Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы

I. Во Рву

Мы спустились по скользкому откосу, рискуя свалиться внизъ въ широкую черную канаву, потомъ перешли по жердочкѣ черезъ большую грязную лужу, обогнули какой-то домъ и остановились въ недоумѣніи. Мнѣ казалось, что дальше идти невозможно. Во Рву не было ни улицъ, ни дворовъ, только безпорядочная куча полуразрушенныхъ жилищъ, и всѣ проходы между ними были залиты сплошнымъ потокомъ темно-сѣрой грязи, густой какъ медъ, и вымѣшенной, какъ лучшее тѣсто для блиновъ.

Кое-гдѣ торчали обломки досокъ и гряды камней, брошенные скорѣе въ видѣ путеводныхъ знаковъ, чѣмъ въ качествѣ опоры ногамъ пѣшехода.

Мы остановились возлѣ перваго дома и стали безпомощно озираться по сторонамъ. На противоположной сторонѣ собралась кучка народа и поощряла насъ возгласами и указаніями.

— Сверните вправо! — кричали оттуда, — тамъ мельче. А возлѣ Веркиной хаты есть переходъ, только его не видно подъ грязью…

Самый молодой изъ насъ, маляръ Шмуликъ, отважно зашагалъ впередъ, хлюпая своими большими сапогами. Мы, какъ могли, послѣдовали сзади въ своихъ городскихъ калошахъ, задки которыхъ постоянно застревали въ грязи и снимались съ каблуковъ. Навстрѣчу намъ съ противоположной стороны шелъ бородатый человѣкъ безъ шапки, въ рваномъ армякѣ, подпоясанномъ веревкой. — «Вотъ тутъ перейдите! — указалъ онъ намъ невидимую стезю среди грязнаго моря. — Туточки хорошо… Ахъ что тутъ весною діется, — прибавилъ онъ, — хоть въ лодкахъ плавай»…

Я продолжалъ съ удивленіемъ разсматривать переходы Рва. Это былъ оврагъ, глубокій и извилистый, быть можетъ, бывшее русло ручья.

И нельзя было понять, какимъ образомъ людямъ пришла въ голову идея поселиться въ этой ямѣ. Сотни домовъ и избушекъ безпорядочно лѣпились у стѣнъ оврага, какъ лисьи или кротовыя норы. Почти въ каждой норѣ гнѣздилось по двѣ и даже по три семьи. Нигдѣ не было ни двора, ни забора. Изверженія и отбросы валялись по задворкамъ и даже прямо у входа въ домъ. Во Рву не было ни одной собаки, ни лошади, ни курицы, никакой мелкой или крупной твари.

Только грязные ребятишки выглядывали мѣстами изъ-за угловъ.

— Зачѣмъ намъ собаки, — объяснилъ мнѣ резонно Шмуликъ, — когда нѣтъ дворовъ? Да и стеречь во Рву нечего.

— А какъ вы возите сюда провизію? — невольно спросилъ я.

Никакое колесо не могло проѣхать по этимъ грязнымъ и узкимъ закоулкамъ.

— У насъ въ Рою? — въ свою очередь спросилъ человѣкъ въ азямѣ. Онъ говорилъ по-бѣлоруссски Рой, а не Ровъ.

— У насъ въ Рою, — повторилъ онъ на-распѣвъ, — вьюкомъ.

— На лошадяхъ? — спросилъ я съ удивленіемъ.

Мнѣ представился караванъ вьючныхъ лошадей, перевозящихъ припасы по улицамъ среднеевропейскаго города, какъ будто въ центрѣ пустыни Гоби.

— Нѣ, на спинѣ!.. — возразилъ намъ новый спутникъ. — Если вгодно вашей милости, я носильщикъ! — прибавилъ онъ, какъ-то особенно сгибая свою широкую, сутуловатую спину. — Я сегодня съ утра только пять копеекъ заработалъ, — прибавилъ онъ такимъ тономъ, что я невольно полѣзъ въ карманъ, чтобы достать оттуда другой пятакъ въ подмогу этому ничтожному заработку.

— Не надо! — сказалъ Шмиль безцеремонно. — У насъ въ Рою не подаютъ на улицахъ.

— Нехай буде такъ, — согласился и носильщикъ.

— А кого вы ищете? — спросилъ онъ съ холоднымъ любопытствомъ.

— Такъ, ходимъ по Рву, — неопредѣленно сказалъ докторъ Гракъ, истинный руководитель нашего маленькаго похода.

— Вы глазной докторъ, — сказалъ носильщикъ. — Я васъ знаю. Зайдите до моей хаты, тутъ близенько…

Жилище носильщика не имѣло ни сѣней, ни какой бы то ни было пристройки. Оно состояло изъ одной необычайно грязной комнаты съ облупленной печью въ углу и старымъ деревяннымъ шкафомъ вмѣсто всякой мебели. Дверцы у шкафа были вырваны, и онъ былъ набить какими-то грязными лохмотьями, представлявшими постель. Другая куча лохмотьевъ была свалена прямо въ углу. Больше въ комнатѣ не было ничего, ни стула, ни скамейки.

— А гдѣ ваша кровать? — спросилъ я.

— Вотъ она! — хозяинъ топнулъ ногой по грязному полу. — Была кровать, — прибавилъ онъ, — да жинка въ печкѣ спалила.

Носильщикъ костлявъ, бѣлокуръ, глаза у него смирные, блѣдноголубые, длинная сивая борода до половины груди. На немъ большіе сапоги, и концы полъ заложены за веревочный поясъ. Встрѣтивъ его на улицѣ, я бы поклялся, что это чистокровный бѣлорусскій мужикъ. Къ удивленію, на лѣвомъ борту его азяма пришита серебряная медаль, тоже какъ-то потускнѣвшая подъ стать общему фону.

— Откуда у тебя медаль?

— Я въ Турецкую войну служилъ, Плевну бралъ, — объясняетъ носильщикъ. — Несчастье мое, стараго закону не засталъ, — прибавляетъ онъ со вздохомъ.

— Николаевскаго положенія, — объясняетъ онъ въ отвѣтъ на наше недоумѣніе. — Брату моему лобъ кричали, въ желѣза его ковали, крѣпко сдѣлали, Зато онъ теперь въ Кіевѣ можетъ жить. А я пошелъ по новому положенію, то я не имѣю правъ…

Впрочемъ, кромѣ медали, въ носильщикѣ нѣтъ ничего военнаго. — Баба у меня хворая, дѣти нѣту, — объясняетъ онъ, — живемъ, какъ попало. Только бы за квартиру заплатить. Когда зароблю, такъ поѣдимъ, а нѣтъ, такъ нѣтъ. У кого конь есть, тотъ заробляетъ. Вотъ мой хозяинъ возилъ камни въ Чечерскъ, взялъ четыре рубля, шутка?.. А я былъ за ямщика, мнѣ дали шестьдесятъ копеекъ.

— А гдѣ вы были во время погрома? — задалъ я вопросъ.

— У насъ въ Рою не было погрома, — вмѣшивается Шмуликъ. — Здѣсь не то что громилъ, — объясняетъ онъ, — здѣсь цѣлое войско можно кипяткомъ ошпарить.

Дѣйствительно, «Рой» въ сущности составляетъ одно огромное гнѣздо, и чужому человѣку сунуться сюда съ враждебными намѣреніями не очень безопасно.

Носильщикъ, какъ представитель старшаго поколѣнія, настроенъ менѣе воинственно, чѣмъ молодой маляръ.

— Когда былъ погромъ, — разсказываетъ онъ, — меня нанимали возить вапно (известь) въ Бѣлицу, давали карбованецъ, а я боялся. Потому тамошніе гои (христіане) весь свѣтъ переворачивали.

Бѣлица — крестьянское село въ четырехъ верстахъ отъ города. Молодежь изъ Бѣлицы работаетъ при желѣзнодорожныхъ мастерскихъ по ремонту и переноскѣ тяжестей, и эти рабочіе дали значительный контингентъ погромщиковъ.

— Докторъ Гракъ, дочка прохала, зайдите, пожалуйста, до насъ!

На порогѣ стоитъ старикъ безъ бороды, въ ватной ермолкѣ и одѣтый въ странный кафтанъ, повидимому, сшитый изъ стараго стеганаго одѣяла. Глаза у него страшные, въ бѣльмахъ, какъ будто подернутые бѣловатой пленкой. Носъ сильно испачканъ табакомъ. Впрочемъ, онъ шагаетъ по грязи такъ же увѣренно, какъ будто обладаетъ самымъ лучшимъ зрѣніемъ.

— Это Ландсманъ, домовладѣлецъ — объясняетъ мнѣ Гракъ.

Я думаю, что онъ шутитъ.

— Право, домовладѣлецъ, — увѣряетъ Гракъ. — Онъ рентой живетъ. У него четыре дома.

Въ жилищѣ домовладѣльца еще грязнѣе, чѣмъ у носильщика. Какія-то полураздѣтыя женщины прячутся за печью, какъ мокрицы. Грязные ребятишки ползаютъ по всѣмъ угламъ. У одного рахитическая голова и кривыя ноги, у другого на рукѣ отвалилось три пальца.

— Загналъ занозу, — объясняетъ мать, — потомъ напухло, стала большая гуля, и косточки стали вываливаться.

У третьяго на правомъ глазу бѣльмо, почти такое же большое, какъ у дѣда. Этого ребенка какъ будто только что вытащили изъ лохани. Онъ весь мокрый, и я бы не прикоснулся къ нему безъ щипцовъ.

Докторъ Гракъ безстрашно беретъ ребенка на руки.

— Что я здѣсь сдѣлаю? — сердится онъ. — Я вѣдь говорилъ разъ навсегда, приходите въ мою больницу.

Доктора Грака знаетъ все населеніе Рва, Кавказа, Америки и другихъ предмѣстій Гомеля. Пріемная его больницы постоянно полна бабами въ платкахъ и съ грязными дѣтьми на рукахъ. Три четверти его паціентовъ безплатны. Съ другихъ болѣе зажиточныхъ все-таки нельзя заработать даже «на воду къ кашѣ», бо бѣлорусскому выраженію. Впрочемъ, въ Гомелѣ обыкновенная плата докторамъ 40, 50 копеекъ за визитъ.

— Я присыпаю ему бѣльмечко сахаромъ съ имбиремъ, — говоритъ мать ребенка. — Хорошо, докторъ?

— Принесите его въ больницу, — терпѣливо увѣщеваетъ докторъ Гракъ, — я тамъ посмотрю.

— А что Юзикъ, ходитъ въ школу? — спрашиваетъ онъ мимоходомъ.

— Мы ему не мѣшаемъ, — отвѣчаетъ сдержанно дѣдъ. — Что же, справили ему пальточекъ, дали бѣлую рубаху, книжку. Каждую пятницу водятъ въ баню. Онъ баню любитъ, когда водятъ его, радуется…

Дома Ландсмана насилу стоятъ на своихъ курьихъ ножкахъ. Одинъ изъ нихъ окончательно разваливается и покинутъ квартирантами. Въ другихъ живутъ тряпичники, чернорабочіе, разносчикъ квасу, катеринщикъ, — послѣднее слово обозначаетъ шарманщика. Въ одной избѣ цѣлыхъ три плательщика. Каждый вноситъ рубля полтора, два. Въ общемъ Ландсманъ номинально собираетъ рублей десять въ мѣсяцъ, но на дѣлѣ его рента не составляетъ и половины. Онъ жалуется на худыя времена. Раньше былъ комитетъ, было съ кого получать, а теперь никто не хочетъ платить.

Комитетъ принадлежалъ обществу для пособія бѣднымъ, дѣятельность котораго сильно сократилась за послѣдній годъ благодаря всеобщему упадку дѣлъ.

— Развѣ они не ходятъ за мѣсячнымъ? — говоритъ докторъ Гракъ.

Во многихъ городахъ Западнаго края самые бѣдные жители въ началѣ каждаго мѣсяца ходятъ изъ дома въ домъ и собираютъ по нѣскольку копеекъ, пока не соберутъ два-три рубля, чтобъ заплатить за квартиру.

— Ходятъ даже по звонкамъ! — ворчитъ Ландсманъ, — да мнѣ не приносятъ. Я слѣпой.

Хожденіе по звонкамъ свойственно профессіональнымъ нищимъ, которые цѣлый день звонятъ у чужихъ дверей.

На порогѣ появляется старуха съ растрепанными волосами и вся въ перьяхъ, какъ будто ее только что вытащили изъ перины. Я видѣлъ ее раньше, это Мудрая Хана. У ней нѣтъ ни дома, ни семьи, и она промышляетъ раздергиваніемъ перьевъ по тридцать копеекъ за десять часовъ работы. Голова у Ханы не совсѣмъ въ порядкѣ, оттого ее зовутъ Мудрою.

— А, докторъ Гракъ! — говоритъ Мудрая Хана — скажите, докторъ, когда насъ опять будутъ грабовать?..

Докторъ Гракъ вздрагиваетъ и даже поднимается съ мѣста. Гомельская національная рознь оставила въ его сердцѣ открытую, вѣчно сочащуюся рану. Докторъ молчаливъ и сдержанъ, но мнѣ удалось разъ или два заставить его разговориться. По всему своему настроенію докторъ Хаимъ Гракъ народникъ, даже отчасти славянофилъ. Онъ считаетъ русскій народъ первымъ и лучшимъ въ свѣтѣ и убѣжденъ, что въ неминуемомъ будущемъ русская стихія зальетъ всю Азію и Европу. Въ этомъ его вѣра. Его любимая мечта уѣхать въ Вятскую губернію и сдѣлаться земскимъ врачомъ. Съ другой стороны, докторъ знаетъ по имени чуть не всѣхъ жителей Гомеля, постоянно хлопочетъ надъ школами, библіотеками, кассами взаимопомощи. Въ этомъ его дѣятельность и его любовь. Въ день погрома онъ нѣсколько разъ безуспѣшно пробовалъ содѣйствовать сокращенію установленной программы и для этой цѣли пробовалъ вести переговоры съ различными сберегателями порядка, гулявшими по улицамъ въ сопровожденія военнаго кордона. Въ концѣ концовъ докторъ очутился на другомъ концѣ города, на Либаво-Роменскомъ вокзалѣ. Для того, чтобы вернуться безопасно домой, ему пришлось прибѣгнуть къ заступничеству своихъ русскихъ знакомыхъ, случайно бывшихъ тамъ же. Такимъ образомъ, вѣра и любовь доктора Грака пришли въ конфликтъ при первой практической встрѣчѣ.

— Пойдемъ куда-нибудь!

Видъ этой грязи и нищеты дѣйствуетъ удручающе на мои нервы, и мнѣ хочется, по крайней мѣрѣ, перемѣнить мѣсто.

— Пойдемъ отсюда, — подхватываетъ Шмуликъ. — Зашли къ этимъ нищимъ, — ворчитъ онъ, едва выйдя изъ дверей. — Развѣ это люди? Пойдемъ къ нашимъ!

Маляръ Шмуль Волковичъ — типичный представитель гомельскихъ демократовъ. Ему девятнадцать лѣтъ, онъ черенъ, какъ жукъ, глаза у него веселые, и плоскій картузъ сдвинутъ на затылокъ. Русское простонародье носитъ въ Гомелѣ больше барашковыя шапки, и погромщики, съ которыми мнѣ пришлось разговаривать, называютъ такой картузъ жидовская кепка.

Руки у Шмуля запачканы въ зеленую краску, рукавъ пальто тоже. Отъ него пахнетъ олифой и скипидаромъ, но онъ зарабатываетъ хорошо, до шести рублей въ недѣлю. Демократомъ онъ сталъ съ четырнадцати лѣтъ. Онъ считаетъ себя немного художникомъ и одинаково увлекается красками и идеями. Онъ только что разсказалъ мнѣ, что на послѣдней выкрашенной имъ желѣзной крышѣ онъ вывелъ надпись: «Сію крышу обмалевалъ демократъ Шмуль».

— Эй, Блехеръ, Блехеръ!

По другую сторону перехода показываются двѣ фигуры. У одной лѣвая нога отрѣзана по колѣно, и она движется впередъ, опираясь на костыли. Это совсѣмъ молодой мальчикъ съ безусымъ лицомъ, тонкій и худой, какъ щепка. Онъ останавливается противъ насъ, но не рѣшается перейти черезъ дорогу, ибо тонкіе концы костылей имѣютъ привычку уходить въ грязь слишкомъ глубоко. Теперь, когда онъ стоитъ на мѣстѣ, онъ напоминаетъ мнѣ вмѣстѣ со своими костылями молодое деревцо, искривленное и наполовину выдернутое изъ почвы.

— Это Колодинъ, столяръ, — объясняетъ Шмуль. — Ему ногу отняли. Хорошо, что не голову… Блехеръ, иди сюда! — продолжаетъ онъ взывать, обращаясь къ спутнику мальчика съ костылями.

Блехеръ дѣлаетъ два шага впередъ и останавливается на срединѣ дороги. Это высокій малый съ растрепанными черными волосами и длинными жилистыми руками. Это первый рослый человѣкъ, котораго я вижу между гомельскими евреями. Ибо всѣ они поголовно, какъ выражается даже обвинительный актъ по Гомельскому дѣлу, — «умѣреннаго питанія и умѣреннаго тѣлосложенія». Но Блехеръ является исключеніемъ изъ общаго правила.

— Ну что? — спрашиваетъ онъ издали. — Какъ дѣла?

— Гдѣ сегодня? — спрашиваетъ громко Шмуликъ.

— У Мотьки сапожника! — бросаетъ Блехеръ. — Прощайте, мнѣ некогда!.. — И онъ удаляется энергичнымъ шагомъ, увлекая и безногаго, который насилу поспѣваетъ за его быстрой походкой.

— Однако, вы прямо говорите! — замѣчаю я маляру.

— Какъ бы то ни было, здѣсь Рой, — отвѣчаетъ Шмуль. — У насъ свободно! Сюда по ночамъ чужіе глаза не заглядываютъ…

Очевидно, гомельскій Рой пользуется свободой собраній, по крайней мѣрѣ въ ночное время.

— А кто этотъ Блехеръ?

— Это не имя его, — поправляетъ Шмуликъ, — онъ blecher, жестяникъ, кровли кроетъ, а зовутъ его Костецкій…

— А знаете, въ чемъ его главный промыселъ? — прибавляетъ онъ съ улыбкой, — онъ покрываетъ нелегальныя крыши!

— Какія нелегальныя крыши?

— А которыя хотятъ упасть, — объясняетъ Шмуль. — Знаете, городъ запретилъ чинить дома въ Рою, выживаетъ насъ вонъ, какъ крысъ. Ну, кому надо починиться, чинятся ночью. Нельзя же, чтобъ хата на голову упала. Вотъ Блехеръ-Костецкій крышу приколачиваетъ, а если кто придетъ помѣшать, онъ ему молотокъ броситъ въ голову.

— Ну, зайдемъ сюда! — перебиваетъ онъ самого себя. — Здѣсь рабочіе живутъ.

Новое жилище, на мой взглядъ, почти не отличается отъ тѣхъ, которыя мы видѣли раньше. Та же тѣснота, грязь и тѣ же лохмотья. Бѣлокурая и блѣдноцая дѣвушка сидитъ у единственнаго окошка и работаетъ надъ швейной машиной. У входа за перегородку примостилась молодая женщина на какомъ-то сундукѣ и укачиваетъ ребенка въ зыбкѣ.

тихонько напѣваетъ она новѣйшую колыбельную пѣсню русскаго рабочаго еврейства.

Изъ-за перегородки навстрѣчу къ намъ вышла другая женщина, тоже молодая, но съ исхудалымъ лицомъ и страннымъ взглядомъ, какъ бы насторожившимся навстрѣчу чему-то большому и страшному, надвигающемуся издали.

На рукахъ у ней былъ шестимѣсячный ребенокъ, завернутый въ старую ватную юбку.

— Ну да, я вдова Эленьки, — объяснила она съ блѣдной улыбкой. — Онъ похожъ на отца, какъ двѣ капли крови. Такой же будетъ воинъ, головорѣзъ, развѣ я знаю что…

— Девять мѣсяцевъ были женаты, — объясняетъ она отрывисто. Эли былъ «тентетникъ», старое платье перешивалъ, а зарабатывалъ хорошо. Десять рублей приносилъ домой въ недѣлю, а себѣ ни копейки не оставлялъ. Привезли его на извозчикѣ, до лавки, что на углу. Ой, увидѣла, въ глазахъ потемнѣло. Лицо у него узнать нельзя, черное, какъ головешка. Шлема Куржумскій привезъ, — прибавила она, указывая рукой на свою подругу, — вотъ ея мужъ.

Другая женщина продолжала тихо напѣвать:

— Я была беременна по второму мѣсяцу, — продолжала вдова, — а Шлема говоритъ: Теперь ничего не подѣлаешь, вотъ тебѣ бѣлый платокъ, кровью замоченный Эленькиной; что родится у тебя, положи тому на память объ отцѣ.

Она не плакала и смотрѣла на насъ своими странными, спокойными и какъ будто даже враждебными глазами.

За этотъ годъ она очевидно выплакала всѣ свои слезы и больше не могла плакать.

— Я развѣ знала, что такъ будетъ, — начала она, помолчавъ. — Эли не думалъ, что его убьютъ. Онъ былъ малаго росту, даже звали его Эли-короткій, но только крѣпкій, какъ камень. Какъ говорится: дай мнѣ пинка, а я тебѣ дамъ три сдачи (gieb mir а Rick, ich will dir geben drei zurik). Онъ былъ настоящій воинъ, храбрость его была велика, — прибавила она понуро.

— Съ воскресенья на понедѣльникъ онъ цѣлую ночь ходилъ по улицамъ въ патруль. Пришелъ домой, говоритъ: я усталъ, спать лягу. А кистень положилъ въ рукавъ. Тутъ я стала его просить: не выходи совсѣмъ завтра.

— Какъ, говоритъ, я стану бояться, я стану сидѣть дома?.. Я свою шею поставлю за свой народъ.

— А въ понедѣльникъ онъ три раза цѣпь прорывалъ. «Братья, — кричитъ, — чего вы смотрите? Тамъ бьютъ евреевъ, идемъ туда!..»

— Правду, говорятъ, — вмѣшалась неожиданно дѣвушка, — на Румянцевской улицѣ, у богатыхъ лавки цѣлы, у бѣдныхъ головы разбиты.

Румянцевская улица — лучшая улица Гомеля; сплошь занятая каменными домами и богатыми магазинами.

напѣвала женщина надъ зыбкой.

— Какъ дали залпъ, — продолжала вдова, — онъ сразу упалъ, дернулъ руками, ногами и замеръ. Шлема думалъ, что онъ въ обморокѣ. — «Чего ты распустился, говоритъ, — поддержись!» — А онъ ужъ совсѣмъ готовый.

— Три дня онъ лежалъ дома мертвый, — разсказывала вдова глухимъ голосомъ. — Уже Шлема къ приставу Маханскому ходилъ, просилъ позволенія схоронить.

— Какой, говоритъ, это? Тотъ, что подъ надзоромъ былъ? Слава Богу, убили его, по крайней мѣрѣ.

— А гдѣ Шлема, — задалъ я вопросъ, — въ Америкѣ?

— Да, въ Америкѣ, — живо отозвалась женщина у зыбки. — Ему ничего и сдѣлать не пришлось, — объяснила она. — Только меламеда Давыдова, котораго гои палками на улицѣ забили, а онъ въ больницу отвозилъ. Весь въ крови выпачкался. — Ой, — говоритъ извозчику, — вези меня скорѣй домой, забьютъ меня! Тутъ стали метать въ него камни. Онъ заскочилъ въ пожарный дворъ, а тамъ хлопцы съ дрючками, погромщики тоже, да спасибо — знакомые ему изъ деревень, мы раньше все по деревнямъ жили. Ой, Шлема, сколько ты людей убилъ? — Я, говоритъ, только везъ раненаго въ больницу, въ крови замарался. — Умойся, говорятъ, а то тебя забьютъ. — Дали ему немножко воды, а онъ только кровь размазалъ. Дали ему накрывало, онъ завернулся, домой побѣжалъ. Рубаху смѣнили, еще хотѣлъ бѣжать, да мать его за руки удержала. — Куда ты идешь, посмотри на себя, ты и такъ мертвый.

— Поставили свои шеи за весь народъ! — повторяетъ вдова и опять смотритъ на меня своими сухими, враждебными глазами.

— Пойдемъ въ другое мѣсто, — предлагаю я снова.

Въ этихъ жилищахъ слишкомъ много горя, и чужому человѣку нельзя оставаться въ нихъ дольше опредѣленнаго времени.

— Зайдемъ къ намъ? — предлагаетъ Шмуль.

— Зачѣмъ? — возражаетъ докторъ Гракъ.

— Мать безпокоится, — признается юный демократъ. — Не ходи, — говоритъ, — съ ними, въ сердутахъ этихъ, еще запутаютъ тебя…

Лицо его расплывается широкой улыбкой.

— Вы поговорите съ братомъ моимъ, онъ тоже бѣгалъ по улицамъ съ палкою.

Волковичи живутъ въ отдѣльной избушкѣ, на пригоркѣ у входа въ Ровъ. Сравнительно съ другими это почти аристократическое жилище, ибо здѣсь чище и входъ прикрытъ сѣнями, сбитыми изъ тонкихъ дранокъ.

Отецъ Волковича тачалъ сапоги у скамейки. Братъ сидѣлъ на широкой лавкѣ и разсматривалъ старый пиджакъ. Онъ тоже былъ тентетникъ, но работалъ не въ мастерской, а дома, и зарабатывалъ только четыре рубля въ недѣлю. Это былъ человѣкъ тщедушнаго вида съ очень тонкими руками и низкой черной бородой вокругъ впалыхъ щекъ. Глаза у него тоже были черные, большіе, злые и вмѣстѣ печальные. Такіе глаза бываютъ только у чахоточныхъ и у евреевъ.

Я завожу разговоръ, но онъ упорно отмалчивается.

— Спросите его, что онъ дълалъ на Новиковской улицѣ, — предлагаетъ младшій братъ съ улыбкой.

— Знать не знаю! — быстро отвѣчаетъ портной. Онъ испуганно смотритъ на меня и на брата и инстинктивно даже втягиваетъ шею поглубже въ плечи. Всѣмъ видомъ своимъ онъ напоминаетъ зайца, стрѣляющаго изъ ружья.

— Чего же вы боитесь, — пробую я его успокоить, — я вѣдь не слѣдователь.

— А я почемъ знаю? — возражаетъ портной упрямо. — Я васъ не знаю, а вы меня тоже. Вонь въ самооборонѣ были люди, тоже будто свои, а на другой день взяли и продали товарищей по три рубля за голову. Лучше же молчать. Какъ пословица говорится: — у быка долгій языкъ, да говорить ему нельзя. — Такъ и намъ, евреямъ.

— Ты дурень, — говоритъ ему непочтительно младшій братъ, — чего ты прячешься?.. Я вамъ скажу, — прибавляетъ онъ обличительнымъ тономъ. — Онъ съ кіемъ своимъ весь понедѣльникъ по улицамъ бѣгалъ, какъ Маккавей.

— Молчи, скаженый (сумасшедшій), — вступается отецъ, откладывая въ сторону сапогъ. — Пропащая твоя голова.

Мы собираемся откланяться, и Шмуль опять хочетъ идти съ нами, но изъ сосѣдней комнаты высовывается сѣдая женская голова.

— Шмуль, куда ты? — говоритъ она. — Сиди здѣсь.

— Я хочу идти, — возражаетъ Шмуль и надѣваетъ пальто.

Но старуха входитъ въ комнату и хватаетъ его за рукавъ.

— Не надо, сиди здѣсь, — настаиваетъ она. — Пообѣдай съ нами, дитя!..

Голосъ ея принимаетъ просительный оттѣнокъ.

— Останьтесь, правда. Пообѣдайте!. — говоритъ докторъ Гракъ.

Шмуль колеблется. Старуха снимаетъ съ него пальто и вѣшаетъ на спинку кровати.

На улицѣ раздается свистъ и гиканье. Старуха вздрагиваетъ.

— Опять эта банда, — говоритъ она сердито, — не разберешь, евреи или погромщики.

— Югу, Шмуликъ!

— Я пойду, — заявляетъ рѣшительно молодой демократъ и, схвативъ свое пальто въ охапку, устремляется на улицу.

Группа молодежи, спустившись по откосу въ Ровъ, пробѣгаетъ мимо. Они шлепаютъ по грязи, какъ молодыя лошади, и забрызгиваютъ другъ друга до самаго ворота. Все это ремесленники. Нѣкоторые изъ нихъ въ передникахъ, у другихъ руки черны, какъ будто покрыты перчатками. Только что минулъ полдень, и хотя большинство завтракаетъ въ городѣ возлѣ мастерскихъ, но эти бѣгутъ домой, чтобъ съѣсть свой ломоть чернаго хлѣба съ лукомъ и кусокъ селедки.

Они торопятся, но на ходу спорятъ и кричатъ, громко размахивая руками. — Классовое сознаніе, задача еврейскихъ работниковъ…

— Югу, Шмуликъ!

Юркій подростокъ, курчавый, съ длиннымъ носомъ, съ руками, запачканными въ зеленую краску, какъ у Волковича, пробѣгаетъ мимо пригорка. Даже кончикъ его длиннаго носа тоже немного тронутъ краской. Онъ хватаетъ на ходу щепку и бросаетъ въ Шмулика.

— Хозяинъ заказывалъ: непремѣнно приходи послѣ обѣда, двери разводить подъ орѣхъ.

— Хорошо, — кричитъ Шмуликъ, — только я прежде поѣмъ.

Въ немъ, очевидно, проснулся практическій духъ его будничной жизни, который говоритъ, что работнику прежде всего нужно обѣдать.

— Югу, Шмуликъ, — раздается издали, — вечеромъ у Мотьки, не забудь!

— Хорошо! — кричитъ Шмуликъ.

Сжимая свое пальто въ объятіяхъ, онъ скрывается за той же родительской дверью, которую онъ такъ стремительно оставилъ.

II. Отцы и дѣти

— Лѣвѣе, а то упадете!

Мы шли по узкому деревянному тротуару. Мѣстами онъ состоялъ не больше какъ изъ двухъ досокъ, и мы могли двигаться впередъ только гуськомъ. Кругомъ насъ была кромѣшная тьма и невылазная грязь. Кажется, стоило оступиться, чтобы увязнуть по колѣно, безъ всякой надежды выбраться обратно.

Въ эту минуту я сталъ понимать, почему тротуарный статутъ, вопросъ о томъ, кто кому долженъ уступать дорогу на тротуарѣ, играетъ такую важную роль въ общественной и національной жизни Гомеля.

Ибо, какъ это ни странно, главное обвиненіе, которое выдвинуто предварительнымъ слѣдствіемъ по гомельскому процессу противъ евреевъ, состоитъ въ томъ, что еврейская молодежь не уступаетъ дороги на тротуарѣ, horribile dictu, даже господамъ офицерамъ. Чины военнаго и полицейскаго вѣдомствъ дали въ этомъ смыслѣ десятки показаній, которыя тянутся однообразнымъ рядомъ на страницахъ десяти томовъ предварительнаго слѣдствія, «ибо, — какъ показалъ капитанъ Цельсовъ, — о вѣжливости гомельскихъ евреевъ и говорить не стоитъ. Очень и очень рѣдкіе изъ нихъ выказываютъ предупредительность въ шапочныхъ поклонахъ, а при встрѣчѣ на тротуарахъ почти никогда не даютъ дороги; даже мальчишки, грязныя женщины съ корзинами и съ мѣшками, наполненными щепами и углемъ, не сходятъ съ тротуара и не даютъ дороги».

Военныя дамы не отстаютъ отъ кавалеровъ. Такъ, вдова полковника Юліанія Антоновна Емельянова свидѣтельствуетъ также: — «На улицѣ вечеромъ нельзя пройти по тротуару, чтобы евреи не затолкали, какъ, напримѣръ, каждую субботу вечеромъ я хожу въ церковь. Евреи ходятъ по тротуарамъ всегда по нѣскольку человѣкъ, взявшись за руки, и никогда русской дамѣ дороги не уступятъ».

Человѣчество удивительно однообразно въ выборѣ своихъ уличныхъ предразсудковъ и огульныхъ лозунговъ.

Тотъ же самый тротуарный вопросъ всплывалъ въ средніе вѣка въ Германіи, когда евреи не имѣли права ступать на тротуаръ и могли ходить только по срединѣ улицы, «рядомъ съ вьючными животными и псами».

И въ настоящее время тротуарный кодексъ касается не исключительно однихъ евреевъ. Это тотъ самый неписанный статутъ, который не пускаетъ на петергофское гулянье женщинъ въ платочкѣ, который сгоняетъ съ панели мужика съ пилой или мѣшкомъ на плечахъ и заставляетъ ломового извозчика объѣзжать окольными путями людныя мѣста столицъ.

Тѣмъ не менѣе первое время я постоянно недоумѣвалъ, почему тротуарный вопросъ принялъ въ Гомелѣ такой острый характеръ, пока одинъ изъ гомельскихъ городовыхъ не освѣтилъ мнѣ его совсѣмъ съ новой стороны.

— Бываютъ даже изъ евреевъ хорошіе господа, — объяснилъ онъ мнѣ, — докторъ или хоть студентъ, съ деньгами, въ ясныхъ пуговицахъ, тѣхъ можно уважать. А то Ицка-сапожникъ, гадина, нищій, мальчишка, идетъ и головы не гнетъ.

Я ему говорю. — «Пошелъ прочь, демократская харя!»

А онъ уперся, дерзитъ: — «А я развѣ не человѣкъ?»

Однако, въ эту темную ночь Ицка-сапожникъ идетъ какъ разъ сзади меня, и онъ имѣетъ о тротуарномъ вопросѣ свое особое и очень опредѣленное мнѣніе. — «Если Ицка еврей, — говорятъ: „сходи съ тротуара“, — объясняетъ онъ, — а почему такъ? Ицка тоже не хочетъ лѣзть въ грязь. Даже отецъ мой говоритъ: „Если два пьяныхъ идутъ, сгинай спину. Если ты еврей, хоронись, чтобъ въ шею не заѣхали“. А по-моему нѣтъ. Если ты демократъ, долженъ идти прямо. Заѣдутъ, такъ заѣдутъ. Значитъ, твой фартъ».

— Половина тротуара мнѣ, а половина ему, — резонерствуетъ Ицка. — Конечно, офицеровъ мы сами боимся. Но если я иду, и навстрѣчу мнѣ идетъ одинъ русскій хлопецъ. А кругомъ, понятно, грязь, и я вижу, онъ наставляетъ плечо, чтобъ столкнуть меня въ сторону. Такъ само и я наставляю плечо. Чья сила возьметъ, тотъ и правъ. Третьяго дня Сендеръ Рѣзвый шелъ также по тротуару. Навстрѣчу ему трое запасныхъ. Здоровые такіе, а Сендеръ малюхный. Чуть сошлись: — «Жиды, — кричитъ одинъ. — Отъ жидовъ проходу нѣтъ». — Того гляди, въ ухо дастъ. Вотъ Сендеръ остановился и только поглядѣлъ да сказалъ: — «Молчи, говоритъ, свинюкъ, помни, что здѣсь Гомель». Такъ другой того сейчасъ за рукавъ: — «Ну его, говоритъ, къ черту! Оставь, не связывайся»…

Цвайгеръ, идущій впереди, оборачивается со смѣхомъ.

— А на второе сентября, знаете, какъ было по тротуарамъ. Если встрѣтятся, напримѣръ, русскій и еврей, одинъ въ грязь сойдетъ, а другой къ стѣнѣ прижмется. Только засматриваютъ другъ другу подъ рукавъ, нѣтъ ли тамъ кистеня или подоска желѣзнаго. А тротуаръ пустой…

Подосками, т. е. желѣзными брусками, поддерживающими телѣжныя оси, евреи и русскіе дѣйствовали во время погрома.

Дорога изъ ложбины выходитъ на холмъ. Здѣсь нѣтъ ни грязи, ни тротуаровъ. Мы выходимъ на средину улицы и идемъ всѣ трое рядомъ. Здѣсь почему-то даже свѣтлѣе, и, присматриваясь, я могу разглядѣть лицо Цвайгера, нервное, съ возбужденнымъ взглядомъ, чуть опушенное мягкой темной бородкой.

— Вы чѣмъ собственно занимаетесь, Цвайгеръ? — Вопросъ приходитъ мнѣ въ голову довольно неожиданно, но въ демократской средѣ довольно трудно отличать интеллигентныхъ рабочихъ отъ интеллигентовъ собственно. Всѣ они молоды, очень бѣдно одѣты и говорятъ одинаковымъ языкомъ на одинаковыя темы. Многіе вдобавокъ нѣсколько разъ переходили отъ станка къ школьному учебнику и наоборотъ, ибо общая нищета какъ-то даетъ возможность наиболѣе упорнымъ проводить надъ книгами годъ или два, безъ куска хлѣба и постояннаго пріюта.

— Я экстерничаю, — объясняетъ Цвайгеръ. — Теперь прицѣлился на шестиклассный.

Процентныя правила о пріемѣ въ учебныя заведенія создали среди молодого еврейства цѣлое сословіе экстерновъ или экстерничающихъ. Это подростки или молодые люди, которые готовятся къ экзамену на извѣстный аттестатъ, сначала за четыре класса, потомъ за шесть, иногда даже за полный гимназическій курсъ. Чтобы имѣть возможность существовать, они разселяются по самымъ захолустнымъ мѣстечкамъ и занимаются грошовыми уроками по два или три рубля въ мѣсяцъ. Большая часть ихъ не достигаетъ никакого экзамена и, поучившись два-три года, возвращается назадъ въ ремесленные или приказчичьи ряды. Болѣе настойчивые изъ году въ годъ мѣняютъ цѣль своихъ мечтаній, мысленно иногда доходятъ до аттестата зрѣлости, не переступивъ въ тоже время ни разу даже порога гимназіи. Другіе идутъ на испытаніе и послѣдовательно «рѣжутся» за четыре класса, за шесть, за восемь. Самые счастливые добиваются таки какого-нибудь аттестата и разбредаются по фельдшерскимъ и зубоврачебнымъ курсамъ, поступаютъ въ аптекарскіе ученики, иногда въ вольнонаемные писцы. Иные въ концѣ концовъ уѣзжаютъ учиться и голодать въ Бернъ, Гейдельбергъ или Женеву.

Главное значеніе экстерновъ лежитъ однако не въ ихъ дипломахъ, а въ стремленіи къ образованію, которое они разносятъ, какъ особый ферментъ, по самымъ захолустнымъ угламъ Западнаго края. Это стремленіе живетъ въ нихъ, какъ своеобразный микробъ, и они заражаютъ имъ не только другъ друга, но также учениковъ, съ которыхъ они собираютъ убогіе рубли на пропитаніе, и даже старшее поколѣніе, вплоть до своихъ собственныхъ отцовъ.

Мы дошли до конца города и вышли на Вѣтренную площадь.

Съ одной стороны отъ насъ тянутся безконечные заборы, съ другой черныя открытыя поля. Вокругъ такая тишина, что мнѣ начинаетъ казаться, будто мы отошли на тысячу верстъ отъ всего этого безпокойнаго муравейника съ его тротуарами, племенной враждой и тому подобными трудно разрѣшимыми вопросами.

— Вотъ на этомъ углу Каганскій упалъ, — говоритъ вдругъ Цвайгеръ. — Упалъ, какъ камень, даже рукой не дернулъ.

— Господи, — прибавляетъ онъ съ содроганіемъ, — что это было, когда залпъ дали. Никто настояще не ожидалъ… Вдругъ, трахъ, трахъ! Шесть человѣкъ упало. Тамъ кровь, тутъ раненый кричитъ. Не дай Богъ видѣть другой разъ. Самому умереть слаще было бы.

— Каганскій былъ у отца одинъ сынъ, — разсказываетъ Цвайгеръ, — упаковщики они, занимались отправкой клади. Такой тихій, бѣленькій мальчикъ. Какъ знать было, кого пуля выберетъ. — А только онъ, кажется, зналъ, — прибавляетъ Цвайгеръ, подумавъ. — Вечеромъ въ воскресенье мы на перекресткѣ встрѣтились въ двухъ разныхъ патруляхъ. — «Шимонъ, говоритъ, мнѣ чуется, завтра сыграютъ мою игру».

— Старикъ говоритъ, — продолжалъ Цвайгеръ, — «я не стану плакать. Мой сынъ Залманъ умеръ за весь народъ».

— Бываютъ и у насъ въ Гомелѣ маленькіе геройчики, — прибавилъ Цвайгеръ послѣ минутнаго размышленія.

Я видѣлъ стараго Каганскаго въ судѣ, когда онъ давалъ показанія, какъ свидѣтель. Онъ разсказывалъ отрывистымъ дѣловымъ тономъ, какъ его сынъ Залманъ въ послѣдній разъ зашелъ домой. Но каждый разъ, когда онъ доходилъ до этого имени, онъ останавливался и какъ будто дѣлалъ усиліе проглотить что-то застрявшее въ его горлѣ. Всѣ плакали, публика, корреспонденты, подсудимые, и даже прокуроръ Рыжовъ воздержался отъ своихъ обычныхъ «наводящихъ» вопросовъ.

Мы вошли въ какую-то калитку, пробрались черезъ пустынный дворъ, заросшій сухимъ бурьяномъ, и, споткнувшись нѣсколько разъ о невидимыя коварныя ступени, устроенныя не только на крыльцѣ, но даже внутри, на срединѣ сѣней и предъ комнатнымъ порогомъ, проникли наконецъ въ жилище Цвайгера.

Здѣсь было больше десятка юношей того же однообразнаго «демократскаго» типа. Всѣ были малорослы, безбороды, очень бѣдно одѣты, но съ какимъ-то особенно независимымъ взглядомъ; это были маленькіе гомельскіе геройчики, по выраженію Цвайгера.

Глубина комнаты была занята огромной деревянной кроватью, загроможденной чуть не до потолка перинами и подушками. Погромъ, очевидно, не коснулся этого дома, ибо весь этотъ пухъ еще хранился въ своихъ вмѣстилищахъ.

Передъ столомъ на деревянной скамьѣ сидѣлъ старый еврей очень патріархальнаго вида, въ обычномъ люстриновомъ кафтанѣ и съ длинной сѣдой бородой до половины груди. Не было только пейсовъ и традиціонной ермолки.

Глава семьи Цвайгеровъ, бывшій гомельскій купецъ, зажиточный и правовѣрный, а нынѣ скромный служащій въ чужой конторѣ, усвоилъ себѣ, въ концѣ концовъ, благодаря различнымъ событіямъ своей жизни, очень вольный и непочтительный образъ мыслей. Это былъ для меня совершенно новый типъ. По-русски онъ говорилъ скверно, съ характерными ошибками и даже ужимками.

Но своимъ ломанымъ языкомъ онъ высказывалъ такія вещи, какія мнѣ никогда не приходилось слышать изъ подобныхъ устъ и въ подобной обстановкѣ.

— Кругомъ меня молодежь, — объяснилъ старикъ въ видѣ предисловія. — У насъ кровь остыгла, а они думаютъ идти въ свою путь и насъ старыхъ за собой тягнутъ.

— Измѣнились времена, — разсказывалъ старикъ, — синагоги выродились, пейсики исчезли, ешиботники засохли. Знаете, парни изъ школы, которые учатся закону, чтобы, если Богъ дастъ, то стать на духовнаго раввина. Прежде у насъ въ Гомелѣ было три ешибота, въ каждомъ было учениковъ тридцать. Ученики обѣдали по людямъ, «дни кушали», а если дня не хватитъ, то онъ гуляетъ такъ. А теперь остался одинъ ешиботъ, и то пріѣзжіе изъ деревень или маленькихъ мѣстечекъ.

— Да и тѣ ешиботники фальшивые, — продолжалъ старикъ, — ей Богу! Они только изъ-за «дней», а на дѣлѣ они тоже ищутъ безплатныхъ учителей, пробиваются на дешевые уроки. Вотъ ешиботникъ, спросите его! — Онъ указалъ рукой на небольшого парня въ ватной курткѣ и странныхъ парусиновыхъ штанахъ, совсѣмъ непригодныхъ для ношенія зимою. — У нихъ, знаете, въ школѣ такъ: сверху «трактатъ» раскрытъ, а снизу, подъ трактатомъ, «Очерки культуры» Милюкова.

Парень въ ватной курткѣ разсмѣялся. — У насъ не то что «дни», — подтвердилъ онъ, — а даже свиное сало ѣдятъ ученики, а шамесъ (служка синагоги) въ орен-койдешъ «литературу» находитъ.

— А синагоги? — продолжалъ старый Цвайгеръ. — Недаромъ я слыхалъ на судѣ, повѣренный Шмаковъ все спрашиваетъ: «А, скажите, свидѣтель, бываютъ въ синагогахъ политическія сходки?» Объ сходкахъ не знаю, а булочники русскіе, подмастерья, правда, собирались разъ въ синагогѣ.

— Со всѣми бываетъ перемѣнъ, — объяснилъ старикъ, — въ моей жизни много періодовъ. Раньше были запреты, культуры мало было, говорили: Кто бороду броетъ, — апекойросъ (эпикуреецъ), отступникъ. Такой сепаратисмусъ былъ. Мы жили на маленькомъ мѣстечкѣ, все одно, какъ утки на горѣ. Подъ горой озеро, солнце заходитъ, утки съ горы слушаются, ополаскиваются, а потомъ въ гнѣздо. Эта гора имъ цѣлый свѣтъ. Потомъ пріѣхалъ въ Гомель; тутъ, вижу, посвѣжѣе, не ополаскиваются, суетятся, есть нетерпѣнія между людьми. Напримѣръ, прежде, какая тяжесть идетъ на меня, то я перетерплю, съѣзжу къ Святому Ребе[14], онъ скажетъ: терпи. А теперь душа не хочетъ терпѣть. Прошлой недѣлей я поѣхалъ въ Шадринку, вдругъ слышу крикъ, новобранцы толкаютъ старика. Я пошелъ, сталъ ихъ просить, такъ они на меня тоже напали, дали мнѣ разъ въ грудь. Всежъ-таки я пошелъ. Отчего ховаться, — дадутъ, такъ дадутъ.

Я уже слышалъ эту формулу отъ Ицки сапожника. Она не представлялась мнѣ особенно активной, но для рядового еврейства, которое привыкло повсюду убѣгать отъ опасности, въ этой готовности подставить грудь подъ ударъ, очевидно, заключался крупный прогрессъ.

— Конечно, бываютъ такіе, — продолжалъ старикъ, — говорятъ, кто ихъ проситъ заступаться? Есть такіе люди, пусть давятъ его, онъ говоритъ:. «Не трогай меня. Я полежу, онъ меня потопчетъ, потомъ я самъ вылѣзу».

Но есть такіе, которые дѣлаютъ иначе. Въ Жаровцѣ было на Покровскій ярмарокъ, стали «гои» грабовать лавки. Приставъ обернулся, говоритъ: чего вы не берете мѣры?. — то евреи тоже обернулись и стали брать мѣры, прогнали всю шайку, а пятнадцать человѣкъ заперли въ холодну и продержали день и ночь не ѣвши. Еще я скажу, бываютъ дураки, просто сказать, старые жиды, напримѣръ, купецъ Равинкинъ. «Хорошо, — говоритъ, — если мой сынъ попадется, рубите ему голову, мнѣ будетъ пріятно». Каждый думаетъ самъ съ собою про чужого сына, не про своего. А господинъ Кубейниковъ такъ тому и радъ. Было разъ ночное время, я сплю… Вдругъ стукъ, торохтокъ. Я пошелъ, открылъ двери, извините, прямо въ порткахъ. — «Гдѣ вашъ сынъ старшій?» — На что вамъ онъ? — «Камень ему на шею, да въ рѣку!» Я такъ испугался, стали зубы колотить. — Тутъ началъ онъ книги пересматривать, понимаетъ, какъ свинья въ апельсинахъ, нѣмецкія, да разныя. Заснулъ, вѣрите. Сидитъ и хропетъ надъ ней. Я посмотрѣлъ на него, поставилъ самоваръ. — «Будете чай пить?» — Буду! «А вы, говоритъ, будете строго отвѣчать… Мы обрѣжемъ вамъ крылышки!» — Таки и я невытерпѣлъ. — «Какъ бы вамъ не обрѣзали, говорю. Вонъ уже во всѣхъ газетахъ критикуютъ, что вы ребенковъ въ пеленкахъ и стариковъ въ сѣдинахъ — всѣхъ забираете».

Такъ онъ даже глаза вылупилъ. — Гдѣ, говоритъ, вы читали? — Я, говорю, въ «Руси» читалъ, давно пишутъ. — Тогда онъ вправду утишѣлъ.

— Горько! — закончилъ старикъ. — Молосно (уныло) день переживать. Солодкаго весь вѣкъ не видѣли. Теперь больше терпѣть нельзя, терпѣнья нѣту. Если червяку наступить на хвостъ, и онъ поднимется, если собаку загнать на глухой дворъ, и она огрызнется. У мыши есть гнѣвъ и у воробья сердце. Самаго слабаго не обидь безнаказанно.

III. Гайскій

У него было сухое смуглое лицо и статная фигура, говорившая о недюжинной ловкости и силѣ. Ходилъ онъ неслышно, говорилъ очень тихо. Лицо его было постоянно омрачено, какъ будто онъ былъ боленъ или удрученъ недавнимъ горемъ.

Мнѣ указали его въ судѣ на второй день. — «Это Гайскій, бывшій воръ. За нимъ 16 судимостей. Но теперь онъ измѣнился, ушелъ съ головой въ идеи, учится ремеслу и питается сухимъ хлѣбомъ. Онъ сталъ фанатикомъ, какихъ мало даже въ раскаленномъ Гомелѣ».

Я, конечно, заинтересовался, но мнѣ не пришлось самому искать знакомства, ибо Гайскій пришелъ ко мнѣ на слѣдующій вечеръ и съ трогательной наивностью предложилъ разсказать свою жизнь. Я привожу его разсказъ почти дословно, только переставивъ нѣкоторыя части для большей связности.

— Мы ранѣе жили въ деревнѣ, отецъ мой хлѣбъ куповалъ. Потомъ онъ померъ, крестьяне смотрѣли на насъ, какъ на беззащитныхъ, окошки выбивали, или что. Мнѣ было семь лѣтъ, и меня водили въ хедеръ, а я хедеръ ненавидѣлъ, рвался къ мальчишкамъ. Помню, разъ мать повела меня, а я не хотѣлъ идти, вырвался. Мать заплакала, мнѣ жалко стало, и я заплакалъ, а все-таки убѣжалъ. Оттого не научился ничему. Потомъ мы переѣхали въ Екатеринославъ. Братъ имѣлъ мѣсто, у нѣмца, на мыловаренномъ заводѣ, а меня отдали въ столярство. Мои товарищи меня завлекли играть въ лото. Я сталъ проигрывать, дальше и дальше, гдѣ могъ, урывалъ и проигрывалъ. Разъ меня послали купить матеріалъ, дали рубль. Я этотъ рубль проигралъ. Потомъ думаю, какъ мнѣ избавиться отъ побоя. Я подумалъ: я уйду, и ушелъ къ товарищу. Онъ меня давно сманивалъ, говорилъ: я живу и ты около меня не пропадешь. Стали мы жить вмѣстѣ. Онъ кралъ мелкія кражи, гдѣ пару калошъ, или что. Мы жили весело. Потомъ я сталъ присматриваться и тоже сталъ красть такія мелочи, шапки, калоши, или что. Потомъ меня первый разъ поймали, двѣ шапки я забралъ. Взяли справки, посадили въ арестный домъ. Просидѣлъ я больше мѣсяца. Потомъ пришли справки, меня присудили на три недѣли тюрьмы. Это для меня было очень страшно, и я не хотѣлъ идти въ тюрьму. Потомъ я пришелъ въ тюрьму и увидѣлъ тамъ много своихъ знакомыхъ, съ которыми я сидѣлъ въ полиціи, и увидѣлъ, что хотя въ тюрьмѣ бываютъ притѣсненія, но жить можно.

Другой моментъ моей жизни я хочу вамъ разсказать, когда я вышелъ на волю. Тутъ мое сердце ожесточилось. Я уже сталъ смотрѣть на честныхъ людей съ презрѣніемъ. Потому меня били и дорогой и въ части. И мнѣ представлялось, что они на меня такъ смотрятъ, и думаютъ: ты воръ.

Тогда я сталъ имѣть связь съ ворами, познакомился съ языкомъ и со всѣми операціями и сталъ привыкать «марвихеромъ». Это между всѣми ворами наиболѣе деликатный элементъ, несмотря что другіе воры отталкиваютъ его и смотрятъ на него, какъ на легкую наживу.

Потомъ я попался, меня забирали сколько разъ, отдавали на призрѣніе роднымъ. Они меня удерживали и уговаривали, но я, конечно, слушалъ, потомъ я уходилъ и забывалъ, значитъ, я уже былъ подъ самымъ корнемъ.

Этотъ нѣмецъ, у котораго братъ служилъ на мыловаренномъ заводѣ, постоянно читалъ газеты и находилъ, что задержанъ Гайскій, то онъ спрашивалъ его, не братъ ли это вашъ, и братъ говорилъ, быть можетъ, это фамиліантъ (однофамилецъ), и онъ все придирался. Затѣмъ, братъ мой былъ зарученъ за невѣсту и долженъ былъ взять 200 рублей приданое, и ввиду моего поведенія это разошлось. Мать моя состарилась черезъ меня, постоянно огорчалась моимъ поведеніемъ и жизнью. Она меня любила больше, чѣмъ другихъ, и думала имѣть какую-нибудь поддержку отъ меня. Но, конечно, это не пришлось.

Потомъ, по выходѣ второго раза изъ тюрьмы, я уже подумалъ, что лучше мнѣ быть разъѣзднымъ воромъ, и я ѣздилъ отъ Екатеринослава на Синельниково и Харьковъ. Тотъ воръ, что живетъ на мѣстѣ, говорятъ: онъ находится въ шпанѣ, а разъѣздной уже отличается.

Иногда у меня бывали случаи такой жалости, или что. Разъ, напримѣръ, намъ удалось вытащить у одного еврея 65 рублей. Онъ умдлѣлъ (упалъ въ обморокъ), а потомъ хотѣлъ броситься подъ поѣздъ. Я думаю, что же изъ-за меня человѣкъ пропадетъ, пусть я лучше отдамъ ему деньги. Еще у меня было восемь рублей своихъ, такъ что могъ бы доѣхать до Екатеринослава. Другой товарищъ со мной былъ, хотя и не понялъ, но какъ онъ былъ моложе, то стало, какъ я сказалъ. Вотъ въ большой толпѣ, которая стояла кругомъ него, какъ онъ плакалъ, мы зашли сзади, и я сунулъ кошелекъ ему въ верхній карманъ пальто… Потомъ говорю ему, вы обыщитесь, быть можетъ, они гдѣ-нибудь при васъ. И какъ онъ сталъ обыскиваться, и нашелъ деньги, и заплакалъ и засмѣялся, все вмѣстѣ. И я увидѣлъ, что ему стало весело. Повели его въ комнату, пересчитали деньги и до новой станціи дали ему жандарма, потому онъ былъ внѣ себя. Тогда приходили мнѣ такія мысли въ голову, что я нечестный, и жизнь моя подлая, но я вдавался въ пьянство и въ карты и отгонялъ такія задумки. Такъ и всѣ воры вдаются въ карты и въ водку, чтобы забыть, что они воры, и чтобъ можно было такъ жить. Любовница у меня была, содержанка изъ выкупленныхъ проститутокъ. Потомъ я бросалъ одну и бралъ другую. Потомъ были здѣсь такіе, что живутъ на женскій счетъ, ихъ называютъ супниками, и они знали, что у воровъ много звѣрства, и они мнѣ говорили, что ты возьми себѣ дѣвушку на квартиру, у тебя будутъ папиросы, ты не будешь нуждаться въ другихъ потребностяхъ, она тебя будетъ кормить и обувать. Я имъ говорилъ, что чѣмъ заниматься такимъ низкимъ ремесломъ, то я лучше буду воровать, чѣмъ смотрѣть на женщину, какъ на лимонъ, высасывать ее; пить ея кровь я не согласенъ. Потому воры вообще смотрятъ на такой элементъ, какъ супниковъ, съ ненавистью. Доходитъ дѣло до дракъ и до убійства.

Даже теперь, былъ я разъ на «массовкѣ» въ лѣсу, здѣсь недалеко. Было человѣкъ 900, и я, видѣлъ человѣкъ девять супниковъ и сказалъ знакомымъ. «Зачѣмъ здѣсь эти люди? Мнѣ преставляется здѣсь святымъ идеаломъ. Я бы ихъ не пустилъ сюда, такихъ низкихъ». Они мнѣ сказали: «Это массовка. Мы не имѣемъ права воспрещать. Кто хочетъ, пусть идетъ и слушаетъ».

Съ теченіемъ времени я переѣхалъ въ Гомель и тутъ жилъ при томъ же дѣлѣ.

29-го августа я просто былъ на улицѣ такъ себѣ, изъ любопытства. Воры, знаете, совсѣмъ интернаціональники. Русскіе или евреи, имъ все равно. Конечно, карманники больше евреи, а грабители и убійцы — изъ русскихъ. Но во время погрома были евреи, которые хотѣли бы попользоваться отъ этого случая.

Попалъ я на тротуаръ, противъ дома Шнеера. Если загородятъ улицу, поневолѣ задержишься; загнали насъ во дворъ и не пускаютъ вонъ. Тутъ я и другой хотѣли по трубѣ перелѣзть черезъ барканъ (заборъ). Но хозяинъ поднялъ крикъ, не знаю, ци онъ боялся, что мы лишимъ свою жизнь, ци за себе боялся, но мы слѣзли внизъ. Когда насъ посадили въ тюрьму, и я сидѣлъ шесть мѣсяцевъ, и сначала я скрывалъ отъ другихъ. Потомъ пришла справка, одна судимость, и меня спросили, и я сказалъ: такъ себѣ! Потомъ я признался и сказалъ, что я воръ. Тутъ у меня были душевные перевороты, и я постоянно думалъ и даже не былъ нормальный, и говорилъ самъ себѣ, что я потерянный и я отчаянный и нѣтъ мнѣ выходу въ честную жизнь. Я постоянно обращался къ моимъ товарищамъ и говорилъ: За что я сижу? Зачѣмъ тамъ дрались, а я долженъ сидѣть. Развѣ честные люди за меня бы заступались? Они бы меня били, и всѣ эти люди тоже били бы меня… И я хотѣлъ вырваться вонъ изъ этой камеры и уйти въ другую. Были столкновенія и даже непріятности и были такіе, которые обижали меня и говорили, если не въ глаза, то за нѣсколько шаговъ. Потомъ, когда я пришелъ въ новыя мысли, то я хотѣлъ бы у нихъ у всѣхъ просить прощенія, но многихъ уже не было.

Потомъ уже стали унимать; если кто намекалъ на мое прошлое, то удерживали его и говорили о другомъ.

Тогда стали мнѣ говорить мои товарищи, особенно Цвайгеръ, приходилъ ко мнѣ по ночамъ и садился на мою койку и говорилъ: «Ты молодой человѣкъ, можешь для себя сдѣлать. Поймите то: ваша жизнь еще не прошла. Вы можете жить, ваша жизнь можетъ принести хорошее послѣдствіе». Кругомъ насъ былъ шумъ ужасный и вопросы, которые онъ ставилъ, я задумывался, но не могъ. Я постоянно былъ мрачный, постоянно скучный, но онъ меня понималъ. Я разъ осерчалъ на надзирателя и сталъ вообще серчать и вспоминать прежніе поступки, то онъ сѣлъ на мою койку и говорилъ такъ, что я заплакалъ. Потомъ онъ сказалъ: «Уже я думалъ, что пропалъ мой трудъ, но теперь вижу, что не пропадетъ тотъ трудъ, который я положилъ на тебя».

Послѣ того, какъ онъ на меня повліялъ, я написалъ письмо моимъ роднымъ, что я прошу вашего прощенія, и что я не понималъ самъ себя, и что я буду жить честно. Что я теперь сижу въ тюрьмѣ не за худое, за общее дѣло, за что можно сидѣть честнымъ людямъ. Потомъ, когда они не отвѣчали, я написалъ имъ второй разъ, что отчего вы не отвѣчаете. Если чужіе люди меня призрѣли, то вы, родные, должны тѣмъ больше поддержать. Они мнѣ отвѣчали, что ты намъ не писалъ четыре года, а на насъ сердишься, что мы тебѣ не отвѣчали четыре дня. Когда получилъ это письмо, то было очень тяжелое состояніе, мнѣ ужасно хотѣлось ихъ видѣть. Они мнѣ во снѣ мерещились, потому что днемъ постоянно о нихъ думалъ. Одно время даже думалъ о побѣгѣ, такъ трудно мнѣ было переживать эти моменты.

Передъ выходомъ изъ тюрьмы на меня было сомнѣніе.

Я говорилъ: — Хорошо, допустимъ, что я буду честнымъ. Что я буду дѣлать по выходѣ? — Но Цвайгеръ сказалъ: «Общество тебя не оставитъ. А если нѣтъ, то интеллигентные знакомые тебя не оставятъ».

Но я не вѣрилъ и сомнѣвался.

И когда я вышелъ изъ тюрьмы, было такое чувство, что я хотѣлъ просить прощенія у всего свѣта, только не зналъ, какъ.

Если бы было только какое наказаніе, я бы его съ удовольствіемъ принялъ.

Выходя изъ тюрьмы, то если честный человѣкъ подавалъ мнѣ руку, то я считалъ себя счастливымъ и постоянно старался имѣть знакомство съ ними. Товарищи мои старые по этому низкому ремеслу, то они завидовали моему знакомству съ интеллигентными людьми, а матеріальное мое положеніе, то они говорили: — «зачѣмъ ты такъ мучаешься?»

Общество оказало мнѣ поддержку, отдало меня учиться въ парикмахерскую, заплатило 60 рублей, а хозяина я выбралъ самъ. Я раньше ходилъ до него бриться, и онъ меня немного зналъ. Положимъ, что онъ скряга и извергъ и даже ѣсть не даетъ до воли, эксплуатируетъ, а раньше такъ онъ даже запрещалъ мнѣ имѣть знакомыхъ, дѣлалъ обыски въ моихъ вещахъ. И даже онъ содралъ съ общества, потому онъ смотрѣлъ, что держать меня въ домѣ, все равно, какъ звѣря. А я взялъ его съ того, что хоть онъ не совсѣмъ хорошій, но какъ онъ зналъ мое поведеніе раньше, то мнѣ было какъ-то пріятно. Теперь каждый день сидимъ въ судѣ, то работать я не могу, и я ему долженъ сталъ три мѣсяца за ѣду. И я сказалъ Цвайгеру, что я не могу жить на дурницу. Но нечѣмъ пока заплатить. Если же оправдаютъ и дадутъ мнѣ нѣсколько рублей изъ сбора, то я отдамъ ему долгъ.

Когда первый разъ я повстрѣчался съ воромъ, то я говорилъ съ нимъ и руку далъ ему. Потомъ встрѣтилъ меня одинъ знакомый и говоритъ: — «Вотъ вы опять. Я бы ему руки не подалъ!» — А я говорю: — «Нѣтъ. Если я столько лѣтъ жилъ въ этомъ ремеслѣ, то мой долгъ не отнимать своей руки». — Потомъ я хотѣлъ повліять на другого такого товарища и, подходя до его, сталъ ему говорить. — «Въ виду того, обсуди самъ себя, какъ на тебя свѣтъ смотритъ. Если ты живешь у честнаго человѣка, то онъ на тебя смотритъ только, какъ на доильную корову, потому иначе, если не изъ-за четвернаго „интереса“, то ты имъ совсѣмъ не нуженъ. Если они говорятъ, они пріятели тебѣ, то это ложь. И ты посмотри, что между ворами нѣтъ солидарности, они вдаются въ карты играть, тянутъ другъ отъ друга. Ты проигралъ, положимъ, рублей пятьдесятъ, идешь искать ихъ, вдаешься въ рискъ, въ огонь, тебя поймаютъ, сажаютъ въ тюрьму. Раздумай свою жизненную исторію, сколько лѣтъ сидѣлъ въ тюрьмѣ и сколько на волѣ. Если вору пятьдесятъ лѣтъ, то никогда не будетъ поровну, чтобъ 25 лѣтъ на волѣ и 25 въ тюрьмѣ. Въ тюрьмѣ всегда больше. То въ тюрьмѣ, то при полиціи, или по этапу, или сыскная полиція, — потому агентамъ тоже надо зарабатывать свое жалованье, они отыскиваютъ преступниковъ, приписываютъ имъ, хотя бы и неправда. А если ты рецидивистъ, скажутъ: профессіональный воръ, — какъ ты можешь оправдаться?»

Онъ мнѣ говорилъ: «Я не могу такъ страдать, какъ ты, такъ утвердиться». — Я ему говорилъ, что мнѣ мое каждое страданіе пріятно, потому что я знаю, что я страдаю для общества и для хорошаго дѣла. Потому общество имѣетъ себѣ членовъ не для того, чтобы они дѣлали для него подлости, а для хорошихъ дѣлъ. Онъ мнѣ говорилъ: — «Ай, что мнѣ нужно твое общество». Я ему говорилъ: — «Ты подумай, если человѣкъ сажаетъ дерево, то самъ, можетъ, и не будетъ пользоваться, особенно черезъ пятьдесятъ или шестьдесятъ лѣтъ, а все-таки сажаетъ. Если наши отцы насъ не учили, ну чтожъ, воспитуемъ хорошо нашихъ дѣтей, чтобы они на насъ не обижались». — Я ему говорилъ: — «Обдумай свою жизнь. Ты теперь рецидивистъ, если попадешь въ тюрьму, то попадешь не на три мѣсяца, а на два года, потомъ выйдешь и пойдешь искать счастья, и опять попадешь, найдешь несчастье. И такъ, можетъ, всю жизнь тебя будетъ мануть и замѣсто счастья давать несчастье». — Онъ говорилъ: — «Ай, что, все равно будутъ говорить, что я воръ». — А я говорю: — «Посмотри на мой примѣръ. Я тоже такой, а я хожу съ самыми чистыми и благородными людьми, и никто мнѣ не ставитъ, не напоминаетъ, что я былъ прежде, но для нихъ составляетъ значеніе, если къ нимъ человѣкъ пришелъ отъ такой жизни, даже не то воръ, а хотя бы разбойникъ. А если тебѣ кто когда и да напомнить твое дурное, то ты посмотри на него съ сожалѣніемъ, если не можешь разсудить человѣка».

Онъ говорилъ: «Смотри, какой ты блѣдный, какъ отощалъ, на человѣка не похожъ». — Я ему указывалъ, мои непріятности кажутся мнѣ за прелесть. Что я былъ прежде? Напивался пьяный, только у меня и было, а теперь я имѣю идеалъ, и жизнь для меня широка и интересантна. Я раньше думалъ, что я для свѣта ничего не составляю, но теперь эта жизнь для меня новая, и въ этой жизни есть истина.

Тотъ человѣкъ, что голоденъ и живетъ въ нуждѣ, мнѣ ближе того, что ѣздитъ въ каретѣ. Я лучше люблю человѣка страдающаго. Я не могу увѣряться, что въ моихъ страданіяхъ мнѣ будетъ хорошо, но мои страданія мнѣ кажутся больше прелесть, чѣмъ раньше отъ моихъ удовольствій.

Потомъ я прихожу къ моимъ знакомымъ, говорю, что онъ говорить, что не можетъ. Такъ они говорятъ: «Плюнь на него, не стоитъ съ нимъ возиться». — Я имъ говорю: — «На такого человѣка нельзя сразу повліять. Не онъ тебѣ долженъ набиваться, а ты ему долженъ набиваться. Мой собственный примѣръ, когда ко мнѣ приходили и говорили, то я тоже не сразу принялъ».

Теперь мы хотимъ сложиться, четыре товарища по два рубля, которые получаемъ отъ общества, на поддержку того вора и его жены, восемь рублей въ мѣсяцъ. Тѣ богатые, а я себѣ оставлю четвертакъ, а ему дамъ 1 р. 75 к. въ мѣсяцъ.

И по-моему таки худо, — объ интеллигенціи, конечно, я не имѣю права говорить, — но что нижніе классы смотрятъ такъ презрительно. Вотъ поймаютъ вора, всѣ бьютъ его, говорятъ: поймали, будешь помнить, — сажаютъ его въ тюрьму. Но это они ошибаются, — если воръ попадетъ въ тюрьму, то онъ не исправится… Чѣмъ строже тюрьма, тѣмъ онъ становится мрачнѣе, думаетъ, такое ремесло, необходимо сидѣть въ тюрьмѣ. И если строгая тюрьма, то онъ озлобляется во всей своей жизни. А лучше бы писать такія книги и уговорить добрымъ словомъ, чтобы читатели понимали, что такое бываютъ преступленія. Особенно скажу за малолѣтнихъ. Если бы меня не посадили въ тотъ арестный домъ, то я бы не узналъ всѣ порядки и мысли тюремныя, и, быть можетъ, моя жизнь пошла бы другимъ путемъ.

По выходѣ изъ тюрьмы я сталъ понемножку читать книжки. По-еврейски совсѣмъ не читаю, читаю только по-русски, пишу очень плохо, но книгъ уже прочелъ много. «Преступленіе и Наказаніе» Достоевскаго, очень хорошо. Нехлюдова и Маслову графа Толстого одну книжку. Прочиталъ еще господина Чехова. Очень меня заинтересовало, какъ это можно на бумагѣ такъ обрисовать людей, что хоть и не видишь ихъ, а они предъ тобой, какъ живые.

Потомъ меня приняли въ кружокъ, и я, конечно, сталъ очень способнымъ, и меня стали замѣчать и давать мнѣ порученія. А теперь я вмѣстѣ съ другими имѣю свое мѣсто.

Понятіе мое расширилось. Напримѣръ, насчетъ Торы, я призналъ вполнѣ, что Тора неполезна. И я сталъ думать, что мы хотимъ братства народовъ, какъ Франція и Германія и всѣ страны, и у рабочихъ у всѣхъ одинъ интересъ, и когда мы достанемъ его, то намъ тогда ничего уже не надо и не будемъ кровь проливать на войнахъ, на тюрьмахъ, на эшафотахъ. И что каждый человѣкъ долженъ жить своимъ трудомъ, своимъ средствомъ, своими мыслями.

Напримѣръ, война. Я иду на войну. Кого бить, я его раньше не зналъ и не видалъ, кого я бью; онъ такой же бѣднякъ, какъ и я. Напримѣръ, зачѣмъ весь пролетаріатъ долженъ проливать свою кровь для двухъ элементовъ, буржуазіи и бурократіи; буржуазіи, потому ей нужно рынки, бурократіи, потому ей нужно свое финансовое положеніе.

Истина для меня составляла, чтобы не занимать чужого труда, не жить чужимъ. И чтобы не было никакихъ преградъ для человѣка ни къ наукѣ, ни къ развитію. И теперь я сталъ твердъ, если бы нечѣмъ было жить, то я могу найти работу на двадцать копеекъ, не то кусокъ хлѣба выпросить у рабочаго и быть сытымъ.

Еще я нашелъ, что я, какъ еврейскій гражданинъ, не имѣю правъ, и съ меня тянутъ подати. Почему я долженъ быть всегда эксплуатируемымъ? Но еврейскіе пролетаріата должны себѣ сами заработать права, потому что на свѣтѣ нѣтъ никакой надѣи на другихъ, но каждый долженъ самъ заботиться о себѣ. А теперь раздражнили двѣ націи и ходятъ по тротуарамъ съ желѣзомъ въ рукавѣ.

Мнѣ особенно понравилось, когда я первый разъ пришелъ на собраніе и увидѣлъ, тамъ не разбираютъ различіе, одежу, богатство, интеллигенцію или пролетаріатъ, но всѣ вмѣстѣ и за-одно.

Что я увидалъ и что я услыхалъ? Въ одномъ маленькомъ низенькомъ домѣ, — какъ я обыкновенно гулялъ въ прежнее время съ картами, съ водкой, съ женщинами, — теперь полный народъ, прилично одѣтые и грязно одѣтые. На высокомъ мѣстѣ стоялъ молодой человѣкъ съ блѣднымъ лицомъ и говорилъ намъ, какъ-то сладко и тихо и горячо. Ахъ, что онъ говорилъ намъ! Я пришелъ домой, какъ пьяный, легъ спать, не могъ спать. Въ моей головѣ вертѣлись разныя мысли. Я качался съ боку на бокъ, строилъ мечты, будто смотрѣлъ впередъ на огромную площадь моей жизни, потомъ заснулъ, какъ твердый камень, утромъ проснулся спокойный и довольный. Съ того дня я взялъ себѣ клятву отказать все мое прошлое, всѣхъ низкихъ моихъ друзей и мои силы отдать на это новое дѣло.

………………………………………………………………………………………………………………………………

Неожиданно Гайскій признался мнѣ, что чувствуетъ влеченіе къ сочинительству. — «Есть у меня пѣсни разныя, — объяснилъ онъ, — арестанскія тоже. Конечно, я ихъ не сочинялъ ничего, но немножко все-таки реформировалъ».

Онъ продиктовалъ мнѣ одну за другою три или четыре пѣсни, и дѣйствительно, на нихъ лежалъ оттѣнокъ его страстной и склонной къ самобичеванію души. Одну изъ нихъ мнѣ тоже приходилось слышать, лѣтъ двадцать тому назадъ, въ одной южной тюрьмѣ, но передѣлка Гайскаго была тоньше и одухотвореннѣе.

Разговоръ нашъ коснулся будущей жизненной карьеры Гайскаго.

— Теперь я все-таки учусь, — говорилъ онъ, — если простое «постричь, побрить», то я почти что умѣю, только завивать не научился, или напримѣръ дамскія прически устраивать. Но я научусь всему, стану настоящій мастеръ. Тогда, можетъ, заработаю нѣсколько рублей, поѣду къ роднымъ въ Екатеринославъ, открою свое заведеніе. Гдѣ я шатался по улицамъ, пусть видятъ, что я человѣкомъ сталъ.

— Женитесь? — вставилъ я.

— Нѣтъ! — возразилъ Гайскій. — Не такое теперь время, чтобъ о барышняхъ думать.

Но я думаю вотъ что. Есть въ Бѣлицѣ подъ Гомелемъ старый еврей, Шаме Кичъ, музыкантъ скрипачъ, ходитъ изъ дома въ домъ и въ скрипку играетъ. Онъ собираетъ въ свой домъ разныхъ, кто слѣпой или хромой, иди паршивый, или кому ночевать нѣту гдѣ, и они живутъ. — Когда есть чего, они ѣдятъ, а когда нечего; имъ Шаме въ скрипку играетъ. То я себѣ думаю, развѣ у людей бываетъ только тѣло больное, — съ душою бываетъ еще хуже. Низкія мысли, съ позволенія сказать, хуже паршей. Потому я хотѣлъ бы собирать, какъ Шаме, но только не большихъ, а дѣтей, такихъ, знаете, брошенныхъ, которыя по улицамъ бѣгаютъ и кражи крадутъ, которыхъ называютъ потерянныя, которыхъ никому не жалко. Потому что мнѣ ихъ жалко, я самъ такъ бѣгалъ. Конечно, я не смогу играть имъ на скрипку, какъ Шаме, но я буду говорить имъ слово, что надо на свѣтѣ жить такъ и такъ, для добраго, а не для злого. И буду выручать мальчиковъ изъ арестнаго дома и говорить имъ: — «Оставьте крадежъ. Не обижайте другихъ людей, чтобы и они васъ не обижали». — Какъ вы думаете, можно чего-нибудь достигнуть? — спросилъ Гайскій съ озабоченнымъ видомъ.

— Конечно, — можно, подтвердилъ я безъ особой увѣренности;.

Мнѣ внезапно показалось сомнительнымъ, что этотъ мрачный, рѣшительный, безпокойный человѣкъ пойдетъ въ своемъ дальнѣйшемъ развитіи по такому спокойному пути. Ибо наше время не благопріятно для идилій и скорѣе способно сдѣлать больными здоровыя души, чѣмъ оздоровить больныя. Въ мѣстечкѣ Бѣлицѣ, во время погрома, недужнымъ паціентамъ стараго уличнаго музыканта пришлось искать спасенія въ бѣгствѣ. Мнѣ было легче представить себѣ подвижную фигуру Гайскаго впереди какого-нибудь ночного патруля, чѣмъ во главѣ убѣжища для безпріютныхъ уличныхъ дѣтей.

IV. Пейсахъ Нейкинъ

Это былъ тоненькій мальчикъ, съ блѣднымъ лицомъ и большими голубыми глазами. Вся фигура его была хрупкая, какъ у дѣвочки. Ему было девятнадцать лѣтъ. Двигался онъ плавно и какъ-то неслышно, говорилъ тихо, почти шопотомъ. Быть можетъ, впрочемъ, на этотъ шопотъ повліяли тяжелые побои, вынесенные имъ во время ареста. Особенно на нѣкоторомъ разстояніи, Нейкинъ казался слабымъ, измученнымъ, надломленнымъ, какъ тростинка. Но при непосредственномъ разговорѣ впечатлѣніе измѣнялось. Большіе глаза Нейкина бросали искры и сіяли лучистымъ свѣтомъ, голосъ его звучалъ довѣрчиво и проникновенно, и во всемъ существѣ его было что-то привлекательное, почти магнетическое. Онъ уже не казался такимъ слабымъ, въ немъ проявлялась какая-то скрытая упругость, способная выдержать очень значительное давленіе.

Нейкинъ обвинялся по тяжкой статьѣ, ибо былъ арестованъ «съ оружіемъ въ рукахъ». Онъ просидѣлъ въ тюрьмѣ вмѣстѣ съ десятью другими столь же тяжкими преступниками почти до окончанія процесса, около шестнадцати мѣсяцевъ.

По поводу этого оружія предсѣдатель особаго присутствія спросилъ Нейкина:

— Скажите, подсудимый, зачѣмъ вы держали кистень въ рукавѣ?

Нейкинъ немного помолчалъ. — Говорить всю правду? — спросилъ онъ, наконецъ, своимъ тихимъ голосомъ.

Система защиты большей части подсудимыхъ состояла въ томъ, что они доказывали свое alibi и непричастность къ самооборонѣ. Почти всѣ они были арестованы совершенно наугадъ, и многіе дѣйствительно не имѣли отношенія къ дерзкой попыткѣ гомельской молодежи защитить еврейскіе дома отъ погрома.

— Конечно, говорите правду! — подтвердилъ предсѣдатель.

— Послѣ Кишиневской бойни, — тихо сказалъ Нейкинъ, — я рѣшилъ, что не дамъ зарѣзать себя такъ позорно и беззащитно, и потому я вооружился.

Относительно ареста Нейкина свидѣтель Вейсбандъ, помощникъ начальника вольной пожарной команды, далъ на судѣ слѣдующее характерное показаніе:

— Когда мы поѣхали съ вокзала, я и мой пріятель, офицеръ Зеленчиковъ, жандармскій ротмистръ крикнулъ намъ вслѣдъ — «Передайте, пожалуйста, полицеймейстеру, чтобы побольше жидовъ арестовывали!» — Но я сказалъ Зеленчикову: — «Неужели ты, Вася, пойдешь передавать полицеймейстеру?» Потомъ стали проѣзжать; видимъ, два солдата арестовали молодого еврея. Я опять сказалъ: «Вася, спаси этого человѣка!», потому что его били очень немилосердно. Онъ соскочилъ, отнялъ.

— Не бейте, — говоритъ, — такимъ боемъ нельзя бить!

— А видѣли вы оружіе, отнятое у этого еврея? — громко спросилъ прокуроръ.

— Какое же это оружіе, — сказалъ Вейсбандъ, — какая-то дѣтская игрушка…

Этимъ непочтительнымъ именемъ онъ окрестилъ вышеупомянутый кистень. Мнѣ тоже случилось видѣть нѣсколько такихъ кистеней, или, какъ ихъ называютъ въ Гомелѣ, еврейскихъ нагаекъ. Среди вещественныхъ доказательствъ фигурировалъ цѣлый ящикъ такихъ своеобразныхъ орудій. Ежедневно поступали все новые образцы, якобы находимые на задворкахъ еврейскихъ домовъ. Въ судѣ возникло даже предположеніе, что это новое вооруженіе фабрикуется ad hoc и представляется въ доказательство расторопности и для полученія награды.

Мнѣ говорили, что каждый городъ имѣетъ «нагайку» особаго типа. Дѣйствительнѣе всѣхъ бобруйскія нагайки. Относительно гомельскихъ мнѣнія раздѣлились. Посторонніе свидѣтели, во множествѣ прошедшіе передъ судомъ, упорно приравнивали ихъ къ дѣтскимъ игрушкамъ и говорили, что онѣ годятся только мухъ щелкать. Представители самообороны, а также представители обвиненія были другого мнѣнія, хотя, разумѣется, по совершенно различнымъ соображеніямъ.

Видѣнныя мною «нагайки» состояли изъ куска резины съ свинцовой гирькой, прикрѣпленной на концѣ; резина часто замѣнялась короткой спиральной пружиной, какія употребляются для зажима дверей. Такую нагайку носятъ въ рукавѣ и пускаютъ въ ходъ внезапнымъ размахомъ руки. Говорятъ, что «въ рукахъ спеціалиста» она можетъ пробить дюймовую деревянную доску. Однако, несмотря на всѣ разспросы, мнѣ не удалось узнать ничего положительнаго относительно реальнаго примѣненія еврейскихъ нагаекъ. Судя по опыту послѣднихъ лѣтъ, казачьи нагайки гораздо дѣйствительнѣе, и для того, чтобы дѣйствовать ими, не нужно спеціальнаго искусства.

— Мой дѣдушка состоялъ при лѣсной торговлѣ — разсказывалъ мнѣ Нейкинъ несложную исторію своей жизни, — но я ему говорилъ: не хочу стоять въ лавкѣ.

Я стремился поступить къ лѣсному матеріалу, потому что деревья чище людей, хотя въ лѣсу жизнь тяжелая. Былъ я въ лѣсу года четыре, потомъ дѣдушка заболѣлъ, я пріѣхалъ въ городъ на зиму. Тогда я нашелъ учителя за два рубля въ мѣсяцъ.

Въ одну зиму научился по-русски. Учитель совѣтовалъ, чтобы я пошелъ по ученію… Я сказалъ: «хорошо, я буду экстерничать!» Дѣдушка спросилъ меня, услыхалъ, что меня хвалятъ, размякъ. «Правда ли, — говоритъ, — что ты будешь носить такую шапку, какъ у студентовъ?.. Вотъ же Быстроноговъ докторъ, его мать блинами торговала. Въ углу на печкѣ онъ уроки училъ»… Тогда я сталъ учиться, два года учился, потомъ ходилъ на урокъ, имѣлъ три рубля въ мѣсяцъ. А квартировалъ у родныхъ.

Потомъ дѣдушка заболѣлъ ракомъ, потребовалъ, чтобы я сидѣлъ вмѣстѣ съ нимъ. Я сидѣлъ четыре мѣсяца. Оттуда я подумалъ, лучше работать что-нибудь ручное, хотѣлъ поступить на заводъ. Дѣдушка былъ недоволенъ, говорилъ: ты уже большой парень, надо поступать ученикомъ съ двѣнадцати лѣтъ. Тогда я ушелъ отъ нихъ, но сталъ сознательнымъ, поступилъ на механическій заводъ Дубинскаго, просто познакомиться съ работой. Думаю, къ чему-нибудь, можетъ, выстремлюсь.

Потомъ сталъ жить вмѣстѣ съ родными. Послѣ дѣдушки осталась пара сотенъ. Я бы, можетъ, уѣхалъ за границу. Тутъ пришло время погромное. Мнѣ, знаете, не довѣряли, потому что я маленькій. Оружія было мало, то мнѣ не давали. Нѣкоторое я самъ сталъ дѣлать, нагайки эти, одну сдѣлалъ для себя. Въ понедѣльникъ утромъ я былъ у вокзала. Вижу, еврейскій рабочій, его четверо русскихъ по мордѣ бьютъ. Онъ кричитъ: ой, ой! Я взялъ его, увелъ въ лавочку, еще не закрыта была. Но я былъ тамъ одинъ. Нашъ сборный пунктъ былъ у Большой Синагоги. Я пошелъ туда. Тамъ женщины, дѣти, масса. Мужчины кричатъ. Я сказалъ: Если будемъ здѣсь стоять и махать руками, ничего не выйдетъ. Пойдемъ туда! — Подошли къ монополькѣ, смотримъ, стоятъ двѣнадцать солдатъ съ ружьями на перевѣсъ и за ними толпа рабочихъ, уже громятъ. Пухъ летитъ, стекла звенятъ.

Brüder а her! (Братья, сюда!)… Человѣкъ полтораста подбѣжали. А громилы оттуда, изъ-за солдатъ, стали бросать въ насъ камнями. Тутъ наши тоже стали бросать камни, взломали тротуаръ, стоятъ съ досками. Солдаты задомъ стали подвигаться къ намъ. Вдругъ видимъ, насъ только десять человѣкъ. Мы тоже убѣжали. А на другомъ концѣ тоже громятъ. — «Стрѣляйте, стрѣляйте, ради Бога, у кого есть револьверы!..» — вверхъ то есть.

Одинъ, какъ бѣжалъ назадъ, такъ и выстрѣлилъ вверхъ, чуть не убилъ дѣвушку на балконѣ. А съ Вокзальной улицы тоже звонъ стеколъ и крикъ: ура!.. Я побѣжалъ къ нашему дому, знаю, что есть одинъ револьверъ. Наши меня окружили съ крикомъ, не пускаютъ никуда. Мать такъ и вцѣпилась. — «Не ходи, кричитъ, убьютъ тебя! Да и насъ безъ тебя зарѣжутъ!..» А у меня пѣна изо рта. Я себѣ отчета не отдавалъ, но сѣлъ, чтобы отдохнуть. Тутъ Зейликъ пришелъ за тѣмъ же самымъ, товарищъ мой по мастерской. Со стороны вокзала ужасный крикъ. Этотъ крикъ я никогда не забуду. Какъ я теперь понимаю, крикъ громилъ. Но я думалъ тогда, что кричатъ разбиваемые евреи. Тогда было такъ, что надо быть тамъ, умереть или не умереть, но вмѣстѣ съ тѣми. А родные висятъ, не пускаютъ…

Прошелъ мимо учитель мой, я вырвался, побѣжалъ за нимъ. Вижу, бѣгутъ двое молодыхъ, а солдатъ съ прикладомъ гонится. Я тоже бросился къ нимъ. Вдругъ трое рабочихъ, бѣгутъ, кричатъ: жидъ. Я подался обратно, догналъ учителя. Я былъ блѣденъ, подбѣжалъ къ нашему углу, ищу какой-нибудь выходъ. А вездѣ ужъ солдаты ходятъ. Подходятъ ко мнѣ два городовыхъ, стали обыскивать, нашли кистень. Тутъ былъ надо мной самосудъ. Били меня до самой тюрьмы. А въ тюрьму ввели, повалили на землю и топтали ногами. Такъ арестанты сверху кричать стали: «что дѣлаете, человѣка убиваете!» Подняли меня, повели, втолкнули въ арестантскую. Упалъ я на нары и заплакалъ. Никогда не плачу, а тутъ заплакалъ.

На второй день Рошошуны (еврейскій праздникъ Новаго года) насъ одѣли по-арестантски. Потомъ въ тотъ день повели меня на уличеніе въ халатѣ и въ котахъ. Неловко не съ привычки. Когда переодѣвали въ арестантскую одежду, Добкинъ катался по полу, а Слезингеръ бился головой объ стѣну. Особенно Слезингеръ. Купеческій сынъ, совсѣмъ необразованный, ничего не понимаетъ, вдругъ его взяли, говорятъ: ты стрѣлялъ съ балкона. Такъ онъ трое сутокъ не ѣлъ, все плакалъ. — «Конецъ моей жизни», — говоритъ.

А смотритель тюрьмы подбилъ кандальщика изъ уголовныхъ. Какъ выйдутъ въ коридоръ, придетъ кандальщикъ, потрясетъ кандалами, такъ они вразсыпную. Отецъ Слезингера купецъ довольно богатый, такъ ему это дѣло тысячъ двадцать стоило. Въ Кіевъ ѣздилъ, залогъ возилъ, сначала не хотѣли отпускать. Потомъ стали за Слезингера свидѣтели показывать, что онъ смирный и не могъ бы стрѣлять, всѣ полицейскіе и даже пристава и надзиратели. А на судѣ самъ исправникъ Еленскій присвидѣтельствовалъ, что смирнѣе молодого Слезингера и на свѣтѣ нѣтъ. Двухъ адвокатовъ отецъ нанялъ, все боятся, не послали бы его на каторгу, такъ напугалъ ихъ этотъ смотритель.

Другіе, конечно, твердо держались, но такого человѣка, какъ смотритель, я еще не видѣлъ. Безъ «матери» ни слова. — «Ахъ, вы такіе-сякіе! Сейчасъ потребую конвою, въ капусту всѣхъ пересѣчу». А какъ привезли насъ, такъ онъ насъ встрѣтилъ: «Что мнѣ привезли живыхъ жидовъ, лучше бы мертвыхъ!..»

— Что, кричитъ, бунтовать хотите? Дохлые, русскихъ бить. Выходите на одну руку. Я васъ десяткомъ задушу…

А потомъ онъ сталъ каждый день приходить къ намъ, сядетъ на скамейку и расписываетъ, что бы онъ съ нами сдѣлалъ, кабы его воля.

— Ну, да все равно, — говоритъ, — нехорошо съ вами будетъ. Этому будетъ веревка, — и на Слезингера указываетъ, — а этотъ понесетъ кандалы, — я то есть.

— Другіе прислушиваются поневолѣ, а я хожу изъ угла въ уголъ, не слушаю… Потомъ начались допросы, очныя ставки. Дверь конторы прямо противъ двери камеры. Оттуда громко выкликаютъ: такой-то, такой-то! Свидѣтелю, конечно, все слышно. — «Скажите, свидѣтель, это тотъ самый Пейсахъ Нейкинъ?» — «Такъ точно, ваше высокородіе». Мы говоримъ: Какое тутъ уличеніе. Это улажено напередъ. Не пойдемъ всѣ.

Потомъ стали насъ судить.

— Вспоминаешь, и жаль, и скрежещешь зубами, прибавилъ Нейкинъ, за что они такъ поступали съ нами? Ни за что, ни про что пришлось потерять столько. Даже на Замковой улицѣ мы хотѣли захватить громилу. Докторъ Хейфицъ указалъ на него приставу Тлустовичу, а тотъ закричалъ, что вы такіе-сякіе, сейчасъ уходите отсюда, я велю стрѣлять!

Вотъ какъ съ нами поступали…

— Отчего въ Гомелѣ такая вражда между русскими и евреями? — спросилъ я.

— Какая вражда! — поспѣшно возразилъ Нейкинъ. — У меня половина товарищей русскіе. Когда маленькій былъ, даже яблоки вмѣстѣ воровали. Былъ одинъ гимназистъ. Онъ мнѣ говоритъ: жидъ! Я ему говорю: хамъ! Дали другъ другу по оплеухѣ, теперь лучшіе друзья.

— А что вы будете дѣлать, если васъ оправдаютъ? — спросилъ я Нейкина.

— Теперь я солдатъ! — спокойно сказалъ Нейкинъ.

— Побойтесь Бога! — не утерпѣлъ я. — Какой вы солдатъ. Да вамъ и лѣта не вышли.

— У меня еврейскія метрики, — сказалъ Нейкинъ, — передѣланныя. Дѣдушка хотѣлъ выдѣлать льготу. Теперь назадъ нельзя сдѣлать.

— Я уже сданъ, — прибавилъ онъ, помолчавъ. — Предводитель дворянства говоритъ: «Умѣлъ громить русскихъ, сумѣешь и японцевъ бить, а потомъ будешь жить въ Москвѣ, сумѣешь лавочку открыть».

А воинскій начальникъ говоритъ: «Какой онъ маленькій». А докторъ отвѣтилъ: «Маленькій, да удаленькій. Маленькіе еще лучше дерутся. Вотъ посмотрите на японцевъ». Такъ прямо записали, чтобы въ дѣйствующую армію.

Бѣдный маленькій Пейсахъ Нейкинъ! Гдѣ онъ теперь? Вѣроятно, онъ уже ѣдетъ по сибирской дорогѣ въ холодной теплушкѣ отбирать у японцевъ Мукденъ.

V. Дрынкинъ

Онъ былъ высокій, сутуловатый, съ узкими плечами и необыкновенно длинными, тонкими руками. На ходу онъ размахивалъ ими, какъ плохо подвѣшенными палками, потомъ вдругъ прижималъ къ бокамъ нервнымъ жестомъ, какъ будто боялся уронить ихъ на землю. Лицо у него тоже было узкое, съ длиннымъ носомъ, похожимъ на клювъ, и меланхолическимъ взглядомъ, какъ у больной птицы. Во всей фигурѣ его было что-то больное, недокормленное, пришибленное.

Ежедневно являясь въ судъ въ качествѣ подсудимаго, Дрынкинъ считалъ своей обязанностью облачаться въ парадный черный, или, вѣрнѣе говоря, бурый сюртукъ, сшитый съ большимъ запасомъ и висѣвшій на немъ, какъ на вѣшалкѣ. Мѣсто его на скамьѣ подсудимыхъ было слѣва, на задней лавкѣ, у самой стѣны. Впрочемъ, во время разбирательства онъ никогда не сидѣлъ на мѣстѣ и все время простаивалъ на ногахъ, длинный и неподвижный, какъ журавль или какъ огородное пугало.

По профессіи Эммануилъ Дрынкинъ былъ учителемъ еврейскаго языка, именно учителемъ, а не Меламедомъ. Меламедовъ въ Гомелѣ много и нѣкоторые изъ нихъ прошли предъ лицомъ Особаго Присутствія, какъ, напримѣръ, Бенскій, который объяснилъ о себѣ: — «Живу въ углу, имѣю уксусное заведеніе, а также немножко меламедъ». Но Дрынкинъ былъ единственнымъ въ своемъ родѣ.

Меламеды обучаютъ дѣтей на жаргонѣ по допотопному методу и не безъ посредства колотушекъ. Дрынкинъ преподавалъ еврейскій языкъ научнымъ образомъ и считался лучшимъ авторитетомъ по части самыхъ запутанныхъ оборотовъ и параллельныхъ согласованій. Нечего говорить, что Дрынкинъ былъ женатъ, и при томъ плодовитъ, не хуже кролика. Дѣти у него постоянно рождались, умирали и снова рождались. Балансъ его семьи колебался между семью и десятью душами.

Несмотря на унылый видъ Дрынкина, обвинительный актъ утверждалъ о его дѣятельномъ участіи въ противодѣйствій погрому. Сначала обвиненіе было даже формулировано какъ открытое нападеніе на войска, но постепенно оно смягчилось до простого «сопротивленія дѣйствіямъ войскъ». Оффиціальные свидѣтели обвиненія изъ унтеръ-офицеровъ и ефрейторовъ все еще утверждали, что Дрынкинъ руководилъ одной «еврейской шайкой» и бѣгалъ впереди толпы, возбужденно размахивая руками. Одинъ изъ унтеръ-офицеровъ даже видѣлъ въ рукѣ у Дрынкина камень.

Докторъ Быстроноговъ, тоже допрошенный по дѣлу Дрынкина въ качествѣ свидѣтеля, держался однако совсѣмъ другого мнѣнія. Когда предсѣдатель суда поставилъ прямой вопросъ: «Скажите, свидѣтель, считаете ли вы Дрынкина способнымъ оказать сопротивленіе?», — Быстроноговъ вмѣсто всякаго отвѣта неожиданно размѣялся. — «Чему вы смѣетесь, свидѣтель?» — спросилъ предсѣдатель съ шокированнымъ видомъ. — Да какъ же! — спокойно объяснилъ Быстроноговъ, — вы только посмотрите на него! Вѣдь онъ узкогрудый…

Длинная фигура Дрынкина возвышалась на заднемъ планѣ скамьи подсудимыхъ, какъ новый образъ побѣжденнаго Донъ-Кихота, какъ бѣдный испанскій дворянинъ Донъ-Квезада наканунѣ смерти.

Изъ застѣнчивости онъ стоялъ въ полъ-оборота, и его узкая грудь была скрыта, но сутуловатая спина была частью обращена къ публикѣ, и между плечами было небольшое характерное углубленіе, какъ будто вдавленное предвкушеніемъ ружейнаго приклада. При видѣ этой спины, дѣйствительно, становилось ясно, что ни о какомъ сопротивленіи со стороны Дрынкина не можетъ быть и рѣчи. На дѣлѣ «сопротивленіе» Дрынкина состояло въ томъ, что онъ вмѣстѣ съ вышеупомянутой толпой дѣятельно пользовался своими ногами въ то время, какъ предвкушеніе ружейнаго приклада переходило въ дѣйствительность.

Меланхолическій видъ Дрынкина заинтересовалъ меня, и нѣсколько разъ во время перерывовъ я пробовалъ вызвать его на разговоръ по поводу его участія въ оборонѣ и процессѣ. Дрынкинъ поддавался довольно туго. Онъ высказывался отрывками и, повидимому, самъ неясно разбирался въ своихъ чувствахъ и мысляхъ.

— Я захворалъ въ тюрьмѣ, — объяснилъ онъ, — а дома жена, какъ водится, рожала. Тогда отпустили меня на поруки. Самъ казенный раввинъ Маянцъ ходатайствовалъ…

— Я имѣлъ сына на площади, — разсказывалъ онъ потомъ, — то я пошелъ отозвать его домой. Я нашелъ его на площади въ третьемъ ряду, и я отослалъ его, сказалъ: — Ступай на свое мѣсто, будь при матери… Тогда онъ, конечно, послушался и ушелъ…

— А вы остались! — невольно докончилъ я.

Дрынкинъ кивнулъ головой. — Все-таки я еврей! — сказалъ онъ наконецъ.

— Даю уроки евреямъ. Если другихъ евреевъ убьютъ, куда я гожусь одинъ? Пускай и меня убьютъ въ одной кучѣ.

— Они говорятъ, — продолжалъ Дрынкинъ, — я руками махалъ. Развѣ я знаю. Можетъ, махалъ. Я всегда руками махаю.

Онъ прижалъ свои руки къ бокамъ тѣмъ же нервнымъ жестомъ, и мнѣ показалось, что это движеніе возникло у него уже послѣ погрома, подъ вліяніемъ обвинительнаго акта.

— А гдѣ вашъ сынъ? — спросилъ я.

— Ему пятнадцать лѣтъ нѣту! — возразилъ Дрынкинъ. — Его и въ актѣ не записали, что взять съ него? Пшукъ! Онъ передъ погромомъ только tfilen надѣлъ.

Tfilen или филактеріи это всѣмъ извѣстные маленькіе ящички съ заповѣдями Моисея внутри, которые надѣваются евреями во время молитвы на лобъ и правую руку. Еврейскій мальчикъ въ первый разъ надѣваетъ филактеріи тринадцати лѣтъ, и это означаетъ его совершеннолѣтіе въ дѣлѣ общенія съ Богомъ, вродѣ перваго причащенія у католиковъ.

Всего этого было какъ-то недостаточно для объясненія угнетеннаго вида старшаго Дрынкина. Нѣсколько новыхъ, отрывисто брошенныхъ поясненій отчасти приподняли для меня край завѣсы.

— Они говорили, — заявилъ Дрынкинъ, — и эти «они» были совсѣмъ другіе, прямо противоположные первому опредѣленію Дрынкина. — «Вы зачѣмъ пришли сюда, безъ оружія и безъ палокъ? — Мы деремся за васъ, а вы только галдите!..» — И еще они говорили: «Въ первый день, какъ былъ нашъ верхъ, такъ вы готовы были цѣловать насъ. Вы говорили: духъ Маккавея защитилъ насъ отъ гибели!.. А потомъ какъ побили насъ, такъ вы стали кричать: „Шибеники (висѣльники), гультяи, подвели насъ подъ разстрѣлъ!..“»

Увы, въ этихъ словахъ была горькая правда. Непосредственно послѣ погрома старшее поколѣніе гомельскаго еврейства упало духомъ. Сзади у него было двѣнадцать труповъ и двѣсти пятьдесятъ разрушенныхъ домовъ. Впереди слѣдствіе и процессъ съ ихъ своеобразной тенденціей взвалить вину на пострадавшихъ. Люди болѣе малодушные, какъ часто бывало въ недавніе дни, стали обвинять молодежь. Въ первое время даже пожертвованія поступали довольно туго. Убитые были похоронены всѣ вмѣстѣ на еврейскомъ кладбищѣ и безъ всякаго шума. Надъ ними былъ поставленъ общій памятникъ, но, когда возникло предположеніе почтить память погибшихъ членовъ самообороны особой надписью, устроители отвергли эту идею почти съ ужасомъ. Теперь первое впечатлѣніе сгладилось, и робость исчезла, но въ безхитростной душѣ еврейскаго учителя хранилось воспоминаніе объ этой внутренней смутѣ, болѣе болѣзненной, чѣмъ смута внѣшняя.

Я спросилъ Дрынкина, какого онъ мнѣнія о самооборонѣ.

— Развѣ я знаю, — замялся онъ, — я по ученой части, а не по военной.

— Они насъ били, а мы бѣгали изъ улицы въ улицу, — прибавилъ онъ, — вотъ вся самооборона.

Очевидно, въ его оцѣнкѣ минувшихъ событій личныя воспоминанія занимали господствующее мѣсто.

Мнѣ пришлось однако увидѣть Дрынкина въ другой обстановкѣ и услышать отъ него болѣе связныя рѣчи. Это было на одной изъ вечеринокъ гомельской интеллигенціи, какія собирались почти ежедневно и при участіи пріѣзжихъ адвокатовъ усердно занимались обсужденіемъ вопроса о будущемъ положеніи и задачахъ еврейства. Состязаніе открывалось послѣ ужина. Начинала обыкновенно, молодежь, демократы разнаго толка, потомъ выступали люди болѣе пожилые, сіонисты праваго и лѣваго лагеря, эклектики, независимые и дикіе. Тогда поднимался страшный шумъ и столпотвореніе языковъ.

Я встрѣтилъ Дрынкина на вечеринкѣ у доктора Быстроногова, того самаго, который защитилъ на судѣ его репутацію своимъ выразительнымъ смѣхомъ. Отъ ужина Дрынкинъ отказался и въ началѣ преній усѣлся въ углу, нахохлившись, какъ больной пѣтухъ. Рѣчи спорившихъ онъ слушалъ внимательно и по временамъ даже утвердительно кивалъ или отрицательно качалъ головой.

Первую рѣчь сказалъ Ананій Хайкель, докторъ философіи изъ Берна. У него было эффектное лицо, блѣдное съ черной бородой, поразительно напоминавшее портреты ассирійскихъ королей, какъ у французскаго романиста Саръ Пеладана. На болѣе выразительныхъ мѣстахъ глаза его вспыхивали, и онъ слегка поднимался съ мѣста и протягивалъ впередъ правую руку.

Рѣчь его, однако, не имѣла въ себѣ ничего ассирійскаго. Онъ говорилъ на тему о томъ, что нѣсть ни эллинъ, ни іудей, но только рабочій и нерабочій. Еврейскій рабочій братъ русскому, и польскому, и нѣмецкому, и врагъ еврейскому капиталисту. Угнетеніе національности блѣднѣетъ предъ угнетеніемъ труда капиталомъ. Рѣшеніе этого главнаго вопроса заключаетъ въ себѣ рѣшеніе всѣхъ остальныхъ. Въ заключеніе докторъ Хайкель предложилъ присутствующимъ отречься отъ своихъ сословныхъ предразсудковъ и встать на широкую точку зрѣнія четвертаго класса, которая вмѣстѣ съ тѣмъ составляетъ точку опоры всѣхъ трудящихся людей. Тогда національности поблѣднѣютъ, и возникнетъ одно братское свободное, трудящееся человѣчество.

Слушатели остались холодны, хотя многіе изъ нихъ исповѣдывали приблизительно тѣ же принципы. Рѣчь доктора Хайкеля была какъ Отче Нашъ. Все въ ней было такъ ясно, просто и общеизвѣстно. Тѣмъ не менѣе судебный процессъ, производившійся въ Гомелѣ, имѣлъ мало отношенія къ вопросу о трудѣ и капиталѣ. Довлѣетъ дневи злоба его. Предъ лицомъ всѣхъ гомельскихъ антисемитовъ и погромщиковъ трудно было бы утверждать, что національный вопросъ имѣетъ мало значенія. Помимо всего, среди присутствующихъ были доктора, аптекари, даже торговцы и банкиры. Они, конечно, не могли серьезно отказаться отъ своихъ классовыхъ предразсудковъ и стать на точку зрѣнія трудящагося человѣчества и доктора Хайкеля.

Различіе интересовъ не замедлило сказаться Докторъ Хайкель провозгласилъ трудовой принципъ главнымъ интересомъ человѣчества.

— Спасибо! — неожиданно отозвался съ другого конца комнаты молодой человѣкъ, коренастый и плотный, въ потертомъ пиджакѣ и въ большихъ голубыхъ очкахъ. — А позвольте спросить, какой мой интересъ?

— А вы кто? — спросилъ съ недоумѣніемъ ораторъ.

— Я — Песечкинъ, приказчикъ магазина готоваго платья.

— Вы, должно быть, трудитесь! — сказалъ осторожно Хайкель.

— Еще какъ! — подтвердилъ Песечкинъ. — Но только я вамъ скажу прямо, — прибавилъ онъ, — наше дѣло такое, аферистское. Надо постоянно говорить, уговаривать покупателей. Предметъ нашъ такой: напримѣръ, кто идетъ покупать готовое платье, хочетъ имѣть вещи дешевле; поневолѣ приходится уговаривать; онъ хочетъ имѣть за десять рублей хорошій костюмъ, а костюмъ по деньгамъ. Или приходитъ еще одинъ и хочетъ имѣть черный костюмъ, а чернаго нѣтъ, ну и работаешь, говоришь до тѣхъ поръ, чтобы онъ взялъ цвѣтной.

Послѣ теоретической рѣчи доктора Хайкеля этотъ неожиданный практическій разсказъ подѣйствовалъ какъ ушатъ холодной воды. Вдобавокъ голубые очки Песечкина блистали такъ загадочно, и, повидимому, подъ ихъ выпуклою защитой онъ почерпалъ рѣшимость для своей внезапной откровенности.

— Можетъ быть, вы могли бы заняться болѣе полезнымъ трудомъ, — не сдавался Хайкель.

— Покорно благодарю! — огрызнулся Песечкинъ. — Что вы прикажете мнѣ поденно работать, что ли!

— Или хотя бы своихъ дѣтей научить полезному труду, — предложилъ Хайкель уже безпомощнымъ тономъ.

— Какому труду? — возразилъ откровенный приказчикъ. — Ремеслу? Это чтобы они не ѣвши сидѣли? Я не хочу.

— Вы говорите: трудовой интересъ, — продолжалъ онъ тѣмъ же тономъ. — Я вамъ скажу, какой мой интересъ… Мой первый интересъ, это чтобы мнѣ было хорошо. Это мой личный интересъ. — Онъ загнулъ короткій указательный палецъ лѣвой руки. — Второй мой интересъ, чтобы всѣмъ приказчикамъ было хорошо. Это мой классовый интересъ. Мой третій интересъ, чтобы всѣмъ евреямъ было хорошо. Это мой національный интересъ. Мой четвертый интересъ, чтобы всѣмъ людямъ было хорошо. Это мой человѣческій интересъ. — Онъ загнулъ одинъ за другимъ четыре пальца.

— Цѣлыхъ четыре интереса.

— Позвольте! — вмѣшался докторъ Травкинъ. — Я хочу сказать объ интернаціональной точкѣ зрѣнія. — Онъ давно сторожилъ свою очередь, и его вступленіе въ споръ было не менѣе внезапно, чѣмъ появленіе Песечкина. Травкинъ тоже былъ докторъ философіи, но не Бернскаго, а Берлинскаго университета. У него было грубое лицо, все заросшее жесткимъ волосомъ, добрые каріе глаза и очень густыя брови, какъ будто двѣ полоски шерсти, наклеенныя на маскѣ. Онъ былъ старше Хайкеля лѣтами и около трехъ лѣтъ какъ вернулся изъ Берлина. За это время онъ даже успѣлъ отбыть обычную политическую повинность въ предѣлахъ дорогого отечества, и только недавно вернулся къ обыкновенному гражданскому бытію.

— Интернаціональная точка зрѣнія, — заговорилъ Травкинъ, — выгодна для господствующей народности, особенно въ такой большой странѣ, какъ Россія, но для мелкихъ народностей это смерть. Большимъ народностямъ хорошо говорить: отречемся отъ исключительности. На практикѣ онѣ не отрекаются ни отъ чего. Онѣ сохраняютъ свой языкъ, государство и обычаи. Для мелкихъ народностей, особенно для притѣсненныхъ, это — самоубійство. Международнаго человѣчества пока еще нѣтъ и когда будетъ — неизвѣстно. Есть русскіе, нѣмцы, англичане. Зачѣмъ же намъ не быть евреями? По-моему, нужно проводить трудовой принципъ въ своей народной средѣ собственными средствами и не отрываясь отъ почвы. Тогда въ ней будетъ настоящая сила. Если же евреи пойдутъ работать къ русскимъ, а русскіе къ евреямъ, тѣ и другіе потеряютъ. Народы же могутъ жить другъ подлѣ друга, какъ братья и какъ хорошіе сосѣди, но не отрекаться отъ самихъ себя…

Въ публикѣ поднялся шумъ. Эпизодъ съ приказчикомъ былъ забытъ безслѣдно. Жажда теоретическихъ построеній владѣла собраніемъ, и многіе готовы были въ свою очередь выступить на словесное состязаніе.

Третій докторъ, на этотъ разъ докторъ медицины Фрумсонъ, предупредилъ всѣхъ. Несмотря на свою медицину, онъ былъ казеннымъ раввиномъ сосѣдняго большого города. Назовемъ этотъ городъ хотя бы Шмырскомъ. Докторъ Фрумсонъ былъ маленькій рыжій человѣкъ, очень безпокойный и шумливый. Въ разговорѣ онъ такъ суетился и махалъ руками, что, только глядя на него, уже хотѣлось спорить. Въ качествѣ казеннаго раввина изъ образованныхъ, докторъ Фрумсонъ исповѣдывалъ сіонизмъ правой стороны. Онъ былъ даже областнымъ уполномоченнымъ сіонистовъ во всемъ краѣ и игралъ видную роль на Минскомъ конгрессѣ.

Въ Гомелѣ былъ въ это время пресловутый московскій адвокатъ Хрюковъ, который защищалъ нѣсколькихъ русскихъ подсудимыхъ съ «націоналистической» точки зрѣнія. Система его заключалась въ томъ, что каждому свидѣтелю изъ евреевъ онъ задавалъ три неизмѣнныхъ вопроса:

— Скажите, пожалуйста, свидѣтель, что вы знаете о Минскомъ конгрессѣ сіонистовъ? Собирались ли у васъ шекеля (взносъ сіонистовъ)? Обсуждались ли въ синагогахъ политическіе вопросы? — Одинъ молодой адвокатъ противной стороны даже держалъ пари, что собьетъ съ толку Хрюкова, и, дѣйствительно, успѣлъ предупредить его и задать свидѣтелю тѣ же сакраментальные вопросы. Хрюковъ пришелъ въ такую ярость, что не могъ выговорить ни слова и усѣлся на мѣсто, не отпарировавъ удара. Большинство адвокатовъ острили, что первый Хрюковскій вопросъ имѣетъ въ виду именно доктора Фрумсона.

Докторъ Фрумсонъ принималъ свое служеніе еще серьезнѣе, чѣмъ это выходило по допроснымъ пунктамъ Хрюкова. Въ самомъ началѣ вечера онъ отвелъ меня въ сторону и спросилъ безъ всякихъ обиняковъ, какъ мнѣ понравился его народъ. Видя мое смущеніе, онъ прямо объяснилъ, что считаетъ еврейство округа паствой, ввѣренной ему свыше.

Докторъ Фрумсонъ носилъ длинный сюртукъ и бѣлый галстухъ и, видимо, старался подражать протестантскимъ пасторамъ, но природная живость постоянно заводила его слишкомъ далеко. Его считали очень добрымъ человѣкомъ и называли самымъ дѣятельнымъ благотворителемъ Гомеля и Шмырска. Съ другой стороны совсѣмъ недавно, въ засѣданіи Шмырскаго попечительства о бѣдныхъ, онъ разодрался въ пухъ и прахъ съ другимъ членомъ, не менѣе добрымъ и дѣятельнымъ, и для того, чтобы разнять ихъ, пришлось позвать сторожей.

Докторъ Фрумсонъ ринулся въ битву, очертя голову.

— Національности, — кричалъ онъ голосомъ рѣзкимъ, какъ у какаду. — Онѣ есть, будутъ и должны быть. Вы говорите: Бебель, соціалъ-демократы… Я сказалъ себѣ, я поймаю вашего Бебеля. Я сталъ пересматривать его сочиненія, и я нашелъ, что онъ согласенъ заступиться за каждую пядь нѣмецкой территоріи. Значитъ, самъ Бебель, великій Бебель, націоналистъ… По Спенсеру развитіе идетъ отъ однороднаго къ разнородному. Въ антропологіи выходитъ то же самое. Напримѣръ, всѣ дикія племена живутъ одинаково, они живутъ грязно, не умываются и не имѣютъ никакого быта. Они просто дикари. Въ Европѣ изъ такихъ же дикарей вышли нѣмцы, французы, англичане.

Ссылка Шмырскаго раввина на выводы антропологіи была довольно рискованнаго свойства, ибо, какъ извѣстно, на дѣлѣ, антропологія очень далека отъ того, чтобы признать единообразіе дикихъ племенъ и разнообразіе культурныхъ народовъ. Впрочемъ, за два дня передъ этимъ мнѣ пришлось выслушать другую антропологическую ссылку, не менѣе ученую, но на этотъ разъ изъ устъ самого предсѣдателя особаго присутствія палаты, Ивана Андреевича Котляревскаго. — «Антропологія учитъ, — говорилъ г. Котляревскій, — что еврейскій типъ остался неизмѣннымъ за послѣднія четыре тысячи лѣтъ. Стало быть, ни о какой приспособляемости евреевъ къ окружающей ихъ средѣ не можетъ быть и рѣчи». — Антропологія утверждаетъ какъ разъ обратное, но дѣло, конечно, не въ этомъ. Г. Котляревскій просто искалъ аргументовъ для оправданія исключительныхъ законовъ противъ евреевъ. Такимъ образомъ Шмырскій раввинъ и кіевскій предсѣдатель палаты сошлись въ своихъ націоналистическихъ разсужденіяхъ на одномъ и томъ же научномъ методѣ.

— Итакъ, мы тоже націоналисты! — возглашалъ Фрумсонъ. — Но что же такое еврейская національность? Языкъ нашъ умеръ, территоріи у насъ нѣтъ. Еврейская національность есть религія, одна старая книга, одинъ еврейскій Богъ. Онъ сидитъ на золотомъ тронѣ, съ короной на головѣ. Земля есть подножіе его стопы.

Публика роптала. — Шмырскій казенный Богъ!.. — насмѣшливо сказалъ Брейгель, адвокатъ изъ Самары, который забросилъ всѣ волжскія дѣла и уже второй мѣсяцъ отдавалъ Гомельскому процессу весь свой трудъ и язвительное остроуміе.

— Какой же это сіонизмъ? — прибавилъ другой адвокатъ, Кержнеръ изъ Кіева, досадливо хмуря свои красивыя тонкія брови.

— Сіонизмъ ведетъ къ просвѣщенію, повышаетъ самосознаніе внутренней личности въ старшемъ поколѣніи еврейства.

— Постойте, — кипятился Фрумсонъ. — Я не противъ самосознанія. Мнѣ внѣшніе обряды не нужны. Я, быть можетъ, и самъ атеистъ. Но народъ вѣруетъ, понимаете. Онъ еще не созрѣлъ. Ему обряды нужны. Ему нужна писанная хартія, кусокъ пергамента съ освященными словами. Вотъ это.

Онъ протянулъ руку и коснулся мезузы, маленькой стеклянной трубочки, укрѣпленной на дверномъ косякѣ. Такія трубки заключаютъ въ себѣ кусочекъ пергамента съ изреченіемъ изъ библіи, Имъ приписывается свойство охранять жилище отъ несчастій и злыхъ духовъ.

— Это еврейскій Богъ, — торжественно провозгласилъ Фрумсонъ. — Это еврейская національность.

Дрынкинъ, въ началѣ сидѣвшій довольно смирно, во время рѣчи Фрумсона сталъ обнаруживать нетерпѣніе. При каждомъ забористомъ изреченіи онъ дергался на мѣстѣ, и даже мычалъ, потомъ принимался тереть себѣ щеку ладонью, какъ при сильной зубной боли. Послѣ заключительной выходки Шмырскаго раввина онъ поспѣшно вскочилъ съ мѣста и отчаянно замахалъ руками.

— Что такое еврейскій Богъ, — заговорилъ онъ торопливо, — это не кусокъ старой кожи, это не идолъ, снаружи позолоченный, а внутри пустой. Зачѣмъ ему корона, онъ не персидскій царь Ахашвейресъ! Еврейскій Богъ, это Богъ живой, онъ живетъ въ живыхъ сердцахъ, въ сердцахъ еврейскаго народа, которыхъ вы не знаете, господинъ Шмырскій раввинъ…

Лицо его пылало. Это былъ уже не добрый дворянинъ Донъ-Квезада, а подлинный Донъ-Кихотъ, наканунѣ подвиговъ, бодрый духомъ и воинствующій, Донъ-Кихотъ предъ нападеніемъ на вѣтряныя мельницы. Впрочемъ, самъ Дрынкинъ съ своими размахивающими руками тоже напоминалъ мельницу, неожиданно пущенную подъ вѣтеръ.

— Вы, сочинители обрядовъ, торговцы талмудомъ, творцы запрещеній, вы оградили законъ живого Бога частоколомъ своихъ сплетеній и онъ умеръ въ этой оградѣ, и лежалъ мертвымъ полторы тысячи лѣтъ. Вмѣстѣ съ нимъ замертво лежало еврейство, ибо простой еврейскій народъ былъ внѣ ограды, и то было ваше еврейство, раввины, торговцы, процентщики. Теперь просыпается сердце простого народа. Оно прозрачно, какъ хрусталь, оно дало еврейству пророка Амоса, Илію и Іеремію, и величайшаго изъ всѣхъ Іисуса Назарянина.

— Это чертъ знаетъ что! — сказалъ докторъ Фрумсонъ съ бѣшенствомъ въ голосѣ.

Послѣднее признаніе въ устахъ еврейскаго учителя, дѣйствительно, звучало нѣсколько рискованно, но Дрынкинъ не думалъ о приличіяхъ и условностяхъ.

— Вы гонители пророковъ, — продолжалъ онъ еще громче, — замѣстители левитовъ… Они питались жертвенными тельцами, а вы живете отъ коробочнаго сбора, казенные сторожа еврейской національности. Еврейская національность дала міру Бога, любовь и свободу. Вотъ что такое еврейская національность, а не ваша мертвая буква. Богъ ей далъ страданіе, борьбу и жажду идеала. Идеалъ ея — братство и любовь. Пока вы сочиняли свои трактаты о каплѣ молока, упавшей на кусокъ мяса, лучшіе люди уносили идеалъ къ «гоямъ», къ чужимъ, а братья ихъ оставались во тьмѣ. Спиноза, Гейне, Берне, Марксъ, Лассаль, вотъ настоящіе евреи. Вы сдѣлали ихъ абсентеистами, отняли ихъ у еврейства и подарили ихъ другому человѣчеству. Но нынѣ сердце простого народа проснулось въ еврействѣ, еврейскимъ пророкамъ не за чѣмъ уходить въ чужое гнѣздо. Они будутъ учить своихъ братьевъ, и въ своемъ народномъ домѣ они будутъ пророками. Тогда еврейская народность опять возродится къ жизни…

Дрынкинъ готовился продолжать въ томъ же родѣ, но публика желала болѣе опредѣленныхъ объясненій.

— Позвольте, — перебилъ Брейгель, выражая общее настроеніе, — все это очень красиво, но вы изложите намъ точнѣе вашу программу для будущности еврейства.

— Проповѣдь свободы для себя, проповѣдь свободы для міра, — отвѣчалъ Дрынкинъ безъ запинки. — Проповѣдь братства для себя, проповѣдь братства для міра.

— Постойте, — возражалъ Брейгель, — если отбросить писанный законъ, что же остается для цемента народности?

— Духъ останется, сила останется, — быстро возражалъ Дрынкинъ.

— Но какая форма для всего этого? — настаивалъ Брейгель. Даже пальцы его зашевелились въ воздухѣ, какъ будто стараясь уловить неуловимую сущность идеи Дрынкина.

— А я почемъ знаю? — возразилъ Дрынкинъ. — Пророки и тѣ не знали, а развѣ я пророкъ. Теперь вонъ еврейство пересыпается черезъ океанъ, какъ песокъ въ пустынѣ. Кто же можетъ говорить о новой формѣ. Но духъ еврейства проснулся. Богъ дастъ новую форму для новаго духа.

— Темно! — сказалъ скептически Брейгель, — безъ Сіона, безъ языка и безъ закона, какое можетъ быть еврейство!..

— Какъ хотите, — пожалъ плечами Дрынкинъ. — Если вы не понимаете.

— Это бунтъ противъ Бога! — запальчиво крикнулъ Фрумсонъ и даже топнулъ ногою.

— Я съ вами говорить не хочу, — огрызнулся Дрынкинъ. Впрочемъ, возбужденіе его, видимо, упало. Онъ вернулся въ свой уголъ и усѣлся на прежнее мѣсто.

Фрумсонъ въ свою очередь хотѣлъ завладѣть полемъ сраженія, но публика безцеремонно заставила его замолчать.

— Довольно, знаемъ! — кричали со всѣхъ сторонъ.

Еврейскій учитель Дрынкинъ сдѣлалъ невозможными дальнѣйшія поученія Шмырскаго раввина.

Въ концѣ концовъ Фрумсонъ отошелъ къ сторонѣ, но продолжалъ бросать на Дрынкина яростные взгляды. Лицо еврейскаго учителя было хмуро, какъ въ началѣ вечера, и мнѣ показалось, что я уловилъ на немъ выраженіе озабоченности. Нападки на обрядность не обѣщали умноженія учениковъ Дрынкина. Вокругъ стола возобновился споръ между демократами національными и интернаціональными, ибо эти два направленія были наиболѣе популярны въ публикѣ.

Было два часа пополуночи, и когда черезъ нѣкоторое время я снова посмотрѣлъ въ сторону Дрынкина, еврейскаго учителя уже не было на мѣстѣ. Онъ ушелъ такъ же незамѣтно, какъ и явился.

VI. Рѣшительные

To былъ тяжелый день для всѣхъ участниковъ суда, особенно для свидѣтелей и адвокатовъ. На дворѣ съ ранняго утра шелъ мелкій, раздражающій дождикъ. Въ думскомъ залѣ, изображавшемъ временную судебную палату, было темно и сыро. Раздражительное настроеніе, видимо, передавалось снаружи внутрь и дѣлало людей особенно придирчивыми другъ къ другу. Предсѣдатель особаго присутствія былъ не въ духѣ и давалъ это чувствовать каждой старухѣ, подходившей къ судебному столу.

— Вы не такъ стоите! Не глядите на адвокатовъ, обратитесь лицомъ къ суду.

— Вы не умѣете говорить съ судомъ…

— А? — съ удивленіемъ переспросила одна свидѣтельница.

— Не «а»! — немедленно возразилъ предсѣдатель, — не «а»!.. Скажите суду, какъ ваша фамилія.

Лицо его приняло измученный видъ. Голосъ, обыкновенно мягкій, даже елейный, усвоилъ какіе-то новые, острые оттѣнки, какъ будто елей былъ подмѣшанъ уксусомъ.

Еще болѣе доставалось адвокатамъ, въ особенности почтеннѣйшему Н. Д. С-ву. Предсѣдатель, по его собственнымъ словамъ, поставившій себѣ цѣлью «въ видахъ безпристрастія исключить изъ процесса всякій политическій и національный характеръ», т. е., въ сущности говоря, исключить весь процессъ, разсматривалъ С-ва почти какъ своего личнаго врага. Самый звукъ голоса С-ва, громкій, внезапный, въ высокой степени «боевой», заставлялъ предсѣдателя нервно вздрагивать.

Остановки и запрещенія сыпались на С-ва градомъ, но онъ не унывалъ и даже не раздражался и все продолжалъ ставитъ свои заостренные вопросы.

— Скажите, свидѣтель, быть можетъ, вы думали, что по закону вы не вправѣ защищаться отъ погрома?

— Судъ считаетъ вопросъ о мысляхъ свидѣтеля не относящимся къ дѣлу, — цѣдилъ сквозь зубы предсѣдатель.

Но С-въ не унимался. — Скажите, свидѣтель, — начиналъ онъ черезъ минуту, какъ ни въ чемъ не бывало, — что дѣлала полиція, стоявшая противъ вашего дома, въ то время, какъ происходилъ прогромъ…

— Я устраняю этотъ вопросъ, — объявлялъ предсѣдатель.

— А я ходатайствую занести въ протоколъ, что вы изволили устранить этотъ вопросъ, — громко и спокойно настаивалъ С-въ.

Наконецъ, по поводу одного изъ такихъ заявленій, предсѣдатель объявилъ перерывъ, и судъ удалился въ совѣщательную комнату.

Публика сразу зашевелилась. Подсудимые оставили свои мѣста. Судебный залъ весь загудѣлъ, какъ встревоженный улей.

— О, этотъ предсѣдатель!.. — Приземистый человѣкъ въ толстомъ байковомъ пиджакѣ выскочилъ на средину комнаты. У него была длинная русая борода, крѣпкія руки и большая голова, какъ у гнома. Меня поразило его лицо. Глаза его яростно сверкали, зубы крѣпко стискивались, и слова выходили сквозь нихъ, какъ свистъ или стонъ.

— Обрывать, оскорблять такого человѣка, какъ С-въ… О, если бы я не боялся отвѣта… — онъ сжалъ кулаки и судорожно мотнулъ головой.

С-въ и З-ный, два русскихъ адвоката, пользовались особенной популярностью у подсудимыхъ и во всемъ городѣ. Когда З-ный отъ утомленія на судѣ заболѣлъ тифомъ, во всѣхъ синагогахъ Гомеля и всего Западнаго края были совершены спеціальныя службы съ молитвой о его выздоровленіи. Каждое замѣчаніе С-ву задѣвало подсудимыхъ ближе, чѣмъ забота о собственной участи и о послѣдующемъ приговорѣ.

— Скажите мнѣ ваше имя, — спрашивалъ я черезъ минуту русобородаго гнома.

— Я Птакъ, столяръ, — объяснилъ онъ, — Черниговской губерніи изъ посада Клинцовъ. У насъ въ Клинцахъ самое разбойное мѣсто. Всегда другъ другу головы разбиваютъ. Такъ мы сызмала деремся, даже на кулачные бои ходимъ. Поэтому я привыкъ не бояться.

— Да, я дрался! — объяснилъ онъ на вопросъ. — Сердце у меня жестокое. Безъ палки никуда не хожу. Меня били, я билъ. Въ пятницу шелъ по базару, вижу — пустыя бочки залетали черезъ улицу, какъ птицы. А у меня палка была грушевая, съ сучками, тоже залетала. Всю палку переломалъ. Ну, а въ понедѣльникъ сидѣлъ дома во дворѣ съ семьей. У меня семеро дѣтей. Но если бы громилы пришли, то и меня убили бы, но и я не одного бы положилъ. Такое сердце у меня. Насъ было три сосѣда во дворѣ, всѣ подъ одно сердце. Я велѣлъ женѣ кипятить большой самоваръ, погромщиковъ ошпаривать кипяткомъ, а Шмерка сапожникъ, два сына у него, набрали въ сѣни цѣлую кучу камней, и фортку вверху открыли, чтобъ камнями оттуда пулять. А Шендеръ переплечикъ схватилъ круглый ножъ. Бѣгаетъ по двору, кричитъ: «Я не дамъ себя рѣзать, какъ въ Кишиневѣ». А я ему говорю: «Смотри, еще самъ себѣ пальцы обрѣжешь, ручка въ срединѣ, а ножъ острый». Но только громилы къ намъ не пришли, благодаря Бога. Потомъ я послалъ мальчика старшаго къ сестрѣ, за базаромъ живетъ, узнать, какъ у нихъ. Велѣлъ ему раздѣться босому, рубашку выпустить черезъ штаны, лицо вымазать, чтобъ не признали. Онъ былъ на Вѣтренной площади, все видѣлъ — и драку, и залпъ…

— Я тоже дрался, — сообщаетъ молодой человѣкъ, присоединившійся къ нашей группѣ. Онъ крѣпкаго сложенія, и его русскій языкъ выгодно отличается отъ языка его товарищей. — Я вятскій, — объясняетъ онъ на вопросъ — Яранскаго уѣзда.

— Какъ вятскій?

— Отецъ въ ссылкѣ былъ, потомъ по окончаніи срока его выслали назадъ въ «черту», а я тамъ родился, тамъ и остался. Сюда пріѣхалъ воинскую повинность отбывать, всего за два мѣсяца до погрома.

— Сперва дико мнѣ было, — разсказываетъ онъ, — на здѣшнихъ евреевъ и русскихъ, не могъ привыкнуть. Тутъ пришла пятница 29-го августа. Я сидѣлъ въ пивной съ ребятами, еще хотѣли играть на бильярдѣ. Вдругъ слышно крикъ на улицѣ, женщины плачутъ. Я, какъ былъ, схватилъ двѣ бутылки и выскочилъ. Вижу: цѣлая партія на двухъ женщинъ нападаетъ. Ну, я обѣ бутылки расколотилъ. А въ понедѣльникъ мнѣ не повезло, — разсказываетъ онъ. — Напала на меня шайка съ желѣзными палками. У меня, конечно, кинжалъ, а настояще отбиться не могъ. Избили меня всего, руку перебили, — прибавляетъ онъ такъ спокойно, какъ будто дѣло идетъ о случайно переломленной тросточкѣ. — Потомъ два мѣсяца въ больницѣ лежалъ. Все зажило.

Другой молодой человѣкъ, бѣлокурый, въ круглой шапкѣ, трогаетъ меня за рукавъ.

— Послушайте немножко, — я хочу говорить съ вами секретно. — Я Элькесъ, приказчикъ.

Мы отходимъ въ сторону.

— Я тоже дрался! — секретно и пониженнымъ тономъ сообщаетъ Элькесъ.

— Мы, молодые приказчики изъ «Работниковъ Сіона», тоже были организованы для самообороны, больше ста человѣкъ. Залманъ Каганскій былъ нашъ человѣкъ. — «Работники Сіона» это лѣвое крыло сіонизма, представляющее компромиссъ между сіонизмомъ чистой воды и демократами. Они набираются преимущественно изъ приказчиковъ, мелкихъ учителей и разныхъ полуинтеллигентныхъ людей.

— Нигдѣ не было такъ скверно, какъ въ лавкахъ, — разсказываетъ Элькесъ.

— Послѣ Кишиневскаго прогрома, чуть что, они намъ сейчасъ говорятъ: «мы сдѣлаемъ съ вами то же, что въ Кишиневѣ». Поневолѣ мы стали думать, что дѣлать. Мы, «Работники Сіона», обѣщали защищаться до капли крови, всѣми способами. Вмѣсто оружія у насъ были палки. Нѣкоторые думали приготовить «кислородъ», но это слишкомъ страшно. Говорятъ, выѣдаетъ лицо и глаза… Я себѣ имѣлъ свою службу, получалъ сорокъ рублей въ мѣсяцъ, жилъ скромный, собиралъ капиталъ. Уже имѣлъ свою невѣсту, хотѣлъ жениться. Теперь я потерялъ все и остался разоренный. Но въ понедѣльникъ, когда крикнули: погромъ, я былъ въ такомъ азартномъ видѣ, что не помнилъ самого себя. Послѣ погрома я болѣлъ, такъ я разгорячился. Евреи стояли плотными рядами и рвались впередъ, а солдаты держали ружье на руку. Я стоялъ въ четвертомъ ряду, и тоже съ палкой. Но когда солдаты предупреждали и я видѣлъ, что уже не съ громилами, то я вспомнилъ свою невѣсту и родителей, — отца у меня нѣтъ, такъ мать, — и отошелъ къ сторону.

— Говорятъ намъ: евреевъ всегда били, со старыхъ вѣковъ, — продолжалъ Элькесъ. — Что было за нѣсколько сотъ лѣтъ, того мы не знаемъ, но когда въ Кишиневѣ убивали, насиліе и тому подобное, мы не можемъ терпѣть. Что касается имущества, у насъ и такъ добровольно берутъ, полиція приходитъ, и даже съ улицы приходятъ и требоваютъ, это можно терпѣть. Еще когда насъ терзаютъ, мучаютъ, жить не даютъ, и это терпимо. Но когда доходитъ до жизни самого человѣка, вещь понятная, нельзя пускаться на это. Надо бороться со всѣхъ силъ, палками биться, кусаться, царапаться…

Это цѣлый рядъ рѣшительныхъ людей. Они держатся всѣ вмѣстѣ. Больше другихъ меня интересуетъ Хана Кацъ. Ей всего 17 лѣтъ, и ее называютъ Гомельская Жанна Д’Аркъ. Во время усмиренія самообороны ее ударили по головѣ дубиной и даже топоромъ. Теперь ее обвиняютъ въ вооруженномъ нападеніи на войска.

Хана Кацъ молчалива и держится сзади другихъ. Лицо ея мрачно и озлоблено, и нужно не мало настойчивости, чтобы получить отъ нея кое-какія объясненія.

— Я швея, — разсказываетъ она, — зарабатывала въ мѣсяцъ рублей 10–12. Одинъ разъ мы устроили стачку, тогда работа уменьшилась на 1 часъ, стало отъ шести до шести. Потомъ я была въ кружкѣ, выучилась немного читать по-русски, а по-еврейски не умѣю. Разъ была на массовкѣ въ Бѣлицѣ. Насъ всѣхъ забрали, но потомъ всѣхъ выпустили.

— Когда было послѣ Кишинева, — разсказываетъ Хана Кацъ, — каждый день ожидали, будетъ погромъ. Вдругъ приходятъ, — туда, гдѣ мы жили, очень далеко, — говорятъ: погромъ. Я подумала, все равно жизни больше не будетъ, пускай я тоже буду отбиваться. Пришла на Гуменную улицу и нашла тамъ толпу. Какъ я была очень разволнована, то, не помня себя, дѣйствительно хватала камни и кидала, или что подъ руку попало, палки, куски мебели. Топоръ попалъ, я топоръ кинула. Тѣмъ топоромъ, должно быть, потомъ меня по головѣ угостили. Я кричала: «кровопійцы, хотите пить нашу кровь», кричала: «евреи, нужно стоять до смерти, не надо убѣгать». Тутъ солдаты подошли, наши побѣгли, и я побѣгла вмѣстѣ. Попала въ квартиру, погромщики вскочили къ намъ въ окна, разбили рамы и мебель. Былъ хозяинъ, его ударили коломъ. Другіе разбѣглись. Меня ударилъ человѣкъ топоромъ по головѣ. Другой человѣкъ ударилъ меня дубиной. То я больше не помню. Только помню, одинъ молодой съ черными усами сказалъ: «Довольно, ее уже угостили, она больше не будетъ жить». — Тогда меня повезли въ больницу.

— Говорятъ, я въ каторгу пойду, — продолжаетъ Хана Кацъ, — пускай, не страшно! что наша жизнь, хуже каторги… А если выпустятъ, поѣду въ Америку, хоть на край свѣта. Въ этой землѣ не хочу оставаться.

Она мрачно взглядываетъ по направленію судейскаго стола. Эта молодая дѣвушка непримиримѣе мужчинъ. Она неспособна ни простить, ни забыть, и не даромъ она обращалась къ уличной толпѣ со своими призывами.

I. Старые и молодые

Это было въ воскресный полдень.

Мы сидѣли въ довольно разнообразной компаніи и пили чай. Хозяинъ дома былъ старовѣръ Соймоновъ, колесникъ по ремеслу, человѣкъ зажиточный, умный и въ обращеніи привѣтливый. Послѣднее между старовѣрами встрѣчается не особенно часто, и его уважали за обходительность всѣ сосѣди, и русскіе, и евреи. Въ «національномъ» вопросѣ онъ занималъ нейтральное положеніе и въ день погрома далъ пріютъ въ своемъ саду нѣсколькимъ еврейскимъ семьямъ.

Остальное общество состояло изъ двухъ старовѣровъ, мѣщанъ и сосѣдей Соймонова по улицѣ, двухъ кондукторовъ, одного машиниста, одного помощника мастера вагоннаго цеха изъ желѣзнодорожныхъ мастерскихъ, и двухъ слесарей оттуда же. Я попалъ къ Соймонову черезъ посредство его младшаго сына, тоже слесаря, который недавно выступалъ свидѣтелемъ на судѣ и далъ такое показаніе, что оно навлекло на него негодованіе прокурора и даже окрикъ со стороны предсѣдателя. Младшій Соймоновъ привелъ съ собой еще одного пріятеля, такого же молодого, который впрочемъ сидѣлъ въ сторонѣ и разговаривалъ больше съ женщинами.

Женщинъ было четыре, старуха, ея сестра и двѣ дочери: дѣвушка и замужняя. Вмѣстѣ съ молодежью сидѣлъ также зять Соймонова, немного постарше лѣтами, работавшій у тестя въ колесной мастерской. Кромѣ кипящаго самовара на столѣ были двѣ бутылки пива и бутылка водки. Кондуктора пили пиво, а мастеровые водку, закусывая жареной рыбой и кусками говяжьяго студня. Всего въ горницѣ было человѣкъ пятнадцать, но мѣста было много и даже стакановъ и чайныхъ ложекъ хватало на всѣхъ, ибо Соймоновы жили зажиточно и старикъ любилъ при случаѣ принять гостей. Разговоръ шелъ, разумѣется, о прошлогоднемъ погромѣ. Въ Гомелѣ, когда три человѣка сойдутся вмѣстѣ, они не могутъ говорить ни о чемъ иномъ. Теперь мы обсуждали погромъ, такъ сказать, съ средней мѣщанской точки зрѣнія. Общество, собравшееся у Соймоновыхъ, было слишкомъ солидно для того, чтобы, напримѣръ, принимать непосредственное участіе въ погромѣ. Эти люди только глядѣли со стороны, какъ «работали» погромщики и какъ потомъ усмиряли еврейскую самооборону. Они прежде всего принимали мѣры для огражденія собственнаго имущества, если понадобится, отъ тѣхъ и другихъ.

— Богъ ихъ знаить, — задумчиво говорилъ старикъ Соймоновъ, — между прочимъ было все хорошо, потому русскіе и евреи это почти одна раса, а тутъ какъ будто пузырь вспухнулъ. Чѣмъ его надуло, Богъ знаить…

— Это все демократы паршивые, — замѣтилъ кондукторъ Андросовъ, — я бы ихъ!..

У него было сытое, красное лицо, вытаращенные глаза и толстые усы, чѣмъ-то смазанные по концамъ.

— Что такое демократы? — поставилъ я вопросъ. Въ этотъ день я получилъ уже два объясненія на этотъ основной вопросъ гомельской жизни. Одно, болѣе ученаго характера, принадлежало небезызвѣстному въ Гомелѣ учителю гимназіи Рыбину и гласило такъ: «Демократы это — тѣ, кто заявляетъ притязаніе на участіе въ прибыляхъ производства, не участвуя въ его издержкахъ». Въ объясненіяхъ къ учебнику древней исторіи Иловайскаго, преподаваемыхъ гимназическимъ дѣвицамъ, г. Рыбинъ прибавляетъ другія подробности. — «Демократы — еврейскіе бунтовщики, — говорилъ онъ, — они бунтовали еще противъ римскаго начальства. Еврейскіе демократы погубили Іерусалимъ».

Другое объясненіе исходило съ еврейской стороны, отъ мелочного лавочника Іосельмана. Оно отличалось загадочной эпиграмматичностью: — «У демократовъ сапоги съ дирками, а карманы съ книжками. Мы, говорятъ, не простые евреи, мы прокламируемъ, что мы еврейскіе пролетаріаты».

Третье опредѣленіе не замедлило послѣдовать.

— Такъ, сволочь, — сказалъ Андросовъ, презрительно оттопыривъ нижнюю губу, — сапожники паршивые. «Га, что, мы тоже люде», передразнилъ онъ акцентъ предполагаемыхъ сапожниковъ.

— Главное дѣло у демократовъ, что они на часы смотрятъ, — объяснилъ безстрастнымъ тономъ зять Соймонова. — Отъ шести до шести, а больше не могли требовать.

Мнѣ показалось однако, что безстрастіе его скрывало нѣкоторое сочувствіе къ работѣ по часамъ.

— Что же это за порядокъ, — немедленно возразилъ старикъ. — По моему, это не порядокъ, а если, напримѣръ, работа тебѣ не нравится, можешь ты уходить прочь.

— Конечно, — подтвердилъ помощникъ мастера, — вотъ за три года назадъ у насъ бастовали мастеровые, то правленія имъ такъ и сказала: если кому не нравится, то уходите прочь.

— Напримѣръ, приходитъ ко мнѣ столяръ Мовшовичъ, — снова началъ Соймоновъ, — плачетъ, жалуется: собственныя дѣти, Ицка, Шмуль, Рувимъ, говорятъ: «Жалованье плати, не то не станемъ работать». Самъ стружитъ, самъ на часы смотритъ. Какъ шесть часовъ, такъ положилъ рубанокъ и шасть на биржу. Развѣ это хорошо?

Нравоученіе стараго колесника, очевидно, было адресовано по адресу его собственной молодежи, проявлявшей сочувствіе къ безсердечію еврейскихъ сапожниковъ и столяровъ.

— Видали мы ихъ, жидовскихъ демократовъ, — сказалъ другой кондукторъ, маленькій, злой, съ гнилыми зубами и дурнымъ запахомъ изо рта. — Ходятъ шайками изъ улицы въ улицу. Знайте насихъ!..

— Это у нихъ биржа, — объяснилъ машинистъ, — они на работу нанимаются, на Троицкой улицѣ…

Правый тротуаръ Троицкой улицы у выхода на Ровъ, дѣйствительно, является своеобразной биржей труда, гдѣ подъ вечеръ, несмотря ни на какую погоду, собираются группы молодыхъ ремесленниковъ поболтать и узнать о возможномъ спросѣ на трудъ.

Но маленькій кондукторъ не хочетъ успокоиться. — Пархатая биржа, — шипитъ онъ сквозь свои черные зубы.

— Какое вы имѣете право такъ говорить, — вспыхиваетъ молодой сынъ Соймонова. Возражать собственному отцу, да еще при людяхъ, онъ не рѣшился, но посторонній кондукторъ представлялъ болѣе доступную мишень. — Есть и русскіе между демократами и даже желѣзнодорожные мастеровые…

— Вѣшать бы ихъ, канальевъ! — шипитъ кондукторъ.

Глаза младшаго Соймонова загораются сердитымъ огнемъ. — Развѣ вы палачъ? — возражаетъ онъ язвительно, — вотъ я не зналъ.

— А что же съ ними дѣлать? — возражаетъ кондукторъ убѣжденнымъ голосомъ, какъ будто всѣ другія средства уже исчерпаны.

— Какъ, вы хотите ихъ вѣшать, — негодуетъ молодой Соймоновъ, — они тоже люди. Разберите лучше ихъ мнѣнія, чего они хотятъ, вникните, можетъ, они хотятъ хорошаго. Они, навѣрное, такіе же люди, какъ вы, только, пожалуй, умомъ будутъ повыше.

— Ну, замололъ, — ворчливо прерываетъ старый колесникъ. — Отъ этихъ вашихъ смутъ на все какъ цѣны поднялись! Раньше заказываешь портному костюмъ, плата за шитье была пять рублей, или же шесть, глядя по важности работы, а теперь хозяинъ говоритъ: семь рублей, — пять рублей за работу, да два на демократовъ.

— Ну, и вы бы также, — съ насмѣшкой возражаетъ помощникъ мастера. — Вы чего зѣваете?

Онъ весь такой широкій и квадратный, какъ будто скованный изъ листового желѣза. Можно подумать, что его собирали и сколачивали въ той же вагонной мастерской.

— У насъ, небось, колесная мастерская, — возражаетъ со вздохомъ Соймоновъ, — промыселъ не городской, мужицкій. И развелось колесниковъ по всѣмъ селамъ, чертъ ихъ знаетъ откедова. У насъ никто покупать не хочетъ, не то что цѣну набивать.

— Начальство, небось, не запрещаетъ, — прибавляетъ онъ съ горечью. — На доброе что-нибудь не хватаетъ ихней строгости.

— А я такъ замѣчаю, русскіе глупѣе, — замѣчаетъ зять Соймонова уже безъ околичностей. — Примѣрно взять русскаго мастера. Беретъ онъ ученика на три года безплатно, выжимаетъ изъ него соки, работаетъ отъ пяти до восьми. Русскіе боятся и сказать поперекъ, — а то выгонитъ, вотъ и ученье пропало. А евреи не боятся, ищутъ своего. То и демократы.

— То и мерзавцы, — вмѣшивается въ свою очередь одинъ изъ слесарей, косматый, съ растрепанной бородой и видимо на-веселѣ. — Далеко еврейская раса отъ демократовъ, склоняется совсѣмъ на другое. Чего ищутъ евреи — самоправія, своихъ правовъ. Говорятъ: намъ жить худо. Будто имъ однимъ жить худо!.. — Онъ пускаетъ крѣпкое ругательство и переводитъ духъ. — Русскій еврею никогда не будетъ другомъ. — «Гомель, говоритъ, наше исконное мѣсто, нельзя насъ бить въ Гомелѣ». — Но не владѣть евреямъ Гомелемъ, потому что мечъ докажетъ право…

— Чего ты развоевался? — съ удивленіемъ спросилъ зять Соймонова. Страстность слесаря, очевидно, поразила его, но ключа къ этому озлобленію нельзя было получить изъ нестройныхъ обличеній новаго оратора.

— То, говорятъ, худо, другое неправильно, — продолжалъ слесарь обличать еврейскихъ критиковъ, — а если не нравится, кто васъ держитъ. Ступайте къ чертовой матери.

— Не безъ того, — осторожно возразилъ другой слесарь. — Многое есть неправильное.

— Лучше вашего знаемъ, — сердито отстаивалъ первый слесарь свою точку зрѣнія. — Ученые! Не Шмулькамъ насъ учить! Если надо, мы сами управимся. Напримѣръ, новыя расцѣнки, я тебѣ въ лучшемъ видѣ произведу. А у жидовъ только зависть дѣйствуетъ во всѣхъ ихнихъ дѣлахъ. Если я пахарь и ты пахарь, а у меня не родитъ, то я долженъ тебя сжечь. Взять, напримѣръ, Габриченку, онъ одинъ русскій купецъ, ядро городу, а слухи являлись отъ этихъ жидовскихъ мальчишковъ, что они всю семью Габриченкову вырѣзали.

Торговецъ Габриченко играетъ видную роль среди мѣстныхъ антисемитовъ и въ утро погрома, на ряду съ другими возбуждающими извѣстіями, былъ распространенъ по городу слухъ, что семья Габриченко вырѣзана. Онъ самъ разсказывалъ мнѣ, что въ одиннадцать часовъ утра къ нему присылали справляться изъ желѣзнодорожныхъ мастерскихъ о его безопасности.

— Эка хватилъ, — неодобрительно замѣтилъ другой слесарь. — Габриченко, можетъ, десять разъ хуже еврея, потому каждый товаръ у еврея дешевле.

— Конечно, — настаивалъ на своемъ первый слесарь, Габриченко не можетъ состоять съ евреями на одной доскѣ, потому у еврейскаго товару дѣйствуетъ только этикетъ, а добротности чертъ ма!

— Неправда, — возразилъ рѣшительно другой слесарь. — Если русскій не дуракъ, еврей не можетъ его накрыть, а если дуракъ, то еврей сдеретъ въ три раза, а русскій въ четыре. Я даже вамъ такъ скажу, — прибавилъ онъ убѣдительнымъ тономъ. — Что есть торговецъ, русскій или еврей, все одно сволочь. Примѣрно, я знаю въ Добрушинѣ случай, старообрядецъ торговецъ, большую евангелью передъ носомъ держитъ, а въ субботу, когда у еврея закрыто, сдеретъ свое. У него сосѣдъ торгуетъ еврей и продаетъ сахаръ копейкой дешевле. У этого сосѣда разъ вышелъ сахаръ, такъ онъ говоритъ: «я съ тебя возьму на двѣ копейки дороже, за то, что ты дешевле продаешь». Только такая штука складается, что въ Гомелѣ евреевъ много торговцевъ, а не русскихъ, то на нихъ и прикладываютъ…

— А по-вашему за что мастеровые громили евреевъ? — спрашиваю я не безъ любопытства.

Среди этихъ противорѣчивыхъ и отрывочныхъ мнѣній мнѣ интересно выяснить хоть какую-нибудь одну болѣе стройную точку зрѣнія.

— Мастеровые громили, говоришь, — вспыхиваетъ неукротимый первый слесарь. — Если бы наши мастеровые поучаствовали въ этомъ, пуху не осталось бы, а это сочинили мальчишки безусые да деревенскіе мужики.

— Я вамъ скажу, — объясняетъ второй мастеровой. — Вся эта штука сочинилась для взаимозащиты двухъ народовъ.

Онъ, повидимому, имѣетъ въ виду обоюдную драку. Многіе русскіе мѣщане изъ «благомыслящихъ» отстаиваютъ такой взглядъ и утверждаютъ, что Гомельское дѣло нужно было бы давно прекратить, а всѣхъ подсудимыхъ отпустить на свободу.

— Какая защита, — замѣтилъ товарищъ молодого Соймонова, — возьмемъ дѣло до Монастырька, тоже пошли бить жидовъ, а они тоже и русскихъ готовы въ ложкѣ воды утопить, крутые старообрядцы. Такъ, своя дикость… Потому ходилъ слухъ, что за это ничего не будетъ, за еврейскій погромъ, особенно послѣ Кишинева…

Монастырекъ одно изъ предмѣстій Гомеля, жители котораго принимали дѣятельное участіе въ погромѣ.

— Ты что же это старообрядцевъ оговариваешь, — сердито замѣтилъ старикъ Соймоновъ. — Будто у однихъ старообрядцевъ дикость?

— А я тоже скажу, — неожиданно возразилъ одинъ изъ гостей старовѣровъ, все время молчавшій и пившій чай стаканъ за стаканомъ.

— Нѣтъ, ты постой, — взволнованно говорилъ Соймоновъ, — зачѣмъ онъ мораль пущаетъ? Монастырскіе тоже разные бываютъ. Напримѣръ, было у Любенскаго моста: Скачковъ кузнецъ говорилъ къ толпѣ: — «вотъ этого жида, говоритъ, надо разбить!» — Есть тутъ Кирилло Самсоновъ, а по уличному Лобачевъ, стоялъ съ лопатой въ рукахъ, какъ размахнулся, бацъ его по головѣ, такъ и лопата раскололась пополамъ. Тотъ говоритъ: «ой! за что ты меня?» — «А за то: не науськивай людей; ежели хочешь, самъ поди, тогда увидишь, что тебѣ за это будетъ!» — Съ этого стыда согнулся и пошелъ домой.

— А я скажу свое, — настаивалъ старовѣръ. — Старообрядцы на слободѣ говорятъ: «Евреи неблагонадежный народъ. А мы тоже и про себя не можемъ повѣрить, что мы благонадежны. Напримѣръ, намъ запрещаютъ строить молитвенный домъ. Надо сдѣлать жилой домъ, а потомъ повернуть на молитвенный. Насъ, напримѣръ, черезъ силу хотятъ повернуть на православіе, и мы согласны, что православіе хорошо, но зачѣмъ насильно? Ваше хорошее пусть при васъ, а мое плохое, это моя совѣсть. Каждый человѣкъ имѣетъ свою гордость и самолюбіе, насильно не хочетъ. Примѣрно, священнику не позволяютъ идти за гробомъ, идетъ, какъ простой человѣкъ. И церкви не дозволяютъ строить. Говорятъ объ насъ, что мы русскіе люди, и мы тоже безъ правъ»…

— Какъ вы говорите? — съ неодобрительнымъ удивленіемъ замѣчаетъ Андросовъ.

— А такъ и говорю, — упрямо подтверждаетъ старовѣръ. — На войну небось берутъ и старообрядцевъ, и евреевъ. Смотри-ка, у старика Тетякова одного сына взяли, а онъ ходитъ, плачетъ: — «Когда я воспитывалъ дѣтей, говоритъ, такъ даже бумажонку ни у кого не добьешься, а какъ только выросъ, дай его сюда. А потомъ привезутъ безъ рукъ, безъ ногъ. Какъ я видѣлъ, одного уже привезли. Изъ носу потечетъ, ему и утереть нечѣмъ, хоть бы култа осталась, такъ и того нѣту. А что мнѣ съ нимъ дѣлать? — говоритъ, — отказаться отъ него, въ его жилахъ течетъ моя кровь, кровь не допуститъ. А повѣсютъ на его ордена, снять съ него ордена, да на себя надѣть, да во имя этихъ орденовъ милостыню просить».

— Что вы, что вы, — возражаетъ Андросовъ, — надо отечество защищать.

Но старовѣръ расходился и не хочетъ знать никакихъ резоновъ. — Какое мое отечество? — заявляетъ онъ. — Вотъ въ этихъ рукахъ да мозоляхъ. Да еще хибарка какая есть, мое житье. У князя Паскевича вправду есть отечество, сколько земли осталось отъ отца и отъ дѣда. Такъ слѣдовало бы обложить, чтобы отъ каждыхъ двадцати десятинъ по человѣку, а если назадъ пришелъ, то земля твоя.

— Про то мы не знаемъ, — заявляетъ Андросовъ безаппеляціоннымъ тономъ. — Знаютъ тѣ, кто умнѣе насъ.

— Ты гладкій, такъ и не знаешь, — возражаетъ старовѣръ. — А ты скажи, отчего народъ замутился, плачутъ, не хочутъ идти? Вотъ Брили забунтовались, Ляховичей подъ конвоемъ привели, два села… Развѣ это мобилизація! А по городамъ громятъ. «Все равно на смерть идемъ. Узнайте, молъ, и вы лихо». А пообѣщай-ка имъ землю, каждый съ радостью пошелъ бы. То есть и я, даромъ старикъ, а также пошелъ бы, потому, если я умру, земля дѣтямъ останется.

— Погодите! — прерываетъ мрачнымъ тономъ неукротимый слесарь. — Пусть этотъ дастъ мнѣ отвѣтъ. — Онъ указываетъ пальцемъ на товарища молодого Соймонова. — Ты, стало быть, за демократовъ заступаешься? Или, можетъ, ты самъ демократъ? — Неукротимый слесарь хочетъ вернуться къ прежней темѣ разговора. Но рѣчи старовѣра повысили настроеніе бесѣды.

— А какъ демократъ, такъ что? — неустрашимо заявляетъ товарищъ Соймонова. — Плакать надо?.. Надо лучше понять, въ чемъ дѣло!..

— Демократы подлецы, — заявляетъ слесарь угрожающимъ голосомъ.

— А погромщики злодѣи, — такъ же громко возражаетъ товарищъ Соймонова.

— Что? — голосъ слесаря повышается на полъ-октавы. — Что ты говоришь?

— Воры, разбойники, трусы, — подтверждаетъ товарищъ Соймонова — только на старухъ да на ребятишекъ. Желѣзными палками старыхъ женщинъ колошматить по головѣ; развѣ это не разбой?

— А ты видѣлъ? — грозно вопрошаетъ слесарь и даже поднимается съ мѣста.

— Весь городъ видѣлъ, не я одинъ, — возражаетъ товарищъ Соймонова, — а вы зачѣмъ кричите? Я и такъ слышу.

— Демократы не хотятъ худого, — съ своей стороны заявляетъ молодой Соймоновъ.

— Хотятъ скорѣе хорошаго. Малый кусокъ счастья для всякаго бѣднаго человѣка…

— А ты чего? — огрызается слесарь. — Драть васъ некому и этого бѣднаго человѣка вмѣстѣ съ вами.

— Руки короткія, — возражаетъ сынъ Соймонова. Къ моему удивленію, старикъ Соймоновъ тоже обидѣлся на безцеремонный окрикъ слесаря. — Что ихъ ругать, они отецкія дѣти, не подкидыши какіе!..

— Вы бы, ребята, пошли на другую половину! — предлагаетъ онъ молодежи. — Вамъ тутъ невмѣстно со стариками свариться.

Молодежь поднимается съ мѣста и уходитъ.

— Если угодно, — начинаетъ съ своей стороны второй слесарь, — я вамъ о погромѣ скажу:

— Дѣйствительно, это стало сочиняться послѣ Кишинева. Въ людяхъ сталъ разговоръ, что, значитъ, теперь время хорошее, можно евреевъ бить. Начальство не запрещаетъ.

А евреи стали говорить: — «Насъ много тутъ. Это вамъ не Кишиневъ, мы вамъ покажемъ». Дальше и больше, стали евреи приготовляться за нѣсколько мѣсяцевъ. Позаводили револьверы, орудіе и все такое; думаемъ, къ чему они готовятся, къ защитѣ, или къ побѣдѣ, или къ чему? Потомъ пошли по городу разные слухи. Напримѣръ, будто въ Любенскомъ лѣсу шесть тысячъ демократовъ сидятъ съ пушками, и что непремѣнно они придутъ ночью и разобьютъ Слободку, или про Габриченкову семью, будто ее вырѣзали. — «Надо обороняться — говорятъ, — русскимъ тоже». Напримѣръ, уже другой день послѣ погрому, шли мы втроемъ, мастеровые, смотримъ, съ Горѣлаго Болота идетъ толпа крестьянъ, человѣкъ за 75. — Я говорю: ребята, пойдемъ прогонимъ ихъ, они тоже хотятъ чего-нибудь сдѣлать. — Подошли.

— Вы куда идете, хлопцы?

— А мы слышали, что здѣсь евреевъ разбиваютъ.

— Ну такъ что съ того?

— А мы тоже такіе люди, у насъ ненависть есть.

— Маршъ назадъ!

— А ты что за баринъ?

— А не баринъ, но не хотимъ этого. Вы пришли неизвѣстно откель, разобьете тутъ, а будутъ позорить городскихъ жителей. Кто вамъ желѣзья далъ?

Не сказываютъ и не уходятъ. А сами всѣ съ желѣзьями и мѣшками, для грабежа значитъ. Тутъ подъѣхалъ подполковникъ Абхазскаго полка на лошади. — «Вы чего тутъ?» — Я сказалъ. Говоритъ: «бросьте желѣзья». Тутъ ихъ завернули, погнали до церковной площади…

— Какая же это защита? — замѣтилъ я съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ, — это грабежъ.

— Я не къ тому, — возразилъ слесарь, — а вотъ къ чему. Шли мы назадъ. Смотримъ — въ окошкѣ господинъ Авиловъ съ женой. — «Что тамъ такое?» — Представьте, крестьяне пришли разбивать жидовъ. — «А представьте такое положеніе, развѣ не слѣдуетъ.» — А за что по-вашему? — «Какъ за что? Въ Брилѣ вырѣзали нѣсколько семействъ, въ Пшонкѣ монашекъ вырѣзали и монастырь сожгли, а сегодня ночью, говорятъ, нападутъ на Слободку. Какъ же не обороняться?»

— А кто распустилъ этотъ слухъ? — спросилъ я.

— А чортъ ихъ знаетъ кто, — сказалъ слесарь. — Бабы больше, а кто говоритъ, будто слыхали отъ прохожихъ…

— А непремѣнно бабы! — подтвердилъ колесникъ съ короткимъ смѣхомъ. — Онѣ особенно любопытничали. Кто пробѣжитъ мимо: — «Что, что новаго?» — «Рѣжутъ евреи русскихъ, рѣжутъ, вотъ сюда идутъ». — Ухватится за своего мужика, не пускаетъ на улицу…

Повидимому, онъ хочетъ придать разговору болѣе легкое направленіе, но неукротимый первый слесарь не поддается на компромиссъ.

— Не бабы, — возражаетъ онъ тѣмъ же мрачнымъ тономъ. — Намъ говорили не бабы, а умные люди. — Онъ называетъ имена нѣсколькихъ лицъ, извѣстныхъ всему городу своимъ печальнымъ вліяніемъ въ дѣлѣ погрома. — А теперь судъ затѣяли, — прибавляетъ онъ мрачно. — Ну, да все равно, я и газету не читаю. Хоть три года судитесь, нашимъ ничего не будетъ. Судъ на нашей сторонѣ…

— Мужики нешто не боялись, — замѣчаетъ старуха, — никому не охота, чтобы его, какъ барана, зарѣзали.

— А то! — признается старикъ. — Мы спрятали, можетъ, сорокъ евреевъ, а сами думаемъ, если евреи одолѣютъ, не погромили бы они насъ… Но только я самъ бы человѣкъ двадцать разогналъ, — прибавляетъ онъ съ увѣренностью. — Взялъ бы отворотку, да какъ махнулъ бы…

— А деревенскіе мужики боялись пуще городскихъ, — вставляетъ зять Соймонова, который предпочелъ остаться вмѣстѣ со стариками, быть можетъ, привлекаемый бутылкой, стоящей на столѣ.

— Напримѣръ, во вторникъ пошла опять суматоха, мужики побѣгли, стали уходить, лошадей гонятъ, кричатъ: «На базарѣ бѣда!» Тутъ городскіе жители стали имъ говорить: — Вы чего же утекаете? вы, коли то, отправьте бабъ, а сами выходите на битву.

— Конечно, — прибавляетъ старуха, — если бы настояще потрогали, всѣ бы встали, никто бы не усидѣлъ, тутъ бы и бабы ухваты побрали и пошли.

— А какъ вы думаете, — задалъ я новый вопросъ, — если бы не войско, какъ бы вышло съ погромомъ?

— Если бы войско не заступилось, — призналась чистосердечно старуха, — чего бы евреи русскихъ не побили. Потому нашъ вступается не всякій. Потому онъ говоритъ, что кто завздымался, пускай разбирается. А евреи не смотрятъ, кто бы не завздымался, всѣ бѣгутъ.

— Очень нужно вступаться за погромщиковъ, — возражаетъ другой старовѣръ, — имъ дай волю, они, пожалуй, и наши дома раззорятъ.

Онъ одѣтъ опрятнѣе своего угрюмаго товарища и, очевидно, владѣетъ настоящимъ домомъ, а не хибаркой.

— Зачѣмъ бы русскіе дома тронули! — угрюмо возражаетъ первый слесарь. — Напримѣръ, кто русскіе, встали противъ своихъ домовъ, иконы вынесли. А гдѣ видятъ, домъ забитъ, ставни закрыты, тутъ и давай разбивать, а городскіе ребятишки бѣгутъ, подбираютъ. Потомъ у нихъ спрашиваютъ, гдѣ еще есть лавки еврейскія?.. — «Вотъ здѣсь!» — Тутъ опять разбиваютъ.

— Ну да! — проворчалъ сердито сосѣдъ. — А если въ русскихъ домахъ евреи живутъ. По-вашему какъ?… Поневолѣ приходилось заступаться за свое добро. Они вѣдь и ставни и стѣны, все разобьютъ, не постѣсняются.

— Вотъ у моего товарища Кузнецова, — началъ второй слесарь, — такъ и вышло. Это, когда погромъ начался, онъ прибѣжалъ ко мнѣ. — «Пойдемъ, говоритъ, пожалуйста, со мною, у меня, говоритъ, есть револьверъ, да что я сдѣлаю противъ многолюдства! Пойдемъ, станемъ передъ воротами, чтобы не допустить, а то домъ разобьютъ». — Ну, я согласился и пошелъ. Приходимъ, а они уже и домъ разбили, и стекла всѣ выбили, двери сорвали съ петель. А евреи, Богъ вѣсть куда, убѣжали. Ну, думаю, ничего не подѣлаешь. Дай хоть сосѣдній домъ загородимъ.

— А толпа уже подходитъ: цегельники (кирпичники), мѣщане изъ Монастырька, и у всѣхъ желѣзья на плечахъ, какъ будто ружья у войска. Я вскочилъ во дворъ и загородилъ четыре квартиры; все знакомые жили, оттого и загородилъ; первый столяръ, второй водовозъ, третій извозчикъ, четвертый чернорабочій на лѣсопильнѣ, Роднянскій, все бѣдные люди.

— Чего тебѣ надо? — говорятъ.

— Тутъ, — говорю, — мой интересъ страдаетъ, тутъ стоитъ моя машина и мой шкафъ, — у столяра будто бы. — А еще, говорю, вы бы хоть Лурье разбивали, человѣкъ богатый, банкеръ, а то куда вы пришли, на нищету! — Такъ не слушаютъ. Стали вродѣ какъ звѣри изъ дикихъ лѣсовъ, такъ и прутъ. Два раза приходили во дворъ. Въ межуткахъ Роднянская бѣгала заявлять помощнику пристава Маханскому: «Насъ разбили». — «Какъ, — говоритъ, — да вѣдь ты цѣла!» — А на утро Маханскій пришелъ на квартиру къ Роднянской. Она говоритъ: «Ваше благородіе, мы вчера васъ звали, чтобы насъ защитить, а вы не пришли, а сегодня вотъ пришли».

— Да, — говоритъ, — когда васъ разбиваютъ, то вы приходите говорить, а почему, когда у васъ были собранія для обсужденія вопросовъ, вы не приходили и не говорили. Другой разъ заявите о собраніяхъ, тогда я приду. — А она говоритъ: «Какая собранія, я никакой собраніи не знаю. Мы бѣдные люди». — Съ тѣмъ онъ и ушелъ.

— Тоже евреямъ пальца въ ротъ не клади, — сказалъ старый Соймоновъ. — Въ полдень я стою у воротъ, а мимо бѣжитъ шайка съ палками, а Берка Казаровъ, пузатый столяръ, у нихъ вродѣ полководца, съ качалкою въ рукахъ. Плотный такой мужчина, рыжій. Я ихъ успокаивалъ, говорилъ: «Бросьте палки!» — «Нѣтъ, — говоритъ, — они наши богомолья потоптали. Мы отомстимъ». Самъ запыхался весь. Даже смѣшно.

— Кому смѣхъ, а кому грѣхъ, — возражаетъ второй слесарь. — Я на войнѣ никогда не былъ, то мнѣ и любопытно, потому походъ не походъ, а разбиваютъ лавки, и солдаты стоятъ. Пошелъ смотрѣть. А какъ стали булки кидать, черезъ головы солдатамъ, люди похватали булки. Даже я съ мальчишкой стоялъ на рукахъ, такъ ему прямо на руки копеечная булка упала.

— Ой, буде вамъ! — внезапно отзывается старый Соймоновъ, — наскучило слушать. — Нервы его, очевидно, утомлены этими безконечными описаніями.

— Съ чего стряслось, — начинаетъ онъ снова, несмотря на собственное запрещеніе. — Не дай Богъ. Думали, шутки, играшки, для смѣха жидовъ потрепать, а вышло взаемное убойство.

— А можетъ быть еще погромъ? — задалъ я послѣдній вопросъ. Принимая во вниманіе непосредственную близость предстоящей мобилизаціи, вопросъ этотъ имѣетъ опредѣленное значеніе.

— Ой, нѣтъ! — быстро возражаетъ Соймоновъ. — Въ каждомъ городѣ только по разу бываетъ. А у насъ больше не будетъ. Потому думали, шутки играютъ. Шутя дѣлаютъ, на шуткахъ и пройдетъ, маленько жидовъ потеребятъ. А послѣ того инымъ пришлось посидѣть по два мѣсяца, да теперь каждый день на судъ тягаютъ, да еще имуществомъ отвѣтятъ по гражданству, такъ поневолѣ одумаются, не будутъ больше.

— Есть у насъ газета «Знамя», Крушеванъ, — начинаетъ опять неукротимый слесарь, — оберъ-кондукторъ получаетъ. Почитай-ка, чего онъ пишетъ: евреевъ, говоритъ, надо рѣзать и грабить, потому они роются, какъ подземные черви, подъ всѣ устойки подкапываются…

— Ну тебя со стойками и со знаменами! — говоритъ старикъ съ растущимъ неудовольствіемъ. — Что ты, прости Господи, компанію разстраиваешь!

Общество поднимается съ мѣста.

Несмотря на удаленіе молодежи, гомельскій погромъ на даетъ этой мѣщанской компаніи даже докончить двухъ бутылокъ пива. Общественная атмосфера Гомеля поляризовалась. Не хуже дѣла Дрейфуса, гомельскій процессъ проникаетъ подъ каждую кровлю и заставляетъ самаго скромнаго и нейтральнаго обывателя составлять себѣ опредѣленное мнѣніе и защищать его противъ всѣхъ другихъ.

II. Громилы

Мы скитались по топкимъ улицамъ Кавказа, гомельскаго предмѣстья, расположеннаго по крутымъ склонамъ глинистаго обрыва надъ самой рѣкой. Въ противоположность другому предмѣстью, Рву, полуподземному и еврейскому, въ этой горной странѣ ютилась христіанская бѣднота. Дома здѣсь были все таки побольше и почище, попадались дворы и даже огороды съ перекопанными грядками. Но люди, встрѣчавшіеся на улицахъ, щеголяли въ такихъ же грязныхъ лохмотьяхъ, и на каждомъ углу, на такъ называемыхъ корчемныхъ стрѣлкахъ, производилась тайная продажа водки, съ пріемомъ закладовъ и покупкой краденыхъ вещей.

Въ этотъ день намъ было мало удачи. Въ одинъ изъ дворовъ насъ вовсе не пустили, не взирая на нашъ усиленный стукъ въ калитку.

— Проваливайте! — отозвался однажды равнодушный и отрывистый басъ и потомъ смолкъ. Въ концѣ концовъ намъ пришлось послѣдовать этому лаконическому совѣту. Въ другомъ дворѣ мы добрались до крыльца, но на крыльцѣ насъ встрѣтила старуха и категорически заявила, что не пуститъ насъ внутрь.

— Старика нѣту дома, — объяснила она сурово, — а вамъ не дамъ войти. Уходите, а не то собаку спущу…

Огромный черный песъ дѣлалъ неимовѣрныя усилія для того, чтобы оборвать привязь и поддержать запрещеніе своей хозяйки болѣе дѣйствительными аргументами. Поневолѣ намъ пришлось ретироваться.

Отсутствовавшій старикъ былъ чернорабочій по желѣзнодорожному ремонту. Наканунѣ онъ пообѣщалъ мнѣ, послѣ соотвѣтственнаго угощенія, разсказать нѣкоторыя пикантныя подробности организаціи погрома. Но старуха, очевидно, заставила его перемѣнить свое мнѣніе. Я невольно пожалѣлъ о трезвомъ и гостепріимномъ Рвѣ, гдѣ не было ни дверей на запорѣ, ни собакъ на привязи.

Какъ бы то ни было, мы очутились во второй разъ на улицѣ. Между тѣмъ погода испортилась. Дождь, накрапывавшій съ утра, теперь участился и понемногу превращался въ ливень. Идти дальше по скользкимъ спускамъ Кавказа было сопряжено съ рискомъ сломать себѣ шею.

— Зайдемъ къ Орлихѣ на стрѣлку! — предложилъ мой спутникъ. — Она тутъ напротивъ.

Стрѣлка была обыкновенная изба «кавказскаго» мѣщанскаго типа. Въ передней горницѣ стоялъ большой столъ, обставленный скамьями. Здѣсь засѣдала уже небольшая, но достойная компанія. Двое изъ ея состава были мнѣ знакомы. Это были присяжные громилы изъ числа подсудимыхъ. Одного звали Куленяйкинъ, другого Богдановъ. Первый обвинялся въ убійствѣ, а второй въ грабежѣ и причиненіи увѣчья женщинѣ. День былъ воскресный, и они могли проводить свои досуги вмѣсто судебной палаты у Орлихи въ шинкѣ. Двое другихъ были одѣты почище. Два дня тому назадъ я видѣлъ ихъ обоихъ на судѣ. Они были желѣзнодорожные мастеровые и выступали въ качествѣ свидѣтелей для того, чтобы утвердить alibi своего пріятеля Богданова.

Компанія была, видимо, навеселѣ.

— Мы поставили «половинку», — привѣтствовалъ меня Богдановъ, — выпиваемъ по рюмочкѣ. Изъ послѣдняго, а выпиваемъ…

— Я тоже поставлю половинку! — предложилъ я.

— Ну, такъ садитесь къ намъ, — гостепріимно пригласилъ насъ Богдановъ.

— Это хорошіе господа! — объяснилъ онъ своимъ товарищамъ, которые посылали въ нашу сторону не весьма дружелюбные взгляды.

— Это Медвѣдикъ, это Горѣлый! — представилъ намъ Богдановъ двухъ желѣзнодорожныхъ мастеровыхъ. Я затруднился рѣшить, были ли это прозвища или настоящія фамиліи. Медвѣдикъ былъ маленькій, рыжій, ничѣмъ не оправдывавшій своего прозвища, Горѣлый — тонкій и смуглый, съ длиннымъ носомъ и копной сильно курчавыхъ волосъ, торчавшихъ по всѣмъ направленіямъ.

Половинка быстро пустѣла, располагая публику къ откровенности. Черезъ нѣсколько минутъ рыжій Медвѣдикъ уже завелъ рѣчь о погромѣ.

— За другими и я пошелъ, любопытства ради, — признался Медвѣдикъ, — и дубинку взялъ съ собою для всякаго случаю! — Обѣ эти фразы имѣли, такъ сказать, масонскій характеръ. Ихъ употребляли теперь почти всѣ погромщики, которые даже въ минуту откровенности уже стѣснялись прямо признать свое дѣятельное участіе въ боевыхъ операціяхъ. Послѣ нѣкоторой практики я сразу опредѣлялъ, что тотъ, кто говоритъ о любопытствѣ и случайно взятой дубинкѣ, тѣмъ самымъ хочетъ объяснить, что участвовалъ въ погромѣ.

— Ты говоришь, зачѣмъ я пошелъ? — продолжалъ разсказчикъ, повидимому, обращаясь къ внутреннему голосу, ибо никто изъ насъ не сказалъ ему ни слова.

— Какъ бы я не пошелъ, когда изъ нашей мастерской весь народъ поднялся. Какъ пришли въ депо, съ самаго утра смѣются, играютъ, говорятъ: «пойдемъ бить жидовъ». А мастеръ говоритъ: «Вотъ вамъ приказъ. Убивать, не убивайте, а потроха потеребите». Тутъ пошла работа, кто желѣзо точитъ, кто ухватитъ кусочекъ проволоки, оттягиваетъ конецъ, шутитъ: этимъ буду евреевъ колоть. Другіе въ кузницѣ за печкой кочережекъ ищутъ, или какая бываетъ принадлежность кузнеца. Надзиратель при машинѣ сталъ упрашивать, его подняли на «ура». Онъ испугался, говоритъ: «берите, что хотите, только уходите отсюда». Ну, мы пошли. А желѣзнодорожный унтеръ стоитъ, зубы скалитъ: «Что, ребята, задумали жидовъ подушить, доброе дѣло».

— Прислушайте, добрые люди! — Богдановъ шумно выругался и ударилъ кулакомъ по столу. У него крупныя черты лица и большіе глаза, черные, выпученные и косые. Такимъ образомъ онъ бросаетъ одновременно два сердитыхъ взгляда, одинъ въ нашу сторону, а другой въ сторону своихъ желѣзнодорожныхъ пріятелей.

— Они, черти, затѣяли, а мы, какіе-то каменщики, двадцать человѣкъ, что мы можемъ?… — А теперь мы одни отвѣчаемъ…

Изъ желѣзнодорожнымъ мастеровыхъ, которые были зачинщиками погрома, къ суду привлечено только четыре человѣка. Остальные подсудимые набраны изъ каменьщиковъ, плотниковъ, пришлыхъ мужиковъ и тому подобныхъ случайныхъ и чужихъ элементовъ.

— Вѣдь я погибаю! — сердито продолжалъ. Богдановъ, — каждый день ходи на судъ… А кто заробитъ за меня? Послалъ жинку парщицей въ баню, а то на харчи нѣту. Опять дитя одно остается, только два года ему. Просить стыдно, скажутъ: здоровый; а украсть тоже не умѣю.

Дѣйствительно, положеніе Богданова не изъ завидныхъ.

— Пинджакъ продалъ за четыре рубля, — съ горечью сообщилъ онъ, — а шубу купилъ за два съ полтиной. Она не грѣетъ ни черта.

Онъ называетъ шубой какую-то странную куцавейку, крытую чернымъ ластикомъ и подбитую кислой, слежавшейся овчиной.

Куленяйкинъ совсѣмъ въ другомъ родѣ. Онъ тощій, тщедушный, съ тусклымъ лицомъ и непріятнымъ, словно змѣинымъ взглядомъ. Одѣтъ онъ еще хуже, въ дырявой курткѣ и тонкихъ лѣтнихъ штанахъ. Ноги его въ калошахъ вмѣсто сапогъ, и уши обвязаны грязнымъ платкомъ въ дополненіе къ ветхому картузу. Онъ сидитъ съежившись, какъ отъ холода, но время отъ времени поднимаетъ глаза и какъ будто вонзаетъ въ меня свой сѣрый и колючій взглядъ Я невольно взглядываю въ отвѣтъ.

— Да, — неожиданно замѣчаетъ Куленяйкинъ, — взглядъ у меня, правда, непріятный, многіе говорятъ. Да только самъ не знаю, перемѣнить его не могу.

Голосъ у него осипшій, простуженный, но столь же непріятный, какъ и взглядъ.

— День проходишь, — продолжаетъ Богдановъ, — придешь домой, помолишься Творцу, да и ляжешь спать не ѣвши. Съ того, думаю, и разбойники становятся, держитъ-держитъ сердце, да и сорвется.

— Тяжелая жизнь! — откликается Куленяйкинъ. Его вступленіе въ бесѣду снова имѣетъ неожиданный характеръ, почему другіе останавливаются и выжидаютъ его дальнѣйшихъ словъ.

— Такъ довелось, хоть пропадай! — говоритъ Куленяйкинъ, — живу, гдѣ попадетъ. Прошлую ночь ночевалъ за пятакъ у Ицки въ подвалѣ. А ѣды нѣтъ. Когда къ брательнику придешь, онъ скажетъ: кусокъ хлѣба есть въ столѣ. Тогда поѣшь и пойдешь.

— Господи! — заявляетъ Богдановъ. — Пускай судятъ насъ поскорѣе. Если мы побили людей, пускай насъ ссылаютъ въ Сибирь, люди живутъ и въ Сибири, и въ тюрьмѣ.

Гомельскій процессъ тянется шестнадцать мѣсяцевъ, и подсудимымъ, русскимъ и евреямъ, пришлось не въ моготу.

— За что вы людей били? — задаетъ мой спутникъ прямой вопросъ. Это человѣкъ безъ опредѣленныхъ занятій, «вольношляющійся», по его собственному опредѣленію. У него большія связи въ кофейняхъ, въ пивныхъ и на «стрѣлкахъ», и міросозерцаніе его наклонно къ цинизму и прямотѣ.

— А за что ихъ не бить? — возражаетъ Богдановъ просто и мрачно. — Богъ дай бы они околѣли. Я дома строю, а они живутъ въ нихъ. А мнѣ и голову негдѣ приткнуть.

— А еще я скажу, — продолжаетъ Богдановъ, — надо людей встряхивать, какъ мокрую кожу, кровь полировать, а то они совсѣмъ заскорузли.

Это цѣлая встряхивательная теорія.

— Къ примѣру, — продолжаетъ Богдановъ, — бываютъ молодые мужики, которые соберутся по двое, по трое, станутъ между собою говорить: такъ надо жить, такъ надо жить, на новую линію. Тутъ старики ихъ матернымъ словамъ обругаютъ, скажутъ: — «Ты ничего не понимаешь. Какъ оно стоитъ прахъ вѣковъ, такъ и будетъ стоять». — Какъ же ихъ не встряхивать?… Напримѣръ: я работалъ на паровой мельницѣ Певзнера, стѣну клалъ. Подбросили намъ бумажку: «Пауки и мухи». Я посмотрѣлъ, думалъ, какъ травятъ пауковъ, потомъ вижу, совсѣмъ не то. Собралъ своихъ каменщиковъ. Они говорятъ: — «Вотъ хорошо! Умный человѣкъ сочинялъ. Какъ страдаетъ бѣдный народъ, все описано». — Я взялъ эту бумажку, запряталъ въ носокъ сапога. Назавтра вдругъ расчетъ. — «Народу намножилось; тебя не нужно больше». — Зло меня забрало. — «Ты долженъ былъ заявить за двѣ недѣли!» — Это хозяину говорю. Выпилъ назавтра полбутылки водки, пошелъ къ мельницѣ. — «Слѣзайте, ребята, пускай ее черти строютъ». Они послухали, слѣзли, одѣваются. — «Я тебѣ покажу, какъ расчетъ давать. Мы надъ тобой поступимъ по демократской линіи. Что наши руки склали, то онѣ могутъ растаскать».

— По этимъ твоимъ мыслямъ, — сентенціозно замѣчаетъ смуглый рабочій, — надо не однихъ жидовъ разбивать, а всѣхъ кряду.

— А какъ же! — подтверждаетъ Богдановъ. — Я говорилъ имъ: «Давайте трусить всякаго, кто подъ руку попадетъ». А они говорятъ: «Начальство не велитъ». А я сказалъ: «Ну васъ къ хорошей матери всѣхъ вмѣстѣ»…

— Потѣха, — начинаетъ опять Медвѣдикъ. — Я вездѣ былъ и все видѣлъ. — Онъ не возражалъ, когда Богдановъ перебилъ его рѣчь, — но теперь онъ хочетъ въ свою очередь возобновить прерванную нить своего разсказа. Въ его памяти запечатѣлась картина погрома, и онъ описываетъ различныя сцены по мѣрѣ того, какъ онѣ ему приходятъ въ голову.

— Когда пришли мы на Новиковскую улицу, — разсказываетъ онъ, — тамъ уже шла хорошая работа. Люди ревутъ, стекла звенятъ; и пухъ, какъ облако. Какіе пьяные бѣгаютъ съ наливками, а другіе кричатъ; дай мнѣ, дай мнѣ! Одинъ мужикъ вмѣсто вина хватилъ изъ бутылки съ чернилами, мотаетъ головой… Другой разбиваетъ слойки (банки) съ вареньемъ, а бабы собираютъ руками съ земли, да такъ и ѣдятъ. Морды у нихъ въ красномъ, замусленныя, какъ будто кровь. Наши мастеровые кричали: «Ничего не берите, а то будемъ отвѣчать за кражу».. Потомъ кого встрѣнутъ съ вещами, сейчасъ бацъ по мордѣ. — «За что?» — «Не смѣй, брать!»

— Ну да, не смѣй! — возражаетъ Горѣлый. — Я одного встрѣлъ.

— Ты, говорю, чего, кашу ѣсть хочешь? — «А чего?» — говоритъ. А у самого изъ голенища торчатъ серебряныя ложки.

— Конечно, — соглашается Медвѣдикъ, — были такіе, что брали. А болѣе бабы. «День-то, — говорятъ, — былъ мущинскій, а вечеръ нашъ». — Накладутъ полный передникъ вещей, сахаръ, папиросы, варенье, и унесутъ домой.

— Не однѣ бабы, — настаиваетъ Горѣлый. — У нашего начальника на пустомъ дворѣ цѣлый складъ былъ, больше мѣсяца потомъ таскали оттуда, какъ изъ амбара.

— И людямъ попадало, — начинаетъ опять Медвѣдикъ. — Напримѣръ, на Новиковской улицѣ присѣлъ на крылечкѣ еврей, еще и знакомый мой, Илюшка Комисаровъ. Вдругъ двое подбѣжали къ нему, одинъ здоровый такой: «А, жидъ, присѣлъ!» Какъ дастъ ему осью по головѣ. Тотъ только пискнулъ, какъ заяцъ, и покатился на землю. А тотъ его въ бокъ, да по ногамъ. Тутъ подбѣгаетъ другой, молодой парень, кричитъ: «А можетъ быть, притаился». И опять его по головѣ. Вдругъ, вправду, вижу, Илюшка мой какъ вскочилъ на ноги, да какъ припуститъ… Пятеро погнались за нимъ, да куды тутъ, не могли догнать…

Меня невольно коробитъ. Даже Богдановъ дѣлаетъ строгое лицо. Только Куленяйкинъ сидитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, и въ глазахъ его играетъ маленькая ехидная улыбка.

— Ѣхали двое на извозчикѣ, — продолжалъ Медвѣдикъ, — тутъ погнались за ними, давай ихъ гасить палками по головамъ. Извозчикъ гонитъ, они кричатъ, содомъ. Пока противъ пріемнаго покоя не покатились они съ извозчика.

Куленяйкинъ продолжаетъ улыбаться.

— Еще я видѣлъ противъ Орловскаго банка, какъ забивали Кевеша, — начинаетъ опять Медвѣдикъ, очевидно не безъ задней мысли. Куленяйкина обвиняютъ именно въ этомъ убійствѣ, и коварный пріятель, видимо, хочетъ погасить этимъ напоминаніемъ его змѣиную улыбку.

— На Кевеша трое напало съ длинными кіями, — продолжаетъ Медвѣдикъ. — А какъ упалъ онъ, они стали кругомъ и давай молотить его, какъ цѣпами. Еще и опуститъ кій, да и гакнетъ: гакъ! гакъ! — какъ будто дрова рубитъ.

— А ты не видалъ, Сашка? — прибавляетъ онъ невиннымъ тономъ, однако, обращаясь уже прямо къ Куленяйкину.

Куленяйкинъ сидитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, но не даетъ отвѣта и дѣлаетъ видъ, какъ будто даже не слышалъ обращенія.

— А зачѣмъ ты дѣвку купоросомъ облилъ? — начинаетъ сердиться Медвѣдикъ. — Самъ попользовался, а дѣвку испортилъ.

Куленяйкинъ, однако, остается на высотѣ положенія.

— Приложилъ козу до возу, — саркастически замѣчаетъ онъ, — это, можетъ, когда было, а можетъ, и вовсе не было…

Новое обвиненіе относится къ подвигамъ его ранней юности, и онъ считаетъ неумѣстнымъ присоединять его къ дѣлу о погромѣ.

Медвѣдикъ, видимо, сбитъ съ позиціи. — Вотъ сатана! — замѣчаетъ онъ почти обезкураженно и наливаетъ себѣ еще стаканчикъ.

— А мнѣ самому мало дѣло не попало, — начинаетъ Горѣлый, повидимому для того, чтобы перемѣнить разговоръ. — Я, какъ видите, лицомъ на еврея схожъ, да еще былъ въ картузѣ. Напали на меня мужики, чуть не побили. Спасибо, нашъ мастеровой заступилъ: «Это, говоритъ, русскій». — «А зачѣмъ, говорятъ, ты носишь эту жидовскую кепку?» Тутъ они сбили съ меня картузъ, а накрыли меня своей бараньей шапкой. — «Моли Бога, говорятъ, что остался живъ. А то бы клямка была». — Тогда я сталъ ходить опасно…

— А ты что, выкрестъ, — спрашиваетъ мой спутникъ внезапно и прямо, какъ и въ первый разъ.

— Отецъ, вправду, былъ выкрестъ, — признается Горѣлый, — а мать русская.

«А я какъ летучая мышь, ни со звѣрями, ни съ птицами. Отъ русскихъ боюсь и отъ евреевъ боюсь. Въ одномъ мѣстѣ опять набрался страху. Иду такъ-то по улицѣ. А на встрѣчу толпа валитъ. Я притулился къ сторонкѣ. Еще со мной каменщикъ одинъ да солдатъ. Думаемъ, можетъ, не тронутъ насъ. Вдругъ видимъ, евреи валятъ, хмара народу. Ухъ, перепугались мы опять, прижались, думаемъ, убьютъ до смерти. Однако, проперли мимо, не тронули. Только кричатъ: „на вокзалъ, братцы, не дадимъ громить“. — Эхъ, думаю, попались бы этакъ евреи русскимъ, да они бы ихъ въ землю гвоздикомъ позагоняли…

Такъ мы еще стоимъ, пробѣжала другая толпа, кто съ палками, кто съ желѣзомъ, другіе съ кольями, у иныхъ револьверы. Женщины, мальчишки съ камнями, бѣгутъ мимо, кричатъ: „ура“. Вѣрите, солдатикъ нашъ тоже выскочилъ за ними, „ура“ кричитъ, „ура“, и побѣжалъ сзади. А потомъ опамятовался, сплюнулъ въ сторону, говоритъ… — „Тьфу мара! Жидова проклятая!“

Тогда я сказалъ: „Худо тутъ стоять, пойдемъ лучше къ солдатамъ“. А солдаты злые-презлые. Не ѣвши, жара, пить воды негдѣ достать. Такъ и подскакиваютъ съ прикладомъ, особенно на жидовъ. — „Ахъ вы, жидомордые! изъ-за васъ мы не пивши, не ѣвши сидимъ!“

— И мнѣ тоже чуть не попало! — признается Богдановъ. — Какъ навалили на насъ евреи, кричатъ: — „Вонъ этотъ гой“ (христіанинъ). — Вижу, мое дѣло не полоса, приходится мнѣ быть битымъ. Я побѣгъ, они за мной. Такъ бѣгъ, себя не помня, черезъ весь городъ. Чего-то проблистало надо мной, не знаю, гинджалъ, или изъ пистоля выпалили, да только не дохватило. На встрѣчу мнѣ люди на извозчикахъ, вижу — ни одного русскаго. Мекаю, каюкъ мое дѣло. Забѣгъ я на католическое кладбище, вижу — тамъ ползаетъ калѣка безногая, тоже хоронится отъ драки; думаю, пускай-ка товарищъ мнѣ. Вотъ посидѣлъ, отдохнулъ, думаю, пойду опять спровѣдаю. А калѣка мнѣ дала въ карманъ золы. Говоритъ: „Если присыпаются къ тебѣ, засыпь имъ глаза золою, только по вѣтру сыпь, а не противъ вѣтра“. Пошелъ я на Вѣтренную площадь. А тамъ народу полно. На одной сторонѣ стоятъ русскіе, на другой евреи; а солдаты посрединѣ и полицмейстеръ съ ними. Всѣ въ сердце вошли, кричатъ: „Выходите, такъ васъ такъ!“ — Драться хотятъ. Даже у меня зачесались руки. Все равно, какъ на кулачномъ бою, стѣна противъ стѣны. А полицмейстеръ напередъ высунулся. — „Расходитесь“, кричитъ.

Тутъ зло меня забрало. — „А какое твое дѣло, говорю. — Ты, полиція, зачѣмъ суешь свою ложку въ чужую кашу?“ — И выругалъ его послѣднимъ словомъ.

Вдругъ бакъ, бакъ съ ружей. Вижу, предо мной человѣкъ стоялъ, валится прямо на меня, чуть съ ногъ не сбилъ. Изо рта кровь идетъ, а глаза уже остановились. И другой тоже крикнулъ: „убили!“, упалъ, только руками, ногами дергаетъ. Тутъ я испугался на смерть, даже ослабъ весь, тѣло распустилось, зубъ на зубъ не попадаетъ. Думаю, убьютъ меня сейчасъ. Надо бѣжать, а ноги не бѣгутъ. Думаю, поползу хоть на карачкахъ, запрячусь въ погребъ, стану сидѣть цѣлый день, чтобы не нашли меня солдаты».

— А все-таки нашли тебя! — говоритъ мой спутникъ.

— Евреи доказали, — угрюмо говоритъ Богдановъ, — и споконъ время сосѣди, почти вмѣстѣ росли, доказали на меня. А развѣ я виноватъ? Говорятъ, напримѣръ, я Крамершу Кабаниху желѣзомъ ударилъ. А я, вотъ Христосъ, не помню… Она славная старуха. Я ее, бывало, какъ матку почиталъ… А сверхъ того не запираюсь, можетъ, и вправду ударилъ. Я билъ, меня били; я гонялъ, меня гоняли. Даже весь толкъ потерялъ. Или, говорятъ, я грабилъ. Вы сами можете видѣть, сколько богатства я себѣ награбилъ, лохмотья на спину…

— А теперь какъ? — спрашиваетъ мой спутникъ.

— А теперь меня судятъ, — мрачно объясняетъ Богдановъ. — И подѣломъ дураку, не устраивай пустяковъ. Развѣ такіе бываютъ заправскіе погромы? По-настоящему, надо было весь городъ сжечь огнемъ.

— Зачѣмъ сжечь? — спрашиваю я невольно.

— Затѣмъ! — объясняетъ Богдановъ упрямымъ тономъ. — Мы съ Сашкой голые люди, босявки. А теперь зима. Въ дома насъ не пускаютъ. Такъ мы нагрѣемся хоть на пожарѣ.

Не знаю, говоритъ ли въ немъ водка, или врожденное резонерство, или накопленное годами холодное и упорное озлобленіе. Вѣроятно, все вмѣстѣ. Эта убогая стрѣлка внезапно начинаетъ мнѣ представляться, какъ воронка гейзера, наполненная кипящей грязью и распаляемая подпочвеннымъ огнемъ огромнаго общественнаго вулкана.

— Если жечь, такъ безъ выбора, — фантазируетъ Богдановъ. — На все надо правду. А душить, такъ всѣхъ кряду, а не того, кто послабѣе. Жидъ такъ жидъ, татаринъ такъ татаринъ, а если господинъ купецъ, — «тебя-то мы и дожидались».

Мнѣ кажется, что я заглядываю въ будущее. Гомельскій погромъ представляется мнѣ какъ одна изъ первыхъ зарницъ, какъ ранній раскатъ, за которымъ послѣдуютъ новые удары, съ грабежемъ «по правдѣ», съ избіеніемъ всѣхъ кряду, безъ всякаго пристрастія, съ краснымъ пѣтухомъ на заднемъ планѣ въ видѣ общаго багроваго фона.

III. Двойственный

— Нѣтъ, знаете, если у насъ не примутъ мѣръ къ улаженію дѣлъ, здѣсь будетъ Богъ знаетъ что!..

Окружавшая насъ обстановка странно не соотвѣтствовала тревожному характеру этихъ словъ. Домъ, въ которомъ мы находились, былъ маленькій, деревянный, какъ-то особенно уютный и совершенно старосвѣтскій… По всѣмъ угламъ стояли столики, покрытые вязанными салфетками, пузатые шкафчики, темные стулья съ высокими точеными спинками. Хозяева дома, учитель женской гимназіи Иванъ Петровичъ Б. и его супруга, выглядѣли тоже подъ стать обстановкѣ; оба они были такіе сытенькіе, чистенькіе, аккуратные.

Въ довершеніе всего мы сидѣли за самоваромъ и пили чай съ домашнимъ вареньемъ.

Иванъ Петровичъ Б., собственно говоря, представлялъ уже компромиссъ между гоголевскимъ Афанасіемъ Ивановичемъ и чеховскимъ человѣкомъ въ футлярѣ. Не даромъ въ его кабинетѣ всѣ книжки, перышки и тетрадки лежали такъ опрятно на своихъ мѣстахъ. Кромѣ своего учительства онъ былъ гласнымъ думы и старостой соборной церкви.

Помимо того, новѣйшая смута захватила его своимъ крыломъ и внесла въ его аккуратную душу какое-то легкомысленное, чисто птичье безпокойство. Однимъ словомъ, несмотря на свой простодушный видъ, это былъ сложный продуктъ современной провинціальной жизни, гдѣ все спуталось, вышло изъ колеи и кричитъ благимъ матомъ отъ боли и смятенія.

— Будетъ такой разбой, что Боже избави, — продолжалъ Иванъ Петровичъ тономъ встревоженнаго чижика.

— Да что у васъ такое? — спросилъ я, невольно заражаясь его безпокойствомъ.

— Какъ что?.. Обманъ, насиліе, обида. Мало ли есть случаевъ, когда человѣкъ бываетъ обиженъ. Я, напримѣръ, обиженъ губернаторомъ. Вѣдь при всѣхъ этихъ исторіяхъ мнѣ естественно обратиться съ просьбой. У насъ есть кружка въ соборѣ, и жулики два раза дѣлали попытку взломать. Я обратился съ прошеніемъ, чтобъ разрѣшили револьверъ. Отказано безъ объясненія причинъ. А вѣдь я церковный староста, чортъ возьми, чиновникъ, самъ при шпагѣ. Нельзя же со мной обращаться какъ съ трехлѣтнимъ ребенкомъ.

Мнѣ стало смѣшно. Со своей шпагой и револьверомъ Иванъ Петровичъ напоминалъ не только чижика вообще, но даже того именно щедринскаго чижа, который, будучи въ майорскомъ чинѣ, женился на канареечкѣ.

— Или, напримѣръ, я гласный думы. Конторщикъ у насъ умеръ отъ рака языка. Жена и трое дѣтей; вотировали пособіе единовременно, пятьдесятъ рублей. Кассировано безъ всякаго резона.

— Вы говорите: отчего? Да вѣдь они съ нами не разговариваютъ. Конечно, они свое содержаніе получаютъ по штату, зачѣмъ имъ входить въ чужую нищету.

— Или еще примѣръ, погромъ. Били русскіе евреевъ, а про меня говорятъ, будто бы я натравливалъ…

Несмотря на свой птичій видъ, Б. движется въ самомъ центрѣ личныхъ и національныхъ интригъ города Гомеля, и обвиненія потерпѣвшей стороны не обходятъ и его имени.

— Только я выйди и скажи слово, махни рукой, — признается Б., — камня на камнѣ не осталось бы. Но если бы я дѣйствительно хотѣлъ сказать, то сказалъ бы такъ: зачѣмъ бить бѣдноту? А демократы намъ тоже ничего не сдѣлали. Нужно разбивать купцовъ, Ракитина, Рабиновича.

— А ихъ за что разбивать? — спросилъ я съ нѣкоторымъ удивленіемъ предъ этой неожиданной откровенностью.

— Есть за что! Ракитинъ, напримѣръ, мошенникъ первой гильдіи, костопальню держитъ, салотопенный заводъ, весь воздухъ отравилъ. А Рабиновичъ городскую ассенизацію снимаетъ и всю ассенизацію прямо въ рѣку выливаетъ. А не то — поле есть за нашей слободкой, выворачиваетъ бочки прямо на поле. Лѣнь ему отъѣхать подальше. Пробовали наши жители бочки разбивать, такъ ихъ забирали въ часть, били имъ зубы, сажали безъ суда. Ну и ожесточается народъ. Говорятъ ему, значитъ, все возможно, подкупилъ жидюга. Потому мы хорошо знаемъ, что подкупомъ можно все сдѣлать.

— Или, напримѣръ, въ страховомъ обществѣ пишетъ русскій Зенькевичъ еврею Шмаеру: «Если выберешь меня, то двадцать пять рублей». Я досталъ записку, прочиталъ при выборахъ. — «Нужно, говорю, обсудить личность этого кандидата». Тѣмъ болѣе, что они противъ меня интриговали. Тогда онъ спасся, чтобы его не выкинули изъ окошка изъ второго этажа. Но будутъ винить не столько этого человѣка, сколько того Шмаера, который согласенъ на эту агитацію.

— Буду говорить прямо. Евреямъ жить хуже, чѣмъ русскимъ. Если бы русскимъ пришлось такъ жить, они бы повѣсились или пустились промышлять разбоемъ. Но что же вы хотите дѣлать, надо же, чтобы ненависть куда-нибудь прорвалась одинъ разъ. Евреевъ удобно бить, ихъ били. Подвернись нѣмцы, нѣмцевъ будутъ бить, или татаръ, какъ въ Астрахани.

— Конечно, и у самихъ евреевъ тоже идетъ распря. У Шлемкина, напримѣръ, сынъ демократъ. Плачетъ отецъ, говоритъ: подумайте, на кого я работаю! А сынъ говоритъ рабочимъ: «Подумайте, на кого вы работаете!»

— Но только я признаюсь вамъ: евреевъ не люблю. Ничего они мнѣ не сдѣлали, а не могу ихъ выносить, раздражаютъ они… Вотъ какъ другой человѣкъ не выноситъ кошку…

Я невольно подумалъ о десятипроцентной нормѣ еврейскихъ ученицъ, разсѣянныхъ въ классахъ женской гимназіи Гомеля. Не сладко имъ живется подъ ферулой этого кошачьяго отвращенія.

— Раздражаютъ евреи, — продолжаетъ Б. — Напримѣръ, моя мама заходитъ въ лучшій магазинъ спросить бумазеи, приказчикъ взялъ, дерзостей наговорилъ…

Мамой Б. называетъ свою супругу, которая въ подтвержденіе его словъ добродушно киваетъ головой.

— Еще, напримѣръ, извозчики, — напоминаетъ она съ своей стороны. — Даю ему болѣе чѣмъ слѣдуетъ, а онъ ворчитъ. Потомъ говорю: «Поѣзжай по таксѣ». А онъ отвѣчаетъ: «Садись тогда на таксу и поѣзжай!» А еще жидъ. Такія вещи не прощаются…

Мнѣ какъ-то странно слышать такія сентенціи изъ этихъ простодушныхъ старосвѣтскихъ устъ. А впрочемъ, и Пульхерія Ивановна Товстогубиха, по всей вѣроятности, тоже не любила евреевъ и при случаѣ могла имъ даже напомнить о свиномъ ухѣ.

— Кромѣ того, — продолжаетъ Б., — у нихъ въ комитетѣ вожаки недобросовѣстные. Напримѣръ, про Максимова, корректнѣйшій человѣкъ, написали въ заграничной газетѣ «Таймсъ и Бундъ», будто онъ велъ толпу…

«Таймсъ и Бундъ» сразу — это цѣлая обывательская формула заграничной и нелегальной литературы, вродѣ извѣстной вывѣски: цеховой портной Бунаковъ изъ Лондона и Парижа.

— Судью Марковкина приплели, — продолжаетъ Иванъ Петровичъ. — Полный генералъ и будетъ кричать: «бей жидовъ!» Извольте радоваться…

Или, напримѣръ, про наши гимназіи распустили нехорошіе слухи. А у насъ молодежь мирная съ обѣихъ сторонъ. Конечно, демократы не слушаютъ родителей и не исполняютъ обрядовъ и старовѣры также. Можно даже признать, что еврейскіе ученики болѣе сознательные, ибо знаютъ, что если вылетишь, то мѣста не найдешь; и болѣе подготовлены, потому по проценту, по конкурсу; не нарушаютъ дисциплины, какъ русскіе. Зато евреи болѣе чуждаются русскихъ. Русскіе евреевъ приглашаютъ на именины, а евреи русскихъ нѣтъ. Даже одинъ городовой пострадалъ изъ-за русскихъ именинъ. Приняли за демократское собраніе, хотѣли подсмотрѣть, а во второмъ этажѣ. Онъ влѣзъ на окно, но оборвался внизъ и сломалъ у сосѣда заборъ.

Еврейскіе ученики никогда не позовутъ русскихъ. Даже если книжку дать русскому, то онъ на улицу вынесетъ. Я завѣдывалъ еврейской ученической квартирой, приходилъ туда и утромъ, и вечеромъ, и ночью, но никогда не заставалъ русскихъ учениковъ. Заставалъ частныхъ молодыхъ людей, и мѣры были приняты противъ такихъ знакомствъ, но русскихъ не встрѣчалъ никогда.

Можно ли насъ обвинять въ томъ, что въ гимназіяхъ распространился вольный духъ. Я, напримѣръ, поучалъ учениковъ: «Вы не смотрите, что я такъ сижу, въ вольной позѣ. Начальство придетъ, я не буду такъ сидѣть, а быть можетъ, совсѣмъ встану».

А между тѣмъ, когда я добивался правды, чтобы другіе не крали, донесли на меня помощнику попечителя, будто я въ седьмомъ классѣ говорилъ ученицѣ: «Чего ты вертишься, хочется тебѣ выйти, такъ выйди вонъ и …» Хорошо, что попечитель представилъ меня къ наградѣ, дали Станислава на шею, а то бы крышка. Такъ если такое положеніе учителя гимназіи, то развѣ нужно пѣть: Слава въ вышнихъ Богу?..

А съ церковью, я вамъ скажу, еще безпокойнѣе. Напримѣръ, на Пасху распустили слухъ, что евреи взорвутъ соборъ. Кто распустилъ слухъ, чертъ ихъ знаетъ. А только стали говорить, что евреи хотятъ намъ устроить судный день. Никто, конечно, не пришелъ. Я церковный староста, я далъ пушечный выстрѣлъ передъ началомъ службы, оповѣстить народу, что мы цѣлы. Такъ полицеймейстеръ прибѣжалъ. «Вы, говорить, хотите городъ бомбардировать?»…

— Неужели вы вѣрите такимъ слухамъ? — возразилъ я.

— Кто знаетъ! — съ многозначительнымъ видомъ сказалъ Иванъ Петровичъ. — Мнѣ и другіе задавали этотъ вопросъ. Но я думаю, что на свѣтѣ все возможно. Отъ демократовъ можно ожидать чего угодно. Если въ Парижѣ взрываютъ храмы… Что онъ теряетъ?.. Или въ Харьковѣ взорвали же памятникъ Пушкина…

«Или потомъ восьмого мая, когда мы были въ церкви, — вдругъ городовой говоритъ, идутъ на соборъ четыре тысячи евреевъ рѣзать насъ. Опять всѣ убѣжали. Поводомъ послужило, что на Румянцевской улицѣ шайка демократовъ выскочила изъ дворовъ со знаменемъ. Земля побѣлѣла отъ прокламацій; съ криками: долой то да се!.. — При такомъ безпокойствѣ въ храмахъ, спрашивается, какой можетъ быть свѣчной доходъ?.. Вотъ какъ демократы возбуждаютъ населеніе!..»

— Да вы вѣдь сейчасъ говорили о демократахъ совсѣмъ другое? — возразилъ я, смущенный непослѣдовательностью его рѣчи.

— Ну такъ что же, что говорилъ! — рѣшительно отпарировалъ Б. — Я и теперь говорю. Главная причина, конечно, не въ демократахъ, а въ самихъ обывателяхъ, потому что положеніе обывателя самое тяжелое. Не знаю, какъ тамъ у васъ въ Петербургѣ, а намъ здѣсь приходится довольно переживать непріятностей. Хочется кого-нибудь бить, есть злоба. Администрація пользуется особыми привилегіями, самодурство, помпадурство. Мировой судья — несмѣняемый полный владыка, хотя бы тотъ же Морковкинъ, начнетъ разборъ въ три часа дня, часъ позанимается и уходитъ домой. Народъ привыкъ къ этому гнету, но нельзя назвать нормальнымъ состояніемъ, когда боишься каждаго городового. Даже городской голова былъ по назначенію и держалъ себя какъ помпадуръ. Самоуправленіе — одинъ эпитетъ. Человѣка забаллотировали на общемъ собраніи избирателей, а онъ назначенъ.

«Или, напримѣръ, еще хуже. Гражданинъ не имѣетъ права нигдѣ собраться, поговорить о своихъ дѣлахъ. Хотя бы по поводу выборовъ въ управу, соберутся поговорить, такъ полиція дѣлаетъ изъ этого уголовное преступленіе, которое надо пушками разгонять»…

Послѣ недавней рѣчи о внушеніи почтенія къ начальству, это, такъ сказать, идейный переходъ съ сѣвернаго полюса въ Сенегамбію, но Б. расходился и знать ничего не хочетъ. Гимназія, очевидно, составляетъ консервативную половину его души, а городская дума — либеральную. Въ этомъ секретъ его постоянныхъ колебаній. Теперь, подъ вліяніемъ разговора о думѣ, онъ даже вскочилъ съ мѣста и возбужденно замахалъ своими короткими руками. Къ моему крайнему изумленію, Пульхерія Ивановна поддерживаетъ его и въ этомъ новомъ направленіи.

— Каждому хочется немножко побольше свободы, — говоритъ она съ кроткой улыбкой. — Это такъ естественно, это, я думаю, вездѣ.

— Я бы съ удовольствіемъ на улицу вышелъ, — вопіетъ Б., — кричать, орать, что-нибудь дѣлать; только положеніе не позволяетъ. Помилуйте, даже если ребенокъ кричитъ, ты посмотри, что у него болитъ. Если капризъ, уйми, а не то сдѣлай что-нибудь.

Человѣкъ въ футлярѣ, готовый выйти на улицу въ качествѣ демагога и народнаго трибуна!.. Вотъ до чего дошла современная жизнь. Западно-европейскій антисемитизмъ называли «соціализмомъ глупцовъ». Оппозиціонное настроеніе Б., несмотря на искренность его негодованія, принадлежитъ, очевидно, къ той же соціалистической категоріи. Не даромъ онъ постоянно возвращается къ еврейскому погрому.

— Потому самому и евреевъ бьютъ, — заявляетъ онъ, — любви, вообще, на свѣтѣ мало. Всѣ люди ненавидятъ другъ друга, въ томъ числѣ антисемиты евреевъ. Есть у насъ, напримѣръ, общество благотворительное, православное, русское, дѣтскій пріютъ. Я членомъ правленія. Обращаемся въ думу съ просьбой о вспомоществованіи, такъ одинъ гласный, интеллигентъ, и даже нѣмецъ, разорвалъ воззваніе братства и сказалъ: «Жаль — нѣтъ близко мѣстечка, куда снести эту бумажку». Вотъ какая ненависть. Значитъ надо бить, драться другъ съ дружкой. Надо, чтобъ этотъ разбой повторился нѣсколько разъ, пока еще есть достаточно еврейскаго матеріала. А потомъ войдутъ во вкусъ, тогда своимъ чередомъ будутъ русскіе безпорядки.

Зловѣщее предсказаніе учителя гимназіи Б. совершенно совпадаетъ съ такимъ же заявленіемъ Пантелеймона Богданова, подсудимаго изъ громилъ, ибо и то, и другое вытекаетъ изъ того же слѣпого и озлобленнаго настроенія. Въ ихъ словахъ заключается недвусмысленная угроза по адресу будущаго спокойствія всего населенія ближайшаго округа, безъ различія племенъ и вѣроисповѣданій.

Нужно засвидѣтельствовать также, что слѣдствіемъ погрома въ настроеніи всѣхъ вообще жителей города Гомеля, семитовъ и антисемитовъ, за исключеніемъ, быть можетъ, только оффиціальныхъ стражей, явилось замѣтное отклоненіе влѣво. Радикальныя идеи просачиваются въ общее міросозерцаніе изъ ненавистнаго «демократскаго» центра, изъ группы «Таймса и Бунда», не только прямымъ путемъ такъ называемой «пропаганды и агитаціи», но еще болѣе путемъ полярнымъ и полемическимъ, въ видѣ сознанія неотложной необходимости дать отпоръ назойливой критикѣ, показать, что мы «тоже съ понятіемъ, ученые; не Шмулькамъ насъ учить». Погромъ взбудоражилъ все обывательское болото, и рогатыя палки, раньше лежавшія спокойно на днѣ въ тинѣ, теперь свободно носятся изъ стороны въ сторону и натыкаются другъ на друга. Общественные круги, бывшіе до того безхитростно реакціонными или, вѣрнѣе говоря, принадлежавшіе къ категоріи политически «неодушевленныхъ предметовъ», почти противъ своей воли приступаютъ къ размышленію и проникаются сознаніемъ необходимости реформъ, хотя бы въ пику тѣмъ же ненавистнымъ Шмулькамъ. Это измѣненіе готовитъ рядъ самыхъ неожиданныхъ сюрпризовъ вдохновителямъ черной сотни въ Гомелѣ, Баку, Житомірѣ и во всѣхъ другихъ городахъ. Ибо сѣющій вѣтеръ пожнетъ бурю, и поднявшій мечъ отъ меча и погибнетъ.

IV. Ожесточенные

— Знаете, я вамъ правду скажу. Я никогда ничего не имѣлъ противъ евреевъ, а теперь я озлобленъ до-нельзя. Разожглось у меня сердце… Помилуйте, какой-нибудь полицейскій чиновникъ, пьяница, вызываетъ меня на слѣдствіе. Послѣдній прощалыга, Хлумицкій, показываетъ, будто я громилъ. А я говорю: «Ты какъ смѣешь, мерзавецъ, клеветать?» — А слѣдователь вмѣшивается: «Вы не имѣете права такъ говорить».

Это знаменитый Плахинъ, помощникъ желѣзнодорожнаго мастера. Цѣлый рядъ свидѣтелей, евреевъ и христіанъ, единодушно показалъ о томъ, что Плахинъ руководилъ одной изъ погромныхъ партій. Особое присутствіе, впрочемъ, не обратило никакого вниманія на эти показанія, и Плахинъ появился въ залѣ суда только одинъ разъ, и то въ качествѣ свидѣтеля.

Настойчивость обвинителей тѣмъ не менѣе произвела сильное впечатлѣніе на Плахина.

— Ахъ, этотъ Хлумицкій, — повторяетъ онъ поминутно, — если бы я могъ, я бы его!.. Счастливъ его Богъ, не попадается онъ мнѣ подъ руки.

Наружность Плахина весьма внушительна. Онъ высокъ, костлявъ, съ маленькими свирѣпыми глазками и короткими огненно-рыжими волосами. Руки у него длинныя, съ огромными кистями, какъ у орангутанга. Онъ ходитъ въ валенкахъ, обшитыхъ кожей, и въ дубленномъ полушубкѣ. Въ разговорѣ, вспоминая своихъ враговъ, тотчасъ же вспыхиваетъ, стискиваетъ кулаки, даже скрежещетъ зубами. И глядя на его лицо, невольно думаешь: дѣйствительно, не дай Богъ попасться ему въ руки, особенно въ темномъ переулкѣ!..

Оказывается, однако, что внутренняя природа Плахина сложнѣе того, что можно предполагать по ея внѣшней вывѣскѣ.

— Я вамъ скажу, за что меня ненавидятъ евреи, — неожиданно заявляетъ онъ, — за то, что я не потакаю ихнему звѣрству. Знаете, я не могу видѣть крови ни въ животномъ царствѣ, ни въ людяхъ. Когда увижу, такъ худо станетъ, даже сердце мутится. При томъ же животное я такъ сожалѣю, что если вижу, кто истязаетъ, то догоню и отниму, и сгоряча толкну. Даже я должность принялъ, состою животнымъ попечителемъ отъ общества животнаго Покровительства.

«За два года составилъ 64 протокола, за лошадей, телятъ и птицу, и всѣ довелъ до штрафа. Потому онъ накладетъ 30 телятъ въ телѣгу, а самъ сядетъ сверху и ѣдетъ.

Больше всего протоколовъ противъ евреевъ. Положимъ, что касаемо животныхъ, то и русскіе звѣри. Напримѣръ, я Пискунова привлекалъ и на штрафъ навелъ. Русскій мужикъ, знаете, больше бьетъ, но его труднѣе поймать, а лошадь у него исправная. У еврея лошадь хуже, изрѣзана, издергана. Больше это отъ бѣдности, но я все равно къ отвѣтственности привлекаю.

— Ай, господинъ Плахинъ, на что же вы заступаетесь? Мы были въ пустынѣ, насъ тоже гнали, мы были въ крови… — Но я не могу. Быть можетъ, я немного пристрастенъ, но, какъ чиновникъ, не могу потакать»…

«Животный попечитель» и руководитель погрома, отвращеніе къ крови и готовность къ дракѣ, любовь къ лошадямъ и телятамъ и вытекающее изъ нея чувство чиновничьей отвѣтственности за дѣйствія обывателей, — какъ совмѣщается все это въ одной и той же человѣческой душѣ?..

Впрочемъ, относительно погрома Плахинъ настаиваетъ на самомъ упорномъ отрицаніи.

— Чтобъ я разбивалъ людей! — повторяетъ онъ, — да я не такъ воспитанъ. Для меня еврей ли, нѣмецъ ли — все едино. Просто, есть у меня два дома, собственность въ Курской губерніи двадцать десятинъ; съ другихъ-то, съ жуликовъ, съ уличнаго сброда, не много взыщешь, а съ меня можно.

«Я, конечно, сознаю, что демократы зло. Намъ, старшимъ мастерамъ, отъ нихъ вражда. Мы даже начальнику дороги жаловались, что изъ-за этихъ прокламацій, что молодежь читаетъ, развивается дерзость, непочтеніе къ старшимъ и къ мастерамъ. Они насъ ненавидятъ. Но я энергичный господинъ, демократовъ не боюсь. Напримѣръ, я помогалъ полицеймейстеру задерживать евреевъ, которые пріѣхали изъ Бобруйска. Смотрю — на вокзалѣ полицеймейстеръ шашку вынулъ: „Назадъ!“ Я тоже руки разставилъ, загородилъ дорогу. Стали ихъ обыскивать, но ничего не нашли. И хотя бы мы надъ ними сдѣлали разбой, такъ они на то арестованы, подъ подозрѣніе взяты. За такихъ начальство не стоитъ. А Хлумицкій, гадина, говорилъ, будто я Купина лавку разграбилъ, но я просто поѣхалъ за дѣтьми въ гимназію въ два часа. А въ лавкѣ у Купина и товару рублей на сто не было. Стоило бы мараться!..

У меня дѣти маленькія учатся, я зналъ, что они будутъ бояться. Отвезъ ихъ домой на извозчикѣ, потомъ въ четыре часа иду по Замковой улицѣ. Два старика тамъ, это меня возмутило. Ѣхали себѣ съ спокойной совѣстью и ничего не ожидали. Вдругъ три босяка съ дубовой ножкой отъ стола. И кричу: „брось!“ А они уже покатились съ дрожекъ. Я сказалъ городовому на углу: „Ты чего, такой сынъ, не видишь?“ А онъ говоритъ: — „Они уже ушли. Я ихъ, вправду, не вижу“. Потомъ я дальше пошелъ. Вижу, у монопольки сидитъ старикъ, весь въ крови, еврей. Я пошелъ къ нему, хочу взять его, завести во дворъ, обмыть. А онъ побѣжать отъ меня, видя во мнѣ русскаго и врага. Тутъ самоваръ, швейная машина, все разбитое, бутыль наливки разлита, будто кровь. Такъ худо смотрѣть. Потомъ дальше поворачиваю, идетъ босякъ, несетъ ручной сакъ. — „Ты, говорю, откуда это сперъ?“ — „А тебѣ что?“ — „Ахъ ты, такой сынъ, дай сюда!“ Бацъ его по мордѣ. — „Ковалевъ, сторожъ, отдай жандармскому, пусть заявитъ!“ Я это сдѣлалъ для назиданія своихъ дѣтей, пусть видятъ, что за кражи по мордѣ бьютъ. А дѣти говорятъ: — „Оставь, папа!“ А онъ такъ грубо отвѣчаетъ: — „А я развѣ одинъ, всѣ такъ!“ Думалъ, это изъ лавки Тамаркина, а оказывается, что отъ Перчаховской. А она на судѣ говорила: „Господинъ судья, скажите Плахину, пусть отдастъ мой чемоданчикъ!“ Непремѣнно я подамъ на нее за клевету.

Былъ на другой день въ мертвецкой, — продолжаетъ Плахинъ, — видѣлъ шесть евреевъ, а русскихъ — одного. У евреевъ головы палками поразбиваны, глаза изъ орбитъ выскочили. А русскій нищій. О немъ говорили, будто его взяли за конечности и разорвали. То я хотѣлъ посмотрѣть, но убѣдился, что этого не было.

Раненые тоже, молодой еврейчикъ, миловидный такой, весь пылаетъ, нога прострѣлена. Дядя его проситъ льду для него, а льду нѣту. Видѣлъ его потомъ безъ ноги на костылѣ».

Все, что разсказываетъ Плахинъ, красочно и правдоподобно. Очевидно, онъ много ходилъ по улицамъ во время предполагаемой «поѣздки за дѣтьми». Но отрицанія его ужъ слишкомъ громогласны.

— Я суда не боюсь! — повторяетъ онъ, — даже я свои услуги предложилъ одному мастеровому, что его видѣлъ въ пожарной командѣ. Тяжко его обвиняютъ, но я его вызволю.

Онъ говорилъ о Терещенкѣ, бывшемъ служителѣ пожарной команды, который обвиняется въ убійствѣ. Терещенко — завѣдомый громила. Кстати сказать, въ концѣ января его зарѣзали въ ночномъ притонѣ при дѣлежѣ какой-то новой добычи.

— А объ моемъ алибѣ засвидѣтельствовалъ тоже надежный человѣкъ, — сообщаетъ Плахинъ (слово alibi онъ произноситъ и склоняетъ по-русски), — что я совсѣмъ не былъ на погромѣ.

— Да вѣдь вы же были! — наивно возражаю я.

— Былъ, да не громилъ! — настаиваетъ Плахинъ.

Наша бесѣда, очевидно, совершила полный кругъ и грозить возвратиться къ своему началу.

— Знаете что, — предлагаетъ Плахинъ, — лучше я провожу васъ къ нему, онъ образованнѣй меня, всѣ газеты читаетъ…

Надежный человѣкъ засѣдаетъ въ одной изъ служебныхъ конторъ, тутъ же на вокзалѣ. Онъ такой же грузный, рыжій и грубый, какъ и самъ Плахинъ. Только лицо у него красное и глаза сѣрые на выкатѣ.

Мнѣнія свои онъ высказываетъ гораздо болѣе опредѣленно.

— Алибъ, какой алибъ? — говоритъ онъ отрывисто, — дали жидамъ взбучку, до новой Пасхи не забудутъ. Вотъ и алибъ!..

— И надо, ничего не подѣлаешь, — прибавляетъ онъ съ глубокимъ убѣжденіемъ.

— А за что?

— Да какже, — возражаетъ надежный человѣкъ, — они передъ погромомъ христіанскаго ребенка отравили!..

Это образованность въ стилѣ Паволакія Крушевана.

— Помилуйте, — продолжаетъ надежный человѣкъ, — они въ понедѣльникъ ночью насъ сжечь хотѣли. Моя жена ночевала въ вагонѣ, сбѣжались на вокзалъ женщины со Слободки съ дѣтьми, несутъ скарбъ. «Обходятъ насъ евреи съ лѣваго фланга; когда стемнѣетъ, придутъ насъ громить… Спасайте насъ!»… Даже стали посылать роту въ Любенскій лѣсъ на рекогносцировку, что тамъ засѣли демократы. А ротный командиръ построился, разсыпалъ цѣпи стрѣлковъ, пошелъ. Они, конечно, убѣжали. Но если бы не войско, они бы намъ устроили Мамаево побоище.

Очень можетъ быть, что эти слухи фабриковались именно здѣсь, въ этой пыльной комнатѣ, но теперь творчество забыто, и оба пріятеля твердо вѣруютъ въ боевую серьезность вокзальной тревоги.

— Вездѣ пламя, — начинаетъ снова пріятель Плахина, — въ деревнѣ, какъ въ городѣ. Есть у меня, напримѣръ, имѣньице въ Рощанскомъ уѣздѣ. Княжескій лѣсъ, а рядомъ мой клочекъ. Въ княжескій ѣздили красть, въ моемъ складывали. Я не перечилъ, думаю, чертъ съ вами!.. Потомъ пріѣхалъ, вижу, они протоптали восемнадцать дорогъ черезъ мой лугъ. Я имъ замѣтилъ, а они говорятъ: — «Нашимъ лошадямъ тоже водопой надо, не вамъ однимъ, толстопузымъ».

Дѣйствительно, рѣчка тутъ. — «Мало вамъ, говорю, одну дорогу сдѣлать?» — Наши ребята маленькіе, не могутъ справиться!

А я говорю: «Совсѣмъ загорожу участокъ!» — «А мы тебѣ краснаго пѣтуха подпустимъ!»

Думаю: «Ахъ, вы!..» Взялъ лошадей загналъ въ амбаръ, а они моего сына за глотку.

— «Убьемъ!» — кричатъ. Что дѣлать, поѣхалъ къ земскому начальнику, самъ жалобу снялъ. Думаю, теперь убытку на пятьдесятъ рублей, а если сожгутъ, будетъ на пять тысячъ. Потомъ подумалъ: «лучше я уѣду», а въ имѣніи родственницу оставилъ, женину тетку, баба, правда, дѣловая и обхожденіе знаетъ.

А они пришли въ домъ, двери заперли и стали согнущаться надъ ней, сажали ее на горячую плиту. — «Дай, говорятъ, барыня, соку!», — а она, правда, толстая да потная. — «Вы же, говорятъ, обжигаете насъ, какъ горшки въ печкѣ».

Такъ она имъ въ ноги кланялась, со слезами, только отпустите душу на покаяніе.

— Послѣ того я совсѣмъ отступился. Думаю, продамъ кому попало, хоть вамъ, если угодно. А имѣніе хорошее. Но никто не покупаетъ. Даже другіе помѣщики бѣгутъ оттуда. А крестьяне хотѣли купить, такъ у нихъ денегъ не хватило. Я бы съ удовольствіемъ продалъ.

«По моему, одно изъ двухъ, — закончилъ онъ, — либо надо мужикамъ денегъ дать на покупку земли, либо надо ихъ черезъ пятаго драть»…

Лицо моего собесѣдника сердито нахмурилось. И мнѣ показалось, что на него упала черная тѣнь той огромной тучи, которая быстро всползаетъ на всероссійскій горизонтъ. Въ Гомелѣ раздались первые раскаты грома. Вслѣдъ за ними приближалась великая небесная канонада.

Конецъ.