Событие

Действие третье

Опять мастерская. Мячи на картине дописаны. Любовь одна. Смотрит в окно. затем медленно заводит штору. На столике забытая Ревшиным с утра коробочка папирос. Закуривает. Садится. Мышь (иллюзия мыши), пользуясь тишиной, выходит из щели, и Любовь следит за ней с улыбкой; осторожно меняет положение тела, нагибаясь вперед, но вот — мышь укатилась. Слева входит Марфа.

Тут опять мышка.

А на кухне тараканы. Все одно к одному.

Что с вами?

Да что со мной может быть… Если вам больше сегодня ничего не нужно, Любовь Ивановна, я пойду.

Куда это вы собрались?

Переночую у брата, а завтра уж отпустите меня совсем на покой. Мне у вас оставаться страшно. Я старуха слабая, а у вас в доме нехорошо.

Ну, это вы недостаточно сочно сыграли. Я вам покажу, как надо. "Уж простите меня… Я старуха слабая, кволая… Боязно мне… Дурные тут ходют…". Вот так. Это, в общем, очень обыкновенная роль… По мне, можете убираться на все четыре стороны.

И уберусь, Любовь Ивановна, и уберусь. Мне с помешанными не житье.

А вам не кажется, что это большое свинство? Могли бы хоть эту ночь остаться.

Свинство? Свинств я навидалась вдосталь. Тут кавалер, там кавалер…

Совсем не так, совсем не так. Больше дрожи и негодования. Что-нибудь с "греховодницей".

Я вас боюсь, Любовь Ивановна. Вы бы доктора позвали.

Дохтура, дохтура, а не «доктора». Нет, я вами решительно недовольна. Хотела вам дать рекомендацию: годится для роли сварливой служанки, а теперь вижу, не могу дать.

И не нужно мне вашей рукомандации.

Ну, это немножко лучше… Но теперь — будет. Прощайте.

Убивцы ходют. Ночка недобрая.

Прощайте!

Ухожу, ухожу. А завтра вы мне заплатите за два последних месяца. (Уходит.)

Онегин, я тогда моложе… я лучше, кажется… Какая мерзкая старуха! Нет, вы видели что-нибудь подобное! Ах, какая…

Справа входит Трощейкин.

Люба, все кончено! Только что звонил Баумгартен: денег не будет.

Я прошу тебя… Не волнуйся все время так. Это напряжение невыносимо.

Через неделю обещает. Очень нужно! Для чего? На том свете на чаи раздавать?

Пожалуйста, Алеша… У меня голова трещит.

Да, но что делать? Что делать?

Сейчас половина девятого. Мы через час ляжем спать. Вот и все. Я так устала от сегодняшнего кавардака, что прямо зубы стучат.

Ну, это — извините. У меня будет еще один визит сегодня. Неужели ты думаешь, что я это так оставлю? Пока не буду уверен, что никто к нам ночью не ворвется, я спать не лягу — дудки.

А я лягу. И буду спать. Вот — буду.

Я только теперь чувствую, какие мы нищие, беспомощные. Жизнь как-то шла, и бедность не замечалась. Слушай, Люба. Раз все так складывается, то единственный выход — принять предложение Ревшина.

Какое такое предложение Ревшина?

Мое предложение, собственно. Видишь ли, он дает мне деньги на отъезд и все такое, а ты временно поселишься у его сестры в деревне.

Прекрасный план.

Конечно, прекрасный. Я другого разрешения вопроса не вижу. Мы завтра же отправимся, если переживем ночь.

Алеша, посмотри мне в глаза.

Оставь. Я считаю, что это нужно сделать, хотя бы на две недели. Отдохнем, очухаемся.

Так позволь тебе сказать. Я не только никогда не поеду к ревшинской сестре, но вообще отсюда не двинусь.

Люба, Люба, Люба. Не выводи меня из себя. У меня сегодня нервы плохо слушаются. Ты, очевидно, хочешь погибнуть… Боже мой, уже совсем ночь. Смотри, я никогда не замечал, что у нас ни одного фонаря перед домом нет. Посмотри, где следующий. Луна бы скорее вышла.

Могу тебя порадовать: Марфа просила расчета. И уже ушла.

Так. Так. Крысы покидают корабль. Великолепно… Я тебя на коленях умоляю, Люба: уедем завтра. Ведь это глухой ад. Ведь сама судьба нас выселяет. Хорошо, предположим, будет при нас сыщик, но нельзя же его посылать в лавку. Значит, надо завтра искать опять прислугу, как-то хлопотать, твою дуру сестру просить… Это заботы, которые я не в силах вынести при теперешнем положении. Ну, Любушка, ну, детка моя, ну, что тебе стоит. Ведь иначе Ревшин мне не даст, это же вопрос жизни, а не вопрос мещанских приличий.

Скажи мне, ты когда-нибудь задумывался над вопросом, почему тебя не любят?

Кто не любит?

Да никто не любит: ни один черт не одолжит тебе ни копейки. А многие относятся к тебе просто с каким-то отвращением.

Что за вздор. Наоборот, ты сама видела, как сегодня все заходили, интересовались, советовали…

Не знаю… Я следила за твоим лицом, пока мама читала свою вещицу, и мне казалось, я понимаю, о чем ты думаешь и каким ты себя чувствуешь одиноким. Мне показалось, мы даже переглянулись с тобой, как когда-то, очень давно, переглядывались. А теперь мне сдается, что я ошиблась, что ты не чувствовал ничего, а только все по кругу думал, даст ли тебе Баумгартен эти гроши на бегство.

Охота тебе мучить меня, Люба.

Я не хочу тебя мучить. Я хочу поговорить хоть раз с тобой серьезно.

Слава богу, а то ты как дитя относишься к опасности.

Нет, я не об этой опасности собираюсь говорить, а вообще о нашей жизни с тобой.

А — нет, это — уволь. Мне сейчас не до женских разговоров, я знаю эти разговоры, с подсчитыванием обид и подведением идиотских итогов. Меня сейчас больше интересует, почему не идет этот проклятый сыщик. Ах, Люба, да понимаешь ли ты, что мы находимся в смертельной, смертельной…

Перестань разводить истерику! Мне за тебя стыдно. Я всегда знала, что ты трус. Я никогда не забуду, как ты стал накрываться вот этим ковриком, когда он стрелял.

На этом коврике. Люба, была моя кровь. Ты забываешь это: я упал, я был тяжело ранен… Да, кровь! Вспомни, вспомни, мы его потом отдавали в чистку.

Ты всегда был трусом. Когда мой ребенок умер, ты боялся его бедной маленькой тени и принимал на ночь валерьянку. Когда тебя хамским образом облаял какой-то брандмайор за портрет, за ошибку в мундире, ты смолчал и переделал. Когда однажды мы шли по Заводской и два каких-то гогочущих хулигана плыли сзади и разбирали меня по статям, ты притворился, что ничего не слышишь, а сам был бледен, как… как телятина.

Продолжай, продолжай. Мне становится интересно! Боже мой, до чего ты груба! До чего ты груба!

Таких случаев был миллион, но, пожалуй, самым изящным твоим жестом в этом жанре было, когда ты воспользовался беспомощностью врага, чтобы ударить его по щеке. Впрочем, ты даже, кажется, не попал, а хватил по руке бедного Миши.

Великолепно попал — можешь быть совершенно спокойна. Еще как попал! Но, пожалуйста, пожалуйста, продолжай. Мне крайне любопытно, до чего ты можешь договориться. И это сегодня… когда случилось страшное событие, перевернувшее все… Злая, неприятная баба.

Слава богу, что оно случилось, это событие. Оно здорово нас встряхнуло и многое осветило. Ты черств, холоден, мелочен, нравственно вульгарен, ты эгоист, какого свет еще не видал. Ну а я тоже хороша в своем роде. Только не потому, что я "торговка костьём", как вы изволили выразиться. Если я груба и резка, то это ты меня сделал такой. Ах, Алеша, если бы ты не был так битком набит самим собой, до духоты, до темноты, ты, вероятно, увидел бы, что из меня сделалось за эти последние годы и в каком я состоянии сейчас.

Люба, я сдерживаю себя, сдержись и ты. Я понимаю, что эта зверская ночь выбивает из строя и заставляет тебя говорить зверские вещи. Но возьми себя в руки.

Нечего взять — все распалось.

Ничего не распалось. Что ты фантазируешь? Люба, опомнись! Если мы иногда… ну, орем друг на друга, то это не значит, что мы с тобой несчастны. А сейчас мы как два затравленных животных, которые грызутся только потому, что им тесно и страшно.

Нет, неправда. Неправда, Дело не в наших ссорах. Я даже больше тебе скажу: дело не в тебе. Я вполне допускаю, что ты был счастлив со мной, потому что в самом большом несчастье такой эгоист, как ты, всегда отыщет себе последний верный оплот в самом себе. Я отлично знаю, что, случись со мной что-нибудь, ты бы, конечно, очень огорчился, но вместе с тем быстренько перетасовал бы свои чувства, чтобы посмотреть, не выскочит ли какой-нибудь для тебя козырек, какая-нибудь выгода — о, совсем маленькая! — из факта моей гибели. И нашел бы, нашел бы! Хотя бы то, что жизнь стала бы ровно вдвое дешевле. Нет-нет, я знаю, это было бы совсем подсознательно и не так грубо, а просто маленькая мысленная субсидия в критический момент… Это очень страшно сказать, но когда мальчик умер, вот я убеждена, что ты подумал о том, что одной заботой меньше. Нигде нет таких жохов, как среди людей непрактичных. Но, конечно, я допускаю, что ты меня любишь по-своему.

Это, вероятно, мне все снится: эта комната, эта дикая ночь, эта фурия. Иначе я отказываюсь понимать.

А твое искусство! Твое искусство… Сначала я действительно думала, что ты чудный, яркий, драгоценный талант, но теперь я знаю, чего ты стоишь.

Что это такое? Этого я еще не слыхал.

Вот услышишь. Ты ничто, ты волчок, ты пустоцвет, ты пустой орех, слегка позолоченный, и ты никогда ничего не создашь, а всегда останешься тем, что ты есть, провинциальным портретистом с мечтой о какой-то лазурной пещере{31}.

Люба! Люба! Вот это… по-твоему, плохо? Посмотри. Это — плохо?

Не я так сужу, а все люди так о тебе судят. И они правы, потому что надо писать картины для людей, а не для услаждения какого-то чудовища, которое сидит в тебе и сосет.

Люба, не может быть, чтобы ты говорила серьезно. Как же иначе, конечно, нужно писать для моего чудовища, для моего солитера, только для него.

Ради бога, не начинай рассуждать. Я устала и сама не знаю, что говорю, а ты придираешься к словам.

Твоя критика моего искусства, то есть самого моего главного и неприкосновенного, так глупа и несправедлива, что все прочие твои обвинения теряют смысл. Мою жизнь, мой характер можешь поносить сколько хочешь, заранее со всем соглашаюсь, но вот это находится вне твоей компетенции. Так что лучше брось.

Да, говорить мне с тобой не стоит.

Совершенно не стоит. Да сейчас и не до этого. Нынешняя ночь меня куда больше тревожит, чем вся наша вчерашняя жизнь. Если ты устала и у тебя заходит ум за разум, то молчи, а не… Люба, Люба, не мучь меня больше, чем я сам мучусь.

О чем тебе мучиться? Ах, как тебе не совестно. Если даже представить себе маловероятное — что Леонид Барбашин сейчас проломит дверь, или влезет в это окно, или выйдет, как тень, из-за той ширмы, — если бы даже это случилось, то поверь, у меня есть простейший способ сразу все повернуть в другую сторону.

В самом деле?

О, да!

А именно?

Хочешь знать?

Скажи, скажи.

Так вот что я сделаю: я крикну ему, что я его люблю, что все было ошибкой, что я готова с ним бежать на край света…

Да… немного того… мелодрама? Не знаю… А вдруг он не поверит, поймет, что хитрость? Нет, Люба, как-то не выходит. Звучит как будто логично, но… Нет, он обидится и тут же убьет.

Вот все, что ты можешь мне сказать по этому поводу?

Нет-нет, это все не то. Нет, Люба, — как-то не художественно, плоско… Не знаю. Тебе не кажется, что там кто-то стоит, на той стороне? Там, дальше. Или это только тень листвы под фонарем?

Это все, Алеша?

Да, только тень.

Ну, ты совсем как младенец из "Лесного царя". И главное — это все было уже раз, все-все так было, ты сказал «тень», я сказала «младенец», и на этом вошла мама.

Я пришла с вами попрощаться. Хочу раньше лечь сегодня.

Да, я тоже устала.

Какая ночь… Ветер как шумит…

Ну, это по меньшей мере странно: на улице, можно сказать, лист не шелохнется{32}.

Значит, это у меня в ушах.

Или шепот музы.

Алеша, сократись.

Как хорошо и приятно, Антонина Павловна, правда? По городу — может быть, в двух шагах от нас — гуляет на воле негодяй, который поклялся убить вашу дочь, а у нас семейный уют, у нас лебеди делают батманы{33}, у нас машиночка пишущая постукивает…

Алеша, перестань моментально!

Милый Алеша, ты меня оскорбить не можешь, а что до опасности — все в божьих руках.

Не очень этим рукам доверяю.

Потому-то, голубчик, ты такой жалкий и злой.

Господа, бросьте ссориться.

Ну что ж, Антонина Павловна, не всем дана буддийская мудрость.

Звонок.

А, слава богу. Это мой сыщик. Слушай, Люба, я знаю, что это глупо, но я боюсь отпереть.

Хорошо, я отопру.

Нет-нет, погоди, как бы это сделать…

А разве Марфа уже спит?

Марфа ушла. Алеша, пусти мою руку,

Я отопру. Оставайтесь здесь. Меня Барбашиным не испугаешь.

Спросите сперва через дверь.

Я с тобой, мамочка.

Опять звонок. Антонина Павловна уходит направо.

Странно. Почему он так энергично звонит? Как неприятно… Нет, Люба, я тебя все равно не пущу.

Нет, ты меня пустишь.

Оставь. Не вырывайся. Я ничего не слышу.

Ты мне делаешь больно.

Да ты не вертись. Дай послушать. Что это? Слышишь?

Какая ты дрянь, Алеша!

Люба, уйдем лучше! (Тащит ее налево.)

Вот трус…

Мы успеем по черному ходу… Не смей! Стой!

Она вырывается. Одновременно входит справа Антонина Павловна.

Знаешь, Любушка, в передней до сих пор хрустит под ногами.

Кто это был?

К тебе. Говорит, что ты его вызвал из сыскного бюро.

А, так я и думал. (Уходит.)

Довольно странный персонаж. Сразу пошел в уборную.

Напрасно ты его впустила.

Как же я его могла не впустить, если Алеша его заказал? Должна тебе сказать, Люба, мне искренне жаль твоего мужа.

Ах, мама, не будем все время кусаться.

Какой у тебя усталый вид… Ложись, милочка.

Да, я скоро пойду. Мы еще, вероятно, будем додираться с Алешей. Что это за манера — звать сыщика в дом.

Трощейкин возвращается.

Антонина Павловна, где он? Что вы с ним сделали? Его нигде нет.

Я тебе сказала, что он пошел руки мыть.

Вы мне ничего не сказали. (Уходит.)

А я, знаешь, Любинька, пойду лягу. Спокойной ночи. Хочу тебя поблагодарить, душенька…

За что?

Да вот за то, как справили мой день рождения. По-моему, все было очень удачно, правда?

Конечно, удачно.

Было много народу. Было оживленно. Даже эта Шнап была ничего.

Ну, я очень рада, что тебе было приятно… Мамочка!

А?

Мамочка, у меня ужасная мысль. Ты уверена, что это пришел сыщик, а не кто-нибудь… другой?

Глупости. Он мне сразу сунул свою фотографию. Я ее, кажется, передала Алеше. Ах нет, вот она.

Что за дичь… Почему он раздает свои портреты?

Не знаю, вероятно, у них так полагается.

Почему он в средневековом костюме? Что это — король Лир? "Моим поклонникам с поклоном". Что это за ерунда, в самом деле?

Сказал, что от сыскного бюро, больше ничего не знаю. Вероятно, это какой-нибудь знак, пароль… А ты слышала, как наш писатель выразился о моей сказке?

Нет.

Что это нечто среднее между стихотворением в прозе и прозой в стихах. По-моему, комплимент. Как ты думаешь?

Разумеется, комплимент.

Ну а тебе понравилось?

Очень.

Только некоторые места или все?

Все, все. Мамочка, я сейчас зарыдаю. Иди спать, пожалуйста.

Хочешь моих капель?

Я ничего не хочу. Я хочу умереть.

Знаешь, что мне напоминает твое настроение?

Ах, оставь, мамочка…

Нет, это странно… Вот когда тебе было девятнадцать лет и ты бредила Барбашиным, и приходила домой ни жива ни мертва, и я боялась тебе сказать слово.

Значит, и теперь бойся.

Обещай мне, что ты ничего не сделаешь опрометчивого, неразумного. Обещай мне, Любинька!

Какое тебе дело? Отстань ты от меня.

Я совсем не того опасаюсь, чего Алеша. У меня совсем другой страх.

А я тебе говорю: отстань! Ты живешь в своем мире, а я в своем. Не будем налаживать междупланетное сообщение. Все равно ничего не выйдет.

Мне очень грустно, что ты так замыкаешься в себе. Я часто думаю, что ты несправедлива к Алеше. Он все-таки очень хороший и обожает тебя.

Это что: тактический маневр?

Нет, просто я вспоминаю некоторые вещи. Твое тогдашнее сумасшествие и то, что папа тебе говорил.

Спокойной ночи.

И вот все это как-то повторяется. Ну, помоги тебе бог справиться и теперь с этим.

Перестань, перестань, перестань… Ты меня сама вовлекаешь в какую-то мутную, липкую, пошлую обстановку чувств. Я не хочу! Какое тебе дело до меня? Алеша лезет со своими страхами, а ты со своими. Оставьте меня. Не трогайте меня. Кому какое дело, что меня шесть лет медленно сжимали и вытягивали, пока я не превратилась в какую-то роковую уездную газель — с глазами и больше ни с чем? Я не хочу. И главное, какое ты имеешь право меня допрашивать? Ведь тебе решительно все равно, ты просто входишь в ритм и потом не можешь остановиться…

Один только вопрос, и я пойду спать: ты с ним увидишься?

Я ему с няней пошлю французскую записку,{34} я к нему побегу, я брошу мужа, я…

Люба, ты… ты шутишь?

Да. Набросок третьего действия.

Дай бог, чтобы он тебя разлюбил за эти годы, а то хлопот не оберешься.

Мама, перестань. Слышишь, перестань!

Трощейкин входит справа и обращается назад в дверь.

Сюда, пожалуйста…

(Любови.) Спокойной ночи. Храни тебя бог.

Что вы там в коридоре застряли? Это просто старые журналы, хлам, — оставьте.

Спокойной ночи, Алеша.

Спите, спите. (В дверь.) Пожалуйте сюда.

Антонина Павловна уходит, входит Барбошин: костюм спортивный, в клетку, с английскими шароварами, но голова трагического актера{35} и длинные седовато-рыжие волосы. Он движется медленно и крупно. Торжественно-рассеян. Сыщик с надрывом. Войдя, он глубоко кланяется Любови.

Не вам, не вам кланяюсь, а всем женам, обманываемым, душимым, сжигаемым, и прекрасным изменницам прошлого века, под густыми, как ночь, вуалями.

Вот это моя мастерская. Покушение случилось здесь. Боюсь, что именно эта комната будет его притягивать.

Дитя! О, обаятельная, обывательская наивность!{36} Нет, место преступления привлекало преступников только до тех пор, пока этот факт не стал достоянием широкой публики. Когда дикое ущелье превращается в курорт, орлы улетают. (Опять глубоко кланяется Любови.) Еще кланяюсь женам молчаливым, задумчивым… женской загадке кланяюсь…

Алеша, что этому господину от меня нужно?

(Тихо.) Не бойся, все хорошо. Это лучший агент, которого мне могло дать здешнее бюро частного сыска.

Предупреждаю влюбленных, что я научен слышать апарте яснее, чем прямую речь. Меня этот башмак давно беспокоит. (Стаскивает его.)

Я еще хотел, чтобы вы исследовали окно.

(Исследуя башмак.) Так и знал: гвоздь торчит. Да, вы правильно охарактеризовали меня вашей супруге. Последний весенний сезон был особенно для меня удачен. Молоточек, что-нибудь… Хорошо, дайте это… Между прочим, у меня было одно интереснейшее дело, как раз на вашей улице. Ультраадюльтер типа Б, серии восемнадцатой. К сожалению, по понятным причинам профессиональной этики я не могу вам назвать никаких имен. Но вы, вероятно, ее знаете: Тамара Георгиевна Грекова, двадцати трех лет, блондинка с болонкой.

Окно, пожалуйста…

Извините, что ограничиваюсь полунамеками. Тайна исповеди. Но к делу, к делу. Что вам не нравится в этом отличном окошке?

Смотрите: совсем рядом водосточная труба, и по ней легко можно взобраться.

Контрклиент может себе сломать шею.

Он ловок, как обезьяна!

В таком случае могу вам посоветовать один секретный прием, применяемый редко, но с успехом. Вы будете довольны. Следует приделать так называемый фальш-карниз, то есть карниз или подоконник, который срывается от малейшего нажима. Продается с гарантией на три года. Вывод ясен?

Да, но как это сделать… Нужно звать рабочих… Сейчас поздно!

Это вообще не так важно: все равно я буду до рассвета, как мы условились, ходить у вас под окнами. Между прочим, вам будет довольно любопытно смотреть, как я это делаю. Поучительно и увлекательно. В двух словах: только пошляки ходят маятником, а я делаю так (ходит). Озабоченно иду по одной стороне, потом перехожу на другую по обратной диагонали… Вот… И так же озабоченно по другой стороне. Получается сначала латинское «н». Затем перехожу по обратной диагонали накрест… Так… Опять — к исходной точке, и все повторяю сначала. Теперь вы видите, что я по обеим панелям передвигаюсь только в одном направлении, чем достигается незаметность и естественность. Это способ доктора Рубини. Есть и другие.

Алеша, отошли его. Мне неприятно. Я сейчас буду кричать.

Вы можете абсолютно не волноваться, мадам. Можете спокойно лечь спатки, а в случае бессонницы наблюдать за мной из окна. Сегодня луна, и получится эффектно. Еще одно замечание: обычно беру задаток, а то бывает, что охраняемый ни с того ни с сего исчезает… Но вы так хороши, и ночь такая лунная{37}, что я как-то стесняюсь поднимать этот вопрос.

Ну, спасибо. Это все очень успокоительно…

Что еще? Слушайте, что это за картины? Уверены ли вы, что это не подделка?

Нет, это мое. Я сам написал.

Значит, подделка! Вы бы, знаете, все-таки обратились к эксперту. А скажите, что вы желаете, чтобы я завтра предпринял?

Утром, около восьми, поднимитесь ко мне. Вот вам, кстати, ключ. Мы тогда решим, что дальше.

Планы у меня грандиознейшие! Знаете ли вы, что я умею подслушивать мысли контрклиента? Да, я буду завтра ходить по пятам его намерений. Как его фамилия? Вы мне, кажется, говорили… Начинается на «ш». Не помните?

Леонид Викторович Барбашин.

Нет-нет, не путайте — Барбошин Альфред Афанасьевич{38}.

Алеша, ты же видишь… Он больной.

Человека, который нам угрожает, зовут Барбашин.

А я вам говорю, что моя фамилия Барбошин. Альфред Барбошин. Причем это одно из моих многих настоящих имен. Да-да… Дивные планы! О, вы увидите! Жизнь будет прекрасна. Жизнь будет вкусна. Птицы будут петь среди клейких листочков, слепцы услышат, прозреют глухонемые. Молодые женщины будут поднимать к солнцу своих малиновых младенцев. Вчерашние враги будут обнимать друг друга. И врагов своих врагов. И врагов их детей. И детей врагов. Надо только верить{39}… Теперь ответьте мне прямо и просто: у вас есть оружье?

Увы, нет! Я бы достал, но я не умею обращаться. Боюсь даже тронуть. Поймите: я художник, я ничего не умею.

Узнаю в вас мою молодость. И я был таков — поэт, студент, мечтатель… Под каштанами Гейдельберга я любил амазонку… Но жизнь меня научила многому. Ладно. Не будем бередить прошлого. (Поет.) "Начнем, пожалуй…".{40} Пойду, значит, ходить под вашими окнами, пока над вами будут витать Амур, Морфей и маленький Бром{41}. Скажите, господин, у вас не найдется папироски?

Я сам некурящий, но… где-то я видел… Люба, Ревшин утром забыл тут коробку. Где она? А, вот.

Это скрасит часы моего дозора. Только проводите меня черным ходом, через двор. Это корректнее.

А, в таком случае пожалуйте сюда.

(С глубоким поклоном к Любови.) Кланяюсь еще всем непонятым…

Хорошо, я передам.

Благодарю вас. (Уходит с Трощейкиным налево.)

Любовь несколько секунд одна. Трощейкин поспешно возвращается.

Спички! Где спички? Ему нужны спички.

Ради бога, убери его скорей! Где он?

Я его оставил на черной лестнице. Провожу его и сейчас вернусь. Не волнуйся. Спички!

Да вот — перед твоим носом.

Люба, не знаю, как ты, но я себя чувствую гораздо бодрее после этого разговора. Он, повидимому, большой знаток своего дела и какой-то ужасно оригинальный и уютный. Правда?

По-моему, он сумасшедший. Ну, иди, иди.

Я сейчас. (Убегает налево.)

Секунды три Любовь одна. Раздается звонок. Она сперва застывает и затем быстро уходит направо. Сцена пуста. В открытую дверь слышно, как говорит Мешаев Второй, и вот он входит с корзиной яблок, сопровождаемый Любовью. Его внешность явствует из последующих реплик.

Так я, наверное, не ошибся? Здесь

обитает г-жа Опояшина?

Да, это моя мать.

А, очень приятно!

Можете поставить сюда…

Нет, зачем, — я просто на пол. Понимаете, какая штука: брат мне наказал явиться сюда, как только приеду. Он уже тут? Неужели я первый гость?

Собственно, вас ждали днем, к чаю. Но это ничего. Я сейчас посмотрю, мама, вероятно, еще не спит.

Боже мой, значит, случилась путаница? Экая история! Простите… Я страшно смущен. Не будите ее, пожалуйста. Вот я принес яблочков, и передайте ей, кроме того, мои извинения. А я уж пойду…

Да нет, что вы, садитесь. Если она только не спит, она будет очень рада.

Входит Трощейкин и замирает.

Алеша, это брат Осипа Михеевича.

Брат? А, да, конечно. Пожалуйста.

Мне так совестно… Я не имею чести лично знать госпожу Опояшину. Но несколько дней тому назад я известил Осипа, что приеду сюда по делу, а он мне вчера в ответ: вали прямо с вокзала на именины, там, дескать, встретимся.

Я сейчас ей скажу. (Уходит.)

Так как я писал ему, что приеду с вечерним скорым, то из его ответа я естественно заключил, что прием у госпожи Опояшиной именно вечером. Либо я переврал час прихода поезда, либо он прочел невнимательно — второе вероятнее. Весьма, весьма неудачно. А вы, значит, сын?

Зять.

А, супруг этой милой дамы. Так-так. Я вижу, вы удивлены моим с братом сходством.

Ну, знаете, меня сегодня ничто не может удивить. У меня крупные неприятности…

Да, все жалуются. Жили бы в деревне!

Но, действительно, сходство любопытное.

Сегодня совершенно случайно я встретил одного остряка, которого не видел с юности: он когда-то выразился в том смысле, что меня и брата играет один и тот же актер, но брата хорошо, а меня худо.

Вы как будто лысее.

Увы! Восковой кумпол, как говорится.

Простите, что зеваю. Это чисто нервное.

Городская жизнь, ничего не поделаешь. Вот я — безвыездно торчу в своей благословенной глуши — что ж, уже лет десять. Газет не читаю, развожу кур с мохрами,[5] пропасть ребятишек, фруктовые деревья, жена — во! Приехал торговать трактор. Вы что, с моим братом хороши? Или только видели его у бель-мер?[6]

Да. У бель — парастите па-пажалста…

Ради бога. Да… мы с ним не ахти как ладим. Я его давненько не видел, несколько лет, и признаться, мы разлукой не очень тяготимся. Но раз решил приехать — неудобно, знаете, — известил. Начинаю думать, что он просто хотел мне свинью подложить: этим ограничивается его понятие о скотоводстве.

Да, это бывает… Я тоже мало смыслю…

Насколько я понял из его письма, госпожа Опояшина литераторша? Я, увы, не очень слежу за литературой!

Ну, это литература такая, знаете… неуследимо бесследная. Ох-ха-а-а.

И она, видимо, тоже рисует.

Нет-нет. Это моя мастерская.

А, значит, вы живописец! Интересно. Я сам немножко на зимнем досуге этим занимался. Да вот еще — оккультными науками развлекался одно время. Так это ваши картины… Позвольте взглянуть. (Надевает пенсне.)

Сделайте одолжение.

Пауза.

Эта не окончена.

Хорошо! Смелая кисть.

Извините меня, я хочу в окно посмотреть. Мешаев Второй (кладя пенсне обратно в футляр). Досадно. Неприятно. Вашу бель-мер из-за меня разбудят. В конце концов, она меня даже не знает. Проскакиваю под флагом брата.

Смотрите, как забавно.

Не понимаю. Луна, улица. Это, скорее, грустно.

Видите — ходит. От! Перешел. Опять. Очень успокоительное явление.

Запоздалый гуляка. Тут, говорят, здорово пьют.

Входят Антонина Павловна и Любовь с подносом.

Господи, как похож!

Честь имею… Поздравляю вас… Вот тут я позволил себе… Деревенские.

Ну, это бессовестное баловство. Садитесь, прошу вас. Дочь мне все объяснила.

Мне весьма неловко. Вы, верно, почивали?

О, я полуночница. Ну, рассказывайте. Итак, вы всегда живете в деревне?

Люба, по-моему, телефон?

Да, кажется. Я пойду…

Нет, я. (Уходит.)

Безвыездно. Кур развожу, детей пложу, газет не читаю.

Чайку? Или хотите закусить?

Да, собственно…

Люба, там ветчина осталась. Ах, ты уже принесла. Отлично. Пожалуйста. Вас ведь Михеем Михеевичем?

Мерси, мерси. Да, Михеем.

Кушайте на здоровье. Был торт, да гости съели. А мы вас как ждали! Брат думал, что вы опоздали на поезд. Люба, тут сахару мало. (Мешаеву.) Сегодня, ввиду события, у нас в хозяйстве некоторое расстройство.

События?

Ну да: сегодняшняя сенсация. Мы так волнуемся…

Мамочка, господину Мешаеву совершенно неинтересно о наших делах.

А я думала, что он в курсе. Во всяком случае, очень приятно, что вы приехали. В эту нервную ночь приятно присутствие спокойного человека.

Да… Я как-то отвык от ваших городских тревог.

Вы где же остановились?

Да пока что нигде. В гостиницу заеду.

А вы у нас переночуйте. Есть свободная комната. Вот эта.

Я, право, не знаю… Боюсь помешать.

Трощейкин возвращается.

Ревшин звонил. Оказывается, он и Куприков засели в кабачке недалеко от нас и спрашивают, все ли благополучно. Кажется, напились. Я ответил, что они могут идти спать, раз у нас этот симпатяга марширует перед домом. (Мешаеву.) Видите, до чего дошло: пришлось нанять ангела-хранителя.

Вот как.

Алеша, найди какую-нибудь другую тему…

Что ты сердишься? По-моему, очень мило, что они позвонили. Твоя сестричка небось не потрудилась узнать, живы ли мы.

Я боюсь, что у вас какие-то семейные неприятности… Кто-нибудь болен… Мне тем более досадно.

Нет-нет, оставайтесь. Напротив, очень хорошо, что толчется народ. Все равно не до сна.

Вот как.

Дело в том, что… справедливо или нет, но Алексей Максимович опасается покушения. У него есть враги… Любочка, нужно же человеку что-нибудь объяснить… А то вы мечетесь, как безумные… Он бог знает что может подумать.

Нет, не беспокойтесь. Я понимаю. Я из деликатности. Вот, говорят, во Франции, в Париже, тоже богема, все такое, драки в ресторанах…

Бесшумно и незаметно вошел Барбошин. Все вздрагивают.

Что вы так пугаете? Что случилось?

Передохнуть пришел.

(Мешаеву.) Сидите. Сидите. Это так. Агент.

Вы что-нибудь заметили? Может быть, вы хотите со мной поговорить наедине?

Нет, господин. Попросту хочется немного света, тепла… Ибо мне стало не по себе. Одиноко, жутко. Нервы сдали… Мучит воображение, совесть неспокойна, картины прошлого…

Алеша, или он, или я. Дайте ему стакан чаю, а я пойду спать.

(Мешаеву.) Ба! Это кто? Вы как сюда попали?

Я? Да что ж… Обыкновенно, дверным манером.

(Трощейкину.) Господин, я это рассматриваю как личное оскорбление. Либо я вас охраняю и контролирую посетителей, либо я ухожу и вы принимаете гостей… Или это, может быть, конкурент?

Успокойтесь. Это просто приезжий. Он не знал. Вот, возьмите яблоко и идите, пожалуйста. Нельзя покидать пост. Вы так отлично все это делали до сих пор!..

Мне обещали стакан чаю. Я устал. Я озяб. У меня гвоздь в башмаке. (Повествовательно.) Я родился в бедной семье, и первое мое сознательное воспоминание…

Вы получите чая, но под условием, что будете молчать, молчать абсолютно!

Если просят… Что же, согласен. Я только хотел в двух словах рассказать мою жизнь. В виде иллюстрации. Нельзя?

Люба, как же можно так обрывать человека…

Никаких рассказов, — или я уйду.

Ну а телеграмму можно передать?

Телеграмму? Откуда? Давайте скорее.

Я только что интерцептировал[7] ее носителя, у самого вашего подъезда. Боже мой, боже мой, куда я ее засунул? А! Есть.

(Хватает и разворачивает.) "Мысленно присутствую обнимаю поздрав…". Вздор какой. Могли не стараться. (Антонине Павловне.) Это вам.

Видишь, Любочка, ты была права. Вспомнил Миша!

Становится поздно! Пора на боковую. Еще раз прошу прощения.

А то переночевали бы…

Во-во. Здесь и ляжете.

Я, собственно…

(Мешаеву.) По некоторым внешним приметам, доступным лишь опытному глазу, я могу сказать, что вы служили во флоте, бездетны, были недавно у врача и любите музыку.

Все это совершенно не соответствует действительности.

Кроме того, вы левша.

Неправда.

Ну, это вы скажете судебному следователю. Он живо разберет!

(Мешаеву.) Вы не думайте, что это у нас приют для умалишенных. Просто нынче был такой день, и теперь такая ночь…

Да я ничего…

(Барбошину.) А в вашей профессии есть много привлекательного для беллетриста. Меня очень интересует, как вы относитесь к детективному роману как таковому.

Есть вопросы, на которые я отвечать не обязан.

(Любови.) Знаете, странно: вот — попытка этого господина, да еще одна замечательная встреча, которая у меня только что была, напомнили мне, что я в свое время от нечего делать занимался хиромантией, так, по-любительски, но иногда весьма удачно.

Умеете по руке?..

О, если бы вы могли предсказать, что с нами будет! Вот мы здесь сидим, балагурим, пир во время чумы, а у меня такое чувство, что можем в любую минуту взлететь на воздух. (Барбошину.) Ради Христа, кончайте ваш дурацкий чай!

Он не дурацкий.

Я читала недавно книгу одного индуса. Он приводит поразительные примеры…

К сожалению, я неспособен долго жить в атмосфере поразительного. Я, вероятно, поседею за эту ночь.

Вот как?

Можете мне погадать?

Извольте. Только я давно этим не занимался. А ручка у вас холодная.

Предскажите ей дорогу, умоляю вас.

Любопытные линии. Линия жизни, например… Собственно, вы должны были умереть давным-давно. Вам сколько? Двадцать два, двадцать три?

Барбошин принимается медленно и несколько недоверчиво рассматривать свою ладонь.

Двадцать пять. Случайно выжила.

Рассудок у вас послушен сердцу, но сердце у вас рассудочное. Ну, что вам еще сказать? Вы чувствуете природу, но к искусству довольно равнодушны.

Дельно!

Умрете… вы не боитесь узнать, как умрете?

Нисколько. Скажите.

Тут, впрочем, есть некоторое раздвоение, которое меня смущает… Нет, не берусь дать точный ответ.

(Протягивает ладонь.) Прошу.

Ну, вы не много мне сказали. Я думала, что вы предскажете мне что-нибудь необыкновенное, потрясающее… например, что в жизни у меня сейчас обрыв, что меня ждет удивительное, страшное, волшебное счастье…

Тише! Мне кажется, кто-то позвонил… А?

(Сует Мешаеву руку.) Прошу.

Нет, тебе почудилось. Бедный Алеша, бедный мой… Успокойся, милый.

(Машинально беря ладонь Барбошина.) Вы от меня требуете слишком многого, сударыня. Рука иногда недоговаривает. Но есть, конечно, ладони болтливые, откровенные. Лет десять тому назад я предсказал одному человеку всякие катастрофы, а сегодня, вот только что, выходя из поезда, вдруг вижу его на перроне вокзала. Вот и обнаружилось, что он несколько лет просидел в тюрьме из-за какой-то романтической драки и теперь уезжает за границу навсегда{42}. Некто Барбашин Леонид Викторович. Странно было его встретить и тотчас опять проводить. (Наклоняется над рукой Барбошина, который тоже сидит с опущенной головой.) Просил кланяться общим знакомым, но вы его, вероятно, не знаете…

Занавес

Ментона 1938

Впервые: “Русские записки”. 1938. № 4.