Собрание сочинений святителя Григория Богослова

Слово 27, против евномиан и о богословии первое, или предварительное

Слово [205] к хитрым в слове и начну от Писания: Я на тебя, гордыне (Иер. 50:31), то есть на ученость, и слух, и мысль! Ибо есть, действительно есть люди, у которых при наших речах чешутся и слух, и язык, и даже, как вижу, и руки, которым приятны негодные пустословия и прекословия лжеименного знания и ни к чему полезному не ведущие словопрения (1 Тим. 6:4.20). Ибо Павел проповедник и вводитель слова сокращенного (Рим. 9:28), учитель и ученик рыбаков, называет так все излишнее и изысканное в слове. Хорошо, если бы те, о ком у нас речь, также были несколько искусны в деятельном любомудрии, как оборотлив у них язык и способен приискивать благородные и отборные слова. Тогда мало и, вероятно, меньше, чем ныне, стали бы они вдаваться в нелепые и странные мудрования и словами (о смешном деле и выражусь смешно) играть, как шашками. Но, оставив все пути благочестия, они имеют в виду одно — задать или решить какой–нибудь вопрос и походят на зрелищных борцов, представляющих не ту борьбу, которая ведет к победе по законам ратоборства, но ту, которая привлекает взоры не знающих дела и получает у них одобрение. И надобно же, чтоб всякая площадь оглашалась их речами, чтоб на всяком пиршестве наводили скуку пустословие и безвкусие, чтоб всякий праздник делался непраздничным и полным уныния, а при всяком сетовании искали утешения в большем зле — в предложении вопросов, чтоб во всяком женском тереме — этом убежище простодушия — нарушалось спокойствие и поспешностью в слове похищался цвет стыдливости! А если дошло уже до этого, если зло стало неудержимо и невыносимо, даже есть опасность, что и великое наше таинство [206] обратят в низкое ремесло, то пусть эти соглядатаи окажут столько терпения, чтоб, когда отеческое сердце наше приходит в волнение, и чувства наши терзаются, как говорит божественный Иеремия (4:19), им без ожесточения принять это о них слово и хотя несколько, если только могут, удержав язык, преклонить к нам слух. И без сомнения, вы не потерпите ущерба. Или буду говорить в уши слышащих, и тогда слово принесет некоторый плод, именно тот, что вы воспользуетесь словом, потому что, хотя сеющий слово сеет в сердце каждого, однако же плодоносит одно доброе и плодотворное сердце. Или пойдите от меня, смеясь и над этим словом, находя в нем новый предмет к возражениям и злословию на меня, что доставит вам еще большее удовольствие. Не подивитесь же, если скажу слово, и оно будет не по вашему закону и странно для вас, которые слишком отважно и мужественно (боюсь оскорбить, сказав: невежественно и дерзко) утверждают о себе, что знают все и всему в состоянии научить.

Любомудрствовать о Боге можно не всякому, — да! не всякому. — Это приобретается не дешево и не пресмыкающимися по земле! Присовокуплю еще: можно любомудрствовать не всегда, не перед всяким и не всего касаясь, но должно знать: когда, перед кем и сколько. Любомудрствовать о Боге можно не всем; потому что способные к этому люди испытавшие себя, которые провели жизнь в созерцании, а прежде всего очистили, по крайней мере очищают, и душу и тело. Для нечистого же, может быть, небезопасно и прикоснуться к чистому, как для слабого зрения к солнечному лучу. Когда же можно? — Когда бываем свободны от внешней тины [207] и мятежа, когда владычественное в нас [208] не сливается с негодными и блуждающими образами, как красота письмен, перемешанных письменами худыми, или как благовоние мира, смешанного с грязью. Ибо действительно нужно остановиться, чтоб познать Бога (Пс. 45:11), и когда изберем время, судить о правоте Богословия (Пс. 74:3). Перед кем же можно? Перед теми, которые занимаются этим тщательно, а не наряду с прочим толкуют с удовольствием и об этом после конских ристалищ, зрелищ и песен, после удовлетворения чрева и того, что хуже чрева; ибо для последних составляет часть забавы и то, чтоб поспорить о таких предметах и отличиться тонкостью возражений. О чем же должно любомудрствовать, и в какой мере? О том, что доступно для нас и в такой мере, до какой простираются состояние и способность понимания в слушателе. Иначе, как превышающие меру звуки или яства вредят одни слуху, другие телу, или, если угодно, как тяжести не по силам вредны поднимающим, и сильные дожди — земле; так и слушатели утратят прежние силы, если их, скажу так, обременить и подавить грузом трудных учений.

И я не то говорю, будто бы не всегда должно памятовать о Боге (да не нападают на нас за это люди на все готовые и скорые!). Памятовать о Боге необходимее, нежели дышать; и, если можно так выразиться, кроме этого не должно и делать ничего иного. И я один из одобряющих слово, которое повелевает размышлять день и ночь (Пс. 1:2), вечером и утром и в полдень поведать (Пс. 54:18), и благословлять Господа во всякое время (Пс. 33:2). А если нужно присовокупить и сказанное Моисеем, то ложась, и вставая, и идя дорогой (Втор. 6:7), и справляющий другие дела должен памятовать о Боге, и этой памятью возводить себя к чистоте. Таким образом, запрещаю не памятовать о Боге, но богословствовать непрестанно, даже запрещаю не богословствование, как бы оно было делом не благочестивым, но безвременность, и не преподавание учения, но несоблюдение меры. Мед, несмотря на то, что он мед, если принять в излишестве и до пресыщения, производит рвоту. И время всякой вещи, как рассуждаю с Соломоном (Еккл. 3:1). Даже прекрасное не прекрасно, если произведено вне порядка, как, например, совершенно неприличны цветы зимой, мужской наряд на женщине и женский — на мужчине, геометрия во время плача и слезы на пиру. Ужели же ни во что будем ставить время единственно там, где всего более надобно уважать благовременность? — Нет, друзья и братья (все еще называю вас братьями, хотя ведете себя и не по–братски)! Не так будем рассуждать, не побежим дальше цели, как горячие и неудержимые кони, сбросив с себя всадника — разум, и отринув добрую узду — благоговение, но станем любомудрствовать, не выступая из назначенных христианину пределов, не будем переселяться в Египет, не дадим увлекать себя к ассириянам, не воспоем песнь Господню на земле чужой (Пс. 136:4), т. е. вслух всякому, и стороннему и нашему, и врагу и другу, и благонамеренному и злонамеренному, который чрезмерно тщательно наблюдает за нами, и желал бы, чтобы в нас каждая искра худого обратилась в пламя, сам тайно ее возжигает, раздувает, воздымает своим дыханием к небу, выше сжигающего все окрест себя Вавилонского пламени. Поскольку в собственных своих учениях не находят они для себя подкрепления, то ищут его в том, что слабо у нас. А потому, как мухи на раны, нападают на наши (как назвать это?) неудачи или погрешности.

Но не будем долее оставаться в неведении о себе самих и не уважать приличия в таких предметах. Напротив, если невозможно истребить вражду, по крайней мере, согласимся в том, чтоб о таинственном говорить таинственно, и о святом — свято. Перед имеющими оскверненный слух не станем повергать того, о чем не должно всем разглашать. Не попустим, чтоб, в сравнении с нами, оказались достойными большего почтения поклоняющиеся бесам, служители срамных басен и вещей, потому что и они скорее прольют кровь свою, нежели откроют учение свое непосвященным. Будем знать, что есть некоторое благоприличие как в одежде, пище, смехе и походке, так и в слове и молчании; тем более, что мы, кроме других наименований и сил, чтим в Боге и Слово.

Сами состязания да будут у нас подчинены законам. О рождении Бога, о сотворении, о Боге из не сущих [209], о сечении, делении и разрешении для чего слушать тому, кто слушает это неприязненно? Для чего обвинителей делаем судьями? Даем меч в руки врагам? Как и с какими, думаешь ты, понятиями примет слово об этом тот, кто одобряет прелюбодеяние и деторастление, кто поклоняется страстям и не может ничего представить выше телесного, кто вчера и за день творил себе богов, богов, отличающихся делами самыми постыдными? Не с понятиями ли (к каким он привык) грубыми, срамными, невежественными? И богословие твое не сделает ли он поборником своих собственных богов и страстей? Если мы сами употребляем такие изречения во зло, то еще труднее убедить противников наших, чтоб любомудрствовали, как следовало бы нам. Если мы сами у себя изобретательны на зло (Рим. 1:30), то как им не коснуться того, что действительно в нас есть? Вот следствия нашей междоусобной брани! Вот польза от подвизающихся за слово более, нежели угодно Слову, и от подвергающихся одной участи с лишенными ума, которые зажигают свой собственный дом, или терзают детей, или гонят от себя родителей, считая их чужими!

Но отлучив от слова чуждое и многочисленный легион, поступивший в глубину, послав в стадо свиней, обратимся к себе самим (что составляет второй предмет нашего слова) и как изваяние высечем богослова во всей красоте. Прежде же всего поразмыслим о том, что значит такое ревнование о слове и эта болезнь языка? Что за новый недуг? Что за ненасытность? Для чего, связав руки, вооружили мы язык? Не хвалим ни страннолюбия, ни братолюбия, ни любви супружеской, ни целомудрия; не дивимся ни питанию нищих, ни псалмопению, ни всенощному стоянию, ни слезам; не изнуряем тела постами, не преселяемся к Богу молитвой, не подчиняем (как правильно рассуждающие о своем составе) худшего лучшему, то есть плоти духу; не обращаем жизни в помышление о смерти; помня о горнем благородстве, не удерживаем за собой владычества над страстями; не укрощаем в себе ни ярости, делающей надменными и зверскими, ни унижающего превозношения, ни безрассудной скорби, ни необузданного сладострастия, ни блудливого смеха, ни наглого взора, ни ненасытного слуха, ни неумеренной говорливости, ни превратного образа мыслей, ни всего, что против нас у нас же самих берет лукавый, вводящий, как говорит Писание, смерть сквозе окно (Иер. 9:21), то есть через чувства. У нас все наоборот. Как цари даруют пощаду после победы, так мы даем свободу страстям других, если только потворствуют нам и дерзостнее или нечестивее устремляются против Бога, и за недоброе воздаем худой наградой, за нечестие — своевольством.

Но я буду спрашивать тебя мало, совопросник и вещий муж, ты же Мне объясняй, говорит Иову Вещавший сквозь бурю и облака (Иов. 38:1—3). Что слышишь, много у Бога обителей или одна? — Без сомнения согласишься, что много, а не одна? Все ли они должны наполниться? Или одни наполнятся, а другие нет, но останутся пустыми и приготовлены напрасно? — Конечно все, потому что у Бога ничего не бывает напрасно. — Но можешь ли сказать, что понимаешь под таковой обителью: тамошнее ли упокоение и славу, уготованную блаженным, или что другое? — Не другое что, а это. Но согласившись в этом, рассмотрим еще следующее. Есть ли что–нибудь такое, как я полагаю, что доставляло бы нам эти обители; или нет ничего такого? — Непременно есть нечто. Что же такое? — Есть разные роды жизни и избрания, и ведут к той или другой обители по мере веры, почему и называются у нас путями. — И всеми ли путями, или некоторыми из них должно идти? — Если возможно, пусть один идет всеми. А если нет, то, сколько может, большим числом путей. Если же и того нельзя, то некоторыми. Но если и это невозможно, то примется в уважение, как мне, по крайней мере, кажется, когда кто–нибудь и одним пойдет преимущественно. Правильно понимаешь это. Поэтому что же, по твоему мнению, означается словом, когда слышишь, что путь один и притом тесен? — Путь один относительно добродетели, потому что и она одна, хотя и делится на многие виды. Тесен же он по причине трудов и потому, что для многих непроходим, а именно для великого числа противников, для всех, которые идут путем порока. Так и я думаю. — Но если это справедливо, то почему же наилучший, как будто уличив наше учение в какой–то скудости, оставили вы все прочие пути, а стремитесь и спешите на этот один путь, на путь, как вам представляется, разума и умозрения, а как я скажу — пустословия и мечтательности? Да вразумит вас Павел, который, по исчислении дарований, сильно упрекает за это, говоря: «Все ли апостолы? Все ли пророки? И так далее (1 Кор. 12:29).

Положим, что ты высок, выше самых высоких, а если угодно, выше и облаков; положим, что ты зритель незримого, слышатель неизреченного, восхищен, как Илия, удостоен богоявления, как Моисей, небесен как Павел. Для чего же и других, не больше как в один день, делаешь святыми, производишь в богословы и как бы вдыхаешь в них ученость, и составляешь многие сонмища неучившихся книжников? Для чего опутываешь паутинными тканями тех, которые наиболее немощны, как будто это дело мудрое и великое? Для чего против веры возбуждаешь шершней? Для чего плодишь против нас состязателей, как в древности мифология — гигантов? Для чего, сколько есть между мужами легкомысленных и недостойных имени мужа, собрав всех, как сор в одну яму, и своим ласкательством сделав их еще женоподобнее, построил ты у себя новую рабочую, и не без разума извлекаешь для себя пользу из их неразумия?

Ты возражаешь и против этого? У тебя нет другого занятия? Языку твоему обязательно должно господствовать? Ты не можешь остановить болезней рождения и не разродиться словом? Но много есть для тебя других обильных предметов. На них обрати с пользой недуг этот. Рази Пифагорово молчание, Орфеевы бобы и эту надутую поговорку новых времен: сам сказал! Рази Платоновы идеи, переселения и круговороты наших душ, воспоминание и вовсе не прекрасную любовь к душе ради прекрасного тела; рази Эпикурово безбожие, его атомы и чуждое любомудрию удовольствие; рази Аристотелево немногообъемлющее провидение, в одной искусственности состоящую самостоятельность вещей, смертные суждения о душе и человеческий взгляд на высшие учения; рази надменность стоиков, ненасытность и шутовство циников. Рази пустоту и полноту, и те бредни, какие есть о богах или жертвах, об идолах и демонах, благотворных и злотворных, какие разглашаются о местах прорицания, о вызывании богов и душ, о силе звезд.

А если ты не удостаиваешь это и словом, как маловажное и многократно опровергнутое, хочешь заняться своим предметом и в нем ищешь пищи любочестию, то и здесь укажу тебе широкие пути. Любомудрствуй о мире или мирах, о веществе, о душе, о разумных — добрых и злых природах, о воскресении, суде, мздовоздаянии, Христовых страданиях. Относительно этого и успеть в своих исследованиях не бесполезно, и не получить успеха не опасно. О Боге же будем рассуждать теперь не много, но в скором времени, может быть, совершеннее, о самом Христе, Господе нашем, Которому слава вовеки, аминь.

Слово 28, о богословии второе

В предыдущем слове очистили мы понятие о Богослове, объяснив, каков он должен быть, перед кем, когда и сколько любомудрствовать. А именно ему должно быть, насколько можно, чистым, чтоб свет приемлем был светом, любомудрствовать перед людьми усердными, чтобы слово, падая на бесплодную землю, не оставалось бесплодным, — любомудрствовать, когда внутри нас тишина и не кружимся по внешним предметам, чтобы не прерывалось дыхание, как у всхлипывающих, — притом любомудрствовать, сколько сами постигаем и можем быть постигаемы. После же таких на это объяснений, когда мы распахали себе новые поля Божии, чтобы не сеять между тернами (Иер. 4:3), и уравняли лицо земли, сами образовавшись и других образовав по образцу Писания, приступим уже к изложению Богословия. Управлять же словом предоставим Отцу и Сыну и Святому Духу, о Которых у нас слово, — Отцу, да благоволит о нем, Сыну, да содействует ему, Духу, да вдохнет его; лучше же сказать, да будет на нем единого Божества единое озарение, соединительно разделяемое и разделительно сочетаемое, что и выше понимания!

Но теперь, когда охотно восхожу на гору, или, справедливее сказать, желаю и вместе боюсь (желаю по надежде, боюсь по немощи) вступить внутрь облака и беседовать с Богом (ибо сие повелевает Бог), — теперь, кто из вас Аарон, тот взойди со мной и стань вблизи, но будь доволен тем, что надобно ему остаться вне облака; а кто Надав, или Авиуд, или один из старейшин, тот взойди также, но стань издалеча, по достоинству своего очищения: кто же принадлежит к народу и к числу недостойных такой высоты и созерцания, тот, если он не чист, вовсе не приступай (потому что сие не безопасно), а если очищен на время, останься внизу; и внимай единому гласу и трубе, то есть голым выражениям благочестия, на дымящуюся же и молниеносную гору взирай, как на угрозу и вместе на чудо для неспособных взойти; но кто злой и неукротимый зверь, вовсе не способен вместить в себе предлагаемого в умозрении и Богословии, тот не скрывайся в лесу, с тем злым умыслом, чтоб, напав нечаянно, поймать какой–нибудь догмат или какое–нибудь слово, и своими хулами растерзать здравое учение, но стань еще дальше, отступи от горы, иначе он будет каменями побит и сокрушен (Евр. 12:20), злодей злой смертью погибнет (Мф. 21:41), потому что истинные и твердые учения для зверонравных суть камни; погибнет, хотя он рысь, которая умрет с пестротами своими (Иер. 13:23); или лев, алчущий добычи и рыкающий (Пс. 21:14), который ищет или наших душ, или наших выражений, чтобы обратить их себе в пищу; или свинья, которая попирает прекрасный и блестящий бисер истины (Мф. 7:6), или аравийский и другой породы волк, даже волков быстрее в своих лжеумствованиях (Авв. 1:8); или лисица, то есть хитрая и неверная душа, которая смотря по времени и нужде, принимает на себя разные виды, питается мертвыми и смердящими телами, также мелким виноградом (потому что не достать ей крупного); или другое животное, запрещенное Законом, нечистое для пищи и употребления! Ибо слово, устранясь от таковых, хочет быть начертанным на скрижалях твердых и каменных, и притом на обеих сторонах скрижалей, по причине открытого и сокровенного смысла в Законе, — открытого, который нужен для многих и пребывающих долу, и сокровенного, который внятен для немногих и простирающихся горе.

Но что со мной сделалось, друзья, свидетели тайны и подобные мне любители истины? Я шел с тем, чтобы постигнуть Бога; с этой мыслью, отрешившись от вещества и вещественного, погрузившись, насколько мог, сам в себя, восходил я на гору. Но когда простер взор, едва увидел сзади Бога (Исх. 33:22,23) и то покрытого Камнем (1 Кор. 10:4), то есть воплотившимся ради нас Словом. И приникнув несколько, созерцаю не первое и чистое естество, познаваемое Им самим, то есть самой Троицею; созерцаю не то, что пребывает внутрь первой завесы и закрывается херувимами, но одно крайнее и к нам простирающееся. А это, насколько знаю, есть то величие, или, как называет божественный Давид, то великолепие (Пс. 8:2), которое видимо в тварях, Богом и созданных и управляемых. Ибо все то есть Бог сзади, что после Бога доставляет нам познание о Нем подобно тому, как отражение и изображение солнца в водах показывает солнце слабым взорам, которые не могут смотреть на него, потому что живость света поражает чувство. Так богословствуй и ты, хотя будешь Моисеем и богом фараону, хотя с Павлом взойдешь до третьего неба и услышишь неизреченные слова (2 Кор. 12:4), хотя станешь и их выше, удостоившись ангельского или архангельского лика и чина! Ибо все небесное, а иное и пренебесное, хотя в сравнении с нами гораздо выше естеством и ближе к Богу, однако же дальше отстоит от Бога и от совершенного Его постижения, нежели насколько выше нашего сложного, низкого и долу тяготеющего состава.

Итак, опять должно обратиться к началу. «Уразуметь Бога трудно, а изречь невозможно», — так любомудрствовал один из Эллинских богословов [210] и, думаю, не без хитрой мысли, чтоб почитали его постигшим, сказал он: трудно, и чтоб избежать обличения, назвал это неизреченным. Но как я рассуждаю, изречь невозможно, а уразуметь еще более невозможно. Ибо что постигнуто разумом, то имеющему не вовсе поврежденный слух и тупой ум объяснит, может быть, и слово, если не вполне достаточно, то, по крайней мере, слабо. Но обнять мыслью столь великий предмет совершенно не имеют ни сил, ни средств не только люди оцепеневшие и преклоненные долу, но даже весьма возвышенные и боголюбивые, равно как и всякое рожденное естество, для которого этот мрак — эта грубая плоть, служит препятствием к пониманию истины. Не знаю, возможно ли это природам высшим и духовным, которые, будучи ближе к Богу и озаряясь всецелым светом, может быть видят Его, если не вполне, то совершеннее и определеннее нас, и притом, по мере своего чина, одни других больше и меньше. Но об этом не буду распространяться далее. Что же касается нас, то не только мир Божий, который превыше всякого ума и разумения (Флп. 4:7), не только приготовленный, по обетованиям (1 Кор. 2:9; Ис. 64:4), для праведных, не могут ни очи видеть, ни уши слышать, ни мысль представить, но даже едва ли возможно нам и точное познание твари. Ибо и здесь у тебя одни тени, в чем уверяет сказавший: взираю на небеса — дело рук Твоих, на луну и звезды (Пс. 8:4) и постоянный в них закон, ибо говорит не как видящий теперь, а как надеющийся некогда увидеть. Но в сравнении с тварями гораздо невместимее и непостижимее для ума то естество, которое выше их и от которого они произошли.

Непостижимым же называю не то, что Бог существует, но то, что Он такое. Ибо не тщетна проповедь наша, не суетна вера наша; и не о том преподаем мы учение. Не обращай нашей искренности в повод к безбожию и к клевете, не превозносись над нами, которые сознаются в неведении! Весьма большая разность — быть уверенным в бытии чего–нибудь, и знать, что оно такое. Есть Бог — творческая и содержательная причина всего; в этом наши учителя — и зрение [211], и естественный закон, — зрение, обращенное к видимому, которое прекрасно утверждено и совершает путь свой, или, скажу так, неподвижно движется и несется; естественный закон, от видимого и благоустроенного умозаключающий о Началовожде его. Ибо Вселенная как могла бы составиться и стоять, если бы не Бог все осуществлял и содержал? Кто видит красиво отделанные гусли, их превосходное устройство и расположение, или слышит саму игру на гуслях, тот ничего иного не представляет, кроме сделавшего гусли или играющего на них, и к нему восходит мыслью, хотя, может быть, и не знает его лично. Так и для нас явственна сила творческая, движущая и сохраняющая сотворенное, хотя и не постигается она мыслью. И тот крайне несмышлен, кто, следуя естественным указаниям, не восходит до этого познания сам собой.

Впрочем, не Бог еще то, что мы представили себе под понятием Бога, или чем мы Его изобразили, или чем описало Его слово. А если кто когда–нибудь и сколько–нибудь обнимал Его умом, то чем это докажет? Кто достигал последнего предела мудрости? Кто удостаивался когда–нибудь столь многого дарования? Кто до того открыл уста разумения и привлек Дух (Пс. 118:131), что, при содействии этого Духа, все проницающего и знающего, даже глубины Божии (1 Кор. 2:10), постиг он Бога, и не нужно уже ему простираться далее, потому что обладает последним из желаемых, к чему стремятся и вся жизнь, и все мысли высокого ума? Но какое понятие о Боге составишь ты, который ставит себя выше всех философов и богословов и хвалится без меры, если ты вверишься всякому пути умозрения? К чему приведет тебя пытливый разум?

Назовешь ли Божество телом? Но как же назовешь бесконечным, не имеющим ни пределов, ни очертаний, неосязаемым, незримым? Ужели таковы тела? Какая произвольность! Естество тел не таково. Или Божество — тело, и вместе не бесконечно, не беспредельно и прочее, так что Оно ни в чем не имеет преимуществ перед нами? Какое грубое понятие! Как же Божество досточтимо, если Оно имеет очертание? Или как избежит Оно того, чтобы не слагаться из стихий, опять на них не разлагаться и вовсе не разрушаться? Ибо сложность есть начало борьбы, борьба — разделения; разделение — разрушения, а разрушение совершенно не свойственно Богу и первому естеству. Итак, в Нем нет разделения, иначе было бы разрушение; нет борьбы, иначе было бы разделение; нет сложности, иначе была бы борьба. Поэтому Божество не тело, иначе бы в Нем была сложность. На этом останавливается слово, восходя от последнего к первому. Притом, Божие свойство — все проницать и все наполнять, по сказанному: небо и землю не Я ли наполняю, глаголет Господь (Иер. 23:24), и еще: Дух Господа исполняет вселенную (Прем. 1:7), — как сохранится, если Бог иное ограничивает Собой, а иным Сам ограничивается? Или будет Он проницать ничем не наполненный мир, и у нас все уничтожится к поруганию Бога, Который сделается телом и утратит все, Им сотворенное; или будет Он телом в числе прочих тел, что невозможно; или взойдет как в сопряжение, так и в противоположение с телами; или смешается с ними, как жидкость, и иное будет делить, а иным делиться, что нелепее и бессмысленнее Эпикуровых атомов; а таким образом распадется у нас учение о телесности Бога и не будет иметь ни плотности, ни связности.

Если же скажем, что Бог есть тело невещественное, и притом, как думают некоторые, пятое и круговращающееся (пусть будет допущено и невещественное, и пятое, а если угодно, даже бестелесное тело; так как у них слова носятся и составляются произвольно, а у меня теперь спор не об этом), то к какому роду движимых и переносимых будет принадлежать это тело? Не говорю, как оскорбительно предположение, будто бы Сотворивший с сотворенным и Носящий с носимым движутся одинаково, если только они и это предполагают. Но что же опять Его движет? Чем движется все? Чем приводится в движение и то, от чего все движется? А потом, что движет и это самое? — и так далее до бесконечности. Притом, как же Ему не заключаться необходимо в месте, если только есть нечто переносимое?

Но если скажут, что Бог есть иное какое–нибудь тело, кроме пятого, хотя, например, ангельское, то откуда известно, что ангелы телесны, какие у них тела, и чем выше ангела будет Бог, Которому служебен ангел? А если тело выше ангельского, то опять введется неисчислимый рой тел и такая глубина пустословия, в которой нигде нельзя будет остановиться. Из этого видно, что Бог не есть тело. Да этого не говорил и не допускал никто из мужей богодухновенных, такое учение не нашего двора. А потому остается предположить, что Бог не телесен.

Но если не телесен, то это не изображает и не объемлет сущности, равно как не объемлют сущности слова: нерожден, безначален, неизменяем, нетленен, и что еще говорится о Боге и о принадлежащем Богу. Ибо в Нем — Сущем выражает ли естество и самостоятельность то, что Он не имеет начала, не изменяется, не ограничивается? Напротив, кто имеет истинно ум Божий и усовершенствовался в умозрении, тому остается еще продолжить свои умствования и исследования и постигнуть все бытие. К изображению и изъяснению того или другого из предметов твоего рассуждения недостаточно сказать: это тело или это рожденное; напротив, если хочешь совершенно и удовлетворительно определить мыслимое, то должен наименовать подлежащее этих сказуемых (ибо это телесное и рожденное и тленное есть или человек, или вол, или конь). Так и здесь, изведывающий естество Сущего не остановится, сказав, чем Он не есть, а напротив к тому, чем Он не есть, присовокупить и то, что Он есть (тем более, что легче обнять умом что–нибудь одно, нежели отрицать поодиночке все); присовокупить, чтоб через исключение того, чем не есть, и через положение того, что есть, мыслимое сделалось удобопонятным. А кто, сказав, чем не есть, умалчивает о том, что есть, тот поступает почти также, как если бы на вопрос: сколько составит дважды пять? отвечать: не составит ни двух, ни трех, ни четырех, ни пяти, ни двадцати, ни тридцати, короче же сказать, ни одного из чисел, заключающихся в десятке или в десятках, а между тем не сказать: это составит десять, то есть не остановить мысли спрашивающего на самом искомом. Ибо, как всякий ясно видит, гораздо легче и скорее посредством того, что есть, объяснить о предмете и то, чем он не есть, нежели исключая то, чем он не есть, показать, что он есть.

Поскольку же Божество у нас не телесно, то продолжим несколько свое исследование. Нигде или где–либо Бог существует? Ежели нигде, то иной слишком пытливый спросит, как же может и существовать? Ибо как того, что не существует, нигде нет; так может быть и то, что нигде, вовсе не существует. А если Бог где–нибудь, то потому уже, что существует, без сомнения Он или в мире, или выше мира. Но если в мире, то или в чем–нибудь, или повсюду. И если в чем–нибудь, то будет ограничиваться малым чем–нибудь. Если же повсюду, то более, нежели чем–нибудь, а и иным многим, то есть как содержимое содержащим, так что весь Бог всем миром будет ограничиваться, и ни одно в Нем место не останется свободным от ограничения. Таковы затруднения, если Бог в мире! И еще вопрос: где Он был прежде, нежели произошел мир? А и это затруднит также немало. Если же Бог выше мира, то ужели нет ничего, что отделяло бы его от мира? Где это нечто высшее мира? Как представить себе превышающее и превышаемое, если нет предела, который бы разделял и разграничивал то и другое? Или обязательно должна быть среда, которой бы ограничивался мир и то, что выше мира? А это что же иное, как не место, которого мы избегали? Не говорю еще о том, что Божество необходимо будет ограничено, если Оно постигнется мыслью. Ибо и понятие есть вид ограничения.

Для чего же я рассуждал об этом, может быть, излишнее, нежели сколько нужно слышать народу, и держась ныне утвердившегося образа речи, в котором отринуто благородное и простое, а введено запутанное и загадочное, чтобы дерево можно было узнать по плодам, то есть по темноте выражений — ту тьму, которая внушает подобные учения? Не с намерением подать о себе мысль, будто бы говорю необычайное и преизобилен мудростью, связуя узлы и изъясняя сокровенное, что составляло великое чудо в Данииле (Дан. 5:12), но желая объяснить то самое, что сказать предполагалось словом моим в самом начале. Что же именно? То, что Божество непостижимо для человеческой мысли, и мы не можем представить Его во всей полноте.

И Оно пребывает непостижимым не по зависти. Ибо зависть далека от Божия естества, бесстрастного, единого благого и господственного, особенно зависть к твари, которая для Бога драгоценнее других, потому что для Слова что предпочтительнее словесных тварей? Притом и само сотворение наше есть верх благости. А также причина этому не собственная честь и слава Того, Кто исполнен (Ис. 1:11), как будто бы непостижимость может придать Ему досточтимости и величия. Ибо пролагать себе путь к первенству тем, чтобы препятствовать другим до него достигнуть, свойственно одному софисту, чуждо же не только Богу, но и человеку сколько–нибудь благонравному. Но ежели есть на это другие причины, то, может быть, знают их наиболее приближенные к Богу, прозирающие и углубляющиеся умом в неисследимые судьбы Его, если только найдутся люди, до такой степени преуспевшие в добродетели и, по сказанному, входящие в исследование бездны (Иов. 38:16). Сколько же можем постигать мы, которые не удобосозерцаемое измеряют малыми мерами, это нужно может быть для того, чтоб удобство приобретения не делало удобной и потерю приобретенного. Ибо обыкновенно, как с трудом приобретенное всего скорее презираем, по самой возможности приобрести снова. А потому имеющие ум почитают благодеянием саму трудность получить благодеяние. Может быть, нужно это и для того, чтобы не потерпеть нам одной участи с падшим ангелом, чтобы, прияв в себя всецелый свет, не ожесточить выи перед Господом Вседержителем (Иов. 15:25) и не пасть от превозношения самым жалким падением. А может быть, нужно и для того, чтобы здесь очистившимся и терпеливо ожидавшим исполнения желаемого и там оставалось нечто в награду за трудолюбие и светлую жизнь. Поэтому–то между нами и Богом стоит эта телесная мгла, как издревле облако между египтянами и евреями. Ибо это–то значит, может быть, мрак сделал покровом своим (Пс. 17:19), то есть нашу дебелость, через которую прозревают немногие и немного.

Но кто озабочен этим, то пусть и любомудрствует, пусть и восходит на верх размышления. А нам, узникам земным, как говорит божественный Иеремия (Плач. 3:34), нам, покрытым этой грубой плотью, известно то, что как невозможно обогнать свою тень, сколько бы ни спешил, потому что она настолько же подается вверх, насколько бывает захвачена, или как зрение не может сблизиться с видимыми предметами без посредства света и воздуха, или как породы плавающих в воде не могут жить вне воды, так и находящемуся в теле нет никакой возможности быть в общении с умосозерцаемым без посредства чего–либо телесного. Ибо всегда привзойдет что–нибудь наше, сколько бы ни усиливался ум прилепиться к сродному и невидимому, как можно более отрешаясь от видимого и уединяясь сам в себя. И это увидим из следующего. Дух, огонь, свет, любовь, мудрость, ум, слово и подобное этому — не наименования ли первого естества? И что ж? представляешь ли ты себе или дух без движения и разлияния, или огонь не в веществе, без движения вверх, без свойственного ему цвета и очертания, или свет не в смешении с воздухом, отдельно от того, что его как бы рождает, то есть что светит? А каким представляешь ум? не пребывающим ли в чем–то другом? И мысли, покоящиеся или обнаруживающиеся, по твоему мнению, не движение ли? Представляешь ли какое слово кроме безмолвствующего в нас или изливаемого (помедлю говорить, исчезающего)? Да и мудрость, в твоем понятии, что кроме навыка рассуждать о предметах Божественных или человеческих? А также правда и любовь — не похвальные ли расположения, которые противоборствуют — одно неправде, а другое ненависти, и как сами бывают напряженнее и слабее, возникают и прекращаются, так подобными и нас делают и изменяют, производя в нас то же, что краски в телах? Или надобно рассматривать Божество, сколько возможно, Само в Себе, отступившись от этих образов и собрав из них какое–то единственное представление? Но что ж это за построение ума, которое из этих образов собрано, и не то, что они? Или как единое, по естеству своему не сложное и неизобразимое, будет заключать в себе все эти образы, и каждый совершенно? Так трудно уму нашему выйти из круга телесности, доколе он, при немощи своей, рассматривает то, что превышает его силы!

Поскольку всякая разумная природа, хотя стремится к Богу и к первопричине, однако же не может постигнуть ее, по изъясненному мной; то, истаивая желанием, находясь как бы в предсмертных муках и не терпя этих мучений, пускается она в новое плавание, чтоб или обратить взор на видимое и из этого сделать что–нибудь богом (по худому, впрочем, расчету, ибо что видимое выше и богоподобнее видящего, и притом в такой мере, чтоб видящий поклонялся, а видимое принимало поклонение?), или из красоты и благоустройства видимого познать Бога, употребить зрение руководителем к незримому, но в великолепии видимого не потерять из виду Бога.

От этого–то стали поклоняться, кто солнцу, кто луне, кто множеству звезд, кто самому небу вместе со светилами, которым дали править в мире и качеством, и количеством движения; а кто стихиям: земле, воде, воздуху, огню, так как они для всего необходимы, и без них не может длиться жизнь человеческая; иные же — что кому встретилось в ряду видимых вещей, признавая богом все, представлявшееся для них прекрасным. Некоторые стали поклоняться даже живописным изображениям и изваяниям, сперва родных, — и это были люди, без меры предававшиеся горести и чувственности и желавшие памятниками почтить умерших, а потом и чужих, — и это сделали потомки первых, отдаленные от них временем, сделали потому, что они не знали первого естества, и чествование, дошедшее до них по преданию, стало как бы законным и необходимым, когда обычай, утвержденный временем, обратился в закон. Но думаю, что иные, желая угодить властителям, прославить силу, изъявить удивление красоте, чтимого ими сделали со временем богом, а в содействии обольщению присоединялась какая–нибудь басня. Те же из них, которые были более преданы страстям, признали богами страсти или как богов стали чествовать гнев, убийство, похотливость, пьянство, а не знаю, может быть, и еще что–нибудь к этому близкое; потому что в этом находили (конечно, недоброе и не справедливое) оправдание собственных грехов. И одних богов оставили на земле, других (что одно и благоразумно) скрыли под землей, а иных (смешной раздел!) возвели на небо. Потом, подчинившись своеволию и прихотям блуждающего воображения, нарекли каждому вымыслу имя какого–нибудь бога или демона и, воздвигнув кумиров, которые приманили к себе своей многоценностью, узаконили чествовать их кровью и туками, а иные даже самыми гнусными делами и сумасбродствами и человекоубийством. Ибо таким богам приличны были такие и почести! Даже позорили себя и тем, что воздавали Божию славу морским чудовищам, четвероногим пресмыкающимся, тому, что в этих породах наиболее гнусно и смешно, так что трудно определить, поклонявшиеся ли достойны большего презрения, или то, чему поклонялись. Но более вероятно, что презреннее служители таких богов, и еще тем в высшей степени, что, будучи по природе разумны и получив Божию благодать, лучшему предпочли они худшее. И это — одно из ухищрений лукавого, который само добро обратил во зло, как есть много и других примеров его злотворности. Он, чтобы привлечь людей под власть свою, воспользовался их неверно направленным стремлением найти Бога и, обманув в желаемом, водя как слепца, ищущего себе пути, рассеял их по разным стремнинам и низринул в одну бездну смерти и погибели.

Так было с ними, но наш руководитель разум. И поскольку мы, хотя также ищем Бога, впрочем не допускаем, чтобы могло что–либо быть без вождя и правителя, то разум, рассмотрев видимое, обозрев все, что было от начала, не останавливается на этом. Ибо нет основания присваивать владычество тому, что по свидетельству чувств равночестно. А поэтому через видимое ведет он к тому, что выше видимого и что дает видимому бытие. Ибо чем приведены в устройство небесное и земное, заключающееся в воздухе и под водой, лучше же сказать, то, что и этого первоначальнее — небо, земля, воздух и водное естество? Кто смешал и разделил это? Кто содержит во взаимном общении, сродстве и согласии (хвалю сказавшего это, хотя он и не наш!)? Кто привел это в движение и ведет в непрерывном и беспрепятственном течении? Не художник ли всего, не тот ли, кто во все вложил закон, по которому все движется и управляется? Кто же художник этого? Не тот ли, кто сотворил и привел в бытие? Ибо не случаю должно приписывать такую силу. Положим, что бытие от случая; от кого же порядок? Если угодно, и то уступим случаю, кто же блюдет и сохраняет те законы, по которым произошло все первоначально? Другой ли кто, или случай? Конечно другой, а не случай. Кто же этот другой, кроме Бога? Так от видимого возвел нас к Богу богодарованный и всем врожденный разум — этот первоначальный в нас и всем данный закон!

Повторим же сказанное сначала. Бога, что Он по естеству и сущности, никто из людей никогда не находил и, конечно, не найдет. А если и найдет когда–нибудь, то пусть разыскивают и любомудрствуют об этом желающие. Найдет же, как я рассуждаю, когда это богоподобное и божественное, то есть наш ум и наше слово, соединится со сродным себе, когда образ взойдет к Первообразу, к Которому теперь стремится. И это, как думаю, выражается в том весьма любомудром учении, по которому познаем некогда, насколько сами познаны (1 Кор. 13:12). А что в нынешней жизни достигает до нас, есть тонкая струя и как бы малый отблеск великого света.

Поэтому, если кто познал Бога, и засвидетельствовано, что он познал, то познание это приписывается ему в том отношении, что, сравнительно с другим, не столько просвещенным, оказался он причастником большего света. И такое превосходство признано совершенным, не как действительно совершенное, но как измеряемое силами ближнего, поэтому Енос начал призывать Господа (Быт. 4:26), и заслугу его составляло упование, и упование не относительно ведения, но призывания. Енох же взят (Быт. 5:24), но постигли естество Божие, или еще постигнет, — это неизвестно. И в Ное, которому вверено было — целый мир, или семена мира спасти от вод малым древом, избегающим потопления, одно преимущество — богоугодность (Быт. 6:5). И великий патриарх Авраам, хотя оправдался верой и принес необычайную жертву — образ великой Жертвы, однако же Бога видел не как Бога, но напитал как человека и похвален как почтивший, сколько постигал. Иаков видел во сне высокую лестницу и восхождение ангелов, он таинственно помазует столп (может быть, знаменуя помазанный на нас Камень), дает месту, в честь Явившегося на нем, наименование: дом Божий (Быт. 28:17), борется с Богом как с человеком (действительная ли эта борьба у Бога с человеком, или ею означается, может быть, приравнение человеческой добродетели к Богу), носит на теле знамения борьбы, показывающие, что сотворенное естество уступило победу, и в награду за благочестие получает изменение в имени, из Иакова переименован Израилем (подлинно великое и досточестное имя!); но ни он, ни другой кто из двенадцати колен, которым он был отцом, хотя бы стоял выше самого Иакова, до сих пор не похвалился, что всецело объявил естество Божие или образ Божий. И Илии не ветер сильный, не огонь, не землетрясение, как знаем из истории (3 Цар. 19:12), но небольшая прохлада была знамением Божия присутствия, и только присутствия, а не естества. Какому же Илии? Которого огненная колесница возносит к небу, означая этим в праведнике нечто сверхчеловеческое. Неудивительны ли для тебя — сперва судья Маное, а потом ученик Петр? Но один не выносит лицезрения явившегося ему Бога и говорит: погибли мы, жена, потому что видели Бога (Суд. 13:22), чем показывает, что для человека невместимо Божие даже явление, не только естество, а Петр не пускал в корабль явившегося Христа и отсылал от себя (Лк. 5:3–8), хотя был горячее других в познании Христа, за что наименован блаженным и удостоен важнейших поручений (Мф. 16:16–19). Что скажем об Исаие, об Иезекииле, зрителе самых великих тайн, и о прочих Пророках? Один из них видел Господа Саваофа, сидящего на престоле славы, окруженного, славимого и закрываемого шестикрылыми серафимами, видел, как его самого очищали углем и подготавливали к пророчеству (Ис. 6:1–7). Другой описывает колесницу Божию — херувимов, и над ними престол, и над престолом твердь, и на тверди Явившегося, а также какие–то гласы, движения и действия (Иез. 1:22–27), и не умею сказать, было ли это дневное явление, удобосозерцаемое одними святыми, или ночное нелживое видение, или представление владычественного в нас, которым и будущее объемлется, как настоящее, или другой неизъяснимый вид пророчества — сие известно только Богу Пророков и причастников подобных вдохновений. По крайней мере, ни те, о которых у нас слово, ни кто другой после них, не были, по Писанию, в совете [212] и сущности Господа (Иер. 23:18); никто не видел и не поведал естества Божия. Если бы Павел мог выразить, что заключало в себе третье небо и шествие к нему (или постепенное восхождение, или мгновенное восхищение), то, может быть, узнали бы мы о Боге несколько больше (если только этого касалась тайна Павлова восхищения). Но поскольку это было неизреченно, то и мы почтим молчанием, выслушав же самого Павла, который говорит: отчасти познаем и отчасти пророчествуем (1 Кор. 13:9). Так и подобно этому сознается тот, кто не невежда в познании (2 Кор. 11:6), кто угрожает представить доказательство, что говорит в нем Христос (2 Кор. 13:3), так сознается великий поборник и учитель истины. А потому все дольнее знание, как простирающееся не далее малых подобий истины, ставит он не выше зеркал и гаданий (1 Кор. 13:12). А если бы не опасался я подать иным о себе мысль, что до излишества и без нужды занимаюсь такими исследованиями, то сказал бы, что об этом же самом, а не о чем ином может быть сказано: не можете вместить ныне (Ин. 16:12), чем само Слово давало понять, что со временем сможем вместить и уяснить себе это. И это же самое Иоанн, Предтеча Слова, великий глас истины, признал невозможным самому миру вместить (Ин. 21:25).

Итак, всякая истина и всякое слово для нас недомыслимы и темны. Мы как бы строим огромные здания малым орудием, когда человеческой мудростью ловим видение сущего, когда к предметам мысленным приступаем со своими чувствами или не без чувств, которые заставляют нас кружиться и блуждать, и не можем, неприкосновенным умом касаясь неприкосновенных предметов, подойти насколько–нибудь ближе к истине и запечатлеть в уме чистые его представления. А слово о Боге, чем совершеннее, тем непостижимее, ведет к большему числу возражений и самых трудных решений. Ибо всякое препятствие, и самое маловажное, останавливает и затрудняет ход ума, и не дает ему стремиться вперед, подобно тому как браздами вдруг сдерживают несущихся коней и внезапным их потрясением сворачивают в сторону. Так Соломон, который до избыточности был умудрен более всех, и до него живших и ему современных, получил в дар от Бога широту сердца и полноту созерцания обильнее песка (3 Цар. 4:29), чем более погружается в глубины, тем более чувствует кружения и почти концом мудрости считает найти, насколько она удалилась от него (Еккл. 7:24). А Павел покушается, правда, исследовать, не говорю естество Божие (он знает, что это совершенно невозможно), а только судьбы Божии, но поскольку не находит конца и отдохновения в восхождении, поскольку любоведение ума не достигает явно окончательного предела, а всегда остается для него нечто еще не изведанное, то (чудное дело! о, если бы и со мной было то же!) заключает речь изумлением, именует все подобное богатством Божиим и глубиной (Рим. 11:33) и исповедует непостижимость судеб Божиих, выражаясь почти так же, как и Давид, когда он то называет судьбы Божии бездной великою (Пс. 35:7), в которой нельзя достать основания ни мерой, ни чувством, то говорит, что дивно для него ведение и от состава его, и высоко, нежели насколько простираются его силы и его объем (Пс. 138:6).

Оставив все прочее, рассуждает Давид, обращусь к себе самому, рассмотрю вообще человеческое естество и человеческий состав. Что это за смешение в нас? Что за движение? Как бессмертное соединено со смертным? Как проливаюсь я долу и возношусь горе? Как обращается во мне душа, дает жизнь и сама участвует в страданиях? Как мысль и заключена в пределы, и неопределима, и в нас пребывает, и все обходит в быстроте своего стремления и течения? Как сообщается и передается со словом, проницает сквозь воздух, входит с самими предметами? Как приобщена к чувству и отрешается от чувств? И еще прежде этого, как в художнической храмине природы производится и первоначальное наше созидание и составление, и окончательное образование и усовершение? Какое это пожелание и разделение в нас пищи? Кто нас, не принуждая, привел к первым источникам и средствам жизни? Как тело питается яствами, а душа словом? Что за влечение природы, что за взаимная наклонность у родителей и детей, связующая их любовью? Как виды (тварей) постоянны и не сходятся в отличительных признаках? Как, при таком их множестве, особенности неделимых неуловимы? Как одно и то же живое существо вместе смертно и бессмертно, — смертно, потому что прекращается собственная его жизнь, — и бессмертно, потому что оно рождает другие живые существа? Одно отходит, другое приходит, как в текущей реке, которая не стоит на месте и всегда полна.

Много еще можем любомудрствовать о членах и частях тела, о взаимной их стройности, тогда как они, по закону и соразмерности природы, сообразно нуждам и для красоты, одни сближены, другие отдалены между собой, одни выдались, другие вдались, одни соединены, другие разделены, одни объемлют других, другие сами объемлются; много о звуках и слухе, о том, как звуки переносятся от звучных орудий, и слух приемлет их и входит с ними во взаимное общение вследствие ударений и напечатлений в посредствующем воздухе; много о зрении, которое неизъяснимым образом сообщается с видимыми предметами, приходит в движение по одному мановению воли и в то же с ним время, — в каком отношении и уподобляется оно мысли, потому что с одинаковой быстротой и мысль сходится с предметом мышления, и взор с предметом зрения; много о прочих чувствах, которые служат какими–то, несозерцаемыми для ума, приемниками внешнего; много об успокоении во время сна, о сновидениях, о памяти и воспоминаниях, о рассудке, раздражительности и пожелании, короче говоря, обо всем, что населяет этот малый мир — человека.

Хочешь ли, перечислю тебе различие других животных в отношении к нам и друг к другу, то есть каждого природу, образ рождения и воспитания, местопребывание, нравы и как бы законы общежития. Отчего одни живут стадами, другие по одиночке; одни травоядны, другие плотоядны; одни свирепы, другие кротки; одни привязаны к человеку и около него кормятся, другие неукротимы и любят свободу; одни как бы близки к разумности и способны учиться, другие вовсе бессмысленны и не переимчивы; одни имеют большее число чувств, другие меньшее; одни неподвижны, другие переходят с одного места на другое, а иные весьма быстры; одни отличаются и величиной и красотой, или чем–нибудь одним, а другие или весьма малы, или очень безобразны, или то и другое; одни крепки, другие малосильны; одни мстительны, другие подозрительны и коварны, иные неосторожны; одни трудолюбивы и домостроительны, другие совершенно не деятельны и беспечны? И еще кроме этого, отчего одни пресмыкаются по земле, другие ходят в прямом положении; одни любят сушу, другие сушу и воду; одни чистоплотны, другие неопрятны; одни живут попарно, другие нет; одни целомудренны, другие похотливы; одни многоплодны, другие не плодовиты; одни долговечны, другие маловечны? Истощилось бы у меня слово, если бы описывать все в подробности.

Рассмотри природу плавающих в воде, которые скользят и как бы летают по влажной стихии, дышат собственным воздухом, а в нашем воздухе подвергаются той же опасности, какой мы — в воде; рассмотри их нравы, страсти, рождения, величину, красоту, привязанность к месту, странствования, сходбища и разлучения, свойства, почти близкие к свойствам животных земных, а у иных даже общие, и свойства противоположные как в родах, так и в неделимых.

Рассмотри также стада птиц непевчих и певчих, разнообразие в их виде и цвете. Какая причина сладкопения у птиц певчих, и от кого это? Кто дал кузнечику цевницу на груди? Кто дает птицам эти песни и щебетанья на ветвях деревьев, когда, возбужденные в полдень солнцем, наполняют они звуками леса и сопровождают пением путника? Кто сплетает песнь лебедю, когда распростирает он крылья по воздуху, и ими свиряя, выводит как бы мерный стих? Не буду говорить о вынужденных звуках и о том, в чем ухищряется искусство, подражая действительности. Отчего павлин, кичливая мидийская птица, любит так убранство и честь, что, заметив подходящего, или, как говорят, с намерением нравиться женскому полу (так как чувствует свою красоту), с величавой поступью, вытянув шею и развернув кругообразно блестящие золотом и усеянные звездами перья, выставляет красу свою напоказ любителям? Божественное Писание восхваляет мудрость жен в тканях, говоря: кто дал женам ткания мудрость или испещрения хитрость (Иов. 38:36)? Но это естественно для животного разумного, которое избыточествует мудростью и простирается даже к небесному. Подивись лучше природной смышлености бессловесных, и если можешь, представь на это свои объяснения. Как у птиц гнезда (будут ли это камни, дерева или кровли) устроены безопасно и вместе красиво, со всеми удобствами для птенцов? Откуда у пчел и пауков столько трудолюбия и искусства? У одних соты сложены из шестиугольных чашечек, обращенных одна на другую и укрепленных перегородками, которые в каждых двух чашечках пересекаются под прямым углом. И все это с таким искусством делают пчелы в темных ульях, когда их постройки не видимы. А пауки из тонких и почти воздушных нитей, протянутых в разных направлениях, и из веществ неприметных для взора, ткут хитроплетенные ткани, которые бы служили им честным жилищем и ловили немощных для пищи. Производил ли что подобное какой Евклид, любомудрствующий о несуществующих чертах и трудящийся над доказательствами? У какого Паламида найдешь такие движения и построения войск, хотя и они, как говорят, переняты у журавлей, которые летают строем и разнообразят свой полет? Производили ли что подобное Фидии, Зевксисы, Полигноты, Парразии, Аглаофоны, умеющие отлично живописать и ваять красоту? Сравнится ли Кносский хор пляшущих, который так прекрасно выработан Дедалом в дар невесте, или Критский неудобовыходимый и, говоря стихотворчески, нераспутываемый лабиринт, который, по ухищрению искусства, неоднократно возвращается на прежний след? Умалчиваю о сокровищницах и сокровищехранителях у муравьев, о запасе пищи, сообразном времени, и о том, что еще, как известно, рассказывают об их путешествиях, предводителях и о строгом порядке дел.

А если доступны тебе причины этого, и ты познал, сколько в этом разума; то рассмотри различия растений, до искусственности, примечаемой в листах, по которой они вместе и всего приятнее для взора, и всего полезнее для плодов. Рассмотри разнообразие и богатство самих плодов, особенно же преимущественную красоту наиболее необходимых. Рассмотри силы корней, соков, цветов, запахов не только самых приятных, но и здоровых, привлекательность и качества красок. Рассмотри также драгоценность и прозрачность камней. Природа, как на общем пиршестве, предложила тебе все, и что нужно для тебя, и что служит к твоему удовольствию, чтоб ты, сверх прочего, из самих благодеяний познал Бога, и из своих потребностей приобрел больше сведений о себе самом.

После этого пройди широту и долготу общей всем матери — земли, обойди морские заливы, соединяемые друга с другом и с сушей, красота лесов, реки, обильные и неиссякающие источники не только холодных и годных для питья вод, текущих поверх земли, но и тех, которые под землей пробираются по каким–то расселинам, и оттого ли, что гонит и отталкивает их крепкий ветер, или оттого, что разгорячает сильная борьба и сопротивление, проторгаются понемногу, где только могут, и для нашего употребления во многих местах доставляют различных свойств теплые бани — это безвозмездное и самосоставное врачевание. Скажи, как и откуда это? Что значит эта великая и безыскусственная ткань? Здесь все не менее достохвально, станем ли что рассматривать во взаимном отношении, или в отдельности. Отчего стоит земля твердо и неуклонно? Что поддерживает ее? Какая у нее опора? Ибо разум не находит, на чем бы утверждаться этому, кроме Божией воли. Отчего земля то поднята на вершины гор, то осаждена в равнины, притом так разнообразно, часто и постепенно меняет свои положения, и тем богаче удовлетворяет нашим нуждам и пленяет нас своим разнообразием? И отделена ли она для жилищ человеческих, или необитаема, поскольку перерезывается хребтами гор или иным чем отсекается и отходит для иного назначения, — везде служит самым ясным доказательством всемогущества Божия! А в море, если бы не удивляла меня величина, я стал бы дивиться кротости, как оно и ничем не связано, и стоит в своих пределах. И если бы оно не удивляло меня кротостью, я стал бы дивиться его величине. Поскольку же удивляет тем и другим; то восхвалю силу, какая видна в том и другом. Что собрало в него воды? Что связало их? Отчего море и воздымается и стоит в своем месте, как бы стыдясь смежной суши? Отчего и принимает в себя все реки, и не прибывает, по преизбытку ли своей величины, или, не знаю, какую еще сказать на это причину? Почему для него — столь огромной стихии, пределом — песок? Что могут на это сказать естествословы, мудрые в пустом, которые действительно меряют море малой чашей, то есть предмет великий — своими понятиями? Не лучше ли мне кратко полюбомудрствовать об этом из Писания, так как это и убедительнее, и вернее длинных рассуждений? Черту провел над поверхностью воды (Иов. 26:10). Вот узы для влажного естества! Но не дивишься ли, не изумляешься ли мыслью, смотря, как оно на малом древе и ветром несет земного пловца, чтобы для его нужд и сообщения были связаны и суша и море, чтоб отдаленное между собой по природе большими пространствами стекалось в одно для человека? А источников какие первоначальные источники? Разыскивай, человек, если можешь что исследовать и найти! Кто прорыл реки на равнинах и в горах? Кто дал им беспрепятственное течение? Какое чудо противоположностей — и море не переполняется и реки не останавливаются! Что питательного в водах? Отчего эта разница, что одни растения орошаются сверху, другие получают воду через корни? — Да наслажусь и я несколько словом, рассуждая об утехах, посылаемых Богом!

Теперь, оставив землю и земное, чтоб слово у меня шло порядком, воспари на крылах мысли в воздух; оттуда поведу тебя к небесному, на само небо, выше неба и так далее. Не осмеливается, правда, слово простираться высоко; но прострется, впрочем, не сверх позволенного. Кто разлил воздух — это обильное и неоскудевающее богатство, которым пользуются не по достоинствам и случаям, которое не удерживается пределами, раздается не по возрастам, подобно манне приемлется не сверх нужды, тем и честно, что уделяется всякому в равной мере воздух — эту колесницу пернатых тварей, это седалище ветров, воздух, который благорастворяет времена года, одушевляет животных, лучше же сказать, соблюдает душу в теле, воздух, в котором тела и с которым слово, в котором свет и освещаемое, а также и зрение, через него протекающее? Рассмотри и то, что далее воздуха? Ибо не соглашусь предоставить воздуху такую область, какая ему приписывается. Где хранилища ветров? Где сокровищницы снега? Кто же, по Писанию, рождает капли росы? Из чьего чрева выходит лед (Иов. 38:28,29)? Кто заключает воду в облаках (Иов. 26:28)? Кто часть ее остановил на облаках (не чудно ли видеть текучее вещество, удерживаемое словом!) и другую изливает на лицо земли и сеет благовременно и в должной мере, не оставляя и всей влажной сущности свободной и неудержимой (довольно и при Ное бывшего очищения, притом Нелживейший не забывает Своего завета), и не удерживая ее совершенно (чтобы опять не иметь нам нужды в Илии, прекращающем засуху)? Сказано: если затворит небо, кто откроет (Иов. 12:14), и если откроет отверстия небесные (Мал. 3:10), кто удержит? Кто стерпит безмерность того и другого, если Посылающий дождь не распорядит всего по Своим мерам и весам? Какое любомудрое учение о молниях и громах предложишь мне ты, который гремит с земли, хотя не блещет и малыми искрами истины? Причиной этого назовешь ли какие испарения, выходящие из земли и производящие облака, или какое–нибудь сгущение воздуха, или сжатие и столкновение редчайших облаков, так что сжатие произведет у тебя молнию, а расторжение — гром? Или назовешь какой–нибудь сжатый и потом не находящий себе выхода ветер, который, будучи сжимаемым, блистает молнией и, вырываясь, издает гром?

Но если ты прошел умом воздух и все, что в воздухе, то коснись уже со мной неба и небесного? Но здесь да водит нас более вера, нежели разум, если только уразумел ты свою немощь, когда рассматривал ближайшее к тебе и узнал способ узнать то, что выше разума, а не остаться вовсе земным и преданным земному, не знающим даже и этого самого — своего незнания? Кто округлил небо, расставил звезды? Лучше же сказать, что такое само небо и звезды? Можешь ли сказать это ты, человек высокопарный, который не знает и того, что у него под ногами, не может привести в меру себя самого, а любопытствует о том, что выше твоей природы, и желал бы объять неизмеримое? Положим, что постигнуты тобой круги, круговращения, приближения и отдаления, восхождения звезд и солнца, какие–то части и их подразделения и все то, за что превозносишь ты чудную науку свою, но это не уразумение еще сущего, а только наблюдение за каким–то движением, подтвержденное долговременным упражнением, приводящее к единству наблюдения многих, а потом придумавшее закон и возвеличенное именем науки; так, видоизменения Луны стали известными для многих, и зрение [213] принято за начало познания! Но если ты очень знающ в этом и хочешь, чтобы удивлялись тебе по праву скажи, какая причина такого устройства и движения? Отчего Солнце поставлено в знамение целой Вселенной и перед взором всякого, как вождь сонма, светлостью своей затмевающий прочие звезды более, нежели сколько затмеваются они некоторыми из них самих, чему доказательством служит то, что хотя звезды и сами светят, однако же Солнце превосходит их светом, и звезды не видимы, как скоро восходят вместе с Солнцем? Оно прекрасно, как жених, быстро и велико, как исполин (не могу заимствовать ему похвалы из другого писания, кроме моего (Пс. 18:6); такова его сила, что от края до края все объемлет своей теплотой, и ничто не может не ощущать его, напротив, все им исполняется, и зрение — светом, и телесное естество — теплотой, между тем как оно согревает, но не сжигает, по причине своего кроткого благорастворения и стройного движения, для всех открыто и всех равно объемлет. Но рассуждал ли ты об этой мысли? Солнце в чувственном то же, что Бог в мысленном, сказал один из не наших. Оно просвещает взор, как Бог ум, и всего прекраснее в видимом, как Бог в умосозерцательном. Но чем первоначально приведено Солнце в движение? Чем непрестанно движется и вращается оно — неизменное в своем законе, в подлинном смысле неподвижное, неутомимое, живоносное и, как справедливо воспевают стихотворцы, живородящее, никогда не прекращающее ни движении, ни благодеяний своих? Как творит оно день на земле и ночь под землей? Или не знаю, как надобно выразиться, смотря на солнце. Что значит это прибавление и убавление дней и ночей, это (употреблю несколько странное выражение) равенство в неравенстве? Как солнце производит и разделяет времена года, которые чинно приближаются и удаляются, и будто в хороводе друг с другом то сходятся, то расходятся, сходятся по закону любви, расходятся по закону благочиния, даже постепенно между собой сливаются и неприметно приближаются, подобно наступающим дням и ночам, чтобы внезапностью своей не произвести скорбного ощущения? Но оставим Солнце. Познал ли ты естество и видоизменения Луны, меру света ее и пути? И как солнце владычествует над днем, а она начальствует над ночью? Одна дает смелость зверям, другое восстанавливает человека на дело, что когда наиболее полезно, то возвышаясь, то понижаясь? Можешь ли ты связать узел Хима и разрешить узы Кесиль (Иов. 38:31), как и исчислить множество звезд и всех их именами назвать (Пс. 146:4), как знающий различие каждой звезды и чин ее движения, чтоб мог я поверить тебе, когда по звездам определяешь нашу судьбу и тварь вооружаешь на Творца?

Что скажем? Остановить ли нам слово здесь — на веществе и видимом? Или поскольку Моисеева скиния наименована в Слове противообразным целого мира, то есть совокупности видимого и невидимого (Евр. 9:24), то, проникнув за первую завесу и взойдя выше чувственного, проникнуть нам во святая — в мысленное и небесное естество? Но и его, хотя оно и не телесно, не можем видеть нетелесным образом, почему называется оно огнем и духом, или и действительно таково. Ибо говорится, что творит Ангелами Своими духов и служителями Своими огонь пылающий (Пс. 106:4), разве творить значит здесь не более как сохранять в подчинении закону, по которому созданы; духом же и огнем называется естество это, частью как мысленное, а частью как очистительное, потому что и Первая Сущность приемлет те же наименования. Впрочем, да будет оно у нас не телесно, или, сколько можно, близко к тому. Видишь, как кружимся в слове, и не можем поступить далее! Разве простремся в той мере, в какой знаем, что есть какие–то ангелы, Архангелы, Престолы, Господства, Начала, Власти, Светлости, Восхождения, умные Силы или Умы, природы чистые, беспримесные, непреклонные или неудобопреклоняемые к злу, непрестанно ликовствующие окрест первой Причины. Эти природы, как воспел бы о них иной, или от первой Причины озаряются чистейшим озарением, или, по мере естества и чина, иным способом приемлют иное озарение; они так вообразили и запечатлели в себе Благо, что сделались вторичными светами и посредством излияний и передаяний первого Света могут просвещать других; они служители Божией воли, сильны, как по естественной своей, так и по приобретенной ими крепости, все обходят, всем и везде с готовностью предстают, по усердию к служению и по легкости естества. Эти умы приняли каждый одну какую–либо часть Вселенной, или приставлены к одному чему–нибудь в мире, как ведомо это было все Устроившему и Распределившему, и они все ведут к одному концу, по мановению Зиждителя всяческих, песнословят Божие величие, созерцают вечную славу и притом вечно, не для того, чтобы прославился Бог (нет ничего, что можно было бы приложить к Исполненному, Который и для других есть податель благ), и чтобы не переставали получать благодеяния даже первые по Боге природы.

И если это воспето по достоинству, то благодарение Троице и единому в Трех Божеству! А если не достаточнее желания, то и в этом случае победило слово мое, ибо оно трудилось доказать одно то, что выше ума естество даже вторичных существ, а не только Первого и Единого, повременю говорить, Превысшего всех.

Слово 29, о богословии третье, о Боге Сыне первое

Это же сказал бы иной, желая остановить их готовность к слову, их поспешность и преткновения от поспешности во всяком деле, а еще более в учении о Боге. Но наложить запрет не главное, — это без труда сделает всякий, кто захочет, от человека же благочестивого и умного требуется, чтоб он заменил запрещаемое собственным рассуждением. Поэтому, в уповании на Святого Духа, Которого они не чтут и Которому мы поклоняемся, как некоторый благородный и зрелый плод, изведу на свет собственные свои мысли о Божестве, каковы бы он ни были. Я не молчал и в другое время; но напротив, на это одно и имел отважность и присутствие духа. Тем более осмелюсь теперь стать за истину, чтоб сомнением, по суду Божию, как написано, не навлечь на себя неблаговоления (Авв. 2:4). Поскольку же речь бывает двоякого рода, — ею или подтверждается собственное мнение, или опровергается мнение противное, то и я, предложив сперва собственное учение, попытаюсь потом опровергнуть учение противников; но в том и другом соблюду возможную краткость, чтоб все сказанное удобно было обнять одним взором (так как и они, к обольщению людей наиболее простых и скудоумных, сочинили слово под именем руководства) и чтоб длинные речи не рассеивали мысль, как воду, которая не заперта в трубе, но льется и растекается по равнине.

Три древнейших мнения о Боге: безначалие, многоначалие и единоначалие. Два первых были (и пусть остаются!) игрой ума сынов Эллинских. Ибо безначалие беспорядочно, а многоначалие возмутительно; вследствие же этого и безначально, и беспорядочно. То и другое ведет к одному концу — к беспорядку а беспорядок — к разрушению; потому что беспорядок есть упражнение в разрушении. Но мы чтим единоначалие; впрочем, не то единоначалие, которое определяется единством лица (и одно, если оно в раздор с самим собой, составит множество), но то, которое составляет равночестность единства, единодушие воли, тождество движения и направления к единому Тех, Которые из Единого (что невозможно в естестве сотворенном), так что Они, хотя различаются по числу, но не разделяются по власти [214]. Поэтому Единица, от начала подвигшаяся в двойственность, остановилась на троичности. И это у нас — Отец, и Сын, и Святой Дух. Отец — родитель и изводитель, рождающий и изводящий бесстрастно, вне времени и бестелесно; Сын — рожденное; Дух — изведенное, или, не знаю, как назвал бы это тот, кто отвлекает от всего видимого. Ибо не дерзаем наименовать этого преизлиянием благости, как осмелился назвать один из любомудрых эллинов, который, любомудрствуя о первом и втором Виновнике, ясно выразился: «как чаша льется через края» [215]. Не дерзаем из опасения, чтоб не ввести непроизвольного рождения и как бы естественного и неудержимого исторжения, что всего менее сообразно с понятиями о Божестве. Посему, не выходя из данных нам пределов, вводим Нерожденного, Рожденного и от Отца Исходящего, как говорит в одном месте Сам Бог — Слово (Ин. 15:26).

«Но когда это рождение и исхождение?» — Прежде самого когда. Если же надобно выразиться несколько смелее: тогда же, как и Отец. Но когда Отец? — Никогда не было, чтоб не был Отец. А также никогда, не было, чтоб не был Сын, и не был Дух Святой. Еще спросишь меня; и опять отвечу тебе. Когда родился Сын? — Когда не родился Отец. Когда исшел Дух? — Когда не исшел Сын, но родился вне времени и неизглаголанно, хотя не можем представить себе того, что выше времени, даже желая избегнуть выражений, означающих время, потому что слова когда, прежде, после, сперва не исключают времени, как ни усиливаемся в этом; разве возьмем вечность, то есть продолжение, которое простирается наравне с вечным, а не делится на части и не измеряется никаким–либо движением, ни течением солнца, что свойственно времени.

«Но если Сын и Дух совечны Отцу; то почему же не собезначальны»? Потому что они от Отца, хотя не после Отца. Правда, что безначальное вечно; но вечному нет необходимости быть безначальным, как скоро возводится к Отцу, как к началу. Итак, Сын и Дух не безначальны относительно к Виновнику. Известно же, что Виновнику нет необходимости быть первоначальнее Тех, для Кого он Виновник; потому что и солнце не первоначальнее света. И вместе Сын и Дух безначальны, относительно ко времени, хотя ты и пугаешь этим людей простодушных. Ибо не под временем Те, от которых время.

«Каким же образом рождение бесстрастно?» — Таким, что оно не телесно. Ибо если телесное рождение страстно; то бестелесное — бесстрастно. Но и я спрошу у тебя: каким образом Сын есть Бог, если Он тварь? Ибо творимое — не Бог. Не говорю уже, что и в творении, если оно берется телесно, имеет место страдание, как–то: время, желание, образование, забота, надежда, скорбь, опасность, неудача, поправка; все это, и еще многое другое, как всякому известно, бывает при творении. Но дивлюсь, что ты не отваживаешься придумать каких–нибудь сочетаний, сроков чревоношения, опасностей преждевременного рождения и даже признать рождение невозможным, если бы Бог рождал иначе, или еще, перечислив образы рождения у птиц на суше и на воде, подчинить которому–либо из этих рождений рождение Божеское и невысказанное или, вследствие нового своего предположения, вовсе уничтожить Сына? И ты не можешь приметить того, что Кто по плоти имеет отличное рождение (ибо где нашел ты по своим началам Богородицу деву?), для Того иное и духовное рождение. Лучше же сказать, Кто имеет не такое же бытие, Тот имеет и отличное рождение.

«Какой отец не начинал быть отцом?» — Тот, Которого бытие не начиналось. А у кого началось бытие, тот начал быть и отцом. Бог Отец не впоследствии стал Отцом, потому что не начинал быть Отцом. Он в собственном смысле Отец; потому что не есть вместе и Сын; равно как и Бог Сын в собственном смысле — Сын, потому что не есть вместе и Отец. Ибо у нас отцы и сыны не в собственном смысле, но каждый и отец, и сын, и не в большей мере отец, чем сын, и мы происходим не единственно от отца, но от отца, который вместе и сын, а потому и сами делимся, постепенно становимся людьми, но какими не желали бы и рождающие и рождаемые, так что у нас остаются одни отношения, лишенные действительности.

Но ты говоришь: «Сами слова: родил и родился, что иное вводят, как не начало рождения?» Что ж, если не скажем: родился, но: рожден от начала, чтоб удобнее было избежать твоих тонких возражений, в которых ты везде отыскиваешь время? Ужели будешь обвинять нас, что перетолковываем сколько–нибудь Писание и истину? Но всякому можно видеть, что в выражениях, выражающих время, нередко ставятся времена одно вместо другого, особенно это употребительно в Божественном Писании, и не только в рассуждении времени прошедшего, или настоящего, но и будущего. Например, сказано: зачем мятутся народы (Пс. 2:1), когда еще не метались; и еще: через реку перешли стопами (Пс. 65:5), когда уже прошли. Продолжительно было бы перечислять все подобные выражения, которые замечены людьми трудолюбивыми.

Таково рассмотренное нами их возражение. Каково же следующее? Не до крайности ли привязчиво и бесстыдно? Они говорят: «Отец, восхотев ли, родил Сына, или не хотя?» Потом оба случая, как представляется им, завязывают в узел, впрочем не крепкий, но слабый, и продолжают: «Если не хотя, то по принуждению. Кто ж принудивший, и как принужденный — Бог? А если по хотению, то Сын есть сын хотения. Как же Он от Отца?» И вместо Отца выдумывают какую–то новую матерь — хотение. У рассуждающих таким образом приятно слышать одно, а именно, что, отступившись от страдания, прибегают к воле; но воля уже не страдание. Посмотрим же затем, как твердо их рассуждение. И всего лучше наперед сойтись с ними, как можно, ближе. Ты, который без затруднения говорит все, что захочется, сам от какого родился отца, от хотящего, или от нехотящего? Если от нехотящего; то ему сделано принуждение. Какое насилие! И кто ж принудивший его? Верно, не скажешь, что природа; ибо в природе — быть и целомудренным. А если от хотящего; то за несколько слогов пропал у тебя отец; ты стал сыном хотения, а не отца. Но перехожу к Богу и к тварям, и вопрос твой передаю на суд твоей мудрости. Бог сотворил мир по хотению, или принужденно? Если принужденно, то и здесь насилие и насильственно действующий. А если по хотению, то лишены Бога, как прочие твари, так больше всех ты, изобретатель таких умозаключений, вдающийся в подобные мудрования; потому что между тварями и Творцом становится преградой посредствующее хотение. Но думаю, что иное есть хотящий и иное — хотение, иное рождающий и иное — рождение, иное говорящий и иное — слово; если только мы в трезвом уме. Первый есть движущий, а последнее — род движения. Поэтому то, чего хотелось, не от хотения, потому что не всегда следует за хотением, и рожденное — не от рождения, и слышимое — не от произношения, но от хотящего, рождающего, говорящего. А что в Боге, то выше и этого всего. В Нем хотение рождать есть уже, может быть, само рождение, а не что–либо посредствующее; если только вполне дадим место хотению, а не скажем, что рождение выше хотения. Хочешь ли, сделаю применение к Богу Отцу? — у тебя заимствую такую дерзость. Отец — хотящий или нехотящий Бог? И как избежать обоюдного твоего довода! Если хотящий, то когда начал хотеть? Не прежде, чем существовать. Ибо прежде ничего не было. Или в Нем одно хотело, а другое определялось хотением; и потому состоит Он из частей. Не будет ли и Он, по–твоему, плодом хотения? А если не хотящий, что принудило Его быть (Богом)? И как Он — Бог, если принужден, и принужден не к иному чему, а к тому самому, чтобы быть Богом?

Спрашиваешь: «Как Сын рожден?» — Но как Он и сотворен, если, по–твоему, сотворен? И здесь затруднение тоже. Скажешь, может быть, что сотворен волей и словом. Но ты не все еще сказал, ибо остается договорить одно: откуда воля и слово имеют силу исполнения, потому что человек не так творит. Как же Сын рожден? — Не важно было бы Его рождение, если б оно было удобопостижимо и для тебя, который не знает собственного своего рождения, или и постигает в нем нечто, но не многое и такое, что об этом стыдно и говорить, а потом почитает себя всезнающим. Тебе надобно приложить много труда, прежде чем откроешь законы отвердения, образования, явления на свет, союз души с телом, ума с душой, слова с умом, движение, возрастание, претворение пищи в плоть, чувство, память, припамятование и прочее, из чего состоишь ты, а также прежде чем найдешь, что принадлежит обоим — душе и телу, что разделено между ними, и что они заимствуют друг у друга. Ибо в рождении положены основания всему тому, что усовершенствуется впоследствии. Скажи же, что это за основания? Но и после этого не любомудрствуй о рождении Бога, потому что это небезопасно. Ибо если знаешь свое рождение; то из этого не следует, что знаешь и Божие. А если не знаешь своего; то как тебе знать Божие? Ибо сколько Бог неудобопознаваем в сравнении с человеком, столько и горнее рождение непостижимее твоего рождения. Если же Сын не родился потому только, что для тебя это непостижимо, то кстати тебе исключить из ряда существ многое, чего ты не постигаешь, и притом прежде всего самого Бога. Ибо при всей своей дерзости, как ни отважно пускаешься в излишние исследования, ты не скажешь, что такое Бог. Отбрось свои течения, отделения, сечения и что еще представляешь о нетелесном естестве, как о теле, и тогда может быть, представишь нечто достойное Божия рождения. Как родился? — Опять с негодованием скажу то же: Божие рождение да почтено будет молчанием! Для тебя важно узнать и то, что Сын родился. А как? Не согласимся, чтоб это разумели и Ангелы, не только ты. Хочешь ли, объясню тебе, как родился? — Как ведают это родивший Отец и рожденный Сын. А что кроме этого, закрыто облаком и недоступно твоей близорукости.

«Существовавшего ли Сына родил Отец или несуществовавшего?» — Какое пустословие! Такой вопрос идет ко мне и к тебе, которые, хотя были чем–то, как Левий в чреслах Авраамовых (Евр. 7:10), однако же родились, а потому составились некоторым образом из сущего и не сущего. Противное этому должно сказать о первобытном веществе, которое явным образом сотворено из не сущего, хотя некоторые и представляют его не начавшим бытия. Но здесь [216] рождение сливается с бытием, и оно от начала (1 Ин. 1:1). А потому, где найдет себе место твой отовсюду обрывистый вопрос? Есть ли что старее этого от начала, чтоб нам в этом старейшем положить бытие или небытие Сына? Ибо в обоих случаях уничтожится у нас от начала; если только, когда спросим и об Отце: из сущих Он или из не сущих? — и тебе не угрожает опасность согласиться, что или два Отца, один предсуществовавший, и другой существующий, или Отец терпит одно с Сыном, то есть Сам из не сущих, вследствие твоих ребяческих вопросов и этих построек из песка, которым не устоять и при слабом ветре. А я не принимаю ни того, ни другого [217], и говорю, что нелеп вопрос, а не ответ труден. Если же тебе, по правилам твоей диалектики, кажется необходимым, во всяком случае одно из двух признавать истинным; то дай место и моему не важному вопросу: в чем время, — во времени или не во времени? Если во времени, то в каком? Что это за время сверх времени, и как содержит в себе время? А если не во времени; что за чрезмерная мудрость вводить невременное время? И в этом предложении: «я теперь лгу», уступи что–нибудь одно только, то есть признай его или истинным, или ложным (а того и другого вместе мы не уступим). Но это невозможно, ибо, по всей необходимости, или лгущий скажет правду, или говорящий правду солжет. Что ж удивительного, как здесь сходятся противоположности, так и там обоим положениям быть ложными? А таким образом, и мудрое твое окажется глупым. Но реши мне еще один загадочный вопрос. Находился ли ты сам при себе, когда рождался, находишься ли при себе и теперь, или и тогда не находился и теперь не находишься? Но если находился и находишься, то кто находящийся и при ком находится? Как один стал тем и другим?.. А если не находился и не находишься, то как отделяешься от самого себя? И какая причина этого разлучения? Скажешь: глупо и допытываться об одном, находится ли он при себе, или нет; так можно говорить о других, а не о себе. Так знай же, что еще глупее доискиваться о Рожденном от начала, существовал ли Он, или не существовал до рождения. Ибо так можно говорить о вещах, разделенных временем!

Но ты говоришь: «Нерожденное и рожденное не одно и то же. А если так, то и Сын не одно с Отцом». Нужно ли говорить, что по этому умствованию явно отъемлется божество у Сына или у Отца? Ибо если нерожденность есть сущность Божия, то рожденность уже не сущность; а если последняя есть сущность, то первая — не сущность. Кто оспорит это? Итак, новый богослов, выбирай которое угодно из двух нечестивых положений, если у тебя непременная мысль нечествовать. Потом и я спрошу, в каком смысле взяв нерожденное и рожденное называешь их нетождественными? Если в смысле несозданного и созданного, то и я согласен, ибо безначальное и созидаемое нетождественны по естеству. А если называешь нетождественными родившего и рожденного, то положение несправедливо, потому что они по всей необходимости тождественны. Само естество родителя и его порождения требуют, чтобы порождение по естеству было тождественно с родившим. Или еще так: в каком смысле берешь нерожденное и рожденное? Если подразумеваешь саму нерожденность и рожденность, то они не тождественны А если тех, кому принадлежит нерожденность и рожденность, то почему же им не быть тождественными? Глупость и мудрость не тождественны между собой, однако же бывают в одном человеке, и сущность ими не делится, но сами они делятся в той же сущности. Ужели и бессмертие, и непорочность, и неизменяемость составляют сущность Божию? Но если так; то в Боге сущностей много, а не одна, или Божество сложено из них; потому что не без сложения они в Боге, если только составляют сущности Его. Но этого не называют сущностью Божиею, потому что оно бывает принадлежностью и других существ. Сущность же Божия есть то, что единому Богу принадлежит и Ему свойственно. Правда, что нерожденность приписывать Единому Богу не согласились бы те, которые вводят и нерожденное вещество и нерожденную идею (а Манихейская тьма да не приближается и к мысли нашей!); впрочем, пусть она будет принадлежностью одного Бога. Что же скажешь об Адаме? Не он ли один — Божие создание? — Без сомнения так. Но он ли один — человек? — Нимало. Почему же? Потому что сотворение не единственный способ к произведению человека; и рожденное есть также человек. Подобно этому не одно нерожденное есть Бог, хотя нерожденность и принадлежит единому Отцу. Напротив, хотя ты и чрезмерный любитель нерожденности, допусти, что и Рожденное есть Бог; потому что и Оно от Бога. Кроме того, почему называешь сущностью Божиею не положение существующего, но отрицание не существующего? Ибо слово: «нерожденный» показывает только, что в Боге нет рождения, а не объясняет, что такое Он по естеству, не сказывает, что такое не имеющий рождения. Итак, что же есть сущность Божия? Твоему высокоумию — отвечать на это, потому что ты любопытствуешь о рождении. А для нас велико, если узнаем это и впоследствии, когда, по обетованию Неложного (Тит. 1:2), рассеется в нас мгла и дебелость. Об этом да помышляют, на это да надеются очистившиеся до такой степени. Мы же осмелимся сказать одно: если велико для Отца — ни от кого не происходить, то для Сына немаловажнее — происходить от такого Отца; потому что, как произошедший от Безвиновного, участвует Он в славе Безвиновного, но к этому присовокупляется и рождение, которое само по себе велико и досточтимо для умов не вовсе пресмыкающихся по земле и оземленевших.

Но говорят: «Если Сын тождествен с Отцом по сущности, а Отец нерожден; то и Сын будет нерожден». — Это справедливо, если нерожденность есть сущность Божия. Тогда Сын будет новое смешение — рожденно–нерожденное. Но ежели эта разность не в самой сущности, то почему ты выдаешь свое умозаключение за твердое? Ужели и ты отец своему отцу, чтоб тебе, будучи тождественным с ним по сущности, ни в чем не отставать от своего отца? Не очевидно ли лучше искать нам, что такое сущность Божия (если только найдем), оставляя непереходящими личные свойства? Еще и так можешь удостовериться, что нерожденность и Бог нетождественны. Если бы они были тождественны, то следовало бы, поскольку Бог есть Бог некоторых, и нерожденности быть нерожденностью некоторых, или, поскольку нерожденность не есть нерожденность некоторых, и Богу не быть Богом некоторых; потому что о совершенно тождественном и говорится подобно. Но нерожденность не есть нерожденность некоторых. Ибо чья она? А Бог есть Бог некоторых; потому что Он Бог всех. Следовательно, как же Богу и нерожденности быть тождественными? И еще: поскольку нерожденность и рожденность противоположны между собой, как обладание и лишение, то необходимо будет ввести и противоположные между собой сущности; а этого никто не допускает. Или еще поскольку обладание первоначальнее лишения, а лишением уничтожается обладание; то сущность Сына, вследствие твоих предположений, не только первоначальнее сущности Отца, но даже уничтожается ею.

Какой же есть еще у них неотразимый довод, к которому, может быть, прибегнут они в заключение всего? «Если Бог не перестал рождать, то рождение несовершенно. И когда Он перестанет? А если перестал; то, без сомнения, и начал». — Опять плотские говорят плотское. А я, как не говорю — вечно или не вечно рождается Сын, пока не вникну тщательнее в сказанное: прежде всех холмов рождает Меня (Притч. 8:25), так не вижу необходимого следствия в доказательстве. Ибо если имеющее прекратиться, по словам их, началось, то не имеющее прекратиться, без сомнения, не начиналось. А потому, что скажут о душе или об ангельской природе? Если они начались, то и прекратятся. А если не прекратятся, то, как видно из их положения, и не начинались. Но они и начались и не прекратятся. Следовательно, несправедливо их положение, что имеющее прекратиться началось.

Наше учение таково: как для коня, вола, человека и для каждой вещи одного рода одно есть понятие, и что подходит под это понятие, о том оно сказуется в собственном смысле, а что не подходит, о том или не сказуется, или сказуется несобственно, так одна есть Божия сущность, одно Божие естество, одно Божие именование (хотя имена и различаются вследствие различных некоторых умопредставлений), и что в собственном смысле именуется Богом, то действительно есть Бог; а равно, что по естеству есть Бог, то истинно именуется Богом; если только истина состоит у нас не в именах, а в вещах. Но они, как бы опасаясь, чтоб не все уже подвигнуть против истины, когда бывают к тому принуждены разумом и свидетельствами, исповедуют Сына Богом, но Богом по соименности, то есть по участию в одном наименовании.

Когда же возражаем им: а что? ужели Сын не в собственном смысле Бог, подобно тому, как животное на картине не собственно животное? И как Он Бог, если не в собственном смысле Бог? — тогда они отвечают: что ж препятствует, чтоб одни и те же были и соименны, и именовались каждый в собственном смысле? При этом представляют в пример пса, живущего на суше, и пса морского, которые соименны, и именуются каждый псом в собственном смысле. Правда, что между соименными составляет некоторый род как подобное этому, так и иное что–нибудь, если оно, хотя и различно по естеству, впрочем, носит то же имя, и равно в нем участвует. Но там, подводя под одно наименование два естества, не утверждаешь ты, наилучший, чтоб одно было лучше другого, чтоб одно предшествовало, а другое в меньшей мере было тем, чем оно называется. С ними не сопрягается ничего такого, что делало бы это необходимым. Первый пес не больше, а второй не меньше первого есть пес, то есть и морской пес — живущего на суше, и обратно, живущий на суше — морского (да и почему, или на каком основании было бы это?); напротив, общее наименование имеют предметы равночестные и различные. Но здесь, с понятием о Боге сопрягая досточтимость и превосходство над всякой сущностью и естеством (что принадлежит единому Богу и составляет как бы естество Божества), а потом приписав это Отцу и отняв у Сына (через что ставишь Его ниже и уделяешь Ему второстепенное чествование и поклонение), хотя на словах придаешь Ему Богоподобие, на самом же деле отсекаешь у Него Божество, и от соименности, заключающей в себе равенство, со злым умыслом переходишь к соименности, которой связываются вещи неравные. А таким образом, по твоим умозаключениям, человек на картине и человек живой ближе изображают Божество, нежели представленные в пример псы. Или уступи Обоим как общение в наименовании, таки равночестность естеств, хотя и признаешь их различными; тогда уничтожатся у тебя псы, которых придумал ты в объяснение неравенства. Да и что пользы в соименности, если разделяемые тобой не будут иметь равночестности? Ибо не в доказательство равночестности, но в доказательство неравночестности прибег ты к соименности и к псам. Можно ли больше этого изобличить в себе и противоречие с самим собой и противление Божеству?

Если же к сказанному нами: Отец больше Сына, как Виновник, присовокупив положение, но Виновник по естеству, выводят они заключение: Отец больше Сына по естеству, то не знаю, самих ли себя больше обманывают они, или тех, к кому обращают слово. Ибо не безусловно все то, что сказуется о чем–нибудь, должно быть сказуемым и подлежащего ему, но надобно различать о чем говорится, и что. Иначе, что препятствует и мне, сделав такое положение: Отец больше по естеству, и потом присовокупив, а что по естеству, то не всегда больше, и не всегда отец, вывести из этого заключение: большее не всегда больше, или отец не всегда отец. А если угодно, буду рассуждать так: Бог есть сущность, но сущность не всегда Бог, отсюда сам выведи заключение: Бог не всегда Бог. Но думаю, что это — ложное умозаключение, на учебном языке обыкновенно называемое от относительного к безусловному. Ибо когда даем им понятие о большинстве виновника по естеству, они вводят понятие о большинстве по естеству. Здесь то же, как если бы мы сказали: известный человек мертв, а они сделали бы наведение просто: человек мертв.

Но как умолчать нам о том, что не меньше предыдущего стоит быть упомянутым? Они говорят: Отец есть имя Божие по сущности или по действию; и в обоих случаях хотят завязать нас. Если скажем, что имя Божие по сущности; то с этим вместе допустим иносущее Сына; потому что сущность Божия одна, и ее, как говорят они, предвосхитил уже Отец. А если — имя по действию, то очевидно признаем Сына творением, а не рождением. Ибо где действующий, там непременно и произведение. И может ли сотворенное быть тождественно с Сотворившим? — скажут они с удивлением. — Весьма бы уважил и я сам ваше разделение, если бы необходимо было принять одно из двух. Но справедливее будет, избежав того и другого, сделать третье положение, а именно сказать вам, премудрые, что Отец есть имя Божие, не по сущности и не по действию, но по отношению, какое имеют Отец к Сыну, или Сын к Отцу. Ибо эти наименования, как у нас показывают близость и сродство, так и там означают соестественность Родившего с Рожденным.

Но пусть будет слово Отец, в угоду вам, означать и некоторую сущность, тогда, по общим понятиям и по силе этих наименований, Он введет с Собой и Сына, а не отчуждит Его. А если угодно, пусть будет именем по действию, и в этом случае не переспорите нас. Мы утверждаем, что это самое, то есть единосущее, и было действием Отца, или иначе понятие о таковом действии заключало бы в себе нелепость.

Видишь ли, что мы избегаем ваших ухищрений, как ни хотелось вам одолеть нас? Но поскольку мы узнали уже, сколь непреоборимы твои умозаключения и ухищренные доводы, то посмотрим, какова крепость твоих доказательств из слова Божия, если станешь убеждать нас и ими.

Ибо мы и познали, и проповедуем Божество Сына, руководствуясь великими и высокими словами. Какими же? Следующими: Бог, Слово, в начале, с началом начало (В начале было Слово, и слово было у Бога, и Слово было Бог; Ин. 1:1. И: с Тобой начало; Пс. 103:4. И еще: Кто от начала [218] вызывает роды; Ис. 41:4). А также наименования: Сын единородный (Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил; Ин. 1:18). Путь, истина, Жизнь, Свет (Я есмь путь, истина и жизнь; Ин. 14:6; и еще: Я свет миру; Ин. 8:12), Премудрость, Сила (Христос Божия сила и Божия премудрость; 1 Кор. 1:24), Сияние, Образ (χαρακτηρ, εικών), Печать (Сей будучи сияние славы и образ (χαρακτηρ) ипостаси Его; Евр. 1:3; и еще: Образ (εικών) благости; Прем. 27:6; и еще: Отец на нем положил печать свою, Бог; Ин. 6:27); Господь, Царь, Сущий, Вседержитель (и Господь полил дождем огонь от Господа; Быт. 19:24; и еще: жезл правоты, жезл царства Твоего; Пс. 44:7; и еще: который есть и был и грядет, Вседержитель; Апок. 1:8) ясно приписываются Сыну, равно как и другие имеющие с этими одинаковую силу и принадлежащие к числу тех, из которых ни одно не есть приобретенное и впоследствии присвоенное Сыну или Духу, так же как и самому Отцу, потому что Он совершен не через приращение, и не было, когда бы Он был без Слова, не было, когда бы Он был не Отец, не было, когда бы Он был не истинен, или не премудр, или не всемогущ, или лишен жизни, или светлости, или благости.

Перечисли же и ты в противоположность этим словам те, которые отыскивает твоя неблагодарность! Таковы суть: Бог мой и Бог ваш (Ин. 20:17), более (Ин. 14:28), создал (Прит. 8:22), сотворил (Деян. 2:36), освятил (Ин. 10:36). А если угодно, и следующие: раб (Ис. 49:3), послушен (Фил. 3:7), отдал (Ин. 5:22; 10:29), навык (Евр. 5:8), заповедал (Ин. 14:31), послал (Ин. 10:36; 17:3), не может от себя ничего творить (Ин. 5:30), или говорить (Ин. 12:49), или судить (Ин. 12:47), или даровать (Мф. 20:23), или хотеть (Мф. 26:39). А еще и те, в которых приписывается Сыну неведение (Мк. 13:32), покорность (1 Кор. 15:28), молитва (Лк. 6:2), вопрошение (Ин. 11:34), преуспевание (Лк. 2:52), совершение (Евр. 5:9). Присовокупи, если хочешь, и больше этих унизительные выражения, например: спит (Мф. 8:24), алчет (Мф. 4:7), утруждается (Ин. 4:6), плачет (Ин. 11:35), находится в борении (Лк. 22:44), укрывается (Ин. 8:59). А может быть, обратишь ты в укоризну даже смерть и крест. Ибо не коснешься, как думаю, воскресения и вознесения; потому что в них найдется нечто и в нашу пользу. Но и кроме этого можешь собрать многое, если захочешь ты себе составить соименного и сопричтенного Бога, когда у нас есть Бог, истинный и равночестный Отцу.

Если и каждое из этих выражений разбирать в отдельности, то не трудно будет объяснить тебе их в смысле благочестном, устранив все, что в Писаниях служит для тебя преткновением; ежели только действительно ты претыкаешься, а не с намерением толкуешь криво. Вообще же выражения более возвышенные относи к Божеству и к природе, которая выше страданий и тела, а выражения более унизительные — к Тому, Кто Сложен, за тебя истощил Себя и воплотился, а не хуже сказать, и очеловечился, потом же превознесен, чтоб ты, истребив в догматах своих все плотское и пресмыкающееся по земле, научился быть возвышеннее и восходить умом к Божеству, а не останавливаться на видимом, возносился к мысленному и знал, где речь об естестве Божием и где об Его домостроительстве. Ибо было, когда этот, тобой ныне презираемый, был выше тебя. Ныне он человек, а был и несложен. Хотя пребыл и тем, чем был Он, однако же восприял и то, чем не был. Вначале был Он без причины; ибо что может быть причиной Бога? Но впоследствии начал бытие по причине, и причиной было — спасти тебя — ругателя, который презирает Божество за то, что Оно приняло на Себя твою грубость и посредством ума вступило в общение с плотью; и дольний человек стал Богом, после того как соединился с Богом и стал с Ним единым; потому что победило лучшее, дабы и мне быть Богом, поскольку Он стал человеком. Он родился; но и прежде был рожден, — родился от жены, но и от Девы, — родился человечески, рожден Божески; здесь без отца, но и там без матери; а все это есть знак Божества. Он носим был во чреве, но узнан Пророком, который сам был еще во чреве, и взыграл перед словом, для Которого получил бытие (Лк. 1:44). Он повит был пеленами, но, воскресши, сложил с Себя гробные пелены. Положен был в яслях, но прославлен ангелами, указан звездой, почтен поклонением от волхвов. Как же ты находишь преткновение в видимом, не обращая внимания на умосозерцание? Он спасался бегством в Египет, но и все египетское обратил в бегство. Для иудеев не имеет ни вида, ни величия (Ис. 53:2), но для Давида прекраснее сынов человеческих (Пс. 44:3), но на горе молниеносен и светозарнее солнца, чем и тайноводствует к будущему. Он крещен как человек; но разрешил грехи как Бог; — крещен не потому, что Сам имел нужду в очищении, но чтоб освятить воды. Он был искушаем как человек, но победил как Бог, но повелевает дерзать, как Победивший мир (Ин. 16:33). Алкал, но напитал тысячи, но Сам ест хлеб жизни и небесный (Ин. 6:33,35). Жаждал, но и возгласил: если кто жаждет, иди ко Мне и пей, но и обещал, что верующие источат воды живые (Ин. 7:39). Утруждался, но Сам есть упокоение утруждающихся и обремененных (Мф. 11:28). Его отягощал сон, но Он легок на море, но Он запрещает ветрам, но Он подъемлет утопающего Петра. Дает дань, но из рыбы, но царствует над собирающими дани. Его называют Самарянином и имеющим беса, однако же Он спасает шедшего из Иерусалима и попавшего к разбойникам (Лк. 10:30), однако же Он познается бесами, изгоняет бесов, посылает в бездну легион духов и видит вождя бесовского как молнию спадшего (Лк. 10:19). В Него мечут камнями, но не могут взять Его. Он молится, но и внемлет молитвам. Плачет, но и прекращает плач. Спрашивает, где положен Лазарь, потому что был человек, но и воскрешает Лазаря, потому что был Бог. Он продается, и за самую низкую цену — за тридцать сребреников, но искупает мир, и высокой ценой — собственной Своею кровью. Как овца веден был на заклание (Ис. 53:7), но Он — Слово, возвещаемое гласом вопиющего в пустыне (Ис. 40:3). Был мучим и изъязвлен (Ис. 59:5), но исцеляет всякую болезнь и всякую немощь (Мф. 4:23). Возносится на древо и пригвождается; но восстанавливает нас древом жизни, но спасает распятого с Ним разбойника, но омрачает все видимое. Напоивается уксусом, вкушает желчь, но кто же Он? — Претворивший воду в вино, истребитель горького вкушения, сладость и весь желание (Песн. 5:16). Предает душу, но имеет власть принять ее обратно (Ин. 10:18), но раздирается завеса, потому что горнее делается открытым, но расседаются камни, но восстают мертвые. Умирает, но животворит и разрушает смертью смерть. Погребается, но восстает. Нисходит в ад, но возводит из него души, но восходит в небеса, но придет судить живых и мертвых и подвергнуть истязанию подобные твоим слова. Если одни высказывания служат для тебя поводом к заблуждению, то другие да рассеют твое заблуждение!

Такой даем ответ говорящим загадочно — даем не охотно (потому что для верных неприятно пустословить и препираться словами — для них довольно и одного противника (1 Тим. 5:14), однако же даем по необходимости, для нападающих (потому что и лекарства существуют для болезней), чтоб узнали они, что не во всем они мудры и не неодолимы в своих излишних и упраздняющих Евангелие мудрованиях. Ибо когда, оставив веру, предпочитаем ей силу слова, и несомненность Духа уничтожим своими вопросами, а потом слово наше препобеждено будет величием предметов (это же необходимо последует, когда словом движет немощное орудие — наша мысль); тогда что бывает? — Немощь слова представляется нам недостаточностью самого таинства; и таким образом, лепота слова обращается в уничтожение Креста, как рассуждает об этом и Павел (1 Кор. 1:17). Ибо восполнение нашего учения есть вера.

Но Ты, объясняющий значения и разрешающий узлы (Дан. 5:12), наводящий и нас на разум, как сводить наросты насильственно вторгающихся учений, наиболее изменив их, сделай из хитрословов верными и из именуемых ныне — Христианами! К этому и убеждаем вас, об этом и от имени Христова просим примиритесь с Богом (2 Кор. 5:20), и Духа не угашайте (1 Сол. 5:19), лучше же сказать, да примирится с вами Христос, и хотя поздно, да воссияет вам Дух! Если же вы чрезмерно упорны, то по крайней мере для себя самих спасаем мы Троицу и спасаемся Троицею, пребывая чистыми и непреткновенными (Флп. 1:10) до совершенного явления того, что для нас вожделенно, о самом Христе Господе нашем, Которому слава во веки веков. Аминь.

Слово 30, о богословии четвертое, о Боге Сыне второе

Ухищренные твои доводы и сплетения умозаключений достаточно поколебал я силой Духа, а также на возражения и противоположения из божественных Писаний (которыми святотатцы истины, скрадывая смысл написанного, склоняют на свою сторону многих и возмущают путь истины) дано уже мной общее решение, и решение, сколько сам себя уверяю, для благомыслящих не неясное, а именно те изречения Писания, которые более возвышенны и боголепны, приложил я к Божеству, а те, которые более низки и человекообразны, отнес к новому нас ради Адаму и к Богу, сделавшемуся страждущим в борьбе с грехом. Но, поспешая словом, не рассмотрел я каждого из таковых выражений в отдельности. Поскольку же ты, чтоб не увлечься толкованиями, имеющими вид вероятности, требуешь кратких решений и на эти выражения, то, для облегчения памяти разделив числами, подведу их под общий обзор.

Первое и особенно готовое у них изречение есть следующее: Господь имел меня началом пути Своего прежде созданий Своих (Притч. 8:22). Как отвечать на это? Не станем ни обвинять Соломона, ни отвергать прежнего за последнее его падение, ни толковать, что здесь представлена говорящею Премудрость, то есть то ведение и тот художнический ум, по которым все сотворено. Ибо Писание часто олицетворяет многие даже и бездушные вещи, например, море говорит то и то (Ис. 23:4), и бездна говорит: не во мне она (Иов. 28:14); также небеса представлены проповедующими славу Божию (Пс. 18:1), и мечу повелевается нечто (Зах. 13:7), горы и холмы вопрошаются о причинах взыграния (Пс. 113:6). Но не будем отвечать подобным этому образом, хотя некоторые прежде нас и выдавали это за нечто твердое. Напротив, положим, что это слова самого Спасителя — истинной Премудрости. И рассмотрим их несколько внимательнее. Какое из существ не имеет причины? Божество. Ибо никто не скажет нам причины Бога; иначе она была бы первоначальнее самого Бога. Но какая причина тому, что Бог ради нас приемлет человечество? — Та, чтоб все мы были спасены. Ибо какой быть иной причине? Итак, поскольку здесь находим и слово: «создал«, и другое ясное выражение: «рождает меня» (Притч. 8:25), то объяснение просто. Сказанное с присовокуплением причины припишем человечеству, а сказанное просто, без присовокупления причины, отнесем к Божеству. Но не слово ли: «создал» сказано с присовокуплением причины? Ибо Соломон говорит: создал меня началом путей Своих прежде созданий Своих. Дела рук Его — истина и суд (Пс. 110:7), для которых помазан Он Божеством, потому что это помазание относится к человечеству. Но слово «рождает меня» употреблено без присовокупления причины, иначе укажи, что к нему прибавлено. Итак, кто будет спорить, что Премудрость называется творением по рождению дольному, и рождаемой — по рождению первому и более непостижимому?

Из этого происходит и то, что Сыну дается наименование раба, благослужащего многим (Ис. 53:11),и что Ему велено назваться рабом Божиим (Ис. 49:6). Ибо действительно, для нашего освобождения послужил Он плоти, рождению, немощам нашим и всему, чем спас содержимых под грехом. А для низости человека что выше того, как соединиться с Богом, и через такое соединение стать Богом и столько быть посещенным Востоком свыше (Лк. 1:78), чтоб и рождаемое Святое нареклось Сыном Божиим (Лк. 1:35), и даровано было Ему имя, выше всякого имени (а это что иное, как не то же, что быть Богом?), чтоб всякое колено преклонилось (Флп. 2:9,10). Истощившему Себя за нас, и образ Божий Соединившему с образом раба, чтоб знал весь дом Израилев, что и Господом и Христом Его Бог сделал (Деян. 2:36)? Ибо это было как по действию Рожденного, так и по благоволению Родителя.

А что занимает второе место между важнейшими для них и непреоборимыми изречениями? — Ибо надлежит Ему царствовать, доколе, и проч. (1 Кор. 15:25), небо должно принять до времен совершения всего (Деян. 3:21) и сидеть одесную до покорения врагов (Евр. 1:13). Что ж после того? Перестанет царствовать? Сойдет с небес? Кто ж, и по какой причине, положит конец Его царствованию? Какой ты дерзкий и не терпящий над собой царя толкователь! Впрочем, и ты знаешь, что Царству Его не будет конца (Лк. 1:33). Но впадешь в заблуждение по незнанию, что слово «доколе«, не всегда противополагается будущему времени, а напротив, означая время до известного предела, не исключает и последующего за этим пределом. Иначе (не говорю о другом чем) как будешь понимать слова: буду с вами до скончания века (Мф. 28:20)? Ужели так, что после этого не будет Он с нами? Что за рассуждение! Но ты грешишь не от одного этого незнания, но и от того, что не различаешь значений. Сын именуется царствующим, — в одном смысле как Вседержитель и Царь хотящих и нехотящих, а в другом, как приводящий нас к покорности и подчинивший Своему Царствию тех, которые добровольно признают Его Царем. И царствию Его, если понимать его в первом значении, не будет конца, а если понимать во втором, будет ли какой конец? — Тот, что нас спасенных примет под руку Свою (ибо покорившихся нужно ли еще приводить к покорности?), а потом восстанет Судией земли (Пс. 93:3) и отделит спасаемое от погибающего, потом станет Бог посреди богов спасенных, чтоб рассудить и определить, кто такой достоин славы и обители. Присовокупи к этому и ту покорность, какой ты покоряешь Сына Отцу! Что говоришь? Разве Сын не покорен теперь? Но, будучи с Богом, Он совершенно должен покорствовать Богу. Или о каком разбойнике и противнике Божием слово у тебя? Напротив, прими во внимание следующее. Как за меня назван клятвой (Гал. 3:13). Разрешающий мной клятву, и грехом (2 Кор. 5:21). Берущий грех мира (Ин. 1:29), и Адам из ветхого делается новым, так и мою непокорность, как Глава целого тела, делает Он Своею непокорностью. Поэтому пока я непокорен и мятежен своими страстями и тем, что отрекаюсь от Бога, до тех пор и Христос, единственно по мне, называется непокорным. А когда все будет покорено Ему (покорится же, поскольку познает Его и переменится), тогда и Он, приведя меня спасенного, исполнил Свою покорность. Ибо в этом именно, по моему, по крайней мере, рассуждению, состоит покорность Христова — в исполнении воли Отчей. Покоряет же и Сын Отцу, и Отец Сыну, поскольку Один действует, и Другой благоволит (как сказано мной прежде). И таким образом, Покоривший представляет покоренное Богу, усвояя Себе нашу покорность.

Такое же, кажется мне, значение имеют слова: Боже, Боже мой, внемли Мне, для чего ты оставил Меня (Пс. 21:1)? Ибо не Сам Он оставлен или Отцом, или собственным Божеством, Которое (как думают некоторые) убоялось будто бы страдания, и потому скрылось от страждущего (кто принудил Его или вначале родиться на земле, или взойти на крест?), но (как говорил уже я) в лице Своем изображает нас. Мы были прежде оставлены и презренны, а ныне восприняты и спасены страданиями Бесстрастного. Подобно этому усваивает Он Себе и наше неразумие, и нашу греховность, как видно из продолжения псалма, потому что двадцать первый псалом явно относится ко Христу.

Под тот же взгляд подходит и то, что Он навык послушанию, а также Его вопль, слезы, молитва услышаны были за Свое благоговение (Евр. 5:7.8), — все это совершается и чудесным образом присовокупляется от нашего лица. Сам Он, как Слово, не был ни послушлив, ни непослушлив (так как то и другое свойственно подчиненным и второстепенным, и одно добронравным, а другое достойным наказания), но, как образ раба (Фил. 2:7), снисходит к сорабам и рабам, приемлет на Себя чужое подобие, представляя в Себе всего меня и все мое, чтоб истощить в Себе мое худшее, подобно тому, как огонь истребляет воск, или солнце — земной пар, и чтоб мне, через соединение с Ним, приобщиться свойственного Ему. Поэтому собственным Своим примером возвышает Он цену послушания и испытывает его в страдании, потому что недостаточно бывает одного расположения, как недостаточно бывает и нам, если не сопровождаем его делами, ибо дело служит доказательством расположения. Но, может быть, не хуже предположить и то, что Он подвергает испытанию наше послушание и все измеряет Своими страданиями, водясь искусством Своего человеколюбия, дабы на собственном опыте узнать, что для нас возможно, и сколько должно с нас взыскивать, и нам извинять, если при страданиях принята будет во внимание и немощь. Ибо ежели и Свет, который по причине покрова [219] светит во тьме (Ин. 1:5), то есть в этой жизни, гоним был другой тьмой (имею в виду лукавого и искусителя), то тем более потерпит это из–за своей немощи тьма [220]. И что удивительного, ежели мы, когда Свет совершенно избежал, бываем несколько настигаемы? По правому об этом рассуждению, для Него больше значит быть гонимым, нежели для нас — быть настигнутыми. Присовокуплю к сказанному еще одно место, которое приходит мне на память и очевидно ведет к той же мысли, а именно: как Сам Он претерпел, быв искушен, то может и искушаемым помочь (Евр. 2:18).

Будет же Бог каждый в своем порядке (1 Кор. 15:23) во время совершения (Деян. 3:21), то есть не один Отец, совершенно разрешивший в Себя Сына, как свечу, которая извлечена на время из большого костра, а потом опять в него вложена (савеллиане не соблазнят нас таким изречением), но всецелый Бог, притом когда и мы, которые теперь, по своим движениям и страстям, или вовсе не имеем в себе Бога, или мало имеем, перестанем быть многим, но сделаемся всецело богоподобными, вмещающими в себе всецелого Бога и Его единого. Вот то совершенство, к которому мы спешим! И о нем–то особенно намекает сам Павел. Ибо что говорит он здесь неопределенно о Боге, то в другом месте ясно присваивает Христу В каких же словах? — Где нет Еллина, ни Иудея, ни обрезания и ни необрезания, варвара и Скифа, раба и свободного, но все и во всем Христос (Кол. 3:11).

В третьем месте поставь выражение: больше (Ин. 14:23), и в четвертом: Богу Моему и Богу вашему (Ин. 20:17).

Если бы сказано было больше, но не сказано равен (Ин. 5:18–21), то это выражение имело бы, может быть, у них некоторую силу. Когда же находим то и другое сказанным ясно, что возразят эти неустрашимые? Чем подкрепятся? Как согласят несоглашаемое? Ибо невозможно, чтоб одно и то же в рассуждении одного и того же и в одинаковом отношении было и больше и равно. Не явно ли, что Отец больше Сына по виновности и равен по естеству? А это и исповедуем мы весьма здравомысленно. Разве иной, подвизаясь еще крепче за наше учение, присовокупит имеющее бытие от такой Вины не меньше Безвиновного, ибо что от Безначального, то причастно славы Безначального, а к этому присовокупляется и рождение, которое, для имеющих ум, само по себе важно и досточтимо. Но мысль, что Отец больше Сына, рассматриваемого по человечеству, хотя справедлива, однако же маловажна. Ибо что удивительного, если Бог больше человека?

Таков наш ответ да будет тем, которые много кричат о слове больше, о слове же Бог скажем: Отец называется Богом не Слова, но видимого (ибо как быть Богом Того, Кто в собственном смысле Бог?), равно как и Отцом не видимого, но Слова. Ибо во Христе два естества; а потому в отношении к обоим естествам имена Бог и Отец употребляются частью собственно, частью же не собственно, и противоположно тому, как говорится это о нас; потому что Бог есть наш Бог собственно, но Отец наш — не собственно. И это–то само, то есть сочетание имен, и притом имен, из которых одни другими заменяются по причине соединения естеств, вводит в заблуждение еретиков. А доказательством такой замены служит то, что когда естества различаются в понятиях, тогда разделяются и имена. Послушай, как говорит Павел: да Бог Господа нашего Иисуса Христа, Отец славы (Еф. 1:17). Бог Христа, а славы Отец, хотя то и другое одно, но не по естеству, а по совокупности их. Что может быть яснее этого?

В–пятых, считай выражения, по которым Сын приемлет жизнь или суд (Ин. 5:26,27), или наследие народов (Пс. 2:8), или власть над всякой плотью, или славу, или учеников (Ин. 17:2,6,22), или тому подобное. И это относится к человечеству. А если припишешь и Богу, не будет несообразности, потому что припишешь не как приобретенное, но как от начала принадлежавшее, и притом по естеству, а не по благодати.

В–шестых, положи выражение: Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего (Ин. 4:19). В рассуждении должно заметить, что слова «может» и «не может» не в одном смысле употребляются, но многозначны. Иное называется невозможным по недостатку сил в известное время и на известное действие; например, ребенок не может бороться, щенок — видеть или драться с таким–то, но со временем будет, может быть, и бороться, и видеть, и драться с таким–то, хотя с другим драться и тогда останется для него невозможным. Иное бывает невозможным в большей части случаев, например, не может укрыться город, стоящий наверху горы (Мф. 5:14). Но в ином случае мог бы он и укрыться, если бы загорожен был большею горой. Иное невозможно по несообразности, например, могут ли поститься сыны чертога брачного, пока в доме жених (Мф. 9:15, Мк. 2:19), или телесно видимый Жених (ибо в Его присутствие время не злостраданий, но веселья), или умосозерцаемое Слово (ибо должны ли телесно поститься очищенным Словом?). Иное невозможно по недостатку воли, например, не мог там сотворить знамений из–за неверия приемлющих (Мк. 11:5,6). Поскольку при исцелениях нужны и вера врачуемых и сила врачующего, то по недостатку одного делалось невозможным и другое. Но не знаю, не причислить ли и это к невозможному по несообразности? Ибо несообразно было бы исцелить поврежденных неверием. Невозможность по недостатку воли выражается также в словах: не может мир ненавидеть вас (Ин. 7:7) и: как вы можете говорить добро, будучи злы (Мф. 12:34)? Ибо почему было бы невозможно то или другое, если не потому, что нет на это воли? А иногда называется невозможным и то, что, хотя невозможно по природе, однако же могло бы стать возможным по воле Божией, например, невозможно тому же человеку родиться в другой раз (Ин. 3:4), и невозможна игла, принимающая в себя верблюда (Мф. 19:24). Ибо что препятствовало бы и этому быть, если бы стало то угодно Богу? Но вне всех этих невозможностей совершенно невозможное и несбыточное; и оно–то составляет предмет настоящего изыскания. Как признаем невозможным, чтоб Бог был зол или не существовал (это показывало бы в Боге бессилие, а не силу), или чтоб существовало не существующее, или чтоб дважды два было вместе и четыре и десять; так невозможно, и ни с чем не совместимо, чтоб Сын творил что–либо такое, чего не творит Отец. Ибо все, что имеет Отец, принадлежит Сыну; как и наоборот, принадлежащее Сыну принадлежит Отцу. Итак, ничего нет собственного; потому что все общее. И само бытие у Них общее и равночестное, хотя бытие Сына и от Отца. Потому и говорится: Я живу Отцом (Ин. 6:57), не в том смысле, что жизнь и бытие Сына поддерживаются от Отца, но в том, что Сын от Отца существует довременно и безвиновно. Что же значат слова: как видит творящего Отца, так и творит? Ужели и здесь то же, что видим в списывающих картины или письмена, которые не иначе могут написать верно, как смотря на подлинник и им руководствуясь? Возможно ли Премудрости иметь нужду в Учителе, или то одно и делать, чему научена? Как же творит или творил Отец? Ужели Он создал другой мир прежде настоящего, и создаст будущий, а Сын, смотря на них, как настоящий создал, так и будущий создаст? Итак, по этому рассуждению четыре мира: два — творение Отца и два — творение Сына. Какое неразумие! Но Сын очищает проказы, освобождает от бесов и болезней, животворит мертвых, ходит по морю и совершает все прочее, что им сотворено; над кем же и когда совершал это прежде Сына Отец? Не явно ли, что одни и те же дела Отец предначертывает, а Слово приводит в исполнение, не рабски и слепо, но с ведением и владычественно, точнее же сказать, отечески. Так понимаю я слова: что сотворено бывает Отцом, это и Сын творит также, не в подражание сотворенному, но по равночестию власти. И это означается, может быть, словами: доныне и Отец делает, и Сын (Ин. 5:17), в которых, впрочем, разумеется не одно сотворение, но также домостроительство и сохранение сотворенного; как видно из слов: творит ангелами Своими духов и ставит землю на твердых основах (Пс. 103:4,5), тогда как земля водружена и ангелы сотворены однажды; также образует горы и творит ветер (Ам. 4:13), тогда как закон для них дан однажды, действие же и ныне постоянно продолжается.

В–седьмых, считай выражение, что Сын сошел с небес не для того, чтобы творить волю Свою, но волю Пославшего (Ин. 6:18). Если бы это сказано было не самим Снизошедшим, то мы ответили бы, что слова эти произнесены от лица человека, не какого разумеем мы в Спасителе (Его хотение как всецело обоготворенное не противно Богу), но подобного нам, потому что человеческая воля не всегда следует, но весьма часто противоречит и противоборствует воле Божией. Ибо так понимаем и слова: Отче, если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но да превозможет воля Твоя (Мф. 36:39); да и невероятно, чтоб Христос не знал, что возможно и что нет, и чтоб стал противополагать одну волю другой. Но поскольку это речь Воспринявшего (что значит слово: снизошедший), а не воспринятого, то дадим следующий ответ: это говорится не потому, что собственная воля Сына действительно есть отличная от воли Отца, но потому, что нет такой воли, и смысл, заключающийся в словах, таков: «не да творю волю Мою, потому что у Меня нет воли, отдельной от Твоей воли, но есть только воля общая и Мне и Тебе. Как Божество у Нас одно, так и воля одна». Ибо много таких выражений, в которых говорится вообще, и не утвердительно, но отрицательно. Например: ибо не мерою дает Бог Духа (Ин. 3:34), между тем как ни Бог не дает, ни Дух неизмеряем, потому что Бог не измеряется Богом. И еще: не за грех мой, не за преступление мое (Пс. 58:4), тогда как речь не о действительном грехе, но о таком, которого нет. Также: уповая не на праведность нашу (Дан. 9:18), то есть потому, что мы не сотворили правды. То же самое открывается и из последующего. Ибо что называется волею Отца? — что всякий верующий в Сына спасен будет и сподобится последнего воскресения (Ин. 6:40). Ужели же на это есть воля Отца, а воли Сына нет? Или и то не по воле Сына, что о Нем благовествуют или в Него веруют? Но кто этому поверит? Иначе такую же имеем силу и то, что слово, слышимое от Сына, не есть слово Сына, но Отца (Ин. 14:24). Но с какой стороны ни смотрю, не могу найти, а думаю не найдет и другой кто, каким бы образом общее было собственностью кого–либо одного. Если так будешь рассуждать о воле, то рассуждение твое будет правильно и весьма благочестиво, в чем я уверяю и что подтвердит всякий благомыслящий.

В–восьмых, представляют они изречения: да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного тобою Иисуса Христа (Ин. 17:3). И: никто не благ, как только один Бог (Лк. 18:19). Но мне кажется, что весьма легко дать на это решение. Ибо если слова: «единого истинного«, приложить к Отцу, то какое дашь место самосущей Истине? А если таким же образом понимать будешь слова: «единому премудрому Богу (1 Тим. 1:17), единому имеющему бессмертие, во свете живущему неприступном (1 Тим. 6:16); царю веков нетленному, невидимому, единому премудрому Богу (1:18)»; то погибнет у тебя Сын, осужденный на смерть, или на тьму, или на то, чтоб не быть ни премудрым, ни царем, ни невидимым, ни, что главнее всего, вовсе Богом. А вместе с прочим, как ни утратить Ему и благости, которая преимущественно принадлежит единому Богу? Но думаю, что слова: «единого истинного Бога«, сказаны в отличение от богов несуществующих, но нарицаемых богами. Ибо не было бы присовокуплено: и посланного тобою Иисуса Христа, если бы выражение: истинного Бога, противополагалось Христу, а не вообще шла речь о Божестве. Слова же никто не благ заключают в себе ответ вопрошающему законнику, который признавал благость во Христе, как в человеке. Он говорит, что добро в высочайшей степени принадлежит единому Богу, хотя и человек называется добрым, например: добрый человек из доброго сокровища выносит доброе (Мф. 12:35). И: дал царство лучшему (τωαγαθω) тебя (1 Цар. 15:28), говорит Бог Саулу, имея в виду Давида. Также: Благотвори, Господи, добрым (Пс. 124:4). Сюда же относятся места, где похвалены те из нас, до которых достигли потоки первого Блага, хотя и не непосредственно. Итак, если я убедил тебя, то хорошо, а если нет, что скажешь, по своим предположениям, в ответ утверждающим, что в других местах Писания Сын называется единым Богом! А где именно? — В следующих словах: Сей есть Бог твой, и никто другой не сравнится с ним, и вскоре потом: после Он явился на земле и обращался между людьми (Вар. 3:36,38). Что это сказано не об Отце, а о Сыне, это доказывает последнее добавление. Ибо Сын общался с нами телесно и пребывал с дольними. Если же одержит верх та мысль, что это сказано не против мнимых богов, а против Отца, то в рассуждении Отца будем побеждены тем самым, что старались противопоставить Сыну. Но что может быть бедственнее и вреднее того, как уступить над собой такую победу?

В–девятых, указывают следующее выражение: будучи всегда жив, чтобы ходатайствовать о нас (Евр. 7:25). Что ж? И весьма таинственно, и весьма человеколюбиво! Ибо ходатайствовать значит здесь не отмщения искать, по обычаю многих ходатаев (что было бы некоторым образом унизительно), но молить за нас, в качестве посредника, как и о Духе говорится, что он ходатайствует о нас (Рим. 8:26). Ибо един Бог, един и посредник между Богом и человеками, человек Христос Иисус (1 Тим. 2:5). Ибо Он, как человек (потому что еще с телом, какое воспринял), и ныне молится о моем спасении, пока не сделает меня богом, силой Своего человечества, хотя мы не знаем Его по плоти (2 Кор. 5:16), — понимаю под этим плотские немощи и все наше, кроме греха. Так и ходатая имеем Иисуса (1 Ин. 2:1) не в том смысле, что Он унижается за нас перед Отцом, и рабски припадает (да будет далека от нас такая подлинно рабская и недостойная Духа мысль! Не свойственно и Отцу этого требовать, и Сыну терпеть это, да и несправедливо думать так о Боге), но в том, что, пострадав за нас как человек, убеждает этим нас к терпению как Слово и Советник. Это понимаю я под именем ходатайства (παράκλησις).

В–десятых, ставится у них неведение, и то, что никто не знает последнего дня или часа, ни сам Сын, только Отец (Мк. 13:32). Но как чего–либо из сущих не знать Премудрости, Творцу веков, Совершителю и Обновителю, Тому, Кто есть конец всего сотворенного, и так же знает Божие, как дух человека знает живущего в нем (1 Кор. 2:11)? Ибо что совершеннее такого знания? Да и как Сыну, Который подробно знает, что будет перед последним часом, и как бы во время конца, не знать самого конца? Это походило бы на загадку и равнялось тому, как если бы сказать о ком, что он подробно знает находящееся перед стеной, но не знает самой стены, или хорошо знает конец дня, но не знает начала ночи, хотя знание об одном необходимо влечет за собой знание о другом. Ибо для всякого явно, что Сын знает, как Бог, приписывает же Себе незнание, как человек, поскольку только видимое может быть отделяемо от умопредставляемого. Такую мысль подает и то, что наименование Сына поставлено здесь отрешенно и безотносительно, то есть без присовокупления: чей Он Сын, чтоб понимали мы это неведение в смысле более сообразном с благочестием, и приписывали его человечеству, а не Божеству. Итак, если достаточно этого объяснения, остановимся на нем и не будем входить в дальнейшие исследования, а если нет, представим и второе толкование. Как все прочее, так и ведение важнейших тайн относи к Причине из уважения к Родителю. Но мне кажется, что и тот составил себе не низкое понятие, кто, с одним из наших любословов, стал бы читать это место так: и Сын не по иному чему знает день или час, как потому, что знает Отец. Ибо какое из этого заключение? Поскольку знает Отец, а поэтому знает и Сын, то явно что ни для кого это неизвестно и непостижимо, кроме первой Причины.

Оставалось бы объяснить нам те места, в которых говорится, что Сыну заповедано (Ин. 14:3), что им соблюдены заповеди (Ин. 15:10), что Сын всегда делает что Отцу угодно (Ин. 8:24), также те, в которых приписывается Сыну совершение (Евр. 5:9), вознесение (Деян. 2:33), навыкновение страданиями, послушанию (Евр. 5:8), первосвященство (Евр. 9:4), приношение (Еф. 5:2), моление к Могущему спасти Его от смерти (Евр. 6:7), борение, кровавый пот (Лк. 22:44), молитва, и другое тому подобное; оставалось бы, говорю, объяснить такие места, если бы не было очевидно для всякого, что выражения эти относятся к естеству, которое подлежит страданиям, а не к естеству, которое неизменяемо и выше страдания. И как о противоположных выражениях сказано столько, что может это служить некоторым корнем и указанием для имеющих более искусства обработать предмет совершеннее; так, может быть, стоит труда и сообразно со сказанным до сих пор, не оставить без рассмотрения наименования Сына (которые и многочисленны и взяты от различных умопредставлений о Сыне), но объяснить значение каждого и открыть тайну имен. Начать же это должно со следующего.

Божество неименуемо. Не один разум показывает это, но, насколько можно догадываться, мудрейшие и древнейшие из евреев. Ибо те, которые почтили Божество особенными начертаниями и не потерпели, чтоб теми же буквами были писаны и имя Божие и имена тварей, которые ниже Бога, дабы Божество даже и в этом с ними было не сообщимо, могли ли когда решиться рассеивающимся голосом произнести имя естества неразрушаемого и единственного? Как никто и никогда не вдыхал в себя всего воздуха; так ни ум не вмещал совершенно, ни голос ни обнимал Божией сущности. Напротив, к изображению Бога заимствуя некоторые черты из того, что окрест Бога, составляем мы какое–то неясное и слабое, по частям собранное из того и другого, представление, и лучший у нас Богослов не тот, кто все нашел (эти узы [221] не вместят в себя всего!), но тот, чье представление обширнее, и кто образовал в себе более полное подобие или оттенок (или, как бы ни назвать это) истины. Поэтому, сколько для нас удобопостижимо, наименования Сущий и Бог суть некоторым образом наименования сущности, особенно же таково имя Сущий, не потому только, что Вещавший Моисею на горе, когда вопрошен был об имени, как именовать Его, Сам нарек Себе имя это, и повелел сказать народу: Сущий послал меня (Исх. 3:14), но и потому, что наименование это находим наиболее свойственным Богу. Ибо имя Θεος (Бог), которое искусные в корнесловии производят от θέειν (бежать) или αιθειν (жечь), по причине приснодвижимости и силы истреблять худое (почему Бог именуется и огнем истребляющим (Втор. 4:24), есть имя относительное, а не отрешенное, подобно как и имя Господь, которое также принадлежит к наименованиям Божиим. Ибо сказано: Я Господь, — Мое имя (Ис. 42:8); также: Господь имя Ему (Ам. 4:13). Но мы ищем имя, которым бы выражалось естество Божие, или самобытность, и бытие, ни с чем другим не связанное. А имя Сущий действительно принадлежит собственно Богу и всецело Ему одному, а не кому–либо прежде и после Него, потому что и не было и не будет чем–либо ограничено или пресечено. Что касается других имен Божиих, то некоторые очевидным образом означают власть, а другие домостроительство, и последнее, частью до воплощения, частью после воплощения. Например: Вседержитель и Царь или славы (Ис. 23:10), или веков (1 Тим. 1:17), или сил, или возлюбленного (Пс. 67:13), или царствующих (1 Тим. 6:15), и Господь Саваоф, или, что тоже Господь воинств [222] (Ис. 3:15), или сил (Ам. 6:8), или господствующих (1 Тим. 6:15), — явным образом суть имена власти. А: Бог еже спасати (Пс. 67:21), Бог или отмщений (Пс. 93:1), или мира (Рим. 10:20), или правды (Пс. 4:2), Бог Авраама, Исаака, Иакова (Исх. 3:6) и всего духовного Израиля, который видит Бога, — суть имена домостроительства. Поскольку нами управлять можно посредством страха наказаний, надежды спасения, а также славы, и через упражнение в добродетелях; то отсюда заимствованы предыдущие имена, и имя Бога отмщений назидает в нас страх, имя Бога спасений — надежду, и имя Бога добродетелей — подвижничество, чтоб преуспевающий в чем–либо из сказанного, как бы нося в себе Бога, тем более спешил к совершенству и сближению с Богом посредством добродетелей. Сверх того, имена эти суть общие наименования Божества; собственное же имя Безначального есть Отец, безначально Рожденного — Сын и нерожденно Исшедшего или Исходящего — Дух Святой.

Но перейдем к именованиям Сына, о которых и предположено говорить в слове. Мне кажется, что Он именуется:

Сыном, потому что он тождествен с Отцом по сущности, и не только тождествен, но и от Отца.

Единородным (Ин. 1:18), потому что Он не только Единый из Единого и единственно–Единый, но и единственным образом, а не как тела.

Словом (Ин. 1:1), потому что Он так относится к Отцу, как слово к уму, не только по бесстрастному рождению, но и по соединению с Отцом, и потому, что изъявляет Его. А иной сказал бы, может быть, что относится к Отцу, как определение к определяемому; потому что и определение называется словом. Ибо сказано, что познавший (таково значение слова видевший, Ин. 14:9) Сына познал Отца, и Сын есть сокращенное и удобное выражение Отчего естества, так как и всякое порождение есть безмолвное слово родившего. Но не погрешит в слове, кто скажет, что Сын именуется Словом, так соприсущий всему сущему. Ибо что стоит не Словом?

Премудростью (1 Кор. 1:25), как ведение Божеских и человеческих дел. Ибо Сотворившему возможно ли не знать законов сотворенного им?

Силой (1 Кор. 1:25), как Охранитель тварей и Податель сил к продолжению бытия.

Истиной (Ин. 14:6), как единое, а не множественное, по естеству (ибо истинное единственно, а ложь многолична), как чистая печать и нелживейший образ Отца.

Образом (2 Кор. 4:4), как Единосущный, и потому что Он от Отца, а не Отец от Него, ибо сама природа образа состоит в том, чтоб быть подражанием первообразу и тому, чьим называется он образом. Впрочем, здесь более обыкновенного образа. Ибо там и недвижимое бывает образом движимого; а здесь живого Бога — живой Образ, более имеющий с Ним сходства, нежели Сиф с Адамом и всякое порождение — с родившим. Ибо такова природа существ простых, что они не могут в одном сходствовать, а в другом не сходствовать, напротив, целое бывает изображением целого, и притом более похожим, нежели слепок.

Светом (Ин. 8:12), как светлость душ, очищенных в уме и жизни. Ибо если неведение и грех — тьма, то ведение и жизнь Божественная — свет.

Жизнью (Ин. 14:6), потому что Он свет, опора и осуществление всякой разумной природы. О нем бо живем и движемся и есмы (Деян. 17:28), по двоякой силе вдохновения, — и по дыханию жизни, которое вдохнул Он во всех, и по Духу Святому, Которого дает вмещающим и по мере того, как отверзаем уста разумения.

Правдой (1 Кор. 1:30), потому что разделяет по достоинству, правдиво судит и тех, которые под Законом, и тех, которые под Благодатию, и душу и тело, чтоб одна начальствовала, а другое состояло под начальством, чтоб лучшее владычествовало над худшим, а худшее не восставало против лучшего.

Освящением (1 Кор. 1:30), как чистота, чтобы Чистое вмещаемо было чистотой.

Искуплением (1 Кор. 1:30), как освобождающий нас содержимых под грехом, как давший Себя за нас в искупление, в очистительную жертву за Вселенную.

Воскресением (Ин. 11:25), как переселяющий нас отсюда и умерщвленных грехом вводящий в жизнь.

Эти имена принадлежат еще вообще и Сущему выше нас и Сущему ради нас, собственно же нам свойственные и принадлежащие воспринятому им человечеству суть следующие:

Человек (1 Тим. 2:5), чтоб Невместимый иначе для телесного, по причине необъемлимости естества, не только сделался вместимым через тело; но и освятил Собой человека, сделавшись как бы закваской для целого смешения, всего человека освободил от осуждения, соединив с Собой осужденное, став за всех всем, что составляет нас, кроме греха, — телом, душою, умом, — всем, что проникла смерть. А общее из всего этого есть человек, по умосозерцаемому видимый Бог.

Сын Человеческий (Ин. 3:18) и через Адама, и через Деву, от которых родился (от одного, как от Праотца, от другой, как от Матери) и по закону и сверх законов рождения.

Христос, по Божеству, ибо само помазание освящает человечество не действием своим, как в других помазанниках, но всецелым присутствием Помазующего. И следствием этого помазания то, что Помазующий именуется человеком, а помазуемое делается Богом.

Путь (Ин. 14:6), как через Себя ведущий нас.

Дверь (Ин. 10:9), как вводитель.

Пастырь (Ин. 10:11), как вселяющий на пажити злачные, воспитывающий на воде тихой (Пс. 22:2), путеводствующий отсюда, защищающий от зверей, обращающий заблудшего, отыскивающий погибшего, обвязывающий сокрушившегося, оберегающий крепкого (Иез. 34:4) и вещаниями пастырского искусства собирающий в тамошнюю ограду.

Овца (Ис. 53:7), как заклание.

Агнец (1 Пет. 1:19), как совершенный.

Архиерей (Евр. 4:14), как дарующий нам доступ.

Мелхиседек (Евр. 7:3), как рожденный без матери по естеству высшему нашего, и без отца — по естеству нашему, как не имеющий родословия по горнему рождению, ибо сказано: род Его кто изъяснит? (Ис. 53:8); как царь Салима, то есть мира, как царь правды, и как приемлющий десятину от патриархов, которые мужественно подвизались против лукавых сил. Имеешь перед собой наименование Сына. Шествуй по ним; и если они высоки, то шествуй — божественно, а если телесны, то — подобострастно, лучше же сказать, — совершенно божественно, чтоб и тебе стать богом, восшедшим от земли через Снизошедшего ради нас свыше. А более всего и прежде всего наблюдай сказанное, и не погрешишь в высоких и низких наименованиях. Иисус Христос вчера и сегодня телесно, тот же духовно и во веки (Евр. 13:8) веков. Аминь.

Слово 31, о богословии пятое, о Святом Духе

Таково слово о Сыне, и так избежало побивающих камнями, пройдя посреди них (Ин. 8:59), потому что слово не побивается камнями, но само, когда хочет, и камнями, и пращею поражает зверей, то есть учения, со злым умыслом приступающие к горе! Теперь спрашивают: «Что ж скажешь о Святом Духе? Откуда вводишь к нам чуждого и незнаемого по Писанию Бога? И это говорят даже те, которые умеренно рассуждают о Сыне! Ибо что видим в дорогах и реках, которые и отделяются одна от другой, и вместе сходятся, это из–за переизбытка нечестия бывает и здесь: расходящиеся в одном соглашаются в другом, отчего невозможно доподлинно узнать, что приемлется ими и что оспаривается.

Правда, что слово о Духе не без затруднений, не только потому, что противники, обессиленные словами о Сыне, еще с большим жаром борются против Духа (а им непременно надобно в чем–нибудь нечествовать, иначе и жизнь для них не жизнь), но и потому, что мы сами, подавленные множеством вопросов, находимся в таком же положении, в каком бывают люди, которые теряют охоту к пище, так скоро одна снедь возбудила в них к себе отвращение. Как для них равно неприятна всякая пища, так и для нас всякое слово. Впрочем, подаст Дух, и слово потечет, и Бог прославится. Но тщательно разыскивать и разбирать, в скольких значениях берутся и употребляются в Божественном Писании слова Дух и Святой, собирать свидетельства в пользу умозрения и доказывать, что кроме этого в особенном смысле берется выражение, составляемое из обоих моих слов, именно Дух Святой, — предоставляю другим, которые любомудрствовали об этом и для себя, и для нас, так как и мы любомудрствуем об этом для них. А сам обращусь к продолжению слова.

Те, которые негодуют на нас за Духа Святого, будто бы вводим какого–то чуждого и сопричисляемого Бога, и которые крепко стоят за букву, пусть знают, что они убоялись страха, где нет страха (Пс. 13:5), и пусть ясно поймут, что их привязанность к букве есть только прикрытие нечестия, как вскоре окажется, когда по мере сил опровергнем их возражения. А мы так смело верим Божеству Духа, Которому и поклоняемся, что, относя к Троице одни и те же изречения (хотя это и кажется для иных несколько дерзновенным), начнем Богословие так. Был Свет истинный, который просвещает всякого человека, приходящего в мир (Ин. 1:3), то есть Отец. Был свет истинный, который просвещает всякого человека, приходящего в мир, т. е. Сын. Был свет истинный, который просвещает всякого человека, приходящего в мир, то есть другой Утешитель. Был, и был, и был, но был едино. Свет, и Свет, и Свет, но единый Свет, единый Бог. То же самое еще прежде представил и Давид, сказав: во свете Твоем мы видим свет (Пс. 35:10). И мы ныне увидели и проповедуем краткое, ни в чем не излишествующее Богословие Троицы, от Света — Отца приняв Свет — Сына во Свете — Дух. Грабитель грабит, опустошитель опустошает (Ис. 21:2), но мы, что поняли, то и проповедуем. Если бы не услышали нас снизу, взойдем на высокую гору и оттуда будем вопиять. Возвысим Духа, не убоимся. А если убоимся, то — безмолвствовать, а не проповедовать. Если было, когда не был Отец, то было, когда не был Сын. Если было, когда не был Сын, то было, когда не был Дух Святой. Если Один был от начала, то были Три. Если низлагаешь одного, то смею сказать и говорю: не утверждай, что превозносишь Двоих. Ибо что пользы в несовершенном Божестве? Лучше же сказать, что за Божество, если Оно несовершенно? А как может быть совершенным, если недостает чего–либо к совершенству? Но недостает чего–то Божеству, не имеющему Святого. И как иметь это, не имея Духа? Ежели есть другая какая Святость, кроме Духа, то пусть скажут, что под нею понимать должно. А если эта самая, то можно ли не быть Ей от начала? Разве лучше для Бога быть никогда несовершенным и без Духа? Если Дух не от начала; то Он ставится наряду со мной или немного выше меня; потому что временем отделяемся мы от Бога. Если ставится в один ряд со мной, то как Он меня делает богом, или как соединяет с Божеством?

Но лучше полюбомудрствую с тобой о Духе, начав несколько выше, ибо о Троице мы уже рассуждали. Саддукеи не признавали даже и бытия Духа (так как не признавали ни Ангелов, ни воскресения); не знаю, почему презрели они столь многие свидетельства о Духе в Ветхом Завете. А из язычников, лучшие их богословы и более к нам приближающиеся имели представление о Духе, как мне это кажется, но не соглашались в наименовании и называли Его Умом мира, Умом внешним, и подобно тому. Что же касается мудрецов нашего времени, то одни почитали Его действованием, другие тварью, иные Богом, а иные не решались сказать о Нем ни того ни другого, из уважения, как говорят они, к Писанию, которое будто бы ничего не выразило об этом ясно; почему они не чтут и не лишают чести Духа, оставаясь к Нему в каком–то среднем, вернее же сказать, весьма жалком расположении. Даже из признавших Его Богом, одни благочестивы только в сердце, а другие осмеливаются благочествовать и устами. Но слышал я от других еще более мудрых измерителях Божества, которые, хотя согласно с нами исповедуют Трех умосозерцаемых, однако же настолько разделяют их между собой, что Одного полагают беспредельным и по сущности и по силе, Другого — беспредельным по силе, но не по сущности, а Третьего — ограниченным в том и другом, подражая, в ином только виде, тем, которые именуют их Создателем, Содейственником и Служителем, из порядка имен и благодати заключая о постепенности именуемых. Ни слова не скажем как недопускающим даже бытия Духа, так и языческим суесловам, чтобы не умащать слова елеем грешных, а с прочими побеседуем следующим образом.

Необходимо должно предположить, что Дух Святой есть что–нибудь или самостоятельное, или в другом представляемое; а первое знающие в этом называют сущностью, последнее же — принадлежностью. Посему, если дух есть принадлежность, то Он будет действованием Божиим. Ибо чем назвать Его тогда, кроме действования, и чьим действованием, кроме Божия? Такое же положение и приличнее и не вводит сложности. И если Он действование, то, без сомнения, будет производимым, а не производящим, и вместе с производством прекратится. Ибо таково всякое действование. Но как же Дух и действует (1 Кор. 12:11), и говорит (Мф. 10:20), и отделяет (Деян. 13:2), и оскорбляется (Еф. 4:30), и бывает разгневан (Ис. 63:10), и производит все то, что свойственно движущему, а не движению? Если же Дух есть сущность, а не принадлежность сущности; то надобно будет предположить, что Он или тварь, или Бог, ибо среднего чего–либо между тварью и Богом, или непричастного ни тому ни другому, или сложного из того и другого, не выдумают и те, которые созидают Трагелафов. Но если тварь, то как же в Него веруем? Как в Нем совершаемся? Ибо не одно и то же значит веровать во что, и верить чему. Веруем мы в Божество, а верим всякой вещи. Но если Бог, а не тварь, то Он уже не произведение, не сослужебное, и вовсе не что–либо из носящих низкие имена.

Теперь за тобой слово, пусть мечут твои пращи; пусть сплетаются твои умозаключения! «Дух, без сомнения, есть или не рожденное, или рожденное. И если не рожденное, то два безначальных. А если рожденное, то (опять подразделяешь) рожден или от Отца, или от Сына. И если от Отца, то два Сына и Брата (придумай, если хочешь, что они или близнецы, или один старше, а другой моложе, ибо ты крайне плотолюбив!). А если от Сына, то (скажешь) явился у нас Бог–внук? Но может ли что быть страннее этого?» Так рассуждают те, которые умны на зло (Иер. 4:25), а доброго написать не хотят. Но я, находя деление необходимым, принял бы именуемых, не убоявшись имен. Ибо когда Сын есть Сын в некотором высшем отношении и, кроме этого имени, никаким другим не можем означить того, что от Бога единосущно с Богом, то не должно думать, что уже необходимо переносить на Божество и все дольние наименования даже нашего родства или, может быть, ты предположишь и Бога–мужа на том основании, что Бог именуется и Отцом, и Божество (η θεότης), по силе самого наименования, признаешь чем–то женским. Духа же — ни мужем, ни женой, потому что не рождает. А если еще дашь волю своему воображению и скажешь по старым бредням и басням, что Бог родил Сына от хотения Своего, то вот уже у нас введен Бог — вместе муж и жена, как у Маркиана и Валентина, выдумавшего новых Эонов. Но поскольку мы не принимаем первого твоего деления, по которому не допускается ничего среднего между нерожденным и рожденным, то твои братья и внуки тотчас исчезают вместе с этим пресловутым делением, и подобно многосложному узлу, у которого распущена первая петля, сами собой распадаются и удаляются из богословия. Ибо скажи мне, где поместить Исходящее, Которое в твоем делении оказывается средним членом, и введено лучшим Богословом — нашим Спасителем, если только, чем ты, следуя третьему своему завету, не исключил уже ты из Евангелия и этого выражение: Дух Святой. Который от отца исходит (Ин. 15:26)? Поскольку Он от Отца исходит, то не тварь. Поскольку не есть рожденное, то не Сын. Поскольку есть среднее между Нерожденным и Рожденным, то Бог. Так, избежав сетей твоих умозаключений, оказывается Он Богом, Который крепче твоих делений!

«Поэтому что же есть исхождение?» Объясни ты мне нерожденность Отца, тогда и я отважусь естествословить о рождении Сына и об исхождении Духа, тогда, проникнув в тайны Божии, оба мы придем в изумление, — мы, которые не могут видеть у себя под ногами и исчислить песок морей и капли дождя и дни вечности (Сир. 1:2), не только что вдаваться в глубины Божии и судить о естестве столь невысказанном и неизъяснимом.

Ты говоришь: «Чего же недостает Духу, чтоб быть Сыном? Ибо если бы ни в чем не было недостатка; то, он был бы Сыном». — Мы не говорим, чтоб чего–нибудь недоставало. Ибо в Боге нет недостатка. Но разность (скажу так) проявления или взаимного соотношения производит разность и их наименований. Ибо и Сыну ничего не недостает, чтоб быть Отцом (так как Сыновство не есть недостаток), но он не есть еще поэтому Отец. В противном случае, и Отцу недостает чего–то, чтоб быть Сыном, потому что Отец — не Сын. Но это не означает недостатка (откуда быть ему?) и убавления в сущности. Это самое — быть нерожденным, рождаться и исходить, дает наименования, первое — Отцу, второе — Сыну, третье — Святому Духу, о Котором у нас слово, так что неслитность трех Ипостасей соблюдается в едином естестве и достоинстве Божества. Сын не Отец, потому что Отец один, но то же, что Отец. Дух не Сын, хотя и от Бога, потому что Единородный один, но то же, что Сын. И Три — едино по Божеству, и Единое — три по личным свойствам, так что нет ни единого — в смысле Савеллиевом, ни трех — в смысле нынешнего лукавого разделения.

«Итак, что же? Дух есть Бог?» — Без сомнения. «И единосущен?» — Да, потому что Бог. «Укажи же мне, продолжаешь ты, чтоб от одного и того же один был сын, а другой не сын, и притом оба были односущны, тогда и я допущу Бога и Бога». — Укажи же и ты мнимого Бога, и иное Божие естество, и тогда представлю тебе саму Троицу с теми же именами и именуемыми. А если Бог один, и высочайшее Естество одно, — то откуда возьму для тебя подобие? Или станешь опять искать его в вещах дольних и окружающих тебя? Хотя крайне стыдно, и не только стыдно, но большей частью бесполезно, подобие горнего брать в дольнем, неподвижного — в естестве текучем, и, как говорит Исаия, спрашивать мертвых о живых (Ис. 8:19), однако же попытаюсь угодить тебе и отсюда извлечь нечто в помощь слову. Но об ином думаю умолчать; хотя из истории животных можно представить много, частью нам, частью немногим, известного о том, как художественно устроила природа рождения животных. Ибо говорят, что не только от однородных родятся тождеродные, а от разнородных инородные, но и от разнородных тождеродные, а от однородных инородные. А если кто верит сказанию, то есть и иной образ рождения, именно: животное само себя истребляет и само из себя рождается. Но есть и такие животные, которые, по щедрости природы, перерождаются, из одного рода превращаясь и претворяясь в другой.

Даже от одного и того же иное есть не порождение, а другое порождение, впрочем, то и другое единосущно, что некоторым образом ближе подходит к настоящему предмету. Но я, представив один пример, собственно нас касающийся и всем известный, перейду к другому рассуждению. Что был Адам? — тварь Божия. А Ева? — часть сея твари. А Сиф? — порождение обоих. Итак, не замечаешь ли, что тварь, часть и порождение тождественны? — Как не видеть? — И единосущны они или нет? — Почему же не так? — Итак, признано, что и различно произошедшие могут быть одной сущности. Говорю же это не с тем, чтоб творение или отделение, или иное что–нибудь телесное перенести и на Божество (да не нападает на меня еще какой–нибудь словоборец!), а чтоб все это служило как бы образом умосозерцаемого. Но невозможно, чтоб взятое для сравнения во всем совершенно соответствовало истине. «И к чему это?» — спрашиваешь. «Не одного лица было одно порождением, а другое чем–то иным». Что ж из этого? Разве Ева и Сиф не от одного Адама? — От кого же иного? — Или оба они порождение Адама? — Несомненно. — А что же такое? — Ева — часть, а Сиф — порождение. — Однако же оба они тождественны между собой; потому что оба люди, в чем никто не будет спорить. Итак, перестанешь ли препираться против Духа и утверждать, что Он непременно или порождение, или не единосущен и не Бог, хотя и в сродном человеку открываем возможность вашего мнения? И ты, думаю, одобрил бы его, если бы не обучился слишком упорствовать и спорить против очевидности.

Но ты говоришь: «Кто поклонялся Духу? Кто из древних или из новых? Кто молился Ему? Где написано, что должно Ему поклоняться и молиться? Откуда ты взял это? — Удовлетворительнейшую на это причину представлю тебе впоследствии, когда буду рассуждать о неписаном. А теперь достаточно будет сказать одно то, что в Духе мы поклоняемся и через Него молимся. Ибо сказано: Бог есть Дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине (Ин. 4:24). И еще: ибо мы не знаем, о чем молиться, как должно, но сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными (Рим. 8:26). И еще стану: молиться Духом, стану молиться и умом (1 Кор. 14:15), то есть во уме и в Духе. Итак, поклонение, или моление Духом, по моему мнению, означает не иное что, а то, что Дух сам Себе приносит молитву и поклонение. Неужели не одобрит этого кто–нибудь из мужей богодухновенных, хорошо знающих, что поклонение Единому есть поклонение Трем, по равночестности в Трех достоинства и Божества.

Меня не устрашит и то, что, по сказанному, все через Него начало быть (Ин. 1:3), как будто под словом все заключается и Дух Святой. Ибо не просто сказано: все, но: все, что начало быть. Не Сыном Отец, не Сыном и все то, что не имело начала бытия. Поэтому покажи, что Дух имел начало бытия, и потом отдавай Его Сыну, и сопричисляй к тварям. А пока не докажешь этого, всеобъемлемостью слова нимало не поможешь нечестию. Ибо если Дух имел начало бытия, то, без сомнения, Христом, я сам не буду отрицать этого. А если не имел, то почему заключаться Ему под словом все, или быть через Христа? Итак, перестань и худо чествовать Отца, восставая против Единородного (ибо худое то чествование, когда лишаешь Его Сына, и вместо Сына даешь превосходнейшую тварь), и худо чествовать Сына, восставая против Духа. Сын не создатель Духа, как чего–то Ему сослужебного, но сопрославляется с Ним, как с равночестным. Не ставь наряду с собой ни Единого из Троицы, чтоб не отпасть тебе от Троицы, и ни у Единого не отнимай Божеского естества и равной достопоклоняемости, чтоб с отнятием Единого из Трех не было отнято все, лучше же сказать, чтоб тебе не отпасть от всего. Лучше иметь недостаточное понятие о единстве, нежели со всей дерзостью предаваться нечестию.

Теперь касается слово мое самого главного. И хотя скорблю, что ныне возобновляется вопрос, давно уже умерший. И уступивший место вере, однако же на нас, которые имеют Слово и стоят за Духа, лежит необходимость противостать привязчивым охотникам до споров и не отдаваться беззащитно в плен. Они говорят: «Если Бог, Бог и Бог; то как же не три Бога? И Славимое тобой не есть ли многоначалие? — Кто ж говорит это? Те ли, которые усовершились в нечестии, или и те, которые занимают второе место, то есть благомысленнее других рассуждают о Сыне? Хотя есть у меня общее слово к тем и другим; однако же есть и особенное к последним, именно же следующее. Что скажете нам — троебожникам вы, которые чтите Сына, хотя и отступились от Духа, разве и вы не двоебожники? Если отречетесь и от поклонения Единородному, то явно станете на стороне противников. И тогда нужно ли будет оказывать вам человеколюбие, как будто не совершенно еще умершим? А если вы чтите Сына и в этом отношении еще здравы, то спросим вас, чем защитите свое двоебожие, если бы кто стал обвинять вас? Ежели есть у вас слово смышленое, отвечайте, укажите и нам путь к ответу. Тех же доводов, какими отразите вы от себя обвинение в двоебожии, достаточно будет и для нас против обвинения в троебожии. А таким образом одержим мы верх, употребив вас — обвинителей в защитники себе. Что же благороднее этого? Какой же у нас общий ответ, какое общее слово тем и другим?

У нас один Бог, потому что Божество одно. И к Единому возводятся сущие от Бога, хотя и веруется в Трех, потому что как Один не больше, так и Другой не меньше есть Бог, и Один не прежде, и Другой не после: Они и хотением не отделяются, и по силе не делятся, и все то не имеет места, что только бывает в вещах делимых. Напротив, если выразиться короче, Божество в Разделенных неделимо, как в трех солнцах, которые заключены, одно в другом, одно растворение света. Поэтому когда имеем в мысли Божество, первопричину и единоначалие, тогда представляемое нами — одно. А когда имеем в мысли Тех, в Которых Божество, Сущих от первой Причины, и Сущих от Нее довременно и равночестно, тогда Поклоняемых — три.

Скажут: «Что ж? Не одно ли Божество и у язычников, как учат те из них, которые совершеннее других любомудрствовали? И у нас целый род — одно человечество. Однако же у язычников богов, как и у нас людей, много, а не один». — Но там, хотя общность и имеет единство, представляемое, впрочем, мысленно, однако же неделимых много, и они разделены между собой временем, страстями и силой. Ибо мы не только сложны, но и противоположны как друг другу, так и сами себе; не говоря уже о целой жизни, даже и одного дня не бываем совершенно теми же, но непрестанно течем и изменяемся и по телу, и по душе. А не знаю, едва ли не таковы же ангелы и всякое, кроме Троицы, горнее естество, хотя они просты и, по близости своей к верховному Благу, крепко утверждены в добре. А что касается чтимых язычниками богов и, как сами называют, демонов, то нам нет нужды быть их обвинителями; напротив, по обличению собственных их богословов, они преданы страстям, мятежам, преисполнены злом и превратностями, состоят в противоборстве не только сами с собой, но и с первыми причинами, как называют они Океанов, Тифиев, Фанетов и еще не знаю кого, а напоследок какого–то чадоненавистника — бога, который из любоначалия и по ненасытности пожирает всех прочих, чтоб стать отцом всех людей и богов, несчастно поглощенных и изблеванных. — Если же, как сами они говорят во избежание срамословия, все это басни и какие–то иносказания; что скажут в объяснение того, что все у них разделено тречастно, и над каждой частью существ начальствует иной бог, отличный от прочих и веществом, и достоинством? Но не таково наше учение. Не такова доля Иакова, говорит мой Богослов (Иер. 51:19). Напротив, каждое из Них [223], по тождеству сущности и силы, имеет такое же единство с Соединенным, как и с самим Собой. Таково понятие этого единства, насколько мы постигаем его. И если понятие это твердо, то благодарение Богу за умозрение! А если не твердо, поищем более твердого.

А твои доводы, которыми разоряешь наше единство, не знаю как назвать, — шуткой ли, или чем дельным? И что у тебя за доказательство? — Говоришь: «единосущные счисляются, а неединосущные не счисляются (под счислением же разумеешь собрание в одно число), а поэтому неизбежно заключение, что у вас, на этом основании, три Бога, тогда как нам нет этой опасности, потому что не называем единосущными». — Итак, одним словом, избавил ты себя от трудов и одержал худую победу. Поступок твой походит несколько на то, когда иной от страха смерти сам надевает на себя петлю. Чтоб не утрудиться, стоя за единоначалие, отрекся ты от Божества и предал врагам, чего они искали. Но я, хотя бы потребовалось и потрудиться несколько, не предам Достопоклоняемого. А здесь не вижу даже и труда. Ты говоришь: счисляются единосущные; а не имеющие единосущия воображаются единицами. Где ты занял это? У каких учителей и баснословов? Разве не знаешь, что всякое число показывает количество предметов, а не природу вещей? А я так прост или, лучше сказать, такой неуч, что три вещи, хотя бы они и различны были по природе, в отношении к числу называю тремя. Но одно, одно и одно, хотя они и не сопрягаются по сущности, именую столькими же единицами, взирая не столько на вещи, сколько на количество счисляемых вещей. Поскольку же ты очень держишься Писания, хотя и противишься Писанию, то вот тебе доказательства и отсюда. В Притчах трое имеют стройную походку, лев, козел и петух, четвертый, царь среди народа своего (Притч. 30:29–31), не говорю уже о других поименованных там четверочислиях, между тем как счисляемые вещи различны по природе. И у Моисея нахожу двух херувимов, счисляемых по единице (Исх. 25:19). Как же по твоему именословию тех назвать тремя, когда они столь несходны между собой по природе, а последних считать по единице, когда они настолько между собой однородны и близки? А если Бога и мамону, которые столь далеки между собой, подводя под одно число, назову двумя господами (Мф. 6:24), то, может быть, ты еще более посмеешься такому счислению. Но ты говоришь: «У меня те предметы называются счисляемыми и имеющими ту же сущность, которых и имена произносятся соответственно, например: три человека и три Бога, а не три какие–нибудь вещи, ибо какая тут соответственность?» Это значит давать правило об именах, а не учить истине. Поэтому и у меня Петр, Павел и Иоанн и не три и не односущны, пока не именуются тремя Петрами, тремя Павлами и столькими же Иоаннами. Ибо или, что наблюдал ты в рассуждении имен более родовых, того мы, следуя твоей выдумке, потребуем в рассуждении имен более частных, или не уступив нам того что уступлено было самому, поступишь несправедливо. А что же Иоанн? Когда в Соборных посланиях говорит он, что три свидетельствуют на земле: дух, вода, кровь (1 Ин. 5:8), ужели, по твоему мнению, выражается нескладно, во–первых, потому, что осмелился счислять неодносущные вещи, тогда как это присвоено тобой одним односущным (ибо кто скажет, чтоб поименованные вещи были одной сущности?), а во–вторых, потому, что сочинил слова не соответственно, а напротив, слово три (τρεις) поставив в мужском роде, вопреки правилам и уставам, как твоим, так и грамматическим, привел три имени среднего рода (το πνεύμα, τό υδωρ. το αιμα)? Но какая в том разность, сказать ли слово три в мужском роде и потом представить одно, одно и одно, или сказав: один, один и один, наименовать их тремя не в мужском, а в среднем роде, — что находишь ты неприличным для Божества? А что твой рак, — рак животное, рак орудие и рак созвездие? Что твой пес, — пес, живущий на суше, пес морской и пес небесный? Не думаешь ли, что их можно назвать тремя раками и псами? — Без сомнения, так. — Ужели же они поэтому и односущны? Кто из здравомыслящих скажет это? Видишь ли, как рушилось твое доказательство, взятое от счисления, и рушилось неоднократно опровергнутое? Ибо если и односушные не всегда счисляются, и неодносущные могут счисляться, а имена произносятся о тех и других, то какие приобретения твоего учения? Но я принимаю в рассмотрение еще следующее и, может быть, не без основания. Одно и одно не слагается ли в два? И два опять не разлагаются ли на одно и одно? — Очевидно, так. — Но если, по твоему началу, слагаемые односущны, а разделяемые иносущны; то какое из этого заключение? То, что одни и те же предметы и односущны и иносущны.

Смешны мне также твои первочисленности и нижечисленности, о которых так высоко ты думаешь, как будто в порядке имен заключается порядок именуемых. Ибо если последнее справедливо, то тогда в Божественном Писании одни и те же, по равночестности естества, считаются то напереди, то после, мешает ли что одному и тому же, на том же основании, быть и честнее и малочестнее себя самого?

Такое же у меня рассуждение о словах Бог и Господь, также о предлогах: из, через и в, по которым ты так ухищренно различаешь Божество, относя первый предлог к Отцу, второй к Сыну, третий — к Духу Святому. Но что сделал бы ты, если бы каждый из этих предлогов постоянно присваивался одному, когда доказываешь ими такое неравенство в достоинстве и естестве, тогда как, насколько известно упражнявшимися в этом, все они и обо всех употребляются?

И этого довольно для людей не вовсе несознательных. Но поскольку тебе, однажды ринувшись в борьбу против Духа, всего труднее удержать свое стремление, и как не робкий вепрь, ты хочешь упорствовать до конца и напирать на меч, пока рана не дойдет до внутренности, то посмотрим, что остается еще сказать тебе.

Опять и уже не раз повторяешь ты нам: «не известен по Писанию». Хотя доказано, что Дух Святой не есть странность и нововведение, но был известен и открыт как древним, так и новым, и доказано уже многими из рассуждавших об этом предмете, притом людьми, которые занимались Божественным Писанием не слегка и не поверхностно, но сквозь букву проникали во внутреннее, удостоились видеть сокровенную красоту и озарились Светом ведения, однако же и я покажу это как бы мимоходом, и насколько можно стараясь не подать мысли, что берусь за лишний труд и щедр более надлежащего, когда могу строить на чужом основании. Если же побуждением к хуле и причиной чрезмерного языкоболия и нечестия служит для тебя то, что в Писании Дух не весьма ясно именуется Богом и не так часто упоминается, как сперва Отец, а потом Сын; я излечу тебя от этой болезни, полюбомудрствовав с тобой несколько об именуемых и именах, особенно соображаясь с употреблением Писания.

Из именуемого — иного нет, но сказано в Писании; другое есть, но не сказано; а иного нет, и не сказано, другое же есть, и сказано. Потребуешь у меня на это доказательств? — готов представить По Писанию, Бог спит (Пс. 43:24), пробуждается (Дан. 9:14), гневается (Втор. 11:17), ходит и престолом имеет херувимов (Ис. 37:16). Но когда Он имел немощи? И слыхал ли ты, что Бог есть тело? Здесь представлено то, чего нет. Ибо, соразмеряясь со своим понятием, и Божие назвали мы именами, взятыми с себя самих. Когда Бог, по причинам Ему самому известным, прекращает свое попечение и как бы не заботится о нас; это значит — Он спит; потому что наш сон есть подобная бездейственность и беспечность. Когда, наоборот, вдруг начинает благодетельствовать, значит — Он пробуждается, потому что пробуждение есть минование сна, также как внимательное воззрение есть минование отвращения. Он наказывает; а мы сделали из этого — гневается; потому что у нас наказание бывает по гневу. Он действует то здесь, то там; а по–нашему — Он ходит; потому что хождение есть поступление от одного к другому. Он упокоивается и как бы обитает во святых Силах, мы назвали это сидением и сидением на престоле, что также свойственно нам. А Божество ни в чем так не упокоивается, как во Святых. Быстродвижность названа у нас летанием, смотрение наименовано лицом, даяние и приятие — рукой. А также всякая другая Божия сила и всякое другое Божие действие изображены у нас чем–либо взятым с телесного. И с другой стороны, откуда взял ты слова: нерожденное и безначальное — эти твердыни твои; откуда и мы берем слово: бессмертное? Укажи мне их буквально; иначе или твои отвергнем, а свое изгладим, потому что их нет в Писании, и тогда с уничтожением имен пропал и ты от своих предположений, погибла и эта стена прибежища, на которую ты надеялся; или, очевидно, что, хотя и не сказано этого в Писании, однако же оно взято из слов, то же в себе заключающих… Из каких же именно? От начала дней я (Ис. 43:13), и Я первый и Я последний (Ис. 44:6), прежде Меня не было Бог и после Меня не будет (Ис. 43:10); ибо Мое есть всецело, оно не началось и не прекратится. Держась этого, поскольку ничего нет прежде Бога, и Он не имеет причины, которая бы Ему предшествовала, наименовал ты Его безначальным и нерожденным, а поскольку он не перестанет быть, — бессмертным и негибнущим. Таковы и такого свойства первых два случая. Чего же нет и не сказано? Того, что Бог зол, что шар четырехуголен, что прошедшее настало, что человек не сложен. Ибо знавал ли ты человека, который бы дошел до такого расстройства в уме, что осмелился бы помыслить или произнести что–нибудь подобное? — Остается показать, что есть и сказано, — Бог, человек, ангел, суд, суета, то есть подобные твоим умозаключения, извращение веры, упразднение таинства.

А когда такая разница между именами и именуемыми, для чего ты так много раболепствуешь букве и предаешься иудейской мудрости, гоняясь за слогами и оставляя вещь? Если ты скажешь: дважды пять и дважды семь, а я из сказанного выведу: десять и четырнадцать, или, если животное разумное и смертное заменю словом человек, то неужели подумаешь, что говорю вздор? Да и как это, если говорю твое же? Ибо слова эти не столько принадлежат мне, который произносит их, сколько тебе, который заставляет произнести. Поэтому, как здесь смотрел я не столько на сказанное, сколько на понимаемое, так не преминул бы выговорить и другое что–нибудь, если б нашлось, хотя не сказанное или неясно сказанное, но подразумеваемое в Писании, и не побоялся бы тебя — охотника спорить об именах.

Такой дадим ответ людям наполовину благомыслящим (а тебе нельзя сказать и этого; ибо ты, отрицающий наименования Сына, как они ни ясны, ни многочисленны, конечно, не уважишь наименований Духа, хотя бы указали тебе гораздо яснейшие и многочисленнейшие известных), теперь же, возведя слово несколько выше, объясню и вам, мудрецам, причину всей неясности.

В продолжение веков были два знаменитых преобразования жизни человеческой, называемые двумя Заветами и, по известному изречению Писания, потрясениями земли (Агг. 2:7). Одно вело от идолов к Закону, а другое от Закона — к Евангелию. Благовествую и о третьем потрясении — о преставлении от здешнего к тамошнему, непоколебимому и незыблемому. Но с обоими Заветами произошло одно и то же. Что именно? Они вводились не вдруг, не по первому приему за дело. Для чего же? Нам нужно было знать, что нас не принуждают, а убеждают. Ибо что не произвольно, то и непрочно, как поток или растение не надолго удерживаются силой. Добровольное же и прочнее и надежнее. И первое есть дело употребляющего насилие, а последнее собственно наше. Первое свойственно насильственной власти, а последнее — Божию правосудию. Поэтому Бог определил, что не для нехотящих должно делать добро, но — благодетельствовать желающим. Потому Он, как детоводитель и врач, иные отеческие обычаи отменяет, а другие дозволяет, попуская иное и для нашего услаждения, как врачи дают больным лекарство, искусно приправленное чем–нибудь приятным, чтоб оно было принято. Ибо нелегко переменить, что вошло в обычай и долговременно было уважаемо. Что ж имею в виду? То, что первый Завет, запретив идолов, допустил жертвы, а второй, отменив жертвы, не запретил обрезания. Потом, которые однажды согласились на отменение, те уступили и уступленное, одни — жертвы, другие — обрезание, и стали из язычников иудеями, и из иудеев христианами, будучи увлекаемы к Евангелию постепенными изменениями В этом да убедит тебя Павел, который от обрезания и очищения простерся уже к тому, что сказал За что же гонят меня, братия, если я и теперь проповедую обрезание? (Гал. 5:11) То было нужно для домостроительства, а это для совершенства.

Этому хочу уподобить и Богословие, только в противоположном отношении, ибо там преобразование достигалось через отменения, а здесь совершенство — через прибавления. Но дело в том, что Ветхий Завет ясно проповедовал Отца, а не с такой ясностью Сына, Новый открыл Сына и дал указания о Божестве Духа, ныне пребывает с нами Дух, даруя нам яснейшее о Нем познание. Не безопасно было, прежде нежели исповедано Божество Отца, ясно проповедовать Сына, и прежде нежели признан Сын (выражусь несколько смело), обременять нас проповедью о Духе Святом и подвергать опасности утратить последние силы, как бывает с людьми, которые обременены пищей, принятой не в меру, или слабое еще зрение устремляют на солнечный свет. Надлежало же, чтоб Троичный свет озарял просветляемых постепенными прибавлениями, как говорит Давид, восхождениями (Пс. 83:6), поступлениями от славы в славу и преуспеяниями. По этой–то, думаю, причине и на Учеников нисходит Дух постепенно, соразмеряясь с силой приемлющих, в начале Евангелия, по страдании, по вознесении, то совершает через них силы (Мф. 10:1), то дается им через дуновение (Ин. 20:22), то является в огненных языках (Деян. 2:3). Да и Иисус возвещает о Нем постепенно, как сам ты увидишь при внимательнейшем чтении. Умолю, говорит, Отца, и иного Утешителя пошлет вам (Ин. 14:16.17), чтоб не почли Его противником Богу и говорящим по иной какой–либо власти. Потом, хотя и употребляем слово пошлет, но присовокупляя: во имя Мое (Ин. 14:26), и оставив слово: умолю, удерживает слово пошлет. Потом говорит пошлю (Ин. 15:26), показывая собственное достоинство. Потом сказал приидет (Ин. 16:13), показывая власть Духа. Видишь постепенно воссиявшие нам озарения и тот порядок Богословия, который и нам лучше соблюдать, не все вдруг высказывая, и не все до конца скрывая, ибо первое неосторожно, а последнее безбожно; и одним можно поразить чужих, а другим — отчуждить своих. Присовокуплю к сказанному и то, что, хотя может быть приходило уже на мысль и другим, однако же считаю плодом собственного ума. У Спасителя и после того, как многое проповедал Он ученикам, было еще нечто, чего, как сам Он говорил, ученики (может быть, по причинам, выше мной изложенным) не могли тогда вместить (Ин. 16:12) и что поэтому скрывал Он от них. И еще Спаситель говорил, что будем всему научены снизошедшим Духом (Ин. 16:13). Сюда–то отношу я и само Божество Духа, ясно открытое впоследствии, когда уже ведение это сделалось благовременным и удобовместимым, по прославлении (αποκαταςασιν) Спасителя, после того как не с неверием стали принимать чудо. Да и что большее этого или Христос обетовал бы, или Дух преподал бы, если надобно признавать великим и достойным Божия величия и обетованное и проповеданное?

Так уверен в этом сам я, и желал бы, чтоб со мной всякий, кто мне друг, чтил Бога Отца, Бога Сына, Бога Духа Святого, три личности, единое Божество, нераздельное в славе, чести, сущности и царстве, как любомудрствовал один из богоносных мужей, живших незадолго до нас. Или да не видит, как говорит Писание, денницы (Иов. 3:9), ни славы будущего озарения, кто верит иначе, или, соображаясь с обстоятельствами, бывает то тем, то другим, и о важнейших предметах судит не здраво. Если Дух не достопоклоняем, то как же меня делает Он богом в Крещении? А если достопоклоняем, то как же не досточтим? А если досточтим, то как же не Бог? Здесь одно держится другим, это подлинно золотая и спасительная цепь. От Духа имеем мы возрождение, от возрождения — воссоздание, от воссоздания — познание о достоинстве Воссоздавшего.

Все это можно было бы сказать о Духе в том предположении, что Он не засвидетельствован Писанием. Но теперь выступит перед тобой и рой свидетельств, из которых всякому, кто не слишком тупоумен и чужд Духа, ясно будет видно, что божество Духа весьма открыто в Писании. Обрати внимание на следующее. Рождается Христос — Дух предваряет (Лк. 1:35). Крещается Христос — Дух свидетельствует (Ин. 1:33.34). Искушается Христос — Дух возводит Его (Мф. 4:1). Совершает силы Христос — Дух сопутствует. Возносится Христос — Дух преемствует. Чего великого и возможного единому Богу не может совершить Дух? И из имен Божиих, какими не именуется Он, кроме нерожденносги и рождения? Но эти свойства должны были оставаться при Отце и Сыне, чтоб не произошло слитности в Божестве, Которое приводит в устройство как все прочее, так и само нестроение. Прихожу в трепет, когда представляю в уме и богатство наименований и то, что противящиеся Духу не стыдятся и такого числа имен. Он именуется: Дух Божий, Дух Христов (Рим. 8:9), Ум Христов (1 Кор. 2:16), Дух Господень (Ис. 61:1), сам Господь (2 Кор. 3:17), Дух усыновления (Рим. 8:15), истины (Ин. 14:17), свободы (2 Кор. 3:17), Дух премудрости, разума, совета, крепости, ведения, благочестия, страха Господня (Ис. 11:2.3), потому что все это производит. Он все исполняет сущностью, все содержит (Прем. 1:7) — исполняет мир в отношении к сущности и невместим для мира в отношении к силе. Он есть Дух благий (Пс. 142:10), правый (Пс. 50:12), владычественный (Пс. 50:14) — по естеству, а не по усвоению, освящающий, но не освящаемый, измеряющий, но не измеряемый, заимствуемый, но не заимствующий, исполняющий, но не исполняемый, содержащий, но не содержимый, наследуемый (Еф. 1:14), прославляемый (1 Кор. 6:19.20), вместе счисляемый (Мф. 28:19), угрожающий (Деян. 5:1–10. Мф. 12:31.32). Он есть перст Божий (Лк. 11:20), огонь (Мф. 3:11. Деян. 2:3), как Бог, и думаю, в означение единосущия. Он есть Дух сотворивший (Иов. 33:4), воссозидающий в крещении (Тит. 3:5) и воскресении (Рим. 8:11), Дух, Который все ведает (1 Кор. 2:11), всему учит (Ин. 14:26), дышит, где хочет и сколько хочет (Ин. 3:8), Дух наставляющий (Ин. 16:3), говорящий (Мф. 10:20), посылающий (Деян. 13:4), отделяющий (Деян. 13:2), прогневляемый (Ис. 63:10), искушаемый (Деян. 5:9), податель откровений (1 Кор. 2:10), просвещения (Евр. 6:4), жизни (Рим. 8:11), лучше же сказать, сам свет и сама жизнь. Он делает меня храмом (1 Кор. 6:19), творит богом, совершает, почему и крещение предваряет (Деян. 10:44), и по крещении взыскуется (Деян. 19:5.6); Он производит все то, что производит Бог. Он разделяется в огненных языках (Деян. 2:3) и разделяет дары (1 Кор. 12:11),творит Апостолов, пророков, благовестников, пастырей, учителей (Еф. 4:11); Он есть Дух разума, многочастный, ясный, светлый, нескверный, невозбранен (что равнозначно, может быть, словам: премудрый, многообразный в действиях, делающий все ясным и светлым, свободный и неизменяемый), всесильный, всевидящий и проникающий все умные, чистые, тончайшие духи (Прем. 7:22.23), то есть, сколько понимаю, силы ангельские, а также пророческие и апостольские, в то же время и не в одном месте, но там и здесь находящиеся, чем и означается неограниченность. И как же бы ты думал? Те, которые говорят это и учат этому, а кроме того именуют Духа другим Утешителем (Ин. 14:16), как бы иным Богом, знают что только хула на Духа не простительна (Мф. 12:31); Ананию же и Сапфиру, когда они солгали Духу Святому, оглашают солгавшими Богу, а не человеку (Деян. 5:4), — то ли исповедуют о Духе, что он Бог, или иное что? О, сколько ты в действительности груб и далек от Духа, если сомневаешься в этом и требуешь еще Учителя! Итак, наименования эти весьма многочисленны и многозначащи (ибо нужно ли приводить тебе места Писания буквально?); а если в Писании и встречаются унизительные выражения: дается (Деян. 8:18), посылается (Ин. 14:26), делится (Деян. 2:3), дарование, дар (Деян. 2:38), дуновение (Ин. 20:21), обетование (Деян. 2:33), ходатайство (Рим. 8:26) и другие тому подобные, то (не говоря о каждом из этих выражений) надобно их возводить к первой Причине, чтоб видеть, от Кого Дух, а не принять трех начал, подобно многобожникам. Ибо равно нечестиво и соединять с Савеллием, и разделять с Арием, — соединять относительно лица, разделять относительно естества.

Чего я не рассматривал сам с собой в любоведущем уме своем, чем не обогащал разума, где не искал подобия для этого, но не нашел, к чему бы дольнему можно было применить Божие естество. Если и отыскивается малое некое сходство; то гораздо большее ускользает, оставляя меня долу вместе с тем, что избрано для сравнения. По примеру других, представлял я себе родник, ключ и поток, и рассуждал: не имеют ли сходства с одним Отец, с другим Сын, с третьим Дух Святой? Ибо родник, ключ и поток не раздельны временем, и сопребываемость их непрерывна, хотя и кажется, что они разделены тремя свойствами. Но убоялся, во–первых, чтоб не допустить в Божестве какого–то течения, никогда не останавливающегося; во–вторых, чтоб таким подобием не ввести и численного единства. Ибо родник, ключ и поток в отношении к числу составляют одно, различны же только в образе представления. Брал опять в рассмотрение солнце, луч и свет. Но и здесь опасение, чтобы в несложном естестве не представить какой–либо сложности, примечаемой в солнце и в том, что от солнца; во–вторых, чтоб, приписав сущность Отцу, не лишить самостоятельности прочие лица и не сделать их силами Божиими, которые в Отце существуют, но не самостоятельны. Потому что и луч и свет суть не солнце, а некоторые солнечные излияния и существенные качества солнца. В–третьих, чтоб не приписать Богу вместе и бытия и небытия (к какому заключению может привести этот пример), а это еще нелепее сказанного прежде. Слышал я также, что некто находил искомое подобие в солнечном отблеске, который является на столе и сотрясается от движения вод, когда луч, собранный воздушной средой и потом рассеянный отражающей поверхностью, приходит в странное колебание, ибо от многочисленных и частых движений перебегает он с места на место, составляя не столько одно, сколько многое, и не столько многое — сколько одно; потому что по быстроте сближений и расхождений ускользает прежде, нежели уловит его взор. Но по моему мнению, нельзя принять и этого. Во–первых, потому, что здесь слишком видно приводящее в движение: но первоначальнее Бога нет ничего, что приводило бы Его в движение, потому что Сам Он причина всего, а не имеет причины, которая была бы и Его первоначальнее. Во–вторых, потому, что и этим подобием наводится прежняя мысль о движении, о сложности, об естестве непостоянном и зыблющемся, тогда как ничего подобного не должно представлять о Божестве. И вообще ничего не нахожу, что при рассмотрении представляемого остановило бы мысль на избираемых подобиях, разве кто с должным благоразумием возьмет из образа что–нибудь одно и отбросит все прочее. Наконец заключил я, что всего лучше отступиться от всех образов и теней, как обманчивых и далеко не достигающих до истины, держаться же образа мыслей более благочестивого, остановившись на немногих изречениях, иметь руководителем Духа, и какое озарение получено от Него, то сохраняя до конца, с ним, как с искренним сообщником и собеседником, проходить настоящий век, а по мере сил и других убеждать, чтоб поклонялись Отцу, и Сыну, и Святому Духу — единому Божеству и единой Силе. Богу всякая слава, честь, держава во веки веков. Аминь.

Слово 32, о соблюдении доброго порядка в собеседовании и о том, что не всякий человек и не во всякое время может рассуждать о Боге

Поскольку вы пришли усердно и собрание многолюдно, а потому теперь самое лучшее время для работы, то предложу вам нечто для купли, если и не стоящее общего усердия, по крайней мере не достаточное по моим силам. Ваше усердие требует большего, а мои силы предлагают среднее, и лучше предложить, что можно, нежели отказать во всем. Ибо и в Божественных и в человеческих делах равно не подлежит осуждению, кто чего–нибудь не мог, но подвергается ответственности, кто не хотел. Я — пастырь малый и бедный, даже другим пастырям (выражусь еще скромно) не угодный, по благомыслию ли и правому учению или по малодушию и спорам, не знаю этого, Бог весть, говорит божественный Апостол (1 Кор. 11:11), ясно же покажет день откровения и последний огонь, которым будут испытаны или очищены все наши дела; впрочем, попытаюсь, по мере сил, не скрывать дарования, не ставить подсвечника под спудом, не закапывать таланта в землю (что все, как часто слышу, ставят мне в вину, порицая мое бездействие, гневаясь на мое молчание), но наставить вас словом истины и сделать сообразными Духу.

С чего же начать мне назидание вам, братья? Каким словом почтить Подвижников, для которых установлено настоящее торжество? О чем сказать как о первом, или как о важнейшем? Что наиболее полезно для душ ваших? Или что всего благоприличнее настоящему времени? Это узнаем следующим образом: что в нашем учении всего превосходнее, присовокуплю, и всего полезнее? Мир. А что всего гнуснее и вреднее? Разногласие. Но предложив такой вопрос и дав на него ответ, спрошу еще раз: что всего более расторгло мир и что ввело разногласие? Спрошу для того, чтобы, как поступают с болезнями, пресекши причины, заградив или иссушив источники страданий, преградить их потоки и следствия, ибо невозможно хорошо узнать окончание, не исследовав правильно начала. Итак, хотите ли сами открыть и объяснить причину болезни, или предоставите мне, врачу и обнаружить, и излечить болезнь? Ибо я готов говорить желающим, а еще более готов слушать говорящих. Но хорошо знаю, что предоставите это мне; потому что, может быть, почитаете меня не худым врачом и не неискусным в целении душ. Итак, ошибочно ли, или правильно это ваше мнение обо мне, не подивитесь, если скажу слово странное. Хотя оно странно, однако же справедливо, как и я утверждаю, как и сами согласитесь, если потерпите выслушать до конца и не случится с вами того самого, чего не одобряю, то есть, по горячности, не встанете прежде окончания слова.

Причина этого неустройства — природная горячность и великость духа; впрочем, не простая пламенность и великость (я нимало не осуждаю той горячности, без которой невозможно успеть ни в благочестии, ни в другой добродетели), но твердость, соединенная с неблагоразумием, невежеством и злым порождением последнего — дерзостью, ибо дерзость есть плод невежества. Души слабые в отношении к добродетели и к пороку равно медлительны и неподвижны, они не склоняются много ни на ту, ни на другую сторону, у них такие же движения, как и у людей, страждущих оцепенением. А души твердые, если руководит и управляет ими разум, — великое приобретение для добродетели; при недостатке же знания и разума они то же самое и для порока. Так и коню надобно быть сильным и мужественным, чтоб мог он впоследствии одерживать победу на войне или на ристалище, но из него не выйдет ничего доброго, если не будет усмирен уздой и приучен к кротости многотрудным упражнением. И эта–то неразумная горячность большей частью расторгала члены, разделяла братьев, возмущала города, приводила в ярость чернь, вооружала народы, восстанавливала царей, священников против народа и друг против друга, народ против себя самого и против священников, родителей против детей, детей против родителей, мужей против жен, жен против мужей и всех, соединенных какими бы то ни было узами приязни, друг против друга, также рабов и господ, учеников и учителей, старцев и юных, и она–то, презрев закон стыда — это величайшее пособие для добродетели, ввела закон высокомерия. И мы не только стали каждое племя особо (Зах. 12:14), за что укоряем был древний Израиль, или Израиль и Иуда — две части одного народа и того малочисленного, но разделились в домах и тесных обществах, и как бы каждый сам с собой; разделились, говорю, мы — целая Вселенная, весь род человеческий — все, к кому достигло Божие слово. И многоначалие стало безначалием, и сыплют кости наши в челюсти преисподней (Пс. 140:7). Надобно было, после того как одержали мы победу над внешними врагами, терпеть истребление друг от друга, подобно беснующимся терзать собственную плоть и не чувствовать, но радоваться злу более, нежели другие — миру, само бедствие почитать приобретением, и думать — этим истреблением служим Богу (Ин. 16:2); надобно было разделиться и воспламениться разделением не похвальным, но предосудительным, пламенем не очищающим, но губительным. Ибо не острое слово — меч Христов (Евр. 4:12) отделяет верных от неверных; ввергается и возжигается не огонь — истребляющая и поедающая вещество вера и горение духа; но мы поедаемся и рассекаемся противным прежнему образом. Это–то сделало, что единая Церковь стала иметь многие части, и произошло разделение не между одним Павлом, или Кифой, или Аполлосом, или таким–то поливающим, и таким–то напояющим (1 Кор. 3:6), но открылось много Павлов, и Аполлосов, и Киф, и вместо того, чтоб именоваться от Христа — имени великого и нового, мы именуемся их именем и считаемся их учениками. И о если бы одно это надлежало сказать! Напротив (что страшно и вымолвить), вместо одного Христа явились многие, рожденный, сотворенный, начавшийся от Марии, разрешающийся в то же, из чего произошел в бытие, человек не имеющий ума, действительно существующий, видимый; также и многие Духи, несозданный и равночестный, тварь, действование и голое имя. Должно ведать единого Бога Отца, безначального и нерожденного, и единого Сына, и единого Духа, имеющего бытие от Отца, уступающего нерожденность Отцу и рожденность Сыну, во всем же прочем соестественного и сопрестольного, единославного и равночестного. Это должно знать, это исповедовать, на этом останавливаться, а лишнее пустословие и скверные суесловия (1 Тим. 6:2) предоставить людям праздным. Но что же побудило к этому? Горячность без разума и познания, ничем не удерживаемая, и плавание веры без кормчего.

Зная это, братья, не будем ленивы на добро, но станем гореть духом, чтобы не уснуть мало–помалу в смерть, или чтобы, во время нашего сна, враг не посеял худых семян (ибо леность сопряжена со сном); не будем и воспламеняться с безрассудством и самолюбием, чтобы не увлечься и не уклониться с царского пути. Иначе непременно впадем в одну из крайностей — или будем иметь нужду в побуждениях, по причине лености, или низринемся, по причине горячности. Займем у обеих, что есть в них полезного, у первой кротость, у второй ревность, а избежим того, что есть в них вредного, в первой — медленности, во второй — дерзости, чтобы не остаться бесплодными от недостатка и не подвергнуться опасности от излишества, ибо равно бесполезны и бездейственная праздность и неопытная ревность; одна не приближается к добру, а другая преступает пределы и делает что–то правее правого. Хорошо зная это, божественный Соломон говорит: не уклоняйся ни направо, ни налево (Притч. 4:27), чтобы через противоположность не впасть в равное зло — в грех, хотя он же, в похвалу того, что по природе есть правое, говорит: пути правые наблюдает Господь, а левые — испорчены (ст. 28). Каким же образом он хвалит правое, и сам опять отводит от правого? Очевидно, что отводит от правого, которое кажется таким, и не есть правое. Это имея в виду, и в другом месте говорит он: не будь правдив слишком и не выставляй себя слишком мудрым (Еккл. 7:17). Ибо и для праведности, и для мудрости одно опасно — горячность в делах и слове, от излишества преступающая пределы совершенства и добродетели. Равно вредят и недостаток и избыток, как правилу прибавление и убавление. Поэтому никто да не будет ни мудр более подлежащего, ни законнее закона, ни блистательнее света, ни прямее правила, ни выше заповеди. А этого достигнем несколько, если познаем мир, восхвалим закон природы, последуем разуму и не презрим благочиния.

Взгляните вверх, и посмотрите вниз (Ис. 8:22), и размыслите, как и из чего составилась Вселенная, чем была до своего устройства, и как называется она теперь. Все устраивалось по порядку, и устраивалось словом, хотя все могло быть произведено вдруг, как нечто единое. Ибо кто несуществующему дал бытие, а сотворенному — формы и очертания, тот не был бессилен вместе все и произвести, и устроить. Но для того считается одно первым, другое вторым, иное третьим, и так далее, чтобы в тварях был тотчас введен порядок. Итак, порядок устроил Вселенную, порядок держит и земное, и небесное, — порядок у существ умопредставляемых, порядок в вещах чувственных, порядок и у ангелов, порядок в звездах, в их движении, величине, взаимном отношении и светлости. Иная слава солнца, иная луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе (1 Кор. 15:41). Порядок в частях года и временах, которые чинно наступают и проходят, и своими промежутками смягчают свою крутость. Порядок в продолжениях и промежутках дня и ночи. Порядок — в стихиях, из которых тела. Порядок обвел небо, распростер воздух, подложил или наложил землю, разлил и собрал воедино влажное естество, пустил ветры, но не дал им совершенной свободы, связал в облаках воду и не удержал ее, но благовременно равномерно рассеивает по лицу всей земли. И все это не в продолжение краткого мгновения, не при одном случае и не в одно время, но от начала до конца, направлено и идет одним путем, хотя одно неизменно, а другое изменяемо, в первом случае относительно закона, во втором — течения. Поставил их на веки и века; дал устав, который не прейдет (Пс. 148:6), — вот неизменяемость; а что происходило, или произойдет, то — следствие течения. И как под владычеством порядка во всем устройство и неизменная красота, так беспорядок и неустройство дали начало в воздухе бурям, в земле потрясениям, на море кораблекрушениям, в городах и домах раздорам, в телах болезням, в душе грехам. Все это — наименования не порядка или мира, но смятения или беспорядка. Да и то, всякому известное и всеми ожидаемое, разрушение, почитаю не иным чем, братья, как преумножением беспорядка; потому что порядок связывает, а беспорядок разрушает, если угодно бывает разрушать или преобразовывать Вселенную Тому, Кто связал ее воедино. Порядок узаконил и всем животным образ рождения, пищу и свойственное каждому место пребывания; никто не видал, чтобы дельфин рассекал бразды, чтобы вол нырял в воде и плавал, чтобы солнце убавлялось или возрастало ночью, а луна светила днем. Высокие горы сернам, каменные утесы убежище зайцам. Сотворил луну для указания времен, солнце знает свой запад (Пс. 103:18.19). Ночь, — и человек связан сном, а звери получили свободу, и каждый ищет пишу, какую дал ему Творец; день, — и звери собираются, и человек спешит на дело свое, — так уступаем место друг другу в порядке, по закону и уставу природы!

Присовокуплю, что еще важнее и ближе к нам: порядок из смешения неразумного с разумным составил человека — животное разумное, таинственно и неизъяснимо связал перст с умом и ум с духом. И чтобы показать еще более чудес в своем творении, одно и то же и сохраняет, и разрушает, одно вводит, другое похищает, как в речном потоке, и смертному доставляет бессмертие посредством разрушения. Порядок отличил нас от бессловесных, соорудил города, дал законы, почтил добродетель, наказал порок, изобрел искусства, сочетал супружества, любовью к детям облагородил жизнь и насадил в человеке нечто большее низкой и плотской любви — любовь к Богу. И нужно ли говорить подробно? Порядок есть матерь и ограждение существующего, и он один прекрасно бы мог сказать, что провещало все сотворившее Слово, если бы изрек так: когда Вселенная осуществлялась и устраивалась Богом, Я был когда Он проводил круговую черту по лицу бездны, когда утверждал вверху облака, когда основал землю, и когда укреплял источники бездны (Притч. 8:27.28), и духом уст Своих даровал всю силу (Пс. 32:6).

Но к чему говорил я обо всем этом, и к чему давно поспешало мое слово? Порядок и в Церквах распределил, чтоб одни были пасомые, а другие Пастыри, одни начальствовали, а другие были подначальными; кто составлял как бы главу, кто — ноги, кто — руки, кто — глаз, кто — иной из членов тела — для устройства и пользы целого, как низших, так и высших. И в телах члены не отделены друг от друга, но целое тело есть одно из различных частей сложенное; не у всех членов один образ действия, хотя и все одинаково имеют нужду друг в друге для дружного и взаимного действия. Так, глаз не ходит, но указывает путь; нога не смотрит, но переступает и переносит с одного места на другое; язык не приемлет звуков, ибо это дело слуха; ухо не говорит, потому что это дело языка; нос ощущает запахи; гортань различает вкус пищи (Иов. 34:3), говорит Иов; рука есть орудие к тому, чтоб давать и принимать; а ум вождь всего: от него способность ощущать, и к нему возвращается всякое ощущение. То же и у нас — в общем теле Христовом. Ибо все составляем одно тело во Христе, а по единому Христу и один для другого члены (Рим. 12:5). Один начальствует и председательствует, а другой водится и управляется; оба действуют неодинаково, если только начальствовать и быть подначальным — не одно и то же, но оба делаются одним во едином Христе, составляемые и слагаемые тем же Духом. И опять, какое расстояние между подчиненными, различающимися по образованию, упражнениям, возрасту! Какая разность между начальствующими! И духи пророческие послушны пророкам (1 Кор. 14:32). Не сомневайся в этом, потому что это говорит Павел. И иных, сказано, Бог поставил в Церкви, во–первых, Апостолами, во–вторых, пророками, в–третьих, Пастырями и учителями (1 Кор. 12:28); первых для истины, вторых для тени, третьих для соблюдения меры в пользовании и просвещении. И хотя Дух один, однако же дарования не равны, потому что не равны приемники Духа. Одному дается Духом слово мудрости и созерцания; иному же слово разума или откровения, иному твердая и несомненная вера, иному дары чудотворения, иному пророчество, иному дары исцелений, вспоможения, то есть покровительства, управления, то есть обучения плоти, разные языки, иному истолкование языков (1 Кор. 12:8–28), высшие и второстепенные дарования, по мере веры. Будем, братья, уважать и соблюдать этот порядок. Пусть один будет слух, другой — язык, иной — рука или что другое; пусть один учит, другой учится, а другой делает добро собственными руками, чтобы подать требующему и нуждающемуся. Пусть один начальствует и получает честь, а другой оправдывается своим служением. Учащий да учит благочинно, и пророки двое или трое пусть говорят, и то порознь, а один изъясняй (1 Кор. 14:27.29). Когда же другой получит откровение, тогда первый да уступит ему место. Учащийся да учится в повиновении, подающий да подает с добрым изволением, служащий да служит с усердием. Не все будем языком, всегда готовым, не все пророками, не все Апостолами, не все толкователями.

Говорить о Боге — великое дело, но гораздо больше — очищать себя для Бога, потому что в лукавую душу не войдет премудрость (Прем. 1:4). Нам повелено сеять в правду и пожать милость, чтобы просветиться светом ведения (Ос. 10:12). И Павел хочет, чтобы мы, по любви нашей к Господу, были познаны от Господа (1 Кор. 8:3), а через это познание и сами обучались (1 Кор. 13:13); и этот путь ведения считает он лучшим, нежели надменное мнение, которое кичится. Учить — дело великое, но учиться — дело безопасное. Для чего представляешь из себя Пастыря, когда ты овца? Для чего делаешься головой, когда ты — нога? Для чего берешься предводительствовать войском, когда ты поставлен в ряду воинов? Для чего гоняешься на море за великими, но сомнительными выгодами, когда можешь безопасно возделывать землю, хотя и с меньшим приобретением? И если ты о Христе муже (Еф. 4:13), чувства у тебя обучены (Евр. 5:14), и имеешь ясный свет ведения, то вещай Божию премудрость между совершенными и тайную, сокровенную (1 Кор. 2:6.7), и притом, когда откроется случай, и будешь на это иметь поручение. Ибо что имеешь сам от себя, чего бы тебе не было дано, или чего бы ты не получал (1 Кор. 4:7)? Если же ты еще младенец, если долу влачишься умом и не имеешь сил взойти к познаниям высшим, то будь коринфянином, питайся молоком. Для чего требуешь твердой пищи, которую члены твои, по немощи, не в состоянии еще употребить и сделать питательной? — Говори, когда имеешь нечто лучше молчания, возлюби безмолвие, где молчание лучше слова; ты знаешь, что похвально заповедать чин устам (Притч. 31:26); об ином говорить, иное только слушать, иное одобрять, а другое отвергать, но без огорчения.

Не знаете, братья, нашей скорби! Когда председательствуем здесь с величием и даем эти законы вам — многим, тогда, может быть, большая часть нас самих (что достойно слез) не знает, как взвешивается у Бога каждая мысль, каждое слово и дело, даже не только у Бога, но и у весьма многих из людей. Люди — медлительные судьи своих дел, но скорые истязатели дел чужих. Им легче извинить других в важнейшем, нежели нас в маловажном; и если в них будет еще невежество, то скорее обвинят нас в нечестии, нежели себя в посредственном незнании. Не знаете, какой дар Божий — молчание! Как хорошо не иметь необходимости во всяком слове, но пользоваться свободой иное избирать, а другого избегать, и быть для себя сокровищехранителем и слова, и молчания! Ибо всякое слово, по природе своей, гнило и удобоколеблемо и по причине сопротивного ему слова не имеет свободы; а слово о Боге — тем более, чем выше предмет, чем сильнее ревность и тяжелее опасность. На что же мы, устрашенные, на что можем положиться, на ум ли, на слово ли, на слух ли, когда от всех трех предстоит опасность? Ибо постигать умом трудно, изобразить словами невозможно, а найти очищенный слух всего труднее.

Бог есть свет и свет высочайший, так что всякий другой свет, насколько бы не казался сияющим, есть только малая Его струя или рассеивающийся отблеск. Но Он, как видишь, попирает мрак наш. И мрак сделал покровом Своим (Пс. 17:10.12), поставив его между Собой и нами, как и Моисей в древности полагал покров между собой и слепотствующим Израилем, чтоб омраченная природа не без труда видела сокровенную красоту, которую не многие достойны видеть, чтоб удобно получаемое не было скоро отвергаемо по удобству приобретения, но чтобы один свет входил в общение со Светом, непрестанно влекущим вверх посредством стремления к единению, и только очищенный ум приближался к Уму чистейшему, и чтобы одно открывалось ныне, а другое впоследствии, как награда за добродетель и за обнаруженное еще здесь стремление к этому Свету, то есть за уподобление Ему. Ибо сказано: теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь я знаю отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан (1 Кор. 13:12). Какое наше унижение! И какое обетование — познать Бога настолько, насколько сами мы познаны! Так сказал Павел, великий проповедник истины, учитель язычников в Вере, который наполнил обширный круг благовествованием, жил не для кого иного, как только для Христа, восходил до третьего неба, был зрителем рая, и для совершенства желал разрешиться (Фил. 1:25). И Моисей едва видел Бога сзади из–за камня (что бы ни означали и Бога сзади и камень), — видел, после многих молитв и данного ему обещания, впрочем, не в такой мере, в какой желал видеть, но укрывшееся от его взора было больше виденного, — Моисей, говорю, бог фараона, вождь великого народа и показавший великую силу знамений! А ты кого напитал пищею с неба? Какую воду извел из камня? Какое море разделил жезлом? Какой народ провел по водам, как по суше? Каких врагов потопил? Кому указывал путь столпом огненным и облачным? Какого Амалика победил молитвой, воздеянием рук — издалека таинственно прообразуемым крестом, чтобы тебе почитать для себя великим ущербом, если не совершенно постигаешь Бога, и ради этого все приводить в замешательство и ставить вверх дном?

Поскольку упомянул я о Моисее, то из этого не вразумителен ли будет для тебя чин благодати и закон порядка? Ежели ты Моисей, то войди внутрь облака, разглагольствуй с Богом, внимай гласу, прими закон, будь законодателем. А ежели ты Аарон, то взойди с Моисеем, но стань вблизи, вне облака. Но ежели ты какой–нибудь Ифамар или Елеазар — третий после Моисея, или один из старейшин и семидесяти, то стань вдалеке и довольствуйся третьим местом. Ежели ты один из народа из простолюдинов, то тебя не допустит к себе гора, даже и зверь, ежели к ней прикоснется, будет побит камнями. Тогда оставайся внизу и внимай одному гласу, и то соблюдшись от осквернения и очистившись, как велено. И чтоб тебе многими путями дойти до познания, спрошу: кто из иереев простер руки (Исх. 29:9)? Моисей. Кто первый был из посвященных? Аарон. И еще прежде этого: кто был ему вместо Бога (Исх. 4:16)? И кто служил вместо гласа народу? Кто входил во Святая Святых, кроме одного? Да и он всегда ли? Нет, но однажды в год и в определенное время. Носил ли кто Скинию, кроме левитов? И они носили не так ли, как было установлено: одни — важнейшие ее части, другие — менее важные, смотря по достоинству носящих? И поскольку нужно было охранять ее, кто именно охранял и каким образом? Одни ту сторону, другие — другую, и ничто не оставалось неопределенным и неприведенным в порядок, даже касательно малейших частей. А у нас, если приобрели хотя малую славу, часто же и той не имея, если, как ни попало, заучили два или три изречения из Писания, и то не в связи и без должного разумения (такова наша скороспелая мудрость, этот Халанский столп, благовременно разделивший языки!), надобно уже высокоумствовать против Моисея и делаться Дафаном и Авироном — ругателями и безбожниками! Будем лучше избегать их наглости и не станем подражать их высокоумию, чтобы не иметь одного с ними конца!

Хочешь ли, представлю тебе другой порядок, порядок похвальный, порядок достойный, чтоб напомнить о нем и посоветовать его в настоящее время? Примечаешь ли, что из Христовых учеников, которые все были высоки и достойны избрания, один именуется камнем, и ему поверяются основания Церкви, другой больше других любим, и возлежит на персях Иисуса, прочие же не оскорбляются таким предпочтением? Когда Иисусу надлежало взойти на гору, чтобы в просветленном лице открыть Божество и обнаружить сокровенное в плоти, кто с Ним восходит? Ибо не все были зрителями этого чуда, но Петр, Иаков и Иоанн, которые и считались и были выше других. Кто был с Иисусом, когда Он находился в борении, уединялся незадолго перед страданием и молился? Опять они же. Но в этом видно предпочтение Христово, во всем же прочем видны благочиние и порядок, из чего же? Об одном спрашивает Петр, о другом Филипп, об ином Иуда, об ином Фома, об ином другой кто, и не все о том же, и не один обо всем, но каждый о чем–нибудь и в свою очередь. Может быть, скажешь: каждый о том, что ему было нужно. Но как покажется тебе следующее? Филипп хочет сказать нечто, и один не смеет, но приглашает и Андрея. Петру нужно задать один вопрос, он знаком предлагает это и Иоанну. Где здесь необщительность, где любоначалие? Да и в чем ином показали бы они себя действительными учениками Христа, кроткого и смиренного сердцем, соделавшегося рабом за нас — рабов Его и во всем воздающего всякую славу Отцу, чтобы дать нам образец порядка и скромности, которую мы до того не уважаем, что я желал бы, по крайней мере, не сделаться дерзностнее всех людей, после того, как мы столько оказываем скромности в предметах и обстоятельствах самых важных? Разве не знаешь, что смирение не столько познается в мелочах (ибо тогда может оно быть только напоказ и иметь ложный вид добродетели), сколько испытывается в делах важных? По мне, смиренномудр не тот, кто о себе говорит мало, при немногих и редко, и не тот, кто униженно обращается с низшим себя, но тот, кто скромно говорит о Боге, кто знает что сказать, о чем помолчать, в чем признать свое неведение; кто уступает слово имеющему власть говорить, и соглашается, что есть люди, которые его духовнее и более преуспели в умозрении. Стыдно одежду и пищу выбирать не дорогую, а дешевую, доказывать смирение и сознание собственной немощи мозолями на коленях, потоками слез, также постничеством, бдением, возлежанием на голой земле, трудом и всякими знаками унижения, но касательно учения о Боге быть самовластным и самоуправным, ни в чем никому не уступать, подымать бровь перед всяким законодателем, тогда как здесь смирение не только похвально, но и безопасно.

«Итак, неужели молчать о Боге? — возразит кто–нибудь из людей горячих. — И ты нам это приказываешь? О чем же и говорить, если не об этом? К чему сказано: хвала Ему непрестанно в устах моих, и: благословлю Господа во всякое время (Пс. 33:1); истину произнесет язык мой (Притч. 8:7); и устам моим не возбраню (Пс. 39:12)?» Он приведет и другие подобные, то же выражающие, и определенные изречения. Такому человеку надобно отвечать с кротостью и без жестких слов, чтобы и тем самым научить благочинию. Не молчать приказываю тебе, мудрейший, а не стоять упорно за свое; не истину скрывать, а учить, сверх закона. Я первый из хвалителей мудрости, первый из упражняющихся или, по крайней мере, желающих упражняться в Божием слове. Я никогда не предпочту этому занятию чего–либо другого, дабы сама Мудрость не назвала меня жалким, как уничижителя мудрости и образования. Впрочем, я избегаю излишества, не даю места неумеренности; согласен лучше быть менее должного деятельным, нежели пытливым; если нельзя избежать того и другого и сохранить умеренность, согласен лучше быть робким сверх надлежащего, нежели дерзким. А твой поступок почти таков же, как если бы стал меня винить, что совершенно запрещаю тебе употребление пищи, когда не дозволяю быть неумеренным в пище, или хвалю слепоту когда советую смотреть целомудренно. Если имеешь знание, сказано, отвечай (Сир. 5:14), никто не воспрепятствует, если нет, наложи узы на уста твои. Тем более прилично это готовым учить. Если время тебе учить, учи, а если нет, то, связав язык, разреши слух. Поучайся в Божественном, но не выходи из пределов, говори о духовном и, если можно, об этом одном, говори чаще, нежели переводишь дыхание (хорошо и богоугодно припоминанием Божественного возбуждаться к Богу), но размышляя о том, что тебе заповедано, не любопытствуй об естестве Отца, об осуществлении Единородного Сына, о славе и силе Духа, о Едином в Трех Божестве, о единой светлости, о нераздельном естестве и исповедании, о нераздельной славе и надежде верующих. Держись выражений, которые приняты тобой с воспитанием, а слово предоставь мудрейшим. Довольно, чтоб в тебе было основание, а надстраивает пусть художник. Довольно с тебя — подкрепить сердце хлебом, а другие снеди уступи богатым. Никто из здравомыслящих не осудил тебя, питающегося недорогими яствами, но осудил, если, пока можешь, не предложишь хлеба и не напоишь водой ученика Христова или кого другого. Не будь опрометчив в словах (Притч. 29:20), повелевает тебе мудрость. Не заботься о том, чтобы нажить богатство (Притч. 23:4), не усиливайся быть мудрее мудрого. И то мудрость, чтобы знать самого себя, но не превозноситься и не подвергнуться тому же, что бывает с голосом, который совершенно теряется, если чрезмерно напряжен. Лучше, будучи мудрым, уступать по скромности, нежели, будучи невеждой, надуваться по дерзости. Скорость твоя да простирается только до исповедания Веры, если это потребуется от тебя; а в том, что далее этого, будь медлен, ибо там медленность, а здесь поспешность сопряжены с опасностью. Какая беда тебе, если ты не во всяком собеседовании удержишь за собой верх и не при всяком предложении или вопросе будешь иметь первенство, напротив, другие окажутся более тебя мудрыми или смелыми? Благодарение Богу, что дает и превосходные дары, и умеет спасать общими средствами!

Такое чудо усматривается не в рассуждении одного учения, но и в рассуждении самого творения, если ты размышлял об этом. И в ряду тварей первые принадлежат не некоторым, но всем; дар одной твари есть дар общий. И в Вере средства спасения принадлежат не сильнейшим, а желающим. Что превосходнее воздуха, огня, воды, земли, дождей, садовых и лесных плодов, крова, одежды? Но ими все пользуются, иным совершенно, а другим в известной мере, и нет такого притеснителя, который бы один захотел наслаждаться общим даром. Бог для всех равно сияет солнцем, дождит для богатых и бедных, для всех сменяются ночь и день, общий дар — здоровье, у всех общие — предел жизни, мера и красота тела, способность чувств. Даже бедный имеет, может быть, больше, потому что больше благодарит за эти дары и с большим удовольствием наслаждается общими благами, нежели сильные земли — благами избыточествующими. Итак, перечисленные дары общи и равночестны, и служат доказательством Божией правды. А золото, блестящие и дорогие камни, мягкая изысканная одежда, горячащие и раздражающие снеди, излишество имения — приобретаются с трудом и составляют преимущество немногих. То же усматриваю и в отношении к Вере. Всем общи: Закон, Пророки, Заветы, словеса Заветов, благодать, детовождение, совершенство, страдания Христовы, новая тварь, Апостолы, Евангелия, раздаяние Духа, вера, надежда, любовь как к Богу, так и Божия. И дары эти, не как издревле дар манны неблагодарному и непризнательному Израилю, даются не в меру, но каждому, сколько хочет. Таковы же: восхождение, озарение, малое еще здесь, а яснейшее в чаемой будущности; таково и то, что всего важнее, познание Отца и Сына и Святого Духа, и исповедание первой нашей надежды. Что этого выше и что более общее? За этим же следующее, хотя выше ценится по редкости, но касательно необходимости, занимает второе место. Ибо без чего нельзя быть Христианином, то полезнее доступного немногим.

Иной богат даром созерцания, стоит выше многих, духовное соображает с духовным (1 Кор. 2:13), пишет трижды на широте сердца своего (Притч. 22:21) слово, назидающее всех, и слово, назидающее многих, и слово, назидающее некоторых вместо многих или всех; он не терпит убожества и проникает в глубину. Такой пусть восходит и путеводится и возносится умом, даже, если хочет, до третьего неба, подобно Павлу, но только с разумом и ведением, чтобы не пасть от превозношения и не растопить крыльев от высоты полета. Кто позавидует похвальному восхождению? Но и какое падение сравнится с падением человека, который уязвлен превозношением и не знает низости человеческого возвышения, не знает того, как далек от истинной высоты даже и тот, кто много возвысился над всеми?

Другой скуден умом и беден в языке, не знает оборотов речи, изречений и загадок мудрецов, Пирроновых способов настоять, задержать, противоположить, Хризипповых приемов решать силлогизмы, злохудожности Аристотелевых ухищрений, обаяний Платонова красноречия, что все, подобно египетским язвам, ко вреду вкралось в нашу Церковь, но и такой имеет средства спастись. С помощью каких же изречений? Подлинно, ничего нет богаче Благодати! Не нужно тебе, говорит Писание, восходить на небо, чтобы совлечь оттуда Христа, ни сходить в бездну, чтобы возвести Его оттуда из мертвых, любопытствуя или о первом естестве, или о последнем домостроительстве. Близко к тебе, сказано, слово (Рим. 10:6–8). Это сокровище имеют ум и язык, первый, если верует, последний, если исповедует. Что удобоносимее этого богатства? Какой дар легче приобрести? Исповедуй Иисуса Христа и веруй, что Он воскрешен из мертвых — и ты спасешься. Ибо оправдание — и веровать только, совершенное же спасение — исповедовать и к познанию присовокуплять дерзновение. Чего же большего ищешь ты, кроме спасения? Будущей славы и святости. Для меня весьма важно спастись и избавиться от тамошних мучений. Ты идешь путем непробитым и недоступным, а я — путем протоптанным, и который спас многих. Не было бы, братья, ничего несправедливее нашей Веры, если бы она была уделом одних мудрых и избыточествующих в слове и в умственных доводах, а простому народу надлежало бы также оставаться без приобретения веры, как без золота, без серебра и без всего иного, что дорого ценится на земле и чего многие сильно домогаются, и если бы только высокое и не многих достигающее было любезно Богу и им приемлемо, а близкое и доступное многим — презираемо и отвергаемо Богом. И из людей умереннейшие не потерпели бы не искать почестей, которые им по силам, восхищаться же только почестями высшими; тем паче не потерпит этого Бог, в Котором, ежели многое досточудно, то досточуднее прочего то, что Ему всего свойственнее благотворить всем. Не презирай обыкновенного, не гоняйся за новым, чтобы отличиться перед большим числом людей. Лучше немногое при безопасности, нежели многое, но ненадежное. Да научит тебя своим советом Соломон (Притч. 15:76)! И лучше бедный, ходящий в своей непорочности (Притч. 19:1), — вот еще одна из мудрых притчей! Скудный в слове и знании, опирающийся на простые выражения и спасающийся на них, как на малой ладье, выше борзого на язык глупца, который с невежеством доверяет доводу ума, а крест Христов, который выше всякого слова, упраздняет силой в слове, где слабость доказательства служит умалением истины.

Для чего летишь к небу, когда назначен ходить по земле? Для чего начинаешь строить столп, не имея, чем его довершить? Для чего меряешь горстью воду, небо пядью, и всю землю горстью (Ис. 40:12), — меряешь великие стихии, измеримые для одного только Творца? Прежде всего познай сам себя, рассмотри, что в руках. Кто ты? Как ты сотворен и составлен так, что вместе и образ ты Божий, и сопряжен с худшим? Что привело тебя в движение? Какая открывается на тебе мудрость? Какая тайна естества? Как ты описан местом, а ум не отделяется, но, пребывая в том же месте, все обходит? как глаз мал, и досягает до самых дальних расстояний? Или лучше сказать: зрение есть ли приемник видимого или поступление к видимому? Как одно и то же и движет и двигается, будучи управляемо волей? И где прекращение движения? Какое разделение чувств, и как через них ум беседует с внешним и принимает в себя внешнее? Как восприемлет он образы вещей? Что такое сохранение воспринятого — память, что такое возобновление утратившегося — припоминание? Как слово есть порождение ума, и рождает слово в уме другого? Как словом передается мысль? Как посредством души питается тело, и как душа через тело принимает участие в страстях? Как сковывает ее страх, развязывает отважность, стесняет печаль, расширяет удовольствие, снедает зависть, надмевает гордость, облегчает надежда? Как гнев приводит в ярость, и стыд в краску, первый заставляя кровь кипеть, а другой — отливаться? Как признаки страстей отпечатлеваются в теле? Какое преимущество разума? Как он управляет страстями и укрощает их движения? Как бесплотное удерживается кровью и дыханием? Почему при оскудении последних отходит душа?

Это–то или что–нибудь из этого старайся познать, человек (не говорю еще о природе, о движении неба, о чине звезд, о смешении стихий, о различии животных, о высших и низших степенях небесных Сил, обо всем том, чему уделено созидательное слово, о законах промышления и управления); но и тогда не скажу: будь смел; напротив, страшись касаться предметов высших, превосходящих твои силы. Особенно же всякое спорное и честолюбивое слово обращается в навык к состязаниям о важнейших предметах. И, как в детях напечатлеваешь первые правила нравственности для того, чтобы они впоследствии избегали пороков, так и в отношении к слову не должно оказывать дерзости и необузданности даже в суждениях о вещах маловажных, чтобы не приучиться к такому злоупотреблению в суждениях о важнейшем. Ибо легче — не поддаться пороку вначале и избежать его, когда он только к нам близок, нежели пресечь и стать выше его, когда он уже сделал в нас успехи; как и камень легче подпереть и удержать вначале, нежели поднять вверх, во время его падения. Но если ты ненасытим и не можешь остановить болезни, то не теряй из виду и помни следующее правило: пусть истощается твое честолюбие на исследование предметов безопасных.

Если же и на то не согласен, и язык твой не терпит узды, ты не можешь преодолеть стремления, но тебе непременно надобно высокоумствовать, не уступать первым Силам (если только и для них нет меры познания) и стать выше, нежели сколько полезно, то не осуждай брата и робости не называй нечестием. Ты, давший обет кротости, не уходи от него стремительно, или осудив его, или отчаявшись в нем; но здесь покажи себя, пока можно, смиренным. Здесь — предпочти брата без вреда для себя, здесь — где осудить и унизить значит отлучить от Христа и от единой надежды, значит необнаружившуюся пшеницу, которая, может быть, сделается честнее тебя, исторгнуть вместе с плевелами. Напротив, частью исправь его и притом кротко и человеколюбиво, не как враг или немилосердный врач, который только и знает одно средство — прижигать и резать; частью же познай самого себя и собственную немощь. Что ж, если, имея в глазах загноение или другую какую болезнь, не ясно видишь солнце? Что ж, если тебе кажется все кружащимся, потому что у тебя тошнота или, может быть, ты пьян, между тем свое незнание приписываешь ты другим? Гораздо нужнее подумать и многое испытать, прежде нежели осудишь другого в злочестии. Не одно и то же — срезать растение или какой кратковременный цветок, и человека. Ты — образ Божий, и беседуешь с Божиим образом. Ты — судящий другого, сам будешь судим; ты судишь чужого раба, которым правит другой. Смотри на своего брата, как будто бы ты сам был судим вместе с ним. Поэтому не скоро отсекай и бросай член, пока неизвестно, не сделает ли это вреда и здоровым членам. Подай совет, запрещай, увещевай (2 Тим. 4:2). У тебя есть правило лечения, ты ученик Христа, кроткого, человеколюбивого и понесшего наши немощи. Если брат в первый раз воспротивился, потерпи великодушно, если во второй, не теряй надежды, — еще есть время к излечению, если и в третий раз, то будь человеколюбивым земледельцем, еще упроси господина не высекать и не подвергать своему гневу бесплодную и бесполезную смоковницу, но позаботиться о ней и обложить ее навозом (Лк. 13:8), то есть доставить ей лечение исповеди, обнаружения постыдных дел и опозоренной жизни. Кто знает, переменится ли она, принесет ли плоды и напитает ли Иисуса, возвращающегося из Вифании? Потерпи действительное или кажущееся тебе зловоние брата своего — ты, который помазан духовным миром, составленным по мироварному художеству, чтобы сообщить брату свое благоухание. Грех — не такой яд ехидны, от которого тотчас по уязвлении постигает мучительная боль или сама смерть, так что тебе было бы извинительно бежать от зверя или убить его. Напротив, если можешь, излечи брата; а если нет, по крайней мере, сам не подвергнешься опасности сколько–нибудь участвовать с ним в его порочности. Болезнь брата есть какой–то неприятный смрад, и его может быть прогонит превозмогающее твое благовоние. И тебе можно бы охотно решиться за своего сораба и сродника на нечто подобное тому, что Павел ревнитель осмелился помыслить и сказать, сострадая об израильтянах, то есть чтобы вместо него, если возможно, приведен был ко Христу Израиль, — и тебе, говорю, который часто, по одному подозрению, отлучает от себя брата, и кого, может быть, приобрел бы благосклонностью, того губит своей дерзостью, губит свой член, за который умер Христос. Итак, хотя ты и крепок, говорит Павел, рассуждая о пище, и благонадежен в слове и мужестве веры, однако же назидай брата и не погуби пищею твоею (Рим. 14:15) того, кто почтен от Христа общим страданием. Ибо хотя здесь и о другом дело, однако же одинаково полезно слово увещания.

Как в древности у мудрых евреев не позволялось молодым людям читать некоторые Священные книги, потому что они не принесли бы пользы душам еще не твердым и нежным; так и у нас надлежало бы постановить законом, чтобы не всякому и не всегда, а только в известное время и известным лицам дозволялось учить о Вере, именно тем, которые не вовсе нерадивы и медлительны умом, и не слишком ненасытимы, честолюбивы и более надлежащего горячи в деле благочестия. Таким людям следовало бы давать поручения, исправляя которые, они не могли бы вредить ни себе, ни другим, а право учить предоставить умеренным в слове, как истинно благоустроенным и целомудренным; простолюдинов же отводить от этого пути и от усилившегося ныне недуга — говорливости, обращать же их к другому безопаснейшему роду добродетели, где и нерадение менее вредно, и неумеренность не противна блаточестию. Ибо если бы, как один Господь, одна вера, одно крещение, один Бог и Отец всех и через всех и во всех (Еф. 4:5,6), так один был путь ко спасению — путь слова и умозрения, и кто совратился бы с него, тот необходимо во всем стал бы погрешать и совершенно отторгаться от Бога и будущей надежды, то всего было бы опаснее и подавать такие советы, и слушаться их. Но если как в человеческом быту много разности между родами и правилами жизни, из которых одни выше, другие ниже, одни знатнее, другие менее славны, так и в жизни Божественной — не одно средство спасения, и не один путь к добродетели, но многие; да и тому, что у Бога обителей много — изречение, повторяемое всеми и на языке всех живущих, не другая какая причина, но множество путей, ведущих в эти обители, и путей то более опасных и светлых, то смиренных и безопасных; почему же мы, оставив пути безопаснейшие, обращаемся на этот один путь, настолько небезопасный и скользкий, притом ведущий неизвестно куда? Или хотя и не всем прилична одна пища, но каждому нужна своя, по различию возраста и привычек, однако же жизнь одна и та же, слово одно и то же всем полезны. Я и сам не стал бы утверждать этого и не согласился бы с теми, которые это утверждают.

Итак, если хотите принять совет мой, юноши и старцы, начальники народные и подчиненные, монахи и спасающиеся в общежитии, откажитесь от чрезмерного и бесполезного честолюбия, приближаясь же к Богу жизнью, делами и учением более безопасным, приготовляйтесь к тамошней истине и созерцанию о Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава во веки веков. Аминь.

Слово 33, против ариан и о самом себе

Где же те, которые упрекают нас за бедность и гордятся богатством; признаком Церкви поставляют многолюдство и презирают малое стадо; измеряют Божество и взвешивают людей; высоко ценят песчинки и унижают светила; собирают в сокровищницу простые камни и пренебрегают жемчужинами? Они не знают, что не столько песок и простые камни обильнее звезд и камней самоцветных, сколько последние чище и драгоценнее первых. Опять негодуешь, опять вооружаешься, опять оскорбляешь, ты, новая вера [224]. Удержи ненадолго твои угрозы, дай мне выговорить слово. Мы будем не оскорблять, но обличать, не угрожать, но укорять, не поражать, но врачевать. Тебе и это кажется оскорблением? Какое высокомерие! И здесь равночестное делаешь рабом [225]? А если нет, то дай место моему дерзновению; ибо и брат обманутый обличает брата. Хочешь ли, скажу тебе то же, что говорил Бог упорному и ожесточенному Израилю: «Народ Мой, что сделан я тебе и чем обидел тебя, и чем отягощал тебя» (Мих. 6:3)? Особенно же к тебе, оскорбителю, у меня слово.

Правда, что мы худо наблюдаем другу друга обстоятельства каждого, и расторгнув единодушие разноверием, едва ли не более стали бесчеловечны и жестоки один к другому, нежели сами варвары, которые ныне воюют с нами [226], и которых соединила разделяемая ныне Троица, не говорю уж, что поражаем не чужие чужих, не иноязычные иноязычных (что было бы хотя малым утешением в бедствии), но принадлежащие почти к одному дому расхищаем, и (если угодно) члены одного тела истребляем друг друга, и сами истребляемся. И не в этом еще все бедствие (хотя и это велико), но в том, что убавление свое почитаем приращением. Впрочем, поскольку поставлены мы в такое положение и веруем, смотря по времени, то сравним между собой наши обстоятельства. Ты представь мне своего царя, а я представлю тебе своих; ты — Ахаава [227], я Иосию [228]. Ты изобрази мне свою кротость, а я изображу тебе свою дерзость. Лучше сказать, твоя дерзость повторяется уже устами многих и во многих книгах, которые и грядущее время, думаю, примет как бессмертный памятник деяний; а я скажу тебе о своей.

Какой дерзостно устремляющийся народ навел я на тебя? Каких вооружил воинов? Какого поставил военачальника, кипящего гневом, превосходящего дерзостью самих повелителей, притом не христианина, но такого, который бы свои нечестивые с нами поступки почитал приличным для него служением чтимым им демонам? Держал ли я в осаде кого молящегося и воздевающего руки к Богу? Остановил ли звуком труб какие псалмопения? Смешал ли у кого таинственную кровь с кровью, проливаемой убийцами? Заставил ли кого духовные вопли заменить плачем погибельным, и слезы сокрушения — слезами страдания? Превратил ли какой дом молитвы в место погребения? Предал ли какие священные и неприкосновенные для народа сосуды в руки беззаконным или Навузардану архимагиру [229] (4 Цар. 25:15), или Валтасару, нечестиво упивавшемуся из священных чаш и понесшему наказание, достойное его безумия? Жертвенники возлюбленные, как говорит Божественное Писание (Ос. 8:12), а ныне поруганные! Издевался ли над вами, по нашему наущению, какой–либо бесстыдный юноша, и поющий представляющий из себя срамное? Особенно поругался ли я через кого подобного над великим и Божественным таинством? Досточестная кафедра, страдалище и успокоение мужей досточестных, переменившая многих благочестивых иереев, свыше поучавших Божественным тайнам! Восходил ли на тебя какой языческий вития — язык лукавый, предающий позору Христианство? Стыдливость и честность дев, не терпящая взора мужей, даже и целомудренных! Осрамил ли тебя кто из нас, предал ли поруганию даже скрываемое от очей и доставил ли взорам нечестивых зрелище жалкое и достойное огня содомского? Умалчиваю об убийствах, которые сноснее срама. Пускали ли мы каких зверей на тела святых (что делали некоторые), выставляя на позор человеческое естество и обращая в вину одно то, что не приложились к их нечестию, не осквернились с ними общением, которого бегаем, как змеиного яда, не телу наносящего вред, но очерняющего глубины души? Кому вменяемо было в преступление даже погребать мертвых, которых уважали сами звери, — притом в преступление достойное другого зрелища и других зверей? Каких епископов старческие плоти испещрены были железными когтями в присутствии учеников, которые ничем кроме слез не могли помочь, — плоти, распятые со Христом, победившие своим страданием, оросившие народ драгоценной кровью, и наконец преданные смерти, чтобы со Христом погребстись и прославиться, — со Христом, победившим мир посредством таковых закланий и жертв? Каких Пресвитеров делили между собой противоборствующие стихии — огонь и вода, так что на море восстал необычайный светильник, когда они сгорали вместе с кораблем, на котором плыли? Кого (закрою большую часть наших бедствий) обвиняли в бесчеловечии сами начальники, исполнявшие такие поручения?

Хотя они служили желаниям поручивших, однако же ненавидели жестокость произволения: одно заставляли делать обстоятельства времени, другое внушал разум; одно было беззаконием царя, а другое происходило от сознания законов, по которым надлежало судить. Или упомянуть нам и о старом, потому что и это дело того же собратства? Отсекал ли я руки у кого живого или мертвого, и лгал ли на святых, чтобы клеветой вооружиться против Веры? Чьи изгнания перечислял я как благодеяния и оказывал ли неуважение к священным соборам священных любомудрцев, ища между ними покорных? Напротив, и их сделал я мучениками, подвергшимися опасности за доброе дело. К кому из мужей, почти бесплотных и бескровных, приводил блудниц — я, обвиняемый за нескромность речей? Кого из благочестивых, изгнав из отечества, предал я в руки людей беззаконных, чтобы заключенные, подобно зверям, в мрачные жилища и разлученные друг с другом (что всего тягостнее в этом печальном событии) томились они голодом и жаждой, получая скудную пишу и то через узкие скважины и не имея возможности видеть страждущих вместе с ними? И это терпели те, которых весь мир не был достоин (Евр. 11:38). Так чтите вы Веру! Так принимаете странных! И большей части таких дел вы не знаете? Тому и быть надлежало; потому что и дел такое множество, и в совершении их столько наслаждения! Но страждущий памятливее, для чего говорить мне о чем–нибудь отдаленном? Некоторые своими насилиями превзошли требования времени, подобно вепрям, кидающимся на ограду. Требую вчерашней вашей жертвы, этого старца и подобного Аврааму отца, которого вы, при возвращении его из изгнания, встретили камнями среди дня среди города, а мы (если неоскорбительно для вас говорить об этом) позаботились о самих убийцах, которые подвергались опасности. Как же мне простить за это, говорит Бог в одном месте Писания (Иер. 5:7), за что похвалить? Или лучше сказать, за какое из этих дел увенчать вас?

Поскольку же таковы и такого свойства твои дела, то скажи мне и мои неправды, дабы я или устыдился или перестал быть злым. Подлинно всего более желаю вовсе не грешить. А если это невозможно, сделав неправду, желаю возвратиться на истинный путь, что составляет второй отдел людей благомыслящих. Ибо хотя я не первый, подобно праведнику, который в тяжбе своей прав (Притч. 18:17), по крайней мере, радуюсь, когда другой врачует меня.

Говорят, у тебя город мал, и не город, а пустое, скучное и малолюдное селение. Но если это худо, наилучший, то здесь я более пострадал, нежели сам действовал. И ежели терплю не по своей воле, то я несчастен (пусть это будет сказано), а ежели терплю добровольно, то я философ. Что ж это за обвинение, ежели никто не порицает дельфина за то, что живет не на суше, и вола за то, что водится не в море, и угря за то, что он животное земноводное? — А у нас, говоришь, есть стены, и зрелища, и конские ристалища и царские дворцы, красота и величие портиков, этот невероятный труд — подземная и воздушная река [230], столько блистательный и знаменитый столп [231], многолюдное торжище, волнующийся народ, похваляемое собрание мужей благородных. Но почему не говоришь о выгодах местоположения, о том, что суша и море как бы спорят друг с другом, кому из них больше принадлежит город, и своими дарами обогащают этого царя городов? Итак, в том наша неправда, что вы велики и славны, а мы низки и пришли от низких? В этом и многие неправы перед вами, или, лучше сказать, все, которых вы превосходите. И надобно предать нас смерти за то, что не построили города, не обнесли стенами, не хвалимся ни конскими ристалищами, ни борьбой, ни псовой охотой, ни бешеной страстью ко всему этому, ни прихотливостью и великолепием бань, ни драгоценностью мраморов, ни картинами, ни златоблестящими и разновидными насечками, едва не уподобляющимися самой природе? Мы не рассекли у себя моря [232], не смешивали времен года, чтобы жизнь свою сделать приятнейшей и безопаснейшей; а ты — новый творец, верно, сам это сделал! Присовокупи, если угодно, и другие обвинения, — ты, который говорит словами Божиими: Мое серебро и Мое золото (Агг. 2:9). Мы невысоко думаем о богатстве, к которому, если умножается, закон наш повелевает не прилагаться (Пс. 61:11), не высчитываем у себя годовых и ежедневных доходов, не тщеславимся грузом стола и приправами для бесчувственного чрева, ибо не хвалим всего того, что, будучи принято гортанью, делается равночестным, или, лучше сказать, равно нечестным и извергаемым; но живем просто, не запасаясь на завтрашний день, мало чем отличаясь от зверей, у которых нет ни сосудов, ни запасов. Или будешь ставить мне в вину истертую мою одежду и некрасивый склад лица? Ибо вижу, что такими вещами превозносятся люди очень низкие. Но ты не коснешься головы и не обратишь внимания на то, что дети заметили у Елисея (умолчу о последующем). Не станешь винить меня за необразованность или за то, что произношение мое кажется тебе жестким и грубым. А во что поставишь, что я не говорлив, не забавен, не могу понравиться тем, с которыми бываю вместе, не посещаю народных собраний, не умею повести разговор и перекинуться словом, с кем случится и как случится, так что и речи мои несносны, не бываю в новом Иерусалиме, в Зевксиппе [233], не хожу из дома в дом ласкательствовать и насыщать чрево; но больше сижу у себя дома угрюмый и печальный, в безмолвии занимаюсь самим собой — искренним судьей дел и, может быть, достойным уз за то, что бесполезен? Как бы тебе простить меня за все это и не винить? О, ты еще благосклонен и человеколюбив!

А я веду себя по старине и по–философски, так что по мне одно небо, и оно для всех, а также почитаю общими для всех обращение Солнца и Луны, и порядок и расположение звезд, уравненность и благопотребность дня и ночи, и еще преемство времен года, дожди, плоды, животворную силу воздуха, думаю, что для всех равно текут реки, это общее и независтное богатство, что земля одна и та же, что она наша мать и наш гроб, что из нее мы вышли, и в нее возвратимся, не имея в том никакого преимущества друг перед другом. А что еще важнее, признаю общими разум, Закон, пророков и сами страдания Христовы, через которые воссозданы мы. Не говорю, что один воссоздан, другой же нет, но все мы, участвовавшие в том же Адаме, и змием обольщены, и грехом умерщвлены, и спасены Адамом небесным, и к древу жизни, от которого отпали, возведены древом бесчестия.

А меня вводил в заблуждение Самуилов Армафем (1 Цар. 1:1) — это малое отечество великого, вводил тем, что не обесчестил собой пророка и стал знаменитым не столько сам по себе, сколько через него, не послужил ему препятствием и быть посвященным Богу до рождения, и пророчествовать, провидя задолго перед тем (Ис. 41:26), даже не это одно, но помазывать царей и священников и судить, тех, которые происходили из знатных городов. О Сауле же слышал я (1 Цар. 9), что он, ища ослов отца своего, нашел царство. И сам Давид берется от стад овец и пасет Израиля (1 Цар. 16). А что Амос? Не тогда ли вверяется ему пророческое служение, когда был пастухом и собирал сикиморы (Ам. 7:14)? Как же не упомянул я об Иосифе, который был рабом и раздателем хлеба в Египте и отцом многих тысяч, обетованных Аврааму? Да и Авраам (скажу важнейшее) не переселенец ли был? Моисей не был ли сперва брошен, а потом не сделался ли законодателем и вождем поспешавших в землю обетованную; и сказания его не велики ли и не чудны ли? Приводили меня в заблуждение и Кармил Илиин, предшествовавший огненной колеснице, и милость Елисеева, имевшая более силы, нежели шелковые нити и золото, насильственно обращенное в одежду. Приводили меня в заблуждение и пустыня Иоаннова, вмещавшая в себе большего в рожденных женами, а вместе и его пища, пояс и одежда. Я дерзал на нечто большее, самого Бога находил защитником моего убожества. Меня поставят наряду с Вифлеемом, обесчестят наряду с яслями; что ж удивительного, если ты бесчестящий Бога за ясли, по той же причине презираешь и проповедника? Представлю в пример и рыбаков, и нищих благовествующих, предпочтенных многим богатым. Ужели не перестанешь когда–нибудь гордиться городами, не уважишь когда–нибудь презренную для тебя и бесчестную пустыню? Не говорю о том, что и золото родится в песке, что и драгоценные камни суть произведение и дар камней простых. А если бы им противоположил я то, что и в городах есть бесчестного, то, может быть, не на добро воспользовался бы свободой слова.

Но у нас проповедник чужеземный и пришлый, скажет, может быть, кто–нибудь из людей слишком ограниченных и плотолюбцев. Что же апостолы? Разве не чужеземцы были для многих народов и городов, по которым они разделились, чтобы повсюду пронеслось Евангелие, чтобы все было озарено Троичным Светом, просвещено истиной, так чтобы и для сидящих во тьме и тени смертной рассеялся мрак неведения? Сказано: нам идти к язычникам, а им к обрезанным (Гал. 2:9). Слышишь, это говорит Павел! Пусть Петру Иудея, что ж общего у Павла с язычниками, у Луки с Ахайей, у Андрея с Эпиром, у Иоанна с Ефесом, у Фомы с Индией, у Марка с Италией, — что у всех (не говоря о каждом порознь) общего с теми, к которым они ходили проповедовать? Поэтому или и их укори, или и мне не ставь в вину, или докажи, что ты, стоя за истинное учение, оклеветан напрасно. Но поскольку до сих пор рассуждал я с тобой об этом просто, то полюбомудрствую и возвышеннее.

У всех высоких, о человек! одно отечество — горний Иерусалим, в котором сокрыто житие наше. У всех один род, и если угодно смотреть на дольнее, — это прах, а если на высшее, — это дыхание, к которому мы стали сопричастны, которое заповедано нам хранить и с которым должно предстать на суд и дать отчет в соблюдении горнего нашего благородства и образа. Поэтому всякий благороден, кто соблюл это дыхание добродетелью и стремлением к Первообразу, и всякий не благороден, кто осквернил его пороком и принял на себя чуждый образ — образ змия. Дольние же эти отечества и породы суть только забава нашей временной жизни и лицедейства. Ибо и отечеством именуется то, что каждый предвосхитил или насилием, или собственным бедствием, и где все одинаково странники и пришельцы, сколько бы мы ни играли названиями; и благородным родом называется или издавна богатый, или недавно разбогатевший, напротив, неблагородным — который ведет начало от родителей, или по несчастию, или по любви к справедливости, бедных. Ибо можно ли назвать издревле благородным, что частью начинается ныне, а частью разрушается, и одним не дается, а другим приписывается? Так я об этом рассуждаю. И потому предоставлю тебе высоко думать о гробах и баснях, а сам попытаюсь, насколько могу, освободиться от обольщения, чтобы или возвратить, или сохранить благородство.

В таких–то мыслях и по таким–то причинам пришел к вам я — человек малый, имеющий незнатное отечество, и пришел не по своей воле, не по собственному вызову, как многие ныне рвутся в предстоятели, но призванный, принужденный и покорившийся страху и Духу. И если слово мое лживо, то пусть еще долее сражаюсь здесь напрасно и никого не выведу из заблуждения, а напротив, пусть исполнится желание тех, которые молят бесчадия душе моей! Но после того как пришел я сюда, и может быть не с властью, ничего не значащей (похвалюсь несколько и делами неразумия), подражал ли я кому из ненасытных, ревновал ли о чем временном, хотя и имел перед собой такие примеры, хотя и без примеров не быть худым дело трудное и редкое? Входили ли мы с вами в спор о каких церквах, о каких сокровищах, хотя вы богаты тем и другим сверх нужды, а мы тем и другим скудны? Стояли ли мы с ревностью за какой–нибудь нарушенный царский указ? Угождали ли каким начальникам, чтоб обратить их против вас? Обнаружили ли чью дерзость?

А что сделано против меня? Господи, не вмени им греха этого (Деян. 7:60), и тогда [234] говорил я, кстати вспомнив слова Стефана, и ныне молюсь. Злословят нам, мы благословляем; гонят нас, мы терпим; хулят нас, мы молим (1 Кор. 4:12). А если несправедлив я перед вами в том, что, видя себе насилия, терплю, то простите мне эту несправедливость, и от других терпел я, когда мне делали насилия. Благодарю, что кротость вменена мне в безумие! Ибо гораздо возвышеннее, нежели как надлежало бы рассуждать, подражая вам, рассуждаю я так: что составит это в сравнении с теми плевками и пощечинами, какие претерпел Христос, за Которого и для Которого подвергаемся опасностям? Всего этого не сравню с одним — с терновым венцом, увенчавшим нашего Победителя, у Которого и я учусь венчаться скорбями жизни; не сравню с одной тростью, которой прекращено изветшавшее владычество; не сравню с одной желчью, с одним уксусом, которыми исцелено горькое вкушение; не сравню с одним долготерпением в страдании. Предается ли Он поцелуем — обличает, но не поражает. Задерживается ли внезапно — укоряет, но следует. Если по ревности отсечешь ухо Малху вознегодует и исцелит. Если кто убежит в одном покрывале (Мк. 14:51) — покроет. Если попросишь низвести содомский огонь на ведущих Иисуса — не низведет. Если Он примет разбойника, повешенного за злодеяние, то введет его в рай по благости. У Человеколюбца да будет все человеколюбиво! А то же и в страданиях Христовых! Чем же еще воздадим за эти страдания, ежели и тогда, как Бог за нас умер, — сами не простим подобному нам и малости?

Кроме этого, я размышлял и размышляю еще о том (смотрите, не весьма ли это справедливо?), о чем неоднократно уже с вами любомудрствовал. Они имеют у себя дома, а мы — Живущего в домах: у них есть храмы, а у нас Бог, и мы сами через поклоняемую Троицу можем сделаться живыми храмами живого Бога, одушевленными жертвами, разумными всесожжениями, совершенными приношениями и богами. У них народы, у нас ангелы; у них дерзость — у нас вера; они угрожают — мы молимся; они низлагают — мы терпим; у них золото и серебро — у нас очищенное учение. Ты построил себе дом в два и в три этажа (припомни слова Писания: дом обширный с прорубленными окнами, Иер. 22:14), но он не выше моей веры и тех небес, к которым стремлюсь. Мало у меня стадо? Но не носится по стремнинам! Тесна у меня ограда? Впрочем, неприступна волкам, не впустит внутрь себя разбойника, через нее не перейдут ни тати, ни чужие. Хорошо знаю, что вижу ее некогда и более обширной, что и из тех, которые ныне волки, надобно мне будет многих причислить к овцам, а может быть, и к пастырям. Это благовествует мне Пастырь добрый, для Которого полагаю я душу свою за овец. Не боюсь я малочисленности стада, потому что его удобнее обозревать; я знаю своих, и свои меня знают. Они знают Бога, и знаемы Богом. Овцы мои слушаются моего голоса, который сам я выслушал в Божием слове, которому научился у Св. Отцов, которому учил равно во всякое время, не соображаясь с обстоятельствами, и не престану учить, с которым я родился и отойду. Этих овец называю я по имени (потому что они не безымянны, как и звезды, которые, если имеют свой счет, то имеют и свои имена), и они следуют за мной, потому что воспитываю их на водах тихих (Пс. 22:2), они следуют и за всяким подобным пастырем (видите, с какой приятностью слушали голос его), но не последуют за пастырем чужим и убегут от него, потому что имеют уже навык — отличать знакомый голос от чужого. Они убегут от Валентинова деления Единого на два, веруя, что Творец и Благий не два Существа, также от Глубины и Молчания, и от баснословных эонов, действительно достойных глубины и молчания; убегут от Маркионова Бога из стихий и чисел, от Монтанова злого и женского духа, от вещества и тьмы Манеса; от высокомерия и чистоты Навата, заключающейся в одних словах, от Савеллиева разложения и слияния, или, так сказать, поглощения, в котором Три собираются во Единое, но Единое не определяется в трех ипостасных; от Ариева и Ариевыми последователями вводимого отчуждения естеств, и от нового иудейства, ограничивающего Божество одним нерожденным; от Фотинова дольнего и начавшегося от Марии Христа. Но они будут поклоняться Отцу и Сыну, и Святому Духу — единому Божеству, — Богу Отцу, Богу Сыну, Богу (если не огорчишься) Духу Святому, единому Естеству в трех Личностях: разумных, совершенных, самостоятельных и раздельных по числу, но не по Божеству. Эти выражения да уступит мне всякой угрожающий ныне, а другие пусть присваивает себе, кто хочет. Отец не потерпит, чтоб Его лишили Сына, ни Сын, чтобы Его лишили Святого Духа; но лишаются, ежели Сын, или Дух, есть во времени и тварь, ибо сотворенное не Бог.

И я не терплю, чтобы лишали меня совершения [235]: Один Господь, одна вера, одно крещение (Еф. 4:5). Ежели отнимется у меня это крещение, от кого получу второе? Что говорите вы, потопляющие или перекрещивающие? Можно ли быть духовным без духа? Причастен ли Духа не чтущий Духа? И чтет ли Духа крестящийся в тварь и сораба? Нет, и ты не скажешь так много. Не солгу Тебе, Отче Безначальный! Не солгу Тебе, Сыне Единородный! Не солгу Тебе, Душе Святой! Знаю, Кого я исповедал, от кого отрекся, с Кем сочетался; и не согласен, после того как узнал выражение верное, учиться у неверных, и после того как исповедал истину, прилагаться ко лжи, сходить в купель для совершения и выходить более несовершенным, приступать к крещению водой для оживотворения, и стать подобным младенцу, который умирает в минуту материнского разрешения, так что его рождению сопутствует смерть. Для чего ты делаешь меня через одно и то же блаженным и несчастным, новопросвещенным и непросвещенным, божественным и вместе безбожным? Не для того ли, чтоб потерпела крушение моя надежда воссоздания? Кратко сказать: вспомни исповедание! В кого ты крестился? Во Отца? — Хорошо! Однако же это иудейское. В Сына? — Хорошо! Это уже не иудейское, но еще не совершенно. В Духа Святого? — Прекрасно! Это совершенно. Но просто ли в Них ты крестился или и в общее их имя? — Да, и в общее имя! Какое же это имя? — Без сомнения, имя Бога.

В это–то общее имя веруй, поспешай и царствуй (Пс. 44:5), и прейдешь отсюда в тамошнее блаженство, которое, по моему разумению, есть совершеннейшее познание Отца, Сына и Св. Духа, и в которое да достигнем и мы, о самом Христе, Боге нашем. Ему слава и держава с безначальным Отцом и животворящим Духом, ныне и всегда и во веки веков. Аминь.

Слово 34, к пришедшим из Египта

Скажу приветствие пришедшим из Египта (что будет и справедливо, потому что они собрались охотно, преодолев зависть стремлением), пришедшим из того Египта, который обогащает, правда, и река (выражусь и сам, подражая несколько щедрым на выражения такого рода), река, дождящая из земли, как море, наводняющая окрестности, но более обогащает Христос мой, прежде бежавший в Египет, а ныне снабдевающий из Египта; тогда бежавший от Иродова детоубийства, а ныне оделяющий по чадолюбию отцов, — Христос, новая пища для прекрасно алчущих, пшеница раздаваемая щедрее, нежели когда–нибудь по известным и достоверным сказаниям истории, хлеб, который сходит с небес и дает жизнь миру негибнущую и нескончаемую (Ин. 6:33). О нем (как и теперь кажется, слышу) говорит Отец: Из Египта вызвал Сына Моего (Ос. 11:1). Ибо от вас пронеслось слово (1 Сол. 1:8) ко всем людям, здраво исповедуемое и проповедуемое, вы лучшие плододелатели из всех, особенно ныне право верующих, насколько знаю я, не любитель только, но и раздающий такую пищу, и раздающий не в одном своем отечестве, но уже и за пределами его. Как телесно питаете вы народы и города, на какие только простирается ваше человеколюбие, так духовно питаете не один народ, и не тот или другой город, занимающий небольшое пространство, хотя и почитаемый очень знаменитым, но едва не целую Вселенную; утоляете не голод хлеба, не жажду воды, в чем и голод терпеть не важно, и не терпеть удобно, но жажду слышания слов Господних (Мих. 8:11), который и терпеть весьма бедственно, и утолять в настоящее время трудно, ибо беззаконие умножилось, и немного нахожу людей, действительно врачующих его.

Таков Иосиф — ваш, а можно сказать, и наш житомер, который благодаря мудрости умел и предвидеть голод, и помочь в голоде домостроительными распоряжениями, посредством красивых и тучных коров врачуя безобразных и тощих. А под именем Иосифа понимай, кого хочешь, или соименного бессмертью, любителя и зиждителя бессмертия [236], или преемника его престола, учения и седины, нового нашего Петра — Петра столько же по добродетели, сколько и по имени. Ими посечена и сокрушена сама середина, хотя она и оказывает еще малые и слабые трепетания жизни, подобно хвосту рассеченного змия. Один из них, в старости доброй разрешившись от жизни, после многих борений и подвигов, из горнего мира (в этом совершенно я уверен) призирает ныне на дела наши, и подвизающимся за доброе простирает руку помощи, тем удобнее, что он свободен от уз. Другой спешит к такому же разрешению, ил и освобождению, и после таких же подвигов; и хотя близок уже к горним, однако же в такой еще мере не отрешился от плоти, что может оказать последнюю помощь слову и собрать обильнейшее напутствие для вступления в путь. Вы питомцы и порождения этих великих и наставников, и подвижников истины, и победителей, которых ни время, ни властелин, ни слово, ни зависть, ни страх, ни обвинитель, ни клеветник, ни явный враг, ни тайный наветник, ни кажущийся нашим, ни чужой, ни золото — этот невидимо действующий мучитель, которым многое ныне бывает разбросано и переставлено, — ни ласки, ни угрозы, ни изгнания и продолжительные и многократные (одному лишению имуществ не могли они подвергнуться по причине великого богатства — нестяжательности), наконец ни все прочее, и отсутствующее, и настоящее, и ожидаемое, не подвигло и не убедило сделаться худшими, изменить в чем–нибудь Троице и повредить учение о Божестве. Напротив, они укреплялись опасностями, больше и больше стремились к благочестию. Таково страдать за Христа — это усиливает любовь и для мужей высокого духа служит как бы залогом последующих подвигов!

Таковы ныне повествования и чудеса твои, Египет. Но ты восхвалял мне козлов Мендисийских и Мемфисского Аписа — какого–то упитанного и великорослого тельца, и таинства Исиды, и растерзание Осириса, и почтенного твоего Сераписа — дерево, которому, по баснословию, по древности и по безумию кланяющихся, кланялись как неизвестному и небесному веществу, но все же как веществу, хотя ложь и взята была в помощь. Ты восхвалял также (что и еще срамнее) различные изображения морских чудовищ и пресмыкающихся. Но над всем этим восторжествовал Христос, восторжествовали Христовы проповедники, как другие, в другие времена, и каждый сам по себе, просиявшие, так и помянутые теперь отцы, через которых ты, удивительная страна, стала ныне известнее, нежели все прочие страны, прославленные всеми и древними, и новыми повествованиями.

Поэтому объемлю и приветствую тебя, лучший из народов, народ христолюбивейший, пламенеющий благочестием, достойный вождей своих. Ничего не могу более сказать, и ничего другого не имею, чтоб предложить вам в угощение. И хотя немногое предлагаю устами, однако же многое храню для вас в сердечном расположении. Народ мой! Ибо своим называю народ единомысленный и единоверный, учившийся у тех же отцов, поклоняющийся той же Троице. Народ мой! Ибо действительно мой, хотя не нравится это завистникам; и пусть еще более терзаются страждущие этим недугом! Вот я даю руку общения при стольких свидетелях, видимых и невидимых, и древнюю клевету отражаю новой благорасположенностью. Народ мой! Ибо действительно мой, хотя и присваиваю себе народ весьма великий — я, человек самомалейший, ибо такова благодать Духа — единомысленных делает равночестными! Народ мой! Ибо действительно мой, хотя и отдален от меня; потому что мы сопряжены божественно, иначе, нежели существа грубые. Тела сопрягаются местом, а души сочетаются духом. Народ мой, любомудрие которого прежде состояло в том, чтобы страдать за Христа, а ныне должно состоять, если послушаешь меня, в том, чтобы не действовать, а считать достаточным приобретением одну власть действовать, и признавать служением Христу, как в прежние времена — терпение, так в настоящие — праводушие! Народ, которому определил Господь сделать доброе, как определил наказать противных (Зах. 8:14,15)! Народ, которого избрал себе Господь из всех Им призванных (Пс. 134:4)! Народ, написанный на руках Господних (Ис. 49:16), которому Господь говорит: ты Мое благоволение (Ис. 62:4), ворота твои — слава (Ис. 60:18), и что еще сказано спасаемым! Народ! Не дивитесь моей неумеренности, ежели многократно обращаюсь к вам, я услаждаюсь непрестанным повторением вашего имени, как другие, без меры предающиеся рассматриванию или слушанию. Но народ Божий и наш! Хотя прекрасно было и недавнее ваше торжество, какое совершили вы на море, и не знаю, возможно ли зрелище приятнее того, когда видел я море, покрытое древами и рукотворной тучей, видел красоту и быстроту кораблей, как бы для торжества снаряженных, и легкий ветер, который, дуя в корму, как бы нарочно сопровождает и посылает к столице этот плывучий город, однако же видимое ныне и прекраснее, и величественнее! Вы не вмешались в народную толпу, не стали измерять благочестие многочисленностью, не согласились походить более на мятежную чернь, нежели на Божий народ, очищенный словом, напротив, воздав, сколько следовало, кесарю кесарево, восписали Божие Богу (Мф. 22:21), — кесарю — дань, а Богу — страх, и напитав народ своими избытками, сами пришли питаться от нас.

Ибо и мы раздаем пшеницу, и наше раздаяние, может быть, не хуже вашего. Приидите, ешьте мой хлеб и пейте вино, мною растворенное, вместе с премудростью призываю вас к своей трапезе (Прит. 9:5). Хвалю ваше чистосердечие и встречаю усердием, потому что, пришедши к подобному, вы вошли как бы в собственную пристань, почтили сродство Веры и признали неприличным, когда ругающиеся над горним единомысленны и согласны между собой и думают отдельные свои недостатки исправить согласием целого, подобно как тонкие веревки делаются крепкими, будучи сплетены вместе, — признали, говорю, неприличным для себя не знать этого и не вступить в союз с единомышленниками, что гораздо приличнее вам, потому что исповедуем мы единство и в Божестве. И дабы знали вы, что пришли к нам не напрасно, что вступили не к чужим и иноземным, но к своим и что прекрасно путеводствовал вас Дух, полюбомудрствуем с вами кратко о Боге. Узнайте, что мы ваши, как распознают своих по клеймам оружий.

Два главнейших различия нахожу в существах: господство и рабство; не то господство и рабство, которые у нас или насилие разграничило, или бедность разъединила, но которые различены естеством (если кому угодно назвать так; ибо Первое выше и естества). И одно есть что–то творческое, начальственное и неподвижное; а другое есть нечто сотворенное, подчиненное и разрушаемое, и еще короче сказать: Одно выше времени, другое под временем. Господство именуется Богом, хотя состоит в Трех высочайших: Виновнике, Зиждителе и Совершителе, то есть Отце, Сыне и Св. Духе. Эти Три не так разъединены между Собой, чтобы делились по естеству, и не так сжаты, чтобы включались в одном Лице (первому учит арианское буйство, а последнему — Савеллиево безбожие), напротив, Они и единичнее вовсе разделенных, и множественнее совершенно единичных. А рабство при нас, и называется тварью, хотя одна тварь превосходит другую, по мере близости к Богу.

Но если так, то всякий, чье сердце обращено к Господу, да соединится с нами, и поклонимся единому в Троице Божеству, не присваивая неприступной Славе никакого унизительного имени, но всегда имея славословия в устах (Пс. 149:6) единого в Троице Бога. Ибо как приписать что–либо унизительное такому Естеству, величие Которого, по беспредельности и бесконечности, не может быть изречено собственным именем? А кто отчужден от Бога, и потому единую Сущность, Которая превыше всего сущего, рассекает на неравенство естеств, в рассуждении того удивительно, если не будет рассечен он мечом, и часть его не подвергнется одной участи с неверными (Лк. 12:46), удивительно, если не будет пожат им худой плод лукавого мудрования, и ныне, и впоследствии.

Но нужно ли что говорить об Отце, Которого не касаются, по общему согласию, все водящиеся естественным смыслом, хотя Он первый и в первый раз понес поругание, когда старыми нововводителями разделяем был на Благого и Зиждителя? А о Сыне и о Св. Духе смотрите, как просто и кратко будем рассуждать.

Если бы кто сказал, что в Сыне и в Духе есть нечто превращаемое, или изменяемое, или относительно ко времени, месту, силе и действию измеряемое, или не по естеству благое, или не самодовольное, или не свободное, или служебное, или песнословящее, или пристрашное, или освобожденное, или несочисляемое [237], то пусть докажет это, и мы удовольствуемся, славясь честью сорабов, хотя и понесем ущерб, лишась Бога [238]. Если же Сыну принадлежит все, что имеет Отец, кроме виновности; и все, принадлежащее Сыну, принадлежит Духу, кроме сыновства и того, что говорится о Сыне телообразно, ради моего человека и моего спасения (ибо Он принял мое, чтоб через это новое сорастворение даровать мне Свое), то перестаньте, хотя поздно, безумствовать вы, изобретатели суетных выражений, которые сами собой распадаются! И зачем вам умирать, дом Израилев (Иез. 18:31)! Оплакивать вас буду словами Писания.

А я, насколько благоговею перед многочисленными, высокими и великими наименованиями Слова, которых стыдились и демоны; настолько благоговею и перед равночестием Духа, страшусь же угрозы, определенной хулящим Его. А хула — не богословствование, но отчуждение от Божества, и должно заметить, что хулим был Господь, отмщение же возвещено за Духа Святого, очевидно, как за Господа.

Не хочу быть непросвещенным по просвещении, извращая понятие об Одном из Трех, в Которых я крестился, и действительно погребстись в воде, крестясь не для возрождения, но для умерщвления. Дерзну сказать нечто, о Троице! (Прости моему безумию, потому что в опасности моя душа!) Я и сам образ горней славы Божией, хотя и поставлен долу; потому не верю возможности спастись через равночестного мне. Если Дух Святой не Бог; то пусть прежде сам сделается Богом, и тогда уже обожит меня — Ему равночестного. А теперь какой обман в благодати, или, лучше сказать, в дающих благодать — веровать в Бога, и пойти безбожным одно исповедовать, другому научаться! Какие сплетения слов, какие обольщения, вопросом об одном и исповеданием одного приводящие к другому! О жалкое мое просветление, если по омовении делаюсь чернее, если вижу, что неочищенные светлее меня, если я игралище зловерия крестившегося; если ищу лучшего духа и не нахожу! Дай мне другую купель и после того рассуждай худо о первой. Для чего завидуешь мне в совершенном возрождении? Для чего делаешь обителью твари меня, который стал храмом Духа, как Бога? Для чего иное у меня чествуешь, а другое бесчестишь, злочестиво рассуждая о Боге, чтобы пресечь мне дар, или, лучше сказать, меня самого отсечь от дара? Или все чествуй, новый богослов, или все бесчести, чтобы тебе быть хотя нечестивым, но согласным с самим собой, и не рассуждать о бестелесном естестве неодинаково.

Но скажу главное: славь с Херувимами, которые соединяют три Святости в единое Господство, и столько открывают Первую Сущность, сколько трудолюбивые могут видеть из–под крыл. Просветись с Давидом, который говорит Свету: во свете Твоем видим свет (Пс. 35:10), то есть как бы в Духе Сына, Которого может ли что быть светозарнее? Возгреми с Иоанном, сыном громовым, глася о Боге не что–либо низкое и земное, но одно высокое и выспреннее, Сущего в самом начале, Сущего у Бога, и Бога–Слово признавая Богом и Богом истинным, от истинного Отца, а не благим сорабом, который почтен только одним наименованием Сына, и иного Утешителя признавая несомненно иным от Говорящего, который есть Божие Слово. И когда читаешь: Я и Отец одно (Ин. 10:30), сосредоточивай мысль на единении Сущности. А когда читаешь: придем к Нему и обитель у Него сотворим (Ин. 14:23), тогда представляй раздельность Ипостасей. Когда же находишь имя Отца и Сына и Святого Духа (Мф. 28:19), представляй три личные свойства. Исполняйся Духом с Лукой, внимательно читая Деяния Апостольские. Для чего ставишь себя наряду с Ананиею и Сапфирой — этими новыми лихоимцами (если похищение своей собственности подлинно есть нечто новое), и ставишь наряду не присвоением себе серебра и другого чего малоценного и неважного, например, слитка золота, или одежды, или дидрахмы, как некогда корыстолюбивый воин (Нав. 7:21), но обкрадываешь само Божество, и лжешь не человеку, но Богу, как слышал (Деян. 5:4). Для чего не уважаешь власти Духа, Который дышит на кого, когда и сколько Ему угодно (Ин. 3:8)? Он сходит на домашних Корнилиевых до крещения, а на других после крещения через апостолов, так что в обоих случаях — и тем, что нисходит господственно, а не рабски, и тем, что взыскуется для совершения, свидетельствуется божество Духа. Богословствуй с Павлом, возведенным до третьего неба. Иногда перечисляет он все три Ипостаси и притом различно, не соблюдая одного порядка, но одну и ту же Ипостась именуя то в самом начале, то в средине, то в конце (и для чего же? чтобы показать равночестность естества), а иногда упоминает то о трех, то о двух, то об одной Ипостаси, как бы прочие подразумевая в упомянутых; иногда же действия Божии приписывает Духу, как бы в этом не было никакого различия; иногда вместо Духа ставит Христа, и когда различает Ипостаси, говорит: один Бог, из Которого все, и мы для Него, и один Господь Иисус Христос, которым все, и мы им (1 Кор. 8:6); а когда сводит их в одно Божество, говорит: Ибо все из него, Им и к нему (Рим. 11:36), — Им, то есть Духом Святым, как видно из многих мест Писания. Ему слава вовеки. Аминь.

Слово 35, на память мучеников и против ариан

Можно ли выразить словом, что представляется взору? Какая речь будет соответствовать открывающимся перед нами благам? Невероятное зрелище предлежит очам нашим! Хотя и неоднократно желали мы видеть это, однако же оно выше и того, к чему простирались наши желания. p>Опять здесь чествования мучеников, которые перед этим немалое уже время оставлены были в пренебрежении, опять стечение Божиих иереев, опять ликостояние и духовные торжества, опять многолюдное собрание желающих праздновать, а не ратоборствовать! О чудо! повержено из рук оружие, рассыпались ополчения, позабыли о брани, не слышны больше голоса призывающих к битвам, а вместо них празднование, веселье, раскрытые миру сердца ликуют в целом городе, который в давние времена был матерью Мучеников, а во времена, затем последовавшие и немало продолжавшиеся, не участвовал в чествовании чад своих. Ныне же получи мы все и избыточествуем, как говорит Апостол (Флп. 4:18). Хвала вам, Мученики! И этот подвиг принадлежит вам: вы окончили победоносно эту великую брань; хорошо знаю, что это благие последствия единственно ваших трудов, вы воздвигли победное знамение мира, вы привлекли к себе иереев Божиих, вы собранию этому дали вождей, направляемых Духом Святым.

О, сколько потеряли те, чья жизнь не продлилась до этого зрелища, чтоб и им после того, как пресытились горестями, можно было насладиться благами мира! Еретическое обольщение, подобно туману, прошло и исчезло, рассеянное Духом Святым; воссияло же чистое благоведрие мира, и среди него явились звезды этого города, блистающие в ясном свете истины; и не ночи, и не тьме даны они в удел, но все видимы днем, воссиявшие истинным светом правды. И поскольку, по слову Апостола, ночь прошла (Рим. 13:12), вернее же сказать, совершенно исчезла, и все просветляется светом дня, то убегают звери, ищущие себе пропитания ночью, и собираются в леса и пещеры, с шумом бегут еретические нетопыри, лишаемые зрения при свете истины, и держась друг за друга, прячут головы в каменных расселинах. Прекратились с наступлением этого дня сходбища сластолюбцев и винопийцев, сокрылись придорожные грабители, расхитители домов и воры; какие только есть дела ночи, все исчезли с воссиявшим светом мира.

А пока была эта ночь, все омрачившая мглой обмана, какие совершались тогда дела? — достойные забвения и глубокого молчания, чтобы воспоминанием ненавистного не осквернялась приятность настоящего. Да и как описать бедствия этой ночи? Как и умолчать о них? В каком горестном событии найдется столько трогательного? Какой вымысел воспроизведет столько несчастий? Какой стихотворец представлением в театре прославил такие страдания? И бедствия выше слова, и страдания выше сил повествователя! — Бойницей дьявола было место этого лика; здесь расположился он станом и в нем поставил своих оруженосцев; здесь были — воинство лжи, защитники обмана, бесовские полчища, легионы нечистых духов. А если нужно употребить языческие наименования — здесь наступало на Церковь лукавое воинство бесов — Эриний; ибо так вынужден назвать тех жен, которые оказались неестественно мужественными на зло. Одна была Иезавель во дни Илии, которая жаждала крови Пророков Господних; и боговдохновенное бытописание выставляет ее на позор для того, думаю, чтобы в памятовании необузданной жены находили урок для жизни все, живущие после Иезавели. А ныне многие Иезавели прозябли вдруг из земли, как вредное зелье, и избытком злобы своей превзошли упоминаемую в Писании. Если не веришь слову, взгляни на историю, Та изнеженному Ахааву доставила Навуфеев виноградник, чтоб сделать из него сад, место увеселения, женскую забаву; а эти старались совершенно уничтожить живой виноградник Божий, имею в виду Церковь, и сами приводили в исполнение злое дело.

Какой найду пример для слова? Какое придумаю изображение для этого злонравия? Видел я подобную картину на отбеленной стене; поддержите грудь мою, воздымающуюся при воспоминании бедствий, или, лучше сказать, сами поскорбите со мной о перенесенных несчастьях, потому что пересказываю не чужие, но собственные наши злострадания! Какая же это картина, которую уподобляю описываемому событию? — Она представляла безобразную пляску женщин, из которых каждая имела свое искривленное положение (в мифологии такие женщины называются менадами). Волосы развевались ветром, взоры изъявляли неистовство, в руках были факелы, и от движения их все тело казалось в огне, благоприличием одежды стеснялось только дыхание в грудях, ноги едва касались земли и как бы висели на воздухе, ни одно из движений не выражало благопристойной стыдливости. Среди пляшущей толпы находилось изображение мужчины, но это было вместе с тем что–то женское, по виду неопределенное в рассуждении пола, образец изнеженности, нечто среднее между мужчиной и женщиной. Представленный был в состоянии расслабления, как бы в усыплении или в упоении, лежал небрежно на роскошной колеснице, которую по хороводу менад возили звери, и на него обильно лилось из чаши вино. Это изображение окружали какие–то неумолкающие чудовища с косматыми лицами, которые скакали около него на козьих ногах.

То же надобно сказать и об этой ночи. Женщины, известные только тем, что обесславили род свой, к общему унижению пола поругали обычное благочиние жен, — торжественно ходили теперь по всему городу, в лице своем выставляя на позор обезображенную природу, вместо щитов вооруживши руки камнями, ища убийства, поражая бесстыдными своими взорами. И когда вступили в Божию ограду, они возвели на священную кафедру своего Корибанта. Потом началось пьянство, потекло вино, явились даже из пустынь и Паны. Представь при этом ночь, смешанное общество и все то, о чем Апостол запрещает даже говорить, сказав: Ибо о там, что они делают тайно, стыдно и говорить (Еф. 5:12). Ибо кто подробно опишет огонь, камни, убийства, раны? Кто изобразит усилия, с каковыми старались искоренять служителей святых домов? Кто опишет, как среди города до смерти били палками одного ревнителя истины, и только предполагаемое совершение убийства остановило действительное убийство?

Но не знаю, как слово мое, задержавшись на земных повествованиях, удалилось от приличного обстоятельствам наслаждения. Поэтому и должны мы возвратиться к тому же, с чего начали, чтоб осолившийся слух омыть сладким, легкопьющимся словом. Ибо сказано: в дни веселья бывает забвение о несчастье (Сир. 11:25). Итак, опять возвращаюсь к тому же слову. Исчезла эта ночь и мгла, при чистом благоведрии лучи мира озаряют светом истины. А потому из оград Божиих изринуто все зловонное и мерзкое, на место же этого в дома благочестивых вошло веселье. И для веселья ни в чем нет недостатка, ни в пирующих, ни в предлагающих пиршество, трапеза наполнена добрыми яствами.

Слово 36, о себе самом и к говорившим, что Св. Григорий желает Константинопольского престола

Дивлюсь! что располагает вас настолько к словам моим? Отчего берет над вами такую силу моя речь, речь чужеземца, может быть слабая и не имеющая никакой привлекательности? Даже кажется, что у вас такое же ко мне притяжение, какое у железа к магниту, потому что вы держитесь на мне, держась и каждый взаимно друг за друга, и все за Бога, из Которого и в Котором все (Рим. 11:36). Подлинно, это чудная цепь, и ее сплетает Дух Святой, связуя неразрывными узами!

А если спросите о причине, то, насколько сознаю сам себя, не вижу в себе преимущественной перед другими мудрости, разве иной примет за мудрость то самое, что признаю себя и не мудрым, и не близким к истинной и первоначальной Мудрости; как думать о себе весьма нужно нынешним мудрецам, потому что всего легче обманывать самого себя и, надмеваясь пустой славой, почитать себя чем–то, будучи ничем. Не я первый проповедал вам учение Православия, за которое вы всего крепче держитесь. Я шел по чужим следам и (сказать правду) по следам вашим. Ибо вы ученики знаменитого Александра, великого поборника и проповедника Троицы, который и словом, и делом искоренял нечестие, и помните ту апостольскую молитву, которая начальника нечестия [239] поразила в месте, достойном нечистого этого языка, чтобы за поругание наказан он был поруганием и за неправедную смерть обольщенных им душ опозорен был праведно постигшей смертью. Итак, мы не новый открыли вам источник, подобный тому, какой показал Моисей в безводном месте спасаемым из Египта (Исх. 17:6), но раскопали закрытый и засыпанный землей, подражая рабам Исаака великого, которые не только копали новые колодцы воды живой, но и очищали заваленные филистимлянами (Быт. 26:16).

С другой стороны, я не из числа краснословов, не имею приятности в обхождении, не умею похищать благосклонность ласкательством, к чему способных много вижу между вызывающимися ныне священствовать. Эти люди и наше благочестие, которое просто и чуждо искусственности, обратили в искусственное и в какой–то новый род управления, перенесенный с торжищ во святилище и с зрелищ в недоступное взорам многих тайноводство; так что у нас (если должно выразиться смелее) два позорища, и между ними то единственно различие, что одно открыто для всех, а другое для некоторых; на одном возбуждается смех, на другом уважение; одно называется зрелищным, а другое духовным. Свидетели вы и Бог, говорит божественный Апостол (1 Сол. 2:10), что мы не принадлежим к этой части, напротив, таковы, что скорее можно обвинить нас в грубости и незнании светских приличий, нежели в ласкательстве и раболепстве, даже и к тем, которые весьма к нам привержены, оказываемся иногда суровыми, как скоро они поступают в чем–нибудь, по нашему мнению, незаконно. И это доказало недавнее со мной событие, когда вы, народ, кипя ревностью и гневом, несмотря на мой вопль и слезы, возвели меня на этот престол, который не знаю как и назвать, мучительским или первосвятительским, — возвели, из любви нарушив закон. При этом случае настолько огорчил я некоторых из самых ревностных, что они оставили меня и любовь переменили во вражду. Ибо менее смотрю на то, чем можно угодить, нежели на то, чем можно доставить пользу.

Поэтому какая же причина такой любви ко мне и к моим словам? Хотите ли сами открыть и объяснить ее, сделать известной вашу ко мне любовь, или угодно вам, чтоб изложил это я, которого и в других случаях охотно приемлете истолкователем? Насколько заключаю по вашему молчанию, вы мне предоставляете слово. Итак, слушайте и смотрите, худой ли я отгадчик в подобных делах.

Во–первых, мне представляется, что, так как вы сами призвали меня, то и поддерживаете собственным судом, а потому и бережете меня, как свою добычу. И это точно в природе нашей, чтобы любить все собственное, имение ли то, или порождение, или слово, и чтобы питать искреннее благорасположение к своим произведениям. Во–вторых, особенно уважаете во мне то, что я не дерзок, не нагл, не держу себя по–зрелищному и напыщенно, но уступчив, скромен, даже в обществе как бы ни с кем не имею общения, и живу отшельником, короче же сказать: веду себя любомудренно, и любомудрие мое не искусственное и ловко выисканное, но просто и духовно содержимое. Ибо не для того укрываюсь, чтобы искали меня и чтобы сочли достойным большей чести, с какой мыслью иные открывают ненадолго красоты и потом прячут, но чтобы своим безмолвием доказать, насколько избегаю председательства и не домогаюсь таких почестей. В–третьих, вы видите, сколько терплю я от внешних врагов и домашних наветов, когда скажу с Даниилом, вышло беззаконие из Вавилона от старейшин–судей, которые собирались судить Израиля (Дан. 13:41). Вы жалуетесь и негодуете на это, не можете ничем помочь притесненному, и вместо всего приносите мне в дар одно сожаление. А жалость в соединении со стыдом произвела любовь. Вот тайна вашего ко мне уважения! А поскольку нападают на меня за мои слова, за этот обильный и тем возбуждающий зависть язык, который сперва обучили мы светской словесности, а потом облагородили Божиим словом, и горькую Мерру усладили древом жизни (Исх. 15:25), то вы дали в себе место чувствованиям, достойным людей благородных, и любите во мне то самое, за что подвергаюсь нападениям.

Почему же не возлюбил я учености безгласной, сухой и пресмыкающейся по земле? Почему, видя многих довольствующихся и такой ученостью, я посвятил себя любомудрию чуждому и иноземному, обратился к выражениям спорным, когда надлежало смело бежать от всяких рассуждений и верой назвать такое отречение от разума, которое бы (уверяю в этом) и я сам возлюбил, будучи рыбаком (что также для многих составляет готовый предлог к извинению невежества), если бы моим словам была сила чудотворений? О, когда бы истребилась между людьми зависть, эта язва для одержимых ею, этот яд для страждущих от нее, эта одна из самых несправедливых и вместе справедливых страстей, — страсть несправедливая, потому что возмущает покой всех добрых, и справедливая, потому что сушит питающих ее! Ибо не буду желать зла тем, которые вначале хвалили меня. Они не знали, какой будет конец этих похвал; иначе, может быть, присоединили бы к похвалам и порицания, чтобы поставить преграду зависти.

Зависть омрачила и ангела, падшего от превозношения. Будучи божествен, он не утерпел, чтобы не признать себя богом, и изринул из рая Адама, овладев им посредством сластолюбия и жены (Быт. 3:23), ибо уверил его, что древо познания запрещено ему на время из зависти, чтобы не стал он богом. Зависть сделала братоубийцей и Каина, который не стерпел того, что другая жертва была святее его жертвы. Зависть и злочестивый мир покрыла водами, и содомлян потопила огнем. Зависть поглотила землею Дафана и Авирона, возмутившихся против Моисея (Числ. 16:32), и поразила проказой Мариам, возроптавшую только на брата (Числ. 12:10). Зависть обагрила землю кровью Пророков и через жен поколебала премудрого Соломона. Зависть и из Иуды сделала предателя, обольстившего немногим числом сребреников и заслужившего удивление; она произвела и Ирода — детоубийцу, и Пилата — Христоубийцу. Зависть унизила и рассеяла Израиля, который и доныне не восстал от греха этого. Зависть восставила нам и этого богоотступного мучителя [240], от которого теперь еще остаются угли, хотя избегли мы пламени. Зависть рассекла и прекрасное тело Церкви, разделив на разные и противоборствующие скопища. Зависть восставила у нас и Иеровоама — этого служителя греха [241], и налагает узы на язык. Он не терпит воссиявшей Троицы, Которая озаряет нас всецелым Божеством и истинных Своих проповедников делает для вас досточестными.

Не представляется ли вам, что я пустословлю, предлагая свои гадания? Или живописующее слово весьма верно изобразило причины любви? Что касается этой любви, я так понимаю дело. Но поскольку вижу, что некоторые огорчаются оскорблениями и мое несчастье считают собственным несчастьем, то полюбомудрствуем кратко и об этом.

Если бы для каких–нибудь человеческих и ничтожных замыслов или для получения этой кафедры, и вначале предстал я перед вами с этой сединой и с этими членами, согбенными от времени и болезни, и теперь бы переносил столько бесчестий, то мне было бы стыдно неба и земли (которых привыкли брать в свидетели древние); стыдно было бы этой кафедры, этого священного собрания, этого святого и недавно соединенного народа, против которого такое ополчение лукавых сил, чтобы он, начавший уже образовываться по Христе, разрушен был до своего составления и умерщвлен до рождения. Мне стыдно было бы моих подвигов и трудов, и этой власяной одежды, и пустыни, и уединения, с которым я свыкся, и беззаботной жизни, и малоценной трапезы, которая немного разве дороже была трапезы птиц небесных. Но пусть иные скажут обо мне правду, будто бы пожелал я чужой жены [242], тогда как не захотел иметь своей! Пусть возьмут предо мной преимущество и гаваониты, которых (насколько знаю) не примет Дух Святой в дровосеки и водоносы (Нав. 9:27), пока будут приступать к святилищу с такими пятнами в жизни и учении! Но если пришел я сюда защитить учение, оказать посильную помощь Церкви до сих пор вдовствующей и безмужной, быть как бы наместником и попечителем, чтоб уневестить ее другому, как скоро окажется кто достойным этой красоты, и принести этой царице богатейшее вино добродетели; в таком случае чего я достоин, похвалы ли за усердие или упреков по одному подозрению, потому что меня судят, соображаясь со страстями других? Поэтому, если застигнутому бурей кораблю, или осажденному городу, или пожираемому пламенем дому подаем помощь, спеша на лодках, или с воинством, или с огнегасительными снарядами, ты, добрейший, без сомнения назовешь нас или морскими разбойниками, или желающими овладеть городом и домом, а не помощниками и защитниками.

Но скажешь: не так думают о тебе многие. Какая нужда в этом мне, для которого быть, а не казаться, дороже всего, лучше же сказать, составляет все? То, что я сам в себе таков, или осудит меня, или оправдает, сделает несчастным, или блаженным, а то, каким я кажусь, ничего для меня не значит, равно как и чужое сновидение. Ты говоришь, любезный: не таким представляешься для многих. Но земля представляется ли неподвижной тем, у которых кружится голова? Пьяным кажется ли, что трезвые трезвы, а не на голове ходят и не вертятся? Не думают ли иногда больные и потерявшие вкус, что и мед горек? Но не таковы вещи сами по себе, хотя и такими кажутся для страждущих. Поэтому докажи сперва, что так думают о нас люди, находящиеся в здравом состоянии; и потом советуй нам перемениться, или осуждай, если не слушаемся, но остаемся при своем суждении. Не таким кажусь для многих, но таким кажусь для Бога, и не кажусь, но весь открыт перед Тем, Который все знает до рождения людей, создал сердца наши, вникает во все дела (Пс. 32:15), движения и помышления наши, и на совершаемое по иным; от Которого ничто существующее не сокрыто и скрыться не может, Который иначе смотрит на наше дело, нежели как смотрят люди. Ибо человек смотрит на лицо, а Господь смотрит на сердце (1 Цар. 16:7). Так, слышишь, говорит Писание, и веруй. И имеющему ум должно помышлять более о Боге, нежели о совокупном мнении всех прочих. Если и из людей имеешь двоих советников в одном деле, и один смышленее, а другой малознающ, то окажешь ли благоразумие, если, оставив более смышленого, последуешь совету малознающего? И Ровоам не похвален за то, что, презрев совет старцев, исполнил мнение юных (3 Цар. 12:13.14). Сравнивая же Бога с людьми, ужели предпочтешь мнения человеческие? Конечно, нет, если послушаешь меня и сам рассудишь внимательнее.

Но мы стыдимся, скажешь, сделанных тебе оскорблений. А мне стыдно за вас, что стыдитесь этого. Если терпим это справедливо, то нам самим более стыдиться должно, и стыдиться не столько потому, что нас бесчестят, сколько потому, что достойны мы бесчестия. Если же терпим несправедливо, то виновны в этом оскорбляющие нас, и потому о них должно больше скорбеть, нежели о нас; ибо они терпят зло. Если я худ, а ты почитаешь меня добрым; что мне после этого делать? Сделаться ли еще хуже, чтобы больше угодить тебе? Я не пожелал бы себе этого. Равным образом, если стою прямо, а тебе кажется, что падаю, ужели мне для тебя оставить прямое положение? Я живу не больше для тебя, чем и для себя, и во всем имею советниками разум и Божии оправдания, которые часто обличают меня, хотя и никто не обвиняет, а иногда оправдывают, хотя многие осуждают. И невозможно убежать от этого одного — от внутреннего в нас самих судилища, на которое одно взирая, можно идти прямым путем. А что до мнения других; если оно за нас (скажу несколько и по–человечески), примем его; если же против вас, дадим ему дорогу, и из того, что мы действительно, ничего не убавим для того, чтобы сделать нечто напоказ.

Так и должно быть. Кто упражняется в добре из каких–нибудь интересов, тот не тверд в добродетели, ибо цель изменится, и он оставит доброе дело, подобно как плывущий для прибыли не продолжает плавания, если не видит прибыли. Но кто чтит и любит добро ради самого добра, тот, поскольку любит нечто постоянное и расположение к добру имеет постоянное, так что, ощущая в себе нечто свойственное Богу, может сказать о себе сказанное самим Богом: я один и тот же и не изменяюсь (Мал. 3:6). А потому он не будет превращаться, принимать разные виды, сообразно с обстоятельствами и делами, делаться то тем, то иным, менять цвета, подобно как полип принимает цвет камня, к которому он пристал, но всегда пребывает один и тот же — непоколебим среди колебаний, несовратим среди превратностей, и, как представляю себе, это скала, которая при ударах ветров и волн стоит незыблемо и сокрушает все, ударяющееся о нее. Но об этом довольно, ибо не имею времени препираться на словах, и ранее сказанное, может быть, превышает уже меру.

Теперь к вам у меня слово, паства моя! Вы стали для меня, говорит Павел, надежда, и радость, и венец похвалы (1 Сол. 2:19.20). Вы оправдание мое перед истязующими меня. Как зодчим и живописцам, когда требуют у них отчета, довольно указать на свои постройки и картины, чтобы освободиться от всяких хлопот, потому что дело говорит сильнее слова, так и я, указав на вас, отражу все злословия. Чем же отражу? Во–первых, тем, если вы сохраняете неуклонное и твердое исповедание Отца, Сына и Св. Духа, ничего не прибавляя, не убавляя и не умаляя в едином Божестве (потому что уничиженное в Нем делается уничижением целого); а тех, которые иначе мыслят и говорят, уничтожают или разграничивают Единое предположением постепенности естеств, гоните от себя как язву для Церкви и яд для истины, впрочем, без ненависти, а только сожалея об их падении. Во–вторых, тем, если представите жизнь сообразную с правым учением, так что и не только в добродетели, но и в другом не будете иметь недостатка.

Цари! Уважьте свою порфиру (ибо наше слово дает законы и законодателям), познайте, сколь важно вверенное вам и сколь великое в рассуждении вас совершается таинство. Целый мир под вашей рукой, сдерживаемый небольшим венцом и короткой мантией. Горнее принадлежит единому Богу, а дольнее и вам, будьте (скажу смелое слово) богами для своих подданных. Сказано (и мы веруем), что сердце царя в руке Господа (Притч. 21:1). В этом должна состоять сила ваша, а не в золоте и не в полчищах.

Приближенные к царским дворам и престолам! Не очень превозноситесь своей властью и не почитайте бессмертным того, что не бессмертно. Будьте верны Царям, первоначально же Богу, а ради Него и тем, которым вы вручены и преданы. Гордящиеся благородством! Облагораживайте нравы, или скажу нечто, хотя неприятное, однако же благородное: тогда ваше благородство было бы подлинно самое благородное, когда бы в родословных книгах не писались и неблагородные люди. Мудрецы и любомудрцы, почтенные по бороде и плащу, софисты и грамматики, искатели народных рукоплесканий! Не знаю, за что назвать мудрыми, не содержащих первого учения. Богатые! Послушайте сказавшего: когда богатство умножается, не прилагайте к нему сердца (Пс. 61:11); знайте, что полагаетесь на вещь непрочную. Надобно облегчить корабль, чтобы легче было плыть. Может быть, отнимешь что–нибудь и у врага тем, что к нему перейдет твое имущество. Питающиеся роскошно! Отнимите что–нибудь у чрева и дайте духу. Нищий близ тебя; окажи помощь от болезни, излей на него что–нибудь от избытков. Для чего и тебе страдать от несварения, а ему от голода; тебе — головной болью от вина, и ему — водяной болезнью; тебе чувствовать обременение от пресыщения, и ему изнемогать от недуга? Не презирай своего Лазаря здесь, чтобы он не сделал тебя тамошним богачом (Лк. 16:19–31).

Граждане великого города, непосредственно первые после граждан первого в мире города, или даже не уступающие им! Окажитесь первыми не в пороках, но в добродетели, не в распутстве, но в благочинии. Стыдно господствовать над городами и уступать над собой победу сладострастию, или в ином соблюдать целомудрие, а к конским ристалищам, зрелищам, сцене и псовой охоте иметь такую бешеную страсть, что в этом одном поставлять всю жизнь, и первому из городов, которому всего приличнее было бы служить для других примером всего доброго, стать городом играющих. О, если бы вы отринули это, сделались Божиим градом, живо написанными на руках Господних, и светлые светло предстали вместе с нами Великому Градозиждителю! Сие в заключение благовествую вам о самом Христе, Господе нашем, Которому слава, честь, держава вовеки. Аминь.

Слово 37, на евангельские слова: Егда сконча Иисус словеса сия и проч. (Мф. 19:1)

Иисус, избрав сперва рыбаков, Сам потом закидывает сети и меняет места одно за другим. Для чего же? Не для того только, чтобы Своим пришествием больше приобретать боголюбцев, но, как думаю, и для того, чтобы освятить большее число мест. Он делается для Иудеев Иудеем, чтобы приобресть Иудеев, для подзаконных подзаконным, чтобы искупить подзаконных, для немощных немощным, чтобы спасти немощных. Он делается всем для всех, чтобы всех приобрести. Но что говорю: всем для всех? Чего Павел не захотел о себе сказать, то, как нахожу, понес на Себе Спаситель. Ибо Он не только делается иудеем, не только принимает на Себя всякие неприличные для Него и унизительные наименования, но, что всего неприличнее, называется даже грехом (2 Кор. 5:21) и клятвой (Гал. 3:13). Хотя не таков Он на самом деле, однако же именуется. Ибо как быть грехом Тому, Кто освобождает и нас от греха? Как быть клятвой Тому, Кто искупает и нас от проклятия Закона? Но Он именуется так, чтобы и до этой степени показать Свое смирение, а тем нас научить смирению, которое ведет на высоту. Итак, Он делается, как сказал я, рыбаком, ко всем снисходит, закидывает сети, все терпит, чтобы только извлечь из глубины рыбу, то есть человека, плавающего в непостоянных и соленых волнах жизни.

Для этого и теперь окончил слова сии, вышел из Галилеи и пришел в пределы Иудейские, 3аиорданской стороною (ст. 1). Приходит в Галилею, — и это во благо, чтобы народ, сидящий во тьме, увидел свет великий (Мф. 4:16). Переходит в Иудею, чтобы убедились восстать от буквы и последовать духу. То учит на горе, то беседует на равнинах, то сходит в корабль, то запрещает бурям, иногда и сон вкушает, чтобы и сон благословить, иногда утруждается, чтобы и труд освятить, иногда и плачет, чтобы и слезы сделать похвальными. Переходит с места на место Невмещаемый никаким местом, Безлетный, Бестелесный, Необъемлемый, Который один и тот же и был, и начинает бытие, был превыше времени и приходит, подчиняясь времени, был невидим и делается видимым. Вначале был, у Бога был, и Бог был; третий был, самим числом подтверждаемое, Тот, Который был, истощил, а то, чем не был, воспринял, не составив через это двоих, но благоволив из двух сделаться Единым, потому что Бог есть то и другое, и принявшее и принятое, два естества, воедино стекшиеся, но не два Сына (да не бесчестится ложным толкованием это сорастворение!). Так велик Он! — Но что со мной? Опять ниспадаю до выражений человеческих. Ибо как можно назвать простое таковым? И не количеством велик? Но простите слову — орудию малому; я говорю о Высочайшем! Великий и Долготерпеливый — Естество неописуемое и бестелесное, потерпит и то, что говорим о Нем, как о теле, и употребляем изречения, далеко не соответствующие истине. Ибо, если Он принял плоть, то не погнушается и подобным словом.

За Ним последовало много людей, и Он исцелил их там (ст. 2), где была обширная пустыня. Если бы Он пребывал на своей высоте, если бы не снизошел к немощи, если бы остался тем, кем был, соблюдая Себя неприступным и непостижимым, то, может быть, немногие бы последовали за Ним, даже, не знаю, последовали ли бы и немногие; разве один Моисей, и тот настолько, чтобы едва увидеть Бога сзади. Ибо, хотя и расторг Моисей облако, когда был вне телесной тяжести, и привел в бездействие чувства; но тонкость и бестелесность Божию (или, не знаю, как иначе назвал бы это другой) мог ли видеть он, все еще будучи телом и проникая чувственными очами? Но поскольку Бог нас ради истощается и нисходит (под истощанием же понимаю истощание как ослабление и умаление славы), то и делается через это постижимым. Извините меня, что опять останавливаюсь и впадаю в человеческую немощь, исполняюсь гневом и скорбью за моего Христа (разделите и вы мои чувства!), когда вижу, что бесчестят Христа моего за то самое, за что наиболее чтить Его требовала справедливость. Скажи мне: потому ли Он веществен, что смирился ради тебя? Потому ли Он — тварь, что печется о твари? Потому ли под временем, что посещает находящихся под временем? Впрочем, Он все терпит, все переносит. И что удивительного? Он понес побои, потерпел оплевывания, вкусил желчь за мое вкушение. Терпит и ныне побиение камнями не только от наветующих, но даже от нас, которые почитаем себя благочестивыми. Ибо, рассуждая о бестелесном, употреблять наименования, свойственные телесному, значит, может быть, то же, что клеветать, то же, что побивать камнями, но, повторяю, да будет дано извинение нашей немощи! Мы не произвольно мечем камни, но потому что не можем выразиться иначе, употребляем слова, какие имеем. Ты именуешься Словом и превыше слова, Ты превыше света и называешься светом, именуешься огнем, не потому что подлежишь чувствам, но потому что очищаешь легкое и негодное вещество! Называешься мечом, потому что отсекаешь худое от доброго; лопатой, потому что очищаешь гумно и, отбрасывая все пустое и легкое, одно полновесное влагаешь в горние житницы, секирой, потому что после долготерпения срубаешь бесплодную смоковницу, потому что истребляешь самые корни зла, дверью, по причине ввождения; путем, потому что мы шествуем прямо; агнцем, потому что Ты жертва; Первосвященником, потому что приносишь в жертву тело; Сыном, потому что Ты от Отца! Опять привожу в движение языки злоречивые; опять неистовствуют некоторые против Христа или, лучше сказать, против меня, который удостоен быть проповедником Слова; делаюсь, как Иоанн, гласом вопиющего в пустыне — в пустыне некогда безводной, но ныне весьма населенной. Впрочем, как сказал я (возвращаюсь к моему слову), за Ним последовало много людей; потому что Он снисходит к нашим немощам. Что же потом? Сказано: И приступили к Нему фарисее, и искушая Его, говорили Ему: по всякой ли причине позволительно человеку разводиться с женою своею (ст. 3)? Опять фарисеи искушают, опять читающие Закон не понимают закона, опять толкователи Закона имеют нужду в новых наставниках! Недовольно было саддукеев, искушающих о воскресении, законников, вопрошающих о совершенстве, иродиан — о кинсоне, и других — о власти: некто еще и о браке спрашивает Неискушаемого, спрашивает Того, Кто Сам Творец супружества. Кто от первой Причины создал весь этот род человеческий.

Он сказал им в ответ: не читали ли вы, что Сотворивший вначале мужчину и женщину сотворил их (ст. 4)? Он знал, какие вопросы решать и при каких заграждать уста вопрошающих. Когда спрашивают Его, какою властью ты это делаешь (Лк. 20:2), тогда, по причине крайнего невежества вопрошавших, Сам вопрошает: крещение Иоанново с небес было, или от человеков (4)? И обоюдной невозможностью дать ответ связывает вопрошающих. Поэтому и мы, подражая Христу, можем иногда заграждать уста любопытным совопросникам и их неуместные вопросы решать вопросами же, еще более неуместными. Ибо мы и сами мудры на пустое (если можно иногда похвалиться делами неразумия). Но когда Христос видит, что вопрос требует рассуждения, тогда вопрошающих не не удостаивает мудрых ответов. Он говорит: вопрос, предложенный тобой, показывает в тебе уважение к целомудрию и требует снисходительного ответа. А касательно целомудрия, как вижу, многие имеют неправильное понятие, да и закон у них не равен и не правилен. Ибо почему закон обуздал женский пол, а мужскому дал свободу, и жена, злоумыслившая против ложа мужнего, прелюбодействует, и подвергается за то строгому преследованию законов, а муж, прелюбодействующий с женой, не подлежит ответственности? Я не принимаю такого законодательства, не одобряю обычая. Мужья были законодателями, потому и закон обращен против жен, потому и детей отдали под власть отцов, а слабейший пол оставлен в пренебрежении. Напротив, Бог установил не так, но почитай отца твоего и мать твою (Исх. 20:12) — вот первая заповедь, соединенная с обещаниями: тебе будет хорошо, и кто злословит отца своего или свою матъ, того должно смерти предать (Исх. 21:16). Видишь, равно и доброе почтил, и злое наказал. Еще: благословение отца утверждает домы детей, а клятва матери разрушает до основания (Сир. 3:9). Видите, как равно законодательство. Один Творец мужа и жены, одна плоть — оба они — один образ, один для них закон, одна смерть, одно воскресение, одинаково рождаемся от мужа и жены, один долг обязаны воздавать дети родителям. Как же ты требуешь целомудрия, а сам не соблюдаешь? взыскиваешь, чего не дал? Почему, будучи сам плоть такого же достоинства, не равно законополагаешь? Если ты обращаешь внимание на худшее, то жена согрешила, согрешил и Адам, змий прельстил обоих, не оказался один слабее, а другой крепче. Но возьми во внимание лучшее. Обоих спасает Христос страданиями. За мужа стал Он плотью, но также и за жену. За мужа умер, и жена смертью спасается. Христос от семени Давидова именуется (чем, может быть думаешь, почтен муж), но и от Девы рождается, — это уже честь женам!

И будут два, сказано, одной плотью (5), а единая плоть да имеет и одинаковую честь. Павел же внушает целомудрие и примером. Каким примером и как? Тайна эта велика; я говорю по отношению к Христу и к Церкви (Еф. 5:32). Хорошо жене — почитать Христа в лице мужа, хорошо и мужу — не бесчестить Церковь в лице жены. Жена, говорит он, да убоится мужа своего, потому что боится и Христа, но и муж да любит свою жену, потому что и Христос любит Церковь. Вникнем в слова эти с большим тщанием. Сбивание молока производит масло (Притч. 30:33), исследуй, и, может быть, найдешь в них нечто более питательное. Мне кажется, что здесь слово Божие не одобряет двоеженства, ибо если два Христа, то два и мужа, две и жены, а если один Христос, одна глава Церкви, то и плоть одна, а всякая другая да будет отринута. А если удерживает от второго брака, то что сказать о третьем? Первый есть закон, второй — снисхождение, третий — беззаконие. А кто преступает и этот предел, тот подобен свинье и немного имеет примеров такого срама. Хотя Закон дает развод по всякой вине, но Христос — не по всякой вине, а позволяет только разлучаться с прелюбодейкой, все же прочее повелевает переносить любомудренно, и прелюбодейку отлучает потому, что она повреждает род. Касательно же всего прочего будем терпеливы и любомудренны, или, лучше сказать, будьте терпеливы и любомудренны — вы, принявшие на себя иго брака. Видишь ли, что жена приукрасилась или подкрасилась, — сотри; или у нее язык весьма дерзкий — уцеломудрь; или смех неблагопристойный, — сделай скромным; или замечаешь неумеренность в расходах и в питье — ограничь; или неблаговременные выходы из дома, — положи преграду; или рассеянный взор, — исправь, но не отсекай, не отлучай от себя поспешно, ибо неизвестно, кто подвергается опасности, отлучающий или отлучаемый. Источники твои, сказано, пусть будут принадлежать тебе одному, а не чужим с тобою; любезной ланью и прекрасной серной услаждайся постоянно (Притч. 5:17–19). Итак, не будь рекой чуждой и не старайся нравиться другим больше, нежели жене своей. А если стремишься в иное место, то и члену своему поставляешь в закон бесстыдство. Так учит Спаситель. Что же фарисеи? Жестоко им кажется слово, так как и все доброе не нравилось, и не нравится, и тогдашним и нынешним фарисеям. Ибо Фарисеем делает не происхождение только, но и образ жизни, так ассириянином и египтянином почитаю всякого, кто произволением своим ставит себя с ними в один ряд. Что же фарисеи? Говорят: «Если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться» (ст. 10). Теперь только узнаешь ты, фарисей, что лучше не жениться? А прежде не знал, когда видел вдовство, и сиротство, и безвременную смерть, и рукоплескания, сменяемые плачем, и гробы подле брачных чертогов, и бесчадие, и несчастия от детей, и неразрешившееся рождение, и детей, лишающихся матери при самом рождении, наконец все, что бывает при этом и смешного и горестного, потому что можно здесь сказать и то и другое. Лучше жениться, и я на это согласен, ибо брак будет честен и ложе непорочно (Евр. 13:4), но лучше для умеренных, а не для ненасытных, не для тех, которые хотят оказывать плоти более уважения, чем должно. Когда брак есть собственно брак и супружеский союз, и желание оставить после себе детей, тогда брак хорош, ибо умножает число благоугождающих Богу. Но когда он разжигает грубую плоть, обкладывает ее тернием и делается как бы путем к пороку, тогда и я скажу: лучше не жениться. Брак — доброе дело, но не могу сказать, чтобы он был выше непорочности. Ибо непорочность не признавалось бы чем–то высоким, если бы не было из лучшего лучшим. Да не огорчаются этим носящие узы брака! Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам! (Деян. 5:29). Напротив, девы и жены, соединитесь вместе, составьте единое в Господе и служите друг другу украшением! Не было бы и безбрачных, если бы не было брака, ибо откуда бы явился в свет и девственник? Не был бы брак честен, если бы Богу и жизни не плодоприносил девственников. Почитай и ты [243] мать свою, от которой происходишь; почитай и ты [244] произошедшую от матери и мать, хотя она и не мать, но невеста Христова. Красота видимая не сокрыта, а незримая видима Богу, вся слава дщери царя внутри; одежда ее шита золотом (Пс. 44:14), то есть и делами, и созерцанием. И вступившая в брак да принадлежит Христу, и дева да будет всецело Христова! Одна да не прилепляется совершенно к миру, другая да не будет вовсе от мира! Что замужней принадлежит частью, то деве принадлежит всецело. Ты избрала жизнь ангельскую, стала в чин безбрачных, не ниспадай же в плотское, не ниспадай в вещественное, не сочетайся с веществом, тогда как ведешь жизнь безбрачную. Блудный взор не убережет целомудрия; блудный язык вступает в общение с лукавым, ноги, идущие бесчинно, обличают болезнь или приводятся в движение болезнью. Да будет девственной и мысль, да не кружится, да не блуждает, да не носит в себе образов того, что лукаво (такой образ есть уже часть любодейства), да не созидает в душе ненавистных кумиров!

Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано (ст. 11). Видите ли высоту этой добродетели? Она оказывается едва удобовместимой. Да и не выше ли плоти — рожденному от плоти не рождать в плоть? Не ангельское ли свойство — душе, связанной с плотью, жить не по плоти и быть выше самой природы? Плоть связала ее с миром, а разум возвел к Богу; плоть обременила, а разум окрылил; плоть заключила в узы, а любовь разрешила их. Всей душой стремись, дева, к Богу! Один и тот же закон даю мужам и женам. Не представляй себе благом всего того, что кажется благом для многих, — ни рода, ни богатства, ни престола, ни господства, ни красоты, поставляемой в доброцветности и стройности членов — этого игралища времени и болезней! Если ты всю силу любви истощила перед Богом, если не два у тебя предмета любви, то есть и скоропреходящее и постоянное, и видимое и невидимое; то уязвлена ли ты столько избранной стрелой, и познала ли красоту Жениха, чтоб могла сказать словами брачного описания и брачной песни: Ты сладость, и Весь желание (Песн. 5:16)? Видите в свинцовых трубах заключенные потоки, как они, при сильном стеснении и устремлении к одному месту, до того часто отступают от естественного свойства воды, что, давимые непрестанно сзади, устремляются вверх: так и ты, если сосредоточишь любовь и всецело соединишься со Христом, то будешь стремиться горе, а не падать долу и не разливаться. Ты вся пребудешь Христова, пока наконец увидишь и Самого Христа, жениха твоего. Храни себя неприступной и в слове, и в деле, и в жизни, и в помыслах, и в движениях сердечных; ибо лукавый отовсюду пытает и все высматривает, где низложить, где уязвить тебя, если найдет что незащищенным и открытым для удара. Чем более видит в тебе чистоты, тем больше усиливается осквернить; потому что пятна виднее на чистой одежде. Да не привлекают взор — взора, смех — смеха, короткость обхождения — ночных сходбищ, а ночь — погибели! Ибо понемногу отъемлемое и похищаемое, хотя в настоящем производит ущерб неощутимый, однако же впоследствии совершенно уничтожает вещь.

Не все, говорит, вмещают слово сие, но кому дано. Когда слышишь: кому дано, не впадай от этого в ересь, не вводи различных естеств: земных, духовных и средних, ибо некоторые держатся превратных мнений и думают, что одни по самой природе назначены к совершенной погибели, а другие — к спасению, иные же в таком состоянии поставлены, что собственный произвол ведет их к худому или к доброму. И я согласен, что один, в сравнении с другим, имеет больше или меньше способности; но одной способности не достаточно для совершенства, и разум должен возбудить способность, чтобы природа пришла в деятельность, подобно тому, как камень пирит, если ударяют в него железом, сам делается железом. Когда слышишь: кому дано, то добавляй, дано призываемым и имеющим к тому расположение, ибо когда слышим также не от желающего, не от подвизающего, но от милующего Бога (Рим. 9:16), советую тебе подразумевать то же. Поскольку есть люди так высоко думающие о своих заслугах, что все приписывают себе самим, а не Тому, Кто их сотворил и умудрил, — не Подателю благ, то Слово Божие учит таковых, что нужна Божия помощь и для того, чтобы пожелать добра, тем более само избрание должного есть нечто Божественное, дар Божия человеколюбия. Ибо надобно, чтобы дело спасения зависело как от нас, так и от Бога. Поэтому сказано: не от желающего, то есть не от одного хотящего, не от подвизающего только, но и от милующего Бога. Потом, поскольку и само хотение от Бога, то справедливо апостол все приписал Богу. Идешь ли, трудишься ли — всегда имеешь нужду в Дающем венец. Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его; если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж его (Пс. 126:1). Знаю, говорит он, что не от легких в беге зависит бег, не от сильных — война, не от ратоборцев — победа, и пристань не во власти искусных пловцов, но от Бога и победу устроить и ладью привести к пристани. И может быть то, что говорится и подразумевается в другом месте, и что пришло мне на мысль по случаю сказанного, нужно присовокупить здесь, чтобы и с вами поделиться моим богатством. Просила мать сынов Заведеевых, страдавшая чадолюбием и не знавшая меры просимого, однако же извиняемая избытком любви и благожеланием, какое должно иметь к детям, потому что нет ничего сердобольнее матери; и я говорю это, чтобы поставить в обязанность — почитать матерей, — итак, просила Иисуса мать сынов Заведеевых, чтобы одному сесть по правую, а другому по левую Его руку. Что же Спаситель? Сперва спрашивает, могут ли пить чашу, которую Сам Он имеет пить? А когда они сказали, что могут, и Спаситель не воспротиворечил этому (ибо знал, что и их та же чаша ведет, или, лучше сказать, приведет к совершенству), тогда что говорит? Чашу испиют, а дать сесть у Меня по правую сторону и по левую — не от меня зависит — говорит Он (Мф. 20:23), но кому дано. Итак, ничего не значат ни владычественный ум, ни труд, ни слово, ни любомудрие, ни пост, ни бдение, ни возлежание на голой земле, ни источаемые потоки слез? Все это ничего не значит? Но по какому–то предызбранию и Иремия освящается, и иные отделяются еще во утробе материнской? Боюсь, чтобы не присоединилась к этому нелепая мысль, будто бы душа имела другую жизнь, а потом уже соединена с этим телом, и за тамошнюю жизнь одни получают здесь дар пророчества, а другие, жившие там худо, осуждаются. Но поскольку допустить это крайне нелепо и несообразно с учением Церкви (хотя другие и забавляются такими учениями, но нам забавляться подобными толками не безопасно), то и в этом месте к словам кому дано, добавляй, то есть достойным, а то, чтобы стать достойными, не только получили они от Отца, но и сами себе дали.

Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились и пр. (ст. 12). Очень желал бы я сказать о скопцах что–нибудь сильное. Не высоко думайте о себе, скопцы по природе! Может быть, что вы и непроизвольно целомудренны, потому что целомудрие ваше не подвергалось искушению и не доказано опытом. Что сделано доброго по естественному влечению, то не заслуживает одобрения, а что сделано по свободному произволению, то похвально. Какая честь огню, что он жжет? Жечь — природное его свойство. Или воде, что течет вниз? Это свойство дано ей от Творца. Какая честь снегу, что он холоден? Солнцу, что светит? Оно светит и поневоле. Покажи мне, что желаешь добра. А это покажешь, если, будучи плотским, сделаешься духовным, если, увлекаемый долу тяжестью плоти, окрылишься умом, если ты, рожденный низким, окажешься небесным; если ты, связанный плотью, явишься выше плоти. Итак, поскольку не похвально разуметь это об одном телесном, то требую от скопцов чего–то иного. Не прелюбодействуйте в отношении к Божеству! Сочетававшиеся Христу, не бесчестите Христа! Совершившиеся Духом, не делайте Духа равночестным себе! Если бы я и поныне угождал людям, — говорит Павел, — то не был бы рабом Христовым (Гал. 1:10), если бы служил твари, не назывался бы Христианином. Ибо почему важно название Христианин? Не потому ли, что Христос есть Бог (если только принимаю это наименование не по страсти, как человек, привязанный ко Христу земной любовью)? Хотя и Петра почитаю, однако же не называюсь Петрианином, почитаю и Павла, но никогда еще не назывался Павлианином. Я не согласен заимствовать наименование от человека, будучи сотворен от Бога. Таким образом, если называешься Христианином по тому, что Христа признаешь Богом, то и называйся и будь Христианином и именем, и делом. А если называешься от имени Христова потому, что любишь Христа, то приписываешь Ему не более, как если бы усвоил Ему одно из других названий, какие даются людям по роду занятия или промысла. Видите этих любителей конских ристалищ: они получают название по цвету и по той стороне, на которой становятся. Но вам известны имена эти и без моего напоминания. Если в таком же смысле называешься ты и Христианином, то весьма маловажно твое именование, хотя бы ты и гордился им. А если именуешься в том смысле, что Христа исповедуешь Богом, то докажи делами свое исповедание. Если Бог тварь, то и до сих пор служишь ты твари, а не Творцу. Если Дух Святой тварь, то напрасно ты крестился, и хотя по двум частям ты здоров (лучше же сказать, и по тем не здоров), однако же по одной находишься в крайней опасности. Представь, что Троица есть одна жемчужина, отовсюду имеющая одинаковый вид и равный блеск, если одна какая–нибудь часть этот жемчужины будет повреждена, то утратится вся приятность камня. Когда бесславишь Сына, чтобы почтить Отца, Отец не приемлет твоего чествования. Не прославится Отец бесславием Сына. Если сын мудрый радует отца (Притч. 10:1), то тем более честь сына не будет ли честью и для отца? А если принимаешь и это: не ищи славы в бесчестии отца (Сир. 3:10), то равно и отец не прославится бесславием сына. Если бесчестишь Святого Духа, то и Сын не принимает твоего чествования, ибо хотя Дух и не как Сын от Отца, однако от того же Отца. Или всему воздай честь, или целое обесчести, чтобы по крайней мере показать согласный с самим собой ум. Не принимаю твоего половинчатого благочестия, хочу, чтобы ты всецело был благочестив (и как еще желаю этого! прости движению сердца — болезную и за ненавидящих!). Ты был моим членом, и хотя теперь отсечен, но может быть опять будешь членом, потому и говорю снисходительно. — Вот что для скопцов, чтобы хранили целомудрие в рассуждении Божества; ибо блудом и прелюбодеянием называется не только грех в рассуждении тела, но и всякий грех, особенно же беззаконие в рассуждении Божества. Может быть, спросишь, чем это докажем? Сказано: блудодействовали поступками своими (Пс. 105:39). Здесь видишь и бесстыдное дело блуда. Сказано также: и прелюбодействовала с деревом (Иер. 3:9). Видишь, что есть и религия (θρησκεια) прелюбодейная. Итак, сохраняя телесное целомудрие, не любодействуй душевно. Не заставляй делать вывод, что ты невольно соблюдаешь целомудрие плотское, потому что не целомудрен в том, в чем имеешь возможность быть блудником. Для чего вы сотворили нечестие выше? Для чего все стремитесь к злу так, что стало уже одно и то же именоваться или скопцом, или нечестивым? Приобщитесь к мужам, рассуждайте наконец, как свойственно мужу. Избегайте женских собраний, к позорному имени не присовокупляйте срамного учения. Угодно ли, чтобы еще продолжил я слово или довольно уже и сказанного? Впрочем, да будут почтены и скопцы последующими словами Христовыми, ибо служат к их похвале.

Ибо есть скопцы, — говорит Христос, — которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами, для царства Небесного. Кто может вместить, да вместит (ст. 12). Мне кажется, что слово, уклоняясь от телесного, посредством телесного изображает высшее, ибо мало, даже, может быть, крайне слабо и не достойно слова было остановить понятие на телесных только скопцах, а мы должны представлять себе нечто достойное духа. Итак, одни кажутся от природы расположенными к добру. Когда говорю; от природы, не унижаю тем желания, но предполагаю то и другое, и наклонность к добру, и волю, которая приводит в действие естественную наклонность. А другие таковы, что их очищает учение, удаляя в них страсти, и их–то понимаю под скопцами, которые оскоплены от людей; когда наставническое слово, отделяя доброе от худого, и, одно устраняя, а другое предписывая (как, например, в заповеди: уклоняйся от зла и делай добро (Пс. 33:15), созидает в них духовное целомудрие. Хвалю и этот род скопцов, даже весьма хвалю как наставников, так и наставляемых, первых за то, что умеют отсекать, а последних за то, что еще лучше переносят отсечение. И есть скопцы, которые сделали сами себя для царства Небесного. Иные не имели наставников, но сами для себя сделались похвальными наставниками. Не учила тебя мать, чему должно, не учил отец, ни священник, ни епископ, ни кто–либо другой из тех, кому поручено учить, но ты сам, приведя в действие разум, свободной волей воспламенив искру добра, исказив себя, отсек корень, истребил орудия греха, приобрел такой навык в добродетели, что для тебя стало почти уже невозможным устремляться к злу. Поэтому хвалю и этот род скопцов, даже еще более, нежели другие роды.

Кто может вместить, да вместит. Избери, что угодно: или последуй учителю, или сам для себя будь учителем. Одно только постыдно, если не будут отсечены страсти, а кем бы ни были отсечены, не полагай в том различия. Ибо и наставник есть тварь Божия, и ты от Бога. Хотя наставник предвосхитит у тебя честь, хотя добро будет собственным твоим делом, в обоих случаях оно одинаково добро; отсечем только от себя страсти. Чтобы никакой корень горести, возникнув, не причинил вреда (Евр. 12:15), будем только следовать образу, станем только чтить Первообраз. Отсеки телесные страсти, отсеки и душевные, ибо чем душа честнее тела, тем честнее очищать душу, нежели тело. Если и очищение тела есть одно из похвальных дел, то смотри, сколь важнее и выше очищение души. Отсеки Ариево нечестие, отсеки Савеллиево зловерие и не соединяй более надлежащего, и не разделяй злочестиво, не совокупляй в единое Лицо Трех и не делай Трех иных по естеству. Похвально исповедовать Единое, если хорошо разумеешь единство; похвально исповедовать и Трех, если правильно разделяешь, то есть допускаешь разделение Лиц, а не Божества. Это предписываю мирянам, это заповедую священникам, а равно и тем, которым вверено начальство. Вспомоществуйте слову все, кому дана от Бога возможность вспомоществовать. Великое дело воспрепятствовать убийству, наказать прелюбодеяние, обуздать хищничество; несравненно выше внушить благочестие и преподать здравое учение. Не столько силы будет иметь мое слово, подвизающееся за Святую Троицу, сколько твое поведение, если ты заградишь злонамеренным уста, поможешь гонимым, остановишь убийц, воспрепятствуешь убийству; имею в виду не одно телесное, но и душевное убийство, ибо всякий грех есть смерть души.

Этим да окончится слово, остается еще просьба к собравшимся здесь. Мужи и жены, начальники и подчиненные, старцы, юноши и девы, люди всякого возраста! Переносите всякий ущерб, касающийся имущества или тела, одного только не потерпите, чтобы понесло ущерб учение о Божестве. Поклоняюсь Отцу, поклоняюсь Сыну, поклоняюсь Духу Святому, лучше же сказать, я, который говорит это, поклоняюсь и прежде всех, и после всех вас, и со всеми вами, о самом Господе Христе нашем, Которому слава и держава вовеки. Аминь.

Слово 38, на Богоявление, или на Рождество Спасителя

Христос рождается — славьте! Христос с небес — выходите навстречу! Христос на земле — возноситесь! Воспойте Господу, вся земля (Пс. 95:1)! И скажу обоим в совокупности: да веселятся небеса, и да торжествует земля (11) ради Небесного, потом Земного! Христос во плоти — с трепетом и радостью возвеселитесь, с трепетом по причине греха, с радостью по причине надежды. Христос от Девы, сохраняйте целомудрие, жены, чтобы стать вам матерями Христовыми! Кто не поклоняется Сущему от начала? Кто не прославляет Последнего? Опять рассеивается тьма, опять является свет; опять Египет наказан тьмой, опять Израиль озарен столпом. Люди, сидящие во тьме неведения, да видят великий свет ведения (Мф. 5:16). Древнее прошло, теперь все новое (2 Кор. 5:17). Буква уступает, дух преобладает; тени проходят, их место занимает истина. Приходит Мельхиседек; рожденный без матери рождается без отца, — в первый раз без матери, во второй без отца. Нарушаются законы естества, мир горний должен наполниться. Христос повелевает, не будем протшться. Восплещите руками все народы (Пс. 46:2); ибо младенец родился нам — Сын дан нам; владычество на раменах Его, ибо возносится со крестом, и нарекут имя Ему: Великого Совета — совета Отчего Ангел (Ис. 9:6). Да провозглашает Иоанн: приготовьте путь Господу (Мф. 3:3)! И я провозглашу силу дня. Бесплотный воплощается. Слово отвердевает. Невидимый становится видимым, Неосязаемый осязается. Бездетный начинается. Сын Божий делается сыном человеческим; Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр. 13:8).

Пусть иудеи соблазняются, эллины смеются, еретики притупляют язык! Тогда они уверуют, когда увидят Его восходящим на небо; если же и не тогда, то непременно, когда узрят Его грядущего с неба и восседшего судить. Но это будет после, а ныне праздник Богоявления, или Рождества, ибо так и иначе называется день этот, и два наименования даются одному торжеству, потому что Бог явился человекам через рождение. Он — Бог, как Сущий и Присносущный от Присносущного, превысший вины и слова (потому что нет слова, которое было бы выше Слова); и Он является ради нас, родившись впоследствии, чтобы Тот, Кто даровал бытие, Даровал и благобытие, лучше же сказать, чтобы мы, ниспадшие из благобытия через грех, снова возвращены были в него через воплощение. А от явления наименование Богоявления, и от рождения — Рождества. Таково наше торжество, это празднуем ныне — пришествие Бога к людям, чтобы нам переселиться или (точнее сказать) возвратиться к Богу, да, отложив ветхого человека, облечемся в нового (Еф. 4:22.23), и как умерли в Адаме, так будем жить во Христе (1 Кор. 15:22), со Христом рождаемые, распинаемые, погребаемые и совосстающие. Ибо мне необходимо претерпеть это спасительное изменение, чтобы, как из приятного произошло скорбное, так из скорбного вновь возникло приятное. А когда умножился грех, стала преизобиловать благодать (Рим. 5:20). И если вкушение было виной осуждения, то не тем ли более оправдало Христово страдание?

Итак, будем праздновать не пышно, но божественно, не по–мирскому но премирно, не наш праздник, но праздник Того, Кто стал нашим, лучше же сказать, праздник нашего Владыки, не праздник немоществования, но праздник исцеления, не праздник создания, но праздник воссоздания. Как же исполнить это? Не будем венчать преддверия домов, составлять лики, украшать улицы, пресыщать зрение, оглашать слух свирелями, нежить обоняние, осквернять вкус, тешить осязание — эти краткие пути к пороку, эти врата греха. Не будем уподобляться женам, ни мягкими и волнующимися одеждами, которых все изящество в бесполезности, ни игрой камней, ни блеском золота, ни ухищрением подкрашиваний, приводящих в подозрение естественную красоту и изобретенных в поругание образа Божия. Не будем предаваться ни пированиям и пьянству, с которыми, как знаю, сопряжены сладострастие и распутство (Рим. 13:13), ибо у худых учителей и уроки худы, или, лучше сказать, от негодных семян и нивы негодны. Не будем устилать древесными ветвями высоких лож, устраивая роскошные трапезы в угождение чреву, не будем высоко ценить благоухания вин, поварских приправ и многоценности благовония. Пусть ни земля, ни море не приносят нам в дар дорогой грязи — так научился я величать предметы роскоши! Не будем стараться превзойти друг друга невоздержанностью (а все то, что излишнее и сверх нужды, по моему мнению, есть невоздержанность), особенно, когда другие, созданные из одного с нами праха и состава, алчут и терпят нужду. Напротив, предоставим все это язычникам, языческой пышности и языческим торжествам. Они и богами именуют услаждающихся туком, а сообразно с этим служат божеству чревоугодием, как лукавые изобретатели, жрецы и почитатели лукавых демонов. Но если чем должно насладиться нам, которые поклоняются Слову, то насладимся словом и Божиим законом, и сказаниями как об ином, так и о причинах настоящего торжества, чтобы наслаждение у нас было собственно свое и не чуждое Создавшему нас.

Или, если угодно, я, который ныне у вас распорядителем пира, вам — добрым соучастникам пира предложу о этом слово, сколь могу, обильно и щедро, чтобы вы знали, как может пришелец угощать природных жителей, поселянин — городских обитателей, не знакомый с роскошью — роскошных, бедняк и бездомный — знаменитых по обилию. Начну же с этого: желающие насладиться предложенным да очистят и ум, и слух, и сердце, потому что у меня слово о Боге и Божие, да очистят, чтобы выйти отсюда, насладившись действительно не чем–нибудь тщетным. Само же слово будет и весьма полно и вместе весьма кратко, так что ни скудостью не огорчит, ни излишеством не наскучит.

Бог всегда был, есть и будет, или, лучше сказать, всегда есть, ибо слова был и будет означают деления нашего времени и свойственны естеству преходящему, а Сущий — всегда. И этим именем именует Он Сам Себя, беседуя с Моисеем на горе, потому что сосредоточивает в Себе Самом всецелое бытие, которое не начиналось и не прекратится. Как некое море сущности, неопределимое и бесконечное, простирающееся за пределы всякого представления о времени и естестве, одним умом (и то весьма неясно и недостаточно, не в рассуждении того, что есть в Нем Самом, но в рассуждении того, что окрест Его), через набрасывание некоторых очертаний, оттеняется Он в один какой–то облик действительности, убегающий прежде, нежели будет уловлен, и ускользающий прежде, нежели умопредставлен, настолько же обнимающий сиянием владычественное в нас, если оно очищено, насколько быстрота летящей молнии освещает сиянием взор. И это, кажется мне, для того, чтобы постигаемым привлекать к Себе (ибо совершенно непостижимое безнадежно и недоступно), а непостижимым приводить в удивление, через удивление же возбуждать большее желание, и через желание очищать, и через очищение сделать богоподобными; а когда сделаемся такими, уже беседовать как с вечными (дерзнет слово изречь нечто смелое) — беседовать Богу, вступившему в единение с богами и познанному ими, может быть настолько же, насколько Он знает познанных им (1 Кор. 13:12).

Итак, Божество беспредельно и неудобосозерцаемо. В Нем совершенно постижимо это одно — Его беспредельность; хотя иной и почитает принадлежностью естества — быть или вовсе непостижимым, или совершенно постижимым. Но исследуем, что составляет сущность простого естества; потому что простота еще не составляет его естества, точно так же, как и в сложных существах не составляет естества одна только сложность. Разум, рассматривая беспредельное в двух отношениях — в отношении к началу и в отношении к концу (ибо беспредельное простирается далее начала и конца, и не заключается между ними), когда устремляет взор свой в горнюю бездну и не находит, на чем остановиться и где положить предел своим представлениям о Боге, тогда беспредельное и неисследимое называет безначальным; а когда, устремившись в дольнюю бездну, испытывает подобное прежнему, тогда называет Его бессмертным и нетленным; когда же сводит в единство то и другое, тогда именует вечным; ибо вечность не есть ни время, ни часть времени; потому что она неизмерима. Но что для нас время, измеряемое течением солнца, то для вечных вечность, нечто сопротяженное с вечными существами, и как бы некоторое временное движение и расстояние.

Этим да ограничится ныне любомудрствование наше о Боге, потому что нет времени более распространяться и предмет моего слова составляет не Богословие, но Божие домостроительство. Когда же именую Бога, имею в виду Отца и Сына и Святого Духа, как не разделяя Божества далее этого числа Лиц, чтобы не ввести множества богов, так не ограничивая меньшим числом, чтобы не осуждали нас в скудости Божества, когда впадем или в иудейство, защищая единоначалие, или в язычество, защищая многоначалие. В обоих случаях зло равно, хотя от противоположных причин. Таково Святое Святых, закрываемое и от самих Серафимов, и прославляемое тремя Святынями, которые сходятся в единое Господство и Божество, о чем другой некто прекрасно и весьма высоко любомудрствовал прежде нас.

Но поскольку для Благости не довольно было упражняться только в созерцании Себя Самой, а надлежало, чтобы благо разливалось, шло далее и далее, чтобы число облагодетельствованных было как можно большее (ибо это свойство высочайшей Благости), то Бог измышляет, во–первых, ангельские и небесные силы. И мысль стала делом, которое исполнено Словом и совершено Духом. Так произошли вторые светлости, служители первой Светлости, понимать ли под ними или разумных духов, или как бы невещественный и бесплотный огонь, или другое какое естество наиболее близкое к сказанным. Хотел бы я сказать, что они неподвижны к злу и имеют одно движение к добру, как сущие окрест Бога и непосредственно озаряемые от Бога (ибо земное пользуется вторичным озарением); но признавать и называть их не неподвижными, а трудно подвижными, убеждает меня ангел по светлости, а за превозношение ставший и называемый тьмой, с подчиненными ему богоотступными силами, которые через свое удаление от добра стали виновниками зла и нас в иное вовлекают.

Так и по таким причинам сотворен Богом умный мир, насколько могу о этом любомудрствовать, малым умом взвешивая великое. Поскольку же первые твари были Ему благоугодны, то измышляет другой мир — вещественный и видимый; и это есть стройный состав неба, земли и того, что между ними, удивительный по прекрасным качествам каждой вещи, а еще более достойный удивления по стройности и согласию целого, в котором и одно к другому и все ко всему состоит в прекрасном отношении, служа к полноте единого мира. А этим Бог показал, что Он силен сотворить не только сродное Себе, но и совершенно чуждое естество. Сродны же Божеству природы умные и одним умом постигаемые, совершенно же чужды твари, подлежащие чувствам, а из этих последних еще дальше отстоят от Божественного естества твари вовсе неодушевленные и недвижимые.

Но что нам до этого? — скажет, может быть, какой–нибудь чрезмерно ревностный любитель праздников. Гони коня к цели — любомудрствуй о том, что относится к празднику, и для чего мы собрались ныне. — Так и сделаю, хотя начал несколько отдаленно, к чему принужден усердием и словом.

Итак, ум и чувство, столь различные между собой, стали в своих пределах и выразили собой величие Зиждительного Слова, как безмолвные хранители и первые проповедники великолепия. Но еще не было смешения из ума и чувства, сочетания противоположных — этого опыта высшей Премудрости, этой щедрости в образовании естеств; и не все богатство Благости было еще обнаружено. Восхотев и это показать, Искусное Слово созидает живое существо, в котором приведены в единство то и другое, то есть невидимое и видимая природа; созидает, говорю, человека, и из сотворенного уже вещества взяв тело, а от Себя вложив жизнь (что в слове Божием известно под именем разумной души и образа Божия), творит как бы некоторый второй мир — в малом великий; ставит на земле иного ангела, из разных природ составленного поклонника, зрителя видимой твари, свидетеля твари умосозерцаемой, царя над тем, что на земле, подчиненного горнему царству, земного и небесного, временного и бессмертного, видимого и умосозерцаемого, ангела, который занимает середину между величием и низостью, один и тот же есть дух и плоть — дух ради благодати, плоть ради превозношения; дух, чтобы пребывать и прославлять Благодетеля; плоть, чтобы страдать и, страдая, припоминать и учиться, насколько одарен он величием; творит живое существо, здесь уготовляемое и переселяемое в иной мир, и (что составляет конец тайны) через стремление к Богу достигающее обожествления. Ибо умеренный здесь свет истины служит для меня к тому, чтобы видеть и сносить светлость Божию, достойную Того, Кто связует и разрешает, и опять совокупит превосходнейшим образом.

Этого человека, почтив свободой, чтобы добро принадлежало не меньше избирающему, чем и вложившему семена его, Бог поставил в раю (что бы ни означал этот рай) творцом бессмертных растений — может быть, божественных помыслов, как простых, так и более совершенных; поставил нагим по простоте и безыскусственной жизни, без всякого покрова и ограждения, ибо таковым надлежало быть первозданному. Дает и закон для упражнения свободы. Законом же была заповедь: какими растениями ему пользоваться и какого растения не касаться. А последним было древо познания, и посаженное вначале не злонамеренно, и запрещенное не по зависти (да не отверзают при этом уст богоборцы и да не подражают змию!); напротив, оно было хорошо для употребляющих благовременно (потому что древо это, по моему умозрению, было созерцание, к которому безопасно могут приступать только опыт приобретшие), но не хорошо для простых еще и для неумеренных в своем желании; подобно как и совершенная пища не полезна для слабых и требующих молока.

Когда же, из–за зависти дьявола и обольщения жены, которому она сама подверглась как слабейшая и которое произвела как искусная в убеждении (о немощь моя! Ибо немощь прародителя есть и моя собственная), человек забыл данную ему заповедь и был побежден горьким вкушением: тогда через грех делается он изгнанником, удаляемым в одно время и от древа жизни, и из рая, и от Бога; облекается в кожаные ризы (может быть, в грубейшую, смертную и противоборствующую плоть), в первый раз познает собственный стыд и укрывается от Бога. Впрочем, и здесь приобретает нечто, именно смерть — в пресечение греха, чтобы зло не стало бессмертным. Таким образом, само наказание делается человеколюбием. Ибо так, в чем я уверен, наказывает Бог.

Но в преграждение многих грехов, какие произрастали от корня повреждения от разных причин и в разные времена, человек и прежде вразумляем был многоразлично: словом, Законом, Пророками, благодеяниями, угрозами, карами, наводнениями, пожарами, войнами, победами, поражениями, знамениями небесными, знамениями в воздухе, на земле, на море, неожиданными переворотами в судьбе людей, городов, народов (все это имело целью загладить повреждение); наконец стало нужно сильнейшее лекарство, по причине сильнейших недугов: человекоубийств, прелюбодеяний, клятвопреступлений, муженеистовства и этого последнего и первого из всех зол — идолослужения и поклонения твари вместо Творца. Поскольку все это требовало сильнейшего способа, то и дается сильнейший. И он был следующим: само Божие Слово, превечное, невидимое, непостижимое, бестелесное, начало от начала, свет от света. Источник жизни и бессмертия, отпечаток первообразной Красоты, печать непереносимая, образ неизменяемый, определение и слово Отца, приходит к Своему образу, носит плоть ради плоти, соединяется с разумной душой ради моей души, очищая подобное подобным; делается человеком по всему, кроме греха. Хотя чревоносит Дева, в которой душа и тело предочищены Духом (ибо надлежало и рождение почтить, и целомудрие предпочесть); однако же произошедший есть Бог и с воспринятым от Него [245] — единое из двух противоположных — плоти и Духа, из которых Один обожествил, а другая обожествлена.

О новое смешение! О чудное растворение! Сущий начинает бытие, Несозданный созидается, Необъемлемый объемлется через разумную душу, посредствующую между Божеством и грубой плотью, Богатящий нищает — нищает до плоти моей, чтобы мне обогатиться Его Божеством, исполненный истощается — истощается ненадолго в славе Своей, чтобы мне быть причастником полноты Его. Какое богатство благости! Что это за таинство обо мне? Я получил образ Божий и не сохранил Его, Он воспринимает мою плоть, чтобы и образ спасти, и плоть обессмертить. Он вступает во второе с нами общение, которое гораздо чуднее первого, поскольку тогда даровал нам лучшее, а теперь воспринимает худшее; но это боголепее первого, это выше для имеющих ум!

Что скажут нам на это клеветники, злые ценители Божества, порицатели достохвального, объятые тьмой при самом Свете, невежды при самой Мудрости, те, за которых Христос напрасно умер, неблагодарные твари, создания лукавого? Это ставишь ты в вину Богу — Его благодеяние? Потому Он мал, что для тебя смирил Себя? Что к заблудшей овце пришел Пастырь добрый, полагающий жизнь свою за овец (Ин. 10:11), пришел на те горы и холмы, на которых приносил ты жертвы, и что обрел заблудшего, и обретенного взял на те же плечи (Лк. 15:4,5), на которых понес крест, и воспринятого опять привел к горней жизни, и приведенного сопричислил к пребывающим в чине своем? Что возжег свечу — плоть Свою, и подмел комнату — очищая мир от греха, и нашел драхму — Царский образ, заваленный страстями; по обретении же драхмы созывает пребывающие в любви Его Силы, делает участниками радости тех, которых сделал свидетелями тайн Своего домостроительства (Лк. 15:8.9)? Что лучезарнейший Свет следует за передтекшим светильником, Слово — за гласом, Жених — за невестоводителем, приготовляющим Господу народ особенный (Тит. 2:14) и предочищающим водой для Духа? Это ставишь в вину Богу? За то почитаешь Его низшим, что препоясуется полотенцем (Ин. 13:4.5) и умывает ноги учеников, и указует совершеннейший путь к возвышению — смирение? Что смиряется ради души, преклонившейся до земли, чтобы возвысить с Собой склоняемое долу грехом? Как не поставишь в вину того, что Он ест с мытарями и у мытарей, что учениками имеем мытарей, да и Сам приобретает нечто? Что же приобретает? Спасение грешников. Разве и врача обвинит иной за то, что наклоняется к ранам и терпит зловоние, только бы вернуть здоровье больным? Обвинит и того, кто из сострадания наклонился к яме, чтобы, по закону (Исх. 23:2; Лк. 14:5), спасти упавший в нее скот?

Правда, что Он был послан, но как человек (потому что в Нем два естества; так Он утомлялся, и алкал, и жаждал, и был в борении, и плакал — по закону телесной природы); а если послан и как Бог, что из этого? Под посольством понимай благоволение Отца, к Которому Он относит дела Свои, чтобы почтить бестленное начало и не показаться противником Богу. О Нем говорится, что предан (Рим. 4:25); но написано также, что и Сам Себя предал (Еф. 5:2.25). Говорится, что Он воскрешен Отцом и вознесен (Деян. 3:15; Деян. 1:11),но написано также, что Он Сам Себя воскресил и восшел опять на небо (1 Сол. 1:14; Еф. 4:10), — первое по благоволению, второе по власти. Но ты выставляешь на вид уничижительное, а обходишь молчанием возвышающее. Рассуждаешь, что Он страдал, а не присовокупляешь, что страдал добровольно. Сколько и ныне страждет Слово! Одни чтут Его, как Бога, и соединяют; другие бесчестят Его как плоть, и отделяют. На которых же больше прогневается Он или, лучше сказать, которым отпустит грех? Тем ли, которые объединяют, или тем, которые рассекают злочестиво? Ибо и первым надлежало разделить, и последним соединить, — первым относительно к числу, последним относительно к Божеству. Ты соблазняешься плотью? И иудеи также соблазнялись. Не назовешь ли Его и Самарянином? О том, что далее, умолчу. Ты не веруешь в Божество Его? Но в Него и бесы веровали, о ты, который невернее бесов и несознательнее иудеев! Одни наименование Сына признавали означающим равночестие, а другие в изгоняющем узнавали Бога, ибо убеждало в этом претерпеваемое от Него. А ты ни равенства не принимаешь, ни Божества не исповедуешь в Нем. Лучше было бы тебе обрезаться и стать бесноватым (скажу нечто смешное), нежели в необрезании и в здравом состоянии иметь лукавые и безбожные мысли.

Вскоре потом увидишь и очищающегося в Иордане Иисуса — мое очищение, или, лучше сказать, через это очищение делающего чистыми воды, ибо не имел нужды в очищении Сам Он — взявший грех мира (Ин. 1:29); увидишь и разверзающиеся небеса (Мк. 1:10); увидишь, как Иисус и приемлет свидетельство от сродственного Ему Духа, и искушается, и побеждает, и окружен служащими Ему ангелами, и исцеляет всякую болезнь и всякую немощь (Мф. 4:23), и животворит мертвых (о если бы оживотворил и тебя — умершего зловерием!), и изгоняет бесов, то Сам, то через учеников, и немногими хлебами насыщает тысячи, и ходит по морю, и предается, и распинается, и сораспинает мой грех, приводится как агнец, и приводит как Иерей, как человек погребается, и восстает как Бог, а потом и восходит на небо, и придет со славой Своею. Сколько торжеств доставляет мне каждая тайна Христова! Во всех же в них главное одно — мое совершение, воссоздание и возвращение к первому Адаму!

А теперь почти чревоношение, и скачи, если не как Иоанн во чреве, то как Давид при упокоении Киота; уважь перепись, по которой и ты вписан на небесах; поклоняйся Рождеству, через которое освободился ты от уз рождения; воздай честь малому Вифлеему, который опять привел тебя к Раю; преклонись перед яслями, через которые ты, сделавшийся бессловесным, воспитан Словом. Познай (повелевает тебе Исаия), как вол Стяжавшего, и как осел ясли Господина своего (Ис. 1:3). Принадлежишь ли к числу чистых, и законных, и отрыгающих жвание (Лев. 11:41) слова, и годных в жертву, или к числу еще нечистых, не употребляемых ни в пищу, ни в жертву, и составляешь достояние язычества; иди со звездой, принеси с волхвами дары — золото, и ладан, и смирну — как Царю, и как Богу, и как умершему ради тебя; прославь с пастырями, ликуй с Ангелами, воспой с Архангелами; да составится общее торжество небесных и земных Сил. Ибо я уверен, что небесные Силы радуются и торжествуют ныне с нами; потому что они человеколюбивы и боголюбивы, — как и Давид представляет их восходящими со Христом после страдания Его, встречающимися и повелевающими друг другу поднять врата (Пс. 23:7). Одно только можешь ненавидеть из бывшего при Рождестве Христовом — это иродово детоубийство, лучше же сказать, и в нем почти жертву единолетних со Христом, предварившую новое заклание. Бежит ли Христос в Египет, с Ним и ты охотно беги. Хорошо бежать со Христом гонимым. Замедлит ли Он во Египте, призывай Его из Египта, воздавая Ему там доброе поклонение. Шествуй непорочно по всем возрастам и силам Христовым. Как Христов ученик, очистись, обрежься, сними лежащее на тебе с рождения покрывало, потом учи в храме, изгони торгующих святынею. Претерпи, если нужно, побиение камнями, хорошо знаю, что укроешься от мечущих камни, и пройдешь посреди их, как Бог, потому что слово не побивается камнями. Приведен ли будешь к Ироду — не отвечай ему больше. Твое молчание уважит он более, нежели длинные речи других. Будешь ли сечен бичами — домогайся и прочего, вкуси желчь за первое вкушение, испей уксус, ищи оплеваний, прими удары по щеке и побои. Увенчайся тернием — суровостью жизни по Богу, облекись в багряную ризу, прими трость, пусть преклоняются перед тобой ругающиеся истине. Наконец, охотно распнись, умри и прими погребение со Христом, да с Ним и воскреснешь, и прославишься, и воцаришься, видя Бога во всем Его величии, и им видимый, — Бога в Троице поклоняемого и прославляемого, Которого молим, да будет и ныне, насколько это возможно для узников плоти, явлен нам, о Христе Иисусе Господе нашем. Ему слава вовеки. Аминь.

Слово 39, на святые светы явлений Господних

Опять Иисус мой, и опять таинство, — не таинство обманчивое и неблагообразное, не таинство языческого заблуждения и пьянства (как называю уважаемые язычниками таинства и как, думаю, назовет их всякий здравомыслящий); но таинство возвышенное и божественное, сообщающее нам горнюю светлость! Ибо святой день светов, которого мы достигли и который сподобились ныне праздновать, имеет началом крещение моего Христа, истинного света, просвещающего всякого человека, приходящего в мир (Ин. 1:9), производит же мое очищение и помогает тому свету, который мы, вначале получив от Христа свыше, омрачили и сделали слитным через грех.

Итак, внемлите Божественному гласу, который для меня, поучающего таковым таинствам (а хорошо, если бы и для вас!), весьма внятно вопиет: «Я свет миру» (Ин. 8:12). И для этого обратите взор к Нему, и просветитеся, и лица ваши, ознаменованные истинным светом, не постыдятся (Пс. 33:6). Время возрождения — возродимся свыше! Время воссоздания — восприимем первого Адама! Не останемся такими, каковы теперь, но сделаемся тем, чем были созданы. Свет во тьме светит, то есть в этой жизни — жизни плотской, и хотя гонит Его, но не объемлет тьма (Ин. 1:5), то есть вражеская сила, которая с бесстыдством приступает к видимому Адаму, но сталкивается с Богом и уступает победу; почему мы, отложив тьму, приблизимся к свету, и потом, как чада совершенного Света, сделаемся совершенным светом!

Видите благодать дня, видите силу таинства: не восторглись ли вы от земли? Не явно ли вознеслись уже горе, подъемлемые моим словом и тайноводством? И еще более вознесетесь, когда Слово благоуправит словом. Таково ли подзаконное и прикровенное какое–нибудь очищение, доставляющее пользу временными кроплениями и окропляющее оскверненных пеплом? Тайноводствуют ли к чему подобному язычники? Для меня всякий обряд их и всякое таинство есть сумасбродство, темное изобретение демонов и произведение жалкого ума, которому помогло время и которое закрыла басня; ибо чему поклоняются как истинному, то сами скрывают как баснословное. Если оно истинно, надлежало не баснями называть, но показать, что это не срамно. Если же оно ложно, то надобно не дивиться этому и не держаться с таким бесстыдством самых противных мнений об одном и том же, уподобляясь тем, которые забавляют на площади детей или мужей, но в полном смысле потерявших ум, а не тем, которые рассуждают с мужами, имеющими ум и поклоняющимися Слову, хотя они и презирают эту многоискусственную и грязную убедительность слова.

Здесь (скажу, хотя язычникам не понравится это) не рождение и сокрытие Дия — Критского властелина, не клики и военные рукоплескания и пляски Куретов, заглушающие голос плачущего бога, чтобы не услышал отец–чадоненавистник, потому что опасно было плакать, как младенцу, кто проглощен был как камень. Здесь не искажения фригиян, не свирели и Корибанты, не те неистовства, какие в честь Реи, матери богов, совершаемы были и посвящающими и посвящаемыми (что и прилично матери таких богов). У нас не дева какая–нибудь похищается, не Деметра странствует, вводит к себе каких–нибудь Келеев, Триптолемов и драконов, и то действует, то страждет. Стыжусь выставлять на свет ночные их обряды, и постыдные дела обращать в таинство. Это знают Елевзис и зрители того, что предается молчанию и действительно достойно молчания. Здесь не Дионис, не бедро рождает недоношенный плод, как прежде голова произвела нечто другое; не бог андрогин, не толпа пьяных, не изнеженное войско, не безумие фивян, чтущих Диониса, не поклонение перуну Семелы; не блудные таинства Афродиты, которая, как сами говорят, и рождена и чествуется срамно, не какие–нибудь Фаллы и Ифифаллы, гнусные и видом и делами; не умерщвление чужестранцев у тавров; не обагряющая жертвенник кровь лакедемонских юношей, секущих себя бичами и в этом одном некстати оказывающих мужество в честь богини и притом девы, потому что они и негу чтили, и неустрашимость уважали. Куда же отнесешь приготовление в пищу Пелопса для угощения голодных богов, — странноприимство отвратительное и бесчеловечное? Куда отнесешь страшные и мрачные призраки Гекаты, Трофониевы из–под земли обманы и предсказания, или пустословие Додонского дуба, или обоюдные прорицания Дельфийского треножника, или дар предвидения сообщающие воды Кастальского источника? Одного только не предсказали они, а именно, что сами приведены будут в молчание. Здесь не жреческое искусство магов и угадывание будущего по рассеченным жертвам; не Халдейская астрономия и наука предсказывать судьбу по дню рождения, наука, сличающая нашу участь с движением небесных светил, которые не могут знать о себе самих, что они такое, или чем будут. Здесь не оргии фракиян, от которых, как говорят, ведет начало слово: το θρησκέυειν, то есть богослужение; не обряды и таинства Орфея, мудрости которого столько дивились эллины, что и о лире его выдумали басню, будто бы она все увлекает своими звуками; не справедливые истязания, положенные Митрой для тех, которые решаются приступить к таковым таинствам; не растерзание Осириса (другое бедствие, чтимое египтянами); не несчастные приключения Исиды; не козлы почтеннейшие мендезиян; не ясли Аписа — тельца, лакомо откармливаемого по простодушию жителей Мемфиса. Здесь не то, чем в своих чествованиях оскорбляют они Нил, как сами воспевают, плодоносный и доброклассный, измеряющий благоденствие жителей локтями [246]. Не буду говорить о чествовании пресмыкающихся и гадов, о расточительности на срамные дела, так что для каждого гада были какой–нибудь особенный обряд и особое таинство; хотя общим во всех видим одно — злосчастное положение поклоняющихся. И если бы им надлежало сделаться совершенными нечестивцами, вовсе отпасть от славы Божией, предавшись идолам, произведениям искусства и делам рук человеческих, то благоразумный не пожелал бы им ничего иного, как иметь такие предметы чествования, и так их чествовать, чтобы, как говорит Апостол, получить должное возмездие за свое заблуждение (Рим. 1:27) в том, что они чтут, не столько чествуя чтимое, сколько бесчестя им себя, сделавшись мерзкими по своему заблуждению, а еще мерзостнейшими по ничтожности того, чему кланяются и что чтут, и чтобы стать бесчувственнее самых чтимых предметов, настолько превосходя их безумием, насколько предметы поклонения превышают их ничтожностью.

Итак, пусть всем этим забавляются дети эллинские и демоны, которые доводят их до безумия, присваивая себе Божию честь, и делят их между собой, внушая им те или другие срамные мнения и понятия. Ибо демоны с того времени, как древом познания, с которого не вовремя и некстати вкусили плод, удалены мы от древа жизни, стали нападать на нас, как уже на слабейших, похитив у нас владычественный ум и отворив дверь страстям. Они, будучи или, вернее сказать, по собственной злобе сделавшись естеством завистливым и человеконенавистным, не потерпели, чтобы дольние сподобились горнего чина, когда сами они ниспали свыше на землю, и чтобы произошло такое перемещение в славе и первичных природах. Отсюда гонение на тварь Божию! От этого поруган образ Божий! И поскольку не рассудили мы соблюсти заповедь, то преданы самозаконию прельщения. И поскольку заблудились, то обесчестили себя тем самым, чему воздавали почести. Ибо не то одно ужасно, что сотворенные на дела благие, чтоб славить и хвалить Сотворившего и насколько возможно подражать Богу, стали вместилищем всякого рода страстей, ко вреду питаемых и потребляющих внутреннего человека, но и то, что богов сделали покровителями страстей, чтобы грех признаваем был не только не подлежащим ответственности, но даже божественным, имея для себя прибежищем сильную защиту — сами предметы поклонения.

Поскольку же нам даровано, избегнув суеверного заблуждения, прийти к истине, служить Богу живому и истинному и стать превыше твари, оставив за собой все, что под временем и зависит от первого движения, то будем тому учиться, о том любомудрствовать, что относится к Богу и к Божественному.

Станем же любомудрствовать, начав с того, с чего начать всего лучше. Всего же лучше начать, с чего завещал нам Соломон. Начало мудрости, — говорит он, — приобретать мудрость (Притч. 4:7). Что это значит? Он началом мудрости называет страх. Ибо надобно, не с умозрения начав, оканчивать страхом (умозрение необузданно, очень может завести на стремнины), но, научившись основам у страха, им очистившись и, так скажу, утончившись, восходить на высоту. Где страх — там соблюдение заповедей; где соблюдение заповедей — там очищение плоти — этого облака, омрачающего душу и препятствующего ей ясно видеть Божественный луч; но где очищение — там озарение; озарение же есть исполнение желания для стремящихся к предметам высочайшим или к Предмету Высочайшему, или к Тому, Что выше высокого. Поэтому должно сперва самому себя очистить и потом уже беседовать с чистым, если не хотим потерпеть одного с Израилем, который не вынес славы лица Моисеева и потому требовал покрывала; не хотим испытать и сказать с Маноем, удостоенным видения Божия: «Погибли мы, жена, ибо Бога видели» (Суд. 13:22); не хотим подобно Петру высылать с корабля Иисуса, как недостойные такого посещения (а когда именую Петра, кого имею в виду? — того, кто ходил по водам); не хотим потерять зрение подобно Павлу, до очищения от гонений вступившему в сообщение с Гонимым, или, лучше сказать, с малым блистанием великого Света; не хотим, прося врачевания, как сотник, из похвальной боязни не принимать в дом Врача. И из нас иной, пока он не очищен, но еще сотник, над многими первенствует во зле и служит кесарю — миродержителю влекомых долу, пусть скажет: я не достоин, чтобы ты вошел под кров мой (Мф. 8:8). Когда же увидит Иисуса, и хотя мал ростом духовно, подобно Закхею, взойдет на смоковницу, умертвив земные члены (Кол. 3:5) и став выше тела смирения (Фил. 3:21), тогда да приемлет Слово и да услышит: ныне пришло спасение дому этому (Лк. 19:2), и получит спасение, и принесет плод совершеннейший, прекрасно расточая и разливая, что худо собрал как мытарь. Ибо то же Слово и страшно, по естеству, для недостойных, и удобоприемлемо, по человеколюбию, для приуготовленных. Таковы те, которые, изгнав из души нечистого и вещественного духа, пометив и украсив души свои познанием, не оставили их праздными и недеятельными, чтобы их (так как недоступное и вожделенное) опять не заняли еще с большим запасом семь духов злобы (как семь же считается духов добродетели), но сверх удаления от зла упражняются и в добродетели, всецело или насколько можно больше, вселив в себя Христа, чтобы лукавая сила, заняв какую–нибудь пустоту, опять не наполнила души собой, отчего будет последнее хуже первого (Мф. 12:43–45), потому что и нападение стремительнее, и охранная стража безопаснее, и с большим трудом одолевается. Когда же, больше всего хранимого храним душу свою (Притч. 4:23), в сердце стези направляя к тебе (Пс. 83:6), распахав новые нивы (Иер. 4:3) и посеяв в правду, как учат Соломон, Давид и Иеремия, пожнем милость и правду (Ос. 10:12), тогда проповедуем Божию премудрость тайную, сокровенную (1 Кор. 2:7), и воссияем для других. А до тех пор будем очищаться и усовершенствоваться Словом, чтобы, как можно больше, облагодетельствовать самих себя, делаясь богоподобными и приемля пришедшее Слово, даже не только приемля, но и содержа в себе, и являя другим.

Поскольку же очистили мы словом позорище, то полюбомудрствуем уже несколько о празднике и составим общий праздник с душами любопразднственными и боголюбивыми. И как главное в празднике — память о Боге, то воспомянем Бога, ибо и глас радости (Пс. 41:5) там, где поющих и играющих всех жилище (Пс. 86:7), по моему мнению, не что иное есть, как Бог песнословимый и славословимый удостоившимися тамошнего жительства. Если же настоящее слово будет заключать в себе нечто из сказанного уже прежде, никто не удивляйся, ибо стану говорить не только то же, но и о том же, имея трепетный язык, и ум, и сердце, всякий раз, когда говорю о Боге, и вам желая того же самого похвального и блаженного страха. Когда же произношу слово Бог, вы озаряйтесь единым и тройственным светом — тройственным в отношении к особенным свойствам, или к Ипостасям (если кому угодно назвать так), или к Лицам (нимало не будем препираться об именах, пока слова ведут к той же мысли), — единым же в отношении к понятию сущности и, следственно, Божества. Бог разделяется, так сказать, неразделимо и сочетается разделенно, потому что Божество есть Единое в трех, и единое суть Три, в Которых Божество, или, точнее сказать, который суть Божество. А что касается переизбытка и недостатков, то мы без них обойдемся, не обращая ни единства в слитность, ни разделения в отчуждение. Да будут равно далеки от нас и Савеллиево сокращение и Ариево разделение, ибо то и другое в противоположном смысле худо и одинаково нечестиво. Ибо для чего нужно — или злочестиво соединять Бога, или рассекать на неравных? — Но у нас один Бог Отец, из Которого все, и один Господь Иисус Христос, Которым все (1 Кор. 8:7), и един Дух Святой, в Котором все. Словами: из Него (εξ ου), Им (δι ου) и в Нем (εν ω), не естества разделяем (иначе не переставлялись бы предлоги или не переменялся бы порядок имен), но отличаем личные свойства единого и несоединенного естества. А это видно из того, что различаемые опять сводятся воедино, если не без внимания прочтешь у того же Апостола следующие слова: Ибо все из Него, и Им, и к Нему (εις αυτον): Ему слава во веки, аминь (Рим. 11:36). Отец есть Отец и безначален, потому что ни от кого не имеет начала. Сын есть Сын и не безначален, потому что от Отца. Но если начало будешь понимать относительно времени, то Сын и безначален, потому что Творец времен не под временем. Дух есть истинно Дух Святой, происходящий от Отца, но не как Сын (ουχ υϊκως); потому что происходит не рожденно (γεννητως), но исходно (εκορευτως); если для ясности надо употребить новое слово. Между тем ни Отец не лишен нерожденности, потому что родил; ни Сын — рождения, потому что от Нерожденного (ибо как им лишиться?); ни Дух Святой не изменяется или в Отца, или в Сына, потому что исходит и потому что Бог, хотя и не так кажется безбожным. Ибо личное свойство непреложно, иначе как оставалось бы личным, если бы перемещалось и переносилось? Те, которые нерожденность и рожденность признают за естества одноименных богов, может быть и Адама, и Сифа, из коих один не от плоти (как творение Божие), а другой от Адама и Евы, станут признавать чуждыми друг другу по естеству. Итак, один Бог в Трех, и Три едины, как сказали мы.

Поскольку же таковы Три, или таково Единое, и надлежало, чтобы поклонение Богу не ограничивалось одними горними, но были и долу некоторые поклонники, и все исполнилось славы Божией (потому что все Божие), то для этого созидается человек, почтенный рукотворением и образом Божиим. А так созданного, когда он завистью дьявола, через горькое вкушение греха, несчастно удалился от сотворившего его Бога, Богу не свойственно было презреть. Что же совершается? И какое великое о нас таинство? — Обновляются естества, и Бог делается человеком. И шествующий на небесах небес (Пс. 67:34) собственной славы и светлости прославляется в нашей низости и нашем смирении. И Сын Божий благоволит стать и именоваться и сыном человеческим, не изменяя того, чем был (ибо это неизменяемо), но, приняв то, чем не был (ибо Он человеколюбив), чтобы Невместимому сделаться вместимым, вступив в общение с нами через посредствующую плоть, как через завесу, потому что рожденному и тленному естеству невозможно сносить чистого Его Божества. Для этого соединяется несоединимое; не только Бог с рождением во времени, ум с плотью, довременное с временем, неограниченное с мерой, но и рождение с непорочностью, бесчестие с тем, что выше всякой чести, бесстрастное со страданием, бессмертное с тленным. Поскольку изобретатель греха мечтал быть непобедимым, уловив нас надеждой уподобления Богу, то сам улавливается покровом плоти, чтобы, прикоснувшись как к Адаму, встретить Бога. Так новый Адам спас ветхого, и снято осуждение с плоти после умерщвления смерти плотью!

Но Рождество праздновали, как должно, и я — начинатель праздника, и вы, и все, как заключающееся в мире, так и надмирное. Со звездой шли мы, с волхвами поклонялись, с пастырями были озарены, с ангелами славословили, с Симеоном принимали в объятия, и с Анной, престарелой и целомудренной, исповедались Господу. И благодарение Тому, Кто приидет как чуждый, чтоб прославить странника!

А ныне другое Христово деяние и другое таинство. Не могу удержать в себе удовольствия и делаюсь вдохновенным. Почти как Иоанн благовествую; и хотя я не предтеча, однако же из пустыни. Христос просвещается — озаримся с Ним и мы! Христос крещается — сойдем с Ним, чтобы с Ним и взойти! Крещается Иисус — это одно или и другое надобно принять во внимание? Кто крещающийся? От кого и когда крещается? — Чистый, от Иоанна, и когда начинает творить знамения. Что же познаем из этого, чему научаемся? — Должно предочиститься, смиренномудрствовать, и проповедовать уже после усовершенствования и духовного и телесного возраста. Первое нужно тем, которые приступают к крещению небрежно и без приготовления и не обеспечивают искупления навыком в добре. Ибо хотя благодать эта, как благодать, дает отпущение прежних грехов; но тогда тем больше требуется от нас благоговения, чтобы не возвращаться на ту же блевотину (Притч. 26:11). Второе нужно тем, которые превозносятся против устроителей таинств, если превосходят их каким–либо достоинством. Третье нужно тем, которые смело полагаются на юность и думают, что всегда время учительству или председательству. Иисус очищается; а ты пренебрегаешь очищением? Очищается от Иоанна; а ты восстаешь против своего проповедника? Очищается, будучи тридцати лет; а ты, не имея еще бороды, учишь старцев или думаешь, что можно учить, не заслужив уважения ни по возрасту, ни даже, может быть, по образу жизни? Потом является у тебя Даниил, тот и другой — юные судии, и все примеры на языке, потому что всякий, поступающий несправедливо, готов оправдываться. Но что редко, то не закон для Церкви, так как одна ласточка не показывает весны, или одна черта не делает геометром, или одно краткое плавание — мореходом.

Но Иоанн крестит. Приходит Иисус, освящающий, может быть, самого Крестителя, несомненнее же всего ветхого Адама, чтоб погрести в воде, а прежде их и для них освящающий Иордан и, как Сам был дух и плоть, совершающий духом и водой. Креститель не приемлет — Иисус настоит. Я требую креститься от тебя (Мф. 3:14), говорит светильник Солнцу, глас — Слову, друг — Жениху, тот, кто из рожденных женами выше всех (Мф. 11:11), Рожденный прежде всякой твари (Кол. 1:5), взыгравшийся во чреве, — Тому, Кто еще в чреве принял поклонение, Предтеча и бывший Предтечею — Тому, Кто явился и явится. Я требую от тебя креститься, присовокупи: и за тебя. Ибо Креститель знал, что будет креститься мученичеством, или что у Него будут очищены не одни ноги, как у Петра. И Ты ли приходишь ко мне? И в этом пророчество. Ибо Креститель знал, что как после Ирода будет неистовствовать Пилат, так за отошедшим Предтечею последует Христос. Что же Иисус? Остави ныне. В этом Божие домостроительство. Ибо Иисус знал, что вскоре Сам будет Крестителем Крестителя. Что же значит лопата (Мф. 3:12)? Очищение. Что — огонь? — Потребление маловесного и горение духа. Что же секира? — Посечение души, остающейся неизлеченной и обложенной гноем. Что меч? — Рассечение словом, посредством которого отдаляется худшее от лучшего, отлучается верный от неверного, возбуждается сын против отца, дочь против матери и невестка против свекрови, новое и недавнее против древнего и сокровенного. Что же значит ремень обуви (Мк. 1:7), который не развязываешь ты, Креститель Иисусов, житель пустыни, не вкушающий пищи, новый Илия, больше Пророка (Мф. 11:9), потому что видел Предреченного, посредствующий между ветхим и новым? — Что значит он? — Может быть, учение о пришествии и воплощении, в котором и самое крайнее не удоборазрешимо, не только для людей плотских и еще младенцев во Христе, но и для тех, которые по духу подобны Иоанну. Но выходит Иисус из воды, ибо возносит с Собой весь мир, и видит разводящиеся небеса (Мк. 1:10) — небеса, которые Адам для себя и для потомков своих заключил так же, как и рай пламенным оружием. И Дух свидетельствует о Божестве, потому что приходит к равному; и глас с небес, потому что с неба Тот, о Ком свидетельство. И дух яко голубь, потому что чествует тело (и оно по обожествлении Бог), потому что телесно и вместе издалека видимый голубь привык благовествовать прекращение потопа. Если же по объему и весу судишь о Божестве — ты, мелко рассуждающий о величайшем, и Дух мал для тебя, потому что явился в виде голубя, то тебе прилично поставить ни во что и царство небесное, потому что оно уподобляется зерну горчичному; прилично величию Иисуса предпочесть противника, потому что он называется горой великой (Зах. 4:7) и левиафаном (Иов. 7:8) [247], и царем всем живущим в водах (Иов. 41:25), а Иисус именуется Агнцем (1 Пет. 1:19), жемчужиной (Мф. 13:46), каплею (Мих. 2:11), и подобно этому.

Но поскольку настоящее торжество ради Крещения, и нам должно пострадать от зла сколько–нибудь с Тем, Кто для нас вообразился, крестился и распят, то полюбомудрствуем несколько о различиях крещений, чтобы выйти отсюда очищенными. Крестил Моисей, но в воде, а раньше во облаке и в море (1 Кор. 10:2), и это имело преобразовательный смысл, как понимает и Павел. Морем преобразовалась вода, облаком — Дух, манной — хлеб жизни, питием — Божественное питие. Крестил и Иоанн, уже не по–иудейски, потому что не водой только, но и в покаяние (Мф. 3:11), однако же не совершенно духовно, потому что не присовокупляет: и духом. Крестит и Иисус, но Духом: в этом совершенство. Как же не Бог Тот, через Которого (осмелюсь сказать) и ты сделаешься богом? Знаю и четвертое крещение — крещение мученичеством и кровью, которым крестился и Сам Христос, которое гораздо достоуважительнее прочих, поскольку не оскверняется новыми нечистотами. Знаю также еще и пятое — слезное, но труднейшее; им крестится омывающий каждую ночь ложе свое и постель слезами (Пс. 6:7), кому смердят и раны греховные (Пс. 37:6), кто плача и сетуя ходит (Пс. 34:14), кто подражает обращению Манассии, смирению помилованных ниневитян, кто произносит в храме слова мытаря и оправдывается больше тщеславного фарисея, кто припадает с хананеянкой, просит человеколюбия и крошек — пищи самого голодного пса.

Признаюсь, что человек есть существо переменчивое и по природе непостоянное, а потому с готовностью принимаю это последнее крещение, поклоняюсь Даровавшему его и сообщаю его другим, и милостью искупаю себе милость. Ибо знаю, что сам обложен немощью (Евр. 5:2), и какой мерой буду мерить, то и мне возмерится. Но ты, что говоришь? Какой даешь закон, о новый фарисей, именем, а не желанием чистый, и внушающий нам правила Новата при той же немощи? Ты не принимаешь покаяния? Не даешь места слезам? Не плачешь слезно? Да не будет к тебе таков и Судия! Ужели не трогает тебя человеколюбие Иисуса, Который взял наши немощи и понес болезни (Мф. 8:17), Который не к праведникам пришел, но к грешникам, призвать их на покаяние, Который хочет милости, а не жертвы (Мф. 9:13), прощает грехи до семижды семидесяти раз (Мф. 18:22)? Как блаженна была бы твоя возвышенность, если бы она была чистота, а не надменность, дающая законы неисполнимые для человека и оканчивающая исправление отчаянием! Равно худы — и отпущение грехов не исправляющее, и осуждение, не знающее пощады; первое совершенно ослабляет узду, а последнее чрезмерным напряжением душит. Докажи мне свою чистоту, и я одобрю твою жестокость. А теперь опасаюсь, не потому ли доказываешь неизлечимость, что сам покрыт весь ранами. Ужели не примешь и Давида кающегося, в котором покаяние сохранило и дар пророческий? Или великого Петра, который испытал на себе нечто человеческое при спасительном страдании? Но его принял Иисус, и троекратным вопрошением и исповеданием уврачевал троекратное отречение. Ужели не примешь и крестившегося кровью (и до того прострется твое высокоумие!) или Коринфского беззаконника? Но Павел утвердил и любовь (2 Кор. 2:8), когда увидел исправление, и причину представил, дабы не был поглощен чрезмерною печалью (2 Кор. 2:7), обремененный чрезмерностью наказания.

Ты не позволяешь молодым вдовам выходить замуж, несмотря на поползновение возраста? Но Павел отважился на это; а ты, верно, его учитель, как восходивший до четвертого неба, в иной рай, слышавший слова еще более неизреченные, объявший еще больший круг Евангелием! «Но Павел дозволял это не после крещения» — какое на то доказательство? Или докажи, или не осуждай. Если же дело сомнительно; пусть победит человеколюбие.

Но говорят, что Новат не принимал тех, которые пали во время гонения. Что ж из этого? Если не раскаявшихся, справедливо. И я не принимаю таких, которые или непреклонны, или не довольно смягчаются, и не вознаграждают за худое дело исправлением. Когда и приму, назначаю им приличное место. А если Новат не принимал истекших слезами, не стану ему подражать. И что мне за закон человеконенавистничество Новата, который не наказывал любостяжания — второго идолослужения, а блуд осуждал так строго, как бесплотный и бестелесный? Что скажете? Убеждаем ли вас сими словами? Станьте на одну сторону с нами — людьми. Возвеличим вместе Господа. Никто из вас, хотя бы и слишком на себя надеялся, да не дерзнет говорить: «Не подходи ко мне, потому что я свят для тебя (Ис. 65:5), и кто чист настолько, как я?» Сообщите и нам такой светлости. Но мы не убедили? — И о вас будем проливать слезы.

Итак, эти, если хотят, пусть идут нашим путем и Христовым; если же нет, то своим. Может быть, они будут там крещены огнем — этим последним крещением, самым трудным и продолжительным, которое поедает вещество, как сено, и потребляет легковесность всякого греха. А мы почтим ныне Крещение Христово и благочестно будем праздновать, не чрево пресыщая, но веселясь духовно. Как же насладимся? Омойтесь, очиститесь (Ис. 1:16). Если вы багряны от греха и не совсем кровавы, то убелитесь, как снег; если же червлены и совершенные мужи кровей, то придите, по крайней мере, в белизну волны. Во всяком же случае будьте очищены и очищайтесь. Бог ничему так не радуется, как исправлению и спасению человека; для этого и все слово, и всякое таинство. Да будете как светила в мире (Фил. 2:15) — живоносная сила для других людей, и совершенными светами представ великому Свету, да научитесь тайнам тамошнего световодства, чище и яснее озаряемые Троицею, от Которой ныне приняли в малой мере один луч из единого Божества, во Христе Иисусе Господе нашем. Ему слава во веки веков. Аминь.

Слово 40, на святое крещение

Вчера торжествовали мы пресветлый день Светов, да и прилично было сделать праздничным день нашего спасения, — гораздо приличнее, нежели плотским друзьям ежегодно праздновать дни брака, рождения, наречения имени, вступления в юношеский возраст, новоселья и другие у людей торжественные дни. Ныне же кратко побеседуем о крещении и о благотворном его действии на нас; хотя вчера не остановилось на этом слово, потому что требовала того краткость времени, а вместе и само слово не хотело обременить вас собой, ибо обременение словом настолько же неприязненно Для слуха, насколько излишняя пища для тела. Между тем предлагаемое стоит внимания, и слово о таких предметах должно слушать не поверхностно, но с усердием, потому что познать силу этого таинства есть уже просвещение.

Писание показывает нам троякое рождение: рождение плотское, рождение через крещение и рождение через воскресение. Первое из них есть дело ночи, рабское и страстное; второе есть дело дня, оно свободно, истребляет страсти, обрезает всякий покров, лежащий на нас от рождения и возводит к горней жизни; третье страшнее и короче первых; оно в одно мгновение соберет всю тварь, чтобы предстала Творцу и дала отчет в здешнем порабощении и образе жизни, плоти ли только она следовала, или совосторгалась с духом и чтила благодать возрождения. Все эти рождения, как оказывается, Христос почтил Собой: первое — первоначальным и жизненным вдохновением; второе — воплощением и крещением, когда крестился Сам; третье — воскресением, которого Сам стал начатком, и как сделался первородным между многими братьями, так благоволил сделаться первенцем из мертвых (Рим. 8:29; Кол. 1:18). Но любомудрствовать о двух рождениях, именно о первом и последнем, неприлично настоящему времени; полюбомудрствуем же о рождении среднем и для нас ныне необходимом, от которого получил наименование и день Светов.

Просвещение есть светлость душ, изменение жизни, обещание доброй совести, которая от Бога (1 Пет. 3:21). Просвещение есть пособие в нашей немощи, отложение плоти, следование Духу, общение со Словом, исправление создания, потопление греха, причастие к свету, рассеяние тьмы. Просвещение есть колесница, возносящая к Богу, сопутствование Христу, подкрепление веры, совершенствование ума, ключ царствия небесного, перемена жизни, снятие рабства, разрешение от уз, претворение состава. Просвещение (нужно ли перечислять многое?) есть лучший и величественнейший из даров Божиих. Как есть именуемое Святая Святых и песни песней, поскольку последние многообъемлющие и особенно важны, так и оно светлее всякого иного, возможного для нас, просвещения.

Но этот дар, как и Податель его Христос, называется многими и различными именами; и это происходит или оттого, что он очень приятен для нас (обыкновенно же питающий к чему–либо сильную любовь с удовольствием слышит и имена любимого), или оттого, что многообразие заключающихся в нем благодеяний произвело у нас и наименования. Мы именуем его даром, благодатью, крещением, помазанием, просвещением, одеждой нетления, банею обновления, печатию, всем, что для нас досточестно. Именуем даром, как подаваемое тем, которые ничего не привносят от себя; благодатью, как подаваемое тем, которые еще и должны; крещением, потому что в воде погребается грех; помазанием, как нечто священническое и царское, потому что помазывались цари и священники; просвещением, как светлость; одеждой, как покровы стыда; банею, как омовение; печатию, как сохранение и знамение господства. Об этом даре сорадуются небеса; его славословят Ангелы, по сродству светлости; он есть образ небесного блаженства; его желаем и мы воспеть, но не можем, сколь должно.

Бог есть свет высочайший, неприступный, невысказанный, ни умом непостигаемый, ни словом неизрекаемый, просвещающий всякую разумную природу, то же в духовном мире, что солнце в чувственном, по мере нашего очищения представляемый, по мере представления возбуждающий к Себе любовь, и по мере любви вновь умопредставляемый, только Сам для Себя созерцаемый и достижимый, а на существующее вне Его мало изливающийся. Говорю же о свете, созерцаемом во Отце, и Сыне, и Святом Духе, Которых богатство в естественности и в едином исторжении светлости.

Второй свет есть ангел — некоторая струя, или причастие первого Света, он находит свое просвещение в стремлении к первому Свету и в служении Ему; и не знаю, по чину ли своего стояния получает просвещение или по мере просвещения приемлет свой чин.

Третий свет есть человек, что известно и язычникам; ибо светом (φως) называют человека, как они по силе внутреннего нашего слова, так и из нас самих те, которые наиболее уподобляются Богу и приближаются к Нему.

Знай и иной свет, которым отражена или пресечена первобытная тьма, — эту первую основу небесной твари, то есть как кругообразные пути звезд, так и горнюю стражу, обнимающую сиянием целый мир. Свет была данная первородному и первоначальная заповедь, потому что заповедь есть светильник и свет (Притч. 6:23), и как свет повеления Твоя на земле (Ис. 26:9), хотя завистливая тьма, вторгшись, произвела грех. Свет также преобразовательный и соразмеренный с силами приемлющих есть написанный Закон, прикрывающий истину и тайну великого Света, почему и лицо Моисеево Им прославляется.

Но и еще многими светами украсим наше слово. Свет был и явившееся Моисею во огне, когда видение это опаляло, но не сжигало купину, чтобы и естество показать, и силу явить. Свет — и путеводившее Израиля в столпе огненном и делавшее приятную пустыню. Свет — восхитившее Илию на огненной колеснице и не опалившее похищаемого. Свет — облиставшее пастырей, когда довременный Свет соединился с временным. Свет — и та красота звезды, предшествовавшей в Вифлеем, чтобы и волхвам указать путь и сопутствовать Свету, который превыше нас и соединился с нами. Свет — явленное ученикам на горе Божество, впрочем нестерпимое для слабого зрения. Свет — ослепившее блеском Павла видение и поражением очей исцелившее тьму душевную. Свет — и тамошняя светлость для очистившихся здесь, когда воссияют праведники как солнце (Мф. 13:43), и станет Бог посреди них, богов и царей, распределяя и разделяя достоинство тамошнего блаженства. Кроме этого, свет, в собственном смысле, есть просвещение Крещения, о котором у нас ныне слово и в котором заключается великое и чудное таинство нашего спасения.

Поскольку вовсе не грешить свойственно Богу — первому и несложному естеству (ибо простота мирна и безмятежна), и также, осмелюсь сказать, естеству ангельскому, или естеству, ближайшему к Богу, по причине самой близости, а грешить есть дело человеческое и свойственно дольней сложности (потому что сложность есть начало мятежа), то Владыка не благорассудил оставить тварь Свою беспомощной и пренебречь ею, когда она в опасности возмутиться против Него. Но как создал несуществовавших, так воссоздал получивших бытие — созданием, которое божественнее и выше прежнего, и которое для начинающих есть печать, а для совершенных возрастом — благодать и восстановление образа падшего через грех, чтобы, от отчаяния делаясь худшими, и непрестанно увлекаемые им в большее зло, по тому же отчаянию совершенно не стали мы вне блага и добродетели, и впав во глубину зол, как сказано, не вознерадели (Притч. 18:3), но чтобы, как совершающие дальний путь, по успокоении от трудов в гостинице, так и мы, по обновлении, с охотой довершили остальной путь.

Эта благодать и сила Крещения не потопляет мир, как издревле, но очищает грех в каждом человеке и совершенно смывает всякую нечистоту и скверну, привнесенную повреждением. Поскольку же мы состоим из двух естеств, то есть из души и тела, из естества видимого и невидимого, то и очищение двоякое, именно: водой и Духом; и одно приемлется видимо и телесно, а другое, в то же время, совершается нетелесно и невидимо; одно есть образное, а другое истинное и очищающее самые глубины; а это, вспомоществуя первому рождению, из ветхих делает нас новыми, из плотских, каковы мы ныне, богоподобными, разваривая без огня и воссозидая без разрушения. Ибо, кратко сказать, под силой Крещения понимать должно завет с Богом о вступлении в другую жизнь и о соблюдении большей чистоты.

И конечно, каждый из нас всего более должен страшиться и больше всего хранимого хранить (Притч. 4:23) свою душу, чтобы не оказаться нам солгавшими этому исповеданию. Ибо, если Бог, принятый в посредники при договорах человеческих, утверждает их, то сколь опасно сделаться нарушителем заветов, которые заключены нами с Самим Богом, и быть виновными перед истиной не только в других грехах, но и в самой лжи? Притом, нет другого ни возрождения, ни воссоздания, ни восстановления в древнее состояние. Хотя, сколько можно, домогаемся его со многими воздыханиями и слезами, и хотя через это закрываются с трудом раны, по крайней мере по моему определению и уставу (точно верим, что закрываются, даже желали бы, чтобы изгладились и следы ран; потому что сам я имею нужду в милосердии); впрочем, лучше не иметь нужды во втором очищении, но устоять в первом, которое, как знаю, для всех общее, и не трудно, и равно открыто рабам и господам, бедным и богатым, низким и высоким, благородным и неблагородным, должникам и недолжным, как вдыхание воздуха и разлитие света, преемство времен года, рассматривание мироздания — это великое и общее для всех нас наслаждение, а также и равные уделы веры. Ибо страшно вместо нетрудного врачевания употреблять труднейшее, отвергнув благодать милосердия, делаться подлежащим наказанию и вознаграждать за грех исправлением. Да и сколько нужно пролить слез, чтобы они сравнились с источником Крещения? И кто поручится, что смерть ждет нашего излечения? Что перед судилищем станем уже не должниками и не имеющими нужды в тамошнем огненном испытании? Может быть, ты, добрый и человеколюбивый садовник, будешь молить Господа — пощадить еще смоковницу и не срубать ее, как обвиняемую в неплодии (Лк. 13:6), но дозволить обложить ее навозом — слезами, воздыханиями, молитвами, возлежанием на голой земле, бдениями, изнурением тела и исправлением через исповедь и самоуничиженную жизнь; но неизвестно, пощадит ли ее Господь, как напрасно занимающую место, между тем как другой имеет нужду в милосердии и делается худшим от долготерпения.

Со Христом погребаемся через крещение, чтобы с Ним и восстать; с Ним низойдем, чтобы с Ним взойти и на высоту; с Ним взойдем, чтобы и прославиться с Ним! Если после крещения будет искушать тебя враг света и искуситель (а он будет искушать, ибо искушал Слово и Бога моего, обманувшись внешним покровом, — искушал сокрытый Свет, обманувшись видимостью), то имеешь, чем победить его. Не страшись подвига, противопоставь воду, противопоставь Духа, этим угасятся все раскаленные стрелы лукавого (Еф. 6:16). Ибо здесь Дух, и даже Дух раздирает горы (3 Цар. 19:11); здесь вода, и даже вода, гасящая огонь. Если искуситель представит тебе нужду (как дерзнул и Христу), и потребует, чтобы камни хлебами станут (Мф. 4:3), возбуждая тем голод; окажись не незнающим его намерений. Научи его, чему он еще недоучился; противоположи ему слово жизни, которое есть хлеб, посылаемый с неба и дарующий жизнь миру. Если искушает тебя тщеславием (как и Христа, возведя на крыле храма, и сказав, бросься вниз в доказательство Божества (Мф. 4:5.6); не низлагай себя превозношением. Если это приобретет — не остановится на том, он ненасытен, на все простирается, обольщает добрым и оканчивает лукавством — таков способ его брани! Даже и в Писании сведущ этот душегубец; из одного места скажет: написано о хлебе, из другого: написано об ангелах. «Ибо, — говорит, — ангелом Своим заповедает о тебе, и на руках понесут тебя» (Пс. 90:12). О, хитромудренный на зло, для чего не договорил и последующего, (я твердо помню это, хотя и умолчишь ты), что, ограждаемый Троицею, наступлю на тебя — аспида и василиска (13), и буду попирать змею и скорпиона (Лк. 10:19)? Если же станет преодолевать тебя ненасытимостью, в одно мгновение времени и зрения показывая все Царства, как ему принадлежащие, и требуя поклонения; презри его, как нищего, и с надеждой на печать [248] скажи: «Я сам образ Божий, не погубил еще небесной славы, как ты через превозношение, я во Христа облекся, во Христа преобразился Крещением, ты поклонись мне». И враг, как твердо знаю, побежденный и посрамленный этими словами, как отступил от Христа — первого Света, так отступит и от просвещенных им.

Это дарует купель Крещения ощутившим силу ее! Такое пиршество предлагает она алчущим блага! Итак, будем креститься, чтобы победить; приобщимся к очистительным водам, которые омывают лучше иссопа, очищают лучше законной крови, которые священнее, нежели пепел темницы, через окропление освящает оскверненное (Евр. 9:15), имеющий силу только на время очищать тело, а не истреблять совершенно грех. Ибо какая была бы нужда очищаться тем, которые однажды очищены? Крестимся ныне, чтобы не потерпеть принуждения завтра; не будем отдалять от себя благодеяние, как обиду; не будем ждать, пока сделаемся худшими, чтобы прощено было нам больше; не будем Христоправителями и Христопродавцами, не станем обременять себя сверх того, что можем понести, чтобы не потонуть вместе с кораблем и не подвергнуть кораблекрушению благодать, погубив все, когда надеялись получить больше. Спеши к дару, пока еще владеешь рассудком, пока не болен и телом и духом или не кажешься больным для присутствующих, хотя и здрав ты умом, пока твое благо не в чужих руках, но ты сам господин ему, пока язык твой не запинается, не охладел и может ясно произнести (не говорю уже о большем) слова тайноводства, пока можешь сделаться верным так, чтобы другие не догадывались только об этом, но удостоверившись в том, не сожалели о тебе, но ублажали тебя, пока дар для тебя очевиден, а не сомнителен, благодать касается глубин, а не тело омывается на погребение, пока нет около тебя слез — признаков твоего отшествия, или только в угождение тебе удерживают их, а жена и дети желают продлить минуту разлуки и домогаются последних от тебя слов, пока нет при тебе неискусного врача, обещающего несколько часов жизни, которые не в его власти, наклонением головы определяющего надежду исцеления, умеющего рассуждать о болезни после смерти; удалением от тебя или вымогающего большую плату, или дающего знать о безнадежности, пока не спорят о тебе креститель и корыстолюбец, спеша — один тебя напутствовать, а другой вписаться к тебе в наследники, между тем как время не позволяет ни того, ни другого. Для чего ждешь благодеяния от горячки, а не от Бога? От времени, а не от рассудка? От коварного друга, а не от спасительной любви? Не от собственной воли, а от принуждения? Не от свободы, а от крайности обстоятельств? Почему тебе надобно от другого узнавать о своем отшествии, а сам не хочешь помыслить о нем, как уже о наступившем? Почему домогаешься врачеваний, которые нимало не помогут? Ждешь пота, обещающего перелом болезни, когда, может быть, близок пот смертный? Исцеляй сам себя до наступления нужды; пожалей о себе ты — близкий целитель недуга. Запаси сам для себя истинно спасительное врачевание. Пока плывешь при попутном ветре, страшись кораблекрушения, и имея помощницей боязнь, меньше потерпишь при самом кораблекрушении. Пусть дар с торжеством приемлется, а не с плачем, пусть талант отдается в обращение, а не зарывается в землю, пусть будет какой–нибудь промежуток между благодатью и кончиной, чтобы не только изгладились худые письмена, но и написаны были на их месте лучшие, чтобы тебе иметь не только благодать, но и воздаяние, не только избежать огня, но и наследовать славу, которую приобретает дар, отданный в обращение. Одни низкие духом почитают великим делом избежать наказания; а возвышенные духом домогаются и награды.

Мне известны три степени в спасаемых: рабство, наемничество и сыновство. Если ты раб, то бойся побоев. Если наемник, одно имей в виду — получить. Если стоишь выше раба и наемника, даже сын, стыдись Бога как отца, делай добро, потому что хорошо повиноваться отцу. Хотя бы ничего не надеялся ты получить, угодить отцу само по себе награда. Да не окажемся пренебрегающими этим! Как безрассудно захватывать себе имущество, а отвергать здоровье; очищать тело, а очищение души иметь только в запасе; искать свободы от дольнего рабства, а горней не желать; прилагать все тщание, чтобы дом и одежда были пышны, а не заботиться, чтобы самому стать достойным большего; иметь усердие благодетельствовать другим, а не хотеть сделать добро себе! Если бы благо это покупалось на деньги, ты не пожалел бы никаких сокровищ. А если предлагается из человеколюбия, пренебрегаешь готовностью благотворения.

Всякое время прилично для омовения, потому что во всякое время постигает смерть. Громогласно взываю к тебе с Павлом: ныне время благоприятное, ныне день спасения (2 Кор. 6:2); а словом ныне означает он не известное одно время, но всякое. И еще: встань спящий, и воскресни из мертвых, и осветит тебя Христос (Еф. 5:14), прекращающий греховную ночь, потому что в ночи надежда зла, говорит Исаия (28:19), и полезнее быть приняту утром. Сей, когда время; собирай, и разрушай житницы, также когда время; и сади в пору, и собирай виноград зрелый; смело пускай в море корабль весной и вводи его в пристань, когда наступает зима и начинает бушевать море. Пусть будет у тебя время войне, и время миру, браку и безбрачию, дружбе и раздору, если и он тебе нужен, и вообще время всякому делу, если сколько–нибудь должно верить Соломону (Еккл. 3:1–8). А верить ему должно, потому что совет полезен. Но спасение свое всегда совершай, и всякое время да будет благовременно для крещения.

Если, минуя настоящий день, постоянно имеешь в виду завтрашний, и такими недолгими отсрочками держит тебя, по обычаю своему, во власти своей лукавый, внушая: «отдай мне настоящее, а Богу будущее; мне юность, а Богу старость; мне годы удовольствий, а Ему ни к чему не годный возраст»; то в какой ты опасности! Сколько нечаянных случаев! Или война истребила, или землетрясение задавило развалинами, или море поглотило, или зверь похитил, или болезнь погубила, или крошка, застрявшая в горле (ибо всего легче умереть человеку, хотя и высоко думаешь о том, что ты образ), или излишнее употребление пития, или порывистый ветер, или понесший конь, или злонамеренно приготовленный ядовитый состав, а может быть, и вместо спасительного оказавшийся вредным, или судья бесчеловечный, или неумолимый исполнитель казни, или сколько еще таких случаев, от которых в скорейшем времени бывает смерть, и никакие способы не сильны остановить ее! Если же оградишь себя печатью, обезопасишь свою будущность лучшим и действеннейшим способом, ознаменовав душу и тело Миропомазанием и Духом, как издревле Израиль мощной и охраняющей первенцев кровью и помазанием (Исх. 12:13), тогда что может с тобой приключиться? И сколько для тебя сделано! Слушай, что сказано в Притчах: когда ляжешь спать, — не будешь бояться; и когда уснешь, — сон твой приятен будет (Притч. 3:24). Что и у Давида благовествуется? Не убоишься ужасов ночи, заразы, опустошающей в полдень (Пс. 90:5.6). Это и во время жизни весьма важно для твоей безопасности (и вору не легко покуситься на овцу, на которой положен знак, а неимеющую на себе знака без опасения украдут), и после отход из жизни — прекрасный погребальный покров, который светлее всякой одежды, дороже золота, великолепней гробницы, священнее бесплодных насыпей, благовременнее спелых плодов, что все мертвецы приносят в дар мертвецам, превратив обычай в закон. Пусть все у тебя погибнет, все будет похищено: деньги, имущество, престолы, отличия и что еще относится к земной круговерти; но ты безопасно окончишь жизнь свою, не утратив ни одного из способов, дарованных тебе Богом во спасение.

Но ты опасаешься, чтобы не растлить в себе благодати, и потому откладываешь очищение, как не имеющий другого? Что же? Не боишься ли, что подвергнешься опасности во время гонения и лишишься лучшего достояния — Христа? Ужели по этой причине станешь избегать того, чтобы и христианином стать? Да удалится от тебя такой страх нездорового человека, такое рассуждение повредившегося в уме!

Какая очень неосторожная, если можно так сказать, осторожность! Какое коварное ухищрение лукавого! Он действительная тьма, и притворяется светом, когда не может успеть, нападая открыто, строит невидимые козни; и будучи лукав, представляет из себя доброго советчика, чтобы ему каким бы то ни было способом непременно одолеть, а нам ни в каком случае избегнуть его наветов. То же очевидным образом строит он и здесь. Не имея возможности явно убедить тебя презирать крещение, вредит тебе вымышленной осторожностью, чтобы тебе, чего ты страшился, когда сам не замечаешь, потерпеть то от страха, и поскольку ты опасался растлить дар, через само опасение лишиться дара. Таков враг; и никогда не оставит своего двоедушия, пока видит, что мы спешим к небу, откуда он ниспал. Но ты, человек Божий, проникай в злоумышление противника, у тебя борьба с сильным и о деле самом важном, не бери в советники врага, не пренебрегай тем, чтобы именоваться и быть верным.

Доколе ты оглашенный, дотоле стоишь в преддверии благочестия; а тебе должно войти внутрь, пройти двор, видеть Святыню, приникнуть взором во Святая Святых, быть с Троицею. Велико то, за что у тебя брань; великое потребно тебе и ограждение. Противопоставь щит веры; враг боится, когда вступаешь в сражение с оружием. Для того желает видеть тебя обнаженным от благодати, чтобы удобнее было победить безоружного и ничем неохраняемого. Он касается всякого возраста, всякого рода жизни, поэтому отражай его во всем.

Если ты молод — стань с споборниками против страстей, вступивши в воинство Божие, мужайся против Голиафа, плени тысячи и тьмы. Так пользуйся возрастом и не потерпи, чтобы увяла твоя юность, умерщвленная несовершенством веры.

Ты стар, и близок для тебя необходимый всем срок — уважь седину и требуемым ею благоразумием вознагради за немощь, какую имеешь теперь, окажи помощь немногим дням своим; вверь старости очищение. Зачем в глубокой старости и при последнем издыхании боишься свойственного юности? Или ждешь, чтобы омыли тебя мертвого, возбуждающего не столько сожаление, сколько ненависть? Или любишь останки удовольствий, сам будучи останком жизни? Стыдно, изнемогая возрастом, не изнемочь похотью, но, или действительно ей предаваться, или казаться похотливым, откладывая очищение.

У тебя есть младенец? Не давай времени усилиться повреждению; пусть освящен будет в младенчестве и с юных ногтей посвящен Духу. Ты боишься печати, по немощи естества, как малодушная и маловерная мать? Но Анна и до рождения обещала Самуила Богу, и по рождении вскоре посвятила, и воспитала для священной ризы, не боясь человеческой немощи, но веруя в Бога. Нет никакой тебе нужды в привесках и нашептываниях, вместе с которыми входит лукавый, привлекая к себе от легковерных благоговение, должное Богу. Дай своему младенцу Троицу — это великое и доброе хранилище [249].

Что еще? Хранишь ли ты целомудрие? — Запечатлей очищением, сделай его сообщником и собеседником в жизни; пусть оно управляет у тебя и жизнью и словом, и каждым членом, каждым движением, каждым чувством. Почти его, чтобы оно украсило тебя; да возложит на голову твою прекрасный венок, доставит тебе великолепный венец (Притч. 4:9). Ты связал себя узами брака, свяжи также и печатью. Сделай своей сожительницей эту охранительницу целомудрия, которая гораздо надежнее многих евнухов, многих придверников.

Если ты еще не сопрягся плотью — не страшись совершения, ты чист и по вступлении в брак. Я на себя беру ответственность; я сочетатель, я невестоводитель. Ибо брак не бесчестен потому только, что непорочность честнее его. Я буду подражать Христу, чистому Невестоводителю и Жениху, Который чудодействует на брак и Своим присутствием доставляет честь супружеству. Да будет только брак чист и без примеси нечистых пожеланий. Об одном только прошу: прими дар, как ограждение, и дару принеси от себя чистоту на время, пока продолжаются дни, установленные для молитвы, которые честнее дней рабочих, и то по взаимному условию и согласию (1 Кор. 7:5). Ибо не закон предписываем, но даем совет, и хотим взять нечто из твоего для тебя же и для общей вашей безопасности.

Кратко же сказать: нет рода жизни, нет состояния, для которого бы крещение не было всего полезнее. Имеющий власть — прими узду; раб — равночестие; унывающий — утешение, благодушествующий — руководительство, убогий — непохищаемое богатство, изобилующий — прекрасное распоряжение тем, что имеешь. Не умудряйся, не ухищряйся против своего спасения. Хотя и обманываем других, но самих себя обмануть невозможно. Да и самое опасное и безрассудное дело играть самим собой.

Но ты живешь в обществе, от обращения с людьми — не без осквернения; потому страшно, чтобы не истощилось Божие к тебе милосердие? Ответ на это прост. Если можно, беги и торжища со своим добрым сопутником. Подвяжи себе крылья орлиные, или, собственнее скажу, голубиные, ибо что тебе до кесаря и принадлежащего кесарю, пока не почиешь там, где нет ни греха, ни очернения, ни змия, жалящего на пути и препятствующего тебе шествовать по Богу. Похить душу свою из мира, беги Содома, беги пожара, иди не озираясь, чтобы не отвердеть в соляной столп, спасайся на горе, чтобы и тебя не постигла вместе гибель. Если же ты не волен уже в себе и обязался необходимыми узами, то скажи сам себе, или, лучше, я тебе скажу: всего превосходнее сподобиться блага и сохранить очищение. Если же невозможно совместить то и другое, то лучше очернить себя иногда несколько мирскими обязанностями, нежели совершенно лишиться благодати, как лучше, думаю, получить иногда выговор от отца и господина, нежели быть им вовсе отвергнутым, и лучше озаряться несколькими лучами, нежели быть в совершенной тьме. А благоразумному свойственно избирать как из благ большие и совершеннейшие, так и из зол меньшие и легчайшие. Поэтому не слишком бойся очищения. Ибо праведный и человеколюбивый Судия наших дел всегда ценит заслуги наши, соображаясь с родом жизни каждого. И неоднократно тот, кто, живя в мире, успел в немногом, имел преимущество перед тем, кто едва не успел во всем, живя на свободе, так как, думаю, большее заслуживает удивления — в узах идти медленно, нежели бежать, не имея на себе тяжести, и, идя по грязи, немного замараться, нежели быть чистым на чистом пути. В доказательство же слова скажу, что Раав блудницу оправдало одно только страннолюбие, хотя и не одобряется она ни за что другое, и мытаря, ни за что другое не похваленного, одно возвысило, именно смирение, чтобы ты научился не вдруг отчаиваться в себе.

Но скажешь: «Какая мне польза преждевременно связать себя крещением и поспешностью лишить себя приятностей жизни, когда можно насладиться удовольствиями, и потом сподобиться благодати? Ибо начавшим ранее трудиться в винограднике не оказано никакого предпочтения, но дана плата, равная с последними» (Мф. 20:1–15). Ты, говорящий это, чье бы ни было такое рассуждение, избавил нас от труда, открыв не без скорби тайну своей задержки, и не одобряя тебя за худое дело, хвалю за признание. Но выслушай и объяснение притчи, чтобы по неопытности не извлечь тебе вреда из Писания. Во–первых, здесь речь не о крещении, но о верующих и вступающих в добрый виноградник — Церковь в разные времена, ибо в который день и час кто уверовал, с того самого и обязан трудиться. Потом, пришедшие прежде, хотя больше сделали пожертвования, если мерить труд, но не больше, если мерить желание; а может быть, последние и больше заслужили, хотя такое суждение и странно несколько. Причиной позднего вступления в виноградник было позднее призвание к возделыванию его. Рассмотрим же, какое было различие во всем прочем. Первые уверовали и пришли не прежде, как по объявлении им условной платы; а последние приступили к делу без договора, что служит признаком большей веры. Первые обнаружили в себе зависть и склонность к ропоту, а последние не обвиняются ни в чем подобном. И данное первым, при всем их лукавстве, была плата; а данное последним — милость; почему первые, уличенные еще в неразумии, справедливо лишены большего. Спрашивается: что было бы им, если бы они опоздали? Очевидно, равная с прочими плата. Итак, за что же жалуются на дающего плату, будто бы он не уравнял трудившихся, дав поровну? Все это уменьшает цену пота, пролитого первыми, хотя они и прежде начали трудиться. Из чего видно, что раздел платы поровну был справедлив; ибо произволение измеряемо было наравне с трудом. Но если притча, по твоему толкованию, иносказательно изображает силу омовения, что препятствует, придя раньше и понеся вар, не завидовать последним, чтобы ты имел преимущество и в этом самом — в человеколюбии, и получил воздаяние, как долг, а не как дар? Наконец мзду получают те делающие, которые вошли в виноградник, а не около него ходят. А есть опасность, чтобы с тобой не случилось последнего. Поэтому, если бы ты знал, что сподобишься дара и при таких рассуждениях, когда злонамеренно сокращаешь несколько свой труд, то извинительно было бы прибегать к таким расчетам и желать нечто выторговать у человеколюбия Владыки, не говорю уже, что больший труд сам по себе есть большая награда для человека, у которого сердце не вовсе предано корчемству. Если же угрожает тебе опасность — через такой торг совсем не войти в виноградник, и выгадывая малое, можешь понести убыток в главном, то поверь моим словам и, оставив неправые толкования и возражения, без расчетов приступи к дару, чтобы не лишиться жизни прежде исполнения надежд и не узнать на опыте, что подобные лжеумствования делал ты сам против себя.

«Что же? — скажешь, — разве Бог не милосерд? Он знает помышления, испытует расположение, и желание креститься не приемлет разве за само крещение?» Ты говоришь похожее на загадку, если у Бога, по человеколюбию Его, непросвещенный есть то же, что просвещенный или с вошедшим в царствие небесное равен и тот, кто желает только получить иное, хотя и не творит дел царствия. Но осмелюсь сказать об этом, что думаю; полагаю же, что согласятся со мной и другие, имеющие ум. Из приявших дар, одни были совершенно далеки от Бога и спасения, вдавались во все роды порока и старались быть порочными. Другие были как бы наполовину плохи и держались средины между добродетелью и пороком; они хотя делали зло, однако же не одобряли сделанного, как больные горячкой не хвалят своей болезни. Иные же и до совершения были достойны похвалы, или от природы, или потому, что собственным тщанием очищали себя к Крещению, а по совершении оказались еще лучшими и осторожнейшими; очищали себя, чтобы получить благо, а соблюдали большую осторожность, чтобы сохранить его. Из всех них лучше совершенно плохих те, которые отстали несколько от порока, а лучше несколько отставших более ревностные и предвозделавшие себя к Крещению, потому что имеют некоторое преимущество, именно деятельность, а Крещение, сглаживая грехи, не уничтожает заслуг. Но лучше всех перечисленных те, которые возделывают и саму благодать и образуют себя до возможно большей лепоты. Равным образом между неприемлющими Крещения одни совершенно подобны скотам или зверям, по своему неразумию или злонравию. Сверх прочих зол в них есть и то, что они, как думаю, не очень уважают и дар Крещения, но действительно как дар, если дан им, любят, и если не дан, презирают. Другие хотя и чтут дар, но медлят принять его, то по нерадению, то по невоздержности. Иные даже не имеют возможности и принять дара, или, может быть, по малолетству, или по какому–то совершенно не зависящему от них стечению обстоятельств, по которому не сподобляются благодати, хотя бы сами того и желали. И как между первыми нашли мы большое различие, так находим и между последними. Совершенно презирающие хуже невоздержных и нерадивых; а последние хуже тех, которые по неведению или по принуждению лишаются дара, ибо сделанное по принуждению есть не что иное как невольное прегрешение, и думаю, что одни потерпят наказание как за другие пороки, так и за презрение Крещения. Другие же хотя потерпят наказание, но меньшее, потому что не столько по злонравию, сколько по неведению не получили Крещения. А последние не будут у праведного Судии ни прославлены, ни наказаны, потому что, хотя незапечатлены, однако же и не худы, и больше сами потерпели, нежели сделали вреда. Ибо не всякий, недостойный наказания, достоин уже и чести; равно как не всякий недостойный чести достоин уже наказания. Рассмотрю и следующее. Если ты признаешь убийством одно намерение убить, без совершения убийства, то считай крещеным желавшего креститься, но не крестившегося действительно. Если же не признаешь первого, то почему признать последнего? Не вижу причины. Но если хочешь, рассудим и так. Если достаточно желания вместо силы Крещения, и за одно желание присуждаешь себе славу, то и вместо славы довольствуйся одним желанием. И какой для тебя вред не сподобиться ей, когда имеешь желание?

Итак, поскольку вы слышали гласы эти — обратите взор к Нему и просветитесь, и лица ваши не постыдятся (Пс. 33:6) от того, что не достигли благодати. Примите просвещение, пока есть время, да тьма вас не преследует и не обнимет (Ин. 12:35), удалив от просвещения. Наступит ночь, и тогда — по отшествии отсюда никто не может делать. Первое есть слово Давида, а последнее — истинного Света, просвещающего всякого человека, приходящего в мир (Ин. 1:9). Подумайте, что и Соломон жестоко укоряет вас, нерадивых и медлительных: доколе ты, ленивец, будешь спать? когда ты от сна твоего встанешь (Притч. 6:9)? Вымышляем то и другое для извинения дел греховных (Пс. 140:4). «Жду дня Светов; более уважаю Пасху; дождусь Пятидесятницы; лучше со Христом просветиться; со Христом восстать в день воскресения; почтить явление Духа». Что же потом? Кончина придет внезапно, в день, в который не ожидал, и в час, в который не думал (Лк. 12:46). А при тебе как прохожий — бедность (Притч. 6:11) благодати, и ты будешь алкать среди столь многого богатства благости. Тебе должно в противоположном пожинать противоположное, в неусыпном труде жатву и в источнике прохлаждение, подобно томимому сильной жаждой, который с усердием бежит к источникам и утомление от пути погашает водой, а не терпеть участи Исмаила, не томиться жаждой от безводья, или, по пословице, не мучиться жаждой среди источника. Нехорошо миновать торжище и потом искать покупок; нехорошо пройти мимо манны и потом пожелать пищи; худо позднее сожаление, худо тогда уже почувствовать свою потерю, когда нет способа отвратить ее, то есть по отшествии отсюда, по горькому заключению того, что совершено каждым в жизни, по наказанию грешников и прославлению очищенных. Поэтому не медлите приступить к благодати, но поспешайте, чтобы не предварил вас разбойник, не предускорил прелюбодей, не взял перед вами преимущества лихоимец, не предвосхитил блага убийца, мытарь, блудник, или кто–нибудь из тех, которые берут царствие силой и хищнически (Мф. 11:12), а оно, по благости, добровольно терпит насилие и хищение. Будь медлен на злое дело, а скор к спасению, любезный, как убеждаю я. Ибо равно худы и готовность на худшее, и медленность к лучшему. Если бы позвали тебя пировать — не спеши; если бы отречься от Веры — беги прочь; если бы в скопище злонамеренных людей сказали тебе: сделаем засаду убийства, подстережем непорочного без вины (Притч. 1:11), — не приклоняй и слуха. Ибо приобретешь от этого две весьма великие пользы: и их вразумишь о грехе, и сам избавишься плохого сообщества. Но если говорит тебе великий Давид: приидите, воспоемся Господу (Пс. 94:1); или другой Пророк: придите, взойдем на гору Господню (Ис. 2:3), или Сам Спаситель: придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас (Мф. 11:28); и еще: встаньте, пойдем отсюда (Ин. 14:31) светлые светло, возблистав больше снега, огустев паче молока, просияв больше сапфира (Плач. 4:7), то не будем уклоняться и медлить. Сделаемся Петром и Иоанном: как они спешили ко гробу и на воскресение, так и мы поспешим к купели Крещения; пойдем то вместе, то быстрее друг друга (Ин. 20:4), стараясь предвосхитить благо. И не говори: «пойди и приди опять и завтра крещусь, когда ты имеешь при себе (Притч. 3:28).

«Пусть прибудет мать, пусть прибудет отец, прибудут братья, жена, дети, друзья, все, что для меня дорого, и тогда спасусь, а теперь еще не время мне стать светлым». Но бойся, чтобы не стали сообщниками плача те, которых ты надеялся иметь сообщниками веселья. Если они с тобой, хорошо, а если нет, не ожидай. Стыдно говорить: «Где у меня приношение по Крещении? Где светлая одежда, в которой бы просветиться Крещением? Где нужное для принятия моих крестителей, чтобы и в этом не устыдить себя?» — Но это, как видишь, весьма необходимо, и без этого благодать умалится! Не занимайся мелочами в делах важных; не предавайся низким чувствованиям; таинства важнее видимого; самого себя принеси в дар, во Христа облекись, напитай меня своею жизнью: такому гостеприимству рад я, это угодно и Богу, Который дарует величайшие блага. Из великого для Бога ничего нет, чего бы не дал и нищий, чтобы нищие и в этом не отставали, не имея, чем соревноваться с богатыми. И хотя в другом есть различие между богатым и убогим, однако же здесь кто усерднее, тот и богаче. Ничто да не препятствует тебе идти вперед, ничто да не отвлекает назад твоего усердия. Пока желание сильно, получай желаемое; пока горячо железо, закаляй его в холодной воде, чтобы не встретилось чего к пресечению твоего желания. Я Филипп, будь евнухом Кандакии. Скажи и сам: вот вода; что препятствует мне креститься (Деян. 8:36)? Лови случай, будь рад благу. И сказав, крестись, и крестившись, спасись. Хотя бы ты был черен телом, убелись душой; получи спасение, которого нет ничего выше, ничего досточестнее для имеющих ум.

Не говори: «Меня должен крестить Епископ, притом Митрополит и иерусалимлянин (благодать не от места, а от Духа), сверх того кто–нибудь из людей благородных, ибо опасно, чтобы благородство мое не было унижено крестителем; или хотя священник, но безбрачный, человек воздержный и ангельской жизни, ибо несносно, если осквернюсь во время очищения». — Не вникай в достоверность проповедника или крестителя. У них есть другой Судия, испытующий и невидимое, потому что человек (смотрит) на лице, а Господь смотрит на сердце (1 Цар. 16:7). А к очищению тебя всякий достоин веры, только был бы он из числа получивших на это власть, не осужденных явно и не отчужденных от Церкви. Не суди судей ты, требующий врачевания, не разбирай достоинства очищающих тебя, не делай выбора, смотря на родителей. Хотя один другого лучше или ниже, но всякий выше тебя. Рассуди так: два перстня, золотой и железный, и на обоих вырезан один и тот же царский лик, и обоими сделаны печати на воске, чем одна печать отлична от другой? — Ничем. Распознай вещество на воске, если ты всех премудрее. Скажи: который оттиск железного и который золотого перстня? И отчего он одинаков? Ибо хотя вещество различно, но в начертании нет различия. Так и крестителем да будет у тебя всякий! Ибо хотя бы один превосходил другого по жизни, но сила Крещения равна, и одинаково может привести тебя к совершенству всякий, кто наставлен в той же вере.

Не гнушайся креститься вместе богатый с бедным, благородный с худородным, господин с тем, который до сих пор раб его. Ты не окажешь столько смиренномудрия, сколько Христос, в Которого ныне крестишься, Который для тебя принял и образ раба. С того дня, в который обновляешься, все старые отличия миновали, все одинаковым образом облекаются во Христа.

Зная, как крестил Иоанн, не стыдись исповедать грех свой, чтобы, подвергшись стыду здесь, избежать его там; потому что и стыд есть часть тамошнего наказания. Докажи, что действительно возненавидел ты грех, перед всеми открыв и выставив его на позор.

Не презирай целебности заклинания, не ропщи на его продолжительность, и это есть испытание искренности, с какой приступаешь к Крещению. Что ж, если и столько потрудишься, сколько эфиопская царица, которая подвиглась от пределов земли, чтобы видеть премудрость Соломона? И ее здесь больше Соломона для разумеющих дело совершенно (Лк. 11:31).

Да не устрашают тебя ни дальность пути, ни обширность моря, ни огонь, если он на дороге, ни другое какое–либо, малое или большое, препятствие, чтобы сподобиться благодати. Если же без всякого труда, без всяких издержек, можно тебе получить желаемое, то сколь безрассудно отлагать дар! Сказано: жаждущие! Идите все к водам; так повелевает тебе Исаия, и вы, у которых нет серебра, идите, покупайте без серебра и без платы вино и молоко (Ис. 55:1). Какая скорость в человеколюбии! Какое удобство для купли! Надобно только пожелать блага, и оно поступает в продажу; само стремление принимается за великую цену. Господь жаждет, чтобы Его жаждали, напоит желающих пить, приемлет за благодеяние, если просят у Него благодеяния, доступен, великодаровит; с большей приятностью дает, нежели иные приемлют сами. Только не обнаружим в себе низкой души, прося того, что маловажно и не достойно Дающего. Блажен, у кого просит пития Христос, как у самарянки, и кому дает источник воды, текущий в жизнь вечную (Ин. 4:14)! Блажен сеющий при всех водах (Ис. 32:20) и во всякой душе, которая завтра будет возделываема и поливаема, и которую ныне вол и осел попирают; потому что поросла тернием, безводна, подавлена неразумием! Блажен, кто, хотя и ситниковые болота (Иоил. 3:18), напоивается из дома Господня и вместо тростника произращает хлеб, приносит пищу, годную для людей, а не жесткую и бесполезную, к чему и должно прилагать всякое старание, чтобы не остаться недостигшими общей благодати.

Возразят: «Пусть все это справедливо будет в рассуждении ищущих Крещения. Но что скажешь о тех, которые еще младенцы, не чувствуют ни вреда, ни благодати? Крестить ли нам и их?» — Непременно, если близится опасность. Ибо лучше без сознания освятиться, нежели умереть незапечатленным и несовершенным. Доказательством этому служит восьмидневное обрезание, которое в преобразовательном смысле было некоторой печатью и совершалось над неполучившими еще употребления разума, а также помазание порогов, через неодушевленные вещи охраняющее первенцев. О прочих же малолетних мое мнение такое: дождавшись трехлетия, или несколько ранее, или несколько позже, когда дети могут слышать что–нибудь таинственное и отвечать, хотя не понимая совершенно, однако же запечатлевая в уме, должно освящать их души и тела великим таинством совершения. Причина же этому следующая: хотя дети тогда начинают подлежать ответственности за жизнь, когда и разум придет в зрелость, и уразумеют они Таинство (потому что за грехи неведения не взыскивается с них по причине возраста), однако же оградиться им Крещением без сомнения гораздо полезнее, по причине внезапно встречающихся с ними и никакими способами не предотвращаемых опасностей.

Скажут: «Христос, при всем том, что Он Бог, крестился тридцати лет; как же повелеваешь спешить с крещением?» — Сказав, что Он — Бог, ты решил вопрос. Он — источная чистота, и не имел нужды в очищении, очищается же для тебя, так как и плоть носит для тебя, Сам будучи бесплотен. Ему не было никакой опасности откладывать Крещение; потому что Сам был властен и в страдании, равно как и в рождении. Но для тебя немалая опасность, если умрешь, родившись для одного тления и не облекшись в нетление. Принимаю во внимание и то, что Христу необходимо было креститься в такое время; а твои отношения иные. Ибо Он явился миру тридцати лет от рождения, а не прежде, частью для того, чтобы не показаться действующим из тщеславия (что составляет недуг людей, не знающих приличия), частью же потому, что в этом возрасте совершенно испытывается добродетель и прилично быть учителем. Когда же надлежало пострадать спасительным для мира страданием, тогда нужно стало, чтобы присоединилось к страданию все, относящееся к страданию, как–то: явление в мир, Крещение, свидетельство свыше, проповедь, стечение народа, чудеса и то, чтобы из всего составить как бы одно целое, нерасторжимое и неразделенное промежутками. Ибо от Крещения и проповеди — потрясение (как называется это обстоятельство в Писании, Мф. 21:2) стекающихся, от множества же народа — явление знамений и чудеса, приводящие к Евангелию; а от чудес зависть, от зависти ненависть, от ненависти совещание и предательство, от этого же крест и все, чем мы спасены. Так было со Христом, и по таким причинам, насколько для нас постижимо. А может быть, найдется этому и другое сокровеннейшее основание. Но тебе какая нужда, следуя примерам, которые выше тебя, решиться на худое? Ибо и многое другое из повествуемого о тогдашних событиях оказывается иным, нежели ныне, и не сходится во времени. Например, Христос постился перед искушением, а мы постимся перед Пасхой. Значение обоих постов одинаково, но относительно ко времени немалое между ними различие. Христос противопоставляет пост искушениям, а у нас знаменует он умерщвление со Христом, и служит предпразднственным очищением. Христос постится сорок дней, потому что Он Бог; а мы соразмерили пост с силами; хотя ревность убеждает некоторых простираться и сверх сил. Также Христос таинственно преподает ученикам Пасху в горнице, по вечери и за день до страдания, а мы совершаем ее в молитвенных домах, до вечери, и по воскресении. Он воскресает в третий день; а мы воскреснем по прошествии многого времени. Итак, наши действия и неразрывны с делами Христовыми, и не сопряжены с ними относительно времени, напротив, Христовы дела преданы нам для того, чтобы служили некоторым образцом для наших действий, но совершенного сближения между ними быть не может. Что же удивительного, если Христос, хотя ради нас принял Крещение, но отличается от нас относительно времени? Но на это, кажется мне, указываешь ты, как на нечто удивительное и великое, когда противоборствуешь своему спасению!

Итак, если сколько–нибудь слушаетесь меня, оставив таковые умствования, придите сами к благу и совершите два подвига: очистите себя ко Крещению и сохраните Крещение. Ибо столь же трудно и стяжать благо, которого не имеем, и стяжав, сберечь. Часто приобретенное с усердием утрачивается по нерадению, а беспечно погубленное возвращается рачительностью. К получению желаемого весьма хорошие у тебя пособия: бдения, посты, возлежание на голой земле, молитвы, слезы, милосердие к бедным, милостыня. Это же да будет у тебя и благодарственным приношением за полученные тобой блага, и вместе охранительным средством. Служит ли для тебя благодеяние напоминанием многих заповедей? Не преступай их. Пришел нищий? Вспомни, как ты был убог, и как обогатился! Он просит у тебя хлеба или пития, или, может быть, другой Лазарь лежит у твоих ворот? Устыдись таинственной трапезы, к которой ты приступал, хлеба, которого вкусил, чаши, которой приобщился, освященный Христовыми страданиями. Припал к тебе странник, не имеющий дома, пришедший издалека? Прими в его лице Соделавшегося ради тебя странником, даже странником между Своими, Водворившегося в тебя благодатно и Привлекшего тебя к горнему жилищу. Будь Закхеем, который вчера был мытарем, а ныне стал щедр: все принеси в дар Христову вшествию, чтобы оказаться тебе великим, хорошо увидеть Христа, хотя мал ты возрастом телесным. Лежит недужный и изъязвленный? Устыдись своего здравия и тех язв, от которых избавил тебя Христос. Если видишь нагого, одень из уважения к твоей ризе нетления, то есть ко Христу, потому что все во Христа крестившиеся, во Христа облеклись (Гал. 3:27). Если встретишь припадающего должника, всякое писание праведное и неправедное расторгни (Ис. 58:6). Вспомни тысячи талантов, которые простил тебе Христос. Не будь лютым истязателем за меньший долг, и притом для кого? — Для подобных тебе рабов, когда прощен Тебе Господом больший долг; бойся, чтобы не понести тебе наказания за Его человеколюбие, которое дано тебе в образец и которому ты не подражал. Да будет для тебя купель эта очищением не только тела, но и образа Божия, не смыванием только грехов, но и исправлением жизни. Пусть не только омоет прежнюю нечистоту, но очистит и источник. Пусть научит не только прекрасно приобретать, но и прекрасно лишаться приобретенного, или, что гораздо легче, отказываться от приобретенного худо. Ибо что пользы, если тебе отпущен грех, а обиженному не дано удовлетворение за ущерб, тобой причиненный? Тобой сделано двоякое зло: и приобретено неправедно, и удержано приобретенное; в первом ты получил прощение; но вторым и ныне делаешь неправду; потому что и теперь есть у тебя чужое, и грех не истреблен, а только разделен надвое временем; на одно отважился ты до Крещения, а другое продолжаешь и после Крещения. Но купель дает отпущение грехов совершенных, а не совершаемых. Надобно, чтобы очищение не напоказ было произведено, а проникло тебя, чтобы ты совершенно стал светел, а не прикрашен снаружи, чтобы благодать служила не прикровением грехов, но освобождением от них. Блажен, кому отпущены беззакония, сказано о совершенном очищении, и чьи грехи прикрыты (Пс. 31:1), — о тех, у которых внутреннее еще не очищено. Блажен человек, которому Господь не вменит греха (2), — это как бы третий разряд согрешающих, дела которых не похвальны, но сердце неповинно.

Что же говорю? И к чему клонится слово мое? Вчера ты, душа, была хананеянкой, скорченной от греха (Лк. 13:11), а ныне выпрямлена Словом, не сгибайся снова, не наклоняйся к земле, как обремененная узами лукавого, не доходи до такого унижения, чтобы трудно было подняться тебе! Вчера иссыхала ты от сильного кровотечения, потому что источала убийственный грех, а ныне иссяк поток, и ты цветешь, потому что прикоснулась к краю одежды Христовой, и течение остановилось (Мф. 9:20; Лк. 8:44). Храни же очищение, чтобы опять не стать кровоточивой и не лишиться сил коснуться Христа и похитить спасение. Ибо Христос не часто позволяет Себя скрадывать, хотя и весьма человеколюбив. Вчера лежал ты на одре расслабленным и недвижимым, и не имел человека, который опустит тебя в купель, когда возмутится вода (Ин. 5:7), а ныне нашел ты вместе человека и Бога, или, лучше сказать, Богочеловека; ты взят от одра, или, лучше, сам взял одр и разгласил о благодеянии. Бойся опять слечь на одр, расслабившись от удовольствий греховного и телесного покоя, но иди здравым, помня заповедь: ты выздоровел, не греши больше, чтобы не случилось с тобою чего хуже (Ин. 5:14), если после такого благодеяния окажешься плохим. Лазарь! иди вон (Ин. 11:43), сказано было тебе, лежавшему во гробу, великим гласом (ибо что велегласнее Слова?); и ты вышел не четверодневный, но многодневный, воскресши с Тридневным, и разрешен от погребальных пелен. Не омертвей снова, не пребывай с живущими во гробах и не связывайся цепью собственных грехов. Неизвестно, восстанешь ли опять из гробов до последнего и общего воскресения, которое всю тварь приведет на суд, не для уврачевания, но чтобы услышать приговор и дать отчет во всем, что приобретено доброго или худого. Если ты до сих пор покрыт был проказой, то есть безобразием порочной жизни, а теперь, очистившись от гнойного вещества, воспринял здоровый образ, покажи свое очищение мне, твоему иерею, чтобы мог я узнать, насколько оно выше очищения подзаконного. Не будь в числе девяти неблагодарных, но подражай десятому. Хотя он был и самарянин, но признательнее других. Остерегайся, чтобы опять не расцвесть (Лев. 13:12) тебе худо, и чтобы в теле твоем не произошло неизлечимого расстройства. Прежде руку твою делали сухой бережливость и скупость, а теперь да прострут ее милостыня и человеколюбие. Прекрасное врачевание для больной руки — расточать, давать убогим все, что ни имеешь, исчерпывать щедро, пока не дойдешь до дна (может быть и оно будет тебе, как сарептянке, источать пишу, особенно, если случится тебе напитать Илию), и признавать добрым стяжанием нищету для Христа, нас ради обнищавшего. Если ты был глух и нем, то да огласит тебя Слово, или, лучше, удержи огласившего; не затыкай уши свои от учения и наставления Господня, как аспид от голоса заклинателя (Пс. 57:6).

Если ты был слеп и лишен света — просвети очи свои, да не когда уснешь сном смертным (Пс. 12:4), во свете господнем увидь свет, в Духе Божием — Сына, озарись тройственным и нераздельным Светом. Если примешь в себя всецелое Слово, то соберешь в душу свою все врачевания Христовы, какими каждый исцеляется отдельно, только смотри, чтобы не оказаться тебе незнающим меры в благодати, чтобы во время твоего сна и недоброй беззаботности враг не посеял плевел; чтобы тебе, возбудив чистотой зависть в лукавом, опять не сделать себя через грех достойным сожаления, чтобы, безмерно радуясь благу и превозносясь им, не пасть от этого превозношения; а напротив, всегда трудись над очищением, полагая восхождения в сердце своем (Пс. 83:6), сподобившись, по дару, отпущения грехов, со всяким тщанием блюди его, чтобы отпущение зависело от Бога, а соблюдение и от тебя.

Как же этого достигнуть? Помни всегда Христову притчу; это будет для тебя самым лучшим и совершенным пособием. Вышел из тебя нечистый и вещественный дух, изгнанный Крещением. Ему несносно гонение, он не терпит быть бездомным и бесприютным, проходит сквозь безводные места, где пересох Божественный поток (ибо там любит он быть), скитается, ища покоя, и не находит. Приступает к душам крещеным, в которых порчу омыла купель. Боится воды, душит его очищение, как легион издох в море. Опять возвращается в дом, из которого вышел, потому что бесстыден и упорен, снова приступает, новые делает покушения. Если найдет, что Христос водворился и занял место, им оставленное, то снова отраженный уходит без успеха, продолжая свое жалкое скитание. Если же найдет в тебе место выметенное и убранное, пустое, ничем незанятое, равно готовое к принятию того или другого, кто бы ни пришел первый, поспешно входит, поселяется с большими против прежнего запасами, и будет последнее хуже первого (Мф. 12:43–45). Ибо прежде была надежда на исправление и осторожность, а теперь явно стало повреждение, через удаление добра привлекающее к себе лукавое, почему для поселившегося обладание местом сделалось тверже.

Еще, и не один раз, напомню тебе о просвещениях, что мог о них вычитать в Божием слове, потому что и самому будет приятно воспоминание об этом (что приятнее света вкусившим света?), и тебя озарю словами Писания: свет сияет на праведника, и сопряженное с ним веселие (Пс. 96:11). Свет праведных всегда (Притч. 13:9). Ты славен, могущественнее гор вечных (Пс. 75:5), говорят Богу, как думаю, ангельские силы, которые содействуют нам в добрых делах. Господь — свет мой и спасение мое: кого мне бояться? (Пс. 26:1) — так говорит Давид. И он иногда просит послать ему свет и истину (Пс. 42:3), а иногда благодарит за то, что приобщился его, так как явился ему свет Божий (Пс. 4:7), то есть запечатлелись и оказались признаки данного ему озарения. Будем избегать одного только света, порождаемого ложным огнем, не будем возжигать огонь и идти в пламень его (Ис. 50:11). Знаю огонь очистительный, который низвести на землю (Лк. 12:49) пришел Христос, и Сам, применительно, именуемый огнем (Евр. 12:29). Он истребляет вещество и злые навыки, почему Христос и хочет, чтобы он скорее возгорелся (Лк. 12:49), ибо желает ускорить благодеяние, когда и угли дает нам в помощь (Ис. 47:14.15). Знаю огонь и не очистительный, но карательный, или Содомский, который на всех нечестивых прольет Господь, присоединив серу и палящий ветер (Пс. 10:6), или уготованный диаволу и ангелам его (Мф. 25:41), или тот, который идет перед Господом и попаляет вокруг врагов Его (Пс. 96:3). Есть еще и этих ужаснее огонь, который действует заодно с червем неусыпающим, не угасим, но увековечен для злых. Ибо все это показывает силу истребительную, если только не угодно кому и здесь представлять это человеколюбивее и сообразно с достоинством наказующего.

Но как известен двоякий огонь, так есть и двоякий свет. Один есть светильник ума и направляет стопы наши по Богу. А другой обманчив, пытлив, противоположен истинному свету и выдает себя за истинный свет, чтоб обольстить наружностью. Это есть тьма, и представляется полуднем, лучезарнейшим светом. Так слышу об изгнанных среди полудня, как ночью бегущих (Ис. 16:3). Это есть ночь, и почитается просвещением у растленных сластолюбием. Ибо что говорит Давид? — Ночь была вокруг меня окаянного, и я не знал, потому что просвещением почитал наслаждение (Пс. 138:11). Но таковы предающиеся сластолюбию; а мы просветим себя светом ведения; и он просветится, если будем сеять в правду и пожинать милость (Ос. 10:12), так как деятельность приводит и к созерцанию, чтобы сверх прочего знать и то, какой свет истинен и какой ложен, и не ошибаться, избирая вместо доброго худшее. Соделаемся светом, как именовал учеников великий Свет: вы — свет мира (Мф. 5:14). Будем светила в мире, содержа слово жизни (Фил. 2:15,16), то есть будем животворной силой для других. Да возьмет нас Бог, да возьмет первый и чистейший Свет, да идем при сиянии Его (Вар. 4:2), пока еще не спотыкаются ноги наши на горах мрака (Иер. 13:16). Как днем, будем вести себя благочинно, не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству; так как это тайные дела ночи (Рим. 13:13).

Очистимся, братья, в каждом члене, сделаем невинным каждое чувство. Да не будет в нас ничего несовершенного, ничего от первого рождения, не оставим в себе ничего не просвещенного. Просветимся оком, чтобы смотреть право, и через зрение пристальное и любопытное не вносить в себя какого–либо любодейного кумира, ибо хотя и не послужим страсти, но оскверним душу. Ежели есть у нас бревно или сучок — очистим, чтобы можно было нам увидеть их и у других. Просветимся слухом, просветимся языком да услышим, что возглаголет Господь Бог, и услышать нам рано милость (Пс. 142:8), и слуху нашему даны будут радость и веселие (Пс. 50:10), оглашающие слух божественный, да не будем ни меч острый (Пс. 56:5), ни бритва изощренная (Пс. 51:4), да не обращаются у нас под языком мучение и пагуба (Пс. 9:28), но да проповедуем премудрость Божию, тайную, сокровенную (1 Кор. 2:7), чтя огненные языки (Деян. 2:3). Исцелим обоняние, чтобы не изнежить себя и вместо приятного благовония не покрыться прахом, но исполниться благоуханием от истощенного нас ради Мира, восприняв Его духовно, в такой мере из Него составляясь и в Него претворяясь, чтобы от нас самих благоухало приятное благоухание (Еф. 5:2). Очистимся в осязании, вкусе, гортани, не ища мягких прикосновений, не утешаясь гладкостью вещей, но осязая, как должно, воплотившееся ради нас Слово и подражая в этом Фоме; не раздражая вкуса влагами и снедями, возбуждающими гибельнейшие для нас раздражения, но вкусив и познав, как благ Господь — наша лучшая и вечная пища (Пс. 33:9); нисколько не прохлаждая горькую и неблагодарную гортань, которая влагаемое в нее пропускает и не удерживает в себе, но увеселяя ее словами слаще меда. Кроме этого, хорошо, имея голову очищенную, как очищается глава — источник чувств, держаться Главы Христовой, из которой все тело составляется и совокупляется (Еф. 4:16), и низлагать преобладающий наш грех, превозносящийся над лучшим в нас. Хорошо иметь освященные и очищенные плечи, чтобы можно было понести крест Христов, не для всякого удобоносимый. Хорошо иметь освященные руки и ноги, — руки, да на всяком месте воздеваются чистые (1 Тим. 2:8), приемлют наказание Христово, да никогда не прогневается Господь (Пс. 2:12), и за деятельность вверится им слово, как было дано в руку [250] одного из Пророков (Агг. 1:1); ноги да не будут спешить на пролитие крови и не бегут ко злу (Притч. 1:16), но готовы к благовествованию, к почести вышнего звания (Флп. 3:14) и к принятию омывающего и очищающего Христа. А ежели есть очищение и чрева [251], которое принимает и разделяет словесную пищу, то хорошо и его не боготворить, ублажая сластопитанием и упраздняемыми явствами, но, как можно больше, очищать и утончать, чтобы принимало внутрь себя слово Господне и прекрасно болезновало о падающем Израиле (Иер. 4:19). Нахожу, что даже сердце и внутренности удостоены чести. В этом убеждает меня Давид, который просит, да сотворится в нем сердце чистое, и дух правый обновится внутри (Пс. 50:12), подразумевая под этим, как думаю, силу мыслительную, ее движения или помыслы. Что же думаешь о чреслах и почках? И этого не оставим без внимания, пусть и их коснется очищение. Да будут чресла наши препоясаны и укреплены воздержанием, как издревле у Израиля, по закону, вкушающему пасху, ибо никто не выходит чисто из Египта и не избегает всегубителя иначе, как обуздав и чресла. Пусть и в почках произойдет доброе изменение, сила вожделения устремлена будет к Богу, чтобы можно было сказать: Господи, перед Тобой все желания мои (Пс. 37:10), и не пожелал бедственного дня (Иер. 17:16). Ибо должно сделаться мужем желаний, желаний духовных. Таким образом истребится в вас змий, имеющий большую часть крепости в мускулах чрева его (Иов. 40:11), когда умерщвлено будет состоявшее под владычеством его. Но не дивись, если и о менее благородных более прилагаем попечения (1 Кор. 12:23), умерщвляя и уцеломудривая их словом, и мужественно стоя против вещества. Все земные члены (Кол. 3:5) отдадим Богу, все освятим, а не сальник на печени (Лев. 8:25), не почки с туком, не ту или другую часть тела. Ибо для чего делать бесчестным и прочее? Всецело принесем самих себя, будем всесожжением словесным, жертвой совершенной. Не одно плечо, не одну грудь сделаем участием жреческим (Лев. 7:34), ибо этого мало, но всецело предадим себя самих, да и восприимем себя всецело, потому что совершенно себя восприять значит предаться Богу и принести в жертву свое собственное спасение.

А больше всего и прежде всего храни добрый залог, для которого живу и несу свое звание, который желал бы я иметь спутником при отшествии из мира, с которым и все скорби переношу, и презираю все приятности жизни; храни исповедание веры в Отца и Сына и Святого Духа. Это исповедание вверяю тебе ныне, с ним погружу в купель, с ним и изведу. Его даю тебе на всю жизнь товарищем и заступником — единое Божество и единую Силу, Которая обретается в Трех единично и объемлет Трех раздельно, без различия в сущностях или естествах, не возрастает или не умаляется, через прибавления и убавления, повсюду равна, повсюду та же, как единая красота и единое величие неба. Оно есть Трех Бесконечных бесконечная соестественность, где и Каждый, умосозерцаемый сам по Себе, есть Бог, как Отец и Сын, Сын и Дух Святой, с сохранением в Каждом личного свойства, и Три, умопредставляемые вместе, — также Бог; первое по причине единосущия, последнее по причине единоначалия. Не успею помыслить об Едином, как озаряюсь Тремя. Не успею разделить Трех, как возношусь к Единому. Когда представляется мне Единое из Трех, почитаю это целым; Оно наполняет мое зрение, а большее убегает от взора. Не могу объять Его величия, чтобы к оставшемуся придать большее. Когда совокупляю в умосозерцании Трех, вижу единое светило, не умея разделить или измерить соединенного света. Ты боишься рождения, чтобы не пострадал от чего–либо Бог не страждущий, а я страшусь твари, чтобы не утратить мне Бога, через оскорбление и неправедное рассечение, отсекая или Сына от Отца, или от Сына сущность Духа. Ибо странно то, что у худо взвешивающих Божество не только в Божество вводится тварь, но и сама тварь рассекается опять сама на себя. Этими низкими и долу поверженными, как Сын унижается перед Отцом, так опять унижено достоинство Духа даже и перед Сыном; так что и Бог, и тварь поруганы этим новым богословием. В Троице, достопочтенные, нет ничего рабского, ничего тварного, ничего вносного, как слышал я от одного из мудрых. Если бы я и поныне угождал людям, то не был бы рабом Христовым, говорит божественный Павел (Гал. 1:10). Если бы еще поклонялся я твари, или в тварь крестился, то я не обожился бы и не изменился бы в первое рождение. Что скажу тем, которые кланяются Астарте или Хамосу — мерзости Сидонской (3 Цар. 11:7), или образу звезды (Ам. 5:26) — бога, по верованию язычников, несколько высшего, впрочем твари и дела рук человеческих, если сам или не поклоняюсь Двум [252], в Которых крестился, или поклоняюсь им, как подобным мне рабам? Ибо все же Они рабы, хотя и почтеннее несколько, потому что и между подобными рабами бывает различие и предпочтение. Готов бы я назвать большим Отца, от Которого и равенство имеют Равные, и бытие (в чем все согласятся), но боюсь, чтобы Начала не сделать началом меньших и не оскорбить предпочтением. Ибо нет славы Началу в унижении Тех, Которые от него. Притом подозреваю, что ты, по своей неумеренности, взявшись за слово больший, раздвоишь естество, ко всему прилагая понятие большего. Отец больше не по естеству, но по виновности, потому что между равносущными в отношении к сущности нет ни большего, ни меньшего. Готов бы я предпочесть Духу Сына, как Сына, но не дозволяет этого Крещение, совершающее меня Духом. Но боишься, что укорят тебя в троебожии? — Пользуйся этим благом — единством в Трех, а защищение предоставь мне. Дозволь мне быть кораблестроителем, а ты владей кораблем. А ежели есть у тебя другой кораблестроитель, то сделай меня зодчим своего дома; сам же живи в доме безопасно, хотя ты нимало не трудился. И на корабле поплывешь, и в доме будешь жить не менее благополучно, чем и я — строитель их, хотя ты и не прилагал к этому никаких трудов. Видишь ли какое благодушие? Видишь ли благоволение Духа? Сражаться — мое дело, а тебе предоставляются плоды победы. Пусть меня низлагают, а ты наслаждайся миром и, помогая молитвами сражающемуся за тебя, подай ему руку через веру. У меня три камня, которыми поражу из пращи иноплеменника; у меня три дуновения на сына сарептянки (3 Цар. 17:21), которыми оживотворю умерщвленных; у меня три возлияния на дрова (3 Цар. 18:34.25),которыми освящу жертву, возбудив водой чудесный огонь, и низложу пророков лживых, употребив к этому силу таинства.

Но к чему продолжать слово? Теперь время учить, а не спорить. Свидетельствую перед Богом и перед избранными ангелами, что ты будешь крещен с этой верой. Если в сердце твоем написано иначе, нежели как требует мое учение; поди, мы перепишем. Я не неискусный краснописец этого, пишу, что написано, учу, чему научился и что сохранил от начала до этой седины. Мне опасность, мне и награда, как хранителю души твоей, совершающему тебя Крещением. Если право веруешь и назнаменован добрыми письменами — храни написанное, при круговороте времен пребывая неизменным в том, что само неизменно. Подражай Пилату, только в лучшую сторону, худо написавшему подражай ты, хорошо написанный. Скажи переуверяющим тебя: что я написал, то написал (Ин. 19:22). Ибо мне было бы стыдно, если бы доброе удобно приводилось в колебание, тогда как зло пребывает непоколебимо. Должно легко двигаться от худшего к лучшему, а быть неподвижным от лучшего к худшему. Если так крестишься и по такому учению, это устам моим не возбраню (Пс. 39:10), это отдаю руки Духу. Ускорим спасение, восстанем для Крещения. Дух распростирает над тобой крыла, совершитель исполнен усердия, дар готов. Если же хромаешь еще и не приемлешь совершенного Божества, то ищи другого крестителя или потопителя: не мое дело рассекать Божество, и делать тебя мертвым во время возрождения, чтобы ты не имел ни благодати, ни надежды на благодать, в несколько минут подвергнув кораблекрушению свое спасение. Ибо, если у Одного из Трех отнимешь что–либо из Божества, то отнимешь и у Божества все, и у себя освящение. Но, может быть, в душе твоей нет никакого начертания письменного, ни доброго, ни худого, и ныне нужно сделать в тебе написание, нам должно возвести тебя к совершенству? Войдем внутрь облака, дай мне скрижали сердца. Я буду для тебя Моисеем, — я (хотя и смело сказать так) перстом Божиим впишу новое десятословие, впишу сокращение спасения. А ежели есть какой еретический и несмышленый зверь, пусть останется он внизу, иначе угрожает ему опасность побиения камнями от слова истины.

Буду крестить тебя, уча во имя Отца и Сына и Святого Духа. Одно же общее имя Трех — Бог. Пусть и образы и слова дают тебе понять, что отвергаешься всякого безбожия, как соединяемый со всецелым Божеством. Веруй, что весь мир, видимый и невидимый, сотворенный Богом из ничего и управляемый промыслом Сотворившего, изменится в лучший. Веруй, что зло не имеет ни особой сущности, ни царства, что оно ни безначально, ни самобытно, ниже сотворено Богом, но есть наше дело и дело лукавого, и привзошло в нас от нашего нерадения, а не от Творца. Веруй, что Сын Божий — предвечное Слово, рожден от Отца бездетно и бесплотно, и Он же в последние дни родился ради тебя и Сыном человеческим, произошедшим от Девы Марии, неизреченно и нескверно (ибо нет никакой скверны, где Бог и откуда спасение); что Он всецелый человек и вместе Бог, ради всего страждущего человека, дабы всему тебе даровать спасение, разрушив всякое осуждение греха, бесстрастный по Божеству, страждущий по воспринятому человечеству, настолько же для тебя человек, насколько ты ради Его делаешься богом; что Он за беззакония наши веден на смерть, распят и погребен, поскольку вкусил смерть, и воскресши в третий день, вознесся на небо, дабы возвести с Собой тебя поверженного долу, но опять придет в славное явление Свое судить живых и мертвых, придет уже не плотью, но и не бестелесным, а в известном Ему только образе боголепнейшего тела, чтобы и видимым быть для пронзивших Его, и пребывать Богом, непричастным дебелости. Кроме этого, признавай воскресение, суд и воздаяние, по правдивым весам Божиим. И это воздаяние для очищенных сердцем будет свет, то есть Бог видимый и познаваемый по мере чистоты, что называем и царствием небесным, — а для слепых умом, то есть для отчужденных от Бога по мере здешней близорукости, будет тьма. Наконец, на этом основании догматов, делай добро, потому что вера без дел мертва (Иак. 2:26), как и дела без веры.

Ты знаешь о таинстве все, что может быть обнаружено и сказано вслух народу, а прочее, если дарует Троица, узнаешь, войдя внутрь, и это сокроешь сам в себе, оградив печатью. Впрочем, и о том благовествую тебе: предстояние твое великому алтарю, к которому будешь допущен тотчас после Крещения, есть предызображение тамошней славы; псалмопение, с которым тебя введут, есть начало тамошнего песнопения; светильники, которые возжжешь, таинственно образуют тамошнее световодство, с которым мы, чистые и девственные души, пойдем навстречу Жениху, имея ясные светильники веры, не предаваясь сну по беспечности (так чтобы ожидаемый мог прийти неожиданно), не оставаясь без запаса и елея и не оскудевая в добрых делах, что извергло бы нас из брачного чертога. Ибо вижу, как жалко это состояние! Жених близко, клич требует выходить навстречу, и мудрые встретят с блистающим светом, обилуя тем, что нужно к его поддержанию; а другие придут в смятение, не вовремя ища елея у имеющих его. Жених скоро взойдет, взойдут с ним и первые, а последние останутся вне, потратив время, в которое можно было взойти, на приготовление елея, и горько будут плакать, поздно узнав, как вредна беспечность, когда уже, сколько бы ни просили о том, недоступен для них брачный чертог, ибо они жалким образом закрыли его сами для себя, поступив, только в другом отношении, подобно отказавшимся быть на брачном пиршестве, какое добрый Отец уготовил доброму Жениху, отказавшись или для новобрачной супруги, или для новокупленного села, или для пары волов, которых ко вреду своему приобрели, для малого погубив великое. Ибо там нет места ни презрителю, ни беспечному, ни одетому гнусно, а не по–брачному, хотя бы здесь и удостаивал себя тамошней светоносности, и внутренне давал себе место там, обольщаемый тщетной надеждой. Что же потом? Когда войдем внутрь, тогда Жених знает, чему научить и о чем беседовать с вошедшими душами. Будет же, как думаю, беседовать, преподавая совершеннейшие чистейшие ведения, которых приобщиться и нам, учащимся и учащим, да будет даровано о Самом Христе Господе нашем. Ему слава и держава вовеки. Аминь.