Сочинения

Демосфен и Цицерон
ДЕМОСФЕН

I. Сочинивший хвалебную песнь Алкивиаду по случаю его победы на колесничных бегах в Олимпии — был ли то Еврипид, как считает большинство, или кто-нибудь другой560 — утверждает, что для полного счастья необходимо прежде всего иметь отечеством «град знаменитый и славный». А я полагаю, Соссий,561 что для того, кто стремится к подлинному счастью, которое зависит в основном от душевного склада и образа мыслей, то, что он родился в неприметном маленьком городке, столь же несущественно, как если бы мать его была малоросла и некрасива. Смешно, в самом деле, думать, что Иулида,562@ крохотная часть небольшого острова Кеос, или Эгина, которую кто-то из афинян требовал удалить как «бельмо с глаза Пирея», хороших актеров поэтов рождает, но справедливого, умеющего довольствоваться малым, разумного и великодушного человека произвести на свет не может. Другие искусства, возникшие как способ зарабатывать богатство и славу, в неприметных, маленьких городках, может, и впрямь хиреют, но добродетель, словно выносливое, неприхотливое растение, пускает корни всюду, где находит врожденную порядочность и дух трудолюбия. А потому, если в чем-то наши мысли и поступки не совсем безупречны, то винить за это по справедливости будем себя, а не скромные размеры своего отечества.

II. Правда, кто взялся за исторические изыскания, для которых требуется перечитать не только легкодоступные, отечественные, но и множество иноземных, рассеянных по чужим краям сочинений, тому действительно необходим прежде всего «град знаменитый и славный», просвещенный и многолюдный: только там, имея в изобилии всевозможные книги, а то, что ускользнуло от внимания писавших, но явно подтверждается устным преданием, собирая по слухам и разыскивая путем расспросов, он сможет издать свой труд с наименьшим числом погрешностей и пробелов. Что до меня, то я живу в небольшом городке и, чтобы не сделать его еще меньше, собираюсь в нем жить и дальше, а когда бывал в Риме и других местах Италии, то государственные дела и ученики, приходившие ко мне заниматься философией, не оставляли мне досуга, чтобы упражняться в языке римлян, и потому слишком поздно, уже на склоне лет, я начал читать римские книги. И — удивительное дело, но это правда — со мною случилось вот что: не столько из слов приходилось мне узнавать их содержание, сколько, наоборот, по содержанию, о котором так или иначе я имел уже некоторое представление, улавливать значение самих слов. Конечно, прочувствовать красоту римского слога, его сжатость, обилие метафор и стройность — словом, все, чем украшается речь — мне кажется делом интересным и не лишенным приятности, но оно требует нелегкого труда и упорных занятий и под силу лишь тем, у кого больше свободного времени и чьи года еще не препятствуют такого рода стремлениям.

III. Вот почему в этой, пятой по счету, книге сравнительных жизнеописаний, повествуя о Демосфене и Цицероне,563@ их нрав и образ мысли мы будем изучать и сопоставлять по их поступкам и государственной деятельности, но сравнивать речи, чтобы решить, кто из них говорил внушительнее или приятнее, не беремся. Не то и мы попали бы в положение, о котором Ион сказал: «Дельфин на суше неуклюж» — слова, коих самонадеянный Цецилий не знал, иначе бы не отважился выпустить в свет сравнение Демосфена с Цицероном. Впрочем, если бы изречением «Познай самого себя» руководствовался каждый, оно уже не казалось божественной заповедью.

Демосфена и Цицерона божество, похоже, с самого начала лепило по одному образцу: не только характеру их оно придало множество сходных черт, таких, например, как честолюбие и преданность гражданским свободам, малодушие перед лицом войн и опасностей, но примешало к этому и немало случайных совпадений. Трудно, мне кажется, найти других двух ораторов, которые, будучи людьми простыми и незнатными, добились славы и могущества, вступили в борьбу с царями и тиранами, лишились дочерей, были изгнаны из отечества, но с почестями вернулись, снова бежали, но были схвачены врагами и простились с жизнью тогда же, когда угасла свобода их сограждан. И если бы характер и случай, словно художники, вступили между собой в состязание, трудно было бы рассудить, кто придал этим двум мужам больше сходства — то ли чертами нрава тот, то ли жизненными обстоятельствами этот. Но рассказать надо сперва о том, который жил раньше.

IV. Отец Демосфена, Демосфен, принадлежал, как сообщает Феопомп, к числу уважаемых и состоятельных граждан, а прозвище «Ножовщик» носил потому, что владел большой мастерской, где особо обученные рабы изготовляли мечи и ножи. Что же касается его матери, то оратор Эсхин уверяет,564 что отец ее был некто Гилон, который бежал из Афин, спасаясь от обвинения в государственной измене, а мать — даже не эллинка, но правду ли он говорит или злословит и клевещет, установить мы не можем. В возрасте семи лет565 Демосфен потерял отца, унаследовав большое состояние (общая стоимость его имущества достигала почти пятнадцати талантов), но опекуны с ним обошлись бесчестно: часть наследства они присвоили себе, остальное же оставили совершенно без надзора, так что даже учителям его жалованье выплачивалось неполностью. Именно поэтому он, кажется, не получил воспитания, какое полагалось бы благородному мальчику, а также из-за хрупкого, нежного телосложения, так как мать оберегала его от физических упражнений, а дядьки-наставники к этому не принуждали. С самого детства он был хилым и болезненным, за что от сверстников, издевавшихся над его внешностью, получил позорную кличку «Батал». Батал, как уверяют некоторые, был женоподобный флейтист, и Антифан566 даже написал об этом пьеску, в которой зло высмеял его. Другие упоминают Батала как поэта, сочинителя застольных песенок непристойного содержания. Существует, наконец, мнение, что «баталом» в тогдашнем аттическом наречии называлась одна не совсем удобопроизносимая часть тела. «Аргом» же — а было у него, говорят, и такое прозвище — Демосфена прозвали либо за его нрав, угрюмый и желчный (ведь словом «арг» некоторые поэты называют змею), либо за то, что речь его отличалась неблагозвучием: существовал ведь и поэт по имени Aрг,567 сочинитель скверных, тяжеловесных стихотворений. Впрочем, довольно об этом.

V. Увлечение красноречием у Демосфена началось, говорят, вот с чего. Оратор Каллистрат готовился выступать в суде по делу об Оропе,568 и этого выступления все ждали с большим нетерпением, ибо оратор он был весьма сильный, к тому же в расцвете славы, да и само дело было очень уж громкое. Услыхав, как учителя и дядьки сговариваются пойти на судебное слушание, Демосфен мольбами и просьбами добился от своего дядьки, чтобы он взял его с собой. А тот был в приятельских отношениях с прислужниками, которые ведали ключами от судебных помещений, и раздобыл место, откуда мальчик, никем не замеченный, мог бы слушать выступавших. Каллистрат блестяще выиграл дело, стяжав всеобщее восхищение, и Демосфен позавидовал его славе, видя, как толпа с восторженными восклицаниями провожает победителя домой, но еще больше поразился силе слова, которое, как он ясно понял, способно пленять и покорять решительно всех. С тех пор, забросив все остальные занятия и детские игры, он стал усердно упражняться в произнесении речей, надеясь со временем сделаться настоящим оратором. В наставники себе он выбрал Исея,569 хотя в то время еще преподавал Исократ,570 — то ли, как считают некоторые, оттого, что по причине сиротства не в состоянии был уплатить Исократу положенные десять мин, или же, вероятнее, потому, что для практических целей более пригодным считал красноречие Исея, действенное и изощренное. А Гермипп утверждает, что нашел записки неизвестного автора, где написано, что Демосфен был слушателем Платона и своим красноречием обязан главным образом ему. Тот же Гермипп, ссылаясь на Ктесибия,571 уверяет, что Демосфен досконально изучил руководства Исократа и Алкидаманта,572 тайком заполучив их от сиракузянина Каллия и некоторых других.

VI. Как бы то ни было, едва достигнув совершеннолетия, Демосфен привлек своих опекунов к суду, а так как всевозможными увертками они ухитрялись каждый раз обжаловать приговор, писал против них речи одну за другой до тех пор, пока, закалившись, как выразился Фукидид,573 среди трудов и опасностей, не выиграл процесс.574 И хотя взыскать с них не удалось даже ничтожной доли отцовского наследства, он приобрел смелость и изрядный опыт в речах, а главное, вкусив славы и могущества, приобретаемых участием в публичных прениях, принял твердое решение выступить в Народном собрании и заняться государственной деятельностью. Рассказывают, что орхоменцу575 Лаомедонту, чтобы вылечить больную селезенку, пришлось помногу бегать, следуя совету врачей, и он настолько развил в себе эту способность, что стал участвовать даже в таких состязаниях, наградой за которые служит венок, и сделался одним из величайших бегунов. Так и Демосфену пришлось взяться за красноречие случайно, только затем, чтобы вернуть себе имущество, но со временем он достиг в этом такого мастерства и силы, что уже и в прениях по государственным вопросам, словно в состязании за венок, превзошел всех сограждан, подвизавшихся на ораторском возвышении. И тем не менее его первое выступление народ встретил недовольными выкриками и насмешками над нелепым построением речи: ее периоды показались запутанными, а доказательства чересчур неестественными и натянутыми. К этому, говорят, добавлялась некоторая слабость голоса, неясное произношение и прерывистое дыхание, создававшее паузы между периодами и затемнявшее смысл произносимого. Кончилось тем, что Демосфен покинул Собрание, и когда он, подавленный, бродил по Пирею, его заметил Евном из Трии,576 в то время уже совсем глубокий старик, и разбранил за то, что, красноречием почти не уступая Периклу, из малодушия и слабоволия он губит себя тем, что робеет перед толпой и вместо того, чтобы готовить свое тело к состязаниям, позволяет ему увядать от безделия.

VII. Рассказывают, что однажды, после очередного провала, он возвращался домой, глубоко переживая свою неудачу, с закутанным от стыда лицом, и встретил актера Сатира, своего близкого друга, а тот вызвался его проводить. Демосфен стал ему жаловаться, что из всех ораторов он самый трудолюбивый, что растратил на это чуть ли не все здоровье свое и тем не менее его народ не жалует: в то время как пьяниц, матросов и невежд охотно слушают, не прогоняя с возвышения, его и знать не хотят. «Все это верно, Демосфен! — отвечал Сатир. — Но я быстро помогу твоей беде, если ты не откажешься прочитать мне наизусть что-нибудь из Еврипида или Софокла». После того как Демосфен прочитал, Сатир продекламировал тот же отрывок, но так выразительно и живо, что Демосфену он показался совершенно другим. Убедившись, сколько красоты и изящества придает речи такая игра,577 он понял, что упражнения мало что дают или даже вовсе бесполезны тому, кто пренебрегает произношением и мастерством исполнения. Тогда он устроил под землею особое помещение, которое, кстати, сохранилось до наших дней, и ежедневно, ни на что не отвлекаясь, спускался туда отрабатывать сценические приемы и укреплять голос, а нередко проводил там по два и по три месяца подряд, наполовину обрив себе голову, чтобы от стыда невозможно было показаться на людях, даже если сильно захочется.

VIII. Мало того — даже случайные встречи, беседы, деловые переговоры он использовал как повод и предлог для того, чтобы хорошенько поработать. Оставшись один, он поскорее спускался в свое подземелье и повторял весь разговор с начала до конца со всеми относящимися к делу доводами. Те речи, которые ему приходилось слышать, он тщательно изучал, по памяти восстанавливая ход рассуждений и периоды; к словам, ему сказанным кем-то другим или своим собственным, он придумывал всевозможные поправки и способы выразить те же мысли иначе. Отсюда возникло мнение, что от природы Демосфен был малоодарен, но все мастерство свое и умение приобрел тяжким трудом. Вот что, казалось бы, подтверждало это со всей очевидностью: нелегко было услышать Демосфена выступающим без подготовки, и даже когда народ вызывал его, сидевшего в Собрании, по имени, требуя выступить, он не вставал с места, если не обдумал и не приготовил речь заранее. За это многие ораторы издевались над ним, а Пифей578 однажды сострил, что умозаключения Демосфена попахивают фитилем, на что Демосфен ядовито заметил: «Однако совсем не одно и то же знают за нами мой светильник и твой!» В разговорах с другими, впрочем, он полностью этого не отрицал, признавая, что хотя и не пишет всей речи целиком, совсем без предварительных набросков все же не выступает. При этом он заявлял, что тот, кто готовит речи заранее, по-настоящему предан народу, что в этом и состоит служение ему, а проявлять равнодушие к тому, как воспримет речь большинство, — значит сочувствовать олигархии и рассчитывать больше на насилие, чем на убеждение. Что без подготовки Демосфен выступать не отваживался, доказывают еще и тем, что когда крики слушателей приводили его в замешательство, Демад579 нередко брал слово, чтобы выручить его, а вот он Демаду не помог ни разу.

IX. Но тогда почему — могут спросить — даже Эсхин, издаваясь над Демосфеном, все же называл580 его «на редкость отважным оратором»? Почему он один встал, чтобы дать отпор Пифону Византийскому,581 когда тот «извергал на афинян потоки угроз и оскорблений»? Или когда Ламах582 Миринейский в Олимпии произносил хвалебное слово царям Александру и Филиппу, где жестоко поносил граждан Фив и Олинфа, разве не он, поднявшись с места, подробно, на многочисленных примерах показал, сколько прекрасного для Эллады сделали фиванцы и халкидяне, и наоборот, сколько зла причинили ей македонские прихвостни, при этом так распалил присутствующих, что, испугавшись криков толпы, софист постарался незаметно исчезнуть? Вероятно, Демосфен полагал, что прочие достоинства Перикла ему не столь уж нужны, зато важность его, невозмутимое спокойствие, привычку высказываться не по любому поводу, не сразу и не обо всем стремился перенять, считая, что именно это придавало Периклу величие, а потому, хотя и не пренебрегал совершенно славою сиюминутных речей, все же неохотно и нечасто полагался на волю случая. Тем не менее и отвага, и дерзость его речам были присущи, но не столько в их письменном виде, сколько при исполнении, если, конечно, верить Эратосфену, Деметрию Фалерскому и сочинителям комедий. Эратосфен, например, утверждает, что во время выступлений его часто охватывало как бы вакхическое неистовство; Деметрий рассказывает,583 как однажды, обращаясь к народу, он, словно одержимый божеством, обычные слова клятвы продекламировал стихами:

а из комиков один его обзывает «болтунопустомелею», другой же, подсмеиваясь над его пристрастием к антитезам, говорит так:

Впрочем, клянусь Зевсом, эта шутка Антифана, похоже, относится только к речи о Галоннесе,584 где Демосфен советует афинянам не «принимать» остров как подарок от Филиппа, но «вернуть» его как свой собственный.

X. И все же Демад, опиравшийся на одну только силу дарования, по общему признанию, был непобедим и, выступая без подготовки, явно превосходил Демосфена с его обдуманными и заученными речами. Так, Аристон Хиосский585 приводит высказывание Феофраста об этих ораторах. На вопрос, каков, по его мнению, Демосфен как оратор, он ответил: «Достоин своего города», а Демад — «Превосходит свой город». Тот же философ сообщает, что Полиевкт Сфеттиец, один из видных в то время государственных деятелей в Афинах, считал величайшим оратором Демосфена, ко самым мощным — Фокиона, ибо наименьшим количеством слов тот выражал наибольшее богатство мысли. Да и сам Демосфен, всякий раз, как Фокион всходил на ораторское возвышение, чтобы выступить с возражениями, говорил, обращаясь к друзьям: «Вот она, гроза моих речей!» Не совсем ясно, правда, чего, собственно, опасался Демосфен: то ли силы красноречия этого мужа, то ли его образа жизни и безупречной репутации, понимая, что одно слово, один кивок человека, который пользуется доверием, весит больше, чем великое множество пространных периодов.

XI. Физические недостатки свои он старался преодолеть упражнениями, о которых рассказывает Деметрий Фалерский, уверяя, что слышал об этом от самого Демосфена, уже глубокого старика. Невнятный, шепелявый выговор он пытался исправить тем, что, набравши в рот камешков, старался ясно и отчетливо читать отрывки из поэтов: голос укреплял тем, что разговаривал на бегу или, поднимаясь в гору, произносил, не переводя дыхания, стихи или какие-нибудь длинные фразы. Дома у него было большое зеркало, стоя перед которым он упражнялся в декламации. Рассказывают, что однажды к Демосфену пришел человек и попросил выступить на суде в его защиту, рассказав, как жестоко его избили. «Но ты же ничуть не пострадал от этого!» — сказал ему Демосфен. «Это я-то ничуть не пострадал?!» — вскричал во весь голос тот человек. «Вот теперь, — ответил он, — клянусь Зевсом, я слышу голос оскорбленного и пострадавшего». Вот сколько убедительности, считал он, словам придают тон и манера исполнения. Его собственное исполнение приводило большинство слушателей в восторг, но утонченные знатоки, в том числе и Деметрий Фалерский, находили его жалким, плоским и невыразительным. Эсион же, как сообщает Гермипп, когда его спросили о древних и современных ему ораторах, ответил, что если бы удалось послушать древних, нельзя было бы не поразиться тому, красноречиво и торжественно они говорили с народом, но речи Демосфена, если их читать, несравненно лучше отделаны и отличаются большей силой. В записанном виде его речи — что и говорить — весьма суровы и резки, но и в случайных ответах он умел крепко съязвить. Демад однажды воскликнул: «Меня поучает, и кто? Демосфен! Свинья — Афину!» — «Эту самую Афину, — ответил он, — позавчера в Коллите586 поймали за блудным делом». Когда известный вор по кличке Медяк и тот пытался что-то сострить насчет его бессонных ночей и работы при свете лампы, — «Знаю, Знаю, — сказал Демосфен, — тебя огорчает, что мой светильник горит по ночам. Но вы, граждане афинские, не удивляйтесь происходящим здесь кражам: воры-то у нас медные, а стены глинобитные». На этом, пожалуй, мы остановимся, хотя еще много чего могли бы порассказать в том же роде. Теперь его нрав и черты характера можно рассмотреть и с другой стороны, по его поступкам и государственной деятельности.

XII. В государственных делах он стал принимать участие вскоре после начала Фокидской войны, как утверждает он сам587 и как можно заключить из его же речей против Филиппа, из которых одни написаны уже после того, как с фокейцами было покончено, другие же, самые ранние, касаются событий, непосредственно с этим связанных. Кроме того, когда он готовился выступить с обвинением против Мидия,588 ему было всего тридцать два года, и ясно, что как государственный деятель в то время он еще не имел ни веса, ни влияния. Именно этого, мне кажется, он и опасался, а потому решил принять от этого человека деньги и прекратить с ним вражду,

но решительный и умеющий за себя постоять. Видя, что свалить Мидия — человека, надежно защищенного богатством, красноречием, большими связями, — дело не простое и даже непосильное, он уступил тем, кто просил за него. А три тысячи драхм сами по себе, мне кажется, не смягчили бы гнев Демосфена, если бы он надеялся и мог выиграть дело. Предметом своей государственной деятельности избрав прекрасное дело — защиту эллинов против Филиппа — и с честью подвизаясь на этом поприще, он быстро стяжал себе славу и приобрел настолько громкую известность своим красноречием и прямодушием, что вся Эллада восхищалась им, его расположения искал великий царь,590 а при дворе Филиппа ни с одним из ораторов так не считались, как с ним, и даже враги его признавали, что имеют дело с достойным противником. По крайней мере так отзываются о нем в своих обвинительных речах Эсхин и Гиперид.591

XIII. И я не понимаю, отчего Феопомпу592 взбрело в голову утверждать, будто он отличался непостоянством и не способен был долго хранить верность одному и тому же делу, одним и тем же людям. Совершенно ведь ясно, что он до конца держался того направления в политике, которое выбрал вначале, что не только не менял своих убеждений в течение всей жизни, но и самой жизнью пожертвовал, чтобы им не изменить. Не таков он был, как Демад, который, оправдывая перемены своего мнения, говорил, что самому себе он часто противоречит, но государству — никогда, или как Меланоп, который выступал против Каллистрата, но не раз, подкупленный им, отказывался от своих предложений и обычно говорил в таких случаях народу: «Этот человек мне враг, но пусть побеждает благо государства», или как Никодем из Мессены, который сперва защищал интересы Кассандра, а потом переметнулся на сторону Деметрия, говоря, что не совершает этим измены, ибо всегда полезно служить сильнейшему. Нет, никогда ни словом, ни делом Демосфен не сворачивал и не уклонялся с намеченного пути, но, напротив, как бы в одном, неизменном ключе звучала вся его государственная деятельность, постоянно настроенная на один и тот же лад. Философ Панетий593 считает, что и речи его в большинстве своем пронизаны той мыслью, что нравственно прекрасное — и только оно — заслуживает предпочтения; таковы речи «О венке», «Против Аристократа», «За освобождение от повинностей», «Филиппики», в которых он зовет сограждан не к тому, что приятнее всего, или легче, или выгодней, а, наоборот, неоднократно высказывается в том смысле, что даже собственную безопасность и благополучие они должны ставить на второе место, после нравственно прекрасного и достойного. И если бы к высоте своих помыслов и благородству речей он прибавил еще воинское мужество и полное бескорыстие, то заслуживал бы чести быть поставленным в один ряд не с современными ему ораторами Мероклом, Полиевктом и Гиперидом, но с более древними — Кимоном,594 Фукидидом595 и Периклом.

XIV. В самом деле, из современников его Фокион хотя и вызывал нарекания как государственный деятель, ибо считался сторонником Македонии, однако мужеством и справедливостью, по общему признанию, ничуть не уступал Эфиальту,596 Аристиду597 и Кимону. Демосфен же, «в боевых доспехах не отличившийся», как выражается Деметрий, и в отношении взяток не вполне безупречный (для звонкой монеты из Македонии, от Филиппа, он был неприступен, а вот перед потоком восточного золота, из Экбатан и Суз, не устоял, позволив ему целиком затопить себя) весьма красноречиво умел восхвалять добродетели предков, но подражал им куда хуже. И все же современных ему ораторов — только для Фокиона я делаю исключение — он даже в частной жизни оставлял далеко позади. Ясно и то, что с народом он говорил как никто другой смело и откровенно, сопротивляясь прихотям толпы и прямо-таки мертвой хваткой вцепляясь в ее промахи и заблуждения — это видно по его речам. Феопомп рассказывает, как однажды афиняне требовали, чтобы он взял на себя роль обвинителя в каком-то процессе, но он отказался, а когда они возмущенно зашумели, встал и произнес такие слова: «Советчиком для вас, граждане афинские, я буду всегда, даже если вы этого не захотите, но доносчиком — ни за что, даже если вы этого пожелаете!» Крайним сторонником аристократии он показал себя и в деле Антифонта: хотя Собрание Антифонта оправдало, Демосфен его взял под стражу, привлек к суду Ареопага и, не считаясь с тем, что наносит народу оскорбление, доказал, что обвиняемый обещал Филиппу поджечь корабельные верфи, после чего подсудимый решением Ареопага был казнен. Привлек он к суду и жрицу Феориду, обвинив ее, помимо множества других нечестивых действий, еще и в том, что рабов она обучала искусству вводить в обман хозяев, и, требуя для нее смертного приговора, добился этой казни.

XV. Говорят, что и речь против полководца Тимофея,598 благодаря которой Аполлодор с него взыскал через суд долги, написал для Аполлодора Демосфен, равно как и речи против Формиона и Стефана, чем навлек на себя заслуженные упреки. Ведь и Формион выступал против Аполлодора с речью, составленной Демосфеном, который, ну прямо как ловкий торговец, из одной оружейной лавки продавал кинжалы для обеих враждующих сторон. Из речей, касающихся государственных дел, речи против Андротиона, Тимократа и Аристократа он написал для других, ибо в то время еще не приступал к государственной деятельности: полагают, что ему было только двадцать семь или двадцать восемь лет, когда он опубликовал их. А вот речь против Аристогитона599 он произнес сам, так же как и речь «Об освобождении от повинностей», с которой выступил ради сына Хабрия Ктесиппа, как уверяет он сам, или, как полагают некоторые, потому, что ухаживал за матерью этого молодого человека. Впрочем, их брак так и не состоялся, а женился он на уроженке Самоса, как сообщает Деметрий Магнесийский в сочинении «О соименниках».600 Что касается речи против Эсхина601 «О преступном посольстве», то неизвестно, была ли она произнесена вообще. Идоменей602 утверждает, что Эсхин был оправдан большинством всего в тридцать голосов, но едва ли это было так, если судить по речам обоих противников «О венке»: ведь ни тот, ни другой не упоминает свою распрю в таких выражениях, из которых было бы ясно, что дело дошло до суда. Однако другие рассудят об этом лучше меня.

XVI. Политические убеждения Демосфена проявились вполне ясно еще во время мира, ибо ни одно действие македонского царя он не оставлял без нападок, но, напротив, каждый его шаг использовал для того, чтобы будоражить афинян и разжигать в них ненависть к этому человеку. Потому и при дворе Филиппа ни с кем так не считались, как с ним, и когда в составе посольства из десяти человек он прибыл в Македонию,603 Филипп выслушал их всех, но, отвечая, возражал прежде всего Демосфену. Правда, в остальном он держался с Демосфеном менее учтиво, а знаки внимания оказывал главным образом Эсхину и Филократу. Поэтому, когда они расточали хвалы Филиппу, — он, дескать, и говорить мастер, и собою хорош, и — видит Зевс! — с друзьями выпить горазд, — Демосфен, побуждаемый завистью, съязвил, что, мол, первое хорошо для софиста, второе — для женщины, третье — для губки, но для царя не похвально ни одно.

XVII. Когда война стала неизбежной, когда и Филипп больше не мог бездействовать и афиняне, подстрекаемые Демосфеном, ожесточались все больше, для начала он призвал сограждан отправиться походом на Эвбею, порабощенную Филиппом через дружественных ему тиранов; именно он внес предложение, следуя которому афиняне переправились на остров и очистили его от македонян.604 Далее, когда македонский царь начал войну против Византия и Перинфа, Демосфен встал на их защиту, убедив народ не питать к ним вражды, забыть их провинность, связанную с Союзнической войной,605 и послать в помощь войско, благодаря которому оба города оказались спасены.606 Затем, в качестве посла разъезжая по городам и произнося пламенные речи, почти всех эллинов он вовлек в союз против Филиппа, так что, помимо гражданского ополчения, удалось навербовать пятнадцать тысяч пехотинцев и две тысячи всадников, причем деньги на жалованье этим наемникам вносились охотно и беспрекословно. Именно тогда произошел случай, о котором рассказывает Феофраст: союзники требовали установить точные размеры их взносов, на что Кробил, афинский оратор, ответил: «Пайком войну не прокормишь!» Вся Эллада, затаив дыхание, следила за тем, как разворачиваются события, и хотя к союзу примкнули уже многие народы и города — эвбейцы, ахейцы, коринфяне, мегарцы, левкадийцы и керкиряне,607 самое трудное испытание Демосфена ожидало впереди: ему предстояло привлечь к союзу фиванцев, которые населяли страну, непосредственно граничащую с Аттикой, обладали огромной боевой мощью и в военном отношении тогда не имели себе равных среди эллинов. Нелегко было изменить настроение фиванцев, которых еще недавно Филипп расположил к себе услугами, оказанными им в ходе Фокидской войны, но больше всего этому препятствовали пограничные споры, постоянно приводившие оба города к военным стычкам между собой.

XVIII. Тем не менее, когда Филипп, гордый своим успехом при Амфиссе, внезапным ударом захватил Элатею и занял Фокиду, когда афиняне настолько были растеряны и подавлены страхом, что никто из них не решался подняться на ораторское возвышение, не зная, что предложить, среди всеобщего замешательства и молчания один Демосфен выступил с предложением заручиться поддержкой фиванцев; ободрив, как он это обычно делал, народ и воодушевив его надеждой, он вместе с другими был отправлен в Фивы в качестве посла. Но и Филипп, чтобы помешать афинскому посольству, послал туда, как сообщает Марсий,608 македонян Аминта и Клеарха, фессалийца Даоха и Фрасидея. В чем состоит их польза, фиванцам самим было ясно, но у каждого из них еще свежа была память об ужасах войны, и фокейские раны еще не зажили. Однако сила Демосфенова красноречия, по словам Феопомпа, воспламенила их дух, разожгла честолюбие и затмила все прочие соображения настолько, что, забыв и страх, и осторожность, и благодарность, в порыве божественного исступления они устремились к доблести и чести. Столь неотразимое впечатление произвел на всех этот подвиг оратора, что Филипп тотчас послал вестников с просьбой о мире, и вся Эллада единодушно воспрянула, с надеждою глядя в будущее, а Демосфену повиновались, выполняя его указания, не только стратеги, но и беотархи, в Народном же собрании фиванцев тогда он главенствовал ничуть не меньше, чем в афинском, и, окруженный любовью тех и других, единолично управлял ими, ни в чем не нарушая справедливости, несмотря на свое высокое положение, но, напротив, как свидетельствует Феопомп, в высшей степени безупречно.

XIX. Но, похоже, сама роковая судьба выбрала этот миг в круговороте событий, чтобы положить конец свободе Эллады, и, противодействуя усилиям Демосфена, предвещала будущее множеством зловещих предзнаменований: ужасающие пророчества изрекала Пифия, и многие вспоминали древний Сивиллин оракул:

Термодонт, как утверждают некоторые, — это небольшая речка у нас, близ Херонеи, и впадает она в Кефис. Мы, однако, не знаем ни одного потока, который носил бы ныне такое название, и полагаем поэтому, что Термодонтом тогда называли речку, которая сейчас именуется Гемоном: ведь она протекает возле святилища Геракла, в том месте, где эллины разбили свой лагерь, и из этого мы заключаем, что после битвы река оказалась настолько переполненной кровью и трупами, что это название получила вместо прежнего.609 Дурид, впрочем, уверяет, что Термодонт вовсе не река, а что, устанавливая палатку и копая для этого землю, кто-то обнаружил каменную статуэтку, которая, как гласила надпись на ней, изображала Термодонта, несущего на руках раненую амазонку. Но в связи с этим, говорят, вспоминали и другой оракул, гласивший:

XX. Так что рассудить, как обстояло дело в действительности, нелегко. Между тем Демосфен, преисполненный надежд на эллинское оружие, воодушевленный отвагой и рвением стольких мужей, смело бросающих вызов врагу, призывал не обращать внимания на оракулы и не слушать прорицаний, а Пифию даже обвинял в сговоре с Филиппом; фиванцам он указывал на Эпаминонда и афинянам на Перикла, которые считали подобные вещи лишь благовидным оправданием трусости, а руководствовались всегда только здравым смыслом. Вплоть до этого времени Демосфен держался как доблестный муж, а вот в битве никакой доблести, ничего, что соответствовало бы его речам, он не проявил, но, напротив, постыднейшим образом покинул свое место в строю и бежал, бросив оружие, даже не устыдившись, по словам Пифея, надписи на своем щите, где золотыми буквами было начертано: «В добрый час!» Ну, а Филипп, одержав победу, впал в такое буйное ликование, что прямо с попойки отправился на поле битвы, где расхаживал среди трупов, распевая начальные слова Демосфенова законопроекта, деля их на стопы и притопывая в такт ногою:

Протрезвев, однако, и осознав всю величину угрожавшей ему опасности, Филипп ужаснулся дарованию и могуществу оратора, который вынудил его за какую-то ничтожную долю дня поставить на карту не только власть свою, но и самую жизнь. Слухи об этом достигли и персидского царя, и тот отправил сатрапам приморских областей письмо с приказом снабжать Демосфена деньгами и уделять ему из всех эллинов наибольшее внимание как человеку, который способен отвлекать македонского царя и удерживать его волнениями в Элладе. Обо всем этом стало известно позднее, благодаря Александру, который в Сардах обнаружил письма Демосфена и донесения царских полководцев, где были указаны выданные ему суммы.

XXI. А тогда, пользуясь несчастьем, постигшим эллинов, враждебные к Демосфену ораторы спешили втоптать его в грязь, обвиняя в государственных преступлениях и недобросовестном исполнении должностных обязанностей. Народ же не только освободил его от этих обвинений, но продолжал и дальше оказывать ему всевозможные почести, приглашая, как человека надежного, на высшие должности, и даже поручил ему, когда из под Херонеи доставлен был для погребения прах погибших, произнести похвальное слово этим мужам; не с малодушием и унынием переносил народ случившееся, как напыщенно повествует Феопомп, но, напротив, чествуя своего советчика, показывал, что не жалеет о принятом решении. Похвальное слово Демосфен произнес, но, страшась своей роковой судьбы и злого гения, законопроекты с тех пор вносил не от своего имени, но от имени того или иного из друзей, пока наконец не приободрился вновь в связи со смертью Филиппа. А погиб Филипп вскоре после своего успеха при Херонее, пережив его совсем ненадолго. Это, видимо, и пророчил в последнем стихе оракул:

XXII. О том, что скончался Филипп, Демосфена известили тайком, и, чтобы первым внушить согражданам веру в будущее, с веселым лицом он явился в Совет и сообщил, что видел сон, который предвещает афинянам великое благо, а вскоре прибыли и гонцы с вестью о смерти Филиппа. Радостную новость народ постановил немедля отпраздновать торжественными жертвоприношениями, а Павсания наградить венком. Демосфен ради такого случая появился на людях в белоснежном плаще, покрыв голову венком, хотя не прошло и семи дней после смерти его дочери, как говорит Эсхин, осыпая его за это бранью и обвиняя в ненависти к собственному ребенку, но если в скорби и причитаниях он видит признаки нежнолюбящей, благородной души, а самообладание и умение сдержанно переносить столь тяжкую утрату отвергает как что-то негодное, то этим только показывает, насколько сам он слаб и безволен. Я бы не сказал, что хорошо было со стороны афинян возлагать на себя венки и приносить жертвы по случаю смерти царя, который, одержав победу, обошелся с ними, потерпевшими поражение, столь мягко и человеколюбиво; это предосудительно, и даже более того — подло: живого осыпать почестями, даровать ему гражданство, а после того, как он погиб насильственной смертью, не скрывая радости, пинать его, мертвого, и распевать победные гимны, так, будто они сами свершили сей доблестный подвиг. А то, что Демосфен свое семейное горе, слезы и причитания оставил на долю женщин, сам же поступил так, как считал полезным для государства, я одобряю и полагаю, что настоящий муж, а тем паче государственный деятель должен всегда стремиться к общему благу, от своих личных забот и переживаний отказываясь в пользу общественных, и эту репутацию свою беречь гораздо строже, чем актеры в роли царей и тиранов, которые, как мы знаем, тоже смеются и плачут на сцене не по своему настроению, а только в тех случаях, когда этого требует действие пьесы. Наконец, если в беде человек вообще имеет право на сочувствие, если убитого горем и безутешного необходимо успокаивать разговорами, наводя его мысли на что-нибудь приятное, так же как страдающему глазной болезнью советуют отводить взгляд от ярких, кричащих, а смотреть больше на бледные, приглушенные цвета, то в чем же найдет он себе лучшее утешение, если не в той удаче, которая выпала отечеству, свои домашние обстоятельства растворяя в общегосударственных так, чтобы худшее стало менее заметным благодаря лучшему? Все это высказать нас побудило то, что Эсхин, насколько мы знаем, своими словами многих сумел разжалобить й растрогать до слез.

XXIII. Между тем города, вдохновляемые Демосфеном, снова сплотились в единый союз. Даже фиванцы, раздобыв с помощью Демосфена оружие, напали на македонский гарнизон и истребили большую его часть, а афиняне, собираясь выступить на их стороне, начали военные приготовления. Демосфен безраздельно господствовал на ораторском возвышении; он слал в Азию письма, подстрекая царских полководцев начать войну с Александром, которого презрительно именовал мальчишкой и Маргитом.610 Но стоило Александру, наведя порядок у себя в стране, самому появиться с войском в Беотии, как отвага афинян улетучилась и пыл Демосфена угас, фиванцы же, предательски брошенные ими, были вынуждены сражаться в одиночку и погубили свой город. Афинян охватил панический страх, и Демосфен вместе с другими был отправлен послом к Александру, но, убоявшись его гнева, от Киферона611 вернулся обратно, так и не выполнив своих посольских обязанностей. Александр между тем немедля отправил в Афины гонца, требуя выдачи десятерых вожаков, как сообщают Идоменей и Дурид, или же, если верить наиболее многочисленным и достоверным авторам, восьмерых, а именно: Демосфена, Полиевкта, Эфиальта, Ликурга, Мерокла, Демона, Каллисфена и Харидема. Тогда-то и рассказал Демосфен басню об овцах, которые волкам выдали собак, себя и своих сторонников уподобив собакам, охраняющим народ, а Александра Македонского назвав матерым волком. И прибавил: «Все мы знаем, как торговцы, выставляя на блюдечке образец, по нескольким зернышкам пшеницы продают ее целую партию; так и вы того не замечаете, что в нашем лице самих же себя выдаете всех до единого». Так рассказывает Аристобул из Кассандрии. И вот афиняне стали совещаться, не зная, что предпринять, пока наконец Демад, приняв пять талантов от тех, чьей выдачи добивался македонский царь, не согласился отправиться к нему послом, чтобы просить за этих людей, то ли рассчитывая на дружбу с ним, то ли надеясь найти его, словно льва, пресыщенным убийствами и кровью. Как бы то ни было, Демад умолил царя простить их и примирил его с афинянами.

XXIV. С уходом Александра в Азию вся власть оказалась у сторонников Демада, Демосфен же утратил всякое влияние. Едва началось движение Агида в Спарте, он опять было воспрянул, но вскоре сник, ибо Афины Спарту не поддержали, Агид погиб612 и лакедемонян наголову разбили. Тогда же наконец суд рассмотрел обвинение против Ктесифонта по делу о венке,613 выдвинутое еще при архонте Херонде, накануне битвы при Херонее, и дождавшееся решения спустя целых десять лет, при архонте Аристофонте, и политический процесс этот стал знаменит как ни один другой, благодаря и славе ораторов, и благородству судей, которые не поступились своим мнением в угоду обвинителям Демосфена, хотя они пользовались тогда огромным влиянием и поддержкой македонян, но, напротив, оправдали его с таким единодушием, что Эсхин не собрал и пятой части голосов. Эсхин тотчас удалился из города и остаток жизни своей провел на Родосе и в Ионии, преподавая там красноречие и философию.

XXV. А вскоре в Афины явился из Азии Гарпал, который бежал от Александра, зная за собою тяжкую провинность в виде крупной растраты и опасаясь царя, ибо с друзьями он стал крут на расправу. После того как Гарпал обратился к народу с мольбой об убежище и сдался на его милость со всеми своими деньгами и кораблями, многие ораторы, с вожделением глядя на эти сокровища, наперебой стали защищать беглеца, уговаривая афинян оказать ему помощь и предоставить убежище. Демосфен же поначалу советовал гнать его прочь, чтобы не ввергнуть Афины в войну, дав к этому повод беззаконными, не оправданными необходимостью действиями. Но несколько дней спустя, при составлении описи драгоценностей, Гарпал, заметив, что Демосфен заинтересовался изящной работы персидским кубком и внимательно рассматривает украшающую его чеканку, предложил ему взять кубок в руку, чтобы прикинуть на вес, много ли в нем золота. Кубок оказался очень массивным, и Демосфен в изумлении спросил, сколько же он весит, на что Гарпал с улыбкой ответил: «Для тебя — двадцать талантов» — и, едва наступила ночь, прислал ему этот кубок с двадцатью талантами денег. Большой, видно, мастер был Гарпал по блеску в глазах и оживлению на лице угадать в человеке страсть к золоту, ибо Демосфен и впрямь не устоял перед взяткой, но, побежденный ею, как бы впустил к себе вражеский гарнизон и перешел на сторону Гарпала. На следующий день Демосфен явился в Собрание, красиво и аккуратно обмотав себе горло шерстяной повязкой, и когда присутствующие начали шуметь, требуя, чтобы он выступил, знаками стал показывать, что у него, дескать, пропал голос. Шутники по этому поводу острили, уверяя, будто ночью оратора прохватила простуда не простая, но золотая. Некоторое время спустя о взятке стало известно всему народу, и когда Демосфен пытался взять слово, чтобы оправдаться, толпа, не желая его слушать, негодующе зашумела, а кто-то, вскочив, с издевкой выкрикнул: «Неужели, граждане афинские, вы не выслушаете того, в чьих руках кубок?»614 Кончилось тем, что Гарпала афиняне выслали из города и, опасаясь, как бы их не призвали к ответу за расхищенные ораторами деньги, учинили строжайшее дознание, обыскивая дома один за другим, за исключением Калликла, сына Арренида: только его жилище, по словам Феопомпа, освободили от обыска на том основании, что хозяин только что отпраздновал свадьбу и дома находилась молодая супруга.

XXVI. Демосфен, идя опасности навстречу, потребовал, чтобы дело расследовал Ареопаг615 и все, кого он признает виновными, понесли наказание. Когда же Ареопаг одним из первых объявил виновным его самого, он предстал перед судом и, будучи приговорен к штрафу в пятьдесят талантов, был взят под стражу, но, не перенеся, по его словам, позора и тягот заключения, бежал из тюрьмы,616 одних стражников обманув, а других подкупив. Рассказывают, что не успел он уйти далеко от города, как заметил, что его догоняют несколько граждан, которые всегда к нему относились враждебно, и хотел было спрятаться, но те, окликнув его по имени, подошли поближе и просили принять от них денег на дорогу, объяснив, что ради этого догоняли его от самого дома, а также советовали не отчаиваться и мужественно переносить случившееся, но Демосфен в ответ горько заплакал со словами: «Могу ли я не отчаиваться, покидая город, где даже враги у меня такие, каких в ином месте и друзей не найти?» Изгнание он переносил тяжело, большую часть времени просиживая на побережье Эгины и Трезена617 и с тоскою глядя на Аттику глазами, полными слез, — настолько тяжело, что высказывал, как упоминают, недостойные мысли, не согласные с тем пылом, который всегда отличал его в государственных делах. Так, покидая Афины, он, говорят, воскликнул, простирая руки к акрополю: «О Полиада-владычица! Зачем благоволишь ты трем злейшим тварям: змею, сове и народу?» А знакомым юношам, приходившим к нему для доверительных бесед, он советовал от общественных дел держаться подальше, уверяя, что если бы с самого начала перед ним лежали два пути: один в Собрание к ораторскому возвышению, другой же — навстречу гибели — и если бы он предвидел все бедствия, связанные с государственной деятельностью, бесконечные тяжбы, страх, клевету и зависть, то выбрал бы тот, который ведет прямо к смерти.

XXVII. Между тем, когда он еще находился в изгнании, Александр скончался, и эллины снова начали объединяться против общего врага, в то время как Леосфен,618 совершая чудеса храбрости, запер Антипатра в осажденной Ламии.619 И вот оратор Пифей и Каллимедонт по кличке Краб, бежав из Афин, перешли на сторону Антипатра и вместе с его друзьями и послами начали разъезжать по городам, убеждая эллинов мятежа не поднимать и афинян не поддерживать; Демосфен же присоединился к афинскому посольству и, прилагая все силы, помогал ему сплачивать города на борьбу с македонянами, чтобы вышвырнуть их из Эллады. В Аркадии, как рассказывает Филарх,620 между Пифеем и Демосфеном в Народном собрании произошла даже перепалка, когда один защищал интересы македонян, а другой — дело эллинов. Пифей, говорят, сказал, что если в дом приносят ослиное молоко, — значит, там наверняка с кем-то плохо; так и город, стоит в нем появиться афинскому посольству, неизбежно заболевает; Демосфен же это сравнение вывернул наизнанку, сказав, что как ослиное молоко — больному исцеление, так и афинское посольство — городу спасение. Афиняне были столь довольны действиями Демосфена, что народным постановлением позволено было ему возвратиться в Афины. Предложение об этом внес Демон из Пеании,621 двоюродный брат Демосфена, и на Эгину за ним послали триеру. Когда из Пирея он направлялся в город, за ним шествовали представители власти и жрецы, а навстречу ему вышли с ликующими приветствиями все до единого граждане. Именно тогда, по словам Деметрия Магнесийского, Демосфен, воздев к небу руки, воскликнул, что этот день вознес его на вершину блаженства, оттого что в отечество возвращается он более достойным образом, нежели Алкивиад, ибо не силой принудил, но делами убедил он сограждан принять его к себе обратно. Но так как штраф все еще тяготел над ним, а отменить приговор в знак благодарности было невозможно, закон решили обойти с помощью хитрой уловки. Согласно обычаю, при жертвоприношении Зевсу Спасителю тем, кто готовил и украшал алтарь, платили деньги, и на этот раз обеспечить все необходимое поручили Демосфену за вознаграждение в пятьдесят талантов, которые и составляли сумму штрафа.

XXVIII. Но недолго пришлось ему наслаждаться возвращением на родину, ибо вскоре дело эллинов было проиграно окончательно: в месяце метагейтнионе произошла битва при Кранноне,622 в боэдромноне Мунихию занял македонский гарнизон, в пианепсионе погиб Демосфен.623 Произошло это вот при каких обстоятельствах. Как только стало известно, что Антипатр и Кратер приближаются к Афинам, Демосфен и его сторонники поспешили скрыться из города, и народ по предложению Демада приговорил их к смерти. Бежавшие рассеялись кто куда, и Антипатр разослал на их поиски людей, командовал которыми Архий по прозвищу Ищейка. Про этого Архия, уроженца Фурий,624 рассказывают, что когда-то он был трагедийным актером, и сообщают, будто учеником его был непревзойденный в этом искусстве эгинец Пол. Впрочем, Гермипп Архия называет в числе учеников оратора Лакрита, а Деметрий утверждает, что он принадлежал к школе Анаксимена.625 Так вот, этот Архий оратора Гиперида, марафонца Аристоника и Гимерея, брата Деметрия Фалерского, которые укрылись на Эгине в святилище Эака, силою вытащил оттуда и отправил в Клеоны626 к Антипатру; там они были казнены, причем Гипериду, говорят, перед смертью еще и вырезали язык.

XXIX. Узнав, что Демосфен нашел прибежище на Калаврии627 в храме Посейдона, Архий вместе с фракийскими копейщиками на суденышках переправился туда и стал уговаривать его покинуть храм и отправиться с ним вместе к Антипатру, уверяя, что ему не сделают ничего плохого. А Демосфену накануне ночью привиделся странный сон. Снилось ему, будто он с Архием состязается в исполнении трагической роли и хотя успех на его стороне, хотя игрою своей он покорил весь театр, из-за бедности и скудости постановки победа достается сопернику. Поэтому, сколь ни дружелюбно с ним разговаривал Архий, Демосфен, не сходя с места ни на шаг, посмотрел на него и сказал: «Архий! Никогда не верил я твоей игре, не верю сейчас и твоим посулам!» Когда же в бешенстве Архий начал ему угрожать, «Вот это, — воскликнул Демосфен, — прорицания уже безошибочные, с македонского треножника,628 а все, что ты говорил перед этим, было только актерской игрой. Подожди уж немного, я напишу домой пару слов». Сказав это, он отошел в глубь храма, взял в руки табличку, как бы намереваясь писать, поднес к губам тростниковое перо и, закусив его кончик, оставался некоторое время неподвижен, как он это обычно делал, обдумывая то, что пишет, потом закутался с головою в плащ, и голова его бессильно поникла. Столпившиеся у двери копейщики, решив, что он малодушничает, стали издеваться над ним, обзывая трусом и бабой, а Архий, подойдя поближе, просил его подняться и снова завел те же речи, обещая помирить его с Антипатром. Но Демосфен, едва почувствовал, что действие яда уже сказывается и быстро набирает силу, отбросил плащ и, глядя Архию прямо в лицо, сказал: «Изволь теперь сыграть, да побыстрее, Креонта из трагедии и тело это швырнуть без погребения.629 О Посейдон-гостеприимец, даже твой храм не оставили неоскверненным Антипатр и македонцы, я же покидаю святилище еще живым!» С этими словами он потребовал, чтобы ему помогли встать, и сделал несколько шагов, шатаясь и дрожа всем телом, но как только оставил позади себя алтарь, рухнул и со стоном испустил дух.

XXX. Что касается яда, то Аристон утверждает, что Демосфен его извлек из тростникового пера, как это описано выше. Но некий Папп, истории которого следует Гермипп, сообщает, что, после того как Демосфен пал бездыханным возле алтаря, выяснилось, что на табличке у него написано только начало письма: «Демосфен — Антипатру», и ничего больше, а в ответ на недоумения о причине столь внезапной смерти фракийцы, стоявшие у дверей, рассказали, как из какой-то тряпицы он извлек яд, положил его на ладонь, поднес ко рту и проглотил, причем сами они, как ни странно, решили, что он глотает золото, но его служанка, отвечая на расспросы Архия, сказала, что он уже давно носил на шнурке этот узелок вместо амулета. Эратосфен, в свою очередь, уверяет, что яд он хранил в полом браслете, а браслет постоянно носил на запястье. Что касается остальных, писавших о Демосфене, — а их великое множество, — то разноречивые мнения их едва ли стоит перечислять; укажу только суждение родственника оратора, Демохара, который, по его словам, считал, что не яд, но сами боги избавили Демосфена от жестокости македонян, из уважения и заботы послав ему легкую, безболезненную смерть. Погиб он в шестнадцатый день месяца пианепсиона, самый мрачный день Фесмофорий,630 когда женщины постятся, проводя время в храме богини. Немного позже афинский народ воздал Демосфену заслуженные почести, воздвигнув ему бронзовый памятник, а старшему из его рода дав почетное право на обед в Пританее.631 На постаменте памятника была высечена всем известная надпись:

Те, кто утверждает, будто ее сочинил на Калаврии сам Демосфен, перед тем как принять яд, несут чистейший вздор.

XXXI. Перед самым приездом нашим в Афины, говорят, произошел такой случай. Какой-то солдат, которого в суд вызывал наместник, все свои жалкие деньги спрятал в ладонях статуи Демосфена (одна рука ее прикрывала другую), а рядом рос невысокий платан, и ворох листьев — то ли ветер случайно сорвал их, то ли сам воин их так набросал — надежно укрыл под собою деньги на довольно долгое время. Когда же человек тот, вернувшись обратно, нашел деньги нетронутыми, слух об этом разнесся по всему городу, и многие остроумцы, пользуясь случаем, старались перещеголять друг друга, сочиняя эпиграммы насчет неподкупности Демосфена. Что же касается Демада, то недолго пришлось ему извлекать выгоду из репутации, которую он себе снискал: карающее за Демосфена возмездие послало его в Македонию, и те, перед кем он так подло заискивал, предали его заслуженной казни, потому что он и раньше был неприятен им, а в этот раз провинился настолько, что избежать наказания было невозможно. Дело в том, что стало известно его письмо, в котором он призывал Пердикку завладеть Македонией и спасти эллинов, опутанных прогнившей старой веревкой (так он называл Антипатра). После обвинительной речи, произнесенной Динархом из Коринфа, разъяренный Кассандр Демидова сына умертвил прямо в объятьях отца, а потом казнил и самого Демада, который ценою величайшего несчастья понял наконец, что первыми изменники предают самих же себя, о чем много раз говорил Демосфен и чему он упорно не верил.

Итак, Соссий, ты получил жизнеописание Демосфена, составленное из всего, что нам приходилось читать или слышать о нем.