Соавтор

Переход 3

Я просыпаюсь оттого, что солнышко светит в самое лицо, щекочет веки и нос — даже чихнуть хочется. Я зеваю, отворачиваюсь — делается жарко уху. Солнышко решило меня разбудить.

Я снова зеваю. Еще рано — мне так кажется. Мы вчера поздно легли — Рич меня учил играть в башни. Пока не выиграл у меня раз десять — я так и не понял, в чем смысл. А когда начал понимать — как-то сам по себе заснул.

А он — спал рядом со мной или где-то мотался всю ночь — этого я не знаю. Хотя, наверное, спал. Просто раньше проснулся.

Хочется кушать.

Я встаю с постели, размышляю, надеть ли штаны, решаю надеть, запихиваю в штаны подол рубахи — и отправляюсь его искать.

Замок громаден, как… как не знаю, что! Чтобы рассмотреть потолок, надо задирать голову — и то не рассмотришь. Весь потолок в копоти. Все огромное. Лестницы, страшно крутые, по которым я сползаю, повернувшись спиной вперед и нащупывая ногами ступеньки. Залы — гулкие пещеры: стою у одной стены — вторая далеко-далеко, противоположная дверь кажется крохотной, как замочная скважина. В залах — везде копоть и сажа; столы из тесаного камня, не на ножках, а на каменных столбах — столешницы — все в трещинах, во вмятинах, каменные плиты выщерблены… лихо тут раньше пировали. Стулья вокруг столов нельзя двигать — они тоже каменные, как троны. Может быть, они и не вросли в пол, но у нас не хватает сил стронуть их с места. Сидеть за таким столом на таком стуле — все равно, что на холме сидеть за плоскогорьем. Мы не любим тут есть — мне жутковато, а ему грустно…

— Рич! — кричу я. Крик подхватывает эхо, тащит, дробит по всем залам, лестницам, коридорам, будто вопят человек десять. Даже не по себе немного, но я все равно кричу еще раз. — Рич! Ты где?! Ты дома?!

Почти хочется заплакать. Я что, один? Но тут я слышу знакомое хлопанье крыльев — так королевские вымпелы хлопают и полощутся на ветру. Он влетает в окно зала, широченное, как ворота — четверня может въехать с тарантасом — кружится над столом, я прыгаю, машу ему руками, он снижается и тормозит всеми четырьмя об пол.

У него такое уморительное выражение морды! Я хохочу, обнимаю его за шею — чудесную шею, теплую, гладкую, как мамочкина агатовая брошка. Я прижимаюсь щекой к его гладкой чешуе — или это не чешуя? На рыбью совсем не похожа, скорее — на кожу ужа… только на белом свете нет таких громадных ужей.

Рич глядит на меня сверху вниз и ухмыляется. Наклоняется ко мне, я глажу его нос — его милый, теплый, полированный каменный носик. Его глаза весело блестят.

— Напугал меня, дракошка! — говорю я и топаю ногой. И прыскаю.

— Хныкал тут без меня, людишка? — шелестит Рич и показывает кончик раздвоенного языка. Садится на задние лапы, аккуратно сложив крылья и обернувшись хвостом, легко и гибко, как кот. Живот у него светлее спины — цвета пшеничного поля под солнцем, а спина — как надраенная бронза: золотисто-коричневая, блестящая, с зелеными тенями вокруг чешуек. — Трусил и хныкал. Ведь хныкал?

— Нет такого слова — «людишка»! — возмущаюсь я. — И ничего я не хныкал. Я голодный. Ты вчера весь пирог слопал, пока играли. Вот такой здоровенный кусище!

— А слово «дракошка», по-твоему — есть? — фыркает Рич, и у него из носа вылетают две тоненькие струйки пара. Я хохочу. — Что ж мне теперь, с голоду помереть для твоей радости?

— Ну ладно, — говорю я. — Мне не жалко. Но сегодня-то?

— А сегодня у нас будет жареный ягненок, — говорит Рич и снова фыркает паром. — Свежий-пресвежий-пресвежий!

— Где же он? — я озираюсь.

— Как где? — Рич хихикает, встает и, уже направившись к выходу из зала, сообщает: — На кухне.

Я иду за ним. С ним не страшно ходить по лестнице — он ловко перебирает лапами, стелется по ступенькам, как змея, а я держусь за его крыло. Крыло плюшевое на ощупь; под плюшевой кожей — твердые косточки. Оно очень широкое — широкое-широкое, как у огромной бабочки; чтобы оно не мешало ходить, Рич сворачивает его вчетверо.

Кухня громадная, закопченная, очаг — размером с деревенскую избу. Мы никогда не топим его целиком — нам же не донести такие дрова, тут целые деревья нужны, а не просто полешки! Деревья — бревна без веток, из таких избы и строят — сложены в штабель у трапезной, мы их не трогаем. Хорошо, что у нас есть уголь. В угле папа и мама Рича пекли мясо — то есть, в золе, когда уголь прогорит… то есть, когда они были живы. А теперь мы готовим на этом угле все, что попадается — и нам пока хватает, а потом мы что-нибудь придумаем…

Ягненок лежит на полу совершенно мертвый. Мне его жалко, даже если он — еда. И еще — мне задним числом становится страшно за Рича.

— Ты его украл? — спрашиваю я сердито.

— Я его поймал, — возражает Рич. — Это был дикий ягненок. Он ходил далеко-далеко от стада. И никто ничего не заметил.

Ведет себя, как маленький! Хотя, между прочим, старше меня, а мне уже целых семь. Мог бы уже и начать соображать. Я хлопаю его ладонью по дурацкому каменному лбу:

— Такие ягнята — домашние! Тебе просто нравится воровать — людям назло! А если тебя кто-нибудь убьет?

Рич тыкает меня жестким носом в живот, так что я сажусь на пол:

— Не так это просто! Я сам могу убить кого угодно! — и пхыкает огненной струей на уголь в камине. — Видал?

— Да видал я уже сто раз! Твой папа в тыщу раз лучше так мог! А его все равно убили! А как в тебя стреляли из пушки, помнишь? Как было больно?

Рич молчит, прячет нос под крыло, где у него давно зажившая болячка от картечи. Говорит оттуда, снизу:

— Ну и что. Ну и кого угодно могут убить. Ну и дураки они все. Ну и мои разбились, а твои сгорели, и вся эта дурацкая война кончилась. И хватит уже. Давай чистить ягненка.

Я больше не могу на него злиться, даже за то, что он может тоже умереть, как папа и мамочка, и оставить меня совсем одного — и я снова его глажу по голове, где шипы, как корона. От его глаза, темно-янтарного по краям, черного посередине, тянется влажная полоска; Рич вытирает ее об крыло — у него такая длинная и гибкая шея, что даже завидно.

Я делаю вид, будто не заметил, что он хнычет. Мне тоже бывает так грустно по мамочке и папе, что хоть плачь. За это я Рича дразнить не буду.

Мы чистим ягненка. Это очень трудно. Шкура приделана страшно крепко, я кромсаю ее ножом, Рич тянет — еле-еле вытаскиваем из нее ягнячье мясо. А в животе у ягненка кишки, от них воняет — это мы уже знаем, поэтому его живот не трогаем, срезаем полоски мяса и жира сверху и обрубаем его ноги. У нас будут запеченные на углях ягнячьи ноги. С лепешками. Остальные обрезки мы сварим. Мука, соль и черно-рыжий порошок, от которого хорошо пахнет, кисло-сладко — остались от мирного времени.

Я помню, как мамочка готовила ягнячьи ножки. Они выходили поджаристые и очень хорошенькие — а у нас вышли совершенно ободранные, все мясо на них клочьями торчит. Но мы все равно натираем их солью и пахучим порошком — «приправой», а потом завертываем в пергамент и закапываем в золу. Наливаем воды в котелок, бросаем туда обрезки мяса, горсть соли, вешаем над огнем. Когда вода закипает, бросаем еще и сушеные грибы.

Грибы мы собираем в ельнике на склоне нашей горы. Я удивился, когда узнал, что Рич их тоже любит; нам повезло, что тут не растут поганки — только еловки, темно-розовые и полосатые, похожие на крохотные беретики дворцовых гвардейцев. У нас — громадная корзина, как ведерный жбан из-под пива, не меньше — и Рич прямо нос под папоротник сует, чтобы набрать больше, чем я. Такая умора — голова под травой, а сам весь снаружи! Я его дергаю за хвост и кричу: «Рич, давай в прятки играть!» — а он отмахивается, как от мухи. Тут главное — удержаться на ногах.

У него такой потешный хвост… так и тянет что-нибудь учудить. Ленточкой обвязать, когда Рич заснет, а потом звать: «Киса, киса!» — и просто валяться, как он сердится и развязывает. У него на кончике хвоста шип, как зазубренная стрела — что ни завяжи, ничего не соскальзывает. Только Рич не любит, говорит, что одни людишки нацепляют на себя всякую ерунду, а дракону это неприлично.

Жаль, что Рич не может взять меня полетать. Сам-то он шикарно летает, высоко-высоко, но меня может поднять только в замке до потолка — и сразу поставить на пол. И потом тяжело дышит, потому что устал. Но когда он вырастет, мы с ним полетаем — он пообещал. Взрослому дракону поднять человека ничего не стоит.

— Только бы не стукнуться об облако, — говорю я. — Там их полно. Вдруг они твердые, хоть и кажутся мягкими?

— Ты, Георг, бестолочь, — фыркает Рич. — Они и не твердые, и не мягкие. Они — никакие вообще, как туман, их можно насквозь пролететь, только сыро и капельки на тебе собираются.

— Ты можешь собирать дождик прямо в облаках? — спрашиваю, приоткрыв рот.

— Ну! — говорит Рич самодовольно и улыбается.

Взрослые, которые думали, что у драконов морды не двигаются, как у змей — просто дураки, и все. Когда Рич улыбается, у него меленькие чешуйки около рта складываются в складочки, а когда огорчается — то складочки собираются на лбу… Так мило! Когда я вспоминаю, как все боялись драконов и ненавидели, делается как-то странно… вот я бы боялся Рича? Дико как-то. Я, если честно, дядю Зигфрида больше боялся: он мог здорово врезать, когда рассердится, а с Ричем мы ни разу по-настоящему не поссорились, не говоря про драки. Рич понимает, что он сильнее, вообще-то. Но я более ловкий, особенно пальцы — Рич вдеть нитку в иголку нипочем не может, мы пробовали. Драконы такую тонкую вещь, как нитки и тряпки, вообще с трудом понимают — но Рич со мной за компанию пристрастился спать на человеческом тюфяке и подушках: много всего в городе насобирал, потому что на его каменной лежанке мне было жестко.

Ему, на самом деле, все равно, есть подушки или нет. Драконы умеют тесать камень и плавить железо, но шить и ткать им ни к чему — они же не носят платья! А спать они могут хоть на голой скале — это им ничего. Просто Рич хочет все время быть вместе со мной и делает скидку на мои привычки.

А я делаю скидку на его привычки. Даже к запаху уже совсем привык, почти его не чувствую, хотя сначала казалось, что будет совсем непросто. От Рича пахнет огнем. Серой — сильно, чем-то вроде порохового дыма — послабее, и чуть-чуть — тухлым мясом из пасти. Но это, честное слово, совершенно не важно.

Лепешки мы печем на нашей любимой сковороде — самой маленькой в этой кухне, зато нам с Ричем как раз по размеру. Смазываем ее ягнячьим жиром — и Рич так здорово ее встряхивает, что лепешки сами собой переворачиваются.

Мы сидим, едим лепешки и ждем, когда хоть что-нибудь еще приготовится. От баранины и от супа вдруг начинает пахнуть вкусно-превкусно; Рич облизывается и говорит:

— Жалко выбрасывать ягнячью голову. Из нее, знаешь, какие мозги!

А я говорю:

— Я один раз тебя послушался — помнишь, какая была гадость? Я уж не говорю, что мы сами перемазались и всю кухню уделали, пока вытаскивали эти дурацкие мозги — вдобавок они выглядели так противно… А когда стали жариться — от них ничего и не осталось, одни какие-то шкварки…

Рич отворачивается и говорит в огонь, повиливая хвостом:

— Это мы просто посолить забыли…

Мясо все равно выходит прекрасно. Ничего, что ободранное. Так даже лучше. От него так пахнет, что с ума можно сойти. Я съедаю ужасно много, почти треть ножки; Рич — целых две, а кости разгрызает, как семечки. Он вообще ест много — он ведь большой, гораздо выше меня, если встанет на задние лапы, а если вытянет шею, то будет выше папы. Только хоть он и большой, но все равно еще не взрослый. Он — тоже мальчик, как я, только он — драконский мальчик. Дракошка. Мой самый лучший друг с той ужасной ночи, когда наш город сгорел.

Я не понимаю, почему я тогда не умер вместе с другими. Может, меня святой Дунхард защитил, которого мне мамочка на шею повесила на шнурке, а может, просто повезло. Когда наш дом начал рушиться и гореть, мне показалось, что мамочка с сестренкой выскочили — я тоже выскочил, а там была огненная темнота, горело все, дома горели, кажется, небо горело, сверху был драконский огонь, а снизу палили из пушек. И толпа металась, все вопили, падали… не помню, как вышло, что я оказался в этой нише под триумфальной аркой. Арка развалилась, но тот кусок с нишей, почему-то, остался стоять. Наверное, все-таки, это святой Дунхард помог.

Рича я нашел уже потом, когда уже домой сходил и все знал. Я сначала думал, что просто потерялся, потом — что меня бросили, а еще потом — что меня совсем бросили, умерли, и теперь совершенно непонятно, что делать. Из города все сбежали. От королевского дворца остались одни угольки и от армии остались угольки, только очень страшные. А убитые драконы просто валялись вперемежку с убитыми людьми, и кровь под ногами так и хлюпала, как слякоть — драконская, наверное, потому что из сгоревших людей кровь не текла. Было ужасно жарко, ужасно — и искры кружились в воздухе, как мухи.

Рич сидел на бортике фонтана, где высохла вода, и был на фоне пожара, как статуя горгульи — маленький и крылатый, намного-намного меньше любого дракона — но повернул ко мне голову, и я увидел, что он — живое существо. А больше никого живого не было. Я подошел ближе, и мне совершенно не было страшно: он на меня глядел, собрав лоб в складочки, и у него из глаз текли слезы прямо струйками, и он совершенно не собирался ни сжечь меня, ни съесть. Тогда я подошел совсем близко, он потянулся мордой и я его погладил первый раз.

Как теплый полированный агат — поэтому-то все взрослые и думают, что драконы каменные, неуязвимые и им все нипочем. А им бывает больно.

Я ведь и сам думал, что он не умеет разговаривать. Все взрослые говорили, что драконы — злые, коварные, а разговаривать не умеют. Но Рич мог, только знал по-нашему мало слов. Он фыркнул и прошелестел: «Я теперь один», и я понял: он совсем в такой же беде.

Он полетел искать своих папу и маму, как я искал своих; только со мной ничего не случилось, мне просто было очень плохо, когда я увидел мамочкину туфлю… и ногу… и меня рвало и хотелось лечь и заснуть прямо на земле… но вообще-то я был совсем целый, а Рича ранили, когда стреляли из пушки. Он мне показал, как у него кровь течет — и я завязал своей рубашкой. Больше я ничем ему помочь не мог. Когда я завязывал болячку Рича, мне почему-то стало намного легче. А громадный убитый дракон от жара весь так раздулся… как дохлая лошадь на свалке… и из него все вывалилось… Даже мне было худо от его вида, а Ричу — просто ужасно. Мы с ним уже потом сидели около бывшего фонтана, где больше не было воды, он меня обнимал передней лапой, которая почти как рука с когтями, а я его обнимал за шею — и мы плакали и разговаривали о том, что теперь непонятно, что делать…

И люди все умерли — а кто не умер, тот разбежался — и драконы все умерли. Или умирают. Но вот что еще: если вдруг нас найдут люди, которые остались живы, они убьют Рича или посадят в клетку. А если нас найдет дракон — я хочу сказать, взрослый дракон — он меня съест. И нам вдруг стало страшно, что нас кто-нибудь найдет. Ведь наши папы и мамы больше никогда не придут, а все другие… Гады они.

Тогда Рич сказал: «Знаешь, что? Можно жить у нас в доме, раз все так получилось». И мы очень долго добирались до замка драконов в горах, потому что Рич не мог лететь из-за болячки, а я и подавно. Но потом все стало легче.

Только иногда делается страшно в замке — если Рич улетает раздобыть еды. Я не боюсь, что Рич меня бросит — он спит рядом со мной и держит меня лапой, ему тоже плохо одному; я боюсь, что его убьют люди.

Мы тащим воду в громадной бадье из колодца — Рич крутит ворот, а я перехватываю — а потом зачерпываем из бадьи кувшинами и уносим кувшины в кухню. Потом Рич говорит, что надо бы почистить сковородку, а я говорю, что мы потом почистим, а сейчас лучше немножечко поиграем в башни. Мне хочется у него разок выиграть.

Рич расставляет башни по доске — красные ему, желтые мне — а я думаю, что даже не знаю, кто из взрослых хуже: люди или драконы. Или все хороши.

Зимой нам, наверное, будет тяжело. Но лишь бы сюда никого не принесла нелегкая… остальное — пустяки. Мы справимся вдвоем. Без чужих, кто бы они ни были.