Собака из терракоты

Глава четырнадцатая

С Аделиной они могли провести целую вечность, не встречаясь. Монтальбано каждую неделю оставлял на кухонном столе деньги на расходы, каждые тридцать дней – жалованье. Однако между ними сам собой сложился особенный способ общения: когда Аделина хотела еще денег на провизию, он находил на столе «карузо» – глиняную копилку, которую как-то купил на одной ярмарке и держал для красоты; когда надо было пополнить запас носков или трусов, она ему клала одну пару на кровать. Естественно, система функционировала не в одном только направлении, Монтальбано тоже сообщался с ней самыми странными знаками, она, однако, умудрялась их понять. С некоторых пор комиссар приметил, что Аделина, если он был в напряжении, беспокоился, нервничал, как-то это улавливала по тому виду, в каком он по утрам оставлял дом, и тогда, вернувшись, он находил особенные кушанья, которые поднимали его дух. В этот день Аделина тоже вступила в действие, потому Монтальбано обнаружил в холодильнике подливку из кальмаров, густую и черную, как ему нравилось. Были в ней или нет признаки душицы? Он обонял ее долго, прежде чем поставить разогревать, но на этот раз, похоже, расследование оказалось безрезультатным. Покончив с едой, он переоделся в спортивный костюм, намереваясь совершить небольшой моцион но берегу моря. Пройдя разве самую малость, он почувствовал, что устал, у него заболели икры.

Он вспомнил поговорку, что стоймя вставлять и по песку шагать – жилы рвать.

Один только раз он делал это стоя и после не чувствовал себя таким измочаленным, как утверждала поговорка, меж тем как по песку, это верно, даже по твердому, у самой воды, ходить уставал. Взглянул на часы и удивился: какое там – малость! Ходил целых два часа! Он плюхнулся на песок.

– Комиссар! Комиссар!

Голос доносился издалека. Он поднялся через силу, обвел глазами море, подумав было, что кто-нибудь зовет его с обычной или с надувной лодки. Море, однако, было совершенно пусто до самого горизонта.

– Комиссар, я здесь! Комиссар!

Он обернулся. Это был Торторелла, который махал изо всех сил руками с шоссе, большой участок которого шел вдоль берега.

Покуда он впопыхах мылся и одевался, Торторелла рассказал ему, что в комиссариат поступил анонимный телефонный звонок.

– Кто на него отвечал? – спросил Монтальбано.

Если у телефона был Катарелла, бог его знает, что он понял и как потом переврал.

– Никак нет, – ответил улыбаясь Торторелла, который угадал мысль своего начальника. – Он отошел на минутку в сортир, и на телефоне его замещал я. Голос был с палермским выговором, картавил, вместо «р» говорил «и», но может, нарочно. Сказал, что на выпасе валяется падаль одного козла, искать в зеленой машине.

– Кто туда поехал?

– Фацио и Галлуццо, я скорей-скорей поехал искать вас. Не знаю, хорошо я сделал, а ну как звонок – одна шутка, розыгрыш.

– Ну и любим же мы пошутить у нас на Сицилии!

Он добрался до выпаса в пять, в тот час, который Джедже называл «сменой караула»; смена заключалась в том, что парочки, совокуплявшиеся бескорыстно, то бишь любовники, – не состоявшие в браке, нарушители супружеской верности, женихи и невесты, – покидали это место, заканчивали («во всех смыслах», – подумал Монтальбано), чтобы дать простор овечкам из стада Джедже – блондинкам из Восточной Европы, трансвеститам из Болгарии, уроженкам Нигерии, подобным черному дереву, бразильским виадос, марокканским мальчикам для радости и прочая и прочая, настоящей Организации Объединенных Наций имени переда, зада и дрына. Зеленая машина была тут, с открытым багажником, окруженная тремя машинами карабинеров. Автомобиль Фацио стоял немного поодаль. Он вылез, и Галлуццо подался ему навстречу.

– Припозднились мы.

С карабинерами у них был неписаный договор. Кто оказывался первым на месте происшествия, кричал «я!» и забирал дело себе. Это избавляло от взаимного вмешательства, полемик, подножек и вытянувшихся физиономий. Фацио тоже надулся, как мышь на крупу:

– Они первее приехали.

– Да что это вас разбирает? Чего вы потеряли? Нам же не платят за каждого покойника отдельно, не с выработки же получаем.

Любопытное совпадение: зеленая машина стояла вплотную к тем самым кустам, у которых год тому назад был найден один из ряда вон выдающийся труп, открывший дело, которое заинтересовало Монтальбано особенно. С лейтенантом карабинеров родом из Бергамо и по фамилии Доницетти, они обменялись рукопожатием.

– Нас известили анонимным звонком, – сказал лейтенант.

Значит, хотели быть больше чем уверены, что труп обнаружат. Комиссар внимательно смотрел на мертвеца, скрючившегося в багажнике. На первый взгляд его убили одним выстрелом, пуля была пущена в рот, раздробила губы и зубы и вышла через затылок, проделав в нем дыру величиной с кулак. Лицо было ему незнакомо.

– Это правда, что вы знакомы с администратором этого борделя под открытым небом? – осведомился с некоторым презрением лейтенант.

– Да, это мой друг, – сказал Монтальбано с явным вызовом.

– Знаете, где я могу его найти?

– У него на дому, думаю.

– Там его нет.

– Простите, но почему вы хотите выяснить у меня, где он находится?

– Потому что вы, по вашим собственным словам, его друг.

– М-да? И это предполагает, что вам, например, точно известно, где именно в этот момент пребывают и чем занимаются ваши друзья из Бергамо.

С шоссе без конца подъезжали автомобили, сворачивали на тропинки, ведущие к выпасу, замечали машины карабинеров, давали задний ход и быстренько возвращались на дорогу, по которой сюда попали. Девочки из Восточной Европы, виадос из Бразилии, уроженки Нигерии и вся честная компания прибывали на рабочее место и, почуяв, что пахнет жареным, отправлялись восвояси. Похоже, вечер обещал выдаться особенно неудачным для коммерции Джедже.

Лейтенант возвратился к зеленой машине, Монтальбано повернулся и, не прощаясь с ним, сел в автомобиль. Сказал Фацио:

– Ты и Галлуццо оставайтесь здесь. Проследите, что они будут делать и что выяснят. Я еду в управление.

Он остановился у магазина книг и канцтоваров Саркуто, единственного в Вигате, который хранил верность заявленному на вывеске, в двух остальных продавались не книги, а школьные рюкзаки, тетрадки, ручки. Он вспомнил, что закончил роман Монтальбана, и читать больше было нечего.

– Есть новая книга о Фальконе и Борселлино! – объявила ему синьора Саркуто, как только он появился на пороге.

Она так и не поняла, что Монтальбано ненавидел книги, в которых говорилось о мафии, мафиозных покушениях и их жертвах. Он сам не мог понять почему, не мог отдать себе в этом отчета, но никогда их не брал, не читал даже тексты на отворотах суперобложки. Купил книжку Консоло, который когда-то получил престижную литературную премию [21]. Несколько шагов по тротуару – и том выскользнул у него из-под мышки, упал на землю. Монтальбано нагнулся, чтоб поднять его, потом сел в машину.

В управлении Катарелла сказал ему, что новостей нет. У Монтальбано был пунктик – тут же подписывать все книги, которые он покупал. Комиссар потянулся было за шариковой ручкой, он держал их несколько на письменном столе, и взгляд его упал на монеты, которые ему оставил Якомуцци. Первая – медная, 1934 года, на одной стороне у нее был профиль короля и надпись «Виктор Эммануил III, король Италии», на оборотной – колос и надпись «Ч. 5», пять чентезимо; вторая тоже была медной, размером чуточку побольше, с одной стороны опять же лицо короля с той же надписью, с другой – пчела, сидящая на цветке, буква «Ч» и цифра «10», десять чентезимо, 1936 года; третья была металлической, из легкого сплава, с одной стороны снова пресловутый портрет короля и надпись, с другой – орел, расправивший крылья, за которым виднелась ликторская связка. На этой стороне надписей было четыре: «Л. 1», что означало одна лира, «ИТАЛИЯ», что означало Италия, «1942», то есть год выпуска и «XX», что указывало на двадцатый год фашистской эры. И вот как раз пока Монтальбано сидел и смотрел на монету, он вспомнил, что именно привлекло его взгляд, когда он нагибался за упавшей книгой. Он увидел витрину магазина по соседству, витрину, где были выставлены старинные монеты.

Он поднялся, предупредил Катареллу, что отлучится и что вернется самое большее через полчаса, пешком направился к магазину. Тот назывался «Вещи», и именно вещи в нем были выставлены: минералы, марки, подсвечники, кольца, брошки, монеты, поделочные камни. Он зашел, и девушка, чистенькая и милая, встретила его с улыбкой. Комиссару было неловко обманывать ее ожидания, он объяснил, что пришел не затем, чтоб купить, но поскольку он видел выставленные в витрине старинные монеты, то хотел узнать, нет ли в этом магазине, или в Вигате, кого-нибудь, кто понимал бы толк в нумизматике.

– Конечно есть, – сказала девушка, все продолжая улыбаться, – она была просто прелесть. – Мой дедушка.

– Где я мог бы его побеспокоить?

– Вы его вовсе не побеспокоите, наоборот, он будет рад. Он за магазином в задней комнате, погодите, я ему скажу.

Он не успел даже разглядеть пистолет конца девятнадцатого века, лишившийся курка, как девушка опять появилась.

– Проходите, прошу вас.

Помещение за магазином было волшебным вавилоном граммофонов с трубами, доисторических швейных машинок, конторских прессов, картин, гравюр, ночных горшков, курительных трубок. Комната представляла собой сплошь книжные полки, на которых стояли вперемешку инкунабулы, тома в пергаментных переплетах, абажуры, зонтики, шапокляки. В центре помещался письменный стол, старик сидел за ним у света настольной лампы в стиле либерти. Он держал пинцетом марку и изучал ее через увеличительное стекло.

– Что такое? – спросил он нелюбезно, даже не подняв глаз.

Монтальбано положил перед ним три монеты. Старик на минутку оторвал взгляд от марки и посмотрел на них рассеянно:

– Ничего не стоят.

Из всех стариков, с которыми он мало-помалу сводил знакомство в ходе нынешнего расследования, этот был самый неприветливый.

«Хорошо бы собрать их всех в богадельню, – подумал комиссар, – мне было бы легче их опрашивать».

– Знаю, что ничего не стоят.

– И тогда что же вы хотите узнать?

– Когда они вышли из обращения.

– Попробуйте угадать.

– Когда провозгласили республику? – отважился нерешительно Монтальбано.

Он чувствовал себя точно студент, который не подготовился к экзамену. Старик засмеялся, и его смех походил на скрежет порожних жестянок, которые скребут одна о другую.

– Ошибся?

– Ошиблись, и порядком. Американцы тут у нас высадились в ночь с девятого на десятое июля сорок третьего года. В октябре того же года эти монеты вышли из оборота. Их заменили амлирами, бумажными купюрами, которые распорядилась печатать АМГОТ – военная администрация союзников на оккупированных территориях. И поскольку эти банкноты были достоинством в одну, пять и десять лир, чентезимо вышли из обращения.

Фацио и Галлуццо вернулись, когда уже стемнело, и комиссар их отчитал:

– Ну ничего себе! Вы, однако, не торопились!

– Мы-ы?! – заспорил Фацио. – Разве вы не знаете, из какого он теста, этот лейтенант? Прежде чем пальцем дотронуться до покойника, он дожидался приезда судьи и доктора Паскуано. Уж кто не торопился, так это они.

– Ну так что?

– Покойник сегодняшний, свеженький. Паскуано сказал, что между убийством и телефонными звонками даже часу не прошло. В кармане у него имелось удостоверение личности. Звать Гулло Пьетро, лет сорок два, глаза голубые, волосы светлые, цвет лица розовый, место рождения – Мерфи, место жительства – Фела, улица Маттеотти тридцать два, женат, особых признаков не имеется.

– А почему б тебе не поступить на службу в ЗАГС?

Фацио с достоинством пропустил провокацию мимо ушей и продолжал:

– Я поехал в Монтелузу, навел справки в архиве. Этот Гулло в молодости не натворил ничего особенного – две кражи, одна драка. Потом взялся за ум, по крайней мере, по видимости. Торговал зерновыми.

– Я вам по-настоящему признателен, что вы согласились принять меня тут же, – сказал Монтальбано директору, который вышел открывать ему дверь.

– Ну что вы! Ничего, кроме удовольствия, это мне не доставляет.

Он впустил его, провел в гостиную, пригласил усаживаться и позвал:

– Анджелина!

Возникла крохотная старушка, заинтригованная неожиданным визитом, аккуратная, чистенькая, очки с толстыми стеклами, за которыми блестели глаза, живые и очень внимательные.

«Богадельня!» – сказал себе Монтальбано.

– Позвольте мне представить вам Анджелину, мою жену.

Монтальбано отвесил ей восхищенный поклон, ему были очень по душе женщины преклонных лет, которые и сидя дома заботились о декоруме.

– Я надеюсь, вы простите, что я расстроил ваш ужин.

– Что значит расстроили! Напротив, комиссар, у вас есть какие-то дела?

– Никаких.

– Почему бы вам не остаться поужинать с нами? У нас еда все для старичков, нам желудок перегружать нельзя: тыква и петушки с оливковым маслом и лимоном.

– Ничего не может быть лучше.

Синьора вышла счастливая.

– Я вас слушаю, – сказал директор Бурджио.

– Мне удалось установить, в какой период произошло убийство.

– А-а. И когда это случилось?

– Наверняка между началом сорок третьего и октябрем того же года.

– Как вам удалось до этого дойти?

– Просто. Собака из терракоты, как нам сказал бухгалтер Бурруано, была продана после Рождества сорок второго года и, значит, предположительно, уже после Крещения сорок третьего; монеты, найденные в миске, вышли из оборота в октябре того же года.

Комиссар сделал паузу.

– И это означает только одно, – добавил он.

Но что именно, не сказал. Подождал терпеливо, пока Бурджио соберется с мыслями, поднимется, сделает несколько шагов по комнате, заговорит.

– Я понял, доктор. Вы меня хотите навести на мысль, что в это время пещера принадлежала Риццитано.

– Вот именно. Уже тогда, вы мне сами говорили, пещера была завалена плитой, потому что Риццитано держали там добро для продажи на черном рынке. Они хочешь не хочешь должны были знать о существовании второй пещеры, той, куда были перенесены убитые.

Директор глянул на него, остолбенев:

– Почему вы говорите перенесены?

– Потому что убили их в другом месте, это совершенно точно.

– Но какой в этом смысл? Зачем переносить их туда, укладывать их там, будто они спят, вместе с корчагой, плошкой с деньгами, собакой?

– Вот и я себя об этом спрашиваю. Единственный человек, который мог бы что-нибудь нам сказать, это, похоже, Лилло Риццитано, ваш друг.

Вошла синьора Анджелина:

– Прошу к столу.

Листья и молодые побеги особенной сицилийской тыквы – длинной, гладкой, белой, слегка отливающей зеленцой, были отварены в самый раз и дошли до такой нежности, такой мягкости, которую Монтальбано нашел прямо-таки пронзительной, щемящей. С каждым куском он чувствовал, как чистится его желудок, как начинает сиять, словно у некоторых факиров, которых ему случалось видеть по телевизору.

– Как вы находите тыкву? – спросила синьора Анджелина.

– Возвышенной, – сказал Монтальбано. И к изумлению обоих старичков, покраснел, а потом объяснил: – Прошу меня простить, иногда я страдаю неудачным употреблением прилагательных.

Морские петушки, отваренные, политые маслом с лимоном и посыпанные петрушечкой, были столь же невесомыми, что и тыква. Только за десертом директор вернулся к вопросу, который задал ему Монтальбано, но не раньше, чем закончил говорить о проблемах школы, о реформе, которую решил осуществить министр нового правительства, упразднявшей, среди прочего, также и лицей.

– В России, – сказал директор, – во времена царя существовали лицеи, хотя и назывались они на русский лад. Лицеем у нас его окрестил Джентиле, когда провел свою реформу, которая идеалистически ставила превыше всего гуманитарное образование. У коммунистов Ленина, которые были коммунистами со всеми их плюсами и минусами, на лицей рука не поднялась. Только нувориш, парвеню, полуграмотный и невысокого полета птица, как этот министр, может додуматься до подобной мысли. Как там его, Гуастелла?

– Нет, Вастелла, – сказала синьора Анджелина.

На самом деле звали его иначе, но комиссар воздержался от уточнений.

– С Лилло мы были товарищами во всем, но только не по школе, потому что там он был старше меня. Когда мне еще оставалось два года до окончания лицея, он уже защитил диплом. В ночь высадки американцев дом Лилло, который стоял у подножия Красто, был разрушен. Из того, что мне удалось узнать, когда утихла буря, в ту ночь Лилло был один в доме и его тяжело ранило. Один крестьянин видел, как итальянские солдаты сажали его в грузовик, он истекал кровью. Это последнее, что я знаю о Лилло. С тех пор у меня больше не было от него известий, а уж сколько я его искал!

– Неужели нет никого, кто уцелел бы в этой семье?

– Не знаю.

Директор заметил, что мысли жены были далеко, она сидела с прикрытыми глазами, совершенно отсутствующая.

– Анджелина! – позвал директор.

Старушка встрепенулась, заулыбалась Монтальбано.

– Вы должны меня извинить. Мой муж говорит, что я всегда была женщиной фантастической, но это не похвала, просто означает, что время от времени на меня нападает фантазия.