Собирается буря

Глава 1 Меч Саваша и правители-данники

Новости распространялись подобно степному огню, охватившему берега от Дуная до Аральского моря: найден меч Саваша!

Саваш был богом войны у гуннов. Легенды гласили: любой, нашедший его меч, станет властелином всего мира.

Рассказ о том, как оружие обнаружили, казался странным.

Некий пастух бродил по степи, когда заметил, что одно из животных порезало ногу. Он пошел по кровавому следу в траве и увидел прекрасный меч, наполовину засыпанный землей: тонкий орнамент, извилистое, суживающееся лезвие, какого никогда прежде встречать не доводилось. В суеверном страхе пастух отдал находку Аттиле, и каган тут же воспользовался случаем. Подняв оружие над головой, гунн заявил, что обнаружен меч Саваша.

Один человек из толпы не кричал громко от радости, а наблюдал, и вскоре его лицо, обычно бесстрастное, приняло крайне озабоченное выражение. Это был грек Орест. Только он из всех ликующих людей заметил: меч, который верховный вождь держал в руках, оказался подарком юному Аттиле, сделанным римским стратегом Стилихоном.

Невероятно циничное поведение? Обман хитрым и беспринципным повелителем своего же народа? Ослепление магическим «божественным мечом», в действительности изготовленным в каком-то императорском арсенале в Италии, в самом «сердце» неприятеля?

Но нет, это было не так просто. Крайнее удивление на лице Ореста постепенно снова сменилось безмятежностью.

Аттиле часто нравилось произносить шепотом таинственный стих:

Сейчас Орест хорошо понимал своего кровного брата и друга.

Аттила объявил себя каганом всех гуннов, живших от реки Дунай до Китайской стены. В качестве дани привезли индийский жемчуг, восточные шелка и балтийские меха. Ночью Аттила встал и в самый разгар праздника по поводу прибытия Дания, обращаясь к своему народу, заявил: вскоре их империя покорит мир.

И люди поверили в эти слова. Построили огромный деревянный алтарь, такой же высокий, как дворец вождя. Зарезали много животных, жертвенник окропили кровью и жиром овец, крупного рогатого скота и лошадей.

В последующие дни, услышав новости, распространившиеся в обширных скифских степях на востоке, пришло большое количество людей и засвидетельствовало свое почтение — мелкие князьки, правители крошечных, разбросанных повсюду отрядов белых гуннов с берегов Каспия, кривоногие главари гефалитских гуннов, обитавших около Аральского мира. Даже из более отдаленных восточных областей явились те, кто едва ли были похож на гуннов. Эти одевались скорее как разбойники, чем правители. Они спустились на крепких маленьких лошадях с сочных зеленых лугов под сенью гор Тянь-Шань, поклонились кагану Аттиле, а затем встали и обняли своего повелителя, словно давно потерянного друга. Подобным теплым образом приветствовали Аттилу и гунны-отшельники с юга священного Алтая и из ужасной пустыни Такла-Макан.

Души наполнялись радостью, когда люди видели, как любили и узнавали их правителя все эти кочующие племена гуннов. Оставалось гадать, где тот побывал во время изгнания, сколько страданий перенес и сколько подвигов совершил, чтобы завоевать уважение у такой огромной толпы, словно герой народных мифов. Он стал подобен самому Таркану, выполнившему семь заданий, чтобы завоевать руку прекрасной дочери шаньюя Байкала. Ее красота превращала любого иного в каменный столб.

Аттила любезно принимал всех и показывал магический меч, который гости, становясь на колени, молча, объятые благоговейным страхом, целовали клинок. Человек, держащий оружие, приковывал к себе особое внимание. Безжалостные вожди племен, живших на равнинах, в горах и в пустынях, отлично знали: любой мошенник мог бы взмахнуть драгоценной находкой и заявить, что это меч Саваша. Но этот мужчина вовсе не был обманщиком. Он излучал такую силу, которая заставляла всех, стоящих рядом, трепетать до костей, словно пораженным какой-то стремительно распространяющейся лихорадкой. Перед гуннами стоял почти ставший легендой сын Мундзука, много лет назад отправленный далеко на восток в изгнание. Вожаки слышали его историю. А теперь Аттила, назначивший сам себя каганом, был здесь. Вокруг царила доброжелательная атмосфера, и даже мелкие князьки гордо подняли голову, испытывая страх и сильную привязанность одновременно.

Так увеличивался лагерь великого полководца.

Белые гунны и желтые гунны, одержимые междоусобицами и древней враждой, собрались у палаток людей Аттилы и, внемля настойчивым и осторожным призывам кагана, а иногда его пламенным речам, стали считать себя одним могущественным народом, объединенным узами крови, с общим языком и культом предков — прославленных сыновей Астура.

Скопление разрозненных племен превратилось в настоящий праздник, который продолжался несколько дней, а потом и недель. С рассвета до самых сумерек проводились игры и торжества, все вечера в палатках гуннов ели и пили. Жаркими летними ночами в тени предавались страсти сыновья Аттилы и дочери князьков (и наоборот). А утром щеки многих дев (хотя уже вовсе и не дев) покрывались румянцем, а глаза были опущены вниз из-за стыда и воспоминаний об удовольствиях. И многие молодые люди то и дело отрывались от игры и искали взглядом девушку, кротко сидящую где-то сбоку. И много мячей пролетело мимо цели, вызывая язвительные насмешки и обидные шутки прочих присутствующих.

Аттила сам выбрал пару молодых неопытных жен из тех, кто пришел с данью, но они сказали, что происходят от разных его детей. Полагали, что потомство кагана перевалило за две сотни, но никто не был полностью уверен в том. Аттила возвышался над всем, непоколебимо спокойный и решительный. Некоторым из ближайших последователей, Чанату и Кандаку, казалось, будто весь лагерь гуннов погружается в хаос.

А тем временем лето подходило к концу. Вскоре предстояло отправиться на зимние пастбища, но людей, лошадей и стад было так много, что и любых лугов вряд ли хватило бы. В становище Руги насчитывалось всего три или четыре тысячи человек, столько же имелось коней и овец. Теперь гуннов стало в десять раз больше, и трава в окрестных степях уже почти полностью исчезла. Советники верховного вождя твердили о плохих предзнаменованиях во время ссор, возникающих на пастбищах, о спорах, превращавшихся в кровавую месть и ведущих к настоящей междоусобной войне. Маленькая Птичка, верный себе, пел жестокие небольшие песни и читал стихи, играя на ломаной лире.

Но Аттила был по-прежнему улыбчив и безмятежен, будто весь этот праздничный хаос — лишь часть его более дерзкого плана, подробности которого каган держал в тайне. И спутники, кажется, доверяли своему предводителю. Даже Чанат, плюющий в пыль и бормочущий, что ничего хорошего не выйдет, в глубине души знал: Аттила видит гораздо дальше, чем он. Даже дальше, чем любой человек, с кем когда-либо приходилось встречаться.

— Нас слишком много, — ворчал старик. Старый гунн, каган и несколько избранных стояли на небольшом холме и смотрели на раскинувшийся впереди лагерь. — Для всех пастбищ недостаточно. Нас слишком много.

— С другой стороны, — сказал Аттила, — нас слишком мало.

Он подозвал к себе вождей разных племен, которые в ожидании замерли вокруг холма. Было пора попрощаться и отправляться по домам. Но у Аттилы оказались другие планы.

— Те из вас, кому нужно отправиться к новым лугам, могут идти. Но они вернутся в наш лагерь весной. Когда снег растает, здесь вырастет хорошая трава. — Каган показал на луну на утреннем небе, еще не ставшую полной. — Когда луна вырастет и уменьшится ровно двенадцать раз, я вернусь.

Больше Аттила не сказал ни слова вождям. Брату Бледе он приказал править мудро во время своего отсутствия. Тот заворчал и кивнул.

Великий вождь сформировал отряд из ста человек. Туда вошли восемь избранных, а также два старших сына, Денжизек и Эллак, которые выглядели довольными, словно юнцы. Еще девяносто воинов Орест отыскал среди обычных людей. Аттила велел десяти командирам начать строевую подготовку своих подразделений, подобно тому, как сам учил их. Затем приказал сыновьям выбрать двести лучших лошадей из загона. У каждого будет один конь для верховой езды и один вьючный — для переноса оружия, стрел, палаток и продовольствия. Работой каган обязал заняться и женщин.

Все без устали трудились целых три дня. Мужчины охотились на сурков в степи и, разложив на кучи, приносили животных, складывая вокруг костров становища. Женщины ловко разделывали туши маленькими острыми ножами, болтая и непрерывно смеясь, но тут же замолкая, как только в поле зрения появлялась чья-то фигура. Человек приходил в замешательство, некоторое время колебался и неуверенно шел прочь. О чем женщины разговаривали целый день? Они лишь обменивались загадочными улыбками.

Свежевали сурков и подвешивали коптиться высоко над огнем. Растягивали шкуры, словно во время засухи, на длинных подставках, похожих на обезглавленных летучих мышей. Доили кобыл и лили в огромные бурдюки из жесткой кожи молоко — тягучее, жирное и пенящееся. Цедили козье молоко, наполняя им матерчатые бурдюки, свисавшие с деревянных столбов. Прозрачная желтая сыворотка текла в ведра, стоявшие внизу. На следующий день продукт сворачивался, из него готовили аарул — сушеный творожный сыр, который мог не портиться в течение многих недель при путешествии по степи.

Проверяли запасы мяса, выкидывали постные черные куски с пренебрежительными криками «Хар мак!» Взамен подкладывали большие белые доли жирной баранины с едва видимыми прожилками. Именно это любили кочевники везде, где был суровый климат. Люди могли подкрепиться и продолжать свой путь по холодным равнинам, преодолевая тяготы нелегких дней и ночей.

В последний вечер перед уходом некоторые из старейшин племен сели на землю, скрестив ноги, вокруг смердящих костров. Они завернулись в истрепавшиеся попоны с заплатами, покачали головой и пробормотали, что вождь все-таки безумен. Погода была крайне неподходящей для выезда по любому делу — с мечом Саваша в руке или же нет. На юг надвигались сильные морозы и лед из легендарных северных стран, где, как считалось, жили гигантские белые медведи, превышавшие по росту самые длинные ели. Огромные снежные заносы и морозы постепенно распространялись повсюду, земля миля за милей оказывалась в их плену. Людям следовало бы оказаться на юге до морозов и подготовить зимние пастбища. Это не время начинать сражение.

Но человек, который ведет воинов в сражении, говорили старейшины, не являлся простым смертным. Пламя войны горело в его глазах уже весь год.

Чтобы отметить уход самых мудрых членов племен, состоялась маленькая церемония. Ночью шаманы зарезали ягненка и вскрыли его. Затем вытащили небольшое количество окровавленных кишок, сердечную мышцу, голень и кусок жира. Они бросили это все в шипящий жертвенный огонь. Маленькая Птичка бродил поблизости с глиняной трубкой в руке, выпуская из ноздрей конопляный дым. Его блестящие глаза, казалось, стали кровавыми при свете костра.

Предзнаменования оказались хорошими. Старейшины пошли к кагану, чтобы сообщить о своих наблюдениях, но Аттилу это не интересовало.

Он провел последнюю ночь наедине с Чекой во дворце.

Одни говорят, как слышали, когда супруги ночью спорили. Другие рассказывают о пронзительном и резком голосе правительницы Чеки, которая кричала, что после посещений Аттилы через девять месяцев она испытала муки деторождения, потом давала младенцам сосать грудь еще два года, а теперь он поедет с дорогими детьми в какое-то дикое путешествие и потеряет их! Те, кому довелось услышать жену Аттилы, изумлялись ее силе. Каким мощным и громким был голос властительницы!

Некоторые прислушивались к более глубокому, тихому голосу вождя и, вероятно, звуку ударов плетью. Но никто не вышел.

На рассвете появился Аттила и отдал один из последних приказов. Во-первых, его сыновья Денжизек и Эллак не последуют с отрядом. Два мальчика, стоя у каганского дворца, в глубокой печали повесили головы. Затем сама правительница Чека возникла около своих детей. Она была меньше ростом, чем Денжизек и Эллак, одела длинное лоскутное платье и аккуратно убрала назад волосы. Супруга Аттилы осмотрела собравшееся войско, кивнула и уверенно улыбнулась. Затем посмотрела на мужа, и тот отвернулся.

Каган приказал построить лошадей в линию и встал во главе со своей гвардией избранных. Жены ринулись к лошадям, чтобы намазать им лоб молоком, что было пожеланием счастливого пути. Некоторые плакали. Кое-кто просил привезти обратно много высушенных голов. Вокруг бегали дети и возбужденно смеялись, размахивая пучком травы или маленькими деревянными игрушками, кидая длинные травинки, словно копья.

Отряд уходил, когда начался легкий осенний дождь.

Где-то через полмили к великому вождю приблизился галопом Маленькая Птичка:

— Так значит, ты сегодня уезжаешь без своих двух замечательных сыновей?

Аттила заворчал, но ничего не ответил.

— И что скажут в Риме? Вспоминаю, это Орест-проказник рассказывал мне: есть такая шутка у их могущественных седых сенаторов: «Рим правит миром, мы правим Римом, а наши жены правят нами!»

Маленькая Птичка еще немного подумал.

— Ты думаешь, так бывает действительно только в Риме, великий шаньюй, мой всемогущий господин и властитель? Может, это случается во всех странах и державах мира?

Аттила некоторое время молчал. Затем велел шаману возвращаться в лагерь вместе с женщинами. Маленькая Птичка засмеялся, развернул коня и исчез в степи.

Когда отряд скрылся, появилось такое ощущение, будто с ним ушло самое важное, и становище перестало быть домом.

Вскоре случилось то, чего и опасались старейшины. Щедрое лето закончилось, скот худел и едва стоял на ногах, с каждым днем дул все более холодный ветер, начали распространяться болезни — сухие струпья, чесотка, сап, убивающий ослов и лошадей, но грозивший перекинуться на людей. Животные шатались у источников воды из-за сильных болей. Даже у овец и коз, самых устойчивых из всех, стали появляться следы заражения вшами. Хриплые крики превращались в сухой, отрывистый кашель. В палатках очень боялись, что разразятся не только ссоры, но и ужасная бубонная чума, которая приходит, как считалось, если есть больные сурки. Чума убивает даже самого сильного мужчину или женщину за считанные дни.

От руки одного из людей Аттилы в споре из-за девушки пал человек из другого племени. Полномасштабной междоусобной войны едва удалось избежать благодаря щедрым дарам, состоящим из лошадей, тонких ковров и золота. Постепенно некоторые семейства, возлагавшие большие надежды на меч Саваша, начали бесцельно разбредаться на восток и юг.

— Помните о возвращении через двенадцать лун, как сказал наш господин, Аттила шаньюй, прошу вас! — кричал Маленькая Птичка вслед удаляющимся повозкам. — Сам Маленькая Птичка смиренно ждет своего хозяина!

Шаман спрятался от несчастного племени среди детей, которых очень любил. Они сели вокруг нежданного гостя, скрестив ноги — малыши с четкими круглыми лицами, типичными для гуннов, с розовыми щечками и широко раскрытыми глазами. А шаман рассказывал сказки о горах, сражающихся друг с другом и выплевывающих изо рта горящие расплавленные скалы и огромные валуны, о мамонтах, роющих подземный туннель столь же быстро, как скачут лошади, из-за чего в мире людей повсюду начинались землетрясения.

Затем Маленькая Птичка внезапно остановился, в своей необычной манере изогнулся, прижал ухо к земле и от удивления едва не вскрикнул. Глаза детей стали еще больше.

Шаман сказал, что слышит, как дерутся муравьи в двух милях отсюда. Затем снова сел.

— Там, — показал он, — на другой стороне того холмика. Вы слышите? Ужасная битва. Муравьи отчаянно сражаются за право быть каганом холмика. Когда спустится ночь, многие из смельчаков погибнут.

Умные дети засмеялись этой бессмыслице, а глупые и доверчивые расстроились и забеспокоились за муравьев. Но вероятно, грустные и легковерные мальчики и девочки вовсе не были столь безрассудными. Кто думает — тот смеется. Кто чувствует — тот плачет…

Маленькая Птичка рассказал еще одну историю, чтобы утешить их — о мышиной семье, с которой был в дружеских отношениях. Заядлые путешественники, мышки плавали по Равенскому морю в ракушках и преодолевав снежные просторы зимой на крошечных санках, сделанных из былинок.

Когда дети вдоволь насмеялись и заснули возле костра. Маленькая Птичка вздохнул, собрался и ушел. Он высоко сел на любимом песчаном отвесном берегу, посмотрел на темную бескрайнюю траву и запел:

На следующее утро заметили, что, когда стало светать, шаман все еще дрожал у потухшего смердящего костра. Одна из женщин спросила, не заболел ли он.

— Ночные кошмары, один за другим, — сказал Маленькая Птичка, не отрывая взгляда от пепла. — Во сне видел снова змей. Они обвились вокруг моего горла и головы. И вокруг сердца.

Шаман закрыл глаза. И тихо прошептал:

— Змеи принесут мне смерть.

Глава 2 Поход на восток: воспоминания о Китае

Сто человек во главе с Аттилой в течение семнадцати дней и ночей ехали на восток, переправившись через Железную реку к северу от болот и многочисленных устьев ручьев и пройдя мимо огромного, ровного и усыпанного солью побережья Равенского моря. Затем они повернули на юг.

Пастбища уже начинали исчезать и бледнеть под копытами лошадей. Короткая золотая осень почти закончилась, уступая место приближающейся зиме. Сайгаки мчались перед отрядом словно привидения, а в песке, среди жухлой травы, были едва заметны следы волков. Иногда воины натыкались на явные напоминания о том, что здесь когда-то жили люди: неяркие желтые кольца на лугах, у собранных ветрами мусорных куч и разбросанных остатков побелевших костей животных. Здесь были оборванные банды безымянных кочевников, вероятно, отдаленные кровные родственники, а может, и враги, которые пропали в бесконечных восточных степях, не оставив после себя ничего, кроме неясных колец от палаток в сухой траве.

Отряд спустился в неглубокий овраг поздно вечером, миновав огромные разбросанные повсюду валуны медного оттенка в лучах заходящего солнца, поехал по узкой каменной тропинке. Там был заметен тростник и карликовые деревья. Воздух здесь оказался холоднее и более влажным. В безмолвной долине, уже в тени, воины прошли у светло-зеленых ив, вымыли лошадей и остановились на отдых.

На следующее утро они выбрались из оврага на дальнюю сторону, оставив позади редкий оранжевый сосновый подлесок. Земля была устлана хрупкими иглами, а в воздухе пахло смолой.

Отряд продолжил свой путь.

В полдень Аттила приказал остановиться возле высокой пирамиды из обвалившихся камней. Мужчины уронили поводья, их плечи опустились, и всадники устало замерли в седле. Лошади наклонились и начали щипать редкую траву на дороге. Верховный вождь перебросил ногу через голову коня, спрыгнул на землю, подошел к высокой пирамиде и вскарабкался на вершину — легко и грациозно, словно ребенок. Он снял свой потертый колпак и запустил пальцы в темные косматые волосы с седыми прядями. Губы изогнулись в характерной сардонической язвительной усмешке.

Аттила посмотрел на далекий горизонт. Насколько было видно, ветер тихо шевелил выгоревшую на солнце траву, которая вздымалась, словно бесцветный невесомый океан. Под ногами, в маленьких пещерах и проходах у каменной пирамиды, она шелестела. Прищурившись из-за яркости, Аттила заметил, что на юге трава становилась желтой, а линия горизонта расплывалась из-за пыли — там степь наконец-то сменялась пустыней. Далеко на севере и востоке, вероятно, мелькало что-то зеленое, даже, скорее, насыщенного темно-зеленого цвета. Там начинались безмолвные сосновые леса. Хотя, наверно, ничего такого там не было. Никто не может видеть так далеко, даже великий вождь.

Аттила повернулся, чтобы спрыгнуть вниз, и заметил: с той стороны, откуда пришел отряд, приближался всадник. Вождь остался на пирамиде, стал наблюдать, выжидая. Воины последовали примеру своего предводителя. Одинокая фигура на коне блестела в лучах солнца, всадник продолжат путь.

Через несколько минут человек подъехал ближе, и гунны услышали шелест копыт лошади по траве и смогли рассмотреть лицо «незнакомца», покрытое татуировками. Наконец всадник остановился перед отрядом.

— Итак, — сказал Аттила, спрыгивая с пирамиды, — Маленькая Птичка, известный безумец.

— Да, это я, — гордо подтвердил шаман, слегка наклонив голову. — В лагере было скучно. Там возникла опасность, что я смогу жить вечно и стать таким же дряхлым и бесполезным, как старый Чанат.

Аттила ухмыльнулся, сел на лошадь и отдал приказ двигаться дальше.

Маленькая Птичка ехал с ним рядом.

— Кстати, — добавил шаман, — там была женщина.

Каган глянул в сторону и поднял бровь.

— Сначала казалось приятно лежать между ее бедер. Но вскоре она стала причинять моим ягодицам сильную боль утром и вечером, словно в задницу вонзали что-то, по размерам и форме напоминающее спицу от колес тележек.

— Такова опасность для того, у кого слишком пылкий темперамент, — серьезно ответил Аттила.

— Но война принесет облегчение, — сказал Маленькая Птичка.

В сумерках одна из вьючных лошадей споткнулась о нору сурка. Мужчины тут же выхватили ножи. Во рту они уже ощущали вкус свежей конины, жареной на медленном огне. Но Аттила не позволил воинам убить животное. Маленькая Птичка подошел к лошади, которая терпеливо стояла и дрожала от боли, почти мгновенно навалив позади гору едко пахнущего навоза. Передняя нога оказалась скрюченной и волочащейся по земле.

Шаман что-то произнес в ухо животному и погладил своей желто-красной рукой его гриву. Затем снова и снова шептал слова, которые никто не понимал.

На следующее утро лошадь была здорова.

Отряд пересек необитаемую равнину, где тяжелое серое небо над головами внезапно огласилось криками диких гусей. Эти звуки встревожили, но затем успокоили воинов: теперь появилось ощущение, что они оказались не одни в этой бесплодной пустыне. Гуси пролетели дальше, крики стихли, и вокруг снова наступила тишина. Гунны получше закутались в плащи, наклонили головы и продолжили путь. На небе нависла серая, мрачная пелена, но на горизонте виднелся пучок серебряного света, который, как чудилось, вел прямо в волшебный мир, оставленный позади, словно отряд ехал под гигантской крышкой, закрывающейся с пугающей постепенностью. Становилось все страшнее, но воины не теряли мужества — скорее, наоборот. Все уже подготовились к смерти, и половина уже была готова принять ее вдали от дома и в такой малочисленной компании. Но любой из них погибнет с оружием в руках.

И затем, стоя в одиночестве, без стад и родной лесистой местности, совершенно неожиданно для себя воины увидели зубра — большого белого быка, одного из диких животных, свободно странствующих в лиственных лесах далеко на севере. Громадный зверь стоял, словно изваяние, как геральдический знак посреди кучи разбитых камней. В его холке глубоко засела стрела. Хотелось хотя бы теперь отведать мяса, но все знали: жуткое создание каким-то образом пытались убить, а делать это запрещено. Прищурившись, многие заметили необычную форму стрелы, которую раньше встречать не приходилось.

Значит, сейчас уже осталось недолго.

Чанат поспешил к раненому животному. Оно повернуло и опустило к старику свою огромную голову. Гунн остановился на безопасном расстоянии, слегка прикоснувшись правой рукой к древку копья, торчащего из быка. Взрослый зубр, раненый или нет, мог бы разорвать лошадь на части одним взмахом длинных изогнутых рогов.

Чанат повернулся в сторону и еще немного, прищурившись, рассматривал животное, затем поехал обратно.

— Кутригурские гунны, — сказал старик. — Будун-Бору.

Аттила бросил на него резкий взгляд:

— Пока на запад?

Чанат чуть-чуть задрожал, словно пытался освободиться от какой-то напасти.

— Все племена идут на запад, и так уже во время жизни двух поколений. Они говорят, Сердце Мира и высокие равнины никогда снова не увидят дождя.

Аттила задумался.

— Кто же среди нас этот стрелец-умелец? — насмешливо спросил Маленькая Птичка. — И что этот придурок знает о стрелах страшного Будун-Бору?

Чанат резко повернулся к нему.

— Ты скоро сам достаточно узнаешь о стрелах Будун-Бору, когда они воткнутся в твою дрожащую шкуру, и тогда завизжишь, как насаженный на кол щенок!

Маленькая Птичка засмеялся и попытался урезонить гунна:

— В острие стрелы столько же правды, старый Чанат, сколько в песне красивой девушки!

Тот тихо заворчал на глупую шутку.

Аттила не обращал внимания на обоих, рассматривая мистическое животное на равнине.

На разломанной пирамиде, в последний раз заняв свое место в мире, умирая и почти не двигаясь, стоял зубр с белой шкурой без пятнышка крови, ревя от ярости, сотрясая холодные степи, не имеющие нигде конца и края. Затем он поднял огромную тяжелую голову и громко замычал в бесстрастное небо. Небо ответило эхом на его страдальческий вопль. Но ничего не изменилось.

Аттила покачал головой и тихо сказал:

— Оставьте быка в покое. Такова его судьба. — Затем он прищелкнул поводьями и пришпорил коня. — Зубра больше нет.

После раненой лошади и зубра был орел. Три животных или души трех животных служили одновременно хорошим предзнаменованием и предостережением. «Не отчаивайтесь, — казалось, говорили они, конь же поправился. Не осмеливайтесь, — ведь бык-то погиб». А третьим был дух, навеки недосягаемый, невредимый и непревзойденный в жестоком мире людей из-за своего совершенства.

Откуда ни возьмись пошел град, скрывший от глаз окружающие равнины. Воины поехали дальше, но градина размером с кулак ребенка попала и разбилась о морду лошади Ореста, а затем, развалившись на кусочки льда, упала на землю. Лошадь затрясла головой и запоздало взвилась на дыбы, обнажив зубы и пронзительно заржав от боли и негодования. Гунны спешились, притянули поближе животных и вместе с ними попытались как можно лучше устроиться в жалком убежище. Грохочущий град заглушал слова.

Через несколько минут косматые грозовые облака прошли по небу и исчезли на востоке, небо снова стало голубым и ясным. Теперь отряд продолжил путь по залитой солнцем равнине, усеянной повсюду яркими капельками, прилипшими к поломанным травинкам. Над головами гуннов, простираясь до самого горизонта, повисла разноцветная радуга Тэнгри — бога неба. На западе можно было видеть клубящийся туман, поднимающийся в виде пара с прогретого пруда. На протяжении многих миль попадались мутные и темные градины, приставшие к корням длинной травы и хрустевшие под копытами лошадей, а затем светлевшие и медленно таявшие, словно ускользающие жемчужины.

Снова выглянуло солнце и осветило засаленные плащи воинов и попоны коней — потных, с резким, сильным запахом шерсти. Но в воздухе витал приятный аромат влажной травы, и сердца гуннов наполнились радостью.

Внезапно Аттила схватил свой лук, натянул тетиву и выпустил ее высоко в небо. Только тогда, взглянув вверх, все заметили огромное призрак насыщенно-золотого цвета. Это был орел, пролетающий над головами, и воины вздрогнули от ужаса, подумав о том богохульном поступке, который совершил каган. Но, естественно, движение стрелы сбилось, и она прошла мимо, не причинив птице вреда, на расстоянии многих метров. Попадание в божество исключалось. Орел продолжал небрежно парить, его глаза янтарного цвета пристально рассматривали что-то вдали, на горной цепи, недоступное простым смертным.

Обезумевший верховный вождь гуннов подтянулся и пригнулся в седле, желая понаблюдать за удаляющейся птицей, подставив раскрасневшееся лицо слепящему солнцу. Золотые серьги Аттилы, отражаясь, раскачивались в разные стороны, голова была откинута назад. Он засмеялся, обнажив белые волчьи зубы, затем развел широко руки и посмотрел на свой отряд.

— Народ, рожденный с боевым щитом! — закричал вождь. — Народ, мечущий стрелы в поисках богов!..

И Астур, отец Аттилы, продолжил путь на запад, непроницаемый и неразрушимый.

Вечером отряд остановился и стреножил лошадей. Каган велел караульным держать луки наготове, а остальные зажгли костры и принялись готовить. В безветренную ночь дым медленно поднимался столбом в небо. Одинокий волк выл в долине неподалеку, и его вой походил на голос самой заброшенной местности. В сумерках над головами пролетели два лебедя-кликуна, тихий шелест их крыльев слышался среди треска дров в огне и воя несчастного зверя. Больше ниоткуда в этих бескрайних просторах не доносилось ни звука.

Некоторые думали, что было бы хорошо сделать невысокое заграждение от ветра из седел и попон, а затем поднять его, подложив еще седла и попоны, и смастерить трон для кагана. Тогда Аттила мог бы сидеть там возле костра.

Такого раньше никто не устраивал. Но Аттила разгневался и распинал по сторонам седла и попоны. Он, как и прежде, разровнял грязную землю подошвами поношенных оленьих сапог и сел, скрестив ноги, в пыль вместе с остальными воинами. Затем вынул нож из ножен, наклонился вперед и отрезал кусок мяса от шипящей голени на железном вертеле.

Гьюху расположился рядом, когда все ели, что было для него несвойственно. Ведь этот воин любил пробовать пищу в одиночестве, осторожно, словно собака. Закончив жевать, Гьюху сделал большой глоток кумыса, Прополоскал рот, передал фляжку и тихо сказал:

— Нас преследуют.

Аттила кивнул:

— Это всего лишь вестники. Главная сила еще позади.

— Откуда вы узнали?

Верховный вождь глотнул кумыса и улыбнулся огню.

— Если бы главные силы были бы здесь, то мы бы уже знали об этом.

Он осмотрел свой отряд, остановив взгляд на каждом из воинов. Орест сидел немного поодаль, строгая палку и, очевидно, не прислушиваясь. Но верный спутник Аттилы всегда вел себя так, а в действительности не пропускал ни слова.

— Подготовьте людей, но не пугайте. В нашем воображении Будун-Бору — демоны и духи, необъяснимое зло, которое можно победить с теми же шансами, что остановить стрелами реку во время сильного разлива. Это якобы Волчий Народ, люди, способные превратиться в настоящих волков и сожрать своих соплеменников при лунном свете. Но они — обычные люди из плоти и крови, как и все остальные. На самом деле, это наши дальние родственники, тоже почитающие Астура, приветствующие друг друга словами «саин байну», а на прощание говорящие «баяртай». И если уколоть любого из них, то пойдет кровь.

Аттила дал знак, чтобы фляжку с кумысом снова передавали по кругу.

— Я знаю. Я раньше уже с ними сталкивался.

— Шаман — тот, кто знает, — произнес нараспев чей-то голос поблизости. Это был Маленькая Птичка, как всегда, говорящий загадками. Он даже стал двигаться по кругу, где сидели воины, по какой-то особой и крайне необычной траектории и, разумеется, продолжал насмехаться. — Как много вы знаете, мой господин, делающий женщин вдовами!

— А как же много тебе придется узнать, мой маленький певчий дурачок!

Маленькая Птичка вскочил внутрь круга и занял место возле Чаната. Затем с обожанием широко улыбнулся старому воину. Чанат бросил на шамана сердитый взгляд. Остальные засмеялись.

— Но, — сказал Маленькая Птичка, откинувшись назад и посмотрев на неподвижные звезды, — таинственные земли, которыми управляют Тенгри, бог солнца, и Итуген, богиня луны, являются предметом спора. А путь к привидениям усыпан душами усопших шаманов. — Маленькая Птичка взглянул на Аттилу. — Это отчаянный призыв.

Наступила тишина, некоторое время было слышно лишь потрескивание в костре.

Аттила зашевелился и сказал:

— Я долго этого не знал, воля богов оставалась для меня тайной.

Маленькая Птичка ответил:

— Тот, кто полагает, что ему известны воля или намерения богов, не знает ничего.

Каган посмотрел на него и продолжил:

— Долгое время я ломал голову над судьбой нашего народа и над тем, существует ли жизнь после смерти. Астур выгнал нас в пустыню и превратил в бездомных и презираемых повсюду, отвергаемых и изможденных, задыхающихся от пыли и умирающих от голода. В Римской империи есть люди, называемые евреями, им тоже негде жить. — На некоторое время Аттила замолчал. — Но теперь я понимаю. Мы соберем все кланы, все племена странствующих гуннов, которые откликнутся на призыв, а также охотно возьмем в свои ряды тех, кто станет служить под нашими знаменами. Любых родственников из числа Белых Гуннов с запада, гефалитских гуннов возле Аральского моря и даже Будун-Бору, кутригурских гуннов, которых мы боялись при жизни многих поколений. Вероятно, возьмем даже тех, кто не говорит на нашем языке и не почитает наших богов, но в своем бесстрашии или отчаянии внемлет зову.

— Когда-то я знал двух братьев по имени Бесстрашие и Отчаяние, — сказал Маленькая Птичка. — Они были близнецами.

Аттила не обратил на шамана внимания.

— Кто бы ни ответил на призыв, тот станет сражаться с нами против Западной империи. Такой армии, которая появится у нас, мир еще не видел. Всадников будет столько, сколько песчинок в Такла-Макане. Отправимся на запад, разрушим Рим и сровняем с землей его и все еще существующие развалины! От этого города и камня на камне не останется, ведь наш народ там ненавидели, презирали и оскорбляли с самого начала. Наконец, когда новое государство будет простираться от далекого мрачного моря, называемого у неприятеля Атлантическим, являющимся границей Рима на западе, а на востоке — по всей Азии, до самой Великой Стены, тогда мы двинемся на своего заклятого врага. На древнего врага, появившегося задолго до того, как гунны услышали о Риме. На Китайскую империю.

Это прозвучало как ужасное ругательство. Маленькая Птичка зашипел и, вздрогнув, отвернулся. Остальные едва ли осмеливались взглянуть друг на друга. Это было проклятие, выражение, которое нельзя произносить, символ возмездия в древние времена. «Империя на востоке», — так обычно называли эту страну, если случайно заговаривали о ней. И никогда — «Китай». Барабанные перепонки начинали болеть, нёбо сохло, в голове гудело, даже если просто люди слышали название того государства — слово-проклятие, напоминание о древней катастрофе.

— Тогда империя гуннов станет могучей, — сказал Аттила. — Китай падет, а с ним падет и весь мир к нашим ногам.

Воины старались поверить в эти слова, чтобы понять точку зрения своего вождя. Впоследствии Чанат рассказывал, как его не покидало ощущение, будто он пытается проглотить целую корову.

Империя гуннов, простиравшаяся по всему миру, начиная от руин Рима и заканчивая развалинами Китая! Такое было невозможно себе представить.

Аттила говорил с воинами об их прошлом и будущем, а также о предначертанной богами судьбе. Правитель воскресил в памяти образы прежде величественных городов гуннов, опустошенных армиями Китая в древние времена. Когда-то было много вождей, продолжал великий полководец, они жили в прекрасных поселениях на широкой излучине берега Желтой реки на севере, в богатой и омываемой со всех сторон земле под названием Ордос.

— Сомневаюсь, — раздался низкий старческий голос. Это оказался Чанат.

У остальных перехватило дыхание от его дерзости, но Аттила улыбнулся и стал слушать. Каган очень любил этого бесстрашного, хотя далеко не юного воина, потому дал Чанату возможность высказаться.

— Сомневаюсь в городах, — не унимался старик. — Мы родились уже в седле. Вы же знаете народные легенды.

Аттила наклонил голову.

— Может, да, а может, и нет, — ответил он. — Но Китай — наш давний враг, и с этим не поспоришь.

Чанат задумался, поглаживая свои длинные седые усы, затем покачал головой и угрюмо произнес:

— Да, с этим не поспоришь.

Тогда Маленькая Птичка вынул из плаща необычный разбитый инструмент с одной струной. Затем осторожно потянул за него и изменил звучание, каким-то образом изогнув деревянную рамку, с низких басов на более высокую, сильную и скорбную мелодию. Прорицатель начал исполнять древнюю народную балладу того времени своим гипнотическим и завораживающим голосом. Он и не пел, но и не говорил, этот маленький загадочный шаман — не совсем взрослый, но и не ребенок, не вполне безумный, но и не здравомыслящий, который так же часто сидел на коне задом наперед, как и наоборот.

В балладе рассказывалось о великом правителе Тумане, отдавшим старшего сына Модэ в соседнее племя в качестве заложника и сделавшего второго сына наследником. Затем, желая смерти Модэ, Тумань напал на соседнее племя, но юноша исчез и вернулся домой. Отец поприветствовал сына неискренними улыбками и устроил пир, по-прежнему строя в своем злобном сердце козни, как лишить сына жизни. Но тот сам плел заговор с целью убийства отца, и план Модэ был действительно ужасным: он хотел сделать всех воинов и себя виновными в цареубийстве, поэтому никто не смог бы поднять мятеж.

Сначала Модэ жестоко муштровал своих подчиненных. «Стреляйте во все, что я стреляю, — кричал сын Туманя. — И да будет казнен любой, у кого дрогнет рука!»

Затем он поехал на охоту. В каждое животное, которое стрелял Модэ, стреляли и воины. Антилопы были утыканы стрелами, словно дикобразы, кабаны походили на огромных ежей. Тогда Модэ стал дразнить приближенных. Он направил лук на одного из самых любимых коней, одного из Небесных Скакунов. Некоторые из воинов засомневались — и тут же погибли. Юноша нацелился на любимую жену, и снова кое-кто последовал его примеру, но не все. И эти нерешительные были казнены. Наконец, Модэ направил стрелу на самую лучшую лошадь отца. Воины схватились за луки, и никто не дрогнул.

Затем во время охоты Модэ поехал позади отца, натянул тетиву и выстрелил ему в спину. Пораженный, Тумань завертелся в седле, испытывая невыносимую боль. Остальные воины наследника, уже настолько приученные беспрекословно повиноваться и не смевшие сомневаться, сделали то же самое. Через мгновение властитель Тумань лежал мертвым на земле. Тело было утыкано стрелами так, что на нем не осталось свободного места.

Модэ сжег останки отца и развеял по четырем ветрам, взяв только оголенный череп в качестве кубка для питья. Он стал великим властителем, завоевал и объединил множество племен. Так зарождалось государство гуннов в северной излучине Желтой реки, в земле, известной под названием Ордос…

Маленькая Птичка отложил инструмент.

— Враждующие семьи основали большое количество государств, — сказал он. — Я даже слышал, как рассказывали, что Рим был заложен, когда воин Ромул зарезал своего брата Рема.

Шаман посмотрел на Аттилу и улыбнулся.

— Но государство Модэ просуществовало недолго, — ответил Аттила и сердито взглянул на огонь. — Хотя ему и подчинялись более тридцати укрепленных городов по всей Монголии и Синьцзяну, и наш народ (на языке того времени — хунну) не уступал великолепием и славой империи Китая. Модэ правил в столице, называемой Ноин-Ула, что на горе Владык, с помощью железного скипетра. Но Китай презирал гуннов. Притом «хунну» означало всего лишь «народ», по-китайски же слово звучало как «сюнну», в переводе — «грязные рабы». И этим китайцы оскорбляли наших предков. Между ними разразилась война, и китайцы одерживали победы над жестокими воинами из Манчжурии. Но борьба продолжалась много лет, и положило конец ей предательство. В итоге тридцать прекрасных городов было разграблено, великолепные башни и дворцы Ноин-Улы сожжены дотла, а тех хунну, кто не погиб в битвах, объявили вне закона и сослали умирать от голода в пустыню. Сколько же людей «упразднили» империи, подобные Китаю?! Они отправились на запад, в неосвоенные земли Центральной Азии, и пропали навсегда.

Аттила медленно кивал, по-прежнему смотря в огонь.

— И тогда мы, хунну, стали мифическим, призрачным народом пустынь, обнищавшими бандами диких путников, жителями палаток, каннибалами, как о нас рассказывали, охотящимися за детьми поселенцев, словно бродячие собаки. Мусорщиками в грязных лохмотьях и старьевщиками, потомками ведьм и демонов ветра! Ладно, пусть люди верят, если от этого их холод пробирает до костей. Те хунну были нашими отцами.

Так говорил Аттила, такова была мифология гуннов. И кто скажет, что это неправда? Каган еще в детстве слышал рассказы, как основатель Рима, благочестивый Эней, побежденный давним врагом, бежал на запад из гибнущей Трои, неся на широких плечах старого отца Анхиза. Не кажутся ли жуткими параллели и отголоски прошлого? В них слышится смех богов.

Затем был император Тит, разрушивший храм в Иерусалиме и навеки превративший евреев в разрозненное и проклятое племя бродяг. И так же, как троянцы или иудеи, предшественники гуннов отправились на запад, спасаясь из песков из возвышенной и величественной Ноин-Улы. Подобно грекам, предрешившим судьбу троянцев, а римлянам — евреев, китайцы обрекли на гибель странствующих повсюду гуннов. Однако тяжело быть бродягой, жизнь кочевника невероятно горька и невыносима.

В Римской империи когда-то существовало племя ампсивариев, ведущее подвижный образ жизни. Тацит рассказывает целую историю об этом народе в двух лаконичных, типичных для него фразах: «Постоянно странствующих изгнанников сначала воспринимали как гостей, потом как попрошаек, затем как врагов. Наконец мужчин, способных держать оружие, истребили, а молодых и старых взяли в качестве трофея». Об ампсивариях мы ничего больше не знаем.

Почти то же самое случилось с евреями. Траян подумывал об уничтожении всего беспокойного и воинственного племени — заносчивого, высокомерного и самодовольно считающего себя «избранным». Но, конечно, было бы сумасшествием полагать, что можно искоренить целый народ. Вспомните об ампсивариях, уже забытых — с их языком, обычаями, богами. Или о назамонах на ливийском берегу. Нет, ни вы, ни даже сама История не воскресит в памяти то племя. Назамоны исчезли, словно никогда и не существовали. Однажды они восстали против уплаты налогов Домициану, и жестокий император тут же приказал уничтожить мужчин, женщин и детей. Когда это было сделано, Домициан просто заявил: «Я остановил жизнь назамонов». Словно он являлся богом! Каким, конечно, император и считался — священным кесарем. Траян мог бы совершить то же самое с надоедливыми евреями. Но в настоящее время Бог, признанный во всем мире, — иудейский Плотник, имеющий единую сущность со Своим Божественным Отцом.

Сколь бы обманчивой и изменчивой не оказалась Муза Истории, смех богов эхом откликается в наших склоненных головах…

Глава 3 Судьба купцов из Персии

В утреннем сумраке перед отъездом Аттила устроил для воинов, как обычно, длительную тренировку и муштру в езде на лошади и стрельбе из лука, чтобы те всякий раз по команде галопировали и поворачивали в трудных условиях. Отряды, в каждом из которых было по десять человек, имели свой особый сигнал и двигались независимо друг от друга. Сотня всадников могла разделиться на части и скакать галопом, перестраиваться и рассыпаться в разные стороны, а потом появиться, обладая, кажется, еще большим количеством бойцов, чем на самом деле. С оружием воины обращались уже с необычайной ловкостью, от их скорости захватывало дыхание, а сила и выносливость в том долгом путешествии были неисчерпаемы.

Каждый воин отрядов начал перенимать черты характера своего командира. Те, кто служил у Есукая, были импульсивными и безрассудными, как и у поэта Цабы и красавца Аладара. Они бы отлично справились во время стремительного нападения, поразив неприятеля своим бесстрашием, и погибли бы с громкими криками, но счастливыми. То, кто подчинялся трем крепким братьям — Юхи, Беле и Нояну — были стойкими и упрямыми, составив мощный центр. У Чаната же воины отличались спокойствием и хитростью, как и у Кандака. Эти бойцы терпеливо ожидали бы на флангах, пока не отдадут приказ, затем тихо вклинились бы в ряды врага без лишнего шума и суматохи, но убивая безжалостно и без разбора, словно рога быка. Люди Гьюху могли ехать много миль окольными путями, перейти вброд кажущуюся непреодолимой реку вверх по течению с самодельными пузырями из козьих шкур, невидимо плывя в вечерней дымке. А после этого — напасть на неприятельский лагерь под покровом ночи, перерезая горло своим жертвам, еще не успевшим проснуться.

Несгибаемыми были гунны, и с каждым днем они становились более жесткими. И разум, и мускулы твердели, словно земля под палящим солнцем.

Отряды продолжали путь в сумрачном утреннем свете, прошли мимо серых глыб, спрятавшихся в лугах и покрытых лишайником, словно расплавленными монетами. Остался позади мертвый бык в высокой траве. Куски его высохшей шкуры, свисающие с огромной побелевшей грудной клетки, напоминали выброшенную на берег перевернутую лодку, которая оказалась в глубине материка из-за сильнейшей бури. Затем на востоке, на горизонте, сквозь облака выглянуло солнце, будто пылающая бездна сверкнула из неизмеримых глубин.

Такой была великая азиатская степь, не выказывающая неприязни или пренебрежения к крошечным преходящим человеческим существам, подобно горам со свирепыми буранами или бушующему, несущему смерть морю. Она полнилась лишь безбрежным, нечеловеческим, безмолвным равнодушием. Если весной воткнешь копье накануне вечером в землю, на следующее утро уже не найдешь его: вырастет высокая трава. Таковы степи Кулунды — степи Изобилия.

Там обитало бесчисленное количество антилоп и более маленьких легких собратьев лесных бизонов. Порой местность превращалась в ковер, состоящий из миллиона шкур каштанового цвета. Летом животные шли к берегам реки и полностью осушали ее. Такими были те дни, годы божественного изобилия. «Городские жители и крестьяне поглотили бы все, что оказывалось незанятым и двигалось по поверхности земли», — думали воины, рассматривая те священные степи с чувством неописуемого восхищения, от которого едва не останавливалось сердце. Но тогда смерть принесла бы радостное облегчение, поскольку гунны любили безрассудно, а предмет их страсти был обречен на гибель. Все проходит и заканчивается, и ничто не пролетает так быстро, как счастливая жизнь человека.

Воины охотились за сайгаками по бескрайним степям, преследуя большие стада этих странных антилоп с вытянутой мордой, которые шли рысью быстрее, чем человек мог бежать, и мчались со скоростью сорок или пятьдесят миль в час. Всадники склоняли низко головы, втягивая своими длинными бугорчатыми носами как холодный воздух, так и горячую пыль степей.

Когда отряды ехали по низкому холму, от стада отделилось одно животное и стало наблюдать. Оно видело, как плащи воинов колышутся сзади по ветру, и шевелило ноздрями, делая мощные вдохи. Большие карие глаза смотрели с любопытством, но без страха. Затем антилопа прыгнула вперед и внезапно повернула к стаду. Множество сайгаков и маленькая группа воинов перешли в галоп одновременно, лошади ринулись вниз с холма и перемахнули через осенние рыжие степи.

Естественно, Аттила заранее отправил несколько человек из отряда Гьюху длинными окольными путями и велел залечь в засаде, устроенной для заметавшихся антилоп. Сейчас охотники, радостно крича, выскочили из своего тайника в высокой траве, приблизились к большому перепуганному стаду и начали убивать. Сайгаки бежали быстрее лошадей, но охотники были рядом и склонялись из седла, задевая ногами и ударяя по мчавшимся животным, и стреляли прямо в шею и холку. Стрелы застревали глубоко и пронзали сердце. Сайгаки падали замертво в пыль, вытягивая передние ноги и оседая под собственным весом. Некоторые из животных стремительно вклинивались сзади, иногда выпрыгивая и вырываясь из смертельной пляски стада, а иногда спотыкаясь и катясь кувырком на полном скаку. Тогда они с грохотом валились в грязь и, оглушенные, лежали там, пока их не растаптывали другие сайгаки или тут же не убивали всадники.

Воины тоже пострадали в той безумной давке, но каждый раз гунны воспринимали боль как часть великолепной игры. Сердца наполнялись радостью и колотились так бешено, что бойцы ничего не чувствовали и состязались друг с другом, демонстрируя бесцельный героизм. Один воин-подросток, голый по пояс, зажал между зубами рукоятку своего чекана, заостренного топора, спрыгнул с лошади и растянулся во весь рост на спине взрослого самца антилопы. Упав, он ухватился за рога — красивые, янтарного цвета в форме лиры рога с глубокими кольцами. Позднее юноша хвастался у костра, что за них очень просто держаться. Затем он перебрался на одну сторону и пригнул ревущего сайгака к земле, хотя и ободрал кожу до мяса на ноге и руке.

Воин выбрался из-под животного, зажал чекан между зубами и метнул длинный изогнутый топор в череп жертве. Юноша вылез из пыли с улыбкой от уха до уха, таща антилопу, висящую в ногах, словно тяжелый мешок, и держа ее голову за извилистый рог. Он сиял от радости победы. Пыль вперемешку с каплями крови подростка и зловонной мочи сайгака покрывала правый бок победителя от плеча до голени. Раненый зверь недолго протащил своего мучителя по земле, пока тот не прицепился в голову взбешенного самца.

По окончании битвы другие воины были покрыты не меньшим количеством пыли и крови или свежими пятнами синяков из-за падений на твердую почву или ударов копытами. Белые зубы блестели сквозь приоткрытые губы. Хохочущие во все горло, объятые диким восторгом, гунны слезли с лошадей и пошли пешком, добивая истекающих кровью сайгаков длинными ножами, словно раненых врагов на поле боя. Стадо уже давно исчезло в огромном облаке красновато-коричневой пыли, двигавшегося вдоль горизонта. Те, кто участвовал в военной пирушке, присоединились к остальным, дружески похлопывая по спине и посмеиваясь друг над другом. Какое же малое количество они убили! Жалкие остатки! Почему воины выбирали только самых старых и грязных животных? Даже женщины охотятся лучше!

Гунны взяли лучшие куски и разбили лагерь позади холма, на дальней стороне, повернувшись лицом на восток, чтобы встречать первые лучи солнца по утрам. Они пообедали еще теплой сырой печенью и обглодали суставы и кости, высосав мягкий мозг. Затем подкоптили немного мяса над огнем и вознесли благодарность небесам, пока приятный аромат распространялся вместе с поднимавшимся до самых звезд дымом.

Гунны спали крепко и спокойно, видя стадо сайгаков, несущееся по степи на зимовку на юг, и шкуры антилоп по цвету гармонировали с падающим снегом. Когда отряд отправился на следующий день в путь, мешки и животы всадников заметно округлились.

Из Бухары шел караван верблюдов и торговцев — бородатых, с темными глазами, с укутанными и спрятанными лицами. Он проехали поблизости от того места, где высокая трава превращалась в низкую поросль, а затем пустыню, считая, что тут безопаснее и вряд ли можно столкнуться с воинами-кочевниками. Один из путешественников оглянулся и закричал. Все остановились, посмотрели туда, куда указывал торговец, стали молиться богу Ахура-Мазде и ждать. К ним по траве неслись дикари! Через несколько минут они осадили лошадей. Вожак подъехал поближе и осмотрел караван. У незнакомца были синие татуировки на щеках, следы от трех тонких шрамов на широком загорелом лбу и узкие и жестокие глаза. Он улыбнулся.

Торговцы оказались высокими мужчинами, верблюды — обычными грязными созданиями с двумя горбами, но лошади — породистыми, с упряжью, украшенной бирюзовыми амулетами и дымчато-серебряными лигатурами. Вожак дикарей поинтересовался последними новостями, и несчастные рассказали, дрожа от страха и раздумывая, какая же смерть им уготована. Распятие на кресте? Или, может, варвар велит посадить всех на кол?

Но он по-царски взмахнул рукой, словно был правителем, и пожелал хорошего дня. Затем повернулся к своей компании разбойников, вместе с которой поехал на восток. Торговцы с изумлением смотрели дикарям вслед. Через мгновение они взглянули на небо, поблагодарили удивительного и непредсказуемого Ахура-Мазду, после чего отправились на запад.

— Они никогда не вдохнут в Бухару жизнь, — сказал Аттила, пошевелившись в седле и провожая караван глазами. — Здесь нет места торговцам или торговым судам. Дураки!

Гунны ехали по лесистой местности и пустыне («дикой Хоразмии» в представлении греков), и через день оказались на далеких нефтяных промыслах, где черная смола проступала на поверхность сквозь бесплодные пески. От некоторых смоляных ям постоянно шел дымок. Лошади остановились и смотрели на масляные озера с подозрением.

Иногда нефть воспламенялась сама по себе и горела много дней и даже лет. Как пишет Геродот, такое случается в пустынях Парфянского царства. Персы называют это «радинак», и, будучи умными, хитрыми и ненадежными людьми, не считают черную жижу полезной. Она уничтожает урожаи, загрязняет воздух, несет смерть и человеку, и животному, горит и не гаснет. Из-под земли вырываются высокие желтые языки пламени, заметные в звездную ночь на расстоянии многих миль вокруг. Но днем кажется все совсем другим — черным, коптящимся и адским, гибельным для всего, что живет и дышит.

Но Аттила усмотрел в нефти некую пользу. Без дальнейших объяснений он велел четырем воинам спуститься с лошадей и наполнить тягучей жидкостью большие кожаные короба, что вызвало возмущение среди гуннов.

Аттила гнал отряд к нечестивому месту, находящемуся в вечном сумраке, даже когда полуденное солнце освещало все остальное окрест. Лучи лишь едва проникали сквозь пелену густого дыма. Лошади склонили головы и прикрыли глаза и ноздри. Был темно и душно, пахло дымом и серой. Повсюду витал резкий запах просачивающейся или горящей нефти, не слышалось ни единого звука, кроме тихого скрипа песка от проседания копыт лошадей. Здесь жили демоны. В любой миг воин мог почувствовать, как под ним тонет конь, и тогда вопли животного ненадолго прорывали гнетущую тишину. Всадник и лошадь оказывались тогда в озере смолы, опускаясь все ниже и ниже в беспросветную тьму, распластавшись, открыв рот и молча с трудом дыша во мраке. Человек по-прежнему сидел верхом на уходящем в небытие коне, и, связанные некими адскими узами, оба навсегда исчезали в глубине мертвого полночного мира…

Скоро после чудовищности природы воины столкнулись с чудовищностью человека. Купцов из Бухары не отпустили по пути, подобно тому, как поступил Аттила. Очевидно, их схватили на где-то далеко на западе и привезли сюда. Устроили игры. Злобные родственники, кутригурские гунны, издевались над жертвами, создав из смерти театральное зрелище.

Кое-кто из купцов еще был жив и стонал на колу. Чанат слез с лошади, вынул нож и положил конец их страданиям. Затем вытер острие об один из голубых шелковых халатов несчастных и снова уселся верхом, смотря с отвращением. Казнь на колу — редкий вид наказания у племени, предпочитавшего устраивать это за действительно тяжкие преступления, например, за изнасилование каганской жены или дочери, подлое предательство или пренебрежение погребением в земле. Но кутригуры сажали на кол для развлечения, руководствуясь своим чувством юмора. Шакалы среди людей, они, как и все жестокие человеческие создания, были настолько трусливыми, насколько и бессердечными. Волчье племя.

Чанат наклонился с лошади и сплюнул.

— Смерть, прими их.

— Люди делают так, как делают, — сказал Аттила. — Не боги удерживают их.

В конце ряда казненных купцов забрезжил неясный свет сквозь нефтяную копоть. Лошади тихо заржали от страха, легкие свело от сильной боли. Временами гунны думали, что видят темные тени, движущиеся в тумане вокруг и позади, но не говорили ничего, не желая нагнетать обстановку. Они убили еще нескольких, висевших в дымке и медленно и мучительно умиравших. Кутригуры насадили несчастных на кол с невероятной ловкостью, тщательно заострив вершину столба и намазав животным жиром. Затем, в определенное время, палачи осторожно вводили кол в каждого обнаженного пленника, сжавшегося на земле, но не убивали его. Постепенно кол медленно втыкался, все больше раздвигая внутренние органы, в печень и селезенку, кишки, желудок и легкие по мере своего продвижения. Потом мучители отрезали большой кусок от плеча, чтобы намазанное жиром острие могло выйти наружу, и привязывали ноги пленника к столбу, а руки стягивали сзади. Тогда жертва не соскальзывала бы вниз. Далее они устанавливали орудие казни вертикально к земле, и насаженный на кол несчастный висел там в течение двух или трех дней, моля о скорейшей смерти.

Пройдя немного дальше, гунны натолкнулись на более массивные столбы с отсеченными головами верблюдов, принадлежавших купцам. С их шей свисали красные лоскуты, откуда капала кровь. Кутригуры презирали этих животных. Лошадей же забрали, а заодно — и личные вещи.

Когда воины вышли из туманной сумрачной долины и поехали по лесистой местности, некоторые пустились вскачь на бешеной скорости, чтобы стряхнуть омерзение и отвращение. Затем резко остановились и посмотрели наверх.

На невысоком горном хребте к северо-востоку на полудиких лошадях сидели два сородича-кутригура, подняв копья над головой, словно бросая вызов. Затем они развернули коней и исчезли на дальней стороне гребня.

Аттила, очевидно, полный презрения к смерти, тут же пришпорил свою лошадь и понесся стремительным галопом за незнакомцами, но животное взвилось на дыбы и остановилось на вершине горы. Каган гуннов взглянул вниз. Его отряд встал позади и стал осматривать неглубокую долину, которая раскинулась перед глазами. Два всадника исчезли за дальним гребнем. Внизу огромный выстроенный по кругу лагерь был сожжен дотла, осталась лишь обгоревшая трава. Кутригурские гунны уже ушли.

Через несколько миль воины стали свидетелями очередных леденящих душу сцен. Низкорослая колючка в сухой канаве, пара последних высохших ягод, багрово-красные, словно кровь быка… Насаженные на длинные черные шипы человеческие руки, неровно отрезанные до запястья. Отряд остановился и не мог оторвать взгляда, уже почти не в состоянии понять это новое зверство. В конце концов, Аттила пришпорил коня и осмотрел руки. Мраморно-белые, кажущиеся ненастоящими, они были маленькими, вокруг каждого запястья висели рваные клочья кожи и капли крови. Рядом еще один кустарник оказался в серых и блестящих кольцах кишечника…

— Они боятся нас, — сказал Чанат, пытаясь разглядеть что-нибудь хорошее. — Они стараются запугать нас, словно не желают сражаться.

— Они не боятся нас, — ответил Аттила. — Они проверяют, испугаемся ли мы их.

Он дал сигнал, и воины отправились в путь. Сейчас большинство ехало с луками, зажав в кулаке несколько стрел. Во время охоты на сайгаков гуннов обуяла дикая радость, а затем наполнила гордость — им все-таки удается оставаться в живых в течение всего путешествия, даже в труднопроходимой местности. Но теперь всадники преследовали людей. А там, где люди — там свет добра и тень зла.

На сердце было печально и торжественно, и воины смиренно следовали призыву исполнить свой долг.

Глава 4 Деревня

Ночью в пустыне всегда холодно, а сейчас и днем похолодало. Еще одна луна вырастет и пойдет на убыль, и тогда дни будут самыми короткими, а ночи — длинными и довольно прохладными, любимыми лишь черными магами да сумеречными демонами.

Пустыня оказалась усыпана серым гравием, на берегах серо-голубого озера виднелось немного жухлой травы. Вероятно, в горах Тянь-Шань и на вершинах Таван-Богда, у Пяти Владык, шел снег. Но здесь после кратковременных осенних дождей и случайного града было сухо, одиноко и холодно.

Кутригуры оставили для воинов Аттилы и другие знаки: упавшие перья, пучки конских волос, зацепившиеся за шипы, следы крови на бледно-серых скалах, похожие на неестественный ржаво-красный лишай, неисчезающий и необъяснимый. Недавно зарезанный олень лежал на тропинке, частично освежеванный, но на лопатках мясо не успело испортиться, хотя и было немного испорчено клювами птиц, но в целом оставалось нетронутым.

— Мне это нравится, — сказал юный Есукай.

Аттила покачал головой:

— Наши родичи в черных одеждах не делают подарков врагам. Съешь это — и будешь вскоре мертв, как олень.

— А, — Есукай кивнул, и воины продолжили путь.

Они проехали через заброшенные солончаки, вспугнув стаи маленьких пестрых птиц, клевавших моллюсков. Крепкий серо-зеленый чертополох-отшельник тянулся к свету из окостеневшей земли. Далеко, за низинами воины увидели одну-единственную круглую белую палатку, принадлежавшую кочевникам и бросающуюся в глаза, как греческий огонь на фоне темного неба. И, продвигаясь все больше на восток, они оказывались все глубже в пустоши, походя на сильно разочарованных людей, увлеченных саморазрушением. Уже давным-давно отряд миновал реки Амударья, Оксус, Сырдарья, Сарысу, пересек невысокие зеленые холмы Улутау возле озера Тенгиз, оглядел белоснежно-белые вершины Тянь-Шаня на юге и прошел возле безбрежных неподвижных вод серо-стального озера Балхаш, где жили чудовища. В той топкой местности, гоня лошадей сквозь длинную влажную траву, в которой ржанки устроили перекличку по заболоченной территории, гунны вспугнули лысух в тростнике. Воины услышали резкий вскрик цапли и увидели ее головку с хохолком посреди зарослей кустарника. Сквозь камыш, где разбили лагерь, проникали лучи заходящего солнца и отражались на кусках расплавленной меди на реке.

Гунны слабели от недоедания, но каждый день натыкались на еще более голодных существ, чем они. Отряд проехал пустынную страну, безжизненные солончаки и Кызылкум, Красные Пески — раскаленную дикую местность с редкими стебельками сухой желтоватой травы. Изредка попадались оазисы, такыр, встречались каналы и стада изможденных лошадей. Всадники склонили головы в капюшонах и вспомнили, что засуха всегда была самым страшным врагом для кочевников. Почему же они отправились в этот заброшенный край, где почти никогда не шел дождь? Чтобы увеличить свою численность, а потом повернуть на запад — к зеленым пастбищам и равнинным лесам Европы. Пускай скорей наступит тот день!

В бороздах и дюнах, насыпанных горячим ветром, страдальцы поняли предсказания о долгом сне и внезапном пробуждении. Песок слепил глаза бьющих копытами лошадей, которые уныло ржали, красные крупные частички застревали в гриве и длинных ресницах. Где-то внизу, в глубине пустыни, согласно поверьям всадников, жил червь-кровопийца, который плевался кислотой — ужасное существо без головы, без глаз, таящееся в недрах земли.

Гунны проехали по высокому каменному плоскогорью и в широкой ложбине возле обмелевшего озера увидели четырех костлявых коров, печально стоявших со сжавшимся выменем на твердых потрескавшихся берегах с высохшим на солнце илом. Несколько исхудалых жителей деревни лили воду серого цвета в корыто для кучки едва державшихся на ногах овец с длинными, тощими шеями. Шерсть клочьями падала с голов и шей животных из-за болезни. Кое-кто из юных воинов приготовился так или иначе заполучить их и забить и уже приложил стрелы к лукам, но Аттила велел остановиться.

Люди стояли и смотрели — молодые полураздетые, старые и беззубые. Их дети были облеплены грязью, мухи забивались в глаза и носы. Эти люди пассивно ожидали чего-то от небес, которым еще даже не умели молиться. Глаза малышей следили за всадниками из другого мира — но невыразительно и не мигая, словно совсем их не видели.

После вопросов о кутригурских гуннах, которые встретили с мрачным молчанием, один или двое жителей деревни начали отрывисто говорить, перебивая друг друга. Их язык был странным, но Аттила хорошо все понимал.

Из рассказов следовало: на поселение много раз нападали всадники в черном. Запасы на зиму забрали, лучший скот зарезали. Некоторые из тех дьявольских наездников сбрасывали убитых животных в колодцы. Зачем они делали это? Они же не были врагами жителям деревни? К чему такая жестокость, даже по отношению к чужакам? Да, нету в этом мире справедливости!

Из толпы несчастных вышла вперед старуха, тяжело опираясь на крепкую палку. Ее лицо было морщинистым и обветренным, словно потрескавшаяся грязь на берегу озера. Женщина гневно и бесстрашно обратилась к Аттиле, будто уже вступила с каганом в спор.

— Много лет те люди относились к нам снисходительно, — сказала она. — Теперь там, где разбили лагерь, на востоке, внизу по реке, они запретили брать воду. Только горькое озеро и осталось у нас, как будто боги создали реку исключительно для них одних. — Старуха застучала палкой в пыли. — Это так?

— Нет, — ответил Аттила. — Реки созданы богами для всех людей без различий. Всадники-кочевники могут путешествовать по любой стране. Но западные земли боги не делали Римской империей, ведь бедняки из Азии не могут пройти в зеленые пастбища и леса, а император ревностно охраняет их, словно скряга в своем подвале. Леса Европы, степи и великие реки Скифии, горы Азии — все это было создано безо всяких различий и разграничений для всех людей одинаково.

Аттила обращался и к своим спутникам:

— Помните это, когда придете в империю, когда посмотрите на прекрасные стены и башни, на бесчисленные армии Рима, и ваши сердца замрут в груди.

Один или двое молодых воинов нервно засмеялись при этих словах. Но лишь один или двое.

— Но это не самое худшее, — продолжала старуха, покачав палкой и снова воткнув ее в пыль. Она не собиралась отпускать этого владыку кочевников, пока не выскажет все, и потребовала, чтобы Аттила внимательно слушал. — Мы обязаны платить дань каждый восьмой день. Мы должны приносить тушу животного, которого поймали, весом не меньше человеческого. В противном случае необходимо привести одну из наших овец или коров. Каждые восемь дней. — Старуха выкинула вперед руку ладонью наверх. Она была пуста. — Что у нас осталось? Четыре коровы, пара едва держащихся на ногах быков, кучка коз, немного овец — ах да, еще мясные мухи, которые сидят сверху. Как платить дань дальше и сберечь свои жизни? Зима на носу. Наши дети и младенцы уже болеют от недоедания. Но им все равно, тем людям Будун-Бору. Они — демоны. Демоны, рожденные от злых духов.

Аттила подумал и приказал разгрузить двух вьючных лошадей. Затем раздал бедным жителям деревни аарул, несколько жирных кусков баранины на кости и козьего мяса. Изнуренные и несчастные люди стояли и молча смотрели вверх, словно умоляли о том, о чем сами не знали, и глаза их были сухими, как пыль.

Аттила велел воинам поворачивать, и они объехали северный берег обмельчавшего озера и поскакали дальше.

Оказавшись вдали, Чанат горько сказал:

— Им придется сняться с лагеря и уходить.

— Мир огромен, — ответил Аттила. — Все племена находятся в вечном движении.

— И большие племена давят малые на своем пути.

Правитель гуннов кивнул.

— Они наткнутся на оборонительные сооружения империи, как готы, будут голодать и умрут там, в многочисленных потрепанных лагерях на берегах Дуная, смотря на обетованную европейскую землю.

Чанат и Аттила в последний раз оглянулись назад. Посреди красноватой песчаной бури, надвигающейся с юго-запада, стояли оборванные жители деревни, наблюдавшие за всадниками с безнадежной тоской, слишком ослабевшие, чтобы двигаться. Они схватили детей за маленькие высохшие ручки. Дети пристроились рядом сбоку, прячась около родителей от приближавшейся бури. Истощенные малыши были обнажены, но покрыты толстым слоем пыли. Солнце светило на них, удлиняя тени.

Вскоре все они исчезли из виду за горизонтом, словно никогда и не существовали.

— Мир таков, каков есть, — сказал Аттила, — и другим не будет.

— Однако… — ответил Чанат.

Аттила дернул за поводья. Даже Чагельган, казалось, запнулся и с жалостью и с неожиданными и какими-то не лошадиными угрызениями совести оглянулся назад, в бурю.

— Мы выехали не для того, чтобы быть сиделками у несчастных в этом мире, — прорычал Аттила. — Они — не наши люди.

— Но мы могли бы найти пристанище от бури у них, — произнес Чанат. — И, вероятно, завтра…

— Чанат, — сказал Аттила, вздохнув. Каган склонил голову так низко, что подбородок коснулся груди. — От твоего царского благородства и великодушия меня выворачивает.

— Чанат таков, каков есть, — ответил старый воин, радостно улыбаясь, — и другим не будет.

Он еще раз пришпорил коня и поехал назад, в надвигающуюся бурю.

Рядом неторопливо двигался Маленькая Птичка.

— Мой господин, делающий женщин вдовами, становится сострадательным! — запел шаман своим писклявым детским голоском сквозь поднимавшийся ветер. — Но осторожнее, мой господин, осторожнее! Чем больше и мягче твое сердце, тем шире мишень для неприятельских стрел.

…Воины укрылись в деревенских лачугах, закрыв лицо плащами и низко опустив голову, защищаясь от вихрей красного песка. Но Аттила, Чанат и Орест остановились в потрепанной хижине старухи с палкой. Она провела гостей в темную хибарку, заперла дверь и бросила несколько охапок дров в огонь в центре лачуги. Скрестив ноги, Аттила, Чанат и Орест сели вокруг, окруженные дымчатой мглой, прислушались к завываниям ветра и выпили скисшего овечьего молока. Хозяйка называла его арак, передавая по кругу в треснувшей чаше.

Когда огонь разгорелся с новой силой, воины заметили, что женщина была очень старой. Однако казалась бодрой, ее живые маленькие глаза, холодные и блестящие, как у змеи, еще мерцали на измятом лице. Щеки, покрытые складками, были изрезаны глубокими морщинами, словно земля, вспаханная в темноте лунатиком. Но когда старуха сняла с головы платок, гунны увидели: она все еще заплетала свои длинные седые волосы несколькими цветными лентами, будто самодовольная молодая девушка. Они улыбнулись.

Аттила вежливо передал хозяйке чашу.

— Так, — сказал он. — Кутригуры, совершившие нападение. Сколько их?

Женщина сделала большой глоток, чмокнула губами, тонкими и поблекшими из-за старости и пустынного ветра, и улыбнулась. Затем выпила еще, поставила чашу обратно и вытерла рот уголком платка.

— Сколько? — переспросила она и развела руки в разные стороны. — Много.

Аттила понял смысл жеста. Он означал, что в языке старухи не было слова для обозначения такого большого количества.

— На каждого из нас, — не отступал каган. — Сколько?

Женщина снова взяла чашу, выпила молоко до дна и приказала Оресту наполнить еще раз из кожаного кувшина в углу. Орест взглянул на Аттилу. Тот выглядел сбитым с толку. Верный раб сделал, как велели.

— Сколько на каждого из вас? — спросила старуха. — Достаточно, — и хмыкнула. — Десять на одного.

— Тысяча.

— Наверно, двадцать.

Аттила посмотрела на Чаната.

— Наверно, двадцать тысяч, по ее словам.

Чанат изменился в лице.

— Мой господин, мы не можем…

Аттила едва заметно улыбнулся:

— Мы остаемся, как ты и хотел, храбрый Чанат. Но не беспокойся, неприятности сближают.

Старый воин нахмурился.

Каган спросил у старухи:

— Когда они вернутся? Нападавшие?

Женщина покачала головой:

— Это мы к ним ходим. Через два дня необходимо уплатить очередную дань.

Она со всей силы плюнула в огонь, костер зашипел и съежился под ее злобным взглядом.

— Два дня, — повторил Аттила. — Тогда завтра мы отправимся в путь и найдем для них тушу животного.

Старуха выглядела озадаченной.

Аттила рассмеялся.

Следующий день был затишьем после бури. Высокое плоскогорье казалось сморщенным и промытым струями песка, и походило на шкуру паршивой дикой собаки. Оно производило впечатление еще более заброшенного места, чем обычно. Аттила взял четверых воинов — Ореста, Чаната, Есукая и Гьюху. Маленький отряд медленно поехал на восток, к низменности и реке, где кутригуры разбили лагерь. Было очень холодно.

Гунны спустились с высокого каменного плато на плоскую равнину с серой травой, в которой встречались пирамиды из булыжников, будто твердые пни деревьев из какого-то давно исчезнувшего леса. Пронизывающий ветер завывал среди них, и розово-серый отблеск рассвета стал просто холодной полоской в небе на далеком горизонте. Воины проехали сквозь длинные шевелящиеся тени, мерцающие и танцующие в траве, и с трудом пробирались сквозь горы камней, памятные знаки безымянных кочевников, украшенные и увешанные цветными клоками шерсти, лопатками овец и черепами птиц, скалы со странными выбитыми рисунками, завитками, рубчиками и причудливыми узорами, словно в них попали древние морские раковины.

Затем с правой стороны появились остроконечные горы из темно-серого глинистого сланца, с последними желто-фиолетовыми вьюнками и викой, еще тянущейся к жизни из щелей, куда проникали теплые лучи солнца. Высоко на склонах гунны увидели колонну двугорбых верблюдов, идущих вправо и жующих жвачку. Всадники остановились и стали наблюдать за этими созданиями. Их большие мягкие ноги бесшумно ступали по ровному камню, животные были полны аристократической меланхолии, обветренным благородством среди ветра и каменных глыб.

Отряд прошел через покинутое пастбище и спустился в узкий ров со зловещими высокими стенами из глинистого сланца, темными и блестящими от воды, а оттуда в широкую и глубокую долину. Там располагалась река, а на берегу стоял лагерь. Большего встречать еще не доводилось.

Воины подождали до сумерек, когда зимнее солнце почти касается темной полоски земли, и его кроваво-красный свет разливается на горизонте. Гунны сделали для лошадей кляпы из толстой веревки, связанной вокруг морды, а узлы запрятали в рот. Животные сильно трясли головами и сердито раздували ноздри, но бесшумно, что и было необходимо. Затем всадники пустили коней рысью и погнали вокруг местности, где находился лагерь, под прикрытием низкого холма, возникшего в результате давнего сильного наводнения и возвышавшегося над долиной.

Они спешились и залезли на вершину.

Лагерь расположился на расстоянии приблизительно в три или четыре сотни шагов. В нем насчитывалось, должно быть, более тысячи палаток. Ветер утих, и гунны слышали вдалеке крики и ржание лошадей. Среди палаток прогуливались мужчины, мерцали костры, взад и вперед бегали дети, женщины готовили пищу или ухаживали за больными. Некоторые несли воду из реки в огромных кувшинах коромыслом. На многих копьях в разных краях лагеря висели черные кожаные щиты. Позади, в сумраке, находился загон, где стояли тысячи лошадей.

На небе над этим громадным поселением светила одна-единственная звезда, одна блуждающая планета — безмолвно движущийся Меркурий. Внизу реки беспокойно, хотя и почти бесшумно, порхали черно-белые тени. Это были чибисы, поднимавшиеся в воздух над темнеющими берегами.

Рядом снова послышался шелест крыльев. Есукай потревожил стаю куропаток, и они наконец вспорхнули, так же неохотно покидая свои теплые гнезда, как заяц нору. Во мраке раздался громкий шум, когда птицы полетели вдоль холма в безопасное место. Но стремительный Есукай уже успел приложить стрелу к луку, перекатился на спину и, все еще вращаясь, пустил стрелу в парящую куропатку. Орест сердито зашипел на него, но было уже слишком поздно. Молодой воин точно расценил свои силы, стрела попала в цель. Убитая птица упала с неба, и ослепительно-белое горло и нижние крылья ярко сверкнули в последних лучах солнечного света на западе.

Есукай ухмыльнулся.

Орест взглянул вниз, на лагерь. К тому времени Аттила уже наблюдал.

В сумерках возле лагеря стоял и смотрел на них одинокий воин.

Гунны не могли издалека разглядеть лицо, но враг был плотного телосложения, в черной или темной одежде. Он нерешительно прошел несколько ярдов в том направлении, где находились Аттила с отрядом, сузив глаза. Неприятель слышал, как вспорхнули куропатки, и повернулся в тот момент, когда одна из птиц падала, блеснув в небе. Отойдя немного от лагеря, воин остановился, некоторое время понаблюдал, затем направился обратно к палаткам.

Орест вздохнул и склонил голову, схватив ее руками.

Аттила продолжал смотреть.

Воин исчез из виду, скрывшись за широкой низкой палаткой, и через пару минут появился вновь, ведя коня.

Аттила взглянул на Ореста. Орест — на Аттилу.

Оба посмотрели на Есукая.

— У тебя дерьмо вместо мозгов, — сказал Орест.

— Что? — спросил, вздрогнув, Есукай. — Что?!

И он начал карабкаться вверх по склону, желая увидеть то, что заметили Аттила и его верный спутник.

— Остановись — и вниз, — бросил через плечо каган, и Есукай не посмел сопротивляться.

Аттила повернулся.

Враг сел на лошадь и целенаправленно пошел рысью к укрытию маленького отряда. Когда воин приблизился, гунны увидели на нем черные кожаные штаны и сапоги, а также черную кожаную куртку, неряшливо завязанную узлом, обнажавшую полные мощные руки. В одной ладони воин зажал копье, другой натянул поводья. Длинные прямые волосы были иссиня-черными в последних лучах солнца, широкое скуластое лицо казалось чисто выбритым, и лишь тонкие приглаженные усы свисали вниз. Глаза не отрываясь смотрели на холм, где лежали гунны.

Аттила пополз назад.

— По коням, — приказал каган. — Приближается наша жертва.

Как только неприятель оказался на вершине, на него тут же накинули арканы. Существовала опасность, что петли переплетутся, но Аттила и Орест бросили их не одновременно — сначала один, потом второй. Две веревки плотно обвились вокруг горла врага прежде, чем тот успел вскрикнуть. Гунны по очереди пришпорили лошадей, аркан туго натянулся на высокой луке деревянного седла, и шея воина оказалась разрезана почти надвое. В то же мгновение Чанат пустил стрелу в сердце лошади, и животное осело на землю с открытым ртом, но прежде чем оно смогло почувствовать боль, было уже мертво. Конь упал на траву и покатился кувырком вниз по склону, а кутригур высвободился и болтался, едва касаясь голыми ногами земли, все еще с веревкой вокруг шеи. Есукай подъехал ближе и воткнул кинжал в сердце врага. Но в этом уже не было необходимости.

Пока остальные снимали аркан с мертвеца и устраивали его тяжелое тело на одну из лошадей, Аттила спешился и снова полез сквозь траву, чтобы понаблюдать за лагерем.

Ничего не изменилось. Верховный вождь продолжал смотреть еще некоторое время. Все было как раньше.

Аттила опять запрыгнул на Чагельгана, и отряд поскакал прочь легким галопом. Зарезанного воина прочно привязали к крестцу мирной лошади Ореста. Его глаза оставались открытыми, голова низко наклонилась и наполовину свешивалась с шеи, и оттуда капала черная, венозная кровь.

Глава 5 Будун-Бору — Волчье племя

Было темно и безлунно. Отряд ехал при свете одних только звезд, неясные тени скользили по неподвижной траве. Ни один луч света не проникал сюда. Но когда воины глубокой ночью вернулись, начался большой переполох, и радостные жители деревни с песнями вели гуннов обратно, зажигая факелы. Дети танцевали, с удовольствием наклоняясь вперед, чтобы плюнуть на Человека-Волка, и, протягивая маленькие грязные ладошки, шлепали и щипали его бесчувственное тело. Женщины откидывали назад головы и завывали импровизированные пеаны в честь благородных завоевателей. Даже старая жрица исполнила несколько победных танцев в пыли вокруг своей лачуги.

— Еще немного рановато, — пробормотал Чанат.

Воины сняли тело с лошади, крепко привязали к длинному столбу и завернули в толстый мешок, чтобы не погрызли крысы. Затем подняли столб и установили вертикально между крыш двух лачуг, обезопасив от деревенских собак, которые могли бы прибежать и разорвать мертвеца.

— Откуда вы знаете, что остальные не придут и не набросятся на нас в свою очередь, пока мы спим? — спросил Чанат.

Аттила покачал головой.

— Слежки не было. Кутригуры нападут на нас именно тогда, когда я хочу. И в беспорядке.

Чанат не мигая смотрел на верховного вождя. Он знал, что господин говорит правду, хотя и не понимал, почему это так.

Все спали.

На следующий день жители деревни устроили пир в честь победителей. Это оказался самый жалкий праздник, на котором когда-либо доводилось присутствовать. Воины жевали, медленно глотали и обменивались взглядами. Выражения лиц были многозначительными. Гунны ели куски непонятного и столь сухого мяса, что боялись, как бы не сломать зубы, пили кислый арак, закусывали ломтики сыра аарул, который принесли с собой, и искренне нахваливали еду. Жители деревни сияли от гордости.

Позднее старуха-жрица привела за руку застенчивого подростка и обошла с ним три раза вокруг костра, бормоча невнятные заклинания. При каждой вспышке огня женщина бросала горсть зерна в пламя, и ее голос немного повышался и потом снова утихал.

Вечером, когда все сидели возле потрескивающих поленьев, Аттила поинтересовался, что это была за церемония.

— Приворожить удачу ради его жены.

— Жены? Разве жена — такая удача?

Старуха качнулась назад и хихикнула.

— Вероятно. А может, если привести ему жену, появится ребенок — дождь в сухой день, новорожденный теленок, все, все, что по воле богов падает с небес. — Она хитро прищурила глаза. — А вдруг ты — его удача. А вдруг его удача — увидеть смерть наших врагов.

— Расскажи, что ты знаешь о ваших врагах. Расскажи нам о кутригурских гуннах, о Будун-Бору.

Старая жрица помешала огонь своей толстой палкой, подталкивая отвалившиеся красные угольки обратно в костер.

— Ты узнаешь их по именам, — произнесла она. — Красный Зоб и Черная Вена, Змеиная Кожа и Рваное Нёбо, Каменный Зуб, Половина Уха, Кровавая Полночь и Дождливый Ястреб. Это не человеческие имена. Это имена демонов из преисподней.

Аттила кивнул в сторону мертвого воина, привязанного к высокому столбу:

— Демонов так просто не убить.

Старуха облизнула губы и хитро ухмыльнулась:

— Наверное, вы тоже демоны, но более могущественные.

Она снова посмотрела в огонь. Улыбка исчезла. Жрица еще раз сказала, что кутригуры — не человеческие существа, а демоны в образе людей.

— Давай я расскажу тебе о том племени. — Старуха плюнула в костер. — О нем и о моем погибающем народе.

Наступило долгое молчание, пока женщина воскрешала историю в памяти. Когда она заговорила, голос ее был низким и проникновенным.

— Мы считали, что мы — единое племя, мой народ. Других не было до того как Нага, Великая Мать, Причина Лет, впервые легла с От-Утзиром, и из ее чрева родились мы, ее дети. В момент встречи с другими, пришедшими из-за огромного песчаного моря, все полагали, что это животные, непохожие на нас. Теперь-то мы понимаем, как ошибались. Но насчет кутригуров не заблуждались. Они — не человеческие существа. Великая Мать в тот день, когда сотворила то племя, упала в грядку с вредоносными цветами, пасленом и плющом… А папоротник-орляк уронила на лошадь. Вот из чего сделаны кутригуры. Яд течет в их жилах, змеи вьют гнезда в волосах. У них не ногти, а когти. Это дети зла, отверженные потомки Наги и От-Утзира, и им нравится быть такими, поскольку зло похоже на крепкий напиток. Когда пьешь его в первый раз, заболеваешь. Через некоторое время хочешь еще, аппетит растет, тебе нужно все больше и больше… Мы же, племя людей, теперь страдаем от проклятия кутригуров. Великая Мать пришла к нам в гневе, и мы не знаем, отчего и почему. Была одна девушка… — старая жрица осеклась.

Она сделала быстрый вдох — гунны видели, как двигалась худая грудь, — и очень низко опустила лицо. Плотно сжатые кулаки лежали на коленях. Воины ждали. Старуха немного подняла голову и продолжала.

— В те дни, когда мы еще являлись великим народом, когда в наших загонах стояло больше лошадей, чем поддавалось счету, была девушка, прекрасная девушка. — Жрица сглотнула. — Она походила на птицу, райскую птицу, а ее муж — на орла. Она… однажды она поехала в степь со своим сыном, маленьким розовощеким мальчиком. Два лета и две зимы минуло со дня его рождения. Чоро — так звали крошку — стал бы великим полководцем. Но тогда он был слишком мал даже для того, чтобы охватить своими пухлыми ручками мать за талию.

Старуха засмеялась каким-то неожиданным горьким смехом. Гунны ждали.

— Ее малыш… Он держался за маму как можно крепче своими толстенькими кулачками, а та вела сына в весеннюю степь смотреть на антилопу. Мальчик обожал наблюдать за животными, как и все дети. Муж сказал жене: «Осторожнее. Береги наше дитя, ведь это наш первый и единственный ребенок». Она же улыбнулась и ответила, что позаботится обо всем. Нисколько не боясь, девушка откинула назад свою прекрасную головку и рассмеялась. Она была райской птицей… Мать и сын увидели множество антилоп, и красавица схватила тонкий лук — недаром же слыла искусным стрелком — и убила зайца и куропатку для домашнего очага. На обратном пути выскочил одинокий олень, но девушка оставила животное в живых, хотя могла бы этого не делать. Она была райской птицей…

Снова наступило долгое молчание.

— По дороге домой матери показалось, что откуда-то доносится свист, и девушка испугалась. Она поскакала быстрее, без остановок, ударяя пятками лошадь по животу. Но что-то было не так. Чувство ужаса не исчезало. А то, что слышала девушка, оказалось свистом стрелы. Хотя она и летела домой, как ветер по степи, просвистела еще одна стрела и, звонко хлопнув, попала в цель. — Жрица чмокнула языком по небу, и от этого звука воины вздрогнули. — Девушка почувствовала боль в спине, но ощущение тревоги в сердце оказалось еще невыносимей, ужас поселился в глубине души. Она окликнула сына, пока ехала, но тот не отвечал. Тогда, загнув назад одну руку и крепко держа вожжи другой, мать стала искать малютку. Мальчик наклонился, словно мертвый. Стрела прошла прямо сквозь тело младенца, принеся ему немедленную смерть, и воткнулось в спину девушки. Не очень глубоко, хотя все-таки задело. Это не та рана, что поразила ее в самое сердце. Пронзительно закричав, мать остановила лошадь, и ее вопль, эхом отозвавшийся в степях, был похож на вой ветра. Девушка испытала невыразимый ужас, протянув руку назад, схватив в кулак ту стрелу, выдернув за перо из себя и держа тело собственного ребенка. Несчастная едва не упала с лошади. Рана оказалась в спине возле позвоночника. Одежда намокла от крови своей и сына. Она снова смешалась, как уже однажды в чреве. Тогда — во имя жизни, теперь — после смерти.

Изнуренные воины, сидевшие вокруг, хранили молчание, и у некоторых грозных гуннов в глазах заблестели слезы.

— Мать опустила тело мертвого сына на землю, отломала наконечник у стрелы, вытащила дротик из тела мальчика и поцеловала его лицо, ничего не выражавшее, ведь малютка так рано покинул наш мир. Нужно было закрыть глаза крошке, но бедняжка не могла заставить себя это сделать. Несчастная провела рукой над его лицом, глазами, заглянула в них. Они оставались широко открытыми. Больше ничего там не было. Свет исчез. Мать прижала сына к груди и зарыдала. Когда бедняжка подняла голову, вокруг уже собрались всадники, которые утащили тело бездыханного младенца и всадили в мальчика еще несколько стрел, желая удостовериться в его смерти, хотя в том и не было необходимости. Тогда чужестранцы бросили раненую девушку на землю, и каждый из них воспользовался беззащитной по своему усмотрению. После подтянули штаны, плюнули на несчастную, засмеялись, сели на коней и поскакали прочь. Вот каковы воины Будун-Бору, Волчьего племени.

Огонь почти погас. Ночь была тихой и холодной.

— Они — демоны, как ты и говоришь, — сказал наконец Чанат.

— Никто не противостоял им. И, наверно, по сей день это так.

— А девушка? — спросил Аттила. — Она выжила?

Старуха улыбнулась горькой улыбкой.

— О да, несчастная не погибла. Она пролежала день и ночь на земле, затем встала, нашла в длинной траве закоченевшее крошечное тельце сына, завязала в одежду и, неся в руках, пошла обратно в свой лагерь. И думала, что сердце разорвется от боли. Когда бедняжка появилась в деревне, подбежал ее сильный муж, ее орел, ее лев. Глаза отца сверкали, белые зубы сияли, а черные волосы развевались на ветру: так рад был он встрече. Но тут же увидел своими глазами сверток в окровавленной одежде, что несла в руках убитая горем женщина. Тогда ее сердце разорвалось от боли.

Старуха посмотрела на слушателей, и все, как один, отвернулись, будучи не в состоянии выдержать взгляд.

— И с тех пор рана еще не зажила.

На сердце стало тяжело. В ушах звенела прощальная песня.

— А мужчина? — спросил Аттила очень низким голосом. — Ее муж?

— Он никогда больше не говорил с ней. Он не простил ее. На следующий день выехал он один против врагов, несмотря на ее мольбы. После того дня несчастная ни разу не видела мужа.

Старуха наклонила голову, и наступило долгое молчание. Наконец жрица пошевелилась и повернулась, по-прежнему скрестив ноги на грязном полу лачуги. Потом откинулась назад, сняла плащ и платок, развязала платье и стянула его. Тогда при гаснущем свете костра возле костлявого позвоночника гунны увидели кривой шрам от давнего ранения стрелой. Они все поняли. Старуха снова завернулась в одежду и повернулась к воинам.

Затем жестом попросила передать чашу с араком, сделала большой глоток и поставила ее обратно. В оранжевом свете глаза ее были полны слез.

— Конечно, велика печаль в этом мире, — сказала наконец жрица. — И мне не так много лет, как вы можете подумать. В одни двери старость стучится раньше, чем в другие.

Воины не отрываясь пили арак. Им было нечего сказать, нечего предложить. Жрица прошла огромный путь, какой не всем под силу.

— Однако должны ли мы жаловаться и обвинять богов? — подвела итог старуха, и ее голос вновь стал решительнее. — Ведь они сделали кутригуров такими, какие они есть, и мы не знаем, почему. В пустынях на востоке, в лесах на севере живут не менее ужасные племена. Наши глаза не видят их. Поэтому должны ли мы обвинять богов, что они сделали нас из терзающейся плоти и поселили на полной страданий земле, зная, как сложится судьба каждого человека? Должны ли мы рыдать, как дети, навсегда возненавидеть и обидеться на богов, как несмышленый ребенок — на родителя? Должны ли мы вечно проклинать и оплакивать свою судьбу, как малые и неразумные создания? Разве мать не рождает дитя в крови, в слезах, причем хорошо понимает, сколько печали, страданий и, наконец, какую смерть придется принять чаду? Она, как и мы, осознанно обрекает на это ребенка, пока вынашивает его. И разве мы ошибаемся, говоря, что мать любит своего малыша? Да она бы умерла за него, если бы могла!

Старуха кивнула, и лицо рассказчицы озарилось неописуемой улыбкой.

— О, да. На земле мало матерей, которые не отдали бы жизнь за детей. Такова уж их доля. — И снова кивнула. — Когда-то жила-была старая женщина, многому научившая меня в юности, тоже жрица, часто гулявшая и разговаривавшая с Матерью Нагой. Однажды мы пошли подышать свежим воздухом и наткнулись на молодого зайца. Его схватил неопытный орел. Хищник наклонился над бедолагой, вцепился в него и теперь глупо смотрел на добычу, словно не зная, как убить. Наверно, он поймал первого зайца, поэтому и не растерзал мгновенно, как сделал бы взрослый орел. Несчастный был в агонии, прижатый к земле когтями птицы, и стал пронзительно кричать. Он завопил, и я, тогда еще совсем дитя, никогда не испытывавшая боли в душе, повернулась к старухе, которую очень любила, и спросила, почему Великая Мать не пришла и не спасла бедного зайца? Как могла Нага позволить ему так страдать? Женщина повернулась, дотронулась до моей головы и в тот момент как-то по-детски, наверно, но я подумала, что это и была сама Нага. Старуха сказала тихим и нежным голосом, который я слышу даже сейчас. Она сказала: Великая Мать находится не где-то далеко на небесах, наблюдая за нами. Великая Мать — не холодная Царица Небес, не надменная владычица, не хитрая и коварная Причина Лет. Она здесь и сейчас. Она с нами и страдает. Она в зайце. Она в крике зайца.

Старуха кивнула.

— Я думаю, это так.

Воины выпили еще, подумали, а затем уснули.

Глава 6 Дань весом не меньше человеческого

Когда начало светать, Аттила был уже на ногах.

Он вытянул руки, расправил грудь и ухмыльнулся всходящему солнцу. Казалось, наступал хороший день для боя.

При первых лучах великий гунн объехал и осмотрел деревню и широкое каменистое плоскогорье, на котором она находилась. Скоро начнется атака.

Орест не замедлил появиться возле своего предводителя.

— Так они пока не преследовали нас?

Аттила посмотрел на синевато-серый горизонт.

— Или еще не решились. Знают ли они о нас вообще?

— А если они бы тотчас пошли за нами и напали ночью?

— Было бы замечательно.

Аттила повернулся к кровному брату, греку по происхождению, и улыбнулся:

— Нас бы вырезали всех до единого, конечно. Но это было бы замечательно!

Орест отвернулся, качая головой.

— Но ничего такого не случилось. Я знал, что не случится. Они нападут, когда я буду готов к ним. Не раньше.

Аттила снова посмотрел на плоскогорье.

— Буди людей, — крикнул каган вслед Оресту. — И остальных в деревне.

Он приказал жителям привести своих немногочисленных быков вниз, в долину, обмотать колючим кустарником и прогнать обратно. Затем велел детям выйти на плоскогорье и собирать валуны и камни, настолько большие, насколько могли утащить, но по размеру не меньше головы. Их поставили по периметру деревни большим кругом. Разбросанные глыбы лежали в пыли, виднелся лишь краешек поверхности.

— Отличная защита, хозяин, — сказал Маленькая Птичка, торжественно кивая своим пучком волос на голове. — Это — если они нападут на мышах.

— Иди и собирай колючки, — ответил Аттила.

— Я?! — голос Маленькой Птички стал высоким от негодования. Шаман осторожно дотронулся кончиками пальцев до груди и недоверчиво, скептически поклонился. — Я? Разве я простой крестьянин, сборщик шипов, как эти грязные и вонючие мужланы?

Аттила выхватил свой аркан из бычьей шкуры и опустил на него.

Маленькая Птичка пошел собирать колючки.

Великий гунн велел притащить шипы в круг, где стояли валуны, связать их крепкими веревками, образовав внутренний круг, поменьше, за исключением одного узкого участка. Его каган велел обмотать отдельно, чтобы заграждения можно было втащить и вытащить из дыры, словно колючие ворота. Аттила требовал все новых шипов и делал укрепление выше и шире. Жители деревни принесли еще, но каган хотел большего. Каждый раз приходилось спускаться дальше в долину.

Крестьяне ворчали. Их руки и запястья кровоточили из-за длинных тонких царапин. Худые, истощенные, едва передвигающиеся быки вряд ли могли служить хорошей защитой. Возвращаясь, люди смотрели вдаль, на горизонт — не появились ли одетые в черное всадники. Тогда смерть стала бы неминуемой.

Теперь Аттила обратился к уставшим крестьянам:

— Полагаю, у вас есть лопаты? Мотыги?

Люди молча кивали.

— Принесите.

Воины из отряда Аттила с сомнением глянули друг на друга. С лопатами и мотыгами в руках пока что не выигрывали войн. Ими пользовались простые крестьяне, выполнявшие тяжелую, нудную и монотонную работу. Ни один кочевник никогда не умел обращаться с лопатой. Огородничество — занятие готов. Но не гуннов.

Аттила приказал спешиться, выстроиться в линию и указал на кучу обычных крестьянских инструментов.

— Доблестные воины, — сказал он, — пора вам узнать, как копают яму.

Когда гунны уже едва не падали от усталости, появилась новая задача. Аттила велел своим людям снять таинственные узлы, завернутые в холст, которые каждый вез на вьючной лошади. Жители деревни увидели, что все это время животные несли по три просмоленных дерева из северных лесов. Здесь почти не было растительности, поэтому такое большое количество деревянных столбов многих удивило. Но они не были предназначены для костра.

Аттила велел детям принести кувшины с водой из горького озера и вылить содержимое, чтобы смочить потрескавшуюся и затвердевшую землю. Когда она стала достаточно мягкой, каган сам показал, ловко воспользовавшись колотушкой с железным наконечником, как, сильно ударив несколько раз, установить каждый столб под большим наклоном к поверхности почвы. Аттила своими руками поместил стволы деревьев в круг, в чащу с шипами.

— Внутрь, мой господин? — с сомнением в голосе спросили озадаченные воины.

— Внутрь, — ответил он. — Столбы не горят, в отличие от колючек, которые пламя охватит быстро, — Аттила посмотрел в сторону, — раньше или позже.

Гунны не понимали своего предводителя, но, ворча, делали все, что он велел. Этот безумец, как тихо шептались между собой крестьяне, уже зарезал одного из кутригуров, словно желал рассердить все племя. С тем же успехом можно разворошить улей или потревожить стадо бизонов и побежать на них, будучи беззащитным и обнаженным, размахивая руками и громко крича. На что надеяться? В чем смысл? Аттила зарезал кутригура и затем вернулся сюда в поисках убежища.

Охваченные радостью, крестьяне устроили ночной пир, но теперь, при свете холодного дня, начали снова задумываться. И сомневаться. Аттила был безумцем с сардонической улыбкой и громовым смехом. Он любил неприятности, подобно шаману, который говорит фразами с обратным порядком слов, ездит задом наперед на лошади, плачет, когда остальные смеются, и смеется, когда остальные плачут.

Однако что-то в этом грозном безумце заставляло верить в него.

Аттила приказал жителям деревни пригнать как можно больше скота в середину чащи шипов и поставить как можно больше разных сосудов со свежей водой. Затем заставил разобрать одну лачугу, притащить деревянные стены, положить их в колючий круг и снова построить в форме грубой палатки, достаточно большой, чтобы вместить всех крестьян общим количеством пятьдесят или шестьдесят человек, которые проползли бы туда на руках и коленях, устроившись, словно селедки в бочке. Это немудреная защита против вражеских стрел, но ее должно было хватить.

Наконец работу завершили, и Аттила кивнул с видимым удовлетворением. Теперь чаща с шипами возвышалась в человеческий рост, а то и выше.

— Есукай, — позвал каган.

Нетерпеливый молодой воин подъехал поближе. Аттила кивнул на колючие заросли:

— Перепрыгни.

Есукай похлопал коня по шее, но не решался.

— Мой господин, слишком высоко. И столбы…

— Тогда возьми галопом.

— Но я не могу скакать галопом через те валуны.

Аттила кивнул и улыбнулся:

— Да, действительно так…

После скудного завтрака на следующий день Аттила отвел Гьюху и Кандака в сторону и что-то тихо сказал им. Затем отправил прочь с еще двадцатью гуннами, целым стадом из сотни вьючных лошадей и всеми оставшимися вещами, кроме двадцати боевых коней. Теперь даже самые верные из избранных выглядели обеспокоенными и смутившимися. Они не только должны копать ямы в земле, как простые крестьяне, но сейчас, как казалось, сражаться, стоя на ногах, ведь теперь любимых лошадей отняли. Воины долго смотрели, как Гьюху, Кандак и остальные вели лошадей далеко по плоскогорью на юг, потом достигли линии горизонта и скрылись из виду.

Конечно, Аттила оставил себе коня. Он оседлал любимого, задиристого и неутомимого пегого жеребца Чагельгана, и ближайшие из спутников последовали примеру своего предводителя. Вместе с Орестом верховный вождь поехал впереди, а Чанат и Есукай позади везли зарезанного кутригура, по-прежнему привязанного к длинному шесту, подвешенному между лошадями.

— Мы вернемся до того, как наступит полдень, — крикнул Аттила гуннам и обеспокоенным жителям деревни. — Как и Будун-Бору!

И он засмеялся.

Отряд поехал по лугам, миновав зловещий высокий ров из сланцеватой глины, а далее направился к равнине, держась реки. Он не остановился, хотя у трех воинов скрутило желудок от боли. Руки, схватившиеся за вожжи и луки, покрылись капельками пота, как кожа головы и верхняя губа, а сердце готово было выпрыгнуть из груди. Без сомнения, придется погибнуть сейчас, прямо сегодня. Но так гунны думали и раньше, но, подчиняясь приказам Аттилы, продолжали жить.

Отряд медленно и спокойно провел лошадей по равнине через реку. Остался позади огромный лагерь из черных палаток, откуда шел темный дым. Утренний воздух был неподвижен. И люди, и животные могли чувствовать запах едкой копоти, конюшни и даже как будто самого присутствия племени. Воины добрались до последнего холма — последнего возможного места для убежища и укрытия. Именно там Есукай вспугнул куропаток. Впереди и внизу, на краю лагеря, появилось ощущение полной незащищенности, будто воины превратились в младенцев. Гунны попытались не сжимать луки слишком крепко.

Каменистый ритуальный путь вел со склона к лагерю. Воины обошли его и поехали кругом. По сторонам дороги стояли ряды столбов, и на каждом висела человеческая голова. Коршуны и вороны клевали остатки. Повсюду виднелись колдовские тотемы, распятые птицы, приколотые к крестам, статуэтки из перьев и меха. Из деревянных масок зияли пустые глазницы, рты были широко раскрыты и искажены в безмолвном крике ужаса. Чанат осмотрел их и вздохнул через сжатые зубы. Такое зло не смоешь много лет.

Кутригуры, чья мощь и слава не вызывала сомнений, не выставляли караульных. Четыре всадника уже почти вплотную приблизились к лагерю и при этом оставались незамеченными. Затем один или два человека молча пошли по дорожке, схватившись за копья. Они выглядели более озадаченными, чем кто-либо еще. Раздался чей-то сердитый голос:

— Кто вы? Как осмелились без приглашения войти в лагерь?

Один приложил стрелу к луку, но Аттила повернулся, посмотрел на него, покачал головой, и сбитый с толку воин выронил оружие.

В центре лагеря был широкий и пыльный круг. В самой большой из юрт торчал высокий столб, целиком вырезанный из одной лиственницы. Гунны остановились и стали ждать. Вскоре из юрты показался человек, плечи которого были укутаны одеялом с множеством вышитых узоров. Он снова выпрямился и посмотрел на четырех всадников. Нос кутригура был почти срезан ужасным ударом, глаза сильно сузились, а на коже виднелись следы оспин от старой болезни. Лицо хранило беспристрастное выражение, какое и подобало иметь вождю.

— Кто вы, осмелившиеся вторгнуться на мою территорию?

— Мы из деревни, — ответил Аттила, ткнув большим пальцем в сторону плоскогорья на западе.

— Ты лжешь, — сказал вождь. Его лицо потемнело. — Мы преследуем вас с запада уже много дней. Ты прекрасно это знаешь. Почему вы пришли теперь в ту деревню? Почему вы там остановились? Какова ваша цель? Скажи мне прежде, чем умрешь.

Некоторое время странный главарь разбойников не отвечал. Наконец произнес:

— Смысл моих слов вряд ли будет тебе понятен.

Среди собравшихся воинов прокатился гул при подобной дерзости.

Вождь кутригуров осмотрелся. Большинство из его людей уже сидели верхом, сжав в руках луки.

Аттила тоже окинул взглядом окрестности. Круг рядом с воинами еще не сомкнулся. Тогда гунн снова заговорил:

— Мы принесли тебе наш подарок, нашу дань. Отличная туша. — Каган зловеще улыбнулся. — Весом не меньше человеческого — именно такое условие ты и ставил.

Повернув коня, он схватил мешок, в котором лежал завернутый в одежду зарезанный воин, и сорвал маскировку.

Стоявшие в кругу ахнули, не веря своим глазам. В тот момент, когда нахлынули ярость и желание отомстить, Аттила поскакал во весь опор. Остальные три спутника последовали примеру предводителя. Чанат и Есукай бросили шест с распухшим телом на землю, покрыв погибшего позором.

Четверка уже неслась мимо черных палаток, прежде чем воины-кутригуры пришли в себя от изумления и смогли направить гнев в нужное русло, чтобы разумно действовать. Тогда они кинулись вдогонку.

Несясь на бешеной скорости, Аттила вытаскивал копья из земли и сваливал палатки в находящиеся неподалеку костры. Три гунна делали то же самое, оставляя за собой груду разбросанных обломков. Они проскакали через палатки, как заяц мчится по траве, видя над собой разомкнувшиеся челюсти хищника, без устали петляя налево и направо и не позволяя преследователю держаться четкой прямой линии. Повсюду была пыль, яростные крики сотрясали воздух. Оглушительный галоп дюжин (или сотен) летящих лошадей заставлял дрожать землю. Стали свистеть стрелы. Четверка пригнулась в седлах, и ни одна стрела не попала в цель.

Случилось так, как и думал Аттила: у кутригуров было много жестоких воинов, но они оказались не очень ловкими. Осознание этого стало облегчением, когда просвистела еще одна стрела и с треском воткнулась в стену палатки, пока Аттила проезжал мимо. Оттуда выбежала женщина, визжа как недовольная дикая птица, и преследователи замедлили шаг перед матерью, сердито размахивающей кулаком возле морд лошадей и изрыгающей непристойные ругательства.

Наконец гунны вырвались из лагеря и поскакали по травянистым равнинам к узкому рву и высокому плоскогорью, этой ничтожной защите деревни. И к колючим зарослям… Сейчас никто больше не пригибался и не петлял. Все мчались по прямой, подобно летящей стреле, к дому. Расстояние между маленьким отрядом и преследователями было уже даже не четыре-пять сотен локтей. Случайные стрелы со свистом проносились мимо, но ничто не могло замедлить бешеной скачки, как ничто не могло и ускорить ее. Припав к земле, бесстрашные лошади летели во весь опор. Толстые, мускулистые шеи животных вытянулись на ветру, зубы были оскалены, ноги мелькали так быстро в пыльном воздухе, что казались невидимыми и бесчисленными. Кутригуры приближались, но расстояние между ними и гуннами почти не сокращалось.

Четверо всадников проскакали в ров и взмыли на узкий склон между высокими влажными сторонами. Стук лошадиных копыт и их собственные дикие крики и вопли эхом отражались от стен и отдавались в обезумевших ушах. Воины начали гикать и шумно ликовать. Во время галопа Орест приложил стрелу к луку и, словно ради удовольствия или, вероятно, только интереса, любопытствуя, можно ли так сделать, наполовину повернулся в седле, притянул тетиву к груди и низко нагнулся, чтобы прицелиться. Когда первый из преследователей показался в конце рва, неуклюже распихивая остальных, тоже желающих оказаться первыми в тесном проходе, он пустил стрелу. Звук от попадания в грудь воина достиг ушей верного помощника Аттилы прежде, чем тот помчался прочь.

Ущелье огласилось криками товарищей мертвого кутригура, когда погибший упал с лошади и очутился на дороге. Его запястье запуталось в поводьях. Конь вырвался из-под контроля, и остальные врезались в животное, однако пришпорили своих лошадей и промчались над распростертым всадником, объятые неистовым яростным желанием добраться до убийц. Ржание лошадей и гам толкающихся воинов, сжатых в таком тесном проходе, отдавались эхом в высоких стенах, когда четверо всадников поехали дальше.

Внезапно лошадь Чаната споткнулась о серые валуны, вероломно разбросанные по плоскогорью и спрятанные в серой траве. В тот момент маленький отряд мчался среди высокой травы, которую шелестящий ветер превратил в погребальные знамена. Несущаяся на большой скорости лошадь запнулась и упала вперед. Треск ее сломавшихся берцовых костей гулко отозвался в вышине. Оказавшись на земле, животное перевернулось и, казалось, еще несколько раз описало круг в прозрачном воздухе. Всадник вылетел далеко в траву и приземлился на спину с глухим стуком. Трое других его спутников уже находились на расстоянии двухсот-трехсот локтей от того места, когда обнаружили, что случилось. Они дернули за поводья, остановились и повернулись.

Такого не могло быть! Чанат, пересиливая боль, поднялся из травы, где лежат на локтях и встряхнул головой.

Кутригуры неслись во весь опор с небольшого холма, который находился в четырехстах-пятистах локтях оттуда. Чанат оказался почти на полпути между ними и своим вождем, который очутился бы возле старика всего на несколько мгновений раньше, чем враг.

Этого не могло быть! Чанат погибнет! Но если гунны вернутся за ним, то погибнут все.

Этого не могло быть! Это стало бы настоящим безумием.

Чанат неуверенно встал на ноги, протер руками глаза и посмотрел вниз, на травянистый склон, где мчалась шумная толпа всадников. Остальные три гунна видели, как он напрягся и не двигался с места. Затем повернулся спиной к приближавшимся кутригурам и бросил взгляд наверх, на холм. Там были старые друзья.

Чанат поднял правую руку и замер, шок и неуверенность исчезли. Он откинул назад поседевшую голову и сильно затянул вокруг сильной, мускулистой шеи медное кольцо. Луч солнца блеснул на широком загорелом лбу. Старик улыбнулся. Через мгновение он отвернулся от остальных гуннов, выхватил меч и двумя руками поднял над головой, в последний раз бросив вызов своим врагам и смерти во всем мире.

Кутригуры заглушили воплями его крик.

Этого не могло быть!

Аттила, Орест и Есукай пришпорили лошадей и понеслись вниз по холму, чтобы сразиться с неприятелем: трое против тысячи.

Стрелы сыпались сейчас градом, но кутригуры оказались грубыми и неумелыми воинами, едва ли они могли скакать во весь опор и одновременно стрелять. Толпа всадников опустила вниз копья, в нетерпении нагнувшись вперед в седле. И ринулась в атаку!

Трое гуннов резко остановились возле Чаната, и Есукай, держась за седло, свесился вниз, схватил старика за грудь под руки и, невероятно напрягшись, поднял его наверх. Тот в ярости брыкался, и конь Есукая чуть не свалился набок под двойной ношей, с большими усилиями удержавшись на ногах. Аттила и Орест объехали кругом и оглянулись. Их разделяла всего пара метров. От громких криков закладывало уши. Одни воины, скачущие впереди, приложили стрелы к лукам, другие выхватывали мечи, третьи подтягивались повыше в седле, чтобы нанести решающие удары.

Когда гунны повернули и поскакали на холм, два всадника стали стрелять без остановки. Кутригуры следовали по пятам. Казалось невозможным, чтобы Есукай оторвался от них, еще и с Чанатом. Но они должны были попытаться это сделать. Сдаваться здесь и сейчас представлялось неприемлемым, ведь под ногами лежал целый мир, который предстояло завоевать.

Аттила резко взмахнул оружием и раскроил грудь воина. Каган мчался рядом с врагами, подняв вверх руку с мечом. На бешеной скорости он упал в пыль, а лошадь, оставшаяся без всадника, с вывалившимся из взмыленного рта языком продолжала скакать возле кутригуров. Кони неприятелей не были столь выносливыми. Однако все-таки казалось невероятным, что от них можно выйти живым.

Кутригуры уже почти полностью окружили гуннов. Отовсюду появлялось еще больше врагов, некоторые не сдерживали улыбки. Но всему свое время. Кое-кто легко взмыл на холм и по-прежнему несся на изможденной лошади отчаянным галопом. Этих воинов возьмут живьем. И не будут убивать еще много дней. Затем кутригурские женщины ловко сдерут с половины тела кожу, привяжут и положат пленников на муравейники в степи, чтобы миллионы маленьких ртов несколько суток отщипывали по кусочку.

Сила и гордость Есукая не знали границ. Теперь Чанат сидел позади, и они сражались вместе, сидя на спине лошади, нанося удары налево и направо. Кутригуры начали ухмыляться, повернули и засмеялись. Кажется, арканов ни у кого не было.

Вскоре гунны потерпят поражение. Для кутригуров же все походило больше на игру. И ее окончание казалось уже совсем близким.

Внезапно с невероятной скоростью кутригуры начали падать и исчезать. Отовсюду доносилось звонкое пронзительное ржание лошадей, и в воздухе закружились столбы пыли. Послышались глухие удары, а помимо этих звуков — свист стрел. Впереди обреченная четверка увидела ряд всадников, сидящих на спокойных и терпеливых лошадях на вершине холма и выпускающих одну за другой стрелы. Неподвижные, они поражали цель, четкую и ясную, каждый раз находя грудь подходящего воина.

В лагере у Маленькой Птички начался приступ истерики. Он снова стал говорить о змеях, и Цаба приказал отрядам Юхи, Белы и Нояна, трем похожим на скалы братьям, сыновьям Акала, выехать на нескольких лошадях, оставшихся в колючем загоне. Это было ядро войска, тридцать непоколебимых воинов, которые сейчас бесстрашно стреляли по приближавшимся кутригурам.

Скачущая на трех лошадях четверка помчалась туда во весь опор. Их души наполнило чувство гордости за свой народ и своих бесстрашных товарищей. Чудесным образом отряд расступился, и Аттила, Орест, Есукай и Чанат оказались внутри. На плоскогорье земля стала выравниваться, и вдалеке гунны увидели деревню с хрупкими колючими зарослями. Позади три брата и их люди продолжали стрелять с убийственной точностью, почти безо всяких эмоций. Их лошади стояли неподвижно и невозмутимо. Кутригуры, придя в полное замешательство из-за этой атаки, потянули коней под уздцы и остановились. Мужчины стали кричать и валиться на землю, животные толкали друг друга, и холм почти полностью был усеян мертвыми. Кутригуры завыли от ярости.

А затем отлетели назад.

Братья и их отряды подождали, пока враги обратятся в бегство, потом повернулись и легким галопом потрусили за каганом в деревню.

Аттила, Орест, Чанат, Есукай и тридцать воинов попридержали лошадей и осторожно провели их через разбросанные валуны. Колючие ворота были открыты, и гунны проехали по узкому проходу между последними столбами, сейчас прочно вкопанными в сухую холодную землю. Потом дорогу снова перекрыли. Гунны чувствовали все еще затрудненное дыхание лошадей, наклонились, согнулись надвое, держа поводья в руках и смеясь. Животные были в пене, изо ртов их текла слюна, мускулы на ногах дрожали. Но всадники сохраняли спокойствие и не падали от отчаяния. Не пугали их вращающиеся глаза и промелькнувшие уши взмыленных берберских коней, выхоленных и встающих на дыбы. Лошади гуннов вынесли все.

Воины тяжело дышали и смеялись. За исключением Чаната, который стоял немного поодаль и сильно хмурился.

Есукай вытянулся и лег спиной на землю.

— Сами боги мчались с нами сегодня, — произнес он. — Клянусь задницей моего коня, так оно и было!

Аттила тоже с трудом дышал, когда одна из деревенских женщин подошла с мокрой тряпкой, желая смыть кровь, текущую из левого плеча кагана.

— Да, — пробормотал он. И посмотрел на Чаната. — Разве нет, Чанат?

Старик хмыкнул. Воины засмеялись.

— И вы, сыновья Акала. «Трезубец Акала» — так мы будем вас называть. Вы отлично сражались!

Три молчаливых брата выглядели довольными, как всегда.

— Правильно. — Аттила хлопнул в ладоши. — Здесь скоро будет племя. И в этот раз его окажется не так-то просто обратить в бегство.

Каган глянул наверх и осмотрел низкие холмы далеко на юге.

— Гьюху, Кандак и остальные?..

— Мы не видели никого, мой господин, с утра, когда они уехали.

— И лошадей, — раздался чей-то голос.

Аттила кивнул:

— Хорошо. Тогда по местам.

Глава 7 Несколько локтей мрачной пустыни

Аттила, Чанат и Орест сидели за колючими зарослями, посматривая вперед.

Перед ними лежали груды руин некогда процветающего поселения. Гунны собрали весь скот, который смогли, в терновом загоне. Молчаливые жители деревни расположились рядом. Оставшиеся животные паслись снаружи. Вскоре им предстояло пасть от рук нападающих.

— В детстве, — тихо произнес Чанат, — я часто мечтал о славной смерти во время доблестной битвы.

Двое других воинов с любопытством посмотрели на старика. Чанат не принадлежал к тем людям, кто предается воспоминаниям.

— Мои братья и я, — сказал он. — Четверо братьев у меня было, и я похоронил их всех. Мы играли в воинов все долгие летние дни в степи. И все наши мечты походили одна на другую. Став мужчиной, я вырос из тех глупых грез. Но сейчас, состарившись, хотя ратное поле и не утратило своей яркости и героической привлекательности, как и в детских мечтах, я снова хотел бы пасть в бою.

Аттила тихо сказал:

— Детство сделало всех нас такими, какие мы есть.

Разоренной лежала под небесами несчастная деревня, где жил гибнущий народ. Ни крошечной тени, ни деревца. Лишь ровная соленая пустыня и почти высохшее жалкое озеро. Случайно проходящие стада были слишком далеко и избегали людей. Все лучшие охотники уже давно ушли. Они обрекли себя на гибель, попав в руки более жестоких преследователей. Вскоре настанет холодная зима, и тогда, наверное, станет мало травы в низинах. А еще были влачащие жалкое существование бедно одетые люди, цепляющиеся за свою жизнь на этой потертой земле, как блохи за собачью шкуру. Жили для того, чтобы в любой момент быть равнодушно уничтоженными, отправленными в забвение, превращенными в пустой воздух великой силой.

— Не за многое же мы сражаемся, — пробормотал Чанат. — За пространство мрачной пустыни.

— Мы воевали за меньшее этим утром, — ответил Аттила, — за жизнь одного человека.

— Вы глупо поступили.

Аттила засмеялся:

— Твоя благодарность удивляет меня, Чанат.

Старый воин кашлянул и плюнул.

— Я знал, что ты будешь сопротивляться, — сказал каган. — На самом деле я крепко держал рукой аркан и готовился немного охладить тебя.

Чанат пристально посмотрел на него.

— Ты такой осел, ты стал бы спорить, когда враги оказались бы совсем рядом.

Чанат заворчал:

— Это вполне возможно.

— А потом мы бы все погибли.

— Как я и говорил, вы поступили глупо.

Сжав руки и по-прежнему не сводя своих ясных голубых глаз с обезлюдевшего плоскогорья, Орест тихо спросил:

— А ты никогда не делал ничего необдуманного, мудрый Чанат?

— Только если в этом замешана женщина, — зло пробурчал старик и гордо пошел прочь, к другой стороне загона.

Аттила и Орест обменялись улыбками.

Они открыли бурдюк с водой и промокнули горло.

Холодное голубое небо. Тишина. Весь мир замер в ожидании. Только колокольчики коз нарушали гнетущее безмолвие, когда животные в счастливом неведении шевелились и слегка задевали чахлую растительность. Смерть уже приближалась.

— Это напоминает мне о прежних временах, — сказал Аттила. — Это ожидание.

Лоб верховного вождя покрылся испариной.

Орест кивнул. Ручеек пота стекал по лбу и носу верного слуги, хотя день и был холодным. Не поборешь страха перед битвой! Орест махом вытер влагу тыльной стороной ладони.

— Было время, когда мы сражались пешими на зеленых равнинах Манчжурии, — прошептал Аттила. — Тогда лошади заболели, ты помнишь? А когда руководили лесными вождями, которые носили венки из листьев в качестве доспехов?

На лице Ореста появилась слабая улыбка.

— А когда стояли в рукаве Желтой реки, а ты сражался, размахивая лопатой, поскольку меч сломался!

Тот покачал головой:

— Сколько битв мы пережили вместе, да? А теперь эта — разложившаяся деревня возле почти высохшего озера в земле, у которой и имени еще не появилось.

Аттила задумался. Затем сказал:

— Однажды в Италии, когда я был маленьким и стал заложником в Риме, на нас напали римляне. Они хотели меня убить. — Губы кагана изогнулись при этих словах.

— Но другие римляне спасли вас.

— Нашелся один хороший человек. Молодой офицер.

— Но там были добропорядочные римляне, верно?

— Один или двое.

— А мальчик в лагере вашего дяди? Аэций?

Аттила ничего не ответил.

Они выпили еще.

— Перед тем как я пришел к тебе, — произнес Аттила, — к тебе и твоей сестре, в аппеннинскую пещеру, а потом — в ту долину…

— Я не забыл.

— И я, — голос кагана стал тихим и низким.

Наступило молчание, и Орест сказал:

— Тут много того, что нам непонятно.

— Тут много того, чего мы никогда не поймем, — ответил Аттила. — Но война — великий учитель.

Каган прикоснулся рукой к эфесу меча, своего прекрасного оружия с инкрустированной рукоятью, подаренного римским стратегом и представленного народу как Меч Саваша. Люди поверили. А сам Аттила? Кто может сказать… Кто может сказать, во что действительно верил такой человек, как Аттила?

Великий гунн кивнул вдаль.

Орест повернул голову, и ему показалось, как сам горизонт зашевелился. Словно там что-то тлело, а дым был пылью. Верный спутник Аттилы снова вытер пот с лица.

— В обычном набеге участвовало бы всего лишь несколько дюжин, — размышлял Орест. — Это не несколько дюжин. И это — не обычный набег.

— Придет две тысячи. Кутригуры жаждут мести. И мы хотим, чтобы они все были здесь.

Орест, зашипев, глубоко вздохнул:

— Вы безумны. Говорю со всем должным уважением к вам, мой господин. Но вы безумнее, чем хвост у обезьяны.

Некоторое время Аттила молчал, не отрывая тяжелого взгляда от далекого дымящегося горизонта. Глаза кагана сузились, кольца в ушах заблестели в лучах солнца. Он тихо сказал, не поворачиваясь:

— Со всем уважением, мой старый друг, мы хотим, чтобы они все были здесь. И тогда их лагерь останется незащищенным.

И тогда с воем появилось Волчье племя.

Кутригуры пришли, ревя по-звериному, и их вопли становились все громче и ужаснее по мере стремительного приближения. Скуля и взвизгивая, гикая и крича, они выскочили из пыльного облака на плоскогорье. С оглушительным грохотом копыт и барабанов, с высоко поднятыми копьями, с уже прижатыми к тетиве стрелами…

Старая жрица недооценила кутригуров, сказав, что врагов была тысяча, а может, две.

На многих не оказалось почти никакой одежды, небольшие клочки ткани на кутригурах выполняли чисто декоративную функцию. Однако неприятели нашли время, чтобы нарядиться, идя на убийство. Женщины племени наградили мужей заботой и с гордостью послали сражаться, танцуя, улюлюкая и прося вернуться в крови врагов или даже своей собственной. «Пусть никто не придет обратно не окровавленным!» — пели они.

Теперь кутригуры мчались к маленькому дерзкому отряду безымянных и неизвестных врагов. Украшенные шрамами и яркими полосами, с пятнами и линиями, нацарапанными женщинами кончиком иглы, с чернилами, которые медленно, капля за каплей, сочились из еще не заживших порезов. Поводья с перьями и мехом болтались вместе с отсеченными и привязанными за волосы головами врагов или других людей, которые повстречались на пути. Кутригуры были в пестрой одежде с вкраплениями из китайского шелка, в окровавленных накидках зарезанных священников и неподходящих воздушных покрывалах из муслина, принадлежавших девушкам, жившим в разграбленных городах, сейчас уже тоже окровавленных, запачканных и обмотанных вокруг толстых запястий или мощных мускулов в качестве военного трофея и знаков победы. На шее висели браслеты из заячьих лап и накидки из шкуры буйвола.

Мех и шкура волка обладали огромной магической силой. Самые знатные из воинов носили головные уборы с головами волков с вечно разомкнутыми челюстями и ожерелья из нескольких ушей этого животного. На многих были меховые колпаки, проткнутые отвалившимися оленьими рогами, длинные косы захваченных в плен женщин с гордостью вплетали в свои собственные волосы.

Лица, ярко раскрашенные в белый, коричневато-желтый и красный цвета, украшали татуировки. На лбу и щеках виднелись малиновые узоры, должными символизировать бесстрашие, их вывели кончиком меча, который обмакнули в жуков, раздавленных в ступках женщинами. На широких гладких грудных клетках были запечатлены ухмыляющееся солнце, луна и синие лица с извивающимися змеями вместо волос, на пыльных спинах — кровавые отпечатки пальцев, оставленные другими воинами. Бока лошадей украшали птицы, рыбы, ярко-желтые попоны и красноватые отметины. Некоторые появились после того, как туда приложили руки, отсеченные у стонущих пленников.

Одни носили темно-синие тюрбаны, когда-то принадлежавшие персам, а теперь грубо обмотанные вокруг голов или горла, другие — шлемы из сыромятной кожи, которые проткнули рогами быков или сайгаков и усеяли странными магическими изображениями. Кутригуры сжимали в кулаках пучки стрел и даже своими заточенными и заостренными зубами (ведь кое-кто не брезговал и каннибализмом) стискивали еще несколько штук. Некоторые накрасили губы и намазали вокруг рта ярко-красным, желая внушить врагам, что те уже мертвы, а у ртов остались следы крови после последней резни, когда они накинулись на убитых и стали жадно пить кровь.

Такими появились завывающие кутригуры, и из-за жалких колючих зарослей Аттила и избранные заметили несколько просто раздетых неприятелей, носящих лишь браслеты и кольца вокруг толстых запястий. Атакующие гнали лошадей во весь опор, пришпоривая ногами в блестящих сандалиях с дорогими награбленными украшениями. Были они похожи на рассвирепевших шлюх, если тех усадить на коней. На некоторых не было ничего, кроме кожаных ремней на талии с висящими топориками, кинжалами и привязанными головами, где виднелась запекшаяся кровь. С них свисало множество черепов и голов. Кутригуры сжимали зловеще изогнутые остроги и веревки из жгучей крапивы. Даже тела воинов были покрыты осколками битого стекла, яркими шариками, драгоценностями. Некоторые уже испытывали сильное волнение, тяжело и часто дыша и наполовину прикрыв глаза, словно приближаясь к следующей кровопролитной кульминации.

Но люди Аттилы за колючими зарослями знали, как они погибнут, если попадутся живыми, какая им предстоит медленная и мучительная пытка.

Такой легион, насчитывающий много тысяч человек, с воем напал на гуннов в тот день. Внешний вид и гвалт кутригуров производили омерзительное впечатление. Враги с грохотом вздымали облака пыли, сквозь которое они и появились, словно одержимые демонами. Позади шествовала толпа женщин и детей постарше, вооружившихся маленькими ножами и кинжалами для окончательной расправы, которую собирались произвести после свирепой битвы на ратном поле, оглашенном стонами.

Там была и ведьма Энхтуйя.

Пораженный ужасом, маленький отряд Аттилы глянул из укрытия на чудовищное полчище. Люди попытались убедить себя: раньше случалось пережить и кое-что пострашнее, но победа все равно оставалась на его стороне. Но никто даже на мгновение не смог вспомнить, когда. Гунны собрались с духом и положились на своего вождя.

Орест бросил взгляд в сторону и увидел Аттилу, схватившего лук левой рукой. Его лицо приняло воодушевленное выражение, но прежняя сардоническая ухмылка не исчезла даже сейчас. Смех в преддверии смерти… Похоже, несмотря на нелепость и кошмар, в этой безымянной пустоши между последним взрывом хохота и последним вздохом каган собирался одержать своего рода отчаянную победу.

Орест покачал головой:

— Перестаньте улыбаться, заклинаю Аидом, — заворчал он. — Вы заставляете меня нервничать.

— Я просто размышлял, — невозмутимо ответил Аттила, и его улыбка стала еще шире.

— Размышляли о чем?

— Я просто размышлял: представь, как отреагируют римские легионы на это завывающее и вселяющее ужас войско. Они сражались со множеством врагов, но ни разу не сталкивались ни с чем, похожим на кутригурских гуннов в дикой ярости.

Орест покачал головой.

— Все должно идти своим чередом, — сказал он и выдернул первую стрелу из рядов в земле под ногами и приложил к тетиве.

— Не стрелять, пока я не отдам приказ!

— Да, мой господин, — пробормотал грек с некоторым сарказмом.

Аттила кивнул в направлении ужасного облака пыли, стремительно приближающегося к гуннам.

— Наблюдай.

Кутригуры легко преодолели ничем не примечательное плоскогорье, по прошествии многих лет ставшее почти совсем ровным. Ветер и безжалостное солнце почти высушили его. Несчастная кучка врагов, в рядах которых насчитывалось менее ста человек, стояла за презренными колючими зарослями и выглядывала из-за края, подобно суркам, высунувшим нос из норы. Вой смешался со смехом, и некоторые из воинов от возбуждения искусали себе губы до крови.

— Пора, — сказал Аттила.

Первые лошади кутригуров показались среди валунов, разбросанных по твердой суровой земле, почти полностью покрытых бледной пустынной пылью. Один конь перевернулся. Остальные замедлили бег, дрогнули и стали продвигаться осторожнее. Разъяренные всадники стегали животных веревками, ремнями и кнутами, но лошади могли скакать по камням не быстрее, чем верблюды идут по песчаным дюнам. Воины, скачущие позади, врезались на полном скаку в еле передвигающийся передний ряд и стали давить друг друга.

Аттила поднял правую руку. Восемьдесят человек не отрываясь смотрели на него, а не на врага.

Каган выжидал. Затем он заметил, как один воин наехал на другого, свернул в сторону и едва ли не упал с коня. Он врезался в третьего кутригура, под которым лошадь в ярости взбрыкнула и налетела на огромный камень, повредив ногу.

Аттила опустил руку.

— Вперед! — закричал он.

Восемьдесят лучников собрались вдоль одной стороны колючих зарослей. Кутригуры в слепом гневе и по неопытности не окружили их, а сбились в одну толкающуюся и двигающуюся по кругу массу.

— Они прежде не атаковали укрепленные позиции, — сказал Орест.

Аттила кивнул:

— Даже столь слабо укрепленные, как наши.

Стрелы посыпались на врагов, каждый лучник выпускал по дюжине в минуту. Они взлетали высоко в вечное голубое небо и затем падали вниз, проламывая шлемы и доспехи из бычьей кожи и вонзаясь в мозги, мясо и кости. Казалось, идет дождь. Тысячи стрел поразили кутригуров в первую минуту. Сотни получили ранения и не менее сотни умерли на месте. Лошади становились на дыбы и метались, в агонии и в припадке безумия кусая друг друга.

Наконец откуда-то сзади, из рядов беспорядочно окруженных всадников, донесся властный голос. Где-то старый зловещий вождь со щеками со следами оспин и почти плоским носом стал отдавать приказы. Шеренги толпящихся всадников начали отступать, а воины — разделяться. Те, кто находился на левом фланге, перешли в галоп первыми. Между кутригурами появилось свободное место. Стрелы, сыпавшиеся с неба, падали в пыль и не достигали цели. Всадники стали расходиться дальше и занимать свои позиции. Затем все поскакали галопом. Они разделились и мчались с нарастающей скоростью. Но не к колючим зарослям, через вероломную груду камней, а вокруг. Кутригуры неслись, выкрикивая военные лозунги и быстро двигаясь, словно сами демоны из пыли, вокруг чащи с шипами, и стрелы восьмидесяти гуннов Аттилы все чаще не попадали в кружащиеся мишени. Затем враги стали прицеливаться и стрелять. Дисциплина у них была плохой, а особой меткостью кутригуры, как уже выяснилось в результате проверок, не отличались. Но неприятелей оказалось очень много, и они выпускали все новые и новые стрелы… И усилия стали приносить плоды.

Аттила мрачно кивнул. Он ожидал этого.

Каган приказал своим людям пригнуться и продолжать стрелять.

Сквозь неразбериху, мелкую пыль и мелькающие копыта гунны заметили, что кутригуры ловят оставшийся скот, коз с висящими ушами и костлявых быков, пригибают к земле и убивают. Они прислонили горящие факелы к нескольким деревенским лачугам, и пламя взметнулось в небо.

Стучавшие зубами от ужаса и не способные проронить ни слова жители поселения собрались в глубине колючих зарослей, в палатке с деревянными стенами. Старая жрица беспрестанно шевелила губами, шепча заклинания, хотя никто не мог слышать ее слов из-за грохота яростной битвы, криков людей, пронзительного ржания лошадей и бесконечного града стрел, попадающих в тонкие перекрытия над головами.

Скачущие во весь опор кутригуры также стали целиться в быков внутри колючих зарослей и в нескольких оставшихся лошадей. Жители деревни воспринимали предсмертные муки животных как свои собственные. У них не было убежища, и казалось невозможным ничего сделать. Теперь все поняли, почему Аттила отдал ранее приказ увести большинство лошадей куда-нибудь в безопасное место, в зеленую и нетронутую долину за линией горизонта, недосягаемую для людей и летящих стрел.

Двое из воинов Аттилы упали, раненые в грудь. Колючие заросли были препятствием для коней, но не для стрел. Но ничего больше сделать не удалось. Теперь мчавшиеся кутригуры начали разбираться и вместо того, чтобы стрелять в небо, выпускали стрелы прямо в шипы. Одни решительно шли по камням и собирались по периметру колючих зарослей, но их тут же поражали длинными копьями. Другие с грохотом падали в ров, выкопанный ворчащими воинами Аттилы, неаккуратно, но затянутый отрезками холста, посыпанного песком, и заканчивали тем же самым образом. Но земля была слишком твердой, а времени слишком мало, чтобы гунны превратили его в мощное препятствие. Там лишь могли переломать ноги и свалиться с лошадей несколько всадников из передних рядов, но не более. Аттила предусмотрел и это и пробормотал:

— Теперь как в Риме, но так придется сделать.

Он приказал своим людям лечь на землю. В тот момент Есукай покачнулся и завертелся на месте, схватившись за предплечье и громко крича от гнева: в руке застряла стрела. Чанат снова вскочил на ноги и побежал к нему, не подчиняясь приказу и волнуясь за Есукая.

Воины лежали пластом на земле и как можно лучше прицеливались сквозь шипы, но теперь численное превосходство стало слишком явным. Один из воинов Аттилы неожиданно поднял голову — туда, прямо в темечко, попала стрела. Он повернулся в сторону, глаза закатились, и гунн замертво упал в пыль.

Много кутригуров погибло за колючими зарослями, но врагов не становилось меньше, появлялись все новые бойцы, которые шли дальше и перепрыгивали через тела убитых товарищей. Руки защищавшихся, хотя и твердые как сталь, начали уставать. Каждый раз, натягивая тетиву, они испытывали такое ощущение, будто внутри все разрывается. Каждый из воинов выстрелил не менее сотни раз. В запасе еще оставались стрелы. Но лучники были обычными людьми из плоти и крови. А кутригуры, как шакалы, чувствовали запах, шедший от раненых, и приближались.

Кое-кто попридержал лошадей и все-таки попытался пробраться через груду камней, но тут же был сражен стрелой. Однако некоторые сделали то, что воин-гунн никогда бы совершил добровольно, и это стало неожиданностью. Они слезли с лошадей, упали на землю и проползли приблизительно сто ярдов на животе, направляясь к колючим зарослям. Зажав топорики, кинжалы, дубинки и короткие копья между зубами, кутригуры с трудом продвигались, петляя и толкаясь локтями и коленями, подобно армии ящериц. Они не отрывались от земли, держась разбросанных камней, поэтому оставались труднодоступной мишенью. Люди Аттилы пригнулись и стреляли, однако цель оказалась слишком мелкой, и часто стрелы с твердым наконечником лишь царапали валуны, скользили по пыльной поверхности и падали.

Некоторые уже были достаточно близко, чтобы наброситься с длинными лассо, веревками и крюками с бородкой, смогли немного разрушить колючие заросли и пролезть внутрь. Заостренные столбы остановили бы всадников, но не пеших или ползущих на животах, как рептилии. Тогда кутригуры выпрямились и, обнаженные, побежали с воем внутрь, подняв оружие над головой. Теперь предстояло отчаянно биться лицом к лицу, как и предвидел Аттила.

— Отряд Аладара! — закричал он, стоя в круге. — Налево от меня! Не дайте там пройти!

Гунны кинулись туда, где прорывались кутригуры, и все превратилось в хаос и пыль.

Видя, что битва подходит к концу, Чанат откинул в сторону свое грозное оружие, свой лук, последнюю надежду для воинов, и поднял меч. Его тупое лезвие покрылось засечками и зазубринами за шесть десятилетий кровопролитных боев. Аттила мельком заметил, что старик гордо выпрямился, выглядывая из колючих зарослей и готовясь к предстоящей атаке. Каган повернулся в сторону и несколько секунд не мог смотреть ни на Чаната, ни на кого-то еще.

Затем вынул свой меч и стал ждать.

Голый дикарь шел на старика, тыкая в него коротким копьем. Чанат низко взмахнул мечом. Нападавший отступил назад, пронзительно визжа, словно обезьяна, и в свою очередь, защищаясь, опустил копье. Чанат сделал шаг к нему, подняв руку для второго правостороннего удара. В последнее мгновение старик стремительно повернулся на пальце ноги, описал полукруг и атаковал сзади, заняв новую и неожиданную позицию и приблизившись слева к неприятелю. Затем выпрямился, вытащил меч из ребер убитого и снова кинулся в бой, ни разу не взглянув на дикаря.

Неподалеку сражался Орест сразу с двумя кутригурами. Чанат опрокинул на землю одного из них и отсек голову. Грек бился молча, как кот, и, по-видимому, с не меньшим удовольствием.

Но все-таки ранений Чанату избежать не удалось. Он продолжал сражаться, но с каждым новым ударом шея кровоточила все сильнее. Старому гунну было необходимо отдохнуть. Но на боле боя о покое можно только мечтать и обрести его лишь в могиле. «Хорошо, пусть так!» — закричал Чанат. Еще один кутригур повернулся и обратился в бегство, и кто-то из отряда Аладара пустил стрелу в спину врагу. Тот упал на землю.

Старый гунн приблизился к своему кагану, весь в крови и пыли. Шея покрылась запекшейся коркой, кожаная куртка лохмотьями свисала с широкой груди.

— Гьюху и Кандак, — хрипло сказал он, дернув головой. — Вы отослали их вместе с лошадьми. Это подкрепление?

— Нечто вроде, — ответил Аттила.

— Тогда где они? Если они вскоре не появятся, то будет уже поздно. А нам нужны свежие силы.

— У Гьюху и Кандака нет того, что можно назвать свежей силой, — сказал Аттила. — Даже наоборот. Они вернутся слабыми.

Чанат нахмурился и недовольно пробормотал, что сейчас не время для головоломок и тайн:

— Загадками войны не выиграешь.

Каган лишь поднял бровь, затем повернулся, воткнув меч в грудную клетку кутригура, перепрыгнувшего через разрушенные заросли, пробравшегося сквозь столбы и побежавшего вперед, оскалив зубы, словно росомаха.

За ползущими врагами всадники услышали приказ, исходящий от хитрого старого вождя: никто не смог бы столь долгое время руководить Волчьим племенем, не будь он коварнейшим и беспощаднейшим человеком. Затем одни стали передавать горящие факелы по рядам, а другие разделились и начали брать стрелы из повозки. Женщины раздавали их, улыбаясь и оживленно болтая. Эти стрелы были плотно упакованы в смолистый камыш, который не замерзает и не ломается в болотах даже при очень сильном холоде. Некоторые оказались пропитанными нефтью из пустынных месторождений. Если их один раз зажечь, то они не погаснут до тех пор, пока не сгорят полностью. От факелов, которые кутригуры держали в руках, пламя перекинулось и на эти огненные стрелы. Враги подняли их вверх и размахивали, словно знаменами победы, по пути зажигая оставшиеся из полыхающих лачуг деревни. Неторопливо выбрав цель, воины стали обстреливать гуннов в колючих зарослях. Пламя тут же охватило сухой терновник и стало быстро распространяться.

Огонь вспыхнул прямо перед лицом Ореста и Аттилы, и оба воина тут же упали навзничь. Грек слегка зашатался.

Случилось то, что предвидел Аттила. Едва загорелись колючие заросли, на пути неприятеля возникла непроходимая огненная преграда, послужившая отличной защитой для гуннов. Такую же роль сыграли и столбы. Когда терновник превратится в груду черного дымящегося пепла, кутригурам придется пробираться без лошадей. И маленький отряд, состоявший из воинов и искателей приключений, будет мгновенно вырезан, несмотря на храбрость и доблесть.

Град стрел не прекращался. Боец из группы Аладара, сдерживавший натиск там, где враги прорвались через колючие заросли, сделал шаг назад и стал медленно отступать сквозь шипы к хижине, в которой, сжавшись от ужаса, сидели жители деревни. Он осторожно гладил стрелу с белым оперением, воткнувшуюся в живот, идя спокойно и неторопливо и перебирая перья, словно это был птенец. Воина настигли еще две стрелы, как будто пущенные наудачу и попавшие в спину, пока тот шел. Гунн упал и испустил дух.

Его пронзительный вопль слышали все жители деревни, съежившиеся под деревянными перекрытиями.

Первые лошади споткнулись и свалились в ров за колючими зарослями, лишь сверкнув копытами. Оскалив зубы, животные громко ржали. Они отчаянно пытались уцепиться за осыпавшиеся стены суровой незаметной западни перед колючими зарослями, которые теперь возвышались над головами. Там кони и всадники стали легкой добычей для гуннов. Но теперь ров был наполовину наполнен мертвыми и умирающими, а колючки горели и постепенно превращались в руины.

Спешившиеся воины бесстрашно приблизились к чаще с шипами, как раз вдоль другой стороны заваленного котлована, и стали стегать своих оставшихся в живых лошадей длинными веревками, сбивая колючки и оттаскивая их прочь. Кони и люди давили друг друга во рву, пешие несли топоры к потемневшим от огня столбам и разрубали на части. Мчались самые опытные кавалеристы кутригуров, по-прежнему горя желанием сражаться.

— Аладар! — отчаянно закричал Аттила. — Приведи сюда людей! Не давайте врагам пройти, что бы ни случилось!

Аладар со своим отрядом кинулся через круг и сделал большее, чем просто удержание нападавших. Он набросился на веревки с кинжалом и разрезал их, а воины, упав на колени, укрылись в тени вставших на дыбы лошадей кутригуров и стали стрелять прямо во всадников. Один из неприятелей уже почти соскользнул со своего споткнувшегося коня, но все-таки смог встать на ноги. Он вытащил длинный изогнутый меч и посмотрел на Аладара. Тот подбежал к кутригуру сбоку и ударом сзади снес макушку черепа, которая завертелась в воздухе, словно обеденная тарелка с костями. Однако враг по-прежнему стоял в позиции для нападения, широко раскрыв удивленные глаза. Его мозги вытекали через открытый череп, как серая каша, пузырящаяся через край котелка.

Аладар завертелся на пятке и вспорол кутригуру живот, вскрыв желудок. Обреченный на смерть еще долго оставался в живых и мог видеть, как собственные тусклые кишки вываливаются на землю, подобно куче скрючившихся угрей. Потом он испустил дух.

Неподалеку Есукай провел рукой по лицу и глубоко вздохнул. Струя ярко-красной крови закапала из подмышки. Стрела прошла дальше, чем казалось.

Орест отъехал от разваливающихся горящих колючих зарослей и посмотрел на Аттилу. Белки глаз сверкали на потемневшем от сажи лице. Грек не произнес ни слова. А что можно было сказать?! Они вместе пробивались через разрушенную войной Италию еще в юности, ускользая и от готов, и от римлян. Похоронили третьего спутника — плоть и кровь Ореста, любимую маленькую сестру Пелагию. Они не понесли ни одного поражения. Бежали из римского легионерского стана и перешли Дунай под непрерывным огнем. С тех пор сражались по всей Скифии, а заодно — вдоль широких песчаных берегов Желтой реки и на изумрудно-зеленых лугах Манчжурии. В отрочестве воевали в испепеленных землях Трансоксианы, в горах и крутых спусках Хорасана против могущественных правителей из династии Сасанидов. Вели странные и жуткие битвы среди руин Кушанской империи, сражались на стороне индийских князей и против иных индийских царей, добивались вместе золота и славы. А теперь оказались здесь — в этой земле, у которой, по выражению Ореста, и имени-то еще не появилось. И раньше приходилось сталкиваться с запущенностью, но не столь ужасной. Все, казалось, ополчилось против гуннов.

Аттила знал, о чем думает Орест и остальные воины, силы которых постепенно таяли. Каган повернулся и уверенно, как и подобает завоевателю, зашагал рядом с ними, вращая сверкающим мечом над головой. Громко, заглушая грохот битвы, Аттила заявил, что это вовсе не конец. Никому не суждено здесь сложить голову! Гуннам по-прежнему предстояло сражаться и разрушить Рим, а затем выступить против Китая. Мир принадлежал им. Аттила сказал, что слышал об этом от Астура, творца всего живого. Гибель — не здесь и не сейчас. Конечно, каждый воин в глубине сердца чувствовал: именно тут и должно было это случиться, время пришло. Они погибнут, сражаясь посреди колючих зарослей и под градом стрел, пронзаемые мелькающими мечами кутригуров. Но все-таки гунны почему-то верили в Аттилу.

Верховный вождь отдал краткий приказ, и изможденные, но вымуштрованные воины тут же выполнили его, покинув брешь в терновнике, отойдя от столбов и отступив назад. Теперь, по-видимому, самым логичным казалось бы собраться всем вместе, из последних сил отчаянно защищая деревянную палатку. Но лучшей мишени для смертоносных стрел кутригуров придумать было невозможно. Аттила же велел воинам снова разделиться на группы по десять человек и, сколько бы ни осталось в живых, сражаться, образовав подвижный отряд.

Это был хитрый ход. Кутригуры не могли пускать стрелы в общую массу. Поскольку таковой не оказалось, существовала вероятность попадания в своих же соплеменников. Когда свирепые дикари ворвались внутрь, им пришлось атаковать каждую группу по отдельности. Нападая на одну, кутригуры тут же несли большие потери от стрел другой в тылу или на фланге. Эта военная тактика при малой численности войска оказалась самой верной. Сила и ловкость обращения с мечом, которыми обладали люди Аттилы, их фанатичная преданность друг другу и своему властителю производили ужасающее впечатление. Ряды врагов таяли с невероятной скоростью. Хотя никто, кроме одного человека, не знал этого, но отряды гуннов сражались подобно миниатюрным римским легионам. Для раздробленной, сбитой с толку, неуклюже передвигающейся кавалерии кутригуров они оказались непобедимыми.

Дым и пыль застилали небо, крики животных оглашали окрестности чаще, чем вопли людей. Усталость опускалась на плечи бойцов, кровь заливала лицо: удар — и гибель, и снова удар — и снова гибель. Сколько это продлится? Тогда истощение станет причиной смерти, а не бесстрашие или сила врагов. Подобное нередко случается с воином. Убивает его усталость, а не что-либо еще.

Орест, Аттила и ближайшие из спутников сражались спина к спине у восточной границы круга, пытаясь приблизиться к центру. Но неприятель продолжал наступать. Сменить позицию казалось неосуществимым. Оставаться в живых было единственным, что могли сделать гунны.

Аттила громко закричал, пытаясь привлечь внимание. Орест повернулся и увидел нависшего над собой кутригура — высокого, худощавого юношу с длинными волосами, зачесанными наверх и сильно замазанными белой глиной, с лицом, забрызганным пятнами свежей крови, с украшенным лентами копьем наперевес. Грек взмахнул горизонтально длинным мечом и направил клинок в живот неприятелю. Тот замер, опустил оружие и снова схватил его вертикально двумя руками, приняв простую позицию для атаки. Так можно было отразить удар нападавшего, быстро повернуть копье, даже если древко сломалось бы, и двинуться на неприятеля. Но Орест действовал вопреки ожиданиям кутригура. Он выполнял один из своих самых любимых трюков — как обычно, молча и невозмутимо, будто тренировался с другом.

В тот момент, когда копье кутригура наклонилось, и враг перешел в оборону, грек изменил направление удара и точным молниеносным движением перенес оружие через голову юноши, поправил руку на эфесе, когда сверкнул меч, и затем с силой опустил его сзади на ноги противника, перерезав сухожилия, мускулы и раздробив наполовину кость.

Через мгновение он вынул меч, выпрямился и снова взял его в правую руку. Ноги ошеломленного воина изогнулись, будто мышцы полностью вылезли оттуда, и кутригур осел на колени в лужу собственной крови, все еще не понимая, что случилось, что пошло не так? Ему и не было суждено это понять. Боги оказались благосклонны в тот день и даровали юноше смерть. Ведь каждый день смерть хочет забрать всех и каждого, а жизнь подходит к концу, когда боги разрешают ей сделать это.

Орест вонзил лезвие в кутригура и снова вынул свой меч. Затем поставил ногу на поясницу убитого и толкнул бездыханное тело в объятые огнем колючие заросли.

Это была не просто битва. Она более походила на казнь.

Но гунны проигрывали. Несмотря на жестокость, храбрость и ту смертоносную ловкость, с которой сражались воины, стало ясно: поражения не миновать. Около дюжины уже погибло, от кроваво-красных ран стонало вдвое или втрое больше человек. От усталости воины едва держались на ногах. Количество же врагов не уменьшалось: когда с воем погибал один дикарь, на его месте тут же появлялись двое других. День казался бесконечным.

Аттила по-прежнему скакал на лошади среди своих людей, выстраивал в определенном порядке, уклоняясь от мелькающих копий, нетерпеливо кружился и рассекал любого, с ревом идущего на него, почти надвое до пояса. Когда каган пытался приказать гуннам повернуться в другую сторону, то, услышав голос предводителя, воины воспрянули духом и стали сражаться еще отчаянней. Но они терпели поражение!

Наконец солнце стало садиться в тот короткий холодный зимний день. А битва все не кончалась. В лучах заката бойцы казались фантастическими созданиями с огненными очертаниями, марионетками в руках богов, которые затеяли какую-то игру теней со смертельным исходом. В ратном поле, залитом кровью, была некая ужасная красота: небо окрасилось в ярко-рыжий цвет, одни воины стонали и изгибались, падая прямо в объятия товарищей и тут же испуская дух, другие распевали короткие боевые кличи и снова ввязывались в драку, чтобы убить того, кого успеют, прежде чем их самих отправят на тот свет.

Высоко над головами показалась стая диких гусей, и вновь черные тени заслонили солнце. Некоторые воины замерли посреди битвы и посмотрели наверх. Они не могли ни о чем думать, не находилось нужных слов для выражения того, что творилось в сердце при виде безмолвных призраков с черными крыльями, проплывающих где-то далеко в небе и скрывающихся на западе в лучах палящего и исчезающего за линией горизонта солнца.

В одно мгновение произошли три события. Чанат застонал, перестал сражаться и укрылся среди горстки других воинов. Аттила прямо перед глазами гуннов, объятых ужасом, уронил голову и схватился за грудь. Затем из его рук выпал меч. Каган немного покачнулся, и в этот момент воины увидели, что в предводителя попала стрела с черным оперением. Рана не была пустяковой. Наконечник застрял между ребрами в плотной грудной мышце, хотя и не задел сердце. Аттила отломал древко и откинул его прочь, прикрыл рану кожаной курткой, завязал узлом и снова выпрямился.

Почти в тот же самый миг донесся таинственный звук откуда-то издалека, приглушенный и зловещий, проникший сквозь пелену пыли. Сражающиеся замерли и зашатались, будто сонные. Один из кутригуров остановился, занеся руку для удара, и повернулся в сторону. В тот момент его могли убить, но снова донесся звук, и противник — Есукай, бок которого от плеча до бедра был залит кровью, — также затих и как слепой посмотрел на запад.

В третий раз послышался этот звук, невероятно печальный, заставивший дрожать воздух и землю. Кутригуры перестали сражаться. Старый вождь повернулся и застыл. Словно некий невидимый бог дал сигнал закончить битву. На ратном поле воцарилась тишина. Оно замерло в ожидании.

Глава 8 Захваченные в плен, раненые и проклятые

Пыль рассеивалась, ее относило ветром в сторону. Невысокие костры все еще потрескивали, деревенские лачуги были охвачены пламенем, но колючие заросли исчезли, оставив после себя лишь пепел там, где горел огонь. Казалось, будто пролегла граница в какой-то сложной и смертельной игре.

Воздух становился чище. Небо приобрело насыщенный темно-синий цвет. На нем блуждало одинокое золотое светило.

Кутригуры и их враги, посмотрев в одну сторону, увидели вдалеке пламя, вспыхнувшее на горизонте. Небольшое, но заметное, оно появилось на востоке в пяти милях от того места, где сражались воины. Там находился лагерь кутригуров. В темно-синее небо взвился столб дыма, будто это был дым из горна или черный дым из проклятых нефтяных промыслов на диком побережье Хорезма, затмевающий даже далекий чистый свет, озаривший небеса.

Последний друг Аттилы — черный огонь.

Наверху по низкому холму, вероятно, на расстоянии полумили, двигалась, еле переставляя ноги, толпа несчастных. Не армия доблестных воинов явилась на зов о помощи в трудный час, вознаграждая за некогда проявленный гуннами героизм. Как и говорил Аттила, спасители отличались не силой, а слабостью: исхудавшие руки старцев были скрючены, женщины связаны вместе самодельной пеньковой веревкой, дети едва шевелились и капризничали. Около сотни из них, а возможно, больше, испуганно держались за копье.

Громкий сигнал рога донесся снова. Это трубил Гьюху. Вместе с Кандаком и отрядом из двадцати человек он показывал на небо на востоке, где опускалась темнота. Затем вскочил на коня рядом с пленниками, связанными, закованными в кандалы и подавленными. Рог, в который трубил гунн, имел форму огромного полумесяца из слоновой кости желтого цвета, потрескавшегося от времени. Это был священный рог жрецов-кутригуров, выкопанный много лет назад из-под земли — полый внутри клык какого-то древнего животного, чьи кости выпали из желтой пыли в осыпавшемся известняковом холме. Его потомки, вероятно, уже более не топтали поверхности земли.

Кутригуры долго не отрывали взгляда от своих соплеменников, закованных в кандалы. Глаза уже немного подводили старого вождя, особенно при тусклом освещении. Но многие из воинов, присмотревшись, заметили пожилых отцов и матерей в числе захваченных, сестер, слишком юных для того, чтобы сражаться с помощью маленьких изогнутых ножей, жен с младенцами на руках, завернутых новорожденных или едва научившихся ходить малышей, державшихся за взрослых. Их запястья и лодыжки были туго затянуты веревкой. Двадцать воинов, двигаясь по бокам, держали копья наготове по направлению к груди и горлу пленников, окружив их и не выпуская в сторону. Любой, кто пытался вырваться и убежать, был тут же пронзен мечом. Зловещие охранники ехали молча и невозмутимо. Очевидно, они выполнят все, что пообещали. Но всего лишь двадцать человек! Но этого оказалось больше, чем достаточно для достижения поставленной цели.

Пусть будут они прокляты. Прокляты те самозванцы, которые перехитрили их, обошли с флангов даже в центре битвы, выслали тайком подкрепление, напавшее на беззащитный лагерь, когда мужчины были далеко и сражались с врагом.

Некоторые из молодых и импульсивных кутригуров, оскалив зубы, повернулись к неприятелю, желая нанести последний безжалостный удар. Вместе со своим вожаком они ринулись в бой. Того свирепого воина с синими татуировками и с растрепавшимся пучком волос, которого гунны заприметили уже давно, но не могли достать или подобраться ближе, нельзя было снова упустить. Когда изможденные кутригуры опять решили идти в атаку, горя желанием ворваться и покончить с презренными бандитами и дерзкими незваными гостями, их вожак поднял меч правой рукой. Одновременно, словно в зеркальном отражении, будто не существовало ни времени, ни расстояния, командир отряда из двадцати всадников на холме поднял копье и направил в бредущего рядом связанного пленника. Им оказалась худощавая девочка-подросток, которая вздрогнула и сжалась.

Вождь кутригуров все это видел и громко прокричал приказ остановиться. Девочка была его дочерью.

Ситуация стала безвыходной.

С мрачным выражением лица старый вождь долго смотрел на холм, где стояло столько соплеменников в веревках и цепях. Он думал о великом становище у реки, оставленном утром в полном порядке. Теперь поселение превратилось в почерневшие от огня руины, в чем сомневаться не приходилось. Скот наверняка зарезали, лучших лошадей забрали и отогнали в другое место, а остальных закололи, и они умирали от жажды, открыв рот, лежа на вздувшихся животах и дергая ногами в нарастающей агонии на извилистом берегу реки. На мгновение кровь снова вскипела в старых тонких жилах вождя, и вновь захотелось помчаться во весь опор и, невзирая ни на что, покончить с врагами, принеся в жертву и молодых, и пожилых.

«Можно с удовольствием предать смерти ненавистных врагов, — размышлял вождь. — А младенцев? Их еще больше там, откуда пришли пленные. А вас, наши враги? — Вождь повернулся и осмотрел истощенных и окровавленных воинов, стоящих за жалкими рядами столбов. — Вы — трусливые собаки и предатели, озлобленные шпионы. Должна быть возможность уничтожить вас. Хоть бы одна-единственная…»

Но это неправильно. В горе и в приступе ярости кутригуры накинулись бы и убили его, покончив со своим вождем.

Необходимо как-то извлечь пользу из ситуации. Нужно действовать так, как подобает настоящему вождю в трудный час, или остальные набросятся на него, как волки на оленя, и разорвут.

Медленно кутригур двинулся на коне к линии боя. При нем не было оружия, кроме деревянной палки. Воины расступились в разные стороны. Вождь остановился перед остатками колючих зарослей. Все кутригуры сделали несколько шагов назад. Предводитель врагов снова сел на лошадь, чтобы встретиться с вождем. Правый бок Аттилы был промокшим и темным, но он сидел невозмутимо и прямо, не шатаясь. Конь оказался грязным маленьким пегим жеребцом с жестоким взглядом — бойцовским. Это старый вождь сейчас уже знал. Он понимал и то, что те несколько дюжин человек оказались такими воинами, с которыми встречаться еще не доводилось. На них божье проклятье…

Два предводителя посмотрели друг на друга.

— Значит, — сказал вождь, — ты нападаешь на наших женщин и убиваешь детей. Пронзаешь мечом младенцев. Вот как ты сражаешься, как одерживаешь победу!

— Твои глаза стали слабы, старик, — ответил Аттила. — Взгляни-ка снова. Так ты мог сделать, не мы. Женщины и дети все еще живы, а вот многие славные воины — нет.

— Ты — порожденье…

— Я — милосердный человек, — сказал Аттила. — Что приказать мне своим воинам? Убить женщин и детей у тебя на виду? Всех пленных зарежут прежде, чем ты доскачешь и остановишь моих людей. Успеешь только несколько раз вдохнуть. Гунны все делают быстро. — Аттила улыбнулся. — Но у меня нет желания убивать слабых и беззащитных. Мои воины милосердны, как и я. Давай договоримся.

— Ты — демон!

Аттила покачал головой:

— Нельзя вести переговоры с горячей головой. Вероятно, тебе нужно отдохнуть после напряженной битвы, старик. И тогда сможем все обсудить. Но помни: женщины и дети на том холме, как и мы. Пока ты готовишься к перемирию, мы позаботимся о них. — Аттила снова улыбнулся волчьей белозубой улыбкой, сложил сильные руки на груди и снова высоко поднял голову.

— Мне не нужен отдых, — прорычал старый вождь с потемневшим от гнева лицом. Уставившись в желтые глаза незнакомца, он спросил:

— Как тебя зовут?

Называть сначала свое имя считалось плохим признаком у всех кочевников — признаком слабости. Но Аттила всегда презирал эти обычаи, поскольку знал, где скрываются истинная сила и слабость.

— Меня зовут Аттила, — ответил он, — сын Мундзука.

Вождь сузил глаза. Он слышал это имя раньше. Слышал о великих деяниях, совершенных человеком с этим именем. Как раз далеко на востоке, в горах, был вождь у разбойников…

— А каково твое имя?

Старый вождь попытался успокоить своего неугомонного коня.

— Меня зовут Кызил-Богаз, — ответил он. — Красный Зоб, вождь всех кутригурских гуннов.

— Всех? — с насмешкой переспросил Аттила. — Всех, что остались. Оглянись. Вы не можете победить нас. Уже половина твоих людей погибла, они лежат утыканные стрелами, словно ежи. Пустынные крысы и птицы рвут тела на части. Посмотри на свою мертвую армию! Хочешь увидеть, как зарежут вторую половину войска, а твоя сила исчезнет, как сломанная колючка, унесенная порывом ветра? Посмотри на моих людей. У меня сто человек — не больше, не меньше. А павших в бою сколько?

— Сколько?

Старый вождь прекрасно знал ответ. Ему было не нужно, да и не хотелось снова смотреть на ратное поле. Над ужасной арифметикой этой битвы голову ломать не приходилось. Властный вождь разбойников потерял не более горстки воинов. А сколько пало кутригуров! Еще одно такое сражение, и с ними будет покончено. Подобных потерь племя не знало прежде. Сегодня утром вышли две тысячи бойцов. Теперь не менее пятисот воинов устилали каменистую землю, их тела грязными кучами были свалены в роковом круге. Столько же, отстав, лежали в сгущающемся сумраке, разными способами залечивая раны от стрел, порезы от мечей, перевязывая сломанные ноги. Становища, куда кутригуры отступили бы, не существовало, как и войлочных юрт, в которых воины смогли бы отдохнуть, женщин с чашами, наполненными прохладной водой, и нежными руками. Все оказалось разрушено и сожжено дотла. Да проклянут боги этого смеющегося разбойничьего царя с желтыми глазами!

— Сколько твоих людей погибло? — горько повторил старый вождь. — Всего лишь малая часть.

— Твоя армия многочисленна, но слаба, — ответил Аттила. — Присоединяйся ко мне, и я сделаю тебя могучим. — И каган кивнул. — Присоединяйся к нам.

Красный Зоб посмотрел на Аттилу.

— Ты погубил отцов, сыновей, братьев в этой битве. Будун-Бору так просто не прощают.

— Тогда давай устроим поединок, — предложил каган. — Ты и я.

Красный Зоб оглядел Аттилу, бок которого по-прежнему был мокрым. Но он сидел на лошади прямо и твердо, как камень. Очевидно, рана оказалась несерьезной.

Вождь отвернулся.

— Старцы, женщины и дети — не единственная награда, что ждет вас после нашего объединения.

Красный Зоб снова посмотрел на Аттилу. Любопытство взяло верх над остальными чувствами.

— Говори!

— Мы отправимся на запад. Против Римской империи.

Красный Зоб нахмурился.

— Что такое Рим?

— Великая империя. Ты пойдешь с нами. Мы братья. Мы выступим вместе против Рима, империи столь же огромной, как Китай.

Красный Зоб попытался улыбнуться, хотя смешного было мало.

— Империи столь же великой, как Китай, не существует.

— Нет, есть. Римская империя не менее богата, но не такая могущественная.

Красный Зоб задумался. Нужно ли верить этому кровожадному и вероломному выскочке? Кроме того, что рассказывали другие, вождь видел, как в глазах Аттилы горит пламя правды, словно светильник в огне. Пусть он будет проклят!

— Кроме того, — сказал Аттила, положив расправленную левую руку на правую сторону груди, — мне нужен знахарь. Многим из моих людей необходима помощь, а твоим — тем более.

— Ты спалил наши юрты. Идти некуда!

— Очень хорошо, — ответил Аттила. — Мы уже достаточно долго ведем переговоры. — Затем он посмотрел на горизонт и поднял меч. Командующие всадников на холме, едва различимые во мраке, тоже схватились за копья. Группа закованных в кандалы людей зашаталась перед ними, словно кукуруза на ветру.

— Подожди, — произнес Красный Зоб.

Он поглядел на свои пыльные, окровавленные руки на луке деревянного седла и вздохнул. Затем пришпорил коня и направился к кутригурам.

Аттила ждал.

Он и гунны вряд ли поняли, что случилось потом. Красный Зоб что-то быстро сказал командирам и спустился с лошади перед воинами. Это было необычно. Гунны едва ли слышали слова, которыми кутригуры обменивались между собой. Внезапно их вождь упал на колени, словно прося прощения за плохо проведенную битву со столь немногочисленной вражеской армией. Затем он завалился набок, и гунны с ужасом заметили, что Красный Зоб превратился в безглавое существо. Его голова завертелась в пыли. Воин, стоящий напротив старого вожака, по-прежнему держал в руке короткий изогнутый меч, которым и разрубил шею убитого.

Кутригур снова выпрямился. Намазанные глиной волосы украшало множество перьев. Воин оказался моложе, чем Красный Зоб. Ему было не более сорока лет, а вероятно, даже меньше. Отличаясь широкой, мускулистой грудью, он выглядел сильным, словно бык. Он снова убрал меч в ножны, не вытерев кровь, и пришпорил коня.

— Меня зовут Рваное Нёбо, — сказал воин без предисловий. — Я — вождь кутригурских гуннов. Мы принимаем твое предложение. Вы — наши братья. Вы хорошо сражаетесь. Мы поедем с вами.

Он был низкого роста, плотного телосложения и обладал огромной силой, но его голос оказался резким и высоким. Рваное Нёбо, обладатель маленьких и подозрительных глаз, представлял собой полную противоположность задумчивому и сообразительному Красному Зобу. Из этого кутригура не получится хорошего вождя…

Аттила кивнул.

— Добро пожаловать, — сказал он.

Два племени сожгли своих убитых. У Аттилы погибло восемь человек. Большинство из оставшихся в живых получило ранения разной степени тяжести.

Есукай, нетерпеливый молодой Есукай, всегда желающий быть во всем первым… И сейчас он стал первым — первым из командиров Аттилы, завершившим свой жизненный путь. И самым юным. Так часто случается на войне.

Стрела, которая пронзила предплечье, прошла дальше и повредила грудную клетку. Кровь, заливавшая все тело, с плеча до бедра, когда Есукай бесстрашно бился в тот трудный день, была его собственной. Храбрый воин не обращал на рану внимания, словно тогда его жизнь не имела никакого значения.

Есукай умирал возле одного из почерневших столбов, Чанат тихо покачивал голову смелого гунна. Вряд ли несчастному захочется пить. Прикрыв глаза, он говорил очень тихо, и каждый раз на губах появлялись кровавые пузыри. Чанат заботливо вытирал рот, словно мать, убирающая остатки молока у своего ребенка. Рядом в сумраке стояли Аладар, Аттила и Орест. Соблюдая обычай, командующие опустились на колени перед Есукаем и попросили прощения за ошибки, которые могли допустить в жизни по отношению к нему. В ответ умирающий улыбнулся всем радостной улыбкой и прошептал:

— Все в порядке, все в порядке…

Затем он положил руку, на которой не было крови, на лоб каждому по очереди в знак благословления. Командиры поднимались на ноги со слезами на глазах. Ведь после долгого путешествия и ожесточенной битвы они стали друг другу братьями.

— Мои женщины, — пробормотал Есукай. — Самая юная, Камар. Самая любимая…

Голова говорившего упала, и все подумали, что он умер. Но Есукай произнес:

— Мое сердце скорбит о Камар. — Глаза его были закрыты, слова едва уловимы. Аттила встал на колени, чтобы слышать. — И о моих детях, сыновьях и дочерях. Позаботьтесь о них.

— Как о сыновьях и дочерях вождя, — ответил Аттила.

Чанат снова вытер губы умирающему, и кровь перестала идти.

В ту ночь гунны сожгли его тело на большом костре из сухой травы вместе с трупами других восьми воинов, погибших днем. Этот погребальный костер был одним из многих, появившихся на мрачном поле битвы: кутригуры тоже предавали огню своих павших в бою воинов. Маленькие маяки горели на огромной безмолвной местности под полночным синим небесным сводом. Освещенные пламенем фигуры двигались медленно, словно призраки, низко наклонив головы, а затем останавливались и стонали, падая на колени подле обезглавленных тел и сломанных конечностей, и безутешно рыдали. То были матери и жены, сестры и постаревшие отцы из племени кутригуров, пришедшие в поисках родных среди живых и нашедших их среди мертвых. Вокруг стояли дети постарше и помладше с грязными лицами, едва ли понимавшие, что случилось.

В середине костра было заметно тело Есукая, объятое пламенем. От грудной клетки остались лишь кости. Они загорелись и вскоре превратились в белый пепел. Вверх взметнулись искры и исчезли среди звезд. Гунны запели, прославляя Есукая. Горестное стенание было о самих себе, согласно обычаю, и о славном друге и сотоварище, которого они потеряли.

Наконец погребальный костер догорел, гунны снова сели на коней и медленно поехали на восток.

Вождь кутригуров, сомнительных союзников, громко закричал в темноте:

— Куда вы направляетесь?

Аттила оглядел его. Затем кивнул и сказал тихо, почти с нежностью:

— Поехали.

После получасовой ночной поездки к реке с женщинами, детьми и старцами, возвращенными кутригурам, которые теперь без веревок и цепей, но все же с трудом передвигались в арьергарде, они появились на покрытом растительностью берегу. Гунны осадили лошадей и стали ждать, пока остальные подтянутся на холме.

Рваное Нёбо шел рядом с Аттилой и тяжело дышал.

Впереди догорали остатки огромного костра, а с ним и несколько черных войлочных палаток. Это был искусственный костер, сложенный из подлеска, хорошо пропитанного густой черной нефтью, собранной воинами в пустыне по приказу Аттилы. Теперь они поняли: каган придумал еще один фокус. Черный дым, который кутригуры заметили на горизонте и посчитали, что юрты объяты пламенем…

Лагерь по-прежнему находился на берегу реки, как и всегда, согреваемый ласковой и благотворной луной. Лошади фыркали и мирно стояли в загонах, юрты были пусты и целы.

Рваное Нёбо оторвал взгляд от нетронутого поселения и посмотрел с восхищением, но с затаенной злостью на царя разбойников с желтыми глазами — Аттилу, сына Мундзука.

— Сегодня вы бились, как львы, отправив многих моих людей в могилу. Но наших стариков и детей, женщин и невинных девушек, даже юрты и лошадей в загонах вы не тронули.

— Мы так чаще всего и поступаем.

Рваное Нёбо проворчал:

— Ты не самый большой дурак, которого я когда-либо видел.

Аттила улыбнулся.

Наконец Рваное Нёбо снова уселся в седло, поднял копье и закричал своим изможденным и сбитым с толку воинам:

— Начиная с сегодняшнего дня, — заявил он, — не существует больше ни черных, ни кутригурских гуннов! Есть одно племя — гунны. Именно так, как мы слышали. Мы станем величайшим народом на земле!

Пятнадцать сотен всадников, несмотря на усталость, раны и невероятную сонливость, в тот момент даже пересиливавшую желание завоевать империю, ответили оглушительным криком. Он разнесся на много миль по бесплодным степям, и даже шакалы в своих норах задрожали от страха.

Глава 9 Хорошее лекарство, плохое лекарство

Рваное Нёбо тут же устроился в высокой юрте Красного Зоба и предложил Аттиле тоже там отдохнуть. Видя, что каган ранен, вождь бывших кутригурских гуннов пододвинул к нему кушетку и послал за целительницей.

Главарь разбойников с удовольствием опустился на овчину.

— Мы — одинаковые, ты и я, — сказал Рваное Нёбо. Аттила ничего не ответил. — Мы — властители. А наши племена — больше не пустынные или степные гунны, или обитающие на востоке горные гунны. Мы, гунны, станем единым народом и будем вселять ужас всем, кто живет на земле.

Он передал Аттиле чашу с кумысом и сделал глоток из другого кубка.

— Крестьян, за которых ты сражался, очень трудно защищать, — продолжал Рваное Нёбо. — Это — рабы. Почему ты бился за них?

Аттила откинул назад голову и закрыл глаза.

Рваное Нёбо не останавливался:

— Мы знаем о вас, древнем народе Ульдина, о том, как вы ушли на запад. Мы думали, вы исчезли за краем земли, вторглись в отдаленные территории и поплатились за это. — Вождь мрачно кивнул. — Как же мы ошибались! И какая цена ждала нас сегодня!

При входе в палатку что-то зашевелилось, и Рваное Нёбо встал.

— Твоя целительница. Я оставлю вас.

Женщина опустилась на колени перед Аттилой, не говоря ни слова и не поднимая лица. Она очень осторожно развязала кожаную куртку и аккуратно убрала мокрую ткань с груди. Сердце целительницы замерло. Наконечник проник достаточно глубоко. Но пузырей крови на губах не было, следовательно, стрела не задела легкое, хотя и прошла очень близко. Раненому, вероятно, придется набраться терпения.

— Вытаскивай, — пробормотал Аттила. — Давай.

Женщина взялась за длинный и тонкий стальной наконечник. Ей тоже придется быть сильной.

Прошло много времени, когда целительница наконец смогла зашить зияющую рану конским волосом и маленькой иглой, положить припарки из вскипяченных трав на входное и выходное отверстия и обмотать грудь крепкими белыми льняными бинтами.

Какой же силой, должно быть, обладал этот воин!

Внезапно Аттила схватил целительницу за тонкое запястье, и от неожиданности и боли она закричала.

Раненый поднялся.

— Не пытайся отравить меня, когда притворяешься, что лечишь, женщина. Тебе это не удастся. Я выживу, несмотря на яд. И убью тебя.

Она и не сомневалась, что так и случится.

Был то яд или нет, но каган быстро слабел. Стрела проникла глубоко, и, когда целительница извлекала наконечник из тела, Аттила испытал сильную боль и потерял много крови. Вероятно, в рану попала какая-то инфекция. Но пока от нее не шло того зловония, которое появляется, когда боги отмечают избранного печатью смерти, хотя саму стрелу вынули уже давно.

Аттила боролся. Лицо стало бледным, теперь началась лихорадка. Гунны лечили жар всеми известными средствами, натягивая над раненым толстые овечьи шкуры, пока его лицо не становилось мертвенно-бледным и мокрым от пота, словно лед, тающий под лучами солнца. Давали пить только самую чистую и свежую воду прямо из реки. Ее брали вверху по течению каждое утро на рассвете.

Но лихорадка не спадала, и временами Аттила бредил, произнося таинственные и страшные слова и стихи, звучавшие как пророчества о конце света. Он невнятно и бессвязно бормотал об ужасном властителе, падении горящих городов, о великом льве, орле и сутулом звере с жесткими волосами, который еще придет в страну и отомстит за двенадцать долгих грешных лет. Женщина вытерла раненому лоб, дала попить и пожалела несчастного, которого мучили кошмары.

Появился Маленькая Птичка. Каган едва мог разглядеть шамана.

— Это яд, — прошептал он, — но не женщина тому виной.

Отдышавшись, Аттила сплюнул.

— Где ты был во время битвы? Я забыл тебя.

— Где я был? — переспросил Маленькая Птичка. — Выживал, вот где я был.

Аттила слабо улыбнулся. Скосив глаза, он посмотрел на шамана и увидел старого, уставшего человека с грустным взглядом. Каган совсем забыл, сколько лет уже исполнилось шаману. Маленькая Птичка всегда казался неподвластным времени, но не сейчас.

Аттила протянул руку, и шаман взял ее в свою, словно сын, берущий руку отца на смертном одре. Толстые извивающиеся и бугорчатые вены стали плоскими и почти невидимыми, будто кровь исчезла оттуда. Однако голос Маленькой Птички остался по-прежнему радостным и веселым — столь противоречивым было его сердце.

Шаман сказал, что, по-видимому, Рваное Нёбо — один из сыновей старого вождя, Красного Зоба.

— Старший?

Маленькая Птичка покачал головой.

— Первый, имеющий право на жизнь. — Глаза шамана сверкнули. — Он — не единственный великий вождь, убивший отца. Таковы слухи.

— Хватит, Маленькая Птичка, — прохрипел умирающий каган. Шаман был уже весьма немолодым человеком, но не мог отказаться от своих жестоких колких замечаний и острых шуток. Говорить подобным образом было свойственно характеру шамана и природе его мудрости. Даже в те моменты Маленькая Птичка склонял голову и утирал со щек слезы, думая, что Бог нагибался именно так, ложась у врат, ведущих в потусторонний мир, в гроб из окровавленной овчины, делая несколько последних судорожных вздохов, вздымая и напрягая грудь, а в венах, легких и во всем несгибаемом теле разливался яд и начиналось загнивание. Уже недалеко был тот момент, когда врата смерти откроются, высунутся серые от пыли руки и утащат шамана с собой, затем снова закроются, и Маленькая Птичка исчезнет навсегда. Причин жить он видел не более, чем в случае, если бы вдруг солнце на небе погасло, словно свеча. Другой каган, похожий на Аттилу, шаману был не нужен; все оставшиеся дни Маленькая Птичка провел бы где-нибудь в уединении.

Над головой кружились облака. На полу палатки блеснул луч солнечного света — и исчез.

Орест сидел рядом с Аттилой весь день и всю ночь. Вряд ли он сомкнул глаза. Иногда каган вскрикивал, задыхался и кашлял. Из зараженных легких летели брызги.

Орест громко велел всем убраться из палатки. Затем грек зарыдал:

— Мой брат… — И стал качать на руках голову верховного вождя. Дыхание Аттилы было едва уловимым и затрудненным, а лицо — зеленым и желчным.

Однако одну посетительницу это вряд ли испугало. Она прошагала по лагерю, опираясь на палку и неся кувшин воды, не обращая внимания на крики и вопросы. Ею оказалась старая жрица из деревни.

— Откуда ты узнала, что каган болен? — спросил Орест.

— Из сна, — ответила она немного раздраженно. — А ты думал, откуда? Теперь поди прочь.

Жрица что-то сказала кагану низким голосом, затем сняла бинты и начала промывать водой раны.

Она кивнула на кувшин, который принесла с собой.

— Из озера, — добавила жрица. — Пить не очень приятно, зато эта вода залечивает все раны и вымывает болезни. — Старуха ухмыльнулась, обнажив один белый зуб. — Лишь боги знают, что внутри!

Орест осторожно понюхал.

— Соль, — пробормотал он. — Что-то соленое…

Жрица искоса посмотрела на грека.

— Долгие речи сейчас не помогут твоему хозяину. Передай мне те лохмотья.

Раны, казалось, заживали быстрее, когда старуха их мазала, но жар не спадал, и каган по-прежнему слабел. Заражение проникло внутрь организма. Жрица оставалась с Аттилой (с разрешения Ореста) и без устали молилась днем и ночью.

У кутригурских гуннов была своя ведьма — Энхтуйя, волшебница и предсказательница, державшая змей.

Как-то раз вечером Орест и Маленькая Птичка сидели подле своего умирающего властителя. В центре юрты пламя уже почти погасло. Возле входа что-то зашевелилось, и вошла, улыбаясь, ведьма. Ее темная кожа блестела при свете огня.

Когда Маленькая Птичка посмотрел на Энхтуйю, то стал вести себя, словно сумасшедший. Шаман зашипел, завыл и вскочил на ноги, швырнув вперед стул с тремя ножками. Закричал, запрыгал, остановился и снова взглянул на ведьму. Потом снова закричат и запрыгал. Он завопил:

— Убирайся! Вон!

Но Энхтуйя стояла и только шире улыбалась.

Маленькая Птичка побежал обратно, сильно схватил Аттилу за руку и завизжал, что ведьму необходимо выгнать, убить, ее глаза холодны, как у змеи, а внутренности — кишащее гнездо.

— Слушайте меня, не ее, меня! — кричал шаман, наклонив рот почти к уху кагана. — Она не вылечит вас! Она приносит только вред! Выгнать ее, говорю, или змей Анашти сожрет вас и весь народ!

Аттила простонал:

— Уведите ведьму прочь.

— Однако время придет, и очень скоро, — ответила Энхтуйя своим странным голосом, высоким и резким, словно жалящее насекомое. Когда ее уводили, ведьма резко взмахнула рукой. — Время придет, — произнесла Энхтуйя, — и ты будешь слушать.

Случилось именно так, как она и говорила. Еще два раза ведьма появлялась в юрте кагана, и каждый раз Аттила был при смерти. На третий раз он уже не велел Энхтуйе уйти. Маленькая Птичка пришел в бешенство.

Орест вскочил на ноги и стал оттаскивать шамана, сведя ему руки за спиной. Тот попытался ударить грека по лодыжке, но Орест поднял скрученные руки вверх, что причинило Маленькой Птичке сильную боль, а затем бросил противника на пыльный пол.

— Тихо, дурак, — рявкнул он. — Дай своему хозяину немного отдохнуть.

Но шаман не хотел молчать. Маленькая Птичка лежал и что-то бормотал от гнева и страха, свернувшись на земле как зародыш, повернувшись набок и подтянув колени к груди. Орест пинал его, пока тот не вскочил на ноги. Шаман помчался по юрте, упал навзничь и выполз через вход.

Грек снова глянул на незваную гостью. Он уже издалека заметил незнакомку, идущую по лагерю, и стал раздумывать, кто бы это мог быть. Даже Аттила повернул лицо — желтоватое, осунувшееся, покрытое потом.

Женщина производила необычное впечатление. Она отличалась очень высоким — выше, чем у большинства мужчин племени — ростом и очень стройной фигурой. Рыжевато-коричневые волосы, поблекшие со временем, были собраны, намазаны смолой и завязаны в узел на макушке узкой головы, из-за чего незнакомка казалась еще выше. По лицу этой женщины с острыми скулами, выступающими костями и очень тонкими губами невозможно было определить возраст. У нее был темный цвет лица, а кожа походила на мед — не сладкий и бледный мед с горы Гиметт, а коричневатый каштановый мед, мерцающий и переливающийся при свете огня. Но глаза оставались пронизывающе голубыми, как лед в преломляющихся лучах зимнего солнца.

Все вокруг незнакомки казалось жутким и неестественным, даже Орест чувствовал в ней какую-то неопределенность. Наблюдения, которые грек, не говоря ни слова, постоянно вел за людьми и замечал малейшие движения их душ, многому научили верного спутника кагана Аттилы и подсказали, что это — не самая обычная посетительница.

Невозможно сказать, из какого племени происходила женщина с темной блестящей кожей и бледно-голубыми северными глазами. Ее грудь не отличалась мягкостью и округлыми материнскими формами, была ровной и костлявой. Все, кто занимается магией, знают таинственную силу того, что имеет границ. Они упражняются в ловкости и произносят заклинания на перекрестках, не являющихся в прямом смысле дорогой, в полночь, в час колдовства, когда уже прошла ночь, но не наступил день. В Энхтуйе, которая, казалось, представляла собой воплощение призрачности и неизвестности, оставаясь при этом не темной и не светлой волшебницей, не мужчиной и не женщиной, эта сила увеличилась в сотни раз.

Вокруг ее горла висела витая змеиная кожа, как и на запястьях и руках, где змеи сплетались в кольца. То тут, то там к коже Энхтуйи пристали чешуйки, которые тускло мерцали, и при плохом освещении или в мягких отблесках пламени костра ночью среди юрт чудилось, что ее кожа была такой же чешуйчатой, как и любимых змей. В маленьком кожаном мешочке на талии шевелились две живые змеи. Яд этих рептилий вызывал мгновенную смерть. Иногда Энхтуйя доставала змей и играла с ними, гладя извивающиеся тела и прижимая к своим впалым щекам, мурлыча, как ребенок, забавляющийся с котенком.

Змеи смотрели на ведьму немигающими непрозрачными глазами и время от времени высовывали серые языки. Никто не осмеливался подойти к Энхтуйе, пока та держала в руках любимцев. Вероятно, они никогда не кусали хозяйку. Но некоторые утверждали, что такое случалось достаточно часто, поскольку заставить змею не кусаться не проще, чем заставить собаку не лаять. Единственным объяснением, почему ведьма все еще была жива, считалось то, что Энхтуйе покровительствовала лунная богиня. По этой причине яд не оказывал на нее никакого воздействия.

Другие же оставались уязвимыми для рептилий. Это были, как правило, пленники, которых кутригуры иногда пытались посадить на кол на краю лагеря, или раненые, со стоном умирающие на поле боя. Зачастую появляющуюся сквозь дым и сумрак Энхтуйю замечали в образе духа, парящего над смертным одром. Она и там не расставалась со своими любимыми змеями. Ведьма вставала на колени, подобно заботливой сиделке, возле раненых и умирающих, вынимала рептилий, как будто те были маленькими помощниками-врачевателями. Сжимая головы, чтобы рассердить тварей, она опускалась возле воина чужого племени и подносила змей к губам несчастного, словно являлась некоей демонической тенью целительницы, приблизившейся к больному, желая дать чашку воды. Глаза Энхтуйи сияли от восторга, когда она наблюдала за рептилиями, ползущими все ближе к обреченному, который беспомощно барахтался в грязи, вероятно, размахивая обрубком искалеченной руки в поисках точки опоры в пыли, пытаясь скрыться от этих ужасных призраков. Ведьма направляла змею прямо к раненому и улыбалась, наблюдая, как та погружала ядовитый зуб в губы, щеки, глаза жертвы…

Энхтуйя была колдуньей и потому прекрасно знала не только как навредить, но и как вылечить.

Сейчас она опустилась на колени возле умирающего. Не произнесла ни слова, поскольку, подобно любому властителю, ведьма понимала: молчание — сила. Но прозвучал голос Ореста:

— Я наблюдаю за тобой.

Энхтуйя повернулась и пристально посмотрела на грека своими холодными голубыми глазами. Даже Орест почувствовал внутри какую-то дрожь. Затем ведьма кивнула. Она поняла его. И осторожно принялась за дело.

Энхтуйя взяла горшочек и налила туда вонючую и смердящую смесь из меда, соли, бараньего жира и настоев каких-то степных цветов, а затем влила эту ужасную мазь в рот Аттиле. Он тут же стал задыхаться и никак не мог откашляться.

— Я наблюдаю за тобой, — повторил Орест.

Ведьма не отрывалась от своего занятия.

Умирающий каган по-прежнему задыхался от вонючей смеси. Энхтуйя опустила голову и приложила ухо к груди Аттилы. Затем немного пошевелилась и еще раз послушала. Дольше всего она задержалась на правом боку — там, куда и была нанесена рана. Оттуда доносился протяжный, громкий, страшный хрип.

Энхтуйя опять села прямо, засунув руку под одеждой и вытащив длинный и тонкий нож. Через мгновение ведьма наклонилась к кагану, который едва ли находился в сознании, и, кажется, принюхалась, как животное. Затем аккуратно развязала бинты, поднесла кончик ножа к ребрам возле старой раны и воткнула его. Аттила изогнулся и тяжело задышал. Послышался свист, когда воздух проник внутрь.

Ведьма глянула на Ореста из-под черных бровей.

— Если побледнеет, Аттила выживет, — сказала она. — Если станет плотнее и пожелтеет, умрет.

— Вот насколько хватило твоих колдовских сил?! — в ярости воскликнул Орест.

Энхтуйя не обратила внимания на грека и медленно вынула нож из глубокой и узкой раны. Оттуда хлынул гной.

Плечи Ореста опустились, и он склонил голову.

Струя била, словно поток воды весной.

Ведьма убрала гной впитывающей льняной тряпкой. Затем из раны начала сочиться кровь, и Энхтуйя снова прочистила ее. Наконец она заткнула рану маленьким кусочком ткани и соединила края.

Внезапно ведьма встала и вышла из палатки, сказав, что вернется завтра.

Орест спал там, где сидел. Голова грека лежала в ногах хозяина, лежавшего на кровати.

Энхтуйя сдержала свое слово. Каждый день утром и вечером она производила одну и ту же ужасную операцию, и с каждым днем выходило все меньше гноя. На третий день лихорадка спала. Дыхание стало спокойным, и, хотя и работало одно легкое, второе быстро заживало.

Энхтуйя делала припарки и прикладывала пластыри из коровяка, листьев клевера, кипяченой травы пустырника, семян льна, пропитанных соком черного паслена.

Аттила сильно кашлял пару дней. Но на седьмой день после прихода ведьмы он поднялся и стоял на ногах, когда Орест заглянул в палатку.

— Вам нужен покой! — воскликнул грек.

Каган повернулся к своему верному спутнику, в одно мгновение схватил меч со столба, вынув из ножен и взмахнув им. Орест лишь успел наклониться, чтобы избежать серьезных ранений.

Затем снова выпрямился:

— Слава Богу на небесах!

Аттила убрал оружие в ножны и ухмыльнулся.

Глава 10 Мужья и жены

Сначала гунны роптали и были недовольны предстоящим объединением с кутригурами.

— Представьте, какой страх мы сможем нагнать теперь на врагов! — восклицал Гьюху. — Такое огромное племя! Мой господин, какую мощь мы обретем в единстве!

Но искренне ли говорил Гьюху эти слова, сказать трудно.

— Будем надеяться… — весело пропел Маленькая Птичка, как всегда, саркастичный, чистосердечный и лицемерный одновременно. — Будем надеяться, что, путешествуя, мы не пройдем мимо чистого озера. Тогда тут же погибнем, увидев ужасное отражение! И давайте еще надеяться, что наши теплые дружеские отношения с родственниками-кутригурами сохранятся долгое время. Междоусобица всегда так безнравственна и…

— Тише, дурак, — оборвал шамана Аттила. — Мы идем под одним знаменем.

— И с одним каганом?

— Каган может быть только один. — Аттила взглянул на Маленькую Птичку. — И еще кое-что. Я не позволю тебе отпускать язвительные замечания по отношению к вождю Рваное Нёбо.

Глаза шамана сверкнули от злобного удовольствия, едва он подумал о возможности подразнить этого похожего на быка болвана. Но Аттила сощурил глаза и показал на себя пальцем.

— Слушай. Ты можешь насмехаться надо мной, как тебе заблагорассудится — мне все равно. Слова — всего лишь слова, не более. Но люди, подобные Рваному Нёбу, воспринимают это как унижение. Слова пугают их. И ты разрушишь хрупкий союз наших двух племен своим ехидством.

Чанат сидел в пыли, скрестив ноги. Он не поднимал головы, длинная косматая седая борода наполовину закрывала лицо старого гунна. Старик заговорил тихо, но четко:

— Мой господин, кутригуры — не наши люди. Их путь — не наш путь. Их обычаи… — Он отвернулся и плюнул в пыль. Все понимали, о каких обычаях говорил старый гунн. — Их обычаи — не наши обычаи.

— Как и привычки… — Маленькая Птичка задрожал и не смог произнести имя. — Как и привычки ведьмы — не мои привычки.

— Она спасла мне жизнь.

— Но она пахнет смертью.

Аттила погладил свою тонкую бородку и проигнорировал слова шамана. Но тот неотрывно смотрел блестящими глазами на Чаната, и каждая клетка его тела дрожала от крайнего напряжения.

— Так ты говоришь мне, — едва слышно сказал Аттила, — что я ошибаюсь?

Чанат поднял голову и встретился взглядом вождем.

— Да. Мой господин, умоляю вас, давайте вернемся другой дорогой и оставим этих людей. В них течет не наша кровь, они — не наши. Я боюсь, обычаи и темная слава кутригуров будут преследовать нас повсюду. Отбросьте их, как блох, от которых отряхивается собака.

Атмосфера становилась крайне накаленной. В любой момент каган мог взорваться гневом. Наступило тягостное молчание.

Наконец Аттила заявил:

— Кутригурские гунны, наши родственники, останутся с нами.

Все ненадолго замолчали, затем Чанат швырнул раскрытый нож в пыль, встал на ноги и пошел в темноту.

Возле костра в лагере старик увидел ведьму Энхтуйю, которая готовила кусок мяса, нанизанный на палку. Он был похож на сердце.

Энхтуйя не вернулась к Аттиле. Бинты снова меняла женщина, лечившая кагана в первый день. Она действовала аккуратно и даже перед тем, как дотронуться до раны, дышала на руки, сложенные в форме чашки, чтобы согреть их. Целительница оказалась немолодой, но руки ее по-прежнему оставались мягкими.

— У тебя есть муж?

Женщина не подняла головы и не смотрела на кагана.

— Его убили. Не в битве, — поспешно добавила она. — Прошлой зимой.

— Гм.

Когда целительница закончила, Аттила просунул руку под край ее платья из оленьей шкуры и погладил бедро.

Женщина посмотрела вбок, наклонив голову. Но не сдвинулась с места.

Позже, выходя из палатки, она осмелилась взглянуть на Аттилу и прошептать:

— Вы чувствуете себя лучше, мой господин?

Аттила повернулся и громко рявкнул. Целительница исчезла.

Теперь шаткое перемирие между врагами стало превращаться во нечто иное. Хотя вначале казалось невероятным, чтобы люди, на глазах которых высокомерные самозванцы зарезали их братьев, отцов и сыновей, сражались с ними плечом к плечу в битве. Однако объединение могло состояться. Волчье племя любило воевать и побеждать больше, чем ненавидеть и мстить. Хотя их обычаи и отличались жестокостью и дикостью, кутригуры оставались простовато-великодушными людьми.

В течение многих часов Аттила разговаривал с Рваным Нёбом, который теперь производил более приятное впечатление, чем вначале. Этот вождь с бычьей шеей был бесхитростным и не обладал проницательностью, зато удивил силой, честностью и чистосердечностью. Каган стал испытывать некую дружескую привязанность по отношению к нему.

На зимних равнинах, которые засыпало снегом, верховный вождь стал обучать и тренировать кутригуров.

Без сомнения, Рваное Нёбо должен остаться вождем кутригуров. Когда речь зайдет о законе племени и наказании, организации и разрешении свадеб, погребении мертвых, среди своих он будет обладать правом сказать последнее слово. Но если дело коснется войны, Рваное Нёбо уступит, признав превосходство Аттилы. А тот, кто руководит войной, правит всем.

В отряде Аттилы был девяносто один человек из той сотни избранных воинов, что существовала первоначально. Десятки раненых кутригуров умерли со стонами в юртах, оплакиваемые женщинами, растрепанными и покрытыми сажей. Но многие поправились. Общая численность вооруженных людей по-прежнему превышала две тысячи, а лошадей оказалось вчетверо раза больше. Амбиции оставались безграничными, как небо.

Вследствие объединения двух племен, укрепления дружеских отношений, из-за вечной тяги к войне у гуннов, жаждущих золота и добычи из великой, сказочной, погибающей империи на западе под названием Рим, а также благодаря брачным узам и просто возникавшей порой взаимной симпатии, черные и кутригурские гунны стали единым народом.

Тогда могли бы появиться горы драгоценностей, сваленных в сверкающие кучи, рабыни с карими глазами, лошади — породистые скакуны из Аравии, с Берберского побережья, равные Небесным Коням.

На это возразил даже Рваное Нёбо.

— Нет лошадей, равных Небесным, — сказал он. — Даже император Китая желает стать владельцем Небесных Скакунов.

— В Аравии такие же кони, — ответил Аттила.

— Лжешь!

— Нет, не лгу.

Вновь Рваное Нёбо увидел горящий свет истины в тех немигающих желтых глазах и был вынужден с неохотой признать поражение.

— Мне бы хотелось посмотреть на тех арабских лошадей.

Своим людям Аттила сказал, что они могут взять в жены вдов или женщин постарше, т. е. тех, кому исполнилось более тридцати лет. Сам он так и поступил. Женщина, которую выбрал каган, была вдовой приблизительно двадцати восьми лет. Очевидно, считалась она далеко не молодой. Верховный вождь запретил искать и преследовать девственниц. Воины выглядели недовольными, но не осмелились ослушаться приказа.

— Мой господин, — говорил потом старый Чанат Аттиле, когда никто не слышал. — Кутригурские женщины… Если мы должны взять их в жены по вашему распоряжению…

Аттила повернулся и насмешливо посмотрел на него.

— Первое впечатление не очень приятное. — Чанат строгал ножом палку.

— Ну да, не очень, — согласился каган.

— Прошло много времени с тех пор, как я обращал внимание на женщин. Обычно столько времени в одной палатке достаточно, чтобы стало меньше требований.

— И расширились интересы, — ответил Аттила.

— Вы говорите, как перс.

Немного в отдалении среди палаток шла женщина, неся воду.

— Посмотри-ка на нее, — сказал Аттила, кивнув. — Как тебе?

Чанат сощурил глаза, потом сморщил лицо, будто только что выпил лимонного сока.

— Должно быть, ей исполнилось около сорока лет.

— Женщины постарше, — произнес Аттила, — обладают большим опытом, большим аппетитом и гораздо более благодарны.

Чанат что-то пробормотал в ответ.

На следующий день старый гунн снова пришел к кагану.

— Грудь не слишком хороша, — сказал он. — Пара конских каштанов осенью. Но остальное компенсирует это, как вы и говорили.

— Мое сердце парит, как ястреб, от радости за тебя, — ответил Аттила.

Он сидел, скрестив ноги, у костра вместе с Орестом. Оба молчали, когда вдруг где-то позади послышались знакомые шаги.

— Чанат, если ты собираешься рассказать снова о своих интимных проблемах, то меня это не интересует.

— Совсем наоборот, мой господин.

Аттила повернулся и увидел, что на лице старого воина растянулась улыбка от уха до уха.

— У меня также нет особого желания выслушивать речи о твоих личных победах.

— Я обнаружил, — продолжил, не растерявшись, Чанат, — что муж моей новой женщины — человек, которого мы убили в первый день, на холме, когда Есукай (да упокоят боги его душу) вспугнул куропаток.

— Помню. А почему тогда ухмыляешься, как обезьяна? Нужно было связать женщину по рукам и ногам перед тем, как заснешь ночью, а то вдруг она бы перерезала тебе горло, пока ты спишь?

— Наоборот, — воскликнул, смеясь, Чанат. — Она ненавидела его всем своим горячим сердцем!

Старый воин подошел и встал рядом, говоря быстро и возбужденно, словно юноша, хвастающийся перед приятелями.

— Она ненавидела его. Было хорошо, что тот человек умер. Он жестоко обращался с ней, бил ради своего удовольствия. У него имелась специальная длинная трость, которая хранилась только с этой целью. И тот человек смеялся. Его забавляло считать синяки каждое утро, давать ей глупые задания, видеть, как она выполняет тяжелую работу. Мы должны были бы забить его палками.

Аттила что-то пробормотал.

— А вы знаете, почему тот человек всегда так злился? — Чанат положил руку на пах, согнул мизинец и смешно покачал им. — Да у него был, как у сурка! — воскликнул старик. — Как у комара!

Аттила с любопытством посмотрел на Чаната, который едва не задыхался от смеха. Затем гунн немного пришел в себя и смахнул слезы радости с глаз.

— Конечно, вы знаете, что все мужчины, отмеченные богами, когда те находились в дурном расположении духа, мелочны, раздражительны, злы, язвительны и тщеславны.

— И, естественно, ни одно из этих качеств не относится к тебе, дорогой Чанат!

— Конечно, нет! — прокричал старый гунн, протягивая и показывая свое мускулистое предплечье прямо перед лицом кагана. — А что касается моей женщины, ее новый муж не только не бьет жену ради удовольствия, но она невероятно счастлива видеть иную длинную трость, я вас уверяю! Она — очень счастливая женщина! Не существует ничего, что она бы не сделала для меня!

Снова громко засмеявшись, Чанат повернулся и вышел из палатки.

Все посмотрели вслед старому гунну.

— Новая жена, — пробормотал Орест. — Может, она и стара, но ее забота делает Чаната снова юным.

— Это то, что китайцы называют слиянием ян и инь, — сказал Аттила. — Помнишь наши разговоры с пленным монахом возле Желтой реки? Чанат теперь снова в полном расцвете сил.

Орест вздрогнул. Аттила ухмыльнулся.

Грек засунул руку в одежду и вытащил маленькое выгравированное украшение.

— Если уж говорим о китайцах, — ответил он и протянул находку Аттиле.

Каган внимательно осмотрел украшение. Это оказалась бронзовая фибула с платья какого-то знатного человека.

— Где ты взял ее?

— Не я, — произнес Орест. — Гьюху — у него глаза, как у ястреба. На равнине, в траве. Неподалеку от Джунгарской расселины.

— Так далеко на севере, — задумался Аттила. — Трофей?

— Возможно. Но еще вероятнее, что армии Северной Вэй уже в пути.

Наступила середина зимы, и степи вокруг казались повсюду безграничными и обнаженными, покрытыми белым снегом. Три месяца назад гунны попрощались со своими женщинами и маленькими детьми с большими глазами и покинули лагерь. Теперь некоторым чудилось, что с тех пор прошло много лет. Стояла поздняя осень, и старейшин удивил уход в столь унылое время года. Сейчас стало еще холоднее. Но Аттила сказал, что самый короткий день уже позади. Вскоре наступит Цагаан Сар, новый год, а потом придет и весна. Воины горько рассмеялись. Как-то не слишком торопилась весна вступить в свои права. Скоро это уж всяко не произойдет.

Иногда из глубин Скифии дул северный ветер, и даже самые сильные мужчины сидели в юртах с женщинами и толкали друг друга за место у костра. В загонах лошади умирали стоя и падали на твердую землю глыбой льда. Но иногда дул южный ветер. Становилось тепло, и снег таял. Плавучие льдины, медленно передвигаясь, превращались в стремительный поток, текущий с севера, и исчезали в середине реки. Воины бродили вокруг, обнажив руки и наслаждаясь первыми лучами солнца. Те, кто был моложе, разделись по пояс, ухмыляясь и шутя, какими нежными казались эти прикосновения. Их золотистая кожа приобретала заметный необычный сине-серый оттенок.

В один из таких приятных дней к Рваному Нёбу подошел Аттила.

— Настал день, когда нам пора сниматься с лагеря и идти на восток.

Вождь удивленно посмотрел на кагана.

— Сейчас середина зимы, — ответил он.

— Время не стоит на месте, — произнес Аттила. — И мы не должны.

— К чему такая спешка?

Аттила состроил гримасу:

— Перед нами лежит весь мир, который нужно завоевать.

— Ты хочешь выступить против Римской империи? Зимой?

Каган покачал головой:

— Чтобы выступить против Римской империи, потребуется больше, чем наши две тысячи человек, какими бы опытными они ни были. Мы отправляемся на восток. Там есть те, кто присоединится к нам. В горах Альтун-Шань находится труднодоступная страна, управляемая безносым царьком. Его племя многочисленно, воины ленивы, но сильны. Там обитают и другие народы. Многие присоединятся к нам. Мы не должны медлить.

Рваное Нёбо сложил свои толстые руки на груди и выпятил вперед челюсть.

— Это невозможно, — ответил он, — отправиться в горы зимой.

— То, что не убьет нас, сделает нас сильнее.

— Я уже сказал, — ответил Рваное Нёбо. — Мы выходим весной, когда появится трава. И не раньше.

Они покинули лагерь через три дня. Рваное Нёбо был печален и молчалив. Оказывается, разбойничий царь с желтыми глазами обладал великой силой убеждения.

Перед тем как отправиться на восток, Аттила оторвался от огромного, неуклюже передвигающегося стада быков, от тележек и большого табуна лошадей и вернулся в одиночестве на высокое плоскогорье. Там он увидел, что жители деревни столпились под тонкими навесами среди почерневших развалин, оставшихся от лачуг. Тогда верховный вождь стал искать старую жрицу. Она появилась и предложила хлеба с солью. Аттила отказался.

— Мы уходим на восток, — сказал каган.

— Зимой? Глупая идея.

Аттила вздохнул:

— Я уже слышал это раньше.

У жрицы вытянулось лицо. Остальные жители деревни собрались вокруг и с любопытством наблюдали.

— Река твоя. Она возвращена тебе.

Люди с удивлением посмотрели то на Аттилу, то друг на друга. Затем начали бормотать и смеяться, а потом ринулись вперед, желая обнять ноги своего спасителя, шею его лошади, что-нибудь. Каган осторожно потянул Чагельгана назад и поклонился.

— Река принадлежит тебе, как и всегда, — произнес Аттила. — Слава твоим богам.

Старая жрица с любопытством посмотрела на говорившего.

— Ты даже снова можешь есть рыбу, — добавил он, — если это необходимо.

Жрица выдавила слабую улыбку.

— Тебе не нравится рыба?

— Как любовникам рассвет, господин.

Аттила ухмыльнулся и яростно пришпорил коня. Некоторым жителям даже пришлось отскочить в сторону, чтобы пропустить их.

— Как любовникам рассвет!

Каган стянул поводья в кулак, мускулы на руках напряглись. Аттила ударил пятками по бокам животного и громко крикнул раскатистое:

— Ур-рагх!

Толстые и широкие ляжки коня сжались, Чагельган заржал и ринулся вперед. Подняв клубы пыли и снежный вихрь, всадник и лошадь исчезли на безлюдном плоскогорье.

Крестьяне сновали повсюду, словно потревоженные муравьи. К ночи они уже снова окажутся у своей любимой реки, станут собирать там древесину, плывущую по течению из северных лесов, и вскоре выстроят новые лачуги. Затем начнут пить, праздновать и с особым усердием восхвалять богов и Мать Нагу. Только один человек стоял и не двигался посреди всей этой суеты. Старая жрица сгорбилась над шишковатой палкой, не сводя взгляда с востока, с плоскогорья. Ее тонкие губы шевелились, будто в молитве.

Многие из черных и кутригурских гуннов вспоминали тот зимний поход на восток, словно смутный сон. Всегда впереди них, перед глазами, залепленными снегом, сквозь пургу и лед ехал один-единственный несгибаемый человек, съежившийся под черной медвежьей шкурой, но отказывающийся пойти другой дорогой.

Сколько умерло во время метели и вьюг, трудно сказать. Многие мужчины похоронили женщин на обочине, многие женщины, как смогли, погребли детей под глыбами льда. Этого было достаточно, чтобы вызвать недовольство и мятеж. Но все оставалось по-прежнему. Разбойничий каган с желтыми глазами отдал приказ, и, казалось, будто так пожелали некие высшие силы, которым ни один смертный не мог возразить.

Отряд ехал по замерзшим скалам и камням, пробирался через Джунгарскую расселину — проход длиной в пятьдесят миль, где дул штормовой ветер, называемый гуннами бураном, завывающий между Алтаем и вздымающимся Тянь-Шанем, Небесными Горами. Миновав ее, Аттила жестом, обозначающим глубокое уважение, поприветствовал Высокий Алтай, словно считал это место вторым домом. Говорили, что каган когда-то провел здесь много времени. Но каких богов, каких шаманов, какие таинственные ритуалы он повстречал в тех далеких краях, никто не мог сказать.

Летом здесь все зеленело и цвело. Подснежники пробивались сквозь коричневую землю, едва начинало теплеть, а на южных склонах зрели фисташки и лесные орехи. Но гунны оказались на северной стороне, причем зимой, и у них не было ни солнца, ни возможности передохнуть.

Поохотиться удавалось редко, и животные попадались очень худые. Иногда воины ловили огромную дрофу на лугах, вокруг которых возвышались горы, казавшиеся холодными, безразличными небесными наблюдателями, смотрящими на широкую равнину, лишенную деревьев. Изредка вестники краем глаза замечали горных козлов и степных лисиц, иногда в поле зрения попадала едва уловимая тень снежного барса, медленно и неслышно пробирающегося сквозь сугробы на нижних склонах. Расположившись у замерзших рек, где приходилось разбивать лед кирками, чтобы добраться до воды, после наступления темноты к гуннам тянулись другие животные, испытывавшие жажду: дикие собаки, ворчащие медведи, и, наконец, быстроногие и чуткие ирбисы.

В холодных серых небесах без устали парили черные грифы и царственные орлы, тоже не спускавшие с воинов глаз. Своих покойников гунны закапывали глубоко…

Глава 11 Колонна Северной Вэй

Воины семь дней шли по широкой равнине, окруженной этими высокими горами. С тележками, быками и из-за трудных речных переправ удавалось проходить лишь по десять миль в день — возможно, немного побольше. Стояла ясная и холодная погода, под ногами скрипел снежок, воздух был свежим, высоко в голубом небе висел лунный серп.

Впереди огромной движущейся колонны Гьюху, обладавший глазами ястреба, приостановил коня и стал смотреть. Аттила поднял руку, и все замерли.

Они ждали. Но ничего не происходило. Гьюху продолжал смотреть на восток. Нетерпеливый юный Аладар понесся галопом.

— Мои глаза в два раза моложе твоих, Гьюху! — закричал воин. — И я ничего не вижу!

Гьюху не обратил на него внимания. Прошло еще несколько минут. Чагельган фыркнул и поднял свою большую безобразную голову. Аттила потянул за поводья.

Гьюху произнес:

— Там. Похоже на облако дыма на горизонте. К нам приближается еще одна колонна.

Аттила стал вглядываться. Ничего…

— Это ветер, — ответил он. — Вздымающий снег.

Гьюху покачал головой:

— Ни один ветер не дует так ровно. Это — колонна.

Послышался голос Ореста, хотя никто не заметил, как он оказался позади. Даже лошадь грека шла бесшумно.

— Это колонна.

Через некоторое время Аттила сказал:

— Это колонна китайцев, колонна Северной Вэй.

Он оглядел своих воинов. Глаза кагана блестели и перебегали с места на место.

— Отличная практика.

Тихим голосом Аттила отдал приказы Аладару и Гьюху, и гунны потянули за поводья и стали осматривать подчиненных. Женщин и детей отвели подальше и оставили без защиты у тележек.

Аттила и Орест сидели бок о бок.

— Прямо как в старые времена, — прошептал грек, устроившись с непокрытой головой.

— Императоры Северной Вэй когда-то принадлежали к народу тоба — степному племени.

Орест кивнул.

— А теперь посмотри, — сказал каган. — Как быстро лишили их сил китайский шелк и цивилизация, — и язвительно добавил:

— Проказа…

Китайский полководец ехал в украшенном вышивкой желтом паланкине, опираясь на локоть. Затем впереди появился всадник, и военачальник внезапно сел прямо.

Две армии встали друг напротив друга. Между врагами оставалось не более мили. В рядах Северной Вэй насчитывалось, вероятно, четыре или пять тысяч человек, и каждый из них был вооружен и хорошо подготовлен.

Аттила уже давно разделил своих воинов на отряды под руководством избранных командиров, смешав вместе черных гуннов и кутригуров и заставив соперничать между собой и стремиться превзойти всех на поле битвы. Подобно величавым полкам или самим римским легионам, не придерживались никаких прежних правил, которые, вероятно, существовали у племен или были общепринятыми. Бойцы оставались верными лишь своему отряду и командиру. Далеко впереди, на левом фланге, Аладару подчинялась не жалкая маленькая кучка, а более трех сотен свирепых всадников. Это были наиболее молодые и нетерпеливые воины с самыми быстроногими лошадьми. Бока животных подергивались и сжимались, а в груди бились могучие сердца, с шумом втягивали воздух конские легкие. Воины Аладара считались самыми лучшими из всех, и они знали это. На концах их копий были привязаны черные знамена, а вокруг предплечий виднелись темно-красные повязки.

Три брата, Юхи, Бела и Ноян, командовали отрядами из восьми сотен человек в центре, оседлавших более крупных лошадей и умевших хорошо обращаться с пиками. Цаба со своими тремя сотнями проворных воинов занял правый фланг, где оставалось больше места между колонной и первыми низкими горными холмами на юге. Позади выстроились группы Чаната, Гьюху и Кандака, приготовившие луки и натянувшие тетивы.

Аттила ехал верхом впереди всей армии. Чуть поодаль, справа, следовал Орест, а слева — Рваное Нёбо.

Каган велел гуннам не двигаться и сохранять спокойствие, когда основные шеренги китайской кавалерии зашевелились и направились к ним. Всадники мчались все быстрее по замерзшей траве, и красные знамена постепенно приобретали более четкую форму и развевались на ветру. Караульные гунны позже всегда вспоминали тот момент, как одно из самых прекрасных и самых ужасных мгновений. Ни кутригуры, ни черные гунны прежде не сталкивались с такой огромной хорошо обученной армией на открытой местности. Аттила же лишь улыбнулся солнцу, словно вся подготовка и муштра, группировка и перегруппировка являлись лишь приготовлением к сегодняшнему дню, который наконец-то наступил.

Для тех, кто мечтает завоевать империю и любит войну, нет зрелища более приятного в лучах солнечного света, чем шеренги сидящих верхом воинов, знамена, привязанные к древкам копий и развевающиеся на ветру, серебристый зимний отблеск от бронзовых шлемов, дамасских ножен и доспехов, грызущие удила и трясущие головами лошади с разлетающейся во все стороны гривой. Бессмертен культ войны, которому преданы мужчины, ищущие подвигов, с тех пор, как они впервые пристально посмотрели на мир и поняли, что жизнь — бесполезна. Лишь смерть может прославить ее, а война — высший ритуал Смерти, самого древнего и великого бога.

Аттила, будучи полностью уверен в себе, поднял руку и быстро опустил ее. Так каган руководил всей битвой. Создавалось впечатление, будто гунны выступили против орды дерзких мальчуганов, а не против пятитысячной мощной колонны Северной Вэй. Стрелы летели точно в цель, попадая и неся мгновенную смерть воинам, стоявшим тесными рядами. Их кольчуги оказывались просто лишним весом, не способным защитить от того града. Китайцы шатались и падали. Снег смягчал падение, как и приглушал крики, и ржание лошадей. Вся битва, длящаяся совсем недолго, прошла почти что в молчании — жуткое и таинственное противостояние на безлюдной припорошенной равнине, окруженной белыми наблюдающими горами. Красные знамена задрожали, заколебались и упали вниз. Они так и остались лежать распростертыми и недвижимыми на белом снегу. Железные наконечники стрел пробивали доспехи и дробили кости, брызги крови виднелись повсюду, похожие на красные ягоды брионии, появившиеся после массового убийства, совершенного в середине зимы.

Когда китайцы стали вести себя менее активно, начали толпиться и пытаться удержать порядок, центральное звено армии Аттилы сделало странную вещь. Оно исчезло. Китайские воины, облаченные в доспехи, теперь ринулись вперед, охваченные жаждой мщения. Они изо всех сил гнали лошадей и обнаруживали, что шеренг варварских племен, против которых они неслись, больше на том месте не существовало. Но вражеские стрелы продолжали лететь неизвестно откуда. Центральное звено армии Аттилы повернулось и, как казалось, обратилось в бегство. Но, удаляясь столь же быстро, как мчащиеся позади китайцы, оно продолжало поражать огромные шеренги приближавшихся врагов. Траектория полета стрел была четко рассчитана, и они попадали точно в цель, подобно стаям черных ястребов, устремившихся на свою жертву. Китайцы пытались отвечать тем же, преследуя отступавших гуннов, но почти никогда не настигали цели. Это было похоже на гонку за привидением, но привидением, стреляющим из своего оружия.

Тем временем Аттила приказал флангам отделиться от основной армии — еще одно вопиющее отступление от китайской книги правил ведения войны, которое сбило врагов с толку. Войско, превосходящее численностью, находящееся на открытой местности и перешедшее в наступление, должно держаться вместе и придерживаться определенного порядка. В сплоченности — единственная надежда. Но только не сейчас, с этой эфемерной армией со смертоносными стрелами. Фланги, которыми командовали Аладар и Цаба, выдвинулись вперед, подобно рогам буйвола, Аладар — слева, а Цаба — справа. Они завывали боевые кличи, пробираясь по засыпанной снегом траве и стремительно образовывая полукруг, переходя в легкий галоп за уязвимыми флангами противника, а затем несясь во весь опор, вклиниваясь сзади, словно коса, в незащищенные позиции противника.

До самого начала атаки Аттила велел отступающим лучникам продолжать обстреливать израненных китайцев. Только когда на расстоянии ста, потом и пятидесяти ярдов, показались Аладар и Цаба, он, наконец дал сигнал прекратить этот смертоносный ливень. И ни один из мчащихся гуннов не был ранен. Воины Аладара и Цабы вклинились во фланги войск Северной Вэй, мечи засверкали, кромсая тела и скидывая их в могильный курган.

Аттила громко приказал центральному звену своей армии остановиться, повернуться и не двигаться дальше. Восемьсот гуннов, подчинявшихся Юхи, Беле и Нояну, крепкая сердцевина маленького войска, почувствовали крайнее разочарование, как и от нетерпения грызущие удила лошади, рвущиеся в атаку. Но больше им было нечего делать. Шестьсот человек, разделившиеся на два поражающих фланга, справлялись и без посторонней помощи. Остальным больше ничего не оставалось, как смотреть на это. Даже Рваное Нёбо, казалось, не верил своим глазам. Он смеялся. Именно это гунны, хорошо обученные и несущие смерть, могли делать лучше всего. Кажется, даже слишком просто.

Крики, издаваемые кавалерией, разносились по всей заснеженной равнине. При виде противника, полного безрассудной отваги и потрясающего презрения к смерти, китайцы впадали в панику, пятились назад и натыкались друг на друга. Порядка или места для маневра больше не существовало, все смешалось, сплелось, превратившись в массовое побоище.

Наконец Аттила отдал приказ, и остальные отряды ринулись вперед, горя желанием закончить начатое. Позади уцелевшей, но гибнущей под ударами китайской кавалерии были пешие, и их приходилось уничтожить. Никто из них прежде еще не принимал участия в военных действиях, хотя известно, что выносливые пехотинцы часто являются лучшей защитой при массированной конной атаке.

Аттила почти полностью вжался в вытянутую шею лошади, вытянув вперед меч, словно копье, и длинный изогнутый клинок точно вошел в открытый темно-красный рот китайского солдата, едва тот собрался издать боевой клич. Челюсть противника была пробита, а Чагельган даже не остановился.

Гьюху и Кандак велели отрядам окружить неприятельский арьергард и, никого не упустив, добить растерявшихся и мечущихся бойцов. Вторым приказом Аттила велел доставить живыми хотя бы двух китайских военачальников. Прошло время, прежде чем Гьюху смог найти одного из них. Наконец гунн набросил аркан на неприятеля — толстого китайца с седыми усами. Его с воем потащили с поля боя, словно строптивого молодого бычка из стада. Гьюху встал, прижав меч к шее противника, а тот повернулся, хотя его руки были крепко связаны пеньковой веревкой за спиной, и угрюмо смотрел на своих сотоварищей, сражающихся уже за то, чтобы выхватить меч среди толпы, и падавших как подкошенные, подобно летней траве под косой.

Лошади ржали и пронзительно взвизгивали, сбрасывая и топча всадников ногами. Животные оказались слишком испуганными и обезумевшими, не понимая, что давят насмерть других живых существ. Они врезались друг в друга, и всадники летели вниз, не удержавшись за свои кожаные седла с вытисненными узорами. Кони сжимали потными боками людей, которые опускались на колени и ползли, униженно пытаясь найти оружие, перебираясь через сотоварищей и поскальзываясь на лужах крови, покрывающих холодную твердую землю. Тех, кто выбирался, надеясь исчезнуть из этого ужаса, гунны тут же убивали, один раз метнув копье или с нарочитой небрежностью пустив стрелу.

Бойцы Аттилы уже спешились и передвигались без лошадей, желая наконец-то закончить избиение.

Юный воин из армии Вэй, мальчик лет пятнадцати, лежал не шевелясь в снегу с окоченелыми от холода ногами, смотря вдаль на равнину. Его левая щека замерзла. Но грустные карие глаза видели не это поле смерти, а отчий дом — очаг, кедровый ящик с рисом, маленькие резные фигурки предков в нише. Неподалеку — пруд с утками, и мать, кидающая зерно птицам. Белые утки, с нетерпением вытягивавшие вперед длинные шеи. Мальчик почувствовал, что рядом с ним кто-то стоит, и стал перебирать пальцами, словно пытался ухватиться за снег, но по-прежнему видел деревню, где вился дымок, и свой дом малышей, хлопавших в ладоши, сестер, братьев, мать, размахивающую белым передником, улыбающуюся собаку с высунутым языком, щегла в клетке из прутьев ивы, тени зеленых деревьев весной…

Голову мальчика подняли с земли и снова отпустили. Большие карие глаза, все еще широко открытые и смотревшие куда-то в белоснежную равнину, остекленели и больше ничего не видели. Аладар забрал голову с собой.

Под сломанным паланкином в самом центре битвы, под желтым мокрым шелком, теперь покрытым тут и там красными каплями и полосами, гунны обнаружили спрятавшегося монаха из Северной Вэй.

Аттила приблизился и стащил балдахин, затем развернул его и пнул к Рваному Нёбу.

— Первый трофей, — произнес каган.

Внезапно Аттила нагнулся к испуганному монаху и сильно тряхнул его.

— Сюнну, — пробормотал пленник, садясь на корточки и смотря на гунна из-под дрожащих век. — Сюнну!

— Хунну, — поправил Аттила. — Твой заклятый враг.

Но монах не понял этих резко прозвучавших слов на варварском наречии, вырвавшихся откуда-то из глубины горла. Он выжидающе посмотрел на других свирепых гуннов, стоявших вокруг верховного вождя. Воины были покрыты потом и некоторые даже в пятнах крови. Их лица украшали длинные черные усы. Пряди длинных черных нечесаных волос прилипли к грязным щекам. Обагренные мечи гунны по-прежнему не выпускали из рук.

Монах стал читать про себя молитву. Затем опустил ладонь на свою оранжевую накидку и вытащил маленькую костяную фигурку с выгравированным орнаментом, и помолившись, глядя на нее. Монах обращался с просьбой к Будде, говорил на языке Будды Шакья-Муни и водил рукой над изображением бога, мирно сидящего под деревьями со своими учениками. Иногда монах осторожно прикасался кончиками пальцев к костяным фигуркам.

Аттила взял статуэтку у монаха, который тут же кинул на кагана сердитый взгляд. Затем провел немытыми и сломанными ногтями по тщательно вырезанным лицам и погладил толстыми пальцами, покрытыми шрамами, очертания людей, сидевших под древними деревьями.

— Будда, — тихо произнес Аттила.

— Будда, — ответил монах, поспешно согласно кивая. — Будда Шакья-Муни.

Верховный вождь сел на корточки возле пленника, и тот показал всех по очереди учеников Будды: Манджушри, Саматхабадра, Махакашьяпа — словно эти имена, столь дорогие для него и столь чуждые для гуннов, являлись талисманами, хранящими силу, и могли спасти жизнь даже в таком кошмаре. Каждый раз Аттила задумчиво кивал, и взгляд монаха становился все более радостным.

— Будда, — снова произнес пленник, и его лицо приняло жалобное выражение.

Аттила продолжал сидеть на корточках, рассматривая изящную костяную фигурку и поглаживая свою тонкую бородку. Через минуту покачал головой:

— Я не знаю такого бога.

Затем улыбнулся монаху немного грустной улыбкой, вынул кинжал из ножен, висевших на широком кожаном поясе, схватил пленника за пучок редких волос и перерезал ему горло. Потом встал и кинул маленькую костяную статуэтку Чанату.

— Можно сделать хорошую рукоятку для ножа, — сказал Аттила.

По полю, залитому холодным белым светом, шла Энхтуйя, неся змей. Высокая длинная фигура молча скользила среди умирающих и мертвых.

Рваное Нёбо не сводил с нее глаз, по-прежнему не веря в случившееся. Кутригуры уже называли сражение Битвой Сорока Вдохов, так быстро оно закончилось. Приблизительно четыре или пять тысяч китайцев погибли тогда в течение часа. Армия гуннов лишилась менее пятидесяти человек. Рваное Нёбо повернулся к Аттиле, его глаза сияли.

— Поехали дальше! Теперь ничто не может нас остановить. Они пали перед нами, будто уже убитые. Все богатства Китая лежат перед нами — золото и жемчуг, шелк и слоновая кость, и маленькие босоногие девочки с высокими бровями.

Аттила хлопнул вождя по плечу.

— Друг, — сказал он. — То была легкая битва. Но чтобы разрушить Китай, потребуется больше наших двух тысяч человек. — Каган поднял глаза. — Или Рим. Вероятно, наша сила огромна, но наше время еще не пришло. Сначала Рим, — он кивнул. — Потом вернемся в Китай.

Гьюху привел захваченного китайского военачальника, подгоняемого острием копья. Даба принес голову в мокром мешке — голову полководца, который всего полчаса тому назад возлежал в паланкине, наслаждаясь своим приятным путешествием с охранниками вдоль имперских северных границ.

Аттила развязал веревку, стягивавшую крепкую грудь и руки пленника, и отдал мешок.

— Ты можешь идти. Но ты отнесешь это императору и скажешь ему, что «сюнну» еще вернутся, — и добавил:

— Грязные рабы. — И сплюнул.

Военачальник посмотрел Аттиле в глаза, кивнул и взял голову. Каган велел дать ему лошадь. Китаец сел верхом и привязал мешок к седлу. Затем поехал на восток, вскоре превратился в движущуюся по огромной бескрайней снежной равнине черную точку и исчез.

Гунны похоронили китайцев как собак, а своих, погибших тем утром, погребли с надлежащими почестями и оплакали. Кутригурские женщины и дети бродили среди мертвых и внимательно осматривали их, выискивая что-нибудь ценное. Собрали и множество стрел, и гуннских, и китайских, нагрузив три тележки мечами, шлемами и копьями. Лишь тяжелые и громоздкие прямоугольные щиты вражеских пехотинцев оказались бесполезными для всадников, но их тоже забрали для возможного обмена или переплавки. Некоторые из гуннов теперь носили потрепанные кольчуги и пластинчатые латы, но большинство продолжало с презрением относиться к подобным неудобным одеяниям, предпочитая жесткую, но более легкую кожу. Женщины разобрали доспехи и использовали маленькие блестящие бронзовые пластинки в качестве сережек или, нанизав на нити, делали бусы. Дети ревностно набирали мешки сверкающих металлических обломков, мальчики дрались за них, девочки придумывали игры с переодеваниями.

Когда гунны покинули поле боя, наступил полдень. Они немного проехали и решили перекусить. Кое-кто из детей стал бесстыдно менять оружие на еду.

Затем воины повернули на юг, и равнина осталась позади. Они поднялись на предгорья, называемые Джилян-Шань. В холодной долине разбили лагерь, и к середине ночи низины окутал туман, из-за чего стреноженные лошади продрогли до костей. Даже приглушенный вой волков, доносившийся откуда-то издалека, не так пугал животных. Воины сидели возле костров в палатках, вспоминая славный день и всю Битву Сорока Вдохов в мельчайших подробностях. Пламя по-прежнему ярко горело в их груди.

Глава 12 Горы

На следующий день туман медленно рассеялся в редких лучах солнца, выглянувшего из-за вершин на востоке, и гунны поняли, насколько прекрасными были горы. Этот степной народ, о котором слагали легенды, никогда прежде не видел ничего похожего. Вершины гор прятались в белоснежных облаках, возвышаясь над ослепительными небесными дворцами. Казалось богохульством даже просто дышать при виде этой красоты.

В некоторых долинах светило яркое солнце, и снег таял. Там текли ручьи, как будто пришла весна. Лучи скользили по желтой траве. Вдруг что-то случилось, и гунны помчались во весь опор, безрассудно преследуя кого-то, пронзительно и громко крича и на миг забыв о цели своего безумного зимнего похода. Ночью они с жадностью ели полусырое мясо антилопы, а затем уснули с переполненными желудками, замирая от приятного чувства сытости и тяжести в желудках.

По пути повстречалось несколько деревень, где скот был спрятан в лачугах на зиму. Жители с широко открытыми ртами смотрели на две тысячи приближавшихся всадников, на могучее племя, в котором насчитывалось четыре или пять тысяч человек. Но эти случайные прохожие ничего не хватали, никого не грабили. Многих из них, казалось, мучили жажда и голод. Но ни один из воинов не стал мародерствовать. Неподалеку от одной деревни грязная маленькая девочка, которая стояла на краю пропасти со скалами и пасла стадо коз с висячими ушами, заметила, как гунны идут внизу по долине. Через полчаса всадники исчезли, и никто из жителей больше их не видел. Вечером девочка рассказала матери и отцу о бесчисленной армии, вооруженной луками, стрелами, копьями и производившей устрашающее впечатление. Родители велели дочке не придумывать небылиц, однако девочка утверждала, что все это правда. Ее отправили спать без ужина.

Утром отец спустился в долину, желая проверить капканы, и увидел многочисленные отпечатки лошадиных подков на земле там, где армия пробиралась в ущелье. Он выпрямился, повернулся и стал смотреть. Затем вынул попавшегося в ловушку зайца, вернулся в деревню и приказал жене дать дополнительное яйцо на завтрак дочке. Потом захотелось и самому съесть еще одно яйцо. В это время он задумался, что же это была за армия, которая не стала забирать запасы зерна, мяса и скот у жителей деревни?

Гунны поднимались, окруженные безмолвными и чужими остроконечными белыми вершинами и соснами, темными, как деготь или нефть, бьющая ключом из недр пустыни Хорасана. Попадались и ледники, свисавшие с высокомерных горных склонов и похожие на перламутровые одеяния. Снежные холмы осыпались над воинами, с трудом пробиравшимися по обрывистым склонам. Порывы ветра вздымали вихри с утесов, и пелена застилала слезящиеся глаза. Лошади, не видя ничего, спотыкались, пот, стекавший по их шеям и животу, превращался в кристаллы льда.

Гунны обогнули замерзшие невысокие склоны огромной горы, — которые приобрели блестящий ослепительно-красный оттенок в лучах переливающегося солнца — одинокого хрустального диска в миле над землей. Справа лежала ужасная бездна, куда никто не осмеливался заглянуть. Гунны шли, не поднимая головы и не смотря вперед, как ослепленные кони, испуганные видом того, что было рядом. Вдруг одна из тележек наклонилась, тихо скрипнула и покатилась по ледяной дорожке, потащив за собой двух вьючных лошадей. Животные растопырили ноги, упираясь грубыми копытами — удивленные, лишенные страха, недоумевающие. Они продолжали скользить, и тяжелая тележка, груженная китайскими щитами пехотинцев, промчалась по обочине, немного накренилась и исчезла в безмолвной пропасти внизу. Вместе с лошадьми.

Люди осторожно пробрались вперед и взглянули за край обрыва. Их взору предстала тележка, бесшумно летящая в бездну, с еще крутящимися колесами, с животными, все еще бьющими копытами по воздуху, ярко-красными и золотыми китайскими щитами, разлетающимися повсюду и образующими блестящее облако. Ни звука не доносилось от падающих, ни стона. Лишь ветер вздыхал из темнеющей пропасти. Все молчали, ожидая крика или стука. Но ни единого звука не было слышно из бездны. Только молчание стало ответом, а еще — тихий вечный ветер.

Тележки, вьючные лошади, юные гунны и старики не могли сдвинуться с места. Аттила решил разделить силы, отослав всех женщин, детей, стариков и оставшиеся тележки с гор в сопровождении Юхи, Белы, Нояна и их отрядов, состоявших из восьми сотен человек. Оказавшись в арьергарде, три брата сильно нахмурились, но ничего не сказали. Аттила объяснил им, где разбить лагерь. Двенадцать сотен вооруженных воинов продолжили путь дальше.

Они заметили двух канюков высоко в голубом небе, наклонявшихся, переворачивавшихся и снова летевших против ветра. Птицы осматривали долину, их отдаленный писк казался столь же тоскливым, как крик чаек. Это были единственные живые создания, которых гунны повстречали за три дня. Ни снег, ни ветер не нарушали тишину, воздух оставался чистым, а на небе ночью сверкали звезды. Но любой безрассудный человек, не ушедший оттуда и не переставший смотреть с восхищением вверх, вскоре лишился бы ушей и пальцев.

Было столь холодно, что китайское вино в маленьких бутылках, которые гунны забрали у побежденных, превращалось в вязкий сироп. Воины могли бы есть его, словно мед, только тотчас замерз бы язык. Они снова спустились туда, где росли деревья, но и там не оказалось теплее. Еще во время пути, когда проезжали лес, на краю тропы раздался треск, будто от удара огромным хлыстом: одна из лошадей встала на дыбы от страха, понесла и сломала ногу. Кости раскрошились на этом холоде, словно хрупкий лед. Так распадались и скалы. Когда гунны рубили дрова для костра, от поленьев сыпались голубые искры, как от металла. С каждым вдохом и выдохом на землю опадало множество мелких кристаллов льда. Воины одновременно удивлялись и пугались непредсказуемости мира.

Было безумием продолжать путь сейчас, на этом жестоком холоде. Некоторые уже ехали вдвоем на одном коне, поскольку слишком много животных погибло, а кое-кто из воинов потерял пальцы. Но возвращаться оказалось еще труднее, чем идти дальше. Впереди, по словам непреклонного полководца, который двигался в начале колонны, лежало горное государство, которое должно скоро пасть к ногам гуннов.

Воины спустились с гор, перешли посыпанное гравием плоскогорье, заваленное грязным серым льдом, изрезанное низкими хребтами, песчаными склонами и лесом. Там, давным-давно, когда погода была лучше, а боги — добрее, некая исчезнувшая река вышла из берегов. Она сдвинула камни величиной с погребальный холм. Вероятно, река уже замерзла. Возможно, только тогда ей удалось пошевелить подобные валуны.

Воины смотрели, удивлялись и дрожали. Но во сне они видели равнину такой, какой она когда-то и была: тонкий слой льда на небесно-голубой реке, поющие птицы, выпи, кричащие в тростнике, легкий ветерок, колышущий траву, порхающие насекомые. Все было прекрасно и наполнено жизнью.

Но сейчас это место казалось невероятно невыразительным, суровым и мертвым. Обстановка действовала крайне удручающе. Унылое холодное серое плоскогорье, ветер, пронизывающий, как нож, сквозь плащи из медвежьей и волчьей шкуры, через длинные запахнутые стеганые куртки, пробирающий даже лошадей до костей. Грудные клетки животных вздымались, кони дышали с трудом. Бледная кожа сильно натянулась на костлявых ребрах. Никакая трава на равнине не росла. Трудно было представить, чтобы в этом заброшенном месте когда-либо сквозь кору земли пробивалась растительность. Фуража попадалось мало, и тот быстро исчезал. А если две тысячи лошадей не кормить зимой, то они вымрут, как мухи.

Ночью на жутком холоде гунны разбили лагерь. Двери юрт выходили на юг, где днем светило тусклое солнце. Все быстрее таяли надежды. Избранные воины Аттилы, Рваное Нёбо и некоторые из вождей кутригуров подошли к кагану, расположившемуся в скромной палатке, и сказали: многие теряют веру, так не может продолжаться дальше.

Аттила ничего не ответил. Вместо этого вдруг откуда-то появился Маленькая Птичка и начал петь. Старая потрескавшаяся лютня звучала тихо, а голос был приятным и низким. Шаман пел о том, как когда-то давно из-за мрачных морей пришли голубой волк и коричневато-желтая лань и на склонах Бурхан-Халдун, священной горы у истока стремительной реки Окон, они стали спариваться. И вскоре коричневато-желтая лань родила человеческого детеныша. Тэнгри, бог солнца, и Итуген, богиня Луны, освещали момент появления ребенка на свет, они походили на две одинаково ярких чудесных лампады на небе. Мальчиком, родившимся под солнцем и луной, был Астур, прародитель всего сущего, от которого произошли мужчина и женщина.

Таково оказалось одно из старейших преданий племени. Той суровой ночью на печальном плоскогорье вожди и полководцы забыли о своих жалобах, прижались поближе к костру и слушали, прикрыв глаза.

Сын богов, Астур, смеясь от радости и вылепляя маленькие фигурки из сырой глины, сделал Батакикацана, первого волшебника, Таркана Всемогущего и Манаса, великого героя. Он сотворил для Манаса коня, достойного героя — с бронзовыми ногами и копытами размером с прогоревший костер, с глазами, как у ворона и мускулами, подобными морским волнам. Конь питался васильками, сон-травой, пастушьей сумкой и только самой нежной весенней травкой. После смерти Манаса в великой битве против снежных гигантов конь унес его жену Каныкей и новорожденного сына Семетея и всю ночь мчался по усыпанному звездами небу к Равнинам Изобилия. Там Семетей и вырос, превратившись в самого мудрого вождя племени.

Маленькая Птичка замолчал, вожди и полководцы закивали, склонив набок головы, и заснули.

На следующий день гунны продолжили путь, выбрались из унылой посыпанной гравием долины, где дул сильный ветер, и снова оказались в горах. Прошел еще один день, и вечером, когда солнечные лучи едва виднелись на востоке, гунны почувствовали, что уже не дрожат от холода. Плоскогорье осталось далеко позади, и в этих горах почему-то оказалось теплее. Сюда не проникали воздушные потоки с севера. Воины поднялись на гребень и увидели широкую неглубокую долину, приблизительно наполовину, где-то на расстоянии мили, покрытую зеленой, хотя и зимней, травой. Лошади перестали слушаться даже сильнейших всадников и стали щипать желтые корни.

Гунны расположились там лагерем на ночь.

Когда наступила темнота, Аттила пошел к Рваному Нёбу и разбудил его. Вождь недовольно заворчал, но непреклонный каган сказал, что хочет кое-что показать. Рваное Нёбо завернулся в плащ, выбрался наружу и увидел остальных избранных, уже сидевших на лошадях и готовых отправиться дальше. Он вскочил на коня, и гунны поехали на север по травянистой равнине, оставив лагерь далеко позади.

Прошло около получаса, и отряд поднялся на другую сторону неглубокой долины, вскарабкавшись по зеленым, покрытым хлопьями снега холмам. Лошади устали и еле шевелили ногами. Наконец они уже взбирались по каменным дорожкам на обнаженных горных склонах и смогли взглянуть назад, на долину, усыпанную яркими точками — кострами в лагере. Небо над головами освещала серебристая яркая луна, ветер улегся. Даже можно было сказать, что стало тихо.

Аттила вылез на гребень и остановился. К нему подошли избранные и вождь кутригуров. Рваное Нёбо тяжело дышал. Но… он же, наверное, по-прежнему находится в палатке и видит сон. Такого не могло быть!

Внизу горы снова обрывались, и там, под ночной пеленой, скрывалась еще одна долина, окруженная скалами и неведомая миру. В серебристо-голубом лунном свете Рваное Нёбо мог отчетливо ее разглядеть. Широкая долина простиралась с востока на запад приблизительно на двадцать миль, и внизу текла река яркого серебристого цвета. Но самой удивительной была стена гор напротив гуннов примерно в пяти милях от них. Стена, почти отвесная, залитая лунным светом, тоже оказалась усыпана звездами, красными и оранжевыми, как пламя. Сощурив глаза, Рваное Нёбо отказывался поверить в то, что увидел…

— Этого не может быть! — сказал вождь.

Аттила повернулся к нему, и зубы кагана засверкали в лунном свете.

— Долина Оронча, страна бога-правителя Токуз-Ока, Девяти Стрел. — Зубы засияли еще ярче. — Имя, звучащее слишком воинственно. Он того не заслуживает.

Рваное Нёбо не отрывал глаз от Аттилы.

— Откуда ты знаешь? Ты же не был здесь прежде. Это невозможно!

Каган не ответил. Зато произнес:

— Я также знаю, что государство Токуз-Ока — великое. Племя оронча — многочисленное. Ты слышал, как живут крестьяне. Посмотри на эту долину завтра днем и увидишь плодородную орошаемую долину, полную фруктовых садов, зерновых полей, лугов и пастбищ. Здесь много людей, много тысяч. И армия несметная.

— Армия? — раздалось чье-то фырканье. — Армия крестьян? Управляемая их женами, с тяпками и вилами в качестве оружия?

Естественно, это был Чанат.

— Армия, состоящая из двадцати тысяч человек, не меньше — возразил Аттила. — Такое возможно. На горах, которые вы видите напротив, повсюду горят костры. Не верите? Это город. Он прилепился к склону, будто гнездо ворона, и находится в безопасности. Днем солнце согревает дома, и там никогда не дует северный ветер. Вся долина согревается солнцем так, горы — преграда для ветра. Ни одна чужая армия никогда не могла взять этот город. Ей бы пришлось оседлать орлов.

Не ожидая того, Рваное Нёбо почувствовал, как начинается возбуждение. Армия крестьян, но состоящая из двадцати тысяч человек! Если командовать таким войском, то возможности казались безграничными. Этот разбойничий каган, этот Аттила — сила, ум, острый, как нож, непременный успех! Рваное Нёбо почти ощутил вкус победы на языке, словно мед.

— Как можно завоевать эту державу?

Аттила уже потянул за вожжи и направился домой.

— Там, где не взять силой, — донесся его голос из темноты, — поможет хитрость.

Глава 13 Горная страна прокаженного царя

На рассвете Аттила отправился в одиночестве в страну бога-правителя.

Он ехал без оружия и медленно. Спустился с гор, пересек травянистые склоны, покрытые снегом, — и первые лучи солнца озарили вершины. В долине стало теплее, как и говорил Аттила.

Холмы зазеленели, и каган проехал через фруктовые сады и луга, мимо маленьких соломенных лачуг, где на широких полках стояли пчелиные улья и тростниковые сараи, стоявшие в обнаженных зимних огородах. Люди останавливались и смотрели на Аттилу, но никто не помешал ему двигаться дальше. Повсюду текли серебряные ручьи, стучали колеса водяных мельниц. Это спокойное, упорядоченное бытие напомнило Аттиле о давно прошедших временах и об Италии. Как могли люди оставаться в одной долине всю жизнь, словно насмехаясь над прочим миром, созданным Богом?

На полях уже появилось много крестьян, и некоторые поднимались со своих тележек, желая увидеть всадника-чужестранца, одетого в длинную стеганую куртку и со странной остроконечной шапкой на голове. Кое-кто впрягал быков, а хозяйки семенили во дворах, посыпая золой озимые овощи и поправляя потухший костер, который тлел всю ночь в камине. Дети гнали гусей вниз, к ручьям, старики, кутаясь в одеяла, сидели на порогах со слезящимися глазами, попивая горячий чай из глиняных пиал. Люди были повсюду. Здесь толпились тысячи человек и, казалось, походили на созревший початок кукурузы во время страды.

Медленно пройдя по плодородным крестьянским угодьям, где горы, темные и зловещие, начинали расти, Аттила выбрался на узкую дорожку. Она вела к большим воротам. Ворота были открыты, дорожка поворачивала и вела наверх, на возвышающийся утес. Там и дальше, разбросанные по склонам и отделяемые лишь крутыми тропинками, виднелись особняки знатных людей, храмы жрецов, монастыри и дворец самого бога-правителя, возвышавшийся над остальными зданиями.

Спокойствие, царящее в горном городе, позабавило Аттилу. Монахи с бритыми головами в рыжевато-красных одеждах останавливались и кланялись, а затем стремительно бросались прочь. Женщины, неся тяжелые корзины на голове, тоже замедляли шаг и таращили глаза, потом отворачивались и спешили дальше. Только вверху, у других широких ворот, возле которых по обеим сторонам располагались башни из серого камня, вперед вышли два караульных, преградив дорогу двумя длинными пиками. Они спросили Аттилу, куда он направляется. Этот город явно не привык к войне.

Гунн остановился, посмотрел на стражников, и Чагельган продемонстрировал свое презрение к камням под копытами, вытесанным человеком, подняв хвост и щедро их удобрив.

— Я ищу аудиенции у правителя, — сказал Аттила.

Караульные смерили говорившего долгим настороженным взглядом.

— Я видел сон о девяти стрелах, — продолжал Аттила. — А потом появилась десятая, которая прилетела и сломала все девять.

Караульные стали заикаться и смотреть друг на друга, и один побежал к своему командиру. Тот выглянул из маленькой палатки и велел отправиться на крутой холм к другому начальнику. Таким образом, благодаря бюрократии странный желтоглазый дикий кочевник попал в город, минуя украшенные резьбой и рисунками храмы, источавшие фимиам, где звенели крошечные колокольчики, нарушая утреннюю тишину. Наконец, демонстрируя глубочайшее уважение, караульные попросили Аттилу спешиться и проводили его через небольшую заднюю дверь, украшенную каменной кладкой.

Внутри была крытая терраса, окна которой выходили на юг, на долину. Вид оказался изумительный. Аттила повернулся спиной, прислонился к балюстраде, сложил руки и стал ждать. Кто правит здесь? Кто обладает этой красотой?

— Сон, говоришь? Так-так, — раздался высокий и взволнованный голос. У дверного проема на противоположном конце террасы появилась высокая фигура. Круглое лицо сияло и, казалось, имело глупое выражение. Носа там, где находились ноздри, не было. Говоривший носил причудливый головной убор — венец из чеканного золота, который облегал череп, а горизонтальные лучи расходились в разные стороны. Выйдя вперед, человек ударился ею и теперь остановился, чтобы поправить.

— Так-так, — произнес он снова.

Позади за прокаженным царем показался другой персонаж — маленький, низенький, дородный седой полководец примерно шестидесяти лет — безоружный, но в кольчуге. Его нос был неясной формы, несколько раз сломан, но без следов от проказы или иной болезни. Длинные седые усы оказались аккуратно причесанными, а взгляд — горящим и решительным. Он стоял как раз в дверном проеме и не спускал глаз с посетителя.

Бог-правитель поднял край своей одежды, демонстрируя маленькие ноги, обутые в усыпанные драгоценностями туфли из кожи, и сделал несколько шагов по направлению к незваному гостю. Он улыбнулся. Пара оставшихся зубов были нездоровыми: серые обломки, постоянно надвигавшиеся друг на друга. Губы оказались ярко-красными, и с жирных растянувшихся мочек ушей свисали тяжелые золотые серьги. Как и подобает богу-правителю, он был облачен в одежду цвета солнца, лишь под подмышками было немного темно и грязно. Во время движения живот походил на раскачивающийся холм, а голова, украшенная золотой диадемой, оказалась лысой с жирными складками у шеи. Он остановился на расстоянии нескольких шагов от молчаливого незнакомца в длинной неопрятной куртке и взглянул на террасу, издав странный шипящий звук. Внизу была еще более широкая веранда, где сидело множество кривоногих наложниц, прихорашиваясь и ожидая приказа.

Аттила не повернул головы и не пошевелился.

Бог-правитель заколебался в нерешительности и снова широко улыбнулся. Небесный отец своего народа и земной родитель темной массы уже забыл про сон. И раздумывал, почему здесь оказался этот незнакомец?

— Сюда! — приказал бог-правитель и поманил Аттилу в конец террасы. Там, за рядом каменных столбов, можно было пройти к дверям, ведущим в мрачные комнаты, выдолбленные в самой скале.

Аттила шагнул в темноту вслед за богом-правителем и услышал неподалеку упрямого старого полководца.

— Баян-Казгар! — закричал бог-правитель из слабо освещенной спальни. — Принеси нам еще света!

Аттила терпеливо ждал вместе с остальными. Все встали друг напротив друга. Аттила чувствовал, как холодок пробегает по коже. Старый полководец ушел. В комнате все стихло. Бог-правитель непрерывно улыбался Аттиле, затем тыльной стороной руки с кольцами вытер каплю гноя, вытекшую из остатков носа. Он не заслужил того, чтобы жить. Вся его страна не заслуживала того, чтобы жить.

— Баян-Казгар, — повторил Аттила. — Прекрасный Волк. Похожий на волка, может быть, но… прекрасный?

Бог-правитель странно посмотрел на незваного гостя. Что это такое он говорит? Царек уже стал подумывать, не позвать ли больше караульных. Как узнать, что делать? Где управитель? Почему он остался сейчас один? Все стало сильно раздражать. Чтобы скрыть свою досаду, царственный божок пронзительно захихикал. Незнакомец тоже засмеялся и сделал шаг вперед — к нему.

Затем вернулся преданный Баян-Казгар во главе отряда караульных, неся высокий бронзовый канделябр тонкой работы, который поставили на землю. Аттила в первый раз осмотрел комнату — большое загроможденное разным ненужным хламом помещение. Такие вещи словно манят отовсюду малоподвижных императоров. Будто здесь поселился страстный римский коллекционер. Хлам… Боги-правители всегда собирали хлам, желая придать себе вес. Вероятно, для создания иллюзии важности и значимости, будто они обладали большим, нежели собственное я. Цари над народами, ведущими оседлый образ жизни, так и не поняли (или охотно забыли), что чем больше ты имеешь, тем меньше ты собой представляешь.

Гунн восхищенно кивнул, и бог-правитель снова захихикал и стал показывать свою коллекцию.

При тусклом свете свечи Аттила изобразил искренний восторг при виде необычной сокровищницы. Сделанные из черепашьих панцирей коробочки с мускусом и корнем женьшеня от вождей соседних племен, высокие вазы, полные ярких цветных перьев исчезнувших птиц, кедровый ящик с золотом с Бий-Хема. Бог-правитель, хрипя, наклонился над ящиком, вытащил один из необработанных самородков, зажал толстым указательным и большими пальцами и положил в рот. Затем повернулся к Аттиле, глупо улыбаясь и посасывая золото, как ребенок леденец.

Насытившись, Токуз-Ок вынул самородок изо рта, облизал губы и протянул обслюнявленное золото гостю. Аттила покачал головой, вежливо отказываясь. Лицо бога-правителя тут же приняло мрачное выражение, и он бросил золото обратно в ящик. Но вскоре снова развеселился, когда стал показывать незнакомцу китайские латы и длинные мечи в украшенных ножнах. Рука Аттилы легла на один из эфесов, но сразу же отпустила его. Баян-Казгар стоял неподалеку справа. Отряд караульных наблюдал из дверного проема.

— В конюшнях внизу, в долине, у меня тысяча белых верблюдов и две тысячи белых лошадей, — произнес бог-правитель очень быстро и возбужденно.

Аттила ответил, что хотел бы взглянуть на животных, вероятно, даже объездить их, но Токуз-Ок, забывшись, продолжал болтать дальше.

У него триста жен и две тысячи наложниц, а также несколько мальчиков, один из которых черный с головы до ног, представляешь? Не хватает лишь черных ладоней и пяток, а еще у него язычок розового-розового цвета! И с каждой новой луной он, Токуз-Ок, Владыка Всего Земного Мира, создает из ничего огонь в храме Итуген за маленькой занавеской. Благословив голый камень, он выходит наружу, а туда отправляются два монаха. Вскоре они вылезают и несут камень, охваченный ярким волшебным огнем, который создал бог-правитель. Это чудо происходит раз в месяц. Как богиня…

— Итуген, — повторил Аттила, — богиня луны.

— И земли, — сказал Токуз-Ок, пытаясь говорить торжественно. — Это она благословляет наши урожаи и опыляет фруктовые сады летом.

Он вернулся к своим сокровищам, в глубине души раздумывая, какой чудесный подарок, вероятно, принес с собой незнакомец. Потом показал десятифунтовую глыбу янтаря с берегов замерзшего моря, мешки с жемчугом от индийских раджей, и в самом конце спальни — пару моржовых бивней, прислоненных к голой каменной стене. Позади в темноте виднелась маленькая изогнутая дверь, которая вела в другую комнату.

Принесли канделябр, и бог-правитель стал показывать незнакомцу ящик, полный красноватого меха, крайне редких белых бобров, голубых соболей и черных барсов. Великолепный мех сейчас немного поблек, стал сероватого цвета и осыпался. Когда Токуз-Ок хватался за него, летели невесомые пушинки, которые, поднимаясь, кружились и бесшумно падали при тусклом свете свечи, навевающим дремоту.

Бог-правитель продемонстрировал манускрипты в свитках с красным и золотым теснением, которые, но словам Токуз-Ока, опустились с небес, словно птицы, и каменные плитки из древних исчезнувших царств на западе с высеченным наклонным шрифтом, а потом (в другой комнате) — зверинец с чучелами животных, где были удав и тигр с непрозрачными глазами.

Аттила осматривал все с искренним восхищением. Бог-правитель повел его обратно на террасу. Там он глянул на свое маленькое царство и широко улыбнулся.

— Так какой подарок ты принес для меня, незнакомец? — спросил Токуз-Ок.

— У моего народа, — произнес Аттила, — есть достойный тебя дар.

Токуз-Ок повернулся к гунну, и его большое одутловатое лицо, казалось, немного побледнело.

— У твоих… людей?

Аттила ничего не ответил. Лишь кивнул в сторону далеких гор, возвышавшихся над долиной с юга. Токуз-Ок повернулся, его колени задрожат и, в горле пересохло. Повсюду на склонах шевелились маленькие черные фигурки на фоне прояснявшегося неба. Сотни. Тысячи… Бог-правитель издал странный краткий писк.

Вперед вышел Баян-Казгар.

— Что это? — хрипло спросил он. — Я велю тебя…

Аттила странно посмотрел на полководца.

— Дар приближается, — ответил гунн. — Нужно много людей, чтобы принести его сюда.

Баян-Казгар снова сердито что-то заворчал, но Токуз-Ок приказал замолчать. Полководец сделал шаг назад и взглянул на пол каменной террасы, молча закипая от злости. Самым верным представлялось ему немедленно отдать распоряжение отрядам взяться за оружие.

— Вероятно, это щедрый дар, — произнес Токуз-Ок.

— Мешки, мешки и еще раз мешки, — ответил Аттила. — Груженые на тележки.

Бог-правитель хлопнул в ладоши и посмотрел на небо, затем, не попрощавшись, побежал по террасе, мелькнул в дверях и исчез.

Отряд пошел за ним. Баян-Казгар поднял голову и снова оглядел незнакомца. Затем повернулся на каблуке и зашагал следом.

Добравшись до арки, полководец почувствовал, как чья-то сильная рука сжала его за шею и потащила назад. Каблуки застучали по камню. Баян-Казгара приволокли в ближайшую комнату и швырнули в стену, по-прежнему не ослабляя хватки, похожей на тиски, почти перекрывшей доступ кислорода в легкие. Для страховки к горлу еще прижали холодное лезвие ножа. Военачальник пытался говорить, но не мог. И это был не сон.

В глубине души Баян-Казгар проклял таинственного незнакомца.

Жестокий кочевник близко наклонился к старому полководцу и прошептал в самое ухо:

— Он — не царь.

И отпустил пленника.

Баян-Казгар повернулся, потирая шею, и посмотрел на варвара, направившего нож против него. Одно поспешное движение — и полководец понял, что будет истекать кровью, лежа на камнях, пока не умрет. Но скоро вернется отряд. Сейчас. В любой момент…

— Это — не царь, — снова прошипел дикарь. — Девять Стрел! Одна стрела поразит Токуз-Ока. Он — не правитель и уж точно не бог. Ты знаешь, что презираешь его.

— Он — семнадцатый сын Сына Небесного, — хрипло ответил военачальник. Но в его голосе послышалась неуверенность — одновременно и сомнение, и ирония. Аттила улыбнулся. Полководец же продолжал упорно твердить:

— Ты не сможешь разрушить город. И неважно, каким количеством человек ты располагаешь там, на горных склонах.

— Мы не сможем разрушить город, но мы сможем разорить землю, всю долину Оронча, и вы умрете от голода. И ты знаешь, что это правда.

Баян-Казгар ничего не ответил.

— Одна стрела, — снова произнес Аттила. Он подошел ближе, и возле горла полководца вновь блеснуло лезвие ножа. Этот незнакомец двигался словно змея. Говорил очень быстро, но Баян-Казгар расслышал и запомнил каждое слово. — Ты убьешь его. Станешь царем. Присоединишься к нам, мы отправимся в поход и победим всех, кто встанет на пути. И я подарю тебе великую империю. Затем ты вернешься в долину и будешь недоумевать, почему ждал так долго. Ты и твои сыновья станут самыми могущественными императорами этой страны.

— Ты почитаешь Итуген, богиню луны, и Астура, ты помнишь о подвигах Манаса. Вы когда-то были гуннами.

— Мы пришли из южных пустынь много лет назад, — неясно ответил полководец. — Мы воевали с Китаем.

— И будете делать это снова. Присоединяйся к нам!

— Сейчас мы — крестьяне.

— Я сделаю из вас, крестьян, воинов.

Баян-Казгар, казалось, не верил в это.

— Мы ведем оседлый образ жизни. Глянь-ка сам, как благословенна эта долина. Мы не можем покинуть ее.

Аттила стал терять терпение.

— Женщины, дети и старики вправе возделывать землю до твоего возвращения. Любой дурень может перевернуть ком. Поднимай отряды, поехали с нами. Ты вернешься. Это продлится недолго. Год, два военных действий — и ты вернешься великим завоевателем. О тебе станут слагать легенды. Хлам, — Аттила презрительно махнул рукой, показывая на вещи, — ты будешь использовать, чтобы подкидывать в костры, или расплавишь и сделаешь монету с изображением своего портрета. Ты унаследуешь не долину, а империю.

Глаза гунна горели. Баян-Казгар почти ощущал тот жар на коже.

— У меня нет сыновей, — пробормотал он. — Моя жена мертва.

— Возьми другую.

— Закон запрещает это. Только правитель может иметь больше одной жены.

Аттила не удостоил полководца ответом на нелепость. Гунн сделал шаг назад, дважды резко взмахнул наискосок блестящим ножом перед глазами Баян-Казгара, словно заколдовывая и благословляя его этим жестом.

— Убей Токуз-Ока, — сказал Аттила. — Потом приходи ко мне.

Быстро, словно змея, он пробрался к двери, оглянулся назад и поднял указательный палец, словно в последний раз желая напомнить о цареубийстве. Затем исчез.

Через несколько минут вновь появился отряд караульных, уставившихся в темноту комнаты. Они были слепы, словно кроты.

Аттила безопасно покинул город на горном склоне. Он попрощался с женщинами, стирающими белье в ручье, с детьми, ловящими сетью мелкую рыбешку в дальних прудах. Потом направился дальше — к манасчи, одетому в плащ из темно-синего бархата с золотой вышивкой, стоявшему возле обнаженных персиковых деревьев во фруктовом саду и напевавшему бесконечные песни…

Глава 14 Баян-Казгар

Гунны ждали еще два дня, и их терпение уже стало подходить к концу. На рассвете второго дня явился путник, но не тот, которого все хотели увидеть.

Проснувшись утром, воины заметили на краю лагеря лысого коротышку с бегающими глазами, сидевшего в тележке, запряженной ослами. В тележке ехали его жена и два ребенка. Там же были свалены мешки с ячменным хлебом, яблоками, сыром, необожженными глиняными горшками и кувшинами. Это оказался один из местных, услышавший о гуннах и решивший воспользоваться возможностью немного подзаработать. Несколько кутригуров вознамерились перерезать семье горло и забрать припасы. Орест понял, что может произойти, ринулся вперед и отозвал воинов. Но не знающий границ меркантилизм этого путника, не говоря уж о его безумной храбрости, оставил в душе грека глубокое впечатление.

— Эй, друзья, — позвал маленький торговец, энергично кивая. — Я принес отличные вещи! — И потер живот рукой.

— Крестьяне, — фыркнул Чанат, останавливая коня рядом с Орестом. — Они приходят, чтобы продать нам еду. Купцы… — Он прокашлялся и смачно сплюнул. — Скряги, землекопы с грязью под ногтями! Хозяйки с тряпками в мешках, со своими навозными кучами и дерьмом у дверей, высчитывающие свои…

Орест не мог не рассмеяться, слушая эту потрясающую поэтическую диатрибу. Затем грек направился к крестьянину на тележке и заплатил ему китайскими серебряными монетами за товар.

— Хлеб? — усмехнулся Чанат, когда Орест вернулся. — Хлеб? Тот, кто ест хлеб, сделан из хлеба — и крошится, как хлеб.

Верный спутник Аттилы энергично зачавкал.

— Восхитительно, — пробормотал он. — Напоминает мне об отрочестве.

Сердитый взгляд Чаната заставил Ореста смеяться так, что ненавистные крошки полетели прямо на старого воина.

Крестьянина с семьей отвели к Аттиле. Мужчина осторожно слез с тележки и низко поклонился кагану.

Гунн попросил его встать прямо:

— Ты отважен.

— Кто отважен, у того будет золото, — лаконично и весело пропел коротышка. — Кто скромен, останется беден.

Затем повернулся и стал рыться в тележке. Жена вздохнула, нашла то, что он искал, и протянула мужу. Бакалейщик же передал это вождю кочевников. Это было что-то отвратительное, сладкое и липкое — может быть, абрикосы. Аттила поблагодарил за подарок и велел Оресту забрать горшок.

— Фрукты из сада, — сказал крестьянин. — Их собирать очень опасно.

— Как так?

— В лесу живут медведи.

— А другие племена?

— Чинчин! — воскликнул коротышка.

Аттила терпеливо ждал.

По словам бакалейщика, люди из племени чинчин были лишь в три локтя ростом и повсюду покрыты черными густыми волосами. Их колени не сгибались, потому приходилось делать маленькие прыжки, чтобы передвигаться с места на место. Ноги оказывались сжатыми вместе.

— Вот так, — произнес торговец и продемонстрировал эту походку. — Мы охотимся на них, оставляя тарелки со сладкими фруктами, например, такими, — и показал на то, что дал Аттиле. — Или же развешиваем на деревьях пиалы с вином. Люди из племени чинчин пьянеют и весело кричат: «Чинчин! Чинчин!» А потом засыпают, а мы складываем их в мешки, приносим домой и готовим. Мясо просто замечательное.

Бакалейщик потер живот, энергично закивал и улыбнулся.

— А ты действительно видел тех легендарных людей?

— О да, — подтвердил коротышка.

— И ел их?

— Конечно. Восхитительно!

Но сейчас его голос прозвучал немного неуверенно. Жена отвернулась.

Аттила медленно подошел к бакалейщику.

— Ты сам ловил и ел людей из племени чинчин?

— Ну… — пробормотал орончанский гурман и вздохнул. — Ну, нет. Я нет. Нет. Сам — нет. Но такова легенда нашего народа. Я не сомневаюсь в ней. — Затем он сердито посмотрел на верховного вождя кочевников. — Ты, конечно, тоже?

Аттила не ответил. Вместо этого поблагодарил незваного гостя за подарок и велел идти в лагерь, и, не боясь ничего, продавать свои товары.

Купец тут же исчез. Аттила искоса глянул на Ореста.

— Думаю, мы не станем вербовать племя чинчин в нашу армию.

Грек покачал головой:

— Лучше не стоит.

На третий день Баян-Казгар приехал в лагерь один и стал искать аудиенции у Аттилы в палатке.

Они сели на низкие стулья. Полководец положил кулаки на колени.

— Так, — сказал Аттила. — Полагаю, одной стрелы было достаточно?

Баян-Казгар что-то заворчал и наконец проговорил:

— Листья ревеня.

Аттила выглядел недоумевающим.

— Растение, которое мы едим, это его часть. Ни одна мне не нравится, по правде сказать, но листья ядовиты: они являются сильным слабительным. В большом количестве — смертельны.

— Гм. Вероятно, это была ужасная смерть.

— Зато подходящая, — пробормотал полководец. — Токуз-Ок оказался свиньей.

Между Аттилой и Баян-Казгаром, казалось, установилось некое взаимопонимание. Они хлопнули в ладоши, положили друг другу руки на плечи и поклялись в верности до смерти.

Так Аттила, уже объединивший свой народ с кутригурскими гуннами, а потом с племенем долины Оронча, теперь побратался с его правителем — Баян-Казгаром, Прекрасным Волком.

Аттила сказал, что предпочел бы называть вождя Беяз-Казгаром — Белым Волком. По мнению великого полководца, старый воевода обладал огромными достоинствами, но красота, увы, не входила в их число. Баян-Казгар уныло признал это, но заявил: имя человека нельзя так просто поменять.

Когда Аттила захотел узнать воеводу получше, и союзники выпили чашу или две кумыса, каган кочевников назвал собеседника Равен-Япраком — Листком Ревеня. Но только гунн осмеливался так обращаться к нему. Хотя Баян-Казгару пошел уже седьмой десяток, темперамент у нового правителя оставался как у молодого бычка.

Полководец привел с собой больше воинов, чем можно было сосчитать. Кое-кто сидел на лошадях из табуна убитого бога-правителя, в котором гарцевали не менее двух тысяч особей белого цвета. В них, без сомнения, текла кровь Небесных Скакунов. Многие же оседали обычных, хотя и крепких, животных — пегих, разношерстных, гнедых и маленьких коренастых лошадок серой масти. Шумная толпа крестьян, внезапно охваченных жаждой приключений, желала учиться древним искусствам своих предков — как обращаться со стрелой и луком, щитом и сверкающим мечом. Те юноши, которые еще не были женаты, хотели больше сражаться, чем вступать в брак. Старики, мужья и отцы прощались с кричащими женами и ревущими детьми у ворот дома и мчались прочь, испытывая чувство вины и возбуждение. Но вскоре волнение взяло верх, и тот, кто не избавился от чувства вины, был без сожаления отправлен восвояси или забыт во время безудержной гонки на лошадях по бескрайним просторам.

Союз черных и кутригурских гуннов стал возможен только после кровавой битвы. Союз же их объединенных сил и племени долины возник лишь благодаря хитрости, угрозам и прозорливости людей. Оборвалась всего одна жизнь, и никто не оплакал ее.

Аттила повел войско на север в первые трудные месяцы нового года. В их рядах вновь оказались кутригуры, женщины и дети, а также Юхи, Бела, Ноян и восемьсот всадников. В течение двух недель люди оставались голодными, но странным образом воодушевленными. Они ехали до тех пор, пока не увидели заброшенное пастбище в середине пустыни, где собиралась влага и круглый год росла зеленая трава. Желтоглазый каган кочевников знал, что оно было там, но никто не понимал, откуда. Другие странники уже разбили лагерь в том месте, но когда на горизонте показалась великая армия, они не стали мешкать, и вскоре тысячи лошадей щипали траву.

Через некоторое время к Аттиле присоединились и прочие отряды кочевников, слышавшие невероятные рассказы о могущественном азиатском войске, о немыслимой цели, о полководце и кагане, отмеченном самими небесами, которому не могли противостоять ни человек, ни империя. В одни отряды входило не более дюжины человек, в другие — уже сотни. Весенняя трава не успевала расти, чтобы прокормить многие тысячи лошадей. Торговали конями, оружием и товарами, заключали браки, и даже отчаянные воины жаловались в палатках на оглушительный крик и плач младенцев по ночам. Так, благодаря славе и родственным связям, ухаживаниям и деторождению количество людей продолжало постоянно увеличиваться.

Каждый народ сформировал свой собственный полк, дисциплинированный и подчинявшийся приказам только Аттилы и избранных. Когда не было строевой подготовки, те бойцы играли в дикие игры-состязания жителей степи. Они выхватывали золотые кольца из травы во время стремительного галопа или устраивали безрассудную борьбу между двумя воинами, мчащимися на лошадях во весь опор друг рядом с другом. Старались сорвать поцелуи или добиться более интимных вещей от юных девушек, скачущих с длинными плетями-камчами в руках, которыми они беспощадно наказывали своих преследователей. Но язвительные замечания, срывавшиеся с острых язычков, оказывались еще большим оскорблением.

Настало время разбить лагерь в последний раз. Пора было начинать долгое путешествие на запад, появлялись уже первые признаки весны. Лошади и крупный рогатый скот могли питаться во время пути. Только что распустившийся клевер и вика, эспарцет, кукурузный торичник и тонкие стебельки овса оживляли согревающиеся степи.

— На Рим! — воскликнул Аттила, высоко подняв меч. — И к берегам Атлантики!

Бесчисленное войско ответило громким воплем, хотя большинство понятия не имело, что значит «Атлантика». Бойцам понравилось, как прозвучало это слово.

Маленькая Птичка, следуя на своей лошадке рядом с каганом, не кричал со всеми, но по-еретически вздыхал посреди грандиозного военного празднества.

— Как и прежде, мне бы хотелось увидеть Китай, отец, — произнес шаман, — прежде чем я умру.

— Ты увидишь Китай, — ответил Аттила, дергая за поводья. Голос кагана был резким, а Маленькой Птички — тихим и печальным.

— Только во сне, — сказал шаман. — Как-то раз я видел, как залез на вершину высокого холма, откуда мог рассмотреть весь Китай, — сейчас он говорил в своей певучей ритмичной манере, словно декламировал стихотворение. — Висячие сады в летнем дворце императора, нефритовые журчащие ручьи, сверкающие голубки в шелковых и золотых листьях…

Маленькая Птичка остановился и посмотрел на Аттилу.

Каган ничего не ответил на напевы шамана, такие глубокие и странные, о столь грустном предзнаменовании.

Глаза Маленькой Птички заблестели, взгляд стал непроницаемым.

Глава 15 Возвращение домой

Великая армия вышла на север. К тому времени, когда дни стали такими же длинными, как ночи, она оказалась у края северных лесов, где весенняя трава была сочной и зеленой. А затем войско отправилось на запад. Там еще кое-где в тенистых долинах лежал снег, но в пограничных областях, например, между лесом и степью, разделенными, словно суша и море, всегда можно хорошо поохотиться.

Временами, когда солнце опускалось за горизонт, казалось, будто вернулась осень во всем своем великолепии: ветви деревьев становились золотыми от ослепительно яркого света. Иногда зимний холод пробирал до костей, вновь налетал резкий, пронизывающий, сильный ветер. Каган всегда настаивал на том, чтобы идти в темноте, когда дети уставали и засыпали в тележках. Иногда воины поворачивали на север, желая найти брод через великие реки этой страны, они ехали по полночному лесу, скользя по снегу. За ними крались волки, отбрасывая тени среди елей, их протяжный вой эхом отзывался в звездном небе. За серыми хищниками следовал еще кто-то, наблюдая и пробираясь сквозь высокие сосны, как люди по траве. Это были огромные безымянные существа, обладавшие гораздо большей силой, чем любой из когда-либо живших волков.

Но весна уже уверенно вступила в свои права, и с каждым днем воины уходили все дальше на запад, покидая суровую и негостеприимную центральную Скифию. Они приближались к плодородным пастбищам у Понта Эвксинского. Они ехали по длинной, мокрой траве на краю леса, и горькие травы в капельках росы щекотали поджилки у лошадей. Осталась позади страна, где жили лесные существа с карими глазами, использовавшие челюстные кости щук, чтобы раскрашивать тела бесчисленными завитками и зигзагами. Они обитали в покрытых корой хижинах, как говорил мудрец Маленькая Птичка, хотя только дети верили в россказни шамана. Взрослые насмехались и улыбались, услышав маленького безумца, повествующего о лесном народе, который поедал мох, а зимой ездил по снегу на оленях с уздечкой и седлом. Еще дальше на севере обитало племя, охотившееся на тюленей с копьями с наконечниками из вулканического стекла и строившее крыши лачуг изо льда, используя ребра китов.

На берегах рек гунны останавливались, чтобы напоить лошадей среди широколистных тополей. Здесь было очень ясно и тихо, повсюду пели птицы. Казалось, будто это личный заповедник для охоты какого-то великого властителя. Иногда мелькали лесные люди, которые уже давно прятались за деревьями. Это была толпа дьявольских всадников, вооруженных до зубов, со взглядом, столь же беспокойным, как у голодных волков. Они некоторое время следили за воинами, широко открыв большие мрачные глаза и укрывшись под накидками из перьев птиц, а потом незаметно ускользнули прочь, сев в рыбачьи остроконечные лодки и исчезнув на севере, в безопасных дремучих и бескрайних лесах.

Появились бледно-зеленые стрелки дикого лука, из-под копыт лошадей поднимался запах тимьяна. Ручей талого снега, весь в листьях и бесшумный, был столь слаб, что едва пробивался сквозь зеленую траву, мир столь ярок и юн, будто новый, сотворенный невидимыми руками Творца ночью. Казалось невозможным подобрать слова для выражения той радости от прихода весны после суровой зимней стужи, какую чувствовали все кочевники и странники. Не по ним была безопасность каменных домов, бани или обогреваемые полы. Хватало и смердящих костров, попон да пронизывающего холода.

Их души парили, словно ястребы, взрываясь от любви к этой земле.

Воинов удивила черная медведица, которая однажды вылезла из леса. После того как ее закололи, перевернули в траве и помолились о прощении духу Маленькой Сестры, обнаружили, что у нее было молоко. Мать спрятала детенышей подо мхом, зная о своей предстоящей смерти в тот день. Но воины стати искать, нашли медвежат и убили их: мех казался так хорош в подарок для девушек. Одного малыша оставили в живых — медвежонка с мокрым носом и с большими глазами, с огромными мягкими лапами. С тех пор он не отставал от людей. Кочевники завернули мясо двух других детенышей и матери и продолжили путь.

Маленькая Птичка понес медвежонка с собой, когда тот стал уставать. Заснув, зверь сильно помочился на шамана в качестве благодарности.

— Расскажи мне о Риме, — сказал Рваное Нёбо, улегшись на спину возле костра после того, как слишком плотно набил свой желудок мясом. Затем вождь рыгнул и потер округлившийся живот.

Аттила сел, скрестив ноги, и посмотрел в огонь. Он заговорил медленно и тихо:

Несмотря на боль в животе, Рваное Нёбо сел или, по крайней мере, приподнялся на локте.

— Объясни.

— Это пророчество, римское пророчество. В первых строках речь идет о том несдержанном еврее, которого называют Христом, царем царей. Он заговорил о Рае и Аде. В Римской империи Его считают Богом.

— А тот человек был великим воином?

— Христос проповедует мир. Проповедовал… Сейчас Он мертв, хотя люди верят, что жив.

— На небесах?

— На небесах. Палестина… Это такая заброшенная страна, находящаяся далеко на юге. Племя, живущее там, называется евреями. Теперь этого мертвого бога-царя почитают по всей Римской империи.

— Хотя они и не евреи?

— Нет.

Рваное Нёбо выглядел все более и более обескураженным.

— Но ведь в Риме — римляне?.. Они не прислушиваются к проповедям Христа? Они же великие воины?

— Римляне неплохо владеют оружием.

Вождь кутригуров покачал головой:

— Мое сердце скорбит о них. Очи римлян затуманены.

Аттила продолжал:

— Этот Христос учил, что нам следует прощать своих врагов.

Рваное Нёбо откинул назад голову и засмеялся:

— Все же знают: самое большое удовольствие в жизни — убить врагов, изнасиловать их женщин и украсть золото! — И он потянулся к кувшину.

— Римляне сами казнили Христа.

Рваное Нёбо отхлебнул из кувшина и вытер губы.

— Теперь я начинаю чувствовать боль в своем сердце. И это — не из-за кумыса.

— Они казнили Христа четыре столетия назад, а потом поняли, что убили Бога.

Чанат произнес:

— Ни один человек не является Богом.

— Был один мудрый грек, — донесся голос Ореста из круга, — который сказал: если бы лошади рисовали бога, то изобразили его в виде лошади.

Все захихикали.

— Эти греки, — сказал Рваное Нёбо, — не самые большие дураки, о которых я когда-либо слышал.

— Сейчас Рим покорил их себе.

Вождь кутригуров подумал:

— А другой стих? «Но правителю Востока…»

Глаза Аттилы заблестели. Каган ничего не ответил.

Гьюху произнес:

— Вероятно, он низвергнет даже Рай и Ад, великий вождь!

Аттила не взглянул на воина. Гьюху замолчал.

— Рим и Китай, — заговорил Рваное Нёбо, и улыбка стала медленно расползаться по его лицу. — Вот это и есть две империи.

Вождь снова поднял кувшин с кумысом и сделал большой, долгий глоток.

Широкая река, которую отряды перешли вброд при серебристом свете, протекала в скалистом узком ущелье, покрытом ярким ковром трав. Внизу оказался еще один залитый светом склон, откуда сыпался с грохотом щебень. На каменистой равнине с малахитом и аспидным сланцем витали ароматы розмарина, лаванды и дикого лука, поднимавшиеся из-под копыт лошадей и перебивавшие запах кожи. Наступало жаркое лето. Уже много месяцев воины ехали снова на запад, и солнце нещадно палило, обжигая предплечья, когда отряды повернули и двинулись на юг среди многообразия примул и первоцветов, анемонов, мускусных орхидей, васильков, желтых ракитников, белого клевера, пастушьих сумок и пурпурных прострелов, где вились насекомые и с жужжанием опускались на открытые цветочные головки.

В долине, там, где заканчивалась река, были серебристые тополя и повсюду виднелись скалы розового цвета. Они рассыпались из-за толстого слоя льда и ветра, и коричневая земля обваливалась с берегов в могучую реку. Лошади тянули в сторону, тележки громыхали по усыпанной галькой отмели и снова катились по невысоким склонам на равнине. Повсюду виднелись величественные курганы, гробницы древних бородатых и голубоглазых скифов — безмолвные гиганты, тихо спящие в высокой траве.

Безудержная радость в сердце Аттилы была безграничной. Верховный вождь едва держался в седле. Он по-прежнему сжимал кулаки, высматривая вдалеке лагерь своего народа. Орест заметил это и стал поддразнивать хозяина. Только верный грек мог так делать. Он даже осмеливался упоминать имя правительницы Чеки. Но радость воинов была действительно безграничной, а будущее — безоблачным и безбрежным. Они добились своего! В подвиг казалось невозможным поверить — в этот широкомасштабный план объединения. Воины ехали по степям в начале зимы, продвигаясь на восток через Железную реку. Они проскакали тысячи миль в глубь Скифии, оказавшись в непосредственной близости от самой Великой Стены, и смогли объединить гуннов, черных и кутригурских, а потом слились с другим могучим народом — орончами. С особой жесткостью вырезали целую вооруженную колонну китайцев в качестве предупредительной меры и ради хорошей практики, и тогда армия Аттилы по пути домой пополнилась еще несколькими тысячами кочевников и отдаленных кровных родственников. Сейчас перед этим столь великим и сильным войском лежала еще одна страна, которую предстояло завоевать, а затем — последний трофей. Никто не мог противостоять бойцам Аттилы.

Даже в те дни, когда гунны уже приближались к дому, к ним присоединялись все новые племена. Кое-кто приходил ранее, год назад, услышав об обнаружении меча Саваша, а затем, разочаровавшись, они покинули армию, когда Аттила направился на восток. Эти люди вернулись, смеясь от удивления — податные цари и второсортные вожди, командиры маленьких разрозненных отрядов белых гуннов с побережья Каспийского моря под руководством своего властителя Чаратона. Куридач, великий кривоногий вождь гефалитских гуннов с Аральского моря, тоже признал себя побежденным.

Чаратон стал спешиваться, когда явился перед Аттилой, признавая его превосходство, но тот велел остановиться. И Чаратон, по-прежнему сидя на лошади, говорил, что к нему — даже к нему! — приходило посольство из Византин. Никто из гостей не осмеливался поднять глаза, боясь быть ослепленным сияющим великолепием. Византийские послы предложили создать союз и давали взятку, но Чаратон отказался.

— Хотя, — печально добавил он, — это мне многого стоило.

Аттила велел не роптать.

— Мы вскоре будем у врат Константинополя, — сказал каган, и его глаза заблестели. — Тогда Константинополь и все богатство станет твоим.

Погладив бороду, он произнес:

— Уже скоро.

Забрезжил рассвет последнего дня путешествия, которое длилось двести суток. К ночи воины окажутся в своих палатках и рядом с женами.

Аттила собрал людей, построив в полки и в шеренги, и заявил, что они — самая лучшая армия, которую когда-либо видел мир.

— Грядет великая война, и падет могучая империя, — сказал каган. — И все вы — черные и белые гунны, красные, желтые и гефалитские, кутригуры и орончи, горные племена и те, кто жил в долинах и на равнинах, — все вы прославите себя и своих потомков в этой войне. Просто следуйте за мной, и вы станете бессмертными. Время гуннов пришло!

Крик, наверно, слышали даже в лагере. Но там воины в любом случае окажутся лишь к ночи. Аттила оглядел свои шеренги, в которых уже насчитывались десятки тысяч, бессчетное количество тележек. Затем повернулся, высоко поднял голову, и все продолжили путь домой.

Впереди полдня в одиночестве скакал Маленькая Птичка, неся маленького медвежонка.

Женщины заголосили вокруг него, желая узнать новости, когда шаман въехал в лагерь. Но Маленькая Птичка почти не обратил ни на что внимания и не ответил ни на один из вопросов. Несколько девушек, испытывавших сильные страдания, даже замахнулись на пришельца, но тот увернулся и отскочил прочь, смеясь.

Когда солнце село, женщины собрались вокруг шамана, все-таки надеясь на хорошие новости. Маленькая Птичка сел, скрестив ноги, возле костра и поднял брови, увидев собравшихся.

Земля гудела.

Шаман наклонился в сторону под необычным углом и прижал ухо к почве. Затем весело покачал своим пучком волос и ухмыльнулся, не меняя положения, словно во всем его теле не было без единой кости. Через мгновение Маленькая Птичка снова выпрямился и посмотрел на встревоженных женщин, положив руки на колени, куда несчастные, находящиеся в томительном ожидании и готовые закричать, тыкали сквозь рваные дыры в грязных штанах.

— Эти мрачные духи глубоко внутри земли, — объявил шаман. — Предчувствую или возвращение моего хозяина с безумным взглядом во главе миллиона всадников, или конец света. — Черные глаза засверкали со злорадством. — Или, вероятно… и то, и другое!

Глава 16 Болезнь Эллака, сила Энхтуйи

Но когда всадники вернулись, торжеств устроено не было.

Аттила первым на полном скаку промчался в лагерь и направился прямо в свой дворец. Кто-то попытался окликнуть воина, но тот не обратил никакого внимания. Это оказался Бледа, смотревший с раскрытым ртом на возвращение брата. Он уже успел привыкнуть к своему каганскому сану.

Аттила так резко осадил Чагельгана, что коня занесло еще на несколько локтей вперед. Великий полководец спрыгнул и зашагал прочь, пока бедное животное вставало на ноги. Когда верховный вождь приблизился к дворцу, появилась правительница Чека. Она была худой и с ввалившимися глазами, а лицо имело бледный и серый цвет печали. Аттила подбежал к жене, но та едва взглянула на мужа и чуть ли не отстранялась от объятий, словно ее вина являлась заразной болезнью.

Эллак, их второй сын… Он умирал.

— Мы все когда-то умрем, — беспечно произнес Маленькая Птичка, играя неподалеку с медвежонком.

Аттила остановился на полпути, и на мгновение показалось, что каган наконец-то шагнет к шаману и убьет его на месте. Но он направился во дворец вслед за своей женой.

Маленькая Птичка стал протискиваться между супругами.

— Дайте мне посмотреть.

Через несколько минут, получив толчки и помяв бока, шаман отступил.

— Мальчику просто нужен отдых, — сказал он, — и кипяченое молоко. Эллак что-то съел.

Медвежонок стал жевать палец Маленькой Птички, и шаман опустил детеныша на землю.

Внезапно в тени у двери появилась чья-то фигура. Это была Энхтуйя.

— Дитя умрет, — произнесла она с тихим шипением.

Маленькая Птичка легким шлепком отогнал медвежонка и сердито уставился в землю.

Ведьма плавно двигалась, ее шагов было совсем не слышно.

— Если только не выпьет невинной крови…

Аттила посмотрел на Энхтуйю долгим и пристальным взглядом. Затем кивнул:

— Принесите.

Быстро нагнувшись и неожиданно выбросив вперед тонкую руку, ведьма, словно сокол, схватила медвежонка за загривок.

— Нет! — закричал Маленькая Птичка, запрыгав вокруг. — Ей ничего не удастся, прокляните ведьму и змей с каменным взглядом! — Шаман стремительно набросился на Аттилу. — Как вы можете ставить ее выше меня? Энхтуйя — не наша святая, она ничья, она нечестива в глубине души, этот медвежонок — под моей защитой и покровительством. Если только ведьма осмелится…

Аттила громко закричал замолчать.

Маленькая Птичка стоял, гневно кусая губы. Глаза шамана метали молнии.

Каган кивнул ведьме.

— Бери, — снова сказал он. — Исцели мальчика.

Маленькая Птичка вскочил, пораженный ужасом, не переставая непрерывно бормотать. Затем тихо произнес:

— Ты выбрал. — И исчез в темноте.

Энхтуйя стала колдовать над стонущим мальчиком, пока мать, отец, братья и сестры наблюдали. В тени с ведьмы не спускал глаз Орест. Она размахивала дымящейся веткой ели над потеющим распростертым телом, жгла смолу на плоском камне и издавала сводящее с ума глухое жужжание, словно рой сердитых ос. Ведьма, придя в дикое бешенство и вращая глазами, начала изгонять невидимого демона из мальчика, резко стегая еловой веткой. В другой руке появился маленький нож, кончик которого походил на иглу. Ведьма уколола больного ребенка в грудь, живот, ступни ног, голову и ладони. Губы Эллака посинели, и это все заметили. Он застонал и сжался, затем забился из всех сил и изогнул спину. Потом тяжело задышал. Рот был полон крови.

Но это была не кровь Эллака. Энхтуйя подняла высоко медвежонка над головой сына Аттилы и маленьким ножом перерезала детенышу горло. Тот почти тут же безвольно повис, и яркая молодая кровь хлынула на лицо мальчика. Ведьма кинула свое орудие на землю и длинными худыми руками стала жать и мять бездыханное тельце, пока оттуда не вытекла последняя капля. Наконец мальчик на кушетке закашлял кровью, которая шла откуда-то из глубины его оцепеневшего горла. Затем изо рта раздался свист — вылетел демонский дух. Изможденный Эллак откинулся назад. Под струей крови губы вновь стали приобретать естественный розовый цвет.

Энхтуйя выбросила забрызганную перчатку из черного меха на землю, повернулась на пятке и вышла из дворца, не сказав ни слова. Лишь Орест видел, как она удалялась. Чека и Аттила держали друг друга в объятиях, смотря на своего ожившего сына.

На весь следующий день лагерь погрузился в тревожную тишину. К вечеру из дворца снова вышел каган и встал, скрестив руки. Его лицо хранило непроницаемое выражение. Затем Аттила улыбнулся.

Весь лагерь охватила безумная радость — и из-за возвращения воинов, и из-за выздоровления каганского сына. Эллак будет жить! И с востока пришла огромная армия родственных племен, чтобы присоединиться к гуннам! Все гудело и сеяло хаос. Окружающая тьма отступала, тут и там горели костры, люди пускались в дикий пляс, пили и ликовали, мужья немного поспешно удалялись в палатки с женами, и их не видели весь следующий день и ночь. Даже шутили (чаще женщины у реки, нежели мужчины, поскольку мужчины не считают такие шутки очень смешными), что множество страстных лобзаний случилось той лихорадочной ночью во тьме между мужчинами и женщинами, которые при ясном свете дня не были мужьями и женами. В течение девяти месяцев женщины хихикали, ожидая еще больше, чем обычных «праздничных детей».

Когда прошла торжественная ночь объединения и забрезжил рассвет, в лагере стала чувствоваться некая неуверенность. Один или два воина, которым уже не спалось, вылезли из-под одеял, побрели к последним из догоравших костров и немного устало осмотрели огромное поселение. Чтобы обойти его, потребовался бы час или даже более. Внезапно все показалось нереальным, несуществующим, сном безумца…

Воины вернулись и собрались в то же время года, когда ушли. Приближался конец лета. Десяткам тысяч бойцов не давал покоя вопрос: что дальше? Разговоры об империи и завоеваниях — все это хорошо, но…

Не было ничего, кроме одного человека. Все понимали: да, он — человек, он — каган. Но нет ничего, кроме него, за исключением нескольких квадратных метров разрытых лугов, загонов еле державшихся на ногах лошадей, конца лета, которое прошло так незаметно, пока воины мчались домой на запад… Казалось, будто совсем не осталось времени погреться под лучами солнца. Лишь общее утомление и усталость чувствовались в природе. Цветы уже вяли и роняли свои тяжелые головки. Полная противоположность празднику, закат юности и начала весны… Невероятно, чтобы мечта одного человека, пусть даже могущественного и отважного, могла воспламенить и вдохновить целое племя, связанное узами крови. Не сейчас, не в это сонное, пыльное время года, когда головы и людей, и животных заняты лишь мыслями о подготовке зимних запасов и убежища от предстоящих снежных бурь, а также о долгих длинных ночах, которые придется провести в дремоте под темным мехом.

Неужели в результате они не пришли ни к чему, и все оказалось бесплодной затеей?

Казалось, собиралась огромная толпа. В племени черных гуннов, подчинявшемся Руге, насчитывалось, вероятно, четыре тысячи человек. Из них не менее тысячи являлись воинами. С другими родственными кланами их становилось десять или двадцать тысяч. И теперь, хотя никто не мог сказать точно, сколько именно, количество бойцов увеличилось еще в несколько раз. Среди них были десятки тысяч вооруженных. Могущественная армия! Вскоре многие захотят ринуться в битву. Словно снопы, связанные в год невообразимого урожая, палатки воинов Аттилы протянулись повсюду, куда не кинешь взгляд. Сто тысяч? Двести? Кто скажет? Кто мог бы сосчитать? Гунны стали опасаться своей все растущей численности.

Так что, едва забрезжил мрачный рассвет, мир показался совсем иным многим кутилам, вождям и второсортным правителям, главарям банд и разбойничьим царькам. Мечта о всемирной империи уже не казалась столь легко осуществимой.

Аттила вышел из дворца, скрестил на груди руки и сказал, что следует собрать великий совет, и тогда он станет говорить. Воины спросили, когда нужно это сделать, а каган улыбнулся и ответил:

— Сейчас.

Затем он приказал явиться вождям разных племен, Баян-Казгару, Куридачу, Чаратону, Рваному Нёбу, всем своим избранным и командирам полков. Остальные же пусть толпятся вокруг, как хотят.

В рядах послышалось тихое роптание. Воины, недостаточно хорошо подумав, стали выражать недовольство. «Много выпьешь — долго спишь», — гласит одна гуннская пословица. Но деспотичный полководец позволил провести под одеялами не больше двух-трех часов. Он сам, Аттила, который, как все видели предыдущей ночью, пил кумыс пиалу за пиалой, ни разу не дрогнул и не дал повода для грязных слухов. Сейчас каган носился среди палаток, очевидно, в превосходном состоянии после такого короткого сна. Он ухмылялся. Зубы сверкали, как у голодного волка, золотые серьги раскачивались, отражаясь в солнечном свете раннего утра. Верховный вождь выкрикивал каждого по имени, которое отлично помнил.

— Империю не завоевать, если долго спать! — орал Аттила при входе в палатки, склонившись с седла. — Встряхни свои старые кости, Баян-Казгар! Ты никогда не станешь богатым и красивым, если будешь лежать в юрте, защищаясь от ветра! Вперед, в совет! Вот где решается, как пойдет война!

Затем каган исчез в облаке пыли, отправившись мучить Рваное Нёбо. Тот, еще не успев протрезветь, находился в полусонном состоянии, устроившись между двумя любимыми женами.

Бедный Баян-Казгар, чувствуя себя тем утром далеко не Прекрасным Волком, вылез из палатки, с трудом выпрямился и туманным взглядом окинул окрестности.

Он смотрел на степи с блестящим серебряным горизонтом, необычным для позднего лета, когда уже повеяло прохладой. Небо было синевато-серым и тяжелым, отчего часто начинала болеть голова. Посреди палаток еще печально дымили костры, а в загонах стояли лошади с влажной от росы спиной, повесив промокшие головы. Везде, неохотно пробуждаясь ото сна из-за своего неутомимого и невероятно энергичного командира, воины чувствовали, что язык покрыт налетом, в горле пересохло, живот болит, в висках стучит. Казалось, будто каждый устал за сотню человек. После менее чем трех часов сна настроение у воинов было далеко не самым лучшим.

Но они покорно стали выходить, спотыкаясь, из палаток. Люди знали: таково решение верховного вождя, которому в первую очередь надлежит беспрекословно подчиняться. Оставшиеся внутри юрт жены снова перевернулись, с облегчением вздохнули и заснули.

Глава 17 Аттила говорит, совет слушает

Аттила сидел с одной стороны круга совета на своем простом деревянном троне. Большие кулаки верховного вождя сжались вокруг резных украшений в форме лошадиных голов. Глаза сверкали. В центре стоял темный деревянный ящик. Вожди и командиры расположились по кругу, позади собиралось все больше и больше любопытных. По правую руку от кагана сидел его брат Бледа.

С момента возвращения Бледа мало говорил с Аттилой, если не считать вежливых и стандартных выражений после благополучного прибытия гуннов домой. Но Аттила знал, почему. Бледа любезно уступал сейчас трон, поскольку прекрасно понимал: он скоро займет его снова с помощью византийской армии. Прошлой ночью, пока Бледа, вдрызг пьяный, лежал у входа в шатер, около которого были лужи рвоты, а жены, за которыми никто не наблюдал, таинственным образом исчезли, Орест тихо перешагнул через распростертое тело и быстро все обыскал. Через пару минут он нашел то, что хотел. В маленькой оливковой коробочке (руки милого сердцу греческого умельца, как с одобрением заметил верный раб) находилось четыре свитка. Они оказались посланиями со двора императора Феодосия, написанными, как обычно, в цветистом и напыщенном византийском стиле. Первое начиналось так:

Значит, теперь Бледа официально считался последователем Христа, так, что ли? Орест ухмыльнулся и положил свитки обратно в коробочку. Никогда не перестаешь удивляться.

Когда проворный грек вышел наружу, то подумал, как легко было бы наклониться и перерезать Бледе горло. Тогда обвинили бы, вероятно, одну из жен, вернувшуюся после веселой ночи с любовником, после того, как обнаружили эту свинью — мужа, заградившего вход в шатер и мешавшего нормальному существованию. Женщину слегка поругали бы, а вскоре и простили. Но нет. Бледу ожидает традиционная судьба — несчастный случай во время охоты, случайная стрела.

Аттила взглянул на брата и великодушно улыбнулся. Идиот! Кто вскормил этого червя? Что за гнилое чрево родило на свет его, самого тупоголового поросенка из всего помета?!

Бледа подслеповато улыбался Аттиле в ответ.

Когда же он займет трон? А когда мул ожеребится, когда осленок залетает, когда из луны, куда попала стрела, пойдет кровь!

Аттила отвернулся от брата и начал излагать свой план вождям.

По его словам, несомненно, поскольку трава на лугах редеет из-за огромного количества лошадей, другого крупного рогатого скота и овец, необходимо подумать о том, чтобы сняться со становища и повернуть на юг, направившись к зимним пастбищам возле Каспийского моря.

Седой кривоногий старый Куридач, вождь гефалитских гуннов, кивнул и погладил свою длинную узкую бородку.

— Каспийские зимние пастбища — отличное место, там растет зеленая трава. А здешние степи обглоданы подчистую. Мы готовы, вскоре мы должны вернуться на восток или идти на юг — к зимним пастбищам.

Чаратон согласился:

— Гунны — не тот народ, чтобы жить слипшейся кучей, словно муравьи.

Аттила медленно кивал.

— Пастбища, которые еще лучше, чем эти, ждут нас на западе.

Вожди посмотрели на кагана.

— На берегах римского Дуная есть местечко в области, называемой высокомерными людьми Транспаннонией возле реки Тиса. Хунгвар.

— Наш народ уже давно, еще в моей молодости, пас там лошадей, — послышался голос Чаната из другого конца шатра. — Давным-давно, когда мы были Риму союзниками, во времена Ульдина. Когда мы сражались против заклятых врагов, германских племен Радегаста, и разбили их наголову на равнинах Италии.

— Эти действительно было давным-давно, — произнес Аттила.

— Но с тех пор они прогнали твоих людей обратно на восток, — сказал Куридач.

— Прогнали? — переспросил Аттила. — Римляне не прогоняли никуда мой народ, словно скот.

Лишь теперь верховный вождь медленно повернулся к Куридачу, и взгляд его был безжалостен.

Куридач опустил голову. В голосе этого великого полководца и предводителя послышалась дикая ярость, сдерживаемая железной волей.

— При Руге, — сказал Аттила, — как ты прекрасно знаешь, гунны отступили на восток в обмен на римское золото, словно рабы, действующие по распоряжению Рима и подвергшие себя полному самоуничижению. Когда Рим захотел избавиться от беспокойного и мятежного юноши, мерзкий Руга исполнил и эту просьбу, потребовав еще больше денег. — Каган окинул всех взглядом. — Но ни римские указы, ни сундуки с золотом не помешают нам добраться до зимних пастбищ. Кому принадлежит земля? Мы, гунны — свободный степной народ. Мы придем и сделаем так, как нам заблагорассудится.

— А если римляне думают иначе?

— Тогда нам нужно пасть на колени перед ними, да?!

— Вероятно, — ответил Куридач, немного заерзав на своем сидении, — вдруг эта Римская империя основана неким высшим божеством. Разве это не один из мифов, что жители того города благословлены свыше?

Чаратон согласился:

— Конечно, такая огромная империя, существующая столь долгое время, видевшая, как уходят одни поколения и им на смену появляются другие… Конечно, без покровительства богов тут не обошлось. Правильно ли выступить против Рима? Разве боги не могущественны? Очевидно, было бы неверно идти против Рима. По-видимому, границы этой империи определены вечностью.

Никто не осмеливался взглянуть на Аттилу — ни Чанат, ни Орест. Никто.

От голоса кагана мороз пробрал по коже.

— Тогда давайте падем на колени перед Римом! Давайте удовольствуемся своими разрешенными каспийскими пастбищами. Может, весной мы совершим одно или два нападения, словно мыши, на северные границы Персии, государства Сасанидов, желая напомнить, что когда-то и мы были воинами. Эти правители из династии Сасанидов взбираются на троны с золотых стульчиков и сидят там, раскачивая своими божественными ножками в серебряных чашах, наполненных розовой водой, охлаждаемой пригоршнями снега, приносимыми бесчисленным количеством рабов с гор Загр. Как ужасны они, эти властители из Сасанидов, и как же верно, что мы должны их бояться! И после ничтожных вылазок нам снова следует рассеяться по бескрайним просторам. Ведь у многих кочевников держаться сообща считается плохим знаком. Предполагалось, что странствующие гунны будут жить в разрозненных на большой территории юртах и уж никак не станут строить честолюбивых замыслов и великих планов покорения племен! Когда гунны собираются вместе, это похоже на стаю воронов у зимнего моря. Это предвещает приближение бури, не так ли?

Воины вряд ли нашлись, что ответить. Один или двое осторожно кивнули в знак согласия с верховным вождем. Остальные что-то забормотали между собой, обсуждая неясные вопросы, вежливо обращаясь к старейшинам и кивая в знак согласия. Многие начали соглашаться: вероятно, сейчас не оставалось иного выхода, как пойти разными путями, в глубине души радуясь чудесному обнаружению меча Саваша и этому недавно образованному союзу между племенами и всеми родственниками гуннов.

Внезапно Аттила вскочил на ноги, зажав в могучей руке меч Саваша, и кинул его, словно кинжал, в пыльную землю.

— Вот что я думаю о вашей мудрости! — громко закричал каган.

Не только пара слушателей вжалась в стул от страха. Замерла толпа позади. Казалось, даже небо стало темнее.

— Я говорю вам, это предвещает приближение бури! Такой, какой мир еще не видел. Бури с востока. — Аттила развел руки в разные стороны. — Мы, гунны, в жилах которых течет одна кровь, собратья по оружию, мы — эта буря. Вы говорите, что нас слишком много? Я же отвечаю: нет, нас достаточно. Вы говорите: поедем на юг. Я отвечаю: нет, отправимся на запад, устроимся в Хунгваре, где наши лошади паслись в прекрасные времена кагана Ульдина. Но не в качестве союзников Рима. Не на этот раз. В качестве врагов.

Аттила повернулся к Чанату:

— Ты когда-то бывал в империи. Ты пошел туда, в императорский двор в Равенне.

Чанат стал вспоминать ту долгую дорогу в Равенну. Его лицо исказила гримаса.

— Я помню Равенну. Там плохо пахло, словно во рве в лагере, куда уже давно не падало ни капли дождя.

— И сейчас мне говорят, что этот гнилой вонючий имперский труп по-прежнему властвует над Хунгваром? Ты, старый Куридач, которого я считал мудрым человеком, утверждаешь: Рим правит всей землей? Кто дал ему это право? Кто разрешил подобный сюзеренитет?

Ярость накипала, и стоявшие поближе к Аттиле чувствовали ее так же, как видели над собой темное, мрачное небо, готовое разорваться на мелкие кусочки.

— Кто определил границы этой хваленой империи, которую вы так панически боитесь? Тот, кто сотворил землю? Он определил, границы, как заявляют высокомерные и нечестивые римляне? Нет!

Большой кулак Аттилы с таким грохотом опустился на крышку ящика, что все подумали, как бы тот не раскололся из-за удара этого молота. Голос стал оглушительно громким, и казалось, даже стены палаток вокруг совета задрожали от ярости невероятной силы. Уши закладывало, словно гром и тьма взывали откуда-то из недр. Воины слушали, охваченные благоговейным страхом, вжавшись в сиденья. Толпа сзади стояла, будто завороженная. Аттила ходил между гуннами, бросая пронзительные взгляды, проникающие до самых глубин их трепещущих сердец. Объятый гневом и обладающий огромной силой, каган походил на льва, вырвавшегося из клетки. Словно кто-то подкинул факел в гигантский костер в центре круга, а теперь вспыхнуло пламя, которое грозило всех обжечь, а потом поглотить полностью.

— Кто постановил, что народ гуннов не должен бродить по земле, как им хочется? Кто запретил странствовать? Кто определил границы, где нам можно пасти лошадей? Кто поставил преграды? Тот, кто сотворил землю? Нет!

И снова могучий кулак с грохотом опустился на крышку ящика.

— Астур, прародитель всего сущего, создавший землю, дал ее нам и остальным людям, одинаковым между собой, равным под справедливым и сотворенным богом солнцем, поскольку он наделил нас душой, вдохнул жизнь, научил дышать и подарил свободу, чтобы мы могли странствовать всю жизнь по бескрайним равнинам. Астур не устанавливал никаких преград! Он не издавал ничтожных законов, не велел платить дань, не строил переправ через реку, платных дорог, не утверждал пошлины или налоги для ленивых бездельников в безукоризненно-белых одеждах, устроившихся в прекрасных дворцах. Астур сделал нас свободными, как и всех остальных людей. Он не придумывал никаких цепей для нас — своих детей. Не восторгался безжизненными римскими законами, спорами сенаторов и жалкими придворными указами. Я видел этих римлян собственными глазами и хочу, чтобы и вы это запомнили. Моему ясному и четкому детскому взору представали презренные пигмеи того города. Я чувствовал тошнотворный запах зловонных улиц. Как вы смеете смешивать помпезные объявления в римских придворных судах, бумажные законопроекты и налоговые сборы с волей бессмертных богов! Как вы смеете?! Я видел их сундуки и то, как дают взятки золотом, братья мои!

Аттила изо всех сил пнул ящик ногой. Железная крышка открылась, и все заметили, что он полон тускло поблескивавших монет. Аттила бросил пронзительный взгляд на Бледу, и тот отвернулся.

— Вот где их сила!

Каган снова захлопнул крышку.

— Я знаю все, все! Продажность Руги, заговор с убийством Мундзука, моего отца, это вы знаете. Вы все знаете! И я тоже знаю правду. Вы можете не признавать вину, но тогда забудьте о ней! Вы думаете: разве я не ненавижу свой народ? Не презираю за трусость и бездеятельность? Где те славные битвы и триумфальные победы гуннов за последние три десятка лет, когда я был в долгом и мучительном изгнании, трудясь и страдая в пустыне? Но нет, я не презираю их. Я люблю свой народ, как каган должен его любить, если он решительно встал во главе государства. И я прославлю людей, ведь они достойны этого. Они — дикие всадники равнин, которые нападут на Рим, словно волки на овчарню.

Голос его стал еще громче и сильнее. Раскатистый гром эхом отдавался в голове у каждого воина. Внезапно Аттила сделал шаг вперед, схватил одной крепкой рукой старого Куридача за горло и встряхнул его. Остальные были поражены, но, беспомощные, не двинулись с мест. Даже если бы каган свернул шею вождю и сорвал тому голову с плеч, и тогда (казалось, что неистовствующий безумец способен на это) никто бы не пошевелился. Он прежде уже убивал людей голыми руками. Теперь Аттила тряс Куридача, словно кучу тряпок, словно старую шкуру, покуда лилась речь безудержным потоком. А потом бросил на стул и отвернулся, по-прежнему непрерывно воодушевляя всех своими мрачными словами. Не убеждая умными высказываниями, а покоряя точными риторическими замечаниями, с почти священным гневом при виде их глупости, малодушии и невежественности.

Соглашались ли гунны с Аттилой в уме, но на сердце становилось светло и радостно после призывов верховного вождя. Они подчинятся требованиям своего полководца. И не смогут сделать ничего иного, как последовать за этим неукротимым человеком, беспомощные, как пшеничные плевелы, увлекаемые порывами ветра.

Аттила отпустил задыхающегося Куридача и отвернулся.

— Не бормочи мне тут, старый Куридач из некогда гордых гефалистских гуннов, что Астур, прародитель всего сущего, объявил и утвердил власть Рима или постановил этому городу определять судьбу мира с самого начала. Астур не предлагал нам подчиняться жалким законам, написанным римлянами, или копить золото вместо нашей собственной славы. Тогда кто же? Что это за сила, которой вы так боитесь, запрещающая пасти лошадей на европейской равнине, где животные уже давным-давно кормились многие зимы, как и во времена моего деда, кагана Ульдина? Я расскажу вам об этой силе. Я жил под ее тенью, когда был беспомощным ребенком, подсматривал и наблюдал за ней глазами своих лазутчиков с тех пор, как вернулся. Сила, которой вы боитесь, — плаксивый кукольный император по имени Валентиниан, слабоумное дитя инцеста и вина. Это его мать Галла Плацидия — холодное зеленоглазое чудовище с сосульками вместо сосков. Вот что вскормило того сына-шута. Я зарежу Валентиниана, словно больную овцу, сделав это на глазах у матери. Эта императорская семья — мое несчастье. Они охотились за мной по всей Италии, будто звери, они убили отца. Проклинаю их навеки! Уничтожу всех и навсегда сотру с лица земли этот род. Он поплатится своей кровью и жизнью. Вы, гуннские князья, трепещущие перед Валентинианом, как вы смеете бояться его?! Его и вооруженных воинов, ползающих, словно улитки, на поле боя и выстраивающихся, будто стадо животных! Кто такие эти римляне, чтобы указывать нам, где можно пасти лошадей и разбивать лагерь? Вы говорите о римском императоре так, словно он был самим Астуром. Богохульство!

Кулак снова с грохотом опустился на ящик. Голос оказался таким пронзительным, что покраснели уши.

— Вы сидите, озадаченные, и размышляете словно старухи, для которых изданы римские законы и приказы. Кто основал этот город, будучи владыкой земли, облаченным в императорские пурпурные одеяния? При всей своей застенчивости вы предлагаете устроиться в Хунгваре, получив разрешение от Рима. И потом позволите империи диктовать свои правила и разрушать вас! Станете платить дань своими родственниками и кормильцами, ведь Рим подавляет и высасывает кровь изо всех подчиненных, при этом использует собранные налоги на содержание легионов, чтобы угнетать население еще больше! Разве этого никто не видит? Разве никто не понимает великой беды? И вы позволите надеть на свои шеи подобное ярмо? Налог на каждый шаг вашей лошади, обезглавливание каждой овцы в вашем стаде, плата за каждый глоток воздуха. Потому что таково указание и воля богов?! Богохульники! Это Астур и всевышние боги сотворили землю и сковали горные цепи, именно они определили границы земель, которые обогревает солнце, и наполнили бурные моря из земляных кораблей. Вы не слышали об этом? Разве вы не знаете, как поэты и шаманы часто рассказывали об этом ночью у костра. Или были вы слишком пьяны после кумыса, пропустив все мимо ушей?! Вы не поняли воли того, кто сотворил челюсти ирбиса? Того, кто отливал железные подковы боевого коня, кто смял в руке Пять Владык, кто привел нас в этот мир, сделанный из сгустка его собственной крови? Кто распростер небо над нашими головами, словно холст, кто изрыгает молнии, рокочет в громе, чьи слезы — это дождь, из-за которого над равнинами расстилается непроглядный туман. Кто зажег звезды, отделил от луны серебро и от солнца золото, кто своими крепкими руками вырывал жизнь из смертельных объятий Кызылкума?! Вы все их отлично знаете, мои вожди, те красные пески и пустыни. Я их все вам показал! Кто выковал цепи Тянь-Шаня, кто вдохнул огонь в опустошенный Такла-Макан и уничтожил там все живое, кто разодрал когтями землю и расколол ее на горные долины, кто смеялся при виде беснующегося льва в обезлюдевшей местности, кто ликовал во время панического бегства сайгаков, когда грохотали тысячи копыт? Кто создал бездонное озеро Байкал и населил его разными существами — огромными, безмолвными и с остекленевшим взглядом? Их ни один человек никогда не увидит воочию или даже в самом ужасном из ночных кошмаров. Все, все это сотворено на радость и для наслаждения бога, который гораздо больше, чем вы осмеливаетесь представить в своем жалком воображении. Вы думаете, римский император, этот рябой скулящий щенок, был выбран им и поэтому должен следить за нашей покорностью! Мы, сыновья Астура, прародителя всего сущего! Это богохульство — дрожать перед любым смертным, имея отцом — бога. Рискуйте, рискуйте… Радость Астура — не в тех, кто заковывает в цепи, наказывает и ограничивает, а в тех, кто рискует… Вы слышали голос бога в бое шаманского барабана, вы видели, как он превращает степи в лед мановением одной руки, а другой снова оживляет и украшает цветами весны. В его руках родились солнце и звезды, а заодно созвездия, темная ночь и светлый день. Извергал ли когда-либо римский император, в какие бы пышные одежды он не был облачен и сколько бы золота и рубинов не носил, молнии своими указами? Валентиниан может сосчитать песчинки на берегу? Взлетает ли орел по его велению, расправляет ли крылья ястреб, направляясь на юг? Он может управлять Плеядами и освободить Ориона от уз? Император — простой смертный. А вы осмеливаетесь сидеть тут передо мной и говорить, как боитесь его, словно бога. Вы так трепещете от страха перед человеком, что не опасаетесь Астура? Вы осуждаете действия нашего прародителя, не признаете его решений?! Богохульники! Император презирает городскую толпу, и во многих горах пасутся его лошади. Чернь не знает Валентиниана, поскольку сама захотела жить в маленьком ложном мирке, созданном человеком. Кто наделил стариков силой? Кто издалека чувствует начало битвы, слышит гул среди вождей и крики, доносящиеся из блестящих шеренг? Где вы были, когда Астур создавал железные когти, изогнутый желтый клюв и янтарные зрачки глаз орла, а потом вдохнул в него жизнь и велел навевать страх на всех птиц, парящих в облаках? Когда он делал быстрые ноги дикого осла, белые зубы волка, лапы медведя, клыки кабана, лопатки бизона? Вы заявляете о равенстве сил? Тогда как же глупо сравнивать себя с тем, кто вылепил все это в небесной печи до того, как вы появились на свет! Где же вы были тогда? Даже вашего младенческого крика еще никто не слышал! Астур сотворил тигра, первого из зверей, с крепкими костями и стальными мускулами. Кого вы можете сравнить с Астуром? Ответит ли он на ваши мольбы? Станет ли тихо шептать вам слова? И будет ли мягкой игрушкой для ваших дочерей, еще не вышедших замуж?

Аттила засмеялся, и хохот верховного вождя, разнесшийся далеко над головами многочисленных слушателей, заставил гуннов задрожать.

— Все, что есть под небесами, принадлежит Астуру. И он дал это всем людям, которые равны и одинаковы между собой. Ограничения и законы, указы и исключения, платные дороги и налоги, поборы и пошлины, обвинения и придворные постановления, торжественные объявления правителей, казначеев, евнухов, жалкие обманщики, владыки земли в пышных одеждах… Что здесь общего с волей вечных благородных богов? Вы — дураки! Эти приспособления и привычки человека, кажущиеся столь возвышенными и величественными, внушают невероятный благоговейный страх всем, кроме истинных бунтарей и сыновей господних, они вызывают лишь презрительный смех у Астура. Разве вы того не знали? А помпезные жесты, которыми императоры и правители указывают людям, что избраны богом… Разве вы не знаете их? Таковы скандальные шутки у господа. А этот меч? Принадлежал ли он богу?! Да?!

Внезапно Аттила вырвал меч из земли и бросил с лязгом в ящик, продемонстрировав полное презрение. Затем окинул все злобным взглядом, разъяренный, словно взбешенный бык на арене, призывая найти крупицы правды в спутанном клубке его насмешек и противоречий и понять причину гнева, который вылил на окружающих. Теперь мало кто верил в этот странно украшенный меч. Прежде всего, это был просто меч. Но тем больше гунны верили в своего полководца.

Некоторым даже казалось, что оглушительный голос, раздававшийся в совете и во всем лагере, огромном, но все-таки едва ли достаточном для Аттилы и его первобытной ярости, голос, требовавший ответа на вопрос: «Кто, кто?..» Некоторые подумали, что тот голос был голосом самого Астура. Гуннов объял невыразимый страх. Все слухи об Аттиле, являющемся скорее шаманом, нежели верховным вождем, а также колдуном и духом ведьмы, нежели обычным смертным из плоти и крови, вновь всплыли в памяти, наполнив души ужасом и в то же самое время — все нарастающей радостью. Дело было не только в силе слов, в голосе, в самом присутствии Аттилы, но и в скрытом намеке на некую причастность к тому, чего гунны боялись, не могли понять и лишь почитали.

С ним во главе войска никто не устоял бы…

Аттила понизил голос и сказал почти с грустью:

— Они забрали у тебя землю, мой народ. А с ней, видимо, и твои сердца. Но я отвоюю нашу землю, а с ней — и ваши необузданные сердца. Земля и все, что есть там, — дар божий, который не являлся предметом обладания еще до того, как появились римляне. И не великодушные и вечные боги предложили людям жаться в вонючих городах, прятаться за оборонительными стенами, издавать законы, придумывать ограничения и преграды. Боги даровали землю, чтобы она стала человеку домом. Дикие зеленые бескрайние неисчерпаемые просторы! Прекрасное небо над головой, посмотрите, безграничное вечное небо! Это Астур сделал его из сгустка своей собственной крови, а из чрева Великой Матери родились все живые существа. Она — желтая бабочка на березе, она — капля росы, сверкающая в первых лучах солнца, смотрите! Там! Вы все это знаете в глубине сердца. Зачем я надрываюсь, рассказывая известные вещи? Вот где источник силы в мире, вот где жизнь, а императоры и правители — что-то совсем другое. Мы отправимся на запад и разрушим стены и ограждения римлян, друзья мои. Такова наша судьба. Таково решение Астура. Я пообещал вам золото, славу, власть, и вы все это получите в огромном количестве. Приготовились — и вперед!

Аттила резко засмеялся, словно какой-то своей шутке.

— До сих пор вы ехали со мной, и у вас скоро появится вознаграждение. Пусть же путь, по которому мчатся гуннские всадники, станет всемирным. А что касается тех законников, сборщиков податей, сенаторов, потворствующих политиканствующих придворных и кровожадных интриганов-евнухов в благоухающих римских дворах, то пусть им перережут горло их собственные дети! А раздутые белые тела повесят на зубчатых стенах горящих городов. Даже чернь станет их презирать!