Собаки

АЛЯССКАЯ СОБАКА ВОЛК

Когда Мэдж вышла из дому на прогулку, она увидела поджидавшего ее мужа, который стоял и рассматривал распустившуюся почку на миндальном дереве. Ее вопросительный взгляд скользнул по высокой траве и между деревьями сада.

— А где Волк? — спросила она.

— Он только что был здесь.

Вальт Ирвин перестал рассматривать цветок и окинул глазами окрестность.

— Он гнался за кроликом, когда я его видел.

— Волк, Волк, сюда! — воскликнула Мэдж, когда они перешли с открытой поляны на тропинку, которая извивалась между кустами и вела к большой дороге.

— А вот и Волк!

Со склона холма, покрытого густой порослью, послышался треск ветвей, и на самом краю почти отвесной скалы, возвышавшейся футов на сорок над ними, показалась голова и плечи Волка. Его передние ноги столкнули вниз камень, и он, навострив уши, пристальным взглядом следил за его падением, пока тот не ударился о землю. Тогда Волк перевел взгляд на людей, слегка открыв пасть, точно смеясь.

— Ах ты, Волчок, славный Волчок! — воскликнули оба — мужчина и женщина.

При звуке этих голосов уши его откинулись назад, точно голову его гладила невидимая рука.

Они смотрели на него до тех пор, пока он опять не скрылся в чащу кустов, и потом пошли своей дорогой. Через несколько минут, обогнув поворот дороги, где спуск был менее крут, он спустился к ним, как лавина, увлекая за собой камешки и комья земли. Он не особенно шумно выразил свою радость; мужчина и женщина едва успели погладить и приласкать его, как он уже пустился бежать по дорожке впереди них.

По сложению, пушистой шкуре и хвосту это был настоящий громадный волк, только цвет шерсти и пятна на ней выдавали его собачью породу. У волков никогда не бывает шерсть такого цвета. Она была совсем коричневая — разных оттенков, местами темная, местами рыжеватая. Спина и плечи были яркокоричневого цвета, который на боках и на брюхе переходил в желтый, казавшийся грязным оттого, что имел коричневый отлив. Белая полоса на шее, белые лапы и белые пятна над глазами тоже казались грязными благодаря легкому коричневому оттенку, и даже глаза его походили на пару золотисто-коричневых топазов.

И мужчина и женщина очень любили собаку, быть может, потому, что им с трудом удалось заслужить ее любовь. Это было не особенно легко, когда она впервые появилась неизвестно откуда возле их маленького домика в горах. Истощенная голодом и хромавшая, она в их присутствии загрызла зайца, почти под самыми окнами, а потом залезла в кусты ежевики возле родника и улеглась там спать. Когда Вальт Ирвин подошел взглянуть на незваную гостью, он в награду за свое сочувствие услышал только злобное рычание, а когда Мэдж, желая задобрить собаку, принесла ей большую миску молока с хлебом, она зарычала и на нее.

Это была очень необщительная собака; она не обращала внимания на их предупредительность, не давала им дотронуться до себя и угрожающе, вся ощетинившись, скалила на них зубы. И все-таки она не уходила, спала возле ручья и ела корм, который ей давали, после того как они клали его поодаль и уходили. Через несколько дней, как только она поправилась, она исчезла.

История, вероятно, этим и кончилась бы для Ирвина и его жены, если бы Ирвину в это время не пришлось поехать по делу в северную часть штата. Проезжая поблизости от границы между Калифорнией и Орегоном, он случайно выглянул из окна вагона и увидел свою угрюмую рыжую волкоподобную гостью, которая бежала по проезжей дороге, усталая, но неутомимая, покрытая пылью и грязью после путешествия в двести миль.

Ирвин был человек очень увлекающийся. На следующей станции он вышел из вагона, купил кусок мяса в мясной лавке и поймал беглянку на окраине города. Обратное путешествие было сделано в багажном вагоне, и таким образом Волк (как они прозвали собаку) вторично явился к ним, в их домик в горах. Его целую неделю держали на привязи, и оба — муж и жена — наперерыв ухаживали за ним. Но ухаживать приходилось очень осторожно: на все их ласковые слова он отвечал только злобным рычанием. Он никогда не лаял; за все время, что он жил у них, они ни разу не слышали его лая!

Расположить его к себе оказалось нелегкой задачей; но Ирвину нравились такие задачи. Он заказал медную пластинку, на которой было выбито следующее: «Просят возвратить Вальту Ирвину, Глен-Эллен, графство Сонома, Калифорния». Эту пластинку прикрепили к ошейнику, который надели Волку на шею. Затем его спустили с привязи, и он немедленно убежал. На следующий день получилась телеграмма из графства Меддосино. В двадцать часов Волк пробежал более ста миль к северу, и поймали его все еще на бегу.

Его прислали назад через транспортную контору; он был три дня на привязи, а на четвертый, когда его спустили, он опять исчез. На этот раз ему удалось добраться до Южного Орегона, прежде чем его поймали и отослали назад. Как только его спускали с привязи, он убегал, и всегда направлялся к северу. Что-то неудержимо влекло его на север, и однажды его прислали назад уже из Северного Орегона.

Другой раз мохнатому бродяге удалось пробежать половину Калифорнии, весь Орегон и часть Вашингтона, прежде чем его поймали и отослали назад. Замечательна была быстрота, с которой он бегал. Как только он успевал поправиться и отдохнуть и его спускали с привязи, он употреблял всю энергию на то, чтобы пробежать как можно большее расстояние. В первый день, как указывали впоследствии, он иногда пробегал сто пятьдесят миль, а потом пробегал средним числом по сто миль в день, пока не удавалось его поймать. Он всегда возвращался исхудалый, голодный, злой, и всегда убегал сильный, с свежими силами, направляясь всегда на север, точно повинуясь какому-то внушению, которого никто не понимал.

В конце концов, после целого года напрасных попыток бежать, он примирился с неизбежным и остался жить в домике, возле которого он впервые загрыз зайца и переночевал в кустах. Но даже после этого прошло много времени, прежде чем удалось погладить его. Это была крупная победа, потому что Ирвин с женой одни могли дотрагиваться до него. Волк был очень разборчив и брезглив, и ни один посетитель домика не мог расположить его к себе. При приближении постороннего человека раздавалось глухое ворчание; если же он осмеливался подойти поближе, губы Волка приподнимались, обнажая клыки, и он начинал рычать и огрызаться с таким свирепым видом, который устрашал самых храбрых людей.

У него, казалось, не было прошлого, и история его начиналась с того времени, когда он явился к Вальту и Мэдж. Он прибежал с юга, но они никогда ничего не слыхали о его прежнем хозяине, от которого он, очевидно, убежал. Их ближайшая соседка мистрис Джонсон, продававшая им молоко, решила, что это клондайкская собака. У нее был брат, который скитался где-то в Клондайке в поисках золота, и поэтому она считала себя авторитетом по этому вопросу.

Они не спорили с ней. Во-первых, кончики ушей Волка были, очевидно, когда-то отморожены и не могли окончательно зажить; во-вторых, он был очень похож на фотографические снимки алясских собак, которые они видели в газетах и журналах. Они часто высказывали догадки относительно его прошлого и старались представить себе на основании того, что они читали и слышали, какова была его жизнь на далеком севере. Они знали, что его все еще тянуло на север. Иногда по ночам, когда ветры дули с севера и в воздухе чувствовалось дыхание мороза, его охватывало страшное беспокойство, и он начинал заунывно и жалобно выть протяжным волчьим роем. Но он никогда не лаял, и ничто не могло заставить его сделать это.

Во время его приручения они вели нескончаемые споры о том, кому из них принадлежит Волк. Оба они заявляли на него свои права, и каждый из них громогласно заявлял о своем новом доказательстве привязанности с его стороны. Сначала победа была на стороне мужчины, главным образом потому, что он был мужчина. Было вполне очевидно, что Волк не привык к женщинам и не понимал их. Он никак не мог вполне примириться с одеждой Мэдж. Одно только шуршание ее юбок заставляло его подозрительно настораживаться, а в ветреный день она и вовсе не могла подойти к нему.

Но зато кормила его Мэдж; Мэдж распоряжалась в кухне, и лишь с разрешения Мэдж, одной только Медж, его допускали в ее пределы. Благодаря всему этому она надеялась преодолеть все затруднения. Тогда Вальт стал прилагать особенные старания, чтобы добиться любви Волка: он приучил его лежать у своих ног, когда он писал поэмы, и, разговаривая и лаская Волка, терял много времени, предназначавшегося для работы.

В конце концов победа осталась за Вальтом, и вероятно только потому, что он был мужчина.

— Мне хотелось прочесть тебе мою новую поэму именно в таком уголке, — сказал Вальт, указывая движением руки на сухой пень, где можно было сесть.

Из чащи папоротников выбегал узкий ручеек, струясь вниз по мшистым камням, и пересекал тропинку почти возле их ног. В долине раздавалось звучное пение жаворонков, и всюду вокруг, то сверкая на солнце, то прячась в тени, — порхали большие желтые бабочки.

Снизу вдруг послышался какой-то странный звук, прервавший Вальта, который тихо и медленно читал свою рукопись. Это был треск сучьев под тяжелыми шагами, изредка прерываемый звуком падавшего камня. Когда Вальт кончил чтение и взглянул на жену, точно ожидая ее одобрения, на повороте тропинки показался мужчина. Весь в поту, с непокрытой головой, он в одной руке держал платок, которым обтирал лицо, а в другой — новую шляпу и смятый накрахмаленный воротник, который он только что снял с шеи. Он был очень хорошо сложен и мускулист и, очевидно, чувствовал себя не совсем удобно в новой черной паре.

— Жарко, не правда ли? — окликнул его Вальт, который всегда проповедывал деревенскую простоту жизни и никогда не упускал случая доказать это на деле.

Человек остановился и кивнул головой.

— Да, я не особенно привык к такой жаре, — сказал он, точно извиняясь, — я больше к холоду привык, ниже нуля.

— Ну, этого здесь не найдете, — со смехом сказал Вальт.

— Конечно, не найду, — ответил незнакомец, — и искать не буду. А вот сестру мою мне хотелось бы найти. Вы, может быть, знаете, где она живет? Ее имя Джонсон, мистрис Вильям Джонсон.

— А вы, вероятно, ее брат из Клондайка, о котором мы столько слышали? — воскликнула Мэдж, глаза которой вдруг заблестели оживлением.

— Да, я ее брат, — скромно ответил он. — Меня зовут Миллер, Скифф Миллер. Мне хотелось удивить ее, поэтому я и не предупредил о приезде.

— Вы попали как раз куда следует, — Мэдж поднялась, чтобы указать ему дорогу. — Видите вон то высохшее дерево? Идите по тропинке, которая ведет оттуда вправо, — это ближайший путь, и вы придете прямо к ее дому.

— Благодарю вас, сударыня, — сказал он.

— Нам очень хотелось бы послушать ваши рассказы о Клондайке, — сказала Мэдж, — Нельзя ли нам зайти как-нибудь к вашей сестре? Или вот что: вы навестите нас и пообедайте у нас.

— Да, сударыня, благодарю вас, — пробормотал он рассеянно, и потом, точно очнувшись, добавил — я не долго останусь здесь, надо опять отправляться на север. Сегодня ночью я еду обратно, у меня контракт с правительством, чтобы доставлять почту….

В это время, когда Вальт только-что собирался вмешаться в разговор, Волк, бегавший где-то в чаще кустарника, рысью, как настоящий волк, подбежал к ним.

Рассеянность Миллера сразу исчезла. Он, казалось, никого не видел и глядел только на собаку; на лице его было выражение неописуемого изумления.

— Черт возьми… — произнес он медленно и серьезно.

Он уселся на пень, как бы обдумывая что-то, в то время как Мэдж все еще стояла. При звуке его голоса уши Волка откинулись назад, и он полуоткрыл пасть, точно смеясь. Он медленно подошел к незнакомцу и сначала понюхал его руки, потом лизнул их.

Миллер погладил голову собаки и опять медленно и серьезно повторил:

— Черт возьми…

— Извините меня, сударыня, — заговорил он через секунду, — я просто немного удивлен, вот и все.

— И мы тоже удивлены, — весело сказала Мэдж, — мы никогда не видели, чтобы Волк так обходился с незнакомым человеком.

— Как вы его зовете? Волк? — спросил Миллер.

Мэдж кивнула головой.

— Никак не могу понять, почему он так ласков с вами, разве только потому, что вы из Клондайка. Волк ведь тоже оттуда…

— Да, сударыня, — рассеянно сказал Миллер.

Подняв одну из передних лап Волка, он стал внимательно осматривать ее, нажимая мягкую подошву большим пальцем.

— Мягкие стали, — заметил он, — видно, давно не ходил в упряжи.

— А ведь это удивительно, — заговорил вдруг Вальт, — что он позволяет вам проделывать такие штуки.

Скифф Миллер вдруг поднялся.

— Давно у вас эта собака? — спросил он резким, деловым тоном.

В эту минуту собака, которая ласкалась к незнакомцу и терлась о его ноги, вдруг раскрыла пасть и залаяла. Это был отрывистый звук, короткий и радостный, но это был лай.

— Это для меня ново, — заметил Миллер.

Вальт и Мэдж изумленно переглянулись. Чудо наконец случилось: Волк залаял.

— Он никогда прежде не лаял, — сказала Мэдж.

— Да, он залаял в первый раз, — подтвердил Миллер, — я его лая никогда не слышал.

Мэдж улыбнулась. Человек этот, очевидно, шутил.

— Конечно, — сказала она, — ведь вы его увидели впервые всего пять минут тому назад.

Миллер пристально взглянул на нее, точно ища на ее лицо выражения того лукавства, которое ему чудилось в ее словах.

— Я думал, что вы поняли, — медленно сказал он, — я думал, что вы сразу догадались по тому, как она приласкалась ко мне… Собака эта моя, кличка ее не Волк, а Браун[3].

— О, Вальт! — воскликнула Мэдж.

Валы сразу принял оборонительное положение.

— Почему вы знаете, что это ваша собака? — спросил он.

— Потому что она моя, — был ответ.

— Это только слова, — резко сказал Вальт.

Миллер долго и пристально смотрел на него и потом заговорил:

— Это моя собака, я знаю это, потому что сам вырастил ее. Смотрите, я вам сейчас это докажу.

Миллер повернулся к собаке.

— Браун! — крикнул он.

И при звуке его голоса уши собаки откинулись назад, как будто ее гладили по голове.

— Трогай!

Собака сделала поворот направо.

— А теперь марш.

Собака сразу остановилась и потом зашагала прямо вперед, послушно остановившись по команде.

— Я умею делать это посредством свиста, — с гордостью объяснил Миллер. — Браун был головной собакой упряжки.

— Ведь вы его не возьмете теперь с собой? — со страхом спросила Мэдж.

Миллер кивнул головой.

— Назад туда, в этот страшный Клондайк, где столько страдают?!.

Он опять кивнул головой и добавил:

— Да там вовсе не так страшно. Взгляните на меня: вид у меня довольно здоровый, не правда ли?

— Но ведь это собака. Страшные лишения, изнурительный труд, голод, холод… Ведь я читала об этом, я знаю все…

— Я однажды чуть не съел ее, — сознался Миллер. — Спасло ее только то, что мы в этот день подстрелили оленя.

— Я бы скорее умерла с голоду! — воскликнула Мэдж.

— Там все иначе, — объяснил Миллер. — Вам нет надобности есть собак, но когда приходится плохо, вы начинаете думать иначе. Вам никогда не приходилось так плохо, значит, вы не можете судить об этом.

— В этом-то и суть, — пылко продолжала Мэдж. — В Калифорнии не приходится есть собак. Почему бы вам не оставить ее здесь! Ей здесь хорошо, вы знаете, что она никогда не будет нуждаться в корме, никогда не будет страдать от холода и переносить лишения… Здесь все ласково и нежно, ни природа, ни люди не свирепы. Ей никогда не придется переносить ударов бича… А климат… ведь здесь никогда не бывает снега.

— Но зато здесь чертовски жарко летом, — рассмеялся Миллер.

— Вы ничего не отвечаете, — пылко продолжала Мэдж. — Что вы дадите ей там, на далеком севере?

— Корму, если он у меня будет, а он почти всегда бывает, — был ответ.

— Почти всегда. Ну, а остальное время?

— Корму не будет.

— А работа?

— О, работы будет вдоволь, — нетерпеливо крикнул Миллер. — Работа без конца, и голод, и холод, и всякие другие напасти — вот что выпадет ей на долю, если она уйдет со мной. Но она любит все это, она привыкла к этому. Она знает эту жизнь; она родилась и выросла среди этой обстановки. Вы же ничего этого не знаете, и вам нечего говорить об этом. Собаке место там, а там ей будет лучше.

— Вы не возьмете собаки, — решительным тоном заявил Вальт, — значит, и спорить не о чем.

— Что такое? — спросил Миллер, брови которого вдруг нахмурились и лоб покраснел.

— Я сказал, что вы не возьмете собаки, — и делу конец. Я не верю, что это ваша собака. Вы, быть может, когда-нибудь видели ее, или, быть может, были погонщиком у ее хозяина. То, что она повинуется вашим приказаниям, вовсе не доказывает, что она ваша всякая собака из Аляски послушается таких приказаний. Собака эта очень дорого стоит, особенно в Аляске, и этим объясняется ваше желание присвоить себе эту собаку, но вы должны доказать ваши права на нее.

Миллер, спокойный и сосредоточенный, внимательно смерил взглядом Ирвина, точно сравнивая свою силу с его слабостью.

— Я не вижу, что может мне помешать взять собаку сейчас же, — сказал он наконец с презрительным видом.

Лицо Вальта вдруг вспыхнуло, и мускулы его рук и плеч напряглись и стали твердыми.

Жена его, встревоженная и смущенная, вдруг вмешалась в их спор.

— Быть может, м-р Миллер прав, — сказала она. — Боюсь, что он прав: Волк, как видно, знает его и отвечает на кличку «Браун». Он сразу приласкался к нему, а ты знаешь, что он этого никогда прежде не делал. А как он залаял! Он был вне себя от радости. Чему он радовался? Вероятно, тому, что нашел своего настоящего хозяина.

Мускулы Вальта вдруг ослабели, и плечи, казалось, уныло опустились.

— Я думаю, что ты права, Мэдж, — сказал он. — Волк вовсе не Волк, а Браун и, как видно, принадлежит м-ру Миллеру.

— Быть может, м-р Миллер продаст нам его, — сказала она. — Мы его купим.

Скифф Миллер покачал головой, уже не гневно, а добродушно:

— У меня было пять собак, — начал он, точно ища чем смягчить свой отказ, — и он был вожаком. Это была самая лучшая упряжка во всей Аляске, ничто не могло сравниться с ними. В 1898 году мне предлагали за них пять тысяч долларов, и я не взял… Цены на собак тогда стояли высокие, но мне не потому предлагали такую неслыханную цену, а потому, что собаки стоили столько… Браун был лучше всех, и зимой мне предложили тысячу двести за него одного, но я отказался. Я не продал его тогда, не продаю и теперь. Люблю я его — вот что. Я искал его целых три года… Чуть не заболел с горя, когда узнал, что его украли, не потому, что ценил его на деньги, а потому, что очень любил его. Я своим глазам не верил, когда увидел его сегодня, мне показалось, что я вижу сон, что это слишком большая удача, чтобы оказаться действительностью. Ведь я сам выкормил его, сам укладывал его спать каждую ночь. Мать его издохла, и я стал покупать сгущенное молоко по два доллара за банку, в то время как сам я обходился без молока даже к кофе, потому что оно было слишком дорого. Я заменял ему мать, — другой у него не было. Он, бывало, всегда сосал мой палец, когда был щенком, вот этот самый палец.

Слишком взволнованный, чтобы продолжать, Миллер поднял указательный палец, чтобы они могли его видеть.

— Вот этот самый палец, — бессвязно пробормотал он, как будто этот палец был доказательством его прав на собаку и ее привязанности к нему.

Он все еще глядел на свой поднятый палец, когда Мэдж опять заговорила.

— Ну, а сам Браун, — сказала она, — ведь вы его вовсе не приняли во внимание.

Миллер в замешательстве смотрел на нее.

— О нем-то вы подумали? — спросила она.

— Не понимаю, к чему это клонится, — сказал он.

— Быть может, Браун сам сделает выбор, — продолжала Мэдж. — Быть может, у него есть свои вкусы и желания. Вы его вовсе не приняли во внимание, не дали ему возможности выбора. Вам, очевидно, вовсе не пришло в голову, что он, быть может, предпочтет Калифорнию Аляске. Вы думаете только о вашем желании и поступаете с ним, как будто он мешок картофеля или связка сена.

Это была совершенно новая точка зрения. Видно было, что Миллер очень взволнован и что-то соображает. Мэдж воспользовалась его нерешительностью.

— Если вы его действительно любите, то должны быть довольны тем, что ему будет лучше, — настаивала она.

Миллер продолжал соображать, точно борясь с самим собой, и Мэдж украдкой торжествующе взглянула на мужа, который ответил ей одобрительным взглядом.

— А как вы думаете? — вдруг спросил Миллер.

Мэдж в свою очередь тоже с замешательством взглянула на него.

— Что вы хотите сказать? — спросила она.

— Вы думаете, что он предпочтет остаться в Калифорнии?

Она уверенно кивнула головой.

— Я в этом не сомневаюсь, — сказала она.

Миллер опять стал соображать и спорить с самим собой, но на этот раз вслух, пристально глядя на животное, служившее предметом их спора.

— Он всегда был усердным работником, и много сделал для меня. Он никогда не бездельничал и отлично приучал к работе новичков, Башка у него удивительная, он умеет все делать, только говорить не умеет. Он понимает все, что ему говорят. Взгляните-ка на него, — ведь он знает, что мы о нем говорим.

Собака лежала у ног Миллера, положив голову на лапы, подняв уши, точно прислушиваясь; глаза ее, казалось, напряженно следили за движением губ обоих людей и за звуками, слетавшими с них.

— Он еще годится для работы… на много лет. Да и люблю я его, очень люблю.

Раза два Миллер открывал рот, точно собираясь заговорить, но не нашелся. Наконец он заговорил:

— Вот что я сделаю… В ваших замечаниях, сударыня, есть доля правды… Браун тяжело работал, и, быть может, заслужил отдыха. Конечно, он имеет право выбора. Так вот, мы и предоставим все ему самому, — как он сделает, так и будет. Вы, господа, оставайтесь сидеть здесь, я распрощаюсь и пойду, как будто гулять… Если Браун захочет остаться — он останется, если он захочет пойти со мной — пусть идет. Я его не буду звать с собой, а вы его не удерживайте.

Он с внезапно вспыхнувшим подозрением посмотрел на Мэдж и добавил:

— Только чтобы все было справедливо. Не уговаривайте его за моей спиной!

— Мы поступим справедливо, — начала было Мэдж, но Миллер прервал ее уверения.

— Я знаю женщин, — заявил он, — сердце у них мягкое, как только затронешь, так они что угодно сделают. Прошу прощения, сударыня, это я просто замечание сделал о женщинах вообще.

— Не знаю, как вас благодарить, — дрожащим голосом сказала Мэдж.

— Вам не за что благодарить меня, — ответил он, — ведь Браун еще ничего не решил. Вы ничего не будете иметь против того, что я пойду медленно. Это будет простая справедливость, потому что за сто ярдов[4] отсюда меня уже не будет видно.

Мэдж согласилась на это.

— Даю вам слово, что мы ничего не сделаем, чтобы повлиять на него, — добавила она.

— Ну, пора мне отправляться, — сказал Миллер обыкновенным тоном человека, который собирается уходить.

При этом перемене голоса Волк быстро поднял голову и еще быстрее вскочил на ноги, когда увидел, что мужчина и женщина пожимают друг другу руки. Он встал на задние лапы, опираясь передними о талию Мэдж и в то же самое время облизывая руки Миллера. Когда Миллер пожимал руку Вальта, Волк повторил свою уловку, прижавшись к Вальту, и лизнул руки обоих мужчин.

— Это не особенно приятно, скажу я вам, — были последние слова Миллера, когда он отвернулся и медленно зашагал по дороге.

Волк смотрел ему вслед, пока он отошел метров на восемь; весь он был полон напряженного ожидания, как будто ждал, что человек обернется и пойдет назад. Затем, тихо и быстро взвизгнув, Волк понесся вслед за ним, догнал его и нерешительно, но ласково схватил зубами его руку, стараясь удержать его на месте.

Ему это не удалось, и он побежал назад к Ирвину; схватив в зубы рукав его сюртука, он тщетно тянул его по направлению к удалявшемуся человеку.

Тревога Волка все возрастала. Ему хотелось быть сразу в двух местах, хотелось быть и со старым и с новым хозяином, расстояние между которыми все увеличивалось. Он беспокойно метался, делая короткие быстрые прыжки то к одному, то к другому, охваченный мучительной нерешительностью. Не понимая своих собственных чувств, он точно стремился к обоим сразу, не зная, кого выбрать, и тихо, отрывисто визжа.

Потом он вдруг уселся на задние лапы, подняв морду вверх; пасть его то закрывалась, то открывалась, каждый раз все шире, горло перехватила судорога. И он вдруг испустил низкую, глухую ноту. Все это обыкновенно предшествовало волчьему вою, но когда звук уже готов был вырваться из горла, широко раскрытая пасть закрылась, судороги прекратились, и он устремил долгий пристальный взгляд вслед уходившему человеку. Потом он вдруг повернул голову и через плечо стал так же пристально глядеть на Вальта. Его немая мольба осталась без ответа. Ни слова, ни звука ниоткуда, никакого намека или указания на то, как ему следовало поступить.

При взгляде на дорогу, к повороту которой приближался его старый хозяин, в нем опять проснулось беспокойство. Он с визгом вскочил на ноги и вдруг, точно ему в голову пришла новая мысль, устремил все свое внимание на Мэдж. Прежде он точно не замечал ее, но теперь, когда и старый и новый хозяин изменили ему, осталась только она одна. Он подошел к ней — и положил ей на колени голову, толкая мордой ее руку; это была его всегдашняя уловка, когда он выпрашивал себе какой-нибудь милости. Потом он отступил назад и начал шаловливо вертеться и изгибаться, то становясь на задние лапы, то припадая к самой земле передними; во всей его фигуре, от ласковых глаз и льстиво откинутых ушей до вилявшего хвоста, виднелось напряженное усилие выразить то, что он чувствовал, но чего ему не дано было выразить.

Он скоро прекратил и эти попытки. Равнодушие этих двуногих, которые прежде никогда не были равнодушны, приводило его в уныние. Никакого ответа, никакой помощи. Они не обращали на него никакого внимания, как будто были мертвы.

Он снова обернулся и молчаливо посмотрел вслед удалявшемуся хозяину. Миллер уже огибал поворот дороги; еще секунда — и он исчезнет из виду. Но несмотря на это он не поворачивал головы и шагал прямо вперед, медленно и спокойно, как будто вовсе не интересуясь тем, что происходило позади его.

Он скоро скрылся из виду, и Волк стал ждать, когда он опять появится. Он ждал несколько времени, молчаливый, спокойный, без движения, точно обратившись в каменное изваяние, но охваченный пылким желанием. Потом он опять обернулся и подбежал к Ирвину. Понюхав его руки, он повалился на землю у его ног, глядя на поворот дороги, туда, где она скрывалася из глаз.

Узкий ручеек, сбегавший вниз по мглистым камням, казалось, вдруг зажурчал особенно громко; никакого другого звука не было слышно, кроме пения жаворонков. Большие желтые бабочки бесшумно носились под лучами солнца и скрывались в дремавшей тени.

Мэдж торжествующе взглянула на мужа.

Через несколько минут Волк поднялся на ноги; во всех его движениях виднелась решительность и обдуманность. Он не взглянул ни на мужчину, ни на женщину, — глаза его были устремлены на дорогу. Он принял решение, и оба они поняли это, поняли они и то, что для них самих испытание только началось.

Он пустился бежать рысью, и губы Мэдж зашевелились, как будто она собиралась издать ласковый звук, но звук этот так и не сорвался с них. Что-то заставило ее поглядеть на мужа, и она увидела, каким строгим взглядом он следил за нею.

Волк пустился бежать быстрее, делая все более и более крупные прыжки. Он ни разу не обернулся, и быстрота его бега ни разу не замедлилась. Он быстро перебежал дорогу, там, где она делала поворот, и скоро скрылся из виду.