Собачья роза. Бутон, шипы и прочее…

В память картинка засела

острой занозой

(Привидится же спросонок!):

под отцветающей белой

собачьей розой —

мокрый дрожащий котёнок.

Снегом пушистым тропинки зима засыпает,

тусклое солнце по небу устало бредёт…

Ну-ка, гляди веселей — Новый год наступает!

Грусти-печали с собой не тащи в Новый год.

Грусти-печали оставь уходящему году —

пусть захлебнётся, обманщик,

горючей слезой.

Ждали чего-то — должно быть,

у моря погоды…

Дышим свободней. Да снова запахло грозой.

В новом году всех нас снова,

конечно, надуют,

только давайте, забудем об этом пока.

Лучше плеснем-ка в бокалы струю золотую,

ёлку нарядим… И вспомним,

что жизнь — коротка.

Медленный танец снежинок

нам головы кружит…

Трудно поверить, что завтра веселье замрёт.

Где же ты, счастье?.. Ах, только бы

не было хуже!

Тусклое солнце по небу устало бредёт.

Уцелей парнишка тот кудрявый

(девяносто стукнуло б ему) —

жил бы за фабричною заставой:

там закаты, как и встарь, — в дыму.

В старой доброй тесной коммуналке

(«все удобства» — чуть не во дворе)

ожидал бы пенсии он жалкой

да подачки скудной в ноябре.

В местном ветеранском магазине —

для детей да внуков дефицит…

Где ж вы, комсомольские богини,

очи — бирюза и антрацит?

Мрамор обелисков на погостах,

сбита кем-то ржавая звезда…

Взорван мост. И звёзды девяностых —

о, проклятье! — гаснут. Как тогда.

Хмурое небо, мокрый асфальт,

грязный подтаявший снег на газонах,

сока сосульки на раненых клёнах

да голубей надоедливый гвалт.

Бурым фонтаном — липкая грязь

из-под колёс прошмыгнувшей машины.

Вешние воды в разводах бензина

мчатся по улицам, сором давясь.

Где-то в овраге сдох мой Пегас.

Люди спешили, спокойные, мимо.

Приторно-гадкая мразь биохима

всё ж просочилась под противогаз.

Нежная музыка прежних лет

отзвучит негромко,

за горизонт уходящий след

заметёт позёмка.

В хрупких бокалах прозрачный лёд

зазвенит беспечно —

и девяносто базарный год

мы проводим в Вечность.

Пусть забирает с собой — не жаль! —

горюшко и лихо;

если и светлая где печаль —

пусть угаснет тихо.

Сказку прекрасную нам споёт

грешница-гитара…

Но — сохрани, грядущий год,

сердце от пожара.

Между Волгою и Поясом Каменным,

средь лесов дремучих, нехоженых,

среди нив золотых да лугов заливных

вьётся Вятка-река лентой серебряною.

На высоком берегу — град велик стоит;

тот, что звался раньше Вяткою, Хлыновом.

За рекою, скрыто утренней дымкою,

чуть виднеется селение Дымково.

В славном городе — хоромы белокаменны,

в них шумят-дымят-гремят машины хитрые;

в старом Дымкове — избушки-пятистеночки

крепко в землю вросли, кой уж век стоят.

Здесь в руках мастериц, в тонких пальчиках

появилось раз на свет чудо чудное.

Чудо чудное, диво дивное —

расписная игрушка, «дымка» вятская.

Барыни-сударыни руки в боки упирают,

юбками широкущими тропки подметают.

Девицы-красавицы от ключа идут,

на коромыслах ведра полнёхоньки несут.

Петух индейский веером распускает хвост,

козлище бородатый роги до небу вознёс.

Парень — с гармонью, да в новых сапогах…

И рядом — олешек-золотые рога.

Затерялся в прошлом златорогого след…

Может, так всё было, а может, и нет.

Во бору дремучем златорогий бродил,

на шелковых травах буйну силушку копил.

В час багряных листьев на опушке стоял,

грозного соперника на схватку ждал…

Был не рогом вспорот бок его — тяжёлой стрелой.

Подстерёг красавца охотник лихой.

Прямо в грязь осеннюю — алый ручей…

Зна-атная добыча! Королевский трофей.

Тот охотник после всяку дичь добывал,

лишь оленей больше никогда не встречал.

Знать, сошлись олени со всей Вятской земли

да за Пояс Каменный встречь солнцу ушли…

Может, так всё было, а может, и нет.

Время потеряло златорогого след,

замутилась быстрая Вятка-река…

Где же ты, олешек-золотые рога?

Хрупкою игрушкой из рук мастериц

ты бредёшь сквозь время, не зная границ.

Из-под тонкой брови чёрной точкою — глаз…

Прошлое языческое смотрит на нас.

Прозрачен воздух в паутине света,

темна в реке спокойная вода…

Подзатянулось нынче бабье лето —

и тем нежданней грянут холода.

И на стекле — узор морозной кистью,

и будет в нём закатный луч играть,

а меж страниц засушенные листья

вновь не дадут холодной ночью спать.

А солнце снова полыхнёт мятежно,

и зазвенят, съедая снег, ручьи…

По электронке шлём друг другу нежность

и греем души зябкие свои.

Как зарделись рябины! Конечно, мечтают о дубе.

А дубок затерялся среди тополиных полков.

Одинокая астра цветёт на заброшенной клумбе,

горделиво поднявшись среди пожилых сорняков.

День теряет минуты. Осеннее солнце стыдливо

луч роняет на землю, закутавшись в драную шаль

облаков, погоняемых ветром. А озимь на нивах

зеленеет вовсю, и — куда подевалась печаль?

Пусть свежо по утрам, да зима наступает не завтра.

С неба — дождик холодный. Но, душу и глаз веселя,

на заброшенной клумбе цветёт одинокая астра —

и не всё ли равно ей, куда повернётся Земля?

Лишь к разрушенью Время держит путь,

шутя хоронит дерзкую мечту.

А мы, надеясь в Вечность прошмыгнуть,

синицу счастья ловим на лету.

Разрушит Время храм, дворец, кабак,

заставит вечно начинать с нуля.

А мы, синицу ухватив в кулак,

высматриваем в небе журавля.

Погасит Время сотни ярких звёзд,

мильон галактик обратит во прах.

А мы жар-птицы яркий ловим хвост,

забыв о той синице, что в руках.

Но что такое Вечность? Звук пустой.

Не властно Время лишь над добротой.

Несладко, братцы, в марте быть котом:

по лужам — босиком, да шубку — в клочья,

сцепившись в лютом поединке ночью

(а враг — тяжеловесней, и притом

он молод, и одним своим хвостом

любой из наших дам запудрит очи).

А дамы — так прекрасны, и… Короче,

чудесно, братцы, в марте быть котом!

Таинственно горящие глаза,

загадочное «мур-р…» — и сердце в пятки!

И лихо прёшь в атаку без оглядки,

разумно позабыв про тормоза:

шерсть — дыбом, хвост — трубой!

«Ур-р-ра!..» — и в бой,

благословлён Вечернею Звездой…

На загадочной Фонтанке

я ни разу не бывал;

я не то что крепкой чачи —

и сакэ-то в рот не брал.

Только храбрый чижик-пыжик

в этой призрачной дали

в полдень пушку заряжает

и даёт команду «пли!»

Забава молодецкая —

из пушки в белый свет.

Пугаются воробушки —

вот были, вот их нет!

На площади копеечка

валяется в пыли,

а пушку — заряжают,

и дают команду «пли!»

Что мне город Саутгемптон,

что мне город Ливерпуль?

Ведь на Мойке, ведь на Невке

в феврале настал июль.

Бродят белые медведи

посреди гнилых болот,

и развесистая клюква

расцветает круглый год…

Звон чарочек серебряных

разносится окрест,

и петухи горластые

взлетают на насест.

Бубенчики валдайские

звенят-бубнят вдали,

а пушку — заряжают.

И дают команду «пли!»

Эх, пушка — не игрушка:

стреляет в белый свет,

а попадает в душу.

Ну, чисто пистолет!

Горюет чижик-пыжик:

ни водки, ни сакэ.

И только ветка сакуры

печально в холодке

цветёт…

Переводчики, с похмелья

выпив чашечку сакэ,

чуть перо держа в руке,

заливают зенки зельем.

А издатель, не краснея

(мол, бумага стерпит всё!),

за Бусона и Басё

выдаёт их ахинею.

И читатель, по-японски

поминая чью-то мать,

начинает понимать:

на Востоке — юмор тонкий…

Вот и взгляды косые,

и злой шепоток под закуску,

и считают лучи у звезды на спине…

В православной России

отказано в праве быть русским

литератором — не-православному мне.

Что ж, ребята, — отлично!

Всё вы поняли верно, ребята.

Выдающийся нюх и особый талант…

Да, я — русскоязычный

потомок язычников Вята,

а с другой стороны — так и вовсе мигрант!

Жаль, не знаю ни слова

по-казахски да по-украински.

По-английски — с акцентом да со словарём.

Жаль, не чту Иегову,

и штиблет не рифмую с ботинком,

и пою, как поётся — дикарь дикарём!

И живу, как живётся.

Живуч, словно дикая кошка…

Не безгрешен — под грешной лукавой Луной.

Восходящее Солнце

тепла мне подарит немножко —

островка в океане привет озорной.

Свет погасшей звезды —

он ведь тоже кого-то, да греет…

Без фосфатов — сады не приносят плодов.

След стихами сквозь льды —

может, станет кому-то теплее

в одиночестве наших больших городов.

Я не русский поэт —

не пою православию славу.

Мне бы — милую радовать доброй строкой!

Кто же даст мне ответ:

для чего всё величье державы,

коль духовность в душе,

а душевности в ней — никакой?

Мне идеалы

хоронить пришлось.

Весной погибли.

Пухом им земля.

Кабатчик, сволочь,

вбил последний гвоздь,

назвавши фирму —

«Алый парус».

Тля.

Посёлок тихий, именуемый Стрижи;

вторая школа, три десятка лет назад…

Шальная юность, впереди — большая жизнь,

и типографской краской пахнет аттестат.

Бал выпускной — как наши девушки стройны!

А ночь светла, и кружит головы вальсок…

И драгоценно серебро речной волны,

с весёлым плеском намывающей песок.

Песчинки времени текут — одна к другой:

Афганистан — и олимпийская Москва.

И мы ещё совсем не знаем про застой —

но отстояли от райкомовцев права!

Нас раскидало по стране и временам,

за три десятка лет дорожки разошлись.

Мы с вами видели, как рухнула страна —

не дай, судьба, увидеть детям эту шизь!

Вот и пришли. Листвой деревья шелестят.

Ну, здравствуй, школа!

Как живётся, расскажи?

Наш славный выпуск…

Три десятка лет спустя,

в посёлке тихом, именуемом Стрижи.

Заполыхало, да без тепла

цвета червонцев пламя.

Рыжая осень в гости пришла

с золотом и с дождями.

Щедро дары она раздаёт

бархатом да парчою.

Хитростью лисьей стянет своё,

сцапает и чужое.

На серебре обещает пир

да самоцветов горы…

Что ж ты, родная, явилась в мир

в мокрую злую пору?

Как же ты доброй явилась в мир

в экую злую пору?!

Всё говоришь, что злобная ты, —

только вот нежность греет.

Тает ледышка, в сердце — цветы.

Кто ещё так сумеет?

И разогнав полки облаков,

выскоблив небо впросинь,

пару-другую тёплых деньков

дарит рыжая осень.

Йольский кот, йольский кот,

йольский кот глядит в окно,

скаля зубы снежно-белые в ухмылке.

Что-то в го… Что-то в го…

Что-то в горнице темно…

Это что ж такое было в той бутылке?!

Йольский кот, йольский кот

стенку лапою дерёт —

аж потрескивают брёвна под когтями.

Кто там врал, кто там врал,

что он больше не придёт?!

Вот, пожалуйста, явился — как под знамя!

Йольский кот, йольский кот,

йольский кот скребётся в дверь,

оглашая хриплым мявом всю округу.

Хорошо, хорошо, хорошо, что этот зверь

не привёл ещё сюда свою подругу!

Йольский кот, йольский кот

что в сенях-то ты стоишь?

Заходи, садись на лавку — будешь гостем.

Ну, чего так глядишь? Я тебе не йольский мыш!

Да и что с того мыша? — одни лишь кости.

Нелегка, непроста доля йольского кота:

вечно шляешься в ночи, народ пугая.

А морозец — сердит, и тебе не повредит

по такой погоде чарочка-другая.

А теперь, дорогой, закуси, чем бог послал,

и не плачься ты, что кошкам, мол, не нужен.

Что же ты, что же ты на обед-то опоздал?

Ну, зато теперь сытнее будет ужин.

Погляди, погляди, погляди, какой буран:

ведь ни зги, ни свету белого не видно.

До дупла не дойдёшь,

под кустом свернёшься пьян,

отморозишь кой-чего — ой, будет стыдно!

Снегопад, снегопад -

где же солнце, наконец?..

Во сто шуб зима укутывает землю.

Но не страшен теперь

даже лютый зверь песец,

потому что йольский кот на печке дремлет!

Величие льва — не внушительный вид,

но умение справиться с прайдом:

попробуй поладить со львицей с одной…

А если их пять или шесть?

Величие тигра — не в мощи клыка,

а в том, что волчишки прижаты;

и кто перед ним даже лев-падишах,

которого кормит гарем?

Шакал же, подлец, на величье плевал:

ему бы объедков побольше!

При тиграх и львах прихлебатель-шакал

всегда раздобудет кусок…

К чему о величьи сейчас размышлять?

Величия — не замечают.

Поцарствуй достойно — и в вечность шагни…

Потомки оценят, как жил.