Собрание сочинений в 9 тт. Том 8

На вершине славы — возвращение в Йокнапатофу

На изломе века, в пятидесятые годы, на Фолкнера обрушился успех, обрушился лавиной премий, медалей, орденов.

Фолкнер к этой внешней стороне успеха всегда относился более чем равнодушно. В 1949 году он писал Малькольму Каули, которому журнал «Лайф» предложил написать о Фолкнере очерк с фотографиями наподобие того, который Каули сделал о Хемингуэе: «Я еще более укрепился в своем убеждении, что это не по мне. я буду противиться до конца: никаких моих фотографий, никаких документов. У меня одно стремление — исчезнуть как отдельный индивидуум, кануть в вечность, не оставить по себе в истории ни следов, ни мусора, только книги, которые были изданы… Я стремлюсь лишь к одному, на это направлены все мои усилия — пусть итог и история всей моей жизни найдут свое отражение в одной фразе, моей эпитафии и некрологе: он создавал книги, и он умер».

Он отказывался давать интервью, встречаться с журналистами. Осенью 1949 года киностудия «Метро-Голдвин-Майер» решила устроить помпезную премьеру фильма «Осквернитель праха» в Оксфорде. Жена и дочь Фолкнера, естественно, были взволнованы предстоящим торжеством, они уже заказали новые туалеты. Но, к их отчаянию, Фолкнер объявил, что не пойдет на премьеру. Тогда Эстелл подключила к заговору двоюродную бабушку Фолкнера, которая жила в Алабаме. Это о ней Фолкнер когда-то пошутил: «Когда она умрет, либо ей, либо Господу Богу придется покинуть небеса, потому что командовать сможет только один из них». Тетя Алабама позвонила Фолкнеру и железным голосом сказала: «Я слишком долго ждала, когда я смогу гордиться тобой. И теперь я хочу быть там, когда ты выйдешь кланяться». Фолкнер понял, что он обречен.

А волна успеха тем не менее продолжает нарастать. В 1950 году Фолкнер получает Золотую медаль имени Хоуэлса Американской академии искусств и литературы. В том же году ему присуждается Нобелевская премия по литературе. В этом же, 1950 году выходит в свет «Собрание рассказов», на следующий год он получает за этот сборник Национальную премию за литературу. Французское правительство награждает Фолкнера орденом Почетного легиона.

Забегая вперед, следует отметить, что за роман «Притча» Фолкнер получил Национальную премию за литературу, потом за этот же роман получил Пулитцеровскую премию. Его приглашают в Японию, где он выступает перед студентами университета Нагано, выступает в качестве «писателя на кафедре» в Виргинском университете в США.

Однако эти успехи не отвлекают Фолкнера от главного дела его жизни — писания книг. Осенью 1950 года он пишет своему издателю Хаасу: «Прошлой ночью, лежа в постели, я неожиданно понял, что мне все наскучило, вероятно, это значит, что вскоре начну работать над чем-нибудь новым».

Этим «чем-нибудь новым» стала пьеса «Реквием по монахине». Спустя семнадцать лет Фолкнер вернулся к замыслу, над которым работал в 1933 году и который тогда отложил, взявшись за роман «Авессалом, Авессалом!».

В течение всех этих лет Фолкнера не оставляла мысль, что многие нравственные и философские проблемы, затронутые им в романе «Святилище», оказались заслонены для читателя сенсационностью сюжета. Его продолжали волновать раздумья о Темпл Дрейк из романа «Святилище». «Я начал думать, что может произойти с этой женщиной в будущем, — рассказывал он, — и тогда мне пришло в голову: а что может получиться из брака, основанного на тщеславии слабого мужчины? Чем это может кончиться? И неожиданно мне эта ситуация представилась драматической и заслуживающей исследования».

В «Святилище» зло представало как явление космическое, существующее вне воли и нравственных убеждений человека, и тем самым как бы снимался вопрос об ответственности человека за содеянное им зло, о степени вины и наказания. Роман «Святилище» оставлял чувство безысходности, в нем не было и тени надежды на нравственное очищение человека, на его способность осознать свою вину и принять на себя моральную ответственность.

Теперь Фолкнер хотел развить и углубить эти проблемы, утвердить в новом произведении веру в то, что человек может вынести все и преодолеть, выйти победителем в борьбе с самим собой.

Так родился замысел соединить в одном сюжете, в едином узле судьбы двух женщин — проститутки негритянки Нэнси и респектабельной замужней дамы Темпл Стивенс, в девичестве Темпл Дрейк.

Во второй картине Фолкнер выводил на сцену и мужа Темпл — Гоуэна Стивенса. Читатель, конечно, помнит этого молодого джентльмена по роману «Святилище». Да, это он тогда увез молоденькую студентку из хорошей семьи, Темпл Дрейк, на автомобильную прогулку, напился, разбил машину, попал вместе с Темпл в усадьбу Старого Француза, где обосновалась банда гангстеров и бутлегеров, струсил и сбежал, бросив Темпл на произвол судьбы. Читатель помнит и то, что произошло потом с Темпл — как ее изнасиловал гангстер Лупоглазый, увез в Мемфис и запер там в публичном доме, где она провела более месяца.

Потом Гоуэн Стивенс решил искупить свою вину и женился на Темпл.

Представляя в авторской ремарке ко второй картине своих героев, Фолкнер ограничился всего несколькими незначительными словами о внешности Темпл, но счел необходимым дать довольно подробную характеристику Гоуэну Стивенсу: «Таких, как он, немало развелось на Юге Соединенных Штатов между двумя мировыми войнами; единственные сыновья богатых родителей, эти люди с детства пользовались всяческими благами, в студенческие годы жили с комфортом в меблированных квартирах или отелях больших городов, учились в лучших университетах юга и востока страны, состояли членами самых модных спортивных

клубов. Затем обзавелись семьями, без особых хлопот занимали видные посты в деловом мире и прилично справлялись со своими обязанностями в сфере финансов, валютных и биржевых операций».

Однако, в отличие от своей жены Темпл, Гоуэн способен психологически связать гибель своего ребенка со своим прошлым, он готов воспринять это несчастье как возмездие за то, что он совершил восемь лет назад. «Ведь как обстояло дело? — говорит он адвокату Гэвину, который защищал в суде негритянку Нэнси. — Я впутался помимо воли в неприятную историю. Мне пришлось расплатиться, но по сходной цене. У меня было двое детей, а в уплату взяли только одного. Один мертвый ребенок и одна публично повешенная негритянка — вот и все, чем мне пришлось заплатить за освобождение». Он имеет в виду освобождение от прошлого, но Гэвин, чья задача заключается в том, чтобы Гоуэн понял масштаб своей ответственности за случившееся, объясняет ему, что нет такого понятия, как освобождение от прошлого, ибо прошлое и настоящее неразделимы в совести человека.

Что же касается Темпл, то она не хочет признать свою ответственность за то, что произошло. Ей хочется думать, что все люди «воняют», все испорчены, а если она сможет в это поверить, то у нее есть оправдание, что она сама испорчена. И когда Гэвин предлагает ей единственную альтернативу — идти в тот же вечер к губернатору и рассказать ему, Темпл спрашивает его — зачем? «Я вам уже сказал, — отвечает Гэвин. — Во имя правды». И тогда Темпл удивленно говорит: «Ах, какие пустяки! Сказать правду только для того, чтобы она была сказана, отчетливо, громким голосом, тем количеством слов, которые для этого потребуются? Только для того, чтобы она была сказана и услышана? Чтобы кто-то, неважно кто, ее услышал?» Но она понимает, чего добивается от нее Гэвин: «Зачем вы темните? Почему не сказать прямо, что это для блага моей души… Если она у меня есть».

Противостоит Темпл негритянка Нэнси, убившая ее дочку. «Она негритянка, — писал Фолкнер, — известная в городе пьяница и наркоманка, проститутка, которая уже бывала в тюрьме, у нее вечно были неприятности. Некоторое время назад она, казалось, исправилась и получила место няни в известной в городе молодой семье. Потом она однажды без всякой видимой причины убила ребенка. И теперь она даже не выказывает раскаяния. Она лишает адвоката всякой возможности спасти ее».

Нэнси нарушила закон, за что суд в Джефферсоне приговорил ее к смертной казни. Но Нэнси задолго до того, как она предстала перед судом, определила свою ответственность и смирилась с последствиями своего поступка. Что же касается Темпл, то она невиновна перед судом и законом, и никто, кроме нее самой, не может определить ее вину. Только она сама, ее собственная совесть.

По мере того как продвигалась работа над «Реквиемом по монахине», Фолкнер все явственнее ощущал, что драматургическая форма, избранная им, плохо ему поддается. Он писал Роберту Хаасу: «Закончил два акта моей пьесы. Больше, чем когда бы то ни было раньше, начинаю понимать, что не могу написать пьесу. Может быть, ее перепишет кто-нибудь, кто умеет это делать. А сейчас это получается роман. Может быть, мы издадим это сначала в виде книги».

В другом письме он опять возвращается к этому вопросу: «Мой вариант в завершенном виде будет представлять собой историю, рассказанную в семи драматических сценах внутри романа… Мой вариант напечатаем в виде книги, для меня это будет интересным экспериментом в смысле формы».

Все лето Фолкнер трудился над этой книгой. В конце июня он информировал Хааса: «Я закончил первый вариант истории пьесы и сейчас пишу три вступительные главы, которые соединят воедино все три акта». Впоследствии, отвечая на вопрос, откуда возникла столь необычная форма повествования, он говорил: «История этих людей укладывалась в жесткий, простой диалог. Остальное — я не знаю, как назвать эти интермедии, предисловия, преамбулы, — было необходимо, чтобы создать эффект контрапункта, который бывает при оркестровке. Мне казалось, что, когда жесткий диалог будет противостоять чему-то несколько абстрактному, он станет острее, более эффективным. Это не было экспериментированием, просто мне казалось, что это самый эффективный способ рассказать эту историю».

Когда спустя несколько лет студенты спросили Фолкнера, относится ли слово «монахиня» к Нэнси, Фолкнер сказал: «Да. Это трагическая жизнь проститутки, которую она вынуждена вести просто потому, что на это вынудило ее окружение, обстоятельства. Она была обречена на эту жизнь обстоятельствами, а не выбрала ее ради выгоды или удовольствия. И несмотря на это, она в меру своих жалких возможностей способна на акт — правильный он или нет, — являющийся полным религиозным самоотречением ради невинного ребенка. Это было парадоксально — использовать слово «монахиня» по отношению к ней, но мне казалось, что это добавляет что-то к ее трагедии».

Остается добавить, что работа Фолкнера над «Реквиемом по монахине» переплелась для него с влюбленностью в женщину. Летом 1949 года приятель по охотничьим экспедициям Джон Рид попросил Фолкнера принять племянницу его жены, приехавшую к ним в гости. Фолкнер ожидал встретить немолодую даму, председательницу какого-нибудь литературного клуба, движимую чистым любопытством, а увидел прелестную молодую девушку 21 года с зелеными глазами и рыжими волосами. Потом Джоанна Уильямс написала ему письмо, в котором признавалась, что ей хотелось познакомиться с писателем, книги которого так много говорят ее сердцу. Она писала, что давно решила стать писательницей и что один ее рассказ получил премию на конкурсе журнала «Мадемуазель».

Письмо было очень искреннее, и оно тронуло Фолкнера. «В Вашем письме, — написал он ей в ответ, — есть нечто очаровательное, напоминающее о молодости: запах, аромат, цветок, выросший не в саду, а, быть может, в лесу, на который наталкиваешься случайно, у которого нет прошлого, нет особого запаха и который уже обречен на первые морозы, пока через тридцать лет поношенный мужчина 50 лет уловит его запах или вспомнит о нем и тут же почувствует, что ему вновь 21 и он опять полон отваги, чист и жизнь еще впереди».

Джоанна прислала ему письмо с длинным списком вопросов, над разрешением которых, как она писала, она мучается. «Это неправильные вопросы, — ответил ей Фолкнер. — Женщина может задавать такие вопросы мужчине, когда они лежат вместе в постели… когда они лежат умиротворенные и, может быть, почти засыпают. Так что Вы должны подождать с такими вопросами».

В конце года пришло письмо от Джоанны, в котором она писала, что ей хотелось бы увидеться с ним. Фолкнер ответил ей осторожным письмом, где писал, что ему тоже хочется увидеть ее, но они должны избегать такой встречи, после которой «остался бы дурной вкус во рту». В конце концов он предложил ей приехать в Оксфорд и провести вместе с ним день на озере Сардис на борту его катера «Минмагари». После ее отъезда Фолкнер вдогонку послал Джоанне письмо, в котором признавался, что ему трудно писать о литературе, потому что когда перед ним лежит чистый лист бумаги, то его охватывает желание написать ей любовное письмо. Он вспоминал Пигмалиона, не того, который «создал холодную и прекрасную статую, чтобы влюбиться в нее, а Пигмалиона, вложившего в нее всю свою любовь и создавшего из нее поэта. Пойдете ли Вы на такой риск?»

Из их переписки видно, как постепенно в отношения учителя и ученицы вкрадывается новая нотка. Для Джоанны он по-прежнему оставался великим писателем, перед талантом которого она преклонялась. А он видел в ней не только начинающую писательницу, но и привлекательную женщину, чья молодость и обаяние волновали его. При этом он никогда не забывал о разнице в возрасте — ему было 53 года, а Джоанне — 21. Их отношения складывались очень непросто и причиняли Фолкнеру и радость, и страдания.

Лето Джоанна провела в Мемфисе, и они часто встречались. В один из его приездов в Мемфис Джоанна сказала ему, что хочет уехать куда-нибудь — в Колорадо или в Нью-Йорк, — чтобы оказаться среди новых людей. Вернувшись домой, он написал ей письмо, исполненное горечи. Если их последняя встреча была прощальной, писал он, то пусть так и будет, «разве я не говорил тебе когда-то, что между печалью и ничем я избираю печаль». В октябре он писал ей в Нью-Йорк: «Я знал, что потеряю тебя, но не думал, что это произойдет так».

В ноябре он уехал в Принстон, чтобы в тишине работать там над новой книгой. Джоанна приезжала туда к нему, он иногда навещал ее в Нью-Йорке. Однажды она сказала ему, как много значат для нее его письма. «Это естественно, что тебе нравятся мои письма, — ответил он. — Кому не понравилось бы читать письма Фолкнера к женщине, которую он любит и желает? Я сам думаю, что некоторые из них представляют собой неплохую литературу. Если бы я был женщиной и кто-нибудь писал мне такие письма, я бы знал, что мне делать».

Легко заметить, что Фолкнер знал себе цену как писателю.

В сентябре 1951 года вышел в свет «Реквием по монахине». Критики встретили эту двадцатую по счету книгу Фолкнера по-разному. Харви Брейт, например, в «Атлантик монели» утверждал, что продолжение истории Темпл Дрейк свидетельствует, что «в американской литературе, исключая Мелвилла и Джеймса, Фолкнер является величайшим стилистом».

Хал Смит отозвался положительно о книге, но отметил ее слабую сторону — если бы это был роман в чистом виде, то можно не сомневаться, что роман был бы превосходен, что же касается его нынешней драматургической формы, то ее достоинства вызывают сомнения.

Перипетии его любовных отношений с Джоанной встряхнули Фолкнера, заставили искать разрядки в работе. Он писал Джоанне: «Вчера утром я чувствовал себя таким удрученным, что мне надо было чем-то заняться, и я неожиданно вытащил рукопись большой книги и начал работать».

Речь шла о самом необычном из всех фолкнеровских романов — «Притче». История этого романа уходит в годы Второй мировой войны. Фолкнер работал тогда в Голливуде, а режиссер Генри Хатауэй задумал создать фильм о Первой мировой войне, использовав для него легенду о солдате, похороненном в Париже в могиле Неизвестного солдата, но никак не мог найти сценариста. Один из них, отказываясь дальше работать с Хатауэем над этим сценарием, бросил очень многозначительную фразу: «Единственное, что может удовлетворить вас, это если ваш неизвестный солдат окажется Иисусом Христом».

Фолкнера эта идея захватила, и он с увлечением взялся за работу. Он писал своему другу Оберу, что занят новой книгой. «Это притча, — писал он, — обвинительный акт против войны, и по этой причине сейчас эту вещь нельзя будет опубликовать».

Теперь, летом 1952 года, Фолкнер всерьез взялся за роман «Притча». Работа шла неровно. В июне он писал Джоанне: «У меня ничего не получалось почти два дня, и я чувствовал себя несчастным, однако упорно продолжал работать, все получилось плохо, каждую ночь я уничтожал то, что написал за день, и все-таки утром начинал заново, это были очень плохие две недели».

Постепенно кризис преодолевался. Через некоторое время он сообщает Джоанне: «Сегодня закончил главу. Она получилась». А потом пришло то радостное, непередаваемое чувство удачи, ради которого, как считал Фолкнер, только и стоило жить. В эти дни он писал Джоанне: «Вот ответ, вот оправдание для всего, единственная возможность на этой земле сказать «нет» смерти, самая лучшая, самая мощная, самая прекрасная и самая постоянная: сделать что-то».

Новый роман «Притча» Фолкнер оценивал очень высоко. Об этом свидетельствуют такие слова в письме его приятельнице Элси Джонсон: «Я сейчас заканчиваю книгу, которая, если с годами моя способность критически мыслить не совсем оставила меня, является, быть может, лучшей в моей жизни и, возможно, вообще нашего времени».

Когда Фолкнер закончил работу над «Притчей», он написал внизу последней страницы: «Декабрь, 1944-й, Оксфорд. Ноябрь, 1953-й, Нью-Йорк, Принстон». Таким образом, на работу над этим романом у Фолкнера ушло девять лет. Спустя несколько лет после выхода книги в беседе в японском университете Нагано Фолкнер пытался объяснить, почему так трудно писался именно этот роман. «Роман сам избирает свою форму, — говорил Фолкнер. — Иногда роман знает с самого начала, как он хочет, чтобы я написал его, и я писал книги за шесть недель. Над этим романом я работал девять лет, потому что не знал, как он сам хочет быть написан. Я пробовал, получалось плохо, опять пытался, и опять это было неправильно, пока я не понял, что сделал максимум того, что могу, и лучше оставить этот роман и писать другой».

Роман «Притча» занимает совершенно особое, можно сказать, исключительное место в творчестве Фолкнера. Первое его отличие — внешнее — в том, что это единственный роман Фолкнера, в котором действие разворачивается не в Америке, а в Европе. Второе же и главное отличие заключается в том, что это роман не реалистический, он не уходит своими корнями в землю американского Юга, в его историю, в нем нет щедрых картин местного быта, нравов, отличающих большинство романов Фолкнера. В «Притче» нет живых человеческих характеров, а есть расставленные по шахматной доске фигуры, выполняющие каждая свою, строго определенную роль. Фолкнер не дал героям этого романа даже имен — он называет их командиром корпуса, командующим, майором, сержантом и так далее.

«Притча» — роман не характеров, а идей, роман умозрительный, философский. Фолкнер совершенно сознательно назвал свой роман притчей, что подразумевает моральное нравоучение, облеченное в иносказательную форму. В этот роман, над которым он так долго и мучительно работал, Фолкнер постарался вложить многие свои философские и нравственные раздумья о человеке, о современном обществе.

Как бы подчеркивая условный, умозрительный характер романа, Фолкнер умышленно построил его на прямых параллелях с евангельской легендой о Христе. На этот прием его, надо полагать, натолкнул памятный разговор в Голливуде о том, что, если бы Христос вернулся на землю, его бы распяли вновь и не он ли лежит в могиле Неизвестного солдата.

Задачи, которые ставил перед собой Фолкнер в этом произведении, и избранную им форму использования евангельской легенды он впоследствии объяснил следующим образом: «Художник стремится, прежде чем он умрет, сказать все, что он может, об истине так, чтобы это тронуло сердца. Вот почему я использовал форму, использовал сюжет, который, как показала человеческая история, является одним из самых волнующих, когда отец должен выбирать между тем, чтобы пожертвовать сыном или спасти его, а ведь это одна из самых потрясающих трагедий, которые может испытать человеческое сердце. Я использовал сюжет, знакомый большинству, и это облегчило мне задачу. Но в принципе, я старался рассказать об истине, которую я выносил за свою жизнь, самым простым способом, я старался сделать это прежде, чем я должен буду отложить свое перо и умереть».

Фолкнер видел причину возникновения войн не в экономических, социальных, классовых предпосылках, а в дуализме человеческой личности, в борьбе добра и зла в душе человека. Он считал, что жадность человека, его стремление к власти обычно берут верх над стремлением человека к любви, к состраданию, к самопожертвованию.

Но надежда человечества в том, что торжествующие силы зла не могут искоренить в человеке стремление к добру, к жалости, к состраданию.

Завершение работы над романом «Притча» почти совпало с болезненным завершением любовных отношений Фолкнера с Джоанной Уильямс. Он видел ее все реже, хотя она была здесь рядом, в Нью-Йорке. В эти дни он повел ее в театр посмотреть «Сирано де Бержерака». Трагедия художника, который был так несчастлив в любви, с новой силой ударила по его сердцу. Он сказал Джоанне, что давно предвидел день, когда она встретит человека, за которого захочет выйти замуж, хотя вряд ли этот мужчина сумеет помочь ей в ее творчестве, вряд ли она найдет у него то понимание и поддержку, в которой она нуждается. Фолкнер написал Джоанне письмо, в котором признавался, что теперь, когда она все больше отдаляется от него, он с болью думает, что, может, было бы лучше, если бы они никогда не встречались.

Его предчувствия оправдались. В конце ноября удар был нанесен. Джоанна сказала Фолкнеру, что разница в возрасте между ними слишком велика для тех отношений, которых он хочет, эти отношения стали для нее в тягость. Фолкнер сделал правильный вывод, что появился мужчина, которого она хочет видеть своим мужем. И тем не менее, несмотря на всю боль, испытываемую им, он думал прежде всего о ней, он не хотел, чтобы она сожалела о всем том, что было.

В августе вышел роман «Притча». Критики были в некотором смятении — они понимали величие замысла и важность идей, заложенных в романе, но они не могли пройти мимо слабых сторон этого необычного произведения.

Малькольм Каули в нью-йоркской «Геральд трибюн» заканчивал свою рецензию весьма примечательной фразой: «Этот роман возвышается над всеми другими романами, вышедшими в этом году, как несовершенный и недостроенный собор возвышается над кварталом хорошо построенных коттеджей». Критик Чарльз Роло в журнале «Атлантик» писал, что этот роман относится к самым «недоступным» книгам из всех, написанных Фолкнером, — «это героическая, величественная неудача».

Шла осень 1954 года. Позади осталась свадьба Джилл, а еще раньше короткая поездка по просьбе Государственного департамента в Сан-Паулу (Бразилия) на международную писательскую конференцию.

После эксперимента с «Притчей» Фолкнера вновь потянуло к Йокнапатофе, как к старому обжитому дому, где живут давно и до мелочей знакомые люди, потянуло в леса, где прожито столько незабываемых дней и столько пережито. Первой приметой этого возврата Фолкнера в Иокнапатофу стал рассказ «Гон на заре», в котором вновь появились старые фолкнеровские герои — двенадцатилетний мальчик, познающий законы леса и охоты, дядя Айк Маккаслин, Род Эдмондс и другие.

За «Гоном на заре» он написал еще один рассказ «Для народа», веселую историю о том, как его любимые персонажи Гэвин Стивенс и Рэтлиф боролись с политиканом и демагогом, выдвигавшим свою кандидатуру в конгресс. Сначала этот грязный политикан носил другое имя, но потом Фолкнер сделал его уже известным по роману «Святилище» Кларенсом Сноупсом, введя тем самым этот рассказ в русло борьбы, которую еще в «Поселке» начал Рэтлиф против племени Сноупсов.

Возвращению в Йокнапатофу в значительной степени способствовало предложение издательства «Рэндом хауз» Фолкнеру составить сборник его рассказов под названием «Большие леса». Эта работа захватила Фолкнера, он с удовольствием отбирал рассказы, кое-что в них переделывал, так, например, в повести «Медведь» он решил опустить четвертую главку, повествующую об отказе молодого Айка Маккаслина от материального и морального наследства своего деда. Он расположил рассказы так, чтобы последовательно рассказать об истории жизни в девственных когда-то лесах Миссисипи, начиная с сюжетов, связанных с индейцами племени чикасо, и кончая памятным читателю рассказом «Осень в дельте», исполненным болью и горечью по поводу уничтожения лесов современной американской цивилизацией.

Для того чтобы придать сборнику единство и создать связь между рассказами, относящимися к разным периодам истории Йокнапатофы, он написал связующие тексты, использовав частично материал из преамбулы к первому акту «Реквиема по монахине» и из очерка «Миссисипи»».

Этот возврат к родной почве как будто влил в Фолкнера новые силы. В феврале 1955 года он писал в Швецию своей приятельнице Элси Джонссон: «Я думал, что после «Притчи» я почувствую себя опустошенным и мне нечего будет больше сказать. Но я оказался не прав, я составил этой осенью книгу, частично переделав старые вещи, кое-что написал заново, и у меня в голове уже новая книга».

Неожиданно для всех, знавших Фолкнера, в том числе его близких, он вдруг включился в политическую борьбу. В 1954 году Верховный суд США принял решение против сегрегации в школах — деления их на школы для белых и черных детей. Власти штата Миссисипи отказались подчиниться этому решению. И вот весной 1955 года Фолкнер выступил в газете «Коммерсант эппиел» с двумя статьями, в которых, критикуя вообще состояние школьного обучения в штате, высказался, по существу, за совместное обучение белых и негров. Это выступление Фолкнера вызвало бурю негодования среди местных расистов. Как вспоминал его брат Джон, Билл «немедленно стал объектом анонимных телефонных звонков, его всячески обзывали, почта приносила кучу анонимных писем, полных грубых оскорблений. Поскольку мы все в семье не разделяли взглядов Билла, мы говорили: «Так ему и надо. Он должен был знать, к чему это приведет». В результате в этом вопросе он оказался в одиночестве даже в собственной семье.

Впрочем, это не поколебало его позиции, хотя и наводило на самые горькие размышления. В июне этого года Фолкнер писал в Швецию Элси Джонссон: «У нас здесь сейчас в Миссисипи много трагических происшествий, связанных с неграми. Верховный суд заявил, что не должно быть сегрегации, раздельных школ, раздельного голосования и тому подобного, и я боюсь, что в Миссисипи найдется множество людей, которые пойдут на все, даже на насилие, чтобы не допустить этого. Я делаю все, что могу. Я понимаю, что это унылое письмо, но люди бывают ужасны. Надо очень верить в человека, чтобы примириться с ним, с его глупостью, дикостью и бесчеловечностью».

Критическое отношение Фолкнера к современной ему Америке нашло свое яркое выражение в опубликованной им в июле 1955 года в журнале «Харпере магазин» статье под симптоматичным названием «О частной жизни (американская мечта: что с ней произошло?)». Статья эта заканчивалась горькими словами: «Нет, повторяю, Америке художник не нужен. Америка еще не нашла для него места, — для него, который занимается только проблемами человеческого духа, вместо того чтобы употреблять свою известность на торговлю мылом, или сигаретами, или авторучками, или рекламировать автомобили, морские круизы и курортные отели, или (если, конечно, он восприимчив к обучению и сможет достаточно быстро приспособиться к стандартам) выступать по радио и сниматься в кино, где он принесет прибыль, оправдавшую бы внимание, ему уделяемое. Но ученые — естественники и гуманитарии, да: гуманизм науки, научность гуманизма могут еще спасти ту цивилизацию, которую профессионалы-спасатели, жиреющие на низменных страстях человека и его глупости и уверенные в своей правоте, церковники, спекулирующие его страхом и предрассудками и уверенные в своей правоте, — спасти уже не могут, что они и доказывают на каждом шагу».

Судьба романа «Притча» оказалась куда благоприятнее, чем можно было ожидать по первым критическим откликам. Еще зимой «Притче» была присуждена Национальная книжная премия за 1954 год, а весной роман был награжден Пулитцеровской премией.

Популярность Фолкнера за рубежом к этому времени была столь велика, что Государственный департамент решил вновь использовать его для укрепления весьма пошатнувшейся репутации Соединенных Штатов в кругах интеллигенции других стран. На этот раз была запланирована поездка в Японию, где Фолкнер должен был выступать в университете Нагано.

Он вылетел в Японию в июле. Поездка оказалась приятной и интересной. Он обнаружил, что почти все его романы переведены на японский язык. В беседах со студентами и преподавателями университета он ощущал их серьезную заинтересованность литературой, желание глубже понять его творчество. Поэтому он охотно отвечал на вопросы, старался разъяснить свои творческие принципы.

Многие вопросы касались литературной родословной Фолкнера, его отношения к американским писателям прошлого. Он недвусмысленно причислил себя к реалистической традиции в американской прозе, указав на Марка Твена как родоначальника современной литературы США. «По моему мнению, — сказал он, — Марк Твен был первым подлинно американским писателем, и все мы являемся его наследниками, мы происходим от него. До него писатели, которые считались американскими, на самом деле таковыми не были, их традиция, их культура были европейскими. Только Твен и Уитмен стали подлинными представителями американской культуры».

Расспрашивали его и о любимых книгах. «Я обычно каждый год перечитываю «Дон-Кихота». Примерно каждые четыре-пять лет перечитываю «Моби Дика». Перечитываю «Мадам Бовари», «Братьев Карамазовых». Раз в 10–15 лет перечитываю Ветхий Завет. У меня есть полный Шекспир в одном томе, который я всегда вожу с собой и понемножку перечитываю. Перечитываю еще что-нибудь из Диккенса и из Конрада».

Многие вопросы японских студентов касались творческих проблем, и в частности — проявлений зла, которыми насыщены его романы. «Никогда не используйте зло ради зла, — ответил Фолкнер. — Вы должны использовать зло, чтобы пытаться высказать истину, которую вы считаете важной. Бывают времена, когда человеку нужно напоминать о зле, чтобы исправить его, изменить, нельзя всегда говорить ему только о добре, о прекрасном. Если писатель призван что-то совершить, то это сделать мир чуть лучше, чем он его застал, сделать то, что в его силах, — тем путем, каким он может, чтобы не было такого зла как война, несправедливость, — вот в чем его работа. И делать это нужно не описывая всякие приятные вещи — писатель должен показать человеку его низменные черты, зло, которое человек может совершить, ненавидя себя в то же время за это… чтобы человек всегда верил, что он может быть лучше, чем он, вероятно, будет».

Студенты спросили его, не собирается ли он бросить писать романы. «Нет, — сказал Фолкнер. — Пока я могу найти лист бумаги и кто-нибудь одолжит мне карандаш и купит немного табаку, я буду продолжать писать. Потому что, как я убежден, ни один писатель не может высказать истину так, как она ему представляется. Он пытается и каждый раз терпит поражение. И тогда он пытается вновь. Он знает, что и в следующий раз не достигнет желаемого, и тем не менее вновь пытается, пока может работать».

Эти беседы в университете стенографировались и потом были изданы японским издательством в виде книги, названной «Фолкнер в Нагано».

На пути из Токио в Европу Фолкнер сделал остановку на Филиппинах, в Маниле, чтобы повидать свою падчерицу Вики, которая жила там со своим новым мужем.

Ему опять пришлось выступать перед журналистами. И вот на этой пресс конференции он высказал прекрасные слова об ответственности писателя, сформулировав тем самым свое творческое кредо. «На писателе лежит огромная ответственность. Писатель фиксирует усилия человека, его путь сквозь годы, сквозь века, которым идет человек, стремясь избавиться от своего жребия, освободиться от страданий, несправедливости. Ответственность писателя в том, чтобы рассказать правду, — рассказать правду так, чтобы она стала незабываемой, чтобы люди читали ее и помнили о ней, потому что она рассказана незабываемым образом. Просто сообщить факт, рассказать о несправедливости иногда недостаточно. Это не трогает людей. Писатель должен добавить к этому свой талант, он должен взять эту правду и поджечь под ней пламя, чтобы люди запомнили ее. Вот в чем его ответственность».

Надо сказать, что с годами Фолкнер все сильнее ощущал свою ответственность не только как писателя, но и ответственность гражданина за все, что творилось в его стране и особенно на Юге. Когда он был в Риме, к нему обратилось агентство Юнайтед Пресс с предложением прокомментировать сообщения об убийстве в Гринвуде 14-летнего негра Эммета Тилла, приехавшего туда из Чикаго к своим родственникам. Местные расисты распустили слух, будто бы Тилл позволил себе оскорбительные реплики в адрес белой женщины, после чего мальчик исчез. В его убийстве обвинялись двое белых — родственники мужа якобы оскорбленной женщины. Фолкнер немедленно передал для печати свое заявление, исполненное негодования и горечи. Он писал, что это трагическое преступление в его родном Миссисипи, совершенное двумя взрослыми белыми над негритянским мальчиком, ставит вопрос о том, «заслуживаем ли мы того, чтобы мы выжили. Потому что если мы в Америке дошли до такого положения, когда мы должны убивать детей, вне зависимости от причин и от цвета их кожи, то мы не заслуживаем того, чтобы мы выжили, и, вероятно, не выживем».

Побывав в Италии, Франции, Англии и Исландии, Фолкнер в октябре вернулся в Нью-Йорк, как раз в те дни, когда в газетах появились восторженные отклики критиков на выход в свет сборника «Большие леса». Элси Джонссон он писал из Нью-Йорка: «Я в порядке, продолжаю работать. Это будет новая книга, которую я вам пошлю. Я должен скоро вернуться в Миссисипи и работать, я знаю, что не проживу так долго, чтобы успеть написать все, что мне нужно, о моей придуманной стране, поэтому я не могу тратить время, отпущенное мне».

По возвращении домой Фолкнер выступил в Мемфисе на митинге протеста, где были как белые, так и негры, в связи с тем, что местный суд оправдал людей, обвинявшихся в убийстве Эммета Тилла. Он говорил о том, что сегрегация и дискриминация негров имеют свои экономические корни, и высказал свое убеждение в том, что всем американцам вскоре придется делать выбор между тем, чтобы быть порабощенными или свободными, и что свобода невозможна, если не будет устранен позор сегрегации.

Утешение он находил за письменным столом. В январе он писал Комминсу: «Работаю над следующей книгой о Сноупсах. Прежнего огня нет, так что дело подвигается медленно, но, если я еще не сгорел дотла, я вскоре разожгу огонь, и дело пойдет как надо. Миссисипи сейчас такой неуютный для жизни штат, что мне нужно что-нибудь вроде книги, чтобы забывать об этом».

Он нуждался в поддержке и находил ее в письмах Джин Стайн, молодой студентки-журналистки, с которой он в свое время познакомился во Франции. Он посылал ей главы нового романа и с интересом ждал ее мнения. В январе он писал ей: «Меня очень обрадовала ваша реакция на новые главы о Сноупсе… Я все еще чувствую, как и в прошлом году, что, вероятно, я исписался, и все, что осталось, — это пустое мастерство — в словах, во фразах нет былого огня, силы, страсти. Но если вам это нравится, я буду продолжать, мне хочется верить, что я не прав, как вы утверждаете».

Весной Фолкнера в тяжелом состоянии положили в больницу с обострением язвы желудка. Врачи сказали его брату Джону, что, если Фолкнер не бросит пить, это убьет его. Джон пытался заговорить на эту тему с братом, но тот только улыбнулся. Он не собирался менять своего образа жизни.

В апреле Фолкнер вместе с Эстелл был в Шарлоттесвилле, где обосновались Джилл с мужем, чтобы увидеть своего только что родившегося внука. В Шарлоттесвилле к нему обратились представители местного Виргинского университета с предложением занять на некоторое время должность «писателя на кафедре», предусматривающую систематические встречи со студентами, беседы с ними. Фолкнер согласился.

В мае он вернулся в Оксфорд к своим заботам по ферме и к рукописи романа «Город».

Роман начинается с того момента, когда Флем Сноупс перебрался в Джефферсон. Рассказывается о том, как Флем делает в Джефферсоне свою карьеру, начав владельцем половины ресторанчика на одной из боковых улиц и кончив постом президента сарторисовского банка и владельца старинного особняка де Спейнов. Невольной сообщницей Флема, вернее его орудием, становится его жена Юла благодаря своей любовной связи с мэром Джефферсона Манфредом де Спейном. Это он делает Флема смотрителем местной электростанции, где Флем занимается кражей медных частей. Когда же президент банка Баярд Сарторис умирает от сердечного приступа в машине, которую гнал его внук Баярд, де Спейн становится президентом банка, а Флема Сноупса он делает вице-президентом.

Продвижение Флема по социальной лестнице в Джефферсоне сопровождается появлением в городе все новых Сноупсов. Как говорит Рэтлиф про Флема: «Он Сноупсов разводит. Разводит Сноупсов: весь ихний род, целиком, скопом, подымается со ступеньки на ступеньку, вслед за ним». Вставные новеллы о проделках этих многочисленных Сноупсов органически входят в ткань романа. Фолкнер при этом использовал, как и при работе над «Поселком», некоторые свои ранее написанные рассказы, переделывая и дорабатывая их.

В действие романа включаются и другие персонажи, знакомые читателю по другим романам и рассказам йокнапатофской саги — прокурор Гэвин Стивенс, страдающий от безответной любви к Юле Уорнер Сноупс, его племянник Чик Мэллисон. Эти двое наряду с Рэтлифом оказываются рассказчиками, от лица которых ведется повествование. В отношении Чика Фолкнер впоследствии говорил: «Мне показалось более интересным рассказывать устами невинного ребенка, который знает, что он видит, но не имеет определенного мнения об этом. Иногда что-то рассказанное человеком, который не понимает, что он рассказывает смешное, гораздо смешнее, чем если это рассказывает профессиональный острослов, знающий, как вызвать смех. Кроме того, мне было интересно рассказать часть истории устами ребенка, а часть взрослым человеком. Это все равно что выставить объект и просмотреть на него с двух сторон, с двух разных точек зрения».

Читатель романа «Город» не может не обратить внимания на то, что герои претерпели значительные изменения по сравнению с «Поселком». Впоследствии Фолкнер говорил об этом, выступая перед студентами Виргинского университета: «Для меня они люди, они стали старше по мере того, как стал старше я, и, вероятно, они несколько изменились — моя концепция в отношении их несколько изменилась, поскольку они сами изменились и изменился я. Они стали старше. А я теперь знаю о людях больше, чем знал, когда в первый раз подумал о них, они стали для меня более определенными личностями».

Наиболее заметно эти изменения ощущаются в характере Юлы. Фолкнер объяснял это следующим образом: «Я склонен думать, что причина в том, что она стала старше. Мне хочется думать, что все люди чему-то учатся. Кроме того, у нее ребенок. Мне представляется, что это ответственность, которую возлагает ребенок, который не просил, чтобы его произвели на свет, на каждого, вне зависимости от того, насколько эгоистичен был этот человек до той поры. Это произошло потому, что она неожиданно обнаружила, что этот ребенок вырос и его надо защищать, и, даже не пытаясь узнать что-либо больше о людях или стать более вдумчивой, она становится такой, потому что знает, что этого ребенка надо защищать и оберегать».

И вот этот ребенок, дочка Юлы Линда, оказывается последним и главным козырем Флема для достижения его цели — стать президентом банка. Интриги Флема завершаются тем, что Юла ради сохранения доброго имени своей дочери кончает жизнь самоубийством, де Спейн уезжает из города, а Флем становится президентом банка и владельцем особняка де Спейнов.

Как комментировал потом Фолкнер, Флем «добился всего, чего хотел, он получил все то, что никогда ему и не снилось в самых невероятных мечтах Как, например, респектабельность. Он остался верен своей цели, но он вынужден был принять все то, что считал глупым и излишним багажом, чтобы добиться своей цели. Он начал с пустого места, не имея ничего. Он жаждал стать президентом этого банка. Он сам не знал, как попасть туда. Он только знал, что должен попасть туда, и использовал все средства, оказывавшиеся под руками, он хватался за любой случай, который мог помочь ему достигнуть желаемого».

В обмен на все, что получил Флем, он разрешает Линде уехать в Нью-Йорк и начать там новую жизнь. На этом и заканчивается роман.

В августе Фолкнер написал Джин Стайн: «Только что закончил книгу. Она разбивает мое сердце, я писал одну сцену и почти плакал. Я в свое время думал, что это будет просто смешная книга, но я был не прав».

В мае 1957 года роман «Город» вышел в свет.