Собрание сочинений. Бойся Кошек

Джозеф Шеридан Ле Фану БЕЛЫЙ КОТ ИЗ ДРАГМАНЬОЛА

Есть знаменитая история о белой кошке, которую каждому из нас поведали в раннем детстве. Я собираюсь рассказать здесь историю белой кошки, которая совершенно не похожа на любезную очаровательную принцессу, на время принявшую кошачье обличье. Та белая кошка, о которой буду говорить я, была куда более зловещим животным.

Когда путешественник, направляющийся из Лимерика в Дублин, оставляет слева холмы Киллалоу, а прямо перед собой видит гору Киипер, то справа он оказывается охваченным множеством холмов пониже. Волнистая равнина, плавно спускающаяся по обе стороны дороги, с разбросанными тут и там группами деревьев придает всему окружающему несколько диковатый и одновременно меланхолический оттенок.

Среди немногих человеческих жилищ на этой одинокой равнине, посылавших к небу струйки дыма, находилось небрежно крытое соломой строение из обожженной глины, дом «крепкого фермера», как называли в Мюнстере наиболее процветающих представителей класса арендаторов. Дом этот расположился посреди группы деревьев на берегу извилистого ручейка, примерно посередине между горами и дорогой на Дублин. Дом уже в течение нескольких поколений населяли Донованы.

Оказавшись в этой отдаленной местности и желая изучить некоторые древнеирландские рукописи, попавшие ко мне в руки, я искал учителя, который мог мне помочь в древнеирландском. Мне рекомендовали мистера Донована, человека глубоких знаний, мечтательного и безобидного.

Я узнал, что он окончил колледж Святой Троицы в Дублине и теперь зарабатывал на жизнь учительством. Особое направление моих исследований отвечало его национальным пристрастиям, и потому он охотно пользовался возможностью изложить свои давно выношенные суждения и долго хранившиеся сведения о своей стране и начальных периодах ее развития. Именно он и поведал мне нижеследующую историю, которую я и хочу воспроизвести здесь так, как услышал от него.

Мне довелось самому видеть старый деревенский дом с фруктовым садом, где стволы гигантских яблонь поросли мхом. Я осмотрел причудливый ландшафт, окружавший дом; лишенную крыши и поросшую плющом башню, которая лет двести назад давала изгнанникам защиту от нападений и насилия; заросший кустарником холм, расположившийся примерно в ста пятидесяти шагах, напоминал о трудах ушедших поколений; темные очертания старого Киипера в отдалении; одинокая цепь покрытых вереском холмов, образовавших ближний барьер; множество серых камней и кучки карликовых дубов и берез. Непреходящая атмосфера одиночества делала этот пейзаж вполне достойным фоном для фантастического, дикого и загадочного происшествия. И я вполне мог себе представить, как серым зимним утром, когда все вокруг покрыто снегом, или в холодном великолепии лунной ночи, этот вид мог настроить романтичный ум простодушного Дэна Донована на мистический лад и побудить воображение к порождению иллюзий. Справедливости ради, стоит, однако, сказать, что я не встречал еще человека более прямодушного и надежного, на честность которого вполне мог рассчитывать.

Когда я был еще ребенком, — начал он свой рассказ, — и жил у себя в Драмганьоле, то любил, захватив с собой «Римскую Историю» Голдсмита, отправиться к своему излюбленному месту — плоскому камню, укрытому ветвями боярышника, рядом с небольшим, но глубоким озерцом, которое, как я слышал, называют «каровым озером». Оно лежало в плавном углублении поля, простиравшегося к северу до старого фруктового сада. Это пустынное место как нельзя более подходило для моих занятий.

Как-то раз, утомившись от чтения, я стал осматривать окрестности, размышляя при этом о героических сценах, про которые только что узнал из книги. Я был в полном сознании, как и сейчас, и вдруг увидел женщину, появившуюся в углу сада и шедшую вниз по склону. На ней было длинное легкое серое платье, такое длинное, что казалось — оно скользит за ней по траве. Внешность ее настолько отличалась от привычной для этих краев, где облик женщины строго зафиксирован традициями, что я не мог отвести от нее глаз. Путь ее лежал по диагонали из одного угла обширного поля в другой, и она двигалась прямо, никуда не отклоняясь.

Когда она подошла ближе, я смог заметить, что ноги ее босы, а взгляд сосредоточен на каком-то отдаленном предмете, дающем ей направление. Путь ее непременно прошел бы рядом со мной, десятью-двенадцатью ярдами ниже места, где я сидел, если бы озерцо нас не разделяло. Но вместо того, чтобы изменить свой курс у края водоема, она пошла дальше так, как будто никакого озера не было, и я увидел так явственно, как сейчас вижу вас, что она идет по поверхности воды.

От ужаса, охватившего меня, я был близок к обмороку. Хотя тогда мне было всего тринадцать лет, я помню каждую мелочь, как будто все это происходит прямо сейчас.

Фигура прошла через просвет в дальнем углу поля и, наконец, исчезла из вида. У меня едва хватило сил добраться домой, я был так взволнован, что практически заболел, и три недели мне не разрешали выходить из дому, ни на минуту не оставляя одного. Я никогда больше не появлялся на этом месте, — таким ужасом было окутано с тех пор для меня все, что там находилось. Даже теперь, по прошествии всех этих лет, я не хотел бы пройти через него.

Виденное я связал с одним таинственным событием, или, если сказать точнее, — со странным обстоятельством, которое на протяжении восьмидесяти лет отличало наше семейство, а вернее — лежало на нем темным пятном. Это не выдумка. Все, кто живет здесь, об этом знают. И все связывали виденное мною именно с этим обстоятельством.

Расскажу о нем как сумею.

«Когда мне было четырнадцать лет, то есть через год после видения на поле, как-то вечером мы ожидали отца с ярмарки в Киллоло. Мать не ложилась спать, так как хотела его встретить, а с ней сидел и я, ибо ничего не любил больше подобного бодрствования. Мои братья и сестры, работники фермы, даже мужчины, пригнавшие с ярмарки скот, — все уже мирно спали в своих постелях. Лишь мы с матерью сидели в углу у камина, болтали о том о сем и приглядывали за ужином отца, подогревавшимся над огнем. Мы знали, что отец должен был вернуться раньше тех, кто пригнал скот, поскольку ехал верхом. Он сказал нам, что дождется, пока погонщики выберутся на хорошую дорогу, а затем поспешит к дому.

Наконец, мы услышали голос отца и стук в дверь его тяжелого кнута. Мать встала с места и впустила отца в дом. Не могу припомнить, чтобы когда-нибудь видел своего отца пьяным, в отличие от моих сверстников. Но, конечно, он мог позволить себе, как и всякий, стаканчик-другой виски и потому обычно возвращался с ярмарки чуть навеселе, добродушный, с радостным румянцем на щеках.

Нынче же он выглядел потерянным, бледным и печальным. Он вошел, держа в руках седло и уздечку, бросил их к стене у двери, затем обнял мать и горячо ее поцеловал.

„Добро пожаловать домой, Миихал“, — сказала она, отвечая таким же сердечным поцелуем.

„Храни тебя бог, женушка“ — ответил он.

И, обняв ее еще раз, отец повернулся ко мне. Я давно уже дергал его за руку, ревниво ожидая внимания к себе. Я был маленьким и легким для своего возраста, поэтому он поднял меня и поцеловал, а затем, пока мои руки обвивали его шею, сказал матери: „Запри дверь, милая“.

Она так и сделала, а отец, все еще в унынии, поставил меня на пол, подошел к огню и уселся на стул, вытянув ноги к сверкающим углям и тяжело опустив руки на колени.

„Ну же, Мик, дорогой, очнись, — сказала моя мать, явно охваченная тревогой, — расскажи, как шла торговля, все ли было хорошо на ярмарке, или что-то не в порядке, может быть, какие-то проблемы с лендлордом? Что тебя гложет, Мик, драгоценный мой?“

„Ничего такого, Молли. Коровы, благодарение Господу, продавались хорошо, с лендлордом у меня все в порядке, да и остальное тоже. Все прошло без сучка без задоринки“.

„Ну, раз все в порядке, то принимайся за ужин, Мики, он как раз подогрелся, и расскажи нам, что новенького“.

„Я поужинал по дороге, Молли, и сейчас совершенно не хочу есть“, — ответил он.

„Поужинал по дороге?! Зная, что ужин ждет тебя дома и что жена из-за тебя не спит!“ — выкрикнула мать с упреком.

„Ты меня не поняла, — ответил отец. — Тут такое случилось, что я всякий аппетит потерял. Ладно, Молли, не буду темнить, а то мне, может быть, недолго осталось, так что я все тебе расскажу. Вот какое дело — я видел белого кота“.

„Боже сохрани нас!“ — воскликнула мать, мгновенно побледнев, затем попыталась обратить все в шутку и рассмеялась: „Ха! Ты решил подшутить надо мной! Это, наверное, был белый кролик, который в то воскресенье попал в ловушку возле Грэди, в лесу; а еще вот Тейгю видел вчера большую белую крысу“.

„Это был не кролик и это была не крыса. Ты что ж, думаешь, я не смогу отличить кролика или крысу от большого белого кота с зелеными глазами размером с полпенни. Спина у него изогнулась на манер моста, он пробежал впереди, пересекая мне дорогу, и, если б я остановился, то он наверняка стал бы тереться о мои ноги, а то, глядишь, еще вцепился бы когтями мне в глотку — если это вообще был кот, а не что-нибудь похуже!“

Отец совсем тихо закончил свой рассказ, глядя прямо на огонь, провел своей большой ладонью по лбу, потом еще раз и, наконец, тяжело вздохнул, почти застонал.

Охваченная паникой мать молилась. Я тоже был ужасно напуган и готов расплакаться, потому что знал про белого кота.

Похлопав отца по плечу, чтобы хоть немного подбодрить, мать склонилась над ним, поцеловала, и тут же разрыдалась. Отец сжимал ее руки в своих и выглядел очень обеспокоенным.

„Вместе со мной в дом ничего не проникло?“ — очень тихо спросил он, повернувшись ко мне.

„Нет, отец, — сказал я, — разве что седло и уздечка, которые ты держал в руках“.

„Ничего такого белого не прошло в дверь вместе со мной?“ — повторил он вопрос.

„Нет, вообще ничего“, — ответил я.

„Ну и хорошо“, — сказал отец и, перекрестившись, стал что-то бормотать про себя — я понял, что он тихонько молится.

Дождавшись, когда отец закончил, мать спросила, где он увидел это впервые.

„Когда ехал по маленькой дорожке, я подумал, что все остальные остались на большой дороге со скотиной и некому, кроме меня, присмотреть за лошадью. Я решил, что могу оставить ее там, внизу, на лугу, и я ее туда направил, она была спокойной, ни один волосок на ней не шелохнулся. Я все время ехал верхом, а когда отпустил лошадь и повернул к дому — седло и уздечка были у меня в руках — тут-то я и увидел „это“. Оно выскочило сбоку от тропинки, где трава густая и длинная, пересекло мне дорогу, потом вернулось назад, и так появлялось то с одной, то с другой стороны — и все глядело на меня своими сверкающими глазищами; потом мне показалось, что оно ворчит уже где-то сзади, за мной — совсем близко, и это продолжалось до тех пор, пока я не подошел к двери и не позвал вас, и тут вы меня услышали.

Что же в этом происшествии так взволновало моего отца, мою мать, меня самого и, наконец, всех соседей, почему оно вызвало столь дурные предчувствия? Дело в том, что мы все до одного поняли встречу с белым котом, как предупреждение отцу о близкой смерти.

До сей поры такие предзнаменования всегда сбывались. Это случилось и теперь. Через неделю отец подхватил простуду, которая меньше чем за месяц свела его в могилу“.»

На этом месте мой честный друг Дэн Донован прервал свой рассказ, и по бесшумным движениям его губ я понял, что он молится о душе своего отца.

Чуть погодя он возобновил повествование.

«Вот уже 80 лет минуло с тех пор, как это предзнаменование впервые коснулось нашего семейства. Восемьдесят? Да, именно так. 90 — ближайшая отметка. В прежние годы мне доводилось беседовать со многими стариками, которые ясно помнили все, связанное с этим заклятием.

А произошло тогда вот что.

Мой двоюродный дед, Коннор Донован в свое время имел в Драмганьоле старую ферму. Он был богаче моего отца и даже моего деда, он арендовал Балрэган и имел на этом хорошие деньги. Но деньги не смягчили его каменного сердца. Мой двоюродный дед был жестоким человеком, во всяком случае — распутным, а это и означает, что в глубине души человек жесток. Он изрядно пил, сквернословил и богохульствовал в раздражении, и все это было не на пользу его душе.

В те времена жила одна чудесная девушка, из семьи Коулмэнов, что жили в горах неподалеку от Кэппер Каллена. Говорят, там больше такие не живут, что их семейство уже прекратило свое существование. Годы неурожая и голода многое меняют.

Ее звали Эллен Коулмэн. Семья была небогатая. Но девушка была такой красавицей, что для любого могла считаться хорошей партией. Однако худшей судьбы, чем та, что выпала бедняжке, не вообразить.

Моему двоюродному деду Кону Доновану — да простит его Господь! — порой случалось видеть Эллен во время его поездок на ярмарки и в другие места. Он влюбился в девушку, да и кто бы не влюбился?

Он с ней дурно обошелся. Обещал жениться и уговорил с ним уехать, а потом нарушил свое слово. Старая, как мир, история. Она ему наскучила, к тому же он хотел добиться успеха в жизни, завоевать место под солнцем; и вот он женился на девушке из семьи Коллопай, за которой давали большое приданое — 24 коровы, семьдесят овец и сто двадцать коз.

Он женился на Мэри Коллопай и стал еще богаче, а Эллен Коулмэн умерла от горя, однако это не особенно потревожило крепкого фермера.

Он очень хотел иметь детей, но их не было, что стало, пожалуй, его единственным наказанием, поскольку все остальное шло в полном соответствии с его желаниями.

Как-то ночью он возвращался с ярмарки из Ненага. В те годы дорогу пересекал небольшой ручей — позднее через него сделали мостик — в летнее время его русло часто пересыхало. Когда такое случалось, высохшее русло превращалось в тропу, которую путники использовали в качестве короткой дороги к старому дому в Драмганьоле. Вот в это сухое русло, залитое лунным светом, и заехал на лошади мой двоюродный дед. Когда он поравнялся с двумя ясенями, то резко повернул лошадь в сторону луга, намереваясь проехать через проход под большим дубом, откуда до его дома оставалось не более нескольких сот ярдов.

Приблизившись к проходу, он увидел — или ему показалось, что увидел, — как какой-то белый предмет, медленно скользя над землей и мягко подпрыгивая время от времени, движется к тому же месту. Он рассказывал впоследствии, что предмет этот был по размеру не больше его шляпы, но точнее разглядеть его Кон Донован не смог; тот двигался вдоль изгороди и исчез как раз там, куда направлялся наш путник.

Когда всадник достиг, наконец, прохода, конь вдруг остановился, как вкопанный. Никакие окрики и задабривания не могли заставить его двинуться с места. Донован слез с коня и попытался вести его в поводу, но тот отпрянул, захрапел и начал дрожать всем телом. Всадник вновь забрался на коня. Но ужас не покидал животное, и оно упрямо не подчинялось ни ласке, ни кнуту. Ночь была лунной и достаточно светлой, потому дед был страшно раздосадован упрямым сопротивлением коня. Не зная, в чем причина, и будучи почти у самого дома, он окончательно потерял терпение и стал нещадно понукать животное кнутом и шпорами, сопровождая все это руганью и громкими проклятиями.

Неожиданно конь резко рванул вперед, и Кон Донован, проносясь под широкими ветвями дуба, ясно увидел женщину, стоявшую рядом на берегу. Рука женщины была вытянута и она ударила его по плечам, когда он скакал мимо. Удар бросил его вперед, на шею коня, который в диком ужасе галопом домчался до дверей дома и остановился, отфыркиваясь; от его тела валил пар.

Скорее мертвый, чем живой, мой двоюродный дед вошел в дом. Он рассказал о случившемся столько, сколько счел нужным. Жена его не знала, что и подумать, хотя поняла, что случилось нечто очень дурное. Сам хозяин был очень слаб, чувствовал недомогание и умолял, чтобы послали за священником. Укладывая его в постель, домашние обнаружили у него на плечах четко различимые отпечатки пяти пальцев — как раз в том месте, куда пришелся удар призрака. Эти отметины — говорили, что по оттенку они были похожи на пятна, остающиеся на теле человека убитого ударом молнии — оставались отпечатанными на его коже, и с ними он был похоронен.

Когда Кон Донован оправился настолько, что смог говорить о случившемся — рассказывать, как в последний свой час рассказывает человек с камнем на сердце и пятном на совести — он повторил свою историю, но уверял, что не увидел, или во всяком случае — не узнал, лица той фигуры, что стояла в проходе. Но никто ему не поверил. Со священником он был откровеннее. У него был вполне понятный повод хранить тайну, но все соседи и так поняли, что увидел он, без всякого сомнения, лицо покойной Эллен Коулмэн.

После этого мой двоюродный дед так и не оправился. Теперь это был тихий, напуганный, сломленный духом человек. Все это произошло в начале лета, а во время осеннего листопада того же года он умер.

Разумеется, по ирландскому обычаю, перед погребением состоялись поминки, поскольку это был богатый, крепкий фермер. Но по ряду причин церемония несколько отличалась от общепринятой.

Обычно тело покойного помещают в большую комнату или кухню в доме. В данном же случае тело поместили в маленькую комнату, дверь из которой открывалась в большую. Во время поминок дверь эта оставалась открытой. Вокруг кровати стояли свечи, на столе лежали трубки и табак, за столом стояли стулья в ожидании гостей.

И вот, во время приготовлений к поминкам, тело было оставлено в маленькой комнате без присмотра.

После наступления ночи одна из девушек подошла к кровати, чтобы забрать оставленный там стул. Неожиданно для всех она с воплем выскочила из комнаты и смогла вновь обрести дар речи уже в дальнем конце большой комнаты, сказав окружившим ее людям:

„Да порази меня Господь, если он сейчас не приподнял голову и не посмотрел на дверь, а глаза у него огромные, как оловянные плошки, и сверкают в лунном свете!“

„Эй, женщина! Ты что, рехнулась?“ — сказал один из парней с фермы, которых так называют независимо от их возраста.

„О, Молли, не говори глупостей! Тебе что-то почудилось, потому что ты со света вошла в темную комнату. Почему бы тебе не взять в руки свечку?“ — сказала девушке одна из ее подруг.

„Со свечкой или без свечки, но я это видела — настаивала Молли. — Больше того, я могу поклясться, что видела, как он вытянул с кровати руку, и рука эта была раза в три длиннее, чем должна быть, протянул ее по полу и пытался схватить меня за ногу“.

„Чепуха, дуреха, с какой стати ему хватать тебя за ногу?“ — насмешливо выкрикнул кто-то из присутствующих.

„Эй, вы, кто-нибудь — дайте мне, ради Бога, свечу“, — сказала старая Сэл Дулан, длинная и худая, знавшая все молитвы не хуже священника.

„Дайте ей свечу“, — согласились все.

Как бы они все не пытались это скрыть, но все были бледны и напуганы, когда тихонько шли вслед за миссис Дулан, беспрерывно шептавшей молитвы и державшей в руке плошку с сальной свечой.

Дверь была полуоткрытой, как ее оставила бежавшая в панике девушка, и, высоко держа свечу, чтобы лучше видеть комнату, миссис Дулан сделала шаг внутрь.

Если рука моего двоюродного деда и в самом деле была неестественным образом протянута на полу, как рассказывала девушка, то сейчас он вновь втянул ее под покрывало, которым было накрыто его тело. Так что высокой миссис Дулан не грозила опасность споткнуться об эту протянутую руку. Однако не успела она сделать и пары шагов с высоко поднятой свечой, как неожиданно остановилась, уставившись на кровать, которая теперь была полностью освещена.

„Боже храни нас, миссис Дулан, мэм, уйдемте отсюда“, сказала стоявшая рядом с ней женщина, схватив ее за платье и пытаясь в испуге тянуть ее назад. Эта задержка вызвала среди шедших сзади тревогу и шум.

„Потише там, вы все! — произнесла шедшая впереди повелительным тоном. — Вы так шумите, что я ничего не слышу. И потом, кто пустил сюда кота, чей это кот?“ — спросила она, подозрительно всматриваясь в белого кота, который сидел на груди покойника.

„Ну-ка прогоните его отсюда! — сказала она, возмущенная подобным богохульством. — Много раз приходилось мне бывать на поминках, но такого я еще не видела. Хозяин дома, на которого взобралась такая тварь, прости Господи! Вышвырните его сию же минуту отсюда, вышвырните, кто-нибудь, говорю вам!“

Все наперебой повторяли это требование, однако никто, похоже, не собирался его исполнить. Все крестились, бормоча про себя предположения, откуда взялась здесь эта тварь. Кот явно был не из дома моего двоюродного деда, да и вообще раньше его никто не видел. Тем временем кот переместился на подушку, на которой лежала голова покойника и, оглядев присутствующих поверх лица умершего, неожиданно пополз к ним вдоль тела, угрожающе ворча.

Тут все бросились прочь из комнаты в страшном смятении, захлопнули за собой дверь, и лишь через некоторое время самый смелый рискнул заглянуть внутрь.

Белый кот снова сидел на груди покойника. Затем он тихо переполз к краю кровати и, спрыгнув на пол, забрался под нее, так что свисавшая почти до пола простыня скрыла его из виду.

Бормоча про себя молитвы, поминутно осеняя себя крестными знамениями и брызгая вокруг святой водой, люди решились, наконец, войти и стали искать кота, шаря под кроватью колами, пиками, вилами и тому подобными орудиями. Однако ничего там не обнаружили и решили, что животному удалось каким-то образом проскользнуть между их ногами, пока они толпились у порога. Затем дверь тщательно заперли на засов и на висячий замок.

И тем не менее, когда на следующее утро дверь открыли, то обнаружили, что белый кот сидит на прежнем месте — на груди покойника, как будто никуда не исчезал.

Вновь повторилась та же сцена, что и накануне, с тем же результатом, но на этот раз все увидели, что кот притаился под огромным коробом в углу большой комнаты, в котором мой двоюродный дед хранил свои бумаги по аренде, деньги, документы, а также молитвенник и четки.

Миссис Дулан слышала, как он ворчит возле ее пяток, куда бы она ни пошла, и хотя она его не видела, но слышала как кот располагается на спинке кресла, в которое она усаживается, и сразу же начинает рычать ей прямо в ухо, так что она с воплем вскакивала и молилась, опасаясь, что он вот-вот вцепится ей в горло.

А еще служка священника, заглянув за угол дома, под ветвями деревьев старого сада увидел белого кота. Тот сидел неподалеку от маленького окошка комнаты, в которой лежало тело моего двоюродного деда и следил за четырьмя маленькими стеклами так, как обычно коты следят за птицами.

В конце концов кот опять был обнаружен на трупе, и что бы не предпринимали люди — все было напрасно: как только тело оставалось в комнате без присмотра — тут же рядом появлялся белый кот, образуя с покойником прежнее зловещее единство. К ужасу и конфузу всех, это продолжалось вплоть до того момента, когда дверь комнаты открыли для церемонии отпевания.

Кон Донован был похоронен со всеми необходимыми почестями и его история на этом кончается. Но отнюдь не кончается история белого кота. Ни один дух — предвестник смерти — еще не привязывался столь крепко к чьей-либо семье, как этот призрак к нашей. Есть и еще одно важное отличие. Как правило, предвестник смерти испытывает определенную симпатию к семье, которой он достался по наследству, это же существо было явно зловредным. Оно было просто посланником смерти. И то, что оно принимало облик кота — наиболее хладнокровного и мстительного из всех животных — недвусмысленно отражало характер его появлений.

Незадолго до смерти моего родного деда, хотя он и чувствовал себя в то время вполне здоровым, кот тоже появился, причем обстоятельства его появления были очень похожими на те, которые я упомянул, когда рассказывал о своем отце.

За день до того, как мой дядя Тейгю погиб от случайного выстрела собственного ружья, кот явился ему. Это произошло вечером в сумерках, у озерца на поле, где я встретил женщину, шагавшую по воде. Дядя мыл ствол ружья в озерце. Трава там короткая и укрытия поблизости нет. Он не понял, откуда к нему приблизился белый кот, но когда впервые взглянул на него, тот разгуливал около его ног, сердито размахивая хвостом; его зеленые глаза сверкали в сумерках. Кот продолжал ходить вокруг то большими, то малыми кругами, пока дядя не дошел до сада, где видение исчезло.

Моя бедная тетя Кэг — та, что вышла замуж за одного из О'Брайенов, близ Уула — как-то приехала в Драмганьол на похороны кузины. Но и сама, бедняжка, пережила покойницу только на месяц.

Возвращаясь с поминок в два или три часа ночи и перебираясь по ступенькам через изгородь фермы, она увидела белого кота. Он держался так близко, что она чуть не упала в обморок; когда же она подошла к двери, кот вспрыгнул на дерево, стоявшее рядом, и покинул ее.

Мой маленький брат Джим тоже видел его за три недели до своей смерти. Вообще каждый член нашей семьи, кто умер или заболел неизлечимой болезнью здесь, в Драмганьоле, непременно видел белого кота, и ни один из увидевших его не может надеяться, что долго проживет после этого.»