Снега былых времен

Гора и трасса

Это уже закон какой-то, что в дальней дороге, примерно к середине ее, первоначальное ваше идиллическое намерение неторопливо путешествовать, созерцать, «обстоятельно знакомиться» и т. д. сменяется ощущением, которое я обозначил бы словечком чукотских шоферов — «гнать». И это вовсе не означает, например, мчаться изо всех сил, поспешать куда-то на полной скорости, что, кстати, на здешних дорогах и невозможно. «Ну, погнали!» — помню, благодушно и со вкусом сказал мне один вездеходчик, и мы на долгие часы погрузились в монотонное и размеренное движение по тундре… «Гнать» — это попросту не стоять на месте, двигаться. И действительно: проделав первые пятнадцать — двадцать тысяч километров, потолкавшись в чукотских аэропортах, у касс и регистрационных стоек, послушав, как сквозь гул моторов одни рейсы отменяют, другие объявляют, понаблюдав, как народ прилетает, улетает, как пассажиры волнуются, нервничают, грустят и ликуют, сам невольно заражаешься этим всеобщим дорожным азартом, нетерпением, спешкой, сам, едва оказавшись в каком-нибудь месте, вместо того чтобы рассмотреть его как следует, кидаешься узнавать, скоро ли и на чем можно будет лететь, ехать, плыть дальше… Есть у Бодлера прекрасно переведенное Мариной Цветаевой стихотворение «Плаванье» — следующие строчки из него, по-моему, очень хорошо передают это состояние:

Я люблю это стихотворение — и просто так, само по себе, и за то, что я, наверное, никогда не увижу помянутые в нем «лиловые моря в венце вечерней славы, морские города в тиаре из лучей», ни «кумиров с хоботами, с порфировых столпов взирающих на мир», ни «жен, выкрашенных в хну — до ноготка ноги…» — не увижу… хотя бы потому, что меня не влекут эти экзотические края, я езжу на Север… Кроме того, я понимаю, что вышеописанное состояние «глотания широт» — ощущение весьма обманчивое, поверхностное, это, так сказать, праздничный наряд Большой дороги, острый привкус дальней поездки, во время которой я всегда помню, что цель у меня есть. Сейчас, например, — попасть в Иультин, посмотреть Гору…

В Анадыре — уже почти как дома. На другое утро я зашел к начальнику аэровокзала и объяснил, что мне надо в Залив Креста. Рейс обещали после обеда.

В самолете мой сосед сказал, что ожидал этого рейса пять дней. Значит, везет!.. Через час мы приземлились в дальнем северном углу обширного Анадырского залива — в Заливе Креста. Некоторые сейчас полагают, что залив называется так потому, что в своем окончании, врезаясь в берега, делится на три бухты — крестообразно. Однако название заливу дал Витус Беринг в 1728 году — 1 августа, то есть в день церковного праздника Креста…

На небольшом здании аэропорта лозунг: «Варат ынк’зам партия — ы’ннаны!» — что в переводе с чукотского означает «Народ и партия — едины!» В нескольких километрах, на берегу бухты — поселок Эгвекинот, административный центр Иультинского района, одного из самых крупных и экономически развитых районов Чукотки. Расстояние от Магадана — 1810 км. От Москвы — более двенадцати тысяч… По внешнему виду поселок очень напоминает другой, еще более отдаленный порт на этом же берегу — Провидения: та же зажатость между сопками и бухтой, та же вынужденная вытянутость — единственная и длинная главная улица и очень короткие боковые. Горы здесь, можно сказать, «теснят и нависают»: огромные, черные, с проступающей местами слабой прозеленью мхов, с острыми, несглаженными вершинами. И на противоположной стороне бухты — такие же. Да и по-чукотски это место называлось Эрвыкыннот — острая, жесткая земля… Ну а по сути, по истории происхождения, по назначению своему — быть исходной точкой продвижения в глубь материка, к открытому месторождению, — Эгвекинот схож с Магаданом, в меньших, конечно, масштабах. Город Магадан возник благодаря Колыме. А поселок Эгвекинот образовался из-за того, что летом 37-го года геолог В. Миляев в довольно мрачноватой долине, затерянной в глубине Чукотки, нашел у подножия горы большие кристаллы касситерита и вольфрамита. Он обошел вокруг горы, поднимался на ее склон и повсюду, прямо на поверхности, натыкался на кристаллы. Так было открыто весьма перспективное Иультинское оловянно-вольфрамовое месторождение.

Значение его для страны, особенно в те годы, было очень велико — своего олова у нас тогда практически не было, приходилось покупать за границей, в частности, в Англии. И нет, видимо, нужды лишний раз напоминать читателю о роли олова и вольфрама во всех отраслях промышленности — от машиностроительной до пищевой. Вот почему уже в 39-м году у подножия Иультинской горы стояло три фанерных домика и велась добыча этих, металлов… С началом войны потребность в них еще более возросла, тем более что морское сообщение с Англией было, как известно, блокировано фашистским — флотом. В Иультине началось строительство рудника, а затем горно-рудного комбината. Но вывозить продукцию комбината было сложно — все по той же причине чукотского бездорожья. Так сама собой возникла необходимость в морском порте и трассе… С чего обычно в наши дни ведут свою историю многие далекие города и поселки? С первого кола, палатки, барака… В Эгвекиноте считают — с парохода. 16 июля 1946 года в Залив Креста вошел теплоход «Советская Латвия» с первопоселенцами этих мест на борту. Может, оттого и первые деревянные домики, наскоро слепленные на берегу, кто-то метко окрестил — «шхуны»… Именно в этот день в позапрошлом году поселок праздновал свое тридцатилетие… Сейчас в райцентре примерно пять тысяч жителей. Из самых важных предприятий — соответственно морпорт и крупная автобаза, а в тринадцати километрах от поселка — Эгвекинотская тепловая электростанция, о которой я поподробнее скажу несколько позже…

По упомянутому принципу — «гнать» — мне не терпелось ехать в Иультин. В райкоме обещали отправить завтра с попутным рейсом по трассе, и весь оставшийся день я посвятил знакомству с поселком. Как человек, порядочно поездивший по дальним северным углам страны и сам поживший в таких углах, я давно лишен этого общего полуудивленного-полувосхищенного взгляда: «Надо же, и здесь живут люди!» — или: «И как они только здесь живут?!» — более того, знаю, что многие мои друзья-северяне с подобным встречным удивлением, и даже без оттенка восхищения, отзываются о материке. Поэтому меня всегда интересует, как именно живут… Я походил по Эгвекиноту, отметил, что здесь имеется все, что положено иметь уважающему себя современному райцентру: дом быта, две средних школы, одна из них с интернатом для детей оленеводов, детская музыкальная школа, спортшкола и стадион, Дворец культуры с хорошей библиотекой и читальней. Дворец культуры строился, видимо, давно, в характерном стиле 50-х годов — с массивными колоннами, с лепными украшениями на стенах. Заглянул я и в продовольственные магазины, найдя здесь в изобилии такой дефицит, как индийский, вьетнамский и даже китайский чай, и в двухэтажный универмаг. Мебель, одежда, разнообразная посуда, множество радиоприемников, телевизоры — телевидение в поселке есть, — пианино… А каких-нибудь десять с небольшим лет назад мы с женой жили на Чукотке в маленьком домике, где вся мебель была самодельная, из деревянных ящиков, немногая разнокалиберная посуда перешла к нам по наследству от наших предшественников, уехавших на материк, а «Спидолу» жена привезла, съездив в командировку в Магадан. Да и все наши друзья так жили…

Когда-то, побывав в Билибино, знаменитом теперь своей атомной электростанцией, я писал о том, что его многоэтажные блочные дома, придающие поселку такой современный, нарядный, такой «материковский» вид, плохо, однако, приспособлены для Севера: маленькие квартиры, тесные прихожие, низкие потолки, недостаточная вентиляция, мало тепла, света, что для северянина, вынужденного долгими зимами много времени проводить дома, немаловажно. Потом как-то прочел, что новые типы жилых домов для Крайнего Севера создаются, но встречать такие дома не доводилось. И вот сейчас, бродя по Эгвекиноту, на дальней его окраине, сразу от которой уходила вверх крутая сопка, на улице Рентыргина я увидел такой дом. Тип, называемый «Арктика», разработан в ЦНИИЭП жилища… Профессиональная любознательность не позволила мне удовлетвориться только созерцанием его внешнего вида, я зашел в подъезд, позвонил в первую же дверь, и у женщины, открывшей мне, просто попросил разрешения посмотреть квартиру. И так же просто, не выказывая никакого удивления, она сказала: «Посмотрите…» Просторный коридор и кухня, несколько больших стенных шкафов, удачная планировка комнат, высота потолка — 2,70, электропечь, водяное отопление… «Зимой не холодно?» — спросил я. «Нет», — ответила женщина, и, поблагодарив, я ушел. По соседству стоял такой же дом — значит, всего пока два, да еще два в этом же ряду строились…

А затем, возвращаясь опять к центру, в одной из улочек я наткнулся на настоящую оранжерею! Сквозь стеклянные ее стены проглядывала невиданная для Чукотки буйная растительность, алели, голубели, золотились цветы, столь знакомые по материковским палисадникам. Конечно же я зашел. Внутри ярко горели мощные лампы, запах влажной земли соединялся с настоявшимся пряным запахом цветов, было отрадно тепло, светло и зелено. Хозяйка и создательница всего этого великолепия Тамара Викторовна Крот сама с Киевщины, по специальности — мастер-цветовод. Несколько лет назад, когда приехала сюда, на Север, думала, придется специальность менять. А тут обрадовались: «А мы как раз оранжерею строим!» «Бальзамины, астры, левкои, гладиолусы, ромашка крупноцветная, бегония, львиный зев… — называла она цветы. — У кого свадьба, день рождения или другое какое торжество — идут. Приятно все-таки: на Чукотке букет настоящих цветов…» Вот такие мелочи быта на Севере большое дело. Исчезает ощущение временности жизни здесь, — напротив, возникает впечатление прочности, основательности и даже комфорта. То есть это не значит, что сейчас все, кто приезжают, приезжают надолго, а раньше были сезонники. И сейчас многие уезжают, и раньше были ветераны. Только раньше о быте как-то не думали, не принято было думать. Зайдешь к человеку: впечатление такое, будто он только вчера приехал или завтра уедет. А он уже лет десять так живет, и еще проживет лет пятнадцать…

Перед вечером еще наведался в райком — окончательно условиться насчет завтрашней поездки. Второй секретарь райкома, Виктор Васильевич Жиганов, оказывается, билибинский — начинал там горным инженером в 61-м году. Жиганов — дальневосточник коренной, родом из Комсомольска-на-Амуре, отец его из первых комсомольцев-строителей, там и живет. «Письма пишет, домой зовет, а я ему отвечаю: батя, у каждого свой Комсомольск Должен быть…» Речь у нас с Виктором Васильевичем, естественно, зашла об Иультине, об интересующей меня Горе. Тут Жиганов, сам будучи горняком, знал все досконально.

— Месторождение, по сочетанию олова с вольфрамом, уникальное, — сказал он. — Легко обогатимая руда, то есть требует для получения продукции относительно малых затрат… И как вам, наверное, известно — для Чукотки довольно старое: Иультинский горно-рудный комбинат вступил в строй в пятьдесят девятом году, в октябре будущего года отметит двадцать лет… А добыча металла началась и того раньше: в тридцать девятом году в Иультине был создан разведучасток, в сорок шестом разведучасток преобразован в рудник, приступили к строительству комбината. Сейчас Гора, можно считать, на доработке. Для комбината, с его мощностью, этого будет недостаточно. Вторая Гора, подобная этой, вряд ли будет, поэтому в большем объеме надо использовать россыпи. Рядом есть такое месторождение — «Светлый», запасов там на много лет и будут увеличиваться, геологи дают прирост. Возить оттуда в Иультин на фабрику — тридцать пять километров. Дороги нет, болото. А фабрику надо кормить регулярно. Мы, конечно, сыплем кое-что, но это не темпы. Плана нет… Вот с октября, по зимнику, начнем возить со «Светлого» и будем выполнять план. Уже несколько лет так: почти весь годовой план даем в последние месяцы!.. А была бы круглогодичная дорога…

— Но если это так важно для комбината, отчего же не построить эту самую дорогу? — удивился я. — Всего-то, говорите, тридцать пять километров…

— Строить начали. Отсыпано около трех километров. И это тоже не темпы. Реально такую дорогу в условиях Чукотки можно проложить года за два. Но, во-первых, техники нет… Во-вторых, дадут средства — нет рабочей силы. Чтобы привлечь рабочую силу, нужно жилье. А мы один тридцатидвухквартирный дом пять лет ставим, с трудом… Тут проблемы, тут какой-то «порочный круг» проблем!

— И все равно не понимаю, — сказал я. — То есть понимаю: одно с другим связано, одна проблема цепляется за другую. Но это и хорошо: если решить одну, вот хотя бы с жильем, то и другие последовательно решатся, и распадется «порочный круг»!

— Да, конечно, — ответил Виктор Васильевич. — У меня лично вот какая точка зрения… Комбинат подчинен Главсоюззолоту и Северовостокзолоту. Первая их забота — ясно какая… А нам соответственно внимания меньше, средств меньше. План-то мы в конце концов даем — чего ж еще? Но это, повторяю, мое, может быть, субъективное мнение. Я работал в золотом Билибино, могу сравнить… А если хотите посмотреть, как наши чукотские проблемы решаются в комплексе, обязательно побывайте в Озерном, на электростанции, — посоветовал Жиганов на прощание.

Большая кабина «Урала» — обычно здесь называют: «Уралец» — была обшита изнутри толстой кошмой, правая, «пассажирская», дверца заделана войлочной стеной наглухо, совсем, так что забираться в кабину можно было только с одной стороны. Я забрался, следом за мною влез шофер. «Ну что, погнали?!» — спросил я. «Поплыли», — согласился он, и мы действительно «поплыли» — со средней скоростью 10 км/час, неспешно и величаво. И не оттого, что дорога была плохая, просто нагружены были тяжело, под завязку: четырнадцать тонн крепежного леса лежали в кузове и на прицепе… К тому же трасса поднималась к перевалу. Сопки по сторонам стояли мрачные, голые, со снежниками или с каменными ручьями осыпей в складках — такие же, что и вокруг Эгвекинота. Навстречу нам сбоку дороги стремилась речка…

Я неожиданно вспомнил, как несколько лет назад в Билибино мне случалось ехать вот на таком же «Уральце» — к старателям за золотом. С заместителем начальника Билибинского карьера Зозулей у нас было назначено посмотреть в этот день карьер, и вдруг он позвонил с утра, что не может, — срочно надо к старателям. Я, естественно, захотел тоже. Мы устроились в кузове, в кабину села женщина из охраны. Ехали в основном по речке. По обоим берегам на невысоких обрывах просвечивал реденький чукотский лес: тонкие красноватые стволы даурских лиственниц, белые, словно вымазанные известью, побеги молодых чозений. Одолевали комары, на галечных отмелях, где шофер прибавлял скорость, вся стая отставала, потом наваливалась новая. Иногда, в какой-нибудь особенно глубокой яме, мы застревали, тогда мощный, как танк, «Уралец» разворачивался и пер по речке задом, вода по железному кузову ходила волнами, мы с Зозулей вставали на сиденья… И речка была своеобразная, ее будто кто-то разгородил посередине вдоль всего русла, и одна половина была чистая, прозрачная, ярко-синяя на солнце, а другая — мутная, коричневая от промывки, и неслись эти два потока бок о бок, не смешиваясь, граница между ними была четкая, резкая — не успевали смешаться при таком течении. Наконец часа через два мы, как в тесный переулок с широкой улицы, свернули в ручей — с той, с мутной стороны, ехали еще вверх по ручью, и этот был весь кофейный. Мне запомнилось его странное название — Уйна, потому что по-чукотски «уйна», вообще-то, означает «нет»… У старателей пробыли всего ничего — приняли золото и назад, по тому же ручью, в ту же речку. Я спросил Зозулю, отчего такая спешка, — выяснилось, что в этот день подавали сводку о выполнении плана по комбинату, какого-то количества «металла» недоставало, связались по рации со старателями на Уйне, и у них это количество имелось. Теперь нам нужно было обязательно успеть сдать его в ЗПК — золотоприемную кассу — к моменту подачи сводки, чтобы попасть в план. Успели, конечно… И вот, пожалуй, именно тогда, во время сумасшедшей той поездки, я впервые понял, нагляднее, зримее всего ощутил, какая это суровая и жесткая вещь — «металл»… Ведь он фактически уже существовал, и весь необходимый, чтобы извлечь его из-под земли, труд был вложен… — да, существовал, а все равно как бы не считался! Нужна была еще наша шестичасовая гонка и последнее, завершающее, ничтожное в сравнении с работой старателей усилие в ЗПК, где этот «металл» высыпали в обыкновенный эмалированный таз и взвесили, — и вот теперь-то уж он окончательно стал, овеществился… «Еще пару таких рейсов, — сказал шофер, с хмурым видом обходя свой огромный «Уралец», — и становись на капремонт! А мне машину для зимника сберечь надо…»

…Сейчас, я уже сказал, только машина напомнила мне о той поездке: и дорога здесь была настоящая, добротная, отсыпанная на совесть, с высокими щебеночными откосами, и рейс обыкновенный, регулярный, и в шофере ощущалась неторопливость и основательность. «Иван Григорьевич Топор, — представился он и добродушно прибавил: — В общем — Топор…» Было ему лет за пятьдесят — коренастый, в коричневой кожаной куртке, в черном берете на гладко выбритой голове, с живым, общительным выражением круглого лица. Чувствовалось, что ездит он здесь давно, знает каждую кочку. Я не стал добиваться от Ивана Григорьевича рассказа про какой-нибудь «жуткий случай», спросил про заработок. Заработок у шофера на трассе выходит для Чукотки нормальный: семьсот–восемьсот рублей в месяц. Для этого в тот же месяц надо сделать рейсов десять–пятнадцать, то есть проехать 4–5 тысяч километров. Летом ездить неплохо, а зимой на рейс затрачиваешь пятнадцать–двадцать часов, но это все весьма условно, потому что бывает, едешь и сутки, и все трое… Постоянные метели, заносы… И это сейчас, летом, машины шуруют поодиночке, зимой же сбиваются в колонны: один не доедешь! То ты кого-нибудь тянешь, то тебя тянут…

Я вспомнил: мне рассказывали в Эгвекиноте, что самая первая в истории трассы колонна — она была тракторная, конечно, — пробивалась здесь в 1938 году. На дорогу от Эгвекинота до Иультнна ушло тогда два месяца, с середины марта по середину мая. А это еще и снега, и морозы, и пурги… Два месяца! То есть в среднем — шесть-семь километров в сутки! А случалось — и по одному километру… В нынешнем же ее виде трасса Эгвекинот — Иультин была сдана в 1951 году… До сих пор хранит эта дорога память о своих строителях. Это — возникающие время от времени по ее сторонам дома; каждый раз — два-три всего домика. Крыш, окон, дверей давно уже нет, только стены, сложенные из тесаного камня разной величины и формы и потому смотрящиеся какой-то монотонной мозаикой. А рядом в земле — обязательно одно-два продолговатых четырехугольных углубления, окаймленных по всему периметру дерновым валом. Здесь стояли палатки, здесь они, первые строители, жили, спали, тесно прижавшись друг к другу для тепла, по месяцам во время пург не могли выглянуть наружу… Все заросло сейчас травой, унылой северной осокой, и, может быть, когда-нибудь эти углубления и завалинки совсем сровняются с тундрой, но надежные стены из тесаного камня будут существовать еще долго — как египетские пирамиды. В Эгвекиноте пробовали разломать такой домик — не один отбойный молоток полетел… А еще — до сих пор любое место на трассе шоферы и вообще старожилы определяют меж собой порядковым числом километров, и, хотя есть вдоль трассы и поселки с собственными названиями, никто не говорит, например, — Озерный, но говорит — 13-й километр, не называют — Амгуэма, а называют — 91-й, и не переправа, а 174-й… Да и сам Эгвекинот именуют обычно «Первым»: «Куда?» — «На Первый…»

Сопки за первым перевалом постепенно разошлись, открылась широкая долина с большими и малыми озерами, сверкающими то вдали, то совсем близко, и новая речка покатилась по камням рядом с дорогой, теперь уже по пути с нами… Машины, попадавшиеся нам навстречу, если случалось это в узком месте дороги, замирали и дожидались нас, приткнувшись к обочине, по установленному раз и навсегда на трассе правилу: пропусти машину, идущую с Первого… Шофер встречной машины поднимал руку, и Топор ответствовал ему таким же поднятием руки… Ползли мы со своим лесом по-прежнему медленно, другие машины, груженные полегче или без прицепов, обгоняли нас. Вначале меня удручала наша скорость — дело в том, что мне обещали, что отправят «первой же машиной», и вот отправили, а теперь получалось, что первая оказывалась последней, и у меня мелькнула даже мысль: пересесть к другому водителю, — мысль, которую я тотчас отверг, потому что какое-то чувство, сродни солидарности, уже не позволяло мне покинуть моего Ивана Григорьевича. Я смирился, то есть смирился по-настоящему, внутри себя, и предался созерцанию пустынной дороги. И никакая живность, как назло, не желала нарушать ее однообразия, лишь вездесущий евражка выскакивал иногда на обочину и поднимался столбиком или бежал сбоку, забавно подкидывая толстый зад с торчащим вертикально хвостом, и кидался через дорогу перед самыми колесами — совсем как деревенская курица, только что без глупого, отчаянного ее кудахтанья… Ну, а Топор, как он мне рассказывал, за свои двенадцать лет езды по трассе навидался всякого зверья — и огромных полярных волков, и белых медведей, и бурых… Кстати, вспомнив про медведей, Иван Григорьевич поведал быль не быль, анекдот не анекдот, в общем — «случай», из того множества «случаев», действующим лицом которых всегда является «один знакомый шофер» и которые долго помнятся и рассказываются на трассе: «Как один старатель ехал в отпуск… Ну, попросился он вот так же в Иультине на попутку, едет на Первый. И вдруг — медведь… Бурый, небольшой такой, годовалый мишка… «Давай, — старатель шоферу предлагает, — поймаем медведя!» — «Лови», — шофер говорит… Остановились, снял старатель с себя пиджак, чтоб не голыми руками хватать, подобрался как-то и — накинул на медведя. А медведь вырвался и бежать — с пиджаком!.. А в пиджаке-то у старателя документы, удостоверение отпускное, аккредитивов пачка… — все, словом… Километров пять он за мишкой по тундре гонялся, пока тот пиджак не бросил… Вот так вот и поймал медведя!..» Я живо вообразил себе этого старателя, долгий сезон просидевшего безвылазно где-нибудь в глухом распадке и вот теперь выезжающего на материк, возбужденного в предвкушении нескольких месяцев отпуска, наверняка слегка принявшего по такому поводу, лихого, бесшабашного… — что ж, очень могло быть…

В Транзитном, или, выражаясь языком трассы, на 123-м километре, остановились, пообедали, а точнее, поужинали, потому что время было позднее. Этот маленький поселочек из нескольких домиков, как и Погындено на знакомом мне зимнике Билибино — Зеленый Мыс, существует специально для шоферов, работающих на трассе: тут можно поесть в любое время суток, обсушиться, обогреться, вымыться, отоспаться, что в дальней дороге и особенно зимой — вещь неоценимая… Вскоре за Транзитным совсем близко к трассе подошла Амгуэма — на Чукотке, буквально испещренной ручьями и речками, это одна из немногих настоящих, полноводных и широких рек; так и в переводе с чукотского она значится: «О’мваам» — «широкая река»… Быстрая, скачущая по камням, кипящая водоворотами горная речушка не удивляет, нрав ее прост, доступен; понятна и тихая, почти недвижная на плоской равнине; но вот такие большие, глубокие, выглядящие медлительными реки в окружении гор всегда казались мне загадочными, непостижимыми. Начиная с Ангары в моей жизни — с прежней, еще до строительства ГЭС, Ангары… И все время, что мы ехали вдоль Амгуэмы, я глядел на ее разлив, на многие плоские острова с низким кустарником, на словно застывшую, без волн и ряби, плавную гладь, посвечивающую теперь, с наступлением полярного вечера, холодным тускловатым блеском… Погода по трассе, с тех пор как мы выехали из Эгвекинота, менялась несколько раз: в Эгвекиноте было пасмурно и серо, облака закрывали вершины; за перевалом, в долине, безоблачно, припекало солнце; близ Амгуэмы поморосил дождичек, а к ночи стал наваливаться туман. Мост через реку мы переезжали с зажженными фарами, в белой мгле. Мост длинный, с полкилометра, и узкий — как раз пройти одной машине. Далеко внизу — река… Когда-то не было этого моста, хотя трасса уже была: машины переправляли на пароме. Однажды паром опрокинулся… С тех пор на иультинской стороне, слева от дороги, на вершине сопки стоит гранитный обелиск. Иван Григорьевич указал мне в ту сторону, но сейчас невозможно было его разглядеть, в таком тумане…

Наконец Иультинский перевал — тот самый, считавшийся ранее неприступным. Он и теперь — наиболее сложный и опасный участок на всей трассе. Дорога серпантином, крутые повороты, с одной стороны — стена, с другой — обрыв… Кавказ, хотя и в миниатюре, но не все ли вам в конечном счете равно, сколько раз успеет перевернуться ваша машина, прежде чем окончательно замрет: сто или десять? Сейчас лето, но ведь это Чукотка — что здесь творится зимой, в пургу или гололед, представить трудно… Туман остался внизу, на верху перевала по стеклам кабины застучала сухая снежная крупа. В начале августа в Заполярье ночами еще не темнеет, но слегка смеркается; когда же смотришь с горы в долину, сумрак в ней кажется еще гуще, и в этом сумраке уже были видны огни Иультина. Нам оставалось только спуститься… В два часа ночи мы въехали в поселок и встали на окраине. Трасса кончилась — на 207-м километре. Зимой, по заснеженной тундре, она удлиняется еще на сто сорок километров, до Мыса Шмидта. Бывает, из-за ледовой обстановки корабли не успевают там разгрузиться, тогда грузы, предназначенные для Шмидтовского района, оставляют в Заливе Креста и начинают возить машинами, по трассе и зимнику. Дорога в триста пятьдесят километров соединяет здесь берега двух океанов — Тихого и Северного Ледовитого…

Первый же дом возле дороги, дом, с которого начинается Иультин, был опять шоферской гостиницей. Иван Григорьевич пошел на автобазу отмечаться у диспетчера, я простился с ним и, прежде чем зайти в гостиницу, еще постоял, разглядывая Гору. Я сразу отличил ее среди других, обступивших поселок гор, и не потому, что она выглядела выше и массивнее их, хотя это было и так, и даже не потому, что на склоне ее прилепились здания комбината и светлели полосы отвалов, — еще не видя ничего этого, я сразу обнаружил себя стоящим лицом именно к этой Горе. И весь поселок располагался в долине так, словно тоже был обращен лицом к Горе. «Наверное, это получилось естественно, само собой, — подумал я. — Как первые люди пришли, выбрали место и построили первый дом, глядя на Гору, так и целый поселок встал — глядя на Гору…» Сейчас оттуда посвечивали огоньки и доносился неясный, будто из-под земли — а может, он и был из-под земли, — шум…

Между поселком и Горой каждые полчаса курсирует все тот же «Урал-375» с большим утепленным фургоном вместо кузова. Здесь называют — «куба»… С утра я погрузился в «кубу» и отправился на комбинат. Смотреть в маленькие окошки бесполезно, ощущаются лишь частые повороты да то, что ползем все время вверх. Через пятнадцать минут — конечная… Здание с вывеской «Иультинский горнорудный комбинат им. В. И. Ленина». Вблизи особенно заметно, что построено оно давно и с тех пор, видимо, не подновлялось. Мрачноватое, приземистое, штукатурка местами побита… На Чукотке с ее климатом нельзя белить — в противном случае надо белить то и дело. Лучше всего красить дома какими-нибудь нарядными, яркими, стойкими перед непогодой красками, об этом давно говорят, но пока я таких домов не видел… На трех этажах здания размещается все: администрация комбината и рудника, ИТР, столовая, раздевалки для горняков, отсюда же и выход, точнее, вход в Гору. Немного ниже рудника по склону — обогатительная фабрика, тоже под цвет Горы. Не сравнить, конечно, с Билибинской АЭС — та, в своих алюминиевых светлых панелях, выглядит посреди сопок как игрушка. Ну что ж, комбинат, можно сказать, — ветеран…

Его директор, Леонид Ксенофонтович Пивоваров, начал с того, что я, в общем-то, уже слышал от секретаря райкома Жиганова. Сейчас лето, бездорожье, поэтому плана, особенно по вольфраму, нет. Будущее теперь за «Светлым» и подобными ему месторождениями. Еще старатели очень выручают… Что касается Горы — здесь с каждым годом меняется структура минерально-сырьевой базы, в связи с чем перед комбинатом всякий раз возникают новые серьезные проблемы. Проще: раньше металл брали из малых объемов, сейчас они борются за большие объемы… Есть, например, в Горе так называемые «пологопадающие» рудные тела. Отрабатывать их очень сложно, а в них высокое содержание металлов. Вот проблема: усовершенствовать систему разработки пологопадающих жил. Чтобы можно было отрабатывать их скоростным методом… Когда-то геологи гарантировали: запасов — лет на семьдесят. Считали, что внизу, в глубине Горы, можно взять больше. А получается: если сама Гора книзу расширяется, то контуры жильного месторождения сужаются. Сейчас высказывают предположение, что после этого пережима снова будет расширяться. Как у песочных часов… Но это бурить надо, метров на 500, и что там, под гранитным куполом, еще неизвестно…

— Все это слишком специально для меня, Леонид Ксенофонтович, — сказал я. — Ну, а как здесь вообще… жизнь, быт?

— Отсюда — всё… Проблемы жилья, транспорта, быта, культуры, — выражаясь математически, производные… В поселке свыше пяти тысяч жителей, побольше, чем в Эгвекиноте. Около двух тысяч работают у нас. Это значит, почти в каждой семье есть работник комбината, а то и двое. Комбинат и поселок — единый организм, причем комбинат в этом организме — и голова, и сердце, и руки, и плечи, и становая жила… Да и смотря с чем сравнивать — жизнь, какую выбрать точку отсчета?! — перебил себя Пивоваров. — Если смотреть с самого начала… — Он достал из стола, полистал и подал мне раскрытую книгу. — Вот, прочитайте…

Книга была мне знакома. Это были «Очерки истории Чукотки с древнейших времен до наших дней», напечатанные не так давно, в 74-м году, в издательстве «Наука». Первый капитальный, сводный труд по истории Крайнего Северо-Востока, созданный коллективом ученых магаданского СВКНИИ, — от стоянок охотников на мамонтов до начала 9-й пятилетки, до 1972 года, когда Чукотский национальный округ был награжден орденом Дружбы народов… «В 1939 г. на Иультине создается Чукотский разведрайон. Условия труда и быта здесь были крайне тяжелыми. Появился поселок из трех фанерных домиков, мало приспособленных для жилья, и палаток. На коллектив в 73 чел. приходилось 150 м² жилья. Электростанция мощностью 4,5 квт и механическая мастерская размещались в палатках, обложенных снегом. В домиках и палатках всегда было холодно, на пятидневку выдавалось одно ведро угля. Выход рудного тела находился в километре от поселка, почти на вершине сопки. Для доставки к штольне оборудования, горючего и питания приходилось с тяжелым грузом на плечах преодолевать 500-метровый подъем. Чтобы не совершать чрезвычайно утомительных ежедневных подъемов, особенно в пургу, горнорабочие жили в палатке, приткнутой к устью штольни на склоне горы…» — прочел я отчеркнутое на странице место.

— Да, — продолжил директор, когда я вернул ему книгу, — если сравнивать с тем временем, то теперь у нас — рай земной! Дома современные, водяное отопление, все удобства… Лечебно-оздоровительный профилакторий для горняков… Свое подсобное хозяйство, коровы, свежее молоко — прежде всего детям и горнякам, остальное продаем населению через магазины. Люди грядки завели — свежую зелень выращивают… Стадион, Дом культуры со зрительным залом на четыреста мест — больше, чем на Первом… А если учитывать сегодняшние требования — многое еще не сделано. Особенно в отношении жилья. Есть еще и бараки, и «шхуны», живут в них по-прежнему тесно, без удобств… Надо бы теплицы свои, чтоб у людей были свежие овощи, — на Чукотке это уже не в диковинку! Спортзал настоящий, каток крытый для ребятишек, потому что открытый то и дело заносит… Да мало ли!..

— Какую же систему отсчета вы предпочитаете, Леонид Ксенофонтович? — спросил я.

— Понимаю вас… Разумеется, ту, которая побуждает действовать, не стоять, так сказать, на месте, идти дальше… И мы делаем. Но все не так быстро, как хотелось бы… Средств пока нет, мало отпускают нам средств. Недавно нас критиковали на собрании партийно-хозяйственного актива района, но критиковали даже не за эти недостатки, о которых я вам тут говорил, а именно за нерешительность, за то, что недостаточно настойчиво требуем у вышестоящих организаций эти самые средства… Что ж, может быть, и справедливо нас критиковали, — вздохнул Леонид Ксенофонтович, — но ведь те, у кого мы требуем, тоже коммунисты, и тоже не робкого десятка… И мы, конечно, не требуем — просим… Ну, а что касается наших людей и «героики будней», то примеров героизма, самоотверженности, трудового энтузиазма у нас достаточно! — заключил директор. — Сами увидите…

Он позвонил по телефону, и скоро пришел человек лет пятидесяти, невысокого роста, худощавый, с несколько утомленным лицом.

— Александр Петрович Куклин, главный инженер рудника, ветеран труда, в Иультине с пятьдесят шестого года, комбинат еще строился, — представил Пивоваров. И попросил: — Александр Петрович, покажите товарищу Гору…

— А чего ее глядеть, Гору, — пробормотал как бы про себя Куклин, когда мы вышли. — Красивого там нет ничего… Место, где вкалывают!..

Потом я привык к этой его манере: помолчать-помолчать, да и выдать что-нибудь — трезво-ироническое, обескураживающее… Вобще Александр Петрович — человек сдержанный, малоразговорчивый, и, чтобы сказать о нем хоть немного, я должен забежать вперед. Несколько дней спустя после нашей экскурсии в Гору я прогуливался по вечернему Иультину и возле Дома культуры увидел Куклина. Народ торопился мимо него в кино, все его знали, здоровались, а он посиживал себе, дышал воздухом. Уже на правах знакомого я подсел, завел разговор, сказал, что вид у поселка вполне городской.

— Лучше бы здесь настоящих деревенских изб понаставили, чем этих «современных» домов, — ответил Куклин. — Вон там, вдоль улицы, неказистые такие на вид дома, с маленькими окнами, строили в пятидесятых годах. У них стены — метровые, вот там — тепло!.. Потом пришла кому-то в голову мощная рационализаторская идея: метровые ни к чему да и невыгодно, достаточно двадцати сантиметров. Теперь в новых электрообогреватели круглый год включены, а все равно холодно…

— А как вы попали на Чукотку и вообще — стали горняком? — спросил я.

— Случайно, — сказал Александр Петрович. — Поступил во Владивостоке в Дальневосточный политехнический, закончил со специальностью горный инженер… А институты тогда, после войны, по призванию не выбирали, шли туда, где стипендия больше. Кроме гимнастерки, ведь ничего не было…

— Так вы воевали?

— На Дальнем Востоке только… Призвали из девятого класса. Служил на Амуре, на границе, старослужащие-то все были на западе… Потом полгода в снайперской школе подготовку проходил и на войне снайпером был…

— Расскажите, это интересно! — воскликнул я, имея в виду, разумеется, его военную специальность, потому что слышишь обычно от участника войны, что служил он артиллеристом, в пехоте или в танковых войсках, а вот снайпера встретишь не часто.

Но Куклин тут же меня подловил.

— Ничего интересного на войне вообще нет, — раздельно произнес он. — Да и рассказывать нечего: война-то кончилась в три недели. Девятого августа мы пошли, а второго сентября они капитуляцию подписали… А эти стали свои бомбы кидать — ну для чего, спрашивается?!

И все-таки я выспросил у Александра Петровича, что успел он заслужить в эту трехнедельную войну орден Славы — награду, которую просто так, скажем, «в ознаменование Победы», солдату не дают, а только за конкретный подвиг… В 50-м демобилизовался — не отпускали… Экстерном сдал экзамен за среднюю школу, снова пришлось — с 5-го по 10-й… Потом вот институт, потом сюда, в Иультин. Здесь уже более двадцати лет… Сейчас один, семью на материк отправил, пусть живут нормально. Чукотка, что там про нее ни говори, для нормальной жизни еще не приспособлена…

— А сами не собираетесь? — спросил я.

— Нет пока. Семью содержать надо, — просто ответил Куклин. — Своих кормить, другим помогать… Племянница вон пишет: дядя, хочу учиться, помоги… Сын сейчас заболел, осложнение тяжелое после гриппа, а уже на третьем курсе института…

Помолчали…

— Ну, а вы? — в свою очередь поинтересовался он. — Писать небось будете, восторгаться: ах, Чукотка, как все необычно!.. В аэропортах люди по месяцам живут!..

— Было дело, — признался я. — Описывал и аэропорты…

— Так это не романтика, а натуральный беспорядок! — язвительно заметил мой собеседник. — Едет горняк или другой какой северянин в отпуск, раз в два-три года, — ну, продай ты ему билет заранее, чтоб он не беспокоился! Нет, у него весь последний месяц на билет уходит, да посидит еще где-нибудь — в счет отпуска… Обратно едет, опять сидит, нервы мотает. Что за отдых?!. Я сам как-то в Анадыре Новый год встречал. Человек четыреста собралось: мы, лаврентьевцы, беринговцы… Елки с собой везли — в порту и нарядили. Казалось бы — экзотика, прямо для рождественского рассказа, а разобраться — чистейший урон предприятию. Нас на работе ждут, а мы в аэропорту бездельничаем. Добро, погода нелетная, а бывает, что и погода отличная, а бортов нет. Вот где убытки-то!.. — заключил Александр Петрович свой выпад против чукотских авиаторов, потом сразу почти прибавил, что, однако, поздно уже, пора спать, простился и ушел…

Да, разговор этот состоялся после, когда я уже немного знал Куклина, слышал о нем, а знакомство наше началось с того, что он повел меня в Гору.

…У Александра Петровича был свой шкафчик в раздевалке ИТР, мне же выдали все новое: теплое нижнее белье, ватные брюки и куртку, шерстяной шлем, каску, рукавицы, кирзовые сапоги, портянки. В ламповой перепоясались ремнями с аккумулятором, от которого отходил толстый провод с фонарем, крепившимся на каске, получили по респиратору типа «Лепесток». При входе в штольню, над глухими железными воротами, висел лозунг: «Рудник — твой дом родной! Будь его рачительным хозяином». Мы вошли в боковую железную дверь в воротах и двинулись по черному, довольно широкому тоннелю с горящими по сторонам лампочками, в свете которых поблескивали рельсы узкоколейки и тусклым желтым цветом отливала над нашими головами медная линия троллея. Мне уже приходилось бывать в шахтах на билибинских приисках, но там они в большинстве были неглубокие, метров на двадцать — тридцать, так как золотоносные пески залегали близко к поверхности, и сами горняки называли свои шахты с оттенком пренебрежения — «погреба». А на такое вот солидное горняцкое предприятие я попал впервые. Да и на шахту, в обычном понимании этого слова, оно не походило, ибо здесь «под землю» надо было подниматься… Куклин вел, поясняя на ходу в своей неторопливой манере, что Гору отрабатывают по горизонтам. Над нами, до вершины, около четырехсот метров. Вся Гора — метров шестьсот. Ниже нас — гранитный купол… Работы ведутся буровзрывным методом: бурят шпуры, взрывают, грузят руду в вагонетки и электровозом — к приемным бункерам фабрики… А когда только начинали здесь работать, проходку вели вручную: один человек бур с коронкой наставляет, другой по нему кувалдой молотит… За эти годы Гора вся дырявая стала: одних разведочных выработок пройдено километров десять, рабочих путей проложено километров двадцать. Вечная мерзлота выручает, держит, — если бы не она, на каждом шагу пришлось бы крепить… Длинная, нескончаемая будто, штольня была безлюдна и тянулась долго, почти с километр, потом разветвлялась на штреки. Работали там. Мы шли пешком, ну, а в урочные часы, на смену и со смены, горняков, конечно, подвозят электровозом. А вот и сам он засверкал, загремел нам навстречу; мы стали в сторонку, пропуская вагонетки с рудой…

Ходили мы с Куклиным долго, до самого конца смены: побывали на верхних горизонтах, поднимались туда в клети, по стволу. Отбитая порода, продолжал рассказывать Александр Петрович, подается с верхних на нижний через рудоспуски, на каждом горизонте свой. Шахта рудоспуска внизу, на выходе, разделяется надвое, посему и именуется горняками — «штаны»… Спустились опять на 7-й, пошли в штреки. В одном месте двое бурильщиков углублялись в сторону от основной выработки, грохотали перфораторы. Я попросил подержать перфоратор, ощутил, как он трясет… «Из бригады Хонякина ребята, — сказал Куклин, — разведка, проходят квершлаг… По буру подается вода в шпур, орошает, чтоб пыли меньше глотать. До шестидесятого года бурили всухую, вот когда пылищи-то, вот когда силикозу было… Перфоратор тоже, казалось бы, техника, облегчает, но от него бывает виброболезнь: разрушается кость, болят руки, немеют и мерзнут пальцы. Ничего против пока не придумали…» Наконец — видимо, с мыслью: «Хотел посмотреть Гору, так смотри!» — мой спутник потащил меня в блок. Метров тридцать мы поднимались по восстающему, по вертикальной выработке, лезли по узким крутым деревянным лестничкам до очистного пространства, потом еще метров пятнадцать по осыпающейся под ногами отбитой породе — до самого конца, до той последней стены, которая называется «грудь забоя блока». Здесь уже приходилось сгибаться, ползти почти на четвереньках, высота до кровли была метр с небольшим. Усевшись наверху, Куклин посветил фонариком в стену, выхватывая из темноты нечто коричневато-белое, с темными вкраплениями. Это и была та самая «пологопадающая» жила, о которой упоминал директор Пивоваров. «Крутопадающие блока отрабатывать несложно, — сказал Александр Петрович, — а вот эти… Здесь и так, если изволили заметить, лазить не просто, а вообразите — с перфоратором… В нем, вместе с буром, сорок пять килограммов весу, а вместе с грязью — все пятьдесят… — Он поискал вокруг себя в куче породы, поднял и протянул мне неожиданно тяжелый для своей величины, черный, с матовым графитным блеском обломок. — А вот то, ради чего упираемся: вольфрамит. В руде, которую добываем, содержание самого металла обычно меньше одного процента. Сколько этой руды надо извести!.. А вольфрам в промышленности — основа основ, составная всех твердых сплавов. Золото продадут, алмазы, а вольфрам не продаст никто!.. Ну, пора, к электровозу как раз успеем», — по обыкновению, внезапно прервал себя Александр Петрович и полез из блока, потом опять вниз по лестницам. В последний момент мы подошли к «ожидалке», где горняки собирались к электровозу, втиснулись в один из низких вагончиков, и весь поезд, дребезжа и шатаясь, понесся прочь из Горы. «А вот и сам бригадир проходчиков Хонякин!» — прокричал Александр Петрович, указывая на сидевшего бок о бок со мною горняка. Мы с Хонякиным, знакомясь, пожали друг другу руки. Железные ворота автоматически раздвинулись, поезд вынес нас на поверхность и остановился против ламповой. Здесь, при свете дня, я обнаружил, что моя новенькая спецовка выглядит так, как будто я провел в Горе не несколько часов, а по меньшей мере с год. Посему и под горячий душ я встал вместе со всеми с законным удовольствием… Респиратором я не пользовался и оставил его себе на память. Я люблю собирать вот такие неожиданные вещи, они говорят мне больше, чем обычные, «узаконенные» сувениры: открытки, значки и проч. С Билибинской атомки у меня хранится маленький алюминиевый бочонок конденсатора. Из Мечигменской тундры — обломок оленьего рога, какие во множестве раскиданы в местах бывших пастушьих стоянок… С острова Врангеля — найденный на берегу череп моржонка… С уэленского берега — обыкновенная, серая, в темно-зеленую круговую полоску галька… Кусочек гранита от подножия маяка-памятника Семену Дежневу в Наукане — крайней северо-восточной точке материка. Есть и галька, поднятая там же — северо-восточнее уже быть не может, — на самой границе узкого пляжа под обрывом мыса Дежнева и воды, когда Берингов пролив тих, наката нет, и эта линия почти недвижна…

…На другой день я опять пошел в Гору, договорился с Хонякиным, он меня и пригласил: «Посмотришь, как бригада работает…» Вчера мы с ним после смены встретились, я подождал его у выхода из комбината, на остановке «кубы». Хонякин задержался немного, получал какие-то новые, экспериментальные буровые коронки, присланные из Свердловского НИИ, — пятнадцать штук на комбинат, и ему выдали две на бригаду для испытания. С ними в руках он и вышел, горняки тут же собрались возле него, рассматривая причудливую конфигурацию резцов, высказывая свои предположения, — кто-то сказал, что такими коронками вообще не забуришься, другой возразил, что, наоборот, забуриваться должны хорошо… «Ладно, увидим», — сказал Хонякин и сунул коронки в карман. Теперь, на улице, можно было как следует разглядеть его: среднего роста, но крепкого, я бы даже сказал, мощного телосложения, с сильными плечами и широкой, выпуклой грудью, с крупной головой и энергичными чертами лица. Без намека на жир — да и откуда у проходчика жир? — за счет мышц и широкой кости весил Хонякин килограммов девяносто… «Первая задача — пообедать! Может, ко мне?» — предложил он. В «кубу» садиться не стали, спустились к поселку по тропинке, напрямик. День был по-материковски жаркий, градусов двадцать пять, палило солнышко с безоблачного неба, и это благодатное тепло и яркий свет особенно ощущались, особенно радовали после холода и темноты Горы. Внизу, на берегу Иультинки, какой-то человек даже пытался загорать, резво отмахиваясь от комаров веточкой ивы… При переходе через деревянный мостик повстречались с миловидной темноволосой женщиной.

— О! Валерий Анатольевич, наконец-то! Здравствуйте, — улыбаясь, сказала она.

— Сколько лет, сколько зим! — в тон женщине ответствовал Хонякин. И познакомил: — Вот, в кои-то веки с женой увиделся… Людмила Михайловна Хонякина, работает мастером на фабрике. Специальность — технолог-обогатитель. Идет на смену…

— Вдвоем вы, значит, — комбинат в миниатюре? Рудник и фабрика… — сказал я.

— Да, — продолжал свое Хонякин, — у нас в Иультине так и шутят: «незнакомка» — это жена, с которой работаешь в разные смены. Я ухожу в шесть утра — она спит. Она в час ночи приходит — я сплю… Готов, Людмила Михайловна, выслушать надлежащие цэу…

Жил Хонякин в новом блочном доме на улице Набережной, названной, пожалуй, слишком громко, если видеть эту речку — Иультинку… Двухкомнатная квартира, небольшая, но обставленная с тем возможным на Чукотке и необходимым уютом, чтобы человеку чувствовать себя не в общаге и не вдали от «нормальной» жизни, не на «заработках», а дома.

— Да, здесь — дом, — подтвердил Хонякин, заметив мои невольные взгляды и правильно истолковав вопрос, который в них заключался. — На материк в гости едем, сюда — домой… Здесь женился, здесь дети родились, тут и растут. Коренные северяне! Две дочки, Жанна и Алена, эти помладше, а сын — Валерий, как и я, — тот сейчас на материке, в Саратове, учится в нефтяном техникуме… Поехали мы прошлый раз в отпуск, у меня в Саратове мать, я, конечно, на рыбалке пропал, а Валерка за это время учиться поступил. Никому ничего не сказал, сам этот техникум нашел, документы отнес и экзамены сдал — на «отлично»! Но я, понимаешь, доволен был тем, что мне не пришлось под дверями стоять, объяснять там — обратите, мол, внимание на моего сына, он с Севера, ему витаминов не хватало!.. Спросил его только: «Почему не как я, горняком почему не хочешь?» — «Нет, папа, — отвечает, — мне твоя Гора не нравится, я лучше сверху буду, умом…» Уел меня вроде… Хотя Гора тоже ума требует!.. Ну, это дед его в свою веру обратил, он по стопам деда пошел — мой-то отец нефтяником был. А я с ним пол-Сибири излазил — учебный год заканчиваю — и в партию, к отцу, на все лето. Усолье-Сибирское, Бурятия, Жигалово, Осетрово на Лене, Ангара… Я с этих Падунских порогов рыбу ловил, когда там про ГЭС и не думали!.. Потом постарше стал, помогать начал. Была на буровой такая «шибко квалифицированная» должность — верховой. Это на самом верху вышки трубы цеплять и отцеплять при подъеме и спуске снаряда.

Сейчас не знаю — есть ли… Не вышел из меня потомственный нефтяник!.. Да и чтобы горняком стать, на Чукотке к тому же, — тоже в мыслях не было…

Рассказывать Хонякин рассказывал, а потчевать не забывал, мы пообедали, тут пришли с гулянья дочери, он принялся их кормить, мне же, чтоб не скучал, дал пока посмотреть свой «архив». Перемешалось в этой папке, как водится, все: семейные фотографии — и здешние, на рыбалке, в тундре, и под пальмами, на южных курортах, — и разные памятные открытки, и почетные грамоты, и дипломы, и орденские книжки, и приветственные адреса по случаю юбилеев. Писались они, я бы сказал, не казенным слогом — приподнято и с душой. А трудовой путь Хонякина, как я посмотрел, был действительно славным. 68-й год — звание «Почетный горняк РСФСР». 71-й год — орден «Знак Почета». 73-й, 74-й — грамоты от Минцветмета СССР, как победителю в соцсоревновании. 74-й год — орден Ленина, 75-й — снова победитель в соцсоревновании. 76-й — знак «Шахтерская слава III степени». Звание ударника 9-й пятилетки… И все это при том, что «ветерану труда» было всего-то сорок лет…

Накормленные детишки опять исчезли на улицу, и тут Хонякин спросил:

— А ты вообще-то как… насчет того, чтоб за знакомство? Не возражаешь? И разговаривать веселее будет!..

Я не возражал. Тому было много оснований: во-первых, мы оказались сверстниками, и я на Падунских порогах стоял, когда там не было еще никакой ГЭС, а потом работал на Чукотке… да и вообще мой собеседник нравился мне своей открытостью, доверительной манерой общения, что и само по себе хорошо, а для меня хорошо вдвойне, потому что я не терплю и не умею расспрашивать человека специально, «брать интервью»: вот просто так потолковать о жизни — другое дело!.. Валерий достал из-за форточки вялившуюся там распластанную рыбину, дал мне резать; сам сварил кофе, разлил коньяк — «За знакомство!..»

— Ну, а кем же ты хотел стать? — спросил я, возвращаясь к прерванному разговору.

— А я и хотел и был — футболистом! — сказал Хонякин. — Веришь ли, ничего не желал больше знать, ни о чем не думал, кроме футбола!.. В Саратове — мы в пятьдесят шестом из Иркутска в Саратов переехали, я там и десятилетку закончил, — за «Нефтяник» играл. Данные были, семь с половиной литров выдыхал по спирометру, стометровку в футбольной форме бегал за одиннадцать и восемь, способности были, а главное — страсть! Бывало, вечером — ответственная встреча, а я с мальчишками во дворе целый день гоняю. Тренер как-то увидел, говорит: «Что ж ты делаешь?!» — «А, — говорю, — для меня это только разминка…» В армию призвали — и в армии играл. Потом травма: перелом обеих ног. Восемь месяцев провалялся. Врачи сказали: с футболом всё. Отыгрался!.. И тут я задумался, впервые. Ведь не думал же раньше совсем, ни к чему больше себя не готовил — казалось, всю жизнь так будет: поле, ворота, мяч… Двадцать два года всего — чем заняться?.. А тут знакомый парень встретился, учились вместе, спрашивает: «Чего грустный?» — «Да вот», — отвечаю. А он как раз с Чукотки приехал — в отпуск. «Давай, — говорит, — со мной на Север, работы навалом, и место такое, что сразу про спорт свой забудешь!» Ну, я и поехал, и как попал сюда, в Иультин, так здесь и живу, вот уже семнадцать лет — не люблю с места на место прыгать!..

— И действительно забыл спорт?

— Почему? Поигрываю иногда, в футбол, в хоккей, но это уже не главное. Еще горными лыжами увлекся, здесь с апреля по июнь удивительно: солнце, снег, загорать можно! Как в Бакуриани…

— А горняком сразу стал?

— Ну, это как сказать? Если настоящим — не сразу, а в Гору пошел — сразу. Сходил первый раз, посмотреть, и — остался! Сначала учеником проходчика… Эх, и учитель у меня был, — воскликнул Валерий, — Антипов, дядя Гриша, сам с Урала! Двадцать пять лет отработал под землей — календарных! Это я к тому, что у нас тут год за полтора, вот у меня семнадцать, значит к ним еще восемь с половиной стажа, а он только календарных двадцать пять! Горняк был и северянин старого закала, кулак — величиной с голову, он этим кулаком гвоздь стопятидесятимиллиметровый в стол вгонял… О респираторе понятия не имел — чтоб пользоваться!.. Сына в армию отсюда провожал, их уже повезли, призывников, а дядя Гриша в Горе был. Вышел со смены, на машину и — вдогонку. А тогда моста не было, паром, и он уже на ту сторону ушел. Ну, ты Амгуэму видел — в нее руку сунешь, больше минуты не вытерпишь… Дядя Гриша разделся, полбутылки спирта выпил, реку переплыл, сына обнял — и назад! Могучий мужик… Сейчас уж на пенсии, уехал… Я на него как на бога смотрел, он-то из меня проходчика и сделал!.. Не скажу, что он мне все тонкости горняцкого дела передал, тут всегда что-то новое, сейчас особенно, но он мне основное правило вбил… Знаешь, как раньше в Сибири грузчики к себе в бригаду брали? Положат тебе вдвоем на плечо бревно: если переломишься сразу, бросишь, — значит, не потянешь. Если шатаешься, да тащишь — годишься. Вот и у него такая заповедь была, русская, сибирская, и я ее твердо усвоил: взвалил — тащи!..

— Ну, а техника-то? — спросил я.

— Техника — да… Сейчас в проходке, я бы сказал, так: пятьдесят процентов — дело техники, пятьдесят процентов — дело рук… Но я не это даже имею в виду, не физическую нагрузку, — стал объяснять Хонякин. — Тут важна моральная сторона. Уходит тот, у кого не мускулы — душа послабее. Как, наверное, и с Каховки уходили, и с Днепрогэса, и с Братска… Но сам я такого человека из бригады никогда гнать не стану. Я отвечаю за него — и как бригадир, и как коммунист. Видим, не справляется, но если взяли — сами несем крест. Сколько бригада существует, никому никогда не было сказано: уйди, ты не тянешь! А если он сам признается честно: ребята, не могу, — я его тоже винить не стану. Что ж, не можешь, поищи другую работу, всякий труд, как говорится, почетен. Ну, а можешь — честь тебе и слава!.. Вот скажи, — неожиданно засмеялся Хонякин, — похож я на рыжего?

Я посмотрел: и волосы, и брови светлые, почти белые, можно было бы добавить — «будто выгоревшие на солнце», если бы возможно было такое на Чукотке, да еще на подземной работе. Обычно ребят с таким цветом волос зовут — Седыми…

— А меня мои мужики кличут Рыжим! За мое дикое везение, наверное. Есть же, говорят, такая примета: рыжим везет… Меня Гора один раз предупредила, в другой — поломала… Известно тебе, что такое — «попасть на отказ»? Не известно, и слава богу, но вот перед тобой человек, который однажды попал, и я тебе расскажу, хотя те, кто, попадает на отказ, обычно уже не разговаривают — их хоронят… Ну, бурение шпуров, взрывные работы ты представляешь…

— Как-то даже помогал взрывнику на одном прииске, только под секретом, а то бы нагорело ему — за нарушение техники безопасности, — не удержался я.

— Так вот, было семнадцать шпуров, семнадцать зарядов и семнадцать взрывов, трое считали — сам взрывник, горный мастер, откатчик, — и у всех сошлось: семнадцать… Откатали, пошли бурить дальше. А часть взрывчатки в одном шпуре, видимо, не сдетонировала — вот под моим-то буром она и сдетонировала!.. Взрыв был — в метре от глаз! Я целехонек — повезло идиоту, — бур на три части, одна часть в шпуре, другая в молотке, а средняя вылетела и парню, который рядом работал, ногу срезала, как ножницами, чисто!.. Ну, казалось бы, что после этого? Был тебе намек, так беги из Горы, уезжай куда подальше и устраивайся на пасеку, в шалаше спать, пчел сторожить… По принципу: «Один умирал, другой поглядел, сказал: не, я так не хочу!» Но я с таким принципом не соглашусь никогда!.. И ты пойми правильно, не прими это за громкие слова, я полное право имею так говорить, потому что я и во второй раз не ушел…

— А второй раз?

— Во второй раз я сам получил, сполна, честно. Работал на электровозе, под рудоспуском, породу грузил. Погрузил, полез в кабину и по неосторожности контроллер сдвинул. Электровоз поехал под люк, у меня в кабине только голова и плечи, остальное снаружи, а там, под люком, зазор всего пятнадцать сантиметров. И у меня еще аккумулятор сзади, на ремне… Этим аккумулятором мне сзади все разворотило — короче, таз раздавило ровно на четыре части. Четыре раза под рудоспуском перевернуло в одну сторону, и четыре раза, когда ребята меня вытаскивали, — в другую… В семьдесят втором году это было… У меня так получается: сколько живу, не знаю, что такое температура, насморк, — в больницу только приносят… Пролежал тогда месяц. Врач говорит: в гипс нельзя, сгниет… Соберись, говорит, с волей и лежи ровно месяц, без движения… Набили мне гвоздей в задницу, и я лежал. Потом встал, на костыли. Еще два месяца в Саках долечивался и ровно через три месяца опять пошел — в Гору, на проходку!.. Никто не верил, смотреть приходили… Я бы спокойно мог не идти на проходку, подыскали бы какую-нибудь должность, но есть же ведь настоящая мужская работа, так?! — спросил Хонякин…

…Да, и после всех этих приключений я… как бы это выразиться… стал со случаем на «ты». Не представляю теперь другой работы, кроме горняцкой. Знаю ее всю, в подноготной, на «хорошо», ну а на «отлично» — один бог, наверное… Поступил было в ВЗПИ — Всесоюзный заочный политехнический, специальность — разработка рудных и нефтяных месторождений, до четвертого курса дотянул и забросил. Как раз вот эта больница, сессию пропустил… Но я не потому бросил, что отстал, я наверстал бы, — а для чего, думаю. Как проходчик, я что-то соображаю, а как инженер — это еще неизвестно… Не всем же быть инженерами — кто-то и метры выдавать должен! И потом, наша работа — тоже творческая, можно сказать, единственная творческая работа в Горе — это проходка: порода, она ох как заставляет думать!.. Тем более что наша бригада на разведку работает, на прирост запасов рудника. Геологи дают, мы уточняем… Кто в блоках бурит, у них мягче порода, там кварц, готовая жила, а у нас граниты — основа основ. Есть же выражение — «грызть гранит науки», ну, а тут выходит наоборот: нужна наука, чтоб грызть гранит… Вот коронки новые прислали, будем испытывать. От системы вруба много зависит. Ведь тут не просто — навертел дырок и взрывай. Вруб… — Хонякин взял лист бумаги и принялся рисовать, чтобы мне было понятней, — вруб — это, в общем, фигура, которая образуется совокупностью шпуров. Можно бурить, чтобы они расходились в стороны, — «веерный вруб». Или, наоборот, сходились — тогда «клин». Врубов этих — от и до: «пирамида», «призма»… Мы пробуем так и так, потом другим выдаем паспорт: вот так лучше, эффективней. Здесь, на гранитах, применяем обычно «клин со щелью». — Валерий начертил несколько сходящихся линий и еще одну, прямую, рассекающую их посередине. — А другой раз бывает: забуришься на два метра, а оторвет сантиметров сорок! Есть такой термин: КИШ — коэффициент использования шпура. Чем он больше, тем, разумеется, лучше. Скажем, КИШ — 0,90. Это значит: пробурил метр, оторвало девяносто сантиметров. Лучше желать не надо. А тут — от двух метров всего сорок сантиметров! Обидно… Иной раз психанешь, взрывнику не доверяешь, сам патроны забиваешь — ну, оторвешь пятьдесят. Тоже не фонтан! Это горняки в таких случаях говорят, — «не к нам лежит порода»…

Сидели мы с Хонякиным еще долго — увлек он меня своими рассказами. Бывает же: мастер, как говорится, золотые руки, а двух слов связать не может. Или наоборот — только болтать… Тут был счастливый случай, когда человек и дело свое знал, и рассказать о нем умел, и, чувствовалось, любил, а для меня это первый признак: если человек вот так, интересно, с азартом, говорит о своей работе, значит, и работать ему интересно… Потом пришел еще Володя Чеглаков, из хонякинской бригады, — с горячими домашними пирогами: «Жена прислала, подкорми, говорит, бригадира, а то он неухоженный…» Володя с Донбасса — в Иультине вообще много донбасских, — и горняцкий стаж тоже немалый: на материке девять лет и здесь, в Горе, семь… И не помню как, но речь у нас вдруг зашла об эстетике — получают ли они от своей работы «эстетическое» удовлетворение? Хонякин, вопреки моему ожиданию, поначалу отрицал: «Эстетика у нас одна: пришел, увидел, забурил!» Володя, такой же плечистый, здоровый, как и его бригадир, возражал с добродушной улыбкой, что эстетика есть — «надо только увидеть!». — «Да когда видеть, видеть-то некогда!» — «Если умно работать, «некогда» не бывает…» — «Но ты же сам говорил, что работа — творческая, значит, какое-то эстетическое чувство должно быть?» — доказывал и я. В конце концов сошлись, что, наверное, так: «Бывает же — посмотришь после отпала на свою работу, полюбуешься: хорошо оторвало — и приятно! Заколы оберешь, покуришь… Ощущение сделанной на совесть работы — оно, значит, и есть эстетическое…» Расстались мы поздно, договорившись, что завтра с утра я опять приду в Гору и ребята мне все покажут — «все циклы». Был одиннадцатый час вечера, солнце стояло с другой стороны Горы, и склон ее, обращенный к поселку, и весь комбинат, были в тени; и в этой холодной густой тени длинный светло-серый отвал переработанной породы, тянувшийся от фабрики, выглядел так, словно был присыпан первым сухим редким снегом. Вокруг моей гостиницы, как всегда по вечерам, стояли, приткнувшись, «Уралы», еще один приближался по трассе. Я остановился: подождать, посмотреть, не мой ли это знакомый — Топор, но это был не он… Ночью тоже подходили машины, сквозь сон я слышал их нарастающий издалека и разом смолкавший за стеной рев.

…Однако поглядеть на другой день «все циклы» не удалось, Хонякину дали совсем другое задание — стелить стрелку. «Работа не шибко умная, — как выразился Валерий, — но куда ж денешься, все равно нужная…» И приняться за нее он сразу не мог, нельзя было разбирать пути, пока не вывезли из штреков руду.

— Пойдем, — позвал меня Валерий, — пока суд да дело, покажу нашу штольню.

Мы прошли уже знакомым мне тоннелем, свернули куда-то, и, чем дальше продвигались, тем толще и пушистее становился слой инея на кровле и стенах, снег лежал и под ногами.

— Вот она, наша родимая, девятнадцатая, — сказал Хонякин, — здесь все дырки наши, от первой и до последней, мы здесь рекорд скоростной проходки по Магаданской области установили: 222 метра за месяц. До сих пор не побит… С рудником «Дукат» соревновались, это в Омсукчане, — работали в четыре смены, по три человека. Ну, я тебе скажу, это работа на износ, так можно месяц продержаться, два, не больше. Железные плечи иметь надо!..

— Это что же выходит — вроде спорта? — спросил я.

— Да как тебе сказать? С одной стороны, если соревнуешься и хочешь быть первым, получается — вроде спорта. А с другой стороны — производственная необходимость.

Впереди блеснул отрадный для подземелья яркий солнечный свет; тут, у выхода на поверхность, снегу намело почти до самой кровли, он так и не растаял за лето, только заледенел, и, согнувшись, скользя и хватаясь за крепежные стойки, мы вылезли по этому сугробу наружу. Здесь был совсем другой мир: небо, сопки, теплынь… Поселка не было отсюда видно, мы прошли Гору насквозь. Под нами в распадке катился ручей. Из штольни выходили и после короткой насыпи повисали в воздухе рельсы, склон был усеян бурыми, рыжими острыми каменными обломками — выброшенной из Горы породой. Мы присели покурить на склоне.

— Задача была вот какая, — как бы продолжая отвечать на мой вопрос, сказал Хонякин, — подтвердить запасы одиннадцатой штольни, вот той, по которой руду на фабрику возят. Сбить девятнадцатую с одиннадцатой… Бели бы мы изнутри проходку повели, загрузили бы откатку большой руды. А тут зима на носу, дилемма: или мы успеваем спрятаться под землю на двести–триста метров, затаскиваем внутрь оборудование и нормально работаем, или откладываем до следующего лета, а запасы комбинату, сам понимаешь, нужны срочно. Вот и возникла идея скоростной, словом, НОТ по принципу: Федя — надо!.. По, главное, тут надо было зажечь бригаду: могём аль не могём?! Решили: попробуем!.. Дело это должно быть объявлено официально. Приходит специальная комиссия: начальник рудника, главный инженер, маркшейдер, — замеряют, смотрят на часы и говорят: «Ребята, с этой секунды вы начали скоростную проходку». Ровно через месяц приходит та же комиссия: «Глушите молотки!» Конечно, все это не наобум, мы готовились, считали, Александр Петрович Куклин, главный инженер, нам циклограмму составил: время на бурение, время на взрывание, на проветривание… — там все было рассчитано по минутам!.. Петрович, ты его знаешь, он мужик своеобразный, он или молчит, или ворчит, а специалист редкий. На таких, как Куклин, если не вся земля, то наша Гора точно держится! — воскликнул Хонякин со свойственной ему энергией в выражениях. — …Да, так вот, при нормальной работе сейчас два человека за смену, за шесть часов, делают один проходческий цикл — убирают и бурят. А тогда делали два, звено Мажуги — был у меня звеньевым Валерий Мажуга, сейчас в СМУ перешел, — успевало даже по два с половиной цикла: бурить, катать, бурить, катать, и еще раз бурить… У меня напарником Володя Чеглаков был. Еще Кулик Павел, Роман Сулейманов — это до сих пор ядро бригады. Ребятам по тридцать — тридцать с небольшим лет, самый возраст, стаж на подземке не пенсионный, но и немалый. Тут ведь тоже, как в спорте, возрастной критерий, через который не прыгнешь… «Дукат» на десять дней впереди нас шел и на десять раньше кончил, их рекорд — двести два метра, ровно эти десять дней и продержался. Комиссия к нам пришла, замеряет: первая сотня, вторая сотня, двести двадцать два метра — «Ребята, рекорд ваш!». Но я и без них знал — когда нам еще недели две оставалось, я уже знал, что мы за двести выйдем спокойно. У меня дома график висел во всю стену, все было расчерчено по звеньям. Мы могли бы и двести пятьдесят дать, мы на это и били, но нас три дня тормознули, когда двигатель у компрессора полетел. У нас по десять — двенадцать метров в день отходило… Ну, тут все собрались, бригада «ура» кричала — могём, значит!.. Пионеры пришли с цветами, с оркестром, галстуки нам повязали. За этот рекорд мне и орден Ленина дали… Однако я считаю, что для Иультина не предел и триста метров. Есть у меня мыслишка, есть тут одна штоленка, на седьмом горизонте… Нас только техника сковывает, это плюсквамперфект, чем мы сейчас работаем, в сравнении, например, с угольщиками. И нам нужна малогабаритная, но эффективная техника. Скажем, основное торможение на проходке — это уборка породы. Нам бы погрузмашину кубиков на сто пятьдесят, а мы привязаны к пятидесяти. Убирать втрое быстрей — тогда бы был эффект!.. Опять же специализация должна быть поуже. Я, как горняк, умею все: и бурильщик, взрывник, машинист погрузмашины, электровоза, скреперной установки, крепильщик, электромеханик, сварщик… И так — каждый в моей бригаде. Но прежде всего — мы проходчики! Зачем, спрашивается, срывать бригаду на настил стрелки? Это все равно что лекальщика использовать как сантехника! Сейчас все твердят: освоение смежной профессии, взаимозаменяемость… Может быть, в тундре, у старателей, где каждый человек на счету, и не обойтись без взаимозаменяемости. А на крупном предприятии, я считаю, она только во вред делу!..

Я смотрел на Валерия Хонякина, с жаром и, по обыкновению, категорично излагающего свои мысли, и, откровенно говоря, не слишком старался вникнуть в специальную, в деловую суть его соображений — это была его работа, — а для меня сейчас важно было уловить суть иную: передо мной сидел сильный, умный, знающий себе цену, уверенный в себе рабочий человек, и за этой уверенностью стояло многое — большой опыт, нелегкий труд, умение переломить и заставить прежде всего себя, талант увлечь других, способность творчески мыслить, ответственность вожака и тот особенный патриотизм, приверженность своему делу и своему месту, что бывают присущи северянину, ветерану… Как он сам вчера напоследок, когда мы поздно вечером расходились, выразился: «Давай за нашего мужика, который может пахать, знает, что может, — и пашет!»

Мы докурили и полезли обратно в Гору, через сугроб, наметенный в устье штольни. Навстречу нам, из-под земли, дул сильный ветер, как будто это не штольня была, а какая-то сквозная дыра в мироздании, и тянуло оттуда потусторонним холодом. Ну, а попросту: ПВС — пылевентиляционная служба работала…

Я уже подумывал о том, чтобы возвращаться на Первый и лететь оттуда дальше, в Лаврентия и Уэлен, — мысль о неуклонно подступающей осени, с дождями и туманами на побережье, с нелетной погодой, меня беспокоила, — но тут приехал из Эгвекинота инструктор райкома партии Николай Иванович Асоцкий и посоветовал обязательно съездить еще к старателям. Он и сам к ним собирался — с лекцией о международном положении. Договорились ехать вместе, после обеда… С утра я побывал на фабрике — я вдруг сообразил, что, увлекшись Горой, фабрику-то я еще не видел!.. Фабрика — в полном соответствии с тем, что рассказывали мне секретарь райкома Жиганов и директор Пивоваров о ритме работы комбината, — в эти часы стояла: видимо, ждала, пока наберется достаточное количество руды, чтобы переработать ее разом. Водила меня по фабрике ее главный инженер Вера Иосифовна Сумина — она приехала в Иультин в 62-м году по распределению из Иркутского политехнического института. Мы посмотрели подготовительный корпус, по галерее перешли в обогатительный. В одном месте в стене фабрики зияла дыра, это были плоды еще одной в истории Иультина «мощной рационализаторской идеи» — выкладывать стены фабрики не в два блока, а в один. И дело было даже не в экономии — форсировали строительство комбината, торопились сдать, областная партийная организация поставила задачу ввести его в строй в 59-м году… Теперь стена сыпалась, кладка не выдерживала резких перепадов заполярного климата. Я вспомнил: Пивоваров говорил, что в будущем году Магадан обещал выделить алюминиевые панели, такие же, как на Билибинской АЭС, — тогда можно будет закрыть ими всю фабрику…

Вера Иосифовна сожалела, что не может показать мне рабочий процесс, оборудование фабрики в действии, но процесс, в общем, и так был хорошо понятен. Вся несложная его суть заключалась в том, чтобы из общей массы поступающей в приемные бункеры фабрики породы выделить тот самый, один-единственный процент полезного, смешанного оловянно-вольфрамового концентрата, а затем отделить вольфрам от олова. Для этого исходную руду сортировали — ту, что помельче, на грохотах, ту, что покрупнее, вручную, — пустая порода сразу шла в отвал, оставшуюся еще многократно дробили. 1-я дробильная цепочка, 2-я дробильная цепочка… Потом начиналось обогащение — в так называемых отсадочных машинах методом флотации, основанном на разности удельных весов концентрата и пустой породы и, следовательно, на разности скоростей их движения в восходящих потоках воды: тяжелый концентрат оседал, а пустая порода уходила в «хвосты»… Впрочем, не все было так просто: затем надо было избавиться от вредных сульфидных примесей, например, от мышьяка — «Мышьяк — бич для металлургов» — как выразилась Вера Иосифовна, — и для этого концентрат проходил еще через один специальный флотогравитационный процесс… Наконец в последнем, сушильно-доводочном корпусе, он разделялся — с помощью электромагнита. Дело в том, что вольфрамит обладает магнитными свойствами, а касситерит, то есть минерал, содержащий олово, — нет. Это их различие и использовалось в электромагнитном сепараторе: здесь очень сильное, в 17 тысяч эрстед, магнитное поле отделяло вольфрамовый концентрат от оловянного. «Сепаратор из Криворожья, там его изобрели, — сказала Сумина. — У нас — с семьдесят первого года. Техника очень надежная, не жалуемся». Она включила его, подняла крышку кожуха, и я увидел, как темные струйки вольфрамита упруго брызнули куда-то вбок, а более светлые крупинки касситерита, равнодушные даже к 17 тысячам эрстед, посыпались вниз… «Ну, а затем концентрат насыпается… раньше в обыкновенные бочки, теперь в специальные контейнеры. Отдельно — олово, отдельно — вольфрам. И всё, и на материк…»

Но рассказала мне Вера Иосифовна еще одну интересную вещь. Оказывается, в числе основных минералов, содержащих вольфрам, кроме вольфрамита имеется еще шеелит, названный так в честь открывшего его в XVIII веке шведского химика Карла Шееле. «Здесь, в Горе, шеелита нет. А на соседнем участке «Светлый» — есть. И он, в отличие от вольфрамита, немагнитный, — объяснила Сумина. — То есть в нашем сепараторе он теряется в олове. Когда фабрика начала перерабатывать руду со «Светлого», перед нами встала проблема: как выделять шеелит? Долго над этим работали, наконец нашли — не электромагнитной, а электростатической сепарацией. Сделали проект, сепаратор такой уже заказан, в этом году должны получить. Это даст дополнительный процент извлечения вольфрама и ежегодную экономию — двести пятьдесят тысяч рублей!..» Я внимательно слушал Веру Иосифовну, она рассказывала живо, увлеченно, заинтересованно, и вдруг сильное досадное чувство охватило меня. Что же получалось?! — подумал я. Там, в глубине Горы, вкалывали, искали, как лучше бурить, взрывать, как повысить скорость проходки, как эффективнее отрабатывать эти самые «пологопадающие жилы», боролись за объемы; здесь, на фабрике, тоже думали, как лучше перерабатывать эти объемы, и находили, и бились за экономию; и на «Светлом» лежала и копилась уже добытая руда, бери да отвози на фабрику — словом, не сидел ведь сложа руки народ; и, однако, мы с главным инженером стояли сейчас посреди безлюдного, тихого цеха, и никакой производственный шум не мешал нам беседовать, не надо было, как обычно в таких местах, напрягаться, кричать, вслушиваться; фабрика молчала в ожидании руды, вместо того чтобы грохотать во всю положенную ей мощь и выдавать продукцию, — и это потому, что где-то, в Москве ли, в Магадане, «вышестоящая организация» не могла выделить средства на несчастные тридцать пять километров дороги!.. Еще я попытался представить, что начинает твориться на этой фабрике в последние месяцы года, когда станет зимник и примутся возить руду со «Светлого» и когда надо будет за эти три-четыре месяца выдать почти весь годовой план комбината, — какая здесь идет тогда, наверное, денная и нощная штурмовщина! Это ли, — как принято выражаться в подобных случаях, — государственный подход к делу?!.

…Признаться, не очень-то я и хотел ехать к старателям, — из того немногого, что я вообще знал о них, сложилась в моем представлении примерно вот какая картина: несколько десятков расторопных мужичков, специалистов на все руки, злых на работу и азартных до больших денег, сбиваются в артель, добровольно на восемь месяцев в году ссылают себя, куда и вертолет не залетает, живут там в наспех сколоченных «бунгалах», наказав себе терпеть все полагающиеся в таких условиях лишения, и горбатят по двенадцать часов в сутки, без выходных и праздников. Ну, а остальные двенадцать — снят… И если уж на комбинате был такой разрыв, такие «ножницы» между самоотверженностью и организацией труда, то что можно было ожидать увидеть у старателей? «НОТ по принципу; Федя — надо!» — как выразился Валера Хонякин… Но Асоцкий уговорил, пообещав познакомить с интересным человеком, кавалером ордена «Знак Почета» Петром Константиновичем Коротких — зачинателем старательского дела на Иультине. «Когда-то, — рассказал Асоцкий, — Коротких, сам горняк с Донбасса, организовал здесь и возглавил первую объединенную старательскую артель. Объединенной она называлась потому, что была многолюдна и состояла фактически из отдельных коллективов, работающих на разных участках. Впоследствии в интересах производства артель решили разделить на несколько самостоятельных — «Амгуэма», «Перспективная», «Арктика»… — и Петр Константинович остался председателем «Арктики». У него в артели работало 75 человек. Сейчас старатели давали ни много ни мало, а 27 % всей продукции комбината…

В «Арктику» мы и направлялись. Асоцкий и Коротких уже ждали в гостинице. Директор Пивоваров выделил свой газик. Мы выехали за поселок, вброд перескочили мелкую Иультинку. Здесь дорога разделялась: направо уходили те самые, начальные, отсыпанные три километра пути на «Светлый», а мы, свернув влево, почти сразу полезли вверх по крутому склону. Эта была все та же Гора — артель «Арктика» стояла как раз с противоположной от поселка ее стороны. Я поинтересовался, какой длины дорога и кто строил — эти дорожные проблемы прочно теперь во мне засели. «Сами, кто ж нам построит? — сказал председатель. — Тут примерно километров двадцать. Два года делали». Двадцать, это значит, пс намного меньше, чем на «Светлый», и дорога была настоящая, не просто вездеходный след в тундре, — прорезана и расчищена бульдозером. «У меня есть один старатель, — как бы откликаясь на мои мысли, продолжил Петр Константинович, — в поселке живет, так он тут на своем «Запорожце» проходит, да бывает, еще пятерых с собой прихватывает!» За перевалом, глубоко на дне узкого распадка, показались домики, взрытая бульдозерами земля, холмы отвалов возле промустановок. Когда спустились, Коротких выскочил из машины первым и шутливо пригласил: «Ну, не бойтесь, все комары у меня привязаны! — И тут же: — О черт, кто их спустил?!»

По селектору председатель объявил, чтобы люди собирались в столовой, самом большом помещении, служившем одновременно и клубом. Инструктор райкома развесил на стене политическую карту мира и приготовился рассказывать о «горячих точках» на нашей планете, а я попросил Петра Константиновича показать тем временем свое хозяйство. Поскольку мы уже оказались в столовой, с нее и начали. Это был просторный зал, на столах белоснежные скатерти, вазы с тундровой зеленью. Может быть, где-то еще и имелись такие необычайно уютные и чистые столовые, но в московской системе общепита — точно нет… Артель работала в две смены, поэтому столовая была построена с таким расчетом, чтобы в ней сразу могла разместиться вся смена, то есть примерно сорок человек. А вот обще-то никакого привычного горожанину расписания: завтрак, обед, ужин, никаких ограничивающих «часов работы» в этой столовой не существовало, в любой момент дня и ночи старатель мог прийти и поесть или просто выпить чаю. Повара, как и вся артель, тоже работали круглосуточно. «Кто там сколько раз пришел, мы не считаем, — сказал Коротких, — и отдельно ни за кем не записываем. Ну, съест он за двоих, значит, потребность такая, но за троих-то не съест! Это все мелочи… Продукты у нас свежие: картофель, лук, молоко, колбасы, хлеб регулярно завозим из Иультина. Свой холодильник в вечной мерзлоте выдолбили, можем хранить до пяти тонн мяса. Поросят откармливаем — ко Дню металлурга…» При выходе из столовой я заметил шкафчик, набитый аккуратными рядами сигаретных и папиросных пачек. «Курево тоже артельное: кому надо — берет». Посмотрели мы затем общежитие на сорок человек: в каждой комнате стояло не более четырех кроватей, имелись отдельные сушилки для рабочей одежды, а главное — душ, куда горячая и холодная вода подавалась по центральной магистрали от собственной водонапорной башни… «А остальные где живут?» — спросил я. «В балках, — показал Коротких на десятка два балков ниже по склону. — Люди не все ведь захотели в общежитие, оно ведь не всякому по душе. У меня тут народ разный, с высшим образованием человек восемь. Даже свой корреспондент есть, Гена Бубнов, его хлебом не корми — дай ему писать, Недавно его статья была в «Горняке Заполярья» — о нашей артели… Он тоже в балке остался: «Мне, — говорит, — уединяться, бывает, надо, за машинкой посидеть, подумать!» Ну, у них в балках тоже неплохо: и тепло, и просторно, даже душевые себе наладили…»

Пока мы ходили и разговаривали, я присматривался к Петру Константиновичу, и все больше он мне нравился: коренастый, очень широкий, почти квадратный, лицо тоже широкое, старомодная, именуемая «полубокс» стрижка — с челкой на лбу, глубоко посаженные синие живые глаза, и сам весь живой, подвижный, бойкий, и такая же бойкая, четкая, деловая скороговорка. «Свой радиоузел есть, телефонная связь с поселком, сами тянули… почта регулярно. На будущий год парник построим на двести квадратных метров, землю для него специально завезем. Здесь, — он повел рукой, указывая на площадку перед общежитием, — траву посеем. Природу надо охранять — у нас семь водоотстойников, чтобы не загрязнять гидросеть. С последней дамбы воду пить можно…» Чувствовался в председателе хороший, крепкий, разумный хозяин, и видно было, что артелью своей он гордился. Тут, наверное, надо упомянуть, что старательская артель организуется на следующих началах: заключает с Комбинатом договор на отработку определенного участка, получает от него необходимую технику, а далее, как говорится, привет: все остальное — дело ее рук, ее собственной инициативы. И исходя из этого, можно было понять гордость Петра Константиновича — в самом деле, за те несколько лет, что артель «Арктика» работала в этом распадке, она обосновалась здесь, можно сказать, с комфортом… Но меня в связи с этим вот что интересовало: поскольку все это — и дорога, и новое общежитие, и столовая, и Парник, и душ, и т: д. — делалось не за счет государственных, а за счет принадлежащих артели средств, ее же силами, охотно ЛИ шли старатели на благоустройство своей заведомо временной жизни и как это отражалось на их окончательном заработке? Об этом я и спросил Коротких, хотя, в общем-то, предчувствовал ответ.

«Семь-восемь месяцев в году — не такая уж «временная» жизнь, — сказал он. — И нам на этом участке работы еще лет на восемь. Неужели все это время жить, как в берлоге?! Все делается с согласия общего собрания артели: проголосовали — закон! Современный старатель ведь не тот, что раньше, — это раньше такая поговорка была: «Манька, не мой ноги в этом ручье, из него старатель пил!» Спросите сейчас любого, каждый ответит: чем лучше условия быта, тем выше производительность труда. Те средства, что мы вкладываем в свой быт, мы с лихвой возмещаем на добыче металла. Теперь только середина сезона, а мы уже дали годовой план по олову и полтора годовых по вольфраму! А что касается заработка — по девять-десять «нераспечатанных» получат. Куда ж больше-то, а? — подмигнул Петр Константинович. — Больше — даже вредно…»

«Ну как, не жалеете, что побывали у Коротких?» — спросил Асоцкий, когда мы вернулись в гостиницу. Я не жалел. Напротив. Мне понравились и образцовая артель и ее энергичный председатель. Но более всего мне понравилось — Николай Иванович, наверное, удивился бы, если бы я сказал ему об этом, — более всего понравилось мне то, что Коротких за время нашего разговора ни разу не произнес слово «проблема»… Немало встречал я в своих поездках по Северу руководителей, которые именно с этого слова и начинали, причем, как правило, в одном «жалующемся» тоне: дескать, у нашего предприятия имеются такие-то и такие-то проблемы, но если бы нам разрешили, выделили, прислали то-то и то-то, вот тогда бы мы… и т. д. То есть «проблема» перед таким руководителем возникает, как нечто сверхобъективное, постороннее, мешающее работе… И еще, как я заметил, эти руководители очень полюбили в последнее время слово «считать». (Кстати, Коротких его тоже ни разу не употребил.) Потому что все они, естественно, наслышаны об НТР, о связи науки с производством, и если НТР в своей настоящей сути действительно заставляет мыслить и предполагает соединение мысли и действия, то у некоторых понятие научно-технической революции трансформировалось довольно своеобразно. Зайдет ли речь о необходимости какого-нибудь начинания, они в принципе не против, но тут же говорят: «Это надо считать!» И обязательно добавят: «Целому институту!» А поскольку они точно не знают, что это за «институт» и есть ли вообще такой «институт», а если есть, то от их предприятия до него в три года, наверное, не доскачешь, — постольку идея на этом обычно и замирает. Зато руководитель уверен, что мыслит современно… Разумеется, я не думал, что у Коротких и его артели не было никаких проблем и им не приходилось считать. Конечно, имелись и проблемы, и — ох как считали!.. Просто проблемы не возводились в ранг «мистических», разрешение которых произойдет откуда-то «сверху» — и вот тогда пойдет работа, Проблемы отождествлялись с работой — в процессе работы возникали, в процессе работы и решались. Нуждами производства диктовался и «счет». Можно было бы сколько угодно долго раздумывать, во что обойдется артели дорога, но она была необходима — ее и построили! Посчитали нужным улучшить быт — улучшили! «Парник построим… Траву посеем… Два плана дадим по олову, три по вольфраму», — вспомнил я четкую, уверенную скороговорочку Петра Константиновича.

— Деловой мужик Петр Константинович, — вслух подытожил я свои размышления.

— А он не только деловой, он еще и романтик, — откликнулся Асоцкий. — Знаете, например, какая у него мечта? Чтобы на его участке, когда артель там отработает, открыли пионерский лагерь!

Для человека, который видел, что оставляют после себя в тундре горнодобывающие предприятия («рукотворную пустыню», как метко выразился сотрудник Магаданского института биологических проблем освоения Севера А. П. Васьковский), это действительно звучало, мягко говоря, романтично. Но, побывав у Коротких, я верил и в пионерлагерь.

На другой день я простился с Иультином, в последний раз оглянулся с вершины перевала на поселок, на Гору. Снова на перевале замелькали в воздухе сухие снежники, открылась жаркая, залитая солнцем долина Амгуэмы, снова пошли отсчитываться километры трассы, теперь в убывающем порядке, от двести седьмого до первого, и теперь уже мы уступали дорогу встречным машинам. Николай Иванович Асоцкий, бывший на сей раз моим спутником, вспоминал не без юмора, как приехал сюда в середине пятидесятых годов, с Запорожья. Было ему тогда всего восемнадцать лет, но уже имел специальность — наладчик кузнечных прессов. Никаких прессов здесь, конечно, в помине не было, и начал Николай Иванович свою трудовую деятельность рабочим вот как раз на этой переправе через Амгуэму. Так что вся жизнь трассы, да и целого района, протекала и становилась на его глазах.

— Удивительно жили! Ни посуды, ни мебели — ничего… Комнатки были — еле втиснуться. Чай пили из консервных банок. Я еще застал, когда у шоферов на трассе имелись две пустые бутылки, на всех. Ну, едет он в рейс, особенно зимой, — чаю с собой налить или просто воды. Были эти бутылки на строгом учете, всегда знали у кого. Попользовался, передай другому… Начальник стройкомбината — стройкомбината! — летел сюда с семьей и вез табуретку. Этому я сам свидетель!.. А все равно весело жили, молодые были, без забот…

Когда до Эгвекинота оставалось всего ничего, слева от трассы забелели домики поселка Озерный (13-й километр), поодаль виднелось массивное здание и высокие трубы ЭРЭС — Эгвекинотской районной электростанции. Николай Иванович предложил заехать. Резон в этом был. Морпорт, автобаза, трасса, комбинат, электростанция — все это были пункты общего плана промышленного освоения района, единый комплекс, и лишь электростанцию в этом комплексе я еще не видел. Да и секретарь райкома Жиганов, вспомнил я, советовал побывать в Озерном, уверяя, что все проблемы — производства, жилья, быта, культуры, — неразрешенные пока в масштабе района, увязываются и решаются здесь оптимально. И в самом деле, посмотреть на станции было что.

Историю свою Эгвекинотская электростанция ведет с конца 52-го года, когда она дала первый промышленный ток. В следующем году было закончено строительство ЛЭП, и электроэнергию стал получать Иультинский горнообогатительный комбинат. Использовались тогда на станции два американских дизеля «Чикаго-пневматик» мощностью по 1500 квт каждый, полученные нами в свое время по ленд-лизу. Они до сих пор стоят как резервные в небольшом здании на территории станции, которое так и именуется — ДЭС-1. И до сих пор, показывая американские дизели, старожилы вспоминают, что в приложенной к ним инструкции имелась якобы такая фраза: агрегат в обращении, мол, настолько прост, что обслуживать могут негры — и «даже русские»… Электростанцию в теперешнем ее виде начала сооружать вторая волна строителей. Я уже говорил, что Эгвекинот днем своего основания считает 16 июля 1946 года, когда теплоход «Советская Латвия» привез сюда первых поселенцев. А десять лет спустя, в 1956-м, ЦК КПСС и ЦК ВЛКСМ обратились к комсомольцам и молодежи страны с призывом поехать на стройки Крайнего Севера; И в том же году Магадан встретил 7,5 тысяч комсомольцев, а еще немного спустя 600 из них прибыли в Залив Креста. Здесь разделились: кто остался строить Эгвекинот, кто поехал в Иультин, кто в Озерный на строительство электростанции. Многие из них и по сей день живут на Чукотке.

В котлотурбинном цехе ЭРЭС я познакомился с Петром Павловичем Шейбаком — вот уже более двадцати лет он хранит красную книжечку комсомольской путевки, в которой сказано: «Товарищ Шейбак Петр Павлович по призыву Коммунистической партии и Советского правительства добровольно изъявил желание самоотверженно трудиться на важнейших стройках и предприятиях в восточных и северных районах страны и направлен комсомольской организацией Ленинградского района гор. Москвы на строительство в Магаданской области». Он как раз тогда только демобилизовался из армии. Была невеста, Зоя, вместе решили поехать. От Находки пароходом «Иван Кулибин» — две недели. В Охотском море попали в 12-балльный шторм, все лежали пластом. В Залив Креста, точно помнит, вошли 13 августа, на рассвете. Холод, ветер, снег…

— Ну, нас и одели, — вспоминает Петр Павлович, — соответственно для Севера. Каждому вместе с путевкой вручили полушубок и валенки… Еще подарили фотоаппарат, запечатлевать, так сказать, красоты Севера, и ружье — на случай встречи с медведем, наверное… Здесь сразу принялись за сооружение главного корпуса ЭРЭС, вот этого, где находимся. К зиме надо было успеть поставить конструкции и стены, потому что здесь зимой ветра такие… До шестидесяти метров в секунду! Сейчас, кажется, и не бывает таких ветров. Крыши снимало, самолеты переворачивало… Один у нас щупленький, легонький такой был — кирпичей, бывало, в карманы наложит и так ходит, чтоб не унесло. А снегу!.. Приехали как-то артисты из Омска, поселили их, на другой день — концерт. А они звонят: не можем выйти… Бульдозер рыл, рыл, только через день и отрыл!.. Когда мы, строители, свое дело сделали, энергомонтаж прибыл, курсы организовали: турбинистов, машинистов котлов. Я пошел, сейчас старший машинист турбинного отделения… И семья здесь, трое детей, старший сын из армии осенью вернется. Для него здесь — уже родина. Мы начинали — по сто человек в бараке жили, снег в чайнике растапливали, а теперь квартиры со всеми удобствами: электропечи, ванные, телефоны, телевизоры… Свежее молоко, яйца, огурцы, помидоры — регулярно…

С главным инженером ЭРЭС Юрием Алексеевичем Злобиным мы прошли по электростанции, он пояснил, что оборудование ее — котлы и турбины — частично чехословацкое, частично наше, из Калуги и Белгорода. Общая мощность — 24 мегаватта. Сейчас разрабатывается проект 3-й очереди, с ее пуском мощность увеличится вдвое… Топливо на ЭРЭС используется местное, чукотское — анадырский и беринговский уголь. Отходы ЭРЭС тоже не пропадают, на их базе действует бетонный цех завода стройматериалов. Этот же завод станция снабжает технологическим паром. Так что дома в поселке строятся из своих блоков…

— Электростанция с поселком, — продолжал далее Юрий Алексеевич, — соединяется теплофикационным каналом, он же служит как подземный переход. Длина — около семисот метров. Имеет разветвления: в главный корпус, в тепломехцех, в ремстройцех… На лето мы его закрываем, а зимой работники станции пользуются. Наверху пурга, а человек идет себе в тишине, в тепле — на работу, с работы или, положим, в бассейн. В спорткомплекс тоже есть выход…

Мы посмотрели и спортивный комплекс, расположенный здесь же, на территории электростанции, — с большим спортивным залом, с бассейном и вышкой для ныряния, с отдельным, как водится, «лягушатником» для детей, с кварцевыми лампами для загара.

— Заметьте: единственный пока бассейн на Чукотке! — вставил Асоцкий.

Посмотрели и ряды теплиц, где зрели не только огурцы и помидоры, но, как мне сказали, в прошлом году «арбуз сняли — на 8 килограммов». Потом перешли в коровник, в птичник. Коровник был сейчас пуст, стадо паслось невдалеке, на берегу озера, а в птичнике толклось и гомонило около восьми тысяч кур и цыплят.

— Это уже наша порода, чукотская, морозоустойчивая, — сказал Злобин. — А вот коров регулярно приходится закупать на материке. Летом им здесь хорошо, а зимой стоят много, без движения. С сентября по май. Слабеют… Сено скоро им привезут, комбикорм. Одного сена — триста тонн… А птичник строим новый, там все механизировано: поение, кормление, уборка… На двадцать тысяч кур! С новым птичником мы не только Озерный, мы весь район яйцами обеспечим!.. Да, пчел еще не забыть заказать, четыре улья, они нам опыляют в теплицах, — озабоченно прибавил Юрий Алексеевич.

Николай Иванович вдруг засмеялся:

— Тебя послушать, Юрий Алексеевич, — как будто не с главным инженером крупного предприятия говоришь, а с председателем колхоза! А ведь был случай, — прибавил Асоцкий, обращаясь ко мне, — когда товарищ Злобин только приехал на электростанцию и не знал ничего о подсобном хозяйстве. Приходят к нему: «Подпишите наряд». — «Какой наряд?» — «А на цепи». — «Какие цепи?» — «А для коров», — «Это каких таких еще коров? Вы что, меня разыгрываете?!» А сейчас, пожалуйста: пчелы им еще понадобились!..

— Да, складывается впечатление, будто пчелы — единственная ваша проблема, — поддержал я. — Вот такой «ведомственный оазис»!

— Что «ведомственный» — это верно, — согласился Злобин, возвращаясь к своему статусу энергетика. — Главные наши проблемы — в изолированности станции и в дороговизне электроэнергии, которую мы даем. Обе проблемы закольцованы. Ну, высокая себестоимость нашего киловатт-часа понятна — нам одно топливо во что обходится! Десять рублей за тонну угля уже считается для тепловых электростанций дорого, а мы платим 128 за тонну… В цене киловатт-часа — шестьдесят процентов цены топлива. А также транспорт, рабочая сила, жилье, объекты бытового обслуживания. Так что цена установлена, исходя из местных условий. И чем больше имелось бы у нас потребителей, тем энергия становилась дешевле. А мы, по сути, обслуживаем из предприятий один комбинат. Есть многие разбросанные по тундре производственные участки Северовостокзолота, работающие на своих дизелях. Точка зрения этого объединения — обойдемся собственной, «дешевой» энергией. Но это еще неизвестно, что дешевле, — протянуть один раз ЛЭП или же регулярно завозить горючее, строить емкости, содержать транспорт, рабочую силу. Тут посчитать бы, договориться, а нам ведомственные барьеры мешают, различных ведомств очень много… В итоге — работаем с половинной нагрузкой. Билибинская АЭС — тоже не на полную мощность. А все потому, что нет разветвленной сети ЛЭП, нет единого на Чукотке энергетического кольца. Вот и выходят — «ведомственные оазисы»! — заключил Юрий Алексеевич.

Итак, даже здесь, на этом образцовом, без преувеличения можно сказать, прекрасном предприятии, много лет заслуженно носящем звание — предприятие коммунистического труда, сетовали, что кто-то где-то не хочет «посчитать». И были правы. Ибо для понятия комплексного освоения какой-либо территории мало иметь в наличии необходимые составные этого комплекса (вот как, скажем, в Иультинском районе горнодобывающее предприятие, электростанция, дороги и транспорт, жилые поселки и т. д.), но эти составные должны еще и развиваться гармонично, в связи и согласии друг с другом, и, может быть, управляемые одним хозяином, а не различными ведомствами. Эффективность же такого гармонического развития уже высчитана, и не где-нибудь, не за тридевять земель от Чукотки, а, например, в том же Магадане, в Северо-Восточном комплексном научно-исследовательском институте. В подтверждение сошлюсь на сборник статей «Экономические и исторические исследования на Северо-Востоке СССР», выпущенный этим институтом в 1976 году. Вот статья сотрудника института Б. Х. Краснопольского «Социально-экономические проблемы формирования инфраструктуры хозяйственных комплексов в районах Севера Дальнего Востока». Возникшая в последнее время ветвь экономической науки — региональная экономика — выделяет инфраструктуру производственную и социальную. К производственной инфраструктуре относятся отрасли народного хозяйства, обслуживающие непосредственно процесс производства, — транспорт, связь, материально-техническое снабжение и т. д. К социальной — такая группа отраслей, как жилищное строительство, торговля и общественное питание, здравоохранение, бытовое обслуживание населения, просвещение, культура… Автор статьи прослеживает различные связи — «прямые, обратные, непосредственные и опосредствованные» — инфраструктуры и общественного производства. Привожу лишь главные выводы. «Развитие народного хозяйства Магаданской области, — пишет Б. Х. Краснопольский, — подчинено решению задач, стоящих перед основной отраслью данного региона — горнодобывающей промышленностью, целью которой является добыча цветных металлов с минимальными затратами. Такое подчинение ставит в зависимость от достижения цели развитие инфраструктуры. На определенном этапе это может привести к сдерживанию или гипертрофированному изменению ее развития в ущерб основной цели — повышению благосостояния населения на этой территории, что в конечном итоге вызовет замедление темпов развития производительных сил области. В частности, ориентирование на добычу россыпных месторождений с коротким сроком отработки и завоз грузов автозимниками на Чукотке сдерживают транспортное строительство, которое создает важные объекты производственно-социальной структуры, и приводят в конечном итоге к необеспеченности объектами культурно-бытового назначения, ибо после отработки месторождения элементы социальной инфраструктуры зачастую становятся ненужными. Однако отсутствие транспортной сети и сравнительно низкие условия быта горняков могут оказаться тормозом на пути повышения производительности их труда в настоящее время и в особенности в будущем, ибо инфраструктура — это плацдарм для освоения ресурсов».

Чтобы иллюстрировать и оживить это суховатое, но совершенно справедливое научное изложение, можно привести примеры из практики Иультинского района: объединение Северовостокзолото, в подчинении которого находится Иультинскии комбинат, гонится за «минимальными затратами», не строит круглогодичную дорогу на «Светлый», не тянет туда ЛЭП, ограничивает средства на жилищное и прочее строительство и в результате — не имеет плана на этом комбинате или имеет его с перебоями, ценой «самоотверженного труда» горняков… Председатель старательской артели «Арктика» П. К. Коротких — не думаю, чтобы ему попадалась на глаза упомянутая статья! — вкладывает средства в «производственную и социальную инфраструктуру» и — дает несколько годовых планов!.. Кстати, помимо производственного эффекта есть и другие аспекты, в которых можно рассматривать необходимость создания инфраструктуры, аспекты социального и даже морального характера, — например, привлечение и закрепление на Севере рабочей силы. На кого, на какое население могут рассчитывать так называемые «вахтенные поселки», каких еще немало на Чукотке и где люди по нескольку лет живут в палатках, без каких-либо элементарных культурно-бытовых условий? В основном на людей временных на Севере, готовых пренебречь этими условиями ради высокого заработка или попросту приехавших за «длинным рублем». И возникает что-то вроде негласной, официально нигде, конечно, не зафиксированной договоренности между руководителем и рабочим. Руководитель: «Я тебе — по девятьсот–тысяче рублей в месяц, а что бани нет или в столовой одни макароны, так уж ты — без претензий!» Рабочий: «Ладно, потерплю, зато на материк вернусь, машину куплю, дом отстрою…» Конечно, есть, может быть, и некая гипербола в подобном предположении, но длительность ситуации заставляет думать именно так.

А с другой стороны — такое предприятие, как Эгвекинотская электростанция. Тут все условия, чтобы привлечь, удержать и даже воспитать свои собственные, надежные, квалифицированные кадры. Тот же Петр Павлович Шейбак. Он эту станцию построил, специальность энергетика здесь получил, семьей обзавелся, детей вырастил, и дети его, можно быть уверенным, отсюда не уедут. Чтоб это уразуметь, не надо даже, мне думается, ни «считать», ни вводить понятие «инфраструктуры».

Простившись с Юрием Алексеевичем, мы еще сделали круг по небольшому, опрятному поселочку энергетиков, выехали опять на трассу и через несколько минут были в Эгвекиноте.

— Да! — расставаясь со мной возле гостиницы, вспомнил неугомонный Асоцкий. — Знаете, какая еще достопримечательность у этой станции? Она расположена точно на пересечении Полярного круга со сто восьмидесятым меридианом!

В другое время эта деталь, несомненно, произвела бы на меня впечатление, но сейчас я уже так был перенасыщен впечатлениями, что не мог более ничего воспринимать. Пора было готовиться к отъезду. Я уложил чемодан и сел у окна своего номера, глядя на серое, мрачноватое небо над Эгвекинотом, гадая, будет ли завтра летная погода. Прямо напротив, за домами, начинался узкий распадок, зажатый между двумя огромными сопками: одна голая и черная, как террикон, на другой все же имелась какая-то зелень. На черной сопке более светлыми камнями были выложены имена: Люда, Коля, Кузя… — и все их забивала своими размерами надпись: «Наташа + Сергей». И вдруг, читая эти надписи и созерцая улицу под окном с редкими прохожими, я ощутил себя не человеком, осуществившим желанный замысел — вернуться еще раз на Север, попутешествовать по Чукотке, — но просто командированным, чьи служебные дела закончились, и он вынужден коротать время до отъезда в поселке, где никого не знает и где все заняты своими житейскими делами. Видимо, резкий переход от поездок, встреч, знакомств, разговоров, вникания в «проблемы» вот к этому внезапному уединению и неподвижности так угнетающе на меня подействовал. Чтобы избавиться от этого грустного чувства, я пошел побродить, углубился далеко в этот распадок, оказавшийся довольно живописным. Шумела там в тесном каменном русле чистейшая горная речка, нависали над нею скалы, остро пахло вечной сыростью земли и камня. Потом долина совершенно сузилась и привела к небольшому, метра три высотой, но внушительному в этом одиночестве водопаду: основной его поток низвергался спокойно и мощно, а сбоку, из-за камня, вылетала еще струя — снизу вверх, будто с трамплина. На середину круглой, выбитой водопадом чаши с берега была проложена доска — неужели кто-то окунался в эту ледяную купель?..

Двухчасовая прогулка меня взбодрила и одновременно как-то успокоила — я вернулся в гостиницу с намерением напиться чаю и лечь спать. Но тут позвонили и пришли в гости Виктор Васильевич Жиганов и Асоцкий, да вдобавок мы встретили еще Петра Константиновича Коротких, приехавшего в Эгвекинот по своим председательским делам. Пошли поужинать. В меню значились свежие помидоры — с Озерного. Зал был почти пуст, но оркестр добросовестно и на полную мощь исполнял всю свою программу. «Я вам не скажу за всю Одессу, вся Одесса очень велика, но и Молдаванка, и Пересыпь…» — В этом месте оркестр умолкал, и певец объявлял торжественно — «…и Магадан, и Иультин, и Залив Креста — обожают Костю-моряка!»

— Ну что, Петр Константинович, дадите третий план? — спрашивал Жиганов.

— Дадим, — твердо отвечал Коротких.

— Да он у тебя уж, наверное, есть, припрятан где-нибудь в распадке! — смеялся Виктор Васильевич.

Кстати, как-то глубокой осенью, когда я уже вернулся в Москву, Петр Константинович неожиданно позвонил мне из Внукова — пролетом, ехал в отпуск на юг — и, на мой вопрос об успехах артели сказал своей бойкой, деловой скороговорочкой: «А как же? Как и грозились: два годовых по олову, три — по вольфраму!»

На ночь сопку с именами заволокло сверху донизу не то облачностью, не то туманом, но к утру прояснилось совершенно, и я улетел в Анадырь. «Як-40», набирая высоту и разворачиваясь к выходу из залива, прошел над Озерным, над первыми километрами трассы, над Эгвекинотом, и я, наклонясь к иллюминатору, смотрел на все это с ощущением, что появился у меня еще один уголок Чукотки, делами, заботами и радостями которого я всегда отныне буду интересоваться, беспокоиться, жить.

Август, 1978