Сочинения 1819

Прекрасный гибнет Ксанф, и скорбная душа

Исходит нехотя с потоком крови алой.

Ему когда-то жизнь близ Иды даровала

Сошедшая с горы.[609] На берегу рожден,

По имени реки он Ксанфом наречен.

Вдали от матери подкошен в поле ратном,

Он должником ее уходит неоплатным.

Светильник дней его, не разгорясь огнем,

Слабеет. Быстрого Аякса[610] копием

10 Боец пронзен, поник главой отяжелелой,

И грянуло во прах трепещущее тело.

О, дева-лучница, как ни зовешься ты,

Приветствую тебя, богиня темноты,

Луна и Кинфия, Диана и Диктина,

Геката, Тривия, и Феба, и Луцина,

Владычица лесов, заливов и болот

И тайных жителей безмолвных гор и вод!

Быть может, на спине быка воссев просторной,[611]

Придерживаешь ты свой пояс непокорный

Иль с факелом в руке, закутанная в ткань,

10 Золоторогую ты погоняешь лань.

В долины шумные сойду, и встретит взор

Со свитою подруг Диану между гор.

На каждой рысий мех ее красу лелеет,

Грудь юная у всех открытая белеет,

И складками одежд шаги не стеснены,

Колени нежные у них обнажены.

Вот стали у ручья, на солнцепеке млея,

Прокрида светлая, Кирена, Антиклея,[612]

Все девы, как сама Диана, в глубь лесов

20 Готовые бежать с колчаном стрел на лов.

Богиня, я узрю полет их легких дланей,

Когда они спешат распрячь усталых ланей,

Узду златую сняв, ведут их отдохнуть,

Цветами потчуют, поглаживают грудь.

Но если волн речных журчание и блики

Вас скинуть призовут легчайшие туники,

Богиня, я умчусь. Ведь девственный твой гнев

Ужасен, гибелен. И, скрыться не успев,

Гонимый сворою твоею голосистой,

30 Я над своей главой почую лес ветвистый.[613]

Когда, тугой колчан проворно расстреляв,

Диана отдыхать ложится в тень дубрав,

Пес верный близ нее садится, часто дышит,

С нее не сводит глаз, все чутким ухом слышит

И пробужденья ждет богини в тишине.

И, если чистая шелохнется во сне

И руку близ него уронит безмятежно,

Он быстрым языком по ней проводит нежно.

Когда Алфея брег и Эриманфа долы

40 Кортежа шумного блеск озарит веселый

Дианиных подруг, бегущих средь полян,

Взлетает на плече божественном колчан.

Прекраснее ее нет ни одной меж теми,

И высится чело богини надо всеми.

Взирает на нее Латона. Дивный вид

Законной гордостью грудь матери теснит.[614]

Наперснице наяд, косматой музе кров

Дриады темные дают в глуши лесов.

Она, держа свирель, из дола в дол стремится,

И воздух веселит певучая цевница.

И криком радостным долины, воздух, луг

На сладостный напев ей отвечают вдруг:

То песен томных звук и музы голос плавный

Узнали нимфы вод, и пастухи, и фавны.

И к ней со всех сторон слетаются толпой

10 Дриады с белым лбом, увенчанным листвой.

С раздвоенной стопой сатиры, фавн, сильваны,

Пастушки, пастухи... В ладоши бьют, желанный

Приветствуя приход. Бегут, зовут друзей,

Певицу чествуют, толпятся перед ней,

Пеняют на нее за долгую разлуку

И вслед идут — внимать чарующему звуку.

Вы, пастухи, сюда за легкою козою,

За медленной овцой, под шерстью столь густою,

Взошедшие на холм искать стадам травы,

Несите для Мнаис, лежащей здесь — увы! —

Цветы, взращенные среди холмов долины, —

Цереры мудрый дар и нежной Прозерпины.[615]

Когда-то девочкой она росла средь вас,

Но на двадцатый год ее свершился час.

Пускай услышу я над раннею могилой

10 Блеяния овцы звук нежный и унылый,

Пусть над холмом моим, спокойна и тиха,

Заговорит свирель в дыханьи пастуха,

Пусть житель этих стран с пришедшей вновь весною

Цветы родимых рощ рассыплет надо мною

И, сжав сосцы козы умелою рукой,

Наполнит свой кувшин звенящею струей,

Чтоб свежим молоком и пеною кипящей

Был щедро орошен мой камень, здесь лежащий.

Живые, мертвые, — соединяет вновь

Воспоминанье нас и нежная любовь!

“В путь! медлить нечего: гребцы уж на скамьях,

Прощайте же, пора!” У кормчего в руках

Тяжелый дрогнул руль, и пена забурлила,

И вздулось над бортом широкое ветрило.

Безумец! для чего он отвращает взор

От плачущей семьи — жены, детей, сестер?

Он всходит на корабль, он якорь поднимает,

Он чашу пенную до края наполняет

И возлияния морским богам творит.

10 Оборотясь назад, в последний раз глядит

На лица, бледные в минуту расставанья.

В последний раз гремят матросские прощанья.

Безумец! для чего советам он не внял

Остерегающим? зачем не угадал,

Что ветер осени, коварный и могучий,

Над дерзкой головой накапливая тучи

И темные валы вздымая перед ним,

Грозит ему в пути крушеньем роковым?

“О божества пучин! Главк,[616] моряков защита!

20 Великий Посейдон! Благая Амфитрита!

Подайте помощь мне! Я гибну, не отплыв

Еще от берегов. Услышьте мой призыв —

И возвратите вновь меня домашним ларам.

Наш безрассудный челн разбит одним ударом,

Товарищи мои — добыча злым волнам.

О боги! предаю себя на волю вам”.

И он бросается, скользя стопой дрожащей,

В разверзнутую хлябь, в водоворот бурлящий,

Плывет, напору волн и ветру вопреки...

30 И белопенный вал на влажные пески,

Изнеможенного, облепленного илом,

Выкатывает вдруг его в объятья к милым.

Они бегут к нему, превознося богов,

Ликуют, слезы льют, и, жертву заколов,

Дань благодарности святой и непритворной —

Овечку черную приносят буре черной.

В ночи, в лесной глуши, пред нимфою бродящей

Является сатир. Прочь убегая в чащи,

Коварная из тьмы его морочит слух,

И козлоногий вслед несется во весь дух,

В болото темное — досадная помеха —

С разгону падает, и лес звенит от смеха.

Всевидцы тайные, чей безупречен глаз,

На стенки глиняных, стеклянных, медных ваз

Перенести спешат сокровища природы

И любят лишь свои долины, горы, воды.

Прокрусты, варвары, владыки-хитрецы,

Когда они берут послушные резцы,

Беззвучно плачутся безвольные дриады,

В границах тягостных безумствуют наяды,

Узора линии отточены, строги,

10 Каскады скованы, размерены шаги.

Как Муза вольная, наивная, живая

Родится здесь? Увы, так рощу покидая,

Напрасно соловей под сенью легких кущ,

Где вырезан аканф и вычеканен плющ,

Хотел бы отыскать весенних песен звоны,

Усладу и зари, и ночи благовонной.

О, Аполлон и Вакх, ваш лик не омрачен

Щетиной жесткою, но юн и светел он.

О, Аполлон и Вакх, из всех богов вы двое

Нетленною одни сияете весною.

И пряди светлые разметанных власов

Под лезвием у вас не падали с голов.

На срезанный камыш, от взглядов в отдаленье

Приди, мой друг, приляг мне тихо на колени.

Увидеть я хочу задумчивый твой взор

И песню спеть, что ты так любишь с давних пор.

Как различаем мы пред возвращеньем Феба:

Спеша, уходит ночь и все светлее небо,

Так слабый полусвет твоих увижу глаз,

И в полусне, мой друг, промолвишь ты в тот час:

“Прощай, красавица, прощай, я засыпаю...”

10 А я тебе в ответ снов мирных пожелаю.

Ввысь обратясь лицом, уж дремлет [бог любви].[617]

Я стану целовать твой лоб, глаза твои.

Спрячь, спрячь глаза свои, меня томит твой взгляд.

Вся кровь моя горит. Твои глаза палят.

Поближе подойди. Ты так цветешь весною,

Но дай рукой моей глаза твои закрою.

Иль силой я возьму твою густую прядь,

Чтоб, как повязкой, жар твоих очей унять.

Все есть в моих стихах; внимай же им, прилежным,

Камилла,[618] голос мой и гибким стал и нежным.

Ручьи, и соловьи, и грозди на холмах,

И музы, и весна — все есть в моих стихах.

Здесь поцелуй любви средь легких строк вздыхает,

Ручей здесь под холмом смеется и сверкает,

Звеня свободною и чистою волной

И золотом горя и неба синевой.

А волны ветерка среди листвы дрожащей

10 Проходят по стихам, как бы вечерней чащей.

И роз, и миртов в них есть тонкий аромат,

Тех роз, что в летний день дыханьем полнят сад,

И тех, что так легко семнадцатой весною

Коснулись щек твоих окраскою живою.

Простую ль дудочку дыханьем он живит,

Или его уста пленяют песней новой

На девяти стволах цевницы камышовой,

На флейте ли прямой рождают легкий звук

Прикосновения его умелых рук,

Иль речью сладостной, ликейским гротам милой,[619]

Его неровная свирель[620] заговорила...

Когда приблизится неумолимо парка

Мой факел погасить, пылающий так жарко,

То стоит лишь тогда тебе прийти, мой друг, —

Отраду я смогу найти на ложе мук.

Чтоб утишить мой страх в то страшное мгновенье,

Пусть голос твой звучит, даруя мне забвенье,

Пусть гибкий стан твой я руками обовью,

В глазах внимательных увижу скорбь свою,

Пусть губ немеющих твои уста коснутся,

И пальцы слабые с твоими перевьются!

Вперед, стихи мои; вверяю вам себя,

Умерьте гнев ее, в раскаяньи скорбя,

Стучитесь у ворот, чтоб вымолить прощенье,

Явиться перед ней просите дозволенья.

Излейте скорбь свою скорей к ее ногам —

С печалью на челе и волю дав слезам.

И в дом вернитесь мой, где все сейчас уныло,

Лишь с тем, чтобы сказать: она тебя простила.

Ах, нет, оставь меня, ни ласковых речей,

Ни томной не хочу улыбки я твоей,

Ни этих ясных глаз, мне наносящих раны,

Ни этих нежных губ, так любящих обманы,

Ни поцелуя мне не надо, погоди,

Печати верности напрасно не клади.

Скажи, ты искренна иль манишь в сеть украдкой?

Колеблюсь я, дрожу и мучаюсь загадкой.

Что ты замыслила? Что на сердце твоем?

10 С его уловками, ах! слишком я знаком.

Нечасто ты со мной столь нежною бывала

И ласки среди дня так пылко расточала.

Боюсь, что ласковость притворная твоя

Ловушку хочет скрыть, чтоб после плакал я.

О, не лукавь со мной! Прекрасная, пощады!

Звук, обитающий в долине, тьмой объятой!

Лети, незримое мне эхо, шум крылатый,

Что любит повторять, вдали от света, вслед

За мной стихи мои и мой любовный бред!

Пылают небеса. Лети к ногам Камиллы,

Скажи, что я зову, что в этот сумрак милый

Ее зову я, — пусть в пещеру приведет

Ее платановой аллеи темный свод, —

В пещеру, что вчера, в тиши, ее истому

10 Лелеяла... Сюда, где и лучу дневному

Благоуханную не потревожить ночь

И где, смеясь, бежит вода, утеса дочь...

Прозрачное дитя долин бургундских, Сена,

Чей влажный, чистый лоб лозой увит священной, —

Покинув колыбель, медлительной стопой

Теки, о дивная, к пещере голубой,

Где Муза Мантуи поет стихом старинным

Струю, вспененную купаньем лебединым.

Влеченье ль нежное к семье пермесских дев,

С священной яростью им, юным, овладев,

Его в пустыни те невольно уносило,

Где воздух зыблется стихов певучей силой...

Мечта ли жгучая в душе его жила

Оставить по себе бессмертные дела...

Иль нежный, может быть, и для любви рожденный,

Лишь славы жаждал он, чтоб в день тот отдаленный,

Когда придет она, увидеть, как тогда

10 Его начнут искать прекрасные уста,

Преследовать, к его склоняться изголовью —

С улыбкой, с лепетом и, может быть, с любовью.

Я вспоминаю вновь ее черты, убор,

Движенья легкие, походку, милый взор.

Так голову она с улыбкой наклоняла,

Так разговор вела, а так она молчала.

Так пряди падали ее густых волос,

Такой была краса непринужденных поз.

Ах, нет, поверьте мне, я позабыть не в силах

О лире, о любви, о звуках, сердцу милых,

О вас, чей нежный лик таю в душе моей,

Чьи взоры чистые огонь рождают в ней.

Приятно позабыть, что с жизнью мы в раздоре,

Что нам не отдан долг, покоя нет от хвори

И множество невзгод мрачит нам каждый час,

А впереди ждет смерть и пальцем тычет в нас.

Вы вспоминаете об этом со слезами,

10 Средь тягот будничных должна быть сила с нами.

Когда же предаюсь мечтаниям один,

То памяти моей я полный властелин.

Я голосом ее волшебным наделяю,

Как будто на ветвях я арфу оставляю.[621]

Вся отзывается душа на голос тот.

Обманутый мой взор вас видит, узнает,

И вновь со мной тогда надежды призрак лживый,

Далекие друзья, что в скорбном сердце живы,

Великолепная природа мест иных,

20 Веселая толпа минутных грез пустых,

Мои фантазии, не так ли Галатея

Немая ожила от искры Прометея?..[622]

Люблю в душе хранить улыбки жизни я

И забываю вмиг печали бытия.

Где царственных гробниц внушительный размах,

Супруги верной скорбь чтоб возвестить в веках?[623]

Травою поросли Коринф, Аргос, Микены,

По площадям Афин проходит серп смиренный.

Ты, древний Илион, богов как ни моли,

Но Ахиллесов сын[624] тебя сметет с земли.

А ты, что угрожал так долго славе Рима,[625]

Ты, что на двух морях царил необоримо,

От мощных стен твоих, от башен и ворот

10 Никто разбросанных обломков не найдет.

А вы, плоды ума и воли непреклонной,

Затеи гордые царицы Вавилона,[626]

Каналы хитрые, прорезавшие град,

По трубам гнавшие на высоту Евфрат,

Битумных стен кольцо, которых основанья,

Казалось, потрясет лишь гибель мирозданья,

Висячие сады, дивившие весь свет,

Вы, мрамор и металл, где отыскать ваш след?

Лишь ваши имена забвенье пощадило:

20 Они горят в стихах, как полночью светила.

Привет вам, Геллеспонт, Эвксина нереиды,

Пангея, Сест, Босфор и нимфы Пропонтиды,[627]

Над вами блещущий османский лунный серп,

Смотрите: побледнев, пошел уж на ущерб.[628]

Привет мой Гемусу, Родопам и Рифею;[629]

Ты, Фракия, и мне родная, и Орфею.

Как я хотел тебя увидеть, Галата![630]

Здесь сына Франции гречанки красота

Пленила некогда, и в лоне Византии

Французом я рожден во дни, мне дорогие.

А я, когда опять вернется летний зной,

Все в негу погрузит и даст волнам покой,

Люблю на берегу прохладой наслаждаться,

Вдали от городов, на воле, забываться,

Как ветер, волен, чист, люблю один мечтать

В тени листвы густой и видеть моря гладь.

Еще я жив, томлюсь. И, не одной грозою

Истерзан, зыбкою еще плыву стезею,

Хоть гавань ждет меня в объятия свои.

Не медли смерть принять иль жизнь благослови!

Воспрянь, о гений мой! Скорей явись на зов

Божественный, ведь жизнь летит, и из часов,

Что нами прожиты, лишь те навеки святы,

Когда, благим огнем поэзии объятый,

Одет броней, наш дух в высоких песнях смог

Восстановить добро и поразить порок.

О, сын мой, о, “Гермес”, любимое созданье,

Трудов упорных плод, поэта упованье,

Ты, над которым бдел я долгих десять лет,

Раздумий сладостных и длительных предмет!

Наперсник радостей, целитель ран глубоких,

В далеких странствиях, на берегах далеких

Сопутствовавший мне на всех моих путях,

О, сын мой, как теперь преодолею страх?

Так матерь от себя желает скрыть тревогу

10 И сына снарядить сама спешит в дорогу,

Доспехи прикрепить, а как пора уж в путь,

Ей страшно слабые объятья разомкнуть.

Какой мне для тебя во Франции ждать доли?

Любимое дитя, в дому отца на воле

Ты на глазах его беспечно возрастал

И любопытный взор повсюду обращал

И, ежели чему дивился, обо всем

Свободно рассуждал наивным языком.

Теперь ты одинок. И над тобою ложь

20 Всесильно-зоркая, уже заносит нож.

Страшна ей истина прямым, спокойным взором,

Им ложь осуждена, как кратким приговором.

И нестерпимо ей бледнеть, когда просты,

Вдруг правды близ нее означатся черты.

Пусть одинокая, но правда постоянна.

Ложь переменчива, и люди неустанно

Меняются вослед за ней из рода в род,

Вовлечены навек в ее круговорот...

Язык наш, позабыт, лишь книжнику знаком,

30 Для новых пришлецов не будет языком,

Но станет древними, чужими письменами.

О, может быть, тогда мудрец, влеком трудами,

Лампаду засветив, отыщет свиток твой,

Полуизъеденный, и пыльный, и немой

И постигать начнет задумчивые строки:

Увидит он тогда, заслуженны ль упреки,

Что без сомнения ты ныне породишь,

Тот гнев, что на тебя обрушит весь Париж...

Приветствую, о ночь, твой сумрак и блистанье

.........................................

Слышны лишь голос мой и стон глухой

Волны, что на песок бежит береговой.

О, Муза тьмы ночной, подай мне ныне лиру.

Как вольный метеор, по звездному эфиру,

Ликуя и горя, пересеки всю высь.

На крыльях молнии, на крыльях ветра мчись,

Кометой промелькни с пылающею гривой.

Стихи мои вослед несутся торопливо,

10 Высокий разговор с богами их манит,

Где в недрах ночи огнь божественный горит.

О, матерь гения, предстань очам, природа!

Явись, Урания,[631] царица небосвода!

Твой шаг к созвездью Льва, быть может, устремлен,

Иль звезд триадами горящий Орион —

Подножие твое, иль страшной высотою

Увлечена, бежишь серебряной тропою

Из множества светил, что нам издалека

Во тьме представились, как капли молока.

20 На светлую стезю неси меня, богиня.

Как пламя жаркое, пусть ввысь лечу я ныне.

Пусть тело тяжкое расстанется со мной.

Прощай, темница-плоть, уж больше я не твой.

Прочь от земли — туда, где твердь небес в эфире

Плывет. Вот океан, всех океанов шире.

Тьмы больше нет. Тяжел и плотен, шар земной,

Скрывая свет от глаз, здесь не стоит стеной.

Тьмы больше нет. Мой взор в сиянье тонет вечном,

В потоке из лучей глубоком, бесконечном.

30 Я среди тех огней, что на земле зовем

Большой Медведицей, Дельфином и Орлом.

Вот предо мной встает Корона, пламенея,

Вот Лира, Водолей, Пегас, Кассиопея,

А вот уже блестит гигантская Змея

И вьется кольцами там, где ступаю я.

Тот, в ком возвышен дух, к безмерности стремится,

И радостно ему в кипучих безднах скрыться.

В тех безднах света он, свободен от оков,

Творенья видит смысл, вступив в совет богов.

40 Душа, узревшая великое начало,

Осознает себя его частицей малой.

Себя я обмануть пытался, но напрасно!

Я закрывал глаза, но становилось ясно:

Талантом одарен не только тот, о нет!

Кто и душой велик. Возвышенный поэт

Нас может восторгать напевом благородным,

А сердцем обладать завистливым, холодным,

Нам добродетели умело восхвалять

Затем, чтоб лишь других на подвиг вдохновлять.

В нем чествуя себя, поэты дружным роем

10 Поют ему хвалу, зовут его героем.

Но громким титулам не верю я, как встарь:

Не доблесть, лишь талант возводят на алтарь.

Воспламеняет нас, волнует этот гений!

Согласен. Величав язык его творений!

Что ж, это хорошо, но мало. Может он

Достоинство хранить, другими превзойден?

Простить обидчика ему достанет силы?

Когда невежество дорогу преградило

Безвестным гениям, он им помочь готов?

20 Незлобен, справедлив, порой к себе суров,

Доброжелателен, нелжив и простодушен,

Ввек не унизится он, зависти послушен?

Не станет богачам служить, к посулам глух,

И никогда его не дрогнет гордый дух?

Тогда воистину велик он. Мы ж, другие,

Маратели стихов, ненужные витии,

Мы славимся лишь тем, что грудой слов пустых

Умело уснастив александрийский стих,

Двойными рифмами играя потрескучей,

30 Разматываем нить пленительных созвучий.

Благоухают в мае розы,

К исходу лета никнут лозы,

Колосья ниву золотят.

Но песнопений больше в мире

Рождают на устах и лире

Твоя улыбка, Фанни, взгляд.

Мне имя повторить довольно,

Чтоб выдал я мечты невольно,

Охвачен сладостной тоской.

10 Так в перламутровой темнице

Сияет жемчуг, и гордится

Султан добычею морской.

Так, укрываясь в кокон нежный,

Сверкающую нить прилежно

Плетет китайский шелкопряд.

Из чистой и нетленной ткани

Тебе готовят Музы, Фанни,

Еще блистательней наряд.

Из мелодичных нижут трелей,

20 Как из жемчужин, ожерелье

Их благовонные персты.

Приди, и украшенье это

Прими от своего поэта

........................

Мой брат... Да будут дни его ясны, и втуне

Да не останутся труды!

Пускай блистает он на сцене, на трибуне

И, благосклонной мил фортуне,

Не знает, ввысь взнесен, ни горя, ни беды!

Пусть ярче каждый раз и словно в новом свете

Его свершенья предстают;

Когда же проживет он двадцать пятилетий,

К надгробию его, как к мете,

10 В веках блистающей, потомки притекут!

Но...............................

Удел прискорбный, бедствий гнет,

Страдание и честь, вас предпочту избрать я.

Так и моя семья и братья —

Из тех, кто под ярмом насилья слезы льет,

Над кем взнесен топор по прихоти жестокой,

Кто добродетели, когда

Ее влекут на казнь, гремит хвалой высокой,

Кто и под скипетром порока

20 Не раболепствует, кому боязнь чужда.

Кто перед идолом кровавым и спесивым

Колен не преклонит, в ком зло

Рождает ненависть своим лицом глумливым,

Кто с содроганием брезгливым

Глядит вокруг, и гнев багрит его чело.

“Его язык — клеймо. А в венах раскаленных

Змеится желчь, рекой течет”.

Двенадцать лет, в тиши, в долинах потаенных

Поэзии копил я мед.

Я соты полные хочу открыть однажды,

И был ли музой вдохновлен

Я злобной, яростной, тогда увидит каждый.

В любви унижен, оскорблен,

Когда-то Архилох разящей силой ямба

Отца невесты свел во тьму.

Я жажду погубить не лживого Ликамба,[632]

Петлю готовлю не ему.

Я мщу не за себя: моя отчизна в ранах

И голосом моим кричит.

Ее покой — вот цель моих усилий бранных,

Мой ярый гнев — законов щит.

Пифонов мерзостных и гидр, плюющих ядом,[633]

Железо и огонь сильней.

Пощады не давать неистребленным гадам —

20 Вот способ уберечь людей.

Божественный триумф! В величии и силе

Прославленных бойцов яви!

Ведь ими не один француз убит, Дезиля

Недаром все они в крови.

Такого торжества столица не видала

Ни в приснопамятный тот день,

Когда великая тень Мирабо вступала

Под славную, святую сень,

Ни в день, когда в Париж из долгого изгнанья

Вольтера возвратился прах,

Под гул восторженный всеобщего признанья

Клеветников повергнув в страх.

Одно лишь торжество по славе небывалой

Сравнится с нынешним вот-вот:

Как войско все пойдет Журдану под начало,

А Лафайет — на эшафот!

А принцам в Кобленце[634] досада-то какая!

Им только б натравить скорей,

Повсюду сея ложь и к смуте подстрекая,

20 На нас рабов и королей!

Они ведь думали, что мы во власти бреда,

И как же нынче смущены!

Зато как радостны, горды такой победой

Все добродетели сыны,

Все те, что рассуждать не разучились здраво

И сохранили стыд пока.

Есть повод ликовать: столичной власти главы

И украшенье кабака

Взнесли на высоту блестящей колесницы

30 Судом обиженных солдат,

Что наших воинов сгубили — единицы!

Так мало прихватив деньжат!

Ах, что ж молчите вы, певучие Орфеи?

Над гробом персов в оны дни

Эсхил, Пиндар стихи сложили, как трофеи,

Днесь пойте громче, чем они!

Для сорока убийц, любимцев Робеспьера,

Мы воздвигаем алтари.

Пусть в камне, на холсте блистает их галера,

40 Бессмертьем, гений, одари

Великого Колло и всех его героев,

Чей смел и благороден лик:

Таверны мужества придали им, утроив

Их доблесть при поддержке пик.

А вы, влекомые небесными огнями

Гиппарху и Евдоксу[635] вслед,

Царицы волосы, оставленные в храме,

Вы превратили в звездный свет;[636]

На небеса Арго перенесли не вы ли?

50 Он и поныне там плывет.

Еще одних владык морей вы позабыли,

Спешите им воздать почет.

Их именами Ночь украсьте в полной мере,

И в час, когда страшит судьба,

Пусть молит мореход взнесенных на галере

Швейцарцев Колло д’Эрбуа!

Кто, Пантеон, отверз твои святые двери,

Под славный свод ступить готов?

Да о какой Давид расплакался потере,[637]

Взяв кисть, творящую богов?

О, небо! верить ли? о, поворот фортуны!..

О, гроб, в котором свет потух!

Послушать бы как там Барер[638] вопит с трибуны,

От пафоса вконец распух!

О, весть жестокая! Звучит набат ужасный

10 В сердцах, стенают стар и мал!

Им якобинцы в лад рыдают громогласно.

Бриссо, который ввек не лгал,[639]

Свидетельствует нам, что черный и вонючий

Туман поднялся к небесам,

Из крови, нечистот, подобьем грязной кучи,

Извергнутой из сточных ям,

И уверяет нас, что мерзостной душою

Марата был тот смрадный пар.

Во дни цветущие, ах! женскою рукою

20 Любезной жизни отнят дар!

Смеется Кальвадос,[640] но виселица плачет:

Спешит убийственная сталь,

Героя Пеллетье[641] под вечной сенью прячет;

Марата вдвое больше жаль.

Никто, как он, не лил чужую кровь без меры,

Никто резне так не был рад.

Хоть Лакруа, Бурдон[642] — великие примеры,

Образчик подлеца — Марат.

Да, виселице он принадлежал по праву,

30 Он был ее любимый сын.

Но не горюй, петля, потешишься на славу!

Тебе в Конвенте не один

Определен герой, Гора[643] — вот их обитель:

Лежандр,[644] чей образец Катон,

Колло д’Эрбуа, галер высокий покровитель,[645]

Два Робеспьера и Дантон,[646]

Тюрьо, Шабо.[647] Твоя — вся банда подчистую,

Коммуна, клуб и трибунал.

Да кто их может счесть? Тебе рекомендую

40 И тех, кого я не назвал.

Пусть всем этим святым возносит литании

Достойный Анахарсис Кло,[648]

А, может, Кабанис,[649] иль гении иные,

Ведь есть еще Грувель, Лакло.[650]

Нет, речь надгробную, сердечную, простую

Гара[651] пусть скажет, их собрат.

Потом и этих ты отправишь в темь густую

Облизывать Марату зад.

Будь пухом вам земля в невидимом пределе,

50 О, славная, святая рать!

Чтоб ваши братья-псы скорей до вас сумели

Добраться, трупы разорвать.[652]

Я слышал, в сильный гнев вы[653] впали, до сих пор

Не мысля о презренном споре,

Когда вам на глаза попался сущий вздор

Глупца Барера в “Монитере”.

В вас вызвал неспроста напыщенный наглец

И жгучий стыд, и жажду мести:

Вам всем припомнился фракийский удалец,[654]

Что возжелал лишить вас чести.

Вдобавок говорят... — но наши шутники

10 Красоток не щадят нимало,

Хотя б достоинства их были велики, —

И все ж: по адресу нахала

Слетела с ваших губ ужаснейшая брань,

Совсем мужская, а за нею

Вы бросили ему: зануда, неуч, дрянь,

Да и словечки посильнее,

Достойные его, согласен, но не вас.

К чему такое подражанье?

У вас другой язык. Являет грубость фраз

20 Неправоту негодованья.

Они еще живут! и жертв бесчетных стоны

Все не доходят до Тебя,

Великий Боже сил! и лишь поэт в темнице,

Покинут, чуя смерти зов,

Стихи преобразил в горящие зарницы

Твоих замедливших громов,

В единое добра и доблести орудье,

И адским судьям предает

Всех кровью залитых жрецов — присяжных, судей,

10 Их трибунал — резни оплот.

Так сохрани мне жизнь, и бешеная свора

Мой ратный пыл оценит вмиг!

Не скрыться им во тьме забвенья и позора:

Я вижу их, я их настиг!

Во мраке подлости они хотели скрыться.

...................................

Но колченогого, разящего эпода

Им не избегнуть никогда.

О, Парос,[655] вкруг тебя лазурью блещут воды,

Ты греческих морей звезда!

Без устали вершит природа труд прилежный,

И для резца всегда готов

Таящийся во тьме твой мрамор белоснежный,

Что славит смертных и богов.

10 А чтоб запечатлеть позор неизгладимый,

Ты дал нам ямба острие,[656]

В огне закалено, как месть, неотвратимо,

Сын Архилоха, в бой, Андре!

Не ослабляй свой лук, он — смерть лжецам и ворам.

Когда явлю мой меткий стих,

Грядущие века и вся природа хором

Вскричат, разглядывая их:

— У, грязный, подлый сброд! ничем не устыженный!

Любитель бойни, грабежей!

20 Трусливых палачей орда, чьи жертвы — жены,

Что резать не спешат мужей,

Сын, преданный отцу, и потерявший сына

Отец, скорбящий по нему,

Небезучастный брат,[657] не давший неповинно

Погибнуть брату своему.

И жизнь у вас всего одна... вампиры...[658]

И вы искупите лишь раз

Всю эту груду тел, страданий и развалин,

Прах, вопиющий против вас!

......................................

На двадцати судах с непрочным, беглым днищем,

Раздвинутым на глубине,

Не тысячи ли жертв потоплены в Луаре

Среди безмолвия ночей?

Проконсулу Каррье милы в хмельном угаре

Увеселенья поновей.

А эти черные с плюмажем прокуроры,

Бесчетные Фукье, Дюма,[659]

Ареопаг убийц, насильники и воры,

Которых породила тьма,

О, я их всех настиг в горячке вакханалий,

Когда, от бойни распалясь,

Напившись красного вина и зубоскаля,

Они потеют, развалясь,

И, брызгая слюной, икая, воскрешают

Своих свершений длинный ряд,

Судьбу поверженных с ухмылкой предрешают,

Горланят песни и хрипят.

А рядом лобызать багровые их рожи

20 Нестрогих жен готов уж рой.

Убитых позабыв, они летят на ложе

Того, кто ныне их герой.

Продажный этот пол, завороженный славой,

Для победителей рожден.

Для женщин исстари где сила, там и право,

Убийца ими услажден.

Их домогательства бесстыдны и уступки.

Рука тирана — и не жди —

Не встретит на пути ни слишком прочной юбки,

30 Ни острой шпильки у груди.

Есть ад душевных мук, где зло искупит каждый,

Но разве угрызенье жжет

Проклятый трибунал, что полн кровавой жажды,

Рыгает кровью и блюет?

Кто, рук не замарав, запечатлеть дерзает

Бандитов злобу и разврат?

Чудовища смердят. Копье, что их пронзает,

Исходит, издавая смрад.

Читал я: лодочник, челнок свой открепляя,

Бросал ненужное весло.

Наездник, шпорами двойными щеголяя,

Усевшись в крепкое седло,

С лихого скакуна снимал узду стальную.

Читал я, что в былые дни

Один мудрец имел привычку недурную

Спать близ горящей головни.

Читал я и рассказ о подвигах возницы,

10 Как по ухабам, под уклон

Направив путь, с колес блестящей колесницы

Снял скрепы сей Автомедон.[660]

Читал я: в свой черед и Актеон, который

Сам к мертвой хватке приучил

Озлобленных собак, растерзан был их сворой

И землю кровью омочил.

................................

В благих намереньях ученый муж гадюкам

Вещать о братстве восхотел,

Но, братским сборищем подвергнут смертным мукам

20 “Мне поделом,” — сказать успел.

....................................

Читал о многом я, о чем в былую пору

Неплохо было б прочитать,

К примеру, Шапелье, Варнаву и Дюпору,[661]

И нынешним, что им под стать.

..........................................

В бесчестии живешь. Ну, что ж, так, значит, надо.

Есть, спать мешает ли позор?

И здесь, где смерть — пастух, а мы — в загоне стадо,

Где случай шлет нас под топор,

Записочки летят, кокетливые губки

Дурачат преданных глупцов.

Здесь песенки поют и задирают юбки,

И любят острое словцо.

По крышам, пустотой привычно распираем,

10 Подброшен кем-то, мяч гремит,[662]

Подобный семистам пошлейшим краснобаям[663] —

Барер[664] меж ними всех затмит.

Резвятся, пьют, кричат и рассуждают важно,

Политиканы, болтуны;

Вдруг петли ржавые дверей визжат протяжно:

От судей-тигров мы должны

Посланника принять с досадным порученьем.

Кого ж из нас топор зовет?

Все, содрогаясь, ждут, и каждый с облегченьем

20 Вздыхает: не его черед.

Бесчувственный глупец, ты завтра будешь заклан!

...................................

Последний блеск луча, последний вздох зефира

Так оживляют дня уход,

Как мне еще звучит близ эшафота лира.

Быть может, скоро мой черед.

Быть может, не пройдет, не знающая лени,

Привычный стрелка часовой

По циферблату путь, последнего деленья

Коснувшись звонкою стопой,

Как тяжкий, смертный сон мне плотно веки склеит.

10 И прозвучать в моих стихах

Строка, что начал я, быть может, не успеет,

Как здесь, где в камни въелся страх,

Вербовщик призраков, посланник черный ада,

Безликой стражей окружен,

Мне бросит гулкий зов, и дрогнет стен громада,

Где я в толпе мужей и жен

Брожу один, стихи острей клинка готовя, —

Им не спасти того, кто прав, —

И смолкнет на устах мой ямб на полуслове,

20 И, руки спешно мне связав,

Прочь повлекут меня через толпу в печали

Немых соузников моих,

Которые меня при встрече привечали,

Но знать не знают в страшный миг.

Ну, что ж, я жизнью сыт. Где мужества и чести

Один хотя бы образец,

Величье стойкости и прямота без лести —

Отрада праведных сердец, —

Где над преступными недолгий суд Фемиды,

Где состраданья взятый груз

30 Где память о добре, забвение обиды,

Где сладость дружественных уз

В юдоли сей земной? О ней грустим напрасно.

Ведь подлый страх — вот бог людей.

Притворство — их удел. О, как мы все безгласны!

Все до единого... Скорей

Пусть смерть придет и даст от всех скорбей укрытье!

Что ж, значит, сломлен, я умру,

Мучений не снеся? О, нет, обязан жить я!

40 И жизнь моя нужна добру.

Безвинно ввергнутый в кромешный мрак темницы,

В оковах, смерти обречен,

Достоинство храня, с молчаньем не смирится

И головы не склонит он.

Коль решено судьбой, что сталь не заблистает

В моей руке, врагов разя,

В душе разлитый яд мое перо впитает.

Мне безоружным быть нельзя.

Закон и Правда, к вам взываю, коль ни словом,

50 Ни мыслию вовек у вас

Не пробуждал грозы я на челе суровом

И коль теперь победный глас,

Коль смех бессовестный злодеев гнусных или

Чудовищный их фимиам

Вам сердце раною глубокой уязвили,

Меня спасите, и воздам

За все как мститель ваш, вершитель казней правых!

Еще не пуст колчан, чтоб пасть,

Не растоптав в грязи мучителей кровавых,

60 Марающих законы всласть,

Червей, едящих труп истерзанной отчизны,

Поруганной! О, вы одни,

Перо и ненависть в моей остались жизни!

Вы продлеваете мне дни.

Как факел гаснущий, напитанный смолою,

Вновь разгорается сильней,

Так мукою живу. И если вы со мною,

Подъемлется в душе моей

Надежды вал. Без вас взяла б меня могила:

70 Уныния незримый яд,

Убийцы и лжеца восславленая сила,

Потупленный сограждан взгляд,

Погибель всякого, кто совести послушен,

Гнет беззаконья и стыда —

Все прервало бы жизнь мою, иль, равнодушен,

Я б с ней покончил. Но тогда

О, кто поведает векам об истребленье

Такого множества людей?

Кто даст сиротам их и вдовам утешенье,

80 Кто эту свору палачей

Заставит трепетать, явив ее деянья?

Кто в пропасть мрачную сойдет

И фурий бич тройной возьмет, да воздаянье

Злодеев наконец найдет?

Их память оплюет, воспев их казнь, ликуя?

Довольно полыхать костру.

О, сердце, как болишь, возмездия взыскуя!

Плачь, Доблесть, если я умру.