Смерть во спасение

Глава первая РЫЦАРЬ ПРОТИВ КРЕСТОНОСЦЕВ

лександр на этот раз выступил с объединённым войском, дождавшись прихода не только дружины ижорцев под началом Пелгуя, но и корелов, ладожан, суздальцев и владимирцев, коих привёл брат Андрей. Держался он независимо, на расспросы об отце отвечал скупо и неохотно, зато, увидев молодую княгиню Александру, покраснел, словно тайно был влюблён в неё, однако взгляд свой восхищенный не отвёл, чем немало рассердил старшего брата.

— А он приглядный, девки сохнуть будут, — оставшись наедине с мужем, заметила княгиня.

— Чем приглядный-то? — ревниво молвил князь. — Тем, что глаза кошачьи, бесстыдные?

— Что с тобой? Он ведь твой брат, и ты наговариваешь на него. Андрей молод, только и всего. А как любой мальчишка, ведёт себя дерзко...

— Дерзко, но без отваги, — добавил Александр.

Он и в самом деле вроде беспричинно недолюбливал брата. Но, вдумавшись, разгадал отчего: всему виной ревность к отцу. Его любви и внимания ему всегда недоставало, Андрей же получал всё в избытке, оттого старший Ярославич и вскидывался сердито на сводного братца.

Накануне отъезда дружины в Новгород прибыл венгерский монах Юлиан, поведал о бедствиях, каковые постигли его королевство из-за нашествия Батыя. Он рассказал, как погибший великий князь Георгий Всеволодович через него просил венгерского монарха Белу о помощи, но тот отказался, и теперь пожинает плоды своего легкомысленного отказа: страна в руинах, сожжена, народ истреблён, угнан в рабство. Сам король, чьё войско сокрушено, вынужден бежать. Узнав, что Александр отправляется сражаться с ливонцами, Юлиан покачал головой:

— С этими не страшно, но с монголами лучше заключить мир. Они вас всё равно в покое не оставят. Всех богатств не накопишь, посему лучше жить в бедности, но в мире.

— Мы и с монголами разберёмся, дайте только срок! — грозно ответил новгородский князь.

Он без труда взял Копорье, крепость, которую самовольно установили ливонцы на новгородской земле. Дружины подошли вечером к крепости, и Александр приказал нарубить массу факелов, чтобы каждый мог взять в обе руки и разом их поджечь. Во тьме всадников было не видно, но по огням получалось так, что рать мгновенно выросла в два раза. Александр не мешкая послал двух воевод, дабы те объявили его условия: немедленная сдача, открыть ворота, сложить возле них всё оружие, построиться всей хоругви, иначе крепость подожгут и никому пощады не будет.

Через час немцы ответили, что сдаются. Лишь немногих князь отправил в Новгород, приказав использовать на земляных работах. Остальных же отпустил, повелев идти к своему великому магистру фон Фельфену да сказать ему, что больше его лживым словам о мире никто не поверит и всякого крестоносца, с мечом зашедшего на русские земли, ждёт смерть.

— Да всё в точности передайте! — наказывал князь рыцарям.

— Ты как будто дразнишь его, на битву выманиваешь, — промолвил Андрей, находившийся рядом.

— Правильно подметил, — согласился старший Ярославич. — Не будет у нас с ними мира, а значит, и тянуть не стрит да ждать, пока они сил накопят.

Сам же он двинулся на Псков, который также обманом был захвачен ливонцами.

— А тебе не след было гоняться за разбойниками, — поучал он Андрея. — Надо устранять причину, а не следствия, как учили древние греки.

— Где ты греческих премудростей набрался? — усмехнулся Андрей.

— В детстве со мной и покойным братом Феодором занимался отец Геннадий и ещё двое монахов, родом из Византии. Он знал наизусть почти всех древнегреческих философов. Сократ, Платон, Аристотель ведали про всё, о чём мы даже не догадываемся. Мы с тобой не на голой земле родились. До нас люди и державы существовали, а некоторые и продолжают процветать, и много диковин там. Есть города, где на улицах только каменные высокие терема да башни до неба выстроены, а вода по трубам прямо в дом подаётся, где есть библиотеки и университеты, и в них люди собираются для того, чтобы познать кладезь мировой мудрости...

Александр, рассуждая вслух, не спеша ехал рядом с Андреем. Стоял уже март, солнце пригревало хоть и жарче, но ещё не настолько, чтобы растопить укатанный зимний наст. Они ехали уже больше двух часов, а по обеим сторонам дороги тянулись густые леса, овраги, перелески, и лишь после третьего часа мелькнуло утлое сельцо: пять-шесть глухих изб, каждая с одним окном, затянутым бычьим пузырём. Поначалу поселение казалось вымершим, даже собаки не отбрёхивались, но как только сельский люд узнал по хоругвям и значкам своих, русских ратников, тотчас все разинув рты высыпали поприветствовать, посмотреть на большую княжескую дружину. Бабы завыли в голос, мужики в рваных зипунах, крестясь, падали на колени, сдёргивали облезлые треухи и кланялись вместе с бабами в пояс, пригибая головы и детям.

— Уже напуганы людишки разбоями, — хмурясь, проговорил Александр и снял на мгновение шлем: жарко, запотела голова. — Видно, всласть поколобродили тут крестобрюхие. Живи мы все в мире, отправился бы я в Грецию, Византию, познал бы языки да те летописи и учёные труды, какие философы да иноземные мудрецы сочинили. А так — какая у нас жизнь? С малолетства сунут в седло да учись держать меч в руках. И воюешь, пока голову в честном бою не сложишь. Неправильно это.

— А как правильно? — спросил Андрей.

— А правильно, когда люди промеж себя в добре и мире живут. Разве не о том нам Христос заповедовал? Что ж мы друг друга-то истребляем?

— Так не ходи на Псков. Запрись у себя в Новгороде и живи в мире, — поддел его Андрей.

— Э, брат, сие другое! Когда ворог в наши дома забрался, то защищать свой народ — дело святое, тут никуда не денешься, — возразил Александр.

Новгородцы расположились лагерем в двадцати вёрстах от Пскова. В Переяславле за князем, как собачонка, бегал пятнадцатилетний Яша Гундарь, воеводский сын. Приезжавший воевода упросил Александра взять сына к себе в гридь, и тот выполнил просьбу. Взял он его с собой и в поход.

Последыш богатыря-воеводы оказался низкорослым, щупловатым, с рыжими, почти огненными волосами и чистым, белым, как молоко, ликом. Отец же был могуч, чёрен волосом и смугл кожей. Гундарь даже приревновал да побил жёнку, подозревая, что та прижила мальца не с ним, а с рыжим звонарём Антипом, жившим рядом, но воеводша божилась, уверяя, что за все годы ни на кого из мужиков не взглянула. Гундарь хоть и успокоился, но во Владимир последыша не взял, и Яшка от горя кинулся в колодец головой, но, увидев там длинную большую змею, выскочил как ошпаренный. Александр, узнав все эти подробности, проникся жалостью к мальцу и разрешал бегать за собой. После Ратмира в личные порученцы князь никого не брал, и теперь Яков занял его место.

— В Пскове найдёшь монаха Мефодия и передашь, что мы подошли. Он знает, кого найти и оповестить, да что передадут тебе на словах, запомни твёрдо и мне доложишь. Ступай, мы будем ждать, — князь перекрестил Гундаря. — С Богом!

Он здраво рассудил, что тратить силы на осаду хорошо укреплённой крепости да уничтожать своих же людишек, которых принудили ливонцы, глупо, а значит, надо войти в город обманным путём. А передать тайную весточку смышлёный гундаревский отпрыск сможет лучше других. И Яков обстряпал всё споро и ловко. Вернувшись в лагерь, он доложил: этой ночью сторонники Александра отворят для него большие ворота.

— Молодец! — похвалил юного таинника князь. — С боевым крещением тебя.

— Служу тебе, княже, и новгородской матери Софии, — бодро ответил он, и воеводы радостно зацокали языками: месяца ещё не прошло с начала похода, а юнец уже пообтёрся и воинского духа набрался.

Ночью, стараясь не шуметь, новгородские ратники вошли в город. И всё же без боя взять его не удалось. Ливонцы заметили опасность, подняли по тревоге свою хоругвь и завязали жаркую схватку, но многие, будучи без доспехов и не умея воевать в пешем строю, осилить новгородцев не смогли. Семьдесят крепких рыцарей полегло за несколько часов, и лишь тогда ливонцы выбросили белое полотнище, прося пощады.

Утром Александру приволокли и шестерых посадских заправил, совершивших измену и впустивших в город ливонцев. Всех князь приказал повесить на площади при большом стечении горожан.

— Народ должен знать как своих героев, так и изменников! — сказал он.

Андрей с завистью наблюдал, как легко и ловко управляется старший брат со всеми делами, как беспрекословно воеводы его слушаются, как удача сама идёт ему в руки. И в ночном бою Александр повёл себя отменно: увидев, как ринулись на него около сорока ливонцев, не дрогнул, не отступил, а, наоборот, сам бросился на них, увлекая остальных, врезался в гущу врагов, и огромный тяжёлый меч крутился, как щепка в вихревом круге, снося одну голову за другой, и немцы поневоле отступили, не ожидав узреть такой отчаянной храбрости и силы. Сам же Андрей, ощущая тревожный холодок под сердцем, не поспешил вступить в бой, его вынудили защищаться двое крестоносцев, напавших нежданно, и подсобил Савва, кого Александр попросил доглядывать за братом, смахнувший, как бритвой, обе головы, хоть Андрей и сам неплохо владел и мечом, и сулицей.

На этот раз всех пленных князь отправил в Новгород вместе с добром, делить его не стал, не желая заводить новую ссору с боярами.

— С победой тебя, брат! — поздравил Андрей.

Александр вместе с воеводами сидел в съезжей и, обжигаясь, шумно пил горячий отвар из корней шиповника. Он такой крутой и любил, чтоб до пота прошибало.

— До победы ещё далеко. Ты садись-ка, братка, да отведай отвара, чтоб усталость согнать, день непростой впереди, — не отрываясь от чаши, промолвил он.

— Так вроде все русские земли очистили от ворога, — недоумённо возразил Андрей.

— А я тебе о том уж толковал, что надобно устранять причину, а не следствия, — напомнил старший Ярославич.

— Ты собираешься идти Ливонию воевать? — удивился Андрей. — Ригу осаждать? Весь Орден уничтожить?

Он даже невольно рассмеялся, столь нелепо прозвучало само это предположение. Почти так же, как идти сражаться с каменными хребтами или морской стихией.

— А что, недосягаемо сие считаешь? — не понял Александр и на мгновение оторвался от чаши. — Весь не весь, но побить их надо так, чтоб дорогу сюда забыли. А то повадились, как коты за сметаной. Она-то у нас есть, да не про их честь.

Он засмеялся, и вместе с ним захохотали и воеводы. Андрей слабо улыбнулся.

— У нас хлебные обозы пустые, без них на Ригу не пойдёшь, — напомнил он.

— Найдём! И у псковичей брать ничего не будем. Войдём в ливонские земли и тамошних жителей этим оброком обяжем, как они тут распоряжались. И запасёмся впрок. И пойдём дальше вплоть до Риги. Дело до осады не дойдёт, не беспокойся. Они выйдут навстречу, я чую, нам же только того и надо.

Глаза у новгородского князя загорелись предощущением будущей горячей схватки.

«Он так уверен в том, что выиграет и это будущее сражение, что даже не загадывает о проигрыше! — с завистью подумал Андрей. — Но крестоносцы в поле не те полусонные мухи, каковых удалось покрошить во Пскове. Они твою гордыню поумерят, братец! И поделом будет!»

Александр с любопытством взглянул на умолкнувшего брата, допил чашу, отёр тыльной стороной ладони рот и усы, поднялся и добавил:

— На тихого Бог нанесёт, а прыткий сам набежит. Насиделись в тихих-то, хватит. Верно, мужи ратные?

— Верно! — дружным хором ответили воеводы.

Андреас фон Фельфен совсем не ожидал такого внезапного поворота событий, лишившись сначала Копорья, а потом и Пскова да потеряв часть своих ратных сил. Он мигом поднял тревогу, приказав трубить общий сбор.

— Разумно ли самим выступать, ваша милость, — с опаской втолковывал ему Корфель. — Александр, воодушевлённый первыми победами, порыва наступательного не уступит, а помытарившись у нашей крепости, боевой пыл живо остудит, тут мы его и накроем да прогоним прочь...

— Не рыцарское дело за крепкими стенами отсиживаться! — поучал великий магистр. — И не бегства его хочу, а мёртвую голову князя иль пленное тело, за каковое они наше возвратят обратно. Мне уж доложили их число, оно нам уступает, да половина русской дружины из корел, ижорцев да ладожан, кои в рваных кафтанах воюют. Так кого же нам пугаться? Иль мы воевать совсем разучились? Не будем-ка людей смешить да своего доброго имени позорить. Покончим с Александром раз и навсегда! Проведи свой последний поход, барон, да и отпущу я тебя!..

Магистр снисходительно усмехнулся. Причина сей усмешки была понятна: Всеслава после многих лет пустоты вдруг понесла, и живот её так широко округлился, что через месяц она собиралась разродиться. Корфель был вынужден её отселить из замка, нашёл домик в Риге с хорошей хозяйкой, каковая за деньги ей и прислуживала.

Фон Фельфен обещал советнику: как только тот станет отцом, глава Ордена его отпустит, хотя постоянно не забывал напомнить, что Корфель из достойного рода, а в жёны собирается брать русскую гулящую девку. Но барон лишь отмалчивался. Столь сильно приворожила его она, что о другой он и не помышлял. Потому-то и не хотелось ему идти в поход: война закончилась для него ещё там, под Торопцом, когда он бросил старого Волквина.

Последний вечер перед выступлением Корфель провёл вместе со Славенкой, как называл свою суженую. Она, сидя у огня, шила распашонки для младенца, изредка поглядывая на мужа. Она считала его мужем, так он сам настоял, хотя до сих они были не венчаны. Будучи членом Ордена, барон не мог на ней жениться, но Всеслава и не мучилась этим. В нищету деревенскую возвращаться ни за что не хотела. Жизнь городская куда как слаще. Ещё когда её пленили в тот свадебный день, она положила себе за правило: не роптать, отдаться целиком судьбе и Божьему провидению. И так бездумно плыла, с одинаковой лаской и трепетом отдаваясь поначалу старому благолепному Волквину, а потом не старому, но совсем не благолепному Корфелю, полагая: сам Господь посылает ей покровителей, а можно ли возмущаться деяниями Создателя?

— А фон Филеи идёт в поход? — не отрываясь от шитья и коверкая имя магистра, спросила она.

— Нет, — шумно вздыхал барон, порывался встать из кресла, чтобы наполнить вином пустую чашу, но его развезло, и встать он был не в силах.

— Я буду молиться за тебя, — кротко проговорила Всеслава через полчаса, но её доблестный рыцарь уже спал, уронив голову на грудь.

Перенести его в постель она не могла, боялась повредить ребёночку, а потом заснула тоже в кресле с шитьём в руках. Рано утром барон перенёс свою ненаглядную в постельку, она даже не проснулась, что привело его в умиление. Поцеловав её в лоб и перекрестив, он уехал в свой последний, как обещал ему фон Фельфен, поход.

Перед выходом из Пскова Александр помолился в храме Святой Троицы, призывая Господа помочь ему. Андрей, находясь рядом с братом, видел, с каким усердием тот крестился, жарко отбивая поклоны. Потом они выехали. Начинался апрель. Ещё жарче пригревало солнце, снег с такой страстью искрился и слепил глаза, точно угрожал самому светилу.

Вторгнувшись в ливонские пределы, Ярославич выставил вперёд заградительный полк, остальные отряды отпустил на добывание еды, призвав воевод действовать скоро, без стеснений, но и без варварства. Сам же князь с Андреем и его дружиной остался на берегу Чудского озера, распорядившись зажарить на обед двух сомов.

— Так ты всё же считаешь, что они выйдут к нам навстречу? — с тихой улыбкой спрашивал Андрей, сидя в шатре с братом.

— Выйдут, — уверенно подтверждал Александр. — Я знаю нрав великого магистра: он нетерпелив и самоуверен. От себя никуда не денешься.

— А каков ты сам, ведаешь? — неожиданно заинтересовался сын Утяши.

— Как не ведать про себя-то, — ожидая рыбу и доев кусок ржаной краюхи с мёдом, отозвался новгородский князь, раздумывая о своём. — Вспыльчив бываю без меры, обидчив, и гордыни хватает, как у всех, но в последнее время чаще прислушиваюсь к рассудку. Так-то надёжнее...

— А мне думалось, что человек меньше всего знает самого себя, — негромко произнёс Андрей. — Вроде бы сам Сократ о том же говорил...

Александр с любопытством посмотрел на брата: «А он не глуп, вовсе не глуп».

— Кто тебе рассказывал о Сократе?

— Один монах во Владимире. Там тоже есть учёные люди, не только в Новгороде...

И снова тихая полуулыбка, полуусмешка. Даже не на губах, а в зелёно-серых, чуть раскосых кошачьих глазах.

«Уж он-то никогда не вспылит и открыто не выскажет обиду и тем опаснее как недруг, а большой дружбы у нас, видать, не получается... И вряд ли уж выйдет...»

Александр хотел сказать Андрею, что не стоит доверяться только одному мнению, даже если оно принадлежит Сократу, ибо тот сам любил повторять максиму: всё подвергай сомнению, но в шатёр вбежал воин, из рассечённого плеча, которое он зажимал рукой, сочилась кровь.

— Ваша милость, передовой полк, высланный на заграду, разбит, а несметная рать крестоносцев движется сюда, их боле...

Он вдруг задёргал ртом, точно слова все кончились и неоткуда их было взять, молоденькое, ещё безусое лицо его побелело, и он рухнул наземь.

Всё произошло столь неожиданно, что братья не сразу пришли в себя. Александр опомнился первым, выскочил из шатра, приказав трубить тревогу. К счастью, многие отряды, искавшие продовольствие, уже возвратились, и ещё оставалось время подумать, как встретить божьих воинов.

Вскоре на горизонте показалось войско крестоносцев. Оно шло в виде клина: вонзаясь в гущу неприятеля, рассекало его надвое, а дальше по частям уничтожало. Но воевода Миша, подъехавший к Александру, выразился ещё точнее:

— Свиньёй идут: голова маленькая с тупым пятачком, а бока широкие...

И все с ним согласились. Впереди, подобно молоту, дробившему всё, что попадалось на пути, неспешно следовали тяжеловооружённые всадники, сверкая на солнце броней доспехов. А дальше, разрастаясь вширь, тянулись лёгкие конники и вовсе пешцы, которые по умыслу ливонского полководца должны были добивать остатки разбитого противника. По уму вроде складывалось ладно.

«Но ведь то их ум, а не наш», — заметил про себя старший Ярославич.

Несколько мгновений новгородские воеводы молча наблюдали за уверенным шествием ливонцев. Затрубили в их рядах трубы, ударили барабаны.

— Ну что, не посрамим, други мои, святой Софии и наших матерей, верующих в нашу победу! — воскликнул громовым голосом Александр, перекрыв разом вражий вой труб. — Постоим за святую Русь!

— Постоим! Не посрамим, княже! — отозвались воеводы. — Умрём, но не посрамим!

Для лобового столкновения с ливонцами князь выставил лучший новгородский полк с прежними богатырями, в числе которых были Гавриил Алексии, Яков Половчанин, Сбыслав Якунович, Савва и другие герои.

— Они будут наседать, а вы понемногу отступайте назад, мы же с князем Андреем обойдём их с боков и начнём разрубать эту «свинью». Как только протрубят наши рога, начинайте наступать, тогда задние поневоле начнут давить передних, — вразумлял Ярославич воевод и тысяцких.

Крестоносцы, завидев русские рати, даже ускорили свой ход, собираясь с ходу начать битву.

«Вот это уж глупо, — подумал про себя Александр. — Мы не собираемся показывать вам спины, а часть сил отняла дорога, и долго вы не продержитесь, господа бароны!»

Оставалось полверсты между двумя ратями, когда взревели немецкие трубы, засверкали мечи, опустились забрала. Ещё через мгновение заскрежетала битва. Полк, встретивший тяжёлых конников, потихоньку отступал, и те с удвоенной энергией рвались вперёд, принимая это за свою победную поступь. Но почти в середину с двух сторон неожиданно врезались русские полки и начали расчленять вражескую рать. Вскоре русичи облепили всё чёрное тело «свиньи», выщипывая из её крайних рядов одного за другим ратников.

Звонко затрубили русские рога. Отступавшая дружина новгородцев прекратила отход и начала медленно наседать на крестоносцев. Уже одного этого было достаточно, чтобы задние ряды стали наседать на передние, а ещё через время возникли паника, неразбериха и давка, ибо тяжёлые конники тут же попятились, а кони позади дыбились и били копытами самих рыцарей.

Прошло чуть более получаса с начала битвы, как ливонская рать вся содрогнулась и устремилась назад по льду Чудского озера. Жаркий весенний день истончил лёд, где-то посредине раздался треск, и первый божий воин ухнул под воду вместе с конём. Скакавшие за ним уже не могли остановиться и угодили за ним следом. А те, кто успел всё же попридержать коней, были сбиты летевшими за ними. От русских дружинников требовалось лишь без устали косить ворогов.

Лед быстро окрасился кровью. Крестоносцы уже не сопротивлялись, поднимая вверх руки и прося вызволить их из груды барахтающихся коней и мёртвых железнобоких. Гавриил Алексия подвесил свой меч и начал вытаскивать рыцарей, разоружая их и выстраивая первую колонну пленных.

Сражение заканчивалось. Теперь уже корелы, ижорцы, ладожане, имея лёгкие доспехи, добивали на льду непокорных крестоносцев или гнали их в открывшиеся полыньи.

Александр, устав молотить обезумевших ливонцев, выехал на берег, ибо лёд стал трещать и в прибрежных местах да солнце, клонясь к закату, уже набрасывало вечернюю тень на залитое кровью озеро. К брату подъехал и князь Андрей, оглядел побоище. Лишь двум десяткам железнобоких удалось миновать все преграды, оторваться от погони и унести ноги. Погоню первый Ярославич посылать не стал, но и вошедших в раж корелов, ладожан да ижорцев, больше всех натерпевшихся от разбоя божьих воинов и с азартом добивавших их на Чудском льду, останавливать не торопился. Им тоже хотелось отличиться, привести в родные места пленных да выставить на потеху всему народу, а потому малая сеча не затихала, стон и вопли несчастных крестоносцев ещё доносились отовсюду.

Корфелю не повезло. Он не попал в число сбежавших и спасшихся, хотя, видя, как они ловко удирают, сам был готов вскочить на коня и помчаться следом, ибо больше всего тревожился за Всеславу: как она, будучи на сносях, переживёт известие о том, что барон не вернулся. Утешало одно: за неделю до выступления он успел сундучок с деньгами спрятать в надёжном месте. Перед отъездом он принёс Всеславе два тугих кошеля, их ей надолго хватит. Барон шёл в передней колонне и завяз в общей свалке. Алексия его и вытащил оттуда.

— Ну вот, а ты говорил не придут, — усмехнулся на сей раз старший Ярославич, глянув на притихшего Андрея.

Тот не ответил. Да и что отвечать, коли удача точно с неба спустилась и старший брат снова героем вернётся во Псков и Новгород. И все последующие годы Андрею придётся жить в тени этой славы, пережидая её. А как переждёшь, коли брат всего на десять лет старше? Когда он закончит свои земные дни, то и Андрею будет не до подвигов.

— Такое лицо у тебя, будто ты и не рад вовсе, что мы победили, — заметил неожиданно Александр.

Андрей вспыхнул, точно вдруг прочли его постыдные мысли.

— Ну что ты, братка, я никак в себя прийти не могу оттого, что мы такую пропасть ворога своротили! — поспешно проговорил младший брат и даже потянулся к нему.

Старший Ярославич обнял брата, и они троекратно расцеловались, словно знаменуя победу. И все дружинники это так и восприняли, увидев объятия своих князей, и грянули громогласное «Ура!».

Глава вторая ОТЕЦ ОТЕЧЕСТВА

Псков словно второй раз праздновал своё освобождение, со слезами на радостных лицах встречая победителей. Стояло раннее утро, во всех церквах звонили колокола, сзывая людей на площадь перед храмом Святой Троицы, и никто не мог усидеть дома в такой великий час. Женщины пришли в нарядных юбках, с малыми детьми на руках, дабы и те увидели желанного освободителя.

Александр ещё дремал, подъезжая к вольному граду, тело сковывала усталость тяжёлого боя и ночи, проведённой в седле, но звон колоколов и заполошные крики: «Едут! Едут!» пробудили его. А когда он миновал крепостной мост и ворота да свернул в улицу, ведущую к площади, то вопль радости, вырвавшийся из многих тысяч глоток, взбодрил князя. Толпа облепила его, каждый хотел дотронуться до него, и людская бурная волна, казалось, понесла князя вместе с конём вперёд.

— Отец наш! Заступник единственный! Отец-спаситель! — на разные лады выкрикивали сотни и тысячи голосов, сливаясь в один торжественный хор, который подчас перекрывал захлебывающийся звон благовеста.

Невесть откуда появился венок из живой листвы, а перед храмом псковские священники со слезами в очах поднесли князю на расшитом полотенце хлеб-соль, который он, сойдя с коня и преклонив колено, благоговейно принял и, не сдерживая слёз умиления, тут же отведал.

— В сей радостный для всех нас час освобождения ты, князь, наречённый уже Невским за разгром свеев, стал отныне и навсегда для Пскова и других близких градов истинным Отцом Отечества, которого мы не токмо не забудем, но и внукам своим накажем уважать твой великий род! — игумен не успел договорить и отвесить поклон, как наступившая было тишина снова взорвалась хвалой и славой Александру.

Александр поднял руку и, запросив ответного слова, громогласно сказал псковичам:

— А если забудете уважать мой род до правнучат моих, то уподобитесь тем иудеям, которые в пустыне питались манною и печёными перепелами и которые забыли об этом, как забыли и Бога, освободившего их от египетской неволи!

Андрей, въехавший в город за братом и также прослезившийся от народных восторгов, услышав последние слова Александра, был невольно уязвлён таким сравнением.

«Что он себе позволяет, сравнивая себя при жизни с Богом-Отцом? — возмутился младший Ярославич. — Возможно ли вообще такое, когда жив ещё наш отец, великий князь, каковой тратит собственные деньги, дабы восстановить заново все русские города, а тут сын его, выиграв общей силой одно сражение, к божескому сану себя и свой род причисляет?»

Гнев распалил Андрея, он вознамерился даже тотчас покинуть площадь и уехать из Пскова со своей дружиной, но народ столь плотным кольцом окружил их, что выбраться не было никакой возможности. Все плакали, целовались друг с другом, словно и впрямь обрели живого Отца-спасителя. Кто-то из людишек дотрагивался и до него, зная, что он сродственник, брат, готов был славить и младшего, но от этого становилось ещё завиднее.

— Возврати детей наших, Отец-спаситель, верни их! — послышался слёзный вопль из толпы, и князь нахмурился.

Он знал, что ливонцы, захватив Псков и оставив править здесь своих наместников, дабы держать псковитян в покорности, взяли в заложники около тридцати детей из самых родовитых семей. И судьба их нынешняя пугала родителей.

— Обещаю всех детей вернуть обратно живыми и невредимыми! Ни один волос не упадёт с них! — воскликнул Александр, и толпа опять радостно зашумела, прославляя могущество князя.

«Да он и впрямь себя Спасителем считает, — позеленел от злости Андрей. — Как можно этак-то, не стыдясь, заявлять? Остановись, брат!»

Этот вопль души чуть не вырвался наружу, и Александр дёрнулся, точно кто-то уколол его в спину, но на Андрея даже не взглянул.

Псковитяне, ликуя, долго не хотели отпускать победителя, но, увидев приведённых следом рыцарей, накинулись на них, выкрикивая оскорбления и пытаясь плюнуть им в лица. Бояре, воспользовавшись этой переменой внимания, увели Александра и воевод на званый обед.

Корфель, находясь в толпе пленных, видел вдалеке на возвышении сияющего новгородского князя, и робкая надежда зажглась в сердце: тот не так давно принимал их с фон Фельфеном, был добр и ласков. Барон сумеет объяснить правителю, что не по своей воле отправился на Русь, что его русская жена ждёт первенца, и он обязан быть ныне рядом с ней. Только вот как подать знак, как испросить короткой встречи и разговора?.. Теперь от этого зависит судьба барона. Он замахал рукой, пытаясь привлечь к себе внимание, но именно в этот миг князя неожиданно увели. От досады и бессилия Корфель чуть не разревелся.

А Ярославичи, попав на просторный боярский двор, наконец-то сняли доспехи, разделись до пояса и смогли омыть тело и лицо, что прибавило им бодрости.

— Опять у тебя какой-то сумрачный вид, не пойму отчего? — уже с недовольством вопросил Александр. — Болит что-то?

— Упал со скользкой лестницы в тереме перед самым отъездом из Владимира, и бок иногда так потянет, что в глазах темнеет, — уцепился за спасительную подсказку Андрей.

— Надо немедля обратиться к знахарю, братка, с этим лучше не шутить, — всерьёз посоветовал Александр. — И брось хандрить, мы всё-таки победили!

Бояре закатили отменный обед. Нежное и ароматное мясо молодых буйволиц, разносолы, малосольная икра, студни, калачи привели всех в умиротворение, а терпкие хмельные меды быстро развязали языки. Александр восседал во главе стола, выслушивая одну за другой хвалебные речи в свою честь, радуясь, как ребёнок, и разделяя всеобщее ликование.

— И свеям, и ливонцам говорил и буду говорить одно-единственное: с добром придёте — дорогими гостями будете, с худом пожалуете — смерть и позор обрящете, ибо честью и совестью на Руси никогда не поступались и мы не поступимся! — поднимая чашу, проговорил Александр, и все поднялись со своих мест, закричали «Ура!» и завели новую здравицу в честь победителя.

Во время пира зашёл разговор о судьбе князя Ярослава Владимировича, который вместе с немцами и захватил Псков. Сейчас он сидел в узилище, и Александр должен был решить его судьбу. Псковитяне знали, что изменник доводился победителю над ливонцами сродственником по матери, ибо отец псковского князя являлся родным братом Мстиславу Удалому.

— Коли принесёт покаяние сей изменщик и вы на вече решите простить его, то и я зла таить не буду, — ответил старший Ярославич.

Он быстро захмелел и от хвалебных речей, и от усердия чашника, зорко следившего за тем, чтоб мёд не иссякал в его двуручном ковше, лицо князя раскраснелось, взор сверкал, а борода уже слиплась от сладкого зелья.

Андрей слушал все эти восхваления в честь брата со странной тоской. Умом он понимал: надо радоваться, а простым людям свойственно кем-то восторгаться, тем более что Александр несомненно этого заслуживал, он одарённый полководец, сумел сплотить вокруг себя людей, вдохнуть в них веру в свои силы. И разве плохо радоваться успехам другого? Да ещё брата? Наверное, следовало бы гордиться, смотреть ему в рот, визжать от щенячьего восторга. Но почему сыну мордовской царевны трудно было выслушивать даже это глупое боярское славословие? Может быть, оттого, что Александр слишком любил свою княгиню-мать, а именно она когда-то наслала убийц в его дом, лишив его с ранних лет материнской теплоты и нежности, в которой он так нуждался?.. Лучше бы дядька, его воспитывавший с младых ногтей, не открывал ему всей страшной правды, с которой, как оказалось, жить совсем не легко.

Он так и не досидел до конца, повалился наземь, прикинувшись захмелевшим, ибо по-другому покидать пирование было нельзя, а рано утром зашёл попрощаться с братом.

— Я надеялся, ты заедешь в Новгород, — удивился Александр. — Жена была бы рада тебя увидеть.

Андрей смутился и несколько мгновений молчал, точно преодолевая внезапно возникший соблазн. Старший Ярославич даже посуровел лицом.

— Спасибо, братка, но отец ждёт, да и мать-княгиню не хочу беспокоить своим появлением, сам ведаешь почему. Передавай мои сердечные пожелания жене и сыну...

Он холодно поклонился и уехал.

«И всё же он меня недолюбливает. За что? За то, что у нас разные матери? Но ни я, ни он в том не виноваты. Или братка завидует моим победам?.. Но тут я ему помочь не смогу. Побеждал и буду побеждать. Всегда...»

Ещё через день отбывал и Александр, забрав с собой в Новгород большую часть пленных. Едва их вывели за ворота, как рослый крестоносец, растолкав стражников, бросился в ноги к Александру, выехавшему из ворот крепости, но сторожа накинулись на него, подозревая в лихом умысле на жизнь князя, стали бить.

— Я хочу иметь слово к великому князю! — закричал он по-русски. — Он знает меня!

Ярославич знаком остановил сторожей, велел подвести к нему пленного. Тот утирал кровь с разбитого лица, слёзы катились из глаз. Это был Корфель. Князь не сразу его узнал, но всё же вспомнил.

— Ты приезжал с великим магистром? Его советник?..

— Барон Корфель, — шумно выдохнул тот.

— Дайте ему платок!

Один из воевод подал ливонцу свою ширинку. Божий воин вытер кровь.

— Я хочу... Мне нужно быть в Риге, ваша светлость. Жена одна, на сносях. Она русская, — он говорил короткими, отрывистыми фразами. — Я не хотел идти в этот поход, фон Фельфен меня заставил. Я говорю правду!..

И тотчас пошёл крупный снег, словно подтверждая правоту слов барона, некоторые из воевод перекрестились, наблюдая этот странный знак неба и природы.

— Я при всех обещаю, что отпущу тебя, барон, но у и меня тоже есть к тебе слово. Поедем в Новгород и там поговорим! Дайте ему коня.

Корфелю подвели коня, он запрыгнул в седло.

— С Богом! — махнул рукой Александр, и дружина двинулась в сторону Новгорода.

Барон вернулся в Ригу через неделю: в новом кафтане, без ссадин и синяков, ободрённый и радостный. Великий магистр пребывал в тревоге и панике. Узнав о жестоком поражении, он приказал укреплять крепостные стены, полагая, что Александр непременно пойдёт на Ригу, а с тем жалким отрядом, каковой остался с епископом для охраны, они долго не продержатся.

Фон Фельфен отправил слёзную грамоту в Ревель, к датчанам, прося помощи, те пообещали сотню ратников, не больше, но и их не торопились высылать, потому нежданное прибытие Корфеля магистра обрадовало.

Барон выложил условия мира, предложенные Александром, для этой цели тот и потащил его в Новгород. Ливонский орден признает суверенными русскими владениями Лугу и всю Водскую область, где стояла крепость Копорье, а также спорную часть литовской земли, немцы возвращают псковских детей, взятых в заложники, и отказываются навеки воевать с русичами.

Проговаривая всё это с Корфелем ещё в Новгороде, Александр не столько хотел знать, как отнесётся ко всему этому великий магистр, он желал, чтобы барон убедил главу Ордена и стал бы в дальнейшем добрым другом Новгорода, сообщавшим бы заранее о всех кознях фон Фельфена и Литвы.

Это предложение застало советника врасплох. Они сидели с князем и Шешуней за дружеским столом, накрытом для пирования, и пленник мог впервые за неделю нормально поесть. А таких вкусных да обильных яств он и в Риге не едал. Ярославич же знал, чем угодить немцу, приказал зажарить несколько молоденьких кабанчиков да подать густого хмельного пива вместо мёда. У Корфеля даже за ушами что-то попискивало от удовольствия, когда он обгладывал кабанью голову, которую как почётному гостю, а не пленнику подал ему князь.

— Коли жена у тебя русская, барон, и ты наш язык знаешь, то мы в любой миг можем предоставить тебе здесь кров и службу, нам нужны толковые людишки, а ты сам говоришь, что с Орденом тебя больше ничего не связывает. Мы могли повесить тебя, ты чудом остался жив, и тем сам Господь подаёт тебе вещий знак — переменить жизнь и судьбу. Всё шло к этому, и не стоит идти против воли Божьей. Это не измена, а другая жизнь.

Александр молвил гладко и убедительно. Однако Корфель понимал, что иного выбора ему и не оставляют, и вопрос не в том, что можно пообещать, да не сделать, а в том, как жить дальше. Ещё до сражения он мечтал лишь об одном — поскорее вернуться, обнять жену, увезти её подальше и зажить с ней уединённо, растя детей и живя в своё удовольствие. В нём жил прежний страх и прежняя измена. Но кровавая сеча словно вышибла и эти чувства. И теперь ему было лестно сидеть наравне с могущественным и сильным князем, отмеченным Богом, одно это наполняло душу барона трепетом и волнением.

Шешуня, сидевший рядом с князем, яростно обдирал зубами куропатку, набивая полный рот, и кивал головой в знак согласия с тем, что говорил Ярославич.

— Умные воины должны служить сильному князю, — словно разгадав тайные умыслы пленника, добавил Александр, глядя в упор на него.

«Это верно, — подумалось Корфелю, — а ни Волквин и ни Фельфен таковыми никогда не были!»

— Ну что же, барон, договорились? — вытирая полотенцем жирные руки и вставая, проговорил князь.

Советник тоже поднялся, и они молча обменялись рукопожатиями.

— Я согласен, — потупился бывший крестоносец.

Потому в Ригу он прибыл уже как бы в новом качестве: русского таинника и личного слуги Александра. И, высказав его условия, он замолчал, давая возможность магистру всё обдумать.

— Мы готовы возвратить детей в обмен на наших рыцарей, не претендовать более на Псков, но отдавать Копорье, Водскую область, часть литовской земли, это уж слишком! — помрачнев, отрезал фон Фельфен. — Или новгородский князь решил, что поставил нас на колени? Да я завтра же соберу такое же войско и снова отберу Псков. И тогда уже сам начну диктовать условия...

Корфель терпеливо ждал, пока магистр выговорится, выплеснет первую вспышку гнева.

— Вам рассказывали, как нас побили? — спросил он.

— Что значит как? — не понял фон Фельфен.

— А то, что противная сторона почти не понесла потерь и сохранила всю свою боевую мощь, и новый поход вероятнее всего закончится тем же самым, если мы, конечно, вообще сумеем набрать такую же силищу. Только откуда мы её возьмём, ваша светлость? Но, потерпев урон во второй раз, мы настолько обозлим русичей, что они непременно придут сюда и водрузят свои флаги над нашими башнями, только и всего. Вас привлекает такой исход?..

Магистр даже не нашёл слов, чтобы возразить Корфелю, весьма спокойно выложившему своё мнение.

— Проигравший всегда что-то теряет, ваша светлость, — помолчав, добавил барон. — Но, теряя малое, он сохраняет большее. Всё остальное безрассудство.

Фон Фельфен более не сопротивлялся. К концу дня грамоты были готовы, Корфель сам их отвёз в Копорье, где его поджидали послы князя Александра. Потом барон отвёз псковских детей да получил взамен пленников, проделав всё столь споро, что великий магистр стал упрашивать его остаться на службе. Советник милостиво согласился, хоть и не сразу — ибо так они условились с новгородским князем, заявив Андреасу, что не имеет права бросать Орден в "толь тяжёлый час. Фон Фельфен даже прослезился от такого признания и обнял барона.

— Кстати, как твоя русская подружка? — обрадовавшись, поинтересовался он.

— Со дня на день ждём прибавления, — ответил Корфель.

— Я разговаривал с литовскими князьями. Наше поражение обозлило их, и они жаждут мщения, — сообщил по секрету великий магистр. — Готовы на днях выступить!

— Но нам не стоит сейчас присоединяться к ним, — обеспокоился барон. — Я бы и им не советовал начинать поход. Князь новгородский как никогда силён!

— Пусть попытают счастье, мы же начнём накапливать силы. Герман Зальц пообещал прислать небольшую дружину, и если их поход начнётся удачно, то мы присоединимся, я такой им дал ответ! — взор фон Фельфена вспыхнул огнём.

«Майн Гот! Таких глупцов даже несчастье не учит!», — подумал Корфель.

Он уже терзался мыслью, как оповестить Александра о новом нашествии. Литовские феодалы ещё неповоротливее, чем крестоносцы, но в сотню раз упрямее. Их словом не своротишь. С Шешуней, таинной главой князя, они условились, что в Копорье его вестей всегда будет ждать Яков Гундарь, он и домчит их до Новгорода, а до этой крепости быстрого конного лету часов шесть семь. Важно лишь не опростоволоситься да найти надёжного человечка. И сие весьма важно, ибо надобно дать понять русскому князю, что он не обманул и службу ведёт. А сие означает, что Шешуня начнёт откладывать для него и новое жалованье. Только где найдёшь такого верного слугу, который крепко бы держал язык за зубами да не требовал за это больших кошелей.

— У князя Александра в мае день рождения, я бы на вашем месте отправил ему поздравительную грамоту, которая подтверждала бы, что вы намерены жить с ним в мире, иначе поход литовцев он расценит и как наше вероломство, — неожиданно предложил Корфель. — А я бы отвёз её в Копорье. Стоит подумать, как себя обезопасить, и вы, ваша светлость, правы в том, что ныне надо накапливать силы.

— Разве удобно слать мне такие грамоты недругу? — не понял фон Фельфен.

— Мы же заключили мир, а сие означает, что русичи ныне наши соседи. А меж соседей по-доброму живут...

Великий магистр задумался. Барон напрягся, занервничал. Ему не столько важна была эта грамота, сколько возможность самому вырваться в Копорье.

— Потому что, если литовские князья потерпят поражение, а мы будем молчать в рот воды набравши, русичи смело объявят нас заединщиками, и мы опять невольно понесём убытки, — жёстко напомнил он.

— Ну если ты считаешь, что сей шаг необходим, что ж, давай отправим, — без особого воодушевления проговорил фон Фельфен. — Изволь, сочини такую сдержанную грамотку, я подпишу...

— Я ныне же исполню! — не дав магистру закончить, поднялся Корфель.

Александр вовремя получил весточку от него. Литовцы к тому времени успели взять Торопец и осадили Торжок. Прощённый псковитянами Ярослав Владимирович, присягнувший на вече, что более никогда немцам не передастся, был назначен героем Невским княжить в Торжок. Узрев неприятеля, он не только отбил осаду, но и погнал литовцев назад. Старший Ярославич соединился с ним под Торопцом. Литы, закрыв ворота, засели в крепости. Они грозили перебить всех жителей, если русские князья вздумают штурмовать её.

— Вышибай ворота! — придя в ярость, приказал Александр таранщикам, держащим наготове широкий дубовый хряк. — Они хлипкие, я сам петли смотрел!

— Но, князь, они перебьют всех! — прошептал Ярослав.

— Вышибай!

От первого же удара ворота слетели.

— Вперёд! — вскричал новгородец, и первым ринулся в открытый проем. Через полчаса всё было кончено. Жители сами добивали ворога и привели освободителям восемь литовских князей. Ни один торопчанин не пострадал.

— Никогда не иди на условия неприятеля! И не жди их, не слушай, не принимай, — проговорил он Ярославу. — Твоя победа на острие твоего меча.

Основные силы литов были разбиты. Владимирович ещё добивал остатки рассеянных по округе разбойников, когда Александр с лёгким сердцем поспешил обратно в Новгород. Жена вот-вот должна была во второй раз разрешиться от бремени, но торопился князь по другой причине: мать уже не вставала с постели, а знахари лишь разводили руками, предрекая скорый конец. Часть дружины он оставил в помощь Ярославу, взяв с собой лишь тридцать ратников.

Они отъехали вёрст на двадцать, когда новгородцев неожиданно атаковали литовцы, выскочившие из небольшого леска, тотчас взяв отряд князя в кольцо.

— Спиной к спине все, вкруговую! В кучу не сбиваться! — приказал князь.

Новгородцы быстро выстроили второе кольцо, разглядывая противника. Судя по всему, это и был один из отбившихся литовских отрядов числом более двухсот всадников. Над шлемом одного из них развевался княжеский султан из бело-чёрных перьев. На мгновение обе противные стороны оцепенели.

Гавриил Алексин, находившийся рядом с князем, озорно закрутил в воздухе топориком.

— Эх, видывал бы ты, княже, как твой дед Мстислав Удалой поигрывал с ним, — улыбаясь, прошептал Алексин. — Я тогда ещё мальцом был, рот разинул, а в него муха залетела, вот на всю жизнь и затвердил как «Отче наш». Ныне тот самый случай, когда наука сия пригодится.

Литы, истошно вопя, набросились на русичей, пытаясь их смять, сломать их кольцо, но никто из новгородцев не дрогнул, назад не подался, каждый дрался, как лев. Любо было смотреть на Гавриила Алексина, чей топорик, как шмель, летал поверх вражьих голов, круша их с такой силой, что скоро рядом с ним лежало пятнадцать бездыханных тел. Да и Александр не отставал, двумя ударами меча повергая наземь закованного в латы рыцаря. Вёрткий Сбыслав Якунович даже что-то подпевал себе, а Савва, слушая его, заливался тоненьким смехом. Половчанин же шумно вскрикивал, приговаривая: «Ай да Яшка! Ай да молодец!»

Через полчаса половина литов валялась на земле. Чёрно-белый султан, наблюдавший со стороны схватку, оглядев страшное побоище, дрогнул и что-то выкрикнул. Ещё через мгновение вражий князь понёсся прочь, увлекая за собой остальных.

— В ощип нечисть! В ощип! — взревел Александр, бросаясь в погоню.

Версты четыре гнали новгородцы неудачливого противника, пуская стрелы и разя коней литов, покрошили ещё половину, лишь после этого Александр махнул рукой, приказывая своим дружинникам остановиться.

— Вот запомните, други мои, — снимая шлем и отирая пот с лица, проговорил Ярославич. — Литов поганых в семь раз больше нападало, но победа досталась тому, у кого храбрость страх пересилила. Не всё числом в бою решается. Мне рассказывали, что немногочисленную дружину Евпатия Коловрата сам Батый, имея тьмы за спиной, испугался. А на нашей стороне Господь стоял да правда великая!

Он сошёл с коня, опустился на траву, как бы разрешая всем передохнуть. В лесу за их спинами шумела осень, и было слышно, как падают листья.

— За правду и умереть не страшно, — отозвался Сбыслав Якунович.

— А вот умирать нам ни к чему. Пусть враг умирает, а мы будем жить, несмотря ни на что.

Через несколько месяцев после тех успешных битв под Торопцом, на два года отвадивших литовцев ходить на Русь, окончила свои дни княгиня Феодосия. Последние годы она жила одна, так и не сумев до конца простить мужу измену и появление его внебрачного сына. А может быть, Ярослав не мог забыть её месть Утяше и попытку убить любимца Андрея. Тем не менее, следом за Александром она родила мужу ещё двоих сыновей: Ярослава и Константина. Но прежних чувств между ними уже давно не было. Феодосия не вздорила с мужем ради сыновей и, встречаясь с ним, старалась быть покладистой.

Раньше, когда Ярослав уезжал из Новгорода, он ещё звал её с собой, хотя она никуда и не ездила. А после возвращения из Мордовии они встретились, как чужие. И Александр, выбрав сторону матери, тоже стал для отца чужим.

Головные боли у матери не прекращались. Будучи не в силах их переносить, два последних года она почти каждую ночь криком кричала. Сновали служанки и лекари. Александр не спал, дёргался. Но потом неожиданно привык. А в один из вечеров этих криков не последовало. Он бросился к матери в светёлку, она, хватая ртом воздух, улыбнулась ему, и с этой улыбкой на устах отошла в другой мир.

Перед смертью Феодосия приняла схиму и монашеское имя Ефросиния. На похоронах отца не было, он к тому времени по приказу Батыя двинулся к нему в Орду, на Волгу, а младший, Константин по ханской же прихоти отправился ещё дальше, в Каракорум. Не приехал и Андрей.

«Может быть, оно и к лучшему, — провожая мать в последний путь, подумал Александр. — Пока душа её ещё здесь три дня, она будет спокойна...»

Её погребли рядом с сыном Феодором. На похоронах он не мог и слезинки из себя выжать, а стоило вернуться домой, мгновенно ощутил, что осиротел безвозвратно. И тотчас слёзы градом хлынули. Жена с трудом его успокоила. Её пугали такие перепады в настроении мужа. И потом, не слыша криков матери, он целый год не мог заснуть до утра. Но так происходило только дома. В походах он спал как убитый.

Глава третья БАТЫЕВА АЗБУКА

Батый, основав на Волге Сарай-Бату, столицу собственной Орды, вовсе не думал противопоставлять её Каракоруму, а себя великому хану Угедею, больше того, он убедил дядю в этой необходимости: так удобнее наказывать строптивцев, ссорить петухов, возвышать послушных да прилежных и вовремя собирать дань. В отличие от беспощадного деда, до конца дней своих остававшегося худым и жёстким, его внук быстро растолстел, едва перестал ходить в походы, и по воззрениям своим сделался сторонником умеренной жестокости.

— Нельзя всё и всех уничтожать, — убеждал он великого хана. — Пусть покорённые народы живут и развиваются, пусть имеют своих богов, но и пусть работают, чтобы кормить и содержать нас. А мы станем управлять ими, внушать им покорность, устранять неугодных. Мы отныне их властители, они должны привыкнуть к этой мысли и везти нам свои меды, меха, шкуры, скот, хлеба, всё, чем они владеют. Я буду владеть Русью, Гуюк пусть завоёвывает Европу, мы поделим меж собой этот мир и создадим такую же великую империю, как был Рим больше тысячелетия назад...

Угедей был уже стар. Он ничего не знал о Риме и плохо представлял себе Европу. Но он сразу же уловил главную мысль Батыя, и она ему понравилась. Чингисхан забирал золото и уничтожал город вместе с людьми. И в этом имелся свой резон: никто потом не мог отомстить за разор и убийство. Но если можно приучить людей, как собак или овец, служить им, то это лучше.

— Но разве можно выучить людей служить, как собак? — задал единственный вопрос великий хан, и на его бесстрастном лице впервые возникла детская гримаска удивления.

— Можно, мой хан! — торжественно произнёс Батый.

Угедей долго молчал, словно пробуя на зуб эту возможность. Или просто думал о чём-то другом. Например, стоит ли им отступать от законов, созданных его отцом Темучином? Сын Чингисхана был уже стар, и мысли плохо его слушались: рвались, расползались в стороны. Он с самого начала не хотел второй Орды, ибо, умирая, отец заповедовал всю власть держать в кулаке. Со сжатыми кулачками он и родился, и никто при его жизни не смел даже в малом нарушить волю великого хана, твердя: их сила в единстве. Но народились молодые князья, жаждущие власти, его жена Туракине слёзно просит не пускать Батыя в Каракорум, боясь за их сына Гуюка. Путь Угедея заканчивается, он уже знает, что через три месяца отправится следом за отцом. И если отказать сыну Джучи, то он тогда наследует титул великого хана, а не его сын Гуюк, согласиться — значит признать две Орды, две власти. Не столкнутся ли когда-нибудь они лбами?..

Нелегко великому хану было принять решение. Там, на небесах, когда он встретится с отцом, тот набросится на него с кулаками, побьёт за такое самовольство. И старейшины будут ворчать. Что же делать?

Угедей так долго молчал, что Батый даже вспотел. На его круглом лице заблестели бисеринки пота. Он не понимал, чем мучается дядя. Племянник отказывается от наследства в пользу его чахлого сына, который постоянно болеет, а несравненный сын Темучина ещё раздумывает: принимать сей дар или нет! Однако Батый не решался нарушать священное молчание великого хана. Наконец Угедей кивнул, что означало милостивое разрешение. Радостная улыбка расцвела на лице покорителя Руси.

— Я разрешаю тебе в астраханских степях открыть второе наше поселение, — еле слышным голосом проговорил правитель, — но ты ничего не будешь делать без благословения Каракорума и великого хана. И русские князья, дабы владеть большим столом, будут приезжать за ярлыком и сюда!

Батый напрягся. От обиды его глаза так сузились, что остались лишь две острые щёлки. Угедей тотчас всё понял и пошёл на попятную.

— Окончательное решение будет за тобой, но, чтобы русичи во всей мере ощутили наше могущество, им не повредит поклониться и великому хану, — пытаясь вытянуть бескровные губы в доброжелательной улыбке, пояснил властитель. — Нельзя, чтобы у нас появилось две власти. Твой дед этого бы не одобрил.

Внук Темучина угрюмо молчал. Потом поднялся, поклонился Угедею в знак согласия и повиновения и отправился на Волгу.

Правитель Сарая уже не помнил, что сей умысел — создать свою Орду — ему когда-то подсказал Ахмат. Батый вообще не считал оракула некой самостоятельной особью, способной существовать без него. Астролог уже шестнадцать лет служил хану. За это время он успел постареть. Его некогда чёрные, жёсткие завитки волос поседели, как и усы и узкая кинжальная бородка. Смуглая кожа ещё больше потемнела. Он стал походить на эфиопа. А вот кофейные глаза посветлели и горели, как огоньки, на тёмном лице.

Батый по-прежнему возил его повсюду с собой. В последние годы хан заставлял оракула рассказывать ему перед сном сказки. Прорицатель не помнил ни одной, но, как и в случае с «рассказами о русских князьях», его освобождённой душе пришлось слетать к настоящей персидской княжне и послушать искусных сказочников. Но затейливые притчи, которые они выпевали сладкими голосами, ему не понравились, и астролог начал выдумать свои.

— Мышонок влюбился в принцессу, — начал было Ахмат, но Батый тотчас его перебил:

— Разве такое бывает?

— Конечно.

— Но это же мышь! — презрительно фыркнул хан и даже приподнялся с мягкого ложа.

— Ныне это мышь, а вчера мог быть принц. И твоя душа, мой повелитель, после смерти тоже переселится в стебель тмина или тело барса, так заведено во Вселенной. А влюбляются сначала глазами и ушами, через них душа общается с миром. А тот мышонок ещё не понимал, что нельзя влюбляться в людей и уж тем более в принцесс. Он был слишком мал, а его мать, которая могла бы ему обо всём поведать, утром поймал садовник и утопил в старом глиняном чане. И об этом он тоже не знал. А принцесса появилась перед ним такая лёгкая, стройная, воздушная, такая красивая, какую он, даже будучи принцем, никогда не видел...

— Неужели я могу превратиться в вонючую мышь? — рассерженно перебил Ахмата Батый.

— Да.

— Я... — слова застряли у хана в глотке, он не мигая смотрел на оракула.

Ахмат словно впервые видел лунообразную застывшую маску правителя и в узких щёлках его чёрные, заледеневшие от страха бусинки глаз.

— Но я не знаю этого сейчас наверняка, мне надо кое-что рассчитать... — пробормотал астролог.

— Так ты не знаешь?..

— Нет.

Хан несколько мгновений с недоверием смотрел на провидца.

— И не надо ничего рассчитывать! — побелев от злости, вдруг яростно выдохнул Батый. — И никогда мне не рассказывай больше про мышей, иначе я поселю тебя в одной клетке с ними и не стану их кормить. Можешь себе представить, что дальше будет...

Он в упор взглянул на него, и оракул опустил голову.

— Ступай, я хочу спать! — проворчал хан. — А завтра станешь рассказывать те сказки, к которым я привык. И чтоб в них не было никаких зверей!

Прорицатель двинулся к своей юрте, которая соединялась плотным пологом со спальней властителя. Такие входы вели ещё в две юрты, трапезную и гостевую. Неподалёку строился большой деревянный терем, но жить в нём Батый не собирался.

— Постой!

Ахмат остановился.

— А мой дед... он кто сейчас?

Темучин по всем приметам должен был превратиться в гремучую змею и жить сорок изнурительных лет в пустыне. Скорее всего, так оно и случилось, хотя Ахмат не проверял своё предположение. Ему было всё равно.

— Я не знаю.

— Вот и хорошо, — проворчал хан, громко зевая и отваливаясь на подушки. — Ступай!

Первым он пригласил в Сарай Александра. Наслышанный о подвигах князя, сам хотел повидать героя Невского.

«Если ты не приедешь, то я сам приду, но уже как завоеватель и буду стоять у Новгорода, пока не сровняю его с землёй!» — пригрозил он, и Невский явился.

Батый долго его рассматривал, потом улыбнулся и кивнул, предложив сесть напротив.

— Хорош князь, таким я тебя и представлял. Хочешь у меня служить?

— Я служу Отечеству, великий хан, а его не меняют, — не задумываясь, ответил Невский.

— Хорошо ответил, а? — восхитился Батый и даже захлопал в ладоши, бросив взгляд на Ахмата. Тот улыбнулся и кивнул.

— И умереть не боишься?

— Бог дал жизнь, Бог и срок её отмерил, чего ж тут бояться?

Они проговорили два часа. Потом Батый отпустил князя с миром. Он поджидал Ярослава. И тот через неделю прибыл в Сарай. Некогда смоляные кудри точно снегом запорошило, гладкое лицо жёсткие морщины прорезали, поутих яркий огонь и в чёрных глазах. Князь осунулся, сгорбился, стал нетвёрд походкой.

Он привёз в волжскую Орду богатые дары, желая умилостивить грозного завоевателя. При виде шкурок соболя и куницы у хана жадно загорелись глазки. Он погрузил в переливчатый нежный мех широкую заскорузлую ладонь и долго там её держал, купая в ворсинках. На туеса с медами, орехами и прочие дары даже не взглянул. Затем он пригласил гостя в свою большую юрту, застеленную пышными коврами, посредине которой чуть возвышался низкий резной столик, предложил сесть на мягкие подушки, хлопнул в ладоши, повелев принести кумыса и копчёной конины.

— Ну что, восстановил свой Владимир-град? — спросил князя Батый.

Толмач перевёл этот вопрос, но Ярослав уловил и снисходительную улыбку, которая возникла на лунообразном лике властителя: ведь Батый приказал когда-то сжечь город дотла и разрушить даже каменные храмы.

— Да, я постарался, ваша светлость, — сдержанно ответил Ярослав.

— Мне сказывали, что ты и все свои деньги вложил в возведение новых теремов да храмов? — насмешливая улыбка не покидала полных губ властителя.

— Да, это так, — сдерживая свой гнев, ответил Ярослав.

Ещё когда он получил грамоту от Батыя, где ему предписывалось немедленно явиться в Сарай-Бату, а его наследнику отправиться в Каракорум, многие советники и духовники не советовали ехать. Они пророчили о надругании его звания и чести, говорили о том, что обоих, и сына, и отца, ждёт неминуемая погибель. Ответ нужно было дать наутро, и великий князь всю ночь промучился, не ведая, на что решиться. Он мог отказаться, но через месяц или раньше орды степняков снова бы заявились во Владимир, каковой князь ещё не обнёс даже крепостной стеной, опять сожгли бы его, князя убили, а жителей увели в полон. Ни дружина Ярослава, ни новгородцы не имели силы, способной пока противостоять Батыю. А значит, нужно было покоряться во имя спасения всего народа, который ныне стоял на грани полного истребления. Необходимо было сохранить те княжеские, боярские и холопские роды, помнившие о своей чести и достоинстве, сохранить свои храмы и веру. И ради этого можно было принять унижение и растоптать своё самолюбие, дабы выторговать хоть какую-нибудь независимость у царя степняков.

Ярослав послал гонца к Александру с этими объяснениями, но Шешуня ответил, что князь сам уехал в Орду. Это известие его удивило: Батый что-то явно затевал. Может быть, он хочет сместить его и назначить старшим новгородца?

Он спешно послал в Каракорум младшего сына, Константина, не захотев рисковать любимцем Андреем, а сам, помолившись, отправился в Сарай.

— Но мы можем снова сжечь град великого князя Ярослава, и все твои деньги обратятся в дым, — с улыбкой вымолвил хан.

— Всё в руках Божьих, — смиренно ответил Всеволодович. — Я прослышал, что сын мой Александр был здесь?

— Был! — кивнул Батый. — Он мне понравился, но, чтобы справиться со мной, тебе нужны сотни таких героев, а их на Руси ныне с десяток наберётся.

— Потому я и приехал сюда не чинить распри меж нами, а заключить постоянный мир, — соблюдая видимое достоинство, заявил Ярослав. — Брань да ссоры никому не выгодны: ни нам, ни вам, ваша светлость...

— Зови меня отныне: мой повелитель — прервал гостя Батый.

Ещё лет двадцать назад при этих словах Всеволодович бы выхватил меч и набросился на обидчика. Даже если б им оказался его старший брат или великий зять Мстислав Удалой. Ярослав с раннего детства похвалами пестуна да дружинников гордился: и копьём, и сулицей, и мечом умел себя защитить, и отец, Всеволод Большое Гнездо, всегда выделял именно его среди братьев, называя «мой храбрый маленький, но отважный воин». Ярослав не стремился перехватить первенство у Константина, он дружил со средним, Георгием, даже поклялся, что всегда будет служить ему. И Георгий пришёл ему на помощь в битве при Липице, но Ярослав не отважился вступиться за брата, когда Батый вторгся на суздальскую землю. Слухи о великом нашествии и несметных полчищах монголов, пожирающих, как саранча, всё живое, внезапно сковали вольный дух Всеволодовича. Беженцы из Руси рисовали леденящие душу картины расправ, и ветер смерти кружил в воздухе. Белый ворон вдруг объявился в Киеве, а полнолуние не кончалось. Чёрная лисица завыла, как собака, на подворье, и снег выпал в июле. Одно знамение следовало за другим, одна страшная весть накрывала другую: Рязань, Коломна, Москва, Тверь, Владимир... Храбрость истаивала, как осеннее тепло. Отвага слетела с плеч, как погнутые наплечья. И теперь, услышав от толмача эту поправку хана, Ярослав даже не подал виду, что с ней не согласен.

— И брань невыгодна только тебе, князь! — уже более жёстким тоном заметил Батый. — Тебе, а не нам! Мы можем хоть завтра придти к тебе и сразиться с твоей дружиной, от которой только клочья полетят, — хан засмеялся, довольный своим остроумием. — И нет на земле силы, способной нас ныне сокрушить. Нет!

Последние слова внук Темучина почти выкрикнул и, надменно выпятив полные губы, презрительно посмотрел на русича. Ярослав сидел, чуть опустив голову, и Ахмату, присутствовавшему при этой беседе, невольно передалась та жуткая боль, какую испытывал в этот миг русский князь. Его лицо вдруг посерело, и, казалось, он вот-вот упадёт в обморок.

Молчаливые слуги принесли два подноса с нарезанной тёмно-красной копчёной кониной, тонкие белые лепёшки и большие серебряные пиалы с холодным кумысом.

— Откушай конины, русский хан, выпей нашего кобыльего молока. Чем богаты, тем и рады, так, кажется, у вас говорят?

Князь кивнул. Съел жёсткий и вонючий кусок конины, каковой с трудом разжевал, хлебнул остро-кислого кумыса. Не поморщился, хотя в нос шибануло. Хан, проглотив свой кусок и запив его молоком, пристально наблюдал за гостем.

— Вкусно?

— Да.

— Я рад, что тебе понравилось моё угощенье. А коли так, погостишь у меня недельки три-четыре, твоя светлость, мы успеем обо всём тогда поговорить: как собирать дань, с кого собирать, как, когда, сколько, — приторно улыбаясь, промолвил Батый. — Поспешать надо медленно, как говорили древние.

Ярослав не ответил.

— Или у тебя другие планы, твоя светлость?

— Я не рассчитывал так долго гостевать, — осмелился возразить Всеволодович.

— Вон как? — удивлённо изогнул полные губы хан. — А остаться в живых рассчитывал?..

Великий князь хоть и побледнел, но постарался сохранить достоинство. Он понимал, что Батый попросту испытывает его. Ибо незачем было зазывать к себе, чтобы здесь лишить жизни. Да и средь восточных народов, насколько был наслышан Ярослав, гостей всегда почитали и принимали любезно. Потому он и не воспринимал всерьёз угрозы хана. Всеволодовича лишь коробил его насмешливый издевательский тон.

— Ты ошибаешься, князь, если думаешь, что мы чтим восточные или какие-то другие традиции, — потягивая кумыс и причмокивая, лениво произнёс Батый. — Мы сами, наша воля и есть традиция. А она заключается в том, что ежели мне захочется, то я тебя четвертую или брошу на растерзание бешеным собакам, или попрошу моих слуг вырвать твоё сердце. Да мало ли что! Лишить тебя для потехи, к примеру, мужского достоинства. Оно есть у тебя? Отвечай!

Лунообразное лицо хана исказилось яростью, он даже взвизгнул на последнем слове.

— Да, — прошептал Ярослав.

— Ещё молодых красавиц, поди-ка, любишь? — удивился внук Темучина.

— Иногда.

— И получается?

Ярослав ответил не сразу, столь непривычными оказались вопросы хана.

— Да! — с вызовом произнёс князь.

— О, цо-цо-цо! — облизнув губы, Батый расплылся в лживой улыбке, изумившись такому признанию. — И они ещё получают радость от тебя?

Князь не знал, что ответить. Он плотно сжал губы, словно не собирался более разговаривать с великим монголом.

— Отвечай! — снова посуровел ордынский властитель.

— Да. Наверное...

— Вон как?

Хан пристально оглядел мрачного русича, точно старался понять, за что же его седобородого гостя ещё могут любить красавицы.

— Вот видишь, сколь сладострастны эти русичи, Ахмат! Их держава превращена в пепелище, а они не забывают отведать вкус молодого бабьего тела, — неожиданно обратившись к оракулу, язвительно промолвил Батый. — А ты их ещё жалел. Ведь он не пришёл на выручку к своему брату, когда мы осадили Владимир! Он не пришёл на выручку к своему сыну в Новгород. И Александру повезло, что мы, столкнувшись с ведовским заговором в Козельске, решили повернуть на юг, откуда сей рыцарь православный тотчас сбежал, оставив Киев на поругание и разграбление. А сейчас он великий князь и, раздавая свои деньги на восстановление града Владимира, пытается у своего Бога вымолить прощение. Да прощаются ли такие иуды? Почему ты не повесился, Ярослав, ответь мне?

Владимирский князь был немало наслышан о коварстве и безжалостности Батыя, и сейчас, сидя перед ним, испытал этот леденящий страх неизвестности, не ведая, чем закончится эта мирная, на первый взгляд, беседа. Нет, это скорее напоминало пытку, ибо лгать было нельзя.

— Я хотел это сделать... — помедлив, пробормотал Всеволодович. — Но...

— Что «но»? — встрепенулся хан.

— За Александра я никогда не переживал, он был любимцем матери, а вот трое других сыновей... они нуждались в моей поддержке, и я не мог бросить их...

— Особенно Андрея, прижитого от юной мордовской царевны, которую столь вероломно убила твоя жена, — усмехнулся Батый, гордясь тем, что посвящён в столь глубокие тайны семейной жизни русского князя.

И Всеволодовича действительно потрясло то, сколь широко осведомлён властительный монгол о его повседневной жизни. И не только о ней.

— Почему ты не называешь меня: мой повелитель?

Глаза хана сверлили его.

— Я не отказываюсь...

— Скажи: о великий хан Батый, ты мой повелитель! — потребовал хозяин.

Мгновение Ярослав молчал, наблюдая, как мрачнеет лицо монгольского властителя.

— Я жду!

— О великий хан Батый, ты мой повелитель! — понуро повторил Всеволодович.

— А теперь скажи то же самое, но с радостью. Словно ты обрёл вдруг настоящего родителя. Или, как в тот момент, когда ты узнал, что твой сын Андрей спасся и его скоро привезут к тебе. Ты же помнишь тот миг? — правитель подался вперёд, не отрывая глаз от Ярослава, и тот кивнул головой. — Ты тогда заплакал, убежал к себе в молельню, упал на колени и стал благодарить Бога за его милосердие. Ты молился, и горячие слёзы, не останавливаясь, текли по твоим щекам. Верно?..

Великий князь как заворожённый смотрел на хана. Об этих слезах не мог знать никто, хан словно незримо стоял позади него. На самом же деле в этот миг в молельне находился Ахмат, подробно пересказавший своему повелителю эту историю.

— Да, — прошептал Ярослав.

— Тогда скажи с радостью: о великий хан Батый, ты мой повелитель!

— О великий хан Батый, ты мой повелитель! — вымолвил наконец Всеволодович.

В голосе его по-прежнему не слышалось радостного восхищения, но большего выжать из помертвевшего русского князя не удалось бы и кудеснику.

— Хорошо, ступай, князь, отдохни немного, завтра мы продолжим нашу мирную беседу, и я надеюсь, что ты хорошо запомнишь всё сказанное мною сегодня. Ибо от этого зависит не только твоя жизнь, но и спокойствие твоих детей и подданных. — Батый шумно вздохнул, словно оправляясь после изнурительной сечи, каковой отдал все свои силы, допил кумыс и махнул рукой, выпроваживая гостя.

Ярослав поднялся и, поклонившись, вышел из юрты. Хан хмуро взглянул на оракула, ожидая его сочувствия: переделывать русичей в своих слуг оказалось вовсе не легко.

— Мне понравилась та сдержанность, с какой вы вели эту беседу, мой повелитель. И сие доказывает то, в чём я всегда убеждал вас: окрик или гнев — явление человеческой слабости, а не силы. Ныне же я узрел высоту вашего величия: гибкость ума, изощрённость переходов, тонкость и точность словесных ударов, и наблюдал поверженного противника!

Батый обожал лесть. Он требовал её, как голодный барс, и потому Ахмат был вынужден подкармливать ею своего хозяина и этим продлевать себе жизнь.

— Русских не из глины лепили, это ясно, — проворчал он. — Но либо я сделаю Ярослава ручным, либо с князем придётся проститься. Он же не дурак и прекрасно понимает, что от него требуют: повиновения, послушания и угождения. А он по-прежнему хочет быть со мной на равных, словно я не победитель, а он не побеждённый. Глупец! Разве могут такие управлять своим народом?..

Хан, как и его дед, обладал острым умом и непомерной гордыней. Но не терпел эти качества в других.

Глава четвёртая КОВАРСТВО ТУРАКИНЕ

Переговоры с Ярославом успеха не принесли, хотя прошёл уже месяц с первой встречи. Внешне он выражал покорность, соглашался платить дань, но торговался из-за каждой копейки, приводя Батыя в мрачное негодование. А когда он попытался те подарки, которые привёз, приравнять к трети будущего оброка, каковой русичи должны будут собрать для монголов, внук Темучина чуть не впал в бешенство. Даже Ахмат, сочувствующий русскому князю, как сочувствовал бы любому униженному правителю, не одобрил его чрезмерной скупости. Поступать так с самолюбием восточного властителя было негоже.

— Я торгуюсь, мой повелитель, с вами лишь потому, что Русь разорена, мы без кола и двора, без порток... — попытался оправдаться Всеволодович.

— Вы сами виноваты! — раздражённо ответил хан. — Я всем поначалу предлагал мир, но его горделиво отвергали. А теперь вы плачетесь, что ходите без штанов. Так вот, мне наплевать, в чём твой народ ползает и что жрёт. Вы будете платить мне столько, сколько я назначу, или вас вообще не будет на этой земле. А теперь вон отсюда!

— Мой народ ещё ни перед кем не гнул шею и выживал при любых условиях, — побледнев, прошептал Ярослав. — Стоит об этом помнить, великий хан!

Он поднялся и, еле поклонившись, вышел.

— Что сказал этот пёс? — лицо хана перекосило от злобы. — Что он тут прошипел?

В юрте, кроме Ахмата, никого больше не было, потому эти вопросы как бы относились к нему.

— Он жалеет о том, что у него вырвались эти слова, — бесстрастно проговорил Ахмат. — Я это знаю.

Ровная интонация оракула всегда успокаивала властителя. И сейчас, взглянув в его большие светло-кофейные глаза, хан неожиданно умолк.

— Я ведаю, что пожалеет! — помедлив, усмехнулся Батый. — Но глупцы всегда это делают слишком поздно.

Ярослав сам не помнил, как сорвался, и, лишь покинув юрту хана, спохватился, застыл на месте, но возвращаться не стал. Видно, не судьба ему спину ломать перед грозным иноверцем.

Бухали молотки, ширкали пилы. Рядом с юртами возводили деревянные и каменные терема, сотни плотников, облепив стропила, без устали до позднего вечера копошились, возводя их, как говорил сам Батый, для русских князей, которых он уважает. Но за все дни, проведённые здесь, никакого уважения великий князь не почувствовал. Наоборот, хан каждым словом давал понять, что он — хозяин, а Всеволодович — всего лишь слуга, и только такие отношения смогут удовлетворить малую и большую Орду. Иначе — смерть.

— Что ж, я не страшусь умереть, — повторял Ярослав, и внука Темучина весьма сие забавляло. Он кружил вокруг этого слова, точно ему нравилось играть с ним. И ещё великому монголу очень хотелось, чтобы владимирский правитель его сильно испугался. Не получилось. И это хана прогневало.

Возвратясь к себе в юрту, князь лёг на циновку и прикрыл глаза. Слуга принёс поднос с едой: та же вонючая конина, от которой выворачивались наизнанку внутренности, и тошнотворно-кислый кумыс. Запасы же собственной пищи давно кончились. Ярослав жалел только о том, что, уезжая, не переговорил с Александром.

Он старший среди сыновей и самый влиятельный из всех Ярославичей и даже младших Всеволодовичей. По традиции власть должна перейти к брату Святославу, а потом к Михаилу, но ни тот, ни другой её не удержат и дров наломают. А ныне не о своей выгоде надобно думать.

На следующий день Батый снова вызвал к себе великого князя. Тот шёл к нему, как на расправу, ибо ничего хорошего для себя не ждал. Он устал от переговоров, хитроумных ловушек монгола, его откровенных оскорблений, сладкой приторной улыбки и от неизвестности впереди. Князя пугал и тёмный азиат с пергаментным ликом, безмолвно сидящий у него за спиной. Какая-то неведомая, колдовская сила исходила от него.

Войдя в юрту, Ярослав поклонился хану. Тот приветливым взглядом и жестом пригласил его присесть на коврик по другую сторону узкого низенького стола.

— Мне было приятно беседовать с тобой, князь, — дружелюбно начал внук Темучина. — Мы спорили, немного ругались, так бывает, но я рад, что мы познакомились. Я не хочу больше задерживать тебя здесь. Русь надо отстраивать, ты прав. Та десятина, которую я требовал в качестве дани, остаётся, и чем быстрее вы разбогатеете, тем богаче станем и мы, посему в первый год мы не будем требовать слишком много. Я хочу, чтоб ты был старшим меж князьями в русском народе...

Толмач переводил, Всеволодович слушал и не верил тому, что он слышит. Он ведал о коварстве азиатов.

— Как видишь, и с монголами можно ладить, а? — Хан взглянул на растерянного князя и засмеялся. — В нас тоже есть ума палата, так?..

Ярослав кивнул, и Батый снова рассмеялся и, как показалось князю, даже подмигнул ему.

— Но перед этим тебе придётся съездить в Каракорум, в нашу главную столицу, да, туда, куда ездил твой сын Константин. Он уже вернулся, а тебе, поскольку я назначаю тебя старшим князем, надо познакомиться с новым великим ханом Гуюком. Они хотят на тебя посмотреть, только и всего. Там ещё шумят празднества, и съехалось много людей со всего света. Скажу честно, я был недоволен этим решением, получается, что в Каракоруме не доверяют мне, моему выбору, но мне трудно было их переспорить. Надо только съездить, немного поулыбаться Туракине, стареющей матери Гуюка, которую великий хан во всём слушается, выпить одну-две чаши кумыса и съесть кусок копчёной конины. Я знаю, ты привык мёд пить да вкушать нежную верченую телятину, но скоро так оно и будет. Когда оттуда вернёшься, и я тебя дёргать не буду, мои люди сами станут приезжать к тебе. Но править тебе как старшему лучше из Киева, из старой столицы Руси, и мне к тебе поближе будет ездить. А во Владимире своего любимца Андрея оставишь. Договорились?..

Хан говорил быстро, всем своим видом показывая, как он не любит всё, что творится на его старой родине. Толмач еле успевал переводить. Закончив, он уставился на русича.

— Я съезжу в Каракорум, коли так надо, — с грустью вымолвил Ярослав. — И за доверие спасибо...

— Ну вот и хорошо! — обрадовался Батый, словно князь мог отказаться. — А что так опечалился, Ярослав Всеволодович? Разве плохо иметь таких покровителей, как мы? Теперь пусть немцы или свей попробуют вас только тронуть!

Хозяин хлопнул в ладоши, вошёл слуга, неся на подносе жареные рёбрышки барашка, хлеб и кожаный бурдюк с бултыхающейся внутри жидкостью. Он открыл его, и пахнуло кисловатым фряжским вином, каким Всеволодовича угощали в Киеве. Чашник разлил красное вино по серебряным кубкам. Хан взял свой, поднёс к носу, чтобы насладиться ароматом, потом с лукавством посмотрел на русского князя.

— Мы тоже кое-что понимаем в хорошем вине!.. — загадочно проговорил он и поставил кубок на столик.

Тот же слуга принёс ещё один поднос с кумысом и копчёной кониной.

— Но пить предпочитаю кумыс или араку, а есть конину. Привык за много лет, а это сладкое вино моё брюхо мгновенно выбросит. А ты пей, князь, и поешь вволю. А то скажешь, что Батый голодом морил! — он засмеялся. — Ты дома не засиживайся, поезжай сразу в Каракорум. Я тоже туда своего гонца пошлю, расскажу, что мы обо всём столковались, поэтому тебе останется лишь уважение выказать.

— Я съезжу...

— Вот и хорошо! Пей-пей своё сладкое вино.

«Странно, — вдруг подумал Ярослав. — Столько дней он поджаривал меня на вертеле, чтобы в последний облагодетельствовать, угощать вином, молодым барашком, шутить, смеяться, говорить ласково и дружелюбно. Почему?»

— В следующий раз к твоему приезду я подберу шесть самых стройных южных красавиц, и мы вдвоём с ними позабавимся, — хан подмигнул гостю. — Мы славно с тобой заживём, князь. Вот увидишь, ты станешь самым счастливым человеком на этой земле. Самым счастливым!

Владимирский правитель уехал обласканный и довольный.

— Русичи всё же упрямые и глупые люди, — проводив его, рассмеялся Батый. — Я весь месяц его оскорблял, подвергал невинным унижениям, снести каковые он так и не сумел, а значит, не достоин быть старшим князем. Увы, увы! Но суть в другом: он отбыл из Сарая уверенный, что я принял его с уважением и радостью, сделал верховодом и вообще с монголами можно дружить и дикости их не бояться. Вот ведь он с чем вернётся. И для этого хватило одного дня, нескольких часов!

Батый радовался, как ребёнок, этому своему открытию. Он любил затевать испытания над людьми, Ахмат научил его проникать за внешний слой человеческих проявлений, подмечать их, разгадывать тот или иной нрав. Хан увлёкся и быстро стал совершенствоваться, в нём вдруг открылся невероятный дар лицедейства, и оракул, будучи единственным зрителем на всех этих зрелищах, даже перестал скучать, с интересом наблюдая за трагическими или комическими сценами, разыгрываемыми блестящим актёром.

— А у тебя есть в запасе и страшные унижения? — спросил Ахмат.

— Есть, есть, — жадно пожирая конину, кивнул властитель. — Русичи же все непреклонные по части веры, а я им предложу поклониться нашим идолам или огню. Под угрозой смерти, конечно. Вот тут-то и начнётся! Это ж переломить себя надо, да по-настоящему!

— Выходит, Ярослава ты пощадил?

— Я ж не могу убивать первого русского князя, приехавшего в Орду. К тому же он наследный правитель. Но судьба его решена, и я ищу того, кто исполнит роль палача. Время у меня ещё есть.

Ярослав, возвратившись домой, послал за Александром, чтобы до отъезда в Каракорум разрешить все наследственные дела, однако сына посланник не застал. Тот ушёл в поход, ибо литовцы, горя мщением за поражение в 1243-м, через два года, собравшись с силами, снова напали на Русь, пожгли сёла в окрестностях Торжка и Бежецка да захватили снова Торопец. Новгородский князь, загодя предупреждённый бароном, уже на следующее утро примчался туда и без всякого объявления о штурме ворвался в крепость, выгнал наглых литов и, не слушая новгородцев, бросился за ними в погоню.

Настигнув разбойников у озера Жизца, неистовый Ярославич перекромсал всех до единого, желая навсегда искоренить в ворогах всякую охоту к грабежу. И это подействовало. В течение последующих многих лет литовцы и не зарились на чужие рубежи, помня о страшной резне.

Довольный успешным походом, Александр заехал к тестю в Полоцк, где гостили жена с меньшим сыном, не ведая, что отец с нетерпением его поджидает. Они славно поохотились с Брячиславом, шумно попировали. В разгар веселья прискакали сторожа, доложив, что неподалёку, на подходе к Усвятам, опять замечены две большие литовские дружины.

— Видно, не пошла им впрок моя зарубка! — осерчал новгородский князь. — Что ж, горбатого могила исправит!

Он тотчас выступил. Заканчивался февраль 1246 года. За Усвятами Невский настиг литов, взял в кольцо и порезвился вволю, не упустив ни одного. Лишь сорок человек взял пленными, насмерть порубив остальных.

К тому времени во Владимир вернулся младший Константин, поведал отцу о пышных празднествах в Каракоруме, и Всеволодович, не дождавшись Александра, в конце марта, со всем двором и подарками отправился туда. Дорога заняла больше двух месяцев. Переправы через быстрые реки отнимали немало времени, несколько раз пришлось вступать в стычки с разбойниками, отвоёвывая свои обозы.

Торжества в честь восхождения на трон великого хана Гуюка продолжались. Каракорум, занимавший огромную долину на берегу шумной реки Орхон, пестрел разноцветными флажками разных княжеств и королевств, поднятыми над юртами и шатрами. Белые облачения лёгких жилищ нарядно смотрелись на фоне красноватых Ханчайских гор. Лишь в центре столицы возвышалось несколько каменных теремов. В одном из них, самом большом, построенном из серебристых гранитных плит, покрытом белой полированной черепицей, и жил великий хан. Ярослава поразили ворота с четырьмя столпами, отлитыми из чистого золота и ведущими во дворец великого хана. Перед ним располагались две гигантские каменные черепахи. У ступеней во дворец стояли четверо обнажённых по пояс могучих бритоголовых воинов со свирепыми лицами и кривыми мечами.

На площади у теремов был сооружён большой фонтан из серебряных труб, но вместо воды они извергали кумыс. Монгольские дети постоянно толпились вокруг него, ловя ртами кислые брызги кобыльего молока. Русичей поразило и разнообразие людей, рас и костюмов, собранных здесь неведомым путём: парчовые кафтаны венецианцев состязались с шёлковыми плащами и шляпами франков, а белоснежные кружевные воротники фламандцев спорили с разноцветными нарядами китайцев. Гундарь, открыв рот от изумления, простоял на площади два часа, разглядывая диковинные наряды.

Передав поздравительную грамоту и целый воз подарков, Ярослав принуждённо дожидался приёма, дабы предстать пред быстрыми очами великого хана. Несколько раз русич видел, как его выносили из дворца в паланкине, и рослые слуги, громко крича и взмахивая саблями, расчищали дорогу. Худой, среднего роста, с узким лицом и нервными, злыми глазками, хан постоянно прикусывал нижнюю губу, точно старался скрыть тайный недуг, точивший его. На вид князь не дал бы ему сорока, хотя определить точный возраст было невозможно.

Толпа, завидев великого хана, тотчас начинала лопотать на разных языках, восхищённо причмокивая, цокая и горестно вздыхая. За спиной послышалась медно-звонкая латынь, и Всеволодович обернулся. Благообразный монах с седой бородкой, в сутане с католическим воротничком стоял перед ним. Заметив пристальный взгляд незнакомца, латинянин поклонился.

— Плано Иоанн Карпини, личный посол папа Иннокентий Четвёртый, Рим, — немного спотыкаясь на середине каждого слова, но по-русски произнёс он. — А вы, вероятно, великий князь Ярослав Владимир?

— Да, — удивившись, вымолвил Всеволодович.

— Рад вас приветствовать! — ласково улыбаясь и снова склоняя голову, проговорил монах. — Я поджидал князь, ибо имею поручение от папа перетолковать с вам! Хочу пригласить вас себя на обед? Не возражать?

— С радостью!

Ярослав не лгал. Среди шумной толпы монголов, китайцев, тангутов, корейцев, жёлтых, тёмных, светло-кофейных встретить приятное европейское лицо да ещё знающее русский язык показалось чудом.

Ярко-золотистый шатёр папского легата был самый нарядный в городке гостей. Карпини торчал здесь уже больше двух месяцев, с унынием наблюдая за однообразными пирами, где реками лилась лесть и хвала хану, а кормили отвратительной копчёной кониной и поили мутной вонючей аракой, от которой тошнота прихватывала на шестой секунде и требовалось немалое искусство и крепкие брюшные мышцы, дабы не нанести страшное оскорбление праздничному столу Гуюка. Римский посланник дважды встречался с ним и с его матерью Туракине, в отличие от сына яркой и полнотелой, одетой всегда в яркие дорогие одежды, и вёл с ними продолжительные беседы. Иннокентий Четвёртый повелел монаху договориться с Гуюком не только о мире, но и о взаимной пользе. Папе хотелось, чтобы великий хан помог перевести Русь в католичество, обещая за это с помощью веры держать русский народ в повиновении и уважении к монголам.

Однако случилось непредвиденное. Гуюк, выслушав нежно журчащую речь посла, неожиданно поднялся и тягучим голосом заговорил о том, что через год он намерен двинуться в Европу, воевать сначала Венгрию, Польшу, а потом 18 лет и другие королевства, с тем чтобы привести их под свою руку. И вот тогда-то папа ему самому понадобится, дабы речами и проповедями усмирять гордость итальянцев, франков, испанцев и других народов.

— Я, быть может, освобожу вас от дани и оброка, если вы окажетесь способны отвлекать презренную чернь от бунта и возмущений! — заявил хан, и все монголы, присутствовавшие в зале во время беседы, дружно зацокали языками.

Гуюк, носивший постоянно мрачную маску, надменно глядел перед собой. Двое слуг вывесили большую карту Европы. К немалому удивлению Карпини, она оказалась довольно точной в определении границ, названий областей и провинций.

— Мы сначала завоюем Рим, потом Париж и Мадрид. Я думаю, папа не захочет, чтобы вечный город был превращён в груду развалин, подобно Бухаре и Самарканду, этим жемчужинам Востока! — нахально заявил великий хан и, взглянув на Карпини, еле заметно улыбнулся. — Бог правит на небесах, а я на земле. Так и передайте папе!

Гуюка даже повеселило вытянувшееся от услышанных вестей лицо монаха, и он долго не отводил от него надменно-любопытного взора, точно впервые наблюдал столь редкостно глупого посла.

Для легата этот оскорбительный вызов был подобен громкой пощёчине. Оставалось лишь встать и уйти. Но Карпини всегда отличался мудростью. Он понимал, что прибыл в страну варваров, где не существует даже законов гостеприимства, и его смерть останется незамеченной в шумном балагане, а в Риме лишь огорчённо вздохнут, если он не вернётся. Потому пострадает только он сам. И он смирил гнев, решившись уехать через несколько дней, но, услышав о приезде русского князя Ярослава, задержал свой отъезд.

Плано Карпини потчевал князя сыром, горячим просом, белыми тонкими лепёшками, похожими на блины, и красным вином, извиняясь, что за два месяца нахождения в Каракоруме использовал все привезённые запасы, поскольку не в состоянии есть жёсткую копчёную конину.

— Меня самого от неё воротит, — рассмеявшись, признался Всеволодович.

Они разговорились, и монах выложил то, для чего поджидал русича.

— Нам надо объединяться, князь, спасать нашу общую веру в Иисуса. Папа встревожен тем нашествием, какое предпринял Батый по вашей земля и вторгнувшись в пределы Европа. Идеально было бы устранить те коллизий, какой существуют в проведении наших служений. У нас есть один Бог, Иисус Христос, одна вера, а маленькие споры, как означать те или иные священный симболь, только разъединять наши христианские народы. Мы все един в этой вере, все дети Христовы, и ныне нужно понимать друг друга, строить одни ратные силы, чтобы прогонять их, правда? — произнеся последние слова, Карпини сотворил суровое лицо и кивнул в ту сторону, где находился дворец Гуюка.

Ярослав не возражал. Он понимал, что в одиночку им не справиться, но, объединив силы крестоносцев и русских дружин, можно будет прогнать со своей земли ненавистных монголов.

— Сейчас мы должны создать такое крепкое на весь мир братства, какое этим подлым дети степи не порушить! — продолжал Карпини. — Ваш бедные людины много претерпели от варваров и нуждается в помощи сильных друзей-единоверцев, а потому и всех верующих будет легче убеждать сделать христианскую, нет, христь-ян-ски-е святыни едиными для всего, нет, для всех!

Великий князь согласно кивнул головой. Он с детства не отличался большой набожностью, доверяя чаще мечу, нежели святому слову. И сейчас в словах монаха вдруг узрел то спасение, о котором думал всё это время: чем быть растоптанными дьявольскими копытами диких степняков, так лучше соединиться и укротить огнедышащего змея.

Карпини наполнил серебряные кубки сладким вином.

— Хорошее вино! — похвалил князь.

— Спасибо! Наш папа зато восхищен отвага и храбрость ваш сын Александр! — заулыбался монах. — Всё только и говорить о большом умом воин.

— У нас много храбрых и сильных рыцарей, не только мой сын, — сдержанно заметил Всеволодович.

— Я могу сообщать его светлости папе Иннокентию Четвёртому, что вы, великий князь, не против обсудить вопрос соединения вера и больше... — монах задумался, подыскивая нужное слово. — И больше серьёзно, вот!

За пологом шатра послышался странный шорох, и Карпини насторожился, бесшумно поднялся и крадучись приблизился к входу. Резко откинул полог, вышел, осмотрелся, но снаружи никого не оказалось. Монах вернулся назад.

— Я могу сказать твоё согласие папа? — таинственно прошептал он.

— Да! — твёрдо ответил Ярослав.

На следующий день русского князя принял хан Гуюк. Золотое тронное кресло, которое он гордо занимал, и его мрачно-важный вид внушали страх и уважение. Рядом в пурпурно-белых одеждах восседала его мать Туракине. Не успел Ярослав поклониться, как ханша надменно заговорила:

— Один ваш русич, Феодор Ярунович, передал мне, что ты, князь, не успев вернуться домой от Батыя, как сразу же начал поносить его всякими погаными словами и подбивать своих подданных на бунт против него!

— Это неправда, ваша светлость...

— Помолчи, неверный! — перебила она его. — Ибо я по твоим глазам вижу, что лжёшь, изворачиваешься и ждёшь только удобного случая предать нас! Ибо зачем твоему соплеменнику обманывать меня?.. Зачем?

Сам Гуюк хмурился и молчал, точно не желая разбирать сей донос. Туракине была хорошо осведомлена во всей владимирской жизни Ярослава. Она приводила имена его ближайших сподвижников, напомнила и те дерзкие слова, которые он бросил хану Батыю о том, что его народ ни перед кем ещё не гнул шею.

— Разве это не твои слова, князь?

— Мои... но...

Всеволодович запнулся, не зная, в чём он должен оправдываться перед ханшей.

— Ну вот, видишь, ты сам всё подтверждаешь. Чем тогда ещё докажешь невиновность свою?

— Мне нет нужды обижаться на хана Батыя, ибо он принимал меня ласково, разговаривал со мной по-дружески, тепло, обещал свою защиту, зачем же наговаривать на него? Я готов в честном бою отстаивать свою честь, ибо стыдиться мне нечего.

— А разве ты не уединялся с папским легатом Карпини в его шатре, не пил с ним вино и не уговаривался с ним воевать против нас? — неожиданно вымолвил хан Гуюк.

— Я был в его шатре и пил вино, но мы говорили о своей вере, как объединить две Христовы церкви, — холодея, ответил князь.

Он вспомнил о подозрительном шорохе снаружи, и только сейчас ему пришло в голову, что их могли подслушивать.

— А зачем вам объединять церкви? — насторожилась Туракине.

— Этот разговор идёт давно, и различия в символах веры приводят к частым войнам с крестоносцами, воинам папы...

— Вот и хорошо, — отозвалась ханша. — Воюйте сколько угодно. И я слышала, что они терпят поражения, а не вы.

— Но и наш народец гибнет, — нахмурился Ярослав. — А мы, князья, на то и поставлены, чтобы заботиться о нём.

Повисло молчание. Молодой хан, исчерпав свой запас злобы, уже больше не хотел разговаривать, Туракине же была обижена столь дерзким ответом русича.

На том приём был закончен. На следующий день Ярославу холодно сказали, что он может ехать домой: раз брат их хочет видеть его старшим русским князем, они тому не препятствуют. Всеволодович уже собирался в дорогу, когда пришёл слуга матери великого хана и передал её приглашение зайти к ней перед отъездом. Отказаться он не мог.

Туракине встретила его приветливо, просила забыть о всех обидах, заявив, что доносчику они не верят, усадила за стол, где были выставлены разные угощения: и верченая дичь, и вяленая рыба, и хлеба, и сыры, из своих рук кормила гостя, а на прощание поднесла князю большую чашу араки, мутного, но крепкого молочного зелья. Улыбка не сходила с её лица. Она была столь искренна в сей обольстительный миг, что Ярослав даже растрогался. Тот роковой удар кинжала в сердце Темучина робкую застенчивую дочь степей превратил в хитрую и непредсказуемую дьяволицу.

— По-до-рож-ная! — улыбаясь, по-русски выговорила она, хищно разглядывая ещё статного русского князя. — Так?

— Так, — ответил он и залпом выпил чашу.

Ранним утром Ярослав выехал в обратный путь. Крутить его стало уже на десятой версте, но Всеволодович держался, оправдываясь перед собой тем, что выпил большую чашу дурной араки. Однако на следующий день он уже не чуял, как держался в седле. Гундарь, ехавший рядом, подпирал князя плечом. Однако к вечеру тот не выдержал, захрипел, повалился с коня. Воевода подхватил правителя, отнёс его на траву.

Стоял последний день сентября, и тёплый ветерок бездумно кружил в осеннем лесу. Князь ослабевшей рукой попросил воеводу опуститься на колени и приблизиться к нему. Губы уже посинели, и такие же круги легли под глазами.

— Господь меня наказывает за подлую измену... — прошептал он. — Я веру нашу...

Он хватал ртом воздух и с мольбой глядел на Гундаря. Слеза скатилась по впалой щеке.

— Призови святого отца... Хочу схиму принять...

Священник сотворил обряд пострижения и причастил Ярослава, отпустив ему и последний тяжкий грех, о котором несчастный не проронил ни слова. Жизнь едва теплилась в нём. Сделали носилки, привязали к двум коням и поспешили домой, дабы успеть довезти князя живым. Но через три часа его дыхание остановилось.

— Отравили, — прошептал воевода.

Глава пятая СЕМЕЙНЫЕ БЕДЫ

Александр, ещё не зная о кончине отца по дороге из Каракорума, печалился другой напастью, свалившейся на его дом: тяжело заболела жена Александра. Всё началось с неожиданных обмороков. Однако, проведя два-три часа в постели, испив бодрящего отвара, она поднималась как ни в чём не бывало. Помимо первенца Василия, Александра подарила мужу ещё двух сыновей: Дмитрия и Андрея, и Ярославич не мог нарадоваться на жену, которая успевала и детей растить, и дом в чистоте содержать, и с дворней управляться. Но обмороки стали учащаться, после одного из них она слегла и уже не поднималась. Князь созвал в Новгород всех лекарей, о ком славословила молва, но все лишь разводили руками. Только молодой, тридцатилетний знахарь Зосима, присланный Брячиславом из Витебска, пустив больной кровь и рассмотрев её, с горечью сообщил, что причина недуга в ней.

— Кровь гниёт, — доложил он Александру.

— Как она может гнить? Княгиню отравили?..

— Может быть и так. Или кто-то порчу навёл. Трудно сказать.

— Так убери порчу!

— Уже поздно, — вздохнул Зосима. — Если б пораньше, я бы попробовал.

— Но что её может спасти? Я всё сделаю! — воскликнул князь.

— Надо вывести старую кровь, порченую, и ввести новую, здоровую. Если б я знал как, то сделал бы. Но немного поддержать княгиню попробую...

Веснушчатый, с шапкой медных волос и голубыми чистыми глазами, он, несмотря на молодость, почему-то внушал князю доверие.

— Попробуй...

На следующий день прискакал гонец из Владимира с известием о смерти отца.

Александр уже хотел уезжать, когда Шешуня привёз во двор связанного татя, сбросил его с коня на землю. Поднял, усадил на лавку, отёр землю со щекастого лица.

— Ганс Кирхоф, он же отец Григорий, которого мы искали. Отсиживался в подвале у одной вдовушки. Видимо, она ему так понравилась, что он позабыл про своих крестовых братьев, — доложил таинник.

— Зачем ты его привёл? На нём кровь и измена, а с кровоядцами у нас один разговор. Повесь его! — отрезал князь.

— Нет, пощадите! — Ганс бросился на землю, пополз к ногам Ярославича. — Я пригожусь, я здесь был по поручению великого магистра, он мне доверяет... Он мне доверяет... Мы можем их обмануть!

Шешуня прикусил ус, задумался, глядя на Александра. Тот молчал.

— Повесить меня вы всегда успеете, — лепетал Ганс. — Я придумаю такое, что вы вернёте своё добро с лихвой, сторицей, я придумаю! У меня там не мякина, — крестоносец вдруг захихикал. — Мы вытянем из них золотые дукаты, а у них они есть, я знаю, я сам видел. Я пока посижу в узилище и всё придумаю. Слово чести, ваша светлость!

Шешуня усмехнулся, он уже готов был согласиться с затеей этого пройдохи.

— У разбойников не бывает чести. И с ними мы в торг не входим, — угрюмо проговорил Александр. — Повесить его!

И он отправился в дом.

— Тупорылая русская свинья! — заорал ему вдогонку Ганс. — Вы всегда будете ходить без штанов! Вы — навоз! Жили в дерьме и будете жить в дерьме!

Шешуня ударил его кулаком по лицу, и божий воин, ткнувшись в землю, умолк.

— Ты поезжай, не беспокойся, княже! Хочешь, я отправлюсь с тобой?

— Нет, оставайся здесь. Я ненадолго.

Оплакивал Ярослава весь Владимир, заботою его почти на две трети восстановленный. Подъезжая, новгородский князь видел чёрные печные трубы, оставшиеся от сожжённых деревень, и сердце его сжималось. Да и сам Владимир, хоть и заново отстроенный, выглядел взъерошенным, вздыбленным с ярко-жёлтыми, горящими на солнце стенами новых срубов, с залатанными боками храмов, новыми, ещё не почерневшими мостками и воротами. Град предстал новым, чужим, необжитым.

Может, потому Александр и предложил похоронить отца в Новгороде, в семейной усыпальнице, где уже покоились тела старшего сына Феодора и жены Феодосии, но Андрей резко воспротивился:

— Народ владимирский второй день слёзы льёт по князю, а мы заберём благодетеля от них...

— Люди поймут, — перебил новгородец.

— Но наш отец хотел быть погребённым здесь, — упорствовал брат. — Кроме того, новгородцы дважды его жестоко оскорбляли, выгоняли из города, и я не хочу, чтобы и душа великого князя, нашего отца, подвергалась оскорблениям и насмешкам.

После долгих споров решили упокоить Ярослава всё же во Владимире, в Успенской церкви.

За несколько дней лицо князя так посинело, что пришлось его выбеливать. Гундарь доложил новгородцу о своих подозрениях. Андрей, которому воевода рассказал о том же, лишь отмахнулся: не пойдут же они теперь войной на Каракорум. Старший же Ярославич заставил рассказать об отравлении отца подробно.

— Вечером сходил в гости к ханше, наутро отправились. Вот не спросил: был ли там Гуюк или нет? Наверное, был, паскуда!

— Но зачем это Гуюку? — удивился Александр. — Если Батый столь ласково принял отца нашего и старшим над нами всеми назначил, то зачем тогда в Каракоруме убивать русского князя? Вряд ли бы Туракине эта, хоть она и мать великого хана, отважилась пойти против его брата, который имел больше преимуществ занять золотое кресло властителя, но уступил, и ханша должна быть ему благодарна. Чуешь, о чём я, воевода?

Гундарь непонимающе смотрел на него.

«А сын-то посмышлёнее отца будет», — отметил Ярославич.

— А суть-то в том, что отца отравили по приказу Батыя, — задумавшись, ответил он. — Иначе зачем вообще его отправили в Каракорум?.. Ведь туда ездил Константин. А что, правитель Сарая так уж был любезен с отцом?

— Да нет, он его каждый день унижал, втаптывал в грязь, Всеволодович хотел уж руки на себя наложить, и вдруг в последний день Батыя словно подменили, Ярослав вышел от него сияющий и счастливый. Я даже глазам своим не поверил!

— Понятно, — вздохнул Александр.

— Что понятно, ваша светлость?

— Что отца отравили.

— Кто?!

— Ханша. Кто ещё. Батый же в Сарае остался, так?

— А как же!.. Так всё-таки она, выходит, гадюка, позлодействовала?

— Выходит, она.

Великим князем выбрали младшего из Всеволодовичей, Святослава. На семейном совете на этом настоял Александр, заявив, что родовой закон, по которому власть всегда передавалась по старшинству, нарушать нельзя, потому младший брат отца и должен занять место великого князя.

Святослав, хоть и был на три года помладше Ярослава, однако здоровьем не блистал и без слуг даже не мог взойти в дом по ступеням. Его мучила грудная жаба, он время от времени начинал задыхаться и сваливался в обмороке, посему братья выслушали героя Невского без видимого восторга, но возражать ему никто не осмелился. Дядя же, не желая ссор между ним и племянниками, раздал каждому по уделу, сообразуясь с волей Ярослава, каковую тот изложил в грамоте перед отъездом в Каракорум, точно предчувствуя, что может оттуда не вернуться. Лишь об Андрее великий князь в грамоте никаких просьб не оставил, и Святослав предложил ему княжить в Переяславле, бывшей вотчине отца, но тот лишь скислил лицо, нахмурился и ничего не ответил, всем недовольным видом показывая, что его в чём-то обошли.

После поминок дядя призвал к себе Александра, дабы перемолвиться наедине, налил ему медку, но Ярославич отказался. Он, и поминая отца, выпил только черничного киселя да съел сладкой каши, а чашу с мёдом лишь пригубил.

— Я обеспокоен настроением твоего брата, — хлебнув медку и не скрывая своей тревоги, заговорил дядя.

— В душе он, видно, считает, что его обделили. Боюсь, как бы беды не было! Я знаю, что Ярослав любил его, может быть, он и обещал ему Владимир и великое княжение, потому братка твой и остался недоволен. Как считаешь? — выспрашивал Святослав.

— Покуксится да успокоится, — вздохнул Ярославич.

— Если б! — у Святослава задрожали, губы. — Я слышал, он в Орду вознамерился ехать.

— Ишь ты!..

Александр тотчас переменился в лице, задумался. Тут монголы с татарами продыха не дают, не хватало им только друг с дружкой передраться. Андрей за эти несколько дней не нашёл времени переговорить с ним наедине, словно и не хотел этого. Похороны тому благоприятствовали: можно было спрятаться за маской скорбного молчания, но старший Ярославич чувствовал, что душевный разлад между ними стал ещё глубже.

— Поговорил бы ты с ним! — с мольбой произнёс дядя.

— О чём? О том, что нельзя родовой закон рушить? Или тебя забижать? — не выдержав, вскинулся новгородский князь. — Так он не дитя, чтоб такие истины ему втолковывать!

— Какая муха тебя укусила?!

— Извини, дядя, жена у меня болеет, совсем худо! Отощала так, что просвечивает вся...

— Лекари-то что?

— А что они? Поздно, говорят, — он шумно вздохнул, проглотил комок, вставший в горле, но слёз сдержать не смог.

Отвернулся, опустил голову. Святослав подошёл к нему, сжал за плечо.

— Мужайся, ты же герой у нас.

— И у героев свой запас есть, он не вечен...

Александр поднялся, взял ковш с мёдом и, не отрываясь, выпил. Святослав молчал, скорбно покачивая головой. Нос у него покраснел от переживаний и свисал мокрой каплей.

— Просто всё одно к одному: мать диким криком два года кричала и на моих глазах угасла, жена оказалась при смерти, а теперь вот отец! Мне легче с тремя полчищами татар сразиться, нежели такое переносить.

Святослав понимающе кивнул, вытащил ширинку из кармана и шумно высморкался.

— Но с Андреем ты всё же поговори, он должен тебя послушать. Я для него, сам ведаешь, не указ. А повторять нам ту страшную брань моих старших братьев, какая у них промеж собой вышла, только татар тешить. Тебя тогда ещё не было, а я ту битву при Липице хорошо помню!

Он нахмурился, опустил голову.

— Ладно, потолкую. Ныне же и выскажу всё.

Новгородский князь поднялся, собираясь уходить.

— Погоди! Из Галича сродственник моего боярина прискакал. Князь Даниил хочет с папой римским верой единиться. Тот ему королевскую корону за то пообещал...

Александр резко обернулся, словно не веря сказанному, но Святослав с горечью покачал головой:

— Вести верные...

Ярославич налился гневом.

— Галичанин белены объелся, что ли? Да я его собственными руками задушу. Веру отцов рушить не дам. Мало я этих папских выкормышей сёк?

— Андрей наш за его дочь свататься хочет...

— Ты, дядя, всё в одну кучу-то не вали. Свататься, пусть сватается, а измены Данииловой не допущу. Дружину свою соберу и огнём Галич вычищу, несмотря на то, что мы по матери сродственники!

Через полчаса герой Невский уже разговаривал с Андреем.

— Коли камень у тебя на душе, ты не таи. Ни к чему нам меж собой ссоры заводить, какие могут в настоящую брань оборотиться. Пока все мы здесь, выскажи, чем недоволен. Не хочется в Переяславле княжить, найдём любой другой удел.

— Какой? — усмехнулся брат.

— Хочешь, на Псков садись, я с вече договорюсь.

— А ежели я здесь, во Владимире хочу? Да великим князем? Тоже пособишь? — рассмеялся он.

— Мы сами не должны свой родовой закон нарушать, иначе никакого порядка не будет, и народ нас откажется принимать. Так ещё прадеды наши жили, — нахмурился Александр, в волнении расхаживая по горнице.

— Законы с умом надо исполнять, — горячо возразил Андрей. — Какой из Святослава великий князь? Ты посмотри на него. Белый одуванчик. Дунь, и во все стороны разлетится! И это в то время, когда татарва проклятая со всех сторон наседает да Литва с немцами душат. И потом я отцу помогал Владимир и другие грады восстанавливать, я всё знаю, ведаю, что он дальше хотел делать, надо укреплять Русь, собирать её, а при Святославе, дай Бог ему здоровья, — Андрей перекрестился, — всё остановится. Вот и давай думать: на пользу всем нам исполнение сего закона или во вред?

Когда брат, смеясь, заявил, что хочет стать великим князем, старший Ярославич всерьёз сие не воспринял. Но когда тот с пылом стал доказывать свои преимущества, Александра не на шутку прохватило ознобом. Ну хорошо, со Святославом всё понятно, он и вправду немощен, и тут новгородский князь более всего стремился проявить уважение к дяде и родовому закону, в душе надеясь, что младший Всеволодович откажется от власти, тем паче есть её кому передать. После Святослава старшим является Александр, он-то немощью не страдает, и заслуг у него поболе, чем у Андрея. Последний об этом даже не вспомнил!

— Я понимаю, что после дяди ты истинный наследник владимирского стола, — точно почуяв возмущение брата, нахмурившись, промолвил Андрей, — но мне казалось, ты привык к Новгороду, тебя там любят, и лучшего князя они вовеки не найдут. А потом ты настоящий воин, и, пока сидишь в Новгороде, за северные наши земли можно не опасаться. Я же в душе строитель, точнее, устроитель земли, и сейчас для всех нас это важнее. Потому-то я, а не ты, скажем, должен стать здесь великим князем, — без всякого стеснения проговорил Андрей, словно они примеряли кольчужку и наплечники, для кого какие удобнее.

— Вон как у нас... — промычал Александр.

Он был настолько потрясён, что душу будто кто-то приморозил, казалось, она ничего не понимала и не чувствовала.

— Потому предлагаю, пока никто не разъехался и народу мы не объявили, ещё раз собраться и всё разумно обсудить, а там перерешать, коли всех убедят мои доводы, — добавил Андрей. — Мы ныне умнее татар обязаны жить.

— Вон как... — Новгородского князя уже охватывало пламя праведного гнева.

— И ещё. Я уж никому, да и тебе не говорил, что отец наш собрался об этом самолично переговорить с тобой. Святослава он в расчёт не брал, сказал, как все мы, его сыновья, решим, так и будет, Святослав против нас не пойдёт. А ты тогда ускакал с литами воевать да вернулся только через полгода, отец подождал-подождал да уехал в Каракорум. Он хотел и тебя о том же попросить, чтобы ты мне уступил великое княжение, ибо я всё знаю и продолжу строительство. Так что тут ещё и посмертная воля отца нашего есть, потому-то он за мной никакого удела и не записал, полагая, что я останусь здесь...

Андрей шумно вздохнул, ему нелегко всё это было выложить старшему брату.

За окнами лил холодный осенний дождь, а здесь в горнице трещали дрова в печи, было тепло и уютно, у новгородца же всё в глазах потемнело от обиды. Известие о столь подлом решении отца точно обухом по голове ударило. Одно дело чувствовать холодок в отношениях с ним, другое — услышать, как за твоей спиной плелась нить заговора: как бы поискуснее лишить тебя наследства. Держат тебя новгородцы наёмным князем, не гонят со двора, вот и оставайся рад-радёшенек, а мы тут своего, прижитого в походах сыночка-ласкуна на стол посадим. Вон как! Тот же неистовый Ярослав придумал про устроителя земель, наделив сим нелепым званием Андрея. Однако, сколько ни говори таких слов, волчьи уши из-под треуха торчат: завтра герой Невский должен будет ездить на поклон к брату и во всём его слушаться.

— Что молчишь, братка? — не выдержав, спросил Андрей.

— А что ты хочешь от меня услышать? Согласия? — глухим голосом проговорил Александр.

— Хотелось бы поддержки и согласия! — чувствуя недовольство новгородца, напористо произнёс брат. — Тебе ж не интересно возиться с лесорубами, плотниками, каменщиками, печниками, убеждать их срубить одну-вторую улицу без денег, каковых в казне почти нет, а города поднимать из пепла надо. Вот меч из ножен вынуть да на врагов понестись, тут тебе равного нет, я и тягаться с тобой не буду, как ты, наверное, со мной в устроительстве. Но важнее ныне второе! Ибо со степняками мы о мире договорились, и года четыре, а то и боле, браниться с ними глупо. Я тебе больше скажу, что я задумал...

Любимец отца подошёл к двери, выглянул, проверяя, нет ли наушников, вернулся, налил себе медового пенистого кваску. Продолжил не сразу, точно сомневаясь в душе, стоит ли вообще об этом говорить, тем не менее начал:

— Сейчас Даниил Галицкий с римским папой хочет договориться, чтобы тот помог нам. Может быть, в том и состоит великое провидение для Руси, что она должна воссоединиться со всей Европой и обрести лишь одного врага: грубых азиатов, верующих в идолов и в огонь. Мы же все веруем в Христа и спорим по каким-то пустякам. Наши епископы утверждают, что Святой Дух исходит только от Святого Отца, а римляне добавляют: ещё и от Сына. В чём тут противоречие? Мы утверждаем, что существуют только Рай и Ад, римляне добавляют ещё и Чистилище. Да пусть будет и Чистилище, что тут преступного? Или из чего делать просфоры: из пресного или квасного хлеба. Какая разница!..

— Замолчь! — уже не сдержавшись, прошипел Невский, губы у него побелели от ярости. — Замолчь, или я прикончу тебя прямо здесь, в отцовском доме.

Его словно подкинуло, затрясло от гнева, он никак не мог успокоиться, и Андрей в страхе умолк, понимая, что разбудил в своём брате чумного зверя.

— Никогда этого не будет. А если ты попробуешь этому поспошествовать, я вот этими руками оторву тебе голову. Запомни и никогда не забывай о том, если хочешь жить.

Он на негнущихся ногах двинулся к двери, но, не открыв её, вернулся назад.

— А на столе владимирском будет сидеть Святослав, и до тех пор, пока смерть не заберёт его. И, пока я жив, титул великого князя будет передаваться по старшинству, и никто не посмеет сие оспорить. Никто!

Александр бесстрашно взглянул на брата, и тот, не выдержав этого яростного взгляда, опустил глаза.

— И не говори лучше никому, что мне выложил, иначе наш народ православный сам тебя растерзает, — уходя, добавил он.

Наутро Ярославич уехал в Новгород. Гундарь просился с ним, не хотел оставаться с немощным Святославом, но Невский упросил его послужить дяде:

— Кто-то же должен защищать великого князя? А дружина тебя слушается, и ты станешь надёжей дяде. За Андреем присматривай, чуть что — меня зови! Из сына же твоего я доброго дружинника выпестую.

Андрей даже не вышел на крыльцо проститься. Святослав, провожая старшего Ярославича, прослезился.

— Я брату всё сказал. Не знаю уж, понял он или нет. Надеюсь, что понял, — сказал Александр. — А в Орду пусть едет, коли хочет, тут мы запретить не можем. Воеводе я наказал, он будет присматривать за ним, пока он тут. Своевольничать мы ему не дадим. Дай тебе Бог доброго здоровья, дядя!

Всю дорогу Александр только и думал о брате, о его стремлении к власти. Как он ловко умаслил отца, свил тёплое гнездо в его душе, вытеснив всех остальных, как скоро уговорил его передать ему стол, а титул великого князя ему нужен лишь для одного: спевшись с Даниилом Романовичем Галицким, порушить на Руси святую православную веру да передаться поганым латинянам. Они, верно, думают, что папа тотчас бросится выручать их. Ничего этого не будет. Гундарь рассказывал, что Гуюк объявил о походе в Европу, и папе Иннокентию нужно создать враждебный монголам легион здесь, чтобы торговаться с ханом. Но как и когда повернулся ум у Андрея, кто ему внушил эти крамольные мысли?.. Верно старики глаголят: беда одна не приходит. Ко всему ещё и морока с братом прибавилась. Избавиться от неё не так просто будет.

Жена была еле жива. Знахарь Зосима лишь развёл руками: он делает всё возможное, но чудо сотворить не сможет.

Ярославич навестил княгиню. На некогда румяном да округлом лице одни большие глаза остались, под которыми лежали синие круги. Александра даже есть сама была не в силах, её кормила с ложки служанка. Князь не сдержал слёз.

— Я страшная, не смотри на меня, — попросила она.

— Ты красивая, — сказал он.

— Я согрешила в мыслях своих, ибо, увидев брата твоего Андрея, возжелала его. Прости меня. Я не хотела этого, но со мной вдруг случилось такое, что я и сама не поняла, будто наворожил кто. Я скрыла это, ничего ведь не произошло, но сейчас перед смертью хочу повиниться. Прости меня!

— Я прощаю тебя. Это дьявольское искушение, только и всего, но ты же с ним справилась.

— Если б он захотел, я бы не справилась, — прошептала она и отвернулась к стене.

Через три дня она умерла. Александр похоронил её рядом с матерью и старшим братом. Последнее признание жены не давало ему покоя. Что же за сила живёт в душе Андрея, каковая способна разрушать одним взглядом? Ярославич вспомнил о византийском монахе, отце Геннадии: он бы ныне всё растолковал ему. Стоя у гроба княгини, герой побед над шведами, ливонцами и Литвой не смог даже выжать слезу, столь неприятно покоробила Невского эта открывшаяся вдруг тайна. Неспроста он ревновал жену. И если, уезжая, он и в мыслях не помышлял обзавестись новой супругой, столь сильна была его любовь к княгине, то теперь всерьёз об этом задумался.

Однако на другой день после горьких сорочин прискакал ордынский гонец с грамотой от Батыя. Тот писал: «Что же ты глаз не кажешь, хоть я и с милостью к тебе отнёсся первый раз. Приезжай, отец твой умер, надо выбрать нового старейшину, кому бы все подчинялись. Или Святославу служить решил?»

— Поедешь? — прочитав грамоту, написанную по-русски, спросил Шешуня.

— Не знаю, не хочу никуда ехать, ни перед кем шею гнуть не собираюсь, — с дерзким вызовом ответил Александр. — Лучше уж умереть в бою... Не поверишь, такое ощущение, будто кто моё сердце подпалил. Устал я...

Но, узнав от гонца Святославова, что Андрей уже на пути в Орду, Александр отправился следом.

Глава шестая ЯРЛЫК НА ВЕЛИКОЕ КНЯЖЕНИЕ

Уже по пути в Орду от русских путников, возвращавшихся оттуда, старший Ярославич узнал о жуткой смерти князя Михаила Черниговского. Встречаться с ним Невскому не привелось, но он много слышал о его мудрости и отваге. Убитый татарами двоюродный брат Александра Василько Константинович был женат на дочери черниговского князя, и таким образом новгородец состоял с ним и в родстве.

Батый, узнав о приезде Михаила Черниговского и будучи настроен против него, через своих слуг приказал ему исполнить священный ритуал: пройти через два огня и поклониться татарским идолам.

— Я готов склонить голову перед вашим правителем, но как христианин не буду служить ни огню, ни идолам! — заявил князь.

Такой ответ передали хану. Появился его советник Эльдег и объявил:

— Батый повелел: либо ты покоришься его требованию, либо примешь смерть. Решай!

Бояре, его внук Борис умоляли исполнить прихоть хана, но Черниговский был неумолим. Его неожиданно поддержал боярин Феодор. Их обоих затоптали, забили ногами насмерть, потом отсекли головы, а тела бросили на съедение бешеным псам. И всё это свершилось на глазах внука. Путники, рассказывая об этом, не могли сдержать слёз.

— А что с внуком? Он доводится мне племянником, — обеспокоился Невский.

— Хан удерживает его. Для чего, непонятно...

Александр отправился дальше, раздумывая над этой историей. Батый хочет прослыть жестоким к непослушным и ласковым к тем, кто хочет ему служить. Он указывает всем последующим, как надо вести себя, если они хотят остаться в живых.

Прибыв вечером в Сарай, Ярославич повелел доложить о себе. Советник Эльдег, крупный, дородный, под стать хану, с таким же лунообразным лицом и блестящей лысой головой, через мгновение вышел из ханского шатра и, хитро сощурившись, важно проговорил:

— Хан хочет, чтоб ты исполнил наш священный ритуал: прошёл бы через два огня и поклонился нашим идолам.

Александр вздрогнул.

«Ну вот и мне выпало это же испытание, — огненным всполохом пронеслось в сознании. — И что же сделаю я?»

— Князь Андрей, мой брат, приехал?

— Да. Ещё утром.

— И он прошёл через огни?

— Не колеблясь.

— А вот я, как истинный христианин, иноверным идолам кланяться не хочу и через колдовские огни проходить не буду, — отрезал Ярославич.

Взор Эльдега похолодел. Шешуня, сопровождавший новгородца, бросил на него умоляющий взгляд.

— Ты слышал, князь, о судьбе Михаила Черниговского? — спросил Эльдег.

— Слышал...

— Что ж, тогда ты знаешь, что тебя ожидает.

— Ваша светлость, — попытался было вступиться таинник, но Александр его перебил:

— Молчи! Я не стану этого делать.

Эльдег ушёл в шатёр хана. Невский с Шешуней остались. Ещё пятерых из свиты новгородского князя не допустили за частокол, коим был обнесён большой луг, на котором стояли ханские шатры, горели огни и возвышались идолы. Все они походили на Темучина, который сидел на троне, из-под свиты у него выпирал круглый живот, а на лунообразном лице змеилась царственная и холодная улыбка.

— Ваша светлость, глупо упрямиться из-за каких-то огней и деревянных чурбанов, это не измена Господу нашему, — зашептал Шешуня, — ваша жизнь дороже...

— Нет! — побледнев, ответил князь. — Я не хочу, чтоб потом про меня говорили, будто бы я струсил, предал память родича моего, князя Черниговского, и продал веру свою за кусок копчёной конины и глоток вонючего кумыса. Честь дороже жизни, Шешуня! Разве не так?..

— Может быть, княже... — слёзы выступили на глазах таинника. — Тогда я тоже умру вместе с тобой.

— Нет, с них хватит и одной жертвы. Слишком густо, если они будут забивать по двое в день у себя. Пусть моя смерть воодушевит вольных новгородцев, и пусть они никогда не боятся степняков, похожих на жирных червей, — точно подбадривая себя, громко воскликнул Александр. — Пусть эти последние мои слова и запомнят сыны святой Софии!

Из шатра, переваливаясь, вышел Эльдег, приблизился к русичам. Его надменно-презрительный взгляд ничего хорошего не предвещал.

— Хан хочет видеть тебя, князь, — неожиданно промолвил советник.

Несколько мгновений Ярославич стоял в оцепенении. Наконец его посеревшее лицо стало оживать, огоньки вспыхнули в помертвевших глазах, и на щеках обозначились светлые полосы.

Александр вошёл в шатёр. Хан поднялся, двинулся к нему навстречу, распахнув объятия.

— Рад тебя видеть, дорогой Александр! — заулыбался Батый, похлопывая его по плечам. — Красавец! Вот, Эльдег, истинный герой, равного которому на Руси нет. Эй, слуги, принесите мёду, каковой пьёт новгородский правитель, а мне кумыса. И еды, какая есть.

Внук Темучина заметно обрюзг и постарел. Под глазами висели мешки, глубокие морщины прорезали лицо.

— Садись, гостем будешь. Сии испытания предлагаю всем, но не всех милую, как ты знаешь, — недобро усмехнулся он. — Брат твой покорился, как и друг его, Даниил Галицкий. Но они и не герои. Ненавидят меня в душе, а внешне в друзья набиваются, думают, что обманули, провели меня. Я же всё вижу. Мне нужен на Руси сильный князь, который бы объединил её. Легче иметь дело с одним, кого будут слушаться, чем с десятком слабовольных и самонадеянных гусаков, только и ждущих, как воткнуть мне нож в спину. Думаешь, я не ведаю, что Даниил сговаривается с папой? Всё ведаю! Вот почему я и призвал тебя. Ты обязан заменить отца. Ты — старший средь его сыновей. Святослав немощен. Пусть посидит немного, потешится, но что он без тебя? Знаю и то, что Андрей рвётся к власти, дабы соединиться с Даниилом да тому же папе передаться. И это ведаю!

Александр слушал его с удивлением, не понимая, откуда Батый вызнает такие тайные подробности: вряд ли сам Андрей всё это выложил хану.

— Вижу, удивлён? — как дитя, обрадовался внук Темучина. — Я всё вижу и всё знаю, — загадочно прошептал он. — Но ты-то человек прямой, откровенный, вилять и подличать не умеешь. Вот что мне дорого. Андрей тут набивался ко мне в друзья, просил ярлык великого князя, клялся именем Ярослава. Не скрою, тот тоже за него просил, если с ним что-то случится...

Батый замолчал, слуги принесли кувшины с зельем, подносы с кругами сыров, лепёшки, конину и баранину, верченые перепелиные тушки.

— Угощайся чем Бог послал! Выпей медку малинового, он, говорят, хорош...

— К чему отца-то отравили? — пригубив мёду, спросил Александр. — Ханша сама бы не осмелилась...

— Умён, умён, — улыбнулся хан. — Несложная была загадка. Так отгадывай и дальше. Никакой особой хитрости тут нет. Отец твой быстро бы взбунтовался. Такого сколько не гни, он, как берёза, стелиться не будет. А я не монах, терпению не выучился. Мне нужен один на Руси князь. И я такого найду. Не тебя, так другого. Который бы понял мою и свою выгоду. Моя в том, чтобы собирать как можно больше дани, твоя же — властной рукой держать народ в повиновении да заставлять людишек размножаться и богатеть. Чем плохо? Вы имеете всё, и я тоже. Или же совсем не будет такого народа. Всё с землёй сровняем, леса засадим. Может быть, этого тебе хочется?..

Александр молчал, не соглашаясь и не возражая.

— Вот вы, русичи, всё талдычите: честь, честь! А что она стоит? Был князь Черниговский, доброй молвой славился, а что ныне? И могилы нет. И тебе такой участи захотелось? — зловеще выговорил Батый. — Судьбу благодари, что герой! А Батый героев уважает. Ну так что, согласен или нет? Ответ требую тотчас же!

Александр помедлил и кивнул головой. Куда было деваться, коли иного мирного выбора хан ему не оставлял. Лишь бы не вмешивался в их дела.

— Я знал, что согласишься. Но придётся вам с Андреем к Гуюку съездить, — Батый вдруг нахмурился. — Когда ему трон отдавал, то поставил условие: он в мои дела не лезет. И не узрел, что властолюбия в нём больше, чем кишок. Теперь он хочет, чтоб каждый зависимый от нас великий князь и ему уважение оказывал да из его рук благословение получал. Вишь, чем всё обернулось... Но из вас двоих он выберет тебя. Я бы отправил братца твоего сразу домой, но потом подумал: пусть съездит, пусть ему сам великий хан откажет, может, после этого поумерит спесь и спину перед тобой ещё там преломит. Как считаешь?

И против этого герой Невский возражать не стал: пусть брат сам всё услышит и увидит.

— Ну вот и сладили!

Лоб хана блестел от пота. Он выглядел усталым. Эльдег и слуги сидели, не шелохнувшись, точно глиняные статуи. Батый взял пиалу с кумысом, и Ярославич увидел, как рука его задрожала. Но он донёс плошку до рта, выпил своё кислое молоко, причмокнул губами.

— Мои грамоты Эльдег повезёт. О тебе Гуюк наслышан, так что никаких оказий не будет... Завтра утром и выедете вместе. Юрта для князя готова?

— Готова, мой повелитель, — поклонился советник.

— Иди, отдыхай, княже. Я тоже устал...

— Александр поднялся, поклонился хану:

— У меня есть одна просьба, хан.

— Говори.

— Отпусти внука князя Черниговского, Бориса. Он мне племянником приходится...

Хан задумался. Ответ дался ему нелегко, точно судьба черниговского наследника была им уже предрешена:

— Хорошо, я его отпущу. Пусть это будет мой подарок тебе!

Ярославич поклонился и двинулся к выходу. Лишь только тогда он заметил Ахмата, неподвижно сидевшего у входа. Его огромные, цвета светлой сосновой коры глаза обожгли новгородского князя. Он посмотрел на него так, словно давно знал о нём всё.

— Подожди! — остановил хан Невского. — Сын Сартак скоро заменит меня, слушайся его, Александр, и будь ему другом!..

— Хорошо, — ответил князь.

Стояла уже глубокая ночь, и Шешуня с тревогой поджидал его. Эльдег проводил их до юрты.

— Располагайтесь, других слуг уже разместили там, за частоколом.

Он поклонился и ушёл.

— Что? — не выдержав, прохрипел Шешуня.

— Завтра едем в Каракорум, хан назначил меня старшим князем, но утверждать будет Гуюк, вот и все вести. Давай спать, а то я с ног валюсь.

Князь разделся, лёг и через мгновение провалился в сон. Ему приснился чёрный ворон с большими печальными глазами. Нахохлившись, он молча смотрел на князя, будто сочувствуя ему. Потом вдруг сорвался, точно кто-то вспугнул его, и улетел, каркнув на прощание. Александр проснулся. Сквозь щель полога проникал солнечный свет. Ярославич вспомнил сон и чуть не вскрикнул от догадки, которая его осенила: это же был его наставник, отец Геннадий, его мудрые и печальные глаза смотрели на него. Только что же он хотел сказать ему? О чём предупредить?..

Утром Андрей был удивлён и раздосадован, неожиданно узрев брата.

— Тебя дядя послал? — не без иронии спросил он.

— Меня Батый вызвал, — нахмурился Александр.

Эльдег, отправившийся с ними в Каракорум, во время всего пути был почтителен с Невским. На Андрея же внимания почти не обращал, и тот сразу почувствовал эту разницу.

— Я вижу, ты с Батыем уже договорился, — не выдержав, зло бросил ему младший Ярославич. — Пообещал вдвое больше ясак собирать?

Александр от неожиданности не нашёлся что и ответить. Но истинное потрясение произошло через полчаса, когда они не торопясь отправились в путь и Невский услышал за спиной похожий на кудахтанье разговор на монгольском. Один из голосов показался ему знакомым. Князь обернулся. Разговаривали Эльдег и Андрей.

— Ему толмачом впору служить, — с похвалой отозвался советник по-русски. — На лету схватывает.

«Наверняка брат и вчера этим удивлял Батыя, но тот и словом не обмолвился, — подумал Александр. — К чему только? Хан коварен, и все его обещания ничего не стоят...»

Шешуня с опаской взглянул на князя: мол, куда едем, не на Голгофу ли? Таинник шкурой всё чувствовал.

Начались степи, стояло лето, до одури пахло горькой полынью. Даже голова кружилась. Ночью выплывала огромная жёлтая луна и не давала уснуть. Андрей с братом больше не заговаривал, не подходил, не обращался с просьбами. Перекусывал со слугами отдельно, присоединиться к брату не захотел. И вообще делал вид, что с ним не знаком. Александра это корёжило. Он еле усмирял подступающий к горлу гнев. Эльдег похихикивал, кивая на Андрея: мол, такого не скоро укротишь. Новгородец сжимал кулаки. В один из дней он чуть не вскочил на коня и не приказал своим поворачивать обратно. Дошёл до края. И в этот миг отчаянно каркнул ворон и шумно взлетел, описывая медленный круг над его головой. Ярославич вспомнил сон, печальные глаза византийского волхва и успокоился. Внезапно. Эльдег даже загрустил, словно ему не показали самого интересного.

Каракорум встретил тишиной и мрачным покоем. Русских князей поразил гранитный дворец с гигантскими черепахами и золотыми столпами. Эльдег куда-то побежал, но вскоре вернулся, ещё больше встревоженный.

— Великий хан Гуюк скончался две недели назад, ещё траур в столице, а всем заправляет пока его жена, Огул-Гаймиш, — растерянно пробормотал он. — Ей доложили, она обещала нас принять. Вот неудача!

Однако гостевой городок не пустовал. Один из шатров занимал посол французского короля Людовика Девятого Мауро Орсини, мелькали лёгкие шёлковые сутаны монахов-католиков и разноцветные наряды вое точных принцесс. Весёлый говор, смех, шумные застолья никак не напоминали в Каракоруме о трауре. Молчали лишь серебряные трубы большого фонтана перед дворцом. Жирные молочные пятна, оставшиеся после кумысных струй, покрылись зелёной плесенью и пылью и источали тошнотворный запах.

Андрея поселили в соседней юрте. Эльдег исчез и не появлялся. Шешуня докладывал, что Андрей беседовал уже с послом франков, потом с одним из монахов.

— Он тут как рыба в воде, со всеми перезнакомился, времени зря не теряет, — поглядывая на лежащего неподвижной колодой князя, вздыхал таинник. — Но как я подхожу, он на чужеземную речь переходит, опасается по-русски глаголить. Сказывают, завтра ханша эта даёт большой приём и нас вроде тоже должны пригласить.

Шешуня не ошибся. Ещё с вечера их предупредили о завтрашней встрече. Эльдег бодрился, на прощание шепнул:

— Всё сговорено, грамоту я отдал, ханша не возражает. Да и с чего бы ей возражать?

Огул-Гаймиш выплыла с лучезарной улыбкой, разодетая в парчовые одежды, нарумяненная да насурьмлённая. Несмотря на монгольский лик с раскосыми глазами и скуластыми щёчками, она оказалась миловидной и молодой: ей и тридцати, судя по всему, не было. Чёрные глазки блестели, улыбка не сходила с губ, но держалась правительница на троне, хоть и приветливо, но строго, с достоинством.

Гостей набралось больше трёх десятков, а помимо самой Огул-Гаймиш, подле неё в креслах сидели шесть важных сановников, играл оркестр, каковой Александр и Андрей видели в первый раз. Музыканты, наряженные в пышные костюмы, располагались сбоку и играли до тех пор, пока ханша не села в кресло.

Сначала представили посла франков. Он, раскланиваясь, смешно попрыгал перед правительницей, как кузнечик, преподнёс грамоту и подарок в маленькой коробочке, какой вызвал у монгольской красавицы неподдельное восхищение. Она заохала, нежно заулыбалась, умилённая подношением.

Потом дали слово испанскому гранду, он тоже пришёл с подарком, массивной золотой цепью, какую вёз, видимо, для хана Гуюка, но вдова и её приняла с радостью.

Александр лишь в этот момент спохватился. Те дары, что он привёз, всё отдал Батыю, ибо даже не думал о поездке в большую Татарию, да ещё о таком приёме. И теперь они оба с братом предстанут как сироты.

Дошла очередь и до них. Первого представили героя Невского. Эльдег, улыбаясь и кланяясь, долго лопотал на своём языке, видимо описывая подвиги князя. Из всех слов Ярославич разобрал лишь одно: «рыцарь», и возмутился в душе. Ни к чему его так называть. Он не немец.

Ханша милостиво поклонилась ему, но без особой радости, поскольку подарка от новгородца не получила.

Затем представили Андрея. Он вырядился в новый яркий кафтан, подстриг коротко усы и бороду, до блеска начистил сапоги. Улучив момент, младший Ярославич остановил Эльдега и сам заговорил по-монгольски, вызвав у всех, даже иноземных, гостей восхищенный ропот. Продолжая лопотать, он незаметно приблизился к трону, и Огул-Гаймиш вдруг смутилась, а монгольские ханы, сидевшие подле неё, радостно зацокали языками, видно, гость стал восхвалять красоту правительницы. Но самое неожиданное произошло в конце: князь невесть откуда ловким движением руки вытащил несколько собольих шкурок и положил их у ног ханши. Всё это произвело сильное впечатление на всех, кое-кто захлопал в ладоши от восторга, а сама вдова в продолжение всего приёма не сводила с русича нежных глаз.

«Обошёл на полном скаку, — пробормотал про себя Александр. — И поделом! Под лежачий камень вода не течёт».

Только теперь он понял, почему Андрей крутился эти дни вокруг дворца: всё успел вызнать про повадки да манеры ханши, где-то раздобыл шкурки, а может, запасливо и с собой вёз. И подготовившись, нанёс сокрушительный удар.

Глазки Эльдега забегали в разные стороны, и он теперь понял, что просить у Огул-Гаймиш за новгородского князя станет нелегко. Но, призвав Александра к себе после приёма, советник Батыя обнадёжил:

— С ханшей потолкуют её советники в твою пользу. Она недолго на троне продержится. Появится хан Менге, соберут курултай и выберут достойного. Неудачное время мы выбрали для поездки, неудачное...

Больше всех сокрушался Шешуня, корил себя за то, что о подарках не подумал.

— Хватит причитать! — грубо оборвал его Александр. — Не за подачками приехали. От стыда душа горит. Дожили! Обиваем пороги иноземной бабы, клянчим то, что имеем по родовому праву. Себя ненавижу за то, что душу свою в грязь втаптываю, честь мараю.

Шешуня с мольбой смотрел на князя, призывая его укоротить ярость. Даже выскочил из шатра, огляделся, боясь, что их могут подслушать.

Князь умолк, сел на циновку, закрыл лицо руками. Вернулся таинник, сел рядом.

— Я ведь тоже всё понимаю, — негромко проговорил он. — И у меня душа болит. Ты не видел града Владимира сразу после нашествия. Одни чёрные печные трубы повсюду торчат, искорёженные, без крестов, прокопчённые храмы, и такой бабий вой, что душа разрывается. А тут все в золоте, и траур на веселье похож. Но что из этого? С мечом на ханские тьмы кидаться? Чтобы наши старухи над телами сынов завыли? Да оставят ли их в живых? Скажи, князь, и мы на смерть пойдём за тобой!

Александр молчал. Он понимал, что надо пойти и любыми способами вырвать у ханши ярлык на великое княжение, который может быть легко переписан на Андрея, но тело застыло и не повиновалось ему. Шешуня, не выдержав, побежал разузнать, что происходит на воле. Вернулся он огорчённый через два часа.

— Ханша зовёт князя Андрея завтра к себе, — выпалил он. — Но одного. И ввечеру.

— Это он сообщил?

— Да куда там! Служку его, Прохора, перекупил. У него братка в Новгороде, и мать оттуда, тётки там, дядья. И сам рвётся. Ну я пообещал, что княжескую милость для него исхлопочу, вот он мне и выложил. Это плохой знак...

Ярославич не ответил. Его словно заговорили, лишив всяческих сил и воли. Он хотел рассказать об этом Шешуне, но не смог. Язык не повиновался.

Через неделю Огул-Гаймиш объявила свою волю: ярлык на великое княжение был вручён князю Андрею, Александру же вдова отдала Киев.

— Это всё, что я сумел сделать для тебя, князь, — пробормотал Эльдег, выходя из дворца с ним вместе. — Не думай, что я не боролся за тебя, мне ещё от хана крепко попадёт. Сгоряча он может и... — советник не договорил. — Прытким твой братец оказался. Если уж он в постель к ханше, как поговаривают, влез, то опасайся его, Александр, добрый совет тебе даю.

— В постель? С иноверкой? — изумился старший Ярославич.

— Какая разница! — усмехнулся Эльдег. — Наши красавицы — как разгорячённые степью кобылки, с ними не замёрзнешь, так что вера тут ни при чём... Был бы норов!

На следующий день они уехали. Новгородский князь поднялся засветло, поднял своих.

— Куда так рано-то? Аль причина спешить? — проворчал Шешуня.

— Не хочу с Андреем встречаться! Он больше мне не брат. Поехали. Да поживей!

Прогнав вёрст десять в галоп, точно за ними гнались, они сошли на рысь, поехали шагом. Солнце выкатилось высоко, и князь пожалел коней.

Ещё вёрст через десять их нагнал ошалело мчавшийся вслед за ними всадник.

— Да это ж Прохор, служка князя Андрея, — вглядевшись, узнал Шешуня.

Гонец подскакал, осадил коня, слез и поклонился.

— Ваша милость, великий князь Андрей Ярославич требует, чтоб вы дождались брата своего и отправились далее в его свите.

Взбугрились желваки на скулах старшего Ярославича.

— Передай своему князю, что в его свите, — побагровев, молвил Александр, особо подчёркивая слово «его», — меня никогда не будет.

Он резко развернулся и поскакал дальше.

Глава седьмая ДВЕ СВАДЬБЫ

Душа болела так, словно живую половинку её отпластали мечом, и она, не в силах заснуть, каждую ночь оплакивала потерю. Александр не мог найти себе места. На стоянках сидел у костра, а то уходил в степь, и Шешуня, хоть и негодуя, но поспешал за ним следом, дабы обеспечить пригляд.

Поначалу князь свернул на Киев, отданный ему в Каракоруме, но на полпути развернулся и решил ехать в Новгород. Сердце не лежало следовать воле ненавистной ханши.

— Будем ехать и ночами, — приказал он. — Дома отоспимся!

Через несколько дней они наткнулись на разбойников, напавших на некий караван, состоявший из двух карет и небольшой дружины, каковая их сопровождала. Слышался звон мечей, охранники мужественно отбивались, но татей было втрое больше.

— Обнажить мечи! Покараем ворогов! — выкрикнул Александр.

Шешуня даже не успел удержать Ярославича, свита которого вместе с ним состояла из шести человек. Мыслимо ли ввязываться в бой? Но пришлось лететь за Невским, который, как коршун, вонзился в толпу лихих воров. Полетели головы. Александр бился с такой яростью, что налётчики, не ожидавшие такого натиска, дрогнули и со свистом унеслись прочь.

Воевода дружинников, сопровождавших кареты, угадав в князе старшего, подошёл к нему, зажимая рассечённое плечо, из которого сочилась кровь, поклонился.

— Премногая благодарность тебе, отважный воин, за помощь и выручку! — промолвил он.

— Откуда едете?

— Бежим мы от татар, благородный спаситель, из Каменца сами. Молодая княжна наша Васса Владимировна полюбилась одному из поганых наместников, Коблаю по прозвищу. Князь, отец княжны, болел в последнее время, так тот ускорил смерть его, отравил господина моего, чтобы силой захватить бедняжку, сделать её своей наложницей. Она уж хотела руки на себя наложить, да я, верный слуга князя, сподобил красавицу нашу бежать в Псков или Новгород, где нас, быть может, приютят и где благодаря великому князю Александру, наречённому Невским, живут ещё свободные русичи, — проговорил воевода.

— Перевяжите ему плечо, а то кровью изойдёт, — приказал Ярославич.

— Пойдём, дядя, — подтолкнул воеводу в бок Шешуня. — Самого Невского не узнал?..

— Как? Это и есть великий князь? — воскликнул воевода. — Я должен перемолвиться с ним.

— Успеешь! Снимай кольчужку, рану хоть закрою.

Александр подошёл к карете, открыл дверцу. На подушках сидела юная княжна, испуганно глядя на него. Луна освещала её бледное вытянутое лицо, на котором, как две звезды, сияли тёмные глаза. Губы подрагивали, она что-то продолжала шептать про себя, видимо, слова спасительной молитвы.

— Прошу простить меня, княжна, за беспокойство, но опасность миновала. И далее вы можете не беспокоиться, потому что мы будем сопровождать вас. Отдыхайте и не думайте ни о чём, — произнёс он.

— Кто вы? — спросила Васса, и её нежный грудной голос встревожил его.

— Я князь Александр Ярославич из Новгорода.

Её глаза тотчас вспыхнули в темноте.

— Так вы и есть Невский?

— Да, так меня называют.

— Но мы к вам и направлялись... — прошептала она.

— Что ж, тогда нам по пути, — улыбнулся князь. — Приятных сновидений.

Перед тем как закрыть дверцу кареты, он увидел улыбку и на её лице.

— Всё, поехали! — весело крикнул Александр.

Ещё полчаса назад сердце его разрывалось от боли, а душа казалась умершей. Ему ничего не хотелось: ни власти, ни войны, ни походов. Он всё чаще подумывал о монашестве. Смерть близких, унижения от степняков, разор, варварство и ложь со всех сторон.

«Выдержать такое не под силу и герою», — шутил он сам с собой.

И вдруг эта стычка в ночи, появление прекрасной незнакомки, которая ехала к нему за помощью, её восхищенный взгляд и улыбка точно сдвинули камень, и свет озарил душу, возродив её к жизни. Даже Шешуня был изумлён, когда князь спросил:

— Нет ли медку у тебя, друже?

— Чего? — не понял таинник.

— Зелья хмельного нет?

— Могу поискать...

Новгородцы встретили князя с восторгом, словно он вернулся с очередной победой. Александр распорядился подыскать княжне хороший дом и пригласил её назавтра отобедать у него.

Десятилетний Василий, остававшийся за старшего, бросился отцу на шею, и князь даже прослезился. Полез целоваться и восьмилетний Дмитрий. Ярославич рассказал о поездке, опустил подробности.

— Выходит, Батый обманул тебя? — насупился Василий. — Пообещал тебе, а отдал дяде?

— Наверное, так, — помолчав, сказал отец.

На следующий день он принял княжну вместе с воеводой Афанасием, повелев приготовить праздничный стол. Княжна явилась в голубом летнике, каковой так шёл ей, что Александр не мог оторвать от неё восхищенных глаз. За обедом коснулись и печальных событий, связанных с татарами.

— К сожалению, отец мой, дядя и другие князья, — говорил Александр, — не сумели вовремя объединиться и не допустить нашествия варваров. Теперь Русь слаба, и любая попытка защитить свою честь обречена. Мы вынуждены были принять позорный мир лишь с одной целью: объединиться и создать такую державу, которая смогла бы в будущем поспорить с завоевателями. Это произойдёт не сейчас, может быть, наши внуки или правнуки сумеют её восстановить и прогнать ворогов. Моя же забота ныне сохранить свой народ, возродить древнейшие города наши и научить детей своих быть разумными. Жить не только сердцем, но рассудком, смирять гордыню и уметь пользоваться обстоятельствами...

Лицо воеводы омрачилось, он взглянул на княжну. Та молчала, опустив взор.

— Я знаю, это нелегко. Мы, русские, все не в меру горячи и самолюбивы, я и сам таков, но когда тебя окружает толпа разбойников втрое больше, чем твоя охрана, есть два пути: либо умереть, либо откупиться. Один человек или отдельный отряд имеют право на это. Народ никогда... — Ярославич грустно улыбнулся. — Я чую, что завёл не тот разговор, прошу простить меня.

— Я не могу с вами согласиться, князь, — помедлив, проговорил воевода. — Лучше умереть с честью, чем жить без неё, так нам заповедовали наши предки. А если жить по-вашему, то моя княжна должна была бы стать наложницей этого пса Коблая. Ведь так?

— Совсем нет! Я и хочу договориться со степняками, чтобы не совершалось больше никакого насилия, чтобы мы, русские князья, оставались и дальше хозяевами в своих вотчинах. Вот о чём идёт речь!

— А что хотят взамен татары? — спросила Васса.

— Десятину всех наших богатств.

— Да как можно вообще с ними о чём-то договариваться? — не сдержал гнев Афанасий. — Столько святой крови на них, что только возмездие может искупить её. Простите, князь, мою вспыльчивость, вы спасли и приютили нас, но сердце моё, видимо, ослепло от горя.

— Так бывает, — вымолвил Александр. — Я и сам иногда прихожу к таким же безысходным мыслям. Но потом вспоминаю наших стариков и старух, вспоминаю детей, юных дев и думаю: что с ними станет, когда татарва прикончит нашего последнего воина? Вот тогда и наступит тот ад, который мы сотворим своими же руками. Ты ведаешь, воевода, что тогда будет? Что приключится с нашими детьми, невинными созданиями, когда степняки смогут безнаказанно глумиться над ними? А ты, великий герой, облитый кровавой честью, будешь горделиво гнить в яме. Да они проклянут тебя, воевода, и меня, и нашу с тобой честь. И совсем не трудно вообразить, что всё так и обернётся...

Ярославич умолк. Дал знак слугам. Те принесли баранью ногу, зажаренную на вертеле, кувшины с мёдом и бутылки со сладким греческим вином. Хозяин разлил мёд и вино по кубкам.

— Я хочу выпить за ваше избавление от всех напастей!

Васса пригубила кубок. Александр встретился с её взглядом, и княжна смутилась.

— Вы молчите, княжна, и я не знаю, на чьей вы стороне в нашем споре с воеводой? — улыбнулся князь.

— Я на вашей, — еле слышно прошептала она, не сводя с него взгляда.

После ухода княжны он только и думал о ней, о её завораживающем взгляде, об их разговоре за столом. Ярославич сам от себя не ожидал таких признаний в пользу мира с татарами, ибо его душа, раздвоившись, никак не могла найти примирения. Одна половина жаждала мести, а другая вдруг воспротивилась. И ему подумалось: именно появление княжны, стремление защитить её ныне и перевесило его геройский пыл, оттого он и заговорил совсем по-другому. Эта догадка позабавила князя, но он продолжал думать о княжне и вспоминать её глаза и руки с длинными тонкими пальчиками. Всё в ней почему-то казалось необычным и удивительным. Александр так и ездил по городу с этими думами, и бояре беспокоились: не приболел ли он?

В эти дни и приехал расстроенный Святослав из Владимира. Не успели оба старших племянника уехать в Орду, как взбеленился самый младший из Ярославичей, Михаил, прозванный — больше за дерзость — Храбрым. Ему достался самый худой и неприметный Московский удел, сожжённый татарами и с трудом возрождающийся. Неспособный хозяйствовать и ладить с людьми, Хоробрит, как его прозывали, быстро сколотил из отчаянных лесных людей дружину да заявился прямо во Владимир, прогнал дядю и сам завладел столом. Желая доказать не только владимирцам, но и новгородцам свою отвагу да удаль, он, заслышав про литовцев, смело отправился их воевать, но в первой стычке бесславно сложил голову. Не успел Святослав вернуться во Владимир, как объявился с ярлыком великого князя Андрей. Опять собирай короба да съезжай.

— Я сам поеду в дикую Орду и докажу ханам, что не след нарушать наши древние законы, — то и дело повторял Всеволодович. — Он и тебя унизил, оскорбил. Тебя, героя, которого знает весь народ.

Александр его отговаривал, но Святослав не слушал. Так и уехал, убеждённый, что всё можно ещё поправить.

Князь, возможно, уговорил бы обиженного дядю, но внезапно прибыли послы от римского папы, два ласковых и убелённых сединами кардинала Гольд и Гемент, заявились ко двору и запели сладкие оды о подвигах старшего Ярославича и о его мудрости.

— Я рад, что слух о моих победах достиг стен Ватикана, — любезно ответил Александр, — но в чём истинная причина вашего приезда?

Кардиналы заговорили о тяжёлом бедствии, постигшем Русь, о том, что в такую годину надо объединять усилия всех христиан мира.

— У нас один Бог, великий князь, и теперь один враг, — промолвил один из кардиналов. — Твой собрат Даниил Галицкий принял благословение папы и решил соединиться со всеми христианами Европы, и папа Иннокентий Четвёртый уже готовит рать крестоносцев ему в помощь. Если и ты, княже, соединишься с Даниилом Романовичем, с нами, мы станем несокрушимой силой, каковую никому не победить.

— Твой брат Андрей также готов всем сердцем поддержать этот призыв папы, — с ласковой улыбкой добавил второй.

— Это хан Гуюк так папу Иннокентия напугал? — усмехнулся новгородский князь, пропустив мимо ушей пакостные слова о брате. — Так его уже нет, слаб здоровьем оказался. Ныне вдова его всем управляет, а ей не до походов в Европу.

— Сии мысли не одного Гуюка, — печально заметил Гемент. — Богатства Рима и других стран их всегда будут манить.

— Что ж, возможно...

— Мы приехали к тебе, потому что отец твой Ярослав дал согласие на такое наше единение, — уже серьёзно заметил Гольд. — Монах Иоанн Карпини виделся и говорил с князем в Каракоруме. И великий князь всей душой возжелал стать сыном древнего Рима...

— Это ложь! — побледнев, выдохнул Александр.

— Вот грамота, поданная легатом папе, в ней всё описывается. Святому монаху ни к чему лгать. Он бы сам приехал, да занемог после столь трудного и долгого путешествия, — Гольд протянул свиток, писанный по-латыни. — У нас есть и перевод...

— И читать не хочу! — отрезал новгородский князь. — Не верю.

— В добрые времена мы бы и сами не настаивали, ныне же нужда гонит сбираться всех христиан под одно знамя... — опечаленно добавил кардинал. — А сын обязан следовать примеру отца.

— Да и вера наша старее греческой, — снова вступил Гемент.

И кардиналы, источая улыбки и подхватывая слова друг друга, стали страстно уговаривать новгородского властителя покориться неизбежности священного выбора, дабы совместно одолеть проклятого ворога. Они приводили цитаты из Ветхого и Нового заветов, доказывая старые приоритеты латинской веры над греческой, но Ярославич, потеряв терпение, перебил святых отцов:

— Не стоит в том усердствовать, ваши преосвященства! Я помню заветы Моисея, притчи Соломона и рыдания Иова. Мы здесь не в медвежьем углу живём. Но я никогда не переменю святой веры и готов, если потребуется, умереть за неё. И брату своему не позволю этого сделать. А потом не стоит и заезжать во Владимир, дабы не навлечь на него и на себя тоже больших неприятностей. И Даниилу Галицкому не позволю рушить православные храмы. Вот весь мой сказ, и другого не ждите.

Князь поднялся, склонил голову, давая понять, что встреча закончена. Папские кардиналы покинули дом Ярославича с хмурыми лицами и во Владимир не заезжали.

Шешуня, присутствовавший на встрече с послами, посмотрел на князя и усмехнулся:

— У тебя борода уже седая, княже, не замечал?

— Сам-то себя в зерцале видел?

— Да я-то давно гнилой пень, тут уж и говорить нечего! — вздохнул таинник.

— Как там наша княжна поживает? — помолчав, неожиданно вопросил Ярославич.

— Обзаводится скарбом помаленьку, живёт скромно, ходит в церковь. Воевода изредка её навещает. Но ликом постоянно грустна, задумчива. Несколько раз я встречал её рядом с вашим теремом. Подойдёт, посмотрит на него и идёт дальше. Я даже как-то хотел окликнуть её, но не осмелился... Что-то мучает княжну, не пойму только что...

Князь внимательно его слушал, сам сделавшись грустным и задумчивым.

— Ты в роли свата никогда не выступал? — спросил он.

— Не приходилось.

— Попробуй, вдруг получится, — улыбнулся Александр.

— Возьми людей посановитей для такого дела, — посоветовал Шешуня. — Хотя бы того же Гавриила Алексина...

— Я шума не хочу. Вовсе ни к чему, чтоб весь Новгород знал. Тут, к счастью, и невеста сирота.

— С сыновьями-то говорил? — поинтересовался Шешуня.

— Не им же жить, а мне.

— Хотя бы с Василием поговори, он у тебя парень взрослый и нрав дедов имеет.

— Поговорю.

Александр не сразу затеял столь деликатное обсуждение, но как только узнал, что княжна с радостью согласилась стать его женой, тотчас призвал сына. Однако первый же разговор неожиданно перерос в ссору. Сын наотрез отказался принимать молодую мачеху в доме, заявив, что, кроме матери, для него никого больше не существует.

— Я не требую, чтобы ты полюбил её, как мать, но ты должен будешь уважать её и слушаться...

— Нет! — выкрикнул Василий.

Князь помрачнел, налился гневом, по привычке нервно заходил по горнице.

— А коли уж так тебе приспичило и нужна баба для утех, то вон среди дворни немало молодух, любая с радостью исполнит все твои прихоти, — зло усмехнулся сын.

— Замолчь! — вне себя рявкнул Ярославич, замахнувшись на первенца кулаками. — Замолчь, или я зашибу тебя.

Василий побледнел, но испуганно-дерзкого взгляда не отвёл.

Отец рухнул на лавку, сжал голову руками. Недели две назад, почти сразу после отъезда папских кардиналов, у него вдруг заломило в висках. Александр испугался, вспомнив адовы муки матери, позвал лекарей, но те успокоили, заявив, что многие точно так же мучаются, приготовили отвар, князь попил его, и боли прекратились. С той поры он постоянно держал целебный настой в своей светёлке, и вот болезнь снова напомнила о себе.

— Что с тобой, отец? — переполошился сын.

— Принеси горького отвара, у меня в ложнице кувшин стоит...

Василий сбегал, принёс кувшин, князь осушил его наполовину.

— Я люблю её, понимаешь? — прошептал он.

— Нет, не понимаю, — насупившись, упрямо произнёс Василий.

В разгар собственных предсвадебных торжеств пришло приглашение на свадьбу от Андрея. Тот одну свадебную «кашу» у тестя в Галиче уже справил, о чём Александра даже не известил, и теперь приглашал на другую — владимирскую.

— Не поеду, — тотчас заявил новгородский князь.

— Ну как это, брат же он тебе и великий князь! — возразил Шешуня.

— Скажусь больным. Он же из вежливости, чтоб молве угодить, меня приехать просит, а в душе только и молится о моей кончине! — распалился князь.

— Типун тебе на язык, Ярославич! — осерчал таинник. — Разве можно такое про родного брата!

— А то ты не знаешь!

Они помолчали. Упрямство князю передалось от отца. Того тоже переубедить в чём-то было трудно.

— Одно дело обиды, размолвки, на то есть и свои причины...

— Какие?

— А Гундарь тебе ничего не рассказывал?

— О чём?

Шешуня тотчас пожалел, что заикнулся об этой истории. Но Александр уже мёртвой хваткой вцепился в него, и таинник всё ему выложил: как Ярослав влюбился в мордовскую княжну, а Феодосия возгорелась ревностью да наслала на неё тайных людей Гундаря. Те соперницу княгини умертвили, а сына кормилица спасла.

— Андрей-то о том с младых лет ведал. Теперь чуешь, откуда и все распри ваши?

Александр на мгновение задумался.

— Но я-то тут при чём? — не понял он. — А обсуждать отца с матерью, кто прав да виноват, не хочу и не буду. Мать, коли уж на то пошло, понять можно. У неё двое детей на руках, а муж другую завёл, разлучницу.

— Да это понятно...

— А я с таким же успехом могу и поныне Андрея ненавидеть за то, что он раньше срока свёл матушку в могилу, — посуровел Ярославич. — С отцовской измены и начались те страшные головные боли, что свели её в могилу!

— И всё же я бы съездил, — без особого напора промолвил таинник. — Что ни говори, свадьба бывает раз в жизни. А вы всё же братья, а не враги.

Казалось, свадьбу великого князя справлял весь Владимир. По городу носились разнаряженные тройки с бубенцами. Андрей выкатил на площадь несколько бочек с мёдом и пивом, угощая всех, кто желал поздравить своего благодетеля и защитника. Для приглашённых было выстроено отдельное гульбище, которое украсили зелёными ветками и цветами.

Александр приехал накануне вечером, встретился с братом. Они радостно обнялись, расцеловались, словно и не было никаких ссор прежде.

— Как в Галиче отпраздновали? — спросил новгородец.

— Неделю гуляли, — заулыбался жених. — Даниил Романович и к нам хотел приехать, да к нему послы от папы пожаловали, два ближних кардинала. Рим готов помочь и деньгами, и войском. В нашем положении грех от такой помощи отказываться...

Александр нахмурился.

— Они и ко мне жаловали.

— И что же? — ревниво вопрошал Андрей.

— Уехали несолоно хлебавши. Слишком дорого пособить напрашивались. Требовали, чтоб мы веру поменяли.

— Вера-то у нас одна, а эти мелочи в обрядах... — поморщился владимирский князь.

— Не сметь веру трогать! — вздыбившись, резко перебил старший Ярославич. — Наши прадеды не одну реку крови за неё пролили, чтобы мы с такой лёгкостью от неё отказывались. Я сам полчища этих латинян перебил и ещё столько же на тот свет отправлю, но обряды поменять не дам. Пусть они даже отцом нашим клянутся, которого в свою ересь обманом втянули, пусть Даниила Галицкого в еретики оборотили. А я не дамся! Умру, но не дам Русь в поганое латинство повернуть.

Он умолк и тотчас пожалел о своей вспыльчивости. Всю дорогу Александр уговаривал себя не яриться, не портить хоть и не любимому, но всё ж брату праздник, тихо попотчеваться два дня да, сославшись на дела, уехать.

К себе на венчание он звать брата не собирался, ибо затевать больших торжеств не хотел. Соберёт своих, близких дружинников на пир да там и явит свою ненаглядную. И так всё хорошо по дороге рассудил, что приехал в благостном настроении и подарками мужу-хозяину угодил, и, казалось, так эти два дня и прокатятся как по маслу. Ан не вышло. Ибо Андрей, услышав последние слова, позеленел и еле удержал себя, дабы совсем не разбраниться.

К счастью, прибежал ближний боярин: приехали Борис и Глеб из Ростова, оба сына Василько Константиновича, да хотят подарки лично жениху вручить. Они-то и выручили Александра, который хотел уж поворачивать оглобли. Но Борис, завидев новгородского князя, бросился к нему на шею и заплакал, сквозь слёзы благодаря своего заступника перед Батыем.

Рядом с ними Александр и сидел за пировальным столом, хоть все выталкивали его в посажёные отцы, но он отказался. А после второго дня уехал, несмотря на уговоры остаться. Андрей вышел проститься, но челомкались они холодно, и каждый, скорее всего, с облегчением вздохнул, когда расстались. Старший Ярославич даже перекрестился, но всю обратную дорогу себя поедом ел за то, что с родным братом заладиться не умеет.

«Как ты державу строить начнёшь, коли с родичем договориться не силён, — корил он себя. — Пошто на языке только одни слова: не дам, не позволю, замолчь! Пошто одними суровыми указами живу, а на беседу задушевную терпения и доброты не хватает? Пошто?.. Ими душу не проймёшь, ими только в бою легко управляться. А что мне-то вера наша?.. Чем уж так плоха та, кляну которую? Сам в различиях не силён, а попишки толком объяснить не могут. Мол, вера на то и вера, чтоб не подвергать сомнению. Так-то оно так, а всё же доподлинно знать хочется. Тогда, быть может, с умом бы он всё и решал. И другие без окрика бы убеждались... Отец буйствовал, ни с кем ужиться не мог, неужто и мы все в него, и дети мои такими же вырастут?..»

Он представил себе свой непутёвый род, а яснее всего то, что на этих просторах вместо их, русичей, будут гулять чудь да татарва, и спазмы перехватили горло. Он даже вздыбил коня, остановился, заметив рядом с дорогой утлый родничок во мху. Подошёл, напился, омыл воспалённое лицо, присел рядом на поваленную сосну.

«Вот где страх-то Божий, — пробормотал про себя. — Куда там степнякам! Мы, если сами не переменимся, то никому нас и завоёвывать не надо: друг друга съедим».

Он вернулся в Новгород мрачный, расстроенный и сразу призвал к себе Василия.

— Я ведаю, тебе тяжело, Вася, будет зреть другую на материнском месте. Потому, если ты поныне противишься будущей свадьбе, то мы с Вассой Владимировной, Дмитрием и Андреем станем жить отдельно, в другом доме, а я буду навещать тебя. Ибо как на духу говорю: я и мать твою любил, и к Вассе тянет. Невозможно без неё стало...

— Я видел... — отчуждённо сказал Василий.

— Кого? Вассу?

Василий кивнул.

— И как она тебе? — с затаённой надеждой в голосе спросил Александр.

— Вроде поглянулась, — пожал плечами первенец. — Живите здесь пока, а там видно будет.

— Что ж, и на том спасибо.

Свадьбу сыграли хоть и скромную, но весёлую. Дружинники хвалу пели молодым, а Гавриил Алексин даже сплясал, да так лихо, что все хохотали до упаду, столь искусно он потешничал и выкидывал коленца.

Вася, как нежно звал её Александр, с трудом верила, что всё это происходит с ней наяву. После ужасов, пережитых в родном Каменце при степняках, Вассе вдруг выпало почти несбыточное счастье: быть спасённой героем и стать его женой.

И, жарко обнимая мужа в первую брачную ночь, она, не скрывая слёз, прошептала:

— Мне кажется, в раю живут не счастливее, чем ныне я себя чую, — прошептала она.

— И я счастлив как никогда.

Глава восьмая БЕГСТВО

Каждый день видеть её сияющие глаза и тихую улыбку было как праздник. Разбирая текущие дела с посадником Ананием и боярами, Александр почти не вслушивался в их рассуждения, сразу соглашаясь со всем, что они предлагали. И торопился домой, чтобы заключить в объятия Вассу и остаться с ней наедине. Раньше с ним такого не приключалось.

— Как будто тебя колдовским зельем опоили, княже, — рассмеялся Шешуня, вытребовав наконец-то свидание с ним. — Третий день с тобой перемолвиться не могу. А дело неотложное!

— Что там стряслось? — рассеянно спросил Ярославич.

— Ты хоть помнишь, кто у нас ныне великий князь? — усмехнулся таинник.

— Хватит шутковать, я ещё в своём уме!

— А коли так, послушай. Даниил Галицкий приезжал к своему зятю и пробыл у него неделю. Они охотились, пировали, а среди близких слуг Андрея есть и мой таинник, Прохора помните, ваша светлость, я его в Орде перекупил. Так вот он и донёс, что князья хоть и охотились, но глаголили о вещах весьма серьёзных. Они толковали о совместных боевых походах против Батыя и о союзе с папой Иннокентием. Как передал Прохор, князь Даниил то ли уже принял католичество, то ли собирается в латинскую веру оборотиться, а папа римский уже ему прислал королевскую корону. И Даниил торопил зятя, чтобы тот окрутил митрополита и духовных отцов, дабы те начали вести проповеди в защиту латинянской ереси...

Александр мгновенно переменился в лице, и от былой рассеянности не осталось и следа.

— Заходил разговор и о тебе, княже, — продолжил Шешуня и вздохнул. — Андрей пересказал твои угрозы, и Даниил сильно обеспокоился, дал знак князю, и они отъехали в сторону, запретив слугам приближаться. Поэтому таинник ничего не слышал, но я не исключаю, что твои родичи говорили и о том, как тебя извести, чтоб не порушил их умыслы.

Александр помрачнел.

— Я его предупреждал! — набычившись, угрожающе произнёс он. — И заставлю мне покориться!

— Войной пойдёшь, как твой отец ходил? — усмехнулся таинник. — Уподобишься Батыю, приступом Владимир брать будешь? И какую славу тем обретёшь?

— А что делать? Ждать прихода папистов, чтобы те превратили наши храмы и монастыри в Содомы, как это происходит в Риме, Флоренции и по всей Европе?

— Не торопись, княже, придумаем что-нибудь не столь тягостное. На то нам голова и дадена!

Однако на следующий день из Киева приехал митрополит Кирилл, обеспокоенный долгим отсутствием князя. Его сопровождал ростовский епископ Кирилл, почитавший Александра как великого воина. Митрополит ранее поддерживал князя Галицкого, и Ярославич был удивлён его неожиданным появлением.

— Я ведаю о переписке папы Иннокентия с Даниилом и предательских умыслах последнего, — с грустью говорил митрополит. — Я всячески пытался разубедить князя, но всё безуспешно, потому я и покинул его.

— На тебя вся надёжа, Александр Ярославич! — пробасил Кирилл ростовский. — Все пастыри наши вопиют о том, что может случиться, если и твой брат Андрей поддастся на уговоры Романовича. А известия, что доходят до меня из Владимира, совсем не утешительные...

— Я ведаю о заговоре брата с Даниилом, святые отцы, и, поверьте, так сего не оставлю, не дам веру и церковь нашу в обиду! — заявил новгородский князь, успокоив иерархов.

Не успели оба Кирилла уехать, как взбунтовался Василий, надерзил мачехе, Ярославич тут же вскипел, и они сошлись, как два петуха, да едва не подрались. После этой ссоры отец решил отселить сына, возвести ему рядом свой терем. Собрал помочь. Вся дружина пришла строить хоромину, и за два дня подняли её до третьего этажа. Александр стелил уже крышу, когда задул холодный ветер, пошёл снег, а он взмок, и его просквозило. Надо было вылежаться, а он ещё несколько дней перемогался на ногах и лишь сердито отмахивался, когда Васса и лекари укладывали его в постель. Князь торопился достроить сыновьи хоромы. А как только вбил последний гвоздь, тут же свалился.

Князя охватил такой жар, что к нему нельзя было прикоснуться. Он впал в забытье, никого не узнавал и призывал к себе только Вассу, хватал её за руку и на мгновение успокаивался. Лекари беспомощно разводили руками, не в силах унять жар и лихоманку. Князя соборовали, предвидя худшее. Дети плакали. Проливали слёзы и новгородцы, ночи простаивая у дома Александра и каждый час выспрашивая у слуг, что с ним.

Молодая жена больше недели не смыкала глаз, проводя всё время у одра мужа, держа его руку в своей и заклиная Бога спасти его. И Господь внял её молитвам. Однажды утром Ярославич открыл глаза и осмысленно взглянул на жену. Подушка была мокрой от пота.

— Я хотел бы поесть... — прошептал он.

А через неделю уже встал на ноги и тотчас призвал Шешуню.

— Что во Владимире?

— Князь ведёт уговоры. Вызывает к себе священников по одному и увещевает. Твердит, что так завещал ему отец, пугает татарами, и некоторые соглашаются. Большинство наотрез отказываются, но князь упорен...

От первой вспышки ярости Ярославич отошёл, но обещание, данное митрополиту и епископу, не давало покоя. Он понимал, что идти войной на Владимир против родного брата — только татар веселить, да и вольная дружина новгородская может заартачиться. Одно дело литы и крестоносцы, другое — своему же народишку кровь пускать. Но как разрубить сей узел?

— Есть одна хитрость, — потягивая холодный квасок, проговорил таинник. — Попросить Батыя подсобить...

Александр с недоумением взглянул на него.

— Чтоб он второй раз Владимир сжёг? — возмутился он. — Головой думай, что речёшь, а не задом.

— А я головой и думаю, — рассердился Шешуня, — ибо о чести героя Невского пекусь, каковой всеми как народный заступник от иноверцев почитается. И что же молва рассудит, ежели он меч против родного брата обнажит да русскую кровушку прольёт? Да она зверем его ославит, осрамит на веки вечные! И за что тогда мне князь воеводское жалованье платит, если я допущу такой позор? А Батый, он в супостаты давно зачислен, к нему лишь больше ненависти появится. И повод сыскать можно: Андрей с Даниилом сговор учиняют. И хан может подумать, что вся Русь восстать против него готова. Ты нового большого кровопролития не хочешь, потому и приехал предупредить. Это первое. Второе. У того же Прохора спрашиваю: ясак собираете? Великий князь владимирский за вход свой на престол был обязан выкуп заплатить. Слуга мне и сказывает: Андрей наотрез отказался, мол, ханша ему ярлык на свободное вхождение без всякого выкупа дала и от ясака освободила!

У Шешуни даже глаза заблестели, столь великий азарт в нём зажёгся. Отец, уехав в Киев, его службой пренебрёг, да и сам Александр не видел от таинника заметной пользы и одно время хотел заменить его на Ратмира, но тот погиб. А ныне Ярославич без воеводы не обходился, с ним первым совет держал, и к веским доводам прислушивался. Хоть и не всегда.

— Ты подмечаешь, княже, какой здесь колдовской круг? — запел таинственно Шешуня. — Ханша такого сделать не могла, и Батый, прослышав про столь вероломную ложь, придёт в ярость, пошлёт рать, те захватят Андрея и...

— И привезут в Сарай, отрубят на моих глазах голову, а я стану Иудой, за тридцать сребреников, продавшим брата своего, и палачом его же, и пособником монголов-кровоядцев, — воспаляясь, закончил Ярославич. — А коли дружину на Андрея поведу и меч свой обнажу, то все будут ведать, что я веру православную защищал, и народ суровую меру не осудит.

Таинник задумался. И в словах князя свой смысл имелся. Михаил Черниговский, не предавший христианской веры и принявший смерть от рук Батыя, уже обрёл среди верующих лик святого великомученика и героя, в то время как те немногие русские прихвостни, покорившиеся степнякам и нашедшие убежище в Орде, уже заслужили от людской молвы презрение и проклятия.

— И ехать в Орду не потребно мне! — возвысил голос Александр. — За те годы, что живу на белом свете, не разуверился в одном: на лжи ничего не построишь, она боком вылезет, а правда, как горька ни была, всегда защитит и обогреет. Да и недосуг ныне, сам ведаешь!

Возведя дом для первенца и не желая отселять его одного — не по-людски незрелого княжича присмотра лишать, — Ярославич задумал женить Василия. И невесту выбрал с расчётом: дочь норвежского короля Гакона Христину. Этот союз устрашил бы немного ливонцев, чудь, датчан и литов, разбойничавших на северных окраинах Пскова и Новгорода. Потому, не откладывая сих намерений, Невский отправил сватов в Дронтгейм, в Гаконову столицу. Василий, хоть и ворчал, но возможность заполучить в жёны иноземную принцессу льстила его самолюбию.

— Завтра же соберу воевод на совет, и пусть они решают, что делать с братом, — закончил Александр.

Однако замысел сей осуществить не удалось. В глухую полночь застучали в ворота, прибыл гонец из Сарая. Хан Батый срочно требовал князя к себе. Без промедлений.

Поутру Александр собрался, оставил княжение на Василия и выехал. Особого беспокойства князь не испытывал, вины за собой не чуял, потому въезжал в Орду без страха и опаски.

Внук Темучина принял его незамедлительно. Он уже с трудом мог говорить, из щелистых глаз выкатывались слёзы. Рядом с ним горделиво сидел сын Сартак, который и распоряжался всеми делами, и хан, подняв тяжёлые веки да ткнув в него толстым дрожащим пальцем, вымолвил гостю всего лишь одну фразу:

— Слушайся его во всём!

После чего слуги поднялись и унесли старого хана в соседнюю юрту. Сартак, такой же луноликий и дородный, занял место отца.

— Я всё знаю от Эльдега, — напустив важную хмурость на лицо, вымолвил новый управитель Орды. — Ханши на троне уже нет, его занял мой дядя Менге и возвратил отцу триста тысяч ратников, кои ходили в дальний поход...

Упоминание о великой рати прозвучало как предостережение, однако Сартак не собирался ссориться с новгородским князем.

— И от его имени я назначаю тебя, князь, старшим над всеми князьями и народом на Руси! — торжественно объявил он и поднял пиалу с кумысом.

Ярославичу поневоле пришлось последовать его примеру. Кумыс оказался тёплым, кислым и вонючим.

— А твоего нахального братца я решил наказать, — продолжил Сартак. — Чтоб впредь никто не смел в обход нам присваивать себе ярлыки. И сие не одна его вина. Он вздумал самовольно не платить Орде дань и посмел за нашими спинами договариваться с Даниилом Галицким и мерзким папой римским о противлении нам! Любого из этих прегрешений достаточно, чтобы лишить его жизни, но я, уважая тебя, великий князь, хочу лишь иметь его своим пленником и посажу в камышовую клетку. Мои слуги будут его кормить, поить и показывать всем остальным русичам для острастки и напоминания, а когда князь укротит гордыню и научится послушанию, то я отпущу его под твою волю. Три моих лучших воеводы: Неврюй, Олабуга и Котья уже спешат к Владимиру, чтоб захватить князя. Если только он раньше не струсит и не сбежит...

Губы Сартака растянулись в сладкой улыбке, и Александр вдруг узрел перед собой Батыя, не дряхлого, не умирающего, а крепкого и розовощёкого. И столь же коварного.

В доме великого князя Андрея во Владимире уже с рассвета не спали. Гонец, прискакавший с дальней заставы, рассказал о нашествии степняков, каковые своих намерений не скрывали: да, они идут, чтоб проучить за своенравность великого князя, грозили ему расправой и расспрашивали, где он, сколько у него войска да как укреплён Владимир. Жена хозяина Марья Даниловна бросилась в молельню умолять Богородицу пощадить их, а младший Ярославич заторопил слуг, приказал спешно укладывать добро в лари, вызвал воевод, чтобы те собирали дружину, приводил в чувство жену, сам стал обряжаться в доспехи, надеясь через час, не позже, покинуть столицу Руси.

— Поезжай в Новгород или Псков, там увидимся, брата Александра дома нет, он в Орде, и татарская тьма послана на меня им, я в том не сомневаюсь! — Ярославич презрительно усмехнулся.

— Зачем, не ведая правды, ты на него наговариваешь, — упрекнула мужа Марья Даниловна.

— А то я не знаю, сколь сердешно он меня любит, — негромко рассмеялся Андрей. — Закрепи, Прохор, потуже наплечники!.. Вот так... И странная морока, Машенька: пока он сидел в Новгороде, Батый или, кто там теперь, Сартак обо мне не вспоминали. Он уехал в Сарай, и через неделю, как слышала, войска вышли оттуда, чтоб проучить меня. Снова оказия?.. Возможно, и так. Но она на пользу братке. Он возжелал её. О боже, боже! Доколе мы будем браниться и наводить татар друг на друга? На Руси никогда ничего не изменится! И ныне лучше бежать в чужие земли, нежели дружить да прислуживать татарам.

Последние фразы Андрей произнёс тихой скороговоркой, для себя, но княгиня их расслышала.

— О чём ты говоришь? Куда бежать? В какие чужие земли? — встревожилась жена.

— Всё, выносите короба, хватит их набивать, всего не унесёшь! Выносите, я сказал! — гневно закричал Андрей. — Подожди, Прохор, я устал стоять...

Он сел на лавку.

— Вытри пот на лбу!

Прохор вытер.

— Не шоркай, а прикладывай! — прорычал князь. — Сколько раз тебя учить, бестолочь!

Жена ещё ждала ответа, недоумённо глядя на мужа, а он не мог и не хотел в присутствии слуг что-либо объяснять ей и уж тем более то, что ни старший, ни младшие братья приютить его не жаждут, а укрывать от татарвы тем паче. От Батыев же на Руси ныне нигде не спрячешься. А значит, единственное спасение — бежать в чужие земли, куда степняки вряд ли докатятся. Они слишком ленивы и осторожны. Их земной, змеиный ум остерегает и подсказывает: лучше забрать кусок похуже, но лежащий рядом, нежели искать лучший, но спрятанный за далёкими морями. Вот и разглагольствования Гуюка о покорении Европы были всего лишь безудержным хвастовством больного князька, наверняка знавшего от своих волхвов, что скоро умрёт. Потому хотя бы в словах ему хотелось насладиться запахом дальних походов.

— Может быть, мне не уезжать? Как-то нехорошо спасаться бегством... — нерешительно промолвила княгиня. — Я никуда не хочу уезжать.

— Хочешь попасть в татарские наложницы? Что ж, оставайся, — холодно заявил муж.

— Но почему в Новгород, Псков? Давай уедем к отцу в Галич, он любит тебя и защитит нас!

— Против Орды и он не заступник, — вздохнул Андрей. — Я его тоже люблю, потому и не хочу подвергать твой родительский дом опасности.

— Я боюсь за тебя, — на глазах Марии Даниловны выступили слёзы. — Они разобьют вас!

— А я и не собираюсь драться с дикой татарвой, — усмехнулся князь. — Я только хочу их увести подальше от города. Ни к чему, чтоб его сжигали во второй раз, мы с отцом столько сил отдали, чтобы хоть наполовину восстановить.

— Но тогда зачем мне уезжать?

— Они могут нас не найти и зело озлобиться. И тогда, кто знает, что им взбредёт в голову.

За окном затрубили рога, призывая дружинников к построению, раздались зычные команды воевод.

— Мне пора, прощай! — Андрей поднялся, прижал её к себе, трижды поцеловал. — Запомни: я буду ждать тебя в Новгороде или Пскове.

— Береги себя! Я буду молиться за тебя.

— И ты береги себя!

Неврюй нагнал владимирского князя у Переяславля. Отзревала макушка жаркого лета, трава успела пожелтеть, берёзы поникнуть, и только сосны не теряли густой жирной зелени.

Степняки возникли, как чёрный рой саранчи на горизонте, затмив яркую синеву неба. Отступать, а тем более пускаться в бегство было поздно, и Андрей развернул дружину лицом к неприятелю.

— Унавозим нашу матушку-землю татарским дерьмом! — крикнул он. — Пусть знают степняки, что русичи никогда не празднуют труса. Вперёд за отечество!

Слова у него всегда хорошо получались: проникновенно, страстно. Он и Огул-Гаймиш ими совратил. Пришёл, а она захотела поговорить с ним наедине, им и толмач был не нужен, потому слуг отослала, приказав принести лишь заморских плодов да вина.

И Андрей заговорил о том, как ослеплён её красотой, блеском глаз, похожих на яхонты, белизной кожи, округлостью щёк, он восхитился её чёрной родинкой над верхней губой, сказал, как робеет, как сердце готово выпрыгнуть из груди. Глаголил, что в голову взбредёт, льстил грубо и упрямо, и ханша, разомлев от сладких слов, сдалась, сама увлекла его в спальню, отдавшись целиком телесной страсти. Как потом призналась она сама, Гуюк из-за своей болезни даже не смог сделать её женщиной, и она, промучившись с ним двадцать лет, теперь жадно восполняла этот пробел.

Андрей понял, что он не первый и не последний, что многие первые советники уже побывали в её объятиях, потому-то и не спешат выбирать нового хана. И Огул понимала, что долго ей на троне не усидеть, но пока длится власть, она может и наслаждений вкусить. Русич ей сразу понравился и ликом, и обхождением. Три встречи было у них, и он постарался, чтобы правительница осталась довольна. А потому и ярлык великого князя оказался в его руках. Впрочем, то, как он его получил, не стало тайной. Слуги здесь болтливы, как и везде. Но победителей не судят. И, летя навстречу степнякам, Андрей вместе с холодным ознобом осознал ту горькую истину, что за всё рано или поздно приходится расплачиваться. И мстить за роковую связь с ханшей примчались сюда эти низкорослые всадники и живым его не отпустят.

Потому он незаметно стал ослаблять бег коня, чуть придерживая его и пропуская вперёд своих воевод и дружинников. Вскоре он оказался в середине войска, а когда передние ряды схлестнулись с татарским авангардом — уже в конце всего полка.

Владимирцы храбро начали крушить степняков, и те, не ожидав такой отваги, дрогнули, чуть попятились назад, но своих давить не стали, задние ряды быстро разошлись в стороны и начали обхватывать русичей в кольцо. Силы были явно неравны, и Андрей сообразил, что если сейчас не уйдёт, то жену никогда уже не увидит. Последнее, что он видел, это как Гундаря окружило больше десятка степняков, и он отбивался, подобно Гераклу, круша врагов, но помочь князь был не в силах.

Рядом глухой стеной возвышался густой хвойный лес, и Ярославич, окружённый плотной охраной, поскакал туда. Татары, узрев, что заводчик дружины удирает, бросились за ним, но далеко заходить в лесную чащу побоялись. Выросшие в степи, они страшились леса.

Спасшись, любимец Ярослава помчался прямиком в Новгород, имея за спиной десять всадников, зная, что туда уж татарва не сунется, но городские ворота перед ним не распахнулись.

— Не велено тебя, Андрей Ярославич, пущать, ты уж не серчай! — выслушав да высмотрев беглецов, объявил подошедший воевода стражи.

— Кем не велено-то? — вне себя взъярился Андрей.

— Князем, знамо кем, — отвечал воевода, помня строгий наказ Шешуни перед его отъездом с князем в Орду, а уж главу таинников боялись пуще самого героя Невы.

«Ну вот, а она со мной ещё спорила! — с горечью усмехнулся Андрей, вспомнив упрёки жены. — Родной брат самого злого татарина злее. Где это видано, чтобы несчастному путнику в крове отказывали, что ещё хуже-то?»

Андрей отправился в Псков, куда его беглого милосердно впустили, и стал дожидаться жену. По его разумению она должна была прибыть дня на два позже. Маясь, меряя шагами скрипучие половицы да посматривая в окно, он как бы оглядывал и свою короткую жизнь. Два северных города были выбраны не случайно. Ещё в разговоре с тестем Даниилом владимирский князь с горечью признался, что нынешний мир с татарами хрупок и ненадёжен, а сносить их унижения он долго не сможет.

— Да и ни к чему, чтоб дети в неволе росли! — добавил он. — И закланной овцой быть не хочу.

— И что же тогда? — растерялся Даниил. — Куда деваться-то?

Андрей ещё раньше подметил: тесть, как и его старший брат Александр, будучи хорошим воином, большой сообразительностью не отличался.

— Мир большой, пристанище везде найдётся...

Даниил наморщил лоб, но и эти слова не поддались разгадке.

— Да мир-то большой, — промычал князь галидкий. — Только мы с тобой русичи, а не греки. И язык опять же знать надо.

— Язык недолго выучить.

— Да ты никак за море бежать решил? — наконец-то догадавшись, изумился Романович.

— К свеям, — кивнул Андрей. — Язык их знаю немного. Дядька мой из свеев, много рассказывал, большая схожесть с нашими нравами, но живут они чище, лучше, и народ суровее да благороднее. И климат такой же. А туда, в низ Европы, не хочу. Там мерзости больше. Детей надо сохранить и вырастить. А потом, кто знает, может быть, и вернусь...

Даниил Романович, выпучив глаза, испуганно слушал зятя. Скажи такое кто-нибудь другой, из чёрного или купеческого люда, галичанин, наверное бы, не сдержался, прибил, но тут перед ним сидел родич, великий князь, а слова говорил столь страшные, какие и повторить было невозможно.

— Да как же уезжать-то? — без конца повторял тесть, не в силах понять эту неустрашимую решимость. — Как?!..

Для него легче было умереть, чем бросить родные места. Андрей же не страшился. Он чуял: хуже не будет.

Мария приехала на следующий день. Узрев мужа живым и невредимым, она обрадовалась, кинулась ему на шею.

— Ещё немного, и мы вырвемся из этого ада!

— Что ты задумал?.. — испугалась она.

Он признался Марии во всём: они поедут сначала в Ревель, там остановятся. Дальше Андрей поедет к свеям к ярлу Биргеру один, обо всём столкуется с ним, а потом вернётся за ней. Он уверен, что всё будет хорошо.

— Я не поеду, — прошептала княгиня.

— Почему?

— Не хочу на чужбину.

— Но здесь мы в опасности...

— Отец защитит, его Батый слушается, поезжай к брату Александру, повинись перед ним, упроси вступиться, он добрый, он простит, и станем жить, как жили, — скороговоркой затараторила Мария.

Андрей опустил голову, сел на скамью и отвернулся от жены.

— Завтра я отправлю тебя в Галич. Извини, сопроводить не смогу, но найду надёжных спутников, дам охрану, — промолвил он.

— А ты? — встрепенулась она.

— А я поеду к свеям.

— Ты бросаешь меня? — в её светлых глазах блеснули слёзы, она прикусила губу.

— Не я, а ты. Я хочу, чтоб ты поехала со мной.

— Но разве нельзя остаться здесь?!

— Нельзя! — резко ответил он.

Мария разрыдалась в голос. Андрей её не успокаивал, а с облегчением вздохнул. Слёзы всегда были признаком скорого примирения и согласия.

Глава девятая ВЫСМАТРИВАНИЕ И СЛЕЖЕНИЕ

Ахмат тосковал. Батый, отойдя от дел, почти не покидал свою юрту, ноги не держали тучное тело, язык не слушался, и речь временами путалась. Лишь иногда в узких щелистых глазках вспыхивал яркий огонёк, он взмахивал рукой, начинал мычать, и слуги усаживали правителя в кресло. Он просиживал в нём несколько часов, ведя с кем-то напряжённый разговор, и усталый засыпал. Но даже в эти мгновения хан никого из гостей и близких не принимал. Позабыл он и о своём оракуле.

Ахмат жил уединённо. В последний год душа его почти не покидала тело, а потеря этого дара, остроты внутреннего зрения уравняла провидца с остальными придворными астрологами и прорицателями. Сартак бухарским пророком не интересовался, у него были свои звездочёты и волхвы, дерзкие и молодые, которым он горячо верил. Глупое безделье утомляло ещё больше. Годы жизни его стремительно шли к закату, Лейла ждала Ахмата, являлась в снах, и он сам желал с ней соединиться.

Воцарение Сартака перемен не принесло. Прорицателю приносили хорошую еду, меняли халаты и нижние рубашки, ему оставили и двух слуг, ухаживавших за ним. То был приказ Батыя. Как-то, ещё будучи в здравой памяти, он сказал сыну:

— Ахмата не трогай. Он сделал столько для моего великого деда и для меня, что заслужил покой.

И Сартак об этом не забывал.

В один из тёплых августовских дней к Александру, второй месяц гостившему у Сартака и не получавшему разрешения уехать домой, подошёл юноша и, поклонившись, попросил следовать за ним. Традицию держать князей в Орде по нескольку месяцев ввёл ещё Батый по совету Ахмата.

— Надо, чтоб покорённые Ордой князья дышали вместе с тобой одним воздухом, — сказал оракул. — Пусть едят твою пищу, пьют твой кумыс и вино, едят твой хлеб, спят на твоих циновках. Через всё это они будут впитывать твой дух и медленно покоряться тебе. Больше ничего не надо делать.

И Сартак не нарушал отцовских обычаев.

Молодой слуга ввёл русского князя в юрту и молчаливым жестом указал на войлочный коврик, расстеленный перед низеньким столиком. И тут же исчез. Ярославич огляделся: в юрте никого не было. Он помыслил, что Сартак вознамерился переговорить с ним наедине, потому и пригласил сюда, а не в ханский шатёр. Однако не успел он об этом подумать, как напротив него возник старый Ахмат. Князь мог поклясться, что тот выткался из воздуха, ибо мгновение назад юрта пустовала, как и на столе ничего не было, теперь же стояло вино в глиняном кувшине, а на подносе желтел сыр с лепёшками. Оракул сам наполнил кубки и приветливо взглянул на гостя.

— Это греческое сладкое вино, ты его любишь, — сказал хозяин. — И мне оно глянется.

Он поднял кубок, и Александр, пригубив вино, невольно качнул головой: душистое и сладкое.

Невский уже знал, что Андрей сбежал из Владимира, а в стычке с татаро-монгольской ратью его дружина была рассеяна. Больше никаких сведений о нём он не имел.

— Андрей ныне у свеев потчуется. Жену оставил в Ревеле, а сам приехал наниматься воеводой к ярлу Биргеру, тебе небезызвестному...

От этого сообщения новгородский князь невольно поднялся на ноги.

— Это ложь! Мы хоть и не дружны, но такой измены мой брат совершить не мог! — воскликнул он.

— Сей встречей я не преследую тайных целей повлиять на вас. Просто... — Ахмат вспомнил об отце Гийоме и его друзьях, которых он отправил на костёр и вина перед коими с годами разрасталась в его душе и не давала покоя.

Он знал, что Гийом делал всё, чтобы защитить Александра, и теперь, призвав новгородца, хотел хоть в малом помочь ему, высказав свои предостережения, и этим облегчить собственные муки совести. Однако была и ещё одна причина, для чего оракул и выставил вино, желая, чтоб князь снял тревогу с сердца и успокоился.

Ярославич сел на место, потрясённый вестью о брате.

— Это не самая страшная новость, князь...

— Ты оракул?

Ахмат кивнул.

— И умеешь предсказывать будущее?

Светло-кофейные глаза провидца заблестели: он вдруг ясно увидел всю последующую судьбу новгородца в ярких картинках и готов был пересказать её, но Александр неожиданно заявил:

— Я не хочу знать всё наперёд. Ни к чему это и противно моей вере.

— Наверное, ты прав, — подумав, согласился провидец.

— Скажи только одно, великий звездочёт: когда я уеду отсюда? — спросил князь.

— Через два дня, — ласково промолвил прорицатель.

Чистота помыслов русича, их обнажённость, богатая чувственная мощь привлекали Ахмата. Используя его сильное духовное поле, он хотел вызнать и свои тайны, каковые его волновали, ибо последнюю неделю провидец видел дурные сны, и даже Лейла о чём-то предостерегала его. Должно было случиться что-то страшное и непредсказуемое.

— Успокойся, славный воин, — вкрадчивым голосом продолжил бухарский маг. — Ведь ты сам хотел устранить брата, был готов пойти на него с войском, дабы спасти веру и свой народ. Провидение и Христос помогли тебе. Разве это не вселяет радость в твоё сердце? Не думай ни о чём, выпей лучше сладкого вина. Скоро ты увидишь свою любимую жену, и народ, ликуя, встретит тебя у ворот. Так много радостей впереди, что грех печалиться...

И лёгким шелестящим словом оракул настроил князя, как настраивают тонкие струны гуслей, чтобы с помощью новгородца проникнуть в чёрную душу хана Берке, родного брата Батыя, от которого исходили тревожные волны. Провидец, как улитка, скользнул по невидимому натянутому лучу, исходящему от гостя, и, заглянув в душу Берке, оцепенел от увиденного: там на дне духовного колодца с выпученными глазами лежала отрезанная голова Сартака. Звездочёт отпрянул в ужасе, повалился на пол и захрипел.

От жуткого хрипа очнулся Ярославич, хмуро огляделся, не понимая, где он находится. Оракул лежал на полу в луже крови. Так поначалу показалось князю, ибо густое красное вино, выплеснувшееся из кубка, походило на кровь. Русич бросился к прорицателю, приподнял его. Тот шумно задышал и открыл глаза.

— Вино ударило в голову, я давно не пил греческого зелья, оно коварное, мне говорили... — испуганно заюлил Ахмат.

— Да, на меня тоже подействовало, я даже на мгновение забылся, будто заснул... — пробормотал Александр. — Отпусти меня, оракул.

— Ступай с Богом, которого ты хранишь в своём сердце, он помогает тебе.

Невский поклонился.

— У тебя красивая жена, князь, береги её! — вымолвил напоследок звездочёт.

— А что... — у Александра спазмы перехватили горло.

— Нет-нет, — провидец замахал руками, — я ничего не имел в виду, просто так говорят, когда прощаются... Счастливого пути, ваша светлость!

Князь удалился. Ахмат взглянул на кровавое пятно, оставшееся на войлочной подстилке, и невольно содрогнулся.

Хан Берке прибыл в Орду год назад. С той поры Батый и стал будто хиреть. Братец был крепче и на год моложе. Он быстро смекнул, что из Каракорума его выживут. Менге давно зарился на золотое кресло Темучина и отдавать его никому не собирался. А в Сарае старел Батый. И если он туда не приедет, то вторая Орда перейдёт под начало Сартака. Вот Берке здесь и объявился.

Со смоляными иглистыми волосами, тёмным лицом, жадным хищным взором и змеиной улыбкой на тонких губах одним своим видом он внушал трепет и страх. Берке многое знал, в детстве его обучали китайские мудрецы, и он сохранил тягу к учёности и искусствам, знаниями которых он любил блеснуть, за что Батый его всегда недолюбливал. Он понимал, ради чего тот примчался в Сарай, а потому сразу же объявил:

— После моей смерти власть перейдёт Сартаку, так что не надейся, поезжай обратно.

— От тамошних пиров и тупых голов меня, братец, мутит. Здесь попривольнее. Тебе же нужны умные стратеги, кто бы русский вольный дух усмирял. Лучше меня хитроумные западни ещё никто не придумывал!

Ратную выучку Берке хорошо знал, и хан его оставил. В дела Батыевы брат не вмешивался, советов не давал, а когда спрашивали, то желаниям Батыя не противоречил. И воцарение Сартака принял как должное. Все и успокоились. Однако бухарец чуял, какая опасность таится в этом омуте. И предчувствие не обмануло.

Но что-то же Ахмат должен предпринять, чтобы опередить убийцу. Только что? Сартак за советом к оракулу не обращался и его россказням не поверит. Если кто к нему и прислушается, так это Батый. Старый хан ведал, сколь велик дар бухарского звездочёта, ибо тот никогда не ошибался. Лишь бы застать правителя в минутном просветлении.

Он бросился к Батыевой юрте. Слуги, хорошо зная оракула и узрев его взволнованным, тотчас пропустили. Хан босой сидел в кресле и спал. Ахмат попробовал разбудить старого хана, но тот лишь недовольно проурчал. Прорицатель стал трясти его, однако всё было напрасно.

— Он почти не приходит в себя, — прошептал Тун, прислуживавший хану уже сорок лет. — И меня не узнает. Вчера назвал Евпатием, испугался и умолял не убивать, плакал, как ребёнок, уверяя, что скоро сам умрёт. Оказывается, он всегда мечтал умереть лёжа на циновке, хотя раньше убеждал меня, что хотел бы погибнуть в бою, как герой. Всё меняется...

— Да, ты прав, Тун, всё меняется.

— Вот я и хану Берке то же самое говорю. Он каждый день заглядывает, о здоровье брата беспокоится, — беззубым ртом заулыбался слуга.

Ахмат похолодел. Оставалось лишь одно: попробовать убедить Сартака. Пока Батый жив, наследнику ничего не угрожает. Хотя жизнью это назвать уже нельзя. Человек без ума всё равно что растение. И сейчас идти не стоит. Надо выспаться, привести себя в порядок и завтра утром всё объяснить Сартаку. Должна же в нём была сохраниться хоть частица отцовского ума.

Оракул доплёлся до своей юрты и едва переступил порог, как чьи-то сильные руки схватили его и сжали горло.

— Это я, Берке! — прошипел прямо в ухо голос хана. — Стоит мне посильнее надавить, и твоё утиное горлышко хрустнет, как сухая ветка. Никто завтра не всплакнёт о твоей кончине. Хочешь умереть?

— Так не хочу...

— Ты высматривал мою душу? Отвечай!

— Да.

— Зачем?

— Я почуял опасную тревогу от тебя.

— Зачем тебе моя тревога?

Ахмат не ответил.

— Говори или умрёшь!

Берке так сжал его горло, что свет померк в глазах.

— Я хотел проверить свою догадку...

— И что ты нашёл в ней? Говори!

Сильные руки хана, как клещи, сдавили шею, и свет снова померк в глазах провидца.

— Голову Сартака, — прохрипел он.

Берке отпустил оракула. Ахмат захватал ртом воздух.

— Я бы тебя убил, не раздумывая, но мой колдун твердит, что ты и после смерти опасен, твой дух начнёт мстить. Зачем ты бегал к брату?

— Проведать его...

Звериные глазки хана опять налились яростью, и звездочёт тут же признался:

— Да, я хотел предупредить...

Берке ожёг провидца взглядом.

— Я буду молчать, — помедлив, прошептал прорицатель. — Клянусь!

— Я тебе не верю, пёс! Не верю.

Отто Раушенбах, старый лис Ордена, с острым носом, жёсткой рыжеватой щетиной вместо бороды и бугристой головой с редкими остатками седых волос на затылке и висках, разбудил Андреаса фон Фельфена в семь утра. Великий магистр, мучившийся бессонницей и сумевший сладко задремать к тому часу, готов был убить слугу, прервавшего его сон.

— Он сказал, что повесит меня, ваша светлость, если не подниму вас! — побледнев, пролепетал долговязый Иоаким.

— Ступай! Скажи, сейчас выйду.

Слуга исчез. Раушенбах уже давно точил зуб на барона Корфеля. Однако пойти в открытую атаку на него он отважился только тогда, когда тот купил старый замок под Любеком и перевёз туда жену Всеславу с тремя детьми. Юная русская распутница подарила тупоголовому барону трёх крепких розовощёких сыновей и сама расцвела как роза. Но не это более всего возмущало Отто. Корфель приехал в Ригу в рваных сапогах, а теперь приобрёл замок, щеголял в бархатном кафтане да хвастался, что купил карету и отборных лошадей для выездов. На скромное жалованье крестоносца не разбогатеешь. Откуда тогда свалилось богатство?

— Наверняка барон прибрал к рукам деньги Волквина! — убеждал Фельфена Раушенбах, но магистр лишь морщился в ответ: доказать сие было невозможно, а само разбирательство бросит тень на святость орденского рыцарства, которое и без того обвиняли в смертных грехах.

Потому он запретил Раушенбаху даже помышлять об этом.

— Если будут другие вины барона да твёрдые доказательства, приходи, — сказал он.

И старый лис затаился. Он стал следить за каждым шагом своего ворога да столь искусно, что тот не замечал слежки. В последние месяцы Корфель и впрямь растерял всю осторожность. Он перевёз в замок жену, детей и собирался уйти на покой. Великий магистр его не задерживал. Таинничая десять лет на Новгород, советник выгреб из русичей немало серебра и решил остановиться. Бережёного Бог бережёт. Последние деньги привёз псковский купчина. Барон купил у него для отвода глаз две уздечки, и тот скрытно передал ему кошель с деньгами. Но Раушенбах успел это заметить. Коробейника схватили, бросили на дыбу. Об этом Отто успел сообщить Фельфену, и, коли теперь будил его в столь ранний час, значит, открылись обстоятельства неожиданные.

Фон Фельфен прошёл в кабинет, где его поджидал Раушенбах. Старый лис тотчас поднялся.

— Купец признался, что передавал барону кошель с деньгами, — тотчас заговорил Отто, придвигаясь к магистру. — Деньги привезли из Новгорода, упросили купца передать, тот взял...

— Кто упросил, за что? — насторожился фон Фельфен.

— Вот и я хотел узнать, мы с помощником нажали на купчину, да тот не выдержал...

Раушенбах смутился, вытер ладонью мокрый рот. Когда он говорил, то исходил слюной.

— Что значит «не выдержал»?

— Умер... — вздохнул Отто.

«Тупой болван, идиот!» — обругал его в душе магистр.

— Он знал, я по его плутоватым глазам видел, что ведает, от кого брал деньги, приказал Курту загонять ему раскалённые иголки под ногти, а на третьей игле у этого псковитянина сердце не выдержало! Надо схватить Корфеля! Под пытками тот признается, сердце у него здоровое.

— В чём мы можем его обвинить?

— В том, что он предатель, изменник, обо всех наших планах доносит Новгороду и те ему за это платят! И доказательство — кошель серебра!

— А он скажет, что возвратили старый долг. Жена одалживала. И что тогда? Его слово против твоего. А коли доказательств нет, то за клевету я буду вынужден наказать тебя. Ты этого хочешь? Да и когда его успели склонить к измене?

— Во время Чудского побоища. Он тогда попал в плен, его увезли в Новгород, а потом он прискакал обратно...

— Русичи всех пленных отпустили...

— Но он приехал предлагать мир от самого князя. Откуда Александр его знает?

— Мы с Корфелем вместе были в гостях у князя в Новгороде, только и всего.

— Но ведь могли склонить к таинничеству, — загорелся, забрызгал слюной Раушенбах, и магистр отгородился от него рукой. — И после этого ни один наш, ни литовский походы не были удачными, точно русичи о них знали. Дело дошло до того, что литы уже отказываются совершать набеги на Русь, боятся!

— Мне нужны не домыслы, а веские доказательства, — поморщившись, утёрся платком фон Фельфен. — Корфель — барон и мой советник, он больше тридцати лет служит Ордену, и обвинение, построенное на твоих догадках, суд чести отметёт.

— А признание? Я добьюсь его признания. Дайте мне только попытать его!

— А если Корфель не признается? Тогда я буду вынужден тебя повесить, Отто. Да и мне достанется...

— Но я чую, он предал нас! — вскипел Отто, выпустив целый фонтан брызг. — Из-за него погибли многие наши люди! И мы простим это ему?

Магистр несколько мгновений размышлял. Он хорошо относился к барону и вовсе не жаждал его крови. Но и проверить возникшее у Раушенбаха подозрение он был обязан.

— Хорошо, у тебя будет возможность проверить свои подозрения.

О походе на Псков Корфель узнал на следующий день. Он уже собирал вещи и принимать участия в осаде не собирался. Но предупредить русичей можно, лишний кошель серебра не помешает. У барона до деталей был продуман способ оповещения. В корчму, расположенную неподалёку от его дома, заходил псковитянин Феофан и проводил там два часа. Туда же с пяти до семи вечера заходил Корфель, и если заказывал пива, то сие означало нашествие литов, если вино, то нападение Ордена. Если первую чашу барон выпивал залпом, то предполагалось, что выступление произойдёт незамедлительно. Если лишь пригубливал, делал глоток и ставил сосуд на стол, то дружина выйдет не раньше чем через три дня или неделю. Были и другие знаки, с помощью которых разгадывалась численность выступающих, берут ли они с собой метательные, стенобитные орудия, сколько пешцев и конников. Внешне же они делали вид, что незнакомы. И лишь в исключительных случаях Корфель приезжал к Феофану домой.

Потому два надзирающих за ним неприметных человечка не узрели в его поведении ничего подозрительного. О том и донесли Отто.

Раушенбах нюхом чуял, что Корфель ведёт двойную жизнь. И в корчму заходил не случайно. Почтенному советнику великого магистра нечего делать там, где собирается всякий сброд. Но может быть, барон не встретился, с кем хотел, ибо раскусил слежку?

— Это исключено, — в голос заявили оба наблюдателя. — Мы следили порознь и весьма осторожно. Барон должен был иметь глаза на затылке, чтобы нас обнаружить.

Но если он ничего не заметил, значит, Корфель встретился, с кем хотел, и всё передал. Но как? Через корчмаря?

— Барон с ним почти не общался, хотя мы выяснили, что Корфель изредка заходит туда...

— Ничего не понимаю! — морща лоб, пробормотал Раушенбах.

— Он мог передать эту весть иным путём, — проговорил один из таинников. — Пиво, вино, употребление разных словечек — всё могло что-либо означать, как и посещение корчмы.

— Барон лишён этих премудростей! — раздражённо проговорил Раушенбах. — Следите за ним, не спускайте с его дома глаз.

Но ничего за эти дни не случилось. Ливонцы выступили. Однако не успели они подойти к Пскову, как передние сторожа доложили: новгородская дружина уже на подходе. Крестоносцы, выполняя указ Фельфена, развернулись и отправились назад. Но псковичи, ободрённые подходом новгородцев, кинулись в погоню и выкосили треть, и фон Фельфен спешно подписал мир на выгодных для русичей условиях. Столь великой неудачей закончилась попытка разоблачить предполагаемого изменника.

— Разве это не доказывает, что их предупредили? — взвился Отто. — Что среди нас кроется изменник?!

— Не ори! — оборвал его магистр. — Ты найди его, схвати за руку.

— Я-то нашёл! — исходя брызгами, ещё больше взбеленился Раушенбах. — Я его указал и прошу одного: отдать мне Корфеля для допросов!

— А я тебя просил дать мне доказательства! — громкогласно прорычал фон Фельфен. — Ты их не нашёл, а значит, барон невиновен! Всё!

Перед отъездом Фельфен пригласил Корфеля к себе, поблагодарил за службу, угостил вином.

— Ответьте искренне на один вопрос, барон: псковский купец около месяца назад передал вам вместе с уздечками кошель с деньгами. За что вы получили деньги?

Барон смутился. Только теперь он понял, что за ним давно следят, лишь чудо, видимо, спасало его от дыбы и смерти.

— Он возвратил долг...

— А кому вы одалживали?

— Не я, а моя жена. Кому-то из своих родственников...

— А где живёт её родич? — не унимался магистр, надеясь поймать Корфеля на лжи.

Раушенбах прятался в приёмной, ожидая лишь знака, чтобы выскочить и схватить изменника.

— Я не знаю... В Новгороде, кажется...

Фон Фельфен тяжело вздохнул.

— Счастливой семейной жизни, барон. Завидую вам!

Корфель встал, поклонился и вышел. Отто Раушенбах, сжав кулаки, с ненавистью наблюдал из бойничного окна, как вор и негодяй садится на коня, бросает прощальный взор на замок и едет к воротам. От напряжения у Отто даже вздулись жилы на шее, он ударился головой о стену, видя, как барон выезжает за ворота и за ним опускается решётка. Большего отчаяния он в жизни не испытывал.

Глава десятая ХАНСКОЕ ЯРМО

Не прошло и двух месяцев после возвращения Александра из Орды с ярлыком великого князя, сердце его ещё не успело оттаять, прижиться на новом месте — после шумного Новгорода Владимир казался тихим и заброшенным, — как объявилась новая напасть: новгородцы изгнали сына Василия, а призвали к себе младшего Ярослава, который сначала обольстил псковичей и был у них на княжении, а затем сговорил за себя и новгородцев. И те, как дети, тотчас отреклись от Василия, и на вече уже постановили звать к себе Ярослава.

— Собирай дружину, — бросил князь Шешуне. — Завтра выступаем!

— Куда? — не понял таинник.

— Пойдём на Новгород. Я возьму его, и они на коленях будут просить прощения у меня и сына!

Шешуня, хоть и выказал недовольный вид, но возражать не осмелился. Князь чуял вину перед сыном, оставив его в двенадцать лет одного, даже без материнской опоры, какую имел он. Дядья, пестуны, слуги родительской нежности и совета не заменят. Александр и новгородцам наказывал любить сына, а при любой ратной стычке он всегда придёт на помощь. И вдруг такое вероломство. Мало того что степняки свой хомут на русичей надели, каковой вольные граждане святой Софии ещё на себе не испытывали, так те решили ещё свой гонор выказать.

В тот же вечер во Владимир приехал Михалко, один из помощников посадника Анания, оказывавший ранее немало услуг и Шешуне. Он поведал, что виновником всего происшедшего стал сам посадник Ананий. Он обиделся на строптивого княжича, который упрекнул его как-то в нерадивости.

— Вы знаете, ваша светлость, что некоторые прачки устраивают свои колоды чуть ли не на улице, разводя грязь, а в базарных рядах скапливается столько отбросов, что вонища стоит жуткая. Княжич случайно туда зашёл с одним венецианцем, и последнего чуть не стошнило. Вот он и взъярился, и поделом, я считаю. При мне всё это случилось. Ананий обиделся, самолично снесся с Ярославом, убедил в приглашении нового князя и вече...

— Почему ты раньше нам обо всём не сообщил? — упрекнул его Александр.

— Я надеялся, Ананий образумится, убеждал его не заводить смуты, не навлекать на наш град гнева великого князя, которому мы все обязаны многими годами спокойной жизни, — гладко рек Михалко, открыто льстя Александру, — но он не послушал, обида заела...

У Михалки была в том своя выгода. Он давно зарился на место посадника и теперь решил подлить масла в огонь, дабы, использовав вражду между Ананием и великим князем, при помощи последнего исхлопотать себе начальственное место. И рассчитал столь тонко, что не ошибся.

Через день владимирская дружина стояла у новгородских ворот. Шешуня передал им требование князя: выдать Анания как зачинщика всей смуты, иначе князь приступом возьмёт город и не пощадит никого.

Архиепископ Далмат и тысяцкий Клим пришли на переговоры с Александром, взывая к его милосердию и защищая Анания, но князь остался непреклонен.

На вече весь народ встал за Анания, отказавшись его выдавать.

О том сообщили Александру. Новгородцы вооружились, готовые стоять насмерть. Не спешил штурмовать крепостные стены и великий князь. Он сам укреплял их, строил ловушки и хорошо понимал, какие усилия надобно затратить, чтобы преодолеть их и войти в город. Волновались и новгородцы, хорошо зная упорный нрав князя и его хитрый ум. Уж если чего герой Невский задумал, то исполнит и своего добьётся. Ананий несколько раз порывался покинуть город, чтобы сдаться князю, но стражники его не выпустили.

Три дня и три ночи град и осадившие его ратники томились в молчаливом ожидании. Сам Ярослав, едва узнав, что старший брат спешит с дружиной на Новгород, улизнул обратно в Псков, не желая обнажать против него свой меч. Трое суток город не спал, ожидая штурма и беспощадной мести князя. Ананий извёлся, понимая, что из-за него прольётся много крови, не раз пожалел, что затеял эту перемену с князьями.

Александр придумал, как проникнуть в Новгород: одна часть стены стояла на песчаном грунте, и можно было легко устроить подкоп. Но, выстроив дружину и взглянув в настороженные, задумчивые глаза ратников, он опечалился. Дружинники воевать не хотели. И с таким настроением они дай-ка потерпят ещё поражение. Вот уж хлебнёт он позора!

— Сходи к новгородцам, — проговорил Шешуне на четвёртый день князь. — Скажи, что я сохраню жизнь Ананию, если новгородцы изберут себе другого посадника.

Шешуня уже от себя добавил, что князь хотел бы видеть посадником Михалку. Бояре, напуганные тем, что Александр сядет в долгую осаду, перекроет все торговые пути, измором заставит их подчиниться, согласились и на это, а Ананий с радостью отказался от посадской шапки.

Возвратив на трон Василия, Александр поспешил домой, ибо жена благополучно разродилась дочерью, которую князь назвал Евдокией. Он ожидал сына и даже расстроился.

— Я ещё рожу тебе сына, — прижимая его руку к своей щеке, прошептала она. — И он будет достоин тебя.

— Да, всё так и будет!

Её большие, с затаённой душевной тоской глаза, её нежность точно облаком накрывали князя, и он даже забросил охоту, проводя иногда по целому дню с женой, чего раньше никогда не наблюдалось.

— Меня будто пришили к бабьему подолу! — усмехаясь, удивлялся он сам себе. — Вот уж оказия, так оказия!

Но не прошло и трёх месяцев, как из Новгорода прискакал встревоженный гонец. Шведы, финны и немцы вторглись в пределы новгородские, но сжигать и сметать грады да поселения не стали, а начали строить на берегах Нарвы свою крепость, словно бросая русичам вызов. Александр, вспомнив о брате Андрее, поступившем на службу к Биргеру, помчался в Новгород, взяв с собой и митрополита Кирилла. Шведов наверняка подбил Андрей, и великому князю не терпелось с ним свидеться в честном бою, дабы тот не позорил их род.

Однако иноземцы, узнав о приближении великого князя, бросили недостроенную стену с домами и ушли. Дружина повеселела: опасность миновала, и можно возвращаться домой. Но Александр двинулся дальше, дошёл до Копорья, пограничной крепости. За ней простирались земли литов и финнов.

— Зачем мы сюда пришли? — недоумевая, спросил митрополит Кирилл. — Коли нет ворога, можно и вернуться.

— С чем возвращаться? — не понял Александр. — Они над нами посмеялись, а мы, утеревшись да несолоно хлебавши, им в том потворствовать будем? Завтра им снова вздумается на наших землях поплотничать. И послезавтра. А мы так и станем за ними с лаем, как псы, носиться да отгонять? Нет уж!

Князь с такой суровостью взглянул на святого отца, что тот присмирел.

— Что ж теперь делать, коли они испугались да ушли, — развёл руками Кирилл.

— Я пойду сам на шведов! — ответил князь. — Вы, отче, благословите нас и отправляйтесь домой, а я не дам посмеяться над собой и закажу впредь всяким инородцам и на край нашей землицы захаживать.

— Но сначала надо пройти северные просторы финнов! — изумился митрополит. — Начинается зима, княже, и не все выдержат столь трудный поход.

— Что ж, я возьму только тех, кто согласится.

Назавтра Ярославич выстроил дружину и объявил о своих намерениях.

— Пусть выйдут те, кто хочет уйти домой вместе с митрополитом?

Таковых из двух тысяч набралось около сотни. Они стояли, понурив головы, не смея смотреть князю в глаза.

— Для вас набралась хорошая охрана, святой отец, — усмехнулся Александр.

Через два дня дружина вышла вперёд. От сильных морозов лопалась и отмерзала кожа на щеках, не выдерживали лютого холода даже кони, и с этим противником бороться было труднее всего. Зато финны, завидев русских, которые сваливались им, как снег на голову, цепенели от страха и молили о пощаде. Александр приказал убивать лишь тех, кто участвовал в недавнем походе на Русь, и всех шведов, ибо последние владычествовали на финских землях. Остальных забирали в плен. Через два месяца Александр подошёл к шведским рубежам.

— Мы потеряли триста воинов, половина страдает сильными обморожениями, надо возвращаться, — посоветовал Шешуня. — Я понимаю, что тебя мучает, княже, но боюсь, нашим ребятам свейское поле не одолеть!

Александр задумался: «Может быть, сам Господь не хочет, чтоб я стал Каином, потому не пускает меня туда, где я найду брата своего и пролью его кровь».

— Мы возвращаемся, — сказал Ярославич.

Не успел он вернуться во Владимир, как прилетел гонец из Орды: Батый умер, Сартак неожиданно погиб. Новым ханом стал его дядя Берке. Великому князю указывалось немедленно прибыть в Сарай.

— Садись, поедем, князь, — крутясь на своём низкорослом коньке, уныло повторял монгольский вестник. — Моя хана просил как можно скорее!

— Я могу умыться после похода? На жену, дочь взглянуть, или нельзя? — усмехнулся Александр.

— Один взгляд на бабу можно, а миться зачем? Опять пиль, дорога, опять грязным будешь, — развеселился гонец. — Едем, князь!

Берке в Сарае не оказалось. Да он и не поджидал Александра, назначив главным наместником на Русь сорокалетнего Улавчия, улыбчивого, жёсткого и умного советника.

— Для начала мы перепишем всё население в починках, сёлах и городах поголовно, в южных русских землях мы сие уже сделали, — стал излагать он. — Если в семье трое сыновей, то одного мы забираем, будет служить нам. Также будем брать всех неженатых, вдовых мужчин и женщин, в том числе и нищих. Мы здесь найдём им работу, а коли не хочешь попасть к нам, женись, ищи мужа, рожай детей, увеличивая русский род, не проси милостыню. Благое дело оказываем тебе, княже! Остальные же, кто остаётся, будут обложены данью, независимо от того, богат ты или беден. Ясак таков: каждый платит по пять мехов — медвежий, бобровый, соболиный, хорьковый и лисий. Не можешь заплатить — забираем в рабство. Мы долго тут спорили, хотели, чтоб везли ещё и мёд, и орехи, и лошадей, но я отговорил хана, так что ты мне обязан за эту заботу, великий князь!

Улавчий заулыбался, а Ярославич сидел оцепенев, представляя реки слёз и стоны, какие пойдут по Руси, когда толпы погонят в рабство. Да и где сыщется столько зверей каждый год?

— Нищий на Руси — святой человек, их всегда любили, в них наше проявление стародавней милости друг к другу, их нельзя забирать! — начал было отстаивать своё Александр, но Улавчий перебил русича.

— Всё, что я сказал, не подлежит обсуждению, князь! Прими как должное, нравится тебе или нет. Что же касаемо стародавних традиций, то придётся их поменять. Мы привьём новые, лучше старых!

— Я хотел ещё сказать, что два наших города Псков и Новгород вольные крепости, и народ сам принимает все законы...

— Я знаю, — ласково улыбаясь, снова перебил Улавчий. — От тебя, князь, будет зависеть, останутся на твоей земле эти грады или чистое поле будет. Мы уговаривать никого не собираемся. Миром не захотят, кровью заплатят за непокорство. Итак, отныне теперь на всей твоей земле наше слово — закон!

— Я хочу с ханом говорить! — помертвев, проговорил Александр. — И пока не переговорю, с места не сдвинусь. И никто на Руси вам без моего слова не покорится. Все до последнего русича костьми лягут, половину ваших воинов с собой уведём, голую землю оставим, сами ясак свой добывайте. И так будет!

— Да ты никак мне угрожаешь, князь? — еле выдавив жалкую ухмылку, прошипел Улавчий, и на лысом, обтянутом жёлтой кожей черепе заблестели капельки пота.

— Угрожаю, советник! — ничуть не испугавшись, смело проговорил Ярославич. — И угроза моя нешуточная. А потому сыщи-ка поживей хана, иначе добром не разойдёмся.

Улавчий несколько мгновений сидел неподвижно. Он мог крикнуть слуг, заставить их пытать, месить князя, забить его до смерти, но о славе героя Невского слыхивали и Менге, нынешний великий хан, и Берке. А кроме того, на курултае было решено в походы пока не ходить, пожить оседлой жизнью, а значит, кто-то должен поить, кормить, наряжать Орду, и чем большее число русичей будет это делать, тем лучше. Убийство же Александра послужит сигналом ко всеобщему русскому бунту. Орда его погасит, но князь прав в одном: голая земля ясак не рождает. А за эти последствия придётся головой отвечать Улавчию.

— Хорошо, я найду хана, — помолчав, холодно ответил монгол.

Берке был на охоте, и за ним отправился сам Улавчий. Поджидая его, Александр бродил по огромному Сараю, чьи тысячи юрт пестрели на огромном пространстве степи. Ещё издалека он увидел загон, отгороженный крепкой изгородью, и охрану. Пленных было так много, что, увидев это необозримое поселение, князь растерялся. Он подошёл поближе, и сторожа встревожились. Зато теперь он мог разглядеть и лица, а всмотревшись, вдруг понял: большинство из них были русские. Батый упоминал о кучке несчастных иноплеменников, но Ярославич никогда не подозревал, что их так много.

Татарские стражи вытащили свои сабли, замахали ими, приказывая русичу убираться, как вдруг он услышал отчаянный вопль:

— Княже! Александр! Спаси!

Один из пленников бросился к изгороди, и Ярославич по его могучей фигуре и просмолённому лику узнал Гундаря.

— Я спасу тебя! — выкрикнул великий князь.

Охранники громко залопотали, на их шум сбежалась подмога, и Александра наверняка бы забрали, но его выручил Ахмат. Он что-то властно выкрикнул, и сторожа смиренно отошли. Оракул пригласил его зайти к себе в юрту, угостил тем же сладким греческим вином, подсказал, что правители Орды разрешают выкупать пленных, но надо долго торговаться, ибо поначалу монголы заламывают несусветные выкупы. Берке, придя к власти, чинить расправу над оракулом не стал, но и к себе не приблизил. Звездочёт просил отпустить его на волю, в родные места, дабы он мог спокойно окончить свои дни, однако и в этой просьбе ему было отказано. Так он и жил, не зная ни плена, ни свободы.

— А что случилось с Сартаком? — удивился Ярославич.

Оракул смутился, не зная, что ответить Берке самолично убил Сартака, едва Батый испустил последний вздох. Вся вина была возложена на тангутского принца, к которому был неравнодушен сын покорителя Руси.

Берке убил и его, их обоих быстро похоронили, дабы не выносить сор из избы, объявив всем, что Сартак неудачно упал с лошади во время охоты.

— Мчался за лисой, конь провалился в яму, хана отбросило, и он ударился головой о камень, — ответил бухарец.

— Судьба, — вздохнул Александр. — Жаль, мне нравился Сартак. А Берке толковый правитель?

— Он умён, вспыльчив, но его можно убедить. А вы умеете это делать, великий князь. Только не переходите черту. Хан коварен и обид не прощает. Не спешите, не старайтесь отвоевать всё сразу. Вершок за вершком... Научитесь торговать лестью, здесь её любят, а Берке особенно.

— Я не умею, — сокрушённо вздохнул Ярославич.

— Куда ж деваться! Не за себя хлопочете, за народ, тут и самолюбием поступиться можно.

Ахмат умолк. Русич встал, поклонился и хотел уже уходить, когда оракул жестом остановил его.

— Через три года в эту же пору твоя жена, князь, должна зачать сына. Она этого хочет. Он начнёт от тебя род, который будет единовластно править Русью, — загадочно прошептал провидец и, помедлив, оглянувшись на полог юрты, добавил: — И прогонит татар. Не пропусти этот день!

Александр не мог вымолвить ни слова, столь неожиданными и невероятными показались ему эти слова. Он открыл было рот, чтобы поподробнее расспросить звездочёта, но тот бросил на князя предостерегающий взгляд и приложил палец к губам, призывая к молчанию.

— И не стоит ни с кем говорить об этом, — осторожно добавил Ахмат.

Через час примчался Берке, взбешённый тем, что его оторвали от охоты.

— Могу лишь сказать, что ничего из сказанного моим слугой Улавчием я менять не намерен и не буду.

— Я хочу, чтоб все внутренние трения да щербины — как жить, кого миловать, где возводить грады и починки, как управлять, и все внешние — с кем браниться да с кем сходиться, решали только мы, а вы в них не входили! — взволнованный вестью звездочёта, заявил с ходу Александр. — С твоим советником, хан, мы сие не толковали.

Улавчий согласился еле заметным кивком.

— Хорошо, пусть будет так, — подумав, ответил хан.

— И я хочу Новгород оберечь от дани.

Улавчий отрицательно качнул головой.

— Нет! — отрезал Берке и жёстко повторил. — Нет!

— Хорошо. Здесь в Орде я случайно обнаружил много пленных из моих городов. Я хотел бы их выкупить!

— Всех? — загорелся хан.

Ярославич кивнул. Берке удивлённо переглянулся с советником, и Александр тотчас разгадал этот перегляд: в их головах, верно, уже проносилась та немыслимая цена, каковую можно будет заполучить за не одну тысячу пленников, и степняки в сей миг лишь недоумевали, откуда у бедных и разграбленных русичей сохранилось столько золота и серебра.

— По возможности всех... Кое-кого в обмен. У нас есть литовцы, немцы...

— Нет! — почуяв, что серебро уплывает из его загребущих рук, вздыбился хан. — Злато, пушнина, тогда я не против. Договоритесь с Улавчием о цене, тут препятствий не будет.

Он стремительно вышел из шатра, оставив князя наедине со своим советником.

— Ну что, браниться будем или миром разойдёмся? — не скрывая своего презрения и обиды, промолвил Улавчий.

— Попробуем...

Советник недоумённо изогнул брови, не понимая, что имел в виду князь.

— Попробуем не браниться.

Александр всю обратную дорогу размышлял над странным пророчеством Ахмата, веря и в то же время не веря его словам. Не понимал он и другого: нежданной заботы, проявленной к нему оракулом. Это внушало тревогу. Но вскоре княжеские дела заставили Ярославича позабыть обо всём. Нагрянули ордынские переписцы, исполняющие волю хана и Улавчия. Во Владимире, Суздале, Переяславле, Москве, Муроме и других срединных городах перепись прошла без ссор и брани. Многие прятали третьих сынов, вдовые быстро женились, лишь бы не отправляться в Орду. Дружинники князя тут сработали скоро, сумев оповестить всех. А те, кто не успел обзавестись семьёй да нищие, попрятались на время в лесу. Пока составлялись списки, князь решил пленных не выкупать, чтобы потом спрятать их от ордынцев.

«Околицей прямо не ездят, — посмеивался лапотный люд, объегоривая писцов да ясачных сборщиков, — а гумна — не столбовая дорога!»

— Зря ты себе в Орде душу рвал с этим Улавчием, — успокаивал князя Шешуня. — Наш народ сам себя защитить горазд. Не можем в поле, так надуем вволю! Только б новгородская вольница наша не заартачилась.

Князь сам поехал в Новгород, сопровождая татарских переписцев, надеясь, что его появление остудит горячие головы. Однако первая же встреча с сыном переросла в брань.

— Мы все ждали, что ты отстоишь честь святой русской вольности, отстоишь Новгород, а ты предал нас всех, привёз оковы да тюремщиков! — истерично кричал Василий в лицо отцу, науськанный советниками да дядьками.

— Помолчи, коли большего ума бог не дал! — побагровев, оборвал сына князь.

— А ты мне рот, как другим, не заткнёшь! Я и княжить здесь больше не хочу! Сам обнимайся да зад лижи иноверцам. А я уеду! — бросил он отцу и выскочил из горницы.

У великого князя даже свет померк в глазах. Шешуня легко сжал его руку, пытаясь удержать Александра от вспышки гнева. Тот оглядел советников да дядьёв, пристыженно стоявших в горнице, и проговорил:

— Всех этих горе-советников в узилище. И сына тоже!

Но и эти суровые меры не помогли. Вспыхнул мятеж, и князь приказал схватить зачинщиков и лишить каждого из них то руки, то глаза, то носа. Смутьянов набралось больше двух десятков.

— Стоит ли, Ярославич, из-за татарвы своих людишек губить? — засомневался Шешуня. — Не поймёт, осерчает народ.

— А что я Улавчию скажу? Он завтра же направит свои рати на Русь и огнём пропашет все наши города, не разбирая, что Суздаль с Владимиром покорились. Тысячи людей погибнут, реки крови потекут, ты о том подумал? — словно раненый зверь, вскричал князь, и Шешуня понурил голову.

Сын Василий убежал в Псков, но Шешуня схватил его и там и вывез со всей свитой в одно из суздальских подворий князя. Но и эта жестокая расправа, ожегшая многих, не укротила бурное вольнолюбие толпы. Словно невидимые колдуны каждый час раздували мехи злобы и противления. Тогда, отчаявшись, Александр собрал вече и заявил, что отказывается оберегать город и отдаёт на кровавый суд степняков, а сам навсегда уезжает во Владимир.

— Я думал, что вы верите мне, считаете своим отцом и защитником, но вижу, что ошибался. Доколе буду сносить я вашу чёрную неблагодарность?! — с гневом и слезами выкрикивал Александр. — То вы сына моего изгоняете понапрасну, то указу ханскому не хотите покориться, гордую вольность свою теша. А вы сумеете её защитить? Вы детей, жён и матерей своих сумеете оберечь? То, что вы умрёте, я не сомневаюсь. Туда вам и дорога с гордыней вашей! Но пошто вы младых да старых на смерть обрекаете? Кто вам это право вручил? Господь разве? А не он твердит, что гордыня — величайший из грехов? Не он подаёт пример заботы о сирых и слабых? Мне стыдно, вы даже этим моим словам внять не можете... Живите, как вздумается, и не жалуйтесь потом, что вас не вразумляли!

Князь что-то ещё хотел сказать, потом махнул рукой, спустился с помоста в полной тишине. Все стояли, затаив дыхание, и смотрели на князя. Он сел на коня, дал знак свите и двинулся к городским воротам. И только осознав, что они лишаются своего покровителя и обрекают себя на разорение степняками, новгородцы, будто опомнившись, бросились к своему спасителю и пали на колени, перекрыв дорогу. Поклялись, что сами разорвут на части любого, кто не покорится княжескому указу.

— Верь, княже, — поднявшись с колен и с болью взглянув на Ярославича, вымолвил Гавриил Алексии, — я сам сверну шею любому, кто посмеет твоему слову воспротивиться! Просто трудно нам после стольких десятилетий вольной жизни свыкаться с мыслью о любой зависимости. Ты-то, вижу, наделённый немалым умом да мудростью, переболел этим да, поди-ка, не один день маялся. Вот и нам надо было перенедужить. Не серчай, княже, такой уж нрав наш. Но, коли что решили, назад не свернём!

Александр горестно покачал головой и повернул коня обратно. И в течение трёх последующих дней ордынские писцы подобно загробным теням ходили из дома в дом, переписывая всех поголовно. Ни ропота, ни скорбных слёз, ни протестующих возгласов. Лишь молчаливая печаль и отчаяние на лицах. В эти траурные дни никто не пел, никто ни разу не засмеялся, не гудели дудки, не играли на гуслях и волынке. Переговаривались глухим шёпотом. Даже малые дети не вскрикивали и не плакали. И в церквах не звонили. Лишь скрипели двери, шуршали шаги, да было слышно, как ближе к Волхову отчаянно и неестественно громко хлопали оконные ставни. Все вздрагивали от этих звуков и крестились.

Князь второй день не выходил из старого отцовского дома. За эту неделю из него точно душу вынули. Надсадные вопли покалеченных, стоны, слёзы, проклятия оглушили его. Каждый день он по два часа проводил в молельне, оправдываясь перед Господом за свои зверства, но его молчаливый лик, казалось, с укором смотрел на Александра.

— Скажи тогда, как я должен был поступить, предай меня смерти, я приму её как благость, только не молчи! Заклинаю тебя!

Но Христос молчал. И Невский отступился, затих, покоряясь высшей воле. Он сидел у окна, глядя во двор, где виднелась часть старой почерневшей конюшни, а рядом находился круг, на котором когда-то конюх отца Роман объезжал молодых лошадок и того норовистого Серка, упав с которого разбился брат. Они и сидели вдвоём с Феодором в этой самой комнате, слушая мудрые уроки отца Геннадия. Тот был недюжинно умён и часто говорил странные вещи. Вспоминал вдруг фразу и нараспев произносил её по латыни, употреблять каковую считалось страшной ересью: «Dixi et animam meam levavi». А через мгновение так же напевно оглашал и перевод: «Сказал и облегчил свою душу».

— А это на каком языке? — недоумённо спрашивал Александр.

— На латыни.

— Но латиняне слуги Сатаны! — удивлялся он.

— Вовсе нет. Просто глупцов больше. Хотя попадаются и совсем не глупые...

Во взгляде монаха проскакивали озорные блестки, словно он ведал про что-то такое, о чём не знают те, кто обвиняет в ереси латинян.

Вернулся Шешуня, который отвозил Василия в одну из суздальских вотчин князя, под домашний надзор.

— И что он, проклинает меня? — поинтересовался Александр.

— Я ему голову прочистил по дороге! А дядьёв велел кнутом на конюшне выпороть. Те уж каялись...

Шешуня подсел к столу, схватил с подноса кусок верченого гуся, стал рвать его на части, громко причмокивая и запивая ядрёным кваском.

— Тишина-то в городе какая! Прямо душой отдыхаешь. Никогда не любил новгородского шума и суеты. А тут благость...

«На развалинах Карфагена он обрёл бы полный покой», — подумал князь и невольно улыбнулся. Сказал и тем облегчил душу.

Глава одиннадцатая ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ

Александр не забыл пророчества Ахмата, и всё свершилось так, как тот и глаголил: через девять месяцев Васса подарила ему сына. И это было чудом.

«Злато плавится огнём, а человек напастями; пшеница, хорошо перемолотая, чистый хлеб даёт, а человек в печали обретает ум зрелый», — митрополит Кирилл часто цитировал эти слова, ссылаясь на одного из учёных монахов, некого Даниила Заточника, и князю столь полюбились его пословицы, что новорождённого сына он и назвал этим именем.

И Васса была рада появлению сына. Мягкая, нежная и всё понимающая с одного взгляда, она легко вела дом, привечая всех, кто входил в него. Она ладила не только с младшими сынами, рождёнными от дочери Брячислава, но даже сумела помирить мужа с его первенцем Василием, который уединённо правил в Переяславле. Он приехал на крестины Даниила, плакал, прося прощение у отца и обещая впредь беспрекословно ему повиноваться.

— Неужли с удавкой татарской, как с клеймом, так и станем жить? — восклицал он.

— Не всё сразу, Вася, получается, — утешая его, приговаривал Ярославич. — Татары хорошую нам выучку поднесли. Мне Батый сказывал, как дед его Темучин сынов своих учил. Принёс ворох прутьев, роздал каждому по пруточку да приказал: «Переломите их!» Те легко переломили. А потом собрал прутки в один большой пук, связал да опять просит: «Переломите его!» Те как ни старались, не смогли. «Вот, — смеясь, изрёк великий хан, — по одному вас любой переломит, а будете вместе, никто не справится!» Что, мы об этой мудрости не ведали? Ещё как ведали! Ещё прадед мой Мономах тоже нам завещал. Да, видно, в одно ухо влетало, а в другое вылетало!

Договорившись с Улавчием о цене, Александр сам ездил по городам и весям, кланялся офеням да купцам, собирал деньги на вызволение русичей из Орды. И они, возвращаясь, прежде чем идти домой, шли во Владимир поклониться своему избавителю.

— Надо собирать Русь, — постоянно твердил он. — Как хлеб по колоску раньше собирали. Другого пути нет.

И он стал собирать. Гундарь, вызволенный одним из первых, вместе с сыном, превратившимся в доброго дружинника, из бывших пленных, кто знал по-татарски, собирали отряд лазутчиков. Строили новые кузни, где ковались мечи, топоры, сулицы и доспехи, выгибались луки. Молодых воинов в городах натаскивали опытные воеводы.

Князь не спешил. Ему перевалило за сорок. Борода поседела, седые кустики вились и на голове, но рука была ещё тверда, и взор пламенился, коли Ярославич гневался. Он сам проводил смотр дружинам, разбирал схватки. Но и Берке не дремал. Точно разгадав, чем занимается русский князь, он прислал во Владимир грамоту с требованием подготовить дружину в пять тысяч мечников для совместных походов с ханскими ратями. На кого пойдут русичи, с кем будут драться, в ханском указе не говорилось.

Между тем в срединных городах, в Суздале, Ростове, да и самом Владимире, вызревал бунт. Таинники Шешуни почти каждый день доносили о мелких стычках с татарскими данниками. Те жаловались. Александр усмирял, утишал обе стороны, ведая, что долго так продолжаться не может. Гундарь сильнее других пылал ярой ненавистью к степнякам. Унижения, пытки и побои, перенесённые в плену, не давали ему душевного покоя.

— Они, держа остро отточенную саблю над моей головой, заставляли меня каждый день вылизывать языком их грязные сапоги, — как-то признался он Ярославичу и не в силах был сдержать слёз. — До сих пор не пойму, как я остался жив? Мой язык, видимо, в беспамятстве слизывал комки грязи, ибо сколько раз в своих мыслях я сворачивал им шеи и распарывал животы. Ты спас меня, княже, ибо ещё немного, и я бы не выдержал. Разве после всего этого я могу спокойно наблюдать, как эти псы хозяйничают на моей земле?

— Ты считаешь: я покорился им? — вспыхнул князь.

— Я так не думаю... Но мы не можем без конца терпеть их своеволие, кровь у всех кипит, ваша светлость! Когда же пробьёт час нашего освобождения?

— Я не могу этого ныне сказать, — помедлив, вымолвил Александр. — Для этого мы должны собрать силы, равные им. Ты же воевода, Гундарь, и кому как не тебе знать, сколько ратников мы обязаны иметь со своей стороны. Для этого надобно восстановить все прежние княжества, их дружины, иметь крепкие мечи и крепких героев. Этим я и занимаюсь, как видишь. И хочу, чтоб мне помогали в том, а не раздували лишние страсти и не возбуждали ненужную ненависть к степнякам. Она и без того не угаснет...

Он вспомнил о грамоте, присланной Берке и помрачнел.

«Тут как бы оставшихся дружинников из новой беды выручить, а про новые рати пока помыслы одни! — с горечью подумал князь. — Неужто воеводе-то сие не видно!»

— И сколько лет на то уйдёт? — не унимался Гундарь.

— Мне сорок один год, я надеюсь, и в пятьдесят у меня достанет сил крепко сжимать меч в руках, а за это время, если мы дружно будем строить, то успеем создать силу, способную сокрушить супостата...

— Девять лет! — тяжко вздохнул Гундарь.

— А ты хочешь повторить то, что случилось больше двадцати лет назад, когда они пожгли половину наших городов да истребили половину народа? Не надоело вдыхать запах крови? — рассердившись, выкрикнул князь.

Воевода молчал. День за окном давно отгорел, и ночь рыскала по двору.

— Ладно, ступай да раскинь умом хорошенько. Не дитя, чтоб уговаривали.

Гундарь, поклонившись, хотел уже уйти, но князь остановил его.

— У степняков есть одна черта, которая мне кажется дикой, но в наших обстоятельствах весьма полезной, — заметил Ярославич. — Когда они хотят кого-то предать смерти, то становятся с ним необычайно ласковыми. Вспомни отца, ты сам передавал его восторги, когда он вышел от ханши Туракине. А ведь она-то его и отравила... Вот и нам надобно быть с ними полюбезнее. Подумай об этом. И всем передай!

Не успел воевода уйти, как в горницу вошла Васса, кинулась мужу на шею.

— Что случилось? — не понял князь.

— Я слышала твои слова, сказанные воеводе!

— И что в них такого страшного?

— Ты готовишься к войне с ними?

— Не я, а народ готовится. Кто ж его поведёт, кроме меня? Больше пока некому.

Княгиня дрожала всем телом, и князь, прижав её к себе, погладил по спине, стараясь успокоить.

— И Данилко наш успеет к той поре подрасти. Он меня и заменит когда-нибудь. И потом я начну её только тогда, когда буду уверен, что побью татарву. А я ведаю ныне, в чём их слабость. И хан нынешний привечает вокруг себя всяких музыкантов, пиитов, а к ратным делам совсем не расположен. Сей случай тоже нельзя упускать. Рати его одрябнут, разомлеют без походов, привыкнут к холе да неге. Вот мы тут и объявимся, — тихо рассуждал Александр. — Русский человек не сможет долго тянуть ярмо рабства. Не таков он. Да и вредно любой душе в согнутом состоянии. Это как дуга для лука. Долго держишь, и она уже не разгибается. Представь, если весь народ таким станет? Страшнее и придумать нельзя...

Александр вспомнил предсказание Ахмата. Оракул сказал не только о рождении сына, он вестил, что Даниил начнёт род, который прогонит татар. Выходит, что при его жизни этого не случится? Герой Невы даже похолодел от таких мыслей. Провидец явно что-то напутал, это несомненно. Не могут же степняки несколько десятилетий нависать над Русью, стеречь её, держать в своих когтях, пить людскую кровь. Народ не выдержит, не позволит...

«Не народ, я этого не потерплю! И тут мне ничто, даже пророчества Ахмата не помешают», — твёрдо выговорил он про себя.

Резко застучали в ворота. Князь и княгиня вздрогнули. Он тоже начал пугаться этих полуночных стуков.

Прискакал гонец из Новгорода. Сын Дмитрий сообщал, что ливонцы предприняли наглую вылазку и надобно их проучить. Ярославич, собрав дружину, хотел сам повести, но неожиданно передумал, поручил её Гундарю. Его душа теперь рвалась в Орду, он хотел всё вызнать у пророка доподлинно: когда и кто изгонит степняков и на каком году его жизни сие случится. Его жизни, а не какой-то другой. Он не против заручиться и расположением звёзд, тут ни от какой помощи не стоит отказываться. Да и дружину в помощь ордынцам князь посылать не собирался, а браниться с ними пока не лучшее время.

С женой простился наскоро, Васса непонятно о чём горевала, ходила за ним как тень, он же веселился.

— На войну муженёк не поехал, и жёнушка сильно запечалилась!

— Не говори так! Не вызывай волка из колка! Ты много раз уезжал, и я никогда не боялась, а тут... — она протянула ему свои руки, они были холодны как лёд. — Так в первый раз, и ты знаешь, что это не к добру. Не езди к степнякам, умоляю тебя. Они не вызывали к себе великого князя, побудь со мной и с нашим сыном, он нуждается в нашей помощи!

— Я должен поехать, Васса. От этого зависит не только моя и твоя судьба. Всех нас...

Никогда ещё он не стремился в Орду с такой страстью, как в этот раз. Вёрсты казались ему длиннее, а дорога бесконечной. Александр спал в седле, останавливаясь лишь для того, чтобы умыться и наскоро потрапезничать. Он не чуял усталости, наоборот, каждый перегон прибавил ему сил, а когда начались степи, князь возликовал.

И примчавшись туда, чем удивил Берке и Улавчия, он столь напористо и отчаянно повёл разговор, что степняки пришли в неистовство.

— Никто из моих ратников не пойдёт воевать за тебя, а силком их не загонишь. Твой брат сжёг половину Руси, у каждого из моих воинов он отнял сородича, и после всего ты хочешь, чтобы они тебя защищали? — усмехнулся Александр.

— Замолчи! — полыхнув чёрными щёлками глаз, угрожающе прошипел хан. — Или ты умрёшь!

— Тогда тебе придётся вместо богатой Руси получить вёрсты выжженной земли, на которой и расти ничего не будет, — в ярости выкрикнул Ярославич.

Берке долго смотрел на него, точно хотел испепелить взглядом. Потом резко развернулся и вышел из шатра.

— А ты храбрый рыцарь, князь, — улыбнулся Улавчий. — Никто ещё не отваживался так говорить с ханом! А он очень памятливый.

Берке не вызывал его больше двух месяцев, приказал не выпускать из Сарая. Александра отселили от слуг в отдельную юрту, кормили кониной и давали пить лишь кумыс, по пятам ходили за ним, и он не мог зайти к Ахмату, боясь навлечь и на него гнев хана. Кроме того, он узнал, что оракул болеет и почти не встаёт со своей циновки. И это встревожило князя.

Два его сторожа, хоть и отличались исполнительностью, но большой сообразительностью не блистали. Обычно они сидели у входа в его юрту и по очереди спали сидя. Ярославичу потребовалось две недели, чтобы сделать скрытый подкоп и ускользнуть в одну из ночей.

Полог юрты Ахмата был не застегнут, и, войдя в неё, князь долго привыкал к темноте. Снаружи светила полная луна, а тут ни зги и кислый тошнотворный запах умирающего тела. Князь похолодел от одной мысли, что оракул уже умер. Привыкнув к темноте, он обнаружил и циновку, на которой тот лежал, приблизился, встал на колени, наклонился над лежащим, чтобы услышать его дыхание. Провидец неожиданно открыл глаза, и белки его глаз блеснули в темноте. Ярославич застыл в оцепенении.

— Я ждал тебя, — прошептал он. — Мне осталось жить два часа... на рассвете я умру...

— Я хочу знать...

— Не перебивай, мне многое надо тебе сказать. Бояться больше некого, я ведаю твои мысли и хочу сказать. Пройдёт больше века, когда начнётся изгнание татар. Больше века!.. — Ахмат замолчал, тяжело дыша. — Они мешают мне, душат!.. Возьми мою голову в свои руки, сядь в изголовье!

Александр повиновался.

— Сожми виски! Сильнее!.. Вот так... Он внук твоего внука, Дмитрий Иоанныч. Тебя нарекли Невским, его назовут Донским. Ты ныне ничего сам не изменишь, а твой сын только начнёт новый род, но все они без тебя ничего не сделают. Ты должен помочь им...

— Ещё прожить целый век? — изумился князь. — Но как?

— Не здесь, там...

— А тут умереть?

— Да. Но только так, как это случится. Берке на прощание поднесёт тебе чашу мёда, он будет отравлен, и ты не доберёшься домой...

— Я больше не увижу свою жену?.. — прошептал потрясённый Александр.

— Да, но тогда ты станешь мытарем и сможешь оттуда, с небес помогать своему народу... Как тебе подсобили Борис и Глеб. Без их поддержки ты бы не победил ни в одной из битв, они вселяли в тебя мужество и отвагу, они вели тебя и спасали во всём... — Ахмат облизнул запёкшиеся губы. — Дай глоток вина... Рядом...

Князь нашарил кожаный бурдюк, налил в чашу вина, поднёс к губам прорицателя, приподнял его голову. Звездочёт зачмокал ртом.

— Хорошо... Выпей тоже. Он что-то задумал...

— Кто?

— Чёрный маг хана, его он приставил следить за мной, и я решил умереть. Когда ты не свободен и в своих мыслях, то незачем жить... — Глаза звездочёта вспыхнули, зажглись в темноте, как два уголька. — И тут он не может мне помешать. А я хочу соединиться с Лейлой...

— Кто такая Лейла?

— Это неважно.

Он неожиданно замолчал, задумался, и благостная улыбка осветила лицо оракула.

— Я не верю тебе, — прервав молчание, жёстко выговорил великий князь. — Не верю тому, что ты сказал. Я сам прогоню татар через девять лет. Я докажу тебе!

— Ты же неглупый, Ярославич, — с трудом выговорил Ахмат, замахал руками, и Александр снова сжал его виски. — Совсем... не глупый... И мне незачем обманывать тебя. Да, я служил Темучину и Батыю и много зла причинил твоему народу. Я послал на костёр отца Геннадия, твоего учителя, и вина перед ним заставила меня задуматься о твоей судьбе. Может быть, этим я хоть немного искуплю её. Ибо ведаю, волхв бы не оставил тебя в беде. Поразмысли и подумай о будущем... Твоё право выбирать. И даже отказаться. Но ты должен знать и то, что тогда случится. Тогда... Тогда...

Он вдруг застонал, резко приподнялся, выгнувшись дугой, словно внутри него колотилась некая страшная сила, пытаясь вырваться наружу. Оракул захрипел, сопротивляясь ей, глаза его вдруг вспыхнули ярко и тут же погасли, тело безвольно рухнуло на циновку. Невский поднёс ладонь ко рту звездочёта. Он больше не дышал.

Князь перекрестился, закрыл глаза Ахмата. Поднялся, выскользнул из юрты, вернулся к себе тем же путём, лёг на циновку. Оракул намеревался рассказать и о том, что случится, если Александр откажется. Но не успел. А возможно, всё ловко подстроено. Зачем Берке убивать его? Он переписал Русь, подавил бунт, сборщики дани уже её собирают и отправляют воз за возом. Улавчий на днях даже пригласил его на обед, радуясь привозимым богатствам.

— Хан скоро примет тебя, князь, — улыбаясь и потчуя гостя всё той же копчёной кониной, пропел советник. — Мы, дети степей, долго помним обиды, но когда видим к себе доброе отношение то меняем гнев на милость...

Зачем Берке убивать того, чьими заботами кормится?

Но более всего терзала тоска по жене, детям, родному дому. Она была столь нестерпима, что подобно ржавчине выела и ту ночь, когда умер Ахмат, и его страшные наставления.

А вскоре и хан радостно принял его, устроил пир в честь русского гостя, сообщив, что сын князя Дмитрий побил ливонцев и вернулся в Новгород со славой и трофеями.

— Мы будем рады, если вы, русичи, и дальше будете уничтожать воинов папы и ослаблять его мощь. Вы станете богатеть за их счёт, а мы за ваш! — Он расхохотался. — Пью эту чашу вина за храбрость и подвиги твоего сына, князь.

Берке не только столом, на котором вместо кумыса, араки и конины стояло вино и бронзовела золотистая корочка верченого барашка, но и своим поведением, яркими речами старался походить на европейца. Его тёмно-синий, расшитый золотой нитью халат из тонкого шёлка, скроенный также по европейски, словно бросал вызов всем монгольским традициям, но здесь, в Орде, никто не осмеливался укорять за это властителя. За несколько лет он окружил себя верными людьми, льстецами и не прощал неверности, жестоко карая тех, кто даже в мыслях противоречил ему. За год жизни в Сарае, а Берке, несмотря на перемену своего отношения к Александру, не отпускал его, князь догадался, каким способом хан узнает самые потаённые мысли своих приближённых: его чёрный маг Карадин нагло прошаривает по ночам их головы, ища любую крамолу, и все боятся колдуна больше, чем самого властителя.

— Я приготовил для тебя приятную весть: мы не будем брать твоих ратников в свои походы, — улыбаясь, проговорил хан. — Пусть они бьются с ливонцами, литами и шведами, так разумнее. Ты рад?

Александр поднялся и отвесил глубокий поклон.

— Но не смей больше дерзить мне. Помни, я твой господин, который всегда прав!

— Я запомню эти мудрые наставления, — промолвил князь. — Доставь мне ещё одну радость: отпусти домой, к жене и детям, я давно их не видел.

— Мы так мало виделись, князь, и я хочу, чтоб ты погостил у меня. Завтра поедем вместе на охоту, ты покажешь мне свою сноровку и удаль! — весело воскликнул хан.

Улавчий радостно кивал головой, давая русичу понять, что отказываться нельзя, и Ярославич согласился. На охоте он шепнул ему, что князя отпустят, как только ханские сборщики вывезут всю дань.

— Уже совсем скоро, — добавил он.

Но не успели придти последние возы, как во Владимире, Суздале и Ростове вспыхнул бунт. Сам Берке отчасти был в том виновен. Чтобы побыстрее собрать весь ясак, он разрешил своим сборщикам дани продавать долги бесерменам, купцам из Золотой Орды. Те взамен шкур расплачивались золотом, шелками и бархатом, привезёнными из Китая и Венеции. Хан, превыше всего ценя злато и наряды, потворствовал этому. Бесермены, или, как звали на Руси, басурманы, наезжая на Русь в сопровождении летучих конных отрядов из диких татар, каковые охраняли их, самовольствовали, требуя только соболей да куниц и не желая брать бобров, медведей и белок, подчас отнимали силой всё, что имел охотник. Оттого и загорелся пожар ненависти. Александр порывался поехать и погасить его, но Берке его не отпустил.

— Мои люди сами разберутся со смутьянами, нам пора чаще доказывать свою, а не твою силу, князь, ты же скажи мне: о чём толкует твой Гундарь, убеждая всех любезничать с моими данниками до поры до времени. А вот ещё: «Когда в один час зазвонят колокола во всех церквах и храмах, то приидет тогда Судный день для притеснителей наших и восстанут не только живые, но и мёртвые, соберутся все: от великих Игоря и Святослава до нашего князя Александра Невского и прогонят проклятого ворога!» Это из проповеди одного суздальского священника. А ты, оказывается, построил, князь, много новых кузниц, день и ночь выковываются мечи да топоры, и отроков шестилетних натаскивают с деревянными мечами сотники да воеводы. И вот, если всё соединить, то весьма грозная картина получится: Русь готовится прогнать нас, всадить нам нож в спину, а мы тому потворствуем!

Хан любил подражать древнеримским риторам и произносить яркие речи, демонстрируя подчас безукоризненную логику. Спорить с ним было глупо, да Берке и не любил, когда ему возражали.

— Во всём можно узреть злой умысел, ваша светлость, — поклонившись ответил Невский.

— Нет, не во всём! — воскликнул хан. — Но ты Богом рождённый полководец, ты не можешь не воевать, сражение для тебя — как сладкий нектар, который чем больше пьёшь, тем сильнее жажда. Я ведаю, что ты готовишься к большой войне со мной, только ключи победы я уже забрал, князь, и напрасно ты будешь искать их. Вызывая ветер, пожнёшь бурю!

— Ты ошибаешься, великий хан...

— Ступай! — прервал его Берке и повернулся к нему спиной.

И снова три месяца полного затишья. Даже Улавчий не звал князя, зато сторожей стало четверо.

Прошло полтора года. В один из дней Александра призвали в шатёр Берке. Был накрыт стол, и хан улыбался, точно снова сменил гнев на милость.

— Улавчий, мой советник, упросил отпустить тебя, Александр, и я внял его просьбам. Оказывается, ты уже полтора года живёшь у нас! — рассмеялся он, и Улавчий радостно закивал головой в знак согласия. — Я вижу: тебе так у меня понравилось, что ты не хочешь уезжать. Тебя кормят, поят, дают тёплые одежды, чего бы не жить? А главное, никаких хлопот в голове. Этак бы и я согласился!

Он снова рассмеялся, и слуги захихикали вместе с ним, а Улавчий даже прослезился от смеха.

— Всё-таки я самый милостивый и самый добрый хан за историю нашей Орды, и потому прими по русскому обычаю чашу своего сладкого мёда из моих рук и выпей за моё здравие и долголетие. Пока я властвую, на Руси будет мир и благоденствие!

Ярославич подошёл к хану, принял чашу, поклонился.

— Пью во здравие и долголетие великого милосердного хана! — провозгласил он.

И точно запоздавшей молнией осветило память, и выплыло пророчество Ахмата: «Берке на прощание поднесёт тебе чашу мёда, он будет отравлен». Но чаша была выпита. Покидать же юрту и выпорожнить её из себя означало бы смертельно оскорбить хана и умереть от кривых сабель сторожей.

— Целуй руку своему господину! — ласково проговорил хан.

И князь поцеловал её. В глазах Улавчия таял страх, смешанный с презрением.

— Поезжай с миром и служи мне с честью! — напутственно вымолвил властитель.

Падал мокрый снег, устилая порошей разбухшую от дождей дорогу. Крытый возок поспешал, князь торопился. Внутри его пылала печка из железа, раскалившаяся докрасна, и было тепло, даже жарко, несмотря на пронзительный ветер за окном. Александр в одной рубахе лежал на полу, слушая рассуждения учёного дьяка и одновременно лекаря Гунды, которого брал с собой. Насильственно разлучённый с руководителем своим — Берке боялся колдовских чар знахаря, — дьяк не мог наговориться и болтал без умолку. Ярославич молчал, раздумывая лишь об одном: успеет ли он обнять жену и сына, ибо через четыре часа он сразу же почуял: медок с дьявольским приворотом. Вмиг напала когтистая слабость, вонзившаяся в тело, и горечь на языке. Герой Невский и без того исхудал за эти полтора года, один длинный нос торчал на узком лице, да глаза горели огнём.

— Я вот всё думаю, великий княже, за что Бог разгневался на нас? И надумал! Гляди-ка! Ни Игорь, ни Святослав, ни Владимир, креститель своих сынов да братьев, не воевали, крови христианской не проливали ни капли. Даже Ярослав Мудрый, каковой хоть и воевал против Святополка, но тут защищал братьев своих, жестоко убиенных Бориса и Глеба, а потом мы, яко псы, перегрызлись. Вот Господь и осерчал. Как полагаете, ваша светлость?

— Владимир Святой тоже воевал против брата своего Ярополка и убил его, — напомнил Александр.

— Но сие до крещения было! — возразил Гунда.

— Выходит, некрещёным можно Каинами становиться, а крещёным нельзя? — усмехнулся князь.

— Поймали, поймали, ваша светлость! — как дитя, завизжал от восторга Гунда. — Ах, как хорошо сказано! Как же мне не хватало вас! О скольких вещах мы не переговорили! Но татарва — это же кара. Кара Господня!

— Может быть, и кара, но возмездие грянет, в это я свято верю и сам меч из рук не выпущу, пока хоть один ордынец будет ходить по нашей земле. Ни здесь, ни там! — посерьёзнев, произнёс он.

— До переселения туда, княже, ещё далеко, — весело отозвался дьяк. — Мы дождёмся ещё освобождения от Орды! Ты уж поживи на благо всех нас, Ярославич. Тебе Господом не велено помирать!

Но утром князь встать уже не смог. Ноги не слушались. Его вынесли облегчиться. Слуги уже хотели занести обратно в возок, но Александр остановил их. Снег белым ковром покрывал степь. Вдали синел лес. Ещё теплом дышала на прогалинах земля. Зима только начиналась.

— Версты четыре, и пойдут родные места, — прошептал дьяк. — Там и дышать легче.

Александра занесли в возок, уложили.

— Чем же ты разболелся, княже? — удивлялся Гунда, осматривая его. — Вроде и жара большого нет, и кожа сухая...

— Отлежусь, устал, Гунда. Не тревожь себя понапрасну, — улыбнулся князь.

К вечеру он вдруг встал на ноги. Даже велел остановиться, вышел в лес и, прижавшись к берёзке щекой, долго стоял не шелохнувшись. Вскоре приехали в Нижний Новгород. Гунда настаивал созвать местных знахарей, чтобы совместно с ними определить недуг, поразивший князя. Ходил он с трудом, при помощи слуг, а есть ничего не мог, только пил отвары. Но князь наотрез отказался:

— Домой! Тут день пути. Я хочу увидеть жену!..

— Но, княже, я в ответе за тебя! — возмутился Гунда. — И не хочу столь тяжкий грех...

— Молчи. Делай, как сказал. Я князь пока!

Они выехали. Но, добравшись до Верхнего Городца, князь приказал, чтоб его отвезли в монастырь.

— Совсем худо, княже?

Он кивнул. Александра отвезли в Феодоровский монастырь.

— Хочу иноком умереть...

Пришёл игумен, обрядил князя в чёрную схиму, срезал волосы на голове, произвёл обряд посвящения и нарёк Алексием. Ярославля держался.

— А теперь прощайте все, — проговорил он. — Закончив один путь земной, начну другой, небесный.

Гунда со слугами залились слезами.

— Отойдите, вы только сердце растравляете своим плачем!.. — сердито проговорил новоиспечённый инок, и дьяку показалось, что в голосе князя вовсе нет скорбных ноток, а наоборот, присутствует некое нетерпение. Гунда даже реветь перестал.

Через полчаса Александра Невского не стало. Душа его, освободившись от тела, тотчас полетела во Владимир, в родной дом, и князь, увидев жену, долго смотрел на неё. Потом пришла кормилица, сын уже ходил, крепко схватившись за её руку. Ему так и хотелось прижать его к себе, но Васса тотчас что-то заподозрила и взглянула на мужа с такой оторопью, словно он и впрямь был рядом с ней.

— Что-то с Сашей случилось, — прошептала она.

Он готов был разрыдаться, и угол, в котором он стоял, стал светлеть. Князь выскользнул из дома, влетел в храм, где читал вечернюю молитву для прихожан митрополит Кирилл. Ярославич заслушался, но когда святой отец упомянул о нём как о кротком Давиде, который поможет им сбросить с себя ярмо рабства, тут герой Невский не выдержал и, сам не ожидая, высветился так, что митрополит его увидел. Он неожиданно умолк и, не отрываясь, смотрел на князя. И сразу же всё понял.

— Зашло солнце земли Русской... — прошептал он, и огромный храм Успения, заполненный людьми, замер.

Губы первосвятителя дрогнули, и слёзы выкатились из глаз. Люд владимирский подался вперёд, душой прозревая, что случилось что-то страшное.

— Чада мои милые, знайте, что ныне... — голос Кирилла сорвался, — что ныне благоверный князь великий Александр преставился...

На мгновение настала жуткая тишина. Гундарь, стоявший в первых рядах, запинаясь, вымолвил:

— Как же так?.. Как же мы без князя?..

— Погибнем, — прошептал Шешуня. — Погибнем без него лютой смертью!

И этот последний шёпот услышали все. Зал точно очнулся, и хор стенаний, воплей и безутешных рыданий обрушился на невидимого уже Александра. Если б он знал, что доставит такое горе своим приближённым, Ярославич бы сбежал из Орды. Он взмыл под купол и полетел обратно, чтобы вернуться в безжизненное тело. Его уже везли во Владимир. Он присел на крышу возка и стал смотреть на холмистую низину, открывшуюся перед ним. В самом низу петляла речка, скованная льдом, и мужики ставили плетённые из ивняка «морды», как назывались корзины-ловушки для ловли рыбы. Солнце только выкатывалось из-за деревушки, рассыпанной вдали на угоре, зажигая огненными искрами снег на склоне. Князь странным зрением впитывал утреннюю картину земного пробуждения, осознавая, что видит всё это в последний раз. Он уже не чуял ни холода, ни запахов, ни дорожных рытвин, ни бега реального времени. Но пока ещё видел и памятовал. И молил Бога оставить ему зрение и память. И Господь смилостивился.