Собачья роза. Бутон, шипы и прочее…

Жаль, не знаю я правил игры:

что сейчас просадить, что — потом.

На весёлые жизни пиры

заявляюсь я чёрным котом —

нежеланный, непрошеный гость…

Яства все разделили давно.

Мне несут здоровущую кость

да прокисшее в уксус вино.

Что ж, любовь, ты всё грезишься мне?

Ведь ветра по-осеннему злы.

Капли горького счастья — на дне

опустевшей моей пиалы…

Жаль, не знаю я правил игры:

что сейчас просадить, что — потом.

На весёлые жизни пиры

заявляюсь я чёрным котом…

О колдунья северного края,

скольких гордых римлян Вы околдовали!

В сладком рабстве оставаться не желая,

все они в свою Италию удрали.

Но в Италии над ними — то же небо,

те же звёзды и планеты, то же Солнце.

Тень с поклоном поднесёт вина и хлеба,

и к полуночи кувшин покажет донце.

День продлится, как обычно, — бесконечно.

Тени, тени… Хоть одна б душа живая!

Беглецам среди теней искать Вас вечно,

о колдунья северного края…

Имеем: осень, солнечный денёк

плюс энное количество рублишек

российских — их не то, чтобы излишек,

но, в общем-то, хватает на чаёк

кенийский (или всё ж — квазикенийский?);

а пиво с водкой — пусть другие пьют!

И в доме — сор, бардак и неуют,

но честь интеллигенции российской

и вятских марку — держим высоко.

Работа — так уж чтобы без халтуры,

любовь — так уж любовь, не шуры-муры.

Хандра? Ну, а кому сейчас легко…

Меркурий? — пусть он спит себе, Меркурий:

Вселенная вздыхает глубоко…

Бумажный тигр

эпохи Лао Даня

ожившим камнем

тянет свою лапу

к моей душе,

мурявкая сердито,

над чёрною водой

(Жидки чернила!).

В какой земле мои оборванные корни?

Ой, крутыми парнями мы стали!

Чуть не так, и — навскидку, в упор…

Пробежимся по диагонали —

не годится! И весь разговор.

Не стихи, а кривые обрубки;

ни на грош в них поэзии нет!..

Ртутно-люминесцентные трубки

льют холодный отравленный свет.

К любимой с единственной розой и с водкой

придёшь ты, надеждами полный к тому же.

А в нос шибанёт табаком и селёдкой —

увы, это запах ревнивого мужа.

С мороза тобой принесённая роза

куда-нибудь плюхнется белой лягухой.

Вот тут ты учуешь, как пахнет угроза —

о, резко хреново, опасно для уха.

Уйдёшь, проклиная всю эту палитру.

Весь мир почему-то представится косо.

А дома зубами откроешь поллитру

и с горя хлебнёшь до лилового носа.

Мышонок — мышонок и есть:

— Ай, страшно!.. — и в норку скорей.

Рассыпал крупу — нет бы съесть!

Изгрыз с полведра сухарей.

Из дырки таращится в мир —

В кладовку. А полки — пусты…

Ах, масло! И сало! И сыр!

Коты вас сожрали, коты!

Сожрали, и в масленку — пост…

Мышонок совсем ни при чём.

Антенною вытянув хвост,

На полке гремит сухарём.

Рукописи не горят без спичек.

Спички вышли. Где там саламандра,

что в огне гуляет без скафандра,

слизывая мысли без кавычек?

Что, огонь, твоей не слышно песни?

Саламандра смотрит виновато:

рукописи не горят, хоть тресни!

Может, в них водички многовато?

И я, бывает, о высоком мечтаю.

Себя литератором представить хочу.

Уздечку беру, глаза закрываю:

— Эй, муза! Пегаса мне! — истошно кричу.

Глаза открываю — а где же Пегас?

Он с музой давно улетел на Парнас.

Ох, что же мне делать? Хватаю мотор,

таксисту — червонец… Стоп-стоп — светофор!

Визжат тормоза. Вновь зелёный — вперёд!..

А сердце молотит, что твой пулемёт.

Водитель, опомнясь, спросил:

— Вот те раз, куда ж Вас везти?

Я — в ответ:

— На Парнас…

Тяжело пииту жить.

Продал пишушу машинку.

Столь стихов за ней сложить,

столько времени убить,

а прочтёшь — и всё в корзинку.

Эх, куплю я карандаш…

Или — шарикову ручку!

Ба, сосед…

— Миш, трёшку дашь?

— А четвертной когда отдашь?

— Рассчитаемся в получку!

Нет, не дал. Ох, как же быть,

у кого б занять полтинку —

долг соседу уплатить?

Тяжело пииту жить.

Продал пишушу машинку.

Не пожалев бумаги и чернил

и выжав вдохновенье до отказа,

про Фенечку поэму сочинил…

И вот те на — звонок из-за Кавказа:

— Э, дарагой, а как жэ Сулико?

Что, бросил, да?!..

И далее — по фене.

Ну, мне же сочиняется легко,

и я в ответ загнул… Стихотворенье.

Мосты стирая в золотую пыль,

он посулил мне «феньку» в унитазе…

Чудак, кацо! Про главное — забыл:

ведь здесь же для удобства — лишь горбыль!

А не фаянс белей снегов Кавказа.

Сердиты Вы, звезда моя;

пылают гневом Ваши очи,

расправу скорую пророча

и лютой злобы не тая.

Как Вам идёт багровый цвет,

какой у Вас прекрасный голос!..

При чём тут длинный рыжий волос?!

Где — от губной помады след?

А говорили — ColorStay…

Увы, на скалках не фехтую.

Я превращаюсь в отбивную!

И Вам не жаль моих костей?

О, где мой старый верный щит,

мой крепкий панцирь, шлем помятый!..

Миледи, это Вы — ухватом

иль коромыслом? Всё, добит.

Нет жив ещё. Миледи, как?!

Где быстрый клык мизерикорда?

И заключительным аккордом

коленом в зад? Ну, я — в кабак!

Узрею истины я свет

со дна бутылки иль стакана;

и к Вам вернусь я из нирваны

(конечно же, в дымину пьяным!)

лишь через пару тысяч лет…

Красногубой вампириной

весом этак в полтонны

шаровая валькирия

подхватила Платона

и калёною чайкою

у скалистого Крита

так, случайно-нечаянно

увлекла Демокрита…

Но игольчатой магией

без излишнего шума

их распял на бумаге я

с интервалом в полдюйма.

Чалма, лопатой борода,

кальяна дым — густой и крепкий,

у. е., халаты… Навсегда

забыты вы, цветы сурепки!

На дню пять раз творить намаз

зовут горласто муэдзины…

У. е. и пара чёрных глаз

под паранджой… И комья глины

в руках умелых гончара

становятся горшком, кувшином

и пиалой. Зелёный чай,

такой же, как у. е., зелёный,

среди пустыни раскалённой

в песок прольётся. Невзначай

струна запретная задета.

Послав к шайтану все запреты,

мы сотворяем грешный рай.

Увы, никогда не бывал я на славном Майдане;

Крещатик не видел, когда зацветает каштан…

Сижу на Парнасе, грызу апельсин-померанец,

и чую нутром — Фудзияму окутал туман.

Там сакура спит, в сладкой неге весну ожидая;

в оранжевом весь, приближается к храму сенсэй…

А в скалы прибрежные бьётся волна штормовая —

тайфун надвигается, словно сорвавшись с цепей.

А я на Парнасе сижу, весь такой иностранец…

Родную Ямато вдали то тряхнёт, то зальёт,

а здесь — хорошо… Есть нора, и грызу померанец.

Хотя по секрету скажу: померанец — не мёд.

Дичок-апельсинчик оранжевый, вовсе не мёд.

Место, которого нет.

Время, которое мнимо.

Клином там сходится свет

в пепел с чужих сигарет,

в облако сизого дыма.

Вечность проносится мимо;

в миг — мириадами лет.

Рядом — зануда-поэт.

Сердце без маски и грима.

Скучен невообразимо:

вечно приносит сонет,

но — без цветов и конфет.

Время-то, знаете, мнимо;

денег, естественно, нет.

По оврагам посохла седая полынь,

моросящим дождём заштрихован рассвет…

Принимаю с достоинством твёрдое «нет»

от прекрасных принцесс и от мудрых богинь.

От прекрасных и мудрых растяп и разинь

ухожу, усмехаясь, и путаю след.

На ходу сочиняю корявый сонет.

В нём слова — точно камни безводных пустынь.

Вот он — каменный сад, что чудесен, как сон:

изумрудной листве нипочём суховей,

и свисают плоды с узловатых ветвей…

Только роза никак не раскроет бутон,

никогда не чирикнет в траве воробей,

и на бурой скале греет брюхо дракон.