордену, а потому обязаны беспрекословно подчиняться приказам его великого магистра, держать язык за зубами и не задавать лишних вопросов, — прервав его, отчеканил Фельфен. — Могу лишь вам сообщить, что наш Орден воевать не собирается и мы действительно едем с миром.

«Значит, собирается ещё кто-то, кто весьма заинтересован в получении таких сведений, — задумался барон. — Но кто?.. Монголы?.. Вряд ли они стали бы искать таинников за тридевять земель. Тут кто-то рядом с ними. Датчане имеют зуб на Ярослава, который ранее воевал их Ревель, но орденская разведка доносила, что больших сил они не имеют. Из всех северных государств только шведы обладают крепкой ратью и хищно посматривают по сторонам. Но с Орденом они воевать не будут, а вот ухватить кусок Руси им бы хотелось. Неужели шведы?.. Деньги у них есть, и они, верно, посулились хорошо заплатить за такие подробности. Фельфен же не собирается делиться. Он хочет лишь использовать его как слугу!»

Великий магистр с восторгом слушал молодого князя, искренне дивился его военным придумкам, о которых Александр с радостью рассказывал.

— Какой блестящий ум! — нарочито громко говорил по-немецки Фельфен барону, зная, что в свите правителя есть свои толмачи, каковые тотчас переведут ему сии реплики. — Я видел много европейских государей, выдающихся в своём роде, но такого, как на Руси, ещё не встречал.

Надо отдать должное магистру: он льстил столь тонко, искренне и сердечно, что даже Корфель не понимал, где правда, а где ложь. Сам же князь был мгновенно захвачен в плен умом и обаянием главы Ливонского ордена.

— Вы новый Цезарь, я вам пророчествую! — поднимая чашу с мёдом, провозглашал Фельфен. — Если б каждое русское княжество имело столь достойного и умного властителя, ни один Батый не посмел бы воевать её пределы.

Даже Александр краснел от таких сладких похвал, но речь гостя не прерывал.

Пробыв три дня в Новгороде, посланники Ордена уехали. Прибыв в Ригу, магистр повелел барону не мешкая, по горячим следам составить описание укреплений русичей да отправиться с ним к шведскому королю Эриху Картавому.

— Но я должен отправить девчонку, вы сами...

— Она подождёт! — оборвал Фельфен.

Корфель мог потребовать денег, но он в них не нуждался, да и Фельфен никогда бы не простил ему этого шантажа. Он был не в меру самолюбив. А случай подвернулся неплохой для того, чтобы использовать его с выгодой для себя. Теперь, когда не будет боевых походов, жизнь в Ордене превратится в пытку: муштра, караулы, скудная пища, от которой уже мутит. И с новым магистром, судя по всему, отношения не сложатся. И жгла память о своём предательстве старого Волквина. А ежели хотя бы раз струсишь, то за меч больше не берись. И ради чего тогда ему здесь оставаться?..

— Я знаю, что вам, ваша светлость, заплатят немалую сумму за эту работу, а я услышал много такого, без чего шведам...

Фельфен невольно переменился в лице, и кончики его оттопыренных ушей покраснели, а сие означало, что барон угадал.

— Что ты несёшь? — возмутился магистр, почуяв в голосе барона некую попытку шантажа.

Судорога вдруг смяла крупное лицо Фельфена, из-под мохнатых бровей вырвалась молния, магистр сжал подлокотники кресла и несколько мгновений молчал, успокаиваясь.

— Разве я не прав, ваша светлость...

— Я читал то, как описывал твой нрав Волквин, но старик, кажется, заблуждался, — перебил его фон Фельфен. — Ты будешь повешен за измену.

Предводитель Ордена не мигая смотрел на барона.

«Если б захотел повесить, то крикнул бы слуг и приказал бросить в подземелье, но его светлость не торопится», — промелькнуло в голове у Корфеля, хоть он и пожалел о своей дерзости.

— Больше ничего не хочешь сказать в своё оправдание?

— Я не собирался ослушаться вашего приказа, я только испросил взамен за эту услугу одну благодарность от вашей светлости, — проговорил, кланяясь, барон.

— Господь отблагодарит за усердие твоё, — нахмурившись, ответил Фельфен. — Что ты хочешь? Денег?!

— Нет, я хочу, чтоб вы отпустили меня с миром из Ордена. Только и всего.

Фельфен усмехнулся. Он уж подумал, что Корфель начнёт просить денег, а расставаться ни с одним золотым из обещанной шведским королём Эрихом немалой мзды магистр не собирался. Пора было позаботиться о своей старости да вернуться в родной замок с сундуком, набитым чеканной монетой. И стать великим магистром Ливонского ордена Зальц сговорил его ради денег. А тут известие о Батые да о том, что степняки побили всех русских князей, оставив нетронутым один богатый Новгород. Помощи князю Александру ждать неоткуда, дружина новгородская слабенькая, зато жирные бояре да посадники немало ларей с добром запасли. Риска никакого. Фон Фельфен и сам бы повёл своих крестоносцев, оттого и ездил всё проведать да разузнать, но войско ливонское сильно потрёпано, и ему русского князя в одиночку не одолеть. Потому пусть сначала Биргер отвагу проявит, силы новгородцев источит, в осаду их загонит, а там ему на помощь и Фельфен подойдёт. Богатств новгородских на двоих хватит.

— Не в подходящий час ты пришёл с этой просьбой, барон, — успокоившись, с грустью заметил Фельфен. — Сам ведаешь: не лучшие дни переживаем... Но если, скажем, тебя снедает тяжёлый недуг, тогда наш устав, как ты помнишь, позволяет со вниманием отнестись к такой просьбе собрата и даже отпустить его с миром. Какая же болезнь измучила тебя?

— Я не смогу жить без Всеславы, ваша светлость.

Александр с пышной свитой и полоцкими сватами ехал в Полоцк на свадебную «кашу», какую обычно готовили с мёдом, дабы подсластить молодых, и подавали в начале пиршественного застолья. Договорились, что свадьбы устроят две: одна в доме невесты, другая — жениха, в Новгороде. Сваты расхваливали красоту невесты, но из пышных сравнений трудно было даже представить, какова дочь полоцкого князя. Даже спросив, высока или мала ростом невеста, Ярославич получил два взаимоисключающих ответа, а кому верить на слово, он не ведал. Потому, едучи в гости к будущему тестю, он ещё не представлял себе, на ком женится: то ли на красавице, то ли на уродине.

За две версты от города его встретил сам князь Брячислав, посетовал, что не приехали ни великий князь, ни великая княгиня.

— Отец разгребает пепелища во Владимире, сами ведаете, а матушка опять головной болью мается. Ожидание Батыя ей нелегко досталось. Но обоих родителей увидите, отец, в Новгороде!

Увидел Александр суженую лишь на венчании, однако фата закрывала лицо, и разглядеть его жених не смог. Ростом, к его радости, невеста оказалась ему впору, стройная, с тонкими руками и длинными хрупкими пальчиками. Узрел же лик жены новгородский сиделец впервые за свадебным столом, когда после третьей чаши гости закричали «горько!», они поднялись, и Александра приподняла фату для поцелуя.

Мягкие розовые припухлые губы, прямой тонкий нос с лёгкими крылышками ноздрей и большие, как озёра, небесно-голубые глаза, заглянув в которые, он утонул.

Александра улыбнулась, рот её приоткрылся, и князь прижался к её губам, ощутив запах парного молока. Он ещё не умел целоваться, гости же, не уставая, кричали «горько», и они так и стояли, прижавшись друг к другу губами.

— Я слышала, ты домогался у сватов, какая я, — прошептала княжна, укрывшись фатой. — И какая?..

— Такой красивой не встречал ещё, — заворожённо ответил князь.

Он вдруг крепко обнял жену и прижал к себе. Гости тотчас поднялись и закричали: «Счастья да любви вам!»

Долго держать за столом молодых не стали. Князь Брячислав, увидев, что молодые приглянулись друг другу, постановил отпустить их на воркование да ласку, и гости милостиво разрешили им удалиться.

В верхней светёлке была приготовлена уже широкая кровать с пуховыми подушками, заправленная белоснежной простынью. Когда-то после первой брачной ночи её вывешивали на обозрение гостям, дабы доказать непорочность невесты, сей обычай не укоренился, достаточно было осмотреть её родителям молодожёнов, однако, провожая их наверх, Брячислав жарко шепнул им:

— Как всё случится, пусть служка принесёт простыню!

И лукаво подмигнул большим светлым глазом, шлёпнув по спине Александра: мол, надеюсь, не подведи. Широкоплечий, с огромными ручищами, он волновался больше молодых, потому и выпроводил их пораньше, пока гости не успели захмелеть, дабы поставить свою победную точку в радостном пировании.

Они коснулись друг друга, и любовный жар скоро охватил обоих. Всё случилось так быстро, что они даже не успели сие осознать. Александра вскрикнула, и солнечный день на мгновение померк в её глазах.

— Я люблю тебя! — прошептал он.

Уже лёжа утомлённые на новой прохладной простыне, они услышали с гульбища, где продолжался пир, оглушительный рёв восторга: видимо, радостный Брячислав показывал гостям знаки счастливого соединения влюблённых.

Александра насмешливо фыркнула.

— Вот уж глупость! — проговорила она.

— Я и сам готов кричать от радости!

— Правда?

Он кивнул, она прижалась к нему, обвила шею руками, жадно разглядывая его лицо, провела ладонью по высокому лбу, щекам и короткой тёмной бородке.

— Я тебя так боялась, что целыми ночами плакала и сердце дрожало...

— Почему? — удивился Александр.

— Мне сказывали про твоего отца, который ходил войной против своего тестя Мстислава, про его безумный нрав, и я испугалась: а вдруг и ты такой же. Даже к отцу пришла и заявила, что не хочу за тебя.

— И что он?

— Он крикнул: замолчь, или отдам в монахини! Я сказала: отдавай. Тогда он запер меня в этой светёлке и почти неделю не выпускал. Потом пришёл дядька Яков и шепнул: «Сведал о суженом твоём». — «Что, что?» — закричала я. — «Лучше не бывает», — ответил он. И я успокоилась.

— А ныне?..

— А ныне просто счастлива.

— Горь-ко! Горь-ко! — донёсся снизу рёв голосов.

— Слышишь?

Она кивнула, сияя лицом. Потом осторожно коснулась его губ. И они сжали друг друга в объятиях.

Глава девятнадцатая НАРЕЧЁННЫЙ НЕВСКИМ

Корфель доставил подробные описания новгородской крепости шведскому королю Эриху Картавому, рассказал о своей поездке к русскому князю и наблюдениях, нарочито умаляя силы русской дружины, однако красноречиво пересказал похвалу великого магистра о самом Александре: и умён, и ухватист, и расторопен, яко Цезарь. О том, как вести разговор, фон Фельфен сам долго и подробно наставлял барона.

Зять короля ярл, как именовали князей шведы, Биргер презрительно поджал губы.

— Русских цезарей пусть опасается ваш магистр. А мы заставим этого князька нам в ножки поклониться.

— Однако русская крепость хорошо укреплена, — осторожно заметил король.

— Мы его дружину в устье Невы побьём, самого же в плен возьмём, и он сам нам откроет новгородские ворота, — хвастливо заявил Биргер.

Корфель получил от благодарного Эриха Картавого несколько кошелей с золотом, пересчитал монеты и отбыл обратно в Ригу. Прибыв, сделал обстоятельный доклад магистру. Фельфен остался доволен.

— Что ж, мы добились, чего хотели: раззадорили Биргера, и тот мечтает узреть в себе Цезаря, заставив этих олухов ещё и заплатить. Золото никогда не бывает лишним, — упомянув о нём, глава Ордена тяжко вздохнул и сделал печальное лицо. — Двумя или тремя золотыми монетами я готов с тобой поделиться. Больше не могу. Надо думать о друзьях, часть денег придётся отослать в распоряжение Тевтонского ордена, у них плохие времена. Отпустить же я тебя не могу.

— Но...

— Эта девчонка пусть живёт у тебя, барон имеет право держать прислугу. Скоро мы сами пойдём на Русь, и твои услуги мне понадобятся. Мне нужен был Биргер для того, чтобы он немного потрепал новгородцев, сократил численность их боевой дружины, а с остатками её мы справимся сами.

— Вы считаете, ваша светлость, что Биргер проиграет? — удивился барон.

— Я хорошо знаю этого надменного и самоуверенного болвана, — усмехнулся магистр. — Он давно вообразил, что в нём погибает великий полководец, однако тупее и неспособнее Биргера я ещё не встречал!

Корфель недоумённо смотрел на магистра: уезжая в Швецию, он отвёз в подарок зятю короля боевой меч с надписью: «Великому полководцу».

— Думать одно, говорить другое, а делать третье — свойство человека разумного, — разливая по бокалам красное вино и наблюдая за бароном, усмехнулся фон Фельфен. — Мы же с тобой не наивные русичи, у каковых что в голове, то и на языке. Не отнимем мы богатства новгородского князя, отнимут степняки. Разве не обидно? Ещё как! Мы же возьмём сразу оба города: Новгород и Псков.

— Но в нашей нынешней дружине ещё меньше ратников, чем у новгородцев! — воскликнул Корфель.

— Я договорился с Германом Зальцем, рыцари святой Марии пойдут вместе с нами, — лукаво улыбнулся фон Фельфен. — Так что воинской мощи нам хватит, а удачу мы себе наворожим сами. Верно, барон?..

Яркий костёр, вспыхнувший на высоком холме, разорвал плотный ночной полог, и Пелгуй, обычно не спавший ночью, глава морского дозора, назначенный ещё князем Ярославом, тотчас разбудил своих помощников.

— Тревога, братья! Наш дозор сигнал подаёт: ворог с моря в Неву заходит. Все по местам, считать, сколь да чего имеется. Не зевать, себя не открывать.

Невысокий, но широкий в плечах и кости, родившийся на этой Ижорской земле, он бдительно стерёг морские ворота Руси и отвадил многих разбойников приходить без приглашения со стороны моря. И вот нежданное вторжение.

Скоро заявился и неприятель. Одна за другой бесшумно шли ладьи, груженные воинами и снаряжением. Караван растянулся на несколько речных вёрст. Пять судов пристали к берегу, видимо, первыми совершили высадку передовые отряды, способные также вести разведку, другие же встали на якорь посредине реки, ожидая их сигналов.

— Тридцать ладей больших, в каждой по тысяче а то и боле ратников, да ещё судна чуть поменьше, видно, с поклажей, — доложил один из помощников.

— Скачи в Новгород, князя оповести, а мы тут недругов покараулим, — приказал Пелгуй.

Он шумно вздохнул. В новгородской дружине едва десять тысяч воинов наберётся, а у иноземцев в три раза больше. И откуда ныне помощи взять, коли степняки всё выкосили? Печальные новости дошли и до Ижоры.

Лазутчики, обследовав берег, на лодке отправили гонца к остановившимся судам, а сами стали устанавливать шатёр для своего князя. Несмотря на сумерки, Пелгуй отчётливо различал происходящее. Потому его и выбрали старейшиной дозора, что и видел, и слышал он лучше иного зверя. Стоило ему приложить ухо к земле, как глава дозора сразу скажет: сколько всадников скачет и скоро ли они будут здесь.

Он отметил: ворог действовал споро, без суеты, никто приказы громко не отдавал, значит, войско вышколено, не новички, а выговор свейский, так на Руси звали шведов. Давно их не было. И ратники все плечистые как на подбор, в шлемах, железных доспехах и силушкой не обделены: с такими одним взмахом меча не разберёшься.

Пелгуй отошёл к тихой заводи, в которой отражался зеленоватый свет самой крупной из небесных звёзд, встал на колени и начал молиться во спасение молодого князя Александра и всех новгородцев, прося Иисуса Христа даровать русичам мужество и силу. Он жарко крестился, отдавая поклоны и касаясь лбом прибрежной травы, потому не сразу и заметил, как неожиданно раскололось над ним предрассветное небо и огненная дуга ярко вспыхнула над головой. Она стала постепенно расширяться, и оттуда, будто из пещеры, выплыла огромная ладья, на которой в полный рост стояли два великана. Именно их заметил Пелгуй и, оцепенев, застыл на месте.

Ладья опустилась на воду, подняв резкую волну, и только тогда до слуха старейшины дозорного донёсся шумный всплеск. Он увидел взмахи весел, привстал, вглядываясь в приближающееся к нему судно, но фигуры двух сильных гребцов были окутаны мглой, и лиц их Пелгуй разглядеть не мог.

Облачённые в багряные одежды, в островерхих шлемах, кольчугах и с мечами у пояса богатыри стремительно приближались к берегу. Один из них опирался на плечо другого. Дозорный всмотрелся в печальные лица воинов и ахнул: в ладье находились два святых князя, невинно убиенные их братом Святополком, Борис и Глеб. Сыновья киевского крестителя Владимира Святославича стали символом чистоты и честности среди русских князей и правителей.

— Брат Глеб, вели грести быстрее, поможем мы ныне сроднику своему, князю новгородскому Александру, — негромко проговорил Борис.

Глеб кивнул гребцам, и ладья стремительно направилась на Пелгуя. Он упал, боясь, что она его раздавит, но лишь шелест пронёсся над головой. Когда старейшина оборотился и поднял глаза к небу, он увидел, как судно уносится к звёздам и превращается в одну из них.

Ижорец долго не мог прийти в себя, столь явственным и зримым было это видение. Он оглянулся вокруг, надеясь, что кто-нибудь из его дозорных находится рядом и подтвердит небывалое явление, но никого не нашёл. Получается, ему одному Господь доверил это откровение. Пелгуй перекрестился, ещё раз оглянулся по сторонам: тихо, лишь мелкая рябь накатывает на берег. Благостная тишина.

Шведы разожгли костры и, громко переговариваясь, стали готовить варево. С залива, точно вслед за ладьёй, пришёл густой туман, и всё в нём потерялись.

Шведский посол прискакал через два часа после посланника Пелгуя. Новгородцы уже не спали, город гудел, дружина собиралась в поход. Бряцая новенькими доспехами, гонец приблизился к Александру, успевшему, несмотря на раннее утро, также принять ратный вид, отвесил церемонный поклон и на ломаном русском языке проговорил:

— Мой ярл Биргер просил передать князю новгородскому Александру: «Ратоборствуй со мной, если смеешь; я уже стою в земле твоей».

Посол любезно поклонился, надел шлем с чёрным султаном и вышел.

— Дозволь мне его... — сжал кулаки Ратмир.

— Послов нельзя трогать, — остановил его Александр. — А вот в бою делай, что хочешь. Поезжай-ка за ним следом да до нашего прихода всё высмотри: как расположились, какое оружие, где дозоры поставили, тут любая весть пригодится, а мы часа через два следом будем...

— Ты разве помощи от великого князя дожидаться не будешь? — удивился Ратмир. — Шведов же втрое больше.

— От отца помощь придёт через трое суток, не раньше, если вообще придёт, — нахмурился Александр. — Ты помнишь, как он спешил, когда мы Батыя ждали. Потому и времени нечего терять. На Господа да на свою отвагу уповать придётся. Ну да если ты немного подсобишь...

Ярославич улыбнулся, и они обнялись.

— Не лезь только на рожон, нам твои сведения весьма полезны будут.

Ратмир уехал, а князь зашёл проститься с женой. Три месяца назад она разродилась первенцем, которого нарекли Василием, немного пополнела после родов и ходила счастливая в широком розовом летнике, который так её красил, что Александр не мог на жену налюбоваться. Увидев мужа в ратном облачении и с мечом, княгиня со слезами бросилась к нему на шею.

— Ну вот, так и знал, расплачешься! — притворно рассердился он. — Я скоро вернусь, Сашенька! Побью ворога да стрелой обратно, к тебе под бочок, верь!

Он обнял её и поцеловал. Княгиня смахнула слезу и улыбнулась.

— Верю, как не верить!..

К следующему утру Ярославич с дружиной прибыл на берег Невы. Из-за густого тумана их прибытие осталось незамеченным.

Пелгуй отвёл его в сторону, рассказал о видении.

— Пока не говори никому. Мне сейчас важнее, чтоб ратнички мои на свои силы надеялись, а не на Бориса с Глебом. Хотя и их заступничество не помешает.

— Ещё как не помешает, ваша светлость...

— Вызови-ка мне Ратмира.

Пелгуй закрякал по-утиному, и через несколько мгновений из тумана вынырнул торопецкий дружок князя. Глаза его сияли, он что-то жевал.

— У свея прямо из плошки кусок утки стянул, тот даже не заметил.

За эти пять лет, что Ратмир служил Александру, они успели подружиться. Всё схватывающий с полуслова, с полувзгляда, соображающий на лету, он быстро стал незаменим. Даже Шешуня подчас завидовал острому уму торопецкого разбойника, как с усмешкой называл его.

— Ну что свей?

— Ленивые и тупые. Я хоть и не ведаю по-свейски, но понял, что они нас раньше завтрашнего дня не ждут. Потому никаких особых мер предосторожности пока не предпринимали. Три дозорных отряда выставили за версту, на каждый надо по дюжине таких крепких ратников, как Гавриил Алексия, и мы без шума их уберём. Через час они сменятся. Потом вечером. А далее мы налетим, как коршуны, и пойдём крошить. В том и будет наша победа. В открытом же поле проиграем. Они не робкого десятка воины, и силы в них не меряно. Паника же нагонит страху...

— Я понял, так и сделаем! — оборвал его Александр.

Он призвал воеводу Мишу, сам отобрал ратников.

— Желательно, братья мои, чтобы и мышь не пискнула.

Через полтора часа все три заставы были уничтожены.

— А теперь, други мои, ключи победы в наших руках, — выстроив дружину, обратился к ней князь. — Ворогов втрое больше, но на нашей стороне святая правда, натиск и быстрота. Если каждый из вас упокоит по три-четыре свея, то мы победим! Я сам поведу дружину на честный бой.

— Тебе бы поберечься, Ярославич, — посоветовал Ратмир.

— Ныне каждый меч на счету, а я пока что не однорукий, — отрезал Александр. — Лучше скажи, где твой конь?

— Убежал куда-то, — рассмеялся слуга. — Я пешцем пойду, меня не одолеть им!

Новгородцы обрушились на лагерь шведов с такой яростью, что воины Биргера растерялись, передние полки даже запаниковали, бросились врассыпную, но задние успели прийти в себя, дружно двинулись было на русичей, но в гущу врагов ворвался Гавриил Алексии и с такой силой принялся крошить неприятеля, что железнобокие рыцари, не ожидав столь яростного напора, дрогнули и попятились назад. К Алексичу тотчас присоединились Сбыслав Якунович, Савва, Яков Половчанин, и эта четвёрка богатырей одна сражалась с целым полком, укладывая одного вражеского ратника за другим, и никого из них шведы не могли одолеть.

Ярославич, завидев свейского ярла с пышным султаном, сам проложил мечом к нему дорогу, уложив трёх его слуг, и ударил наотмашь по лицу. Шлем спас Биргера, но его лицо оказалось рассечено. Оруженосцы бросились на помощь ярлу. В этот миг Яков Половчанин неотразимым ударом свалил на землю молодого принца, сына Биргера. Спасённый слугами шведский полководец сел на коня и помчался к своей ладье.

Гавриил Алексия, увидев, что главный неприятельский воевода удирает, бросился за ним в погоню. Ярл успел заскочить на судно, а когда на деревянном помосте появился Алексия, ладья отошла от берега, и русский богатырь вместе с конём полетел в воду.

Через час всё было кончено. Ещё высился златоверхий шатёр Биргера со столом, уставленным лакомыми яствами: верченой дичью, заливной рыбой, дорогими винами. Нападение русичей застало шведского князя в разгар ужина, ярл трапезничал вместе с принцем, поджидая русскую дружину лишь завтра. Зять короля строил радужные замыслы, предвкушая победу. Однако начавшееся сражение сразу же перечеркнуло все надежды. Теперь его мёртвый сын лежал на берегу, а сам полководец с позором бежал. Савва, подъехав к шатру, одним ударом перерубил столб, его поддерживавший, и он рухнул под радостные вопли новгородцев.

Немногих уцелевших в той сече шведов спасла наступившая ночь. Александр приказал трубить отход. Пользуясь темнотой, захватчики побросали трупы соратников в ладьи и спешно отплыли, моля Бога, чтобы русские не пустились за ними в погоню.

— Хочешь, и этих на наших лодчонках похватаем да в море утопим? — возбуждённый сечей, предложил Пелгуй.

— Добро увозят! — проговорил Шешуня, намекая, что не худо было бы и о нём подумать, бояре новгородские строго спросят с князя и об этом.

— Пусть бегут, — усмехнулся Александр. — Надо же кому-то сообщить Эриху Картавому о нашей победе.

Шешуня не стал спорить с Александром.

— Ратмира нашли среди убитых, — шепнул он.

— Где?

Таинник подвёл его к торопчанину. Тот лежал на траве с колотой раной в груди и уже не дышал. Лишь глаза были открыты и ещё озарены блеском отваги. У Александра спазмы перехватили горло. Он опустил голову, стараясь сдержать слёзы. Все молчали.

— Всех убитых перевезём в Новгород и похороним с честью, как героев, — совладав с волнением, проговорил князь. — Нынешний день пятнадцатого июля войдёт в русскую историю как праздник нашего оружия, мужества и силы. Я никогда ещё не видел столько храбрости и отваги. Никогда не зрел стольких героев, легко разгромивших одну из сильнейших дружин в Европе.

С вами, братья мои, мы любого ворога побьём и ходить на Русскую землю ему закажем.

Князь говорил пылко, убеждённо, и все слушали его, раскрыв рты.

— Да здравствует князь Александр! — едва тот умолк, выкрикнул Пелгуй. — Александр Невский!

— Да здравствует князь Невский! — поддержал дозорного Шешуня. — Ура!

— Ура! — закричали все.

К всеобщему одобрению Ярославич поровну поделил захваченное добро между уцелевшими после битвы дружинниками, отказавшись от собственной трети. Ратники на радостях бросились качать своего предводителя. Шешуня попробовал образумить князя: новгородская городская казна всегда забирала треть захваченного имущества, но Александр резко оборвал таинника:

— Я знаю, но надеюсь уговорить бояр. Надо возблагодарить дружинников, вдохнуть в них отвагу, потому что время сражений только начинается, и бояре должны понимать: лучше иметь сильную рать, тогда уцелеют и их деньги, и их жизни. Бояре не обеднеют, недополучив пригоршню серебра, зато наши воины воспрянут духом!

— Я-то всё понимаю, ваша светлость, да боюсь, бояре не дюже понятливы, — вздохнул Шешуня.

— Посмотрим!

Александра чествовали, как героя. Сам архиепископ Спиридон встретил его у ворот, перекрестил, обнял, поздравил с победой.

— Справедливо нарекли тебя, князь, Невским, многая тебе лета!

Новгородцы забросали Ярославича цветами, поднесли хлеб-соль в знак особого уважения. Однако, несмотря на все почести, бояре возмутились самовольством князя в дележе добычи. Никто и никогда ещё не смел отменять установленный закон, и в этом они увидели покушение на саму основу новгородской вольности. Тщетно Александр убеждал бояр, они не захотели и слушать.

— Что ж, коли так, не собираюсь больше княжить в Новгороде! — рассердился князь. — Ищите, кто больше станет радеть за вас.

Он покинул вече, и оно забурлило с новой силой.

— Наше право важнее княжьей воли, — утверждали одни.

— Но и дела ныне не обычные! — кричали другие. — Кто как не дружина защитит нас? Потому князь о ней и порадел, он и себя ущемил.

— Уступим в малом, проиграем в большом! — не соглашались первые. — Он должен был обратиться к вече, с нами решать...

Александр же, вернувшись домой, приказал слугам собирать вещи: они уезжают в Переяславль.

Феодосия вышла к сыну, выслушала его доводы.

— Но бояре же тебя не прогоняют, — заметила она.

— Однако они не хотят соглашаться со мной, а я не хочу и не буду бегать всякий раз за боярским соизволением. Не ради себя стараюсь!

Княгиня пыталась уговорить сына смягчить свой гнев, ей не хотелось уезжать в ненавистный Переяславль, родовое гнездо мужа, но Александр остался непреклонен. Сказывался нрав отца.

— Они считают, что любого можно нанять, что любой князь их выручит, а я не любой! — вскипая гневом и почти бегая по горнице, кричал он. — И если они хотят, чтоб я защищал Новгород, то должны мне доверять и считаться с тем, как я веду дела.

На следующее утро Ярослав вместе с матерью, женой, сыном и своим двором выехал из Новгорода. Весть об отъезде князя мгновенно разнеслась по городу. Многие горожане вышли его проводить и, понурив головы, молча стояли по обеим сторонам дороги, сожалея о его отбытии. Женщины даже всхлипывали, пряча лица. Князь выехал, и новгородцы долго не запирали ворота, точно надеясь, что Александр Ярославич одумается и вернётся. Но прошло минут сорок, княжеский караван скрылся из глаз, и городской воевода махнул рукой стражникам. Ворота закрылись.

Глава двадцатая ЛИВОНСКИЕ РАЗБОЙНИКИ

Гонец, прискакавший в Ригу в два часа ночи, потребовал разбудить великого магистра. В запылённом простом кафтане и в полотняной рубахе, наряде мелких купцов и офеней, с рыжей окладистой бородой и бледным малокровным лицом, незнакомец вовсе не походил на личного посланника Андреаса фон Фельфена, и постельничий наотрез отказался потревожить покой магистра.

— Если я немедленно не увижу его светлость, завтра тебя повесят! — угрожающе рыкнул ночной гость и с такой надменностью взглянул на слугу, что тот сразу же угадал за простым обличьем высокородную натуру немецкого рыцаря и вошёл в спальню главы Ордена.

Фон Фельфен поднялся, надел тёплый халат из красного бархата и прошёл в гостиную. Рыцарь поклонился и сообщил о полном разгроме дружин Биргера. Слуга принёс на подносе кусок холодного мяса, овощи, сыр, хлеб и вино.

— Меня интересуют потери новгородцев, — наливая себе бокал красного вина, спросил магистр. — Садись, поешь, Ганс!

Посланник сел за стол, разломил краюху хлеба, посолил её, разрезал луковицу и стал есть, не прикасаясь к мясу. Слуга растопил камин и удалился.

— Скоромную пищу почти не ем. У нас все монахи постятся, вот и мне приходится. Сначала без мяса чуть на стену не лез. А теперь привык. Съел бы кусок, да, боюсь, как бы худа не было. Соснуть хочу до утра...

Он налил себе вина и залпом осушил кубок. Шумно выдохнул, мечтательно глядя вверх.

— По вину тоскую. Хорошо!.. Чую, фряжское?

Магистр кивнул.

— Что с потерями у русичей?

— Невелики, ваша милость, — ответил посланник. — Десятка два человек...

Фон Фельфен от изумления не мог выговорить ни слова. Он хоть и не верил в победу Биргера, но хорошо знал мощь шведских ратников. Рослые, плечистые, способные двое суток драться без продыху, они, несмотря на всю бездарность королевского зятя, способны были оказать жестокое сопротивление любой рати. Магистр и надеялся, что, потерпев поражение, шведы изрядно потреплют и русичей, выкосят если не половину, то треть. И вот этакая неожиданность.

— Новгородцы сами не ожидали столь ничтожных потерь. Но есть другая новость, которая вас несомненно обрадует, — заметил проницательный посланник и снова наполнил свой кубок, причмокивая, сделал глоток. — Князь Александр крепко поругался с боярами и покинул Новгород. Отправился со всем семейством в отцовский Переяславль.

Глаза фон Фельфена загорелись. Он подробно расспросил о причинах этого отъезда.

— Заелись новгородцы, — пробормотал магистр. — Однако нам сие на руку. Что ж, Ганс, не зря ты меня разбудил, не зря. Хвалю за службу и усердие.

— Служу святому братству! — бодро ответил посланник.

Фон Фельфен потянулся к шкатулке, где хранил небольшие суммы для вознаграждений, но рука вдруг замерла. Заметив напряжённое ожидание на лице прибывшего, глава Ордена проговорил:

— Впрочем, деньги тебе в Новгороде ни к чему. Считай, что в твоём кошеле прибавилось ещё десять золотых монет. Отправляйся обратно, ты мне ещё понадобишься, а я не хочу, чтоб новгородцы тебя в чём-то заподозрили. Как наш друг Василий, кого ты подкармливаешь?

— Писарем сидит при посаднике, от него я вестями и питаюсь. Боязливый уж очень. Новости сказывает, а сам потеет. — Ганс усмехнулся, допил вино, доел хлеб, вытянулся в кресле, сладко зевнул. — Он тут сообщил, что три больших каравана купеческих должны в Новгород пожаловать. Один-то с хлебом, а два далеко ходили пушнину, пеньку, мёд торговать, с деньгами будут возвращаться. Он даже сроки отписал и дороги, по каким вернуться хотели...

Ганс распорол подкладку кафтана, вытащил берестяную грамотку, передал магистру. Тот несколько раз перечитал её, и лицо его посветлело.

— Это важно. Твою долю отложить не забуду, — облизнувшись, промолвил фон Фельфен.

— Я писарю пять золотых задолжал. Надо бы отдать, — требовательно произнёс посланник.

Великий магистр занервничал. Прощаться с деньгами — для него нож острый. Да кроме того подозревал, что наглый Ганс его обманывает, выдаёт наушнику много меньше, но на обострение не пошёл и сейчас, предполагая, что как только надобность в услугах лазутчика отпадёт, фон Фельфен распорядится, чтобы его тихо убрали, а заработанные им деньги останутся у него. Он достал пять золотых, молча передал Гансу.

— Приглядывай там за Василием, коли потеет, — усмехнулся фон Фельфен. — Чуть что, голову в петлю да покаянную записочку, каковой я тебя обучил.

— Я помню.

— Тебя-то не подозревают? Спрашивали же, куда направился?

— Для всех умчался в Торопец навестить больного брата. Настоятель монастыря, отец Серафим, собрал мне поесть в дорогу, дал денег, эти русские весьма душевные люди, простодыры. Всему верят, чего не наплетёшь.

Ганс рассмеялся, сгрёб в дорожную суму с подноса овощи и ковригу хлеба. Великий магистр молча наблюдал за ним. Посланник налил себе ещё кубок вина, выпил, поднялся.

— Нравится мне наш хлеб. Долго мне ещё монашескую сутану таскать да поклоны отбивать, ваша милость? — отрывисто спросил он.

— Теперь уже скоро, Ганс. Продержись ещё месячишко, от силы два. За это время твой кошель основательно распухнет. Больше не рискуй, я сам найду способ связаться с тобой, — проговорил фон Фельфен. — Удачи!

Ганс ушёл. Глава Ордена презрительно поморщился, глядя ему вслед, потом позвал слугу и повелел разбудить барона Корфеля. Едва тот появился, фон Фельфен радостно объявил:

— Мы выступаем. Завтра же.

— Что-то случилось?

— Да! Шведы потерпели поражение, но важнее другое: князь Александр поругался с боярами и покинул Новгород. У нас есть переветный князь, Ярослав Владимирович, который находится под нашим покровительством, он будет воевать Псков, мы же поживимся добычей и уйдём, так что на нас и подозрение не падёт.

— А если русский князь вернётся?

— Александр, кажется, сын безумного Ярослава?.. — фон Фельфен потрогал свой большой мясистый нос. — Тот, когда обижался, не сразу смирялся с обидой. И потом, если б он хотел вернуться, не стал бы забирать мать и жену, а тут вывез всё семейство. Другой такой удачи чего ждать? Поверьте, барон, я не Волквин, меня не знобит от звона мечей, я не искатель приключений и подвигов, но считаю: если чьё-то добро плохо лежит, ему требуется новый хозяин. Думаю, что и вам не помешает сундучок с золотыми дукатами, дабы обогреть будущую старость ласками не одной юной нимфы...

Фон Фельфен многозначительно улыбнулся. Он полагал, что знание слабых мест своих подчинённых — наилучший способ властителя управлять ими. За собой же он не замечал никаких пагубных пристрастий, кроме тяги к роскоши и деньгам. Но поскольку этой чертой обладал каждый нормальный человек, она не являлась слабостью. И на этом основании магистр считал себя сильной личностью, рождённой для небывалых побед.

— Да благословят нас Господь и папа наш римский на великое деяние: покорим северных русичей и встанем твёрдо, а папа со степняками договорится. Кто силён, тот и правитель!

Сгоревший при нашествии татар княжеский дом успели отстроить, и Александр с семейством расположился там. Ярослав звал сына к себе, но он не поехал: знал, что отец души не чает в Андрее, а тот, как охвосток, повсюду ходит за ним по пятам. Ехать да умиляться их дружбой ни к чему, да и сын после переезда внезапно разболелся, и лекари опасались за его жизнь.

Мучило и другое: неблагодарность новгородцев и собственная неспособность сдержать гнев и ярость. Через два дня герой Невы перекипел, отошёл, успокоился, увидев, что ссора не стоила этого разъезда. Больше того, новгородцы в чём-то и правы, они никому не хотят уступать своих законов, считая, что ни великий стратег, ни именитый князь переходить их не должны. Шешуня с младых ногтей живёт в Новгороде, и эту вечевую гордыню выучил наизусть. Оттого и предупреждал. Александр к тому же ещё и слушать не умеет.

Между тем вести приходили тревожные. Ливонцы покорили Псков, заставив его жителей подписать постыдный мир, вторглись и в новгородские земли. И хоть боялись осаждать саму крепость, но вокруг зло разбойничали, грабили купцов, обложили данью волжан, построили свою крепость в Копорье, на берегу Финского залива. Часть псковитян прибежала к Александру в Переяславль, прося защиты, но он сам идти на поклон к новгородцам не захотел. Те же, понимая свою слабость, обратились к Ярославу с просьбой дать им надёжу, и великий князь отправил в Новгород Андрея.

Александр, прослышав об этом, помрачнел ещё больше. Шешуня предлагал ему ехать во Владимир и переговорить с отцом, но победитель на Неве наотрез отказался. Занялся частоколом вокруг дома, вкапывая полутораметровые колья, точно хотел отгородиться ото всех. Мать его больше не тревожила. Она постоянно прихварывала, головные боли её не отпускали, и домочадцы слышали стоны, доносившиеся из светёлки княгини. Переезд и волнения из-за сына лишь усугубили недуг, а лекари уже ничем не могли укротить боль. Это только добавляло мрачности всей домашней обстановке.

Но, улучив момент, Феодосия призвала сына и сказала:

— Если вдруг умру, похорони меня в Новгороде, не хочу здесь лежать.

Александр начал её корить за такие рассуждения, она же взяла его за руку и вымолвила:

— Я знаю, в тебе этого дикого отцовского духа не много, он скоро изойдёт, да и сам отец наш переменился. Я хоть давно его не видела, но чувствую. В тебе больше от моего деда, Мстислава, а он был велик душой и злой памяти не держал в себе. Будь и ты таким. Умей стать выше собственной обиды. Ты же князь, и вся кровь великих предков в тебе...

Слеза скатилась по материнской щеке, губы дрогнули, и слабая улыбка озарила на мгновение её лицо. Александр поцеловал матери руку, она погладила его по голове.

— Я чую, новгородцы без тебя не обойдутся...

И всё так случилось, как она предсказывала. Княжение Андрея, как он ни старался, не заладилось. Он попробовал собрать дружину, чтобы пресечь для начала разбои вокруг града и на границе княжества, но старые герои, прославившие себя в битве на Неве, Гавриил Алексия, Яков Полочанин и Сбыслав Якунович наотрез отказались идти с молодым князем Андреем.

— Идти в поход с неопытным стратегом лишь понапрасну головы свои губить, — бесстрашно заявил на вече Гавриил Алексия. — А у меня она пока одна. Вот если вырастет вторая, сам в дружину попрошусь!

Богатырей поддержали и другие. Но всё ж дружину собрали, Андрей выступил, но разбойники, точно надсмехаясь над ним, водили его за нос. Дружинники приехали на место разбоя через час после того, как тати, поживившись добром, успели улизнуть. Они проскакали не одну сотню вёрст, гоняясь за увёртливыми ливонцами, не сумев поймать ни одного. Наконец ратники возроптали и потребовали возвращения в Новгород.

Лишь когда дружина вернулась ни с чем, а разъярённые и ограбленные купцы потребовали от вече покончить с разбоем, бояре с посадником всерьёз призадумались. Андрей, не чинясь, готов был сам сопровождать торговые караваны, но урон, нанесённый новгородской вольнице, был столь ощутим, что почти все бояре на вече высказались за то, чтобы ехать в Переяславль да снова звать на княжение Александра. Народ радостно поддержал их. Оправданий Андрея Ярославича даже слушать не стали. Возмущённый столь наглым поведением новгородцев, он, не дожидаясь, что решит брат, собрался и уехал к отцу, а потому посланники уже знали: без Александра им возвращаться никак нельзя.

Однако ещё до прибытия архиепископа Спиридона в Переяславль пришли калики перехожие и, упав перед княжеским крыльцом, возопили нечеловеческими голосами. Александр вышел к ним, и те рассказали о растерзанном Киеве, каковой монголы превратили в руины. Разрушены Десятинная церковь и Печерская лавра, варвары, вломившись в усыпальницы древних князей, вытащили их кости и черепа из гробов, топтали их ногами и мочились на них. Услышав эти вести, Ярославич потемнел лицом и готов был немедля вскочить на коня и помчаться биться с ворогом, но разум удержал его от этого шага. К вечеру прибыли и новгородские послы. Архиепископ пал на колени и со слезами на лице от имени всего народа стал просить князя вернуться.

Александр, не дослушав святого отца, поднял его с колен, поцеловал ему руку и сказал:

— Я больше не держу обид и возвращаюсь в Новгород.

На следующий день он выехал, не дожидаясь, пока соберётся в обратный путь его семейство. Душа извелась за это время, побуждала к возмездию. Он вернулся, и сразу всё всколыхнулось, прежние герои вернулись в дружину, город загудел, а Гавриил Алексин не отходил от князя, расспрашивая о Киеве и предлагая даже пойти на помощь к южным русичам.

— Подожди, Алексин, разберёмся с нашими ливонцами, тогда и туда сходим!

Ярославич приказал Шешуне выведать, откуда разбойники узнали о прибытии трёх купеческих караванов, через кого связь тати поддерживают, где хоронятся.

— Чую, немцы подсунули нам тут лазутчика, он всё выпытывает, да их и наводит, — расхаживая по горнице, размышлял вслух Ярославич. — Три самых богатых купеческих каравана перехватить по одной случайности невозможно. Они нарочно и разбойничали, дабы обмануть нас, но сёла не жгли, так, пограбили, но главное, ждали купеческие короба. Как проглядели?

Александр был так расстроен, что даже забыл о прошлых обидах. Шешуня принёс князю отведать черничного медка, каковой варила одна вдовая соседка, привечавшая таинника своими угощениями. Ярославич был не охоч до зелья, но тут две чаши залпом опрокинул да ещё крякнул от удовольствия, как бы давая понять, что не прочь осушить и третью.

— А чего бобылём гуляешь? Женись-ка! Ишь какой мёд вдовка твоя варит, — усмехнулся князь. — Да и детей пора заводить.

— Да я уж и сам думал, — повеселев, кивнул Шешуня. — Она и была-то с ним всего два дня, а потом дружина ушла в поход, и он не вернулся... Я уж давно к ней присматриваюсь...

— Вот и ладно. Вернусь из похода, сам сватом к твоей вдовушке отправлюсь. Не возражаешь?..

— Это честь для меня, ваша светлость!

Шешуня поднялся, поклонился князю.

— Ты для меня — как родич, какие церемонии. Завтра ночью мы скрытно уедем. Для всех я ловить лихих людишек отправился да проверять дозоры на заставах. А когда вернусь, постарайся мне этих подлых псов живыми доставить. Никого из города не выпускай. Кто-то рядом с посадником изменничает. Там всех проверь!

Скорое возвращение Александра в Новгород Ганса, или, как его звали в монашеском братстве, отца Григория, немного встревожило. Ибо с князем вернулся и Шешуня, его тайные глаза и уши, и, прознав про разграбление трёх купеческих караванов, принялся расспрашивать купцов, оставшихся в живых охранников: кто и как на них напал, какие разбойники, да начал проверять всех, кто выезжал из города до печальных событий, а по указу князя увеличили число городских стражников. Чутьё подсказывало, что теперь же лучше отсидеться, переждать грозу, бежать надо было раньше. Пока он в тени, о нём никто не догадывается.

Но в один из морозных январских вечеров веснушчатый писарь Василий прибежал к отцу Григорию в келью, бледный и напуганный. Когда пришла весть о разграблении караванов, он сразу сообразил, что монах, каковой вдруг свёл с ним дружбу, неспроста ими интересовался. Да сразу же после того уехал нежданно в Торопец, якобы к больному брату, да скоро вернулся. Всё неспроста, неспроста... Он хотел уж открыть свои догадки Шешуне, да мигом сообразил, что таинник и его в петлю затянет, и ему тут несдобровать. Тогда-то и закралась эта хитрая мыслишка пощипать, подёргать святого отца, пусть раскошелится ещё и на его молчание.

— Шешуня ныне пытал: кто ещё, кроме меня, ведал, когда наши купцы прибывают, кто ими интересовался, о тебе расспрашивал, видели, как мы о чём-то секретничали... — зашептал писарь, привирая, что их видели вместе. — Боюсь, подозревает пёс княжеский...

— Кого? — перебив, вопросил монах.

— Я ещё не ведаю кого, но все ищут... — Василий запнулся. — Караваны-то купеческие разграбили...

— И кто же разграбил?.. Монахи?.. — удивился отец Григорий.

— Но я же, кроме вас, святой отец, никому о том боле не сообщал! — уже начиная злиться, выложил писарь.

— Неужто не было других, кто знали?

— Другие были, кого по пальцам можно перечесть, но они в Торопец не отлучались, — писарь загадочно ухмыльнулся, наблюдая, что все его слова, как стрелы, ложатся точно в цель и лицо монаха бледнеет да вытягивается. Ганс и в самом деле весь похолодел, услышав эти меткие рассуждения.

— Шешуне выложил уже о том? — помедлив, спросил он.

Лжесвятой отец сразу же понял и то, куда клонит эта подлая посадская душонка. Монах его за простака принял, а тот Иудовой ехидной оказался, за своё молчание тридцать сребреников требует.

— Я ничего пока не говорил... — радостно заулыбался Василий, поняв, что монах обо всём догадался и теперь разговор войдёт в нужное русло, но тот его перебил.

— Запомни отныне и присно и во веки веков: ты мне ничего не говорил, я ничего у тебя не спрашивал, — и отец Григорий столь же приветливо улыбнулся. — Ни-че-го!

Лицо Василия на мгновение окаменело. Такой неслыханной наглости он не ожидал.

— Понял, — писарь вытер пот со лба. — Но Шешуня просил вспомнить, о чём всё же мы с тобой секретничали, и пообещал снова навестить...

Это была уже угроза. Они беседовали в уединённой келье монастыря, быстро подступал вечер, «святой отец» зажёг свечу, занавесил узкое окно. Наверняка многие видели, как писарь входил в монастырский двор, и убивать его здесь нельзя. Тем более что из города никого не выпускают. Можно было отдать Василию те пять золотых, каковые Ганс выпросил у скупердяя Фельфена, пообещать ещё, но это никак не входило в намерения рыцаря, считавшего, что русским дуракам деньги ни к чему, они тратить их не умеют.

— Запоминай, Вася, всё, что я скажу, — жёстко проговорил монах. — Мы встретились, перетолковали о том, сколько будет стоить кадь ржи этой зимой. Я спросил, ты ответил, я посетовал, мол, дороговато, надо запасаться рожью осенью, обычные житейские дела, и больше ничего...

— Но...

— Без «но»!

Василий ещё раздумывал, не зная, на что решиться, ибо весь его тайный умысел рушился. Бисеринки пота снова облепили большой лоб писаря. Он вытащил из кармана ширинку, вытер лоб и лицо, громко высморкался.

— Но я обязан всё рассказать княжескому таиннику, ибо не хочу попадать на дыбу. Шешуня въедлив, всё равно дознается. А мне-то лгать какая корысть?

Писарь решил идти до конца, теперь уже прямо обозначив свой интерес.

— На дыбу всё равно попадёшь, если раньше я тебя на суку не вздёрну, попробуй только словечко лишнее обронить, — приблизившись вплотную, прошептал монах, и гость, не ожидавший такой угрозы, закивал, испуганно выпучив глаза.

Монах такого страха на него нагнал, какого он сроду не испытывал. Писарь сразу сообразил: с самим чёртом связался, и не рад был, что всё затеял.

— Ступай, и заклинаю тебя, Василий: не глупи! Умирать, поди-ка, неохота?

— Нет!

— Вот то-то и оно.

Писарь спешно покинул келью, не замечая, что за каждым его шагом уже следили глаза людей Шешуни.

Ганс почти два часа не мог заснуть. И чем больше он раздумывал, тем отчётливее понимал: писаря надо убрать. Если таинники Шешуни схватят Василия, тот всё выложит. Лжемонаха схватят, будут пытать на дыбе. Найдут золотые монеты, и всё станет очевидным. Их обоих повесят. Смерть писаря — единственный спасительный выход. Надо подстеречь его ранним утром, когда он выйдет по нужде, и свернуть ему голову. Ганс сможет. И тогда уже нечего опасаться. Ибо сбежать из города почти невозможно. Ещё готовясь к осаде, Александр залатал все дыры в крепостной стене, расставил дозоры и на реке.

Ворочаясь на жёстком монашеском одре, Ганс ещё не ведал, что таинники уже взяли писаря и его пытает сам Шешуня. Однако предчувствие самозваного святого отца не обмануло. Василий через полчаса во всём сознался: и в том, что отец Григорий знал о прибытии купеческих караванов в Новгород, и о его странном отъезде в Торопец, и о последнем их разговоре и страшных угрозах монаха. Больших доказательств и не требовалось.

Стояла чёрная зимняя ночь. Монастырские ворота в сию пору наглухо заперты, а поднимать шум, брать под стражу монаха означало бы навлечь на себя гнев архиепископа и бояр. В отсутствие князя Шешуня на это не решился. Он лишь, несмотря на мороз, отправил таинника сторожить монаха у ворот на тот случай, если лазутчик вздумает сбежать, да предупредил городскую стражу о его немедленном задержании.

Около пяти утра, когда мороз и ветер превратили таинника в закоченевшую чурку, из монастырских ворот, боязливо оглядываясь по сторонам, вышел Ганс и направился к дому Василия. Заметил за собой таинную тень. И сразу всё понял. Чутьё и хватка у рыцаря имелись.

Он завёл таинника в глухую слободу, спрятался в проёме ворот. Едва тот поравнялся с ним, Ганс резким ударом сбил его с ног, ногой переломил хребет. Оттащил к сугробу, закопал в снег. Даже собаки не лаяли, не желая вылезать из тёплого хлева. Только вот идти монаху было теперь некуда. Уже начинал брезжить рассвет, заскрипели дверные петли в домах, заплясало пламя лучин и свечей в окнах, потянулся дымок из труб.

Через заставы его не пропустят, других лазеек он не знает, да их, возможно, и нет. Чтобы спастись, ему надо где-то дня три-четыре отсидеться, а там и выход сыщется. И отсидеться желательно в тепле.