Смута в культуре Средневековой Руси

Нарушение присяги - грех и оправдание

Актуализируя важные представления о власти и о крестоцеловании, Хворостинин утверждал, таким образом, праведность своего поведения во время Смуты. Идеи, использованные князем, прекрасно сочетались, были хорошо известны его современникам и имели долгую традицию в книжности прошлых столетий. Мифологемы, определившие внутреннюю логику «Словес», могли при этом принимать необычное воплощение.Яркий пример такого рода обнаруживается в первом послании Грозного Курбскому, где царь писал о сущности присяги и ее роли в посмертной участи человека. Начиная свои обвинения в адрес Курбского, Иван IV утверждает, что, изменив своему государю, князь восстал на Бога и погубил душу. Измена царю и православию неразрывно связаны, Грозный говорит об истинной вере и о службе государю как о вещах равноположных1. Нарушившие крестоцелование люди подобны бесам - падшим ангелам, которые самовольно отторглись от Бога вслед за сатаной2. Дальнейшие описания чрезвычайно интересны: царь заключает, что Курбский «не токмо свою едину душу, но и своих прародителе души погубил ecu, понеже Божиим изволением деду нашему, великому государю, Бог их поручил в работу, и они, дав свои души, и до своей смерти служили»3. Представление о погибели души клятвопреступника очень важно в сочинениях Грозного; известная мысль о том, что, целуя крест, человек «отдает душу» государю4, постоянно встречается в приписках к Лицевому своду5. В приведенном фрагменте представление это входит в очень необычную связь с мифологемой власти, определившей важнейшие идеи первого послания: погибельный грех распространяется в этой модели не только на клятвопреступника, но и на весь род, отданный во владение другому роду самим Богом. Власть мыслится Грозным в мессианском аспекте, причем ключевую роль играет здесь именно родовая идея: правящая богоизбранная династия получает «в работу» иные роды таким образом, что спасение людей становится непосредственно связанным со служением государю.«Коллективная ответственность» рода - мысль, характерная как для Грозного, так и для культуры эпохи в целом6. Родовая взаимосвязь людей, принятая в историческом плане, лежит в основе важнейшей для Московского государства системы местничества, а также принципа государевых опал, которым подвергался не только провинившийся человек, но и его родичи7 (интересно, что, по словам Курбского, за истинные или мнимые грехи человека при Иване казнили родителей и родню опального до трех поколений; князь особо порицал этот принцип как противоречащий Писанию8: «А в законе Божии глаголет: да не понесет сын грехов отца своего, а ни отец грехов сына своего, каждый во своем греси умрет и по своей вине понесет казнь. А ласкатели советуют, аще кого оклевещут и повинным сотворят... не токмо того без суда осуждают и казни предают, но и до трех поколений от отца и от матери по роду влекомых осужают и казнят, и всеродно погубляют»)9. Однако если традиционно грехи и заслуги родных и предков определяли положение человека в настоящем, то Грозный разворачивает модель в прошлое, отказывая в спасении предкам клятвопреступника, которые, по его мнению, будут осуждены за поступок потомка. Это, по-своему уникальное, утверждение царя раскрывает эсхатологический аспект его понимания присяги: вечная гибель или спасение человека зависят от верности царю всего его рода от начала до конца службы. Такую идею сложно назвать канонической, осуждения Курбского соответствуют христианскому учению о человеческих грехах, которое, безусловно, было хорошо известно Грозному. В том же первом послании царь писал: «Аз же верую Страшному Спасову судищу, хотящим прияти душам человеческим с телесы, с ними же содеяше, кождо противу делом его, вси вкупе во едином лице неразлучении надвое: царие и худейшая чадь яко братия истязуеми будут, кождо противу делу своему»10. Тем не менее важнейшая для Грозного мысль о предопределенности судьбы человека его родом и происхождением напрямую вторгалась и в канонически верные представления государя: присяга православному монарху, приносимая на кресте, столь священна, что ее презрение губит весь преступный род11.Не менее примечательную точку зрения о крестоцеловании высказал сам «оппонент» Грозного по переписке. Андрей Курбский изменил царю и нарушил клятву - для православного человека, каковым оставался Курбский и в Литве, это действие должно было получить особое оправдание.В третьем послании Грозному князь указывал на то, что на Москве крест целуют поневоле, вменял это в грех принуждающему и утверждал, что бегство от мучителя - необходимая мера, завешанная в Евангелии, так как обратное равносильно греху самоубийства12. В то же время в предисловии к «Новому Маргариту» князь представил более развернутую картину произошедшего. Прежде всего здесь порицается запрет отъезда (как противоречащий словам пророка и Божественной воле)13; вслед за этим читаем следующее: «Господь повелевает не клятися ни небом, ни землею, ни иными клятвами, но точию довольствоваться ко верности: еже ей, ей, еже ни, ни. Ласкатели советуют, крест чесный положа, албо Еуаггелие, и, написавши исповедь со твердым обещанием и со проклинанием, отбезовывают мучителю работами и вечною неволею, принуждают окоянных и оплетают неволителне легкоумие их». Все страшные злодеяния, нарушение евангельских заповедей «ласкатели» заставляют людей скреплять на кресте14. Московский царь - слуга сатаны, зло, творимое им, творится самим дьяволом или апокалиптическим змеем. Крестоцелование падшему грешнику не может быть праведным, присяга, к которой приводят на Руси, - богопротивна15.То, что Курбский обосновывал право людей отъезжать и возвращаться в страну, безусловно важно, однако этого было уже недостаточно: князь не видел иной возможности доказать свою праведность и верность православию после нарушения присяги государю, кроме как объявить крестоцелование насильственной и «злой» клятвой, обязывавшей людей к погибельным грехам. Мысль эта повторяется несколько раз, причем, осуждая присягу как клятву, князь апеллировал к евангельскому завету. В конечном счете Курбский оправдывал свою измену, соотнося царя с дьяволом и антихристом.Среди множества случаев мирского крестоцелования присяга государю занимала особое место - эта практика не подлежала осуждению, но была освящена всей культурной традицией. Концепция мессианской спасительной власти и известные со времен Киевской Руси представления о крестоцеловании оказались тесно взаимосвязаны в конце ХV-ХVІ вв.: в это время здесь образовался единый комплекс идей. Мысль о нерушимости благой клятвы особым образом объединилась с идеей об уникальности Русского государства и об особой роли его правителей, в результате чего изменник, нарушивший присягу, не только презирал крест, но, по сути, отвергал православие и губил душу.Проблема клятвопреступления оставалась постоянно актуальной в эпоху Смуты: частая смена власти провоцировала частое нарушение присяги. В грамотах Лжедмитрия людям, служившим «холопу»-Борису, специально отпускался грех клятвопреступления (присяги Годунову и сыновьям). После свержения самозванца был создан целый корпус памятников, «разрешавших» людей от аналогичных грехов: измены Борису, убийства его семьи и наследника, нарушения двух присяг самому Годунову и Федору Борисовичу. Патриарху Иову была подана челобитная от чинов и от народа: люди молили о возвращении Божьей милости, просили «благословения и прощения и клятвеннаго еже на нас разрешения, его же кляхомся во святой соборней и апостольстей церкви при царе и великом князе Борисе». Текст челобитной ярко свидетельствует о важности очерченных представлений для современников Смуты: «И ныне обращаемся и паки просим на ся милости Божии, понеже без нея не можем нимало живи быти». В прощальной грамоте Иова рассказывалось о злодействах коронованного еретика, после чего людям был отпущен погибельный грех нарушения присяги16.Проблема клятвопреступления имеет особое значение в «Словесах» Хворостинина. Мысль о том, что тексты князя не дают никаких оснований для предположения об авторской попытке оправдать свои поступки перед читателем17, очевидно, нуждается в пересмотре: важнейшие мифологемы, использованные Хворостининым, были способны и призваны оправдать опального князя, доказывая праведность его поведения во время Смуты18.

1 «Подобно на путь падающему семени сотворил еси, еже убо всеявшее слово к Богу веру истинну и к нам прямую службу...»;, «се ли православие пресветлое, еже рабы обладаему и повелеваему быти?» (см.: Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. С. 14-15).2 Там же. С. 13.3 Там же. С. 15.4 См., например, в грамоте Лжедмитрия, отпускавшей подданным грех служения Борису: «И мы, християньский государь, не хотя видети в християньстве кроворазлития, пишем вам, жалея о вас и душах ваших, чтоб вы, помня Бога и православную веру и свои души, на чем еси блаженныя памяти отцу нашему... и нам чадам его крест целовали...» (ААЭ. Т. 2. С. 90). Ср. сообщение Разрядной книги: отказывая послам в 1613 г., инокиня Марфа утверждала, что москвичи «по грехам измалодушествовались, прежним московским государям, дав свои души, не прямо служили» (цит. по: Морозова Л.E. Россия на пути из Смуты... С. 150).5 «Бояре, су, дали есте нам душу и сыну моему Дмитрию на том, что вам нам служити»; «яз, государь, дал душу государю своему царю...»; «то ведаеши сам: коли не хочеши креста целовати, то на твоей душе, што ся станет, мне до того дела нет», сомневающиеся бояре «свои души забыли» (см.: БЛДР. Т. 11. С. 302, 304).6 Утверждения о том, что род определяет сущность человека, лейтмотивом проходят в сочинениях Ивана IV. Об идее рода в дипломатических отношениях Грозного см., например: Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 147-157 и далее.7 Примечательно, что в договорных документах 1610 г. этот принцип пытались отменить. См., например: СГГД. Т. 2. С. 392. Ср. сообщение Нового летописца о клятве Шуйского: «...он же нача говорити в соборной церкви, чево искони век в Московском государстве не повелось, что целую де всей земле крест на том, что мне ни нат кем ничево не зделати без собору никакова дурна: отец виноват, и над сыном ничево не зделати; а будет сын виноват, отец тово не ведает, и отцу никакова дурна же зделати... Бояре же и всякие людие ему говорили, чтоб он в том креста не целовал, потому что в Московском государстве тово не повелося. Он же никово не послуша и поцелова крест на том всем» (Новый летописец. С. 69).8 Важнейшая ветхозаветная идея о наказании детей за грехи родителей (Исх. 20: 5), как известно, претерпела радикальное переосмысление в Евангелии.9 БЛДР. Т. И. С. 556.10 Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. С. 39.11 В мемуарах М.М. Ковалевского, известного правоведа и научного деятеля конца XIX - начала XX в., приводится любопытное описание представлений кавказских горцев о суде. «Некоторые народности Кавказа, например, осетины, считают свидетельствование на суде чем-то позорным и приравнивают его к шпионству... истины всего труднее добиваться у чужого, а надо искать ее у близких обвиняемого лица, причем связывая их совесть теми страшными, в их глазах, присягами, с ложным принесением которых связывается представление о гибели целого рода, не только в настоящей, но и будущей жизни, не только живущих поколений, но также грядущих и умерших» (курсив мой. - Д. А. См.: Ковалевский М.М. Моя жизнь: Воспоминания. М., 2005. С. 612). Представление о коллективной ответственности рода, разделяющего вину его отдельного представителя в загробной участи, является, по всей вероятности, крайне архаичным (ср. сходные мотивы в Библии). Характерно, что речь в данном случае также идет о клятве.12 «А еще пишеши, имянующе нас изменники, для того, иже есмя принужденны были от тебя по неволе крест целовати, яко тамо есть у вас обычай, аще бы кто не присягнул, горчайшею смертию да умрет, на сие тобе ответ мой: все мудрые о сем згажаются, аще кто по неволе присягает и клянется, не тому бывает грех, кто крест целует, но паче тому, кто принуждает, аще бы и гонения не было. Аще ли кто прелютаго ради гонения не бегает, аки бы сам себе убийца, противящейся Господню словеси: аще, рече, гонят вас во граде, бегайте во другий». (Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. С. 108.)13 Курбский ссылается на книгу Иисуса, сына Сирахова (см.: Предисловие к Новому Маргариту // БЛДР. Т. 11. С. 556).14 Там же. С. 556, 558, 452; ср. подобные описания присяги опричников в «Истории о великом князе Московском» (Там же. С. 450-452).15 Там же. С. 560; ср. в «Истории о великом князе Московском»(с. 474-478). По замечанию В.В. Калугина, в сочинениях Курбского «неповиновение Грозному принимало характер священной войны с Антихристом», чем и оправдывались измена и бегство князя (Калугин В.В. Андрей Курбский и Иван Грозный: (Теоретические взгляды и литературная техника древнерусского писателя). М.,1998. С. 178-180).16 СГГД. Т. 2. С. 148-160; Бутурлин Д. История Смутного времени в России в начале XVII века. Ч. 2. СПб., 1841. Приложения. С. 26-41.17 СККДР. Вып. 3, ч. 4. С. 193.18 Очевидно, однако, датировать памятник на основе этого факта возможно лишь гипотетически.

«Благие» и «злые» клятвы в источниках Смуты

В начале «переходной» эпохи представления о крестоцеловании играли важную роль во многих памятниках, в том числе в «Истории» и «Временнике».Описывая Бориса Годунова, Авраамий Палицын, как говорилось, осуждал клятву царя, утверждая, что в смешении греховного акта с благословением на царство - корень всех бед («и смесив клятву з благословением, и одоле злоба благочестию»). Впоследствии, рассказывая о Шуйском, Палицын утверждал нерушимость крестного целования правителю, пусть даже грешному и недостойному («подобашя им было креста не целовати, но бес крови отказати; аще ли целовав ему Животворящий Крест Господень, то во всем упование на Господа возлагати». Сказание, 120). Представления о грехе нарушения присяги занимают важное место в объяснении келарем причин Смуты (Сказание, 125-126).Те же две идеи сосуществуют в «Словесах» Хворостинина. Обличив Лжедмитрия перед читателями и вложив бесстрашные речи в уста «юноши», князь уверенно доказывал свою преданность царю-самозванцу. Переходя к описаниям Шуйского, автор обвинял его в том же грехе, который приписывал Годунову Палицын: получив престол, Василий принес клятву, «лукаво крест лобза, клятву сам на ся возда»; грех вызвал гнев Господа, ниспославшего кары на поклявшегося царя (Словеса, 446). Вслед за этим Хворостинин свидетельствовал о своей преданности крестному целованию, принесенному и второму грешнику; как истинный христианин автор «Словес» мечтал помочь неправедному правителю, «и тщахся ко спасению его, и не можаше, зане гневом его бых ни во что же, но истинное свое и благочестивое исправление ему отдах». Отвратившиеся от государя люди - «истиннии враги Божия святого креста» - погубили свои души (Словеса, 438, 450).Оба книжника, Хворостинин и Палицын, обвиняли разных правителей в одном грехе - принесении клятвы (на кресте и без него), при этом оба автора подчеркивали, что нарушение крестоцелования государю - страшное прегрешение. Целование оценивается здесь принципиально по-разному: если присяга - проявление добродетельного смирения, то клятва избранного царя греховна. Наиболее очевидны описания Палицына: божба, вложенная в уста Годунова, осуждает избранного монарха, более того, Борис клялся о том, что он намеревался сделать, в то время как клятва о будущем, безусловно, неправедна - исполнение ее зависит не только от человека, а следовательно, давать обещания, призывая Бога «в свидетели», возможно, лишь отступив от веры1.Шуйский, в описании Хворостинина, не божился, но целовал крест, обещая «всем потребу творити». Автор «Словес» доказывает, что клятва царя была неправедной, несколько иным способом, утверждая, что боярин прибег к ней, обольщая людей и стремясь к власти: никем не понуждаемый, Шуйский лукаво лобзал крест, «самоволне клятве издався, властолюбец сый, а не боголюбец. Точию хотя прославитися на земли, а не на Небеси» (Словеса, 446). Кара немедленно постигла «лукаво» припавшего ко кресту: Бог предал правителя в «неискусный ум», и он преступил все обещания, скрепленные присягой. Властолюбие, гордыня и «лесть» превратили крестоцелование в «злую» клятву, причем особое значение имело самоволие царя, который клялся, «не понуждаемый» никем (мирское целование «по нужде» традиционно считалось меньшим грехом). Характерно, что Хворостинин не акцентировал идею беспрецедентности самого акта крестоцелования государя (что, в частности, служило основой обвинений Шуйского в летописях). Для книжника важно было доказать, что обещание греховно, так как в его основе не смирение, а гордыня и лукавство. В результате, по Божьему попущению, разрушились обе клятвы: и «злая» - правителя, и «благая» - народа.Примечательно, что, говоря о «благом» целовании креста, создатели памятников избегали самого слова «клятва» (его заменяли слова «обещаюсь», «исповедую», «целую крест на том...» и др.), описывая же греховную присягу, вкладывали в уста грешников заведомо осуждаемые формулировки («Бог свидетель сему», «клятву сам на ся возда» и т. п.). Такие слова никогда не употреблялись в подкрестных записях ХVІ-ХVІІ вв.: клятва, допустимая с точки зрения Церкви, облекалась в правильную форму и лишь в этом случае не подлежала осуждению. В духовных и договорных грамотах русских князей традиционной формулой проходило утверждение о том, что правители целуют крест без всякой хитрости, по любви и вправду2.Используя важные представления о клятве, книжники Смутного времени обосновывали идеи, принципиальные для понимания самой природы кризиса, произошедшего в стране. В описании Авраамия Палицына тремя основными причинами, вызвавшими Смуту, оказались крестное целование грешнику-Годунову, «безумное» целование Лжедмитрию и нарушение присяги Шуйскому (а также частое презрение всех иных присяг). В то время как Хворостинин распространял идею о святости присяги на время правления Лжедмитрия, для келаря Троице-Сергиевой лавры Отрепьев - само зло; избавление страны от самозванца описано Палицыным не как нарушение крестоцелования, но как благой Божий промысел. Апеллируя к одним представлениям, книжники Смуты утверждали совершенно разные идеи.Проблема целования креста неправедному правителю волновала не только автора «Словес», она стала одним из важнейших феноменов Смутного времени. Чрезвычайно интересные рассуждения о крестоцеловании обнаруживаются во «Временнике» Тимофеева: описывая Годунова, книжник также говорит о греховном принесении клятвы, однако речь идет уже не о клятве самого правителя, но о крестном целовании царю, совершенном в храмах.Прежде присягу приносили не в церквях, а в «доможительных храминах», утверждается во «Временнике» (ср. 18-е правило Халкидонского Собора3). Изменив этот обычай, Годунов, как и поддержавшие его люди, оказался во власти еретического заблуждения, помышляя, что Бог есть не на всяком месте, но лишь в церкви: «яко место описуем есть Бог»4. В своем горделивом безумии Борис забыл, что «Бог бо сам предел и место» всякой вещи; уже само решение перенести целование креста в храмы основывалось на духовной слепоте правителя (Временник, 70). Запрет на принесение клятвы в церквях встречается в древнерусских источниках5 (при этом упоминаются и клятвы, приносимые в храмах при заключении договоров; в XVII в. к присяге приводили в церквях6). По словам Тимофеева, подобный поступок имел очень серьезные последствия.Правитель «дом Божий сотворь место клятве, разрушившее древнюю нашу клятву», - пишет автор «Временника» (Временник, 68). Речь идет о первой «клятве» (проклятии), поработившей людей после грехопадения: изгнанный из рая, человек «работал» дьяволу до тех пор, пока кровь Спасителя не искупила первородный грех и не разрушила власть ада над душами (в источниках распространено также апокрифическое представление о «записи» Адама сатане7). Для Тимофеева Дом Божий, Христова Церковь, символически стал тем местом, где человечество освободилось от древней клятвы (и где люди разрешаются от «злых» обещаний), творить там новую клятву недопустимо: «Удобее бо церковью от клятвы разрешитися людем, неже в той клятвенною вязатися узой» (Временник, 70).Помимо изменения места присяги избранный на царство «раб» создал подкрестную запись «тверже», чем писали при прежних государях, что свидетельствует о гордости правителя, который сравнивается здесь с библейским Озией, пораженным проказой за гордыню. Само изменение описано следующим образом: Борис «с проклятием клятву сотвори» (Временник, 66-67. Отметим, что известная нам подкрестная запись Годунову ограничивается традиционными формулами - проклятье дважды упомянуто в тексте Утвержденной грамоты, которую подписывал Иван Тимофеев, впоследствии оно войдет в подкрестную запись Федору Годунову). Таким образом, в грех Борису вменяются даже использованные «формулы проклятия» (Временник, 67, 71).Смысл обвинений Годунова раскрывается через третью мысль, высказанную книжником: «погрешившим» в чем-либо против написанного Борис повелел клясться на кресте, «не малу бо о погибели всех душ, клятвеннаго ради греха порадоватися врагу дьяволу сотвори»(Временник, 67). Клятва на кресте в церкви стала богоотступным делом, спровоцировавшим последующие беды Смуты. Благодать отошла от святилища, «по иже во Цариграде бывшему образу» (огненный, светящийся столп - образ, восходящий к Библии и свидетельствующий о святости человека или места; столп, исходящий из храма, часто символизировал вдревнерусских источниках утерю благодати, входящий - ее обретение8; ср.: Временник, 68). Подобным распоряжением Годунов вконец разжег на себя Божию ярость, а поклявшиеся люди лишились всякой надежды на Господа. Во всем этом повинна та же «неначитанность» - основа самосмышления правителя; последствия оказались на этот раз столь трагичны, что Тимофеев обвинил Бориса в незнании самих букв («якоже ни простым буквам навычен бе». Временник, 67).Грех Годунова определяется тем, что царь повелел целовать крест неправедным способом: во-первых, в церквях, а не в домах, во-вторых, прибавляя проклятье и анафему к самой крестоприводной записи. Обвинения подчинены внутренней логике «Временника»: в описании Тимофеева Годунов - падший грешник, все поступки которого несут печать его греховности; дьяк расценивает традиционную анафему (или проклятье, упоминавшееся в утвержденных грамотах) как «прилог», изменивший обычную подкрестную запись и превративший благую присягу в клятву. Это один из уникальных случаев, когда автор обосновывает мысль о греховности присяги - нормативного, традиционно не осуждавшегося случая крестоцелования (именно поэтому сам акт постоянно называется в памятнике клятвой). Палицын также писал о «безумном» целовании Лжедмитрию и Годунову как о грехах общества, однако у Тимофеева акцент переносится на само обещание - с измененной формой оно превратилось из благого в злое и поэтому губило людские души9. «Злое» крестоцелование, принесенное в церкви, страшно вдвойне: его нечем разрушить10, и поэтому целующие крест Борису «обнажились» всякой надежды на Бога (Временник, 67). Утверждение полностью соответствует общей интенции книжника - показать крайнюю греховность Годунова. В то же время, обосновав столь сильное обвинение и распространив его на патриарха и митрополитов, автор «Временника» смягчил саму идею - сотворившим клятву в святилище следует не унывать, а уповать на Господа (Временник, 70). Логика Тимофеева обусловлена ситуацией: утверждая мысль о том, что присяга Годунову превратилась для многих в погибельный грех, дьяк привлек необходимые идеи из сложного комплекса представлений о клятве и целовании креста, а достигнув цели и обвинив Бориса в немыслимой гордыне, обнадежил самих «погубивших душу» и призвал их к покаянию.Представления о клятве (на кресте и без него) особым образом входят в объяснения многих книжников Смуты. «Словеса» Хворостинина - пример памятника, вся объяснительная система которого подчинена идее святости присяги, что требовалось автору для обоснования собственного, весьма неоднозначного с точки зрения новой власти, поведения в период 1605-1606 гг. Сочинение опального князя является безусловно оправдательным, представляя собой своеобразную апологию крестоцелования и смиренного подчинения властям. Было ли услышано и принято подобное обращение, неизвестно (возвращение из ссылки, очевидно, можно трактовать разными способами), но самому «оружию убеждения» суждено было прожить недолго: в Новое время представления о клятве изменялись и вступали в иные смысловые связи, в новой культурной среде рождался новый феномен11.

1 Подобное осуждение правителя встречается в Летописном своде 1518 г. Автор вложил в уста Ивана III клятву, прямо противоречащую словам Нагорной проповеди: «Князь же великий клятся ему и небом, и землею, и Богом силным Творцом всея твари, что ни в мысли у него того не бывало...». Впоследствии царь преступил обещание, скрепленное греховной божбой (см.: ПСРЛ. Т. 6. Вып. 2. М., 2001. С. 323; Т. 28. М.; Л., 1963. С. 319. Ср.: Мф. 5: 34-35).2 См.: Духовные и договорные грамоты... С. 21,30,32,39,43,45 и др. Ср. также использование слов «обещаюся», «исповедую», «мой обет» в обещаниях духовных лиц: АИ. Т. 4. СПб., 1842. Стб. 1-14, 373-375.3 «Составление или соумышление скопища, аки преступление, совершенно воспрещено и внешними законами: кольми паче должно возбранять в Церкви Божией, дабы сего не было. Если некие из клира или монашествующие окажутся обязующими друг друга клятвою, или составляющими скопище, или строющими ковы епископам либо своим сопричетникам, совсем да будут низвержены со своей степени» (см. Правила Святого Вселенского IV Собора, Халкидонского (в электронных ресурсах: http://www.pagez.ru/lsn/0008.php). О принесении присяги Годунову в храме (против традиции) говорят иные источники; ср., например: ААЭ. Т. 2. С. 39.4 Идея не раз утверждалась в популярных на Руси памятниках: так, в Житии Андрея Юродивого опровергается представление о том, что после затопления Константинополя в последние дни храм св. Софии, поддерживаемый невидимой силой, останется над водой: этого не произойдет, ибо Бог «не в рукотворенах церквах живеть» (см.: Молдован A.M. Указ. соч. С. 417).5 К примеру, в «Словах», приписываемых Иоанну Златоусту и входивших в различные сборники (Златоуст, Измарагд). См.: Горский А.В., Невоструев И. Описание славянских рукописей Московской синодальной библиотеки. Отдел 2. Прибавление 3. М., 1862. С. 105; ОР РГБ. Ф. 98. № 63. Л. 6; Ф. 304. № 203. С. 14-14об.6 См., например, рассказ «Повести временных лет» о клятве греков в церкви (БЛДР. Т. 1. С. 102; см. также экскурс I).7 Представления о «записи» Адама существовали в нескольких апокрифических произведениях; идея родственна каноническому христианскому представлению о проклятии, постигшем людей после грехопадения Адама и «работе сатане», от которых избавил людей Спаситель. Характерные объяснения см., например, в Житии Федора Студийского (Лённгрен Т.П. Указ. соч. Ч. 3. М., 2004. С. 272), у Ивана Пересветова (Сочинения И.С. Пересветова. С. 181; см. также.: Рязановский Ф.А. Указ. соч. С. 25-32; Каравашкин А.В. Мифы московской Руси: Жизнь и борьба идей в XVI веке (Иван Пересветов, Иван Грозный, Андрей Курбский) // Россия XXI. М., 1998. № 11,12. С. 104-108; Клибанов А.И. Духовная культура средневековой Руси. С. 229). В соответствии с некоторыми легендами дуалистического характера Адам дал дьяволу «запись» о рабстве за то, что сатана после грехопадения человека научил его земледелию и ремеслам. Представление о том, что Христос разорвал «рукописание» Адама, нашло отражение в иконографии Воскресения - Сошествия во ад (см.: Антонова В.И., Мнева Н.Е. Каталог древнерусской живописи. Опыт историко-художественной классификации. Т. 2: XVI - начало XVIII века. М., 1963. С. 261-262).8 Видение огненного столпа, вознесшегося от храма до небес и свидетельствующего об отхождении Божьей благодати за людские грехи, встречается в памятниках, посвященных падению Константинополя («Повесть о взятии Царьграда турками», сочинения Пересветова). Ср. огненный столп, поднимающийся в небо после кончины праведника (Житие Феодосия Печерского // БЛДР. Т. 1. С. 432; и др.). Ср. также видение огненных столпов из Жития святых Зосимы и Савватия (БЛДР. Т. 13. СПб., 2005. С. 102, 106), видение огненного столпа, «исходяща от земли до небеси» и указывающего место для построения кельи Кириллу Новоезерскому (БЛДР. Т. 13. С. 370). Палицын писал о видении огненного столпа над Троицким собором во время осады монастыря, однако здесь столп не исходит, но входит в храм в виде огненного облака, что свидетельствует об обретении помощи свыше: «и по малу столп огненный начат низходити и свится вместо, яко облако огняно, и вниде окном над дверми в церковь святыа Троица» (Сказание, 134). В дальнейшем Палицын использовал сходный образ (схождение кометы в монастырь), свидетельствующий о Божьей благодати, хранящей обитель (Сказание, 182). См. также: Руди Т.Р. «Яко столп непоколебим» (об одном агиографическом топосе) // ТОДРЛ. Т. 55. СПб., 2004. С. 211-216; Ранчин A.M. Ветроград злагословный: Древнерусская книжность в интерпретациях, разборах и комментариях. М., 2007. С. 128-133. (Ср. трактовку видения огненного столпа в «Истории» как знамения угрозы: Титова Л.B. Жанр «Видения» в историко-публицистических текстах XVII в.: Сказание Авраамия Палицына об осаде Троице-Сергиевой лавры и Послание дьякона Федора сыну Максиму // ТОДРЛ. Т. 57. М., 2006. С. 251.)9 Ср. «Видение Евфимия Чакольского» (1611-1614 гг.), где встречается примечательный пассаж, говорящий о присягах, в результате которых страну постигли кары: «А тот старец Амфилофей про него те белые люди: тому не подобает на столе ясти с нами, тот ротник, погибший человек. И говорят, седя: ныне, де, кресты целуют в Росийском государстве многие люди. И за то ныне царства, и городы, и волости погибают, и храмы от молния за то погорают» (БЛДР. Т. 14. С. 226). Абзац представлен с пропуском; контекст не позволяет судить о том, что именно представлялось греховным «белым людям»; предложенный перевод слова «ротник» как «клятвопреступник» также представляется не безусловным.10 «Не токмо в самом царствии, но и по градом такоже сия клятва во святилищах бысть... Чим возможщи имамы от тацех уз разрешитися, по реченному же: и кленется церковью, кленется и живущим в ней, и прочая» (Временник, 70).11 В XVIII в. крестоцелование исчезло из многих традиционных областей применения, как то из дел по политическим преступлениям (см.: Анисимов Е.В. Самодержавие XVIII в.: Право править без права // Russische und Ukrainische Geschichte vom 16. - 18. Jahrhundert. Weisbaden, 2001. S. 56). В то же время представления о клятве оказались включены в кодекс дворянской чести: в Жалованной грамоте дворянству 1785 г. первым случаем, в результате которого человек лишался дворянского звания, оказалось нарушение клятвы, вторым - измена, третьим - разбой и т. д. (см.: Российское законодательство Х-ХХ веков. Т. 5. М., 1987. С. 27). Сама присяга сохранялась в XVIII в., а благодаря включению в нее широко толкуемых слов о точном исполнении «присяжной подданнической должности» любое нарушение служащего в свою очередь могло трактоваться как клятвопреступление (см.: Анисимов Е.В. Дыба и кнут: Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999. С. 49; ср. приписки для служилых людей XVI в. к крестоцеловальным записям).

«Словеса» Ивана Хворостинина: оправдание автора и героя

После описания Лжедмитрия, Хворостинин переходит к рассказу о Шуйском, клятве правителя и исчезновении правды в стране, где началась кровавая смута. Неправедный царь «объюроде от многого сетовании» гадал, слушал ложные шептания и бесовские учения и т. п. Через пять лет на Шуйского восстали люди «от бояр же и до простых», однако это было отнюдь не боговдохновенным движением сердец: с престола царя свели преступники, забывшие крестоцелование и страх Божий (Словеса, 448). Хворостинин говорит о том, что сам не прельстился, не изменил присяге и скорбел о пастыре, пораженном своими козлищами. Далее следуют восхваления Гермогена - «доброго пастыря», кроткого учителя и патриарха, исполненного всех добродетелей, а затем описание нашествия поляков и решения «славных» людей призвать на престол Владислава. Подобно предыдущим, этот рассказ также переходит в повествование о поступках самого князя.Намерение призвать сына Владислава обличал патриарх: «Аки пророк, начерта и назнаменуя нам, яко лестию сие творят, и несть бо нам полезно сие»; более того, Гермоген намеревался освободить Шуйского от вынужденного монашеского обета и постричь самих клятвопреступников. Вместо покорности духовному пастырю заговорщики отдали низложенного царя в польский плен: «И не срамляющеся клятвы своея, ею же кляшася и лобызающее господен крест, яко царя нам, владыки своего сына дати хотящее, и крестные обеты преступи...» (Словеса, 454). Люди забыли страх перед всякой властью, патриарх поучал людей, не слушавших его. Именно здесь - в очередной кульминационный момент повести - вновь возникает фигура автора и вновь выступает в качестве образца благоверия: «Яко же ту прилучившуся и мне, пачи же всех ко мне рече и пред всеми мя обия со слезами: Тыболе всех потрудихся во учении, ты веси, ты знаеши»! Лишь после этого Гермоген обратился к народу с поучением не подчиняться Владиславу, если он не перейдет в православие (Словеса, 454).В дальнейших описаниях Хворостинин не выводит ни одного героя, покорного патриарху (который боролся с еретичеством, злобой и неправдой, был отлучен от прихода, заточен, впоследствии умер в муках и после освобождения Москвы оказался прославлен Богом. Словеса, 460). Эпизод с обращением к автору «Словес» остается ярким подтверждением благоверия князя среди всеобщего шатания.Не сохранившийся в полном виде памятник завершается новым рассказом от первого лица: усомнившись, не призывал ли Гермоген людей к борьбе с оружием в руках (что противоречит канону и евангельским заветам), герой обратился с этим вопросом к рязанскому архиерею Феодориту, который показал князю послание Гермогена, обрывающееся в трех списках на первой фразе. Вероятнее всего, послание должно было убедить в том, что патриарх (как утверждал он ранее перед обвинителями) призывал облечься лишь в оружие молитвы, однако судить об этом, как и об окончании самих «Словес», на сегодняшний день невозможно.Постоянное утверждение книжником собственного благоверия для оправдания спорных событий своей жизни - отличительная особенность всего памятника. В то же время способ подобного оправдания оказывается весьма оригинальным.Хворостинин отвел особое место авторской рефлексии, направленной на свой «автобиографический» труд. Характерно, что этот фрагмент, подобно иным рассказам от первого лица, посвящен оправданию автора - на этот раз в замысле самого произведения: «Аз убое елика слышах и елика видех, никако же могу таити, и никто же ми не неверуй сему писанию, не мни мене гордящася. О чада светообразная церковная! Хотех убо вашей любви благоглаголати, пастырь наших детелей без разсечения на среду предложити и острозрению любително к величеству спасенному возвестити пастырское благое исправление... но свою немощь недостижну усмотрив, и ко онех величеству и благохвалению удержевахся. Но убо забвения и нерадения тяжчайша вмених. Се же есть слово наше, елико по силе» (Словеса, 432-434). Утверждения Хворостинина традиционны: смиренный автор понимает свою «немощь» и пишет книгу не по собственному желанию, но «вменив в больший грех» забвение славных дел «пастырей»1. О том же говорил Палицын в предисловии к «Сказанию об осаде» (Сказание, 127-128), сходные мысли есть у Тимофеева, посвятившего много места оправданию собственной авторской «неумелости» с призывом к читателям исправить впоследствии его труд. Однако в «Словесах» оправдание замысла непосредственно связано с повествовательным самооправданием. Хворостинин начинал сочинение в более традиционной манере, говоря о себе в третьем лице, но первое возникновение местоимения «я» в описании событий Смуты резко изменило характер повести. Роль и место героя-автора в «Словесах» крайне значимы: каждый рассказ о событиях Смуты, достигая кульминационной точки, переходит в повествование книжника о себе самом. Подобные самоописания редки для древнерусской письменной традиции, они распространяются в книжности именно в XVII в.2 Рассказ от первого лица, глубоко вплетенный в описание событий Смуты, отличает «Словеса» от большинства памятников эпохи. Если Палицын вводил «старца Аврамия» как действующего персонажа «Истории», никогда не отождествляя его с собой как автором, то Хворостинин создал произведение, которое можно условно назвать автобиографическим рассказом3. Отметим, что иное знаменитое сочинение XVII в., написанное от первого лица, - Житие протопопа Аввакума, в определенном аспекте окажется близким к произведению опального князя: Аввакум будет утверждать смирение как основополагающий принцип поступков и автора, и героя Жития (см. экскурс II). Идея безусловно характерна для средневековой литературы, однако в подобных случаях она получает весьма своеобразное воплощение. Сходство в способах решения нетрадиционных задач во многом определит необычность автобиографических произведений «переходного» столетия.* * *Как видим, сочинения Палицына, Тимофеева и Хворостинина органично включают мифологемы, актуальные на протяжении 1598-1613 гг. Самовластие не просто приравнено здесь к греховному самоволию, но определяет природу самого кризиса. Эсхатологические описания у Палицына и Тимофеева основаны на объяснениях, характерных для источников XVI - начала XVII в., однако акцент переносится с римского понтифика на коронованного самозванца. Традиционные идеи о власти монарха и сущности крестоцелования оригинально привлекаются всеми авторами, причем нарастающее в культуре недоверие к разным видам присяги (как к осужденной в Евангелии клятве) переносится некоторыми на присягу государю. В то же время опыт целостного осмысления эпохи междуцарствия оказался разным, а множественность трактовок и объяснений беспрецедентных событий Смуты закономерно отразилась в публицистике.

1 О «формулах смирения» и древнерусском авторском каноне см., например: Конявская Е.Л. Авторское самосознание древнерусского книжника (XI - середина XV в.). М., 2000. С. 19.2 Об автобиографических элементах описания в древнерусской книжности и автобиографических произведениях XVII в. см.: Крушельницкая Е.В. Автобиография и житие в древнерусской литературе. Жития Филиппа Ирапского, Герасима Болдинского, Мартирия Зеленецкого, Сказание Елеазара об Анзерском ските: Исследование и тексты. СПб., 1996; Она же. К вопросу об автобиографизме в древнерусской литературе // Русская агиография: Исследования. Публикации. Полемика. СПб., 2005. С. 102-121. См. также: Калугин В.В. Андрей Курбский и Иван Грозный. С. 170; Ранчин A.M. Ветроград златословный. С. 233-247.3 Предпринимавшиеся попытки вписать «Словеса» в рамки того или иного средневекового жанра вряд ли можно признать продуктивными. Д.М. Буланин и Е.П. Семенова называют «Словеса» «риторическим упражнением на историческую тему» (СККДР. Вып. 3, ч. 4. С. 195), однако эта характеристика также мало соотносится с авторскими интенциями Хворостинина.

Заключение. "Осень русского средневековья"

Смутное время, без сомнения, - один из уникальных, «осевых» периодов русской истории. На рубеже ХVІ-ХVІІ вв. разрушались порядки и институции, освященные традицией, и возникали прецеденты, не имевшие место в предшествующие столетия. Для культуры, ориентированной на прошлое, череда подобных событий неизбежно становилась глубинным потрясением.Устои, типичные для Московского царства, впервые и всерьез нарушились в момент избрания неприрожденного государя на престол. О кризисе созданных в 1598 г. объяснений свидетельствовал не только успех самозванцев, но и воплощение в жизнь идеи о призвании инославных правителей. На протяжении 15 лет общество пыталось найти опору для действий в традиционных представлениях, однако число объяснительных и поведенческих моделей, претендовавших на истинность и традиционность, множилось с течением времени. Самозванцы апеллировали к московской мифологеме власти и к крестоцелованиям, принесенным государям-Калитичам; сторонники избранных царей видели залог спасения в верности последней присяге и царю, поддержанному Церковью. Люди служили «государю Дмитрию», воевавшему за престол своих предков, либо почитали того же Димитрия как невинноубиенного в детстве страстотерпца. Важно при этом, что враждующие стороны равно апеллировали к святому и выстраивали свои взаимоисключающие позиции на тех представлениях, которые были наиболее сакрализованны в культуре.Смута проявилась прежде всего в утрате критериев, которые веками служили ориентиром для разграничения верного / неверного социального поведения. Подчинение земным и духовным владыкам было необходимым залогом спасения и основой праведной жизни в культуре Московского царства, поэтому всесторонний кризис власти провоцировал полную дезориентацию, «смуту в головах» («и живущим... смущатися, и главами своими глубитися»)1. В ситуации частого выбора легитимной власти на весы оказывалась положена не только общественная стабильность, но и верность богоустановленному порядку вещей, крестному целованию, Церкви, самой христианской вере. Неверный выбор грозил утратой благодати священных соборов, проклятием и отлучением, падением в сети дьявола, погублением души. Наконец, продолжение Смуты грозило «конечным погублением» последнего богохранимого царства, падением Третьего Рима, концом света. Важно, что подобное видение ситуации было характерно и для книжников духовного сана, и для представителей самых разных слоев общества: нормативные для культуры («книжные») идеи о власти и мироустройстве могли быть в большей или меньшей степени укреплены в сознании простых людей, однако многочисленные «публицистические» памятники Смуты и источники массового происхождения (прежде всего рассказы о видениях) свидетельствуют о том, что основные рассмотренные категории были актуальны для людей из разных сословий2.Предельный накал взаимных обличений и частая смена власти в Москве, вероятнее всего, поспособствовали обратной реакции - «профанизации» сознания многих современников. Невзирая на страшные проклятия, угрозы «погубления души» и т. п., «переметчики» переходили из лагеря в лагерь, преследуя вполне меркантильные цели (как правило, богатое пожалование). Количество лагерей, сражавшихся «за истину», росло параллельно с числом грабителей, предателей и мародеров. Пошатнувшаяся в Москве власть была подхвачена многочисленными самозванцами, каждый из которых претендовал на сакральный статус царя. В период Смуты область священного утратила прежнюю связь с воплощавшими ее институтами, лицами и местами: «цари», «патриархи» и иные носители власти появлялись в разных местах, организуя вокруг себя традиционные либо совершенно новые органы управления. В свою очередь, наиболее авторитетные и освященные в культуре виды обращений к обществу утратили статус непререкаемой истины: проклятый Церковью еретик стал царем и год правил страной как православный государь; тысячи сторонников собрались вокруг человека, которого Церковь прославила как погибшего страстотерпца. В народе записывались и распространялись слова о том, что истины нет ни в царе, ни в патриархе.В XVI столетии представления о богопоставленности и мессианском статусе власти получили максимальное развитие. Кризис, пришедший на рубеже ХVІ-ХVІІ вв., не просто поколебал устоявшиеся идеи: он разрушал основополагающие элементы, ядро культуры Московского царства. Восстановить существовавшую систему оказалось невозможно - власть утратила прежний статус как в области распоряжения землями3, так (для многих людей) и в области пастырской функции по отношению к подданным4. Крах постиг систему в момент ее наивысшей сакрализации. Политика первых Романовых была направлена на воссоздание старых моделей: московским правителям стало необходимо соответствовать образу законных государей5, вследствие чего легитимность новых монархов и святость царского сана утверждались всеми возможными способами. Тем не менее память о том, что власть пала «вниз», довольно долго (и в разнообразных формах) существовала в среде «государевых холопов» и лишь затем вновь поднялась «вверх», не исчезла в XVII в. Несмотря на обрядовую и поведенческую сакрализацию власти во второй - третьей четверти столетия, в обществе сохранялось представление о низком статусе «нынешних царей»6.Симптомом пришедших изменений стали многочисленные дела о «непригожих речах» и само создание института «Слова и дела». В то же время уже через несколько десятилетий после воцарения Михаила Романова представления о святости власти поколебал новый глобальный кризис, на этот раз пришедший из Церкви и приведший к Расколу. В середине - второй половине XVII в. массы людей полностью отвернулись от властей, как светских, так и церковных. Причины были здесь совершенно иными, чем в период Смуты, однако смелость и решительность подобного шага в какой-то степени могли быть подготовлены событиями первой четверти столетия.Одним из важнейших феноменов Смутного времени стало «конкурирование» двух моделей обретения истинного царя: избрание правителя среди русских бояр и призвание иностранца / иноверца - члена правящего рода. Сложившись на рубеже ХVІ-ХVІІ вв., обе модели оставались актуальными на протяжении XVII столетия. Идея династического происхождения истинной власти, очевидно, была наиболее жизненной при Михаиле Романове, что провоцировало стремление избранного монарха породниться с представителями иноземного богоизбранного рода. Проблема династического брака, как и в 1598 и 1610 гг., упиралась в необходимость принятия иностранного жениха первым чином. Политику Гермогена продолжили его преемники на святительском престоле; концепция обретения истинного правителя через перекрещивание инославного, выраженная в памятниках 1610 г., сохраняла актуальность и в середине 1640-х годов.Идея о наследовании власти в рамках нового рода утвердилась после неудачной попытки заключить династический брак Ирины Михайловны с королевичем Вольдемаром и воцарения Алексея Михайловича. Однако принцип наследования был уже не столь безусловным. Канон избрания, сложившийся в 1598 г. и полностью воспроизведенный в 1613 г., до конца «переходного» века оказывал влияние на самые разные тексты, посвященные власти; документы, связанные с восшествием на престол новых государей, представляли обществу права наследников на московский трон через идеи избрания, оформившиеся после смерти Федора Ивановича. Идея об участии общества, руководимого Божьей волей в выборе царя, воспроизводилась вплоть до провозглашения на царство Петра и Ивана в 1682 г. Об актуальности избирательной модели в середине столетия свидетельствовало, в свою очередь, характерное поведение Никона при избрании на патриарший престол.Не меньшую роль в последующих событиях XVII в. играла альтернативная модель обретения истинной власти через «возвращение» законного наследника престола: феномен самозванничества пережил Смуту и воспроизводился в народной среде вплоть до XX столетия. Таким образом, несмотря на преодоление кризиса в 1613 г., все модели, получившие обоснование и развитие в период Смуты, сохраняли актуальность при первых Романовых.Помимо стремления к заключению династического брака царствование Михаила Федоровича сопровождалось постоянными попытками московского двора возродить прежнюю концепцию власти через утверждение о кровном родстве Михаила с Иваном IV. Оба опыта, по разным причинам, не привели к желаемому результату: традиционная модель объяснения вступала в полосу кризиса после 1613 г., в результате чего родилась новая, сочетавшая в себе элементы избрания и наследования при яркой сакрализации фигуры помазанника7. После воцарения Алексея Михайловича идея династического брака представлялась как богопротивная (автор «Повести 1647 года» утверждал, что смерть Михаила Романова и его супруги стала казнью за приглашение нечестивого королевича8), что, в свою очередь, подкрепляло наследственный принцип передачи власти в рамках правящего рода. И все же сама концепция власти качественно изменялась9. Нараставшая сакрализация личности вместо сана монарха, а также уподобление царя Богу вызывали при этом протест защитников традиции.В иных областях изменения могли стать менее глубокими и не иметь столь далеких последствий. Крестное целование Шуйского, принесенное подданным, являлось беспрецедентным в рамках средневековых представлений о природе власти и сущности присяги на кресте. В отличие от процедуры избрания этот акт не получил специальных обоснований и, по сути, остался уникальным казусом. В то же время сам принцип ограничения власти помазанника оказался логично вписанным в ряд событий Смутного времени: корпус договорных русско-польских и русско-шведских документов свидетельствует о нормативности акта в сознании многих современников. Тем не менее в этой области не произошло существенных изменений - объяснения позднейших авторов вновь актуализировали традиционную средневековую модель.Ретроспективное осмысление Смутного времени при Филарете (собор 1620 г., летописание XVII в. и др.) не менее важный феномен эпохи, оказавший определенное влияние на последовавшие события. Усиление охранительной конфессиональной политики во многом являлось следствием Смуты, вместе с тем острота церковного раскола безусловно усиливалась из-за противоречия реформ Никона идеям, утверждавшимся в многочисленных изданиях, выходивших при Филарете, Иоасафе и Иосифе. Если Смута нанесла удар по представлениям о священной царской власти, то в середине века возможным оказалось изменить иконические основы веры как обрядово-догматического феномена древнерусской культуры («литургического богословия»)10, что спровоцировало новый всплеск эсхатологических ожиданий.Наконец, сами апокалиптические настроения, актуализированные в начале века, не исчезли в обществе до времен Раскола: они возникали вновь и вновь в следующие после Смуты десятилетия. Представление о самозванце как оружии дьявола и возможном антихристе, а также «теория отпадений» и скорого завершения истории, в свою очередь, создали основу для будущих эсхатологических построений «переходной» эпохи.Противоречия XVII в. уже не могли быть органично усвоены культурой. Наступал период «осени русского Средневековья». Изменение важнейших мифологем, начавшись на рубеже столетий, не прекратилось с течением времени: источники XVII в. все больше отличались от сочинений, созданных в Московском царстве11. Если единая череда посылаемых бедствий была локализована в представлениях современников 1598-1613 гг., то «смута», пришедшая в культуру в 1598 г., перешла на протяжении века в иное, глубинное, «смущение». Впереди общество ждал новый великий Раскол. Самосознание эпохи непреодолимо изменялось.

1 Новая повесть о преславном Российском царстве // БЛДР. Т. 14. С. 152-154.2 Ср. также представления о бедствиях как очистительных Божьих казнях, о самозванце как антихристе и о бесовской природе действий Лжедмитрия в частном письме неизвестного автора Смутного времени (Хроники Смутного времени. С. 440). Впоследствии существование «книжных» представлений в массовом сознании будет подтверждаться иными источниками, как то материалами «Слова и дела» (ср. по этому поводу: Кузнецова Т.А. Указ. соч. С. 194-197).3 См. подробнее: Юрганов А.Л. Категории... С. 171, 198-199.4 Определенная эволюция представлений о власти прослеживается в источниках, посвященных бунту 1648 г. В народе сохранялись прежние представления о царской власти как власти «отцовской» и пастырской, однако идея ответственности государя перед людьми проявлялась не менее ярко, приобретая новые черты после событий Смуты (см. об этом, например: Kivelson V.A. The Devil Stole His Mind: The Tsar and the 1648 Moscow Uprising // The American Historical Review. Vol. 98. № 3. 1993. P. 733-756).5 См.: Андреев И.Л. Указ. соч. С. 14. Стремление утвердить легитимность династии прослеживается в том числе в свадебных церемониях Михаила Романова (1624 и 1626 гг.). Как отмечает Р.Е. Мартин: «But, in fact, the weddings of Mikhail Romanov in 1624 (to Mariia Dolgorukova) and in 1626 (to Evdokiia Streshneva) were far from mechanical replications of previous royal weddings. They provided an opportunity to introduce changes in the choreography of the wedding rituals that would project an image of dynastic continuity and legitimacy for the fledgling Romanov dynasty. Important changes were introduced to the wedding ritual in 1624 and 1626 specifically to broadcast Romanov legitimacy and the divine sanction for the establishment of the new dynasty. The weddings of Tsar Mikhail Romanov, then, were crafted to create a "facade of legitimacy" by being traditional and innovative at the same time» (Martin R.E. Choreographing the «Tsar's Happy Occasion»: Tradition, Change, and Dynastic Legitimacy in the Weddings of Tsar Mikhail Romanov // Slavic Review. Vol. 63. № 4. 2004. P. 796).6 См.: Новомбергский H. «Слово и дело» государевы (процессы до издания Уложения Алексея Михайловича 1649 года). М., 1911. Т. 1. Ср.: Юрганов А.Л. Категории... С. 185-187.7 Так, уже в Чине венчания Михаила Романова традиционная для государей-Калитичей формула «старина наша», замененная в Чине венчания Годунова на формулу «старина их», оказалась обойдена за счет создания нового объяснения: Рюриковичи правили Россией от Рюрика до «нашего дяди» Федора Ивановича; Михаил был избран «Бога нашего милостию и неизреченными его праведными судбами и по племени по дяде нашем». Идея наследования, связи со «стариной», сочетается здесь с идеей избрания по Божьей воле (см.: СГГД. Т. 3. С. 73-75).8 См.: Кошелева О.Е. Лето 1645 года: смена лиц на российском престоле // Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. Вып. 2. М., 1999. С. 164.9 В ряде аспектов власть уже с середины столетия начала по-иному выстраивать свои отношения с подданными, что отразилось, в частности, в Соборном Уложении 1649 г. В конце века (1680-е гг.) произошло достаточно резкое изменение прежней модели взаимоотношений власти и подданных: запрещение уподоблять царя Богу в челобитных, падать ниц перед царем лицам думных чинов и др. (см.: Kivelson V.A. Op. cit. P. 754-756; Коллман Н.Ш. Соединенные честью: Государство и общество в России раннего нового времени. М., 2001. С. 322-365).10 То есть феномена непосредственной связи обряда с выражаемым им догматом (см., например: Успенский Б.А. Крест и круг. С. 158-159).11 Некоторые аспекты этой эволюции будут рассмотрены в экскурсах книги.

Экскурс I. "Крест целую ротою на погубление свое": феномен судебной присяги в книжности XVI-XVII вв.

Экскурс в дополненном виде представляет материалы статьи, опубликованной в журнале «Древняя Русь. Вопросы медиевистики» (М., 2009. № 1).Среди рассмотренных видов мирского крестоцелования (роты) особое место занимало целование в суде - популярный в Средние века вид Божьего суда окружен характерными объяснениями как в законодательных памятниках, так и в публицистике Средневековья. Подобно иным случаям мирской клятвы, в ХVІ-ХVІІ вв. судебная рота оказывалась предметом крайне интересных споров.Клятва и судКрестоцелование - важная составляющая средневекового суда, относящаяся к практикам «Божьего суда»: ордалиям1 (испытание огнем, железом и т. д.), полю (судебный поединок) и жребию2. К подобным процедурам, как и к крестоцелованию, прибегали при отсутствии «послухов» - свидетелей по делу3 (в разное время определенное влияние на выбор законодательной практики оказывала ценность иска), однако клятва имела ряд важных отличительных черт. Если ордалии, поле и жребий призваны были немедленно проявить волю Господа в решении спорного дела (ср. выбор апостола Матфея по молитве и жребию: Деян. 1: 23-26), то в случае целования креста имело место свидетельство, грозившее, в случае ложной присяги, страшной, но не обязательно немедленной, карой4. В то время как иные практики «Божьего суда» открывали людям волю Творца, крестоцелование не предполагало деятельного участия окружающих в судебной процедуре: подозреваемый по своей воле давал либо честное, либо ложное свидетельство перед Господом. Орудием наказания преступника в свою очередь становились здесь не люди, осуществлявшие суд: наказать преступника мог лишь Господь, поразив его на месте, либо послав ему кары в будущем. Клятва являлась не только альтернативным, но и дополняющим актом по отношению к другим видам «Божьего суда» (жребий решал, кому идти к кресту, крестоцелование предшествовало поединку): процедуры могли сосуществовать, так как они по-разному взывали к высшему правосудию.Крестоцелование распространялось не только на ротников, но и на судей: они должны были решать дела «в правду, крест поцеловав на сей крестной грамоте»; по крестному целованию судей назначали («ставили у суда») государи; наместники, облеченные судебной властью, целовали крест на том, чтобы хотеть городу добра и судить горожан «прямо, по крестному целованию»5. Важный символический акт стал неотъемлемой частью средневекового суда6, причем использовался здесь и в качестве необходимой для служивых людей присяги, и в качестве одного из видов судебного испытания.Представление о святости и нерушимости благого целования определяло практику судебной роты. Мысль о том, что нарушение крестоцелования - погибельный грех, получила особое развитие в Московской Руси, где человек, преступивший целование креста, уподоблялся христоубийце, которого ждет казнь «огненным серпом» (см. подробнее гл. 5).Ситуация несколько изменилась к XVII в.: в это время крестоцелование получило определенные, весьма характерные, ограничения. Вопрос о том, кто будет целовать крест, должен был теперь решать жребий, ко кресту допускались лишь совершеннолетние и не более трех раз в жизни7. Авторы Уложения 1649 г. особо подчеркнули последнее правило: если человеку приходилось ранее целовать крест трижды, а «обыском» его дело не решить, необходимо применить пытку. Была создана торжественная форма принесения судебной присяги, которая проводилась при обязательных свидетелях, перед процедурой читались выписки из правил Святых Отцов и гражданские законы о клятвопреступлении, наконец, ротников дважды увещевали уладить дело миром и лишь на третий раз подводили ко кресту8. Судя по сохранившимся документам, эффективность акта была достаточно велика: судящийся, которому предлагалось подойти ко кресту, чаще всего сдавал позиции (зачастую проигрывая процесс) и предпочитал отступить любым способом - примириться, не явиться по вызову и т. п., но не приносить клятву9.Четырнадцатая глава Соборного Уложения, посвященная крестному целованию в суде, заканчивается своеобразным объединением важнейших идей, связанных с этим актом. Здесь последовательно утверждаются следующие мысли: 1) человек, приведенный к крестному целованию и поклявшийся «по нужде» в своей правоте, отлучается от Церкви на шесть лет (по 82-му правилу Василия Великого); 2) целовавший крест «накриве» отлучается на 10 лет (по 64-му правилу Василия Великого), ему урезают язык (по 72-й заповеди Льва Премудрого); 3) «православным християном крестное целование ротою, и накриве в конец отречено бысть священными правилы»10. Текст этой главы со второй половины дословно повторяет 37-ю и 38-ю главы Стоглавого Собора 1551 г., в которых два ключевых фрагмента были, в свою очередь, заимствованы из грамоты митрополита Фотия в Псков (1427 г.) и «Поучения Иоанна Златоуста о клятве»11.Стремление ограничить практику крестоцелования прослеживается не только в законодательной, но и в деловой документации ХVІ-ХVІІ вв. Важнейшая распространенная формула «по государеву цареву и великого князя... крестному целованию»12 предполагала прямую апелляцию к государю, целование которому традиционно не подлежало сомнению; в остальных случаях возникла новая формулировка, отсылавшая к евангельским словам, запрещавшим клясться: «...сказали по святой евангельской заповеди, еже ей-ей»13. (Имеется в виду евангельский завет (Мф. 5:33-37), не раз повторенный в святоотеческой литературе: «боуди же слово ваше, ей, ей, и ни, ни. Лишшее же сего от лукаваго есть»14. Ту же этимологию имеет разговорное выражение «ей-богу», замещающее божбу в речи15.) Судебная рота, порицавшаяся и ранее, все больше сопоставлялась с греховной клятвой, прямо осужденной в Евангелии16.Наконец, важнейшие изменения произошли с символическим актом присяги правителю. Во второй половине XVII в. присягу приносили в церквях17 (ср. осуждение подобного приказа Годунова во «Временнике»), причем крестоцелование постепенно заменялось обещанием, данным на Евангелии, - в документах часто упоминается приведение не ко кресту, но «к вере», на Святом Писании (практики могли сосуществовать)18. Отказ от наименее осуждавшегося ранее вида крестоцелования в XVII столетии не случайное совпадение, мотивации оказывались идентичными. В присяжных записях 1682 г. традиционные формулы средневековой присяги заменялись утверждениями: «...обещаемся Господу Богу всемогущему перед святым Евангелием, по непорочной заповеди Его, яко ж в сем святом Евангелии указася, еже ей ей, на том: служити нам великому государю царю...»19.Стремление законодателей XVI-XVII вв. ограничить практику крестоцелования и частое обращение к евангельской заповеди, как видим, взаимосвязаны: процессы характерны для эпохи и уходят корнями в прошлые столетия. Осуждения роты встречаются в средневековых источниках, причем речь идет не только о преступлении или неправильном принесении клятвы. В «Вопросах и ответах о разных случаях пастырской практики» (по списку XV в.) читаем: «Аще кто крест целует ротою, или не разумея, люба мал, или преступит, ино 5 лет опитемьи, а разумея преступит, кровию своею токмо да искупится...»20 В грамоте митрополита Фотия в Псков (1427) говорится, что целовать крест из-за корыстных побуждений - ища имений, злата и серебра - недопустимо. В епископском поучении «Князьям и всем православным христианам» (по Кормчей XV в.) утверждается, что христиане целуют крест ротой себе на погубление, и далее приводятся евангельские слова «ей-ей»21. Ротники, «догоняющие друг друга» до крестного целования, не раз осуждались в грамотах церковных иерархов, при этом речь шла о практике как таковой: «Не ротою судити повелено есть, но по Христову евангельскому слову... пред двема или треми сведетели»22.Приведенные идеи получили новое звучание в XVI в. - в это время известная судебная процедура подверглась серьезному сомнению, а различные авторы начали рассуждать о природе и роли судебного крестоцелования. С этого момента традиционно порицавшаяся рота стала важным феноменом книжной культуры.Иван Пересветов: крестоцелование и исполнение правдыВ сочинениях Ивана Пересветова целование креста играет очень интересную роль. По утверждению книжника, с этой процедурой во многом связана судьба падшей греческой империи.Историософия Пересветова и его концепция правды были специально изучены историками в последние годы, благодаря чему хорошо известны23. Утверждая, что правду Господь любит больше веры (правильного служения истинному Богу), книжник объяснял падение греческой империи именно утратой правды: император Константин дал волю своим вельможам, и они начали заниматься лихоимством, творить неправедный суд и т. п. Господь, любя греков24, попустил туркам захватить православную страну, и мудрый Магмет-салтан установил в государстве утраченную богоугодную правду. Несмотря на кажущееся противопоставление вере, правда Пересветова ни в коей мере не переведена в социальный план и не оторвана от христианства: истинная Правда - Сам Христос25. Идя путем правды, человек неизбежно придет к истинному Богу, после чего останется только исправить веру на православие (Магмет-салтан не решился сделать это лишь из-за позиции вельмож). Книжник указывает на идеальную цель - объединение в одной стране правды и веры: если бы это произошло, с людьми беседовали бы ангелы.Одним из важнейших признаков утраты правды оказывается установление греками неверного суда, который затем исправил правитель турков. Представления о суде во многом определили судьбу Византийской империи: «Бог любит правду сильнее всего, - греки с праведнаго суда своротилися, и за то их Господь Бог покорил»26. Характерно, что представления эти напрямую связаны с крестоцелованием.Неверная судебная процедура описана Пересветовым в «Сказании о Магмет-салтане»: «Яко же Константин-царь велможам своим волю дал и сердце им веселил; они же о том радовалися и неправдою судили и обема исцем по своей вере по християнской целования присужали, правому и виноватому; и оба не правы, и истец и ответчик, - един бою своего приложив ищет, а другой всю запрется: не бивал, не грабливал есми; его иску не обыскав, да оба крест поцелуют, да Богу изменят, и сами от Бога навеки погибнут и с теми неправыми судьями во всем греки в ересь впали, и в крестном целовании греха себе не ставили»27. Те же описания неправедного суда вложены в уста «волоского воеводы» Петра, порицающего русскую судебную практику28.Грехами для Пересветова оказываются, прежде всего, нарушение крестоцелования и ложная присяга, губящие душу. Кроме того, неправильно прибегание к этой практике без «обыска» (расследования); наконец, неправильно то, что крест целуют оба судящихся человека, так как один лжет («всего запрется»), второй же использует священный символ с корыстными целями («своего приложив ищет»). Все это отвечает идеям, существовавшим на Руси (обычно крест целовал один человек29, практика назначалась в случае, если нет «послухов», ложная присяга считалась погибельным грехом). В то же время «идеальная модель», предлагаемая Пересветовым, весьма своеобразна: «...и он (Магмет-салтан. - Д. А.) дал одному з жребия крестнаго целования; целовати крест, направившее огненную стрелбу против сердца и самострел против горла». В таком положении готовящийся к крестоцелованию стоит все время, пока его духовный отец читает евангельские притчи и поучает о грехах, в том числе о лжесвидетельстве: «...то есть царь дал греком з жребия крестнаго целования: естьли ево огненная стрелба не убиет и самострел на него не выпустит, и он крест поцелует, и свое возмет, в чем ему суд был»30. Аналогичная процедура (на мече, без креста) была установлена для турков. Помимо этого султан «исправил» судебный поединок: истца и ответчика должны были запирать в темной комнате, где лежала бритва; нашедший лезвие побеждал в споре и был волен простить или зарезать противника.«Великая правда», которую ввел в свое царство Магмет-салтан, заставляет прежде всего почитать крест и относиться к целованию «со страхом и трепетом» - в этом основа исправления суда. Люди не губят души, легкомысленно прибегая к священному христианскому символу, а сама практика становится Божьим судом - Господь сам решает кто прав, а кто виноват (темная комната, самострел исключают возможность людского вмешательства). «То есть Божий суд», - прямо утверждает Пересветов31. Вместе с тем крестоцелование в суде ограничивается, во-первых, только один человек (избираемый по жребию, т. е. снова по Божьей воле) целует крест вместо того, чтобы позволять делать это обоим, во-вторых, само крестоцелование перестает быть вспомогательной процедурой при измененном судебном поединке - «а поле им судил... без крестнаго целования»32. Символический акт превращается в грозную и почитаемую меру из расхожей и часто презираемой практики.Широкое применение крестоцелования в суде - одно из основных прегрешений греков - существует, по словам Пересветова, на Руси; «идеальная модель», предлагаемая книжником, призвана исправить положение, усилить почитание священного символа и ограничить случаи прибегания ко кресту. В подлинном Божьем суде - акте, призванном осуществить Высшее правосудие, автор «Сказания о Магмет-салтане» не видит греховных клятвы или роты: это совсем иная процедура - апелляция к самому Высшему судии33.Позиция Пересветова - характерная для эпохи попытка найти решение неоднозначной проблемы. И все же стремление ограничить практику крестоцелования могло основываться на несколько иных представлениях, а сама идея отвратить людей от частого прибегания ко кресту имела своих оппонентов.Зиновий Отенский: апология ротыПослание Зиновия Отенского дьяку Я.В. Шишкину, опубликованное А.И. Клибановым и В.И. Корецким, по-своему уникальный памятник: это хорошо продуманное и аргументированное оправдание судебной клятвы на кресте, причем не в идеальном, но в существующем виде34. Попытка защитить традиционно осуждаемую роту тем интереснее, что Отенский предпринял ее, основываясь на идеях, получивших особое значение именно в XVI в.Послание начинается с обращения к дьяку, которого автор называет государем и прославляет за праведную жизнь и труды. Однако благочестивое вступление быстро сменяется обвинениями: «...ездишь в государеву полату позно, а до тебя дела не делают у вас в полате никоторова, а людям то истомно, что ждут долго, а суд засудишь, государь, и ты-де долго по судному делу указа не чинишь и исцом в то время управы нет и в волоките проедаюца и не промышляют и ремесло залегают, и о том люди тужат»35. Утверждая, что им движет желание помочь государю и благодетелю, Зиновий пространно обосновал два важных «дела»: «...что судити Господь приказал и управа вскоре давати по речем или по обыску и по мнозе испытании и крепком взыскании достоит и крестное целование дати меж прящимися»36.Ссылаясь на Священное Писание, Отенский делает вывод о том, что праведный суд - единственное, чего Бог ожидает от судий; суд, милость и правда - заповеди, которые должны неукоснительно исполняться власть предержащими. Не исполняя быстрого и праведного суда, властитель согрешает, его посты и праздники не угодны Богу (мысль основана на цитате из пророка Исайи). Отсрочивать суд или творить суд неправедный - грех, необходимо судить со старанием, не жалея времени и сил. Более того: «А то, государь, Богу угодно дело, что судити и виноватого мучити ранами или исцу продажею»37. Утверждение о том, что мучение виноватых богоугодное дело - весьма своеобразная позиция: казни еретиков были серьезно обоснованы как на Руси, так и на Западе, но суровость по отношению к преступникам не получала известных богословских оправданий38. В то же время в сочинении Отенского идея о необходимости скорых и жестоких наказаний оказывается важной частью представлений о праведном суде.Защищая свою позицию, книжник обращается к чувствам читателя: «Кто бывал изобижен, тот знает, какова беда и какова горесть обиды... чья же иная рука имать обидимому помогати, только не судиина»39. Аргументация Зиновия Отенского распадается на две части: утверждая мысль о том, что волокита потакает виновному, книжник говорит о бедах истца, который тратится на тяжбу и т. п., но большая часть послания оказывается посвящена богословскому оправданию высказанных идей.Правда для Зиновия важнее веры, в этом его позиция сближается с идеями Ивана Пересветова40: одной верой не угодишь Всевышнему, не исполняя правду, человек отдалится от Бога и не будет услышан Им. Автор послания приводит красочный пример - патриарх Иоанн41 по челобитью вдовы остановил священную процессию и не возобновил ее, пока не помог обиженной восстановить свои права; возражая священникам, которые упрекали его в несвоевременности суда, патриарх воскликнул: «Как де яз в службе от Господа Бога сам услышан буду не услышав вдовицы сея!»42 Вера без правды мертва, справедливый судья приносит правду в мир и угождает Богу в отличие от людей, соблюдающих лишь обряды правой веры. «А что, государь, помышляешь греху быти в том, что после суда борзо судное дело обговаривати да оправить или обвинить, или целование крестное дать, и в том, государь, судием греха несть...» - утверждает Отенский43. Не допуская проволочек и используя все средства, в том числе и целование креста, судья должен как можно быстрее добиваться установления справедливости. Если затягивать решение, обидчик может «лесть сшити», подкупить свидетелей, убить противника или иными средствами «правду искривити»44; любые проволочки - грех для судей.Позиция Отенского - во многом феномен своего времени. О том, что основная задача властей - исполнение правды, писали Максим Грек и Федор Карпов45; в трудах Пересветова представления о правде стали основой оригинальной историко-философской концепции. Современник Пересветова Зиновий Отенский решал иные, не столь глобальные задачи, однако пришел к тем же принципиальным утверждениям. Идея исправления правды актуальна для культуры XVI столетия; Отенский, как и Пересветов, непосредственно связал ее с проблемой крестоцелования в суде.И все же, несмотря на определенные сходства, разница между произведениями книжников не менее примечательна. Отрицательным примером в сочинениях Пересветова выступают склонившиеся ко грехам и порокам греки46, судьи же, описанные в Послании, не мздоимцы и не лжецы: Отенский спорит со вполне определенной и характерной позицией.Идея Отенского о справедливости, не боящейся формального греха, казалось бы, ближе к духу Нового Завета, чем позиция его «оппонентов», устраивавших судебную волокиту. Определенные высказывания самого книжника подкрепляют эту мысль47. Тем не менее подобный вывод был бы ошибочным.Ключевую роль в аргументации Отенского играет обращение не к Евангелию, а к Ветхому Завету. Подобный способ аргументации уже использовался (и оценивался) в русской средневековой культуре: произошло это во время полемики о необходимости казней еретиков - важного явления рубежа ХV-ХVІ вв. Обосновывая свою позицию, Иосиф Волоцкий, как известно, приводил множество библейских примеров, говорящих о казнях неверных. Создатель «Просветителя» опирался не только на Ветхий, но и на Новый Завет, однако очевидно, что концепция его получала большее оправдание на основе первого. В то же время приходилось доказывать, что важнейшие идеи Евангелия, как то «не осужайте, да не осужени будете», не раз повторенные в сочинениях Отцов Церкви, нужно понимать не напрямую: они ограничены временем, относятся лишь к не совращающим людей еретикам и т. д.48 По мнению Волоцкого, разница между отношением к еретикам в Ветхом и Новом Завете только в способе их умерщвления: апостолы убивали не оружием, а молитвами, христиане же вольны казнить отступников (смерть от оружия менее страшна)49. Противоположная позиция нашла выражение в ответе кирилловских старцев, приписываемом Вассиану Патрикееву, - разбирая аргументацию Волоцкого, Вассиан указывал оппоненту на то, что и в Ветхом Завете люди проявляли сострадание и милость, однако главное опровержение в ином: «Еще же ветхый Закон тогда быстъ, нам же в новой благодати яви Владыка Христос любовный съуз...»50. Автор призывал игумена обратиться к Божьему суду и войти в огонь с еретиком, которого он в душе приговорил к смерти: если правда на стороне Волоцкого, огонь сожжет лишь грешника.Пример известной полемики имеет отношение к проблеме клятвы: обратившись к концепции Отенского об исправлении правды, обнаружим, что все ключевые идеи книжника обоснованы через Ветхий Завет. Это не случайность - отношение к клятве претерпело радикальную переоценку в Евангелии.Клятва в ветхозаветных книгах - закономерный и нормативный акт, осуждается здесь лишь лжесвидетельство; клянутся не только люди, но и сам Бог51. Евангелие принципиально изменило эту норму: если древним было сказано не лжесвидетельствовать, то отныне Христос завещал людям не клясться никак, ибо всякая клятва - грех. Именно эти слова традиционно цитировали противники крестного целования. Его защитник апеллировал к дохристианским текстам.Утверждая идею о необходимости праведного суда, Отенский ссылается на пророков Михея и Исайю, псалмы Соломона и иные ветхозаветные книги, приводя также слова Иоанна Златоуста (А.И. Клибанов и В.И. Корецкий отмечали близость аргументации Отенского и Волоцкого52). Упоминая Евангелие, книжник говорит лишь о том, что Христос порицал израильтян, оставивших «суд и милость и веру»53, - фраза, никак не оправдывающая судебной жестокости или практику роты. В то же время слова из послания апостола Иакова «суд без милости не сотворившему милости» (Иак. 2: 13) Отенскому приходится истолковывать совершенно особым образом, подобно тому, как толковал евангельские заповеди волоцкий игумен. То, что на суде хвалится милость, означает, что судьи должны наказывать виноватых и тем самым миловать правых; слова о том, что суд без милости ждет не сотворивших милости, относятся к судьям, которые, не наказывая виновных, не милуют тем самым правых54. К самим виновным приложимы при этом иные слова из Ветхого Завета, о том, что суд не имеет милости. Таким образом, благодаря умелой интерпретации новозаветных идей, противоположные мысли объединяются в единой концепции о быстром, справедливом и безжалостном суде. Сама практика судебной роты, необходимой, по мнению книжника, для исправления правды, также находит конечное оправдание в ветхозаветных книгах: цари Константин и Владимир недаром установили крестоцелование как законодательную практику - «сам Господь Бог в законе Моисею приказал клятвою вере в суде бытии, аще послухов верных несть». Эта мера необходима и праведна: «Крестное целование Господне, в нашей земли установлена рота, клятва ротою правда земская веритца, тою же, государь, ротою царства мир укрепляют»55. Бог не мог установить греховной практики при Моисее, следовательно, клятва праведна («или, государь, самого Господа Бога виновата творя, что узаконил клятву?»). Грех для Отенского заключается лишь в принесении ложной присяги или в ее преступлении - «тех зовут изменники». Судья не может остановить человека, лгущего на кресте («неуже, государь, провидел судия исца, что хощет на криве целовати?»), потому в присуждении крестоцелования судье нет греха56. Идеи книжника о суде - часть его собственных представлений о богоугодной правде; в то же время Зиновий особо описывает представления своих «оппонентов». Отенский настаивает на том, что судья судит не души, но дела, и по своим делам люди должны принимать суровое наказание, «а что судия мирится велит исцом, и та малая правда судиина, занеже дружит виноватому, а правому грубит»: судья не должен отсылать истцов мириться, если они сами не просят об этом. Первый план аргументации Отенского хорошо понятен - такая позиция судьи на руку виноватому, «надокучит де правому волокита»; второй план особенно интересен - судьями, не подпускающими людей ко кресту, движет не лень и не желание получить мзду: «А судия суд покинув не хотячи казнити виноватого виною да велит миритися, ино той судия праведнее и милостивее хощет быти Господа Бога»57. По мнению автора Послания, эта позиция греховна: никто не должен стремиться стать «милостивее Бога», но всякий обязан судить «по правде Его», в противном случае судью ждет вечная мука. Для обоснования этой позиции Отенский вновь обращается к Ветхому Завету, к 3-й книге Царств (2: 13-25). Вирсавия, мать царя Соломона, просила сына отдать в жены его старшему брату Ависагу Сунамитянку, прислуживавшую престарелому Давиду; усмотрев в этом лукавое желание получить царство, Соломон предал брата смерти. Убийство это никто не ставил в грех Соломону, утверждает Зиновий, «суд бо, государь, милости не имать»58. Мысль эта повторяется снова и снова. Примеры из Ветхого Завета подтверждают необходимость следовать Божьей воле: «Не бивый, государь, пророка, погибе, а бивый пророка спасеся»59.Правда Отенского - закон, воплощающий Высшую справедливость; закон этот должен торжествовать над всеми людскими помыслами, в том числе и над излишним (неправильно понятым) милосердием. Судебная клятва, скрепленная целованием креста, - абсолютно оправданная практика, завещанная самим Богом: ни жалость, ни боязнь ввести людей во грех не должны смущать судей.Утверждения Пересветова и Отенского, сделанные практически в одно время, крайне интересны. Если первый призывал к ограничению крестоцелования, то его современник создал особое богословское оправдание этой практики. Оба автора писали о необходимости исполнять правду, при этом, по мнению Пересветова, отсутствие ее было вызвано не в последнюю очередь частым прибегавшем людей ко кресту, по мнению же Отенского - недостаточно часто предлагаемым целованием. Говоря на одном языке, книжники обосновывали принципиально разные идеи. Попытка Отенского полностью оправдать судебную клятву - уникальный феномен русского Средневековья60 и очень характерный памятник XVI столетия. Позиция эта осталась маргинальной (именно путь ограничения роты возобладал как в суде, так и в иных областях в XVII в.), однако стала важнейшим свидетельством актуальности проблемы. Представления о клятве и кресто- целовании начали меняться на переходе к Новому времени; общезначимые мифологемы средневековой культуры эволюционировали на протяжении столетия, провоцируя изменение культурного целого.

Ил. 1. Миниатюра летописца XVII в.

Ил. 2. Лжедмитрий. Миниатюра летописца XVII в. Символическое изображение царя-антихриста

Ил. 3. Василий Шуйский. Миниатюра летописца XVII в

.

Ил. 4. Фрагмент иконы "Шествие на Голгофу". около. 1497 г. Центральный музей древнерусской культуры и искусства им. Андрея Рублева. Хохлатые воины - слуги сатаны

Ил. 5. Фрагмент иконы "Христос на суде Пилата". Ок. 1497 г. Центральный музей древнерусской культуры и искусства им. Андрея Рублева. Хохлатые воины - слуги сатаны

Ил. 6. Убиение юноши Домна бесом, обитающим в бане. Клеймо иконы "Св. Иоанн Богослов с Житием" и 20 клеймах. Конец XVII в. Новгородский государственный объединенный музей-заповедник. Редкое изображение беса, убивающего грешника

Ил. 7. Св. мученик Никита, побивающий беса (Никита-бесогон). Медная иконка. XVII в.

Ил. 8. Св. мученик Никита, побивающий беса (Никита-бесогон). Медная иконка. XVIII в.

Ил. 9. Св. мученик Никита, побивающий беса (Никита-бесогон). Медная иконка XIX в.

Ил. 10. Обзор иконы "Страшный суд". XVI в. Новгородский государственный объединенный музей-заповедник . Бесы в геенне огненной. Бесы тянут грешников в гееннское пламя

Ил. 11. Фрагмент иконы "Страшный суд". Конец XV в. Успенский собор Московского Кремля. Изображение бесов у кругов ада

Ил. 12. Фрагмент фрески "Страшный суд". 1652-1666 гг. Архангельский собор Московского Кремля. Бесы тянут грешников в геенное пламя

Ил. 13. Круги ада. Фрагмент двери в жертвенник. Начало XVII в. Центральный музей древнерусской культуры и искусства им. Андрея Рублева. Бесы мучают грешников

Ил. 14. Петрус Кристус. "Страшный суд". Фрагмент. 1452 г. Берлинская галерея. Восстание из мертвых: молящиеся праведники (слева от зрителя/справа от архангела Михаила), мучимые бесами грешники (справа от зрителя/слева от архангела Михаила)

Ил. 15. Икона "Успение Пресвятой Богородицы" ("Облачное успение"). XV в. Государственная Третьяковская галерея. Развернутая временная перспектива в изображении Богоматери и апостолов

Ил. 16. Фрагмент иконы "Чудо от иконы Богоматерь Знамение" ("Битва новгородцев с суздальцами"). Конец XV в. Новгородский государственный объединенный музей-заповедник. Развернутая временная перспектива в изображении нападающего/отступающего войска суздальцев

Ил. 17. Фрагмент иконы "Чудо от иконы Богоматерь Знамение" ("Битва новгородцев с суздальцами"). Конец XV в. Государственная Третьяковская галерея. Развернутая временная перспектива в изображении нападающего/отступающего войска суздальцев

Ил. 18. Перевоплощение беса в воина. Клеймо иконы "Явление апостола и евангелиста Иоанна Богослова преподобному Авраамию Ростовскому с Житием преподобного Авраамия". Первая треть XVIII в. Ростовский государственный музей. Развернутая временная перспектива в изображении беса, превращающегося в воина. "Огненный" хохол беса

1 Понятия «ордалии» и «Божий суд» зачастую используются синонимично. Представляется, однако, возможным разделить «Божий суд» как весь спектр судебных процедур, взывающих к Высшему правосудию (в том числе жребий, поединок и т. п.), и «ордалии» как один из видов «Божьего суда», включающий широкий круг судебных испытаний телесного характера.2 Ордалии исчезли из широкой практики, по-видимому, достаточно рано, однако отдельные памятники, говорящие об испытании водой, обнаруживаются и в XVII в.; поле, напротив, часто упоминается в источниках начиная с XIII в. и «незаметно исчезает» в XVII столетии (см.: Владимирский-Буданов М.Ф. Обзор истории русского права. Вып. 4. Пг.5 Киев, 1915. С. 623-627, 638).3 Там же. С. 6274 В источниках говорится как о немедленной каре лжесвидетеля огненным серпом Божьим, так и о погублении души подобного грешника - продолжая жить, он несет на себе грех, осуждающий его на вечные адские муки.5 Памятники русского права. Вып. 2. М., 1953. С. 214-215, 286. См. также: С. 212, 217-218, 248-249; Памятники русского права. Вып. 3. М., 1955. С. 197-198 и др. Ср. у Котошихина (гл. 7, ст. 34, 38): Котошихин Г.К. О России в царствование Алексея Михайловича // Московия и Европа. М., 2000. С. 102, 105.6 А также некоторых иных функций власти, делегированных людям на местах, - сбор налогов «целовальниками» и т. п. Крестоцелование применялось также в посольской практике (см.: Котошихин Г.К. Указ. соч. С. 51 (гл. 4, ст. 22).7 Подобные ограничения встречались и ранее (см.: Памятники древнерусского канонического права. Ч. 1. Стб. 486; Там же. Приложения. Стб. 862-863; ср.: Память из Челобитного приказа с изложением указа о порядке крестоцелования в судах // Археографический ежегодник за 1962 год: (К 70-летию академика М.Н. Тихомирова). М., 1963. С. 470-471. В то же время истец в определенных случаях мог сам выбирать - целовать крест или поставить у креста обидчика (см.: Хрестоматия по истории русского права / Сост. М.Ф. Владимирский-Буданов. Вып. 1. СПб.; Киев, 1899. С. 154-155: Памятники русского права. Вып. 4. М., 1956. С. 239).8 14-я глава Соборного Уложения. См также: Владимирский-Буданов М.Ф. Обзор истории... С. 638.9 На материале судебных дел XVII в. см. об этом: Коллман Н.Ш. Указ. соч. С. 200-201. В.Б. Кобрин отмечал, что ему не удалось обнаружить в источниках ХV-ХVІ вв. случаев реального доведения судебных тяжб до крестоцелования. Историк предлагал противоположные варианты объяснения: скептическое отношение к практике или почитание ее святой и страшной мерой; судя по материалам, проанализированным Н.Ш. Коллман, верной является последняя трактовка (см.: Кобрин В.Б. Власть и собственность в средневековой России (ХV-ХVІ вв.). М., 1985. С. 186).10 Приведем текст 14-й главы Соборного Уложения о крестном целовании (Соборное Уложение. М., 1649. Л. 186-187об.). Квадратными скобками выделены фрагменты, входившие в Стоглав 1551 г. (с незначительными разночтениями главы 37-я и 38-я, курсивом - заимствования из Послания митрополита Фотия и Поучения Иоанна Златоуста о клятве, входившие в его 37-ю и 38-ю главы соответственно; о заимствованиях в Стоглаве см.: Емченко Е.Б. Указ. соч. С. 419).«А в правилех Святых Отец про крестное целование написано. Боудет крестьянин крестьянина напрасно приведет к крестному целованию, и велит крест поцеловати, и он крест поцелоует на том, что он прав, и таковаго по нужди кленьшагося, великий Василий на шесть лет запрещению подлагает, сиречь от церкве отлучает, по осмьдесят второму правилу своему.А боудет велможа крест поцелоует или велит кому иному крест поцеловати накриве, и таковых священником в церковь Божию не пущати и в домы их не приходити, и божественаго пения в домех оу них не пети. А боудет поп оучнет в чьем нибоуди дому божественое пение пети, а такия ротники, которые учинили крестное целование накриве, тоут же боудут, и их из тоя храмины вон выслати. А кто крест поцелоует накриве, и тому великий Василий в шестьдесят четвертом своем правиле полагает запрещение на десять лет: два лета да плачется, три лета да послоушает Божественных Писаний, четыре лета да припадает, и едино лето да стоит с верными и потом Божественаго причащения причастится. О том же царя Лва Премоудраго новая заповедь, 72-я повелевает кленущемуся во лжю язык оурезати, аще после обличен боудет. А кто покаяния просит, и поп даст емоу заповедь на та лета, в понедельник в среду и в пяток единою днем ясти хлеб с укропом, во вторник же и в четверток дважды, с варивом без масла. И того ради подобает (отцем духовным детей своих духовных поучати и наказовати страху Божию, и чтобы промежю себя и в соседстве жили любовно, не крали, и не разбивали, и не ябедничали, и на лжи не послу шествовали, и чюжаго не восхищали, и сами не обидили, и скверными речми не оукорялися, и накриве бы креста не целовали, и именем Божиим во лжу не ротилися, и не клялися, занеже православным християном крестное целование ротою, и накриве в конец отречено бысть священными правилы. Но вдан от Христа християном крест на освящение, и просвящение, и на отгнание врагов, видимых и невидимых. И того ради православным християном достоит святому кресту верою покланятися, и истинною, и чистотою. И того честного креста целовати со страхом, и с трепетом, и с чистою совестию. И целоуяй тако крест освящает себе, и от болезни, и от недоуг всяческих исцелевает. А не верою и не истине, на лжи целоуяй крест, и той бо лжи обещник есть, и не исцелно вреждает себе, и по Писанию яко христоубийца вменяетца. Таковый поругатель честному крестоу /. [Всего злее преступати крестное целование, и целовати (В Стоглаве «на криве». - Д. А.) святыи крест, или икона Святыя Богородицы, или иного Святаго образ. Се бо видев Зсисария пророк, сходящ серп огнян с небесе на землю, и вопроси, что есть Господи серп сей; и рече, гнев Божии есть, посылается от руки Божия на тех, иже ходят накриве к роте, да поженет пламень их, и душа предастся огню негасимому].Да и в выписях к крестному целованью сию статью из правил Святых Апостол и Святых Отец по всем соудным делам писать, и велеть тое статью оу крестного целованья подьячим вычитать исцам и ответчиком, при многих людех вслух, чтобы про то всякие люди ведали, как про крестное целование в правилех Святых Апостол и Святых Отец написано;А которые люди к кому приставят не в больших искех, в рубле или меньши рубля, и тем давати к иску их жеребий.А кто учнет искати болши рубля, и в том иску давати крестное целование».11 См.: Памятники древнерусского канонического права. Ч. 1. Стб. 485-486; о Слове Иоанна Златоуста см. выше. Те же осуждения существуют в иных Словах и Поучениях, созданных Иоанном Златоустом или приписываемых ему; в специальном слове «Пчелы» собраны осуждения клятвы в любом виде, «ни по правей вине, ни по кривеи» (см.: Стефанович П.С. Крестоцелование и отношение к нему церкви... С. 99).12 См., например: Памятники деловой письменности XVII века: Владимирский край / Под. ред. С.И. Коткова. М., 1984. С. 14, 17, 19, 150, 166 и др.13 Там же. С. 65, 104,187, 235. Ср. также использование формул «еже ни, ни» и «ей, ей» в Посланиях патриарха Никона (Севастьянова С.К. Указ. соч. С. 423, 427).14 Ефрем Сирин, авва Дорофей. Поучения. Л. 223.15 Ср. у Даля: Даль В. Толковый словарь... Т. 1. С. 517.16 О западных спорах относительно закономерности «Божьего суда» см., например: Гуревич А.Я. Пытка // Словарь средневековой культуры / Под ред. А.Я. Гуревича. М., 2003. С. 400-404.17 Дворцовые разряды, по высочайшему повелению изданные II отделением собственной Его Императорского Величества канцелярии. Т. 3. СПб., 1852. Стб. 2-3; Анисимов Е.В. Дыба и кнут. С. 48.18 АИ. Т. 5. СПб., 1842. Стб. 131-132; СГГД. Т. 4. С. 335-337, 415, 441, 446. Ср. традиционную присягу Алексею Михайловичу 1645 г. (СГГД. Т. 3. С. 421-422). Грамоты 1682 г. называются «крестоприводными» записями, в некоторых упоминается как приведение к Евангелию, так и целование креста (СГГД. Т. 4. С. 439).19 СГГД. Т. 4. С. 435; ср.: С. 450.20 Памятники древнерусского канонического права. Ч. 1. Приложения. Стб. 862-863 (приведен вариант, публикуемый в примечании).21 Там же. С. 485-486. Рота приравнена здесь к тяжким грехам. Фрагмент из Поучения был заимствован в Стоглав (см.: Емченко Е.Б. Указ. соч. С. 419).22 Памятники древнерусского канонического права. Ч. 1. С. 429. Как замечает П.С. Степанович, в «Худых номоканонцах» встречается обратное утверждение, противоположное традиционному: «на роту по вине достоит ходити» (см.: Смирнов С.И. Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины // ЧОИДР. Кн. 3. М., 1912. С. 121).23 См.: Юрганов А.Л. Категории... С. 77-81; Каравашкин А.В. Русская средневековая публицистика... С. 45-53.24 См.: Сочинения И.С. Пересветова. С. 148. Книжник утверждает известный древнерусский принцип казней Господних, посылаемых во благо.25 Там же. С. 181, 345. Правда Пересветова представляет собой «высшую Справедливость, полное выражение Божественной истины, которая дана в заповедях и нормах жизни, предназначенных для практической реализации (грешно присваивать чужую собственность, богатеть на несчастьях ближнего, лицемерить, уклоняться от исполнения священнических и монарших обязанностей и т. д.)» (см.: Каравашкин А.В. Русская средневековая публицистика... С. 50).26 Сочинения И. Пересветова. С. 168.27 Там же. С. 153.28 Там же. С. 173-174.29 В противном случае один из целовальщиков заведомо оказывался бы клятвопреступником (см.: Хрестоматия по истории русского права. С. 154-155; Памятники русского права. Вып. 4. С. 239).30 Сочинения И. Пересветова. С. 153-154.31 Там же. С. 154.32 Там же.33 В советской историографии описанные идеи Пересветова трактовались в социальном русле, как борьба публициста против боярского суда и лихоимства судей (см.: Зимин А.А. И.С. Пересветов и его современники. С. 370-371), однако в центре описаний книжника именно крестоцелование: при неправильном использовании креста люди губят свои души («от Бога навеки погибнут»), в то время как подлинный Божий суд не допускает этого.34 См.: Клибанов А.И., Корецкий В.И. Послание Зиновия Отенского дьяку Я.В. Шишкину // ТОДРЛ. Т. 17. С. 201-224; Клибанов А.И. Духовная культура средневековой Руси. Приложения. С. 338-343. Я.В. Шишкин находился в Новгороде с 1531 по 1538 г. и обладал достаточно широкими правами, контролируя суд, городское строительство, сбор некоторых налогов и т. п. (см.: Клибанов А.И. Духовная культура средневековой Руси. С. 244). В историографии существовало мнение, что Послание 3. Отенского Я. Шишкину использовал И. Тимофеев, однако связь памятников не обнаруживается (см.: Солодкин Я.Г. «Временник» Ивана Тимофеева... С. 126).35 Клибанов А.И. Духовная культура средневековой Руси. С. 339.36 Там же.37 Там же. С. 340.38 А.И. Клибанов верно отметил, что позиция Отенского в вопросе о судебных казнях близка идеям, высказываемым Иосифом Волоцким относительно еретиков (см.: Клибанов А.И. Духовная культура средневековой Руси. С. 258-259).39 Там же. С. 343.40 «Смотри, государь, Божия оправдания: не ищет Господь правила или поста хощет или уединения у властей люцких, но точию суда и правды и милости». Слово «правда» постоянно повторяется в Послании: «а на судиях Господь Бог иного не ищет ничего точию суда праведна ...суд Твой цареви даждь и правду Твою сыну цареви, судити людем Твоим в правду» и т. п. (см.: Там же. С. 339, 340).41 Имеется в виду Иоанн Милостивый, Александрийский патриарх начала VII в. (Клибанов А.И. Духовная культура средневековой Руси. С. 250).42 Там же. С. 341.43 Там же. С. 340.44 Там же. С. 341.45 См.: Сочинения Максима Грека. Т. 2. Казань, 1896. С. 201, 348-349; Послание Ф.И. Карпова митрополиту Даниилу // БЛДР. Т. 9. С. 346-358; Клибанов А.И. Духовная культура средневековой Руси. С. 257.46 Впоследствии в «Похвальном слове Ионе» второй половины 1560-х годов Зиновий также обратится к описанию «неправд» греков (см.: Клибанов А.И. Духовная культура средневековой Руси. С. 246).47 Так, Зиновий подтверждает свою позицию отсылкой к Новому Завету: «И сам Господь во Евангелии бранит на израильтяны, что они о дарех и о постех и очищениих пекутца вящая, рече, закона, остависте суд и милость и веру» (Там же. С. 340).48 См.: Слово об осуждении еретиков Иосифа Волоцкого // БЛДР. Т. 9. С. 186.49 Там же. С. 202.50 Ответ кирилловских старцев на послание Иосифа Волоцкого // БЛДР. Т. 9. С. 218.51 См.: Быт. 22: 16, Пс. 89: 36, 50; 95: 11 и др. Ср.: Верещагин Е.М. Давиде, что ти клятся Бог? С. 550-554.52 См.: Клибанов А.И., Корецкий В.И. Указ. соч. С. 211-218; Клибанов А.И. Духовная культура средневековой Руси. С. 259.53 Клибанов А.И. Духовная культура средневековой Руси. С. 339-340.54 Там же. С 343.55 Там же. С. 340, 341.56 Там же. С. 341-342.57 Там же. С. 342.58 Там же.59 Там же. С. 343.60 Единичные высказывания (без аргументации) о закономерности судебной роты можно встретить в источниках, однако их природа не достаточно ясна (см. гл. 5); в любом случае они остаются маргинальными в ряду обратных утверждений.

Экскурс II. "Безобразные образы": эволюция представлений об ангелах и демонах в русской культуре XVII в.

Экскурс в дополненном и переработанном виде представляет материалы статьи, опубликованной в журнале «Россия XXI» (М., 2007.№ 3, 4).«Переходное» XVII столетие знаменовалось многоаспектными изменениями культурного пространства средневековой Руси: растущее влияние западноевропейской науки, богословия и искусства играло здесь важную роль, однако глубинные, сущностные сдвиги происходили в мировосприятии самих современников, подготавливая возможность интеграции «еретических» моделей в древнерусскую культуру. Как известно, одним из ключевых моментов эволюции стало принципиальное изменение отношения к слову (знаку), произошедшее вскоре после Раскола: древнерусский синкретизм символа и обозначаемого им феномена, иконическое отношение к слову и изображению к концу века все больше заменялись конвенциональным (условным). Если для старообрядцев, отвергающих нововведения, добавление одной буквы к имени Бога (Иисус вместо Исус) или удаление союза «а» из Символа веры, изменение грамматических форм («во веки веков» вместо «во веки веком» и др.), формы перстосложения (троеперстие вместо «пяти-, двуперстия») и т. п. тождественны отступлению от веры, поклонению антихристу, то для сторонников реформы к началу XVIII в, ситуация оказывалась принципиально иной. Проиграв староверам в попытках доказать старину вводимых норм1, православные богословы засвидетельствовали новое отношение к написанному и изображенному: форма не тождественна содержанию, один феномен можно обозначать разными способами и суть от этого не меняется, вера есть уверенность в невидимом, а не следование обрядовым нормам старины. Форма и содержание оказались резко разведены, изменения вторглись в область важнейших оснований древнерусской культуры, сомнению подверглось само отношение к старославянскому языку как к «иконе православия».Аналогичные процессы происходили в иных областях: храмовые и домовые иконы начинали писать на западный манер; появился театр, в котором актеры разыгрывали сцены священной истории; символика изображения святого обогатилась новыми, неканоничными формами. На рубеже XVII—XVIII вв. радикальные шаги в этом направлении были сделаны государственной властью. Если синкретизм древнерусской культуры освящал быт не в меньшей степени, чем предметы церковного обихода2, то Петровские реформы изменили практически все - от поведенческих норм и внешнего вида подданных до календаря и церковной иерархии. В глазах реформаторов речь не шла при этом о смене веры, в то время как для защитников старины, апеллировавших к средневековым нормам, происходящее было тождественно отступничеству последних дней.Характерно, что Церковь, лишившаяся при Петре I патриарха, de facto подчиненная светской власти и включенная через практику «исповедального доносительства» в систему государственного контроля над подданными, не пошла далее по пути секуляризации. Приняв произошедшие в XVII столетии изменения, русское православие возвратилось к традиционализму. Языком литургии остался старославянский, иконописание не было вытеснено религиозной живописью западноевропейского типа, но продолжало свое бытование, доминируя в большинстве храмов, и т. д. Вместе с тем изменения сыграли свою роль, ограниченно впустив в церковную практику новые формы и идеи.Представления о природе светлых и темных духов, Небесных ангелов и ангелов, павших с сатаной и обратившихся в бесов, - один из важнейших мировоззренческих аспектов, претерпевших эволюцию в XVII в. В «переходное» столетие канонические идеи о бесплотных силах, действующих в мире людей, вступали в необычное взаимодействие со смыслами, порожденными новой культурной средой. Этому феномену будет посвящен настоящий экскурс.Природа бесов: традиция и изменения в XVII в.Воззрения на природу бесов, характерные для агиографии и оказавшие влияние на широкий корпус древнерусских памятников, были недавно изучены А.Л. Юргановым в монографии, посвященной Чуду о Соломонии бесноватой3. Историк продемонстрировал любопытный «слом» традиционных представлений в ряде памятников XVII столетия. Рассмотрим четыре выявленных в книге изменения в более широком контексте древнерусских идей о природе и способностях бесов.Божье попущение / самовластие бесов В средневековой русской культуре пределы власти нечистых духов над людьми в большинстве случаев прямо определялись как очерченные Всевышним. Благое Божье попущение определяет события как массового масштаба, так и личностного плана4, в том числе и нападение бесов, служащее наказанием или испытанием. Праведник, подвижник, непременно оказывается искушаем бесами: нечистые духи стремятся «соблазнить и избранных», пугая отшельников, устраивая призрачные «клюки», цель которых - заставить человека согрешить и пасть (демоны предстают в образе святых и самого Христа, призывая поклониться себе, прикидываются нищими и больными, являют призрачные груды золота, принимают личины монстров, пытаясь вселить в душу подвижника страх и забвение Бога и т. п.). Не поддаваясь искушениям и памятуя о Господе, праведники ведут борьбу с сатаной, изгоняя падших духов молитвой, «насмехаясь» над бессилием дьявола (юродивые)5 и помогая людям, одержимым бесами. Смысл подобной борьбы не раз описывался в патристике: она прославляет среди людей Христа и посрамляет сатану, напоминает об истинной силе веры и упования на Господа и помогает самим праведникам стяжать духовную силу6. Нападение бесов на простых людей чаще всего выражается в феномене бесноватости, от которой излечивает обращение к святым (через молитву, припадение к иконам или мощам) либо изгнание бесов священниками и праведниками. Объяснение причин, по которым простой человек оказался подвержен нападению духов, может быть разным (в первую очередь это совершенный ранее грех), однако важно, что подобное нападение всегда попускается Господом: власть «темного миродержца» простирается над миром только в границах, начертанных Всевышним, что очевидно для христиан, многие века ведущих борьбу с разными изводами манихейства7. Тем не менее в рамках общей концепции в Восточном и Западном христианстве существовали различные представления о конкретных возможностях дьявола и разнообразных причинах его нападений на человека. Для древнерусской книжности характерны ясные указания на попустительство Богом дьявольских козней, направленных на простых людей8 (борьба сатаны с праведниками имеет несколько иные обоснования).Яркий отход от традиции был зафиксирован Юргановым в редакциях «Повести о Соломонии бесноватой», относящихся к XVII в.: здесь не говорится о Божьем попущении, многочисленные и страшные издевательства бесов над девушкой описаны без традиционного контекста, в результате чего дьявол получает в памятнике «самовластие», несвойственное древнерусской агиографической традиции. Соломония страдает не из-за своих прегрешений, а из-за неверно совершенного над ней обряда крещения: традиционная модель попущения беса за грехи человека оказывается нарушенной, дьявол нападает на девушку, о вине которой не говорится ничего. Самовластное зло, не исполняющее Божью волю, но действующее по собственному «хотению», - свидетельство вторгающейся в агиографию апостасии, нарушения конвенциональных моделей, изменения причинно-следственных связей, общезначимых для средневековой культуры9.Бесплотность /материальностьБесплотная природа падших ангелов - важный постулат восточно-христианской мысли. Если в рамках католической традиции с XV столетия начали активно развиваться представления о многообразии дьявольских проявлений в мире, инкубах, суккубах, ведьмовстве, перенесенном семени и т. п.10, то для древнерусской книжности общезначимой являлась традиционная раннехристианская мысль о бессилии падших ангелов. Эта идея чаще всего и определяла природу дьявольских искушений. В источниках явления бесов зачастую происходят в «тонком» сне, пограничном состоянии, когда искушаемый видит темных духов; в это время легионы демонов могут пугать, истязать человека, он может терпеть мучения, подобные физическим и более страшные, может оказаться соблазненным, пасть, страдать многие годы, может умереть, поддавшись искушению и окончательно попав под власть сатаны11. Будучи пораженным бесом, человек приходит в смятенный, исступленный ум, «немыслие», теряет возможность правильно судить о мире, подвергается смертельной опасности. Бесноватость - крайняя степень подобного поражения: человек полностью теряет контроль над собой, становясь проводником чужой (бесовской) воли. Вместе с тем бес не может явиться человеку во плоти, вступив с ним в прямой физический контакт, реальной плоти у нечистого духа нет, тысячи монстров, устрашающих отшельников в пустыне, страшные орудия пыток, демонстри-руемые бесами, рассеиваются как дым от креста и молитвы12.Важно тем не менее отметить, что бесы предстают в различном обличии не только во сне, но и в реальности, желая обмануть, искусить или устрашить людей. Нечистые духи наделены возможностью действовать в материальном мире: превращаться в какое-либо животное или предмет, поднимать ветер, грозу, «запирать» реку, насылать болезни; служа праведнику, они могут выполнять физическую работу, демонстрируя при этом фантастическую силу, могут возить человека на себе в образе летающего коня и т. п. Наконец, они могут наносить человеку физический вред и убивать людей13 - последнее происходит по Божьей воле и объясняется ниспосланной свыше казнью (ил. 6). В популярных апокрифических Житиях (см., например, «Никитино мучение», «Ипатиево мучение», «Слово иже во святых отца нашего Николы, о житии его и о хожении его и о погребении», Житие Федора Сикеота14) представлена вполне материальная картина: святые давят бесов (дьявола)15 ногами, связывают, избивают железными оковами. Образ мученика Никиты, побивающего беса, был широко распространен в древнерусской иконографии и памятниках металлической пластики16 (ил. 7-9). В то же время в традиционных агиографических описаниях речь о «плотскости» демонов не идет, а материальные дела бесов разрушаются, не будучи способными навредить человеку, сохраняющему веру в душе. Цель всех бесовских действий - поразить не тело, но душу, доставляемые же ими муки - искушение, призванное повергнуть человека в отчаяние, заставить забыть о Боге или возроптать на него17. Рассказы о «материальных» проявлениях демонов часто подчинены идее их безусловного повиновения истинным христианам (святой изгоняет дьявола, заставляет беса служить ему, и дух осуществляет повеление по воле праведника, а соответственно по воле Бога). Несмотря на способность принимать разные обличия и действовать не только в реальности призрачных видений, но и в мире, бес не обладает самодостаточной субстанциональностью, тем более плотской материальностью, являясь в конечном счете пустотой, отсутствием благодати, тщетно претендующей на бытийность, так как вся и всякая бытийность происходит от Творца18.Изменение, выявленное в Чуде XVII столетия, знаменательно: бес «материализуется», получает плоть, превращается в монстра, физически терзающего человека и способного к сожительству с женщиной. Предметы, орудия пыток, полученные от нечистых, не исчезают после их ухода, но оказываются подлинными «истинно, а не привидением». Бесы, обитающие на болоте, едят, пьют и имеют семьи, подобно людям или зверям, причем речь не идет о призрачных мечтаниях: описывается реальное пространство, заселенное демонами. Произошедшее изменение принципиально: «бытию несуществующему, иллюзорному, придается статус материального объекта», нечистый дух материализуется в плотском, земном мире19.Немощь / силаПротивопоставление кажущейся силы бесов и реального бессилия духов, исчезающих перед лицом святых, бегущих от священных предметов и символов, вынужденных служить праведникам20, онтологически лишенных бытия и властвующих лишь над людьми, поддавшимися искушению, - важнейшая идея древнерусской культуры. Юродивые, «посмехатели сатанины», борются с дьяволом в миру, побеждая его и доставляя мучения «высмеиваемым» духам. Стремясь к власти над миром и воплощая полноту гордыни, дьявол сам признает свою немощь и бессилие перед лицом твердых в вере христиан21. Характерное описание сатаны встречается в Житии Антония Великого. Нечистый явился перед монастырем в некоем «высоком» образе, постучал в ворота «и рече аз есмь сатана. Мне же рекшу да что семо прииде. Глаголаше он что ми зазирають в поустошь иноци, и инии си христиане, почто мя кленут по вся дни. Мне же рекшу, не понежели им стужаеши. И рече несмь аз виновен, сами ся мятутся, аз бо немощен бых . Слышав же он Спасово имя, не терпя от того жжениа, без вести бысть. Аще оубо и тъи диавол исповедует о себе яко ничтоже могыи, долъжни есмы до конца преобидети того, и бесы его»22. Суть борьбы - помнить о немощи сатаны, не поддаваться искушениям и не бояться бесовских нападений: идея находит самое разное выражение в патристике и агиографии.Изучая «Повесть о Соломонии бесноватой», А.Л. Юрганов фиксирует принципиальное изменение канонических представлений о бессилии сатаны перед лицом святых, перед самим именем Христа и крестным знамением. Материализованный бес, обладающий как субстанциональностью, так и значительной свободой действий, бес, занимающий вполне реальное место в материальном мире, не исчезает как дым при виде святого и не подчиняется его воле. Изменения вторгаются на этот раз в основополагающий принцип взаимоотношения добра и зла, восходящий к Священному Писанию, к словам самого Христа (Лк. 10: 18-20). Бесы не покоряются не только священникам и праведникам, но и святым, прославленным Богом после смерти и являющимся в мир, чтобы творить чудеса: подобное возможно в рамках дуалистической ереси, но немыслимо для христианства. Примечательно, что сила бесовская многократно упоминается в редакциях Чуда о Соломонии бесноватой, немощь - не более одного раза23.Сотворенность и бессмертие / рождение и смертьВ соответствии с каноническими представлениями бесы - суть ангелы, последовавшие за Денницей (Сатанаилом24) и падшие вместе с ним25, ангелы, утратившие благодать и бытийность в Боге, воплотившие гордыню и стремление к невозможной, самодостаточной и независимой от Творца власти над миром. (Небесный чин, утраченный дьяволом, и число падших духов не раз становились предметом описания26.) Природа отторгшихся от Господа ангелов оказалась навеки искажена, но важнейшие качества духов, в числе которых - бессмертие, остаются с бесами и после их падения. Смерть беса также невозможна, как и смерть ангела: умереть может тело, но дух не погибает, его «смерть» имеет иную природу - это не разложение и исчезновение, но отпадение от Бога и вечная мука в пустоте и ужасе преисподней, которая ожидает души грешников, а равно и падших ангелов после Страшного суда.Чудо о Соломонии бесноватой представляет совершенно иную картину: бесы не просто рождаются в утробе смертной женщины после соития с демоном, но и погибают. В одном из эпизодов Повести бесов убивает молния на болоте, а в конечном итоге бесов, живущих в утробе Соломонии, одного за одним уничтожают святые, причем называются точные цифры извлеченных существ, а расправа носит физический характер (монстры не бегут от святого, их приходится умерщвлять ударами кочерги или ноги, не за раз, но в два приема). Из бесплотных сил, сотворенных Господом в начале времен и обрекших себя на бесконечность страданий, бесы превращаются в тварей, рождающихся и умирающих, подобно человеку. Это, безусловно, расходится с традицией, абсурдно не соответствует святоотеческому учению о духах, но оказывается закономерным в рассказе, допускающем материальную природу демона27.Все изменения, вторгающиеся в традиционные представления о природе дьявола в Чуде XVII в. и ряде иных памятников эпохи28, имеют свою логику. Бес материализуется, превращаясь в плотскую и смертную тварь, и соответственно наделяется возможностью действовать по своей воле, физически истязать людей, выносить присутствие не только праведников, но и святых. Ему приписывается способность творить, устанавливать свой порядок на земле, что немыслимо для древнерусской книжности, не отступавшей от представления о том, что только Бог - благой устроитель всего и вся. А.Л. Юрганов предполагает, что необычность «Повести о Соломонии бесноватой» определяется прежде всего возникновением самодостаточной художественной реальности как феномена Нового времени29, и все же здесь возможны иные трактовки30. Исследователи не раз отмечали очевидные сходства между Повестью о Соломонии и народными рассказами о нечистых духах. Отметим, что фольклорные представления о дьяволе и о бесах (зафиксированные русскими собирателями преимущественно в ХІХ-ХХ вв., а на Западе и в более ранние столетия) включали в себя как идеи, широко распространенные в средневековой книжности, так и мысль о человекоподобии бесов: их рождении, смерти, сожительстве с людьми, пирах, свадьбах, половом и возрастном различии и т. д.31 Влияние на Повесть северной фольклорной традиции вряд ли возможно отрицать (для этого нет оснований, как, впрочем, нет и прямых доказательств этого факта), однако массовое появление подобных, нехарактерных описаний в русской литературе второй половины XVII в. - яркий признак культурной эволюции «переходного» столетия.Идеи о власти и материальности сил зла в древнерусской культуреОтход от агиографических канонов, выявленный А.Л. Юргановым в «Повести о Соломонии бесноватой», является важным феноменом эпохи и составной частью целого комплекса изменений, затронувших традиционные для Средневековья представления о природе ангелов и бесов в XVII столетии. Прежде чем обратиться к иным сюжетам этого ряда, рассмотрим некоторые примеры бытования очерченных идей в древнерусской культуре.Плоть антихристаВопрос о физической природе (телесности) нечистых духов неоднозначно решался в трудах христианских авторов32, различные идеи обнаруживаются и в корпусе сочинений, распространенных на Руси.Проблема плотского воплощения сил зла находила интересное выражение в описаниях антихриста, сына погибели, которому суждено захватить власть над миром перед концом света. Представления об антихристе как человеке (еврее, происходящем из колена Данова) утвердилось в Церкви благодаря трудам Иринея Лионского и Ипполита Римского. В то же время некоторые Отцы Церкви (Василий Великий, Григорий Богослов, ср. у Викторина Патавийского) видели в нем «некую эманацию Сатаны» или самого дьявола33. Мысль о том, что сын погибели во всем будет подобен Христу, но подобие это будет не подлинным, а иллюзорным, причем все чудеса, творимые антихристом, останутся не более чем призрачными видениями, крайне важна в большинстве эсхатологических описаний, однако и она разделялась не всеми (иного взгляда придерживался Блаженный Августин)34. В ряде сочинений высказывались весьма необычные идеи об антихристе. Подобная неоднозначность естественным образом отразилась в популярных на Руси переводных источниках, в которых существовали разные трактовки.В соответствии с одной из них антихрист представлялся лишь призрачной плотью сатаны. Автор «Сказания о скончании мира и антихристе», греческого сочинения, приписывавшегося в рукописной традиции Ипполиту Римскому, четко противопоставлял рождение Иисуса Христа от девы Марии рождению сына погибели. Так как только Господь может создать человеческую плоть, рождение антихриста будет не подлинным: оно тоже произойдет от девы, но дьявол не способен творить подобно Богу: «родит же сь» сатана «по привидению от девица», «диавол же аще и плоть приимет, и ту во привидении како бо ю же не созда плоть»; в антихристе падший ангел «мечтателен плоти своему существу восприит сосуд»35. Антихрист будет не человеком, а дьяволом, принявшим видимость плоти. Подобная трактовка необычна в контексте утвердившихся в Церкви представлений о сыне погибели, однако отождествления антихриста с дьяволом встречаются во многих эсхатологических сочинениях (ср., например, у Кирилла Иерусалимского, чьи творения были актуализированы на Руси на рубеже ХVІ-ХVІІ вв.)36.Идея о том, что нечистый дух не может сотворить тела для своего сына, легла в основу еще одного представления - о том, что плоть антихриста создаст сам Господь: пред концом света, когда придет время исполнения древних пророчеств, сын погибели войдет в нее и воцарится на земле. Эта трактовка читается в тексте популярного на Руси Жития Андрея Юродивого37.Обе описанные идеи определяются одной важной мыслю: сатана бессилен, он тщится быть подобным Богу, но на деле несет в себе лишь пустоту и «мерзость запустения». И все же мысль о бессилии нечистого духа в сотворении плоти редко переносилась на антихриста: третья, наиболее распространенная в Церкви (и соответственно в древнерусских источниках) трактовка говорит о сыне погибели как о человеке, рожденном женщиной, - искуситель будет одним из смертных, но вберет в себя все зло мира и получит силу сатаны. Многие Отцы Церкви утверждали, что дьявол не может воплотиться, подобно Христу, поэтому антихрист - не более чем человек. Рассуждая об именах антихриста, Иоанн Златоуст писал: «И человека греха нарицает Исус: бесчисленная бо съделает и приоуготовит иных да делают лютая. Сына же погибели глаголет Исус, зане и той погибнет. Кто же есть сей; оубо ли сатана; никако же: но человек некий всякое егово приемляй действо»38. Мысль о «вочеловечивании сатаны» категорически отвергал Иоанн Дамаскин39. В «Сказании о Христе и антихристе» Ипполита Римского сын погибели трактуется не как ипостась нечистого, а как сын дьявола, «сосуд сатанин»40. В не менее распространенном в древнерусских сборниках «Слове Ефрема Сирина на Второе пришествие» представление о плоти антихриста получает весьма характерное оформление: «...родит же ся воистину от скверны жены съсуд емоу. Не сам же ся ражает, нъ образ его придет прескверным яко тать»41. Автор не только говорит о рождении сына погибели от женщины, но и специально отрицает идею воплощения как самостоятельного творения плоти дьяволом (мысль четко формулируется в современных переводах «Слова»42). Речь идет, таким образом, о том, что рожденный человек станет вместилищем сатаны и тем самым рождение антихриста в свою очередь не будет подобно воплощению Христа (в догматическом учении о Боговоплощении, утвердившемся после Эфесского и Халкидонского соборов, осудивших несторианство и монофизитство).Подобным образом вопрос решался и русскими авторами. В памятниках, описывающих Лжедмитрия I, мысль о том, что самозванец стал «сосудом дьявола»43, была актуализирована разными книжниками. Благодаря распространенному мнению о человеческой природе сына погибели как «сосуда сатаны», описания Лжедмитрия оказываются абсолютно логичными в рамках эсхатологического мифа: пусть личность и имя царя известны современникам, имя будет иметь и антихрист, и до последних времен оно останется в тайне. Все зло мира и вся ненависть ада могли воплотиться в беглом монахе-расстриге либо последующих самозванцах - с появлением Лжедмитрия I евангельское пророчество оказывалось актуальным для многих авторов, описывающих Смуту. Пределы власти бесов, нападающих на людей в земном мире, по-разному представлены в источниках. Помимо идеи о «сильных» духах, которым могут противостоять только праведники, в древнерусской культуре существуют представления об особых местах обитания бесов (таковыми могут быть, прежде всего, языческие капища), опасных для людей по принципу не духовного падения, а территориального приближения. Описания языческих «богов»-демонов, смертельно опасных для людей (как язычников, так и христиан, одержимых грехами), но легко побеждаемых святыми, распространены в христианской литературе. В Житии Федора Сикеота рассказывается о некоем месте, «на нем же бе кумир артемидин, и беси многи живяху ту, яко же не мощи человеком приближатися к месту тому, ради пакости бесовскиа»44. В «Казанской истории» имеется яркий эпизод, посвященный демону, жившему на «бесовском градище» недалеко от татарской столицы, «и то бе еще старых болгар молбище жертвенное. И схожахуся ту людие мнози со всея земля казанския». Описания силы беса весьма примечательны: «мечты творя от много лет», дух не только предсказывает будущее, но «аки овех от недуг исцеляше, и овех, с нерадением минующих его, умаряше, не пометнувших ему ничтоже и плавающих рекою опроверзаше и потопляше в реце, чюдо же, и от кристъян неких погубляше, тем никто же смеяше проехати его, не повергши мало что от рухла своего»45. В соответствии с рассказом сатана имеет власть не только над поклоняющимися ему людьми, но и над православными, убивая путников, не принесших ему жертвы. Казалось бы, подобное высказывание уникально, однако контекст «Истории» не представляет дьявола существом, действующим по своей воле и обладающим самодостаточной властью: смерть некоторых христиан от беса «удивляет» книжника, но в логике его объяснений этому эпизоду находится непротиворечивое каноническое объяснение в теории Божьих казней. Характерно, что в начале памятника утверждается евангельская мысль: «не един влас главы нашея без веления Его [Господа] не погибнет, неже человек или кая земля или град»46. Аналогичные объяснения встречаются в иных источниках47. Смысл рассказа - бегство демона от наступления христианской силы, утверждающейся на новых землях, при этом речь беса, обращенная к его служителям, напоминает слова молитвы Василия Великого на изгнание сатаны48: «Отхожу бо от вас в пустая места, непроходная, прогнан христовою силою». Дух покинул капище в виде дыма, из которого изошел «змий велик, огнен, и на запад полете»49.Идея «обиталища» бесов не противоречит каноническим представлениям, в то же время нападение демонов может не объясняться в подобных описаниях Божьим попущением, что создает иллюзию некоторого самоволия нечистых духов, атакующих неосторожно приблизившихся людей. Важно, однако, что приведенные рассказы подчинены вполне определенной идее - прославлению силы христианства, повсюду изгоняющей сатану. Описание действий бесов вписано в данном случае в контекст, демонстрирующий бессилие духов перед последователями Христа, что может делать излишним специальные разъяснения природы бесовских нападений.В «Повести временных лет» кудесник из чудской земли рассказывает новгородцу о своих «богах», т. е. бесах, следующее: «Бози наши живуть в безднах. Суть же образом черни, крилати, хвост имущи, вьсходят же и под небо, слушающее ваших богов»50. Ад, преисподняя (зачастую имеющая сложную топографию), является постоянным местом обитания бесов, куда попадают грешные души, не прошедшие посмертные мытарства. В древнерусской иконографии (прежде всего ХVІ-ХVІІ вв.) распространены изображения бесов, пытающих грешников в аду, затаскивающих их в геенну, истязающих в огне и т. п. (ил. 10-13). Здесь важно отметить два аспекта: прежде всего, ад, как место посмертных мучений грешников до Страшного суда, традиционно отделялся в древнерусских источниках от вечных страданий в геенне, ожидающей осужденных после воскресения тел и Второго пришествия51 (ср.: Откр. 20: 13-14). В соответствии с каноническими представлениями (Мф. 25: 41), рефреном повторяющимися в источниках, геенские муки уготованы грешникам наравне с самими падшими ангелами. Мучения, принимаемые грешными душами от бесов, осмыслялись, таким образом, как предшествующие Страшному суду и геенскому огню52. Вместе с тем сами яркие образы мучений, всегда способствовавшие в христианском искусстве широкой и доступной проповеди идеи воздаяния, имели совершенно особую природу: как и греческие, и европейские авторы, древнерусские книжники зачастую прямо указывали на то, что образы не следует понимать буквально, так как видения загробного мира выражают человеческим языком изначально неописуемую реальность инобытия53. В Средние века существовали разные трактовки природы визионерских образов иного мира54, но в контексте распространенных на Руси агиографических представлений о призрачной сущности духов тьмы и орудий их пыток подобная идея приобретала особое значение55. Символическая природа описания или изображения не предполагает, что оно в полной мере, зримо, отражает реальность преисподней, не позволяя в то же самое время отождествлять его с художественным образом, лишенным всякой бытийности. Язык видений дает возможность прикоснуться к инобытию, не отображая его с фотографической точностью, но особым образом свидетельствуя о том, что ждет грешников, перешагнувших черту земной жизни56.Власть бесов над падшими душами простирается, следовательно, лишь до Второго пришествия. (Идеи о том, что сатана и бесы являются мучителями и в то же время мучимыми в аду, сосуществовали на Западе; акценты могли расставляться по-разному в зависимости от сюжета описания / изображения, однако важное место играла здесь концепция «отсроченного наказания» духов57.) По воле святого бесы могут отсылаться в уготовленное им геенское пламя еще до Суда58. Известная полемика московских богословов середины XVII в. с «Евангелием учительным» Кирилла Транквиллиона-Ставровецкого включала пространный сюжет об участи демонов; описания Кириллом геенны, где действуют Вельзевул, «всякой твары страшнейший, брыдкий и лютейший», Левиафан, «велио рыба» огненного моря, огромный как тысяча гор, изрыгающий из пасти громы и огонь, из ушей дым, а из ноздрей «сапаня», раздувающие адский огонь и т. п.59, заставили русского книжника саркастично «пожалеть» их автора: «плача, бредил Кирил...»60. В ироничной полемике канонические идеи о природе сатаны утверждались на нескольких листах: «Лукавии само бо погибши и связани во ад и огню предании на вечное мучение. Како другим умножати будут муки и мучители грешником быти и геенною владети? Божественное же Писание сказует, яко огн вечный искони уготован диаволу и аггелом его, и связан имат быти сатана со всеми бесы и предан вечному огню первее грешных. Рцы ми, треокаянне Кириле, сыне диаволов, паче всякой твари страшнеишии отец твои сатана по твоему мудрованию, почто от боящихся Бога побеждаем и попираем аспид злыи и василиск? Но и над свиньями не имый властъ змий злый, обманом губит, точию покаряющихся ему» и т. п.61 По совокупности выявленных ересей «Евангелие учительное» было сожжено. Во второй половине XVII в. мысль о том, что сатана не имеет власти и над свиньями, а антихрист, несмотря на грозный вид, не способен обладать «нехотящими», повторял Аввакум62.В древнерусской культуре бытовали разные идеи о способах проявления сил зла в тварном мире: иконография63, переводные и оригинальные сочинения могли представлять различные сюжеты, порой не сопровождавшиеся специальными разъяснениями. Тем не менее корпус устойчивых топосных идей определял общезначимые представления о нематериальности и немощи сатаны и обреченности отпавших ангелов на вечные муки. Последняя мысль, в свою очередь, оказывалась непосредственно связана с вопросом о покаянии бесов, стремящихся к спасению.Раскаяние и плотьСюжет о кающемся бесе известен на Руси из византийской агиографии, сборника «Великое Зерцало», литературного синодика и устных легенд. Не позднее XIV в. на Руси распространилась «Повесть о бесе Зерефере»64, сюжет которой известен как в Византии, так и на Западе65. Один из падших бесов решает узнать, может ли Господь простить его и вернуть на Небо, на утерянный ангельский престол: для этого нечистый дух является некоему праведнику в образе человека и говорит о себе как о великом грешнике, который стремится получить прощение. Божьим промыслом праведник не видит истинную сущность гостя и молит Бога о милости. Во время молитвы с Небес является ангел и открывает правду. Праведник поражен, но ангел научает его, что сказать сатане: для того, чтобы получить прощение, дьявол должен три года стоять на одном месте, смиренно моля Господа о пощаде, называя себя древней злобой, «мерзостью запустения» и помраченной прелестью - тогда мольбой и смиренным самоунижением бес обретет прощение и «сопричтется со ангелы». Уходя, ангел предупреждает праведника, что изначальное зло не способно на покаяние и смирение; «грешник» является на следующий день и, услышав, что нужно делать для спасения, смеется, предпочитая призрачную власть над миром трудному возвращению на Небеса66.После осуждения идеи апокастасиса на Константинопольском поместном соборе 543 г. (подтверждено в девятой анафеме пятого Вселенского собора 553 г.) покаяние беса признавалось невозможным, в частности, потому, что искупить грехи можно лишь во плоти, которой по своей изначальной природе лишены духи (существовали и иные аргументы в пользу необратимости падения дьявола)67. По словам Иоанна Дамаскина, падение стало для ангелов тем же, чем является смерть для людей, - это порог, за которым невозможно покаяние68. Каноническая идея хорошо известна русским книжникам: «Человечьско бо еже согрешати, рекше падати, и покаанием возстаати, аггельское же не падати, бесовское же не возстаятии отчаятися», - утверждал, в частности, Вассиан Рыло69.Помимо отсутствия плоти покаянию бесов препятствует полнота гордыни, воплощаемая сатаной: эта идея представлена как в «Повести о бесе Зерефере», так и в иных сказаниях о кающемся бесе, бытовавших в западноевропейской литературе и распространившихся на Руси в XVII столетии. В некоторых из них демон может каяться, преклонив колени перед человеком, но не способен на спасительное покаяние перед Богом70, в других нечистый дух, напротив, не мыслит себе покаяние перед людьми - так или иначе спасения беса не происходит.Известный средневековый сюжет принципиально изменился в Новое время, когда (в старообрядческих сочинениях ХІХ-ХХ вв.) сказания о кающемся бесе получили иную концовку. Через покаяние нечистый дух обретает утерянный ангельский облик и возвращается на Небеса, причем бес не стыдится смирения, «не яко же иногда Зерефер»71. Как видим, здесь происходит не просто художественная разработка, но прямая полемика с канонически верным средневековым сюжетом, имевшим широкое хождение на Руси. Для древнерусской культуры спасение беса настолько же невозможно, как и его физическое рождение или смерть.Конвенциональные представленияВ источниках «переходной» эпохи содержатся весьма оригинальные объяснения, связанные с Небесными духами и характерно вписывающиеся в комплекс рассмотренных изменений. Чтобы понять суть эволюции, постараемся очертить типичные для древнерусской книжности представления об ангельской природе.Священное Писание часто говорит о Божьих посланниках, действовавших в мире людей, упоминает разные чины Небесных сил, но сообщает мало сведений об ангелах. Значительно больше говорят о них апокрифические тексты, известные с первых веков христианства, - они сохраняли свою актуальность в Средние века несмотря на то, что многие существовавшие там идеи, либо памятники в целом, были отвергнуты Церковью72. В христианской экзегетике утверждались различные, но в большинстве сходные идеи: о том, что Небесные духи, как и духи, павшие с Денницей, бесплотны (этот тезис понимался по-разному73); о том, что они были созданы до творения мира, или же в первый или второй день творения74; о том, что они прославляют Господа на Небесах и повсюду исполняют Его волю75. В соответствии с концепцией Епифания Кипрского (IV в.), повторенной автором «Повести временных лет», ангелы приставлены ко всем силам природы, ко всем творениям Бога: «Ангел облаком и мъглам, и снегу, и граду, и мразу, ангел гласом и громом, ангел зимы, и зноеви, и осени, и весны, и лета, всему духу твари его на земли, и тайныя бездны, и суть сокровенны под землею, и преисподьнии тьмы...»76. Близкие мысли высказывал Григорий Назианзин77 (ср. схожие образы в Откровении Иоанна Богослова, апокрифической «Книге Еноха» и др.). Точно так же Небесные духи приставлены ко всем землям и народам, будь они христианские, иноверные или языческие, помогая им, но, безусловно, всегда исполняя волю Всевышнего и лишь моля Его о милости, когда на людей Божьим промыслом посылаются разнообразные казни. Наконец, каждому рожденному сопутствует в его жизни ангел-хранитель, наводящий человека на благие помыслы, противоборствующий искушающим бесам и помогающий на путях выбора между добром и злом (природа дьявольских искушений получила глубокое раскрытие в богословии, что определялось необходимостью помочь людям бороться с искушениями, в то время как помощь ангела-хранителя описывалась значительно реже78).По мысли Иоанна Дамаскина, ангелы, обладая свободой воли, по природе способны и к совершенствованию, и ко греху, но после отпадения сатаны и бесов судьба духов была предрешена: в то время как для бесплотных и гордынных демонов путь покаяния стал невозможен, ангелы, добровольно оставшиеся верными Творцу, по Божьей благодати не склоняются более ко злу, недвижно пребывая в добре79 (ср. у Вассиана Рыло).Учение об ангелах сложилось в христианстве к пятому Вселенскому собору80, однако оно не разрабатывалось на Руси81: описывая Небесных духов, книжники ссылались на библейские книги раннехристианских авторов (Иоанна Златоуста, Епифания Кипрского) и, безусловно, на популярные в Средние века творения Псевдо-Дионисия Ареопагита.Корпус сочинений неизвестного мыслителя конца V - начала VI в., скрывающегося под именем ученика апостола Павла, афинянина Дионисия, в VII в. был снабжен подробными комментариями (схолиями) Максима Исповедника82. Corpus Areopagiticum был переведен на славянский сербом Исайей в 1371 г., после чего быстро распространился на Балканах и Руси83. Одним из четырех трактатов, входящих в Corpus, является сочинение «О Небесной иерархии», представляющее развернутое описание небожителей.В начале трактата содержится важное рассуждение о способах изображения нематериальных сущностей: прежде всего, здесь возможно применять неподобные образы, чтобы через заведомо низменные уподобления животным спасти людей от искушения трактовать сказанное буквально. Человеческие слова не передадут непредставимого облика ангелов, а их описание с помощью прекрасных образов будет склонять простых людей к тому, что описанное верно отражает действительность; образы быков, львов и других крылатых и земных животных, использованные в Библии, отвращают от мысли видеть в подобных словах реалистичное отображение неземных сущностей. Вместе с тем допустимы иные способы изображения ангелов, в том числе в образе человека84.Небесные духи образуют в описании Псевдо-Дионисия строгую иерархию из девяти чинов, разделенных на три группы85, причем ангелами называются как наиболее близкие земному миру духи, так и иные чины: высшие имеют в себе «осияния и силы» низших и, следовательно, сила и природа ангелов свойственна всем иерархиям. Ангелы, отпавшие с Сатанаилом, часто причислялись в источниках к десятому чину86.Небесные чины совершенствуются, освещаясь и развиваясь через постоянную причастность к Богу87. По мысли Максима Исповедника, им присуща свобода воли, проявляющаяся в добровольном «простирании» к Господу высшей иерархии ангелов: если бы они были созданы совершенными и первыми, то не нуждались бы в постоянном очищении и просвещении в Боге. Первые чины более мудры и «простерты» к Всевышнему, благодаря их добровольному всеобъемлющему устремлению к Господу они оказываются ближе к Нему, чем кто-либо, и занимают высшую ступень; остальные ангелы также стремятся к Создателю, совершенствуясь и осуществляя в этом свободу своей воли88. В то же время ангелы лишены чувственного начала, которым человек наделен наравне с разумом и которое составляет существо животных: ангелы никогда не руководствуются чувствами, так как их разум неизмеримо превосходит человеческий89.Свет, мудрость и благодать от Бога через высшие иерархии распространяются на нижние, по иерархической цепочке передается воля Бога нижайшим духам, наиболее близким к земному миру и людям. Первая иерархия священноначальствует второй, вторая наставляет третью, третья же является наставником человеческих иерархий; через «лествицу» духов освящается иерархический порядок земных устроений: всякая власть происходит от Бога и восходит к нему через земные и Небесные чины90.Идея об иерархичности Небес и обитающих на них ангелах была известна на Руси по многим переводным сочинениям, в том числе апокрифическим текстам, однако представленные там картины зачастую существенно отличались от модели Псевдо-Дионисия Ареопагита91. Отцы Церкви, в свою очередь, писали об одном (Иоанн Златоуст), двух (блаж. Феодорит), трех Небесах (Иоанн Дамаскин, Василий Великий) и по-разному говорили об ангельских чинах92. Тем не менее сложные иерархии Небес и Небесных духов не находились в центре внимания древнерусских книжников: летописцы и агиографы повествовали о конкретном действии Божьих посланников в современном им мире. В рассказах средневековых авторов бесплотные духи являют себя в виде огня, огненного столпа или человека, блистающего неземным светом; они приносят людям вести, участвуют в битвах, определяя их исход, спасают и наставляют праведников и иными способами исполняют волю Всевышнего, подобно тому, как это описано в книгах Священного Писания. Помимо прочего ангелы по воле Бога пресекают жизнь грешника93. Ту же функцию могут выполнять бесы, а также персонифицированная Смерть, чей образ широко распространяется к XVII в. (см., например, изображения Смерти в Синодиках ХVІ-ХVІІ вв.). В исследовательской литературе уже отмечалось, что в уста Смерти, пресекающей жизнь человека, вкладывались евангельские слова о конце света, который «грядет как тать в ночи»94. На закате русского Средневековья подобное использование библейского топоса могло свидетельствовать о переносе акцента с ожидания Второго пришествия на ожидание посмертного суда (подобные процессы наблюдаются на Западе в конце ХІV-ХVІІ вв.). Примечательно, однако, что евангельские слова вкладывались в уста не только Смерти, но и ангела, пресекающего жизнь человека: «И вы будите готови всегда - в день и в нощь и на всяк час; яко тать приду и не умедлю, уже к тому не пощажу, и неготовых застану вас, тако лютее без милости разлучю душу от телеси вашего, яко хищник немилостивый»95. Как ангелы, так и Смерть прерывают жизнь человека, назидая о тщете земных благ и памятосмертии, в то время как убийство, совершаемое бесом, получает иные обоснования.Из патристики, апокрифов и византийской агиографии на Руси распространились представления о постоянном незримом следовании Небесных и падших духов за человеком: ангелы записывают на хартии его добрые дела подобно тому, как бесы заносят в свои хартии грехи; ангелы радуются его покаянию, смывающему бесовские записи, бесы же радуются грехопадению; после смерти человека ангелы и бесы спорят об участи усопшего, предъявляя свои записи для оправдания и осуждения его жизни; ангелы ведут душу, помогая ей пройти воздушные мытарства и противостоять осуждениям демонов96.Граница между человеком и ангелом отнюдь не является непереходимой. Если Богородица почитается и прославляется Церковью выше херувимов и серафимов, то праведный человек, по словам Иоанна, экзарха Болгарского, обретает ангельское естество: «съвершаяся человек на аггельскыи чин въсходить»97 (ср. у патриарха Фотия98). В «Видении Исайи» ангел обещает пророку приобщение к духам высшего, седьмого, Неба: «Егда ис плъти семо възвратишися хотениемь Отчьмь, тъгда въсприимеши одежю свою и тъгда ты будешь равьн ангелом, сущим в семемо небеси»99. Святые при жизни становятся «ангелами на земле», «ангельским чином» почитается монашество (схима)100.Несколько особняком стоят древнерусские представления об архангеле Михаиле, архистратиге Небесного воинства, победителе сатаны. В ряде памятников он выступает помощником людей, молящимся за них перед Господом, в иных источниках это ангел, выполняющий самые страшные миссии и карающий людей101. Карать грешников могут и иные Небесные духи102, однако культ грозного архангела занимал особое место в культуре Московской Руси. Несмотря на то, что Михаил называется архангелом, что соответствует предпоследнему, близкому к Земле, чину в иерархии Псевдо-Дионисия, в памятниках архистратигу Небесного воинства часто отводится роль повелителя всех Небесных сил103.Помимо ангелов, последовавших за Сатанаилом и превратившихся в бесов, в текстах, имевших хождение на Руси, можно встретить краткие упоминания иных отпавших духов (два чина ангелов, преступивших волю Создателя, упоминаются в книге Еноха). Тем не менее эти апокрифические описания не распространены в источниках: конвенциональными для древнерусских памятников являются канонические представления о благодатности Небесных духов, исполняющих волю Творца и противостоящих до Второго пришествия падшим ангелам, бесам.Грехопадение и покаяние ангелаВ книжности XVII в. известны сочинения, посвященные проблеме теодицеи и неисповедимости путей Господних. Действия ангела как слуги и проводника Божьей воли получают в них весьма характерное раскрытие: человека, усомнившегося в справедливости Божьего промысла, наставляет ангел, открывающий ему высший смысл происходящего, сокрытый от людских глаз104. Подобное объяснение полностью соответствует общезначимым моделям древнерусской литературы105 и каноническим христианским идеям. Однако в конце «переходной» эпохи создается произведение, нарушающее традиционные представления о природе Небесных духов. Речь идет о небезызвестной «Повести об ангеле, ослушавшемся Бога»106.Начало Повести рисует картину, нетипичную для древнерусской книжности: спасшаяся от сарацин женщина рождает в лесу двух младенцев и кормит их грудью, «в то же время посла Господь с Небеси ангела своего и повеле душу ея взятии ис телеси. Ангел же Господень прииде и стоя, размышляя и глаголя: "Воля пославшаго мя, а не моя. Како аз разлучю душу от сея роженицы, понеже в пустыни сеи, а сия младенцы скверны и не крещены?"»107 Пока посланный Богом дух размышляет, сомневаясь в праведности повеления Всевышнего, является второй Небесный посланник и совершает предначертанное; младенцы, несмотря на сомнения «жалостливого» духа, обретают спасение благодаря ниспосланному чуду. Первый ангел оказывается заложником простой человеческой логики, не учитывающей Высшего промысла: если в повестях о неисповедимых путях Господних воля Бога остается сокрытой для людей и открывается им ангелами, то теперь функции несведущего и наивного человека приписываются самому духу, который согрешает неверием в благодать Всевышнего. Объяснения автора Повести нарушают важное представление о том, что ангельское естество «не падати, бесовское же не возстаятии»: ангел совершает грех подобно человеку. Вслед за грехопадением Небесный посланник лишается своего чина и становится монахом: дух оказывается «пеш и мних прост», уходит в монастырь и тридцать лет трудится, «яко плотен»108. Годы аскетической жизни в монастыре приносят в конечном итоге прощение иноку-ангелу - ему вновь дарован утерянный чин, и дух возвращается на Небеса. Возвращению предшествует не самая смиренная молитва, обращенная провинившимся ангелом к Господу: «О како им, человеколюбче, терпиши, како щедриши окаянным сим человеком, нас бо, ангел своих, не пощаде! Толико едино согреших пред Тобою, Господи, яко умилихся младенец ради. Но ныне помилуй мя, служаща ти...»109Суть греха, совершенного ангелом, - сомнение во всемогуществе и благости Творца - характерна, по верному замечанию Э. Малэк, для возгордившихся людей, «поставивших себя по меньшей мере наравне с Богом»110. Падение светлого духа, отказавшегося исполнять волю Господа, и возвращение его прежнего чина через смиренную жизнь среди людей - фантастическая картина, противоречащая распространенным на Руси представлениям о природе ангелов, но в ключевых моментах схожая с идеями, возникшими во второй половине XVII столетия. В сочинениях Нового времени духи, как бесы, так и ангелы, могут получать плоть, подобную человеческой; обладая свободой выбора, они оказываются способны и к покаянию (бесы), и к новому грехопадению (ангелы), изменяющему их прежнюю природу. В то время как «материализованные» бесы способны противостоять присутствию Небесных сил и творить свою волю, ангелы могут не выполнять волю Всевышнего по собственному «неразумению».Комплекс изменений, вторгшихся в конвенциональные модели древнерусской культуры в середине - конце XVII в., затрагивал многие представления о бесплотных духах, а вслед за этим и о самом Боге и об отношениях человека с Господом. Весьма интересная картина обнаруживается в ряде памятников, созданных во второй половине столетия, в том числе относящихся к уникальному жанру автобиографических Житий.Отношения человека с Творцом и с падшими духамиВымысел и традицияВ памятниках XVII в. топосные сюжеты древнерусской книжности, связанные с Небесными и падшими духами, часто оказывались включены в нетипичный контекст: новые объяснения могли окружать известные мотивы либо изменять общезначимые представления о природе бесплотных существ. Формирование художественной реальности, позволявшей отходить от канонических идей, сложный процесс, размывавший изнутри конвенциональные для культуры объяснения. Сочетание неканонических утверждений и установки на истинность изложенного - отличительная особенность многих памятников эпохи.Одним из примеров такого рода является известное сочинение XVII в. «Повесть о Горе и Злочастии, как Горе-Злочастие довело молотца во иноческий чин», сюжет которого типологически близок многим сказаниям, переведенным и созданным на Руси в «переходное» столетие. Начиная рассказ с грехопадения первых людей в раю, автор Повести переходит к описанию «рождения человеческого» - появления на свет некоего молодца. Подросшего сына родители назидают о праведной жизни, однако тот, будучи «мал и глуп», оказывается прельщен и ограблен одним из своих друзей. Не решаясь показаться на глаза родителям, он уходит в иные земли, где начинает жить умеючи, и, нажив богатство, решает жениться. Казалось бы, все складывается удачно, но на этот раз молодца подводит «хвастанье» - услышав, как юноша хвалится своей удачей, его решает одолеть Горе-Злочастие:...а мне, Горю-Злочастию, не в пусте же жить -хочу я, Горе, в людех жить,и батагом меня не выгонить,а гнездо мое и вотчина во бражниках»111.Горе прельщает юношу, дважды являясь ему во сне и убеждая отказаться от невесты и отправиться в скитание нищим. По дороге оно мешает молодцу покончить с собой от отчаяния и преследует его повсюду, намереваясь помучиться с ним до смерти и подговаривая на различные преступления. Однако молодец вспоминает путь спасения и принимает постриг в монастыре, за порогом которого и остается Горе.Повествование о сказочной нечистой силе сочетается в памятнике с конвенциональными объяснениями взаимоотношений добра и зла. Объяснения автора во многом копируют традиционные агиографические модели. Прежде всего, хвастовство юноши и последовавшее нападение на него Горя происходят...по грехом молотцуи по Божию попущению,а по действу дияволю112,что полностью соответствует каноническим причинно-следственным связям. Действия Горя, прельщающего юношу, весьма интересны: потерпев неудачу в первой попытке соблазнить молодца, оно является ему во сне в образе архангела Гавриила и склоняет отринуть богатство и отказаться от невесты113. Подобный способ искушения хорошо известен в христианской литературе: соблазняя праведников, бесы предстают в образе ангелов или самого Спасителя, заставляя человека поверить, что он удостоился явления Высших сил, и тем самым улавливая его в свои сети (см. гл. 1). Соблазнив юношу подобным образом, Горе вновь действует как падший дух в описаниях древнерусских авторов - оно заставляет молодца поклониться себе:Покорися мне, Горю нечистому, поклонися мне, Горю, до сыры земли114, после чего несчастный окончательно попадает в его власть. Покаяние и постриг спасают юношу от, казалось бы, полного торжества нечистой силы.Как видим, сказочный сюжет развивается здесь по классической модели, ключевые элементы которой типичны для древнерусской книжности: общезначимые мотивы, определявшие описания бесов, переходят в рассказ о вымышленном Горе, а мысль о Высшем промысле определяет жизнеописание «молодца», ставшего иноком. Объединение топосов книжной культуры и фантастического сюжета происходит во многих памятниках XVII столетия - оригинальных и переводных, пародийных и сказочных, подобно Повести. Сходная ситуация обнаруживается в автобиографических сочинениях, созданных во второй половине XVII в. идеологами старообрядчества - протопопом Аввакумом и иноком Епифанием. Бытование конвенциональных моделей древнерусской литературы в известных творениях «пустозерских сидельцев» заслуживает пристального внимания.Природа чудес в «Житии» АввакумаДва автобиографических Жития, написанные в пустозерской земляной тюрьме, имеют ряд весьма интересных отличий, касающихся принципов и природы отношений человека с миром духов. Относится это, прежде всего, к случаям изгнания бесов, описанным, в числе прочих чудес, в обоих Житиях.О первом своем изгнании бесов Аввакум рассказывает очень осторожно, постоянно оговаривая, что все происходящее творилось лишь Богом, но никак не им самим. «Простите, во искусе то на Руси бывало, - человека три-четыре бешаных, приведших, бывало, в дому моем, и за молитвы святых отец отхождах от них беси, действом и повелением Бога живаго...». Экзорсизм получает здесь четкие обоснования: «Сила Божия отгоняше от человек бесы, и здрави бываху, не по достоинъству моему, ни, никако же, - но по вере приходящих». Собственная роль обозначена автором с крайней степенью смирения: «Древле благодать действовавше ослом при Валааме, и при Улияне-мученике - рысью, и при Сисинии - оленем, говорили человеческим гласом. Бог, идеже хощет, побеждается естества чин... и блудница мертваго воскресила. В Кормчей писано: Не всех Дух Святой рукополагает, но всеми, кроме еретика, действует»115. Тот же принцип утверждается в описании иных чудес, которые происходят «Божиим мановением» по вере просящих; сила чудотворения - в вере и смирении самих взывающих к помощи (с. 369-370).Победить бесов удается не всегда. Такое случается с бешеным Кириллушкой, который живет одержимый сатаной, в темнице протопопа: несмотря на борьбу, тому удается лишь «ослаблять» беса, «образумился» же одержимый только перед смертью. В изгнании дьявола воля «чудотворца» отнюдь не определяющий фактор, только правильно ведя себя, верно выстраивая свои отношения с Богом, «чудотворец» может надеяться, что сила Христа изгонит нечистого. Ключевую роль играет здесь смирение экзорсиста. Тщетно пытаясь изгнать демона из брата, Аввакум падает на лавку и рыдает «на мног час». Смирение и раскаяние в собственных грехах помогают, и святая вода начинает отгонять беса - тот переходит на окошко, затем бежит на печь и наконец прячется под нее. Там Аввакум его и оставляет (с. 390-391).Описав изгнание духа из брата, Аввакум приступает к пространным самообличениям: «Слабоумием обьят и лицемерием, и лжею покрыт есмь, братоненавидением и самолюбием одеян, во осуждение всех человек погибаю, и мняся нечто быти, а кал и гной есмь, окаянной, - прямое говно! Отовсюду воняю - душею и телом. Хорошо мне жить с собаками да со свиньями в конурах... да свиньи и псы по естеству, а я от грехов воняю... спаси Бог властей тех, что землею меня закрыли: себе уж хотя воняю, злая дела творяще, да иных не соблазняю. Ей, добро так!» (с. 391). Беспощадная характеристика - часть необходимого смирения, без которого невозможно было изгнание беса и без которого подобное самоописание станет ярким проявлением гордыни.После возвращения из Сибири Аввакум вступил в суровую борьбу с бесом, вселившимся в человека по имени Филипп: «молитвами святых отец сила Божия» отогнала беса, однако ум исцеленного остался пока несовершенным. В это время беда приключилась с самим Аввакумом: вернувшись после жарких прений о вере и увидев, что дьявол «ссорил ни за што» его жену со вдовой Фетиньей, протопоп «бил обеих и оскорбил гораздо, от печали; согрешил перед Богом и перед ними». Изгнанный бес немедленно «вздивиял в Филипе» и тот начал бесноваться. Аввакум хотел вновь укротить беса, «но не бысть по-прежнему» - бес схватил протопопа, бил и «яко паучину терзал», приговаривая: «Попал ты мне в руки». Молитва без дела не помогла «чудотворцу»: избитый и раскаявшийся, он позвал обиженных женщин и со слезами просил прощения, а затем заставил «всякого человека» высечь себя. Бес увидел «неминучую» и ему не осталось иного, кроме как выйти из Филиппа (с. 392-393).Принцип смирения оказывается ключевым в описании всех чудес Аввакума. Прежде всего необходимо оно самому «чудотворцу». Слезы - важный элемент внутреннего смирения: пытаясь изгнать беса из брата, Аввакум терпит полную неудачу и отгоняет нечистого лишь «рыдав на мног час» (с. 390); не только крестом, святой водой и маслом, но и слезами изгоняет Аввакум бесов в первом описании подобного чуда (с. 367); утратив смирение, протопоп теряет всякую власть над бесом, находящимся в Филиппе. Это полностью соответствует каноническим представлениям: по словам Иоанна Лествичника, душа соединяется с Богом «водою плача не ложнаго, от него же и возгоревся огнь Господень... и оутверждается блаженное смирение»116. Сетование душевное - плач по Бозе - ведет к смиренномудрию, молитва со слезами «не оставляет упования» на собственную мудрость, порождающую тщеславие117. Важнейший принцип определяет описания Аввакума; по замечанию В.В. Виноградова, в изображении «людей Божиих» в Житии чаще всего используются глаголы плакаты, плакатися, а из «врагов Божиих» плачет только Пашков, да и то перед тем, как произнести покаянную речь Иуды118. Везде, где Аввакум говорит о слезности и плаче, понятие смиренномудрия оказывается ключевым. В то же время чудеса над другими людьми творятся по их смирению, причем протопопу приходится смирять обратившихся за помощью119.Итоговые рассуждения автора Жития утверждают всемогущую добродетель как основу жизни всякого праведника: «Да полно тово говорить. Чево крестная сила и священное масло над бешанными и больными не творить Божиею благодатию! Да нам надобе помнить сие: не нас ради, ни нам, но имени своему славу Господь дает. А я, грязь, что могу зделать, аще не Христос? Плакать мне подобает о себе. Июда чюдотворец был, да сребролюбия ради ко дьяволу попал. И сам дьявол на небе был, да высокоумия ради свержен бысть...» (с. 396. Ср. в начале Жития: с. 358). В описаниях Аввакума всерьез принцип смиренномудрия он нарушил лишь однажды. Эпизод на даурской реке ярко раскрывает принципы отношений «чудотворца» с Богом.После тяжелых избиений протопопа воевода Пашков велит сковать его и бросить в дощаник. На дворе стоит осень. Вскоре темнеет, начинается дождь, и всю ночь Аввакум лежит под ним, скованный и избитый. Наконец он не выдерживает, и на ум ему приходят весьма несмиренные мысли: «За что ты, Сыне Божий, попустил меня ему таково болно убить тому? Я веть за вдовы твои стал!»; далее следуют слова пророка Иова: «Кто даст судию между мною и тобою? Когда воровал, и ты меня так не оскорблял, а ныне не вем, что согрешил!» Сразу же вслед за этим приходит боль, которой не было даже во время избиений: у протопопа начало тянуть жилы и щемить кости, зашлось сердце. Божественная помощь ушла, Аввакум встал перед лицом смерти уже не как праведник, но как грешник. Едва придя в себя, он кается и получает прощение, боль вновь уходит (с. 364).Пример учит протопопа многому: уже в следующем эпизоде на той же реке он ведет себя с максимальным смирением. Когда речной поток уносит барку Аввакума, причем его самого едва спасают, а все добро размывает «до крохи», протопоп не только не позволяет себе горевать, но и радуется: «Да што, петь, делать, коли Христос и пречистая Богородица изволили так? Я, вышед из воды, смеюсь, а люди те охают, платье мое по кустам развешивая...» (с. 365). В результате такого поведения потерпевшего Пашков начинает сердиться, считая, что тот «творит посмех». Подобный гнев грозит Аввакуму новыми избиениями, однако он уже не ставит земные горести выше памятования о благом Божьем промысле120.Помимо сюжетных актов смирения, совершаемых героем, аналогичные законы действуют и в авторском плане Жития.Анализируя эпизод в дощанике, Аввакум не просто говорит об этом противном смирению акте как об одном из страшнейших грехов, указывая на свое принципиальное отличие от пророка Иова: «Бытто доброй человек (другой фарисей з говенною рожею!) со владыкою судитца захотел! Аще Иев и говорил так, да он праведен, непорочен, а се и Писания не разумел, вне закона, во стране варварстей, от твари Бога познал. А я первое - грешен, второе - на законе почиваю и Писанием отвсюду подкрепляем а на такое безумие пришел! Увы мне! Как дощеник-от в воду ту не погряз со мною?» (с. 364). Подобный комментарий не что иное, как новый акт смирения. Без такого самоумаления эпизод испытания веры напрямую уподобил бы Аввакума древнему пророку, и описание стало бы гордынным отождествлением себя с ветхозаветными праведниками. Создатель Жития стремится быть смиренным до конца (и здесь автора и героя не разделить), и если сами описания начинают грозить отходом от принципа смирения, он прибегает к их прямому комментированию. Все жизнеописание «пустозерского сидельца» проникнуто красочными самоумалениями автора (с. 357,377,382 и др.). Описания того, как на самом деле происходят совершаемые чудеса, - такие же комментарии, призванные умалить образ «чудотворца»121.Ключевые идеи Жития, относящиеся к Небесному миру и миру бесов, традиционны для древнерусской книжности122, конвенциональные модели Средневековья актуальны для Аввакума и утверждаются им на протяжении всего автобиографического рассказа123. Бесы призрачны и бессильны, они получают власть над падшим в грех человеком и изгоняются экзорсистом лишь в случае его крайнего смирения. Попущение беса - Божий промысел, никакой самостоятельности дьявола тут нет. Отношения человека с Богом также определяются смирением, спасающим от погибельной гордыни, смиренномудрой готовностью принять любую кару и испытание с благодарностью, как благо124. Аналогичные объяснения прослеживаются в иных автобиографических произведениях XVII в.125Природа чудес в Житии ЕпифанияЕсли смиренномудрие - естественная основа чудотворений Аввакума, то в Житии Епифания открывается совершенно другая картина. Здесь нет радости в бедах, более того, повторяются сетования и горестные восклицания «Ох, ох! Горе, горе дней тех!» (с. 325-327, 332). Интересно, что именно они ложатся в основу чудес, происходящих с иноком, иначе выстраиваются и взаимоот-ношения человека с Господом.Одной из казней, принятых Епифанием от властей, становится отсечение кисти руки. Сразу после экзекуции старец мечтает умереть, чтобы попасть на Небо страстотерпцем, но смерть не приходит, и инок начинает сетовать: «О горе тебе, окаянне Епифане! Христос, сын Божий, тебя, вопиюща и молящася, не слушает, ни Богородица, ни святии его вси...» (с. 326). Сам автор говорит, что согрешил такими словами, однако последствия греха оказываются необычными: вместо кары за неверие в Божий промысел Епифаний получает неслыханную награду - ему является сама Богородица и обеими руками гладит его рану, избавляя от боли. Прозрения Господнего промысла здесь нет, происходит скорее своеобразное исправление ошибки, когда праведник может справедливо посетовать и получить утешение отнюдь не по смиренной молитве. Подобным образом происходит впоследствии иное чудо - возвращение Епифанию отрезанного в ссылке языка. Молитва инока прерывается восклицаниями: «Господи, свет мой! Куды язык мой ты дел?», «Господи, чем мне, бедному, вопросите, а у мене и языка нету?» (с. 329). В результате язык отрастает, и Епифаний радуется, чего никогда не делает он в горе, подобно автору первого пустозерского Жития.Отношения Епифания с Господом достаточно требовательны, что немыслимо для его знаменитого соузника. В своем автобиографическом рассказе старец может «наказывать» Богородице и ждать от нее выполнения своего «наказа», если же Епифанию кажется, что «наказ» не соблюден, он напрямую укоряет Богоматерь и вместо кары, подобной принятой Аввакумом на даурской реке, получает требуемое. Уже после этого праведник возносит хвалу Создателю.Удалившись в пустынь и построив там келью, Епифаний обращается к Господу с весьма доверительной речью: «Ну, свет мой Христос и Богородица, храни образ свой и келейцу мою и твою!» Вернувшись через три дня и обнаружив, что келья объята огнем, старец не скрывает свое горе, но начинает укорять Божью Матерь: «О пресвятая госпоже, владычице моя, Богородице! Почто презрела еси бедное мое моление, и прошение отринула, и приказу моего не послушала, келейцы моея и своея не сохранила, но и образ свой не пощадила? Где мне милости просити у Христа и у тебе?» (с. 313). Подойдя к келье, Епифаний обнаруживает, что внутри она цела и огонь чудесным образом не тронул ее. Это сразу обращает печаль старца в радость.«Требовательный» характер отношений с Богом ярко проявляется в одной из важнейших составляющих Жития - как и Аввакум, Епифаний посвящает много места описаниям своих сражений с нечистыми духами. Борьба эта принципиально отличается от той, которую ведет протопоп. Противостояние Аввакума бесам происходит в реальности, речь идет прежде всего об экзорсизме, действующем через смирение и слезы: «...бес-от веть не мужик, батога не боится» (с. 367). Напротив того, у Епифания в сражениях с демонами смирению не находится места - старца охватывают отчаяние или гнев. Явление бесов происходит в реальности «тонкого сна», однако борьба наполняется массой бытовых подробностей, напоминающих драку со вполне материальным существом: «И приидоша ко мне в келию два беса: один наг, а другой ф кафтане. И взем доску мою, на ней же почиваю, и начата мене качати, яко младенца, и не дадяху ми опочинути, играюще бо. И много сего было у них. Аз же, осердяся на них, востал со одра моего скоро и взем беса нагово поперек посред его (он же нерегнулъся, яко мясище некое бесовское) и начах его бити о лавку, о коничек» (с. 314). В то время как Епифаний занят первым бесом, избивая его в тесной келье об угол лавки, второй, одетый, стоит, как в кошмарном сне, прилипнув к полу. Нечистый дух старается уйти, но не в силах оторвать от земли ноги. Все это продолжается, по-видимому, долгое время, так как, очнувшись после побоев, грозный старец «зело устал, биюще беса». Примечательно, что руки инока и наяву оказываются мокры «от мясища бесовскаго» (с. 315).Однажды ночью к Епифанию врывается лютый бес, «злой разбойник». Он хватает старца, складывает его пополам и сжимает так, что невозможно стало «ни дышать, ни пищать, только смерть». Едва собрав последние силы, Епифаний призывает на помощь святого Николу и бес пропадает, однако старец впадает в печаль и обращается к Богородице: «Почто мя презиравши и не брежеши мене, беднаго и грешнаго, я веть на Христа-света и на тебя, света, надеяся, мир оставил. Видишь ли, владычице моя, Богородице; вмале веть разбойник-от, злодей, мене не погубил, а ты не брежеши мене» (с. 315). Описания не раскрывают суть произошедшего, в результате чего складывается представление, что бес может убить отшельника по своей воле, без Божьего промысла и без прегрешения человека. Мало смиренные увещевания доходят до Богородицы, и Епифаний вновь получает требуемое возмещение, на этот раз самое непосредственное: старцу дается возможность потешится мщением и помучить беса. Явившись в келью, Богоматерь истязает в своих руках наглого «разбойника», что вызывает неподдельную радость у Епифания: «Аз же зрю на Богородицу и дивлюся, а сердце мое великия радости наполнено, что Богородица злодея моего мучит». Дальнейшее описание еще более интересно: «И даде ми Богородица беса уже мертваго в мои руки. Аз же взем у Богородицы из рук беса мерътваго и начах его мучити в руках моих, глаголюще сице: "О злодей мой, меня мучил, а и сам пропал!"». В этом рассказе не происходит только смерти беса: выброшенный в окно, он встает «яко пьян» на ноги и уходит по повелению Епифания в безлюдные места, что соответствует традиционной модели изгнания нечистого духа, восходящей к молитве Василия Великого (с. 315-316).Следующее сражение с бесами приносит Епифанию убедительную победу. Зашедший в сени кельи бес сам не рад, что забрел туда: старец выходит к нему и хочет «оградить» нечистого крестом. Тот пытается убежать, но Епифаний гонится вслед за демоном и, по тем же правилам борьбы, хватает его поперек, сгибает вдвое и начинает бить о сенную стену. Помощь приходит и свыше, так что бесу приходится нелегко, а Епифаний устает, мучая нечистого духа (с. 316). В отместку бес пытается поджечь всю келью, но Богородица вновь помогает старцу и спасает его жилище.Нетрудно заметить, что в приведенных описаниях речь идет не о традиционной для агиографии духовной брани, где святой побеждает страсти, высмеивая немощь духа-искусителя, а о «физической» борьбе, происходящей в реальности видения. Увидев в аналогичной ситуации бесов и антихриста, Аввакум хочет ударить нечистого посохом, однако, услышав от него традиционное утверждение «я нехотящих не могу обладать, но по воле последующих ми, сих во области держу», ограничивается плевком126.Житие Епифания наполняется деталями, не характерными для конвенциональных объяснений подобных ситуаций в древнерусской книжности. Борьба с бесами для Епифания самоценна: бесы без причины мучают праведника, праведник в ответ мучает бесов. Примечательно, что такая борьба вызывает греховное роптание на Бога, вслед за которым происходит чудо, позволяющее иноку отомстить демону. В случае если сатана был попущен на праведника Господом для испытания веры, подобная последовательность была бы нелогичной, в случае самостоятельного нападения беса эта модель вполне оправданна.Самовластие падших духов в определенной степени проявляется в рассказе о старце Кирилле, жившем, как и Епифаний, на Виданьском острове в четырехстах верстах от Соловков. В келье старца обитал бес, непрестанно мучивший подвижника. Однажды, отлучившись в Александров монастырь, Кирилл попросил своего отца и зятя следить за кельей, запретив им входить внутрь, чтобы уберечь родных от нечистого. Зять Иван не придал большого значения запрету и, сблудив с женой и не омывшись, пришел в келью выспаться, пригласив с собой приятеля и тезку - другого Ивана. В результате пострадал не только блудник: его безвинному другу сатана выломал руку и вынес искалеченного из кельи, так что тот едва уполз, пробудившись и нескоро придя в себя. Иван-зять получил вместе с тем чудовищное наказание: «бес же Ивана поганово до смерти удавил, и власы долъгия кудрявыя со главы содрал, и надул его, яко бочку великую»; впоследствии у «надутого» треснула кожа (с. 311-312). Рассказы о каре, последовавшей за нарушением запрета старца, встречаются в памятниках и не противоречат традиции, однако в данном случае власть беса, искалечившего друга грешника, велика, в то время как смысл прегрешения второго Ивана не раскрыт, а Божья казнь не упомянута в тексте. Интересно, что в краткой «автобиографической записке» Епифания эпизод не включал даже нарушенного запрета: два бельца заночевали в келье, где обитал бес, за что и поплатились - один здоровьем, другой жизнью127.Описания Епифания не расходятся прямо с древнерусскими представлениями о взаимоотношениях человека с падшими духами. Как было показано выше, в источниках речь могла идти об убийстве людей бесом, живущим на определенной территории, и о мучении праведником беса; приводимые книжниками молитвы в отдельных случаях не были проникнуты смирением, определявшим поведение святых в большинстве агиографических памятников. Жития Аввакума и Епифания, созданные в одно время, по сути, представляют два варианта рассказов о борьбе с демонами: более каноничный, характерный для агиографии, и более простой, «плотский» по своей образности, также встречающийся в средневековых источниках (ср., например, апокрифический сюжет, распространенный в массе древнерусских изображений, о мученике Никите, побивающем беса). Однако совокупность деталей, наполняющих рассказы Епифания, создают картину, в целом нетипичную для древнерусской книжности. Борьба с бесами тяготеет здесь к самодостаточному противостоянию, не мотивированному Божьим попущением; испытания, которым подвергается отшельник, ведут его не к спасительному смирению, а к унынию и роптанию; «требовательный» тон молитв, несмотря на то, что сам автор осознает греховность подобных слов128, приводит не к наказанию, но к поощрению. Все это кардинально отличает Жития, созданные во второй половине XVII в. «пустозерскими сидельцами», а ряд черт, вторгающихся в автобиографический рассказ Епифания, оказывается весьма характерен для «переходной» эпохи.Изменения традиционных представлений об ангелах и демонах во второй половине XVII столетия многоаспектны, они охватывают весь комплекс конвенциональных для древнерусской культуры идей о природе Небесных и падших духов и о способах их взаимоотношений с людьми. Важные элементы происходящей эволюции обнаруживаются в самых разных источниках, что подтверждает актуальность этого процесса для эпохи, когда синкретизм Средневековья разрушался под влиянием многих факторов. Канонические представления не претерпели существенную эволюцию в православии: художественный вымысел не расшатывал ядро святоотеческой экзегетической традиции, однако место самого православного мировосприятия в культуре стремительно сужалось. Россия вслед за Западом шла путем секуляризации, на котором фантазия, сатира и гротеск получали все большую возможность вторгаться в сферу сакрального. Уход от средневекового синкретизма способствовал распространению атеизма и агностицизма как популярных вер новой эпохи, чтобы в новейшее время христиане вернулись на свой изначальный путь, став общиной верующих в недоверчивом, а порой агрессивном к христианству мире.