Собрание стихотворений

В горнице моей светло,—

Это от ночной звезды.

Матушка возьмет ведро,

Молча принесет воды.

— Матушка, — который час?

Что же ты уходишь прочь?

Помнишь ли, в который раз

Светит нам земная ночь?

Красные цветы мои

В садике завяли все,

Лодка на речной мели

Скоро догниет совсем.

Сколько же в моей дали

Радостей пропало, бед?

Словно бы при мне прошли

Тысячи безвестных лет.

Словно бы я слышу звон

Вымерших пасхальных сел…

Сон, сон, сон

Тихо затуманит все.

Ах, что я делаю, зачем я мучаю

Больной и маленький свой организм?

Ах, по какому же такому случаю?

Ведь люди борются за коммунизм!

Скот размножается, пшеница мелется,

И все на правильном таком пути…

Так замети меня, метель-метелица,

Ох, замети меня, ох, замети!

Я пил на полюсе, пил на экваторе —

На протяжении всего пути.

Так замети меня…………….

Метель-метелица, ох, замети…

Старпомы ждут

своих матросов.

Морской жаргон с борта на борт

Летит, пугая альбатросов,

И оглашен гудками порт.

Иду! А как же? Дисциплина!

Оставив женщин и ночлег,

Иду походкой гражданина

И ртом ловлю роскошный снег.

И выколачиваю звуки

Из веток, тронутых ледком,

Дышу на зябнущие руки,

Дышу свободно и легко.

Никем по свету не гонимый,

Я в этот порт явился сам

В своей любви необъяснимой

К полночным северным судам.

Вот бледнолицая девица

Без выраженья на лице,

Как замерзающая птица,

Сидит зачем-то на крыльце.

— Матрос! — кричит.—

Чего не спится?

Куда торопишься? Постой!

— Пардон! — кричу.—

Иду трудиться!

Болтать мне некогда с тобой!

А ты и не знаешь, что я под карнизом

ловлю на язык их снова и снова.

В солнечный день на……………..

столько хорошего и смешного. А ты

и не слышишь, как мокрые ветки

кричат на закате пронзительно свежем,

и острые брызги разносятся ветром,

и ты вспоминаешься реже и реже!..

Прости

меня опять

Нас беспощадно

назовут

Когда-нибудь

байдарки новые

пройдут

Доносились гудки

с отдаленной пристани,

Замутило дождями

И небо, и ярко-зеленую озимь,

Мотыльки над водою,

Усыпанной желтыми листьями,

Не порхали уже —

надвигалась осень…

На холодном ветру

разгорались, как факелы,

И осины, и клены,

Листва рассыпалась искрами,

Город спал, и мигали бакены

Так печально

в ту ночь у пристани…

Город спал над рекой,

И мигали осенние бакены

Так печально в ту ночь

у безлюдной пристани…

Доносились гудки

С отдаленной пристани,

Замутило дождями

И небо, и ярко-зеленую озимь,

Мотыльки над водою,

Усыпанной желтыми листьями,

Не порхали уже —

Надвигалась осень.

На холодном ветру

разгорались, как яркие факелы.

И осины и клены

Но на трапе уже

поторапливал вахтенный:

— Проходите скорей!

— Проходите скорее, граждане!

На холодном ветру

разгорались, как яркие факелы,

И осины, и клены,

Покрытые шумными листьями,

Город, съежившись спал,

И мигали бакены

Так печально в ту ночь

у пристани…

Мы по берегу шли

вдоль деревьев,

смятеньем охваченных

То целуясь

то вновь

обнимаясь

Но на трапе уже

поторапливал

штурман вахтенный:

— Проходите скорей!

— Проходите скорее, граждане!

Мы по берегу шли

вдоль деревьев

смятеньем охваченных

Целовались во тьме

под березою каждою

Мы по берегу шли,

вдоль деревьев, пургою охваченных,

Дорожили, как сном

улыбкою каждой,

Но на трапе уже поторапливал вахтенный:

— Проходите скорей!

Мы по берегу шли

вдоль деревьев,

смятеньем……………….

Не тускнели бы материнские

Дорогие глаза искристые

С их безмерною добротою,

Будто с россыпью золотою!

В матросском тесном кубрике

Душе………………………………

………………………………………

……………………

Но только вылез

На песок

И к песку

Присох!

И нету близко воды

Ни большой, ни малой.

И ни одной звезды

В рот не попало!..

Из окна ресторана —

свет далекий, болотный.

От асфальта до звезд

заштрихована ночь снегопадом.

Взгляд пустой,

беспристрастный,

бесстрашный,

холодный,

Ты зачем повстречался

с тоскующим взглядом?

Ты и раньше ко мне

приходила не скоро.

А когда приходила — лишь пьянствовал

в те вечера я:

Ты звала в ресторан и пила без разбора

Лишь вино и коньяк, лимонад презирая!

Разлюбил я веселые шутки,

Полюбил я стихи со слезой,

Будто где-то глаза-незабудки

Отцвели под житейской грозой.

Безнадежно, некстати влюбился

Полюбил я стихи со слезой…

Разлюбил я веселые шутки,

Полюбил я стихи со слезой…

Довольно балов я устраивал!

Довольно бессмысленных слов!

Ни с кем я, конечно,

не страивал,

Но все же довольно балов!

Приветствую светлую родину…

Грядущий ее коммунизм,

Труд, и любовь и смородину,

Приветствую я ленинизм!

Благословляю жизнь, благословляю.

Не в первый раз об этом

говорю.

Лошадь белая в поле темном.

Над рекой стоят облака,

Я в избушке сижу укромной

У паромщика-старика.

Перед тем я бродил по лужам,

Вдруг огонь… Заверну давай?

— Можно на ночь?..

Взглянул, послушал

И ответил мне: — Ночевай!

Только изредка над паромной

Над рекою, где бакен желт,

Лошадь белая в поле темном

Вскинет голову и заржет…

Лошадь белая

В поле темном.

Замерзает внизу река.

На ночевку

В избе укромной

Я устроился у старика.

Я сказал ему:

— Злится стужа!

И пугает собачий лай…

Он взглянул,

Покурил, послушал

И ответил мне: — Ночевай!

Ночеваю!

В моем окошке

Звёзд осенних полным-полно!

А на сердце

Чуть-чуть смешной,

но все-таки хороший,

Отличный сельский искренний народ…

Достал из кадки рыжиков соленых

И, сам к себе культурно обращаясь,

Он говорит: — Ну, что ж, товарищ Павлов!

Пожалуй, выпьем? — Что вы! Я непьющий!

— Но разве это жизнь, товарищ Павлов!

— А ты, Петрович,

что сидишь в сторонке?..

Но тут старуха грозно слезла с печи.

— Рехнулся! Люди добрые! Глядите!

И тянет, тянет рюмку из-под носа, —

Старик глядит, глядит — и свирепеет.

— Я человек, — кричит, — кроме всего!

— Рехнулся впрямь! Дрожит, как хвост бараний,

А мнит еще, как сам султан турецкий!

— Я не султан! — старик не уступает, —

Я, — говорит, — Иван Петрович Павлов!

Мороз под звездочками светлыми,

По лугу…………… по лесу ли,

Идет, потрескивая ветками,

Снежком поскрипывая весело,

То постучит в окошко темное,

Сегодня он царит и властвует,

Царит легко, роскошно, молодо,

На серебро полей прекрасное

Он сыплет солнечное золото.

Его вмешательство дотошное

Во все дела — свежо и молодо,

На серебро полей роскошное

Он сыплет солнечное золото,

Он тишину полей прекрасную

И тишину полей угрюмую

Наполнил музыкой неясною,

Наполнил………………………….

Мороз под звездочками светлыми,

По лугу белому, по лесу ли,

Идет, потрескивая ветками,

Снежком поскрипывая весело.

И все подмигивает звездами,

И все поигрывает солнышком,

И все потряхивает космами.

Со всеми дружится и знается,

И жизнь во всей своей безбрежности

Как будто снова начинается

С морозной этой полной свежести!

В сон и трепет меня приводили

Эти встречи на темной земле!

А наступит минута раздора, —

Пусть, — я думал, — умру одиноко

И когда я умру, на могиле

Пусть цветут георгины во мгле…

Все прошло. Отшумели в ложбине.

Все уснет. Радиола сломалась.

Сад завял. Посредине деревни

Мне свалился на голову снег.

И на родине, как на чужбине,

Испытал я и боль и усталость;

Разонравился гордой царевне

И ушел, распрощался навек…

И становится глухо,

И становится тесно

Ах, я тоже желаю

На просторы вселенной!

Ах, я тоже на небо хочу!

Что ж опять остаюсь я?

Ах, я тоже желаю

На просторы вселенной!

Ах, я тоже на небо хочу!

Что ж опять остаюсь я?

Припадаю к лесному ручью?

Ах, я тоже желаю

На просторы вселенной!

Ах, я тоже на небо хочу!

Но о жизни нездешней

Забываю мгновенно,

Припадая к лесному ключу.

Жаль мне желтые листья,

Жаль мне сельские версты,

Жаль стареющий тетушкин дом,

Где любовно мерцают

Драгоценные звезды

В темный вечер над бедным прудом.

Усыпительно долгие

Там тележные версты

Улетели синицы,

Улетели кукушки

…Ночь пришла — и сразу зашумели

То ли мысли, то ли дерева…

Почему ищу я в самом деле

Для стихов серьезные слова?..

1) Облака проходят

плавно, плавно,

Что спешить в бессмертной вышине?

Все легко бывает и забавно,

Все серьезно, что на глубине!

2) Посмотрите, как ручей смеется…

3) Что ему не петь

и не смеяться —

Поглядел на солнышко — и рад,

Но печально омуты струятся,

Редко, редко что-то говорят.

4) Полюбил я приходить на берег

Невеселой смутной воды

5) Почему же ты забыл о море!

Ведь оно бывает неспокойно

И непохоже на меня……………

6) Да, конечно. Море неспокойно,

Но его безбрежный громкий шум

Полон гнева или……………………

7) Потому я снова повторяю:

Все серьезно, что на глубине…

Все легко бывает и забавно

Все серьезно, что на глубине.

В белой рубашке в осоке лежу,

Катится древняя Шуя.

Каждым неярким лучом дорожу,

Каждым цветком дорожу я.

То потуманнее, то посветлей,

Тихо, немного уныло

Та же звезда, что над жизнью моей,

Будет гореть над могилой…

…Помню пламенный взгляд,

Помню грустные девичьи руки,

И прощальная ночь мне настойчиво снилась не раз.

Но отступит любовь перед натиском трудной разлуки,

И не будет огня в синем блеске

Насмешливых глаз…

…И дожди в печали бесконечной,

И порывы огненного сада —

Все подвластно силе бессердечной

Твоего осеннего распада…

Идет процессия за гробом,

А солнце льет горячий свет.

В его присутствии особом

На все……. есть ответ

Что невозможен путь

обратный.

И…… тот последний был.

Он был и есть простор

нарядный,

Он был и есть весенний пыл.

На лицах скорбное смятенье.

Волненье первое прошло.

Огромен…… и удивленье:

Как это все произошло?

Но есть еще вопрос угрюмый,

Он заставляет нас тужить.

Он заполняет наши души —

Как человеку нужно жить?

Как выбрать путь, где

нет обмана?

Как выбрать путь, который

тверд?

Какому крикнуть капитану:

— Эй, капитан, возьми на борт!

Всё облака над ней, всё облака…

В глуши веков мгновенны и незримы

Идут беспечно в синенькой рубашке,

По сторонам — качаются ромашки

И всем навстречу летние деньки

Идут беспечно в синенькой рубашке.

По сторонам качаются ромашки

И зной звенит во все свои звонки

И мглой полны……………………..

Всё облака над ней, всё облака…

В пыли веков мгновенны и незримы,

Идут по ней, как прежде, пилигримы

И машет им прощальная рука,

И я иду. Шаги мои легки.

Не торопясь, иду себе в рубашке,

По сторонам качаются ромашки

И зной звенит во все свои звонки

И я иду. Шаги мои легки.

Как в старину, иду себе в рубашке

И я иду. Шаги мои легки.

Как в старину, иду себе в рубашке.

По сторонам качаются ромашки

И зной звенит во все свои звонки,

Июльские деньки

Идут навстречу в синенькой рубашке

И я иду! Июльские деньки!

Как хороши вы в синенькой рубашке!

Июльские деньки

Идут навстречу в синенькой рубашке

И день за днем, что листья в дивной книге,

Спокойствием и красотой души полны!..….

Смогу ли

Я писать стихи!

Смогу……..

Вечер. Плывет по дорогам

Осени стужа и стон.

Каркает около стога

Стая озябших ворон.

Скользкой неровной тропою

В зарослях ветреных ив

Лошадь идет с водопоя

Голову вниз опустив.

Вызванный небом без мерки,

Словно из множества сит,

Дождик, холодный и мелкий,

Все моросит, моросит…

Осень. Плывет по дорогам

Осени стужа и стон.

Каркает около стога

Стая озябших ворон.

Скользкой неровной тропою

В зарослях ветреных ив

Лошадь идет с водопоя

Голову вниз опустив.

Выданный кем-то без мерки,

Словно из множества сит,

Дождик, холодный и мелкий,

Все моросит, моросит…

За Медвежьим, в угрюмых широтах,

Где лишь штормы да плотный туман,

Корабли рыболовного флота

День и ночь бороздят океан.

Огорчаться, мол, ну и погодка!

Тут не время, хоть ты и устал.

Вот опять загремела лебедка,

Выбирая наполненный трал.

Сколько ценной на палубе рыбы!

Трепет камбал — глубинниц морей,

И зубаток пятнистые глыбы

В красной груде больших окуней.

Уйма дела! И кто-то с задором

Сразу крикнул: «Ура, навались!»

За кормою над пенным простором

Чайки шумно кричать принялись.

Здесь рождаются добрые вести,

Что всех радуют в Мурманске — там,

А на мостике в мокрой зюйдвестке

Ночь не спавший стоит капитан.

Пусть он радость свою не покажет,

Знают все: по привычке суров.

Ничего нет нужней экипажу

Чем такой вот богатый улов!

Я весь в мазуте,

весь в тавоте,

Зато работаю в тралфлоте!

Я помню мол в огне заката,

Когда на несколько минут

В тельняшках флотские ребята,

Как тигры, вышли из кают.

Они с родными целовались

И каждый нежен был и тверд.

Суда гудели, надрывались,

Матросов требуя на борт!

И вот по воле капитана

Опять к неведомой земле

По мощным гребням океана

Мы пробираемся во мгле.

Сидим, обнявшись, словно братья,

Поем о тех, кто нас ласкал,

Кому мерещатся проклятья

Матросов, гибнущих у скал…

И вот опять —

святое дело!

И наш корабль, заботой полн,

Совсем не так осиротело

Плывет среди бескрайних волн!

Я весь в мазуте,

весь в тавоте,

Зато работаю в тралфлоте!

Я помню мол в огне заката,

Когда на несколько минут

В тельняшках флотские ребята,

Как тигры, вышли из кают.

Они с родными целовались

И каждый нежен был и тверд.

Суда гудели, надрывались,

Матросов требуя на борт!

И вот опять —

святое дело!

Опять аврал, горяч и груб.

И шкерщик встал у рыбодела,

И встал матрос-головоруб…

Я, юный сын морских факторий,

Хочу, чтоб вечно шторм звучал.

Чтоб для отважных

вечно —

море,

А для уставших —

свой

причал!

Забрызгана солью

и рубка и рында,

Но румб отправления дан,

И тральщик тралфлота

треста «Севрыба»

Пошел промышлять в океан.

Подумаешь, рыба!

Подумаешь, рубка!

Как всякий заправский матрос,

Я хрипло ругался,

и хлюпал, как шлюпка,

Сердитый простуженный нос.

От имени треста

треске мелюзговой

Язвил я: «Что, сдохла уже?»

На встречные

злые суда без улова

Кричал я: «Эй вы, на барже!»

А волны,

как мускулы,

взмылено,

рьяно,

Буграми в багровых тонах

Ходили по нервной груди океана,

И нерпы ныряли в волнах.

И долго,

и хищно,

стремясь поживиться,

С кричащей голодной тоской

Летели

большие

клювастые

птицы

За судном, пропахшим тоской.

Зима глухая бродит по дорогам,

И вьюга злая жалобно скулит…

Я ухожу до времени и срока,

Как мне судьба постылая велит.

И я скажу: в суровую минуту

Не так легко без друга обойтись,

Тебя, как тень, преследует повсюду

Шальной недуг, куда ни оглянись!

Но если друг при первом испытаньи

Вдруг изменяет совести своей,

О нём дурную память в ожиданьи

Грядущих дней безжалостно разбей!

Забудь о том, как шляясь от безделья,

Когда-то вы бывали заодно,

Как не однажды вы до одуренья

Глушили вместе водку и вино!

И пусть он склонен был великодушно

Простить тебе обиду и пустяк,

И пусть вы жили весело и дружно,

Деля последний, может быть, пятак!

Что пользы в том?

Забудь о нем, однако:

Такого друга разве не найдешь

В любом другом, который не собака,

И на нее покуда не похож?

Уж сколько лет слоняюсь по планете!

И до сих пор мне пристанища нет…

Есть в этом мире страшные приметы,

Но нет такой печальнее примет!

Вокруг меня ничто не различимо,

И путь укрыт от взора моего,

Иду, бреду туманами седыми,

Не знаю сам, куда и для чего?

В лицо невзгодам гордою улыбкой

Ужели мне смеяться целый век?

Ужели я, рожденный по ошибке,

Не идиот, не гад, не человек?

Иль нам унынью рано предаваться,

На все запас терпения иметь?

Пройти сквозь бури, грозы, чтоб назваться

Среди других глупцом и… умереть?

Когда ж до слез, до боли надоели,

Заботы все забвению предать?

И слушать птиц заливистые трели

И с безнадежной грустью вспоминать?

И вспомню я…

полярною зимою

Как ночь была темна и холодна!

Казалось, в мире этом под луною

Она губить все чувства рождена!

Как за окном скулил, не умолкая,

Бездомный ветер, шляясь над землей,

Ему щенки вторили, подвывая, —

И все в один сливалось жуткий вой!

Как, надрываясь, плакала гармошка,

И, сквозь кошмар в ночной врываясь час,

Как где-то дико грохали сапожки —

Под вой гармошки русский перепляс.

Хотелось мне забыть про все с досады

И плюнуть в ночь, глухую, как тайга!

Глушить бы водку! Пить бы до упаду!

Бродить бы день и ночь у кабака!

Бродить и петь про тонкую рябину,

Чтоб голос мой услышала она:

Ты не одна томишься на чужбине

И одинокой быть обречена!..

Я ухожу от мирных этих келий,

Где все так глупо прожито и зря,

Где над душой, как камень, тяготели

Тоска, и лень, и злоба, и хандра!

Я ухожу от зав. учебной частью,

От злых и строгих бобыревских глаз

Какое вдруг неслыханное счастье

Доставил мне прощальный этот час!

Я ухожу и вспомню на досуге,

Как я в гостях у Глущенко страдал,

Мой взгляд являл отчаянье и муку,

И, Боже, что он только не являл!

Я ухожу, спешу… я удираю!

Что смех иных, чей жалок пересуд?

Судьбу мою я ветру доверяю,

И вместе с ним найду себе приют!

Когда-нибудь из памяти сотрется,

Что прежде было символом греха,

И что отныне попросту зовется

Обыкновенным словом: чепуха!

Прощай, прощай, цветущий край —

Полярные просторы!

И по весне благоухай,

Красой божественной ласкай

Приветливые взоры!

Ты на страницах всех газет

И летом и зимою

Встречаешь утренний рассвет,

В цвета Италии одет,

Являясь тем, кого здесь нет,

Чудесною мечтою!

До Волги, матушки-реки,

Твоя катилась слава!

И есть на свете дураки:

Статьям газетным вопреки,

Отведали отравы!

И я туда же поспешил,

Чужому внемля следу..

И вдруг тебя я невзлюбил!

Шальной недуг меня скрутил,

Отпраздновав победу!

Прощай, прощай, полярный край!

Ругать тебя не смею.

И пусть бы был ты божий рай,

Но вой волков, собачий лай

Куда, по мне, милее!

Прощайте вы, с кем я делил

И время, и заботы,

С кем безнадежно я грустил,

Когда учитель в класс входил

Угрюмым бегемотом!

(Хотя признаюсь без помех:

Таким определеньем

Я не хочу поднять на смех,

Забыв про совесть, даже тех,

Кто в этом — исключенье!)

А, впрочем, стану ль говорить

С начала и обратно?

Осталось мне благословить

На подвиг вас, на ратный!

Живите вы и не скучайте, —

Иначе — грех!

Любому встречному желайте

Иметь успех!

К желанной цели поспешите!

Как злую тень

К чертям на кладбище гоните

Тоску и лень!

Ясно помню, как вечером

летним

Шел моряк по деревне —

и вот

В первый раз мы увидели

ленту

С гордой надписью

«Северный флот».

И когда перед ним

появились

Мы, взметнувшие пыль

большака,

Странным блеском глаза

осветились

На суровом лице моряка.

«К нам надолго?»

«Надолго, ребята.

Целый месяц у вас проведу.

Приходите, — сказал, —

до заката.

Вон, — добавил, — изба

на виду…»

Он был весел и прост

в разговоре,

Руку нам протянул:

«Ну, пока!..»

…Я влюбился в далекое

море,

В первый раз повстречав

моряка.

От брызг и ветра

губы были солоны,

Была усталость в мускулах остра,

На палубак,

вытягиваясь,

волны

Перелетали

через леера.

Казался сон короче вспышки залповой,

И обостренность чувств такой была,

Что резкие звонки тревог внезапных

В ушах гремели,

как колокола!

Но шел корабль, отбрасывая волны,

С сердитым воем мачты наклоня,

И в хлопьях пены, взмыленная словно,

Лишь закалялась тяжкая броня.

И понял я —

сумей вначале выстоять!

И ты разлюбишь кров над головой,

Цветами пусть

тебе дорогу выстелют,

Но ты пойдешь

по этой,

штормовой!..

На снегу, как тюлени,

Лежат валуны.

Чайки плещутся в пене

Набежавшей волны.

Порт в тиши отдыхает.

Люди кончили труд,

Огоньками сияет

Их домашний уют.

Вдруг вода загрохочет

У бортов кораблей,

Забурлит, заклокочет,

Как в кипящем котле.

В темноте бесноватой

Скал гранитную голь

Буйно снизу охватит

Пены белый огонь.

И под шум стоголосый,

Пробуждаясь, опять

Будут жены матросов

Свет в домах зажигать.

Снова будет тревожен

Их домашний уют,

И взволнованно тоже

Дети к окнам прильнут.

Знать, поэтому шквалам,

Нагоняющим жуть,

К заметеленным скалам

Корабли не свернуть.

Красный

синий

и желтый —

Все огни маяков

Лишь к родимому порту

Приведут моряков!

Вьюги в скалах отзвучали,

Воздух светом затопив,

Солнце брызнуло лучами

На ликующий залив.

Ветра теплого дыханье,

Звоны легкие волны…

Так и хочется заданье

Получить от старшины!

День пройдёт — устанут руки.

Но, усталость заслонив,

Из души живые звуки

В стройный просятся мотив.

Свет луны ночами тонок,

Вечерами сумрак ал.

Море тихо, как котенок,

Все скребется о причал…

Май пришел к нам.

Всей душою

Мы хотим, чтоб, как всегда,

Звонко грянул над страною

Праздник счастья и труда.

Мне очень больно,

но обиды нет.

Я унывать себе и не велю.

Нарву цветов и подарю букет

Той девушке, которую люблю.

Я ей скажу: «С другим наедине

О наших встречах позабыла ты.

Ну, что ж, на память обо мне

Возьми вот эти красные цветы».

Она возьмет,

я буду рад…

А после снова сердце

ранит грусть!

Она уйдет, так и не вскинув

взгляд,

Не улыбнувшись даже…

Ну и пусть!

Мне очень больно, но обиды

нет.

И унывать себе я не велю.

Я лишь хочу, чтобы взяла букет

Та девушка, которую люблю.

Как хорошо! Ты посмотри!

В ущелье белый пар клубится,

На крыльях носят свет зари

Перелетающие птицы.

На струнах корабельных вант

Выводит ветер-музыкант

Легко, не хуже радиолы

Мотив лирический, веселый…

А ночь бела! На скулы скал

Вдруг натыкался шторм в полете,

И ветром накрененный клотик

Со скрипом тучи разрезал!

И вот сейчас в глазах друзей

Еще сквозит усталость смутно.

Но каждый чувствует полней

Всю прелесть радостного утра!..

Соединясь в живой узор,

Бежит по морю рябь от ветра,

Калейдоскопом брызг и света

Сверкает моря горизонт.

Вчера там солнце утонуло,

Сегодня выплыло — и вдруг,

Гляди, нам снова протянуло

Оно лучи, как сотни рук!

Так случилось, что в сумерках лета,

За дворами, где травы шумят,

Ты гуляешь с другим до рассвета,

Как со мною три года назад.

Я тебя упрекать не намерен,

Если ты не расстанешься с ним,

Только жаль, что я слишком верил

Обещающим письмам твоим.

Скоро, скоро на шумном вокзале

У раскрытых железных ворот

Ты простишься со мной без печали,

Я обратно уеду на флот.

Бог с тобой! Не одна ты на свете.

Лишь по трапу на борт поднимусь,

Освежит мою голову ветер,

И развеется горькая грусть.

Но и все ж под ветрами морскими

Еще долго опять и опять

Буду я повторять твое имя

И любимой тебя называть…

Я люблю, когда шумят березы,

Когда листья падают с берез,

Слушаю — и набегают слезы

На глаза, отвыкшие от слез.

И былое вспомнится невольно,

И не станет холода в крови,

Станет как-то радостно и больно,

Будто кто-то шепчет о любви.

О любви, которая мелькнула

Светом счастья, жгучею тоской

Посреди свирепого разгула

Ливней, листьев, ветра над рекой.

Я люблю, когда шумят березы,

Когда листья падают с берез,

Слушаю — и набегают слезы

На глаза, отвыкшие от слез.

И душе забудется невольно,

И не станет холода в крови,

Станет как-то радостно и больно,

Будто кто-то шепчет о любви:

— Убежим! Под стогом заночуем!

И среди березовых ветвей

Я твоим поверю поцелуям,

Ты поверишь нежности моей…

Но заноет старая заноза,

И в душе становится темней,

Ведь шумит такая же береза

Над могилой матери моей.

Я люблю, когда шумят березы,

Когда листья падают с берез,

Слушаю — и набегают слезы

На глаза, отвыкшие от слез.

Но нередко в сердце, как заноза,

Вспыхнет грусть давно забытых дней,

Ведь шумит такая же береза

Над могилой матери моей.

Кровь лилась, огонь летел из мрака,

А у нас в деревне у оград

С ветром и дождем шумел и плакал

Вот такой же поздний листопад.

Пусть шумят осенние березы,

Пусть от шума горестных берез

Набегают искренние слезы

На глаза, отвыкшие от слез…

Я помню холодный ветер с Невы

И грустный наклон твоей головы.

Я помню умчавший тебя трамвай,

Спокойное слово твое: «Прощай!»

Я помню свою одинокую ночь

И волны, летящие мимо и прочь.

Любовь, а не брызги речной синевы,

Принес мне холодный ветер с Невы…

Я помню холодный

ветер с Невы

И грустный наклон

твоей головы.

Я помню умчавший тебя

вагон

И желтые стены

со всех сторон.

Я помню свою

сумасшедшую ночь

И волны, летящие

мимо и прочь!

Любовь, а не брызги

речной синевы,

Принес мне холодный

ветер с Невы…

Я помню холодный ветер с Невы

И грустный наклон твоей головы.

Я помню умчавший тебя вагон

И желтые стены со всех сторон.

Я помню бессонную долгую ночь

И волны, летящие мимо и прочь.

Любовь, а не брызги речной синевы,

Принес мне холодный ветер с Невы…

Я тебя целовал сквозь слезы,

Только ты не видела слез,

Потому, что сырой и темной

Была осенняя ночь.

Эти слезы — избыток чувства,

А не слабость моей души.

Я тебе не сказал: «До завтра!»

Почему-то шепнул: «Прости…»

И ушел. И в морском походе

Я продрог на резком ветру,

Но тепло твоих поцелуев

Вдруг почувствовал на губах.

Я подумал, что часто к морю

Ты приходишь и ждешь меня,

И от этой счастливой мысли

Будто солнце в душе зажглось!

Но никто из друзей не слышал,

Как я имя твое шептал,

Потому что шумело море,

Раздавались звонки тревог…

С улыбкой на лице и со слезами

Осталась ты на пристани морской,

И снова шторм играет парусами

И всей моей любовью и тоской!

И далеко за быстрой нашей шхуной,

За штормовой поднявшейся волной

Остался порт, взволнованный и юный,

Остался порт, могучий и родной!

Как я люблю полярный этот город!

За то, что там издревле дух морской,

Что там огни и крепкий снежный холод,

И резко пахнет дымом и треской.

За то, что он наполнен голосами,

За то, что там к печали и добру

С улыбкой на лице и со слезами

Бесстрашно ты стояла на ветру…

Можно жить, забравшись на полати.

Но хочу я, чтобы с юных лет

Жизнь промчалась, как торпедный

катер,

За собой оставив бурный след!

Можно жить и лежа на полатях,

Бить баклуши хоть до сотни лет.

Жизнь моя, промчись же,

Как торпедный катер,

Оставляя за собою

Бурный след!

В ущельях Муста-Тунтури,

Как пена, белый пар клубится,

На крыльях носят свет зари

Перелетающие птицы.

Соединясь в живой узор,

Бежит по морю рябь от ветра.

Калейдоскопом брызг и света

Сверкает моря горизонт.

Вчера там солнце утонуло,

Сегодня выплыло и вдруг,

Гляди, — нам снова протянуло

Лучи, как сотни добрых рук!

После дня, прошедшего в атаках,

Сколько раз я милой называл

Выплывшую вдруг из полумрака

Землю тундры и суровых скал…

Наш корабль с заданием

В море уходил,

Я ж некстати в госпиталь угодил.

Разлучась с просторами

Синих волн и скал,

Сразу койку белую ненавидеть стал.

Думал, грусть внезапную

Чем бы укротить?

Свой недуг мучительный

Как укоротить?

«Жизнь! — иронизировал, —

Хоть кричи «ура»…

Но в палату юная вдруг вошла сестра.

Словно гений нежности,

Гений доброты,

Обратилась вежливо,

Жаль, что не на «ты»:

— Это вы бушуете? — В голосе укор.

Ласковей добавила:

— Сделаем укол.

Думал я о чуткости

Рук, державших шприц,—

И не боли, радости

Не было границ.

Знать, не зря у девушки

Синие глаза.

Как цветы, как русские наши небеса.

Стукнул по карману —

Не звенит!

Стукнул по другому —

Не слыхать!

В коммунизм —

В безоблачный зенит

Полетели мысли

Отдыхать.

Память отбивается

От рук.

Молодость уходит

Из-под ног.

Солнышко описывает

Круг—

Жизненный отсчитывает

Срок.

Я очнусь и выйду

За порог,

И пойду на ветер,

На откос

О печали

Пройденных дорог

Шелестеть

Остатками волос.

Стукнул по карману —

Не звенит!

Стукнул по другому —

Не слыхать!

В коммунизм —

В безоблачный зенит

Полетели мысли

Отдыхать…

Стукнул по карману — не звенит!

Стукнул по другому — не слыхать!

В тихий свой, таинственный зенит

Полетели мысли отдыхать.

Но очнусь и выйду за порог,

И пойду на ветер, на откос

О печали пройденных дорог

Шелестеть остатками волос.

Память отбивается от рук.

Молодость уходит из-под ног.

Солнышко описывает круг—

Жизненный отсчитывает срок.

Стукну по карману — не звенит!

Стукну по другому — не слыхать!

Если только буду знаменит,

То поеду в Ялту отдыхать…

Вечер зарю полощет

В теплой воде озер.

Привет вам, луга и рощи,

И темный сосновый бор,

И ранней звезды дрожанье,

И призрачный мрак полей

С нетерпеливым ржаньем

Стреноженных лошадей!

В родное село с пригорка

Иду я и вижу вдруг,

Навстречу бежит Трезорка

…. верный друг.

Он обнял меня с разгона

И, радуясь все сильней,

Потрогал мои погоны

Умной лапой своей.

Дальше вечерним маем

В задумчивой тишине

Мы дружно вдвоем шагаем,

Как будто в счастливом сне!

Вот трактор прибавил газу,

Врезая в дорогу след.

Мне тракторист чумазый

Машет рукой: «Привет!»

Мычащее важное стадо

Бредет луговиной в лес.

И сердце до боли радо

Покою родимых мест.

Невольно вспомнилось море.

И я, отпускник-матрос,

Горжусь, что в морском дозоре

Бдительно вахту нес.

Родное село все ближе.

Слышится скрип ворот.

И вот наконец я вижу

Дом, где семья живет.

Сестренка, играя в мячик,

Выпорхнула на крыльцо.

От радости чуть не плачет,

Вглядевшись в мое лицо.

Лепечет милая крошка:

«Ты с моря вернулся? Да?..»

Крыша.

Над крышей — луна.

Пруд.

Над прудом — бузина.

Тихо. И в тишине

Вспомнилось море мне.

Здесь бестревожно,

А там,

В хмуром дозоре ночном,

Может, сейчас морякам

Сыгран внезапный подъем..

Тополь. Ограда. Скамья.

Пташек неровный полет.

Скоро из отпуска я

Снова уеду на флот.

Я расскажу, как у нас

Дружным звеном из ворот,

С радостью в утренний час

В поле выходит народ.

Как отражается в пруд

Вечера праздничный вид,

Розы так буйно цветут,

Будто бы море шумит.

Я в чистоте берегу

Гордое званье: матрос,

И разлюбить не смогу

Край, где родился и рос.

Крыша.

Над крышей — луна.

Пруд.

Над прудом — бузина.

С детства нам дорог такой

Родины светлый покой.

Вот оно —

за гранитною кромкой

Море бурное! Северный порт!

— Здравствуй, море! —

Сказал я негромко

И по трапу поднялся на борт.

Здесь, где руки мозолят тросы,

Штормы носятся, жизни грозя,

Я увидел, что слово «матросы»

Не напрасно звучит, как «друзья».

И, бывало, в посту дальномерном

Я о юности думал своей,

Что она не из громких, наверно,

Но проходит, как следует ей!

Близок час — штормовые качели

Испытают другого. А я

Получу обходной… Неужели

Тем и кончишься, юность моя!

Не представляю я,

чтобы ушла ты,

За собой не оставив следа.

Как сейчас под матросским бушлатом,

Сердце, трепетно бейся всегда.

Помню, как тропкой,

едва заметной,

В густой осоке, где утки крякали,

Мы с острогой ходили летом

Ловить налимов под корягами.

Вода была теплой и рябоватой,

В ней рыбки носились

стайкой тесной,

Вдруг крикнул кто-то:

«Налим, ребята!»

И тут начиналось самое

интересное…

Поймать налима не просто было,

Мало одного желания —

Мы уставали и нас знобило

От длительного купания.

Но мы храбрились: «Рыбак не плачет!»

В воде плескались

до головокружения.

И, наконец, на песок горячий

Дружно падали в изнеможении.

И долго после мечтали лежа

О чем-то очень большом и смелом.

Смотрели в небо. И небо тоже

Глазами звезд на нас смотрело.

Вечерело. Над речкой алой

Склонились ниже кусты

смородины…

Тогда впервые мне ясно стало,

Что ничего нет дороже Родины.

Ах, откружилась голова

От радости, от лунности,

Но будет век в душе жива

Пора любви и юности!

Пора любви среди полей,

Среди закатов тающих,

И на виду у журавлей,

Над полем пролетающих.

Того уж нет, того уж нет…

Не скажешь мне, что ты моя.

И даже в то, что я — поэт,

Не веришь ты, любимая.

Желая целый дать совет

Холодным тоном критика,

Ты говоришь, что мысли нет,

Что я похож на нытика.

Мои горячие слова

Ты так любила в юности!..

Но откружилась голова

И у тебя от лунности.

В закатной пламенной тиши

Вдруг трубы журавлиные

Тоску обманутой души

Пропели над долиною.

А ты ходи почаще в луг,

К цветам, к закатным пламенным,

Чтоб сердце пламенное вдруг

Не стало сердцем каменным.

И, чтоб трагедией души

Не стала драма юности,

Я говорю себе: пиши

О радости, о лунности!

Загородил

Мою дорогу

Обоз. Ступил я на жнивье.

А сам подумал:

Понемногу

Село меняется мое!

Теперь в полях

Везде машины

И не видать худых кобыл,

И только вечный

Дух крушины

Все так же горек и уныл.

Идут, идут

Обозы в город

По всем дорогам без конца,

Не слышно праздных

Разговоров,

Не видно праздного

Лица!..

Я тоже служил

на флоте!

Я тоже памятью полн

О той бесподобной работе

На гребнях чудовищных волн!

Тобою —

эх, море, море! —

Я взвинчен до самых жил,

Но, видно, себе на горе

Так долго тебе служил…

Любимая

чуть не топилась! —

Ой, мама родная земля!

Рыдая, о грудь мою билась,

Как море о грудь корабля.

В печали своей

бесконечной,

Как будто вослед кораблю,

Шептала: «Я жду вас… вечно»,

Шептала: «Я вас… люблю».

Люблю вас! Какие звуки!

Но звуки ни то ни се, —

И где-то в конце разлуки

Забыла она про все.

Однажды

с какой-то дороги

Отправила пару слов:

«Мой милый! Ведь так у многих

Проходит теперь любовь…»

Ну что ж!

Я ушел от глотки

Старпома, — я сам на виду

Ушел от вина и водки,

От слез и подавно уйду!

Но только в бессонные ночи

Печальней видений других —

Глаза ее, близкие очень,

И море,

отнявшее их…

Вьется в топке пламень белый,

Белый-белый, будто снег.

Жилистый и смуглотелый

Возле топки человек.

Вместо «здравствуйте»…

— В сторонку! —

Крикнул. — Новенький, кажись?

И добавил, как ребенку

Мне:

— Смотри, не обожгись!..

В топке шлак ломал с размаху,

Раскрасневшись от жары.

Проступали сквозь рубаху

Потных мускулов бугры.

Бросил лом, платком утерся.

На меня глаза скосил:

— А тельняшка, что, для форсу?

Иронически спросил.

Я смеюсь: — По мне для носки

Лучше вещи нету, факт!

— Флотский, значит?

— Значит флотский.

— Что ж, неплохо, коли так!

Кочегаром думать надо,

Ладным будешь, — произнес,

И лопату, как награду,

Мне вручил. — Бери, матрос!

В жизнь, конечно, входит атом.

Атому хвала и честь!

Но кой-где еще лопатам

Тоже много дела есть!..

И теперь я тоже с жаром

С ним тружусь,

с дружком,

на пару,

Будто отдан был приказ:

Стать хорошим кочегаром

Мне,

ушедшему в запас!

Вьется в топке

пламень белый,

Белый-белый, будто снег.

И стоит тежелотелый

Возле топки человек.

Вместо «Здравствуйте»…

— В сторонку! — Крикнул.

— Новенький, кажись?

И добавил, как ребенку:

— Тут огонь, не обожгись!..

В топке шлак ломал с размаху,

Ломом, красным от жары.

Проступали сквозь рубаху

Потных мускулов бугры.

Бросил лом, платком утерся.

На меня глаза скосил:

— А тельняшка, что, для форсу?

Иронически спросил.

Я смеюсь:

— По мне для носки

Лучше вещи нету, факт!

— Флотский, значит?

— Значит флотский.

— Что ж, неплохо, коли так!

— Кочегаром, думать надо,

Ладным будешь, — произнес,

И лопату, как награду,

Мне вручил. — Бери, матрос!

В жизнь, конечно,

входит атом.

Но пустая это спесь —

Говорить: «В музей — лопаты!»,

И лопатам дело есть!

Пахло угольным угаром,

Лезла пыль в глаза и рот,

А у ног горячим паром

Шлак парил, как пароход.

Как хотелось, чтоб подуло

Ветром палубным сюда…

Но не дуло. Я подумал:

«И не надо! Ерунда!»

И с таким работал жаром,

Будто отдан был приказ:

Стать хорошим кочегаром

Мне, ушедшему в запас!

Мы встретились у мельничной запруды,

И я ей сразу прямо все сказал.

— Кому, — сказал, — нужны твои

причуды?

Зачем, — сказал, — ходила на вокзал?

Она сказала: — Я не виновата.

— Ну да, — сказал я, — кто же

виноват?

Она сказала: — Я встречала брата.

— Ха-ха, — сказал я, — разве это

брат?..

Она сказала: — Ты чего хохочешь?

— Хочу, — сказал я, — вот и хохочу.

Она сказала: — Мало ли что хочешь!

Я это слушать просто не хочу!

Я замолчал, я криво усмехался,

Не зная, кто и в чем был виноват.

И попусту горел и трепыхался

В конце безлюдной улицы закат!

Две маленькие Лили-лилипуты

Увидели на иве желтый прутик,

Его спросили Лили: — Почему ты

Не зеленеешь, прутик-лилипутик?

Пошли за лейкой маленькие Лили,

Потом воды набрали у запруды

И так усердно, как дожди не лили,

На прутик лили Лили-лилипуты.

Их звали мамы: — Где вы? Лили! Лили!

Но Лили все осматривали прутик

И говорили: — Мы тебя полили,

Ты понимаешь, прутик-лилипутик?..

Там, в избе

деревянной,

Без претензий и льгот,

Так, без газа, без ванной

Добрый Филя живет.

Филя любит скотину,

Ест любую еду,

Филя ходит в долину,

Филя дует в дуду!

Мир такой

справедливый,

Даже нечего крыть…

— Филя, что молчаливый?

— А об чем говорить?

Я запомнил, как диво,

Тот лесной хуторок,

Задремавший счастливо

Меж звериных дорог…

Глянешь вправо —

бабахнешь!

Рухнет с елки петух.

Глянешь влево и ахнешь:

— Боже, сколько волнух!

Там, в избе деревянной,

Без претензий и льгот,

Так, без газа, без ванной

Добрый Филя живет!

Филя любит скотину,

Ест любую еду,

Филя ходит в долину,

Филя дует в дуду!

Мир такой

справедливый,

Что и нечего крыть…

— Филя, что молчаливый?

— А об чем говорить?

Высоких, звездных, крохотных огней

Безмолвное сапфирное дрожанье

И молодых стреноженных коней

По вечерам тоскующее ржанье…

Взбегу на холм

и упаду

в траву.

И древностью повеет вдруг из дола.

Засвищут стрелы, будто наяву,

Блеснет в глаза

кривым ножом монгола!

И вижу я коней без седоков

С их суматошным криком бестолковым,

Мельканье тел, мечей и кулаков,

И бег татар на поле Куликовом!

Какая ночь!

Как много звезд кругом!

Но полон дол загадочного звона…

Блеснет в глаза

изящным сапогом

Сидящего в седле Наполеона!

Героем он гарцует на коне,

Еще с пустынной Эльбой не увидясь.

Но медленно,

в железе и в огне,

Встает Москва, как борющийся витязь!

Встает Мороз, как старый богатырь,

Метель снега закручивает круче,

Грозит голодной гибелью пустырь:

Враг смерть принес —

он сам ее получит!

Но кто там

снова

звезды заслонил?

Иль то из мифа страшного циклопы?

Где толпами протопают они,

Там топят жизнь

кровавые потопы!

Они несут на флагах черный крест!

Они крестами небо закрестили.

И не леса мне видятся окрест,

А лес крестов

в окрестностях

России!

Кресты, кресты… Я больше не могу!

Я резко отниму от глаз ладони —

Я успокоюсь: тихо на лугу

Траву жуют воронежские кони.

Заржут они, и где-то у осин

Подхватит эхо ласковое ржанье.

И надо мной

бессмертных звезд Руси,

Безмолвных звезд сапфирное дрожанье.

В твоих глазах

не моментальное —

Сплошное что-то ненормальное.

И что-то в них религиозное…

А я — созданье несерьезное!

Сижу себе за грешным вермутом,

Молчу, усталость симулирую, —

В каком году стрелялся Лермонтов?

Я на вопрос не реагирую!

Пойми, пойми мою уклончивость, —

Что мне любви твоей не хочется!

Хочу, чтоб все скорее кончилось,

Хочу, но разве это кончится!

В твоих глазах

не моментальное —

Сплошное что-то ненормальное.

Святая, дикая, безгрешная

Одна любовь! Любовь кромешная!

Я забыл, что такое любовь.

Не любил я, а просто трепался.

Сколько выпалил клятвенных слов!

И не помнил, когда просыпался.

Но однажды, прижатый к стене

Безобразьем, идущим по следу,

Словно филин, я вскрикну во сне,

И проснусь, и уйду, и уеду,

И пойду, выбиваясь из сил,

В тихий дом, занесенный метелью,

В дом, которому я изменил

И отдался тоске и похмелью…

Поздно ночью откроется дверь.

— Бес там, что ли, кого-то попутал?

У порога я встану, как зверь,

Захотевший любви и уюта.

Побледнеет и скажет: — Уйди!

Наша дружба теперь позади!

Ничего для тебя я не значу!

Уходи! Не гляди, что я плачу!

Ты не стоишь внимательных слов,

От измен ты еще не проспался,

Ты забыл, что такое любовь,

Не любил ты, а просто… трепался!

О, печальное свойство в крови!

Не скажу ей: «Любимая, тише!»,

Я скажу ей: «Ты громче реви!

Что-то плохо сегодня я слышу!»

Все равно не поверит она,

Всем поверит, но мне не поверит,

Как надежда бывает нужна,

Как смертельны бывают потери.

И опять по дороге лесной,

Там, где свадьбы, бывало, летели,

Неприкаянный, мрачный, ночной,

Словно зверь, я уйду по метели…

Твоя любимая

Уснула!

И ты, закрыв глаза

И рот,

Уснешь!

И свалишься со стула.

Быть может,

Свалишься в проход.

И все ж не будет

Взгляда злого

И речи резкой

И чужой, —

Тебя поднимут,

Как святого,

Кристально чистого

Душой!

Уложат,

Где не дует ветер,

И тихо твой

Покинут дом…

И ночь пройдет…

И все на свете

Пойдет обычным

Чередом!

Затученное,

с прозеленью,

небо,

Во мгле, как декорации, дома,

Асфальт и воздух

пахнут мокрым снегом,

И веет мокрым холодом зима.

Я чувствую себя больным и старым,

И что за дело мне

до разных там

Гуляющих всю ночь по тротуарам

Мне незнакомых девушек и дам!

Вот так же было холодно и сыро,

Сквозил в проулках ветер и рассвет,

Когда она задумчиво спросила:

— Наверное, гордишься, что поэт?

Наивная!

Ей было не представить,

Что не себя, ее хотел прославить,

Что мне для счастья

надо лишь иметь

То, что меня заставило запеть!

И будет вечно веять той зимою,

Как повторяться будет средь зимы

И эта ночь

со слякотью и тьмою,

И горький запах слякоти и тьмы…

Мне трудно думать:

Так много шума.

А хочется речи

Простой, человечьей

О чем шумят

Друзья мои, поэты,

В неугомонном доме допоздна?

Я слышу спор,

Я вижу силуэты

На смутном фоне позднего окна.

Уже их мысли

Силой налились!

С чего ж начнут?

Какое слово скажут?

Они кричат,

Они руками машут,

Они как будто только родились!

В каких словах

Воспеть тебя, о спутник!

Твой гордый взлет — падение мое.

Мне сообщил об этом литсотрудник,

В стихи перо направив,

Как копье.

Мол, век ракетный,

Век автомобильный,

А муза так спокойна и тиха!

И крест чернильный,

Словно крест могильный,

Уверенно поставил на стихах.

На этом с миром

И расстаться нам бы,

Но отчего же

С «Левым маршем» в лад

Негромкие есенинские ямбы

Так громко в сердце бьются и звучат!

С веселым пеньем

В небе безмятежном,

Со всей своей любовью и тоской

Орлу не пара

Жаворонок нежный,

Но ведь взлетают оба высоко!

И, славя взлет

Космической ракеты,

Готовясь в ней летать за небеса,

Пусть не шумят,

А пусть поют поэты

Во все свои земные голоса!

Трущобный двор. Фигура на углу.

Мерещится, что это Достоевский,

И желтый свет в окне без занавески

Горит, но не рассеивает мглу.

Гранитным громом грянуло с небес!

В трущобный двор ворвался ветер резкий,

И видел я, как вздрогнул Достоевский,

Как тяжело ссутулился, исчез…

Не может быть, чтоб это был не он?

Как без него представить эти тени,

И желтый свет, и грязные ступени,

И гром, и стены с четырех сторон!

Я продолжаю верить в этот бред,

Когда в свое притонное жилище

По коридору в страшной темнотище,

Отдав поклон, ведет меня поэт…

Куда меня, беднягу, занесло!

Таких картин вы сроду не видали,

Такие сны над вами не витали,

И да минует вас такое зло!

…Поэт, как волк, напьется натощак.

И неподвижно, словно на портрете,

Все тяжелей сидит на табурете

И все молчит, не двигаясь никак.

А перед ним, кому-то подражая

И суетясь, как все, по городам,

Сидит и курит женщина чужая…

— Ах, почему вы курите, мадам! —

Он говорит, что все уходит прочь,

И всякий путь оплакивает ветер,

Что странный бред, похожий на медведя,

Его опять преследовал всю ночь.

Он говорит, что мы одних кровей,

И на меня указывает пальцем,

А мне неловко выглядеть страдальцем,

И я смеюсь, чтоб выглядеть живей.

И думал я: «Какой же ты поэт,

Когда среди бессмысленного пира

Слышна все реже гаснущая лира,

И странный шум ей слышится в ответ?..»

Но все они опутаны всерьез

Какой-то общей нервною системой:

Случайный крик, раздавшись над богемой,

Доводит всех до крика и до слез!

И все торчит.

В дверях торчит сосед,

Торчат за ним разбуженные тетки,

Торчат слова,

Торчит бутылка водки,

Торчит в окне бессмысленный рассвет!

Опять стекло оконное в дожде,

Опять туманом тянет и ознобом…

Когда толпа потянется за гробом,

Ведь кто-то скажет: «Он сгорел… в труде».

Трущобный двор.

Фигура на углу.

Мерещится, что это Достоевский.

И поздний свет в окне без занавески

Горит, но не рассеивает мглу.

Гранитным громом грянуло с небес!

Весь небосвод в сверкании и в блеске!

И видел я, как вздрогнул Достоевский,

Как тяжело ссутулился, исчез…

Не может быть,

что это был не он!

Как без него представить эти тени,

И странный свет, и грязные ступени,

И гром, и стены с четырех сторон!

Я продолжаю

верить в этот бред,

Когда в свое притонное жилище

По коридору, в страшной темнотище,

Отдав поклон,

ведет меня поэт…

Он, как матрос, которого томит

Глухая жизнь в трущобах и в угаре.

— Какие времена на свете, Гарри?

— О! Времена неласковые, Смит!

В моей судьбе творились чудеса!

Но я клянусь

любою клятвой мира,

Что и твоя освистанная лира

Еще свои поднимет паруса!

Еще мужчины будущих времен —

Да будет воля их неустрашима! —

Разгонят мрак бездарного режима

Для всех живых и подлинных имен!

…Ура, опять ребята ворвались!

Они еще не сеют и не пашут,

Они кричат,

Они руками машут, —

Они как будто только родились!

Они — сыны запутанных дорог…

И вот стихи, написанные матом,

Ласкают слух отчаянным ребятам!

Хотя, конечно, все это — порок…

Поэт, как волк, напьется натощак,

И неподвижно, точно на портрете,

Все тяжелей сидит на табурете…

И все молчит, не двигаясь никак…

Он говорит, что мы одних кровей.

И на меня указывает пальцем.

А мне неловко выглядеть страдальцем,

И я смеюсь, чтоб выглядеть живей!

Но все равно

опутан я всерьез

Какой-то общей нервною системой:

Случайный крик, раздавшись над богемой,

Доводит всех до крика и до слез!

И все торчит!

В дверях торчит сосед!

Торчат за ним разбуженные тетки!

Торчат слова!

Торчит бутылка водки!

Торчит в окне таинственный рассвет…

Опять стекло оконное в дожде,

Опять удушьем тянет и ознобом…

…Когда толпа потянется за гробом,

Ведь кто-то скажет: «Он сгорел… в труде».

Куда меня,

беднягу,

занесло?

Таких картин вы сроду не видали!

Такие сны над вами не витали!

И да минует вас такое зло!

Поэт, как волк, напьется натощак,

И неподвижно, словно на портрете,

Все тяжелей сидит на табурете…

И всё молчит, не двигаясь никак…

А перед ним,

кому-то подражая

И суетясь, — всего не передам! —

Сидит и курит женщина чужая…

Ах, почему вы курите, мадам!

Он говорит, что все уходит прочь,

И каждый путь оплакивает ветер,

Что странный бред, похожий на медведя,

Его опять преследовал всю ночь.

Он говорит, что мы одних кровей.

И на меня указывает пальцем.

А мне нелепо выглядеть страдальцем,

И я смеюсь, чтоб выглядеть живей!

И думал я: какой же ты поэт,

Когда среди бессмысленного пира

Слышна все реже гаснущая лира,

И странный шум ей слышится в ответ?!

Но все они опутаны всерьез

Какой-то общей нервною системой:

Случайный крик, раздавшись над богемой,

Доводит всех до крика и до слез!

И все торчит.

В дверях торчит сосед!

Торчат за ним разбуженные тетки!

Торчат слова!

Торчит бутылка водки!

Торчит в окне бессмысленный рассвет.

Опять стекло оконное в дожде.

Опять туманом тянет и ознобом…

Когда толпа потянется за гробом,

Ведь кто-то скажет: «Он сгорел… в труде».

Есть пора —

Души моей отрада:

Зыбко все,

Но зелено уже!

Есть пора

Осеннего распада,

Это тоже

Родственно душе!

Грязь кругом,

А тянет на болото,

Дождь кругом,

А тянет на реку,

И грустит избушка

Между лодок

На своем ненастном

Берегу…

Облетают листья,

Уплывают

Мимо голых веток

И оград,

В эти дни

Дороже мне бывают

И дела,

И образы утрат!

Слез не лей

Над кочкою болотной

Оттого, что слишком

Я горяч!

Вот умру —

И стану я холодный,

Вот тогда, любимая,

Поплачь.

И хотя отчаянья

Не надо,

Ты пойми,

По-новому уже,

Что пора

Осеннего распада —

Это тоже

Родственно душе!

Чудный месяц горит над рекою,

Над местами отроческих лет,

И на родине, полной покоя,

Широко разгорается свет…

Этот месяц горит не случайно

На дремотной своей высоте,

Есть какая-то жгучая тайна

В этой русской ночной красоте!

Словно слышится пение хора,

Словно скачут на тройках гонцы,

И в глуши задремавшего бора

Все звенят и звенят бубенцы…

Как много желтых

Снимков на Руси!

Их вид порой грустнее эпитафий.

Как больно снова

Душу поразил

Сиротский смысл семейных фотографий!

Огнем, враждой

Земля полным-полна, —

И близких всех

Душа не позабудет!..

— Скажи, родимый,

Будет ли война?

И я сказал:

— Наверное, не будет.

— Дай Бог, дай Бог…

Ведь всем не угодишь,

Да от раздора пользы не прибудет!

И вдруг опять:

— Не будет, говоришь?

— Нет, — говорю, —

Наверное, не будет!

— Дай Бог, дай Бог…

И тускло на меня

Опять смотрела, как глухонемая,

И, головы седой не поднимая,

Опять склонясь,

Дремала у огня…

Что снилось ей?

Весь этот белый свет,

Быть может, встал пред нею

В то мгновенье?

Но я глухим бренчанием монет

Прервал ее старинные виденья.

— Господь с тобой!

Мы денег не берем…

— Простите, что ж!

Желаю вам здоровья.

За все добро расплатимся добром,

За всю любовь расплатимся

любовью…

Погружены в томительный мороз,

Вокруг меня снега оцепенели!

Оцепенели маленькие ели,

И было небо бледное, без звезд.

Какая глушь!

Я был один живой!

Один живой в бескрайнем мертвом поле.

Я шел вперед со всею силой воли!

Но окружал меня звериный вой…

И вдруг — о, славный русский огонек,

Как уголек, мерцающий из праха! —

Ты и меня от гибели сберег

Среди снегов томительных и мрака,

Среди безлюдья…

В мерзлое стекло

Я постучался мерзлою рукою, —

И на печи, где было так тепло,

Отогревался, радуясь покою.

Хозяйка тупо слушала меня:

Уж в тусклом взгляде

Жизни было мало.

И, неподвижно сидя у огня,

Она совсем, казалось, задремала…

Как много желтых

снимков на Руси!

В такой простой и бережной оправе!

И вдруг открылся мне и поразил

Сиротский смысл

Семейных фотографий!

Огнем, враждой

Земля полным-полна, —

И близких всех душа не позабудет!..

— Скажи, родимый,

Будет ли война?

И я сказал:

— Наверное, не будет.

— Дай Бог, дай Бог…

Ведь всем не угодишь,

Да от раздора пользы не прибудет!

И вдруг опять:

— Не будет, говоришь?

— Нет, — говорю, — наверное, не будет!

— Дай Бог, дай Бог…

И тускло на меня

Она смотрела, как глухонемая,

И, головы седой не поднимая,

Опять склонясь, дремала у огня.

Что снилось ей?

Весь этот белый свет,

Быть может, встал пред нею в то мгновенье?

Но я глухим бренчанием монет

Прервал ее старинные виденья.

— Господь с тобой! Мы денег не берем…

— Простите, что ж! Желаю вам здоровья.

За все добро расплатимся добром,

За всю любовь расплатимся любовью…

Спасибо, скромный русский огонек,

За то, что ты в предчувствии тревожном

Горишь для тех, кто в поле бездорожном

От всех друзей отчаянно далёк,

За то, что, с доброй верою дружа,

Среди тревог великих и разбоя

Горишь, горишь как добрая душа,

Горишь во мгле — и нет тебе покоя!..

Зачем ты, ива, вырастаешь

Над судоходною рекой

И волны мутные ласкаешь

Как будто нужен им покой?

Преград не зная и обходов,

Как шумно, жизнь твою губя,

От проходящих пароходов

Несутся волны на тебя!

А есть укромный край природы,

Где могут, родственно звуча,

В тени струящиеся воды

На ласку лаской отвечать…

Зачем ты, ива, вырастаешь

Над судоходною рекой

И волны мутные ласкаешь,

Как будто нужен им покой!

Преград не зная и обходов,

Как шумно, жизнь твою губя,

От проходящих пароходов

Несутся волны на тебя!

А есть укромный край природы,

Где под зеленою горой

В тени струящиеся воды

С твоей ласкаются сестрой.

Они нежны к тенистой иве,

И шелест ивы нежен к ним,

И птичка звонкая под ними

Поет под небом голубым…

Зачем же, ива, вырастаешь

Над судоходною рекой

И волны мутные ласкаешь,

Как будто нужен им покой?

Тихая моя родина! Вербы, луна, соловьи…

Мать моя здесь похоронена в давние годы мои.

Где же могила, не видели? Поле до края небес.

Тихо ответили жители: «Каждому памятник — крест!»

Тихо ответили жители, тихо проехал обоз.

Купол церковной обители яркой травою зарос.

Лица старушек землистые, вроде могильной земли,

Тоже какою-то мглистою серой травой заросли!

Там, где я плавал за рыбами, сено гребут в

сеновал:

Между речными изгибами вырыли люди канал.

Тина теперь и болотина там, где купаться любил.

Тихая моя родина! Я ничего не забыл…

Старый забор перед школою, тщательно выметен сор.

Словно ворона веселая, сяду опять за забор.

Школа моя деревянная! Поле, холмы, облака…

Медом, зерном и сметаною пахнет в тени вербняка.

С каждой избою и тучею, с громом, готовым упасть,

Чувствую самую жгучую, самую смертную связь…

Когда душе моей

сойдет успокоенье

С высоких, после гроз, немеркнущих небес,

Когда душе моей внушая поклоненье,

Идут стада дремать под ивовый навес,

Когда душе моей земная веет святость,

И полная река несет небесный свет,

Мне грустно оттого,

что знаю эту радость

Лишь только я один. Друзей со мною нет…

Люблю я деревню Николу,

Где кончил начальную школу,

Где избы просты и прекрасны

Под небом свободным

и ясным.

Бывает, иной соколенок

Храбрится, едва из пеленок:

Мол, что по провинции

шляться!

В столицу пора отправляться!

Когда ж повзрослеет

в столице,

Посмотрит на жизнь

за границей,

Тогда-то он вспомнит Николу,

Где кончил начальную школу.

Люблю я деревню

Николу,

Где кончил начальную

школу,

Где избы просты

и прекрасны

Под небом свободным

и ясным.

Бывает, иной соколенок

Храбрится, едва из

пеленок,

Мол, что по провинции

шляться?

В столицу пора

отправляться!

Когда ж повзрослеет

в столице,

Посмотрит на жизнь

за границей,

Тогда он оценит Николу,

Где кончил начальную

школу…

В святой обители природы,

В тени разросшихся берез

Струятся смутные воды

И раздается скрип колес…

Усни, могучее сознанье,

Но чей-то свист и чей-то свет

Внезапно, как воспоминанье,

Моей любви тревожит след!

Прощальной дымкою повиты

Старушки избы над рекой…

Незабываемые виды!

Незабываемый покой!

А как безмолвствуют ночами

Виденья кроткие! Их сон

И все, что есть за их молчаньем,

Тревожит нас со всех сторон!

И одинокая могила

Под небеса уносит ум,

А там полночные светила

Наводят много, много дум…

Звенит, смеется, как младенец,

И смотрит солнышку вослед.

И меж домов, берез, поленниц

Горит, струясь, небесный свет.

Как над заплаканным младенцем,

Играя с нею, после гроз

Узорным чистым полотенцем

Свисает радуга с берез,

И миротворный

запах меда

По травам катится волной, —

Его вкушает вся природа

И щедро делится со мной!

И вольно дышит

ночью звездной

Под колыбельный скрип телег…

И вдруг разгневается грозно

Совсем как взрослый человек.

Уединившись за оконцем,

Я с головой ушел в труды!

В окно закатывалось солнце,

И влагой веяли пруды.

И вдруг являлся образ предка

С холмов, забывших свой предел,

Где он с торжественностью редкой

В колокола, крестясь, гремел!

Как жизнь полна! Иду в рубашке,

А ветер дышит все живей,

Журчит вода, цветут ромашки,

На них ложится тень ветвей.

И так счастливо реют годы,

Как будто лебеди вдали

На наши пастбища и воды

Летят со всех сторон земли!

И снова в чистое оконце

Покоить скромные труды

Ко мне закатывалось солнце,

И влагой веяли пруды…

И влагой веяли пруды.

В окно закатывалось солнце,

Я с головой ушел в труды,

Уединившись за оконцем.

На них ложится тень ветвей.

Журчит вода, цветут ромашки,

И ветер дышит все живей,

Как жизнь полна! Иду в рубашке,

Летят со всех сторон земли!

На наши пастбища и воды

Как будто лебеди вдали

И так легки былые годы,

И снова в чистое оконце

Покоить скромные труды

Ко мне закатывалось солнце,

И влагой веяли пруды.

Доволен я

буквально всем!

На животе лежу и ем

Бруснику, спелую бруснику!

Пугаю ящериц на пне,

Потом валяюсь на спине,

Внимая жалобному крику

Болотной птицы…

Надо мной

Между березой и сосной

В своей печали бесконечной

Плывут, как мысли, облака,

Внизу волнуется река,

Как чувство

Радости беспечной…

Я так люблю

дремучий лес

Под светлым куполом небес,

Что я хотел бы

Превратиться

Иль в грозовой

весенний свист,

Или в багряный тихий лист,

Но, превратившись,

Возродиться, —

И возвратиться,

чтобы мать

Меня опять смогла обнять,

Чтоб мог я

С радостью большою

Сказать: — Я был в лесу листом!

Сказать: — Я был в лесу дождем!

Поверь же мне,

Я чист душою!..

До конца,

До тихого креста

Пусть душа

Останется чиста!

Перед этой

Скромной, захолустной

Стороной

Болотистой моей,

Перед жнивой

Прелестной и грустной

В дни осенних

Горестных дождей,

Перед этим

Строгим сельсоветом,

Перед этим

Стадом у моста,

Перед всем старинным

Белым светом,

Я клянусь,

Душа моя чиста…

Пусть она

Останется чиста

До конца,

До тихого креста!

Где осенняя стужа кругом

Вот уж первым ледком прозвенела,

Там любовно над бедным прудом

Драгоценная блещет Венера!

Жил однажды прекрасный поэт,

Да столкнулся с ее красотою, —

И душа, излучавшая свет,

Долго билась с прекрасной звездою.

Но Венеры играющий свет

Засиял при своем приближенье

Так, что бросился в воду поэт

И уплыл за ее отраженьем…

Старый пруд забывает с трудом,

Как боролись прекрасные силы…

Но Венера над бедным прудом

Доведет и меня до могилы!

Ну, так что же! Не все под звездой

Погибают — одни или двое!

Всех, звезда, испытай красотой,

Чтоб узнали, что это такое!..

Где осенняя стужа кругом

Вот уж первым ледком прозвенела,

Там любовно над бедным прудом

Драгоценная блещет Венера!

Жил однажды прекрасный поэт,

Да столкнулся с ее красотою,

И душа, излучавшая свет,

Долго билась с прекрасной звездою.

Но Венеры играющий свет

Так сиял при своем приближенье,

Что звезде покорился поэт

И уплыл за ее отраженьем.

Он уплыл за звездою навек…

Призадумались ивы-старушки,

И о том, как погиб человек,

Горько в сумерках плачут кукушки.

Старый пруд забывает с трудом,

Как боролись прекрасные силы…

Но Венера над бедным прудом

Доведет и меня до могилы!

Столько в небе святой красоты!

Но зачем — не пойму ничего я—

С недоступной своей высоты

Ты, звезда, не даешь мне покоя!

За годом год уносится навек.

Покой сменил семейные забавы:

На смертном ложе гаснет человек

В лучах довольства полного и славы!

К тому и шел! Страстей своей души

Боялся он, как буйного похмелья. —

Мои дела ужасно хороши! —

Хвалился с видом гордого веселья.

Последний день уносится навек…

Он слезы льет, он требует участья,

Но поздно понял, важный человек,

Что создал в жизни

ложный облик счастья!

Значенье слез, которым поздно течь,

Не передать — близка его могила,

И тем острее мстительная речь,

Которую душа заговорила!..

Когда над ним, угаснувшим навек,

Хвалы и скорби голос раздавался, —

«Он умирал, как жалкий человек!» —

Подумал я, и вдруг заволновался:

Пусть он ушел со всей своей тоской,

Со всей душой, с комодами и властью,

Но он, уснув под смертною доской,

Оставил в жизни

тот же образ счастья!..

Мы по одной дороге ходим все, —

Так думал я. — Одно у нас начало,

Один конец. Одной земной красе

В нас поклоненье свято прозвучало.

Зачем же кто-то, ловок и остер, —

Простите мне, — как зверь в часы охоты,

Так устремлен в одни свои заботы,

Что он толкает братьев и сестер?!

Пускай всю жизнь душа меня ведет!

— Чтоб нас вести, на то рассудок нужен!

— Чтоб мы не стали холодны, как лед,

Живой душе пускай рассудок служит!

В душе огонь — и воля, и любовь! —

И жалок тот, кто гонит эти страсти,

Чтоб гордо жить, нахмуривая бровь,

В лучах довольства полного и власти!

— Как в трех соснах, блуждая и кружа,

Ты не сказал о разуме ни разу!

— Соединясь, рассудок и душа

Даруют нам — светильник жизни — разум!

Когда-нибудь ужасной будет ночь.

Захлебнулось поле и болото

Дождевой водою — дождались!

Прозябаньем, бедностью, дремотой

Все объято — впадины и высь!

Ночь придет — родимая окрестность,

Словно в омут, канет в темноту!

Темнота, забытость, неизвестность

У ворот, как стража на посту!

По воде, качаясь, по болотам

Бор скрипучий движется, как флот, —

Что же мы, отставшие от флота,

Будем делать нынче меж болот?

Острова свои обогреваем,

И живем без лишнего добра,

Да всегда с огнем и урожаем,

С колыбельным пеньем до утра…

Не кричи так жалобно, кукушка,

Над водой, над стужею дорог!

Мать России целой — деревушка,

Вот такой же грустный уголок…

Утром проснешься

на чердаке,

Выглянешь, — ветры свистят!

Быстрые волны бегут по реке,

Мокнет, качается сад.

С гробом телегу ужасно трясет

В поле меж голых ракит.

— Бабушка дедушку в ямку везет, —

Девочке мать говорит.

Сразу захочешь обратно в постель:

Сено, а сверху — пальто.

Спи, прохлаждайся… Не будет гостей,

Не постучится никто.

Сил набирайся

и слушай дожди

С яростным ветром и тьмой.

Это цветочки еще — подожди —

То, что сейчас за стеной,

Будет еще не такой у ворот

Шум, и скрипенье, и стук…

Бабушка дедушку в ямку везет,

Птицы летят на юг…

Он поднял флаг

Над сельсоветом!

Над тихой Родиной полей,

Над всем старинным

Белым светом

Он поднял флаг

Борьбы своей!

Он дорожил

Большим доверьем,

Он пресекал

Вражду и зло,

Не изменил

Родной деревне,

Когда ей было

Тяжело.

Он не стремился

К личной славе,

Не верил скучным

Голосам,

Он знал: «Кто едет —

Тот и правит!»,

И в трудном деле

Правил сам!

За изобилье

Напрямик —

Он твердо шел,

Собою скромен

И одновременно

Велик…

В этой деревне

огни не погашены.

Ты мне тоску не пророчь!

Светлыми звездами

нежно украшена

Тихая зимняя ночь!

Светятся, тихие,

светятся, чудные,

Слышится шум полыньи…

Были пути мои

трудные, трудные, —

Где ж вы, печали мои?

Скромная девушка

мне улыбается,

Сам я улыбчив и рад!

Трудное, трудное,

все забывается,

Светлые звезды горят!

Кто мне сказал,

что угрюмо и ветрено

Чахнет покинутый луг?

Кто мне сказал,

что надежды потеряны?

Кто это выдумал, друг?!

Он шляпу снял,

чтоб поклониться

Старинным русским каланчам…

А после дамы всей столицы

О нем шептались по ночам!

И офицеры в пыльных бурках

Потом судили меж равнин

О том, как в залах Петербурга

Блистал приезжий дворянин…

А он блистал, как сын природы,

Играя взглядом и умом!

Блистал, как летом блещут воды,

Как месяц блещет над холмом!

И сны Венеции прекрасной,

И грустной родины привет —

Все отражалось в слове ясном

И поражало высший свет!

Он поражал, как буря в поле,

Как глубь небесная озер!

Поэта слушали без воли,

Как будто он гипнотизер…

Его поглотила земля,

Как смертного, грустно и просто.

Свела его, отдых суля,

В немую обитель погоста.

На что ему отдых такой?

На что ему эта обитель,

Кладбищенский этот покой —

Минувшего страж и хранитель?

— Вы, юноши, нравитесь мне! —

Говаривал он мимоходом,

Когда на житейской волне

Носился с хорошим народом.

Среди болтунов и громил

Шумел, над вином наклоняясь,

И тихо потом уходил,

Как будто за все извиняясь…

И нынче, являясь в бреду,

Зовет он тоскливо, как вьюга!

И я, содрогаясь, иду

На голос поэта и друга.

Но — пусто! Меж белых могил

Лишь бродит метельная скрипка…

Он нас на земле посетил,

Как чей-то привет и улыбка.

Стихи

На волю гонят нас,

Как будто буря

Воет, воет

На отопленье паровое,

На электричество

И газ!

Скажите,

Знаете ли вы

О бурях что-нибудь такое:

Кто может их

Заставить выть?

Кто может их

Остановить,

Когда захочется покоя?

А утром солнышко

Взойдет, —

Кто может средство

Отыскать,

Чтоб задержать

Его восход?

Остановить его закат?

Вот так

Поэзия, она

Звенит —

Ее не остановишь!

А замолчит —

Напрасно стонешь!

Прославит нас,

Или унизит,

Но все равно возьмет свое!

И не она

От нас зависит,

А мы зависим от нее!

Так пусть поэты

Равнодушно

Не спят,

А всем передают

Слова, которые послушно

Им лиры тайные

Поют!..

Мороз под звездочками

светлыми

По лугу белому, по лесу ли

Идет, поигрывая ветками,

Снежком поскрипывая весело.

И все под елками похаживает,

И все за елками ухаживает, —

Снежком атласным принаряживает!

И в новогодний путь — проваживает!

А после сам принаряжается,

В мальчишку вдруг преображается

И сам на праздник отправляется:

— Кому невесело гуляется? —

И не за санными бороздами

Бежит вперед с дарами

редкими,

И все подмигивает звездами,

И все поигрывает ветками.

Мороз под звездочками светлыми

По лугу белому, по лесу ли,

Идет, поигрывая ветками,

Снежком поскрипывая весело.

И все под елками похаживает,

И все за елками ухаживает, —

Снежком атласным принаряживает!

И в новогодний путь проваживает!

— Кому невесело гуляется? —

Лесами темными и грозными

Бежит вперед с дарами редкими,

И все подмигивает звездами,

И все поигрывает ветками,

И все позванивает льдинками,

И все спешит, спешит к народу

С шампанским, с тостами, с поклонами

Счастливо прожитому году,

Со всеми дружит он и знается,

И жизнь без грусти и опасности

Как будто снова начинается

С морозной свежести и ясности!

Окошко. Стол. Половики.

В окошке — вид реки.

Черны мои черновики,

Чисты чистовики.

И не уйти отсюда прочь.

Мелькает свет и тень.

Звезда над речкой — значит ночь!

А солнце — значит день!

Звезда полей во мгле заледенелой,

Остановившись, смотрит в полынью.

Уж на часах двенадцать прозвенело,

И сон окутал родину мою.

Звезда полей горит, не угасая,

Над посветлевшей крышею моей!

Светила мне звезда родного края

Среди земель далеких и морей!

По городам чужим и по курганам,

И по волнам, блуждающим в ночи,

И по пескам пустыни ураганной —

Везде ее рассеяны лучи!

Но только здесь, над родственным пределом,

Она восходит ярче и полней,

И счастлив я, пока на свете белом

Еще горит звезда моих полей!

Закатилось солнце за вагоны,

Задремал померкший эшелон.

И сирени дух одеколонный

В пыльном сквере жалок и смешон.

Кто-то странный (видимо, не веря,

Что поэт из бронзы, неживой),

Постоял у памятника в сквере

Покачал печально головой.

Посмотрел на надпись с недоверьем

И ушел, насвистывая, прочь…

И опять родимую деревню

Вижу я: избушки и деревья,

Словно в омут, канувшие в ночь.

За старинный плеск ее паромный,

За ее пустынные стога

Я готов безропотно и скромно

Умереть от выстрела врага…

О вине подумаю, о хлебе,

О птенцах, собравшихся в полет,

О земле подумаю, о небе

И о том, что все это пройдет.

И о том подумаю, что все же

Нас кому-то будет очень жаль,

И опять, веселый и хороший,

Я умчусь в неведомую даль!..

Когда заря,

Светясь по сосняку,

Горит, горит,

И лес уже не дремлет,

И тени сосен

Падают в реку,

И свет бежит

На улицы деревни,

Когда, смеясь,

На дворике глухом

Встречают солнце

Взрослые и дети,

Я счастлив, счастлив

Выбежать на холм

И все увидеть

В самом лучшем свете!

Я вижу даль.

От этого уже

Звенят стихи.

Не будь вот этой дали —

Замолкли б

Струны радости в душе,

Не замолчать —

Они бы зарыдали…

Родные избы,

Лошадь на мосту

И свет зари —

Везде о них тоскую!

И разлюбив

Вот эту красоту,

Я не создам, наверное,

Другую…

И счастлив я

Общественный вопрос

Решить с утра

В толпящемся народе

И, громыхнув телегой

Через мост,

Умчаться в луг,

Привстав на повороте!

Я славлю жизнь,

Россию

И над ней —

Гигантский веер

Солнечных лучей!

Когда заря,

Светясь по сосняку,

Горит, горит,

И лес уже не дремлет,

И тени сосен

Падают в реку,

И свет бежит

На улицы деревни,

Когда, смеясь,

На дворике глухом

Встречают солнце

Взрослые и дети, —

Я счастлив.

Счастлив

Выбежать на холм

И все увидеть

В самом лучшем свете!

Деревья, избы,

Лошадь на мосту,

Цветущий луг —

Везде о них тоскую.

И, разлюбив

Вот эту красоту,

Я не создам,

Наверное, другую.

И счастлив я

Общественный вопрос

Решить с утра

В толпящемся народе

И, громыхнув телегой

Через мост,

Умчаться в луг,

Привстав на повороте!

Я славлю жизнь,

Россию

И над ней

Гигантский веер

Солнечных лучей!

Когда приютит

задремавшее стадо

Семейство берез на холме за рекой,

Пастух, наблюдая процесс листопада,

Лениво сидит и болтает ногой…

Есть маленький домик в багряном лесу,

А отдыха нынче

Там нет и в помине:

Отец мой готовит ружье на лису

И вновь говорит о вернувшемся сыне.

А дальше за лесом —

большая деревня!

Вороны на елках, старухи в домах,

Деревни, деревни вдали на холмах,

Меж ними село

с колокольнею древней…

В деревне виднее

природа и люди.

Конечно, за всех говорить не берусь!

Виднее над полем при звездном салюте,

На чем поднималась великая Русь.

Галопом колхозник погнал лошадей,

А мне уж мерещится русская удаль!

И манят меня огоньками уюта

Жилища, мерещится, лучших людей…

Мотало меня и на сейнере в трюме,

И так, на пирушках, во дни торжества,

И долго на ветках дорожных раздумий,

Как плод, созревала моя голова.

Не раз ко дворцу, где сиял карнавал,

Я ветреным франтом в машине катился,

Ну, словом, как Бог, я везде побывал

И все же, и все же домой воротился…

— Старик! А давно ли ты ходишь за стадом?

— Давно, — говорит. — Колокольня вдали

Деревни еще оглашала набатом,

И ночью светились в домах фитили.

— А ты не заметил, как годы прошли?

— Заметил, заметил! Попало, как надо!

— Так что же нам нужно,

чтоб жить интересно?

— А ты, — говорит, — полюби и жалей,

И помни,

хотя бы родную окрестность,

Вот этот десяток холмов и полей!..

— Ну, ладно, я рыжиков вам принесу…

Как просто в прекрасную глушь листопада

Уводит меня полевая ограда

И детское пенье в багряном лесу,

И тайна древнейших строений и плит.

И только от бывшей печали, быть может,

Нет-нет, да и вспомнится вдруг, затревожит,

Что осень, жар-птица вот-вот улетит…

Цветы! Увядшие цветы!

Как вас водой болотной

хлещет,

Так нынче с чуждой высоты

На вас водою серой плещет!

А ты? По-прежнему горда?

Или из праздничного зала

За пищей в прошлые года

Твоя душа летать устала?

И неужели, отлюбя,

Уж не цветешь, где праздник

блещет,

Бежишь домой, а на тебя

Водою серой с неба плещет?

Сырое небо, не плещи

Своей водою бесприютной!

А ты, сорока, не трещи

О нашей радости минутной!

Взойдет любовь на вечный

срок,

Душа не станет сиротлива.

Неувядающий цветок!

Неувядающая нива!

Я вырос

В хорошей деревне

Красивым — под скрип телег!

Одной деревенской

Царевне

Я нравился, как человек!

Там нету

Домов до неба,

Там нету реки с баржой.

Но там,

На картошке с хлебом,

Я вырос такой

Большой!

Мужал я

Под звуки джаза,

Под голос притонных дам. —

Я выстрадал,

Как заразу,

Любовь к большим городам.

Я зрею

Под рявканье «мазов»

На твердой рабочей земле!

Но хочется

Как-то сразу

Жить в городе и в селе!

Ax, город

Село таранит!

Ax, что-то пойдет на слом!

Меня же терзают

Грани

Между городом и селом…

Меж болотных стволов красовался восток огнеликий..

Вот наступит сентябрь — и покажутся вдруг журавли!

И разбудят меня, как сигнал, журавлиные крики

Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали.

Вот летят, вот летят, возвещая нам срок увяданья

И терпения срок, как сказанье библейских страниц, —

Все, что есть на душе, до конца выражает рыданье

И могучий полет этих гордых прославленных птиц!

Широко на Руси машут птицам прощальные руки.

Помраченье болот и безлюдье знобящих полей —

Это выразят все, как сказанье, небесные звуки,

Далеко разгласит улетающий плач журавлей!

Вот замолкли — и вновь сиротеют холмы и деревни,

Сиротеет река в берегах безотрадных своих,

Сиротеет молва заметавшихся трав и деревьев

Оттого, что — молчи — так никто уж не выразит их!

Не было собак — и вдруг залаяли.

Поздно ночью — что за чудеса! —

Кто-то едет в поле за сараями,

Раздаются чьи-то голоса…

Не было гостей — и вот нагрянули.

Не было вестей — так получай!

И опять под ивами багряными

Расходился праздник невзначай.

Ты прости нас, полюшко усталое,

Ты прости как братьев и сестер:

Может, мы за все свое бывалое

Разожгли последний наш костер.

Может быть, последний раз

нагрянули,

Может быть, не видеться уже…

Эту ночь под ивами багряными

Сохраню в тоскующей душе.

Подарили весточки счастливые,

Посмотрели мой далекий край,

И опять умчались, торопливые,

И пропал вдали собачий лай…

А между прочим, осень на дворе.

Такую осень вижу я впервые.

Скулит собака в темной конуре,

Залечивая раны боевые.

Бегут машины, словно от улик,

И вдруг с ухаба шлепаются в лужу!

Когда, буксуя, воет грузовик,

Мне этот вой выматывает душу!

Когда шумит холодная вода,

И все кругом расплывчато и мглисто,

Незримый ветер, словно в невода,

Со всех сторон затягивает листья…

Раздался стук! Я выдернул засов.

Я рад обняться с прежними друзьями.

Похохотали несколько часов,

Повеселились с грустными глазами.

Когда в сенях опять простились мы,

Я первый раз так явственно услышал,

Как о суровой близости зимы

Осенний ливень жаловался крышам.

Прошла пора, когда в зеленый луг

Я отворял узорное оконце —

И все лучи, как сотни добрых рук,

Мне по утрам протягивало солнце…

Ветер всхлипывал, словно дитя,

За углом потемневшего дома.

На широком дворе, шелестя,

По земле разлеталась солома…

Закачалась над омутом ель,

Заскрипели протяжно ворота,

Скоро северным зверем метель

Прибежит с ледяного болота.

Может, будешь кого-нибудь звать,

Только голос твой будет не слышен,

Будут громко всю ночь завывать

Провода над заснеженной крышей…

Мы с тобой не играли в любовь,

Мы не знали такого искусства,

Просто мы у поленницы дров

Целовались от странного чувства.

Как нам было расстаться шутя,

Если так одиноко у дома,

Где лишь плачущий ветер-дитя

Да поленница дров и солома,

И дыхание близкой зимы

Все слышней с ледяного болота…

Вот ворона сидит на заборе.

Все амбары давно на запоре.

Все обозы прошли, все подводы,

Наступила пора непогоды.

Суетится она на заборе.

Горе ей! Настоящее горе!

Мысли бегают, как электроны,

В голове у голодной вороны.

Ветер, не ветер, —

Иду из дома!

В хлеву знакомо

Шуршит солома,

И огонек светит.

А больше —

ни звука,

Ни огонечка!

Во мраке вьюга

Летит по кочкам!

Эх, Русь, Россия,

Что звону мало?

Что загрустила?

Что задремала?

Давай пожелаем

Всем доброй ночи!

Давай погуляем,

Давай похохочем!

И всех разгоним,

Кто с нами груб,

И вырвем с корнем

Столетний дуб!

И праздник

устроим,

И карты раскроем.

Эх! Козыри свежи.

А дураки — те же…

Девочка на кладбище играет

У поющих пташек на виду.

Смех ее веселый разбирает,

Безмятежно девочка играет

В этом пышном радостном саду.

Не любуйся этим пышным садом!

Но прими душой, как благодать,

Что такую крошку видишь рядом,

Что под самым грустным нашим взглядом

Все равно ей весело играть!..

Над горной долиной — мерцанье,

Над горной долиной — светло.

Как всяких забот отрицанье,

В долине почило село.

Тюльпаны, тюльпаны, тюльпаны…

Не здесь ли разбойник морской

Мечтал залечить свои раны,

Измученный парусом рваным,

Разбоем своим и тоской?

Я видел суровые страны,

Я видел крушенье и смерть,

Слагал я стихи и романы,

Не знал я, где эти тюльпаны,

Давно бы решил посмотреть!

В мерцающей этой долине

Над пенистой горной рекой,

На черной, над вербами, глине

Забыл я, что я на чужбине,

В душе тишина и покой…

И только, когда вспоминаю

Тот край, где родился и рос,

Желаю я этому краю,

Чтоб было побольше берез…

…Как я подолгу слушал этот шум,

Когда во мгле горел закатный пламень!

Лицом к реке садился я на камень

И все глядел, задумчив и угрюм,

Как мимо башен, идолов, гробниц

Катунь неслась широкою лавиной,

И кто-то древней клинописью птиц

Записывал напев ее былинный…

Катунь, Катунь — великая река!

Поет она нерадостные мифы,

Как гунны шли и пировали скифы,

Опустошая эти берега.

Прошли года. Еще прошли года.

Все потонуло в ветреном и мглистом.

И лишь Катунь, как древняя орда,

Несется с воем, гиканьем и свистом.

В горах погаснет солнечный июнь,

Заснут во мгле печальные аилы,

Молчат цветы, безмолвствуют могилы,

И только слышно, как шумит Катунь…

Идет процессия за гробом.

А солнце льет горячий свет.

В его сиянии особом

Загадки есть, но грусти нет.

На лицах — скорбное смиренье,

Волненье первое прошло,

Прошел протест и удивленье, —

Как это вдруг произошло!

Все тот же он — простор нарядный,

Все тот же он — весенний пыл.

И невозможен путь обратный,

И славен тот, который был.

Идет процессия за гробом,

А солнце льет горячий

свет,

В его присутствии особом

На все сомненья есть

ответ,

Что невозможен путь

обратный,

И славен тот, который

был,

Он был и есть — простор

нарядный,

Он был и есть —

весенний пыл.

На лицах — скорбное

смиренье.

Волненье первое прошло,

Прошел протест и

удивленье:

— Как это все произошло?

Но есть еще вопрос

угрюмый,

Он заставляет нас тужить,

Он занимает наши думы:

— Как человек обязан

жить?

Как не блуждать среди

тумана,

Как выбрать путь,

который тверд,

Какому крикнуть капитану:

— Эй, капитан, прими на

борт!..

Идет процессия за гробом.

Долга дорога в полверсты.

На тихом кладбище — сугробы

И в них увязшие кресты.

Молчит народ. Смирился с горем.

Мы все исчезнем без следа.

И только слышно, как над полем

Тоскливо воют провода.

Трещат крещенские морозы.

Идет народ… Все глубже снег.

Все величавее березы.

Все ближе к месту человек…

Он в ласках мира, в бурях века

Достойно дожил до седин.

И вот… Хоронят человека…

— Снимите шапку, гражданин!

Высокие березы,

глубокая вода.

Спокойные на них ложатся тени.

Влечет воображенье,

Как рыбу невода,

Старинный возраст призрачных

селений.

И поздний наш костер,

как отблеск детских лет,

Очаровал моё воображенье,

И дремлет на душе

Спокойный дивный свет

И сгинул свет недавнего крушенья.

И эхо над рекой

как голос озорной

Таинственного жителя речного,

Тотчас же повторит,

Как голос озорной,

Об этой ночи сказанное слово!

Да как не говорить,

не думать про нее,

Когда еще в младенческие годы

Навек вошло в дыхание мое

Дыханье этой северной природы?

Так пусть меня влекут,

как рыбу невода,

Виденьем кротким выступив

из тени,

Высокие березы,

глубокая вода

И вещий сон предутренних селений.

На все четыре стороны земли

Как широко раскинулись угодья!

Как высоко над зыбким половодьем

Без остановки мчатся журавли!

Простор такой, что даже корабли

Могли бы плыть хоть к самому

Парижу!

Вот снова игры юности, любви

Я вижу здесь… Но прежних

не увижу…

И обступают бурную реку

Все те ж цветы… но девушки другие,

И говорить не надо им, какие

Мы знали дни на этом берегу.

Бегут себе, играя и дразня,

Я им кричу: — Куда же вы? Куда вы?

Взгляните ж вы, какие здесь купавы! —

Но разве кто послушает меня…

Взглянул на кустик —

истину постиг.

Он и цветет, и плодоносит

пышно!

Его питает солнышко,

И слышно,

Как в тишине поит его родник.

А рядом — глянь — худые

деревца,

Сухой листвой покрытая

лужайка,

И не звенит под ними

балалайка,

И не стучат влюбленные

сердца.

Тянулись к солнцу — вот

и обожглись!

Вот и взялась нечаянная мука!

Ну что ж, бывает… Всякому

наука,

Кто дерзко рвется в солнечную

высь…

Табун, скользя, пошел на

водопой.

А я смотрю с влюбленностью

щемящей

На свет зари, за крыши

уходящий

И уводящий вечер за собой.

Потом с куста нарву для

милых уст

Малины крупной, молодой

и сладкой,

И, обнимая девушку украдкой,

Ей расскажу про дивный этот

куст.

Много серой воды.

Много серого неба.

И немного пологой нелюдимой земли.

И немного огней вдоль по берегу…

Мне бы

Снова вольным матросом

Наниматься на корабли!

Все мы, люди, подвластны мечте человечной,

Стоит образу счастья мелькнуть впереди!

Лай собак. Снова лай…

Между тем бессердечно

Наши добрые мысли обижают дожди.

Платья женщин, простите, намокли, как швабры.

Самых слабых буквально замучил озноб!

Я уверен, у всех

Обязательно вырастут жабры,

Если будет такой продолжаться потоп!

Но на той стороне

над всемирным потопом

Притащилась на берег —

Видно, надо — старушка с горбом,

Но опять мужики на подворье примчались галопом

И с телегой, с конями

Взгромоздились опять на паром!

Вот, я думаю, стать волосатым паромщиком мне бы!

Только б это избрать, как другие смогли, —

Много серой воды,

много серого неба,

И немного пологой родимой земли,

И немного огней вдоль по берегу…

Мать умерла.

Отец ушел на фронт.

Соседка злая

Не дает проходу.

Я смутно помню

Траур похорон

И за окошком

Скудную природу.

Откуда только —

Как из-под земли! —

Взялись в жилье

И сумерки и сырость…

Но вот однажды

Все переменилось,

За мной пришли,

Куда-то повезли.

Я смутно помню

Позднюю реку,

Огни на ней,

И скрип, и плеск парома,

И крик «Скорей»,

Потом раскаты грома

И дождь… Потом…

Детдом на берегу.

Запомнил я,

Что скуден был паек,

Что были ночи

С холодом, с тоскою, —

Но лучше помню

Игры над рекою

И запоздалый

В школе огонёк, —

До слез теперь

Любимые места!

И там, в тылу,

Под крышею детдома

Для нас звучало

Как-то незнакомо,

Нас оскорбляло

Слово «сирота».

Хотя старушки

Местных деревень

И впрямь на нас

Так жалобно глядели,

Как на сирот несчастных,

В самом деле,

Но время шло,

И приближался день,

Когда раздался

Праведный салют,

Когда прошла

Военная морока,

И нам подъем

Объявлен был до срока,

И все кричали:

— Гитлеру капут!

Еще прошло

Немного быстрых лет,

И стало грустно вновь:

Мы уезжали!

Тогда нас всей

Деревней провожали,

Туман покрыл

Разлуки нашей след…

На этом

Я заканчиваю стих

И закрываю

Добрые страницы,

И спать ложусь,

Но и смежив ресницы,

Еще я долго

Думаю о них…

Бессмертное величие Кремля

Невыразимо смертными словами!

В твоей судьбе, — о, русская земля! —

В твоей глуши с лесами и холмами,

Где смутной грустью веет старина,

Где было все — смиренье и гордыня, —

Навек слышна, навек озарена,

Утверждена московская твердыня!

Мрачнее тучи грозный Иоанн

Под ледяными взглядами боярства

Здесь исцелял невзгоды государства,

Скрывая боль своих душевных ран.

И смутно мне далекий слышен звон:

То скорбный он, то гневный и державный!

Бежал отсюда сам Наполеон,

Покрылся снегом путь его бесславный…

Да! Он земной! От пушек и ножа

Здесь кровь лилась… Он грозной

был твердыней!

Пред ним склонялись мысли и душа,

Как перед вечной русскою святыней.

Как, — посмотрите, — чуден этот вид!

Остановитесь тихо в день воскресный —

Ну, не мираж ли сказочно-небесный —

Возник пред вами, реет и горит?

Как мирно флаг, поднявшийся в зенит,

Весь осеняет Кремль золотоглавый!

А по ночам, спокойно-величавый,

Как мудро он молчание хранит!..

И я молюсь — о, русская земля! —

Не на твои забытые иконы,

Молюсь на лик священного Кремля

И на его таинственные звоны…

Ласточка носится с криком.

Выпал птенец из гнезда.

Ласточка в горе великом

Мечется, как никогда.

Взял я осколок металла,

Вырыл могилу птенцу, —

Ласточка рядом летала,

Словно не веря концу.

Долго кричала, летая

Под мезонином своим…

Ласточка! Что ж ты, родная,

Плохо смотрела за ним?

Стоит изба, дымя трубой.

Живет в избе старик рябой.

Живет за окнами с резьбой

Старуха, гордая собой.

И крепко, крепко в свой придел

Вдали от всех вселенских дел

Вросла избушка за бугром

Со всем семейством и добром!

Стоит изба, роняя тень.

И все сомненья гонит прочь:

На небе солнце — значит день!

На небе звезды — значит ночь!

И только сын заводит речь,

Мол, надоело дом стеречь,

Мол, отпусти меня, отец,

И дай мне волю наконец!

И все глядит за перевал,

Где он ни разу не бывал,

И как джентльмен за рубежом,

Демонстративно пьет боржом…

Над березовой рощей —

мерцанье.

Над березовой рощей — светло.

Словно всяких забот отрицанье,

За рекою почило село.

Неподвижно стояли деревья,

И ромашки белели во мгле.

И казалась мне эта деревня

Чем-то самым святым на земле…

Смерть приближалась,

приближалась,

Совсем приблизилась уже, —

Старушка к старику прижалась,

И просветлело на душе!

Легко, легко, как дух весенний,

Жизнь пролетела перед ней, —

Ручьи казались, воскресенье,

И талый снег апрельских дней,

А он, взволнованный и юный,

Как веселился! Как любил!

Как за оградою чугунной

Покоил сон родных могил!

— Все хорошо, все слава Богу…

А дед бормочет о своем,

Мол, поживи еще немного,

Так вместе, значит, и умрем.

— Нет, — говорит. — Зовет могилка.

Не удержать меня теперь.

Ты, — говорит, — вина к поминкам

Купи. А много-то не пей…

А голос был все глуше, тише,

Жизнь угасала навсегда,

И стало слышно, как над крышей

Тоскливо воют провода…

Печальная Вологда

дремлет

На темной печальной земле.

И ветер, печальный и древний,

Качает деревья во мгле.

Замолкли печальные трубы

И танцы на всем этаже, —

И двери печального клуба

Печально закрылись уже.

И сдержанный говор

печален

На темном печальном крыльце..

Все было веселым вначале,

Все стало печальным в конце.

Я сын этой древней,

вечерней

Любимой зеленой земли.

Как полон, как полон значенья

Гудок парохода вдали!

На темном разъезде

разлуки

И в темном прощальном авто

Я слышу печальные звуки,

Которых не слышит никто…

Печальная Вологда

дремлет

На темной печальной земле, —

И люди окраины древней

Печально проходят во мгле…

Родимая! Что еще будет

Со мною? Родная заря

Уж завтра меня не разбудит,

Играя в окне и горя.

В тот город безлистый, где осень

Начнет на меня моросить,

Мне ветер хотя бы забросил

Листок с вологодских осин.

Замолкли печальные трубы

И танцы на всем этаже, —

И двери затихшего клуба

Печально закрылись уже…

В тот город, где море да камень,

Да сопки во мраке ночном,

С полян моих солнечный пламень

Прорвался б хотя бы лучом!

И сдержанный говор печален

На темном прощальном крыльце.

Все было весёлым вначале,

Все стало печальным в конце.

Родимая! Что еще будет

Со мною? Родная заря

Уж завтра меня не разбудит,

Играя в окне и горя.

Я еду по собственной воле,

Я новой надеждой согрет,

Но разве бывает без боли

Прощание с родиной? Нет!

Опять заря

Смеркается и брезжит

На мерзлый снег,

На крыши деревень,

И в гробовом

Затишье побережий

Еще один

Пропал безвестный день.

Слабеет свет…

Вот-вот… еще немножко.

И, поднимаясь

В меркнущей дали,

Весь ужас ночи

Прямо за окошком

Как будто встанет

Вдруг из-под земли!

И так тревожно

В час перед набегом

Кромешной тьмы

Без жизни и следа,

Как будто солнце

Красное над снегом,

Огромное,

Погасло навсегда!

В краю, где по нивам, по рекам

Метели гуляют кругом,

Стоял запорошенный снегом

Бревенчатый низенький дом.

Я помню, как звезды светили,

Скрипел под окошком плетень,

И стаями волки бродили

Ночами вблизи деревень.

Они подходили к ограде,

Их вой до утра не смолкал,

И я, поднимаясь с кровати,

Испуганно бабушку звал!

Как все это кончилось быстро!

Как странно прошло навсегда!

Как шумно, с надеждой и свистом,

Помчались мои поезда!

И все же, глаза закрывая,

Я вижу: над крышами хат,

В печальном тумане мерцая,

Загадочно звезды дрожат,

А вьюги по нивам, по рекам,

По дебрям гуляют кругом,

И весь запорошенный снегом

Стоит у околицы дом…

Тот город зеленый и тихий

Отрадно заброшен и глух,

Достойно, без лишней шумихи

Поет, как в деревне, петух,

Да вдруг прогрохочет повозка

По старым камням мостовой,

И снова — трава да березка,

Да дом отдыхающий твой…

Взгляну я во дворик зеленый —

И сразу порадуют взор

Земные друг другу поклоны

Людей, выходящих во двор.

Сорву я цветок маттиолы

И в сердце вдруг вспыхнет моем

И юность, и плач радиолы

Под небом с прощальным огнем.

И мухи летают в крапиве,

Блаженствуя в летнем тепле…

Ну, что там отрадней, счастливей

Бывает еще на земле?

С тоскливой, но ласковой силой

Я мыслю, молчанье храня:

Ну, что ж? На земле этой милой

Пусть после не будет меня,

Но пусть будет вечно все это,

Что в сердце мы носим своем.

И город, и юность, и лето,

И небо с прощальным огнем…

Лети, мой отчаянный парус!

Не знаю, насколько смогу,

Чтоб даже тяжелая старость

Меня не согнула в дугу.

Но выплывут, словно из дыма,

И станут родней и больней

Стрелой пролетевшие мимо

Картины отроческих дней.

Запомнил я снег и салазки,

Метельные взрывы снегов,

Запомнил скандальные пляски

Нарядных больших мужиков.

Запомнил суслоны пшеницы,

Запомнил, как чахла заря,

И грустные, грустные птицы

Кричали в конце сентября.

Запомнил, как с дальнего моря

Матроса примчал грузовик,

Как в бане повесился с горя

Какой-то пропащий мужик…

А сколько там было пропащих,

А сколько там было чудес,

Лишь помнят сосновые чащи

Да темный еловый лес!

Под ветвями плакучих деревьев

В чистых окнах больничных палат

Из павлиньих как будто бы перьев

Выткан чей-то последний закат…

Вроде крепок, как свеженький овощ,

Человек, и легка его жизнь, —

Вдруг промчит его «скорая помощь»,

И сирена кричит: — «Расступись!»

Вот и я на больничном покое

И гнетет меня целые дни,

Что-то жуткое в сердце такое

И небесные гаснут огни.

В светлый вечер под музыку Грига

Под ветвями больничных берез

Я бы умер, наверно, без крика,

Но не смог бы, наверно, без слез…

Нет, не все еще, друг, пролетело!

Посильней мы и этой беды.

Значит, самое милое дело —

Это выпить немного воды,

Посвистеть на манер канарейки

И подумать о жизни всерьез

На какой-нибудь старой скамейке

Под ветвями больничных берез…

Уже деревня вся в тени.

В тени сады ее и крыши.

Но ты взгляни чуть-чуть повыше

Как ярко там горят огни!

Одна в деревне этой мглистой

Христова бабушка жива,

И на лице ее землистом

Растет какая-то трава!

И все ж прекрасен образ мира,

Когда вокруг на сотни верст

Во мгле сапфирного эфира

Засветят вдруг рубины звезд,

Когда деревня вся в тени,

И бабка спит, и над прудами

Шевелит ветер лопухами,

И мы с тобой совсем одни…

Зябко в поле непросохшем.

Не с того ли детский плач

Все настойчивей и горше,

Запоздалый и продрогший

Пролетел над нами грач.

Ты да я, да эта крошка —

Мы одни на весь простор!

А в деревне у окошка

Ждет некормленая кошка

И про наш не знает спор.

Твой каприз отвергнув тонко,

Вижу: гнев тебя берет!

Наконец, как бы котенка,

Своего схватив ребенка,

Ты уносишься вперед.

Ты уносишься… Куда же?

Рай там, что ли? Погляди!

В мокрых вихрях столько блажи,

Столько холода в пейзаже

С темным садом впереди!

В том саду кресты и плиты

Пробуждают страх в груди,

Возле сада, ветром крытый,

Домик твой полузабытый…

Ты куда же? Погоди!

Вместе мы накормим кошку,

Вместе мы затопим печь!

Ты решаешь понемножку,

Что игра… не стоит свеч!