Снайпер-инструктор

2 – Начало войны

В Загорск я приехал накануне последнего экзамена, 21-го июня 1941 года. Жил я на съёмной квартире, с двумя однокурсниками, в деревянном доме. На следующий день мы решили встать пораньше, чтобы ещё раз почитать учебники. Для этого ребята не выключили радио, надеясь, что оно, как обычно, начнёт работать в шесть часов утра и разбудит нас гимном Советского Союза. Но голос диктора разбудил нас в четыре часа.

Так мы узнали о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз. В тот момент мы отнеслись к этому спокойно без лишних эмоций. Но уже после войны, и до сих пор, как это ни странно, я не могу спокойно слышать в кино объявление войны или дня Победы. Комок к горлу подкатывает.

Экзамены, конечно, отменили и мы с ребятами со всего училища, отдельными группами направились в райвоенкомат. Народу там собралось очень много, как первого мая на демонстрации. Нас оттуда, естественно, выгнали, так как никому ещё не исполнилось восемнадцати лет. Народ в толпе возбуждённо обсуждал новость о начале войны. Слышались возгласы: «Советский Союз сильнее Германии. Да мы их шапками закидаем. Войну в три месяца закончим и разобьём Гитлера…» Вернувшись в училище, мы узнали, что решением райкома комсомола, весь наш курс мобилизовали на военный завод № 11, чтобы заменить рабочих, уходящих на Фронт. Завод находился в лесу, в сорока километрах от Москвы и тридцати километрах от Загорска. Его цеха были под землёй, в которых изготавливали противотанковые гранаты. Работать приходилось почти без выходных, по двенадцать часов в сутки. Из Загорска на завод мы ездили рано утром на рабочем поезде, иногда под бомбёжкой. Через пару месяцев мне дали первый выходной, и мы с приятелем поехали в Москву, просто так, из любопытства.

Москва уже находилась на осадном положении и сильно изменилась. Год назад я приезжал сюда поступать в промышленно – художественное училище, имени Калинина. Однако поступить в это престижное учебное заведение мне не удалось. Все экзамены сдал на пятёрку, а диктант по русскому языку написал на двойку. Оттуда мне посоветовали ехать в Загорское художественное училище, где экзамены ещё не начались. И теперь, второй раз, попав в Москву, я увидел её другую. Большие окна магазинов, почти везде были закрыты мешками с песком. Мы с товарищем, озираясь по сторонам, пошли от Ярославского вокзала по направлению к центру. Пройдя немного, наткнулись на баррикаду, перегородившую улицу. Оставался лишь проход для трамваев. Перед баррикадой стояли противотанковые ежи, сваренные из рельсов. Над городом, ближе к центру, висели стратостаты, чтобы мешать самолётам противника бомбить. Стратостаты выглядели как огромные бочки, висящие в небе, и удерживаемые канатами, чтобы не унёс ветер. Про то, как они устроены, мы не раз слышали по радио, но наяву видели впервые. Они на нас произвели сильное впечатление. Из-за этих бочек самолёты не могли снизить высоту полёта, а свысока бомбы падали не прицельно, мимо нужного объекта. И вот, возле многоэтажного здания, мы увидели авиационную воронку больших размеров. Здание заметно не пострадало, только в окнах выбило стёкла. Кругом копошились люди, они заваливали яму и ремонтировали окна. Несколько прохожих, как и мы, остановились посмотреть на происходящее. Солидный мужчина в шляпе, держал даму под ручку и испуганно ворчал:

– Ты сделала глупость, что не уехала со своими служащими. Я же тебе говорил, скоро в Москве будут немцы. Посмотри, они уже центр бомбят!

Услышав эту речь, два парня, стоявших рядом, начали грубо требовать у мужчины документы. Они обвинили его в разжигании паники. Мужчина стал протестовать:

– Вы кто такие? Почему я должен предъявлять вам документы?

Один из парней показал ему удостоверение сотрудника НКВД. Чем всё это закончилось, не известно, так как мы испугались и поспешили назад к вокзалу. У нас не было с собой никаких документов, а уличные патрули часто проверяли их у прохожих.

На обратном пути мы увидели возле продовольственного магазина длинную очередь. Там можно было купить кое-что из продуктов за деньги, хотя действовала карточная система. У нас были с собой деньги, и мы встали в очередь. Рядом, на столбе, висел громкоговоритель. По радио начали передавать сводку «информбюро». Грозный голос Левитана сообщил, что наши войска, в ходе кровопролитных боёв, оставили город Можайск. Это означало, что до Москвы немцам рукой подать. Многие женщины в очереди заплакали. Из их возгласов стало ясно, что они переживают за своих сыновей и мужей, которые в этот момент гибнут на фронте.

Домой в Загорск, мы с приятелем вернулись усталые, словно после смены, но зато купили соли, хлеба и набрались впечатлений.

Наступила осень сорок первого года. Немцам удалось совсем близко продвинуться к Москве: от нашего завода фронт проходил всего в восьми километрах, даже было слышно иногда канонаду. По этой причине начальство решило эвакуировать завод на Урал. Кто не желал туда ехать, мог взять расчёт. Я уволился и отправился домой, пристроившись к эшелону нашего завода. Путь на восток лежал сначала мимо Ярославля, а затем мимо Данилова. В Ярославле жили братья моего отца, Павел и Глеб. Я планировал воспользоваться случаем и навестить их. Первые два вагона в эшелоне были пассажирские. Их заполнили рабочие завода и беженцы из Москвы. Меня туда не пустили, там было очень тесно, пришлось сесть в тамбур последнего товарного вагона. Здесь тоже было многолюдно. Поезда в те времена ездили с небольшой скоростью. За время пути ноги устали, негде было присесть из-за тесноты, во все щели дул ветер и я заметно продрог. Прижавшись к стенке, немного вздремнул, мне даже что-то приснилось, вроде, как приехал в Данилов.

Приятное сновидение прервалось от раздавшегося громкого хлопка снаружи. Вагон даже качнуло. Кто-то крикнул: «Бомбят!»

Парни из тамбура, как по команде, стали выпрыгивать на ходу. Я последовал за ними, упав на землю, ушиб, колено, но через силу побежал в сторону кустов. Эти ребята все были рабочие завода и мои сокурсники. У нас уже имелся опыт спасаться от бомбёжки. Когда нас бомбили в пути на работу, тогда всё проходило без жертв. На этот раз бомба угодила прямо в паровоз. На наших глазах вагоны лезли друг на друга и загорались. Не многим удалось выбраться из вагонов, но юнкерсы, развернувшись, добивали их из пулемётов. Не добежав до кустов, я стоял во весь рост, глядя на происходящее. Ребята кричали мне: «Ложись!» Но я не реагировал. Юнкерсы возвращались, чтобы вновь нас обстрелять. Тогда один из парней подбежал ко мне и силой повалил на землю. В этот момент над нами пронеслись самолёты, посыпая землю пулями. Когда они улетели, мы не сразу пришли в себя, долго глядели на разбитый, дымящийся эшелон, пока истошные крики людей не привели нас в чувство. Когда мы спрыгнули с поезда, то он проехал вперёд, поэтому нам пришлось к эшелону пройти по бурьяну метров сорок. Мы пошли туда, чтобы помочь пострадавшим, хотя сами были не опытны в таких делах. Возле эшелона нам открылось ужасное зрелище. На проводах электролинии висели человеческие кишки, пахло жареным мясом, кругом лежали убитые и раненые. Мне запомнилась маленькая девочка лет пяти, с голубым бантом в волосах. Она лежала возле убитой матери, и, обнимая её за шею, плакала.

– Мама, пойдём домой, ножки больно! – кричала она. Ножки у неё были оторваны, и она при нас потеряла сознание.

Спасти девочку не удалось. Вскоре к месту трагедии прибыл следующий эшелон, там были медики. Они оказали помощь, раненым, оставшимся в живых. Мне хотелось поскорей покинуть это страшное место. Впереди было видно какую-то станцию. Я пошёл по шпалам железной дороги, не дожидаясь, когда починят разбитые рельсы и, прибывший эшелон поедет дальше. Моё шоковое состояние стало ослабевать. В тот момент, когда всё ужасное происходило, я не проявлял эмоций, и теперь слёзы вдруг хлынули из глаз. Я рыдал до самой станции. Её название «Семибратово», я узнал по придорожному указателю, и потом, оттуда, на товарнике, добрался до Ярославля.

В Ярославль товарный поезд пришёл быстрее, чем я ожидал. Рядом с вокзалом, на улице Свободы, жил младший брат папы, Глеб. В тот день он работал, и дверь мне открыла его жена Клава. Вид у неё был недовольный и не приветливый. Раньше, когда мы с родителями приезжали к Глебу в гости, она всегда была очень гостеприимной. Клава усадила меня за стол, быстро приготовила яичницу, открыла банку рыбных консервов. Эта щедрость меня удивила, она не соответствовала её хмурому виду.

– Давай ешь, – сухо сказала Клава и села напротив меня, устало зевая. Я поинтересовался, отчего она такая грустная.

– Чему радоваться, – ответила она, – ведь война.

Я понял, что Клаве сейчас не до меня, и, отказавшись от второй чашки сладкого чая, пошёл к Павлу.

Жил Павел на Красной площади, не далеко от реки Волги, в элитном доме с аркой. В этом доме, в основном, жили крупные начальники и специалисты. Павла я дома застал. Он с двумя друзьями играл в карты. Радостно обнимая меня, он сообщил, что завтра уходит на войну.

– Хоть ты меня проводишь, и заберёшь мои вещи. По повестке я должен, к восьми часам, прибыть на сборный пункт, на станцию «Приволжье».

Работал Павел, как и Глеб, на резиновом комбинате. Глеб был начальником смены, а Павел инженером по технике безопасности.

Друзья вскоре ушли, и, оставшись одни, мы долго беседовали. Я рассказал о своих приключениях и бедах. Когда сообщил о той бомбёжке и гибели маленькой девочки, то Павел нахмурился и, сжав зубы, сказал: «Скоро буду бить этих гадов». Пока мы разговаривали, на улице стемнело, и послышался вой сирены. Ярославль часто бомбили, особенно железнодорожный мост через Волгу и резиновый комбинат. Наши зенитки отгоняли вражеские самолёты, не давали им попасть в цель. Фашисты сбрасывали бомбы мимо и улетали прочь. Павел сообщил, что им всё же удалось разбомбить контору резинового комбината, были уничтожены важные документы и трудовые книжки работников. Но производственные здания не пострадали. Комбинат продолжал работать, давая стране искусственный каучук, необходимый для изготовления автомобильных шин. В разговоре Павел мне признался, что недавно его вызывали в горком партии, а затем в обком и предлагали занять пост директора комбината, но он противился этому.

– Почему? – удивился я. – Ведь хорошо быть директором.

– Дело в том, – пояснил Павел, – что предыдущего директора арестовали и расстреляли за саботаж. Нашему комбинату, в связи с войной, увеличили план вдвое. А это не реально. Чтобы от меня отстали, я подал заявление в военкомат о добровольном вступлении в коммунистическую дивизию. Пусть меня немцы убьют, а не свои. Я не хочу стать врагом народа, и чтобы мои родственники пострадали.

Павел долгие годы дружил с красивой женщиной, актрисой Волковского театра, и я спросил, будет ли она его завтра провожать.

– Мы с ней недавно расстались, – с грустью произнёс Павел. – Её вызывали в НКВД и поручили следить за мной, сообщать, что я говорю, с кем дружу. Она очень испугалась, и мы решили больше не встречаться.

Электричество отключили, и Павел зажёг свечу. Освещённое красноватым отблеском, лицо его, выглядело мужественным. Как и папа, он часто смотрел изподлобья. Эта привычка создавала впечатление о нём, как об угрюмом человеке. На самом деле он был очень добрым и общительным. Наш разговор прервался из-за взрывов, прогремевших где-то не далеко. С замиранием сердца, я прильнул к окну, пытаясь разглядеть, что там происходит. Везде было темно, силуэты зданий едва различались.

– Да не бойся, – успокоил Павел. – На нас они не будут бомбы тратить. Ты, наверное, голоден? – спохватился он и предложил мне сладких сухарей к чаю. Весь свой паёк он скормил друзьям, и остались только сухари. За чаем мы снова разговорились, и я задал вопрос:

– Как ты считаешь, победим мы немцев, или нет?

Недолго думая, Павел стал рассуждать:

– В истории бывало всяко. Например, монгольское иго продолжалось двести лет. Но русский народ не смирился с этим, и победил врагов. Так и теперь, наш народ победить нельзя. Люди будут бороться, появятся партизанские отряды. Я верю в успех. Павел отхлебнул из чашки горячий чай, и пристально глядя на меня, продолжал:

– Ты, Коля, ещё молод, послушай старика. Не будь наивным, не всегда верь начальству. В жизни всё бывает. Думай своей головой, а потом уж решай, кому верить, а кому нет. У меня есть сосед, профессор, умнейший человек. Он мне на многое раскрыл глаза. После смерти Ленина, Сталин незаконно захватил власть, устроил репрессии, стал диктатором хуже царя. Ведь почему немцы подошли к Москве? Потому, что он уничтожил самых лучших русских генералов, сам провозгласил себя главнокомандующим, хотя в военном деле плохо разбирается.

После слов Павла о Сталине у меня чуть уши не завяли. И в школе, и по радио нам внушали, что Сталин великий человек, второй после Ленина. Все достижения советского народа связывали с его именем.

– Тогда зачем же ты вступил в партию, если не веришь Сталину? – спросил я.

– Верю в коммунизм и в справедливость, – сказал Павел, – поэтому и вступил. Сталин, это не партия. Он в ней временный человек. Часто пишут в газетах, что солдаты идут в бой умирать за Сталина. Я пойду в бой за Родину и за свою семью. Не хочу, чтобы враги убивали русских людей, насиловали наших девчонок.

Свеча догорала, и я не стал с Павлом спорить насчёт Сталина, хотя в душе не во всём был с ним согласен. Глядя на догоравшую свечу, подумал, что и этот родной мне человек так же догорает, как и эта свеча, возможно, вижу его в последний раз.

На сборный пункт я провожал Павла один. Глеб работал, друзья тоже. Многие просто не знали, что он уходит на войну. Всегда Павел выглядел хорошо, моложе своих лет. Как и Ларису, я называл его по имени, просто Павлик. Но сейчас, когда мы шли с ним по улице, он стал заметно старше. На лице появились глубокие морщины, видимо он переживал из-за последних событий. Был он физически крепким человеком, смолоду занимался спортом, особенно гирями. Говорили, что он переплывал на спор Волгу, туда и обратно, без отдыха. На такое не каждый мог отважиться. До станции «Приволжье» мы шли молча, на душе было тоскливо. Я не знал о чём говорить. Павлик тоже молчал. А, когда мы пришли, он пожал мне руку и сказал:

– Ну, ладно, иди. Передай маме, что у меня всё хорошо, письма постараюсь писать часто. Пусть не волнуется. Я ушёл не сразу, а стал смотреть, как новобранцев построили, и началась перекличка. Пожилой офицер достал из полевой сумки список и выкрикивал фамилии. Каждый, кого он называл, должен был крикнуть «Я».

Где-то в середине списка, офицер прокричал: «Дзержинский Павел Николаевич!» Наступила тишина. Никто не откликался. Паузу нарушил Павел. Он крикнул, что возможно его имели в виду, его часто путают с Феликсом Эдмундовичем. По дате рождения офицер уточнил, что это действительно так, и в строю все засмеялись. Как мне показалось, настроение у людей улучшилось, напряжённые лица подобрели, глаза засветились.

Через час новобранцев посадили в товарный поезд. Я ещё раз простился с Павликом. Мы обнялись, и я заметил на его глазах слёзы.

Знатоки среди провожающих говорили, что новобранцев повезут сначала в Рыбинск, там переоденут в военную форму, месяц потренируют на полигоне, а затем направят на Калининский фронт.

Когда эшелон показал последний вагон, я отправился к Глебу. С работы он пришёл поздно вечером. До его прихода я отсыпался. Был он очень усталый и слабо отреагировал на моё появление. За ужином я рассказал Глебу и Клаве о Павлике, что он ушёл на войну. Те покачали головой и их грустные лица стали ещё мрачнее. Потом я отдал им ключ от квартиры Павла и сообщил, что надо забрать ценные вещи. В разговоре я задал Глебу вопрос:

– Скажи, Глеб, тебя могут назначить директором комбината?

Он усмехнулся и ответил:

– Я беспартийный. Меня и начальником смены поставили временно.

У Клавы с Глебом была маленькая дочка Танечка. В те дни она болела и лежала с температурой. Глеб за неё очень переживал и ругал Клаву, что она не нашла врача. Врачей не хватало, многие ушли на фронт.

Потом мы с Глебом полезли на крышу дежурить. Подошла его очередь. В случае бомбёжки надо было сбрасывать с крыши зажигательные бомбы, чтобы не случился пожар. Чуть больше часа, мы с ним посидели, обо всём поговорили, и я предложил ему идти спать, а сам остался за него дежурить на крыше до утра.

В Данилов я приехал на попутном товарнике, пассажирские поезда не ходили. Эшелон был сильно загружен, и мне даже пришлось некоторое время ехать на крыше. Стояли осенние заморозки, и я сильно продрог, хотя надел дублёнку на меху, которую подарил Павлик. Глеб дал мне целую сумку продуктов.

С драгоценной сумкой я прибыл домой. Дома я застал всех. Унылые лица родных сразу посветлели, когда я вошёл. Первая бросилась ко мне бабушка, стоявшая ближе к дверям. Остальные, толкаясь, тоже пытались меня обнять и поцеловать.

– Почему долго не писал? Где ты пропадал? – сквозь слёзы радости спросила мама. Я стал оправдываться, что очень уставал, когда приезжал с военного завода, и было не до писем.

Бабушка, услышав о Павлике, заплакала, а папа пытался её успокоить и дал выпить валерьянки. Больше я не стал ничего рассказывать печального, чтобы никого не расстраивать, а сам расспрашивал о новостях в семье.

В Данилове, как и повсюду, начался голод, действовала карточная система. Папа по-прежнему работал в школе, а мама в райфинотделе налоговым инспектором. Она сообщила, что государство обложило налогами тех, у кого есть скотина, и в Данилове коров почти ни у кого не осталось, держать их стало в убыток.

Пока беседовали, бабушка сварила на керосинке картошки, а Саша с Вовой принесли из сарайки солёных рыжиков. Ещё сварили макароны с тушёнкой, которые прислал Глеб, так что наелись досыта. А вообще, в последнее время, редко удавалось поесть, как следует, постоянно ощущался голод. Даже во сне думалось о еде. Я поинтересовался у родителей, хватит ли на зиму картошки. Мама сказала, что было её много, но быстро убывает и хватит лишь ещё на месяц. Потом она посетовала, что некому зарубить утку. Опять надо просить соседа, а за это придётся отдавать ему половину мяса. Услышав про утку, я вызвался выполнить нелёгкую задачу.

– Неужели сможешь? – ужаснулась бабушка. Я посмотрел на папу, который смущённо отвернулся, и твёрдо произнёс: «Смогу».

Десятилетние Саша с Вовой, тоже пошли со мной в сарай, где жили куры и утки. К моему удивлению, кур уже не осталось, а в углу, на кучке сена, пригрелись две серенькие уточки. От их жалкого вида мне стало как-то не по себе. Братья это заметили и стали мне спокойно объяснять, где взять кряж, где лежит топор. Им уже не раз приходилось видеть, как сосед отрубал нашим курам и уткам головы.

Когда я взял в руки тёпленькое и покорное существо, в глазах у меня потемнело, а в груди сдавило. «Какой же я будущий солдат, если не могу убить даже утку», – промелькнула мысль, и я довёл дело до конца.

На следующий день мы уже ели суп из этой утки, и все нахваливали, но мне он казался не вкусным.

В дальнейшем, мама устроила меня на работу к себе в райфинотдел, налоговым инспектором. Мне тоже выдали продовольственную карточку служащего, и я стал получать паёк: 300 грамм хлеба на день, плюс два раза в неделю выдавали немного крупы и подсолнечного масла. После Нового года у нас свои запасы овощей закончились. Оставался только паёк, да то, что удавалось купить на рынке по очень высокой цене. Чтобы выжить, мы с мамой выменивали в деревнях картошку на бабушкины старинные платья, хранящиеся в сундуке, и на золотые и серебряные украшения, которых было мало и хватило ненадолго.

По своим служебным делам я часто ездил в командировки. За мной закрепили одиннадцать сельсоветов: Даниловский, Попковский, Хабаровский, Ермаковский, Вахтинский, и другие. У мамы было столько же. Иногда удавалось доехать до места на попутном транспорте, но чаще всего ходили пешком по двадцать – тридцать километров. Машин и лошадей попадалось на пути мало, их тоже мобилизовали на фронт.

Как правило, обратно, из командировки, приходилось нести с собой крупную сумму денег (налоговый сбор), и были попытки нападения на налоговых инспекторов. Ведь колхозники знали, что мы без оружия и без охраны. Мама мне говорила, чтобы я никому не доверял в пути и, если будет кто-либо догонять меня, или поджидать, то надо убегать. Ей часто приходилось обходить стороной встречных людей подозрительных с виду, а я обычно шёл напролом. Она постоянно испытывала страх, когда несла деньги, и мне казалось, что не обоснованно. По этому поводу я даже подшучивал над ней. Но вот, однажды, когда я шёл из командировки из села Вахтино, дорога, круто повернула, вдалеке стояли двое мужчин, поджидавших кого-то. «Уж не меня ли ждут?» – подумал я. Место было безлюдное, я нёс крупную сумму денег, и решил обойти этих людей лесом. Всё же мамины наставления на меня подействовали. Зима недавно наступила, снегу нанесло не много, и я пошёл по лесу вдоль дороги. Пройдя метров триста, вышел вновь на дорогу. Оглянулся назад, тех людей за поворотом уже не видно. Теперь можно поберечь силы, идти не спеша. До Данилова оставалось более десяти километров. Вдруг за спиной послышались чьи-то торопливые шаги. Обернувшись, я увидел высокого парня, догонявшего меня. Может он просто хочет что-нибудь спросить, но рисковать нельзя, и я тоже прибавил шагу. Тот побежал и я побежал. В груди ёкнуло, страх начал нарастать, отчего силы мои заметно прибавились. Впереди, с боковой второстепенной дороги, выехала грузовая автомашина с дровами. Я догнал её, забросил на дрова сетку с деньгами, а затем сам забрался в кузов. Парень хотел тоже залезть вслед за мной, но я крикнул, чтобы он отстал от меня. И стал ему мешать ухватиться за борт кузова, при этом хорошо запомнил его лицо. Он, наконец, выбился из сил и отстал. Потом, на фронте, мы с ним встретились при трагических обстоятельствах.

В марте 1942 года, начали эвакуировать Ленинградцев из блокады, по Ладожскому озеру. К нам в Данилов привезли целый эшелон истощённых людей. В тот день я вернулся из командировки, когда сообщили, что на вокзале ждут нас родственники. Папа находился в школе, я зашёл за ним, и мы вдвоём отправились на вокзал. Там люди почти все лежали, кто на лавках, а кто прямо на полу. До того были ослаблены, что ходить не могли. Все протягивали к нам руки, просили есть. Некоторые тут же умирали. Мы два раза обошли вокзал, но никаких родственников не нашли. И вдруг какая-то старушка слабым голосом позвала нас по имени. В ней трудно было узнать тётю Павлю.

От истощения она выглядела древней старухой, так как кожа сильно сморщилась и обвисла. Дети тоже выглядели как маленькие старички, тихо плакали, просили есть. С тётей Павлей находился её десятилетний сын Саша Сутугин. Идти наши родственники не могли, и нам пришлось их нести на руках: папа нёс тётю Павлю, а я Сашу. Они оказались совсем не тяжёлые, так что остановки для отдыха мы делали не часто. Тётя Павля нам сообщила о смерти тёти Мани: «Она умерла позавчера, когда приехали в город Череповец. Мария купила на станции свёклу, съела и умерла. Её похоронили в братской могиле».

– А что стало с Иваном Александровичем и Ларисой? – спросил я.

– Ваня служит в сапёрных войсках при штабе, инженером по строительству мостов, на Ленинградском фронте. Лариса уехала к сестре Кате, в Мурманск, ещё до блокады.

Тётю Павлю с Сашей, мы поселили у себя, не смотря на голод. Через несколько дней мама оформила на них продовольственные карточки, положенные блокадникам. Кроме того, что мы получали, им дополнительно выдавали немного молока и сливочного масла. Потом папа купил козу, и блокадников отпаивали козьим молоком. Уже в мае тётя Павля окрепла. Ей удалось, с помощью маминых и папиных связей, устроиться директором детского дома, в селе Спасс. Это в десяти километрах от Данилова. Сына Сашу она взяла с собой.

Пока Ленинградцы у нас жили, в апреле, к нам пришли Маруся и Володя Смирновы. Они плакали и просили маму принять их обратно в нашу семью. Мачеха им не давала хлеба, хотя паёк на них получала. Несколько дней они у нас жили, и мама ходила на станцию Пантелеево ругаться с отцом Маруси и Володи. Он работал начальником станции, но зарплату получал мизерную. От первой жены (она умерла) имел четверых детей и от второй жены столько же. Володя к отцу вернулся, а Маруся не захотела больше жить с мачехой. Папа устроил её в школу пионервожатой. Жить у нас на тот момент было тесно. Пришлось поселить Марусю у маминой подруги и дальней родственницы, Матрёны Никитичны Беляевой.

Многие наши родственники, в годы войны и после неё, оказались в очень сложной ситуации. Надо отдать должное моим родителям, они всем помогали, хотя самим было тяжело.

От Павлика с Января сорок второго года писем не было. Мы со страхом и надеждой встречали почтальона. В суровые годы войны почтальоны были заметными фигурами. И вот в один из майских дней сорок второго года, почтальон принёс извещение из военкомата, в котором говорилось, что Павел пропал без вести. Такие извещения нередко приходили к соседям и нашим знакомым. Это давало надежду, что Павлик жив. Однако бабушка очень расстроилась, и каждый день плакала. Сердце матери подсказывало – сына нет в живых. Обо всём написали в письме Глебу. Он приехал к нам и уговорил бабушку жить у него. Примерно через месяц пришло письмо от Глеба, в котором сообщалось о смерти бабушки. Её похоронили в Ярославле на Леонтьевском кладбище.