Снимаем порно

1

Шпили, башни, башенки и заснеженные вершины, словно сошедшие со страниц исторической книги абрисы на фоне неба Вадуца — дают неверное представление о характерной принадлежности Лихтенштейна к средневековому пятнадцатому веку. Ближайший значительный город — Цюрих, семьдесят миль на запад, если лететь Боингом-707, но в Лихтенштейне нет аэропортов, поэтому путь из Цюриха в Вадуц, извиваясь, пролегает по ущельям гор и занимает три часа езды на поезде и автобусе. Поэтому первым деловым начинанием со стороны «Крейссман Энтерпрайсез, Лтд.» было строительство взлетной полосы. Это было выполнено способным строительным руководителем Морти Кановицем и его передовым подразделением, которые подкупили и всеми другими способами подбили местную строительную фирму на круглосуточную работу в любую погоду, чтобы закончить 3000-футовую асфальтовую взлетную полосу за 48 часов.

— Как тебе нравится? — сказал Сид не без тени гордости, когда их нанятая «Сесна», рассчитанная на двоих пассажиров, мягко коснулась девственной полосы. — Старина Морти знает свое дело, а? — Говоря это, он слегка подтолкнул локтем Б. и подмигнул ему, намекая, что на самом деле это он, Сид Крейссман, знает свое дело.

— Она достаточно длинная для реактивного самолета? — спросил Б. с сомнением, выглядывая наружу.

— Ты издеваешься? — возмутился Сид, — думаешь, я бы допустил такой прокол, черт возьми?

Борис пожал плечами.

— Мне кажется, она коротковата.

Сид запротестовал, махая рукой.

— А, так ты говоришь о «Конкорде»?

— Нет, приятель, я говорю о ДС-девять. Я говорю о 5000 футов.

Сид внимательно изучал полосу, хмуря брови, пока самолет разворачивался и подруливал к тому месту, где их ожидал огромный «Мерседес-600», рядом с которым стояли трое мужчин — способный Морти Кановиц и его доверенный ассистент Липс Мэлоун, третьим был щегольски одетый художественный директор Ники Санчес.

«Мерседес-600», самая большая машина в мире; удлиненный лимузин, около 27 футов в длину, выглядел необычно непропорционально на фоне миниатюрной взлетной полосы.

Обменявшись со всеми приветствиями, Борис и Сид торжественно водворились на заднее сидение лицом по ходу движения, напротив сели Морти и художественный директор, а Липс скользнул на переднее сиденье рядом с шофером — таков был порядок размещения в соответствии с их крошечной иерархией.

— Вы прекрасно выглядите, — говорил Морти, шутливо хлопнув Сида по коленке, — вы оба, парни, прекрасно выглядите, черт возьми!

Морти, короткий толстячок профессионального Бронксовского типа, дополнил свою модную Карденовскую стрижку местным головным убором — узкополой Тирольской шляпой с прикрепленными к ней двумя разноцветными перьями, точно такая же, конечно, была и у его сидящей на переднем сиденьи тени, Липса Мэлоуна.

— Говорю вам, парни, — продолжал Морти, — вы полюбите это место! — Он потряс головой, закатив глаза в стиле Эдди Кантора, чтобы привлечь внимание к своей шляпе. — Видите, мы освоились здесь.

Сид мрачно посмотрел на короткую полосу, затем перевел сердитый взгляд на Морти.

— Избавься от этой уродливой шляпы, ладно? — проворчал он. — Она делает тебя похожим на какого-то дурацкого комика!

2

Контора производства размещалась на верхнем этаже отеля «Империал» — четырехэтажного коричневого кирпичного здания в центре города.

— Проходите, — сказал Морти со слегка нервным смешком, ведя по полуосвещенному коридору отеля Бориса, угрюмого, в темных очках, и Сида, вытирающего вспотевший лоб. — Я покажу вам ваши владения.

Бывалый менеджер, знавший, где его хлеб, образно говоря, намазывают маслом, — или, другими словами: прожженный подхалим, — толстый Сорт уже успел прикрепить на дверях таблички с именами, написанными заглавными буквами, покрытыми золотой краской. Сейчас они проходили вдоль этих указателей:

СИДНЕЙ X. КРЕЙССМАН

Исполнительный продюсер

БОРИС АДРИАН

Режиссер

МОРТОН Л. КАНОВИЦ

Производственный менеджер

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ОТДЕЛ

Николя Санчес

КОСТЮМЕР

Элен Вробель

ОТДЕЛ УЧЕТА

Натан А. Мэлоун

Все комнаты были одинаковы — обычные гостиничные номера, за исключением стола, трех телефонов и большой кушетки вместо кровати. Другим отличием было и присутствие в каждой комнате по молодой девушке, не слишком модной, в мини-юбке, сидящей за пишущей машинкой и с готовностью улыбающейся, когда их по очереди представляли: «Гретель», «Гретхен», «Гертруда», «Хильдегарда» и т. д.

— Где ты разыскал этих девок? — сердито поинтересовался Сид. — Не пойму, куда я попал, в бордель или на собачье шоу!

— Поверь мне, Сид, — объяснялся Морти, — я, конечно, извиняюсь, но было не так легко найти девок, которые секут по-английски да к тому же и печатают, черт побери! Тогда я подумал про себя: «какого дьявола, первым делом — картина!» Я прав? — Он бросил на остальных умоляющий взгляд.

— Как ты сказал, зовут мою? — поинтересовался Сид.

— Грунхильда! — сказал Морти с водевильным вожделением и гримасами. — Печатает двадцать семь слов в минуту и лучше всех в городе берет за щеку!

Сид загоготал, и Морти, поощряемый этим, попытался продолжить, идиотски кривляясь:

— И заглатывает, Сид, — как раз то, что ты любишь, а?

Сид, пришедший, наконец, в благодушное и склонное к юмору настроение, желая заразить им и молчаливого Бориса, фыркнул с притворной насмешкой:

— «Лучше всех в городе»! В каком, к черту, городе? В этом болоте? — Он взглянул на Бориса, ожидая его поддержки, но тот, казалось, даже не слушал, и Сид решил, что опять ляпнул что-то не к месту. — Не то, чтобы мы не смогли сделать колоссальный фильм в городе-болоте! — добавил он, подтолкнув Бориса локтем, теперь уже в отчаянии настаивая на участии. — Уловил это, Король? «Колоссальный»? «В болоте»? Хо-хо!

Морти, разумеется, присоединился, но слишком уж усердно, судя по неодобрительному взгляду Бориса, прятавшего глаза под очками. Поэтому Морти резко оборвал свой смешок.

— Да, я уловил, Сид, — сказал Борис со слабой улыбкой. — «Колоссальный», «болото». Чудовищно. Полагаю, я имел в виду нечто другое.

Все с пониманием и явным облегчением энергично закивали, но когда Борис вновь отвернулся, Морти поспешно зашептал Сиду:

— Что с ним такое? Он в своем уме?

— Он думает, черт подери! — отрывисто сказал Сид. — Ты что, никогда не видел, как кто-нибудь думает?!

Но эта демонстрация раздражительности была не слишком убедительной, поэтому лишь легкая озабоченность пребывала на их лицах, когда они последовали за Борисом в дверь, помеченную: «Сидней X. Крейссман, исполнительный продюсер».

Эта комната, один к одному похожая на любой офис в любом конце света, где бы ни снимались фильмы, должна была служить месторасположением мозгового центра предстоящих съемок; вместо трех телефонов на столе стояло пять; вдоль одной из стен располагались бар с холодильником, вдоль другой — стереопроигрыватель и пара телевизоров; огромная кушетка была накрыта одним из тех манящих к себе сортов белого меха и несколькими подушками с тем же покрытием, но различной расцветки. На столе, среди телефонов, цифровых часов и прочей дребедени стояла маленькая фотокарточка жены Сида.

— Где, черт возьми, ты это раздобыл? — спросил он, беря в руки фотографию и мрачно рассматривая ее.

Морти засиял.

— Я увеличил ее со снимка, который сделал однажды на пляже, помнишь, у Эда Вайнера? Олд Колони Роуд?

Сид бережно поставил фото на место.

— Боже, я не видел эту стерву два года, — пробормотал он, затем обратился к Морти, — но все же это была блестящая мысль, Морти. Спасибо.

— Очень рад, Сид.

Казалось, их голоса на мгновение дрогнули от прилива дружеских чувств — короткий нелепый миг, быстро прервавшийся, однако, как только они повернулись к Борису, который задумчиво рассматривал самую примечательную деталь в комнате: большую деревянную доску, занимавшую целую стену и предназначенную для показа динамики съемок.

— Ну, вот и она, родимая, — сказал Сид с тяжелым вздохом, они с Морти благоговейно уставились на нее, а Борис отошел к окну.

На доске собирается вся информация — прогнозы съемок, расписания на каждый день, далее на ней будет отмечаться выполнение графика работ. Все здесь было продумано как в хорошей детской игре — яркие веселые краски, колышки и кружки, которые будут крепиться в прорези, и отверстия на ослепительно белом фоне. Поскольку никакого расписания еще не было (фактически не было и сценария), доска, еще пахнущая свежей краской, была пустой — ее красные, голубые, желтые и зеленые фишки были аккуратно сгруппированы под незаполненными белыми рядами, пронумерованными от одного до ста, в соответствии с предстоящими съемочными днями. Эта свежесть придавала доске целомудренный и, что самое примечательное, оптимистичный вид.

— Где ты собираешься разместить ведущих актеров? — спросил Сид.

— Сид, — важно ответил Морти, — мы сняли еще два этажа, прямо под нами — один для актеров, а другой для технической бригады.

Сид был удивлен и разгневан.

— Ты собираешься разместить актеров и «обезьян» в одном отеле?! Да ты просто спятил!

Классический голливудский этикет гласит, что актеры должны быть расквартированы отдельно от техников («обезьян», или «горилл», как их называли) в доказательство ссылались на историю о примадонне, избитой до смерти пришедшей в неистовство ордой пьяных техников и электриков, что поставило под угрозу дату окончания съемок — святая святых кинопроизводства.

— Да, сэр, — разочарованно продолжал бушевать Сид, — ты действительно спятил!

— Будь милосерден, Сид, — молил Морти, — это же единственный отель в городе!

— Что значит «единственный»? Он не может быть «единственным».

— Хорошо, хорошо, есть еще два, — печально признал Морти, — но это законченные клоповники. Сид! Попытайся ты поместить «обезьян» в один из них, и они абсолютно… ну, это будет целое бедствие, профсоюз нас просто в порошок сотрет.

— О'кей, о'кей, — успокаивался Сид, меряя шагами комнату и жестикулируя. — Мы что-нибудь придумаем, это ведь не конец света, верно?

— Верно, Сид.

Сид указал на телефоны на столе и сурово сказал:

— Ты просто подыщешь им другое место, Морти. Усвоил?

— Усвоил, Сид. — Он подошел к столу, поднял трубку ближайшего телефона и начал разыскивать Липса Мэлоуна.

Сид подошел к Борису, стоящему у окна, ликующе потер руки:

— Ну, Б., мы стартовали и уже в Пути! Верно?

Борис мгновение смотрел на него отсутствующим взглядом.

— Это никогда не случится, — сказал он.

— Что?

— Невозможно снять фильм в таком месте. Здесь нет выхода.

— Согласен, что это не совсем как у Тальберга[11], но, черт возьми…

— В том-то вся беда, — печально сказал Б., — это совсем как у Тальберга. Разве ты не чувствуешь? — Он очертил контуры чего-то невидимого медленным взмахом руки. — Смерть — здесь много смерти, приятель. В любую минуту я ожидаю появления Джо Пастернака[12], медленно входящего через дверь.

Сид стрельнул глазами на дверь, как будто это и вправду было возможно; затем опять посмотрел на Бориса, и выражение паники появилось в его глазах.

— Послушай… — нерешительно начал он, — послушай, Б. …

За столом Морти вдруг начал говорить в трубку громким свирепым голосом:

— Где, черт возьми, ты был, Липс?! Мы здесь пытаемся делать фильм, Боже ты мой! Оторви свою задницу и дуй сюда, быстро, у нас возникла проблема!

— Ты заткнешь свою чертову пасть?! — заорал на него Сид, вновь повертываясь к Борису.

— Б., — взмолился он, протягивая к Борису одну руку, а другой держась за сердце, — что ты со мной делаешь?

Борис кивнул в сторону окна и посмотрел вдаль.

— Посмотри на ту башню, Сид.

— Какую? — Сид раздраженно выглянул, — какую башню?

— Там, — сказал Борис, показывая с детской возбужденностью, — разве она не чудесна?!

На расстоянии, прямо за чертой города, возвышалась темная башенка — очевидно, оставшаяся от замка.

— Готическая башня, Сид, — вот где следует быть офису всего производства. Красота! — Он опять повернулся к окну, продолжая созерцать с тихой улыбкой восторга на лице.

Сид тупо уставился на него. Морти все еще говорил по телефону тихим голосом. Сид вздохнул и медленно произнес:

— Морти, будь добр, подойди-ка сюда, у нас проблема.

— Не двигайся, Липс, — кратко приказал Морти в трубку, — свяжусь с тобой снова в пять часов.

Он повесил трубку и быстро подбежал с добрым видом.

— Рапортует Кановиц! Не бывает работы слишком большой или слишком маленькой.

— Ага, ну, а что ты знаешь о той куче камней, вон там? — Он указал на башню.

— Что я знаю? Я знаю о ней все. Мы уже обследовали ее на предмет натурных съемок.

— Речь не о натурных съемках. Как ты представляешь ее в качестве производственного офиса?

— Ты шутишь? Это же развалины, груда камней!

Сид удовлетворенно кивнул.

— Это развалины, Б.

— Красота, — ответил Б.

Сид и Морти обменялись насмешливыми взглядами, и Сид кивнул Морти. Морти прокашлялся.

— О, ты, кажется, не понял, Б., там нет, ну, знаешь ли, электричества и других подобных вещей.

— Раздобудите генератор, — сказал Борис.

— Там нет воды.

— Мы будем пить «Перье», тебе как раз подойдет.

— Б., — сказал Сид с маниакальным спокойствием человека, пытающегося доказать, что земля не плоская, и, наконец, нашедшего решающий довод. — Б., там нет телефонов.

— И если бы ты знал, что нам пришлось испытать, чтобы добиться этих телефонов, — неистово воскликнул Морти. — Тут существует полугодовая очередь на телефоны. Нам пришлось дойти до министра!

— Будем пользоваться полевыми телефонами.

Сид и Морти не поверили своим ушам и застыли, разинув рты, затем их почти одновременно прорвало:

— Чтобы разговаривать с побережьем?!

Борис впервые за все время повернулся, чтобы взглянуть на них, снял очки, подышал на линзы и начал протирать их своей рубашкой.

— Между нами и побережьем девятичасовая разница, — медленно объяснил он, — и любой наш разговор может быть сделан из отеля, ночью — когда здесь ночь, а там день. Уловили? И почему вы просто не дадите немного поработать вашим дурацким головам?

Он опять надел очки и отвернулся к окну, оставив Сида и Морти стоять лицом к лицу с ощущением проигранного сражения. Сид пожал плечами.

— Ну, дай ему его башню.

3

Когда ожидалось прибытие Тони Сандерса, отчаянного писателя из Нью-Йорка, первым вопросом повестки дня было, как убеждал всех Большой Сид, подложить ему кого-нибудь, чтобы отвлечь писателя от его романа и уговорить написать еще не сформировавшийся в его голове сценарий; то есть ко всем приманкам Сида — наряду с обычной лестью, призывами к преданности дружбе, служению искусству, обещаниями 7500 в неделю — прибавилась еще вопиющая выдумка, что «это такое разгульное место, бэби!» В связи с этим он ухитрился нанять для встречи самолета карету скорой помощи, внутри которой находились две красотки в одних трусиках и лифчиках, которым заплатили по сотне каждой, дав инструкции «хорошенько его взбодрить» по дороге от посадочной полосы до башни. В последнюю минуту в этой схеме произошла накладка из-за того, что «скорая помощь», единственная в городе, была вызвана по неотложному делу, и другой подходящей для этой цели машиной оказался только похоронный катафалк.

Вначале Сид был в какой-то степени расстроен необходимостью замены, в замешательстве заметив, что он «не хотел показать никакого неуважения», но успокоился, когда Борис расхохотался. «Ну, вот тебе и шоу-бизнес, Сид», — сказал он, приходя в себя от смеха.

В любом случае из столь экстравагантного средства передвижения Тони Сандерс вышел в прекрасной форме и в приподнятом состоянии духа, выглядя вполне отдохнувшим после своего долгого путешествия. Он медленно вошел в комнату, где его ждали Борис и Сид, шампанское в трех ведерках стояло на столе. Они уже пили.

— Новости, — сказал Тони, все еще держа свой чемодан, — я придумал название.

— Прекрасно, — сказал Борис, вручая ему бокал шампанского. — А как насчет сюжета?

— Сюжет может подождать, — он жадно проглотил вино. — Вы готовы слушать? Получайте… — Он поднял пустой бокал и очертил им воображаемый полукруг:

— «Лики любви».

Он внимательно вглядывался в невозмутимое лицо Бориса, который, склонив голову к плечу, слегка насмешливо смотрел на него, ожидая продолжения.

— Ну? — наконец спросил он.

Писатель, не выпуская из рук чемодана, начал расхаживать по комнате, жестикулируя пустым бокалом и быстро говоря:

— Построенный на новеллах, верно? Истории о различных видах любви. Пять, шесть, семь видов любви — идиллическая… светская… лесбийская… кровосмесительная, то есть брат — сестра, отец — дочь, мать — сын… садизм… мазохизм… нимфомания… вы следите за ходом моих мыслей?

Сейчас Борис уже начинал обтекать его, он повернулся к Сиду.

— Анжела Стерлинг, — сказал он, — мы снимем Анжелу Стерлинг в роли нимфоманки. — Затем обратился к Тони. — Красивая блондинка — американка, наследница из Джорджии… нет, из Вирджинии… табачная принцесса, единственный ребенок… она комплексует, потому что думает, будто папаша хотел мальчика вместо девочки… папаша — яркий южный джентльмен, сидящий со стаканом мятной настойки на веранде, наблюдая, как счастливые черномазые выращивают урожай: «Да-а, я могу отличить крестьянского нигера от домашнего, как только увижу его!» Дочь уезжает, отправляется в Марокко, где трахает каждого встречного и поперечного.

— Прекрасно, — сказал Тони, — прекрасно. — Он резко бросил чемодан и свалился на кушетку.

— Мужики, эти цыпочки меня всего выжали… Дай мне немного виски, пожалуйста. Сидней… что за город — фу-у.

Большой Сид лучезарно улыбнулся и пританцовывая подошел к бару, чуть ли не кудахча, как наседка, защищающая свой выводок, — потому что сейчас происходило волшебство, началось таинство творчества, Великая Тайна — в следующее мгновение потрясающий «гвоздь» сезона! Был Бог на небесах, и все шло хорошо в мире Сида Крейссмана.

4

Проработав три дня и три ночи напролет — пользуясь разумными дозами инъекций витамина В-12, сильно разбавленного амфетамином — Борис и Тони набросали сценарий, или, по крайней мере, основную его часть, чтобы показать заинтересованным отделам: Художественному (для декораций и реквизита), Костюмерному (для костюмов) и Подбора актеров (для статистов), а те, в свою очередь, подсчитали и оценили стоимость. Таким образом, как правило, определяется граничная линия бюджета фильма — «граничная линия» подразумевает стоимость без учета оплаты труда актеров.

Распределение бюджета и приблизительное расписание работ были важнее всего для Сида, потому что все его усилия уходили на сбор денег — хотя в соглашении с Анжелой Стерлинг это был скорее академический вопрос, и сейчас он занимался поиском оптимальных решений. Он разговаривал с «побережьем» по десять раз на день — очень часто с Лессом Хэррисоном, растущая обеспокоенность которого в эти дни объяснялась надвигающейся встречей с Папашей и Нью-Йоркскими акционерами, когда ему придется огласить тот факт, что их основное достояние, Анжела Стерлинг, снималась в фильме, к которому они не имели ни малейшего отношения. Это было особенно досадно, учитывая, что председательское кресло было отдано ему в результате «абсолютных личных заверений», данных им правлению, что «Метрополитен Пикчерз» имеет на Стерлинг исключительные права.

— Послушай, ради Бога, Сид, — надрывался он в телефонную трубку, — по крайней мере, скажи мне, о чем картина! Я не могу просить полтора миллиона, если не знаю сценария! О чем она, черт возьми, Сид!?

— Ну, я скажу тебе, Лесс, — ответил Сид очень серьезным голосом, — я бы сказал, что она… о, дай подумать, я бы сказал, что она, она о…, то есть на … на девяносто минут! Хо-хо-хо! Тебя это захватывает, Лесс?

— Ты сукин сын! Ты уже забыл, что Дэд дал тебе твою первую чертову работу?!

Это заставило Сида с негодованием широко раскрыть глаза. Он начал стучать по столу и орать:

— Работу!? Работу!? Ты имеешь в виду, что он дал мне первую и самую дерьмовую работу из тех, что у меня когда-либо были, вот какую работу он мне дал! Он выбил у меня два с половиной процента дохода, вот что он сделал! Старый ублюдок до сих пор делает деньги на Сиде Крейссмане! — Когда он облек это последнее определение в живые слова, ему показалось, что они стали реальностью, которой, возможно, могли бы не стать, и Сида охватила явная чудовищность этих слов. — Он… он преступник, — запинаясь, произнес он, затем вновь обрел голос и опять закричал, — и вы оба можете идти и трахаться друг с дружкой! — Он швырнул трубку как раз в тот момент, когда вошел Борис. — Ты можешь вообразить наглость этого Крысьего Дрына, Лесса? — спросил он, указывая на телефон, — он говорит мне, что старик Хэррисон дал мне мою первую работу! Когда факты говорят о том, что он украл мои два с половиной процента прибыли!

Борис улегся на кушетке.

— Бедный Сид, — вздохнул он, — вечно живешь в прошлом.

— Я сказал ему, чтобы он пошел и сам себя натянул, вот, клянусь Богом, я это сделал.

Борис прикрыл тыльной стороной руки закрытые глаза.

— Ты сделал это, а?

— «Пляжный мяч», — вспомнил Сид, — стоил от четырех до десяти, общая сумма шесть миллионов. Я был бы богатым человеком, если бы не этот старый хрен!

— Я хочу снимать Арабеллу в эпизоде с лесбиянками, — сказал Борис, — можешь заполучить ее?

— А?

— Картина, Сидней, — объяснил Борис, не открывая глаз, — помнишь картину? Помнишь эпизод с лесбиянками?

Сид просиял.

— Арабелла в эпизоде с лесбиянками! Потрясающе, Б.! Теперь ты говоришь дело!

Арабелла была прославленной французской актрисой, с огромным талантом и эффектной красотой — лишь слегка увядшей в ее тридцать семь. Они с Борисом слыли близкими друзьями и работали вместе над несколькими фильмами, по меньшей мере два из которых принесли им обоим много наград. Она была исключительно серьезной артисткой; также она была печально известной лесбиянкой, и очень многие знали об этом, больше того, она почти открыто жила многие годы с красивыми девушками, более молодыми, чем она.

Сида позабавил этот подход к делу, и он хрипло загоготал.

— Дружище, ты метко находишь характеры на роли. Я пообещаю ей, что мы оснастим ее золоченым дильдо[13]! Хо-хо! Когда она будет тебе нужна?

— Выясни, когда она свободна, возможно, мы снимем этот эпизод первым. Если Ники не сможет закончить свой старый арабский город вовремя.

5

Для павильонных сцен с живым звуком Морти Кановиц снял огромное заброшенное здание, бывшую пуговичную фабрику. Именно там Ники Санчес должен был придумывать и конструировать интерьеры мизансцен, которые не могли быть сняты на натуре в городе или окрестностях.

Рафаэль Никола Санчес. Родился в пропитанных черным смогом трущобах Питтсбурга в 1934 году, после семи братьев и сестры. Это была семья, знавшая лишь два вида деятельности: прокат стали и бейсбол. Ничего из этого, казалось, не увлекало маленького Рафаэля, предпочитавшего игру в куклы, бирюльки и «классики» с сестрой и ее подружками, а чуть позднее — он стал примерять их одежду.

Сейчас, в свои 35 лет он считался одним из самых высококлассных в мире художественных директоров, или «производственных дизайнеров», как правильнее их называть, и он работал с Борисом над несколькими его лучшими фильмами и все эти годы питал слабость к женской одежде, — хотя ему удавалось сдерживать проявление этой страсти, но все же он не мог отказаться от бесконечного разнообразия кашемира, цвета зернистой пастели, сандалий и обтягивающих брюк. Его жесты и манера говорить, вероятно, объясняемые крайней убогостью Питтсбургского детства и пролетарского образования, были преувеличенно изнеженными — порой доходящими до обморока. Он восхищался Борисом, ревновал Тони Сандерса и ненавидел Сида.

Сейчас, неловко пробираясь сквозь путаницу проводов и разбросанные плотницкие инструменты, он сопровождал всю эту троицу к почти законченной арабской мизансцене — лишь изредка задерживаясь, чтобы одарить комплиментом каждого из молодых рабочих:

— Прекрасно, дорогой, просто волшебно!

Войдя в возведенный будуар наследницы, они остановились перед монументальной, с восточным балдахином кроватью на четырех ножках.

— Ну, — сказал Ники и нарочитым вздохом, — полагаю, здесь будет происходить немало, извините за выражение, «актов». Вам нравится?

— Угу, — сказал Тони, неподдельно удивленный.

Конечно же, это была исключительно богатая и впечатляющая комната, сказка из черного дерева и золота, кровать, роскошное царство мерцающего черного сатина, ножки кровати были украшены резьбой в форме огромных золотых змей, поддерживающих фантастический балдахин с окрашенной в розовый цвет зеркальной поверхностью.

— Забавная мизансцена, Ники, — саркастически заметил Сид, — но будет ли она соответствовать? Хо-хо!

— Святой Боже, — пробормотал Ники, раздраженно закрывая глаза, а затем — очень решительно: — Ты можешь возвращаться, Сид, твою клетку уже вычистили.

В это время Борис медленно обходил кровать, отходя от нее на различные расстояния.

— Эти две можно перемещать, — объяснял Ники, показывая, где две стены будут расступаться, чтобы камера могла снимать общий план.

Борис кивнул.

— Это великолепно, Ники, просто великолепно.

— Совершенство, — согласился Тони.

— Потрясно, Ники, — сказал Сид, — потрясно!

Ники уже готов был залиться румянцем смущения от их похвал, как вдруг лицо Сида помрачнело, и он указал на пробел в стене.

— Это окно, черт возьми? Это может создать нам проблемы, Ники.

Речь шла о широком пустом проеме в стене, в котором сейчас торчали провода, распорки и оттяжки, поддерживающие эту часть мизансцены.

— Да, нам лучше избавиться от окна, — сказал Борис. — Я не хочу использовать никакой задней подсветки. Что должно было быть за окном?

Ники широко открыл глаза в ожидании рухнувших планов.

— О, огни, дорогой! Мерцающие огни и арабская музыка! О, нужно обязательно оставить окно!

Он переводил взгляд с Бориса на Тони, ища поддержки, но Тони только пожал плечами.

— Со всей греблей, которая здесь пойдет, Ник, нам будет не до заоконных пейзажей.

— Но, может быть, вам понадобится какое-то место, куда можно перевести взгляд камеры! — воскликнул Ники, — … даже просто ради хорошего вкуса! — Он высокомерно отвернулся от Тони, умоляюще глядя на Бориса.

— Послушай, я сам сделаю подложку! Она будет совершенством, Б., я обещаю тебе!

Борис с сомнением обдумал эти слова.

— Ты можешь попробовать, Ник, но это не должно быть рассчитано на дешевый эффект. На самом деле тебе бы лучше сделать две стены — одну с окном, а другую — без него — так, чтобы мы могли бы использовать другую стену, если подложка окажется дешевой. — Он повернулся к Сиду. — О'кей, Сид?

— Усвоил, Король, — ответил Сид, сделав пометку в маленьком черном блокноте.

— Спасибо тебе, Б., — сказал Ники нежным от благодарности голосом.

— Это великолепная мизансцена, Ники, — заверил его Борис, кладя руку ему на плечо, когда они собирались уходить. Затем он внезапно остановился и повернулся назад.

— Минутку, тут что-то не так… — Мгновение он задумчиво смотрел на кровать. — Эти простыни не пойдут. Мы будем снимать темный член на фоне черных простыней — мы потеряем всю четкость.

— Ого, ты прав, — сказал Тони.

— Милостивый боже, — произнес Ники, — кто бы об этом подумал?

— Слишком черно, — размышлял вслух Борис, — правда, мне понравился их зловещий вид. Черный сатин.

— Зато на черное кончать здорово, — сказал Сид, заметив, как Ники передернуло.

Тони пожал плечами.

— Почему не пойти древним путем? Белые сатиновые простыни, чудесное белое распятие над кроватью. В каком-то отношении тоже зловеще, тот же эффект.

Ники был потрясен.

— Тот же? Что ты имеешь в виду?!

Сид тоже был обеспокоен.

— О, черт побери, только не распятие!

— Ну, я не знаю, как насчет распятия, — сказал Борис, — но белое не подойдет. Слишком мертвенный цвет. И на белом всегда теряется выигрышность блондинки. Как насчет розового сатина? У нас будет хорошая четкость в обоих случаях на розовом фоне, и, — он указал на балдахин, — это будет сочетаться с тем зеркалом. — Борис посмотрел на Тони и улыбнулся. — Может быть, даже впишется в понятие о «La vie en rose»[14], верно, Тони?

Тони рассмеялся.

— Прекрасно. Это придаст сцене немного аромата, нечто, во что критики смогут запустить свои зубки.

Сид с жадностью сделал пометку в своем блокноте.

— Теперь вы, ребята, говорите дело! — с ликованием сказал он, затем умоляюще добавил: — но, ради Бога, только не распятие!

6

Солнечное июньское утро, с величавостью сосен и покрытых шапками снега вершин вокруг них. Борис и Сид сидели в чудовищном «Мерке», припаркованном у взлетной полосы, в ожидании прибытия парижского самолета с Арабеллой на борту. Борис ссутулился в углу огромного сидения, внимательно рассматривая старое немецкое расписание бегов, которое он нашел в комнате отеля, в то время, как Сид, задерганный своей хронической нервозностью в предвкушении великого, или почти великого, события, наклонился вперед. Лоб его вспотел от постоянного ерзания, он то расслаблял, то опять затягивал красный шелковый шарф и нервно прикуривал очередную сигарету.

— Ты серьезно думаешь, что она решится?

Борис свернул листок, выглянул из окна, затем опять развернул листок и потряс головой.

— Это просто наваждение, — пробормотал он, — ты считаешь, что знаешь что-то довольно неплохо, как, например, немецкий, — он показал на листок, — потом вдруг натыкаешься на него в каком-то неожиданном смысле, с которым прежде не встречался, и понимаешь, что ни на что не способен. Я не могу понять здесь ни одного проклятого слова. — Он опять сложил листок, бросил его на пол и задумчиво посмотрел в окно. — Полагаю, это неизбежно, когда забираешься в какие-то узкоспециальные области.

— Да, да, — сказал Сид, опять дергая свой шарф. — Послушай, ты и правда думаешь, что она сделает это — я имею в виду Арабеллу?

Борис с любопытством изучал его.

— Почему бы и нет? Она ведь настоящая актриса.

— Да, я знаю, я знаю, — сказал Сид, ерзая на сиденьи, вытирая лоб рукой, — это я и имел в виду.

Борис мгновение продолжал смотреть на него, затем улыбнулся.

— Искусство, мой мальчик, — легко сказал он и опять выглянул из окна, — она сделает все во имя искусства — своей самой идеальной возлюбленной.

Сид почувствовал огромное облегчение от тона Бориса и начал приводить себя в порядок.

— Да, верно. Но послушай, какая она? Я никогда с ней не встречался, ты знаешь.

Борис пожал плечами.

— Она безупречная леди.

— Да? — Кое-как сдерживаемая похотливость Сида поперла наружу в виде кривой полуулыбки и блудливого взгляда. — Полагаю, вы, то есть ты и она, м-м, достаточно близки, а?

Борис продолжал смотреть в окно.

— Ближе некуда.

Сид кивнул со знанием дела.

— Да, ну, я это, конечно, знал, — Сид продолжал эту тему со странной деликатностью и сдержанностью, — но ты, должно быть, … должно быть, м-м, занимался этим с ней изредка.

Борис посмотрел на него, покачал головой и вздохнул.

— Она голубая, Сид, и ты знаешь это.

— Она голубая, она голубая, — раздраженно взорвался Сид. — У нее ведь есть… не так ли?! Я имею в виду там, внизу, между ног, ведь там есть… верно?!

Борис остался невозмутим.

— Сидней… она не пускает туда мужчин.

— Итак, она не пускает туда мужчин. Если вы так близки, то она просто должна позволять тебе… черт ее знает, возможно, ей бы это даже понравилось.

— Кто захочет спать… с лесбиянкой? — спросил Борис и откинулся на спинку, закрывая глаза.

На минуту воцарилось молчание, затем Сид выпалил:

— Я! Я мечтаю! С красивой лесбиянкой! Ты можешь вообразить, как красивая лесбиянка кончает? Это, должно быть, фантастично! Но больше всего на свете я хотел бы трахнуть ее! Арабеллу! Ты когда-нибудь смотрел на ее задницу? Эту грудь? Ее потрясающие ноги? Это лицо? Ты не сможешь уверить меня, что она не нуждается в том, чтобы ее трахнули! Клянусь Богом, Б., и это не ерунда, у меня были фантазии, эротические сны, я рукоблудствовал миллион раз, все из-за этой девки последние двадцать лет! Еще с «Синей птицы счастья», с ее первой картины в семнадцать лет! — Он замолчал, покачал головой и печально продолжил. — Даже после того… после того, как я узнал, что она лесбиянка, я продолжал хотеть ее, может быть, даже больше, чем прежде. Я все думал: «Если бы я только смог войти в нее, это бы все изменило»! — Он всплеснул руками с беспомощным отчаянием. — Ну, вот, теперь ты знаешь, Господи, должно быть, у меня и правда что-то не в порядке с головой, а?

Борис тихо рассмеялся, потянулся и похлопал его по руке.

— Нет, нет, Сид, ты просто хороший, полноценный… американский малый. Хочешь трахнуть каждую лесбиянку и спасти ее. Очень похвально, я бы сказал — своего рода Армия Спасения в одном лице.

Сид не удержался и захихикал над этим образом, потом они оба посмотрели вверх, откуда послышался звук приближающегося реактивного самолета.

— Ну вот и ле… я имею в виду, легка на помине, — сказал Б., а Сид поспешно начал расправлять свой шарф.

— Послушай, Б., — взмолился он, — обещай мне, что не скажешь ей ничего об этом… я имею в виду, о мастурбации и всем таком. О'кей?

— О'кей, — сказал Борис, открывая дверь.

— Я все еще сохранил надежду, ты знаешь, — сказал Сид, лишь наполовину в шутку.

— Я знаю, — сказал Борис и рассмеялся. — Желаю удачи.

7

Для Арабеллы, как вскоре выяснилось, Лихтенштейн был местом воспоминаний молодости — сюда много лет тому назад она часто приезжала летом навестить свою кузину, Дениз, во время каникул в Парижском лицее. И здесь же она впервые пережила любовную историю.

— Это было самое замечательное место, — говорила она Борису, расхаживая по комнате, доставая вещи из чемодана, лежавшего раскрытым на кровати, и вешая их во встроенный шкаф — делая это плавными, хорошо продуманными движениями, проворно, но без спешки и лишних движений, с кошачьей грацией, — прекрасное место, — продолжала она, — куда мы всегда отправлялись на… пикник. — Она улыбнулась Борису, не будучи уверенной в этом слове. — Пикник, да? — У нее был легкий акцент, в общем-то восхитительный, а голос — мелодичным — и хотя она говорила по-английски почти в совершенстве, но заботливость, с которой она выбирала каждое слово, придавала ее речи чарующе неуверенный оттенок, обманчиво кокетливый.

Борис лежал на спине на кушетке, сцепив руки за головой и наблюдая за ней.

— Да, — кивнул он, — пикник.

— Я покажу тебе это место, — сказала Арабелла, вешая в шкаф вельветовый жакет цвета крови. — Это в десяти минутах езды от Вадуца. — Она обернулась и прислонилась спиной к дверце, закрывая ее. — Теперь расскажи мне о картине — я буду одета в красивые-красивые вещи?

— Ты будешь снимать кучу красивых-красивых вещей.

— О, да, — засмеялась она и пересекла комнату. — Картина не получится солидной, пока я этого не сделаю, не так ли? Теперь скажи мне, моя машина прибыла из Парижа?

— Она на стоянке перед отелем, — сказал Борис, весело изучая ее. — Разве ты не заметила ее, когда мы подъехали?

— Нет, — ответила она, поднимая брови с нарочито высокомерным видом и игриво передразнивая его собственный ровный усталый тон. — Я не «заметила ее, когда мы подъехали». Я вообще не замечаю подобных вещей. — Она наклонилась и поцеловала его в щеку. — И, дорогой, когда я с тобой, я вообще ничего не замечаю! — Она взглянула на свои часы. — Теперь выслушай мой славный план. Сейчас почти время ланча, да? Мы отправляемся в закусочную, берем там чудесные вещи — паштет, артишоки, холодную утку, сыр, что ты еще хочешь… заказываем чудесную бутылку «Пуили Фюисе»… потом я отвожу тебя на место наших пикников — мое сокровенное место, — тихо добавила она эти слова, не глядя на Бориса, а смотря в окно, и продолжала, как будто была где-то далеко, — …для меня это вдруг стало важно… я хорошо это чувствую. — Она опять повернулась к нему с особенной улыбкой — отражающей истинную дружбу наряду с легким оттенком одновременно горького и сладкого воспоминания о минувших днях: посвоему она была исключительно романтична. — Это хорошо, да? Мой план? А ты сможешь рассказать мне о картине.

Борис кивнул.

— Он очень хороший план. — Б. встал и потянулся. — Как насчет того, чтобы в костюмерной сняли твои мерки до того, как мы поедим? Это займет лишь несколько секунд.

Арабелла снова придала себе высокомерный вид.

— Мои мерки?

— Элен Вробель знает их?

Новость, казалось, заинтересовала ее.

— Элен Вробель работает над этой картиной? — Затем она отогнала от себя появившуюся мысль, пожимая плечами с безразличием — «пусть-они-едят-свой-пирог». — Элен Вробель знает мои мерки, — сказала она, констатируя факт. — У Элен Вробель есть мои выкройки — на все.

— Хорошо, — сказал Борис, склонив голову к одному плечу и изучая ее фигуру. — Они не должны были сильно измениться. На мой взгляд, ты выглядишь о'кей. Поехали.

Арабелла засмеялась.

— «Выглядишь о'кей», не так ли? Хорошо. — Она взяла его руку, и они отправились. — Мои мерки, — отчетливо произнесла она, — ни на сантиметр не изменились со времени… — Она подыскивала слово.

— Со времени «Синей птицы счастья»? — предположил Борис.

Она бросила на него быстрый удивленный взгляд, но он только улыбнулся.

— Точно, дорогой, — сказала она ровно, — ни на сантиметр со времени «Синей птицы счастья». — Она наклонилась и очень нежно укусила его за ухо.

8

Жемчужно-голубой «Мозератти», затягивая в себя свежий воздух и подвывая, катил по пустынной альпийской дороге, подобно артиллерийскому снаряду, медленно проносясь по длинным наклонным кривым, как если бы находился внутри пневматической трубы. Арабелла утверждала, и, вероятно, это была правда, что ее учил водить машину сам Фанджио. Даже если так и было, ее мастерство было необычайным. Сказать, что она водила машину как мужчина, означало бы не сказать ничего. Она вела машину с искусностью водителя, удостоенного гран-при, но гораздо расслабленнее, без каких бы то ни было признаков скованности, которая могла бы сопровождать напряженную сосредоточенность; казалось, она ведет машину с большей мягкостью и фацией, чем мужчина, при этом поддерживая оживленность немного театрального монолога и одаривая Бориса короткой, но обезоруживающей улыбкой. Арабелла не придерживала машину на поворотах при скорости 70 миль в час.

Он наблюдал за ее лицом, уже давно зная об ее умеренном приятном возбуждении.

— Я заставляю машину подчиняться мне, — объяснила она однажды, — … как женщину, да? Я выступаю в роли мужчины, не так ли? Здесь я главная — вот почему мне это нравится. Ты понимаешь?

Место детских пикников Арабеллы оказалось настолько же отдаленным, насколько и прелестным, эта уединенность придавала ему очарование «секретности» в стиле Шангри-ла.

Свернув с главной дороги, они двигались по проселочной, пока она не оборвалась у непроницаемой стены деревьев. Там они выбрались из машины и пошли в лес по мягкой, устланной сосновыми иголками тропинке, над которой смыкались кроны очень высоких деревьев, образуя купол, сквозь который не проникало солнце; и этот проход был подобен туннелю, ведущему в никуда. Но пройдя по нему, они оказались в месте, словно сошедшем со страниц иллюстрированной книги, — на заросшем травой берегу искрящегося горного озера, окруженного соснами и вздымающимися со всех сторон серебристо-голубыми Альпами.

— Вот это место, — сказала Арабелла, перемещаясь в тень вечнозеленого великана.

Борис осмотрел всю сцену, затем одобрительно кивнул.

— Неплохое место.

Пока она вынимала и раскладывала на траве принесенную с собой еду, он открыл вино.

— Нальем по стаканчику, — сказала Арабелла, — а потом положим бутылку охлаждаться в озере, да?

— Хорошая идея.

— Как Джейк и Билл, да? — сказала Арабелла, — весьма романтично.

— Джейк и Билл?

— Да, у Хэмингуэя — comment s'appele? Le Jour Se Leve?[15]

— О, да, — вспоминая, сказал Борис, — когда они отправились рыбачить… Затем он рассмеялся. — Почему ты говоришь «романтично» — ты думаешь, они были голубыми?

— О, нет, нет, нет, я имею в виду романтично — в классическом смысле! Голубыми!

Она пожала плечами, разворачивая «Камамбер».

— Я не знаю, предполагалось ли, что они голубые?.. но он не мог этим заниматься, не так ли? Джейк? У него не было этой штуковины — ведь вся история про это?

— М-м, — Борис глубокомысленно посмотрел на цыплячью ногу в своей руке, затем начал есть.

— Несомненно, — сказала Арабелла, нахмурив брови и старательно намазывая паштет на небольшой ломоть хлеба, — они могли бы это сделать — Билл мог бы заниматься любовью с Джейком, а Джейк мог бы целовать Билла… как ты говоришь, «сосать его»? Да?

Борис улыбнулся.

— Да.

— Или «отсосать ему»? Как ты говоришь? Как правильнее?

— И так, и так.

Она удовлетворительно кивнула, как на занятиях по лингвистике, серьезный актер всегда находится в поисках «верного слова», медленно прожевала, затем отпила глоток вина.

— Послушай, — сказал Борис, — с кем, на всем белом свете, ты бы предпочла заниматься любовью?

Она подняла на него взгляд, на секунду прекратила жевать, потом ответила без колебания:

— С Анжелой Стерлинг.

— Извини, она уже приглашена. Кто еще, кроме нее, после нее?

— «Приглашена»? Что это значит, «уже приглашена»? И о чем ты вообще говоришь?

— Ну, ты знаешь, эта часть в фильме, твоя часть — я говорил тебе, что это будет эпизод с лесбиянками.

— Да?

— Ну, я подумал, что, возможно, будет неплохо пригласить играть вместе с тобой того, кого ты всегда… имела на примете, так сказать… с кем ты всегда хотела это сделать, ну, знаешь, заниматься любовью.

Арабелла восхитилась.

— Какая изумительная идея!

— В таком случае ты бы смогла вложить в эту сцену больше чувств, верно?

— Совершенно точно!

— О'кей, кто… помимо Анжелы Стерлинг?

Арабелла вытерла руки и приступила к явно приятной задаче обдумывания кандидатуры.

— Ну, хорошо, дай мне подумать… — И всего через три секунды. — О, как насчет… принцессы Анны?

— Кого?

— Принцесса Анна… английская!

— Ты имеешь в виду принцессу Маргарет?

— Нет, нет, принцесса Анна! Младшая! — Она отвернулась с раздраженным видом.

— Подожди минутку, — сказал Борис, вставая, — дай мне принести еще вина. — Он вернулся с бутылкой. — А теперь поговорим о двух вещах, которые мне следует прояснить: одна — это должна быть актриса; и, вторая, ей должно быть, по крайней мере, восемнадцать.

— Ей уже восемнадцать, — сказала Арабелла с глубокой обидой в голосе.

— Да, но все дело в том, что она не актриса.

— Даже к лучшему — я научу ее … всему.

Борис вздохнул.

— Она никогда этого не сделает. Это чудесная мысль, но она этого не сделает никогда.

— Откажется сниматься в фильме Бориса Адриана? Это было бы сумасшествием!

— Единственные, кто будут участвовать в этом фильме, — объяснил Борис, — это люди, нуждающиеся в деньгах, и актеры… актеры, подобные тебе… артисты, желающие в нем сниматься — по тем или иным причинам. Она же не подходит ни под одну статью.

Арабелла пожала плечами с мрачным видом.

— И потом существует королева, — добавил решающий аргумент Борис, — подумай, как она будет себя чувствовать.

— О, да, — это произвело на Арабеллу впечатление, — королева. Это правда, она может расстроиться.

— Это разобьет ей сердце, — пробормотал Борис, улыбаясь своим мыслям. — Нет, ты просто должна подумать о ком-нибудь еще.

— Компромисс…

— Боюсь, что да.

— Хорошо, я подумаю.

Они продолжали есть, теперь в молчании — Борис, преследуемый фантазией о лесбиянке и принцессе, в то время как Арабелла изучала свой собственный мир темных причудливых образов в поисках подходящего партнера.

Оба некоторое время молчали, пока Арабелла, покончив с сыром, не откинулась спиной на траву и не вздохнула.

— Ты знаешь, — сказала она спустя минуту, — именно здесь, на этом месте, я впервые занималась любовью.

— Ты имеешь в виду с девушкой?

— Конечно, с девушкой. Кого, ты думал, я имела в виду — осла?

Борис лег на спину рядом с ней, закинув одну руку за голову, а другой придерживая стакан вина на своей груди.

— Кто это был — та кузина, которую ты навешала каждое лето?

— Да… Дениз, — она произнесла это имя, как будто пробуя его на вкус.

— М-м, прямо здесь, а?

Он выждал некоторое время, глядя в небо.

— Что же случилось? — наконец спросил он.

— Что случилось? — повторила она, качая головой, словно сомневаясь в реальности прошлого или как будто затрудняясь перевести его на язык воспоминаний, а возможно, в тот самый момент она фактически заново переживала все это. Арабелла вздохнула.

— Мне было пятнадцать, — сказала она, — Дениз на год моложе. Она была моей кузиной, и мы, сколько я себя помню, проводили вместе каждое лето. Я не могу рассказать, не могу выразить, насколько мы были близки. Она была очаровательной девушкой — необыкновенная, изящная, чистая… дитя природы. Или будто из балета. И такая… исключительно красивая. Я восхищалась ею, потому что она была полностью лишена… эгоизма, абсолютно не знакома с материальным миром. Я же, наоборот, как мои друзья в Париже, — честолюбивая, всегда стремящаяся быть впереди других, помешанная на идее совершенства и успеха. Но я была ее идолом — я уже работала в театре и училась… для нее была воплощением всего тайного и волнующего в Париже. — Она на минутку умолкла, нежно улыбаясь. — Ты ведь знаешь, юные девушки — начиная примерно с двенадцати лет — все время смотрят на свою грудь: не подросла ли она еще немного. И если у них есть близкая подруга, примерно того же возраста, они показывают их друг другу и сравнивают. Ну, именно так было и у нас с Дениз, за исключением того, что я была почти на год старше, и моя грудь росла быстрее. Кроме того я по природе была более… развитой в этом отношении. В любом случае к четырнадцати годам мои груди были чудесными, — она непроизвольно провела рукой над одной из них и посмотрела вниз, — очень чудесными, на самом деле, в то время как у Дениз они лишь начинали наливаться. Потом я приехала в следующем году — теперь ей было четырнадцать — и ее груди полностью изменились, они стали изумительными. Первым делом она показала их мне, даже несмотря на некоторую свою робость, потому что они были совершенством — точно таким же, каким были мои год назад. Вот так. В тот день мы приехали сюда на ланч, точно такой же, как этот, а потом пошли купаться, как мы всегда это делали, сняв всю одежду. И именно тогда это случилось, когда мы вышли из воды и опять стали разглядывать ее груди — и на этот раз мы были зачарованы тем, как торчали соски из-за холодной воды. Мы обе дотрагивались до них и до моих, весело смеясь. И я сказала, что хотела бы посмотреть, что почувствую, если их поцелую, пока они такие напряженные и торчащие. Дениз засмеялась и сказала, что она этого тоже хотела бы. И мы это сделали, и у меня возникло чудесное ощущение — я имею в виду, что ее сосок у меня во рту приносил чудесное ощущение… такой тяжелый и холодный от воды, но такой теплый и живой внутри и такой чувствительный — я могла чувствовать, как он становится тяжелее и больше, пока я его целую. Я думаю, что так это и началось — отклик, ощущение ее отклика. И затем я почувствовала жгучее желание поцеловать ее рот. По правде говоря, мы и раньше это делали, но это не было серьезно — с языком и так далее — это была своего рода лишь подготовка, чтобы понять, как это будет с мальчиками. Но теперь все было по-другому — теперь я хотела очень глубокого поцелуя и я хотела ощутить, как эти тяжелые соски прижимаются к моим грудям. Поэтому я начала целовать ее, пока мы все так же стояли вот здесь… на этом месте, и ласкать ее бока, бедра, ноги… и наконец, ее местечко. Потом я сказала ей, что не знаю почему, но мне хотелось бы поцеловать там. И она сказала, хорошо, я опустилась на колени и начала целовать его, ее клитор — а потом мы легли здесь и целовали друг друга. — Она потянулась и сжала руку Бориса. — Это было так чудесно… так волшебно. Мы были в исступлении. О, мы обе и раньше играли со своим телом, и, возможно, у нас бывало что-то вроде оргазма, маленького, но это было невероятно — то, как она стонала и извивалась, а затем всхлипывала, когда кончила. Это дало мне такое чувство власти, сознание того, что я могу так ее волновать. Нам казалось, что в мире существуем только мы, я целую ее, заставляю кончать опять, опять и опять…

Она замолчала, играя травинкой.

Борис, опершись на один локоть, изучал ее знаменитый профиль. Считалось, что у нее самый красивый рот во Франции, где его обессмертили в знаменитой рекламе зубной пасты, снятой, когда ей было шестнадцать, и до сих пор используемой — только ее полные, влажные красные губы и сильные абсолютно белые зубы. Он почувствовал, как у него появилась эрекция.

— Расскажи еще, — мягко попросил он, — вы занимались этим все лето?

— Да, но только в постели — мы должны были соблюдать осторожность, потому что она не могла сдерживать свои крики. Затем произошла ужасная вещь. Мой дядя, — ее отчим, огромный и страшный мужчина — раскрыл нашу тайну. Видно он что-то слышал ночью в нашей комнате, я не знаю, но потом он застукал нас — однажды он последовал сюда за нами и подсмотрел. В тот же вечер он отвел меня в сторону и сказал, что все видел. Он сказал, что расскажет моим родителям. Если я не разрешу ему побыть со мной наедине. Я сказала ему, что никогда еще не была с мужчиной, что я еще девственница — но я знаю, что он мне не поверил… он только продолжал говорить, что не причинит мне боль. Я спросила, как можно это сделать, не причиняя мне боли, если я была девушкой, и что, если я забеременею — и тогда он пообещал, что не будет заниматься со мной любовью, что только обнимет меня и крепко прижмет к себе. Я была испугана и смущена… я имею в виду, что подумала, что известие об этом разобьет сердце моим родителям. Следующий день был субботой, в этот день мы — Дениз, я и моя тетя всегда отправлялись в деревню за покупками. Он велел, чтобы я притворилась больной и сказала, что не могу ехать — и осталась в постели.

На мгновение показалось, что ей не хочется продолжать, но у Бориса появились теперь собственные причины, чтобы настаивать.

— Да?

— Ну… я осталась, как он и требовал, прикинулась больной, поэтому за покупками отправились без меня…, а я лежала, прислушивалась и ждала. Это было ужасно… Затем я услышала, как в другой комнате он сбросил на пол свои башмаки — тяжелые башмаки, какие носят фермеры — и я поняла, что он идет, я закрыла глаза, это было невыносимо, и он вошел, очень тихо: как будто на цыпочках.

«Притворись, что ты спишь», — сказал он шепотом, как будто кто-нибудь мог нас услышать, но, конечно, он знал, что никого не было на несколько миль, и он забрался в постель, не сняв одежды, только без ботинок… он расстегнул пуговицы на кофте моей пижамы — пока он это делал, я просто тихо лежала — но затем он начал стягивать нижнюю часть пижамы, и я попыталась сопротивляться, но он все говорил… «Я не сделаю тебе больно, я только хочу тебя подержать». Я по-прежнему не представляла, что он собирается делать — затем он оказался на мне, раздвигая мои ноги и вжимаясь между ними… и эта его штука, его пенис был высунут, тяжелый, давящий на меня, мне уже было больно, я попыталась отстраниться и сказала: «Вы обещали, что не будете», а он сказал: «Я только хочу дотронуться им до тебя», и он попытался силой втолкнуть его, но он никак не входил, потому что у меня было там сухо и все такое, тогда он смазал слюной конец и с силой втолкнул, очень сильно — о, это было невыносимо, это была такая боль — и я кричала, а он все говорил: «Твой любовник делает так?» и «Мой такой же большой, как у твоего любовника?» и прочие ужасные вещи, я была готова умереть, лишь бы прекратить это. У меня даже не хватило присутствия духа попросить его не входить в меня — но он бы, наверное, не послушал… Как бы то ни было, он кончил и осмотрел постель в поисках крови, но, конечно, там не было крови — балерины теряют свой гимен при первом же плие, а я танцевала уже шесть лет. Ну, он почувствовал облегчение, что крови не было, но я по-прежнему кричала, почти истерично, и теперь, когда все было позади, он начал бояться, что я расскажу, поэтому, когда я сказала, что хочу домой, он отвез меня прямо на станцию, позже сказав моей тете и Дениз, что я сильно заболела и настояла на возвращении домой. После этого я видела Дениз как-то раз в Париже, и мы занимались любовью, но я никогда не приезжала снова пожить у нее.

Арабелла посмотрела на Бориса и слабо улыбнулась.

— Итак, мистер Б., вот и вся моя история — «любовные истории Арабеллы» — или, по крайней мере, первая глава.

Борис был немного удивлен, что его мысли шли примерно в том же направлении, что раньше у Сида.

— Ну, — спросил он, — пробовала ли ты когда-нибудь, м-м, ты знаешь, опять? С мужчинами?

— Да. Когда я была еще молода, прежде чем приняла себя такой, какая есть. На самом деле я пыталась дважды — и каждый раз это должно было быть идеальным… каждый раз это было с тем, и каждый раз все оказывалось ужасно. Я ничего не чувствовала… за исключением страха и внутреннего сопротивления. Я даже не могла расслабиться, тем более… отдаться этому. — Она повернулась к Борису со своей знаменитой улыбкой. — Ну, доктор?

Борис покачал головой.

— Невероятно, — тихо сказал он.

— Невероятно? Ты имеешь в виду, что не веришь этому?

— Нет, нет, я имею в виду, что это… удивительно… великолепно. Мы должны использовать твою историю — для твоего эпизода в фильме.

— А что же будет с историей, которую вы уже подготовили?

— Она выглядит любительской по сравнению с твоей. На самом деле у нас не было истории — только некоторые идеи, в основном образные, о двух девушках, занимающихся любовью. В твоем же случае мы можем использовать и дядю. Это будет ужасающе — нечто на любой вкус.

— Но я не смогу — не смогу с дядей, я имею в виду, я просто не смогу этого сделать.

У Бориса внезапно появилась дикая мысль предложить Сида в качестве дяди, но затем он решил обдумать все получше.

— Но разве ты не понимаешь, что отвращение, которое ты почувствуешь, будет идеальным — оно будет в точности таким, каким и должно быть.

Она покачала головой, не глядя на него.

— Нет, это невозможно. Я бы сделала для тебя все, Борис, я сделаю это перед камерой с девушкой, буду целовать, заниматься с ней любовью, делать все, что ты хочешь… потому что я верю в это… я это чувствую… и потому что знаю, что это во имя искусства! Но я просто не могу сделать то другое, пожалуйста, не проси меня.

— Хм-м, — Борис обдумал сказанное ею, потом вздохнул, — … о'кей, мы используем дубли при съемках крупным планом — когда подойдем к съемкам вплотную — эрекция, проникновение и так далее, мы используем кого-нибудь еще. Я уверен, ты сможешь сделать подобающее выражение лица.

— О, я сделаю, — сказала она, потянувшись и с благодарностью касаясь его, — я обещаю тебе, что сделаю, Борис. — Она подняла на него свои огромные серо-зеленые глаза и печально улыбнулась. — Мне так жаль, Борис, — ты знаешь, как я всегда стараюсь сделать все, что ты хочешь. Я люблю тебя, ты знаешь, — тихо добавила она, опуская глаза.

Пристально наблюдая за Арабеллой, пока ее настроение так менялось, и по-прежнему помня о своей нешуточной эрекции, Борис внезапно обнаружил, что смотрит на нее глазами Сида, вспоминая образное выражение, которое тот использовал — «фантастично заставить кончить красивую лесбиянку», и так далее, и он мимолетно задумался над тем, а не попытаться ли на самом деле пережить это с точки зрения Сида. Но более того, будучи столь сильно привязан к ней и чувствуя столь срочное нетерпение, он считал почти невозможным поверить, что ей это не понравится. Его заинтересовало, как она отреагирует, если он будет просить ее… умолять… взывать к ее дружбе, верности… поклянется, что это вопрос жизни и смерти… или, вероятно, если он предложит ей быть сверху — тогда она не будет чувствовать над собой господства. Его напряженный член уже достиг состояния, иногда описываемого (писаками) как «пульсирующее вспучивание». Он также с некоторым беспокойством вспомнил, что в суете последних двух недель пренебрегал своими потребностями.

— Знаешь, почему ты мне так нравишься? — спросила Арабелла, снова глядя на него, — или хотя бы одну из тех причин, почему ты мне нравишься? Потому, что ты всегда принимал меня такой, какая я есть. Да?

— Хм-м, — пробормотал Борис, не слишком уже уверенный в этом, и нетерпеливо заерзал.

— Я знаю, что ты любишь женщин, — продолжала она, — и что, возможно, иногда ты думаешь обо мне как о женщине, у меня действительно есть некоторые женские качества. Или, если говорить более правильно, некоторые качества «Инь». — И словно благодаря удивительной интуиции или как будто она и правда что-то почувствовала, Арабелла потянулась и мягко положила ладонь на его брюки там, где обозначалась напряженность одеревеневшего мускула, и подняла к нему свое прекрасное лицо с сияющей и доброй улыбкой. — Это для Арабеллы?

Борис, обычно пресыщенный в этом отношении, почувствовал необъяснимый привкус разочарования, его член затрепетал и поднялся от ее прикосновения, как бы от слабого электрического шока.

— Я начинаю думать, что да, — произнес он.

— О, Борис, ты чудесен, — сказала она с чарующим смехом и, медленно расстегнув молнию, вытащила его наружу — осторожно держа и изучая. — Только взгляни на него — весь трепещущий и полный желания, и некуда пойти.

— Некуда войти, ты хочешь сказать, — Борис пытался удержаться в рамках светского тона, хотя про себя убеждался, что она одна из величайших в мире дразнительниц членов.

— Почему они должны быть такими большими? — спросила она, склонив голову набок, рассматривая его с надутыми губками, как маленькая девочка. — Будь они не таких размеров, возможно, я бы могла это сделать.

— Извини, — сказал Борис.

— Нет, нет, дорогой, — рассмеялась она, — он само совершенство. Я бы хотела иметь в точности такой же. И посмотри, он такой голодный, — она дотронулась до маленькой блестящей капельки на его головке, — он течет. — Она вздохнула и посмотрела на него, теперь очень крепко сжимая его правой рукой. — Обещаю тебе, что как-нибудь мы этим займемся, не сейчас, это бы выбило меня из колеи, что сказалось бы на картине… но однажды… — Она ухмыльнулась и добавила, — возможно, если я буду сверху… — Затем она вновь обратила внимание на член, напрягшийся в ее руке. — Но сейчас нам надо покончить с его нетерпением, болезненным состоянием и всем прочим, не так ли?..

— Разумеется, — с надеждой согласился Борис.

— Это такая красивая вещь, — произнесла она и, закрыв свои огромные прекрасные глаза, округлив тяжелые красные губы, она открыла рот и медленно, нежно взяла его внутрь.

Борис вздохнул с облегчением, убедившись в приближении развязки, он был готов кончить немедленно, но почувствовал, что это в каком-то нелепом смысле несправедливо по отношению к Сиду, к себе самому и, что еще более несправедливо, к бесконечному множеству неведомых Сидов по всему миру, поэтому он опять вернулся к наблюдению, как это сверхкрасивое всемирно известное лицо поглощает его член, пытаясь, так сказать, попутно получить некоторые эротические представления из неведомой реальности.

Ему также пришло в голову, что эротическое содержание данного опыта может быть еще более усилено за счет возможно большего включения в него женской составляющей (так, чтобы его «я» или какая бы то ни было другая скрытая сущность, оценивающая происходящее, не могла ошибиться и принять необычного партнера за сумасбродного сосуна-голубого…). С этой целью он осторожно расстегнул две верхние пуговицы на пиджаке Арабеллы, мягко просунул свою руку внутрь и уверенно взялся за ее, без сомнения превосходную, левую грудь — просто подержал ее секунду перед тем, как зажать сосок между большим и указательным пальцем. При этом нажатии, несмотря на его слабую силу, она почти инстинктивно отпрянула, а затем расслабилась, уступая, даже чуть подавшись вперед, когда сосок начал сворачиваться и раздуваться, пока он нежно сжимал и катал его между пальцами. Эта ее «покорность» — позволить мужчине ласкать свои груди, столь незначительная, казалось бы произвела на Арабеллу намного большее впечатление, чем само ощущение от этих действий, и заставила ее удивленно почувствовать реальное и нарастающее возбуждение. А пока она продолжала, с закрытыми глазами, тяжело дыша, ее руки на ощупь расстегнули верх его брюк, стянули их вниз так, чтобы можно было засунуть руки внутрь и сжать его голую талию, а затем его ягодицы, сильно оттягивая их на себя: она сосала с жадностью, задыхаясь и постанывая, как женщина в момент акта, почти болезненно, хотя время от времени беря так глубоко, что она давилась (но, как заметил Борис, даже когда она давилась, она делана это, будучи непревзойденной артисткой, с определенной классической стремительностью).

И Борис теперь, лаская ее грудь и обнаруживая в ней неподдельное проявление страсти, мог думать о ней только как о чисто женщине, не решив для себя, однако, был ли то момент подходящим для передачи опыта, необходимого ей, который он был не прочь продемонстрировать. Его расположенность к этому возросла, когда он посмотрел вниз на гибкую линию ее тела, изогнутого подобно блесне, на черные брюки, обтягивающие ее идеально круглый зад, под которыми он едва мог различить линию трусиков, мимоходом подумав, такие же черные: его также интересовало, было ли у нее мокро, и его рука непроизвольно уже почти потянулась, чтобы дотронуться до нее там (если откликаются ее соски, то почему бы не откликнуться клитору?), но потом, под влиянием интуиции, он все же убрал руку — прикосновение к ней там, внезапно решил он, может сорвать все дело… она, вероятно, была еще не готова к этому… к тому же должна будет последовать неловкая пауза, чтобы снять ее брюки (и сандалии)… этого надо избежать. В уме он заметил, что можно будет использовать такую ситуацию как-нибудь в фильме, и второе замечание — несомненно надо трахнуть Арабеллу и как можно скорее, затем он переключил внимание на ее легендарную голову, и когда он это сделал, она на секунду остановилась, посмотрела на него с нежной улыбкой, еле дыша, с влажными глазами и мерцающими мокрыми губами.

— Ты собираешься кончить в прекрасный рот Арабеллы?

— Пожалуй, что-то вроде этого, — сказал Борис, думая: «Боже мой, уж не собирается ли она как раз теперь остановиться?»

Она кивнула, закрыла глаза, затем посмотрела на него снизу вверх, принимая все тот же вил маленькой девочки с надутыми губками.

— Полагаю, она должна проглотить это, не так ли?

— Да.

Она улыбнулась своей загадочной улыбкой.

— Хорошо — она хочет проглотить это.

Она серьезно взяла опять, Борис ласкал оба ее соска, сильно их сжимая, и она реагировала, продолжая с тем большей жадностью, чем сильнее он их сжимал. Когда он кончал, он отпустил соски и взял ее голову в свои руки, держа и прижимая ее к себе, желая проникнуть как можно глубже в ее знаменитый прекрасный рот, чтобы разрядиться на заднюю стенку ее девственного горла. И она поглотила все, глотая и всасывая с каким-то ненасытным отчаянием, пока не осталось ни единой капельки — и Борис, в состоянии изнеможения, слабо оттолкнул от себя ее голову.

— Фу-у, — пробормотал он.

Арабелла подняла на него взгляд, ее огромные глаза мерцали в счастливом сознании того, что она доставила ему удовольствие.

— Хм-м, — ее розовый язычок облизнул блестящие губы, — это странно, я всегда думала, что этого будет больше.

— Ну… она очень насыщенная.

— О, это удивительно, у нее такой вкус… я не знаю, такой живой.

Борис, закрыв глаза, потянулся и нашел ее руку.

— Да, полагаю, что так и есть.

Арабелла тихо засмеялась, тоже закрывая глаза и прижимаясь к нему, и так вместе они провалились в глубокий мирный сон — на прохладном травянистом берегу серебряного горного озера.

9

Ласло Бенвенути — главный оператор Бориса — или, вернее, его директор по съемкам, прибыл из Лос-Анджелеса в полдень того же дня вместе с двумя другими операторами, осветительной командой из трех человек, одним звукорежиссером и парой тонн оборудования, включая гигантскую студийную камеру.

— Какого черта вы не привезли это из Парижа или Рима? — спросил Борис.

Но Сид резко выступил против этой идеи, сделав жест в духе Муссолини и бросив быстрый взгляд на Морти в поисках поддержки.

— Быстрее и более безопасно привезти ее с побережья, — сказал он, — поверь мне, я знаю, я и раньше занимался бизнесом с лягушатниками и макаронниками. Кроме того, Хайми Вайсс устроил нам хорошую сделку с этим Митчелом. Верно, Морти?

— Верно, Сид.

— Ты имеешь в виду хороший пинок под зад? — сказал Борис, изучая камеру. — Ласло проверил ее?

Сид соединил большой и указательный пальцы в кружок и подмигнул.

— Все о'кей, Б.

— Как насчет «Эри»? — спросил Борис.

— Сегодня днем должны прибыть из Парижа два провода «Эри». В отношении «Эри» я доверю лягушатникам — но не в отношении моего большого Митчела. Верно, Морти?

— Можешь сказать это еще раз, Сид.

Борис переводил взгляд с одного на другого с усталой улыбкой.

— Ну уж это слишком, парни — вы, должно быть, переспали друг с другом.

Сид загоготал, подтолкнув Морти, и закатил глаза.

— Может быть и так, верно, Морти?

Морти безумно ухмыльнулся.

— Верно, Сид.

10

Из-за задержки с завершением мизансцены в арабском городе и готовности к съемкам Арабеллы график съемок был пересмотрен, и первым этапом должен был стать эпизод с лесбиянками. В тот вечер за обедом, когда Арабелла уже пошла спать, Борис пересказал ее историю Тони. Сид и Морти тоже слушали.

Тони был восхищен: «Потрясающе!» И немедленно шлепнул на стол свой блокнот с желтыми страницами и принялся покрывать его каракулями диалога.

— А она сможет сойти за столь юную? — захотел выяснить Сид.

— Она сойдет за какую угодно, — ответил Борис. — С помощью Дю Кувьера она сможет сойти даже за новорожденную. Это будет прекрасно.

Дю Кувьер был французским магом гримировки и специализировался на превращении пожилых актрис в Орлеанских дев.

Сид щелкнул пальцами, обращаясь к Морти.

— Добудь нам этого человека.

— Все в порядке, — сказал Борис, — она уже вызвала его — он будет здесь утром.

— Отдыхай, Морти, — сказал Сид.

— Кто будет играть другую малышку? — спросил Тони, отрываясь от своего желтого блокнота.

Борис улыбнулся.

— Поверите ли… Памела Дикенсен!

Это заставило всех в шоке застыть с раскрытыми ртами.

— Памела Дикенсен!?

— Ты, должно быть, шутишь!

— Это уже слишком не-на-хер-реально.

Памела Дикенсен — миловидная юная британская актриса, в стиле Сюзанны Йорк, лет двадцати двух, чьими постоянными ролями были простодушные девушки девятнадцатого века, в детских юбочках и кружевах — невинные, чопорные, даже не в меру щепетильные.

Тони никак не мог этого осознать.

— Фу-у, чья это идея?

— Арабеллы — с ней она бы предпочла делать это… после Анжелы Стерлинг и принцессы Анны.

Сид был поражен.

— Принцессы Анны?! Ты имеешь в виду принцессу Маргарет, не так ли? А?

Борис, медленно поворачивая стакан с коньяком в руке, пристально изучал лицо Сида.

— А? — повторил Сид.

— Да, конечно, — сказал Борис, — … послушай, Сид, как бы ты отнесся к мысли — сыграть дядю?

— Ты, должно быть, шутишь, — сказал Сид, потом посмотрел на Тони, — он шутит, верно, Тони?

— Тебе лучше, к черту, поверить, что он шутит, — ответил Тони со смущенным видом, разминая сигарету, которую он только что зажег.

Борис пожал плечами.

— Она сказала, что Сид напомнил ей ее дядю.

Тони бросил карандаш и заговорил с акцентом Линдона Джонсона:

— Я не собираюсь писать никаких диалогов ни для каких там Сидов Крейсманов! Он не сможет произнести никоим образом! Шлюх шмак гешлах.

— Это мы опустим, — сказал Борис, — мы остановимся на ее лице и опустим это. В ее представлении — он выглядит правильно. Мужчина, это может вызвать у нее бурю эмоций — настоящая психологическая драма! Как ты думаешь, Сид?

Сида раздирали противоречивые чувства — он был польщен вниманием, но в какой-то степени и обижен, что она считала его настолько старше себя.

— Она сказала, что, м-м… — что я напомнил ей ее дядю?

— Да не теперь, дурень, — заверил его Борис, — а когда ей было пятнадцать лет.

— Сейчас она и сама бабушка, — сказал Тони.

— Нет, нет, — сказал Борис, — сейчас ты ее очень привлек, вероятно… я имею в виду, ты же знаешь, как это бывает, от ненависти до любви всего шаг… как и от отвращения до страсти… что с тобой случилось? Мне казалось, ты положил на нее глаз.

— Но ты сказал, что собираешься использовать дубляж для этого — я имею в виду для настоящего события.

— Давай поставим вопрос следующим образом, Сид. Прежде чем мы оборвем съемку для вставки кадров проникновения, мы успеем отснять большую часть фильма, верно? Большой кусок, где он — то бишь ты — сверху на ней, двигаясь таким манером, который предполагает, даже убеждает зрителей, что он на самом деле совершает это с ней. Такова будет ситуация — вы оба голые, ты сверху, между ее ног… никаких преград между ее чудесным идеальным отверстием и твоим вульгарным животным членом, верно? И если ты умудришься впихнуть его, впихивай, — мы посмотрим, что получится. Только не заставляй ее кончать слишком много раз, о'кей?

Сид так нервно загоготал, что у него начался один из обычных приступов кашля.

— Святой Боже, — повторял он, — святой Боже!

— Ну, Сидней, даже если она не кончит, — сказал Тони, — ты, по крайней мере, перейдешь с ней на ты — я имею в виду твои объятия, твой вульгарный животный хрен и ее чудесное отверстие…

— И ласки, — напомнил ему Борис, — любые откровенные ласки, какие захочешь… сосать эти безукоризненные розовые соски…

— Звучит как твой шанс в жизни, — согласился Тони.

Сид положил голову лицом вниз на сгиб руки, стеная:

— О, парни… парни, вы сошли с ума… Морти, что они со мной делают?

Морти весело всплеснул руками.

— Образовался пробел, Сидней, великая актриса: великий режиссер, ты должен сделать это хотя бы только ради того, чтобы поддержать уровень, правда?

— Давай, давай, — подзуживал Тони, — возможно, ему даже перепадет кусочек акта, уловил Морти: «Кусочек»? «Акта»? Хо-хо.

— О, парни, — почти всхлипывал Сид, — вы хоть думаете, что вы несете? Я не знаю, чему верить.

11

Тишина летнего утра была взорвана треском щелкнувшей хлопушки, помеченной: «Лики любви, сцена I–I, дубль I».

— Поехали, — сказал оператор.

— Скорость, — сказал звукорежиссер.

— Действие, — сказал Борис, и на покрытом голубой травой берегу серебристого озера знаменитая Арабелла и прекрасная Памела Дикенсен начали осторожно расстегивать блузки и вылезать из юбок, в то время как режиссер, два кинооператора с камерами, первый и второй ассистенты режиссера, оператор, сценарист, звукорежиссер, реквизитор, гример, парикмахер, продюсер, ассистент продюсера, костюмер, три электрика и человек, держащий микрофонный журавль, немедленно придали своим лицам бесстрастное выражение профессионального интереса.

Сцена предполагала, что девушки раздеваются и, радостно пританцовывая, взявшись за руки, идут к воде — одна камера снимает их сзади, а другая сбоку, затем те же движения будут сниматься под двумя другими углами, прежде чем они войдут в воду, тем самым возможно дольше сохраняя их грим.

Ни одна из девушек не носила лифчика, поэтому предметы одежды снимались в таком порядке: блузка, юбка, сандалии и трусики. И когда каждая из девушек переступила через свои трусики, с правильно воспроизведенной девичьей застенчивостью, они взялись за руки и направились к воде. Тони наклонился и что-то прошептал Борису, который кивнул и встал.

— Стоп, — сказал он оператору и актерам. — Подождите минутку, девушки.

Элен Вробель, костюмер, немедленно подошла к девушкам, неся два махровых халата, которые они и надели, Арабелла — небрежно, мисс Дикенсен — достаточно поспешно.

— Это было прекрасно, — сказал Борис, приближаясь к ним, — но я думаю, Тони прав — будет более эффектно, если вы оставите на себе трусики, так что когда начнется обольщение, то будет куда более эротично. Пам, Арабелла будет очень медленно, чувственно стягивать вниз твои трусики. Ты слушаешь?

— Х-м, — согласилась Пам, несколько рассеянно, как будто она просто была рада опять надеть на себя трусики в этот момент. Она была девушкой любопытной красоты — скорее даже миловидности, она принадлежала к тому типу особ с вздернутым английским носиком, так высоко ценимым в определенных кругах, в ее глазах сверкало самодовольство и легкое озорство, губы полные, но тщеславно поджатые, с почти надменным выражением.

— Мне бы хотелось изменить этот внешний вид, — говорила еще раньше Арабелла, — … этот высокомерный вид, превратив его сначала в экстаз, а потом в униженное обожание.

А тело мисс Дикенсен, нет необходимости это говорить, было супер-класса — такая мысль пришла Борису сейчас, когда она повернулась вполоборота к нему, чтобы натянуть трусики, которые подняла и протягивала ей Элен Вробель.

— Позволь посмотреть, как это выглядит, Пам.

Она послушно обернулась и распахнула халат, с легким намеком на вздох, который, казалось, говорил: «Полагаю, что вы получаете от этого удовольствие». В таком положении Борис впервые отчетливо разглядел трусики — черные с изящными вставками красной материи — и он круто обернулся, сердито глядя на Элен Вробель.

— Кто, черт возьми, одел ее в эти блядские трусы? — спросил он. — Элен, девушка непорочна, живет в провинции — а вы одели ее в белье девицы из кордебалета!

Элен Вробель жестами пыталась предупредить его, но было уже поздно.

— Так случилось, что это мои собственные, — ледяным голосом произнесла Памела, запахивая халат.

— О… — Борис на мгновение отвернулся, думая, что это великолепно, не сняли еще ни одного кадра, а уже возникли натянутые отношения с актерами. — Извини, Пам, — сказал он, — я не имел в виду то, что ты подумала… они на самом деле очень, м-м, привлекательные… я только подумал, что лучше было бы что-то не столь, м-м, утонченное. — Он повернулся к Элен Вробель и заговорил с преувеличенной терпимостью: — Достаньте ей какие-нибудь белые, о'кей? Просто милые обыкновенные белые трусики, такие милые, обыкновенные, или скорее в этом случае очень-очень красивые, которые бы надевала пятнадцатилетняя девочка…

— У меня самой есть белье, разумеется, — сказала Памела, — и я бы предпочла носить свое собственное белье.

Арабелла, присоединившись к ним как раз вовремя, чтобы услышать это последнее замечание, быстро согласилась.

— О, да, пожалуйста, — сказала она, — я бы тоже предпочла, чтобы они были ее собственными… вещами — в таком случае это будет более реально… и для меня, да? — Ее лицо на мгновение озарилось лучистой улыбкой каждому из них, она сжала руку Памелы, прежде чем отвернуться.

— Извините меня, я принесу нам кофе.

Некоторое время они смотрели ей вслед, потом Борис переключился на ближайшую проблему.

— Ну, нам придется послать кого-нибудь за ними в отель, — и он внезапно подумал об огромном Сиде, копающемся в нижнем белье Памелы Дикенсен, возможно, даже производя с ним некие причудливые и непристойные операции.

— В этом нет необходимости, — холодно ответила она. — Если я не ошибаюсь, у меня есть несколько в чемодане в моей уборной.

— Великолепно, — сказал Борис, и они медленно пошли к целому каравану грузовиков и трейлеров, два из которых служили в качестве уборных для актеров. Из толпы техников, расступившихся, чтобы дать им пройти, некоторые кивали и улыбались режиссеру и ведущей актрисе фильма. Ответив на одно или два из этих приветствий, Памела взглянула на Бориса, а затем сказала самым решительным тоном:

— Мистер Адриан, я хотела бы поинтересоваться, насколько необходимо присутствие всех этих людей на съемочной площадке.

— О, нет, их там не будет.

— Но они там толкутся.

Борис выглядел сбитым с толку.

— Ты имеешь в виду сейчас? Из-за обнаженности?

— Да.

— Понимаю. Ну… я планировал очистить съемочную площадку, когда мы перейдем к любовным сценам… но если тебя это смущает — только быть обнаженной, я имею в виду…

— Но разве это не обычное дело, когда актер по ходу фильма должен быть обнаженным, то съемочную площадку очищают от всего не столь необходимого персонала? Если я не очень сильно ошибаюсь, то это предписание гильдии.

Они дошли до двери трейлера и остановились.

— Хм-м, — промычал Борис, — ну, я только думал, что это может … помочь немного преодолеть застенчивость. — Это было почти правдой; психологическая стратегия, изобретенная им вместе с Арабеллой, была проста: чем больше они смогут заставить делать Памелу Дикенсен перед публикой, тем на большее они смогут рассчитывать в сценах наедине. Но была и еще одна причина.

— Видите ли, — продолжала она, — все это совершенно ново для меня… я считаю большой привилегией, настоящей честью — работать с вами и с Арабеллой, которой я всегда страшно восхищалась, и я понимаю, что требуется от меня в любовных сценах, и я готова сделать это. Хотя признаю, что не вполне уверена в том, что вы… ну, чего вы добиваетесь такими подробностями, но у меня есть уверенность в вас… вашей честности и ваших художественных способностях, то же касается и Арабеллы. Чего я не могу понять, так это почему вы разрешаете всем этим бездельникам торчать там, строя глазки раздетым актерам. Не могу поверить, что Арабелла не жаловалась на это.

— Ни капли.

Памела покачала головой и вздохнула.

— Удивительно.

Борис улыбнулся.

— Возможно, нам всем следует разоблачиться — как насчет такой идеи?

Ей удалось вымучить слабое подобие ответной улыбки.

— Не думаю, что это будет выходом.

— О'кей, мы очистим площадку. Только я, Тони, операторы и звукорежиссер. Как такое решение? — Она, казалось, почувствовала огромное облегчение.

— Благодарю вас, — ее улыбка стала значительно теплее. — Извините, что я столь щепетильна, но я опасалась, что это повлияет на мою игру.

— Конечно, это самое важное. Я не сомневаюсь, что ты будешь великолепна.

Она тронула его за руку.

— Еще раз спасибо вам, извините, я только посмотрю, что там с трусиками.

Борис смотрел, как она залезла в трейлер, удовлетворенный тем, что теперь, когда он очистит площадку, она будет чувствовать себя обязанной ему — и это, конечно, было истинной причиной не очищать ее с самого начала.

12

После пересъемки приближения девушек к воде со спины и с боку — на этот раз в трусиках (Памела — в белых, Арабелла — в светло-голубых) — обе камеры были передвинуты в воду.

При первой съемке девушки вошли в воду только до бедер.

Элен Вробель вытерла им ноги, все было снято заново, на этот раз под углом спереди. Чтобы получить правильную перспективу, необходимо было поместить одну из камер напротив актрис, почти в середине озера. Для этого на место рано утром была привезена 24-футовая моторная лодка. Тем не менее, условия, как выяснилось, были неудовлетворительными — покачивания лодки — хотя и крайне слабые — вызывали ощущение воды — и какое-то время казалось, что не остается ничего другого, как возвести стационарную платформу для камеры наверху утопленных свай… работа, которая, при данных обстоятельствах, могла бы занять полдня. Сид задергался.

— Бога ради, Б., если нам придется оплатить этим двум девкам лишний день, это будет стоить нам тридцать гребаных тысяч!

— Мне нужны эти кадры, Сид.

— О, Боже, Боже, Боже…

Но затем Борис решил эту проблему — установил камеру на противоположном берегу озера и снимал с 600-миллиметровыми линзами. На этот раз девушки зашли в воду выше груди, а потом, стараясь не намочить лицо и волосы, сделали первые плавательные движения, прежде чем сцена была прервана. На этом завершилось их приближение и вхождение в озеро. Следующие три сцены назывались так: (1). Игра и плавание в воде. (2). Выход из воды и (3). Занятия любовью. Чтобы иметь лучший контроль за внешним видом — за прической и гримом — Борис решил снимать любовную сцену перед съемкой эпизода с плаванием.

— Полагаю, нам лучше поговорить об этом, — сказал он и попросил первого ассистента, Фреда Джонсона, больше известного как Фреди I, объявить перерыв на чай. В это время он и Тони уселись на траву вместе с двумя девушками, которые теперь выглядели настолько юными, что это действовало расслабляюще. Дю Кувьер, великий маг грима, трансформировал их лица, придав им черты 15-тилетних школьниц — Арабелла приобрела классический вид парижского уличного мальчишки благодаря прямым черным волосам, с локонами, опускающимися до самых бровей над темными глазами, в которых светились ум и озорство, а Памела помолодела благодаря каштановым косам, опускающимся ниже плеч, в каждую была вплетена розовая ленточка. Удивительно, но на их лицах, казалось, не было ни следа грима, они выглядели свежеумытыми, излучающими здоровье: настоящая кровь с молоком и очень, очень юные.

— Арабелла тебе говорила, — спросил у Памелы Борис, — что это истинная история, история, которая на самом деле произошла с ней, именно здесь?

— Да, она мне рассказала, — ответила Памела, заливаясь краской и нервно оживляясь, — я думаю, это просто очаровательно… и в таком волшебном месте?

Арабелла потянулась и сжала ее руку.

— Памела, — сказала она, — ты мне так напомнила ее…

Памела отвела взгляд.

— Я рада, — тихо сказала она, совершенно смущенная.

— …Но ты даже еще более особенная, — продолжала Арабелла, — намного красивее.

Теперь Памела покраснела в точности как школьница, которую она играла.

— Спасибо, — пролепетала она.

— Ну, — сказал Тони, — похоже все будет в порядке.

Памела неуклюже захихикала.

— Все это так странно, — сказала она.

Появился второй ассистент с чаем в пластиковых чашечках.

— Хороший чай, — одобрил Борис, попробовав его.

Тони отпил глоток.

— Потрясно, — оценил он сухо, выплеснул чай и наполовину наполнил чашку из пинтовой бутылки виски, которая была у него в кармане.

— Скажи мне, — продолжал мягко Борис, обращаясь к Памеле, — у тебя когда-нибудь был какой-то… опыт в этой области, я имею в виду, с женщиной?

Она затрясла головой, и две косички с ленточками по-детски закачались.

— Нет… нет, в самом деле, нет. Не так, как в сценарии, ну, такие поцелуи и все прочее.

— Ты собираешься вообразить, — спросил Борис, — что это делает мужчина?

Арабелла вмешалась резким раздраженным голосом.

— В этом не будет необходимости, только дайте ей вполне естественно реагировать. Все будет в порядке, я вам обещаю.

— Я, и правда, не в курсе, — сказала Памела, — я бы хотела воспроизвести это при помощи своего рода метода, если получится. В любом случае, я уверена, что смогу как-нибудь с этим справиться — теперь, когда все эти люди ушли. Огромное вам спасибо за это, Борис.

Арабелла опять дотянулась до ее руки.

— Это будет прекрасно, вот увидишь.

Памеле удалось улыбнуться ей в ответ — слабой, но храброй улыбкой, в духе ягненка, которого ведут на убой.

— О'кей, — сказал Борис, вставая, — принимаемся за работу.

По сценарию девушки выходят из озера, взявшись за руки и смеясь, вместе восхищаются грудями Памелы и обсуждают, как здорово они выросли за последний год.

— Вернитесь на минутку в воду, — сказал Борис перед началом съемки, — только до талии — об остальном мы позаботимся.

Когда они вышли, он указал на отметку на земле.

— …вот здесь мы разыграем эту сцену, — он положил на траву листочек, — это будет твоя отметка, Пам, ты будешь стоять вот так, в 3/4 профиля к камере, когда она начнет… ласкать тебя, о'кей? А ты, Арабелла, будешь здесь, в 3/4 спиной, немного отклонив тело влево, чтобы мы могли видеть, что происходит, ну, знаешь, между твоими руками и ее грудями и все прочее, о'кей? — Не дожидаясь ответа, он повернулся к ассистенту Дю Кувьера, забавно выглядящему молодому человеку, который стоял поблизости с большим гримерным набором. — О'кей, сделайте мокрой их верхнюю часть и выделите соски. Будьте поосторожней с лицом Арабеллы.

Молодой человек выступил вперед со своим набором, вытащил пульверизатор и распылил на их поднятые лица глицериновый раствор, оставшийся на коже подобно каплям и брызгам воды, но с более правильным отражением света и не причинив ущерба их гриму. Затем повторилась процедура в верхней части тела спереди и сзади.

— Как насчет ног? — спросил Борис.

Ассистент пожал плечами.

— Моя смесь всегда неотразима, — сказал он с сильным французским акцентом и сардонически добавил, — если вы добиваетесь серьезного реализма.

— О'кей, — сказал Борис, — действуйте.

Ассистент взял полотенце и начал энергично вытирать воду с их ног, готовя их для распыления глицерина.

Тони, стоявший рядом, рассмеялся иронии этих слов, отхлебнул большой глоток из своей пластиковой чашечки и пробормотал: «Свих-хер-нулся!»

Следующими на очереди были соски. Ассистент применял традиционную технику Фоли Бержер (и Крейссмана) (кубик льда с отверстием посередине, который крутили вокруг соска), далее медленно следовал «Суперкейнал», аэрозольный обезболиватель, содержащий сверх-сильнодействующее «замораживающее вещество».

Памела Дикенсен, знакомая с этими методами понаслышке, с негодованием отстранилась, когда ассистент схватил ее высокую левую грудь и начал растирать ее кубиком другой рукой.

— Я могу справиться с этим сама, — сказала она, вскидывая голову в жесте, более подходящем для напудренной прически, чем для ее косичек.

Ассистент презрительно пожал плечами и отдал ей лед.

— С удовольствием, моя дорогая.

Пока Памела растирала себя льдом, Арабелла позволила, или скорее, руководила ассистентом — выставив вперед свои горделивые груди и говоря быстрым и повелительным голосом по-французски:

— Давай еще… Не так быстро… Потише… Теперь побыстрее… Наконец-то!

Когда же дело дошло до «Суперкейнала», запротестовала именно Арабелла, а не Памела.

— Нет, нет, нет, — сказала она Борису, отведя его в сторону, — она не сможет ничего почувствовать в своих грудях, если вы это используете! Мне нужно, чтобы она чувствовала и откликалась!

— Ну, мы обязаны сохранить ее соски в таком же вытянутом состоянии, ты понимаешь это, не так ли? В противном случае мы провалим всю съемку.

— Они будут такими, Борис, я тебе это обещаю — лед заставит их такими стать, а я заставлю их такими и остаться!

— Хм-м, — он полагал, что она права. Он взглянул вниз на ее собственные груди и соски, которые, казалось, буквально надули губки в раздражении.

— Как насчет тебя? Они тоже собираются остаться такими же?

— Ха, ты же видишь! Мои тоже будут торчать! Непременно! Я очень возбуждена, дорогой! — Она импульсивно подалась вперед и поцеловала его в щеку. — Это было прелестно, дорогой, — прошептала она, — как ты кончил в мой рот. Я все еще чувствую вкус. Когда-нибудь я позволю тебе попробовать все, что захочешь. Совсем скоро. Но не разрешай им заморозить ее соски, да?

— Я тебя обожаю!

Первый дубль прошел очень хорошо, как было запланировано. Девушки вприпрыжку выбежали из воды к камере, рука в руке, намокшие, смеющиеся, встряхивая головами, мокрые трусики прилипли к телу, соски торчали подобно четырем бутонам роз.

Поскольку Памела говорила по-французски слабовато, было решено, что Арабелла будет говорить по-французски, а Памела, у которой кроме некоторого количества очень детских вздохов, стонов и всхлипываний, было не очень много реплик — будет отвечать ей по-английски, а позже ее фразы будут дублированы по-французски. Таким образом, ни одна из них не будет отвлекаться или сосредотачиваться на том, как сказать что-то очень личное на иностранном языке.

Сцена открывалась тем, что божественная Арабелла нежно поддразнивает, восхваляет и заговаривает очарованную Памелу, пока обе они радостно восхищаются ее недавно развившейся грудью. Арабелла играюще дотрагивалась до ее сосков, ласкала их и, наконец, целовала, медленно обводя каждый из них по контуру кончиком языка. Она остановилась и приблизила губы ко рту Памелы… нежные пробные поцелуи, которые вскоре стали глубокими, с участием языка, легкими укусами губ, почти плотоядными, в то время как ее руки двигались по телу Памелы робко и волнующе, как счетчик Гейгера… но вот она начала хватать и сжимать ее, заставляя девушку вздрагивать от боли, настоящей или же изображаемой. Девушка по-прежнему оставалась с закрытыми в экстазе глазами, а Арабелла начала опускать свои ласки все ниже… от губ к горлу, к плечам, к грудям… и медленно вниз к пупку, путешествуя языком по телу, по краю изысканных трусиков — с этого началась следующая ступень действия… руки нежно спускали трусики вниз, а язык дотрагивался до каждого постепенно обнажающегося дюйма великолепного живота Памелы.

— Лучше будет прерваться, — сказан Ласло. — я снимаю лишь ее затылок.

— Все в порядке, — сказал Борис, — я только хотел, чтобы они немного разогрелись. Остановись на лице Памелы.

Наблюдая за лицом Памелы, было невозможно определить, где кончалась актерская игра и начиналась реальность. Сюжет требовал, чтобы какое-то время она продолжала стоять и после того, как Арабелла упадет на колени и начнет ее целовать, ей предстояло в ответ нежными мягкими движениями одной руки ворошить волосы Арабеллы, глядя на нее, а другая должна быть инстинктивно поднята над ее собственной грудью, при этом не прикрывая ее. Затем, когда чувство нежности уступит все возрастающему возбуждению, она будет слегка двигаться с закрытыми глазами, с откинутой назад головой. Ее руки теперь опустятся вниз, одна — на голову Арабеллы, другая — на ее плечо. И полностью отдаваясь чувству, она позволит Арабелле постепенно положить себя на траву. Это перемещение было выполнено очень элегантно, теперь Памела уже лежала на спине, а Арабелла опустилась рядом с ней на колени, лаская ее груди и целуя ее клитор.

— Теперь возьми крупным планом лицо Арабеллы, — прошептал Борис Ласло, — попытайся снять ее рот, ее язык.

Ассистент оператора медленно повернул кольцо фокусировки, но Ласло покачал головой.

— Нам придется подсвечивать это со стороны… каким-то образом.

И примерно в это время Памела достигла критического момента, по крайней мере, на какое-то мгновение.

— Пожалуйста… — сказала она, — не могли бы мы на минутку остановиться.

— О'кей, прервались, — сказал Борис и подошел к ним, помогая Памеле накинуть один из халатов, принесенных им Элен Вробель. — Это было прекрасно, — сказал он, — по-настоящему прекрасно.

— Извините, что мне пришлось остановиться, — сказала Памела, — я просто почувствовала, что все начало выходить из-под контроля — я не могла сосредоточиться на том, что делаю.

— Как ты себя чувствовала? — пожелала узнать Арабелла.

— Ну, это достаточно необычно… я имею в виду, что в этом и трудность, это так ужасно отвлекает.

— Возможно, тебе следует в каком-то смысле забыть об этом, — предложил Борис.

— Ну, я так и делала … до момента, когда мне показалось… ну, что это уже немного слишком.

— Но ты же не кончила.

Эта мысль, казалось, взволновала Памелу.

— Ну, я не кончила — нет, конечно, нет… я имею в виду, что не возьму в толк, как я могу это сделать и в то же время продолжать осознавать, что я делаю. Боже всевышний, я практически забыла, где только что находилась камера!

— Не беспокойся о камере, — сказал Борис. — Просто попытайся расслабиться и насладиться этим.

Арабелла охотно согласилась.

— О, да, если только ты расслабишься и будешь наслаждаться, у нас получится чудесная сцена… такая прекрасная.

Фред I подошел и сказал, что Дю Кувьер ждет Арабеллу в трейлере, чтобы проверить ее грим.

Она поцеловала Памелу в щеку, прежде чем подняться.

— Ты восхитительна, — прошептала она и поспешила прочь.

Памела вздохнула.

— Боже, мне бы только хотелось, чтобы она не делала это столь… усердно — я совсем не уверена, что смогу справиться.

— Что ты имеешь в виду под этим «усердно»? — спросил Борис.

— Ну, — ответила Памела, немного растерявшись, — я, по правде сказать, не знаю — я имею в виду, я полагала, я просто не знала, что они делают это так, я думала, что это будут в основном… поцелуи, а не… это.

Борис был заинтригован.

— А не что?

— Ну, я не совсем уверена, видите ли — такое чувство, что она в каком-то смысле… ну, сосет его, а затем что-то вроде, я не знаю — кусает. Должна признаться, это самое расслабляющее ощущение, которое я когда-либо испытала.

Борис изучающе посмотрел на нее.

— Разве ни один… мужчина никогда не делал с тобой такого?

— Нет, — чопорно сказала Памела, — определенно, нет. Целовали — да, но не это… не делали этого.

— Хм-м…

— Я не внушаю вам мысль, что вела жизнь отшельницы, у меня было обычное количество любовных связей и т. д. — просто речь о том, что я не приобретала или не приобрела опыта или ощущений, если вам так больше нравится, подобных этому. Теперь вы оба предлагаете, чтобы я просто «расслабилась и насладилась»… даже вплоть до полного оргазма — ну, для этого вам не нужна актриса, мистер Адриан, вам нужна всего лишь… девушка определенного сорта.

Краем глаза Борис увидел белый махровый халат Арабеллы, вышедшей из трейлера и оживленно переговаривавшейся с Дю Кувьером. Он почувствовал, что у него не так много времени.

— Конечно, ты не можешь поверить, — сказал он Памеле, устремив на нее свой самый пристально-серьезный взгляд, — что это больше чем просто роль … персонаж? Я знаю, что ты, должно быть, осознала символизм, иносказание, заложенное в этом эпизоде, вероятно, самом важном эпизоде всего фильма.

— Ну мне бы очень хотелось надеяться, что в этом заключено нечто большее, чем просто… ну, конечно, я уверена, что в этом есть нечто большее — в противном случае ни один из нас здесь бы не был…

— Верно, — поспешно сказал Борис. — Послушай, что я тебе скажу — я попрошу Арабеллу, знаешь ли, легче отнестись к этому, так сказать… а ты в свою очередь постарайся… ну, в каком-то смысле, не обращать на это внимания… как некий метод, о'кей?

Он заговорщически подмигнул ей как раз тогда, когда появилась Арабелла с сияющими от радости глазами.

— Хорошо, — сказала она, — теперь мы работаем?

Борис встал и помог подняться Памеле.

— Да, приступим, — сказал он в своей лучшей манере Лоуренса Оливье. — Начнем сначала, не так ли?

Памела умоляюще взглянула на него, прежде чем отойти на несколько шагов в сторону, чтобы он смог поговорить с Арабеллой наедине — но Арабелла сама воспользовалась случаем.

— Ну, — поспешно зашептала она, — как ей это понравилось?

Борис кивнул, подал Сиду знак сомкнутыми в кружок большим и указательным пальцами и подмигнул ему.

— Ей понравилось это, — сказал он, — она в восхищении.

Арабелла была в восторге.

— О, замечательно, замечательно!

— Прекрасно, — сказал Борис, — продолжай в том же духе, слышишь?

Она сжала его руку.

— О, можешь на это рассчитывать!

13

В тот день в час пополудни Липс Мэлоун вернулся из двухдневной поездки в Париж с миссией чрезвычайной важности. В его задачу входило прочесать улицы, клубы и публичные дома на Монмартре и Елисейских полях в поисках девушки, чьи ноги и зад соответствовали определенным частям тела Арабеллы — по крайней мере, были достаточно похожи, чтобы в крупном плане дядиного проникновения не была заметна подмена другой девушкой. Липс хорошо преуспел в этом деле, учитывая то короткое время, за которое он все провернул. Ей было двадцать — как она утверждала, и она действительно не выглядела намного старше — темные глаза и правильный цвет кожи. После усердной работы Дю Кувьера, включая стрижку волос, сходство стало совершенно удивительным. Самое важное, что у нее была такая же стройная и гибкая талия, как у Арабеллы, те же длинные, немного округленные ноги танцовщицы и тот же великолепный зад — знаменательная часть, предназначенная для серебристого экрана.

Ее звали Иветта, и ее цена была сотня франков, приблизительно 35 долларов, за то, что она называла «acte normal»[16] — все отклонения от этого могли быть обсуждены. Узнав о сути работы, и что это может занять у нее около двух дней, она произвела некоторые подсчеты и объявила, что ее цена будет 4800 франков.

Липс, привыкший покупать все оптом, или, по крайней мере, со скидкой при покупке в больших объемах, никак не мог врубиться.

— Сорок восемь сотен франков? Это пятнадцать сотен долларов, черт возьми! Как ты это скумекала?

— Я думаю, один час на клиента, — сказала она, — это будет одна сотня франков в час, умноженная на сорок восемь часов, как раз составит сорок восемь сотен франков.

— Но как насчет сна? — поинтересовался Липс, — ты что, никогда не спишь?

Она пожала плечами.

— Иногда я работаю по сорок восемь часов без сна. — Затем добавила: — Кроме того, Арабелла богата, то же относится и к кинокомпаниям.

— О'кей, — сказал Липс, — какого черта. — На самом деле он был готов выложить более высокую сумму за нужную девушку, а Иветта была нужной… как признали Борис и Сид, встретившись с ней в студии.

Перед ланчем внезапно пошел дождь, на целый день положив конец съемкам у озера, поэтому съемочной группе пришлось возвращаться в студию, что было, вероятно, не так уж плохо, поскольку Памела дважды достигала высшей точки и была очень близка к изнеможению.

При первом дубле она больше расслабилась вначале — лежала с закрытыми глазами, ее руки были закинуты за голову, как будто связанные за запястья, тело ее медленно извивалось, симулируя отклик… в то время как Арабелла, стоя на коленях между ее ног, ласкала ее груди и ритмично проводила языком вверх и вниз по губам влагалища, каждый второй или третий раз делая паузу, чтобы энергично поиграть с ее клитором.

Затем, когда камера передвинулась очень близко, она перевела руки от грудей на губы влагалища и медленно их раздвинула.

— Ты снимаешь это? — спросил шепотом Борис у Ласло, имея в виду блестящий жемчужно-розовый клитор, обнаженный раскрытыми губками, в то время как Арабелла на мгновение замерла, задумчиво глядя на него, как бы в предвкушении, прежде чем потянуться к нему таким же розовым языком.

— Снял, — зашептал Ласло в ответ, — освещение было прекрасным.

Целью съемки было именно это — уловить момент мерцания света на кончике клитора, и Арабеллу проинструктировали на мгновение остановиться, прежде чем высунуть подобно ящерице язык и затем медленно загородить это чудо своим прекрасным ртом.

После этого она просунула руки под ягодицы Памелы (которые ранее описывала как «подобные двум губчатым мускусным дыням») и губами и языком с возобновившимся рвением взялась за дело, заставляя несчастную Памелу вздыхать и стонать, закрыв глаза, откинув назад голову и поворачивая ее из стороны в сторону.

— Теперь, Пам, — сказал Борис, — когда ты более возбуждена, подними его ей навстречу — подними свое местечко навстречу ее рту. И подними ноги чуть повыше.

Конечно, это были посторонние звуки в записи, но при монтаже эти слова вырежут — и Памела повиновалась, подавшись вверх.

— Вот так, — сказал Борис, — теперь положи одну руку — твою левую руку — ей на голову и потяни ее на себя, а свою правую руку перемести на грудь и поддержи ее. Прекрасно. Теперь только постарайся так и держаться. Пам. Пожалуйста.

— Я стараюсь, стараюсь, — пробормотала она почти с болью в голосе, — о, Боже… — и ее дыхание стало прерывистым, а затем она стонала, кусала нижнюю губу, крутила головой из стороны в сторону, прежде чем ее тело охватила сильная дрожь, голова запрокинулась назад, а рот открылся с тихим стенанием, — … о, пожалуйста, пожалуйста, оохххх… — Она судорожно глотнула воздух и начала всхлипывать, отстраняясь от Арабеллы и прикрывая рукой влагалище, как бы защищаясь.

— О'кей, стоп, — тихо сказал Борис и подошел, чтобы успокоить девушку, плакавшую навзрыд.

— Это было прекрасно, Пам, — мягко сказал он, — абсолютно прекрасно. Ты настоящая великая актриса.

— Что может быть общего у актерского мастерства с этим? — спросила она полным слез голосом, но было очевидно, что этот комплимент, по крайней мере, хоть чуточку утолил ее горе, и она начала вытирать слезы.

Элен Вробель заметила это, когда появилась, неся халаты, и закричала через плечо:

— Гример, салфетки, пожалуйста!

— Я это и имел в виду, Пам, — продолжал Борис, — это было потрясающе — ты тоже, Арабелла, — добавил он, обхватывая рукой свою супер-звезду, которая, казалось, была чем-то смутно раздражена.

— Но почему мы остановились? — пожелала она узнать.

Борис посмотрел на Памелу.

— Да, это было так великолепно… я думал, ты вот-вот кончишь.

— Но я и кончила, — воскликнула Пам, с удивлением глядя то на одного, то на другого. — Силы небесные, разве вы не поняли?

Обиженное и угрюмое выражение на лице Арабеллы не изменилось.

— Но это не причина, чтобы останавливаться, — сказала она, — и отталкивать меня от себя так, как будто тебе это не понравилось. — Она повернулась к Борису. — Разве я не права, Борис?

— Ну…

Памела не могла поверить своим ушам.

— Но я чувствовала, что того и гляди потеряю сознание или что-нибудь еще. Вы, наверное, не верите, что я еще могла продолжать так держаться?

— Дело в том, — сказал Борис, — что нам надо закончить сцену на твоем повиновении ей — я имею в виду, что мы не можем закончить на том, что ты ее отвергаешь, не правда ли? — Он подумал об этом несколько секунд. — Ты знаешь, потерять сознание, может, и не плохая идея.

— Ну, — горестно сказала Памела, — я же не могу потерять сознание, если она не остановится, не так ли?

— Ну, может быть, не в точности потерять сознание, но просто выглядеть… знаешь ли, удовлетворенной.

— Но я об этом и говорю — я не могу ничего сделать, если она будет продолжать это…

— Ты имеешь в виду после того, как ты кончила?

Она вздохнула и скромно посмотрела в сторону.

— Да.

— Ну… а что если ты кончишь дважды?

Это предположение заставило ее опять разразиться слезами.

— О, я просто не смогу, я не смогу, не смогу…

— О'кей, — сказал Борис, — мы это утрясем. — И он улыбнулся самому себе. Великолепно, по крайней мере, теперь она на самом деле признала наличие оргазма как составную часть этой сцены.

Третий дубль был снят в соответствии с планом, конечно, за исключением того, что Арабелла не остановилась, как обещала, и Памела кончила дважды, во второй раз почти истерично, когда Арабелла ввела два пальца, продолжая в то же время сосать и покусывать ее клитор, а затем она безвольно упала как сломанная кукла.

14

Запасным вариантом, то есть эпизодом, внесенным в расписание как альтернатива эпизоду на озере в случае дождя — была любовная сцена между Арабеллой и ее дядей… дядю должен был сыграть некий вульгарный тип Сид Крейссман.

— Если Сид на самом деле попытается войти в нее, — говорил Борис Тони, — она может действительно прийти в ярость, я имею в виду, она начнет вести себя по-настоящему жестоко… ты знаешь, расцарапает ему лицо, попытается изуродовать его или что-нибудь еще.

Тони заговорил своим рутинным голосом бесстрастного менестреля:

— Изуродует его лицо или изуродует его член? Хи-хи-хи! — И он сделал быстрые легкие движения в ритме тустепа.

— Дело в том, — объяснил Борис, — что мы должны снять один кадр его лица, когда он кончает, верно? Естественно, единственный способ, чтобы наверняка достичь этого, — снять с другой девицей… Иветт — мы не можем рассчитывать, что Арабелла позволит такого рода вещи, не так ли? И прежде всего мы не можем рисковать тем, что она сожжет свои стога и уйдет из картины. Уж лучше снимем сначала все это с Сидом и этой шлюшкой — ты знаешь, все это дело с проникновением.

15

Сид, понятно, немного мандражировал, совершая свой экранный дебют таким сомнительно благоприятным способом.

— Ты выглядишь великолепно, Сид, — сказал ему Борис, когда тот вышел из гардеробной.

Сид изучил себя — грязный полинявший рабочий комбинезон, серая рабочая рубашка и большие ботинки — в длинном зеркале.

— Боже, я, должно быть, свихнулся, позволив вам, ребята, втянуть себя в подобную авантюру!

Тони изобразил удивленное восхищение.

— Теперь я могу это видеть, Сид, твою истинную и подлинную сущность! Парень от сохи! Из самого великого сердца Америки! …«проворно вспахивающий свои обширные акры… а ветер уносит с собой через поля запах сосен и навоза, и ритм старой, древней работы входит в твою душу». Под привычным внешним налетом циничного морального разложения, Сид Крейссман, ты простой честный фермер! Спинной хребет нашей великой земли! Как насчет легкого перепихнона?! — И он бросился на огромный зад Сида с выпяченным тазом.

Борис расхохотался, но Сида это не развлекло.

— Вы можете быть серьезными, черт возьми! Я здесь собираюсь сделать из себя настоящего шмака[17], а вы все дурака валяете…

— Теперь успокойся, Сид, — заверил его Борис, — ты знаешь, я бы не попросил тебя сделать что-либо подобное. Не забывай, что ты собираешься нацелиться на легендарный зад Арабеллы — вся ее лавка, приятель, прямо перед тобой, открыта для тебя! И, кроме того, ты страдаешь во имя искусства.

— Искусство, вот что это такое, — подтвердил Тони.

— Жопа не искусство, — отрезал Сид. — Это грязный фильм, вот что это такое! Ну, хватит, давайте же разделаемся с этим.

16

Ники изобразил и построил декорации в точности так же, как их вспомнила и описала Арабелла: провансальская комната с темными стенами — маленькая, с высоким потолком и одним широким окном с белыми занавесками, большая кровать с четырьмя ножками и пуховым стеганым одеялом, маленьким камином из камня, темным полом из широких досок, умывальник с мраморным верхом, глиняным кувшином и керосиновой лампой с треснувшим стеклом.

Когда прибыли Борис. Сид и Тони, пуховое одеяло лежало скомканным на полу в ногах кровати вместе с нижней частью пижамы Иветт — пока их привлекательную владелицу, лежащую на кровати лишь в одной незастегнутой верхней половине, освещал Ласло и брал в фокус оператор.

Тони подтолкнул Сида локтем в бок.

— Фу, — прошептал он, — посмотри туда. Готовы нырнуть в нее, Сид?

Эти кадры должны были начаться с момента, где обрывались другие, еще не отснятые, — то есть прямо в миг проникновения, другими словами, все предшествующее проникновению (расстегивание верха пижамы, ласкание грудей, стягивание низа пижамы и т. д.) будет снято позже, с Арабеллой.

— О'кей. — сказал Борис, кивнув Сиду с приглашением последовать за собой к кровати, — ты не хочешь снять его сейчас? — Он говорил о комбинезоне, поскольку во имя добротной кинематографической образности Борис и Тони решили позволить поэтическую вольность, слегка переделав версию Арабеллы, и снимать дядю обнаженным.

— Боже, — воскликнул Сид, — я сомневаюсь, что смогу добиться отвержения, черт возьми!

— О, она знает, как с этим справиться, все в порядке, — заверил его Борис, — за что она получит полторы тысячи долларов? А теперь смелее, Сид, ты задерживаешь кадр.

— А если ты задерживаешь кадр, — саркастически заметил Тони, — то ты задерживаешь всю картину. Верно, Сид?

— Ну, потерпите минутку, — забеспокоился Сид, — по крайней мере, дайте мне хоть немного его расшевелить! — Он остановился, потянулся вниз и начал сжимать свой пенис под комбинезоном.

— О'кей. Сид, — закричал Тони от края декорации. — Ну-ка извлеки этот грубый животный член! Давайте посмотрим немного на его поведение!

— Ты только посмотри на нее, Сид, — скачан Борис, когда они приблизились к кровати. — Она выглядит как Арабелла, черт возьми! Ты можешь вообразить, что трахаешь Арабеллу. — И обращаясь к девушке:

— Бэби, ты выглядишь изумительно — поглядим, удастся ли тебе устроить нашему другу здесь прекрасное большое полуторатысячедолларовое отвердение, о'кей?

— Отвердение? — спросила Иветт, — что это значит «отвердение»?

— Отвердение, — раздельно сказал Борис, как будто для читающего по губам, и указал на то место, где Сид по-прежнему тискал рукой.

— О, да, отвердение, — сказала она, ее лицо осветилось пониманием, — да я понимаю, отвердение! Иди … — и она протянула руку к Сиду, — иди в постель, Иветт сделает тебе большое прекрасное отвердение.

— Да, иди, Сид, — сказал Борис.

Сид покорно начал снимать свой комбинезон.

— Ты знаешь, — бормотал он, — мне никогда не нравилось залезать в постель с девкой, не подняв его немного, мне не нравится иметь полную эрекцию, когда забираешься в постель с девкой, но мне все же нравится, когда он немного приподнят.

Пока Сид залезал в постель, Борис расположил комбинезон на полу так, чтобы этот грубый грязный предмет одежды слегка переплетался с изящно-роскошными, по-девичьи невинными пижамными штанишками. Он подозвал Ласло и указал на них.

— Мы попадем этим в самую точку, о'кей? Мы будем создавать всей этой сценой ощущение «красавицы и чудовища».

— Потрясающе.

Борис задумчиво смотрел вниз на два предмета одежды.

— Возможно, ее надо слегка порвать, — сказал он вполголоса, затем подозвал Тони и спросил его мнение.

Тони пожал плечами.

— Я не думаю, что он ее изнасиловал, я думаю, он ее обманул.

— Да, ты прав.

Она направились обратно к камере.

— Но подожди минутку, — сказал Борис, останавливаясь. — Предположим, он порвал их прежде, чем обманул ее — то есть он мог начать стягивать их, она инстинктивно сопротивляется, он тянет сильнее, и именно тогда они рвутся — затем он обманывает ее, ты знаешь, говорит, что он только хочет прижаться к ней, и все это прочее дерьмо. Верно? Я имею в виду, это такой великолепный образ — разорванные пижамные штанишки девочки.

— Уверен, это сработает.

Они вернулись к кровати, где Иветт одновременно массировала и сосала орган Сида. Загримированная под Арабеллу, она заставила Бориса проиграть в уме главное событие предыдущего дня.

— Фу, — сказал он, — она определенно очень похожа на Арабеллу, не так ли?

Тони обдумал это.

— Хм-м. Только, если бы она делала что-нибудь другое, а не сосала член. Не могу представить себе Арабеллу, сосущую член.

— Не можешь, а? Но предполагается, что у тебя есть воображение. — Он наклонился, подобрал пижамные штанишки. — И где, черт возьми, их следует разорвать?

— Прямо сверху.

Он взялся обеими руками за верх, там где были завязки, и потянул.

— Боже, они никак не рвутся — вот обида.

Тони протянул руку за ними.

— Дай мне попробовать… хм-м, ты прав.

— Подожди минутку, они разорвутся в конце разреза. — Борис взял штанишки назад и слегка разорвал их по ширинке. — Это тоже будет чудесный кадр, когда все произойдет — крупным планом, как они рвутся, постепенно обнажая ее юный бутончик.

— Юный бутончик? Как ты собираешься сделать его юным?

— Хм-м. Нам придется привести его в порядок. — Он кивнул в сторону ассистента Дю Кувьера. — Эй, гример! Принесите-ка свои ножницы!

— Потрясающе.

Борис переменил предметы одежды и расположил их по своему вдохновению — пока Тони клонился вперед, чтобы вглядеться в то, что делали Сид и Иветт, или скорее, чтобы увидеть голову Иветт и член Сида. Она подняла на него глаза, не останавливаясь, что создало довольно странный эффект пятилетнего ребенка, смотрящего вверх широко открытыми пытливыми глазками, держа во рту эскимо, в то время как нависнув над ней в стиле хирурга из фильма ужасов, ассистент гримера искусно и избирательно уменьшал ее пушок.

Тони протянул руку и дотронулся до ее головы, улыбаясь.

— Послушай, приходи ко мне, когда будет перерыв, я хочу поговорить с тобой о твоей роли.

Сид прервал их маленький тет-а-тет грубым криком:

— Ты уберешься отсюда, к чертовой матери! Я только что настроился на хорошее отвердение!

Тони подмигнул Иветт, отворачиваясь, и вполголоса пропел с придыханием:

— Ты создана для кино.

Борис, стоя на коленях и поглощенный деталями расположения разорванных пижамных штанишек, наконец встал, по-прежнему глядя на них, положив руки на бедра.

— Нам надо будет подойти совсем близко, — сказал он вполголоса, — очень близко… или в этом не будет смысла… мы должны дать возможность увидеть волокна, волокна и нитки, прямо в том месте, где они разорвались… — И он повернулся, идя к камере. Тони следовал за ним — но вскоре они остановились от крика сзади:

— Эй, вы, парни, — полюбуйтесь на него! Какая громадина, а? — И они повернулись, чтобы увидеть красующегося Сида, выставившего себя напоказ — совершенно серьезная эрекция, которую он представлял в самом выгодном свете. — Как насчет этого, а? Хотелось бы посмотреть, что вы, ребята, смогли бы противопоставить этой сверхмощной фугасной бомбе!

Борис, думая о другом, едва бросил взгляд в ответ на весь этот шум.

— Это великолепно, Сид, — сказал он без особого энтузиазма. Затем, остановившись и более серьезно оглянувшись на Иветт, он медленным речитативом закричал:

— Не давай ему кончить! Не сейчас! — И для большей уверенности повторил это по-французски. Затем они с Тони продолжили свою прогулку к камере. — Я думаю, что это может быть фантастической сценой, Тони, — сказал он настолько серьезно, что это прозвучало почти мрачно. Позади них Сид все еще вопил:

— Эй, вы, мужики, Иветт говорит, что он безупречен! «Parfait», — лопочет она! Ты слышишь это, Тони? «Parfait», черт возьми!

Кадр, предшествующий нынешнему, должен был запечатлеть снимаемые и падающие на пол пижамные штанишки, смятые и порванные. Камера, задержавшись на этом пикантном образе, даст панораму и перейдет на крупный план там, где дядя пытается силой осуществить проникновение.

— О'кей, Сид, — сказал Борис, — примости его на самый край ее гнездышка, как будто ты пытаешься втолкнуть его, а он не идет… так, верно. Как там, Лас?

— Он весь мокрый — видно много блестящих мест… он все еще мокрый после ее рта.

— О, Боже, — сказал Борис, затем закричал Сиду. — О'кей, Сид, вытри его.

— А?

— Твой член — ему еще не следует быть мокрым, черт возьми. — Борис повернулся к ассистенту Дю Кувьера. — Гример, салфетки, пожалуйста. — И юный чудак бросился вперед с пригоршней салфеток.

— Я позабочусь об этом, Кутила, — зарычал Сид, вырывая салфетки у него из рук, когда тот предложил личную помощь.

— Теперь все в порядке, — сказал Борис, когда съемка опять началась, — продолжай нажимать, Сид, пытаясь проникнуть туда. Как это, Лас?

— Великолепно.

— О'кей, сосредоточиться на этом. Продолжай, Сид, мы снимаем, Иветт, держи ноги внизу, внизу, внизу… постарайся держать их вместе… помни, что ты милая девушка, ты девственница, ты не знаешь, что происходит… тебе не нравится его присутствие между твоими ногами… о'кей, Сид, теперь медленно посмотри, войдет ли он… попытайся и в самом деле ввести его…

Чтобы не допустить слишком быстрого полного проникновения, не только было тщательным образом насухо вытерто махровой тканью влагалище Иветт, но его также обильно промыли сильным раствором квасцов — обладающих известным эффектом резкого всасывания или сморщивания, и которые сейчас подтвердили свои качества самым значительным образом, когда Сид с неподдельным рвением прилагал массу усилий, чтобы втолкнуть его.

— Боже, — воззвал он через плечо, — я слышал об узеньких щелочках, но это что-то невероятное!

— Не сдавайся, Сид, — наставлял его Борис, — помни, что это Арабелла… ты должен ей задвинуть… вот так, сейчас, уже входит… продолжай… сильнее… — и обращаясь к Ласло, — ты снимаешь это?

— Да, да, великолепно.

— О'кей. теперь немного наружу, Сид, затем опять внутрь… на всю длину… до конца, Сид, до конца! Вот так, вот так! Потрясающе! — Затем его лицо потемнело. — О, Боже, стоп, стоп, стоп! — Он повернулся к Тони. — Ты видел это: она приподнялась к нему! Она приподнялась к нему, как шлюха, черт возьми! Напуганная девственница, и она тут приподнимается как какая-то шлюха-нимфоманка!

Тони пожал плечами.

— Происхождение сказывается.

Борис подошел к кровати.

— Иветт. бэби… ты не должна вскидываться вверх таким образом… помни, что ты девственница… это причиняет тебе боль… Если уж на то пошло, попытайся даже отодвинуться от него, о'кей? — Затем он подозвал Тони.

— Как насчет капель крови? — спросил он. — Для усиления девственности? Не забывай, что все будет в ярких красках.

Тони состроил гримасу.

— Увольте меня.

— Да, к черту с этим, — сказал Борис, затем наклонился, чтобы взглянуть на само проникновение органа во влагалище. — Держи его, Сид, вытащи его примерно наполовину наружу… вот так. Нам нужно распылить здесь глицерин — выглядит совсем сухим, — и он дал его ассистенту Дю Кувьера. который устремился к ним и проделал необходимые манипуляции.

— Теперь держи его в таком положении, Сид, не засовывай его до конца, пока мы не снимем этот кадр. — Он поспешил назад к камере и посмотрел в объектив, который был нацелен прямо на проникновение — член блестел, казалось, от подлинного сока.

— Прекрасно, — сказал он, — сосредоточься на этом. Лас.

— Сосредоточился, — сказал Лас.

— О'кей. Сид, занимайся своим делом… и Иветт, лежи спокойно, опусти колени вниз… это причиняет боль, это причиняет боль… вот так, Сид, войди туда глубоко, это Арабелла… ты трахаешь Арабеллу… положи руки под ее задницу… не давай ей отодвинуться, притяни ее больше… о'кей, теперь попытайся поднять ее ноги вверх… глубже, Сид, войди туда глубже… держи так, держи так… стоп, стоп. Послушай, ты начал двигаться слишком быстро, Сид, это стало выглядеть так, как будто ты кончил… теперь давайте снимем еще раз, и просто двигайся медленно, ритмично… — Лицо Бориса опять потемнело: — Что, ты действительно кончил?! О, ради Бога. Сид!

Тони загоготал.

— Очень не профессионально, с моей точки зрения.

— О'кей, гример, — мрачно продолжал говорить Борис через плечо, — салфетки, пожалуйста, — затем добавил, — да, и принесите лубок.