Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России 1725-1825

Каждое столетие оставляет потомкам не только документы и книги, картины и технические приспособления, дворцы и надгробия, но еще и свой образ, легенду о самом себе, живущую в памяти поколений. Легенде необязательно во всех деталях отвечать строгим требованиям исторической достоверности. А потому сложившийся в сознании наших современников облик российского восемнадцатого века кажется профессиональному историку, по крайней мере, неполным и не вполне точным. Зато этот образ красочен и эмоционален. Каждый вспомнит славные победы при Полтаве, Кагуле, Чесме и Рымнике, непреклонного Петра, Андреевский флаг над балтийскими волнами и шпиль Петропавловского собора… Есть в нашей памяти и каторга демидовских заводов, кровавый пожар пугачевщины, «прелести» Тайной канцелярии и подобных ей учреждений, всегда хорошо приживавшихся на отечественной почве. Но помимо успехов российской государственности, помимо социальной розни было в XVIII веке что-то вызывающее ностальгию у современного человека, делающее то столетие милым нашим сердцам. Галантный век с его придворной мишурой, напудренными париками, необозримыми кринолинами и потрясающими декольте похож на праздник, на маскарад, на театральное действо. Хрупкая изысканность стиля той жизни увлекает своей подчеркнутой отрешенностью от грубости окружающего бытия. В паше время, когда все подчинено принципу строгой целесообразности, расчету и удобству, так тянет полюбоваться (немножко снисходительно и чуточку с иронией) затейливым, почти кукольным мирком, построенным вроде бы совершенно по иным законам. Искусственность жесток, одеяний, причесок и светской речи. Эта искусственность по-своему совершенна. Мы готовы следить за хитросплетенной интригой при елизаветинском или екатерининском дворе с жадным любопытством и не испытывать негодования от лживости, коварства и жестокости ее зачинщиков – нас интересует прежде всего тонкость работы. Ну а если вдруг дело кончится казнью и кровью, мы готовы чуть ли не обижаться – почему в таком остроумном, филигранном спектакле допущены столь грубые натуралистические сцены?!

Прелесть эпохи состоит для нас, наверное, еще и в том, что это молодость, героический век становления современной, отчасти европеизированной России. Мы видим здесь цельные героические характеры энергичных фаворитов, блистающих бриллиантовыми звездами и в промежутке между «машкерадами» присоединяющих к империи обширные земли. Мы завидуем в глубине души удачливым авантюристам, на которых так богато позапрошлое столетие. Артистизм, изящество, с какими взбегали на высшие ступени власти вчера еще совершенно безвестные люди, подходят скорее сюжету авантюрного романа, чем реальной жизни. Кажется, что никто тогда не был в разладе с самим собой, не мучился гамлетовскими вопросами, не боялся глядеть в будущее. Под вычурным, несколько декадентским нарядом, заимствованным из Европы, оказывались цельные, здоровые человеческие типы – достойные представители народа, переживающего национальный подъем.

Ну и конечно, мы ждем от любого рассказа о XVIII веке пикантных историй, подробного описания вольных придворных нравов, легких сердечных побед и непринужденных измен «в стиле рококо» на фоне роскошных дворцовых интерьеров и райских кущ Петергофского парка. Нас, наверное, огорчит, если мы узнаем, что еще при Елизавете в царских дворцах гуляли сквозняки, двери скрипели и плохо закрывались, грязные потеки то и дело портили дорогую обивку степ, а блистательные придворные весьма редко посещали баню…

В числе привычных черт столетия – и частые смены лиц на российском престоле. Вряд ли каждый из нас легко назовет все перевороты на протяжении трех четвертей века между смертью Петра Великого и вступлением на престол Александра I. Судьба возносила на вершину государства то отрока или грудного младенца, то целую череду женщин случай, больше никогда в русской истории не виданный. Бескровность и легкость этих перемен хорошо соотносятся с набросанной выше картиной легкомысленного и непостоянного придворного мирка, затерянного в бесконечных просторах патриархальной России. «Эпоха дворцовых переворотов») – термин, придуманный В. О. Ключевским, стал чуть ли не синонимом для российского XVIII века или, по крайней мере, для послепетровской его части. Давайте внимательно вглядимся в эту «эпоху», вчитаемся в рожденные ею документы и мемуары и проверим, насколько близки сегодняшние стереотипы к самоощущению того времени или же, напротив, далеки от него. Не предстанет ли прошлое перед нами более строгим, жестким и похожим на наше время, чем казалось нам априори?

Составить список «дворцовых переворотов» не так легко. Включать ли в него только низложения государей или же еще и скандальные отставки министров, удаление всемогущих фаворитов? Как быть с теми случаями, когда всего лишь угрозы применить силу оказалось достаточно, чтобы одна «партия» восторжествовала над другой? Куда отнести неудачный мятеж В. Я. Мировича? Или же «дело Лопухиных», когда следствие усмотрело попытку организовать переворот там, где ее, очевидно, не было?

В. О. Ключевский кончал «эпоху» 1762 годом, что и повторяется в наших учебниках. Но ведь основанием для такой хронологии послужило не только относительно спокойное царствование Екатерины в течение тридцати с лишком лет. В. О. Ключевский не мог в публичной лекции, читавшейся в середине 80-х годов, упоминать о перевороте 1 марта 1801 года – это было категорически запрещено. Еще в 1897 году солиднейшая из отечественных энциклопедий в статье о П.-Л. фон дер Палене применяла изящный эвфемизм: «Вместе с Зубовым присутствовал при кончине Павла I». Но сейчас как можно обойтись, размышляя о дворцовых смутах в России, без классического заговора, приведшего к свержению и гибели Павла?

Вряд ли стоит пренебрегать и событиями 1730 или 1764 годов. В них ярко проявились отношения между властью и подданными, создававшие подходящую атмосферу (не только политическую, но и культурную, психологическую) для осуществления дворцовых переворотов. Так сложилась структура книги, посвященной лишь одной из сторон богатой политической истории России XVIII века, но зато едва ли не самой характерной. Дворцовые перевороты – не случайные эпизоды нашего прошлого, не результат стечения редких и не слишком серьезных обстоятельств, а проявление глубоких процессов в общественном и политическом развитии страны, тесно связанных с попытками реформ рубежа XVII и XVIII вв.

Споры о значении для судеб России преобразований Петра I начались еще при жизни реформатора, но конца им не видно, пожалуй, и сегодня. За триста прошедших лет не раз менялись имена, которыми называли себя «сторонники» и «противники» Петра, но суть обсуждения была одна и та же – судьба России.

Многим обязана общественно-политическая мысль прошлого, да и нынешнего, века «теме Петра»! Направил ли Петр Великий Россию к свету европейской образованности, ввел ее в число великих держав и открыл перед ней путь в блистательное будущее? Подверг ли он жестокому испытанию национальную самобытность русского народа, заразил его скверной подражательства чужому и влечением не к духовным ценностям, а к жизненному комфорту на западный лад? Или, может быть, реформы Петра при всей их шумности и внешней выразительности лишь скользнули по поверхности народной жизни, не всколыхнув ее глубин, – подумаешь, сменили в столице покрой кафтанов да бороды обрили?! Вряд ли стоит с легким сердцем утверждать, что какая-либо из этих точек зрения не имеет ничего общего с истиной, другое дело, что в подобных дискуссиях, как правило, партийные симпатии берут верх над желанием спокойно разобраться в проблеме, и публицистика оттесняет историю на задний план. Наверное, любой новый зигзаг в нашей жизни будет множить аргументы той или иной стороны, а то и всех участников полемики сразу. Всерьез углубляться в общую оценку реформ начала XVIII века здесь нет возможности, да и вряд ли уместно. Но все же об одной стороне наследия первого российского императора необходимо сказать достаточно определенно. Нам нужно попробовать выяснить, как связана деятельность Петра с последующими «дворцовыми переворотами», в какой мере политическая нестабильность в Российской империи XVIII века – результат политики Петра? Вопрос может показаться, по меньшей степени, странным, ведь именно Петр, казалось бы, не жалел усилий для укрепления центральной власти, для формирования политической системы, которую мы называем абсолютизмом.

И тем не менее нам кажется, что «эпоха переворотов» – прямое следствие реформ Петра, своеобразная расплата за них, свершившаяся не над самим реформатором, но над его преемниками на российском престоле. На чем основано такое суждение?

Прежде всего, очевидно, что в любую эпоху крупный, преобразований усиливаются трения между разными группами в тех слоях общества, которые непосредственно затрагиваются этими новшествами. Тут дело даже не в принципиальных взглядах, а в том, что реформы приводят к выдвижению на главные роли в государстве новые социальные типы. В нашем случае это, скажем, неродовитое дворянство или же «иностранцы», окружившие трон. Естественно, что потесненная у кормила государственной власти аристократия не вполне довольна происходящим. В зависимости от политических обстоятельств эти условно выделенные крупные «партии» начинают дробиться на всевозможные «факции», как говорили тогда, сплачивающиеся вокруг влиятельных лиц. Соперничество в придворных кругах принимает особенно ожесточенный характер, поскольку политика целых групп оказывается окрашена сильными и единодушными эмоциями. Конечно, и при «тишайшем» Алексее Михайловиче боярин обижался, если его лишали милости, и дрожал за свое место. Но в эпоху реформ опасения за собственное, личное, будущее накладываются на, пусть даже неосознанную, тревогу о судьбе всей социальной группы, к которой человек принадлежит. Ощущение общей опасности сплачивает и побуждает активно и совместно противодействовать ей. В условиях самодержавного правления это означает борьбу за то, чтобы посадить на престол ставленника своей «факции» или хотя бы не допустить подобного успеха для враждебной партии.

Раз в период реформ корона неизбежно становится объектом настойчивых притязаний борющихся за свое выживание групп, то для политической стабильности в стране крайне важно существование сильной династии, способной сглаживать противоречия или играть на них. Но именно такого наследия Петр после себя не оставил. И причины тому отнюдь не в случайных совпадениях. Династический кризис возник из-за того, что сын и законный наследник Петра не разделял его политических взглядов, не принимал его реформ. Ситуация, когда оппозиция собирается вокруг преемника правящего государя, подчиняет его своему влиянию и использует как символ и знамя, вполне типична. Нетипичен способ разрешения возникшего конфликта, который нашел Петр. Лишение Алексея прав на престол, затем суд над царевичем и его казнь пресекли естественный порядок передачи короны.

Мы уже никогда не узнаем, как могла сложиться судьба нововведений Петра I, если бы ему наследовал Алексей. Но заявить, что «эпоха дворцовых переворотов» решительно ускорила осуществление начатого Петром, вряд ли кто-нибудь решится. Все-таки, скорее, наоборот. Император пожертвовал сыном ради реформ, но отсутствие общепризнанного наследника затянуло Россию, разворошенную петровскими новшествами, в водоворот политических кризисов, делавших весьма сомнительным само продолжение начатых реформ…

Петр способствовал грядущим смутам и своим указом о престолонаследии от 5 февраля 1722 года. Преобразователь вводил правило, согласно которому государь по своему усмотрению назначал себе преемника. Это должно было укрепить абсолютистскую власть российского монарха, но как оказалось на практике, – отнюдь не способствовало прочности трона. Поскольку не существовала четких правил наследования, согласно которым порядок передачи короны определялся бы старшинством в царствующей фамилии, то получалось, что весьма неблизкие родственники скончавшегося государя могли в принципе иметь не меньше права на престол, чем, скажем, старший сын покойного, – лишь бы существовало соответствующее распоряжение монарха или хотя бы намек, по которому можно было истолковать его волю. Тем самым число возможных претендентов на престол значительно увеличивалось. В пользу каждого из них заранее плели интриги его сторонники, добиваясь благоволения для него со стороны царствующей особы. Соперничество при дворе усиливалось, оно было намного острее, чем в случае, когда корона передавалась автоматически по принципу: «Король умер, да здравствует король!» Даже при условии, что преемник назначен заранее и соответствующий документ, подтверждающий волю государя, не фальсифицирован, уверенности в том, что ему удастся долго и благополучно править страной не было. Несмотря на распоряжение монарха, общественное мнение временами оказывалось на стороне совершенно иного претендента, более «законного», чем тот, кого уже назначили. Так случилось, например, с воцарением Елизаветы. Анна Иоанновна давно и недвусмысленно дала понять, что не дочери Петра владеть после нее российской короной. И тем не менее Елизавету считали обойденной, имеющей моральное право добиваться справедливости силой. Указ Петра 1722 года в значительной степени развязывал руки претендентам, провоцировал авантюрные предприятия при каждой смене лиц на российском престоле.

Если вначале правило, введенное в 1722 году, вызывало, по меньшей мере, непонимание в России, то к концу столетия оно стало настолько привычным, что отменить его было уже совсем нелегко. Общество свыклось с практикой произвольного назначения наследника, а значит, не дошло до понимания необходимости укрепить монархию введением строгих правил передачи власти. К тому времени империя испытала уже несколько дворцовых переворотов, и очевидно, что в массовом сознании отнюдь не возникло отвращения к подобному способу разрешения династических споров. Скорее, наоборот: люди привыкли к смутам при передаче престола и не видели в них ничего особенно устрашающего. Если верить французскому послу при русском дворе Сегюру, будущий император Павел I однажды спросил у него: «Объясните мне наконец, отчего это в других европейских монархиях государи спокойно вступают на престол один за другим, а у нас иначе?» Сегюр сослался на закон 1722 года как на главную причину этого «иначе». «Это так, – ответил французу великий князь, – но таков обычай страны, который переменить небезопасно». Итак, то, что было неслыханным и раздражающим новшеством в 1722 году, к 1789 году превратилось в норму. Тем не менее в день своей коронации 5 апреля 1797 года Павел I издал закон о престолонаследии, порывавший с традицией Петра I и способствовавший упрочению династии. Впрочем, самого Павла не защитили никакие правовые акты.

Петр I серьезно осложнил судьбу своих преемников на российском престоле еще и тем, что тесно связал свою фамилию с рядом княжеских родов Германии. Матримониальные связи служили для императора средством достижения вполне определенных политических целей – прежде всего для закрепления России в системе европейских международных отношений, а также усиления ее значения в Балтийском регионе. Однако новые родственники Романовых получали возможность серьезно влиять на расстановку сил при русском дворе и выдвигать собственные кандидатуры на российский престол. Завязывался новый узел противоречий: с одной стороны, петровские реформы и военные победы усиливали национальное сознание русских, с другой – политика царя позволяла иностранцам не только толпиться вокруг трона российского, но даже посягать на него. «Царь-немец» – совершенно новое явление в отечественной истории, рожденное именно в XVIII веке благодаря политике Петра I. Почва для конфликта налицо – неудивительно, что национальные лозунги выдвигались при свержении Петра III, а ранее – при аресте регентов – Бирона и Анны Леопольдовны с ее мужем. В манифесте, заготовленном Мировичем, тоже специально подчеркивалось иностранное происхождение Екатерины. Правда, в качестве альтернативы «немке» предлагался Иоанн Антонович, которого, вообще-то говоря, трудно назвать русским, но этого Мирович принимать во внимание не стал…

Появление «царя-немца» было вполне закономерным, всецело в логике петровских преобразований. Общественное сознание даже предвосхитило реальное возникновение правителей-иностранцев на политическом горизонте России – ведь о самом Петре ходили упорные слухи, что настоящего сына царя Алексея Михайловича подменили на немца то ли в Кукуе, то ли за границей. Вот он и гонит все «расейское» и привечает иноземцев. Придав столь большое значение укоренению в русском обществе европейского образа жизни, Петр создал пропасть между монархом и подданными. Придворная среда стала отличаться от всей остальной страны платьем, нравами, речью. Чужеземные заимствования, к тому же внедряемые со свойственной Петру резкостью и агрессивностью, естественно, вызывали непонимание, отчуждение, протест у широких слоев россиян. Петр противопоставил друг другу две культуры – традиционную русскую и западноевропейскую, причем они довольно четко разделились по разным уровням общественной иерархии. Государственная власть в России в лице монарха, высших чиновников, двора, гвардии, губернаторов предстала перед изумленными соотечественниками в непривычном и подозрительно «люторском» обличье. Понадобились десятилетия, чтобы европейская культура шире распространилась в русском обществе и космополитический облик высших сословий перестал вызывать неприязнь. Но сразу после смерти Петра о подобном «примирении» не могло быть и речи. Европеизированный (по крайней мере, по виду) двор противостоял всей остальной империи, и ожидать от массы российских подданных умиленно-сыновнего, патриархального преклонения перед «царем-батюшкой» в это время вряд ли стоило.

Петр нарушил связь между монархом и массой его подданных и фактически изолировал себя и своих преемников в воздвигнутом им призрачном Петербурге. И это имело самые серьезные последствия для судеб власть предержащих в России. Государь оказывался в зависимости от своего ближайшего окружения, от нескольких сотен человек: придворных, сенаторов и гвардейцев. Остальная страна на протяжении всего века оставалась совершенно равнодушной к тому, какие «перемены» вдруг случались по воле кучки офицеров или аристократов в столице. Разве что всплывали иногда через много лет имена «исчезнувших» государей в народных мечтах о «добром царе», и тогда начинали смущать души православных своими россказнями всевозможные самозванцы.

Петр заставил служить дворян – именно при нем сложилось в особое сословие российское «шляхетство» и принесло к подножью трона свои требования. Однако почтительность к власти отнюдь не была самой характерной чертой рвавшихся к должностям, доходам и землям дворян, почувствовавших свою значимость в делах Российского государства на гражданской и военной службе. Дворянство в России становилось самым политически активным сословием, в котором легко рождались как верноподданнические, так и крамольные идеи. «Шляхетству» прежде всего обязана Анна Иоанновна возвращением себе самодержавной власти, чуть было не отнятой у нее аристократическим Верховным Тайным Советом. Но и гибель Павла I стала закономерным итогом его конфликта с дворянством, посягательства императора на сословные привилегии этого слоя. Дворянство – главная опора трона, но ведь и главная угроза для российского монарха на протяжении ста лет исходила именно от дворянства. Слишком неоднородно в имущественном, социальном, образовательном плане было это сословие, слишком значительны в нем были слои, по разным причинам не удовлетворенные своим положением. Не случайно «золотой век» дворянства стал в то же время веком постоянных дворянских смут, приводивших к государственным переворотам. Павел I и особенно Николай I серьезно изменили облик монархии, расширили ее социальную базу, создав мощное чиновничество, ослабили значение дворянства как сословия, несущего на себе главные правительственные функции, – и дворцовые перевороты прекратились. Конфликты между властью и подданными стали принимать иные формы.

Петр I создал и силу, на протяжении всего XVIII века выступавшую в качестве главного вершителя судеб монархов и претендентов на престол – гвардию. Петровская гвардия была не просто привилегированным воинским отрядом – она выступала, кроме того, своеобразным органом управления, очень близко стоящим к особе государя. Всевозможные ответственные и тайные поручения сплошь и рядом выполняли именно гвардейские офицеры, а не официальные административные службы. В условиях, когда правительственный механизм реформировался, постоянно менял свой вид, работая к тому же отнюдь не самым блестящим образом, император нуждался в «верных слугах», не связанных с какими бы то ни было правительственными учреждениями и вместе с тем подчинявшихся исключительно его личной воле. Гвардия как раз и была таким инструментом личной, не опосредованной государственными учреждениями власти российских государей на протяжении большей части XVIII века. Это означало, что между гвардией и личностью монарха устанавливались особые отношения, гвардейская казарма и царский дворец оказывались тесно связанными друг с другом, и, как свидетельствует история дворцовых переворотов, многие офицеры начинали путать то и другое. Верхушка гвардии была таким же постоянным и обязательным участником всей придворной жизни, как высшие чиновники, сенаторы, члены дипломатического корпуса и прочие государственные мужи. Офицеры были в курсе всех дворцовых сплетен и интриг, не питали никаких иллюзий относительно того, какие именно пружины задают тот или иной ход государственной машине. Не стоило от них ожидать и священного трепета перед особой монарха – у них было слишком много поводов убедиться, что государи не свободны от самых заурядных человеческих недостатков. Поэтому любое ущемление интересов российских «преторианцев» (Бирон сравнивал гвардейцев даже с янычарами) было чревато для коронованной персоны весьма серьезными неприятностями. Гвардия была единственной военной силой, к которой император мог спешно обратиться за помощью в чрезвычайных обстоятельствах, – никаких противовесов ей не существовало. А следовательно, никто не мог помешать и гвардейцам сменить правительство, если на то была их воля. Страховкой могло послужить либо формирование особых частей, не связанных с российской аристократией или дворянством, а набираемых лучше всего из наемников-иностранцев, либо же простое увеличение числа гвардейских полков. Первый способ пытались использовать Петр III и Павел I (вспомним их голштинские и гатчинские отряды), а по второму пути хотел пойти еще Бирон, создавая Измайловский полк, чтобы хоть немного уравновесить два первых гвардейских полка. Судьба Бирона, Петра III и Павла I, впрочем, лучшее свидетельство того, что их попытки остались без серьезных последствий и нейтрализовать гвардейцев им так и не удалось. Правда, в 1825 году численность гвардии, размещенной в Петербурге, сыграла свою роль, ведь поднявшие мятеж гвардейские части были окружены и разбиты тоже гвардейцами – только из других полков.

Итак, стоит, наверное, согласиться, что долгий период политической нестабильности в Российской империи XVIII века – в значительной мере плата за реформы начала столетия. В этом утверждении меньше всего желания принизить значение преобразований, предпринятых Петром, или же дать им сугубо отрицательную оценку. Просто традиционная структура власти в России, способ ее взаимодействия с подданными подверглись резкой и стремительной перемене. Дело не только в том, что возникли новые государственные учреждения или несколько сместилась социальная опора правительства. Не менее важно и другое – были всерьез задеты массовые представления о власти, разорваны многие психологические нити, связывавшие народ и трон. Изменения в политической культуре общества не поспевали за реформами; облик, стиль поведения и властвования верхушки новой, императорской России настолько не соответствовали прочно укоренившимся стереотипам массового сознания в отношении царя и его окружения, что породили глубокое отчуждение (не социальное – оно и так издавна было, а именно психологическое) подданных от петербургской власти. Преодолевать его пришлось довольно долго – пока новшества не стали привычными и не породили новые стереотипы. Еще Николаю I надо было искать способы возродить «исконные» (в его представлении) патриархальные отношения между государем и народом, в чем он, похоже, и преуспел. Но пока был найден николаевский, консервативный вариант «народности» российской монархии, прошло столетие, за которое империя несколько раз ярко демонстрировала слабость своих корней, когда свержение главы государства не вызывало в народе никаких протестов.

За реформы Петр заплатил судьбой своей династии. Дом Романовых, возведенный на царство Земским собором, пресекся в середине XVIII века. По мужской линии последним его представителем был внук Петра Великого – Петр II, по женской – Елизавета. Европеизация России логично вела к замене земской, национальной династии космополитической. С 1761 года Россией правила Голштейн-Готторпская династия, принявшая имя родственного ей, но уже угасшего дома Романовых. Впрочем, судьба императорского семейства словно подтверждала мысль А. Шумахера о том, что едва ли какой-нибудь иностранный принц сможет спокойно править Россией. Над новой царственной фамилией, быстро обрусевшей, воспринявшей национальные традиции, тем не менее как будто тяготело некое проклятие. Убиты Петр III, Павел I, Александр II, Николай II. Таинственные слухи связаны с кончинами Александра I и Николая I. Пожалуй, только смерть Екатерины II и Александра III кажутся всем без исключения вполне естественными и, если можно так сказать, благополучными…

В атмосфере политической нестабильности, поиска новых оснований государственной власти, ломки традиционной политической культуры череда дворцовых переворотов кажется совершенно естественной и даже закономерной. В исторической литературе нередко приходится встречать несколько пренебрежительные оценки этих переворотов как всего лишь результата конфликтов между различными группами господствующего класса. Можно подумать, что серьезного внимания заслуживает лишь такой переворот, в результате которого на трон в Зимнем дворце воссел бы Емельян Пугачев! Смена «различных групп господствующего класса» у кормила власти приводит к серьезным изменениям во внешней и внутренней политике державы и составляет существеннейшую часть политической истории любой страны. К сожалению, в советское время комплексных монографических исследований о политической борьбе в высших правительственных сферах России на протяжении XVIII века почти не было. Тем больше теплых слов заслуживают вышедшие сравнительно недавно книги Е. В. Анисимова о временах Петра I и Елизаветы или Н. Я. Эйдельмана о царствовании Павла I. Что же касается других легендарных эпизодов отечественной истории XVIII века, то с ними широкому читателю приходится знакомиться скорее по беллетристике, чем по работам историков. Это относится и к «дворцовым переворотам».

Среди разнообразных политических событий, объединяемых по традиции этим не вполне точным термином, можно выделить прежде всего два различных типа. В одном случае отстранение государя, регента, важнейшего сановника от власти или же, наоборот, возвышение претендента происходили вполне мирно. Роль гвардейских частей при этом была значительна, но они больше запугивали своих политических противников, чем применяли насилие. При возведении на престол Екатерины I полки лейб-гвардии провели эффектную демонстрацию, но смысл ее был неведом даже многим офицерам, не говоря уж о рядовых солдатах. Свержение А. Д. Меншикова не потребовало даже такого вмешательства военных. Еще более мирно и по видимости дружелюбно сместили много лет спустя и Миниха. Громкие голоса недовольных офицеров (а не приказы их командиров) слышны нам впервые только в 1730 году, когда угрозы гвардейцев, их решимость на крайние действия принесли самодержавную власть Анне Иоанновне. Но о штурме дворцов пока еще не было и речи. Соответственно мягкой по сравнению с грядущими годами была и участь потерпевшей стороны. Речь шла, как правило, лишь о ссылке, причем жертва политических обстоятельств не сразу подвергалась жестоким репрессиям, а как бы постепенно спускалась с высот власти к положению заключенного или ссыльного. Так было с Меншиковым, покидавшим Петербург еще со всем блеском своего миновавшего величия, так было с Долгорукими, получавшими сначала довольно почетные назначения, правда в отдаленных краях, и лишь затем подвергавшимися аресту…

Перелом наступает на рубеже сороковых годов, возможно, не без влияния строгостей царствования Анны Иоанновны, изрядно ожесточивших общество. Возникает новый, классический для русской истории, тип военного переворота. Гвардия уже главный и единственный участник передачи власти одного лица другому. Офицеры теперь выходят на политическую сцену не для того, чтобы оказывать давление на гражданские, так сказать, «конституционные» органы власти, а чтобы подменить их. Они насильно свергают одних правителей и возвышают других, ставя остальное общество перед свершившимся фактом. Эту новую традицию в политической жизни России, отличающуюся от предшествующих мятежей, заговоров, дворцовых интриг и восстаний, заложил фельдмаршал Миних в 1740 году. В тени пяти знаменитых гвардейских выступлений, произошедших с 1740 по 1825 год, уже как-то теряются всевозможные отставки известнейших министров, падения фаворитов, смены кабинетов, хотя и их иногда имеют в виду, говоря об «эпохе дворцовых переворотов».

Жертвы военных мятежей не встречают той предупредительности, на которую могли рассчитывать опальные вельможи предшествующих десятилетий. При этом от переворота к перевороту нарастает и жестокость к особам царствующего дома. Бирон в одну ночь превратился из правителя России в заключенного государственного преступника. Но его просто ссылают, хотя и не таким кружным «щадящим» маршрутом, как Меншикова. Брауншвейгская фамилия оказывается в строжайшей изоляции. При убийстве Петра III, если верить А. Шумахеру, заговорщики готовили комбинации с поджогом дворца, чтобы смерть императора произошла по возможности скрытно. В итоге законный государь был действительно убит, но как-то застенчиво и стыдливо, вроде бы случайно. В 1801 году все было куда откровеннее. Хотя большинство участников заговора потом хотели представить убийство Павла I незапланированным, но в данном случае заслуживают, вероятно, наибольшего внимания хладнокровные и циничные признания П.-Л. Палена, не оставляющие сомнений относительно возможной судьбы императора. Тогда же впервые прозвучала мысль о необходимости убить всю царскую фамилию. Ее высказал офицер Бибиков, никто его не поддержал, но характерно, что сами родственники императора в ночь на 12 марта вовсе не исключали именно такого исхода событий. К 1825 году идея убийства царя и изничтожения его семейства обсуждалась не однажды, и вполне возможно, что была бы осуществлена в случае победы восставших.

Справедливости ради надо сказать, что в самодержавном государстве убийство монарха – единственный верный способ лишить его власти. Отсутствие конституционной процедуры смены правительства оборачивалось опасностью для государя. Конфликт с властью, с государством превращался в конечном счете в конфликт с личностью монарха. Если при конституционной монархии несогласия между властью и подданными снимались отставкой первого министра или изменением состава кабинета, в России при аналогичной ситуации требовалось, по меньшей мере, убить царя.

В ситуациях переворота заговорщики нуждались в авторитетном правительственном институте, который мог бы санкционировать их действия, придать им видимость законности и государственной необходимости. Еще Екатерина II, решив использовать в этом качестве Сенат, тем самым подсказала будущим заговорщикам первой четверти следующего века один из элементов их тактики. В тех же целях – для придания законности происходящей смены власти важно было вовремя составить манифест, которым российские подданные извещались бы о жизненной необходимости для страны состоявшегося государственного переворота. Здесь важнее всего было срочно огласить собственную интерпретацию событий и вызвавших их причин, не допустить распространения в обществе иных версий «петербургских действ». Поэтому подготовке текста манифестов уделялось так много внимания. Над ними порой начинали работать задолго до того, как складывалась организационная структура заговора. Идейное обоснование переворота было не менее важно для его успеха, чем сам захват власти. Декабристы, много сил потратившие на подготовку своего манифеста, следовали долгой традиции XVIII века.

От раза к разу росло число участников заговоров. Миних совершил свой переворот практически в одиночку. У Елизаветы было несколько активных сторонников. Заговор в пользу Екатерины связал примерно 30-40 человек. Против Павла I интриговало приблизительно 180-300 офицеров. К следствию о восстании 1825 года привлечено уже около 600 человек (правда, примерно половина из них признана невиновной). Эти цифры, впрочем, не вполне отражают размах каждого из переворотов. Раз начавшись, выступление против правительства втягивало, как в водоворот, все новых и новых людей, вовсе не причастных первоначально к тайным замыслам кучки заговорщиков. Немногочисленные гвардейские офицеры могли повести за собой десятки и сотни нижних чинов. Но и отнюдь не только рядовые были увлекаемы стремительным разворотом событий, когда страх за жизнь или карьеру, пример друзей, мгновенный безрассудный порыв толкали достаточно солидных по своему положению людей в политическую авантюру. Неожиданность, стремительность и главное – решительность действий не только парализовали способность свергаемого регента или государя к сопротивлению, но и молниеносно превращали «узкопартийный» заговор в «волеизъявление всей нации».

Любопытная деталь состояла в том, что неожиданность каждого из выступлений была весьма относительной. По-настоящему внезапным можно назвать, пожалуй, лишь свержение Бирона. Да и то по городу заранее ходили тревожные слухи. Но никто не мог ожидать, что именно Миних, верный слуга, режима, к тому же сам немец, да еще и причастный к тайному сыску, вдруг решится на арест герцога Курляндского. Во всех остальных случаях говорить о глубокий тайне, окутывавшей замыслы заговорщиков, не приходится. Конспирация тех времен вызвала бы снисходительную усмешку у «нелегальщиков» XIX или XX веков, но справедливости ради стоит сказать, что и власти отнюдь не проявляли чудеса бдительности. Ни один из заговоров с 1741 по 1825 год не успел вполне «дозреть» – выступление начиналось вынужденно намного раньше, чем первоначально планировалось. И основной причиной Этого становилось опасение, что конспирация уже провалилась и правительство готово отразить нависшую над ним опасность. Для подобных страхов были все основания. О предстоящем свержении Петра III говорили повсюду еще до того, как он принял корону. Анну Леопольдовну предупреждали даже из-за границы, где ходили упорные слухи о планировавшемся перевороте. Иностранные посланники в России неоднократно пытались открыть правительнице глаза на грозящие ей неприятности – но все без толку (в ее бездеятельности, правда, чудится внушающая симпатию нравственная позиция. Анна словно не желала любыми способами цепляться за власть и была готова скорее принять любую участь, даже стать жертвой переворота, чем рисковать причинить несправедливость великой княжне Елизавете и заточить ее, поверив несправедливому, возможно, доносу).

Павел I все годы своего правления прожил под угрозой свержения и, по некоторым сведениям, уже готов был принять решительные меры против заговорщиков – но не успел: Здесь он также словно подражал своим несчастливым предшественникам. Антон-Ульрих все настаивал на скорейшем пострижении в монахини Елизаветы, Петр III собирался арестовать свою супругу. Даже Бирон готовился выслать из России Брауншвейгскую фамилию. Но… всякий раз подобные намерения лишь ускоряли переворот. Заговорщики бросались в атаку, ломая собственные планы, положившись на импровизацию, на свою удачливость. Страх потерять жизнь придавал им необычайную решимость, и они разворачивали кипучую деятельность. Создается впечатление, что, не возникни угроза раскрытия заговора, его участники еще долго собирались бы с духом и все откладывали осуществление своих намерений до благоприятного момента, который бы все не наступал и не наступал… Поэтому такие события, как крупный разговор Анны Леопольдовны с Елизаветой накануне мятежа, или арест Пассека, или же напоминание Павла о 1762 годе в беседе с Паленом и срочный вызов в столицу Аракчеева с Линденером, сыграли важную роль в успехе мятежников. Внезапно отпущенная тугая пружина заговора с удвоенной силой приводила в движение механизм государственного переворота. Борьба становилась стремительной и бескомпромиссной.

И все-таки власти, похоже, были последними, кто узнавал о заговоре. Вечером 11 марта все петербургские извозчики только и судачили что о предстоящей этой ночью смерти императора. Заговорщики, конечно, иногда и специально распускали слухи о своих замыслах, чтобы подготовить общественное мнение к предстоящим переменам, но вряд ли они рассчитывали на особую поддержку своих замыслов со стороны извозчиков. А возможно, болтливость накануне решительных событий и не пресекалась особенно руководителями мятежа. Если все известно уже целому городу, то отступать некуда.

Вообще в истории русских дворцовых переворотов всевозможным слухам принадлежит особая роль. Они рождались отнюдь не только как отражение какого-то реально существующего замысла свергнуть регента или государя. Общество привыкло уже после событий 1740 и 1741 годов ожидать с минуты на минуту какой-нибудь новой авантюры в подобном же духе. Она казалась вполне естественной и легко осуществимой, исчезли и психологические запреты типа «нельзя думать о столь страшном и невероятном деле» – и вот открылась новая постоянная тема для глубокомысленных рассуждений в светских салонах и окраинных кабаках: кто кого скоро свергнет и когда это произойдет. При всей верхушечности переворотов они все же не были исключительно «дворцовым» делом. Династические проблемы, споры о преимуществах в праве наследования престола, рассказы о подложных завещаниях, отвратительных интригах отечественных вельмож и происках иностранных дворов выносились на всеобщее обсуждение в официальных манифестах, оправдывавших очередную насильственную смену власти. Тем самым вольно или невольно подданных приглашали к рассуждениям о таких предметах, кои отнюдь не признавались ранее доступными для умствований черни. И теперь уже лакеи и мастеровые разрешали себе иметь собственные взгляды на то, кого можно считать законным государем, а кого ни в коем случае нельзя. В перепутавшихся ветвях родословного древа семьи Романовых легко находились кандидаты в «добрые цари».

Непрекращающиеся разговоры об Иоанне Антоновиче преследовали двух императриц – Елизавету и Екатерину II – и создавали особый настрой общественного мнения, при котором только и стали возможны возникновение дела Турчанинова и авантюра Мировича. В результате государственный переворот как естественное, вполне обычное средство решения общественных, а главное – личных проблем был признан и «узаконен» обществом. Более того, оно создавало условия, подталкивавшие на решительные действия в духе фельдмаршала Миниха. По нашему мнению, не столько неизвестные сторонники Мировича будоражили Петербург бесконечными угрозами свергнуть Екатерину и возвести на престол Иоанна Антоновича (от великого поста до «шлиссельбургской нелепы» Мировича было более 12 таких случаев) сколько, наоборот, Мирович оказался восприимчивым к подобным настроениям и под воздействием слухов о готовящемся перевороте сам же на него и решился. Каждый успешный заговор создавал почву для подготовки следующего, и один переворот влек за собой другой. Психологическое состояние общества не препятствовало, а способствовало постоянным конвульсиям политической системы Российской империи. Николай I суровыми по своим временам мерами против «людей 14 декабря» попытался переломить этот психологический настрой…

Перевороты XVIII века – такая же характерная черта российского абсолютизма этого времени, как, скажем, фаворитизм. По сути своей это различные проявления одной и той же модели управления обществом, одной концепции власти (пусть даже эту концепцию никто из современников осознанно не формулировал), одного типа политической культуры. Сюда же следует отнести знаменитое российское самозванчество и всевозможные легенды, относящиеся к обстоятельствам рождения и смерти государей. Если верить распространявшимся в России слухам, чуть ли не все коронованные особы происходят вовсе не от тех родителей, детьми которых они официально считаются, а в то же время по России бродят какие-то их родственники, которые не то просто скрываются, не то ждут своего часа. Кончина монарха также покрыта тайной – тут либо убийство, либо исчезновение государя с имитацией его похорон.

В основе всех этих по видимости разнородных явлений лежит одно и то же – недостаток публично-правового начала в политической жизни России. Петровские реформы после многих экспериментов привели к созданию ряда государственных учреждений, но отнюдь не четко действующего механизма государственной власти. Не правовая норма определяла в конечном счете способ функционирования правительственных органов, а личные взаимоотношения сановников между собой и с государем. И до тех пор, пока власть представала не в виде безличного аппарата, действующего на основании закона, а как качество персоны монарха, при императоре неизбежно должны были появляться «сильные люди», получавшие свое могущество непосредственно от него самого. Обязательно были силы, связывавшие надежды на изменение всего состояния дел с возведением на престол другого лица. При этом недовольные из верхов общества устраивали заговоры и перевороты, а из низших социальных слоев – тешили себя смутными догадками о непростой биографии императора или же выдвигали против него своего, мужицкого, царя.

В дворцовых переворотах XVIII века много общего между собой. Иногда кажется, что их организаторы сознательно подражали друг другу. Не случайно же юная княгиня Дашкова несколько наивно перечитывала сочинения историков о заговорах прошлого, чтобы составить план свержения Петра III. Россия накапливала опасный опыт борьбы с собственным правительством, а правительство все никак не могло найти надежные средства защиты…

Несколько слов о составивших эту книгу материалах. Мы старались отбирать наиболее интересные свидетельства очевидцев или участников событий. Популярный характер издания не позволяет комментировать каждую неточность или лукавое умолчание документов. Нет возможности и подробно сопоставлять между собой разные версии одного и того же происшествия, предлагая читателю более достоверную, тем более что, как правило, любая из реконструкций будет страдать некоторой условностью. Пусть лучше каждый сам ищет дорогу к истине, как он ее увидит, и, услышав подлинные голоса людей не столь уж далекого от нас прошлого, попробует, не прибегая к посредническим услугам интерпретаторов – историков или романистов, – создать свой облик Восемнадцатого века.

Жаль лишь, что наше историческое хозяйство в столь скверном состоянии. Издания, которыми приходится пользоваться, оставляют желать много лучшего, текстологическая критика, как правило, отсутствует, сверка опубликованных в прошлом веке записок с их рукописями в наши годы не проводилась, переводы страдают неточностями, а оригиналы на иностранных языках часто вообще не изданы, новых публикаций архивных источников о дворцовых переворотах чрезвычайно мало, справочников совершенно недостаточно…

Ну что же, давайте познакомимся хотя бы с тем, что есть, и пусть муза истории Клио не пугает нас страшным гласом, а милостиво покажет кое-что из своих драгоценностей.

М. А. Бойцов

Цифры в скобках означают годы правления или регентства