Событие

Действие второе

Гостиная, она же столовая. Любовь, Антонина Павловна. Стол, буфет. Марфа убирает со стола остатки завтрака и скатерть.

А в котором часу он придет-то, Любовь Ивановна?

Вовсе не придет. Можете отложить попечение.

Какое печение?{11}

Ничего. Вышитую скатерть, пожалуйста.

Напугал меня Алексей Максимович. В очках, говорит, будет.

Очки? Что вы такое выдумываете?

Да мне все одно. Я его сроду не видала.

Вот. Нечего сказать — хорошо он ее натаскал!..

Я никогда и не сомневалась, что Алеша собьет ее с толка. Когда он пускается описывать наружность человека, то начинается квазифантазия или тенденция. (Марфе.) Из кондитерской все прислали?

Что было заказано, то и прислали. Бледный, говорит, ворот поднят, а где это я узнаю бледного от румяного, раз — ворот да черные очки? (Уходит.)

Глупая бытовая старуха.

Ты, Любушка, все-таки попроси Ревшина последить за ней, а то она вообще от страху никого не впустит.

Главное, она врет. Превосходно может разобраться, если захочет. От этих сумасшедших разговоров я и сама начинаю верить, что он вдруг явится.

Бедный Алеша! Вот кого жалко… Ее напугал, на меня накричал почему-то… Что я такого сказала за завтраком?

Ну, это понятно, что он расстроен.

Маленькая пауза.

У него даже начинаются галлюцинации… Принять какого-то низенького блондина, спокойно покупающего газету, за… Какая чушь! Но ведь его не разубедишь. Решил, что Барбашин ходит под нашими окнами, значит, это так.

Смешно, о чем я сейчас подумала: ведь из всего этого могла бы выйти преизрядная пьеса.

Дорогая моя мамочка! Ты чудная, сырая женщина. Я так рада, что судьба дала мне литературную мать. Другая бы выла и причитала на твоем месте, а ты творишь.

Нет, правда. Можно было бы перенести на сцену, почти не меняя, только сгущая немножко. Первый акт: вот такое утро, как нынче было… Правда, вместо Ревшина я бы взяла другого вестника, менее трафаретного. Явился, скажем, забавный полицейский чиновник с красным носом или адвокат с еврейским акцентом. Или, наконец, какая-нибудь роковая красавица, которую Барбашин когда-то бросил. Все это можно без труда подвзбить. А дальше, значит, развивается.

Одним словом: господа, к нам в город приехал ревизор. Я вижу, что ты всю эту историю воспринимаешь как добавочный сюрприз по случаю твоего рождения. Молодец, мамочка! А как, по-твоему, развивается дальше? Будет стрельба?

Ну, это еще надобно подумать. Может быть, он сам покончит с собой у твоих ног.

А мне очень хотелось бы знать окончание. Леонид Викторович говорил о пьесах, что если в первом действии висит на стене ружье, то в последнем оно должно дать осечку{12}.

Ты только, пожалуйста, никаких глупостей не делай. Подумай, Любушка, ведь это — счастье, что ты за него не вышла. А как ты злилась на меня, когда я еще в самом начале старалась тебя урезонить!

Мамочка, сочиняй лучше пьесу. А мои воспоминания с твоими никогда не уживаются, так что не стоит и сводить. Да, ты хотела нам почитать свою сказку.

Прочту, когда соберутся гости. Ты уж потерпи. Я ее перед завтраком пополнила и отшлифовала.

Маленькая пауза.

Не понимаю, отчего мне от Миши не было письмеца. Странно. Не болен ли он…

Глупости. Забыл, а в последнюю минуту помчится галопом на телеграф.

Входит Ревшин, чуть ли не в визитке.

Еще раз здравствуйте. Как настроеньице?

О, великолепное. Что вы, на похороны собрались?

Это почему? Черный костюм? Как же иначе: семейное торжество, пятидесятилетие дорогой писательницы. Вы, кажется, любите хризантемы, Антонина Павловна… Цветок самый писательский.

Прелесть! Спасибо, голубчик. Любушка, вон там ваза.

А знаете, почему цветок писательский? Потому что у хризантемы всегда есть темы.

Душа общества…

А где Алексей Максимович?

Ах, у бедняжки сеанс. Рисует сынка ювелира. Что, есть у вас какие-нибудь вести? Беглого больше не встречали?

Так я и знала: теперь пойдет слух, что он сбежал с каторги.

Особых вестей не имеется. А как вы расцениваете положение, Антонина Павловна?

Оптимистически. Кстати, я убеждена, что, если бы мне дали пять минут с ним поговорить, все бы сразу прояснилось.

Нет, эта ваза не годится. Коротка.

Он зверь, а я со зверьми умею разговаривать. Моего покойного мужа однажды хотел обидеть действием пациент, — что будто, значит, его жену не спасли вовремя. Я его живо угомонила. Давай-ка эти цветочки сюда. Я сама их устрою — у меня там ваз сколько угодно. Моментально присмирел.

Мамочка, этого никогда не было.

Ну, конечно: если у меня есть что-нибудь занимательное рассказать, то это только мой вымысел. (Уходит с цветами.)

Что ж — судьба всех авторов!

Наверное, ничего нет? Или все-таки позанялись любительским сыском?

Ну что ты опять на меня ополчаешься… Ты же… вы же… знаете, что я…

Я знаю, что вы обожаете развлекаться чужими делами. Шерлок Холмс из Барнаула.

Да нет, право же…

Вот поклянитесь мне, что вы его больше не видели.

Страшный звон. Вбегает Трощейкин.

Зеркало разбито! Гнусный мальчишка разбил мячом зеркало!

Где? Какое?

Да в передней. Поди-поди-поди. Полюбуйся!

Я тебя предупреждала, что после сеанса он должен сразу отправляться домой, а не шпарить в футбол. Конечно, он сходит с ума, когда пять мячей… (Быстро уходит.)

Говорят, отвратительная примета. Я в приметы не верю, но почему-то они у меня в жизни всегда сбывались. Как неприятно… Ну, рассказывайте.

Да кое-что есть. Только убедительно прошу — ни слова вашей женке. Это ее только взбудоражит, особенно ввиду того, что она к этой истории относится как к своему частному делу.

Хорошо-хорошо… Вываливайте.

Итак, как только мы с вами расстались, я отправился на его улицу и стал на дежурство.

Вы его видели? Говорили с ним?

Погодите, я по порядку.

К черту порядок!

Замечание по меньшей мере анархическое, но все-таки потерпите. Вы уже сегодня испортили отношения с Вишневским вашей склонностью к быстрым словам.

Ну, это начхать. Я иначе устроюсь.

Было, как вы знаете, около десяти. Ровно в половине одиннадцатого туда вошел Аршинский, — вы знаете, о ком я говорю?

То-то я его видел на бульваре, очевидно, как раз туда шел.

Я решил ждать, несмотря на дождик. Проходит четверть часа, полчаса, сорок минут. Ну, говорю, он, вероятно, до ночи не выйдет.

Кому?

Что — кому?

Кому вы это сказали?

Да тут из лавки очень толковый приказчик и еще одна дама из соседнего дома с нами стояли. Ну, еще кое-кто — не помню. Это совершенно не важно. Словом, говорили, что он уже утром выходил за папиросами, а сейчас, наверное, пойдет завтракать. Тут погода несколько улучшилась…

Умоляю вас — без описаний природы. Вы его видели или нет?

Видел. Без двадцати двенадцать он вышел вместе с Аршинским.

Ага!

В светло-сером костюме. Выбрит, как бог, а выражение на лице ужасное: черные глаза горят, на губах усмешка, брови нахмурены. На углу он распрощался с Аршинским и вошел в ресторан. Я так, незаметно, профланировал мимо и сквозь витрину вижу: сидит за столиком у окна и что-то записывает в книжечку. Тут ему подали закуску, он ею занялся, — ну а я почувствовал, что тоже смертный, и решил пойти домой позавтракать.

Значит, он был угрюм?

Адски угрюм.

Ну, кабы я был законодателем, я бы за выражение лица тащил бы всякого в участок — сразу. Это все?

Терпение. Не успел я отойти на пять шагов, как меня догоняет ресторанный лакей с запиской. От него. Вот она. Видите, сложено и сверху его почерком: "Господину Ревшину, в руки". Попробуйте угадать, что в ней сказано?

Давайте скорей, некогда гадать.

А все-таки.

Давайте, вам говорят.

Вы бы, впрочем, все равно не угадали. Нате.

Не понимаю… Тут ничего не написано… Пустая бумажка.

Вот это-то и жутко. Такая белизна страшнее всяких угроз. Меня прямо ослепило.

А он талантлив, этот гнус. Во всяком случае, нужно сохранить. Может пригодиться как вещественное доказательство. Нет, я больше не могу жить… Который час?

Двадцать пять минут четвертого.

Через полчаса придет мерзейшая Вагабундова: представляете себе, как мне весело сегодня писать портреты? И это ожидание… Вечером мне должны позвонить… Если денег не будет, то придется вас послать за горячечной рубашкой для меня. Каково положение! Я кругом в авансе, а в доме шиш. Неужели вы ничего не можете придумать?

Да что ж, пожалуй… Видите ли, у меня лично свободных денег сейчас нет, но в крайнем случае я достану вам на билет, — недалеко, конечно, — и, скажем, на две недели жизни там, с условием, однако, что Любовь Ивановну вы отпустите к моей сестре в деревню. А дальше будет видно.

Ну, извините: я без нее не могу. Вы это отлично знаете. Я ведь как малый ребенок. Ничего не умею, все путаю.

Что ж, придется вам все путать. Ей будет там отлично, сестра у меня первый сорт, я сам буду наезжать. Имейте в виду, Алексей Максимович, что когда мишень разделена на две части и эти части в разных местах, то стрелять не во что.

Да я ничего не говорю… Это вообще разумно… Но ведь Люба заартачится.

Как-нибудь можно уговорить. Вы только подайте так, что, дескать, это ваша мысль, а не моя. Так будет приличней. Мы с вами сейчас говорим как джентльмен с джентльменом, и, смею думать, вы отлично понимаете положение.

Ну, посмотрим. А как вы считаете, сэр, — если действительно я завтра отправлюсь, может быть, мне загримироваться? У меня как раз остались от нашего театра борода и парик. А?

Почему же? Можно. Только смотрите, не испугайте пассажиров{13}.

Да, это все как будто… Но, с другой стороны, я думаю, что если он обещал, то он мне достанет. Что?

Алексей Максимович, я не в курсе ваших кредитных возможностей.

Входят Любовь и Вера.

(Ревшину.) Здравствуйте, конфидант.

Вот, послушай, Люба, что он рассказывает. (Лезет в карман за запиской.)

Дорогой мой, вы согласились этого рискованного анекдота дамам не сообщать.

Нет, сообщите немедленно.

Ах, отстаньте вы все от меня! (Уходит.)

(Ревшину.) Хороши!

Клянусь, Любовь Ивановна…

Вот о чем я вас попрошу. Там, в передней, бог знает какой разгром. Я, например, палец порезала. Пойдите-ка — нужно перенести из спальни другое зеркало. Марфа не может.

С удовольствием.

И вообще вы будете следить, чтоб она не шуганула какого-нибудь невинного гостя, приняв его за вашего сегодняшнего собеседника.

Любовь Ивановна, я с ним не беседовал — вот вам крест.

И заодно скажите ей, чтоб она пришла мне помочь накрыть к чаю. Сейчас начнут собираться.

Любочка, позволь мне накрыть, я это обожаю.

Увидите, буду как цербер. (Уходит.)

Всякий раз, когда ожидаю гостей, я почему-то думаю о том, что жизнь свою я профукала. Нет, лучше маленькие… Так что ж ты говоришь? Значит, у него все та же экономка?

Да, все та же. Эти?

Хотя бы. А откуда Лиза ее знает?

Она как-то рекомендовала Лизу Станиславским{14}, а я ее от них получила. Я как сегодня пришла от тебя, застала ее за оживленной беседой с дворником. Барбашин да Барбашин — сплошное бормотание. Словом, оказывается, что он приехал без предупреждения, вчера около семи вечера, но все было в полном порядке, так как экономка там все время жила.

Да, я хорошо помню эту квартиру.

Нынче ночью он выходил куда-то, а потом чуть ли не с утра писал на машинке письма.

Ах, Вера, как это все, в общем, плоско. Почему я должна интересоваться сплетнями двух старых баб.

А все-таки интересно, сознайся! И немножко страшно.

Да — и немножко страшно…

Входят Марфа с тортом и Антонина Павловна с фруктами.

Вдруг он правда замышляет что-нибудь зловещее? Да, вот еще: будто бы очень отощал в тюрьме и первым делом заказал котлет и бутылку шампанского. Вообще Лиза тебя очень жалела… Сколько будет человек приблизительно? Я правильно сосчитала?

Писатель… Тетя Женя, дядя Поль… Старушка Николадзе… Мешаев… Ревшин… Мы четверо… кажется, все. На всякий случай, еще один бокал поставим.

Для кого это? Или?..

Мешаев говорил, что, может быть, будет его брат. А знаешь, Любуша…

Что?

Нет, ничего, я думала, что это из старых вилочек.

Входит Трощейкин.

Ну вот, слава богу. Люди начинают просыпаться. Люба, сейчас звонил Куприков и умолял нас не выходить на улицу. Он сейчас у меня будет. Очевидно, есть что-то новое. Не хотел по телефону.

Очень жаль, что придет. Я совершенно не выношу твоих коллег. Видишь, Вера, бокал пригодится. Ставь-ка еще лишний.

Да, кажется, люди начинают понимать, в каком мы находимся положении. Ну, я, знаешь, подкреплюсь.

Оставь торт, не будь хамом. Подожди, пока соберутся гости, тогда будешь под шумок нажираться.

Когда придут гости, то я буду у себя. Это уж извините. Хорошо, я возьму просто конфету.

Алеша, не порти. Я так чудно устроила. Слушай, я тебя сейчас шлепну по пальцам.

Вот тебе кусочек кекса.

Звонок.

А, это старуха Вагабундова. Попробую сегодня дописать. У меня руки трясутся, не могу держать кисть, а все-таки допишу ее, черт бы ее взял! Церемониться особенно не буду.

Это у тебя от жадности руки трясутся.

Входит Ревшин.

Господа, там пришла какая-то особа: судя по некоторым признакам, она не входит в сегодняшнюю программу. Какая-то Элеонора Шнап. Принимать?

Что это такое, Антонина Павловна? Кого вы зазываете? В шею!

Я ее не приглашала. Шнап? Шнап? Ах, Любушка… Это ведь, кажется, твоя бывшая акушерка?

Да. Страшная женщина. Не надо ее.

Раз она пришла меня поздравить, то нельзя гнать. Не мило.

Как хочешь. (Ревшину.) Ну, живо. Зовите.

Мы ее последний раз видели на похоронах…

Не помню, ничего не помню…

(Собирается уйти налево.) Меня, во всяком случае, нет.

Напрасно, Алеша. Племянница ее первого мужа была за двоюродным братом Барбашина.

А! Это другое дело…

входит Элеонора Шнап: фиолетовое платье, пенсне.

Как любезно, что вы зашли. Я, собственно, просила не разглашать, но, по-видимому, скрыть невозможно.

К сожаленью, об этом уже говорит вес, вес город.

Именно, к сожалению! Очень хорошо. Я сама понимаю, что этим нечего гордиться: только ближе к могиле. Это моя дочь Вера. Любовь, вы, конечно, знаете, моего зятя тоже, а Надежды у меня нет.

Божмой! Неужели безнадежно?

Да, ужасно безнадежная семья. (Смеется.) А до чего мне хотелось иметь маленькую Надю с зелеными глазками.

Т-ак?

Тут происходит недоразумение. Мамочка!

Присаживайтесь, пожалуйста. Сейчас будем чай пить.

Когда я сегодня узнала, то приам всплеснула руками. Думаю себе: нужно чичас проведать пойти.

И посмотреть, как они это переживают?

Да она-то откуда знает? Алеша, ты разболтал?

Мамочка, я тебе говорю, тут происходит идиотская путаница. (К Шнап.) Дело в том, что сегодня рождение моей матери.

Несчастная мать! О, я все панмаю…

Скажите, вы, может быть, этого человека…

Перестань, пожалуйста. Что это за разговоры?

Друг спознается во время большого несчастья, а недруг во время маленьких. Так мой профессор Эссер{15} всегда говорил. Я не могла не прийти…

Никакого несчастья нет. Что вы! Все совершенно спокойны и даже в праздничном настроении.

Да, это хорошо. Никогда не нужно поддаваться. Нужно держаться — так! (Любови.) Бедная, бедная вы моя! Бедная жертвенница. Благодарите бога, что ваш младенчик не видит всего этого.

Скажите, Элеонора Карловна… а у вас много работы? Много рожают?

О, я знаю: моя репутация — репутация холодного женского врача… Но, право же, кроме щипцов я имею еще большое грустное сердце.

Во всяком случае, мы очень тронуты вашим участием.

Мамочка! Это невыносимо…

Звонок.

Так, между нами: вы, может быть, этого человека сегодня видели?

Чичас заходила, но его не было у себя. А что, желайте передать ему что-либо?

Входит Ревшин.

К вам, Алексей Максимович, госпожа Вагабундова.

Сию минуту. Слушай, Люба, когда придет Куприков, вызови меня немедленно.

Вагабундова{16} входит как прыгающий мяч: очень пожилая, белое с кружевами платье, такой же веер, бархотка, абрикосовые волосы.

Пойдем, пойдем!

Сударыня, он сегодня очень в ударе, увидите!

Портрет кончить необходимо.

Присаживайтесь, пожалуйста.

Послушайте, я с вами говорю серьезно. Выпейте чаю, съешьте чего хотите, — вот эту гулю с кремом, — но потом я хочу вас писать! Поймите, я, вероятно, завтра уеду. Надо кончать!

Т-ак. Это говорит разум. Уезжайте, уезжайте и опять уезжайте! Я с мосье Барбашиным всегда была немножко знакома запанибрата, и, конечно, он сделает что-либо ужасное.

За себя я спокойна. В Индии есть поверье, что только великие люди умирают в день своего рождения. Закон целых чисел.

Такого поверья нет, мамочка.

Я то же самое говорю. Они были так счастливы! На чем держится людское счастье? На тоненькой-тоненькой ниточке!

(Антонине Павловне.)

Господи, что же вы их уже отпеваете? Все отлично знали, что Барбашин когда-нибудь вернется, а то, что он вернулся несколько раньше, ничего, в сущности, не меняет. Уверяю вас, что он не думает о них больше.

Звонок.

Ревшин входит.

Евгенья Васильевна с супругом, а также свободный художник Куприков.

А, погодите. Он ко мне. (Уходит.)

(Вагабундовой.) Как я вас понимаю! У меня тоже обливается сердце. Между нами говоря, я совершенно убеждена теперь, что это был его ребеночек…

Входят тетя Женя и дядя Поль. Она: пышная, в шелковом платье, была бы в чепце с лентами, если бы на полвека раньше. Он: белый бобрик, белые бравые усы, которые расчесывает щеточкой, благообразен, но гага.[3]

Неужели это все правда? Бежал с каторги? Пытался ночью вломиться к вам?

Глупости, тетя Женя. Что вы слушаете всякие враки?

Хороши враки! Вот Поль его сегодня… Сейчас он это сам расскажет. Он мне чудесно рассказывал. Услышите. (Антонине Павловне.) Поздравляю тебя, Антонина, хотя едва ли это уместно сегодня. (Любови, указывая на Шнап.) С этой стервой я не разговариваю. Кабы знала, не пришла… Поль, все тебя слушают.

Как-то на днях…

Да нет, нет: нынче…

Нынче, говорю я, совершенно для меня неожиданно, я вдруг увидел, как некоторое лицо вышло из ресторана.

Ах, зачем ты меня так балуешь, Женечка? Прелесть! Смотри, Любушка, какие платочки.

Да. Плакать в них будете.

Делая поправку на краткость моего наблюдения и быстроту прохождения объекта, утверждаю, что я был в состоянии трезвом.

Да не ты, а он.

Хорошо: он.

Дядя Поль, тебе это все померещилось. Явление не опасное, но нужно следить.

Вообще это все не очень интересно… Что тебе можно? Хочешь сперва торта? Нам сейчас мама будет читать свою новую сказку.

Мне так показалось, и нет такой силы, которая могла бы меня заставить изменить показание.

Ну-ну, Поль… продолжай… ты теперь разогрелся.

Он шел, я шел. А на днях я видел, как расшиблась велосипедистка.

Может быть, Любушка, подождать, пока все придут?

Нет-нет, ничего, начни.

Что ж, приступим. Итак, этой сказкой или этюдом завершается цикл моих "Озаренных Озер". Поль, друг мой, садись, пожалуйста.

Предпочитаю стоять.

Звонок.

Не понимаю. Он это рассказывал так красочно, так хорошо, а теперь у него что-то заскочило. Может быть, потом разойдется. (Мужу.) Ты мне не нравишься последнее время.

Входит Ревшин, пропуская вперед старушку Николадзе, сухонькую, стриженую, в черном, и Известного писателя: он стар, львист, говорит слегка в нос, медленно и веско, не без выигрышных прочищений горла позади слов, одет в смокинг.{17}

А, наконец!

Ну что же… Надо вас поздравить, по-видимому.

Как я рада вас видеть у себя! Я все боялась, что вы, залетный гость, невзначай умчитесь.

Кажется, я ни с кем не знаком…

Поздравляю. Конфетки. Пустячок.

Спасибо, голубушка. Что это вы, право, тратитесь на меня!

(Вере.) С вами я, кажется, встречался, милая.

Мы встречались на рауте у Н. Н{18}., дорогой Петр Николаевич.

На рауте у Н. Н. … А! Хорошо сказано. Я вижу, вы насмешница.

Что вам можно предложить?

Что вы можете мне предложить… Нда. Это у вас что: кутья? А, кекс. Схож. Я думал, у вас справляются поминки.

Мне нечего поминать, Петр Николаевич.

А! Нечего… Ну, не знаю, милая. Настроение что-то больно фиолетовое. Не хватает преосвященного.

Чего же вам предложить? Этого?

Нет. Я — антидульцинист{19}: противник сладкого. А вот вина у вас нету?

Сейчас будет моэт,[4] Петр Николаевич. Любушка, надо попросить Ревшина откупорить.

А откуда у вас моэт? (Любови.) Все богатеете?

Если хотите непременно знать, то это виноторговец заплатил мужу натурой за поясной портрет.

Прекрасно быть портретистом. Богатеешь, рогатеешь. Знаете, ведь по-русски «рогат» — значит «богат»{20}, а не что-нибудь будуарное. Ну а коньяку у вас не найдется?

Сейчас вам подадут.

Благодарю.

Насчет какого положенья, сударыня?

(Взяла у Марфы из рук.) Вот, пожалуйста.

Да, мне об этом докладывали. (Любови.) А что, милая, поджилочки у вас трепещут? Дайте посмотреть… Я в молодости влюбился в одну барышню исключительно из-за ее поджилочек.

Я ничего не боюсь, Петр Николаевич.

Какая вы отважная. Нда. У этого убийцы губа не дура.

Что такое? Я ничего не понимаю… Какая дура? Какой убийца? Что случилось?

За ваше здоровье, милая. А коньяк-то у вас того, неважнец.

(К Николадзе.) О, раз вы ничего не знаете, так я вам расскажу.

Нет, моя. Оставьте, не мешайтесь{21}.

Мамочка, пожалуйста.

Когда вы пришли, Петр Николаевич, я собиралась прочитать присутствующим одну маленькую вещь, но теперь я при вас что-то не смею.

Притворство. Вам будет только приятно. Полагаю, что в молодости вы лепетали между поцелуями, как все лживые женщины.

Я давно-давно это забыла, Петр Николаевич.

Ну, читайте. Послушаем.

Итак, это называется "Воскресающий Лебедь"{22}.

Воскресающий лебедь… умирающий Лазарь{23}… Смерть вторая и заключительная… А, неплохо…

Нет, Петр Николаевич, не Лазарь: лебедь.

Виноват. Это я сам с собой. Мелькнуло. Автоматизм воображения{24}.

(Появляется в дверях и оттуда) Люба, на минутку.

Иди сюда, Алеша.

Люба!

Иди сюда. Господину Куприкову тоже будет интересно.

Как знаешь.

Входит с Куприковым и репортером. Куприков — трафаретно-живописный живописец, в плечистом пиджаке и темнейшей рубашке при светлейшем галстуке. Репортер — молодой человек с пробором и вечным пером.

Вот это Игорь Олегович Куприков{25}. Знакомьтесь. А это господин от газеты, от «Солнца»: интервьюировать.

(Любови) Честь имею… Я сообщил вашему супругу все, что мне известно.

Вот теперь… Поль! Блесни! Ты так чудно рассказывал. Поль! Ну же… Господин Куприков, Алеша, — вот мой муж тоже…

Извольте. Это случилось так. Слева, из-за угла, катилась карета "скорой помощи", справа же мчалась велосипедистка — довольно толстая дама, в красном, насколько я мог заметить, берете.

Стоп. Вы лишаетесь слова. Следующий.

Пойдем, дядя Поль, пойдем, мой хороший. Я дам тебе мармеладку.

Не понимаю, в чем дело… Что-то в нем испортилось.

(Писателю) Разрешите?

Слово предоставляется художнику Куприкову.

(Мужу) Я не знаю, почему нужно из всего этого делать какой-то кошмарный балаган. Почему ты привел этого репортера с блокнотом? Сейчас мама собирается читать. Пожалуйста, не будем больше говорить о Барбашине.

Что я могу… Оставь меня в покое. Я медленно умираю. (Гостям.) Который час? У кого-нибудь есть часы?

Все смотрят на часы.

Ровно пять. Мы вас слушаем, господин Куприков.

Я только что докладывал Алексею Максимовичу следующий факт. Передам теперь вкратце. Проходя сегодня в полтретьего через городской сад, а именно по аллее, которая кончается урной, я увидел Леонида Барбашина сидящим на зеленой скамье.

Да ну?

Он сидел неподвижно и о чем-то размышлял. Тень листвы красивыми пятнами лежала вокруг его желтых ботинок.

Хорошо… браво…

Меня он не видел, и я за ним наблюдал некоторое время из-за толстого древесного ствола, на котором кто-то вырезал — уже, впрочем, потемневшие — инициалы. Он смотрел в землю и думал тяжелую думу. Потом изменил осанку и начал смотреть в сторону, на освещенный солнцем лужок. Через минут двадцать он встал и удалился. На пустую скамью упал первый желтый лист.

Сообщение важное и прекрасно изложенное. Кто-нибудь желает по этому поводу высказаться?

Из этого я заключил, что он замышляет недоброе дело, а потому обращаюсь снова к вам, Любовь Ивановна, и к тебе, дорогой Алеша, при свидетелях, с убедительной просьбой принять максимальные предосторожности.

Да! Но какие, какие?

"Зад, — как сказал бы Шекспир, — зад из зык вещан". (Репортеру.) А что вы имеете сказать, солнце мое?

Хотелось задать несколько вопросов мадам Трощейкиной. Можно?

Выпейте лучше стакан чаю. Или рюмку коньяку?

Покорнейше благодарю. Я хотел вас спросить, так, в общих чертах, что вы перечувствовали, когда узнали?

Бесполезно, дорогой, бесполезно. Она вам ничегошеньки не ответит. Молчит и жжет. Признаться, я до дрожи люблю таких женщин. Что же касается этого коньяка… словом, не советую.

Если позволите, я начну…

(Репортеру.) У вас, между прочим, опять печатают всякую дешевку обо мне. Никакой повести из цыганской жизни я не задумал и задумать не мог бы. Стыдно.

Петр Николаевич, позволяете?

Просим. Внимание, господа.

"Первые лучи солнца…". Да, я забыла сказать, Петр Николаевич. Это из цикла моих "Озаренных Озер". Вы, может быть, читали… "Первые лучи солнца, играя и как будто резвясь, пробно пробежали хроматической гаммой по глади озера, перешли на клавиши камышей{26} и замерли посреди темно-зеленой осоки. На этой осоке, поджав одно крыло, а другое…".

Входят Ревшин и Мешаев — румяный блондин с букетом таких же роз.

Вот, Любовь Ивановна, это, кажется, последний. Устал… Дайте…

Шш!.. Садитесь, Осип Михеевич, мама читает сказку.

Можно прервать чтение буквально на одну секунду? Дело в том, что я принес сенсационное известие.

Что случилось? Говорите! Это интересно!

Любовь Ивановна! Алексей Максимович! Вчера вечером. Вернулся. Из тюрьмы. Барбашин!

Общий смех.

Все? Дорогой мой, об этом знают уже в родильных приютах. Нда — обарбашились…

В таком случае ограничусь тем, что поздравляю вас с днем рождения, уважаемая Антонина Павловна. (Вынимает шпаргалку.) "Желаю вам еще долго-долго развлекать нас вашим прекрасным женским дарованием. Дни проходят, но книги, книги, Антонина Павловна, остаются на полках, и великое дело, которому вы бескорыстно служите, воистину велико и обильно, — и каждая строка ваша звенит и звенит в наших умах и сердцах вечным рефреном. Как хороши, как свежи были розы!{27}" (Подает ей розы.)

Аплодисменты.

Спасибо на добром слове, милый Осип Михеевич. Но что же вы один, вы ведь обещали привести деревенского брата?

А я думал, что он уже здесь, у вас. Очевидно, опоздал на поезд и приедет с вечерним. Жаль: я специально хотел вас всех позабавить нашим разительным сходством. Однако читайте, читайте!

Просим. Вы, господа, разместитесь поудобнее. Это, вероятно, надолго. Тесней, тесней.

Все отодвигаются немного вглубь.

"На этой осоке, поджав одно крыло, а другое широко расправив, лежал мертвый лебедь. Глаза его были полураскрыты, на длинных ресницах еще сверкали слезы. А между тем восток разгорался{28}, и аккорды солнца все ярче гремели по широкому озеру. Листья от каждого прикосновения длинных лучей, от каждого легковейного дуновения…".

Она читает с ясным лицом, но как бы удалилась в своем кресле, так что голос ее перестает быть слышен, хотя губы движутся и рука переворачивает страницы. Вокруг нее слушатели, тоже порвавшие всякую связь с авансценой, сидят в застывших полусонных позах{29}: Ревшин застыл с бутылкой шампанского между колен. Писатель прикрыл глаза рукой. Собственно, следовало бы, чтобы спустилась прозрачная ткань или средний занавес, на котором вся их группировка была бы нарисована с точным повторением поз.

Трощейкин и Любовь быстро выходят вперед на авансцену.

Алеша, я не могу больше.

И я не могу.

Наш самый страшный день…

Наш последний день…

…обратился в фантастический фарс. От этих крашеных призраков нельзя ждать ни спасения, ни сочувствия.

Нам нужно бежать…

Да, да, да!

…бежать, — а мы почему-то медлим под пальмами сонной Вампуки{30}. Я чувствую, что надвигается…

Опасность? Но какая? О, если б ты мог понять!

Опасность, столь же реальная, как наши руки, плечи, щеки. Люба, мы совершенно одни.

Да, одни. Но это два одиночества, и оба совсем круглы. Пойми меня!

Одни на этой узкой освещенной сцене. Сзади — театральная ветошь всей нашей жизни, замерзшие маски второстепенной комедии, а спереди — темная глубина и глаза, глаза, глаза, глядящие на нас, ждущие нашей гибели.

Ответь быстро: ты знаешь, что я тебе неверна?

Знаю. Но ты меня никогда не покинешь.

Ах, мне так жаль иногда, так жаль. Ведь не всегда так было.

Держись, Люба!

Наш маленький сын сегодня разбил мячом зеркало. Алеша, держи меня ты. Не отпускай.

Плохо вижу… Все опять начинает мутнеть. Перестаю тебя чувствовать. Ты снова сливаешься с жизнью. Мы опять опускаемся, Люба, все кончено!

Онегин, я тогда моложе, я лучше… Да, я тоже ослабела. Не помню… А хорошо было на этой мгновенной высоте.

Бредни. Выдумки. Если сегодня мне не достанут денег, я ночи не переживу.

Смотри, как странно: Марфа крадется к нам из двери. Смотри, какое у нее страшное лицо. Нет, ты посмотри! Она ползет с каким-то страшным известием. Она едва может двигаться…

(Марфе.) Он? Говорите же: он пришел?

(Хлопает в ладоши и смеется.) Она кивает! Алешенька, она кивает!

Входит Шель: сутулый, в темных очках.

Простите… Меня зовут Иван Иванович Шель. Ваша полоумная прислужница не хотела меня впускать. Вы меня не знаете, но вы, может быть, знаете, что у меня есть оружейная лавка против Собора.

Я вас слушаю.

Я почел своей обязанностью явиться к вам. Мне надо сделать вам некое предупреждение.

Приблизьтесь, приблизьтесь. Цып-цып-цып.

Но вы не одни… Это собрание…

Не обращайте внимания… Это так — мираж, фигуранты, ничто. Наконец, я сам это намалевал. Скверная картина — но безвредная.

Не обманывайте меня. Вон тому господину я продал в прошлом году охотничье ружье.

Это вам кажется. Поверьте нам! Мы знаем лучше. Мой муж написал это в очень натуральных красках. Мы одни. Можете говорить спокойно.

В таком случае позвольте вам сообщить… Только что узнав, кто вернулся, я с тревогой припомнил, что нынче в полдень у меня купили пистолет системы "браунинг".

Средний занавес поднимается, голос чтицы громко заканчивает: "…и тогда лебедь воскрес". Ревшин откупоривает шампанское. Впрочем, шум оживления сразу пресекается.

Барбашин купил?

Нет, покупатель был господин Аршинский. Но я вижу, вы понимаете, кому предназначалось оружье.

Занавес