Сочинения

КНИГА I

1.1. Узнав от приходящих к нам, о Фирм, что ты отказался от вегетарианской пищи и вернулся к мясному питанию, я поначалу не поверил, предполагая в тебе умеренность и уважение к богобоязненным мужам древности, которые сделались для нас примерами [должного образа жизни]. 2. Но и другие люди подтвердили это, выдвигая против тебя то же обвинение. Бранить же тебя за то, что ты, как говорится, не убежал от худшего, чтобы найти лучшее, за то, что не последовал Эмпедоклу и, повернувшись к лучшему, не отложился прежнего образа жизни, — бранить тебя за все это кажется мне грубостью и чем-то весьма далеким от убеждения, обретаемого в результате рассуждения. 3. Обнажить же посредством разумных доводов твои грехи и объявить меру твоего падения — это нашел я справедливым для нашей взаимной дружбы, достойным мужей, устроивших свой образ жизни в согласии с истиной.

2. 1. Я сказал бы, рассуждая сам по себе, что причиной перемены [твоего образа жизни] явилось не стремление к здоровью и телесной мощи, как выразилось бы большинство и невежественная толпа. Напротив, будучи с нами, ты согласился с тем, что не мясная диета способствует здоровью и стойкости, соответствующей философским трудам. И опытным путем узнается [, о Фирм,] что, говоря [тогда] это, ты говорил правду. 2. Значит, либо ты был кем-то обманут, либо счел, что для рассудка (φρόνησιν) нет никакой разницы, таким или иным образом питаться[57], либо же суть в чем-то другом, мне неизвестном. Если дело обстоит именно так, то боюсь, как бы не явилось причиной твоего преступления нечестие: таковы на первый взгляд причины твоего возврата к прежнему беззаконию. 3. Ибо я не скажу ни того, что из-за невоздержности или страсти к лакомствам обжор ты презрел отеческие законы философии, о которых прежде весьма ревновал, ни того, что ты оказался менее стойким, нежели те простолюдины, кто, приняв законы, противоположные тем, по каким они жили прежде, отсекают себе детородные части и воздерживаются — строже, чем от людоедства, — от употребления в пищу отдельных животных, которыми прежде обжирались[58].

3.1. Некоторые из приходивших ко мне вспомнили те слова, что ты говорил против воздерживающихся [от убоины]. Если это так, если вы, убеждаясь жалкими, холодными, более чем легковесными софизмами, позволили ввести себя в заблуждение, уничтожив догмат древний и любезный богам, то это вызывает у меня уже не досаду, но гнев. 2. Поэтому я решил не только показать, как обстоит с этим дело у нас, но также собрать аргументы и построения наших противников и опровергнуть аргументами, превосходящими силой и множеством те, что приводите вы. Я сделаю это для того, чтобы показать, что не только легкомысленные и поверхностные софизмы, но даже кажущиеся весомыми аргументы не могут победить истины. 3. Ибо, возможно, ты не знаешь, что многие возражали против отказа от неодушевленного, что многие философы — перипатетики, стоики, эпикурейцы — выдвинули множество возражений против философии Пифагора и Эмпедокла, ревностным сторонником (ζηλωτὴς) которой ты был; немало противников этого учения есть и среди филологов: вот и Клавдий Неаполитанский опубликовал книгу против воздерживающихся от мяса. 4. Я приведу их практические и общие исследования, направленные против нашего догмата, и опущу те, что разрабатывались специально против Эмпедокла.

4. 1. Наши противники утверждают, что справедливость смешается и подвигнется неподвижное, если справедливость будет распространяться не только на разумных, но и на неразумных [живых существ], <2.> не только на родственных нам людей и богов, но и на неразумных диких зверей, перед которыми у нас нет никаких обязанностей, поскольку, используя их для работы и еды, мы не считаем их принадлежащими нашему роду и лишенными общения, как если бы они были [изгнанными] гражданами. 3. Ибо если мы будем обращаться с ними как с людьми, жалея их и не нанося им вреда, на правосудие будет взвалено то, что оно не в силах понести, и родственное расточится для чуждого. 4. Ибо мы[59] либо вынуждены будем совершать несправедливость, не щадя их, либо же, если откажемся от их использования, наша жизнь станет невозможной и затруднительной, так что сами уподобимся диким животным.

5. 1. Ибо я оставляю в стороне неисчислимое множество мириадов кочевников и троглодитов[60], питающихся мясами, иной же пищи не знающих;

2. Но и у нас самих, считающих себя современными (ήμέρως) и человеколюбивыми, какое не исчезнет дело и искусство — на земле ли, на море, — какое останется украшение образа жизни, если мы станем относиться к животным как к единокровным (όμόφυλα) — благочестиво и не причиняя им вреда? Скажем прямо: все они исчезнут.

3. Нет у нас никакого средства, никакого лекарства против затруднения, которое либо разрушает [цивилизованный] образ жизни, либо [, сохраняя его,] уничтожает правосудие, — если, конечно, не сохранить древнего закона и определения, кое, согласно Гесиоду, установил Зевс, разделяя природу и полагая особо каждый из родов:

6. 1. Мы не можем быть несправедливыми относительно тех, кто неправосуден относительно нас. Тот, кто отрицает это положение, не оставляет для справедливости никакого пути — ни широкого, ни узкого. 2. Ибо, как мы уже говорили, природа не самодостаточна, но во многом нуждается, так что запретить ей пользоваться помощью животных — значит совершенно ее погубить и обречь на жизнь, исполненную трудностей, беспомощности и лишений необходимого. В самом деле, говорят, что несчастливо проводили жизнь первые возникшие [люди]. 3. Ибо суеверие распространяется не только на использование животных, но и на насилие над растениями. Действительно, почему более виновен зарезавший быка, нежели срубивший дуб или сливу, если и их одушевляет душа в порядке метаморфоз (κατά τήν μεταμόρφωσιν)[62]? Таковы основные аргументы стоиков и перипатетиков.

7. 1. Что же до последователей Эпикура, то они говорят так, как если бы излагали пространную генеалогию, утверждая при этом, что когда древние законодатели изучали общественную жизнь людей и их поступки друг относительно друга, то провозгласили нечестивым и бесчестным убийство человека. Возможно, некое природное и наличное (ύπαρχούσης)[63] родство человека с человеком, существующее благодаря подобию формы и души, сделало несподручным (μή προχείρως) убийство таких вот живых существ, отличных от иных, чье убийство было принято. 2. Однако же главной причиной недовольства [древних законодателей убийством] и провозглашения человекоубийства святотатством было его несоответствие целому строя [общественной] жизни. 3. Это и было началом того, что осознавшие пользу такого определения не нуждались в иных основаниях для того, чтобы не совершать таких поступков; те же, кто был не способен осознать этого в полную меру, страхом перед наказанием удерживались от беспрепятственного убийства друг друга. 4. Очевидно, что и тот и другой [мотивы) существуют и по сей день. Видящие пользу этого предписания охотно его придерживаются, не понимающие же — воздерживаются, боясь угрозы законов, установленных для людей, не способных рассуждать о полезном, и принятых большинством людей [без понимания того, что они суть].

8. 1. Ни один из писаных или неписаных законов-тех законов, которые существуют сейчас и которым естественно передаваться дальше, — не был установлен насильственно, но устанавливался [добровольно] согласившимися с ним и им пользовавшимися [мудрецами]. 2. Ибо те, кто ввел эти установления, отличались от толпы душевным разумением, а не телесной мощью и не властью, обращающей в рабство. Тех, кто прежде лишь неразумно чувствовал полезное и часто забывал [свой опыт полезного, мудрецы древности] побудили к размышлению о полезном, других же [, даже не чувствовавших пользы,] они запугали величиной наказания. 3. Ибо в том, что касается пользы, против невежества нет никакого лекарства, кроме страха перед наказанием, которое установил закон. Ибо и по сей день только страх перед наказанием удерживает обыкновенных людей и препятствует им совершать вредное — как в частной, так и в общественной жизни. 4. Если бы все в равной мере были способны видеть пользу и помнить о ней, никто не нуждался бы в законах, но каждый по собственной воле остерегался бы запрещенного и совершал предписанное. Ибо созерцания полезного и вредного достаточно, чтобы приготовить человека избегать одного и стремиться к другому. 5. Для тех же, кто не видит заранее пользы, существует угроза наказания. Она заставляет их подавлять свои порывы, ведущие к совершению неполезных поступков, в то же время она вынуждает совершать должное.

9. 1. Потому законодатели и не оставили совершенно безнаказанным невольное убийство: для того, чтобы прежде всего не дать возможности действительным убийцам притворяться действующими невольно, а в особенности для того, чтобы привлечь к этому преступлению внимание и предостеречь от него; ибо если не акцентировать на этом внимания, будет случаться много и в самом деле непреднамеренных убийств. Непреднамеренные же убийства неполезны по той же причине, что и преднамеренные. 2. Среди невольных поступков одни определяются неустановимой (άστάθμητον)[64] причиной, от которой человеческая природа не может уберечься, другие же — нашей беспечностью и незнанием разницы [между полезным и вредным]. Потому, желая воспрепятствовать легкомыслию, наносящему вред даже близким, законодатели установили наказание и за непредумышленные поступки; благодаря страху перед наказанием они не допустили многих такого рода грехов. 3. Я думаю, что если даже допускаемые законом убийства подлежат искуплению посредством очищения, то дело обстоит так не по чему иному, но потому, что те, кто первично ввел [этот обычай], — что само по себе прекрасно, — хотели как можно более действенно избавить людей от намеренных проступков. Ибо повсюду была нужда в препятствиях, которые бы делали несподручным совершение проступков, не идущих на пользу [обществу]. 4. Вот почему первые осознавшие это люди не только установили наказания, но также возбудили и иной неразумный страх, присказавши (έπιφημίσαντες), что всякий, имевший какое-либо отношение к смерти человека, нечист и останется таким, пока не очистится. 5. Ибо если неразумное души благодаря разнообразной педагогике пришло к устойчивой кротости, то это потому, что те, кто изначально привел в космическое состояние [человеческое] множество, укротили неразумные порывы желаний, запретив убийство друг друга без разбирательства [ — преднамеренное оно или нет].

10. 1. Конечно же, убийство остальных живых существ отнюдь не было запрещено первыми людьми, определившими, что нам до́лжно делать, а что нет; ибо [наша] польза в отношении к животным состояла в противоположном. Ведь спастись было невозможно, не стремясь защититься от животных, объединившись друг с другом. 2. Наиболее духовные (χοφιεστάτον) люди помнили, почему они воздерживались от убийства, а именно — благодаря тому, что это было полезно для спасения. Они напоминали остальным, объединившимся друг с другом, что воздерживаются от убийства сородичей, дабы сохранить общение, содействующее спасению каждого отдельного лица. 3. Ибо [для всех] было полезно не отделяться друг от друга и не губить никого, с кем оказался стеснен в одном и том же месте, полезно для того, чтобы изгнать инородных живых существ и защититься от людей, приходящих со злом[65]. 4. Поэтому в течение какого-то времени люди воздерживались от нанесения вреда родственникам, поскольку входили в одно и то же общество, объединенное общностью нужд, и приносили пользу в достижении той или иной вышеупомянутой цели. Но шло время, роды разрастались, а животные были изгнаны и отогнаны [от мест обитания человека][66], и тогда некоторые, не довольствуясь неразумной памятью, стали обсуждать, в чем состоит польза обществ, существующих для того, чтобы питать[67] друг друга.

11. 1. Они постарались тверже противостать тем, кто был готов убивать друг друга, что — из-за забвенья прошедшего — делало [общества] менее защищенными. Стремясь именно к этому, они ввели и поныне существующие в городах и у народов законодательства. Большинство добровольно последовало за ними, ибо поняло уже смысл пользы, состоящей в единении людей. 2. Две вещи, оказалось, в равной мере способствуют безопасности: безжалостное убийство всех, приносящих вред, и сохранение всякого, кто может их убивать. Потому, естественно, одних убивать запрещалось, других же нет. 3. Нельзя ссылаться на то, что некоторых животных, не смертоносных по природе и по образу жизни не вредных для человека, закон разрешает нам убивать. Ибо, говорят эпикурейцы, среди тех животных, коих закон разрешает убивать, нет ни одного, которое, если ему позволить обильно размножиться, не стало бы причинять нам вред; и в то же время, если оно сохраняется в существующем сейчас количестве, то приносит известную пользу для нашей жизни. 4. Ибо и бараны, и быки, и все такого рода животные, пока их в меру, помогают нам в наших нуждах, если же они изобильно преумножатся и сильно превзойдут установленное число, то будут причинять вред нашей жизни, либо обратив против нас свою силу — природа ведь сделала их причастными ей, — либо истребив те плоды, что приносит для нашего питания земля. 5. Вот по этой-то причине и не было запрещено убивать таких животных; это сделано ради того, чтобы оставить их в том количестве, которое шло бы на пользу человеку и легко подчинялось ему. Что же до львов, волков и вообще тех животных, которых называют дикими — крупные они или мелкие, — то, сколько бы их ни осталось, это количество все равно не облегчит бремени нашей жизни. Иначе дело обстоит с быками, лошадьми, баранами и вообще всеми животными, называемыми домашними. Потому мы совершенно верно занимаемся уничтожением первых, вторых же — лишь насколько их число превосходит меру.

12. 1. Судя по всему, именно вышеупомянутыми причинами руководствовались те, кто изначально узаконил эти обычаи и регламентировал употребление одушевленных в пищу; причем в случае несъедобных животных определяющим была их полезность или не-полезность. 2. Так что утверждать, будто бы все прекрасное и справедливое, как оно определено предписаниями закона, зависит от частных представлений, было бы совершенной глупостью. Нет, дело не обстоит таким образом, но так же, как и во всем остальном, что касается пользы, например здоровья и мириада других эйдосов <... >[68] Однако часто люди погрешают против как общей, так и частной пользы. 3. Некоторые не видят предписаний закона, одинаково подходящих для всех людей; одни оставляют их, потому что считают сами законы чем-то безразличным, другие придерживаются прямо противоположного мнения, думая, что законы, не обладающие всеобщей значимостью, с пользой применимы повсюду. Потому эти люди придерживаются законов, им не подходящих, хотя в других случаях умеют различать, что направлено к их частной выгоде, а что обладает общественной пользой. 4. Законы, регламентирующие убийство и поедание одушевленных, относятся как раз к законам, не обладающим всеобщей значимостью: у большинства народов они определяются особенностью страны, где они проживают; такие законы нам не следует соблюдать, ибо мы живем в другом месте. 5. Если бы с остальными животными, как с людьми, можно было заключить договор о том, что они не будут нас убивать и сами не будут без суда нами уничтожаться, то было бы прекрасно распространить право также и на них, ибо оно было создано ради обеспечения безопасности.

6. Поскольку же невозможно было приобщить к закону живых существ, не обладающих разумом, оказалось, что мы защищены от иных живых существ не лучше, чем от неодушевленных. Только добытая нами свобода убивать, которой мы сейчас обладаем, обеспечивает возможную безопасность. 7. Таковы аргументы эпикурейцев.

13.1. Осталось изложить мнение человека толпы и простонародья. Они говорят, что древние не из добродетели воздерживались от одушевленных, а потому, что еще не знали, как пользоваться огнем; как только они это узнали, то сочли его наисладостнейшим и наисвященнейшим и назвали Гестией (Εστίαν), с этого времени они стали сотрапезниками (συνεστιους) и с этого же момента стали употреблять в пищу животных. 2. Ибо мясоедство (σοφκοφαγεῖν)[69] согласно человеческой природе, противно же человеческой природе поедание сырого мяса. Открыв для себя огонь, человек получил возможность поступать согласно природе, отваривая мясо в пищу. 3. Вот почему сыроядцы — шакалы[70], поэтому же с упреком говорится: "Ты бы пожрала живых и Приама, и всех Приамидов"[71] или же "...тебя растерзал бы на части, тело сырое твое пожирал бы... "[72] Все происходит так, как если бы поедание сырого мяса было делом нечестивцев[73]. "На блюдах, подняв их высоко, мяса различного крайчий принес... "[74] 4. Итак, изначально человек не употреблял в пищу одушевленных, ибо человек — это живое существо, не вкушающее сырого мяса; но как только было открыто пользование огнем, человек стал употреблять, обжарив, не только мясо, но и иные продукты, освоил, как говорится, большинства кушаний. 5. То, что человек не сыроядец, делают очевидным народы-рыбоеды: они жарят рыбу либо на раскаленных солнцем камнях, либо запекают в песке. А то, что человек [по природе своей] плотояден, ясно из того, что ни один народ не воздерживается от употребления в пищу одушевленных. И вовсе не по извращенности своей возжелали есть мясо эллины, ведь такой обычай присутствует и у варваров.

14. 1. Тот, кто приказывает не есть [мяса одушевленных], считая это несправедливостью, не скажет также, что справедливо убивать их и отнимать душу. Однако мы ведем против диких зверей войну естественную и справедливую, ибо животные либо намеренно нападают на человека, как, например, волки и львы, либо не намеренно, как змеи, кусающие, когда на них наступают; звери либо нападают на человека, либо уничтожают урожай, из-за всего этого мы их и преследуем. Мы убиваем зверей, чтобы не пострадать, независимо от того, проявляют они к нам вражду или нет. 2. Всякий человек, увидев змею, убивает ее, если может, чтобы она не укусила ни его, ни другого человека, ибо здесь имеет место не только ненависть человека к тем, кого он убивает, но и любовь людей друг к другу.

3. Но хотя справедлива война против диких животных, мы воздерживаемся [от убийства] многих животных, что живут с человеком. Эллины, скажем, не едят ни собак, ни лошадей, ни ослов; свиней же едят, поскольку они принадлежат к тому же роду, что и дикие свиньи; точно так же дело обстоит и с птицей. Ибо свинья не годится ни на что, кроме еды. 4. Если же финикийцы и иудеи от свинины воздерживались[75], то это потому, что свиней в тех местах вообще не было: ведь, говорят, и теперь в Эфиопии не увидишь этого животного. Ни один эллин не приносил в жертву богам ни слона, ни верблюда, ибо в Элладе они не водятся, так на Кипре и в Финикии это животное не приносилось в жертву, поскольку в тех местах не обитало[76]. И египтяне не приносят свинью в жертву по той же причине[77]. Действительно, некоторые народы совершенно воздерживаются от употребления в пищу этого животного, но это имеет не большее значение, чем если бы мы отказывались есть верблюжатину.

15. 1. И зачем бы это люди стали воздерживаться от одушевленных? Чтобы сделать хуже и душе, и телу? Ни для чего другого, очевидно. Ибо плотоядные животные умнее других. Во всяком случае, они охотятся, владеют техникой охоты и тем сберегают свою жизнь и обретают мощь и силу, подобно львам и волкам, чем доказывают, что ни душе, ни телу не вредит мясоедение. 2. Очевидно, что и атлеты посредством мясоедения достигают большей крепости тела, и врачи посредством мясоедения поднимают тела из слабости. 3. И вот еще один здравый аргумент, не оцененный по достоинству Пифагором: ни семь мудрецов, ни позднейшие физики, ни наимудрейший Сократ, ни сократики этой практике не следовали.

16. 1. Допустим, все люди последуют этому догмату. Что тогда станет с потомством животных? Ни для кого не секрет, сколь плодовиты зайцы и свиньи (добавим к ним и иных животных). Откуда они возьмут пищу и что будет с земледельцами? 2. Ибо если позволить губить урожай, не истребляя губителей, то земля не вынесет такого множества живых существ. Разложение мертвых тел вызовет гибель, разразится чума, и от нее будет не убежать. Море, реки и озера заполнятся рыбой, воздух заполнится птицей, земля — всевозможными тварями (ἐρπειῶν)[78].

17. 1. А какие препятствия возникнут для лечения, если люди станут воздерживаться от животных? Разве мы не видим, что люди, зрение которых слабеет, сохраняют его, поедая мясо гадюк[79]? 2. Один из домашних врача Кратера стал жертвой неизвестной болезни, его плоть стала отделяться от костей, и [известные] лекарства не принесли пользы; тогда ему приготовили гадюку тем же способом, каким готовят рыбу, дали съесть, и его плоть снова пристала к костям. 3. Многие и иные животные, будучи съедены, оказывают исцеляющее действие, и каждая из частей животных [оказывает свое особое действие]. Тот, кто отказывается от одушевленных, отказывается и от всего этого.

18. 1. И если, как говорят, растения тоже имеют душу, то какой будет наша жизнь, если мы не занесем ножа ни над животным, ни над растением? Но если не кощунственно срубить дерево, то не кощунственно и забить животное[80].

19. 1. Но, скажет кто-нибудь, не нужно убивать единородных, если и в самом деле души животных единосущны нашим. Однако если он допускает, что души воплощаются добровольно, то, очевидно, допускает и то, что они воплощаются ради обретения юности, ибо именно в ней всякое наслаждение. Почему же в этом случае им не погрузиться опять в человеческую природу[81]? 2. Если же души возвращаются добровольно и, благодаря страстной любви (ἔρωτι) к юности, проходят через все эйдолы живых существ, то им, пожалуй, радостно состояние поднятости [над телами]. А само это состояние поднятости есть быстрейшее возвращение к Человеку (ἐπὶ τὸ ν ἄνθρωπον), поедаемые же тела не могут родить в освобождающихся от них душах печали. Возможно, когда они освобождаются [от своих животных тел], в них возникает любовное стремление стать Человеком — так что насколько их мог бы огорчить уход из человеческого тела, настолько могло бы обрадовать расставание с другими телами. Ибо этот уход из иных тел есть быстрейшее возвращение к Человеку, который властвует над всеми неразумными существами, как Бог над людьми. Это достаточная причина для убийства иных животных, насколько они повинны в несправедливом убийстве человека. 3. Итак, если души людей бессмертны, а души неразумных смертны, то не совершают несправедливости убивающие неразумных; если же они бессмертны, то мы, убивая их, оказываем им ту же услугу, ибо ведем их к возвращению к человеческой природе.

20. 1. Если мы защищаемся, мы не совершаем несправедливости, но лишь наказываем совершающих ее. Так что если души бессмертны, то мы оказываем им услугу, убивая [их тела], если же души неразумных все-таки смертны, то, убивая их, мы не совершаем ничего неблагочестивого. 2. Разве, защищаясь, мы не поступаем справедливо? Мы убиваем змей и скорпионов, даже если они и не нападают на нас, чтобы никому другому не пришлось пострадать от них, таким образом мы защищаем род человеческий в общем; так почему же, убивая существ, нападающих на людей, а равно и тех, кто живет вместе с нападающими на людей и на [выращенный людьми] урожай, почему, говорю, убивая их, мы совершаем несправедливость?

21. 1. Если это однажды будет признано несправедливым, то нам нельзя будет пользоваться также ни молоком, ни шерстью, ни яйцами, ни медом[82]. Ибо как, отбирая у человека одежду, ты совершаешь несправедливость, так несправедлив ты и остригая овцу, ведь шерсть есть одежда овцы. И молоко не для тебя появилось, но для новорожденного потомства. Пчела собирает для своего пропитания то, что ты крадешь у нее ради своего удовольствия. 2. И это не говоря о египетском учении, гласящем, что мы совершаем несправедливость, касаясь растений[83]. Если же растения возникли для нас, то и пчела нам рабствует, производя мед, и шерсть растет на овцах, чтобы служить нам украшением и защитой[84].

22. 1. Самим богам приносили в жертву животных, чтобы осуществить благочестие. И среди богов [нами чтятся] Аполлон Волкобойца (Λυκοκτόνος)[85] и Артемида Зверобойца (Θηροκτόνος)[86]. 2. [В этом нет ничего удивительного,] поскольку и полубоги, и все герои — существа, которые выше нас и родом, и добродетелью, — одобряли приношение одушевленных до того даже, что приносили в дар богам и по двенадцать, и по сто жертв. Геракл же, кроме всего прочего, воспевается и как пожиратель быков[87].

23. 1. Что же до давнего предостережения Пифагора, отвращающего людей от поедания друг друга[88], то это глупость[89]. Ибо если бы во времена Пифагора все люди поедали друг друга, то был бы пустым болтуном тот, кто вздумал бы оторвать людей от поедания иных живых существ, с тем чтобы отвратить их от поедания друг друга. Благодаря этому он, скорее, склонил бы их к людоедству, показывая, что равно поедание себе подобных и насыщение мясом свиней или коров. 2. Если же в те времена взаимопожирания не существовало, то зачем был нужен этот догмат? Если он установил этот закон для себя и своих товарищей <...>[90], то это позорное предположение, ибо предполагается, что те, кто жил вместе с Пифагором, пожирали друг друга[91].

24. 1. Впрочем, случиться могло и противоположное тому, к чему он стремился. Ибо если мы откажемся от одушевленных, то потеряем не только доставляемое ими удовольствие и богатство, но погубим и пашни, уничтоженные диким зверьем. Вся земля достанется змеям и птицам, так что пахать станет трудно, и только что посеянное зерно расклюют птицы, а выросшее будет расхищено четвероногими. Столь великий недостаток в пище приведет к горькой необходимости обратиться друг к другу.

25. 1. Впрочем, и сами боги [приходящим к ним с мольбами] часто предписывали исцеления ради вкусить от диких животных — история полна приказами богов принести в жертву и вкусить жертвенное. 2. Когда Геракл иды возвращались в отечество, воины, двигаясь на Лакедемон во главе с Эврисфеем и Проклом, оказались в нужде относительно необходимого — и вот они ели змей, которых дала Земля пищей для армии[92]. 3. Другая армия, страдавшая от голода в Ливии, увидела, как на нее упало облако саранчи[93]. 4. А вот что произошло в Гадаре. Богос, царь мавританский, заколотый позднее в Мефоне по приказу Агриппы[94], попытался наложить руку на Гераклейон[95] — богатейшее святилище. И есть закон, предписывающий жрецам этого святилища каждый день окроплять алтарь кровью[96]. 5. Закон этот возник не по воле людей, но по воле богов — как показало то, что тогда произошло. Так как осада длилась долго, стало не хватать жертвенных животных, и оказавшийся в затруднении священник увидел следующий сон. 6. Ему казалось, что он находится между колонн Гераклейона[97] и видит влетающую в храм напротив алтаря птицу; прилетев, она садится к нему на руку, и он кропит ее кровью алтарь. 7. После этого видения с рассветом он пришел и встал близ алтаря: так же как во сне, он стоял на башне[98] и наблюдал. Увидев птицу, ту же, что и во сне, он стоял недвижно в надежде, что сон станет явью. Спустившись, птица села на алтарь и далась в руки архиерею[99]: таким образом, она была принесена в жертву, и алтарь был окроплен ее кровью. 8. Более известно событие, происшедшее в Кизике[100]. Когда город осаждал Митридат, наступил праздник Персефоны[101], и нужно было принести ей в жертву корову. Священные же стада[102], из коих следовало взять жертву, на которую был уже нанесен знак[103], паслись напротив города [через пролив]. 9. В надлежащий [для жертвоприношения] момент корова замычала и переплыла пролив; стражи открыли ворота; она устремилась бегом и остановилась у алтаря; богине была принесена жертва. 10. Не нелепо, значит, полагать, что наиблагочестивейшее действие состоит в принесении множества жертв, ибо наилучшим для богов оказывается жертва.

26. 1. А что стало бы с городом, если бы все его горожане придерживались этого образа мыслей (γνώμην)? А как отразили бы они идущих на них врагов, если бы остерегались убить кого-либо из них? Они были бы уничтожены на месте. Что же до других неприятностей, которые неизбежно приключатся с ними, то говорить о них было бы огромным трудом. 2. Потому убивать и есть животных отнюдь не кощунственно, что сделал ясным и сам Пифагор, ибо [готовившимся к соревнованиям] атлетам древние давали пить молоко, а есть — смоченный водой сыр; позднее от этой диеты отказались и стали питать атлетов сушеными фигами. Пифагор первым отверг древнюю традицию и стал давать упражняющимся мясо[104], открыв исключительную пользу мясной пищи для обретения телесной мощи. 3. Некоторые историки рассказывают, что пифагорейцы и сами касались одушевленных, принося жертвы богам[105]. 4. Вот что можно прочесть у Клавдия, Гераклида Понтийского и Гермарха эпикурейца, у стоиков и перипатетиков, в этом содержится и все то, что, как мне рассказывали, вы говорите в пользу отказа от воздержания. Мне же, намеревающемуся опровергнуть представления (ύπολήψεις) и этих мужей, и большинства, естественно будет сделать некоторые предварительные замечания.

27. 1. Итак, прежде всего нужно знать, что наставления, дающиеся в моей речи, не применимы к любому образу человеческой жизни. Они не касаются ни занятых ремеслом, ни атлетикой, ни солдат, ни моряков, ни риторов, ни избравших деловой образ жизни. Они предназначены для человека, уже размышлявшего, кто он, откуда он произошел и к чему должен стремиться, — человека, который и в еде, и в другом следует тому, что отлично от предполагающихся иными образами жизни [начал]. 2. А на тех, кто не таков, мы не станем хрюкать (γρύξαιμεν)[106]. Ибо и в повседневной жизни — не одно и то же наставление человеку спящему, который всем своим образом жизни старается послужить сну, собирая повсюду все располагающее ко сну, и наставление человеку, отгоняющему сон и выстраивающему все вокруг себя так, чтобы бодрствовать[107]. 3. Первому необходимо рекомендовать опьянение и пресыщение, дом темный, постель "мягкую, просторную" и "пышную"[108], как говорят поэты, а также любые наркотики — будут ли они вдыхаться, втираться или заглатываться в жидком или твердом виде, — дающие сонную бездеятельность и забвение. 4. Другому же — питье трезвое, пищу легкую, почти что отсутствие пищи, дом светлый, полный легкого воздуха[109] и открытый дуновениям ветра. Ему нужно посоветовать возбудить в себе напряженное стремление к мысли и приготовить постель сухую, из небеленого льна[110]. 5. Рождены ли мы для того, чтобы бодрствовать как можно больше, уступая сну лишь постольку, поскольку не находимся в месте, где пребывают вечно бодрствующие [боги][111], или же, напротив, мы созданы для сна? Ответы на эти вопросы требуют иной речи и обстоятельного обоснования.

28. 1. Тому, кто однажды изобличил колдовство нашего здешнего времяпрепровождения и жилища, человеку, подозревающему [во всех тяжких] природу, которая в нем, и противостоящему ей, уличившему в усыпляющем воздействии место, в котором он находится, — такому вот человеку[112] передаем мы знание питания, знание, соответствующее его знанию себя и того места, где он находится; этот вот человек и есть наш собеседник. 2. Мы призываем его оставить спящих, валяющихся в своих постелях, пусть будет он осторожнее, ибо достаточно посмотреть на человека с гноящимися глазами, чтобы у тебя загноились глаза, достаточно встретить зевающих, чтобы начать зевать самому. Так не позволим же оцепенению и сну захватить нас подобным образом! Ибо место, где мы проводим время, полно холодной сыростью, что может вызвать загноение глаз, ведь место это болотисто, и его испарения вызывают у всех тяжесть в голове и забвение[113].

3. Если бы законодатели устраивали сферу подзаконного с тем, чтобы возвысить людей до созерцательного образа жизни и до жизни, согласной Уму (κατά νοῦν)[114], то, без сомнения, следовало бы им подчиниться и даже согласиться на уступки в сфере питания. 4. Если же они обращаются к жизни, согласной природе, и к образу жизни, называемому средним, вводят такие законы, с которыми готова согласиться даже толпа, полагающая, что внешние вещи, а равно и все телесное есть единственное добро или единственное зло; если все это так, то как можно, ссылаясь на их закон, уничтожать жизнь[115], которая выше всякого писаного закона, предназначенного для толпы, жизнь, руководящуюся по преимуществу законом неписаным и божественным?

9. 1. Таково положение дел. Созерцание, дарующее нам счастье, не есть собирание рассуждений (λόγων) или множества научных знаний (μαΰημάτων), как кто-нибудь[116] может подумать: созерцание не составляется из точных знаний, и преумножение рассуждений не преумножает его — будь это так, ничто не мешало бы быть счастливыми тем, кто владеет всевозможными точными знаниями. 2. Но даже все знания никоим образом не восполнят созерцания, даже если это знания о вещах сущностно сущих, если только к этим знаниям не присоединится та вдохновенность (φυσίωσις) и жизнь, которая соответствует сущностно сущим. 3. Ибо говорят, что существует три цели, соответствующие задачам каждого[117]. Наша цель состоит в осуществлении созерцания сущего; когда она достигается, то созерцание осуществляет, в меру наших возможностей, единение природ созерцающего и созерцаемого. 4. Ибо возвращение (άναδρομέ)[118] происходит не в иное, но в сущностно свое; не с иным, но с сущностно собой происходит единение природ. Сущностно же Сам — Ум, так что и цель есть жизнь по Уму. 5. Этому служат и рассуждения, и научные знания о вещах внешних, но они занимают место очищений и не восполняют счастья. Если бы счастье состояло в формулировке суждений, то, ограничивая себя в пище и занятии делами, можно было бы достичь цели. 6. Но поскольку, очищаясь посредством рассуждений и дел[119], должно сменить нынешнюю жизнь на другую, то давай рассмотрим, каковы те дела и рассуждения, которые ведут нас к этой другой жизни.

30. 1. Не те ли это дела и рассуждения, что отделяют нас от вещей чувственных и связанных с ними претерпеваний, дела и рассуждения, возводящие нас к жизни умной, свободной от воображения и страстей[120]? С другой стороны, не чужды ли нам противоположные рассуждения и поступки, не достойны ли они отвержения, ибо насколько они отстраняют человека от умной жизни, настолько влекут вниз, к чувственной? Я думаю, с этим можно согласиться. 2. Мы подобны тем, кто вольно или невольно[121] бежал в чуждый по крови народ (άλλοφυλον ἔθνος), тем, которые не просто покинули родные пределы, но и наполнились на чужбине не свойственными их роду страстями, нравами и обычаями и склонились к ним. 3. Тот, кто хочет покинуть эту страну и вернуться в родные края, не только стремится отправиться в путь, но желает также, чтобы его приняли дома, для чего старается отбросить все почерпнутое им у инородцев, вновь вспомнив то, что было некогда его собственным, а потом забылось, без этого же он не будет принят своей родней. 4. Точно так же обстоит дело и с нами. Если мы собираемся отсюда к сущностно родственному, то должны расстаться со всем, что почерпнули из смертной природы, а также и с влекущим нас к этому пристрастием[122], благодаря которому и случилось наше нисхождение. Мы должны вспомнить блаженную и вечную сущность и поревновать о возврате к тому, что не имеет ни цвета, ни качества[123]. Для этого потребуется предпринять два усилия. 5. Одно — для того чтобы расстаться со всем материальным и смертным; второе — чтобы взойти и остаться в живых в процессе возвращения — движения, противоположного нисхождению. 6. Ибо мы были умными сущностями и вновь оказываемся ими, когда очищаемся от чувственно воспринимаемого и неразумного. Мы были прикованы к чувственному из-за нашего бессилия оставаться в со-бытии (συνουσίας) с умопостигаемым и, в то же время, из-за той, назовем ее так, силы, которая влечет нас к земному. 7. Ибо все силы души, действующие вместе с чувственным и вместе с телом, нарождаются, когда душа уже не пребывает в умопостигаемом, — подобно тому, как плохая земля часто родит бурьян, даже если посеяна пшеница. Так происходит благодаря развращенности души: рождая неразумное, она, конечно, не губит свою сущность, но благодаря ему привязывается к смертному и чуждому, благодаря ему она увлекается вниз из свойственного ей [места].

31. 1. Так что если мы и в самом деле решили вернуться к Изначальному, то нам следует озаботиться тем, чтобы отлагать, насколько это возможно, чувственные восприятия, воображение и сопутствующее [этим познавательным способностям] неразумное и связанные с этим неразумным страсти, насколько нам это позволяет необходимость рождения[124]. 2. Должно ясно артикулировать то, что от Ума[125], предоставив ему покой и безмолвие (ήσυχίαν) победой над неразумным. Чтобы не только слушать об Уме и умопостигаемом, но и, насколько возможно, стать наслаждающимися его созерцанием, устремленными к бестелесному, живущими благодаря ему истинной жизнью, а не той ложной жизнью, что сопутствует тому, что родственно телу. 3. Значит, нам нужно обнажиться от многих одежд: и от этой видимой, плотской, и от тех, что внутри нас, тех, что изнутри прилегают к коже. Нагими и без одежд взойдем на стадион, чтобы состязаться в Олимпии души. Ибо обнаженность есть начало и условие состязания. 4. Поскольку же одежда у нас верхняя и нижняя, то и освобождение наступит как в результате поступков внешних, так и внутренних: одни будут явны всем, другие же от всех сокрыты. Не есть и не брать, если предлагают, денег — это поступки внешние и очевидные, а вот нежелание этого принадлежит уже к сфере менее очевидного. 5. Так что вместе с самими делами следует отложиться и от пристрастий к ним, и от страстей. Ибо зачем нам отказываться от поступков, если мы остаемся прикованными к порождающим их причинам?

32. 1. Осуществление этого отступления [от чувственного] может быть сопряжено с насилием, а может произойти и посредством убеждения в согласии с логосом, благодаря угасанию и, если так можно сказать, забвению и смерти выше упомянутых причин. Ибо лучшее отступление от чего-либо состоит в том, чтобы не касаться того, от чего мы отторглись. В самом деле, если взять пример из мира чувственного, все, что было отторгнуто насильственно, сохраняет в себе или часть, или след того, от чего оно было отторгнуто[126]. 2. Истинное же отторжение является результатом прихода в непрерывную беззаботность (άμελέτητον)[127]. Такой беззаботности можно достичь, постоянно обращая свой рассудок к умопостигаемым [сущностям], воздерживаясь от ощущений, пробуждающих страсти, к которым относятся и возникающие из пищи.

33. 1. Значит, от определенной пищи следует отказываться не меньше, чем от пробуждающей страстное начало нашей души. Помимо этого следует рассмотреть еще вот что.

2. Здесь [в дольнем] существует два источника, благодаря которым душа оказывается в оковах: когда истекающие из них воды наполняют душу, она погружается в забвение того родственного, что созерцала. Эти источники — удовольствие и страдание. 3. Они имеют свое основание в чувственном восприятии, соответствующем ему сознании и в том, что сопутствует чувственному восприятию в воображении, мнении и памяти, благодаря которым пробуждаются страсти и утучняется неразумие (άλογία)[128], низводящее душу и отвращающее ее от родственной ей любви к Сущему. 4. Значит, необходимо с силой отстраняться от ощущений. Отстраняться нужно посредством уклонения от страстей, возникающих из ощущений и неразумия. 5. Ощущение же существует благодаря вещам видимым, слышимым, вкушаемым, обоняемым и осязаемым. Ощущение подобно метрополии страстей, выведшей в нас инородную нам колонию. 6. Посмотри, сколько горючего вливается (τό ὑπέκκαυμα εἵσρει) в каждого из нас для того, чтобы питать страсти! Смотришь ли ты на соревнования колесниц или на состязание атлетов, на то, как извиваются танцоры, или взираешь на женщину — из всего являются приманки для неразумного, все это накладывает на неразумное руки, уловляя его во всевозможные сети.

34. 1. Все эти вещи посредством неразумного приводят душу в неистовство, побуждают прыгать, кричать, вопить — внешнее смятение загорается от внутреннего, которое, в свою очередь, воспламеняется ощущениями. 2. Что же касается волнений, возникающих благодаря слуху из каких-либо шумов или звуков, непристойностей или оскорблений, то взгляни, как они заставляют большинство, лишенное рассуждения, метаться подобно ужаленным, других же — вертеться со всевозможными ужимками. 3. А воскурения, а благовония, употребляемые любовниками, чтобы их любили, — кто не видит, сколь все это утучняет неразумие души? 4. А что сказать о тех страстях, которые приходят посредством вкусовых ощущений? Именно здесь сплетаются двойные оковы: одни укрепляют возникающие из вкуса страсти, другие мы утяжеляем, поглощая чужие тела. 5. Ибо, как где-то сказал один врач, наркотики — это не только нечто, приготовленное медициной, но и ежедневно употребляемые в пищу еда и питье. Из этой вот пищи душе передается нечто более смертоносное, нежели передается ей из ядов, приготовленных для разрушения тела, б. Осязательные восприятия делают душу чуть ли не телесной: часто раздражая ее, они доводят ее до того, что она издает нечленораздельные звуки, подобно телу.

7. Вслед за всем, что связано с осязанием, собирается толпа воспоминаний, фантазий, мнений, которые, в свою очередь, пробуждают в нас рой страстей, наполняя душу страхами, влечениями, гневом, любовью, колдовскими соблазнами любви (φίλτρων), скорбями, ревностью, тревогами, болезнями и тому подобными страстями.

35. 1. Потому очищающий себя ведет ожесточенную борьбу со всем этим; это великий труд — освободиться от действия страстей, эта битва не затихает ни днем, ни ночью из-за неизбежной сплетенности с ощущением. 2. Потому следует, насколько позволяют силы, удаляться из тех мест, где, даже не желая того, сталкиваешься с толпой. Следует опасаться желания победы, возникающего из опыта борьбы, равно как и неподготовленности, возникающей из неопытности.

36. 1. Ибо "таким образом" [и осуществились], как мы слышим [в эпосе], "прежних мужей славные деяния"[129], а также [славные деяния] пифагорейцев и мудрецов. Одни[130] жили, действительно, в самых пустынных местах; другие[131], находясь в городах, жили в храмах и священных рощах, откуда изгнана всякая суета. Платон же предпочел обитать в Академии — месте, не только пустынном и удаленном от города, но даже, как говорят, нездоровом[132]. Другие же не пощадили даже своих глаз, желая созерцать внутри себя без развлечения. 2. Ибо, если кто-то думает, что сможет жить среди людей, заполнять восприятия их страстями, сам же пребывать бесстрастным, тот не знает, что обманывает и себя, и верящих ему людей в том, что он поработил себе большинство страстей, не отчудившись от толпы.

3. Они "с ранней юности не знают дороги ни на агору, ни в суд, ни в Совет, ни в любое другое общественное собрание. Законов и постановлений, устных и письменных, они в глаза не видали и слыхом о них не слыхали. Они не стремятся вступить в товарищества для получения должностей, сходки, пиры и ночные шествия с флейтистками даже и во сне им не могут присниться. 4. Хорошего ли рода кто из граждан или дурного, у кого какие неприятности из-за родителей, от мужей или от жен — все это более скрыто от такого человека, чем сколько мер воды в море, по пословице. Ему неизвестно даже, что он этого не знает. Ибо воздерживается он от этого вовсе не ради почета, но дело обстоит так, что одно лишь тело его пребывает и обитает в городе, разум же, пренебрегши всем этим как пустым и ничтожным, парит надо всем, как у Пиндара <...>[133], не опускаясь до того, что находится близко"[134].

37. 1. Этим Платон хочет сказать, что пребывать бесстрастным относительно вышеназванного можно — не нисходя к ним, но отказывая в нисхождении. Вот почему философ не знает ни дороги к суду, ни к государственному совету, ни к чему-либо иному упоминавшемуся. 2. Дело не обстоит так, что философ, зная эти места и посещая их, наполняет там все органы чувств всем, что последние способны воспринять, а первые дать, так, что не остается ничего, чего бы он не знал[135], но напротив, — Платон утверждал, что, воздерживаясь от этих вещей и не зная их, философ не знает, что он их не знает. 3. Участие же в празднествах, говорит Платон, не приходит философу на ум даже во сне, значит, он тем более не стал бы негодовать, будучи обойден соусами или кусками мяса. Разве он, вообще, будет их есть? Разве он не считает, что если от этого воздерживаются, оно ничтожно и пусто, если же оно приближается ко рту, то становится чем-то большим и вредным. 4. "В сущем есть две парадигмы: одна — божественная и счастливейшая, другая — безбожная и несчастнейшая; первой философ будет уподобляться, второй же стремиться быть неподобным"[136], образ же его жизни будет соответствен тому, чему он уподобляется: он будет вести жизнь простую, самодостаточную, как можно менее наполненную смертным.

38. 1. Пока мы расходимся в суждениях о пище, пока, настаивая, утверждаем, что "должно есть именно это вот", вместо того чтобы думать, что должно, если возможно, воздерживаться от всякой пищи, мы являемся ищущими славы, защитниками страстей, ибо спорить об этом — значит не спорить ни о чем. 2. Однако, с одной стороны, он не уйдет, совершив насилие над собой. Ибо претерпевший от себя насилие ничуть не в меньшей мере пребывает там, откуда с помощью насилия хотел уйти. И, с другой стороны, он не станет думать, что совершил нечто безразличное, если укрепит [наложенные на него] оковы [, вкусив мяса]. Так что он даст природе только необходимое, и это необходимое будет легким, и будет дано посредством самой легкой пищи; а от всего остального он откажется на том основании, что оно устремлено к удовольствию. 3. Ибо философ убежден, как было сказано, что чувственное восприятие — это гвоздь, коим душа прибита к телу и который самой раной страсти приклеивает и пригвождает душу к вкушению [удовольствий] посредством тела. 4. Ибо если бы чувства не мешали чистой деятельности души, что было бы страшного в том, чтобы находиться в теле, пребывая бесстрастным и недоступным телесным движениям?

39.1. Но как можно было бы судить и говорить об испытанном, если бы не было ни претерпевания, ни присутствия при претерпевании? 2. Ум обращен к себе, даже если мы и не обращены к нему. Выступивший из Ума пребывает там, куда он выступил; движимый и вверх, и вниз вниманием к чувственному схватыванию (αντιλήψεως)[137], он присутствует там же, где и это чувственное схватывание. 3. Одно дело — будучи направленным к чему-то, не обращать внимания на чувственное, другое дело — полагать, что, представляя [чувственное], ты сам при нем не присутствуешь. Никто не смог бы показать, что Платон разделял это воззрение, разве что кто-нибудь станет доказывать, что в этом вопросе был не прав сам Платон.

4. Тот, кто опускается до того, что услужливо принимает пищу, намеренно присутствует на зрелищах, действующих через зрение, тот, кто появляется в обществе и смеется [вместе с другими], оказывается там же, где и страсть. 5. Но тот, кто обратился [от чувственного мира] к иным предметам и отстранился, из-за своей неопытности "вызывает смех не только у фракийских служанок, но и у толпы"[138]; когда же он нисходит долу, то "приходит в совершенное замешательство", он действует не бессмысленно, не неумело, но как если бы его действия определяло исключительно безумие. 6. Платон не осмелился этого утверждать. Он сказал: "Когда дело доходит до грубой ругани, он не умеет никого уязвить, задев за живое, потому что по своей беспечности не знает ни за кем ничего дурного, и в растерянности своей кажется смешным. Когда же иные начинают при нем хвалить других или превозносить себя, то он, не притворно, а искренне забавляясь всем этим, обнаруживает свою простоту и производит впечатление дурака"[139].

40. 1. Так что благодаря неопытности и воздержанию [философ] не знает [этого дольнего мира], что, конечно же, не значит, что опустившийся в опыт и действующий в силу безумия души достиг соответствующего Уму чистого созерцания. 2. Ибо даже говорящие, что мы имеем две души[140], не допускают того, что у нас есть два внимания. Это значило бы, что мы создаем некое единство (συνέρξεις) живущих, каждый из которых, будучи обращен к своему, способен делать свое дело, не привлекая к нему другого.

41. 1. Зачем, в самом деле, угашать страсти и умирать для них и ежедневно об этом заботиться, если бы мы [изначально] могли действовать в соответствии с умом, будучи привязаны к смертным вещам, без того, чтобы ум на это смотрел[141], как стремились доказать некоторые? "Ибо именно ум видит, именно ум слышит"[142]. 2. Если же, поглощая роскошные блюда и распивая сладчайшие вина, ты утверждаешь, что можешь обратиться к нематериальным вещам, тогда почему не мог бы ты вместе с этим и оставаться обращенным к ним, вступая в связь с наложницами или предаваясь действиям, которые даже называть некрасиво? 3. Все эти страсти вполне свойственны ребенку, который в нас, но ты скажешь, что, поскольку они постыдны, они тебя не влекут. Уж не жребием ли прикажешь решать, какие страсти испытываются, только когда ты участвуешь в них, а какие можно испытать и без отрыва от умопостигаемого? 4. И пусть мне не говорят, что у большинства одни страсти считаются постыдными, а другие нет; все они постыдны, — по крайней мере, в отношении к жизни, согласной с разумом, — и следует воздерживаться от всех страстей на том же основании, что и от страстей любовных. Должно, однако, уступить природе немного пищи, что необходимо ради становления (διὰ τῆς γενέσεως)[143].

5. Там, где есть ощущение и его схватывание, есть и отступление от умопостигаемого; и сколь велико возмущение неразумного, столь велико отступление от умопостигаемого. Ибо, и в самом деле, невозможно, если тебя носит то туда, то сюда, быть там, оставаясь здесь; ибо когда мы сосредоточиваем внимание, то это производит вся наша целостность, а не какая-либо наша часть.

42. 1. Мнение, согласно которому человек, страстно увлеченный (παθαινόμενον) ощущением, может действовать в умопостигаемом, довело до гибели многих варваров[144]. Эти люди в результате [теоретического] презрения [к страстям] дошли до того, что предались всем видам удовольствий, утверждая, что могут <...> предоставить неразумному заниматься этими [чувственными] вещами, в то время как сами они обращены к вещам иным. Я уже и сам слышал, как они выступали в защиту своего убожества следующим образом:

2. Пища, говорили они, не оскверняет нас, как и море не оскверняется той грязью, что приносят реки. Ибо мы властвуем над всякой пищей, как море над всякой влагой. Если бы море сомкнуло уста и не стало принимать впадающие в него потоки, оно, возможно, и выросло бы в своих глазах, но весьма пало бы в глазах космоса, как неспособное переварить нечистоты, так обстояло бы дело, если бы море отказалось принимать их из опасения замараться. 3. Так же и мы, говорят, если будем осторожничать в пище, поработимся духу (φρονήματι) страха. Должно-де, чтобы все было подчинено нам. Если в малую воду попадают нечистоты, она тут же загрязняется и замутняется ими. Бездну же не осквернишь. Так же и с нами: пища одерживает верх над маленьким человеком, но тот, в ком бездна власти, приемлет все и не оскверняется ничем.

4. Такими вот рассуждениями вводили они себя в заблуждение, и их поступки соответствовали их лживым речам. Однако не в бездну свободы, но в бездну несчастья бросились они и утонули в ней. 5. Это же заблуждение толкнуло отдельных киников ко вседозволенности (παντορέκτας)[145], прочно прибив их к причине их грехов, которую они обычно называют безразличным[146].

43. 1. Человек же благочестивый[147] держит под подозрением колдовство природы, он изучил природу тела и понял, что между телом и силами души существует соответствие, подобное настроенности музыкального инструмента (ώς ἤρμοσται όργάνου), он знает, как быстро откликается страсть, хотим мы этого или нет, когда внешние вещи заставляют трепетать тело, и этот трепет достигает чувственного сознания. Ибо чувственное сознание (ἀντίληψις) есть отзвук, но душа не может отзываться, если полностью не обращена к звуку и если не перенесет на него свой надзирающий (ἐπιστατικόν) взгляд. 2. Неразумное совершенно не способно судить о "том, вплоть до чего" и о "как", "откуда", "к чему" — само по себе оно не способно к пониманию и руководству (ἀνεπισκέπτου): куда бы его ни понесло, оно подобно коням без возничего. Но для нас невозможно надлежащим образом управлять чем-то, относящимся к внешнему, или узнать меру и благовременье в пище, если глаза колесничего не наблюдают за этим, ибо он упорядочивает (΄υθμίζειν) движения [лошадей] и правит неразумным, которое само по себе слепо. 3. Уничтожить ли надзор рассудка за неразумным, предоставив ему носиться согласно его природе? Представь себе, каким бы был человек, допустивший, чтобы желания, а равно и гнев, простирались, сколь они пожелают! Хорошо же будет его усердие, и дела — куда как разумны, если, отстранив надзирающий разум, он сделает безудержными энергии неразумного!

44. 1. Очевидно, однако, что человек дурной отличается от мужа ревностного и серьезного тем, что последний не лишается рассудка ни при каких обстоятельствах, властвуя неразумным и управляя им, в то время как первый совершает множество [беспорядочных] действий, пренебрегая рассудком и его помощью во всем, что совершает. Потому-то одного называют безрассудным и движимым неразумием, другого же — рассудительным и властвующим над всем неразумным. 2. Значит, в то время как большинство согрешает в мысли и в деле, начиная влечься и гневаться, мужи ревностные и серьезные шествуют прямым путем. Первые предоставили [внутреннему] ребенку делать все, что ему вздумается, другие же доверились педагогу и вместе с ним управляют своим (τα χαθ᾿αὑτούς). 3. И в пище, и в иных деятельностях или наслаждениях тела дело обстоит так, что если присутствует возница, то он и определяет их меру и благовременье; если же возница отсутствует или, как говорят некоторые, он занят своими делами, то он либо фокусирует наше внимание на себе, не позволяя неразумному ни страстно высказываться, ни вообще что-либо сделать, либо же позволяет вниманию стать детским, оставляя гибнуть увлекшегося безумием неразумного [начала].

45. 1. Потому мужам ревностным и серьезным воздержание в пище и телесных наслаждениях свойственно более, чем деятельное соприкосновение с ними, ибо прикасающемуся к телам приходится опуститься от родных нравов до детоводительства неразумного, сущего в нас. 2. Это еще более верно в отношении к пище; ибо неразумное не заботится о последствиях [приема той или иной пищи], поскольку по природе своей не способно познавать отсутствующее.

3. Если бы было возможно освободиться от пищи так же, как, убрав с глаз, мы освобождаемся от видимых предметов, — ибо, и в самом деле, [убрав их и тем самым,] успокоив исходящие от них фантазии, можно обратиться к иным вещам, — то было бы легко, сделав небольшие уступки необходимому нашей смертной природы, прямо освободиться от пищи. 4. Но дело обстоит так, что требуется продолжительное время для пищеварения и усвоения (ἀναδόσεως), им содействуют сон, покой и бездеятельность во всем остальном; вследствие усвоения имеют место выделения и извержение определенных излишков; потому-то [при этом сложном процессе) необходимо присутствовать педагогу, который изберет пищу легкую и не мешающую уделить ее природе; педагогу, предвидящему будущее, а равно и величину препятствия [собственной деятельности], кое непременно возникнет, если желания сумеют навязать нам свой неудобоносимый груз, который мы должны будем понести ради малого удовольствия, испытываемого в момент принятия пищи и ее заглатывания.

46. 1. Значит, не неуместно, чтобы логос многое и избыточное сводил к немногому необходимому: если, конечно, мы, приобретая продукты, не собираемся тревожиться потребностью иметь их больше; если собираемся избежать нужды в большем количестве слуг, нужных для приготовления пищи; если не собираемся увеличивать удовольствия при ее поглощении; если не собираемся опять же ни, наполнившись пищей, быть охваченными великой вялостью, ни, нагрузившись еще более плотно, впасть в сонливость, ни, насытившись утучняющей тело пищей, сделать крепче оковы [тела], становясь бездеятельнее и бессильнее в том, что свойственно [собственно] нам. 2. Итак, пусть нам покажут мужа, который прилагает все возможные усилия к тому, чтобы жить согласно Уму и не развлекаться тем, что исходит от телесных страстей; и пусть этот муж нам докажет, что мясную пищу легче добыть, нежели блюда из плодов с твердой скорлупой (άκροδρῦα)[148] и овощи огородной (λαχάνων)[149], что приготовление мясной пищи дешевле, нежели пищи из неодушевленных, которая вообще не требует поваров; пусть докажет, что сама по себе она не приносит удовольствия сравнительно с пищей из неодушевленных, что она легче переваривается и быстрее усваивается, что она возбуждает меньше желания, что она меньше способствует мощи и дебелости тела, нежели диета из неодушевленных.

47. 1. Если же этого не дерзнет сказать ни один из врачей, философов, гимнастов и даже частных лиц, почему нам самим не сложить с себя этот телесный груз? Почему бы не освободить себя посредством этого отказа от всех помех разом? 2. Ибо, довольствуясь наименьшим, мы избежим не одной, но мириад форм порабощения: от чрезмерного богатства, излишних слуг, множества утвари, сонливого состояния, многих и опаснейших болезней, необходимости во врачах, побуждения к любовным утехам, сгущения испарений, множества излишков, крепости [телесных] оков, мощи, возбужденной к практической деятельности, и Илиады зол; пища же неодушевленная и простая, пища, которую всем легко добыть, освобождает нас, приготавливая покой для доставляющего нам спасение рассудка (λογισμω). 3. Ибо, как сказал Диоген, из тех, кто питается ячменным хлебом, не выходит воров и вояк, а из мясоедов [выходят] тираны и сикофанты[150]. 4. Но как только исчезает причина многочисленных нужд, тело лишается множества входящей в него пищи и ее тяжести, что облегчает пищеварение, внутреннее око освобождается от телесных "дымов" и "волн"[151], оказавшись в защищенной гавани.

48. 1. И это не нуждается ни в припоминании, ни в доказательстве, ибо очевидность этого дана непосредственно. Поэтому не только те, кто ревнует о жизни, согласной Уму, те, что сделали такую жизнь своей целью, считают воздержание [от одушевленного] необходимым для ее достижения, но, думаю, почти всякий философ, ставящий простоту выше роскоши, должен предпочесть довольствующегося немногим тому, кто во многом нуждается. 2. И вот что может показаться большинству парадоксом: мы находим, что о воздержании от одушевленного говорят и прославляют его те — да, именно те, — кто думает, что с помощью удовольствия можно достигнуть цели философствующих. 3. Ибо выясняется, что большинство эпикурейцев, начиная с их главы, довольствовались ячменным хлебом и плодами в твердой оболочке. Они посвящали целые трактаты доказательству того, что природа нуждается в малом и что ее скромные потребности просто удовлетворяются легкой и дешевой пищей.

49. 1. Ибо, говорит Эпикур, богатство природы определенно и легко достигаемо, богатство же суетных мнений беспредельно и приобретается тяжелым трудом. 2. Ибо беспокойства плоти, вызванные нуждой в пище, легко и полноценно устраняются легко добываемыми продуктами, обладающими простой природой влажного и сухого. 3. Все же остальное, поскольку оно впадает в роскошь, не является необходимым, говорят эпикурейцы, равно как и желание роскоши. Это последнее не необходимо ни в силу того, что его определяют боль, огорчения или уколы, вызванные либо отсутствием [этого чрезмерного], либо радостью [гортанобесия и чревоугодия], либо же пустыми и ложными догматами; [такое желание] не восходит к физическому недостатку чего-либо или нехватке того, без чего может произойти разложение [органического] соединения. 4. Самые обычные продукты достаточны, чтобы обеспечить необходимое по природе. И эти продукты благодаря их малости и простоте легко добыть. Мясоед же, помимо этого, нуждается и в одушевленной пище; и значит, тот, кто довольствуется неодушевленным, нуждается вполовину меньше, да и то, что ему нужно, легко и просто достается и приготавливается.

50. 1. Дело не должно обстоять так, говорят они, что человек, уже будучи экипирован (έτοιμα-σάμενον) необходимым, лишь затем прибегает к помощи философии. Напротив, нужно сначала [посредством философии] обеспечить душе истинную уверенность, а потом заниматься повседневными нуждами. Мы поручим свои дела дурному управляющему, если лишим себя философии в вопросах о мере в том, что необходимо природе, и о способах его приготовления. 2. Потому следует сделать эти вещи предметами философствования, насколько они являются предметами горячего интереса к ним этих философов. Насколько же они отвергают то, в чем не могут добиться совершенной уверенности, настолько не следует позволять себе попечение о богатстве и пище. 3. Следовательно, этих вещей нужно касаться, вооружившись философией (σὺν φιλοσοφίᾁ), и тогда мы сразу поймем, что много лучше стремиться к малому их количеству, к их простоте и легкости, ибо малое их количество способно доставить малые неприятности.

51. 1. Кроме того, поскольку приготовление пищи может повлечь за собой препятствия [для незамутненной работы рассудка] — или оттого, что устанет тело из-за занятия самой готовкой, или оттого, что мешает рассудку действовать в отношении вещей важнейших, или по какой-либо еще причине, — то [во всех этих случаях] готовка становится сразу же вредной, а та польза, которую можно из нее извлечь, не окупает сопровождающие ее неприятности. 2. И еще, должно, чтобы в течение всей жизни философа сопровождала надежда ни в чем не нуждаться; пока ему достаточно приобретаемого легко, он эту надежду сохраняет, если же устремляется к роскоши, становится безнадежным. Во всяком случае, именно из-за этого стремления к роскоши большинство людей, сколь бы ни были велики их богатства, бесконечно страдает, боясь, что будет испытывать в чем-либо недостаток. 3. Чтобы довольствоваться доступным и простейшим, достаточно помнить, что для подлинного освобождения от смятения души ничего не значит все богатство мира, будь оно даже собрано вместе; для того же, чтобы устранить страдания плоти, достаточно скромного достатка и самого обыкновенного, легко приобретаемого имущества. Но если не достанет даже и такой малости, это не смутит человека, решившего умереть. 4. И еще: неудовольствие из-за недостатка куда более безобидно, чем от избытка, — если мы, конечно, не обманываем себя пустыми мнениями. 5. Многообразие пищи не утишает смятения души и даже не увеличивает наслаждения плоти. Ибо наслаждение имеет предел — оно прекращается вместе с исчезновением страдания. 6. Мясоедение не освобождает от страдания природы, а равно и от страдания, вызванного неосуществленностью чего-либо. Мясная пища дает насильственную радость, сменяющуюся вскорости своей противоположностью. Ибо это питание не ради поддержания жизни, но ради умножения удовольствий, в этом оно подобно любовным утехам или наслаждениям от чужеземных вин — все это вещи, без которых наша природа вполне способна существовать. 7. Вещи же, без коих она существовать не может, невелики, их можно приобрести легко, справедливо, свободно, спокойно, безо всяких затруднений.

52. 1. И еще, мясо не способствует, но, скорее, препятствует здоровью. Ибо, если существуют вещи, восстанавливающие здоровье, то должны быть и поддерживающие его вещи. Но здоровье восстанавливается соблюдением диеты — пищей наилегчайшей и лишенной мяса, так что очень может быть, что и сохраняется здоровье посредством того же. 2. Если же неодушевленная пища не способствует Милоновой мощи[152], — это потому, что она вообще не способствует развитию силы. Ибо и мощь, и развитие силы не нужны философу, если он собирается предаваться созерцанию, а не практической деятельности и невоздержности. 3. И нет ничего удивительного в том, что большинство думает, будто мясная пища полезна для здоровья, ибо им вообще свойственно думать, будто наслаждения сохраняют здоровье, в том числе и любовные наслаждения, хотя никто и никогда не извлекал из последних пользы, хорошо еще, если они не причиняли вреда. 4. Но если многие таковы, то для нас это ничего не значит. Ибо нет ничего надежного ни в дружбе, ни в расположении толпы к чему-либо; большинство невосприимчиво ни к мудрости, ни к чему-либо имеющему ценность, ни даже к частицам мудрости, ни к пользе, будь то частной или общественной; оно не способно различать нравы людей дурных и порядочных. Большинству свойственно совершенное распутство и невоздержность во многом. Потому не должно бояться, что когда-нибудь переведутся мясоеды[153].

53. 1. Ибо, если бы все были наилучшим образом рассудительны, не было бы нужды ни в охоте на птиц, ни в птицеловах, ни в рыбаках, ни в свинопасах. Поскольку, когда животными никто не руководит, не заботится о них, не вершит их судьбы, они быстро уничтожаются и истребляются теми, кто охотится и во множестве их убивает, что и происходит с мириадами животных, которых люди не употребляют в пищу: впрочем, если это пестрое и многовидное [гастрономическое] безумие продлится, то вскоре мириады людей станут обжираться и этими [не вкушаемыми ныне тварями].

2. Если и должно сохранить свое здоровье, то не из страха смерти, но ради того, чтобы не иметь препятствий в своей обращенности к благам, происходящим из созерцания. Самый же лучший способ сохранить здоровье — это установление душевной невозмутимости и пребывание в состоянии размышления, направленного к истинно сущему. 3. Воздействие, оказываемое такой установкой на все, вплоть до тела, весьма велико, что доказывает и опыт одного нашего друга, который страдал столь тяжким артритом на ногах и руках, что в течение восьми лет передвигался исключительно с помощью носильщиков, исцелился же он в тот момент, когда, отказавшись от имущества, обратил свой взор к божеству[154]. Вместе с имуществом и заботами он избавился и от болезней тела, так что такое вот [созерцательное] состояние души влияет на тело и в смысле здоровья, и во всех остальных смыслах. 4. В большинстве случаев здоровью способствует и сокращение рациона. Эпикур совершенно прав, заявляя, что следует остерегаться такой пищи, к наслаждению которой мы страстно стремимся, но которая, когда мы ее получаем, доставляет нам лишь огорчение. Так обстоит дело со всякой обильной и плотной пищей. Это-то и претерпевают те, кто предан страсти: они несут расходы, страдают от болезней и пресыщения, а кроме того, — не имеют досуга.

54. 1. Вот почему следует остерегаться пресыщения, даже если пища проста, и при любых обстоятельствах стараться исследовать, каков будет результат наслаждения или приобретения, сколь велик он и какие прекращает страдания плоти или души, чтобы не радость относительного каждого <... > возникает сопротивление, подобно тому, как <... > создается жизнь[155]. 2. Ни в коем случае нельзя пренебрегать границами, напротив, в таких вещах следует придерживаться предела и меры. Обратим внимание и на то, что если мы пугаемся воздержания от одушевленных, если мясоедствуем и, в самом деле, ради удовольствия, то разве не из страха смерти [делаем мы как одно, так и другое]? Ибо с отсутствием пищи у людей связывается присутствие чего-то страшного и неопределенного, что влечет за собой смерть. 3. Такие вот и однородные этим причины вызывают неутолимое желание жизни, богатства, имущества, славы, желание увеличения с течением времени благ: во всем этом — ужас, внушаемый смертью, и его боятся как беспредельного[156]. 4. Удовольствие, доставляемое роскошью, и близко не стояло с тем, что дает автаркия познавшему ее опытно, ибо велико удовольствие — понимать точный объем своих потребностей. Ведь если устранить роскошь и стремление к любовным наслаждениям и внешним почестям, то какая останется нужда в инертном богатстве, которое уже не может быть нам ничем полезным, но только отягощает нас? Ибо [, отбросив внешнее,] мы становимся наполненными [неким иным содержанием], и удовольствие от насыщения им чисто. 5. Должно, насколько возможно, отучить тело от удовольствия, вызываемого пресыщением, а не утолением голода. Следует есть, чтобы <... > пройти через все, должно поставить не неопределенное, но необходимое пределом питанию. 6. Таким образом, и тело оказывается способным воспринять то благо, которое ему дано получить благодаря самодостаточности и уподоблению Богу; таким образом, мы не будем стремиться ни к увеличению имущества, ни к дополнительному времени для увеличения благосостояния; таким образом, опять же человек будет истинно богат, ограничив свое богатство природным пределом, а не пустыми мнениями[157]; таким образом, человек не будет привязан к надеждам на большее наслаждение, в котором нет ничего надежного, ибо оно вызывает смятение; напротив, человек пребудет самодостаточным, удовлетворенным своим прошлым и своим будущим, не страдающим от мысли о том, что невозможно продлить время жизни.

55. 1. Но вот, клянусь Зевсом, бессмыслица: человек, страдающий [телесно], или находящийся в тяжелых обстоятельствах, или сидящий в тюрьме, не имеет помыслов о еде, он не думает, откуда она будет к нему доставлена, но даже отказывается от того необходимого, что ему предлагают. Сущностный же колодник, терзающийся внутренними страданиями, заботится об изысканности пищи, укрепляющей его оковы! 2. Разве так поступают мужи, постигшие сложившееся положение дел, или же так поступают довольствующиеся настоящим и не знающие, во что оно разрешится?

Так поступают те, кто подобен узникам, знающим о своем несчастье. 3. Ибо наличная жизнь не радует их, и они полны бесконечной тревоги, вздыхая о том, чего не имеют. Ибо, если человек стремится иметь серебряные ложа и столы, миро, поваров, посуду, одежду и празднества, на которых присутствуют всякая изысканность и роскошь, какие только доступны человеку, то это он делает, конечно, не потому, что успешно поборол смятение, но потому, что не умеет извлекать пользу из наличной жизни: его имущество безмерно, и бесконечна тревога. 4. Одни не стремятся <к тому, чего нет>, отстраняясь от присутствующего, другие ищут того, чего нет, не радуясь настоящему.

56. 1. Что же до созерцателя, то его диета[158] будет проста. Он знает, в каковых оказался оковах, так что, приветствуя простое, не станет стремиться к роскоши, не станет искать пищи из одушевленного, как если бы не довольствовался неодушевленным.

2. Если же у философа не такая природа тела, если она не слушается, когда с ней обращаются таким образом, если ее не уврачевать обычными вещами, тогда, если ради истинного спасения должно пребывать в страдании, — разве мы не снесем этого? 3. Когда должно избавиться от болезни, разве мы не стремимся вынести все: разрезы, кровь, прижигания, горькие микстуры, очищения желудка, рвоту, впрыскивания через нос, разве при этом мы еще и не платим тем, кто все это с нами проделывает? Но разве неразумно ради избавления от внутренней болезни снести все, даже если это сопряжено со страданием? Ибо мы боремся за бессмертие[159] и бытие-с-Богом (συνουσίας θεοῦ), а тому и другому мешает бытие-с-телом. 4. Мы никоим образом не приемлем следования законам тела, законам насильственным и противоположным законам разума и путям к спасению[160]. Однако поскольку мы сейчас философствуем о том, что не требует выносить страданий, но лишь отказаться от удовольствий, не являющихся необходимыми, то какое оправдание остается тому, кто бесстыдно защищает свою распущенность?

57. 1. Если следует говорить с откровенностью, то нет иного способа достичь цели, нежели пригвоздить (προσηλωθέντα) себя к Богу, вырвав гвоздь, прибивавший к телу и — посредством него — к тяге души к удовольствиям. Спасение же достигается нами посредством действий, а не голого слушания речей. 2. Дело не обстоит так, что не только с богами частей[161], но и с Богом всего, Сущим превыше бестелесной природы, можно достигнуть общения, придерживаясь любой, в том числе и мясной, диеты. Но, даже имея во всем непорочные душу и тело, будучи от природы прекрасными и живя свято и чисто, мы едва удостаиваемся Его восприятия (ἐπαισθήσεως)[162]. 3. Значит, насколько Отец всех проще, чище и самодостаточнее [всех вещей], ибо далек от материального выражения (ἐμφάσεως), настолько стремящийся прийти к Нему должен быть непорочен (ἀγνὸν)[163] во всех отношениях: начиная с тела и кончая своим нутром, в каждой части и в целом, всему должен он придать свойственную ему по природе непорочность.

4. Возможно, хотя вышеизложенное возражений и не вызывает, возникают трудности относительно того, как нам положить воздержание [от мяса] среди ритуальных норм, если, принося жертвы, мы убиваем овец и быков, полагая, что это непорочно и радостно для богов. Без долгих объяснений это затруднение не разрешить, потому следует рассмотреть вопрос о жертвоприношениях, оттолкнувшись от иного начала.

КНИГА II

1. Наши исследования о простоте и святости жизни привели нас к вопросу о жертвоприношениях, о Кастрикий, — вопросу трудноразрешимому и требующему многих объяснений (ἐξηγήσεως), если стремиться судить истинно и вместе с тем угодно богам. Потому я откладывал рассмотрение этого вопроса до тех пор, пока не смог заняться им особо. И вот теперь скажу то, что для нас очевидно и что мы смогли открыть. Ближайшим образом я хочу коснуться одного изначально пропущенного мною положения.

2. 1. Во-первых, я утверждаю, что убийство живого существа не требует с необходимостью его поедания, так что делающий одно — я имею в виду заклание — не обязательно при этом допускает и поедание. Не ища примера слишком далеко: законы разрешают защищаться от напавших врагов, однако признается, что съедать их — это уже не по-человечески. 2. Во-вторых, если следует — по известным или неизвестным людям причинам — приносить в жертву богам, демонам или иным силам одушевленных, то тем самым нет необходимости также и пожирать этих живых существ. Достаточно будет показать, что люди берут для жертвоприношений таких животных, которых не вкусил бы даже человек, привыкший к плотояде-нию (σαρκοφαγεΐν). И в вопросе об убийстве животных мы не замечаем той же ошибки: если следует убивать некоторых животных, то не следует убивать их всех, и если следует убивать неразумных, то не следует заодно и людей.

3. 1. Воздержание от одушевленных, как я говорил в первой книге[164], не относится ко всем людям вообще, но к философам, а среди них — по преимуществу к тем, кто связывает собственное счастье с Богом и подражанием Ему. 2. Ибо и в городской жизни[165] не одно и то же предписывают законодатели гражданам, занимающимся частными делами и священными: есть города, в которых большинству позволяется питаться и жить как им угодно, священникам же это запрещено под угрозой смерти или огромного штрафа.

4. 1. Если не сваливать все в одну кучу, но рассмотреть вопрос с учетом необходимых разграничений, то обнаружится, что значительная часть возражений [наших оппонентов] суетна. Ибо большинство доказывает либо то, что следует убивать животных из-за наносимого ими вреда, делая отсюда вывод, что их нужно есть; либо же, исходя из того, что некоторые животные приносятся в жертву, умозаключают, что людям их следует съедать. 2. И опять же из того, что диких зверей должно уничтожать, вытекает, как они думают, что следует убивать и домашних. 3. Из-за того, что мясо показано атлетам, или, скажем, солдатам, или тем, кто занимается физическим трудом, они думают, что его следует вкушать и философам, а из того, что некоторые философы поступают так, они заключают, что так должны делать и все философы. Все эти их выводы никуда не годятся (μοχθηρών) и никоим образом не способны подтвердить необходимость их тезисов. 4. Что все рассуждения их жалки, ясно само собой, если только нет склонности к спорам. Мы уже исправили некоторые из них и в последующем собираемся коснуться также и остальных. Однако сейчас я хочу подробно рассмотреть вопрос о жертвоприношениях, рассказав о началах, из коих они происходят, о том, каковы были и что собой представляли первые жертвоприношения, как они изменялись и когда, все ли они обязательны для философа, и кому приносятся в жертву живые существа. Я хочу обсудить вообще все, касающееся этого предмета, одно исследуя самостоятельно, другое — заимствуя у древних, стремясь, насколько возможно, сохранить соответственное и родственное предмету. Так вот.

5. 1. Кажется, минуло неисчислимое время с тех пор, как наиразумнейший род, как говорит Теофраст, тот, что обитает на священной земле, основанной Нилом, начал от Гестии[166] приносить небесным богам первины, состоявшие отнюдь не из смирны, кассии[167] или смеси ладана и шафрана: эти вещества вошли в оборот много поколений спустя; тогдашний же человек — бродяга, ищущий необходимого для жизни, должен был бы поднять множество трудов, чтобы посвятить богам несколько капель этих веществ. 2. Следовательно, вначале люди приносили в жертву не эти вещества, но траву, как если бы руками снимали первый пух рождающей природы. Ибо если земля породила деревья прежде животных, то куда раньше деревьев — возрождающуюся каждый год траву — зелень, корень или все растение, — которую срывали и сжигали во славу видимых небесных богов, наделяя посредством огня бессмертием воздаваемые им почести. Потому же и мы сохраняем в храмах бессмертный огонь как что-то, наиболее подобное богам. 3. Именно от слова "тхюмиасэос" (θυμιάσεως)[168], обозначающего восходящий от земли жертвенный дым, произошло слово "кадило", а также слова "жертвоприношение" и "жертва". Мы же неверно понимаем эти слова, считая, что они указывают на позднейшие заблуждения, называем словом "жертвоприношение" мнимое служение, осуществляющееся посредством животных. Но древние столь сильно радели о том, чтобы не разрушить обычай, что прокляли тех, кто отказался от изначального обряда и ввел иные [формы священнодействия], производя от слова "аромай", т. е. "проклинать", слово "ароматы", обозначающее те именно ароматические вещества, которые мы жертвуем ныне. 5. Чтобы убедиться в древности жертв в виде воскурений, можно обратить внимание на то, что еще и сегодня многие жертвуют кусочки благовонного дерева. Когда же земля стала древородной и раньше других плодов люди начали есть плоды дуба, тогда ушло изначальное каждение травы, и люди стали жертвовать малую часть своей пищи-малую, поскольку самой пищи было мало: по преимуществу тогда возносили на жертвенном огне древесные листья. Затем жизнь людей опять изменилась в сторону освоения земледелия, и тогда начали приносить жертвы от плодов (отсюда слова "хватит желудей", т.е. достаточно).

6. 1. Первым плодом Деметры, явившимся после бобовых, был ячмень, и именно ячменные зерна человеческий род стал рассыпать во время жертвоприношений. 2. Позднее, когда люди научились молоть и печь свою пищу, скрыв под покровом тайны орудия, посредством которых в их жизнь пришла божественная помощь, и обращаясь с этими орудиями как со священными предметами, они стали приносить в огненную жертву богам как первины часть этой "печеной жизни", восхваляя "жизнь молотую" в противовес предшествующей. 3. Отсюда еще и доныне мы прибавляем к основному приношению также и выпечку, свидетельствуя тем самым о том, сколь широкий размах имели изначально такого рода жертвы, но не понимая, ради чего каждое из таких приношений совершается. 4. Собирая много цветов, люди отдались составлению [ароматических] смесей из того хорошего, что было у них под рукой, из того, чей аромат мог удовлетворить чувство богов. Из цветов они плели и венки[169], ароматы же доверяли огню, а когда были открыты божественные влаги — вино, мед и масло, люди стали приносить и их начатки богам, являющимся их причинами.

7. 1. Об этом, похоже, свидетельствует — еще и по сей день совершаемое в Афинах — шествие во имя Гелиоса и Ор. Участники этой процессии несут тину, траву, пырей на зерне, масличных ветвях, бобах, желудях, землянике, ячмене, пшенице, прилагая туда сладости из прессованных фруктов, лепешки из ячменной и пшеничной муки, прямоугольную жертвенную выпечку и горшок [с иными кушаньями]. 2. Затем, однако, приношение людьми богам в жертву начатков плодов продвинулось по пути беззакония, и люди приняли ужаснейшие обычаи жертвоприношений, полные жестокости: кажется, что ныне исполнились проклятья, изреченные на нас прежде, ибо люди, испытав голод и войны, обагрив руки в крови, стали закалывать жертвы и заливать жертвенной кровью алтари. 3. Во всяком случае, как говорит Теофраст, представляется, что в своем гневе божество наложило надлежащую кару за оба этих поступка. Соответственно, одни люди стали безбожниками, что же до других, то лучше назвать их зломысленными, чем говорить о дурных богах, ибо они считают богов дурными существами, отнюдь не превосходящими нас по природе. Таким вот образом оказывается, что одни — нежертвенны, ибо не приносят богам начатков своего владения; другие же — зложертвенны, ибо они приносят в жертву не предписанное законом.

8. 1. Таким вот образом тены, обитавшие на границе Фракии и не приносившие богам ни пер-вин, ни жертв, были некогда истреблены из числа людей, так что по прошествии немногого времени никто уже не мог найти ни обитателей, ни города, ни фундаментов их жилищ.

Вот почему

и не приносили начатков, как полагалось. 3. С другой же стороны, мы имеем древних бас-саров, которые в своей ревности не только приносили в жертву быков, но, движимые безумием, приносили человеческие жертвы и пожирали их точно так же, как мы нынче животных, ибо мы тоже жертвуем только начатки, остальное же полагаем для пира. Кто не слышал, как они, пораженные безумием, набрасывались один на другого, впиваясь друг в друга зубами, действительно наслаждаясь кровавой плотью, кто не слышал о том, что они прекратили [эти мистерии] не прежде, чем истребили тот род, который первым стал возносить такие жертвы?

9.1. Итак, принесение в жертву животных возникло позднее [других форм жертвоприношений], оно моложе всех их, и причиной его была не благодарность, как в случае плодов, но голод или какие-то другие несчастные обстоятельства. Например, причиной того, что афиняне стали убивать [жертвенных животных], были незнание, гнев или страх. 2. Так, афиняне считают, что причиной принесения в жертву свиней был невольный грех Климены, которая, сама того не приказывая и не желая, убила это животное. Вследствие чего ее муж, проявив осторожность[171] в связи с предпринятым ею беззаконием, отправился в Пифо[172], чтобы воспользоваться оракулом бога. Бог согласился с происшедшим, и с тех пор это стали считать безразличным. Однако когда Епископ[173], происходивший из Предсказателей, захотел принести в качестве первин овец, то говорят, что оракул разрешил ему это сделать, но с большой осторожностью. Сказано было так вот:

10. 1. А на козу подняли руку впервые в аттической Икарии, потому что она объела лозу. Быка же первым принес в жертву Дионис в бытность свою жрецом Зевса Градского: во время праздника Диполей в согласии с древним обычаем были приготовлены плоды, и когда бык отведал кусок священного пирога, то священник вместе со всеми присутствующими убил его. 3. Таковы вот по порядку причины [убийства жертвенных животных], которые приводят афиняне; иные, конечно, говорят иное, однако все их рассказы отнюдь не невинны. Большинство винит голод и происходящую от него несправедливость. Вкусив однажды одушевленных, они стали приносить в жертву первенцев, ибо обычай требовал приносить в жертву первины своей пищи. 4. И даже если бы обычай кровавых жертв предшествовал обычаям, связанным с питанием, то из первого никоим образом не следовала бы необходимость поедать жертву. Но поскольку обычай кровавых жертвоприношений более поздний, нежели обычаи; связанные с питанием и принесением в жертву первин, то он не может заставить признать благочестивым того, кто поедает пищу, принесение в дар которой уже представляет собой кощунство.

11. 1. Доказательством того, что все это имеет началом несправедливость, служит тот немаловажный факт, что все народы не приносят в жертву и не едят одних и тех же животных, но каждый народ сам определяет надлежащее [в этой сфере|, сообразуясь с собственными нуждами. 2. Например, египтяне и финикийцы скорее вкусили бы человеческой плоти, нежели коровьих мяс[174]. Причина состоит в том, что это полезное животное стало у них редким. Потому, употребляя в пищу и принося в жертву быков, они щадят коров ради потомства, и законодательно положили, что трогать их преступно. И вот это свое определение о том, что благочестиво, а что нечестиво, они вынесли, сообразуясь с собственными потребностями. 3. Поскольку дело обстоит таким именно образом, то Теофраст справедливо запрещает приносить в жертву одушевленных тем, кто желает достичь истинного благочестия; он приводит и иные причины этого.

12.1. Ибо, во-первых, [кровавые] жертвы стали приносить, как мы утверждаем[175], из-за великой необходимости, под тяжестью которой мы некогда оказались, ибо причинами [этого беззакония] были войны и голод, кои и заставили есть животных. Но что за нужда совершать обусловленные этими причинами жертвы, имея [сейчас в достатке] плоды? 2. Поскольку же благодетельствовать в ответ и благотворить следует, сообразуясь с ценностью оказанного тебе благодеяния, то тому, кто более всех благодетельствовал, полагается воздать и наибольшую благодарность из наиболее ценного, особенно если мы владеем этим по милости того, кого собираемся отблагодарить. Но прекраснейшее и ценнейшее из того, что боги для нас сделали, суть плоды[176], ибо именно посредством них боги спасают нас [от голодной смерти] и даруют нам жизнь в законе (νομίμως ζῆν), так что воздавать богам почести следует взятым от плодов. 3. Кроме того, жертвовать следует лишь то, жертвоприношение чего не нанесет никому вреда, ибо если вообще существует поступок, который не должен вредить никому, то это жертвоприношение. Если же кто-нибудь скажет, что Бог нам дал пользоваться животными ничуть не менее, чем плодами, то я отвечу ему: принося в жертву животное, ты наносишь ему вред, отделяя его душу. И значит, не должно приносить в жертву животных. 4. Ибо жертвоприношение — это священный обряд, что и называет его имя. Но не может быть святым тот, кто благодарит, взяв из чужого против воли хозяина, даже если он берет плод или растение. Какая может быть святость, если совершается несправедливость относительно тех, у кого отнято? Если же жертвоприношение лишается святости, даже когда похищены лишь плоды, то: чем более похищено, тем менее свята жертва и тем более тяжко преступление; но душа куда ценнее произросшего из земли, так что не должно отнимать ее, принося в жертву животных.

13. 1. Возможно, кто-нибудь скажет: ведь мы и у растения отнимаем что-то, не так ли? Но одно не подобно другому, ибо, отнимая у растения плод, мы не отнимаем его против его воли. Ведь даже если мы и не прикасаемся к растениям, они сами освобождаются от плодов; сбор плодов не ведет к уничтожению растений, что происходит с живыми существами, когда они теряют свою душу. То же относится и к плоду, производимому пчелами: он возникает благодаря нашему труду — и потому справедливо, чтобы выгода была общей. Ибо пчелы берут мед у растений, но заботимся о них мы. Потому следует делить [полученный продукт], не причиняя пчелам никакого вреда. Та часть, коей они не пользуются, но полезная нам, есть некая плата, которую они нам должны. 3. Итак, следует воздержаться от принесения в жертву животных. Впрочем, вот еще причина: хотя все принадлежит богам, плоды, как кажется, принадлежат нам: ибо мы засеваем, взращиваем, заботимся об урожае и иными способами. Жертвовать же должно то, что принадлежит нам, а не то, что принадлежит другим. 4. Кроме того, недорого и легко приобретаемое более свято для богов и более угодно, нежели приобретаемое тяжело: наиболее необременительные жертвы позволяют благочестию осуществляться непрерывно. И значит, ни в коем случае не должно приносить в жертву то, что не свято и не дешево, даже если бы оно было в наличии.

14. 1. Чтобы понять, что животные нелегко приобретаются и недешевы, следует рассмотреть большинство нашего рода. Ибо есть, конечно, некоторые "многобаранные" и "многокоровные" люди[177], но они не суть те, кого следует рассматривать. В первую очередь потому, что многие народы не имеют животных, коих можно было бы принести в жертву, если, конечно, не говорить о недостойных[178] животных; во-вторых, потому, что для большинства людей, живущих в городах, которые суть города в собственном смысле слова, эти животные малодоступны. 2. Если же кто-то скажет, что последнее относится и к садовым плодам, коих в городах также недостает, то в любом случае остаются другие плоды земли, и раздобыть плоды все равно легче, чем животных. 3. Наконец, дешевизна и легкость приобретения способствуют непрерывному благочестию и делают его доступным для всех.

15. 1. И опыт свидетельствует о том, что богам это доставляет большую радость, нежели большие траты. В противном случае пифия не сказала бы, что бог[179] предпочел фессалийцу, пригнавшему быков с золочеными рогами и вознесшего гекатомбу[180], человека из Гермион[181], принесшего в жертву божеству две щепоти муки из своей котомки. 2. И когда этот человек, услышав сказанное, бросил в жертвенный огонь все, что у него оставалось, пифия заговорила вновь, сказав, что этим поступком он вдвое больше рассердил бога, чем первым его обрадовал. 3. Таким образом, недорогое любезно богам; божество более взирает на характер жертвующего, нежели на множество жертвуемого.

16. 1. Похожую историю рассказывает Теопомп. Пришел некогда в Дельфы некий муж из Магнезии, что в Азии, человек весьма богатый, владелец многочисленных стад. Он имел обыкновение приносить богам многие и роскошные жертвы — как потому, что был богат изобильно, так и потому, что был благочестив и желал угодить богам. 2. Таково именно было его расположение к божеству, когда он прибыл в Дельфы. Приведя в процессии гекатомбу и воздав Аполлону пышные почести, он вошел в зал, где находился оракул, чтобы вопросить его. Думая, что служит богам лучше других людей, он вопросил пифию указать человека, лучше всех и с наибольшей ревностью почитающего божество, чьи жертвы наиболее ему угодны, предполагая, конечно же, что именно он будет назван первым. Однако жрица ответила, что лучше всех служит богам Клеарх, живущий в аркадском Мифидрии. 3. Наш магнезиец был поражен чрезвычайно и захотел видеть этого выдающегося человека, чтобы, встретившись, узнать, как этот человек совершает жертвоприношения. Вскоре он был уже в Мифидрии и с первого взгляда проникся презрением к ничтожности и малости этого места. Он подумал, что не только ни одно из частных лиц здесь, но и весь этот город не способны воздать богам почестей роскошнее, чем он. И все же он встречается с этим мужем и просит объяснить, как тот почитает богов. 4. Клеарх отвечает, что он исполняет свой долг и приносит жертвы ревностно и в нужное время: каждое новолуние он омывает Гермеса, Гекату и иные святыни, доставшиеся ему от предков[182], и увенчивает их, воздавая им почести также и воскурением фимиама, приложением жертвенных лепешек и ячменных пирогов с медом. Ежегодно он участвует и во всенародных жертвоприношениях, не пропуская ни одного праздника; участвуя в них, он не приносит в жертву быков и не убивает жертв, но воздает почести богам тем, что у него случится, однако он радеет о том, чтобы от всех своих урожаев, от всех плодов, когда бы их не приносила земля, воздать начатки плодов богам: одни — в качестве приношений, другие — в качестве возносимых на огне жертв. Своих средств ему достаточно, жертвовать же быков он предоставляет другим.

17. 1. У некоторых историков описано, как после победы над карфагенянами [греческие) тираны принесли в жертву Аполлону гекатомбы, соперничая друг с другом в пышности и великолепии; затем они вопросили, какие дары были наиболее приятны богу. Против всякого ожидания, бог сказал, что это был ячменный пирог с медом, принесенный Докимом. 2. Этот Доким был дельфийцем, возделывавшим жалкий клочок каменистой земли; в тот день он вышел из своего места, чтобы, достав из котомки несколько небольших пирогов, принести их в дар богу: этим он возвеселил бога больше, нежели совершавшие роскошные жертвоприношения. 3. Это общеизвестно, потому и некоторые поэты сочли нужным выразить подобное же: например, Антифан в Посвященной говорит: "Боги любят недорогие дары, ибо когда приносят в жертвы гекатомбы, то напоследок воскуряют фимиам, как будто все предшествующие издержки были суетными, бессмысленными и ничего не значащими для богов тратами, а этот малый дар был им угоден". И Менандр говорит в Брюзге: "Фимиам благочестив и лепешки: их бог берет, как только они будут возложены на огонь".

18. 1. Поэтому-то прежде пользовались сосудами из глины, дерева или сплетенных прутьев, в особенности во время всенародных священнодействий, будучи убеждены, что божеству это в радость. Потому же древнейшие изваяния, сделанные из глины и дерева, считаются наиболее божественными, а именно — в силу своего материала и простоты исполнения. 2. Также и Эсхил, говорят, когда дельфийцы попросили его написать пеан в честь бога, ответил, что лучший уже написан Тиннихом, так что если бы он написал и стали бы сравнивать, то вышло бы то же, что при сравнении новых статуй с древними, ибо древние статуи хотя и просто сделаны, но считаются божественными, новые же изваяния тонкой работы хотя и вызывают изумление, однако считаются куда менее связанными с божеством. 3. Значит, справедливо сказал Гесиод, восхваляя закон, требующий совершать жертвоприношение по старым обрядам:

19. 1. Писавшие о священнодействиях и жертвоприношениях предписывают точно соблюдать все, касающееся лепешек, — как того, что приятнее для богов, нежели принесение в жертву живых существ. И Софокл, описывая любезное богам приношение, пишет в Полииде:

3. Таковы были знаки, оставленные в незапамятные времена в Дельфах несущими снопы гиперборейцами. 4. Значит, нужно очистить свой нрав, прежде чем приступать к совершению жертв; нужно, чтобы дары богов были дорогими не [рыночной] стоимостью, но любовью богов к ним. Согласно сегодняшним представлениям, блестящая одежда, надетая на нечистое тело, не считается достаточной для достижения состояния ритуальной чистоты, обязательной при жертвоприношениях. И, однако, есть те, кто наводит блеск на одежды и тело, но не очищает душу от зла, полагая это безразличным, словно бы богу не доставляет наибольшую радость чистота того божественного в нас, что родственно ему по природе. 5. Во всяком случае, надпись над входом в Эпидавр[184] гласила: "Следует быть чистым идущему в храм, где курится фимиам; чистота же есть святость мышления".

20. 1. Бога радует в жертвоприношениях не что-то исключительное, но что-то обыкновенное; это ясно из того, что когда ежедневно на стол подают еду, то, прежде чем ее употреблять, отделяют от нее малую часть, чтобы освятить ее всю. И вот эта-то малая часть имеет большую честь, нежели все остальное. 2. Опираясь на многочисленные религиозные традиции, Теофраст доказывает, что в древности совершали жертвоприношение посредством плодов, он даже говорит, что изначально люди приносили богам собранные травы; вопрос же о возлияниях он толкует следующим образом. 3. У древних священнодействие сводилось к небольшому трезвому возлиянию; это трезвое возлияние состояло сначала в возлиянии воды, затем меда (ибо мед был первым жидким плодом, который мы нашли готовым, сделанным пчелами), позже появилось возлияние маслом и, наконец, самым последним — винное возлияние.

21. 1. Об этом свидетельствуют не только стелы законов[185], которые поистине есть словно бы копии религиозных установлений критских жрецов — корибантов, но и Эмпедокл. В своих рассуждениях о жертвоприношениях и теогонии он уточняет: "У них не был богом ни Apec, ни Кюдойм[186], царем не был ни Зевс, ни Кронос, ни Посейдон, но царицей была Киприда, т. е. Любовь". 3. И еще:

Эти обычаи и по сей час еще сохраняются у некоторых народов как некие следы истины, того, что

22. 1. Поскольку в те времена все имели любовь и переживали родство, то никто никого не убивал, ибо человек полагал, что остальные животные-его домашние (οικεῖα). Когда же появились Apec и Кюдойм, то открылось начало войн и борьбы, и никто не стал щадить никого из своих домашних. 2. Необходимо рассмотреть и следующее: поскольку родственность (οἰκειότητος) объединяет нас с другими людьми, постольку мы считаем, что следует уничтожать злодеев, равно как и тех, кто движим духом некой особой природы, побуждающей причинять ущерб встретившемуся и вредить всем[187]. Так вот, следует рассмотреть: может быть, точно так же следует уничтожать животных, хотя и неразумных, но злодейских и несправедливых по природе — тех, кого сама их природа толкает причинять вред всем, кто к ним приближается. Однако среди животных есть и такие, которые не несправедливы, ибо их природа не побуждает их наносить вред: этих животных несправедливо убивать, как и людей такого рода. 3. Подобная постановка вопроса, по-видимому, являет, что нет единого права[188] для нас и для других живых существ, поскольку из них одни обладают злодейством и вредоносностью по природе, другие же — нет, так же как и у людей.

23. 1. Нужно ли приносить в жертву богам тех животных, которые заслуживают быть убитыми? Как это может быть, если они дурны по природе? Это ничем не лучше, чем приносить в жертву искалеченных животных. Но тогда жертвоприношения будут не воздаянием богам почестей, но освящением дурного. Значит, если следует приносить в жертву богам животных, то именно тех, которые не причинили нам никакой несправедливости. 2. Но мы только что согласились с тем, что не следует убивать животных, не совершивших несправедливости по отношению к нам. Значит, не должно приносить их в жертву и богам! Если же не следует приносить в жертву ни этих животных, ни тех, что совершают зло, то разве не ясно, что ни в коем случае не следует приносить в жертву никакого животного? Притом что некоторые из них, вполне возможно, должны быть уничтожены.

24. 1. И еще — существуют три причины жертвоприношения богам: почитание, благодарность, нужда в благах. Ибо когда мы думаем, что должны принести в жертву первины, то ведем себя относительно богов так же, как относительно благих людей. Воздаем же мы богам почести либо с тем, чтобы отвратить от себя зло и дать осуществиться благому, либо же потому, что уже пользуемся их благами, либо же мы воздаем почести их благости бескорыстно. Так что если следует принести в жертву богам животных, то по одной из этих причин, ибо всякая вообще жертва имеет место в силу одной из них. 2. Однако может ли тот, кто принимает почести, — неважно, бог это будет или мы — считать, что ему оказана честь, если несправедливость случается в сам момент принесения даров[189], не будет ли такой поступок восприниматься, скорее, как бесчестие? Мы соглашаемся с тем, что, уничтожая животных, от которых не претерпели несправедливости, совершаем несправедливость; значит, если мы совершаем жертву, чтобы почтить богов, то не следует жертвовать никаких животных. 3. Этого не следует делать и ради того, чтобы выразить богам благодарность за их благодеяния. Ибо если кто-то собирается воздать справедливо за благодеяние, то не должно делать это за чужой счет. Иначе его воздаяние окажется не лучшим, нежели поступок человека, ограбившего соседа, — с тем чтобы воздать благодарность и почести своим благодетелям. 4. Но жертвоприношение животного невозможно и в том случае, когда мы нуждаемся в благах. Ибо тот, кто стремится добиться благодеяния посредством несправедливого поступка, подозревается в том, что, добившись его, он перестает чувствовать благодарность. Значит, и в надежде на благодеяние нельзя приносить в жертву богам животных.

5. И вот еще что: возможно, эти деяния и остаются скрытыми от людей, однако этого не скроешь от бога. Итак, поскольку жертвоприношение можно совершать только по одной из этих причин, а ни одна из этих причин не совместима с кровавыми жертвами, то ни в коем случае не следует приносить в жертву богам животных.

25. 1. Наслаждение, получаемое нами от жертв, заставляет нас вымарать истину о жертвоприношениях; она оказывается скрытой от нас, но не от бога. 2. Что касается бесчестных животных[190], совершенно бесполезных для нашей жизни, и тех, которые не могут быть для нас источником каких-либо наслаждений, то мы никогда и не приносим их в жертву богам. Кто и когда приносил в жертву змей, скорпионов, обезьян и тому подобных животных? 3. Что же касается животных, нужных для жизни, животных, содержащих в себе какое-то для нас наслаждение, то нет ни одного, от которого мы воздержались бы: поистине, мы истребляем их и раздираем на части ради подношения богам! 4. Мы убиваем для богов быков, баранов, оленей и птиц, даже свиней, не имеющих ничего общего с чистотой, но доставляющих нам наслаждение. Среди этих животных одни помогают нам жить, работая вместе с нами, другие — давая нам пищу или служа нашим нуждам. 5. Что же до тех, кто такого не делает, то получаемое от них наслаждение уподобляет их приносящим пользу животным, уничтожающимся в жертвоприношениях ради наслаждения. 6. Однако ослов, слонов и других животных, которые, работая с нами, наслаждения нам доставить не могут, мы в жертву не приносим. 7. Впрочем, те животные, кои доставляют нам наслаждение, убиваются не только при жертвоприношениях, но и ради самого наслаждения. Кроме того, среди достойных жертвоприношения животных мы жертвуем не тех, что нравятся богам, а тех, которые доставляют удовольствие людям. Таким образом, мы свидетельствуем против себя, показывая, что становимся жертвующими лишь ради наслаждения.

26. 1. Правда, говорит Теофраст, среди сирийцев иудеи еще и по сей день приносят в жертву животных изначальным способом; но если бы один из них приказал нам совершать жертвоприношение так же, мы бы от этого отказались. Ибо они не поедают жертвенное, всецело предавая его огню[191]; это происходит ночами, и они поливают жертву вином и медом, стремясь поскорее закончить жертвоприношение, чтобы Всевидящий не был зрителем этого ужаса. 3. Они постятся в дни между жертвоприношениями, постятся все это время и, поскольку речь идет о роде философов, беседуют друг с другом о божественном, ночами же они предаются созерцанию звезд и, наблюдая их, призывают Бога посредством молитв. Они первыми стали приносить жертвы, взятые из среды животных или их самих[192]; совершают это они не по желанию, но по необходимости. 5. Поучительно и рассмотрение наиразумнейшего народа — египтян: они столь далеки от убийства какого-либо животного, что даже делают их изображения образами богов, полагая их, таким образом, родственными и близкими как богам, так и людям.

27. 1. Итак, изначально жертвы богам приносились от плодов. Со временем же мы совершенно перестали радеть о святости, и плоды истощились, и нужда в необходимой пище принудила людей пожирать плоть друг друга; тогда, обратившись к божеству со многими молитвами, люди впервые стали приносить богам в качестве первин людей из своих. Они приносили в жертву богам не только самых красивых, но прилагали сверх них [и вполне заурядных людей]. 2. С тех пор и вплоть до наших дней в Аркадии во время Ликий и в Карфагене в честь Крона практикуются человеческие жертвоприношения, в которых принимают участие все. И более того, периодически, в память о древнем законе, алтари окропляются человеческой кровью, хотя и священный закон отстраняет от священного виновных в пролитии дружественной крови, что осуществляется посредством окропления и провозглашения [их вины]. Впоследствии обряды жертвоприношений изменились, и люди заменили свои тела телами других живых существ. 4. И опять же пресытившись нормальной пищей, люди забыли о благочестии; став ненасытными, они не оставляют ничего, что не вкушали бы и не отведывали. 5. Это именно и происходит сейчас повсюду и касается даже пищи из плодов. Ибо, когда люди принимают пищу, чтобы облегчить необходимый недостаток, они изыскивают способы выйти за пределы насыщения, изготавливая множество блюд, лежащее за границами благоразумия. 6. Потому-то, чтобы не принести богам бесчестных жертв, люди стали вкушать их, и когда это началось, то мясная пища стала у людей добавлением к пище растительной. В древнее время богам посвящали первины плодов, а посвятив, с радостью вкушали посвященные плоды. Точно так же, когда люди стали приносить в жертву богам животных, то сочли, что должны делать то же самое, хотя изначально это священнодействие не было задумано таким образом, но каждого из богов люди почитали плодами. 7. Такая практика была в дружбе с природой и всем тем, что чувствовала человеческая душа.

28.1. Это можно увидеть по алтарю, который и по сей день находится в Дельфах, к коему не приводят и на коем не приносят никаких животных в жертву, за что его и зовут "алтарем благочестивых". Там не только при жертвоприношениях, но и вообще не прикасаются к животным, притом что и строители алтаря, и его пользователи называются благочестивыми. 2. Потому-то пифагорейцы, перенявшие это [дельфийское] правило, в течение всей жизни не вкушали животных. И когда для того, чтобы уделить богам их долю, они посвящали им некоторое животное вместо себя, то только его и вкушали, поистине не прикасаясь к другим животным в течение всей своей жизни. 3. Мы же поступаем не так: в своем желании насытиться мы достигли пределов достижимого в этой жизни беззакония. 4. Ибо не должно ни осквернять алтари убийством, ни прикасаться к мясной пище, как и к телам себе подобных, но, напротив, следует предписать всем обычай, сохраняющийся и по сей день в Афинах.

29. 1. В древности, как уже было сказано, люди жертвовали богам плоды, но не жертвовали животных, они также не использовали животных для частных трапез. Рассказывают, что однажды во время общей жертвы в Афинах некий Диомон или Сопатр, человек не местный, но занимавшийся земледелием в Аттике, разложил открыто на своем столе лепешки и другое жертвенное, чтобы вознести их богам, один же из быков, возвращавшихся с работы, подошел и сожрал часть приготовленного дара и растоптал остальное. Увидев происшедшее и придя в ярость, человек, заметив, что кто-то поблизости точит топор, вырвал его и ударил быка. 2. Когда бык умер, человек, отойдя от гнева, осознал, какой поступок он совершил. Он похоронил быка, а затем сам, по доброй воле, отправился в изгнание — как человек, совершивший кощунство, и нашел убежище на Кипре. 3. Но случилась жесточайшая засуха, и наступил ужасный неурожай; [афинскому] посольству, которое было послано гражданами, пифия отвечала, что сокрывшийся на Крите беглец прекратит все это: если они отомстят убийце и восставят убитого быка во время жертвоприношения, подобного тому, во время которого он погиб, то дела их пойдут лучше, при условии, что они без смущения отведают мясо закланного животного. 4. Когда начались поиски и виновный был найден, Сопатр подумал, что избавится от тягостности, причиняемой ему [ритуальной] нечистотой, если вся община поступит так же, как он. И вот, он заявляет пришедшим за ним, что нужно, чтобы бык был убит от лица города. Поскольку же они затруднялись с выбором того, кто совершит это, то он [Сопатр] предложил им себя — в случае, если они, сделав его гражданином, будут общниками убийства. Они согласились и, вернувшись в город, устроили все так, как это пребывает у них и по сию пору.

30. 1. Они выбрали девушек, носящих воду, те доставили воду для заточки топора и ножа. Когда те были заточены, то были переданы другому, затем еще один ударил быка топором, а другой перерезал горло, третьи освежевали быка, и все вместе вкусили его мяса. 2. Свершивши это, шкуру быка набили сеном, зашили и поставили на ноги, придав ей вид живого быка. Затем впрягли в плуг, как если бы он работал. 3. После этого приступили к суду за убийство, и все участвовавшие в убийстве были вызваны к судоговорению в оправдание своих действий. Девушки, носившие воду, указали как на более виновных на тех, кто точил инструменты, те — на подававших, те — на убийцу, тот указал на нож, который не мог говорить, и потому был обвинен в убийстве. 4. С тех пор и по сей день во время празднования Дииполий в афинском Акрополе вышеупомянутые люди совершают жертвоприношение таким вот в точности образом: положив на бронзовый стол лепешки и медовый пирог, они выпускают предназначенных для этого быков, и того, который вкусит, убивают. 5. Теперь эти люди представляют собой несколько родов: все потомки человека, ударившего тогда быка топором, т. е. потомки Сопатра, называются быкобойцами; потомки того, кто обводил его вокруг даров — "центриадами"[194], наконец, потомки человека, заколовшего быка, — "раздельщиками", по причине последовавшего за убийством разделения мяса для пира. Набив шкуру и представ перед судом, они топят нож в море.

31. 1. Таким образом, в древности убийство трудившихся вместе с нами животных отнюдь не было святым, значит, и сегодня следует этого остерегаться. 2. Так же как прежде не было священным прикасаться к животным, так же и теперь: касаться животных ради употребления их в пищу не должно считаться чем-то священным. Ибо если божество и требует совершать такие обряды, то мы все равно должны отбрасывать от своих тел все то, что могло бы причинить им ущерб как таковое, чтобы, доставляя себе пищу из негодных вещей, не внести скверну в нашу частную жизнь и не пребыть вместе с нею. 3. Даже если бы это не привело к каким-либо результатам, мы немало выиграли бы уже в том, что прекратили войну друг с другом. Ибо, очевидно, разум тех, чье чувство отвращается касаться инородных[195] существ, удержится и от [убийства] единородных[196]. 4. Вероятно, лучше было бы сразу же воздержаться от [убийства] всех. Но поскольку никто не безгрешен, потомкам придется исцелять себя от прежних грехов в пище. 5. Возможно, это бы и осуществилось, если бы мы наглядно представили весь ужас преступления и воскликнули неблагоречиво вместе с Эмпедоклом:

6. В самом деле, если присущее нам чувство способно испытывать боль от совершаемых нами грехов, когда мы ищем целебное средство от наступившей беды <... >[198] 7. Жизнь, чтобы каждый человек, принося божеству чистые жертвы, добился святости и получил помощь богов.

32. 1. Но первая и величайшая помощь богов нам состоит в плодах, и только из их числа и следует довольствовать и богов, и землю, которая их дает. Ибо земля — общий очаг богов и людей, так что всем тем, кто на ней, должно, поклонившись ей, восславить ее с нежной любовью как родительницу нашу и кормилицу. 2. Ибо таким вот образом, достигнув конца жизни, мы удостоимся вновь взглянуть на весь род небесных богов; но уже сейчас, поскольку мы их видим, мы должны воздать им почести посредством того, чему они суть со-причины наряду с нами; мы должны посвятить им часть от наличных плодов и всего остального, однако же не должны полагать, что мы все достойны совершать жертвы богам. Как не все следует жертвовать, так и не всем следует жертвовать, ибо жертвы разных людей доставляют богам разное удовольствие. 3. Вот, в главном, то, что можно найти у Теофраста о том, что не должно приносить в жертву животных, — за исключением мифов, а также небольших добавлений и купюр, сделанных нами.

33. 1. Что же до меня, то я не собираюсь отменять законы, имеющие силу в каждом из городов, ибо в мои намерения не входит говорить о политике: законы, регламентирующие нашу жизнь, позволяют почтить божество с помощью простейших, неодушевленных жертв. Выбирая простейшие дары, мы совершаем жертвоприношение в соответствии с законом города и в то же время радеем ради себя о том, чтобы предложить должную жертву. Так мы будем чисты отовсюду, когда предстанем перед богами. 2. Вообще, если жертвоприношение обладает ценностью посвящения или благодарности богам за благодеяния в наших нуждах, то было бы в высшей степени неразумно, воздерживаясь от употребления в пищу одушевленных, посвящать их богам. Ибо боги, конечно же, не хуже нас, чтобы испытывать потребность в животных, в то время как мы не чувствуем в них нужды[199]; да и не свято это — приносить первины пищи, от которой мы сами воздерживаемся. 3. Таков именно обычай людей: в те времена, когда они не прикасались к одушевленным, они не возносили и животных в жертву, насколько мы знаем; но как только стали вкушать животных, стали также уделять из них жертву богам; так что, полагаю, следует и теперь воздерживающемуся от животной пищи приносить в дар богам первины только от потребляемых им продуктов.

34. 1. Значит, мы тоже будем совершать жертвы; однако будем жертвовать разное разным силам. 2. Богу, который над всеми, как сказал некий мудрый муж[200], мы не будем жертвовать ничего чувственного ни в искупительной жертве, ни в словесной — ибо нет ничего материального, что, будучи принесено в жертву нематериальному, не стало бы сразу же нечистым. Потому ему не родственно ни звучащее слово, ни внутреннее, если оно осквернено страстями души. Только чистым молчанием и чистою мыслью можем мы послужить Богу. 3. Значит, должно [мистически] соединиться (συναφθέντας) с Богом, уподобиться Ему, принеся в качестве священной жертвы наше восхождение, которое есть и наш [Ему] гимн, и наше [Им] спасение. Эта жертва совершается в бесстрастии души и созерцании Бога. Что же до Его потомков — умопостигаемых богов, то для них нужно добавить словесное гимнословие. Ибо жертвоприношение есть возношение первин каждому из богов того, чем он питает нас и чем сохраняет в бытии нашу сущность. Как крестьянин возносит богам первины своих колосьев и плодов, так же и мы посвятим богам свои прекрасные мысли о них, благодаря их за то, что, позволяя себя видеть, они питают нас истинной пищей[201]; возблагодарим их — пребывающих с нами, являющих себя и сияющих ради нашего спасения.

35. 1. Сегодня именно этого не решаются делать даже многие из тех, кто ревностно занимается философией; они действуют, скорее, так, чтобы произвести впечатление (δοξοποιοῦντες), нежели так, чтобы почтить божество; они крутятся вокруг статуй, даже не задумываясь, как к ним следует подходить, не потрудившись осведомиться у мужей богомудрых, вплоть до чего и насколько следует приближаться дерзнувшему на это. 2. Мы, однако, не будем ни стремиться к спору с ними, ни, тем более, не поревнуем о том, чтобы самостоятельно разрешить эти вопросы, но будем подражать святым и древним, жертвуя по преимуществу первины из созерцания, данного нам богами и необходимого для сущностного (ὄντως) спасения.

36. 1. В самом деле, пифагорейцы, ревнуя о числах и мнениях, брали главным образом из них посвящаемые богам первины: одно число они называли Афиной, другое — Артемидой, иное — Апполоном, иное опять же — справедливостью, а иное — целомудрием; подобным образом дело обстояло у них не только с тем, что из линий. Таким вот образом становились они угодны богам и получали их помощь, взывая к каждому из них по имени даров, ему предназначенных, которые также часто использовались при гадании и затруднениях в исследовании. 3. Теперь в честь богов, находящихся в нас, блуждающих и незаблудных, первым из которых следует поставить Солнце, а вторым — Луну, должно прежде всего зажечь родственный им огонь, а затем выполнить все то, что говорит богослов. 4. Но он говорит, чтобы мы не приносили в жертву ни одного из одушевленных, но ограничились посвящением первин ячменной муки, меда, плодов земли и цветов; он говорит, что огонь не должен вздыматься над окровавленным алтарем и т. д. Следует ли переписывать это? 5. Всякий, думающий о благочестии, знает, что богам не приносят в жертву живых существ, а приносят их демонам — добрым ли, злым ли, — а также знает, кто приносит такие жертвы и до какой степени он в этом нуждается. 6. Об остальном же "я умолчу", однако меня невозможно порицать за то, что я предоставляю проницательному [читателю] некоторые из обнародованных платониками мыслей. Говорят же они вот что:

37. 1. Первый Бог бестелесен, неподвижен и неделим, Он не содержится ни в чем-либо, ни в Себе, Он не нуждается ни в чем извне. 2. Не иначе дело обстоит и с душой космоса, имеющей три измерения и самодвижной по природе, движущей тело космоса согласно наилучшему логосу. Душа содержит тело в себе и охватывает его, поскольку бестелесна и непричастна ни к какой страсти-претерпеванию. 3. Остальным богам, т. е. космосу, богам незаблудным и блуждающим, богам видимым, — поскольку они состоят из души и тела, — следует возносить благодарение вышеупомянутым способом: жертвуя неодушевленное. 4. Остается множество невидимых богов, коих Платон без различия назвал демонами. Некоторые из них носят имена, данные им людьми: в этом случае наравне с богами они получают и почести, и иные служения; другие (и это как правило) не имеют имен, иногда же в отдельных селениях и городах получают безвестные имена и невнятный культ. 5. Остальное же множество обычно обозначается общим именем "демоны", и существует уверенность в том, что все они способны причинить вред, если рассержены тем, что ими пренебрегают и что они не получают узаконенного служения. И, напротив, они могут быть благодетельными к тем, кто добился их благосклонности молитвами и молебнами, жертвами и сопутствующими всему этому вещами.

38. 1. Но поскольку люди имеют о них смешанное представление, часто злословя их, то здесь необходимо расставить все по своим местам посредством рассудка. Ибо возможно, что, как говорят, существует необходимость прояснить то, откуда возникают человеческие относительно них заблуждения. Следует произвести разделения следующим образом. 2. Души, исшедшие из Целой Души и управляющие великими частями подлунного места, опирающиеся на пневму и властвующие над ней посредством логоса, должны полагаться благими демонами, предпринимающими все в заботе о своих подначальных: управляют ли они животными, или верными им плодами, или тем, благодаря чему появляются плоды: дождями, умеренными ветрами, ясной погодой, благорастворением времен [года] и иными содействующими урожаю вещами, — или руководят нашими искусствами: всем мусическим воспитанием (μουσικήν παιδείας), медициной, гимнастикой и т. п. Итак, не может быть, чтобы эти демоны заботились и были причиной вреда для одних и тех же существ[202]. 3. К демонам причисляются и переносчики, как называет Платон[203] тех существ, которые пересказывают (διαγγέλλοντας) "человеческое богам и божественное людям", — тех, кто возносит наши молитвы на суд богов, кто передает советы и наставления богов нам посредством предсказаний. 4. Однако те души, что не властвуют над удерживаемой ими пневмой, но оказываются в большинстве случаев ей подвластны, подвергаясь в силу этого чрезмерным волнениям и порывам, когда вспыхивают гневы и желания пневмы, такие души тоже демоны, и вот их-то можно с полным правом назвать злодейскими[204].

39. 1. Все эти вредоносные демоны, равно как и те, которые обладают противоположными качествами, невидимы и, соответственно, недоступны человеческим чувствам. Ибо они не покрыты твердым телом и не имеют все одной формы, но существуют во множестве обликов; создавая отпечаток в пневме и сообщая ей отличительные признаки, они иногда являются [чувственному глазу], а иногда остаются невидимыми; иногда они, даже [явившись,] изменяют свой образ — во всяком случае злые демоны. 2. Что же до пневмы, то насколько она телесна, настолько страстна и тленна; если же она удерживаема душой таким образом, что ее эйдос пребывает одним и тем же сравнительно долгое время, то он все равно не вечен. Ибо его, вероятно, непрерывно что-то подпитывает, и из него, вероятно, непрерывно что-то истекает. 3. У благих демонов это происходит гармонично (ἐν συμμετρίᾳ), как и у [богов,] обладающих видимыми телами, у демонов же, творящих зло, этот процесс дисгармоничен. Поскольку эти последние в большей мере страдательны и страстны, они занимают околоземное место, и нет никакого зла, к которому они не стремились бы приложить руку. Поскольку характер их лжив и склонен к насилию, будучи лишен властной защиты высшего божества, то они по преимуществу действуют так, как если бы "вели партизанскую войну": внезапно нападают, стремятся скрыться, учиняют жестокие насилия. Потому остры и быстры вызываемые ими у людей страсти. 4. Исцеления же и исправления, исходящие от лучших демонов, кажутся более мягкими и медленными. Ибо все, что есть благо, послушно и спокойно, движется упорядоченно и не выходит за пределы должного. 5. Если тебе это ясно, то ты никогда не впадешь в наинелепейшее [мнение], связывая с благими демонами зло, а со злыми — благо. Этим, однако, нелепое сие учение не ограничивается — большинство не только имеет наихудшие воззрения относительно богов, но и распространяет их среди других людей.

40. 1. Вот что следует полагать наибольшим вредом злотворных демонов. В то время как они сами суть причины земных страданий: эпидемий, неурожаев, землетрясений, засух и тому подобных вещей, они же внушают нам мысль, что виновниками этого являются те, кто на самом деле суть причины противоположного. Уклоняясь, таким образом, от обвинений, они достигают главной цели: совершить несправедливость, оставшись незамеченными. 2. Затем они побуждают нас обратиться с мольбами и жертвоприношениями к благотворящим богам, как если бы те были разгневаны. Совершая такие и им подобные действия, они хотят, чтобы мы отвратились от правильного понятия о богах и обратились бы к ним. 3. Таким образом, все, что случается несогласованно и непоследовательно, доставляет им радость, ибо, принимая облики (πρόσωπω) других богов, они, пользуясь нашим недомыслием, завоевывают симпатии толпы, разжигая желания людей посредством похоти, тщеславия, стремления к богатству, власти, удовольствиям, из чего, в свою очередь, рождаются войны, перевороты и родственные им вещи. 4. Самое же ужасное состоит в том, что они заходят еще дальше и переносят такие верования на самих великих богов — вплоть до того, что выдвигают обвинения против наилучшего (ἄριστον) Бога, говоря, что именно благодаря Ему все пришло в смятение и верхнее стало нижним. Жертвами этой лжи становятся не только невежественные люди, но и те, кто немало [времени и усилий] уделяет философствованию. Впрочем, они суть причины заблуждения друг друга. Ибо философы, не отступившие от общих склонностей[205], пришли [в своих учениях] к согласию с большинством; и напротив, толпы, слушая, как слывущие разумными, высказывают то, что созвучно их мнениям, еще более укрепляются в своих мыслях относительно богов.

41. 1. Да и поэзия еще более воспламеняет эти человеческие представления, используя язык, предназначенный для того, чтобы поразить, околдовать и очаровать, сделать возможной веру в совершенно невозможные вещи. Должно, однако, твердо верить в то, что благо не вредит, а зло не помогает. 2. "Ибо охлаждение не дает жара, — говорит Платон, — но противоположное"; таким же образом нельзя атрибутировать вред справедливому[206]. Справедливейшее же, несомненно, есть божественное по природе — в противном случае оно не было бы божественным [вообще]. Значит, эта сила и часть должны быть выделены из числа принадлежащего благотворящим демонам, ибо нанесение вреда противоположно творению блага по природе и воле; эти противоположности никогда не смогли бы быть в одном и том же. 3. Демоны жестоки относительно смертных во многом, иногда даже в вещах весьма значительных; благие же демоны, напротив, в своей сфере делают для смертных все от них зависящее и, более того, предупреждают их об опасностях, исходящих от злых демонов, открывая их нам посредством снов, вдохновенных божеством душ, да и с помощью многих других способов. 4. Если бы мы могли различать подаваемые нам знаки, все знали бы и остерегались. Ибо все получают [от добрых демонов] знаки, но не все понимают их, как не все могут прочесть написанное, но только знающие грамоту. Злые же демоны способствуют совершению колдовства, недаром же их, и особенно их главу, почитают [всевозможные колдуны].

42. 1. Ибо они обладают множеством различных фантазий и ловко обманывают посредством колдовства. Благодаря их помощи [несчастные жертвы их влияния] приготавливают возбуждающие любовь и привораживающие зелья. Ибо из-за них [вспыхивают] всякая необузданность, надежда на богатство и славу. Ибо ложь им сродни. 2. Ибо они хотят быть богами, а возглавляющая их сила хочет прослыть величайшим богом. 3. Ибо они радуются "возлияниям и пару сожигаемого тука", благодаря которым жиреет их пневматическое начало (τό πνευματικό ν), поскольку живет парами и воскурениями, живет разнообразно благодаря разнообразным [запахам], живет, черпая силу из паров крови мяса.

43. 1. Потому воздержанный и рассудительный человек не станет совершать таких жертв, посредством которых он станет притягателен для подобных демонов. Но, напротив, постарается очистить душу всеми возможными способами; ибо злые демоны не приступают к чистым душам в силу их неподобия. 2. И если городам необходимо их умиротворять, то нас это не касается, ибо в городах богатство, внешние и телесные блага почитаются благами, а противоположное считается злом, что же до души, то о ней там нет попечения. 3. Мы же, насколько это возможно, не будем нуждаться в том, что могут нам дать эти существа[207], ибо и в душе, и во всем внешнем мы стремимся к тому, чтобы уподобиться Богу и тем существам, что окрест Него, а это достигается благодаря бесстрастию, ясному пониманию истинно сущего, жизни к Нему и в согласии с Ним. Благодаря этому мы становимся не подобны дурным людям и демонам и вообще всем тем, кто радуется смертному и материальному. 4. Потому-то мы будем совершать жертвы, согласуясь с положениями Теофраста. Они, впрочем, созвучны с мнениями богословов, знающих, что насколько мы беззаботны в отношении изгнания из души страстей, настолько же связаны со злой силой и нуждаемся в ее умиротворении. 5. Ибо, как говорят богословы, тот, кто окован внешним и не властвует над страстями, необходимо должен отвращать эти силы, если же не делает этого, то его бедствиям нет конца.

44. 1. Вплоть до сего момента [излагались] объяснения о жертвах. Вернемся же к тому, о чем мы говорили вначале: если и следует приносить в жертву животных, то нет необходимости их регулярно есть. Теперь мы докажем, что нет необходимости вкушать их, даже если иногда и приходится приносить их в жертву. Все богословы единодушны в том, что не следует касаться жертв во время отвращающих жертвоприношений, более того, следует [по их совершении] прибегнуть к очищению. Говорят, что нежелательно идти в столичный город или в частный дом, не очистив прежде одежд в реке или источнике. Поэтому тем, кому они [богословы] позволяют совершать жертвоприношения, приказывают воздерживаться от жертвенного, предварительно очистив себя постом, и особенно воздерживаться от употребления в пищу живых существ. 3. Ибо чистота есть защита, позволяющая быть осторожно-благочестивым, наподобие символа или печати, чтобы ничего не потерпеть от тех, к кому мы приближаемся и чью милость желаем снискать. Таким образом, состояние жреца должно оказаться противоположным его действиям, оно более божественно, потому что более чисто: он остается недосягаем для вреда, наносимого душевными страстями, ибо окружен чистотой, как крепостной стеной.

45. 1. Потому даже колдуны считают такую защиту необходимой, однако у них она не может удерживаться постоянно, ибо они надоедают злым демонам, для того чтобы удовлетворить собственную необузданность. 2. Так что чистота несвойственна колдунам, но — мужам божественным и богомудрым: им она приносит ту защиту, которую создает обладание божественным[208]. 3. Вот бы колдуны соблюдали ее постоянно! Тогда бы они отошли от своих чародейств, ибо чистота не позволила бы им насладиться тем, что ведет к нечестию. Но поскольку они полны страстей, то недолгое воздержание от нечистой пищи все равно оставляет их полными нечистоты; они получают воздаяние за то, что нарушают законы Целого, — либо от тех самых существ, коих они растревожили, либо от той справедливости, которая смотрит за всеми делами и мыслями смертных. 4. Значит, чистота-и внутренняя, и внешняя — свойственна божественному мужу, радеющему о посте касательно как страстей души, так и той пищи, которая их движет: божественному мужу питающемуся богомудрием и уподоблением Богу, осуществляемым посредством правых мыслей; мужу, освящаемому умной жертвой, приходящему к Богу в белых одеждах, в бесстрастии истинно чистой души, с легким телом, не отягченным ни взятыми извне чужими соками [тела], ни страстями души.

46. 1. Ибо вот с чем нельзя не согласиться: в храмах, посвященных людьми богам, чистым должно быть даже то, что на ногах, — вплоть до подошв сандалий, которые должны быть чисты от всякой грязи; в храме же Отца, т. е. в этом космосе, разве не следует сохранять чистоту даже самого внешнего и последнего — кожаного хитона, разве он не должен быть чист, когда мы в храме Отца? 2. Если бы опасность состояла только в загрязнении, то, вероятно, можно было бы быть беспечным, пренебрегая ею, но все наше чувственное тело несет истечения материальных демонов, так что там, где есть нечистота плоти, присутствует также соответствующая и дружественная этой нечистоте [духовная] сила, благодаря подобию и родственности одного другому.

47. 1. Потому правы богословы, пекущиеся о воздержании; и египтянин также открыл нам наиболее естественную и проверенную опытом причину воздержания [от жертвенного убийства животных]: когда душа дурная и неразумная[209] оставляет тело, будучи насильственно из него исторгнута, то остается возле этого тела, — ведь и души людей, погибших насильственной смертью, остаются возле тел: именно это препятствует тому, чтобы вывести себя из тела насильно. 2. Следовательно, когда убивают животных, совершая над ними насилие, то принуждают их души быть близ тел, которые они покидают, ибо ничто не может помешать душе быть там, куда ее влечет ей родственное; именно поэтому мы были свидетелями стенаний многих [душ близ их тел][210], и именно поэтому души непогребенных остаются возле тел — их-то и используют колдуны для службы себе, принуждая их посредством их тел или частей тел, находящихся в их распоряжении. Они [богословы] познали это путем исследования, открывшего им и природу злой души, и родство, и удовольствие, коим душа обладала в связи с телом, из которого была исторгнута. Потому они были правы, остерегаясь мясных пиршеств, чтобы чужие души, [души животных,] подвергшиеся насилию и осквернению и влекомые к родственному, не беспокоили их и не препятствовали продвигаться одним к Богу, удалившись от тягостного присутствия демонов.

48. 1. То, что природа родственного тела притягивает душу, стало известно богословам — благодаря опыту — из многого. В самом деле, те, кто хочет овладеть душами животных, способных к прорицанию, поглощают главнейшие органы этих животных: например, сердце ворона, крота или сокола, — таким образом, они залучают присутствие душ этих животных, и те пророчествуют в них как бог; при этом душа животного входит в них одновременно с поглощением тела.

49.1. Следовательно, прав философ — священник Всего, воздерживаясь от всякой одушевленной пищи, ибо он стремится достичь Бога один и через себя, не будучи обременен никаким сопровождением, он осторожно-благочестив, он знает необходимые потребности природы. 2. Истинный философ, действительно, многое знает, он наблюдателен и умеет понимать природные вещи и процессы (φύσεως πράγματων), он рассудителен, кос-мичен и умерен и везде спасет себя. 3. Священник того или иного бога части опытен в воздвижении ему статуй, в совершении его мистерий (ὀργιασμῶν), посвящений, очищений и тому подобных вещей; таким же образом и священник Бога Всего опытен в ваянии статуй, но он ваяет из себя самого, он сведущ также в очищении и всем том, благодаря чему он обретает единство с Богом.

50. 1. Если сегодняшние священники и гаруспики вменяют в обязанность себе и другим избегать святотатцев, женщин в период менструаций, соитий, постыдных и траурных зрелищ и того, что, будучи услышано, будит страсть (часто ведь случается, что гаруспика смущает [, мешая предсказанию,] присутствие нечистых людей, отчего и говорят, что неблаговременно совершенная жертва приносит более вреда, нежели пользы), то разве станет священник Отца, стремящийся достичь соединения (ὁμιλητης) с вышним, могилой, полной трупами и скверны? 2. Достаточно и того, что смерти отведена часть в плодах, которыми мы пользуемся для поддержания жизни здесь. Но еще рано говорить об этом, следует пока уточнить кое-что относительно жертвоприношений.

51. 1. Возможно, кто-нибудь скажет, что, воздерживаясь от убийства животных, мы убиваем большую часть предсказаний, а именно — ту, что осуществляется посредством внутренностей жертв. Но тогда почему бы не убивать и людей? Говорят, будущее лучше всего видно именно на внутренностях человека; многие варварские народы как раз человеческие внутренности и рассматривают. 2. Однако как убийство соплеменника ради предсказания будущего есть несправедливость и своекорыстие (πλεονδξίας), так же несправедливо и убийство неразумного животного ради гадания. 3. Являют ли знаки боги, или демоны, или это освобожденная душа животного отвечает посредством знаков, которые напечатлеваются на внутренностях, — это не предмет настоящего исследования.

52. 1. Тех, чья жизнь валяется во внешнем, кто однажды оказывается нечестивцем относительно себя самого, мы предоставляем самим себе, они могут идти куда захотят. 2. Что же до философа, коего мы описываем, то мы по праву можем сказать, что он не станет докучать демонам и не будет иметь нужды ни в предсказаниях, ни во внутренностях животных. Ибо он позаботился отказаться от тех благ, ради которых совершаются прорицания. 3. Ибо он не нисходит к браку, и значит, ему нечего беспокоить гадателей по этому поводу. Он не опускается до торговли и не станет вопрошать оракул ни о рабе, ни об успехе, ни об иных предметах человеческого тщеславия. О том, что он ищет, ясный ответ дадут не прорицатели и не внутренности животных. 4. Сам и через себя, как мы говорим[211], он придет к Богу, который утвержден в его истинных внутренностях[212], — там он получит наставление к вечной жизни, ибо туда он стремится весь: не слушать прорицателей, но стать "собеседником вечного Зевса"[213].

53. 1. Если же будет необходимость, то благие демоны посредством снов, символических знаков или голосов предупреждают человека, посвятившего жизнь служению Богу, об исходе события и необходимых мерах защиты. Должно только отстраниться от зла и признать наиболее чтимое в [мировом] Целом и все благое в этом целом своим другом и собеседником (προήγορον)[214]. 2. Но только страшный и злой, не знающий божественного человек станет презирать то и пренебрегать тем, что ему неизвестно, на том основании, что природа кричит не таким голосом, который был бы доступен слуху: действительно, будучи умной сущностью, она тайноводствует (μυσταγωγεῖ) посредством ума тех, кто ее почитает. 3. Но даже если принять жертвоприношения ради предсказания будущего, то из этого не следует признания необходимости поедать плоть жертвы, поскольку жертвоприношение, — каким бы оно ни было, посвящено оно богам или демонам, — не влечет за собой обязательного поедания жертвы[215]. Ибо не только то, что вспоминал Теофраст, но и многое другое помнит история о человеческих жертвоприношениях, совершавшихся в прошлом; ничто из этого, однако, не может быть основанием для позволения людоедства.

54. 1. Дабы показать, что это не пустые слова, что история знает множество событий, говорящих о том же, достаточно привести следующее. 2. На Родосе шестого числа месяца Метагейтниона[216] жертвовали Кроносу человека. Этот обычай был отменен, хотя просуществовал долгое время. Один из приговоренных к смерти по уголовному делу содержался в тюрьме до праздника Кроноса, а когда праздник наступал, его выводили за ворота тюрьмы, напротив храма Доброй Советчицы[217], и там, дав выпить вина, закалывали. Точно так же — в нынешнем Саламине, прежде называвшемся Коронеей, в месяце, который киприоты называют Афродисием, приносился в жертву человек — нимфе Агроле, дочери Кекропа, и нимфе Агролиде. Этот обычай сохранился до времен Диомеда, после чего изменился в том смысле, что человеческая жертва стала предназначаться Диомеду: и в самом деле, храмы Афины, Агролы и Диомеда охватывались одной стеной. Подталкиваемый эфебами человек пробегал три круга вокруг алтаря, после чего жрец бил его копьем в затылок и сжигал на заранее приготовленном костре.

55. 1. Этот обряд был отменен кипрским царем Дифилом (жившим во времена богослова Селевка), заменившим его жертвоприношением быка. Демон согласился на замену человека быком: таким образом, жертва оказалась равноценной. 2. А в египетском Гелиополе закон, предписывавший человекоубийство, отменил Амосис, как свидетельствует Манефон в своем труде о жизни и благочестии древних [египтян]. Эти жертвы приносились Гере, и их выбирали, подобно тому как ищут чистых телят, отмеченных особым знаком. В течение дня приносили в жертву троих, Амосис же приказал заменить их восковыми фигурками в том же числе. 3. На Хиосе и Тенедосе Дионису Омадию приносился в жертву человек, которого разрывали на части, как пишет Эуэлпис Каристиец. Поскольку и лакедемоняне, говорит Аполлодор, приносят в жертву Аресу человека.

56. 1. Финикийцы во время великих бедствий-войн, эпидемий, засух выбирали жертву Кроносу из наиболее любимых городом людей путем голосования; история полна таких жертв, как это описывает Сахуниатон в Финикийской истории, которую перевел на греческий Филон Библский в своем труде из восьми книг. 2. Истр в своем сборнике, посвященном жертвоприношениям на Крите, говорит, что куреты в древности приносили в жертву Крону детей. 3. Паллас — автор лучшего собрания о мистериях Митры — говорит, что человеческие жертвоприношения были более или менее полностью отменены при императоре Адриане. 4. В Лаодикии сирийской, например, каждый год приносили в жертву Афине девушку, ныне же — олениху. 5. Такие же жертвы совершали в Ливии карфагеняне[218], конец чему положил Ификрат. 6. И аравийские думатэны каждый год приносили в жертву мальчика: они закапывали его под алтарем, который использовался ими в качестве статуи бога. 7. Филарх рассказывает, что все эллины, как правило, убивали детей, прежде чем идти на войну. 8. Я уже не говорю о фракийцах[219] и скифах[220] и о том, как афиняне убили дочь Эрихтея Праксифею[221]. 9. Но еще и сегодня кто не знает, что в Великом Городе на празднике Зевса Латинского убивался человек? 10. Однако очевидно, что не для поедания предназначалась в случае этих жертв плоть, поскольку лишь необходимость заставляла приносить в жертву именно человека. 11. И если, голодая, осажденные пожирали друг друга, то они считались проклятыми, а их поступок признавался нечестием.

57. 1. И после первой войны, случившейся между римлянами и карфагенянами за Сицилию, когда [от пунийцев] отступились финикийские наемники, увлекши за собой и ливийцев, Гамилькар, прозывавшийся Барка, выступив против них, довел их до такого голода, что сначала они съели всех павших на поле битвы, затем пленников, потом слуг, а позже набросились друг на друга, выбирая пищу жребием из своих соратников. Когда они оказались во власти Гамилькара, тот растоптал их слонами, поскольку счел, что было бы кощунством позволить им смешаться с другими людьми. 2. Таким образом, ни Гамилькар не принял людоедства, хотя некоторые и дерзали вкушать человечину, ни Ганнибал, коему во время итальянской войны советовали приучить солдат к людоедству, чтобы не страдать от отсутствия пищи. 3. Значит, если голод и войны суть причины поедания человеком других существ, то нельзя принимать эту практику ради удовольствия, поскольку таким же именно образом мы не допускаем людоедства. Из того, что животные приносятся в жертву неким силам, не следует, что их нужно есть, ибо приносившие в жертву людей не употребляли человечину в пищу.

58. 1. Итак, было доказано, [во-первых,] что принесение в жертву животных не подразумевает необходимости их поедания, [во-вторых,] что не богам, а демонам приносятся кровавые жертвы теми, кто достиг познания сил во Вселенной: это подтверждают и сами богословы[222]. 2. Равно как и то, что среди демонов есть злотворные, а есть благие, которые не будут нас беспокоить, если мы принесем им дары из того только, что мы сами едим и чем сами питаем тело и душу, — это вот они нам напоминают. 3. И, прежде чем закончить книгу, вот еще небольшое добавление о том, что неиспорченные мысли (ἔννοιαι) большинства приближаются к истинному понятию (ὑπολήψει) о богах. 4. Вот что говорят те из поэтов, кто сохранил хотя бы рассудительность:

И другой говорит:

59. 1. Когда Аполлон наставляет совершать жертвоприношения по обычаям отцов, он, вероятно, хочет возвести нас к древнему обряду (ἔθος). Но древний обряд состоял в приношении богам лепешек и плодов[225]. 2. А именование жертвоприношений "тхюсиай" (θυσίαι), жертвы-"тхюэлай" (θυηλαί), жертвенника — "тхюм-элай" (θυμέλαι), глагола "приносить в жертву" — "тхюэйн" (θύειν) — все это подразумевает "тхюмиан" (θυμίαν) — сожжение ради воскурения, как и глагол "эпитхюэйн" (έπιθύειν), употребляющийся нами сейчас. Ибо мы говорим "тхюэйн", раньше же говорилось "эрдэйн" (ἔρδειν):

60. 1. Те, кто впервые сделал жертвоприношения роскошными, не подозревали, сколькое зло сотворили они вместе с роскошью: суеверия, спесь, веру в то, что можно подкупить божество и искупить жертвой несправедливость. 2. Что иное было основанием для пожертвования златорогих троек или гекатомб? Почему Олимпия, мать Александра, принесла разом тысячу жертв? Разве так не происходит именно тогда, когда роскошь приводит к суеверию? 3. Если юноша знает, что богам нравятся роскошные приношения и, как говорят, пиры, на которых подается мясо быков и других животных, то разве захочет он быть воздержным? И если он считает, что богам приятны именно такие жертвы, то разве он не будет думать, что ему позволено совершать несправедливости, если он собирается искупить свою вину жертвоприношениями? 4. Но если юноша убежден, что богам все это не нужно, что они смотрят лишь на характер приходящего к ним[226], что они считают величайшей жертвой правильное понимание их и самого положения вещей[227], то разве не будет он воздержным и справедливым?

61. 1. Хотя для богов наилучшей жертвой являются чистый ум и бесстрастная душа, прилично все-таки приносить им и первины иных благ — умеренно, но без небрежности и от всего сердца. 2. Нужно, чтобы почести, воздаваемые богам, были похожи на те, которые оказываются хорошим людям[228], — перед коими поднимаются, чтобы предложить им возлечь [на своем месте за пиршественным столом], — но чтобы они [почести] не имели никакого сходства с уплачиванием налога. 3. Когда человек говорит:

то такими словами Бог доволен не будет. Потому и учит Платон, что "благому мужу пристало жертвовать и беседовать с богами посредством молитв, приношений, жертв и всякого иного служения", а дурной — "какой бы труд не поднял — все тщетно"[229]. 5. Ибо благой муж знает, что должно жертвовать, а от чего следует воздерживаться, что употребить в пищу, а первины чего принести в жертву; дурной же — благодаря свойственному ему настрою и предметам стремлений, — желая воздать богам почести, совершает скорее не благочестивое что-то, но нечестивое. 6. Потому Платон думает, что философ не должен принимать участия в дурных обрядах, ибо это и богам не мило, и людям не полезно, однако он должен стремиться изменить эти обычаи к лучшему. Если же это не удается, то он не должен сам меняться в угоду этим обычаям. Философ должен следовать правым (ορθήν) путем, не обращая внимания ни на угрозы большинства, ни на иные, если случатся, поношения[230]. 7. Как же так: сирийцы не желают вкушать рыбу[231], евреи — свинину[232], большинство финикийцев и египтян — говядину[233] — так что, хотя многие цари стремились изменить [эти их священные установления], они предпочитали смерть нарушению закона; [и вот, зная все это,] неужели же мы, [философы,] боясь людей и их поношений, станем нарушать законы природы и приказы богов?! 8. Велико же будет негодование великого божественного хора — хора, в котором суть боги и божественные мужи, — если они увидят нас втягивающими голову в плечи, в благоговении перед мнением дурных людей и в ужасе от того, что они могут о нас подумать, о нас, людях, постоянно, всю свою жизнь умерщвляющих себя для других[234]!

КНИГА III

1. 1. Употребление одушевленных существ в пищу не способствует, о Фирм Кастрикий, ни самообладанию, ни простоте, ни благочестию — этим опорам жизни созерцательной, но скорее — противоположному, как это было показано в первых двух книгах. 2. Поскольку же справедливость наиболее прекрасна в соотнесенном с богами благочестии, а достигается она в первую очередь воздержанием, то не следует опасаться оказаться несправедливым относительно людей, сохраняя святость относительно богов. 3. Потому Сократ спорил с тем, что удовольствие есть цель[235], говоря, что если бы даже все на свете свиньи и ослы согласились с этим, он все равно не поверил бы в то, что счастье заключено в наслаждении, в то время как Ум властвует во всем; мы же, в свою очередь, даже если все волки и хищные птицы одобрят мясоедение, не согласимся с тем, что это справедливо, с тем, что человек по природе невинен (ἀβλαβὲς) и ему не следует воздерживаться от нанесения вреда другим живым существам ради получения удовольствия. 4. Итак, перейдем к справедливости. Поскольку наши оппоненты утверждают, что она возможна только относительно существ, нам подобных, и таким образом считают, что относительно существ неразумных нет справедливости, то мы должны провозгласить истинное, совпадающее с учением Пифагора учение о том, что всякая душа, обладающая ощущением и памятью, разумна — именно это следует нам доказать. Если это будет доказано, то мы естественно и в согласии с этим учением распространим справедливость на всех иных живых существ. 5. Но прежде резюмируем воззрения древних.

2. Речь (λόγου) двойственна: согласно стоикам, есть внутренняя речь, а есть речь изреченная, одна-истинная (κατωρθωμένου), другая — ложная (ἡμαρτημένου); следует выяснить, какой именно речи считают они лишенными животных — только истинной или речи как таковой. Неужели же они и в самом деле думают, что животные лишены всякой речи — как внутренней, так и внешней? Очень похоже на то, что они отказывают животным во всякой речи, а не только в речи истинной. Иначе животные оказались бы отнюдь не неразумными существами, но существами разумными в той же мере, что и люди. Ибо, с точки зрения стоиков, достигли мудрости и обрели истинный логос всего один или два человека; остальные все глупы и дурны, движутся ли они к мудрости, коснеют ли в невежестве или ровно разумны. 4. Именно в силу этой вот любви к себе (φιλαυτίας) они говорят, что все остальные животные неразумны, имея в виду под отсутствием разума лишенность какой-либо речи. Однако, говоря по истине, логос не только созерцается во всех живых существах, но и во многих достигает совершенства.

3.1. Поскольку логос двойствен и один состоит во внутреннем расположении (ἐν τῆ διαθέσει), а другой — в произнесении, то начнем мы с логоса изреченного, устроенного сообразно голосу. 2. Если изреченное есть логос, звучащий благодаря языку и обозначающий внутреннее, переживания души, — а такое определение есть общее место и не предполагает какого-то особого философского учения (αἰρέσεως), но только понятие (ἐννοιας) логоса, — то почему, собственно, животные, способные издавать звуки, лишены логоса? И вот еще что: почему, прежде чем сказать о том, что они переживают, они не будут думать? Размышлением же (διάνοιαν) я называю то, что звучит в душе безмолвно. 3. Поскольку звучащее благодаря языку есть логос — будет он звучать по-эллински или по-варварски, по-собачьи или по-бычьи, — то животные, издающие звуки, причастны логосу. Люди, однако, говорят, сообразуясь с законами человеческими, каждое же из животных говорит, сообразуясь с тем, что получило от богов или природы. 4. Что же из того, что мы не понимаем их? Эллины, которые были воспитаны в Аттике, не понимают ни индусов, ни скифов, ни фракийцев, ни сирийцев. Точно так же одни живые существа воспринимают звуки, издаваемые другими живыми существами, как курлыканье журавлей; для тех же это "курлыканье" оказывается разделенным на буквы и слоги, как для нас — наш язык. И как не воспринимается нами, вплоть до букв, язык персов или сирийцев, так же и языки других животных. Подобным же образом воспринимаем мы лишь шум и гам, когда слышим неизвестный нам язык скифов; нам кажется, что они не произносят ничего артикулированного, но лишь шумят: то больше, медленнее и ниже, то меньше, выше и быстрее, — при этом мы не ухватываем смысла; для самих же скифов их язык вполне понятен и членоразделен, как для нас — привычный нам язык. Таким вот именно образом дело обстоит и с животными: каждый род животных по-своему понимает звуки, издаваемые другим родом, так что мы [, слушая животных,] слышим лишь шум, смысл же от нас ускользает, ибо не нашлось никого, кто, зная наш язык, научил бы нас переводить на него речи зверей. 6. Однако если верить древним [авторам], а равно и современным, и жившим во времена наших отцов, то были, говорят, люди, умевшие слышать и понимать издаваемые животными звуки: из древних, например, Тиресий и Меламнос, а из нынешних — Аполлоний Тианский, о котором рассказывают, что он был со своими учениками, когда над ними с криком пролетала ласточка. "Эта ласточка, — сказал он, — указывает другим, что неподалеку от города упал груженный зерном осел, рассыпав при падении по земле свою ношу". 7. Один из наших друзей (ἐταῖρος) рассказывал, что ему случилось иметь в слугах мальчика, понимавшего все крики птиц, — это почти всегда были оракулы, предсказывавшие грядущее. Он лишился этого понимания, поскольку его мать, боясь, как бы его не преподнесли в дар царю, помочилась ему в уши, когда он спал.

4. 1. Но оставим это из-за естественной для нас болезни неверия (πάθος τῆς ἀπιστίας); однако, я думаю, ни для кого не является секретом, что и по сей день некоторые народы имеют природную способность понимать язык животных. Арабы[236] способны понимать воронов[237], этруски — орлов, да и сами мы, как и все люди, были бы способны понимать всех животных, если бы нам прочистила уши змея. 2. Теперь очевидно, что многообразие и различие звуков, издаваемых живыми существами, осмысленно (τὄ σημαντικὄν): когда они боятся — издают один звук, когда зовут кого-либо — другой, иной — требуя есть, иной — изъявляя расположение, иной — вызывая на бой. 3. И столь велико множество и разнообразие этих звуков, что даже те, кто посвятил свою жизнь наблюдению за животными, с трудом их различают. Действительно, авгуры, выделив как значащие некоторые крики воронов и ворон, отказались от толкования всех других как неудобовосприемлемых. 4. Если же животные издают звуки, ясные и осмысленные друг для друга, пусть даже они нам и неизвестны, и притом мы видим, что они нам возражают и учат эллинский язык, и понимают своих хозяев, то кто будет настолько бесстыден, что откажет им в разумности (λογικά) на основании собственного непонимания того, что они говорят? В самом деле, вороны и сороки, малиновки (ἐριθακοί) и попугаи подражают человеку, запоминают услышанное и слушаются человека, их обучающего. Многие животные даже научались свидетельствовать против тех, кто совершал в доме проступки. 5. А индийская гиена, например, называемая обитателями тех мест "корокотта", безо всякого обучения столь хорошо говорит по-человечески, что подходит к человеческим жилищам и выкликает тех, кого считает возможным легко промыслить, подражая голосу родного для намеченной жертвы существа, на который та обязательно откликнется. Даже знающих об этом животном индусов сходство голосов вводит время от времени в заблуждение, они выходят на зов и гибнут. 6. Как же понять то, что не все животные подражают и хорошо обучаются нашей речи? Это пустое; ибо и человек тоже нелегко обучается не только языку животных, но и пяти человеческим наречиям. Некоторые же животные не могут говорить, вероятно, потому, что не учились, или потому, что этого не позволяют речевые органы их тел. 7. В бытность свою в Карфагене мы и сами воспитали куропатку, которая прилетала к нам. Живя в нашем обществе, она стала совсем ручной; она не только ласкалась, радовалась и играла с нами, но со временем стала откликаться на нашу речь, в меру возможностей она отвечала нам, причем такими звуками, которыми куропатки между собой не общаются. Она молчала, когда молчали мы, и отзывалась, только когда к ней обращались.

5. 1. Рассказывают даже, что некоторые бессловесные твари бывают готовы откликнуться на зов своего господина не в пример охотнее близких людей. Действительно, мурена римлянина Красса подплывала к нему, когда он звал ее по имени, он так ее любил, что оплакивал ее смерть, хотя прежде спокойно пережил смерть трех своих сыновей[238]. Многие говорят о том, что угри, водящиеся в Аретузе, и окуни из Меандра откликаются, когда их зовут. Значит [у вступающих в общение существ] предполагается наличие одной и той же фантазии, при этом неважно — достигает логос языка или нет. Не будет ли тогда невежеством считать логосом только человеческую речь на том основании, что мы ее понимаем, а речь иных существ, поскольку мы ее не понимаем, логосом не считать? Точно так же и вороны могли бы сказать, что не существует иной речи, кроме их собственной, и что мы — неразумны, ибо наша речь для них бессмысленна. Или жители Аттики могли бы сказать, что только аттический язык есть язык, и что все остальные люди неразумны, ибо не говорят на нем. Хотя аттический житель скорее поймет ворона, нежели перса или сирийца, говорящих соответственно на персидском или сирийском. 4. Но разве не нелепо судить о том, разумно существо или неразумно, по тому, понятна его речь или непонятна, молчит оно или способно издавать звуки? Таким образом и Бог Всего, и иные боги окажутся неразумными, поскольку не произносят речей. 5. Боги являют свою мысль в молчании, птицы ухватывают ее быстрее людей и возвещают нам, насколько могут, становясь для нас вестниками того или иного бога: орел — Зевса, сокол и ворон — Аполлона, аист — Геры[239], кречет и сова — Афины, журавль — Деметры, и иные птицы — иных богов. Те из нас, кто воспитывает животных и живет рядом с ними, знают звуки, которые они издают. Охотник, во всяком случае, узнает по лаю собаки, ищет она зайца или нашла, гонит, схватила или сбилась со следа. 7. И пастуху известно, голодна ли корова, жаждет ли, устала, или спеклась, или ищет теленка. Совершенно очевидно, что рев льва ужасает, что вой волка выражает тоску, а блеяние овцы не оставляет пастуха в неведении относительно того, в чем она нуждается.

6. 1. И для животных не сокрыты в человеческой речи ни гнев, ни благожелательность, ни призыв, ни отторжение, ни требование, ни даяние, — словом, ни одно человеческое намерение не ускользает от животного, оно и ведет себя сообразно ситуации; животные не могли бы так действовать, если бы не были существами, подобными нам по разуму. 2. Некоторые мелодии, успокаивая, делают диких животных (например, оленей и быков) более кроткими[240]. 3. Те же самые люди, говорящие, что животные неразумны, утверждают, что собаки умеют рассуждать и осуществляют дизъюнкцию, когда, идя по следу, доходят до перекрестка; "либо, — говорит себе собака, — животное пошло по этой дороге, либо по той, либо по третьей. Но если оно не пошло ни по той, ни по этой, то остается лишь третья, и значит, нужно продолжать преследование, держась этого направления". 4. Им удобно говорить, что такое действие природно, поскольку собак никто этому не учил, но обладание нами речью есть точно такой же дар природы: даже если мы устанавливаем в некоторых случаях свои имена, то способны к этому по природе [, а не в силу личностного произвола]. 5. Если верить Аристотелю, то животные сами обучают своих детенышей и, среди всего прочего, также научают и говорить (соловей, скажем, учит своего птенца петь). Аристотель утверждает, что животные научаются многому друг у друга и у людей; в пользу истинности этих слов свидетельствуют все конюхи и жокеи, все всадники и кучера, все охотники, все погонщики слонов и быков, все укротители диких животных, все дрессировщики птиц. 6. Итак, из сказанного человек благожелательный может заключить, что животное обладает неким сознанием, человек же предвзятый и животных не знающий допускает своекорыстное относительно них поведение. В самом деле, что может положить предел его злословию и осуждению существ, которых он рвет на части [с таким же равнодушием], как если бы разбивал камень? 7. Однако Аристотель, Платон, Эмпедокл, Пифагор, Демокрит — все те, кто стремился в вопросе о живых существах к истине, знали, что они [животные] причастны логосу.

7. 1. Но следует показать, что животные обладают также и внутренним логосом. Кажется, и Аристотель где-то говорит, что между речью внешней и внутренней разница не по сущности, но по созерцаемой степени (ἐν τᾧ μᾶλλον καὶ ἦττον θεωρουμένη); также многие думают, что и переход от богов к нам есть изменение, однако разница состоит не в сущности, а в точности (ἀκριβὲς) и неточности логоса. 2. В том, что касается ощущений и устроения плоти и органов чувств, то здесь все, похоже, согласны в том, что животные устроены подобно нам. И не только потому, что обладают согласными природе страстями и движениями, благодаря которым те возникают, но в них уже созерцается также и противоприродное: болезненные страсти и порывы. Нет ничего хорошего в мысли, что животные неразумны в силу разницы телесного устроения, ибо и у людей существует множество различных типов телосложений, соответствующих родам и народам, и, однако, за всеми людьми признается разумность. 3. Осел страдает от насморка, и если болезнь опустится до легких, он умирает, как и человек. Лошадь покрывается язвами и умирает, как и человек; она может заболеть столбняком, подагрой, лихорадкой, бешенством; иногда она, как говорится, потупляет взгляд[241]. Если беременной лошади[242] доводится вдохнуть запах потухшей лампады, то у нее случается выкидыш, как и у женщины. 4. Подобно нам, страдает лихорадкой и приходит в ярость бык, также и верблюд. Ворона, как и собака, болеет чесоткой и проказой, причем собака страдает еще и от бешенства. Свинья может охрипнуть, а еще более — собака, откуда и название хрипоты: "собачий ошейник". 5. Эти животные известны нам, поскольку неразлучны с нами, о других же мы ничего не знаем, поскольку не живем с ними. 6. Кастрированные животные слабеют: петухи, например, перестают петь, их голос изменяется, приближаясь к голосу самки, как это происходит и у людей. Рога и голос кастрированного быка невозможно отличить от коровьих; кастрированные олени перестают сбрасывать рога, сохраняя уже имеющиеся, как евнухи бороду; если же рогов на момент кастрации не имелось, то они уже и не вырастут, как и борода у тех, кто был кастрирован безбородым. 7. Таким образом, почти все животные подобны нам в болезнях тела.

8. 1. Что же до душевных состояний, то взгляни, насколько они подобны; в первую очередь наше ощущение вкус воспринимает вкусом, цвет — зрением, запах — обонянием, тепло и холод — осязанием, звук — слухом, все это подобным же образом ощущает животное. 2. Но как не лишены животные ощущения лишь потому, что они не люди, так не лишены они и разума по этой причине; поскольку точно так же и мы могли бы оказаться лишенными разума, если боги, в самом деле, разумны. 3. Более того, животные, по-видимому, ощущают куда лучше нас. Какой человек, будь он даже легендарным Линкеем, сможет видеть столь же хорошо, как и змей (δράκων)?[243] Отсюда и поэты употребляют глагол "дракейн" в значении "видеть".

4. У кого слух тоньше, чем у журавля, слышащего звуки с расстояния, недоступного зрению человека? Обоняние же почти всех животных настолько превосходит человеческое, что они воспринимают запахи, не ощутимые нами, распознавая, например, животных по оставленному следу. Люди используют собак в качестве проводников, когда нужно идти на кабана или оленя. 5. В то время как мы подолгу определяем погоду, иные животные делают это сразу же, так что, наблюдая за ними, мы создаем свои прогнозы. Животные также очень чутки ко вкусам, будучи способны куда лучше наших врачей различать болезнетворное, здоровое и ядовитое. 6. Аристотель говорит, что чем более чутки (εὐαισθητότερα) живые существа, тем более они рассудительны. Разница в строении тел делает, по-видимому, живые существа расположенными или нерасположенными к страсти, лучше или хуже способными обладать логосом, однако все это не может изменить сущности души [, одной и той же в звере и в человеке], поскольку не касается и не уничтожает ни ощущений, ни страстей. 7. Признаем же, что различие между животным и человеком состоит в большей или меньшей разумности, а не в полном отсутствии у животных разума. Дело не обстоит так, что один обладает всем, а другой — ничем; но так же, как в роду: один более здоров, другой менее; так же и в случае болезни: существует большая разница между хорошими природными задатками и плохими. Таким же образом и среди душ есть благие, а есть и дурные; те же, что дурны, дурны в большей или меньшей степени; и те, что благи, не равно благи; не подобно благи Сократ, Аристотель и Платон — даже у таких мужей в этом не было единодушия. 8. Значит, если мы лучше, нежели животные, мыслим, то это не может стать причиной отрицания мышления у животных, — как нельзя сказать, что куропатки не летают, на том основании, что соколы летают лучше, и тем более нельзя сказать, что не летают соколы, потому что ястребы летают лучше их и всех остальных птиц. Возможно, кто-нибудь допустит, что душа сопереживает телу и претерпевает нечто в зависимости от хорошего или плохого его состояния[245], но это никоим образом не изменяет природы самой души. 9. Если же душа только сопереживает телу и пользуется им как инструментом[246], то, возможно, посредством тела, организованного иначе, чем наше, она выполняет многие действия, для нас невозможные, и сопереживает в связи с ним многие состояния [, для нас в этом теле недоступные], не имея возможности, однако, выступить за пределы своей природы.

9. 1. Теперь нам следует доказать, что в животных есть разумная душа, что они отнюдь не лишены разумных способностей. 2. Во-первых, каждое животное знает, чт0 в нем сильно, а что слабо, пользуясь в случае опасности одним, чтобы защитить другое. Барс (πάρδαλις), например, сражается клыками, лев — когтями и клыками, лошадь — копытами, бык — рогами, петух — шпорами, скорпионы-жалом. Змеи, обитающие в Египте, слепят нападающих, выплевывая яд, отчего их и назвали "плюющиеся ядом". Тем или иным способом все животные сами спасают себя [от опасностей]. 3. В то время как сильные животные удаляются от людей, слабые сторонятся сильных и стремятся быть поближе к человеку: одни держатся в некотором отдалении (например, ласточки и воробьи, обитающие в тростнике, покрывающем крыши), другие же живут вместе с людьми (как, например, собаки). 4. Во время сезонных миграций они знают все, связанное с их пользой. Подобным образом с рассудительной способностью дело обстоит у рыб и птиц. Множество такого рода фактов собрано у древних, и особенно у Аристотеля, засвидетельствовавшего, что все животные располагают и устраивают свои жилища, сообразуясь со своим образом жизни и способами спасения от опасностей.

10. 1. Утверждая, что все это присутствует в животных по природе, мы говорим, что, сами того не зная, они по природе разумны, в противном же случае придется утверждать, что логос не существует в нас по природе и возрастание разума в его совершенство для нас неестественно. 2. Однако же у божества, по крайней мере, разум не может быть результатом обучения, ибо не было такого момента, когда оно было бы неразумным, но быть для него сразу же означает и разумно быть, и ничто не препятствует ему быть разумным, поскольку его логос не является приобретенным в результате обучения. 3. Но со всем этим[247] дело у животных обстоит не иначе, чем у людей, — многому их обучает природа, однако присутствует и обучение (как мы уже говорили выше[248], они поучаются друг у друга и у человека). Они обладают важнейшим в деле обретения разума и умственных способностей — памятью[249]. 4. Существуют в них и пороки, и зависть, но они примешиваются к ним не так же, как к людям, ибо их порочность менее тягостна, нежели человеческая. Строитель, скажем, никогда не станет закладывать основание дома, будучи пьян, корабельщик не станет закладывать килевой брус, будучи нездоров, виноградарь не станет сажать лозы, не обратившись к этому умом; детотворят же почти все люди, будучи пьяны. 5. Однако не так дело обстоит у животных: они совокупляются только ради деторождения, чаще всего после оплодотворения самец больше не пытается покрыть самку, а она этого не допускает. Но очевидно, до какого излишества (ὔβρις) и невоздержности доходит здесь дело у людей. 6. У животных супругу известны родовые боли, и он часто сопереживает их со своей подругой, как, например, дело обстоит у петухов[250]; другие самцы помогают при высиживании птенцов, как, например, голуби; животные заботятся и о месте будущих родов[251]. А, родив, всякое животное чистит и детеныша, и себя. 7. Можно видеть, что животные содержат себя в порядке, с радостью бегут навстречу тем, кто их кормит, знают своих хозяев, распознают и указывают недоброжелателей.

11. 2. Кто не знает, какую справедливость друг относительно друга сохраняют общественные (συναγελαστικὰ) животные: каждый муравей, каждая пчела и им подобные? Кто не слышал о верности голубки своему супругу? И о том, что она убивает изменника, если его измена обнаружится? А кто не знает о справедливости аистов к своим родителям[252]? 2. В каждом животном на-лична некая особая добродетель, к которой оно по природе расположено, причем благодаря этой его расположенности оно не становится лишенным разумности, что должно отрицать, если не считать, что добродетельные поступки свойственны исключительно разумному[253]. 3. Если мы не можем понять, как это происходит, поскольку не можем постичь их разумность, то из этого вовсе не следует необходимость обвинять их в неразумии. Ибо никто не может вникнуть и в ум Бога, однако, опираясь на действия Солнца, мы соглашаемся с теми, кто считает его умным (νοερὸν) и мыслящим (λογικὸν).

12. 1. Можно только удивляться тому, что те, кто производит справедливость из разума и называет животных, не находящихся в обращении с нами, дикими и несправедливыми, не распространяют, однако, справедливость на животных, находящихся с нами в общении. 2. Как у людей вместе с крушением общества гибнет также жизнь, так и у зверей. Птицы, собаки, например, и многие четвероногие — козы, лошади, бараны, ослы, мулы погибают, оставшись без человеческого общества. 3. Природа-демиургесса устроила их нуждающимися в людях, а людей — нуждающимися в них, она вложила в их природу справедливость относительно нас и в нашу природу — справедливость относительно них. 4. Если же некоторые животные нападают на человека, то в этом нет ничего удивительного, ибо — и в этом прав Аристотель — если бы пища дана была в изобилии всем животным, они не были бы свирепы ни по отношению друг к другу, ни по отношению к нам, ибо и их дружба, и их вражда определяются необходимостью иметь какое-то место, чтобы добыть — хотя бы и скромную — пищу. 5. Если бы люди были доведены до такой крайности, как животные, насколько более дикими и жестокими стали бы они, нежели те звери, которые сейчас таковыми считаются! Мы видели это во время войн и голода, когда люди не останавливались даже перед поеданием друг друга; да и без голода и войны разве не едят люди домашних, кротких животных?

13. 1. Возможно, кто-нибудь скажет, что хотя животные и разумны, однако не имеют к нам отношения. Но, право слово, тогда именно по причине своего неразумия они упразднили отношения с нами; некоторые делают животных неразумными <... > наше общение с ними возникло из нужды, а не из разума; мы стремились, однако, показать, что животные разумны, а не то, что мы имеем с ними некий договор [, регламентирующий поведение относительно друг друга], поскольку и не со всеми людьми существуют такие договоры, однако же никто не скажет, что человек, не заключивший договора с нами, неразумен[254]. 2. К тому же большинство животных рабствует человеку, и, как кто-то правильно заметил, они порабощаются невежеством[255] людей, собственной же мудростью и справедливостью превращают своих хозяев в заботливых слуг. Кроме того, их пороки очевидны, и в этом более всего явлена их разумность: они, например, открыто ревнуют и соперничают: самки — из-за самцов и самцы — из-за самок. 3. Но вот один порок им неведом; способность злоумышлять против того, кто проявляет доброжелательность по отношению к ним; таким людям они всегда отвечают нелицемерной дружбой, и их доверие к доброжелательному человеку столь велико, что они идут за ним, куда бы он их ни повел, пусть даже на заклание или очевидную опасность; и хотя человек кормит их ради себя, а не ради них, они очень благоволят к хозяину. Люди же, наоборот, никому не противостоят так, как питающему, и ни о чьей смерти не молятся столь горячо.

14. 1. Животные являют в своих действиях столько разума, что весьма часто, приближаясь к приманке в силу невоздержности или голода, они распознают ловушки. Некоторые при этом идут непрямыми путями, другие не бросаются на приманку сразу, а делают несколько попыток унести добычу, не попав в ловушку; весьма часто разумность в них берет верх над страстью, и они отказываются от приманки; другие издеваются над человеческими ухищрениями (σοφίσματι), мочась на них; третьи, уступая желанию полакомиться и зная, что попадутся — ничуть не хуже друзей Одиссея, — решаются все-таки вкусить, рискуя умереть. 2. Весьма неплохо пытались отдельные авторы доказать, что многие животные разумнее нас, основываясь на том месте [в космосе], кое досталось каждому из них. Ибо они говорят, что как разумны живые существа, обитающие в эфире, так и те, что обитают в непосредственном с ними соседстве — в воздухе, затем и те, что живут в воде, не без некоторого отличия, конечно, и наконец — обитающие на земле, ибо мы занимаем низшее место; [по их логике,] мы не можем заключать о превосходстве богов на основании их места, не полагая подобного же и относительно смертных живых существ.

15. 1. Раз животные овладевают человеческими искусствами, учатся танцевать, править колесницей, бороться один на один, ходить по канату, играть на флейте и кифаре, писать и читать, стрелять из лука, ездить верхом, то станешь ли ты оспаривать, видя ими воспринятое, наличие в них восприемлющего? 2. Что в них принимает эти умения, если логос, в котором все они осуществляются, отсутствует? Ибо наш язык не только не слышится им как шум, но они даже воспринимают различия его значащих элементов, и это возможно при наличии разумных способностей[256]. 3. Но, говорят, животные дурно выполняют человеческие действия. Неужели же все люди делают их прекрасно? В этом случае состязания не имели бы смысла ни для победителей, ни для проигравших. 4. Но, говорят они, животные ничего не обдумывают, не обсуждают ничего на собраниях, не творят судов. Но, скажи мне, разве все люди делают это? Разве есть много таких людей, которые не приступают к действию, прежде его не обдумав? А откуда ты взял, что животные ничего не обдумывают? Никто не может привести этому доказательство, в то время как основанные на наблюдениях описания животных доказывают противоположное. 5. Что же касается остальных аргументов, то они давно устарели. Например, говорят, "у них нет городов", но я скажу, что и у живущих в кибитках скифов нет городов[257], нет городов, между прочим, и у богов. Писаных законов, говорят, нет у животных, но и у людей их не было, пока длилось их счастье. Первым ввел у эллинов законы Апис, когда в них возникла необходимость.

16. 1. Итак, люди отказывают животным в разуме из-за собственной прожорливости. Но и боги, и почитающие богов мужи уважают просителей. Бог же некогда открыл Аристодику из Ким, что воробьи — его просители. Сократ клялся именами животных, а прежде него так поступал Радамант. 3. Египтяне законоположили животных богами — или считая их богами в самом деле, или же намеренно представляя богов в образе быков, птиц и других животных, чтобы люди воздерживались от них как от человечины, или же, наконец, по иным, более таинственным причинам. 4. Таким вот образом[258] эллины придали изваянию Зевса бараньи рога, статуе Диониса — бычьи, Пана составили из человека и козла, Муз же и Сирен окрылили, равно как Нику, Ириду, Эроса и Гермеса. 5. Когда в Пиндаровых просодиях[259] боги убегают от Тифона, они изображаются поэтом не человекоподобными, но в образах других животных; говорят также, что Дий, влюбляясь, становился быком, орлом и лебедем. Этими рассказами древние доказывали, что животным нужно оказывать уважение, еще лучше это видно из истории, где коза оказывается кормилицей Зевса[260]. 6. На Крите Радамантов закон предписывал клясться именами всех животных. Сократ отнюдь не в шутку клялся собакой, но по примеру Зевса и Дикэ. Точно так же он не шутил, когда называл лебедей своими товарищами по рабству (ὀμοδούλος). 7. И мифы прикровенно говорят о животных как о существах, имеющих такую же душу, как наша: разгневавшись, боги обратили людей в животных, но с тех пор питают к ним жалость и дружественность. Это рассказывают о дельфинах, зимородках, соловьях и ласточках.

17. 1. Каждый из древних хвалился, что ему повезло быть вскормленным каким-нибудь зверем, взирая более не на отца, а на кормилицу: волчицу, лань, козу, пчелу. Семирамиду вскормили голубки, Кира вскормила собака, Фракийца вскормил лебедь, именем которого — "кикн" — он и прозывался. 2. Отсюда и эпонимы богов: Аполлон Ликийский и Дельфийский, Посейдон Гиппий и Афина Гиппия[261]; Геката лучше внимает, если слышит, что ее называют быком, собакой, львицей. 3. Если люди, оправдывая преступление, которое они совершают, принося в жертву животных, утверждают, что те лишены разума, то почему бы скифам, поедающим своих родителей, не говорить о них то же самое?

18. 1. Из всего вышесказанного, а также и из того, что мы сейчас вспомним, обратившись к древним [авторам], ясно, что животные суть разумные существа, и хотя в большинстве из них логос не совершенен, они не всецело его лишены. Теперь, если, по словам наших оппонентов, справедливость и распространяется только на разумных живых существ, то почему она не должна прилагаться нами к животным? 2. Ибо мы не распространяем ее на растения, поскольку те слишком отклонились от логоса, но и здесь мы используем плоды, а, снимая их, не срубаем при этом деревья; мы собираем бобовые и злаковые, только когда они уже высохли и падают на землю. Однако никто не станет питаться мертвечиной, кроме разве что рыб, которых мы умерщвляем сами; вот сколь велика наша несправедливость здесь. 3. Прежде всего, как говорит Плутарх, потребности нашей природы и практика использования вещей не вынуждают нас дать свободу несправедливости и распространить ее на все сущее. Ибо Плутарх допускает нанесение вреда для удовлетворения необходимых потребностей (если вред состоит во взятии чего-то от растений, которые при этом продолжают существовать). Но убивать другого от скуки и ради удовольствия — всегда было верхом дикости и несправедливости. 4. К тому же воздержание не мешает нам не только жить, но и хорошо жить[262]. Если бы мы не могли обходиться без животных как без воздуха, воды, растений и плодов, если бы над нами довлела необходимость пожирать их мясо, для того чтобы поддерживать существование, то тогда по необходимости сама наша природа оказалась бы сплетенной с этой несправедливостью. Но если множеству блюдущих ритуальную чистоту священников богов, многим царям варваров и бесчисленным родам животных удается, совершенно не прикасаясь к такой пище, жить и достигать согласных природе целей, то, похоже, нужно быть безумцем[263], чтобы считать, будто мы должны с необходимостью воевать с некоторыми из животных, разорвать мир с теми, кто готов на него пойти, считать, что нет ничего третьего, как только быть несправедливым ко всем и оставаться жить, либо быть справедливым — и умереть! 5. Значит, дело обстоит так же, как и в случае с людьми: тот, кто грабит частных лиц, разоряет какую-нибудь местность или город ради спасения себя, детей или Отечества, тот оправдывается в этой несправедливости, но если такие деяния совершаются ради богатства, пресыщения, утонченных наслаждений, удовлетворения необходимых желаний, то эти действия справедливо считаются действиями дикаря, человека дурного и невоздержного. То же самое относится к вреду, наносимому растениям посредством огня и воды, к стрижке и доению овец[264], укрощению быков под ярмо: Бог снисходительно прощает тех, кто делает это ради спасения и выживания. Но если вести животных на бойню и, пьянея от убийства, приготавливать их не для того, чтобы утолить голод и насытиться, но ради удовольствия и прожорливости, то этот ужас и это беззаконие уже сверх-природны (ὑπερφυῶς)[265]. 6. Ибо достаточно того, что мы заставляем животных трудиться за себя и страдать, — животных, которые не имеют в этом никакой нужды: "коней, ослов вьючных и быков потомство", как говорит Эсхил, [мы используем как] "рабов вместо нас, тех, кто освобождает нас от наших работ".

19. 1. А тот, кто запрещает нам употреблять в пищу говядину, расточать пневму и растлевать жизнь, чтобы усладить насыщение и украсить трапезу, что необходимое для нашего спасения, что прекрасное для нашей добродетели отнимает у нашей жизни? 2. А уравнивать растения и животных — это страшное насилие [над истиной]. Для одних естественно чувствовать, страдать, бояться, претерпевать вред и, следовательно, подвергаться несправедливости. Другие же не обладают ощущением, и значит, для них нет ничего чуждого, плохого, вредного, того, что причиняет несправедливость, ибо всякое усвоение и отчуждение имеют начало в ощущении. Однако последователи Зенона считают усвоение[266] началом справедливости. 3. Но вот: многие люди живут только своими пятью чувствами, не имея ни логоса, ни ума, а другие превосходят своей жестокостью, гневливостью и алчностью самых страшных и свирепых зверей — это отцеубийцы и детоубийцы[267], подручники царей в низостях; итак, разве разумно распространять на них справедливость и не обременять себя этим в отношении к пахотному быку или домашней собаке, овцам, дающим нам молоко для питания и шерсть для одежды? Почему это так?

20. 1. Но вот что, клянусь Дием, заслуживает доверия у Хрисиппа [, скажет нам оппонент]: боги создали людей для себя и друг для друга, но животных создали они для нас: коня — чтобы воевал вместе с нами, собаку — чтобы она вместе с нами охотилась, барса, медведя и льва — для упражнения в мужестве. Что же касается свиньи — самого вкусного из всех этих даров, то она создана только для жертвоприношений, ибо Бог присоединил ее душу к плоти как соль, с целью приготовить нам лакомое блюдо. 2. А для того чтобы у нас были в изобилии соусы и десерты, Бог создал всевозможных моллюсков — багрянку, актинию, а также разнообразные роды птиц, и Он сотворил это не извне, но отдал этому значительную часть себя, превзойдя в нежности кормилицу, щедро одарив наслаждениями и удовольствиями околоземное место. 3. Тот, кто считает это чем-то достоверным и приличным Богу, пусть подумает над тем, что он ответит на следующий аргумент Карнеада: каждое существо, созданное природой, когда достигает назначенной ему природой цели, находит в этом свою пользу; слово "польза" нужно понимать в самом прямом смысле — как выгода[268]. Свинья создана [, по вашим словам,] для заколения и поедания; значит, претерпевая это, она достигает своей цели и находит в этом свою пользу [, что абсурдно]. 4. К тому же, если Бог создал животных ради того, чтобы ими пользоваться, — как мы можем использовать мух, комаров, летучих мышей, навозных жуков, скорпионов, ехидн? Тех животных, которые имеют отталкивающий вид, тех, что слишком скверны, чтобы к ним прикоснуться, тех, что имеют отвратительный запах, или издают ужасающие крики, или смертельно опасны для того, кто с ними встречается, — что с ними делать? Что же до акулы, рыбы-пилы и других китов, которых, как говорит Гомер, "мириады кормит тяжко стонущая Амфитрита"[269], то почему демиург не дал нам узнать, ради какой пользы были созданы они природой? 5. Если они говорят, что не все животные возникли для нас и благодаря нам (δἰἧμᾶς), то, кроме того, что такое определение создает немалую путаницу и вносит неясность, все равно оказывается, что мы не избегаем несправедливости, поскольку убиваем и причиняем вред также и тем животным, которые возникли не ради нас, но, как и мы, возникли в согласии с природой. 6. Я уже не говорю о том, что если "созданное для нас" определять через потребность, то сразу же получится, что мы сами созданы для животных, представляющих для нас величайшую опасность: таких как крокодилы, акулы, змеи. В самом деле, они ничем не могут быть полезны нам; из нас же они извлекают немалую пользу, похищая, убивая и пожирая встретившихся им людей; при этом они оказываются ничуть не более жестокими, чем мы сами, — с той лишь разницей, что их толкают на эту несправедливость нужда и голод, мы же убиваем по большей части из излишества и роскоши, нередко забавляясь убийством в театре или на охоте. 7. Все это укрепляет наше зверство, кровожадность и бесчувственность к страданию; дерзнувшие на это первыми весьма способствовали исчезновению кротости. Пифагорейцы же считали доброе отношение к животным первой ступенью на пути к человеколюбию и состраданию. Почему же они тогда, будя людей к справедливости, были менее успешны, нежели говорящие, что такая их практика разрушает традиционную справедливость? Это произошло потому, что традиция, понемногу прививая человеку страстность, обладает страшной способностью увести его далеко [от истины и справедливости].

21. 1. Да, говорят они, но как смертное противостоит бессмертному, тленное — нетленному, телесное-бестелесному, точно так же разумному должно противостоять неразумное, чтобы не вышло так, что одна только эта пара осталась незаконченной и увечной. Они говорят это так, словно бы мы были с этим не согласны, будто бы мы сами не доказывали, что весьма велико неразумное в живых существах. 2. Ибо и в самом деле велико и пространно (ἄφχονον) неразумное во всем, что не участвует в душе, и нам незачем разумному противопоставлять что-то другое, но само неодушевленное — как раз неразумное (ἄλογον) и не умопостигаемое (ἀνόητον) сущее, непосредственно противопоставленное сущему, обладающему душой вместе с логосом и мышлением. 3. Если же кто-то, чтобы иметь право считать нашу природу не изувеченной, поместит по одну сторону одушевленной природы <разумное, по другую — неразумное, а кто-то с той же целью захочет, чтобы с одной стороны ее было> воображаемое[270], а с другой — невообразимое, с одной стороны чувственное, а с другой — нечувственное, чтобы природа имела в каждом из родов равновесные пары противоположностей — наличия и отсутствия чего-либо, то это окажется нелепостью. 4. Если нелеп стремящийся утверждать, что одно в живом существе чувственно, а другое нечувственно, что одно — воображаемо, а другое — нет, ибо все живое существо по природе своей чувствует и воображает, то точно так же неразумно будет требовать, чтобы нечто в живом существе было разумным, а нечто — неразумным, равно как и вступать в спор с людьми, считающими, что нет ничего, причастного ощущению, что не обладало бы и сознанием; что нет такого живого существа, которое не имело бы какого-то мнения и рассудительности, точно так же как в нем, согласно природе, присутствуют ощущение и порывы. 5. Ибо природа все творит ради чего-то и для чего-то, как они сами правильно говорят[271], она создала животное чувствующим не только ради того, чтобы оно претерпевало и ощущало, но потому что оно, будучи окружено многими другими существами — родственными и чуждыми — не смогло бы прожить даже мига, если бы не научилось защищаться от одних и вступать в союз (συμφέρεσθαι) с другими. 6. Однако если ощущение дает и людям, и животным равным образом знание, то следующая из этого способность схватывать полезное и руководствоваться им, избегая при этом опасного и мучительного, исключает всякую возможность того, что все это будет присутствовать в существах, которых природа не наделила способностями рассуждать, судить и помнить. 7. Если лишить живые существа всяких ожиданий, воспоминаний, задумок (πρόθεσιν) и приготовлений [к их осуществлению], надежды, страха, желания, огорчения, то ни глаз им не нужно будет, ни ушей; впрочем, лучше лишиться чувств и фантазии, если нет возможности их использовать, чем испытывать усталость, скорбь и болезнь, не имея возможности избавиться от этого. 8. В самом деле, это физик Стратон доказывает, что без мышления не может осуществиться никакое ощущение. И действительно, часто, когда мы читаем какой-нибудь текст, пробегая его глазами, мы не воспринимаем его слухом[272], ибо ум наш увлекся другими предметами. Затем, изменив направление, наш ум возвращается к тому, что читалось, и восстанавливает слово за словом то, что от него ускользнуло. В этом именно смысле и было сказано: "ум видит, ум слышит, остальное глухо и слепо"[273], ибо то, что вызывает претерпевания глаза и уха, не производит ощущения, если при этом отсутствует мышление. 9. Потому царь Клеомен[274], будучи на пиру спрошен о певце, вызвавшем аплодисменты, не кажется ли тот царю приятным для слуха, ответил: "Судите сами, я же умом на Пелопоннесе". Значит, все существа, наделенные ощущением, обладают также и мышлением.

22.1. Но допустим даже [, что, конечно, не верно], что ощущение не нуждается в помощи ума, чтобы выполнять свою работу; в таком случае, если ощущение, благодаря деятельностям которого живое существо различает родственное и чуждое, уйдет, тогда что останется в животном, чтобы помнить о мучительных вещах и бояться их; чтобы горячо желать полезных вещей, а если их нет, то действовать так, чтобы они появились; чтобы предвидеть засаду, обнаружить тайники и использовать их опять же — либо как западни для собственной добычи, либо как убежища, помогающие спастись от своих преследователей? 2. Сами эти философы докучают нам в своих "Введениях", давая каждый раз следующие определения: решение есть указание к осуществлению, замысел (ἑπιβολἤν) есть порыв прежде порыва, приготовление — действие прежде действия, — воспоминание — схватывание суждения, оставшегося в прошлом, которое в настоящем понятно из ощущения (ἀξιώματος παρεληλυθότος οὁ τὸ παρὸν ἐξ αἰσθήσεως κατελήθη). Среди этих действий нет ни одного, которое не было бы разумно, и все они присутствуют у животных; то же самое наверняка относится и к мыслям (νοήσεις), кои они называют понятиями (ἑννοίας), если те покоятся, и рассуждениями (διανοήσεις), если они в движении. 3. Все они единодушно утверждают, что все страсти суть дурные суждения и мнения, потому удивительно, что они не замечают в животных многих действий и движений: гнева и страха и, клянусь Дием, зависти и ревности. Они наказывают провинившихся собак и лошадей и не попусту, но чтобы вошли в ум (επὶσωφρονισμῷ), причиняя им через неудовольствие скорбь (λύπην), называемую покаянием (μετάνοιαν). 4. Удовольствие, получаемое посредством ушей, называется обворожение (κήλησις), а посредством глаз — очарование[275]. И то и другое применяют к животным: олени и лошади обвораживаются флейтой и сирингой, сирингой же выманивают крабов из их убежищ, а рыбу тритту приманивают пением, под звуки которого она высовывается из воды и идет к поющему. 5. В свете этого те, кто нелепо утверждает, что животные не испытывают ни удовольствия, ни гнева, ни страха, ни к чему не готовятся, не помнят, что пчела "как будто бы помнит", а ласточка "как будто бы готовится", что лев "словно бы гневается", а олень "как будто боится", — эти вот люди, я не знаю, что смогут ответить тому, кто станет утверждать, что животные также ничего не видят и не слышат, но лишь "как бы видят" и "как бы слышат", что они не издают звуков, но "как бы издают звуки" и вообще не живут, но "как бы живут". Все это, впрочем, не больше противоречит очевидности, нежели предшествующее, в чем может убедиться всякий здравомыслящий человек. 6. Когда я сравниваю образ жизни (βιόις), нравы, поступки людей и образ жизни (διαίταις) животных, то вижу большую испорченность последних и не замечаю в них ни стремления, ни движения, ни преуспеяния в добродетели, служащей логосу, а видя это, затрудняюсь относительно того, зачем природа положила начало существам, не способным достигнуть своей цели, — но даже такое положение дел не кажется им [стоикам] нелепым. 7. Хотя в качестве начала нашего общества и справедливости стоики положили любовь к потомству, они все равно не удостаивают животных причастности к справедливости: мулы имеют детородные органы — и мужские, и женские-и с удовольствием используют их, однако не достигают конечной цели процесса рождения. 8. А теперь взгляни, разве это не достойно смеха: с одной стороны — утверждать, что Сократ, Платон и Зенон не уступают в пороке любому рабу, будучи столь же глупы, распущенны и несправедливы, а с другой стороны — обвинять животных в нечистоте, в несовершенстве их приверженности к добродетели, мысля это не как испорченность и слабость логоса, но как его отсутствие и, однако, соглашаясь с тем, что порок, которым полно всякое животное, предполагает наличие разума? А то, что животное полно порока, мы видим, наблюдая во многих из них трусость, необузданность, несправедливость, злобность.

23. 1. Что же до утверждения, будто то, что не создано природой для обладания совершенным логосом, не получает от природы никакого логоса, то оно ничем не отличается от утверждений, будто обезьяна не причастна уродству, а черепаха — медленности, потому что не способны обладать ни красотой, ни скоростью — это первое. И второе: говорить так — значит не производить обязательного различия, состоящего в том, что разум как таковой дается природой, разум же серьезный и совершенный возникает из заботы о нем и обучения. 2. Поэтому разуму причастны все одушевленные существа; что же до истинного разума и мудрости, то они говорят, что ими не обладает ни один человек[276], сколько бы людей ни было. 3. Точно так же, как есть разница между зрением-и зрением, полетом — и полетом: ибо различно видят ястреб и стрекоза, орел и куропатка по-разному летают, — так не все разумные существа восприняли разум одним и тем же способом, и не у всех он достиг высшей степени гибкости и остроты. У животных встречаются многие примеры общественной жизни, мужества, изобретательности в добывании [необходимого] и в распоряжении имуществом (οἰκονομίας), но точно так же можно встретить и примеры противоположного: несправедливости, трусости, глупости. 4. Вопрос в том, кто более преуспел в этом — наземные животные или водные. Это становится ясным, если сравнить аистов с бегемотами: аист кормит своего отца — бегемот же убивает его, чтобы покрыть свою мать; точно так же дело обстоит у голубей и куропаток, у последних самец крадет и уничтожает яйца, поскольку насиживающая их самка не дает себя покрыть. У голубей же самец сменяет самку, так что они сидят на яйцах поочередно. Голубь первым начинает давать корм из клюва птенцам, а если мать слишком надолго отлучается, он ударами клюва гонит ее назад к гнезду с яйцами. 5. Антипатр, обвинявший ослов и баранов в нечистоте, не обратил, не знаю уж почему, внимания на рысей и ласточек: первые полностью скрывают свои экскременты, вторые учат птенцов поворачиваться задом к внешней стороне гнезда, чтобы не нагадить внутрь. 6. Да и о деревьях мы не говорим, что одно глупее другого, как мы это утверждаем в случае сравнения барана и собаки; мы не пытаемся сказать, что один овощ мужественнее другого, как говорим о льве и олене. Ибо как среди существ неподвижных нет более быстрых и более медленных, а среди безмолвных нет более громких или более тихих, так и для тех, кто не причастен природе мыслящей силы, нет различий в степенях трусости, подлости, невоздержности; но именно присутствие разумности у одних в большей, у других в меньшей степени[277] создало наблюдаемые нами различия. 7. Нет ничего удивительного в том, что человек намного лучше обучаем и более сообразителен в том, что касается справедливости и общественной жизни, нежели животное. Ибо многие животные превосходят человека величиной и быстротой ног, остротой зрения и чуткостью слуха, однако из этого не следует, что человек глух, слеп и бессилен; мы можем бегать, хотя и не так быстро, как олень, и видеть, хоть и хуже ястреба; мы не лишены ни величины, ни силы, хотя мы ничтожны сравнительно со слоном или верблюдом. 8. Потому — даже если животные и обладают более вялым рассудком и мыслят хуже, чем мы, — мы не будем говорить, что они не мыслят вовсе, не обладают никаким логосом, но скажем, что обладают они логосом слабым и смутным, подобным немощному и неясному зрению.

24. 1. Если бы до нас многие авторы не собрали столь великого множества фактов в доказательство природной одаренности животных, то мы и сами могли бы привести мириады других[278]. 2. Но вот еще что следует рассмотреть. По всей видимости, именно природная часть или сила, способная осуществлять нечто согласно природе, если она повреждена или больна, впадает во что-то противоприродное: например, глаз слепнет, нога хромает, язык становится косным, и это происходит именно с этой частью или силой и ни с чем другим. 3. Тот, кто по природе слеп, не может ослепнуть, тот, кто не может ходить, не охромеет, не имеющий языка не сможет ни бормотать, ни заикаться, ни онеметь; ты не можешь говорить о том, что живое существо обезумело или потеряло рассудок, если оно прежде от природы не имело рассудка, рассуждения, расчетливости. Ибо заболеть может только обладающее силой, и вот лишение, повреждение или иная какая-нибудь беда, приключающаяся с этой силой, и есть болезнь. 4. Однако я встречал взбесившихся собак и лошадей; говорят, что сходят с ума также и лисы. Нам вполне хватит собак; этот пример бесспорен и свидетельствует о том, что животное обладает не испорченным логосом и размышлением (διάνοιαν), сотрясение же их и смятение составляют болезнь, называемую бешенством или помешательством. 5. Действительно, мы не видим, чтобы у собак, заболевших бешенством, повредились зрение или слух; но точно так же — если человек впадает в меланхолию или сумасшествие, нелепо отрицать то, что повредились у него именно умственные способности — рассуждение (λογιζόμενον) и память, ведь обычно о безумцах так и говорят, что они сошли с ума (λογισμῶν). Таким же образом тот, кто полагает, что бешенство собаки (когда она не узнает любимых людей и бежит из знакомых мест) вызвано чем-то другим, а не повреждением ее естественной способности мыслить, либо не замечает очевидного, что вероятно, либо же, видя происходящее, извлекает из него лишь упорное несогласие с истиной. 6. Вот что отвечает Плутарх во многих книгах стоикам и перипатетикам в ответ и в опровержение их аргументов.

25. 1. А вот аргументация Теофраста. Дети, возникшие от одних и тех же отца и матери, родственны друг другу от природы, говорим мы. Но также мы утверждаем, что потомки одних и тех же дедушек и бабушек состоят в родстве друг с другом подобно гражданам одного города — в силу общности земли и взаимных связей. В последнем случае мы не считаем, что их роднит происхождение от одних и тех же родителей, если, конечно, все они не одного рода, происходящего от одних и тех же предков. 2. Так именно, я думаю, мы говорим об эллине в отношении к эллинам и о варваре в отношении к варварам и вообще обо всех людях в отношении друг к другу: мы говорим, что они родственны друг другу и принадлежат к одному роду (συγγενεῖς) — либо потому, что имеют общих предков, либо по причине общности в пище, обычаях и родах. 3. Таким образом, мы полагаем, что не только все люди, но и все животные принадлежат одному роду, ибо начала их тел от природы одни и те же; говоря так, я не имею в виду под началами первичные стихии[279], ибо из них происходят и растения, но я говорю о коже, плоти, влагах, присущих роду животных; еще важнее то, что во всех живых существах заключена одна и та же душа — это касается желаний, раздражений, рассуждений и, более всего, ощущений. Но как в случае тел, так и в случае душ одни живые существа имеют совершенные души, другие-менее совершенные, однако природные начала у всех одни и те же. Это ясно также и из общности болезней. 4. Если истинно то, что говорится о происхождении нравов, то все живые существа обладают мышлением, но различаются по воспитанию и смешениям первичных [элементов]. Итак, по-видимому, во всех отношениях род остальных живых существ близок и единороден нам; ибо все для них общее: и пища, и воздух — и во всех течет красная кровь, как говорит Еврипид, и все они обнаруживают, что их родителями были одно и то же небо и одна и та же земля.

26. 1. Поскольку люди и животные принадлежат одному роду, то если бы выяснилось, как это утверждал Пифагор, что они получили ту же душу, что в нас[280], то нас, по всей справедливости, сочли бы нечестивцами, если бы мы не воздержались по отношению к своей родне от несправедливости[281]. 2. То, что некоторые животные дики и свирепы, не может быть причиной разрыва этой родственной связи, ибо есть люди, не только не уступающие в этом животным, но и превосходящие их — люди, делающие зло своим ближним, увлекаемые порывом наносить вред кому угодно, — как будто бы во вдохновении, источник которого — их особенная природа и порченность; именно поэтому мы убиваем их, что, однако, не разрывает нашей родственной связи с людьми кроткими. 3. Точно так же, если существуют свирепые животные, то уничтожать должно именно их, как мы и поступаем с соответствующими людьми, но из-за этого вовсе не следует отступаться от родства с остальными, более кроткими животными. Употреблять же в пищу не следует ни тех, ни других, как не употребляем мы в пишу несправедливых людей. 4. Теперь, убивая животных кротких точно так же, как диких и несправедливых, мы совершаем большую несправедливость; пожирая их, мы виноваты вдвойне: и потому, что убиваем, хоть они и не свирепы, и потому, что обрекаем их на смерть только из-за того, что она приносит нам пищу. 5. К предыдущим доводам можно было бы добавить еще и следующее. Утверждающий, что распространение справедливости на животных приведет к уничтожению права, не знает, что таким образом он не сохраняет справедливость, но взращивает удовольствие, которое справедливости враждебно. Во всяком случае, доказано, что когда целью оказывается наслаждение, справедливость гибнет. 6. Разве не очевидно, что справедливость возрастает вместе с воздержанием? Ибо тот, кто воздерживается от нанесения вреда всему одушевленному — даже если это одушевленное не принадлежит его обществу, — тем более не станет наносить вреда принадлежащим к одному с ним роду. Ибо друг рода не станет ненавидеть вид, но чем с большей приязнью будет относиться к роду, тем большую справедливость сохранит он и относительно своих близких. 7. Следовательно, тот, кто считает себя родственным всем живым существам, не будет несправедлив к тому или иному животному; тот же, кто распространяет справедливость только на человека, загоняет себя в теснину и оказывается готов опрокинуть заграждение, удерживающее несправедливость. 8. Так что Пифагоровы приправы слаще Сократовых[282], ибо Сократ называл голод приправой к пище, Пифагор же говорил, что сознание того, что никто не страдает от твоей несправедливости, — [наилучшая] приправа для справедливости. Ибо избегание пищи из одушевленных есть избегание несправедливости в сфере питания. 9. Бог ведь не сотворил человека так, что мы не можем спастись, не причиняя вреда другому; такое положение дел обозначало бы, что сама наша природа есть начало несправедливости. Представляется, что те, кто думает, будто справедливость появляется из родства между людьми[283], не познали отличительной черты (τό ιδίωμα) справедливости. Из родства между людьми возникает человеколюбие; справедливость же состоит в том, чтобы не наносить вреда никому, не наносящему вреда тебе, кто бы это ни был. Именно так, а не иначе мыслится справедливый человек: таким образом, на животных распространяется справедливость, состоящая в ненанесении вреда. 10. Именно поэтому сущность справедливости состоит в начальстве[284] разумного над неразумным, в подчинении неразумного. Если одно начальствует, а другое подчиняется, то абсолютная необходимость (πᾰσα ἀνἀγκα) состоит в том, чтобы человек не наносил вреда никакому живому существу. Когда страсти угнетены, а желания и гневные порывы угашены, разум начинает занимать свойственное ему место начала, из этого прямо следует уподобление Высшему. 11. То, что всецело властвует во всем[285], не наносит никому никакого вреда, благодаря своей силе оно спасительно для всего, всему благотворит, не нуждаясь ни в чем. Что же до нас, то благодаря справедливости мы не причиняем вреда никому, благодаря же смертному в нас — нуждаемся в необходимом. 12. Беря необходимое, мы не наносим вреда ни растениям, — когда берем у них то, что они и сами роняют, ни плодам, — пользуясь ими, когда они мертвы[286], ни овцам, — снимая с них шерсть (здесь мы, скорее, оказываем услугу); не вредит им и когда мы делим с ними их молоко в обмен на нашу о них заботу[287]. 13. Потому муж справедливый предстает человеком, ослабляющим свое телесное, не совершая при этом несправедливости относительно себя: ибо воспитанием[288] и упрочением [духовной] власти он умножает внутреннее благо, которое есть уподобление Богу.

27. 1. Итак, если целью является наслаждение, сущностную (ὄντως) справедливость сохранить невозможно. Это также невозможно, если человек думает стяжать полноту счастья, наполнившись первично необходимым по природе или же тем, что принято всеми. Ибо у многих неразумные движения природы и природные потребности являются началом движения к несправедливости. [Если все происходит именно так, то] зоофагия немедленно становится необходимой потребностью, чтобы защитить, как они говорят, природу от скорби и нужды в вещах, к которым она стремится. Если же целью является максимально возможное уподобление Богу, то сохраняется ненанесение вреда всему. 2. Точно так же человек, ведомый своими страстями, в силу того, что ограничивает круг лиц, которым не наносит вреда, детьми и женой, а к остальным полон алчности и презрения, — такой человек, пожалуй, пробудит в себе, подчиненном неразумному, стремление к смертному, кое его и оглушит (ἐκπλήττεται)[289]; тот же, кто ведом логосом, сохраняет непричинение вреда своим согражданам, и в еще большей мере он относится так к чужеземцам и всем людям, он держит свое неразумное в повиновении, он разумнее первого и, благодаря этому, божественнее; таким же образом тот, кто не ограничивается непринесением вреда людям, но распространяет сферу применимости этого принципа на иных живых существ, еще более подобен Богу, если же способен распространить его и на растения, то еще более сохранит [в себе] образ (εἰκόνα) Бога. 3. Как бы то ни было, но то, откуда произошло ничтожество нашей природы, то, что оплакивали древние, а именно то, что "из такого раздора и из такой вражды мы возникли", — все это имеет место благодаря нашей неспособности сохранить божественное незапятнанным и не причинять вреда никому, ибо мы нуждаемся во всем. 4. Причина же этого — рождение и то, что мы рождаемся в Нищете (πενίᾳ) и затрудняемся в Пути[290] (πόρου)[291]. Но Нищета имеет спасение и космос из иного, и благодаря ему она получила бытие. Значит, чем в большем мы нуждаемся извне, тем больше пригвождаемся к нищете; чем больше наши потребности, тем меньше мы участвуем в Боге и тем теснее сродняемся с нищетой. 5. Ибо тот, кто подобен Богу, богат самим этим подобием, и богатство это истинно. А тот, кто богат, ни в чем не нуждается и не совершает несправедливости. Ибо пока человек совершает несправедливость, — владей он всеми богатствами и всем пространством земли, — он беден и продолжает сожительствовать с нищетой, а потому и несправедлив, и безбожен, и нечестив, и одержим всяким злом, имеющим свою ипостась в лишенности блага, которое было обусловлено падением души в материю. 6. Все — вздор, пока человек не достигает начала; он нуждается во всем, пока не видит Пути; он принадлежит смертному своей природы, пока не узнает истинного себя[292]. Несправедливость властно убеждает себя, она подкупает находящихся в ее власти, ибо общение с теми, кого она вскармливает, сопровождается удовольствием. 7. Как при выборе образа жизни более точное суждение будет иметь испытавший и то и другое, нежели испытавший что-то одно, также и в случае должного, когда нужно выбрать одно и избежать другого, куда более надежным судьей оказывается судящий с возвышенной точки зрения, даже и в том, что касается вещей низших, нежели тот, кто судит, глядя снизу, о том, что имеет перед глазами. Так что тот, кто живет согласно уму, более точно определяет, что следует выбрать, а что — нет, нежели тот, кто живет согласно неразумному. Ибо живущий согласно уму прошел и через неразумное, поскольку изначально общался с ним. Но тот, кто опытно не знает (ἄπειρος) вещей, согласных уму, убеждает себе подобных, будучи сам как ребенок, несущий чушь другим детям. 8. Однако говорят: если все поверят этим [вашим] речам, что будет с нами? Очевидно, мы будем счастливы, несправедливость будет изгнана от людей, справедливость обретет среди нас гражданство, как на небесах. 9. Теперь же дело обстоит у нас, как у Данаид[293], если представить, что они заботятся о том, какой образ жизни будут вести, когда закончат свой труд — наполнение решетами бездонной бочки. Да, они, несомненно, испытывают затруднения относительно будущего, что случается и с нами, когда мы прекращаем предаваться страстям и желаниям, которые продолжают изливаться в силу опытного незнания прекрасного, в силу того, что мы довольствуемся нашей жизнью, протекающей ради необходимого и под властью необходимого. 10. Что теперь делать, спрашиваешь ты, о человек? — Подражать золотому роду, подражать освобожденным. Ибо вместе с ними жили Аид и Немезида, или Дикэ[294], ибо они довольствовались плодами земли; плоды ибо рождала.

Те же, что были освобождены, доставляют себе то, что прежде, будучи рабами, добывали для своих хозяев. 11. Не иначе и ты, освободившись от рабства телу и служения страстям, возникших посредством тела, станешь доставлять себе всеми возможными способами пищу внутреннюю — так же, как прежде доставлял страстям пищу внешнюю; владея справедливо своим, ты не станешь насильственно отнимать чужого.

КНИГА IV

1.1. Почти все предлоги поборников мясоедения, побуждаемых на самом-то деле невоздержностью и распущенностью и, однако же, оправдывающих его необходимость потребностями природы, которые они преувеличивают, чтобы оправдать ими себя, мы уже опровергли в предшествующих рассуждениях, о Кастрикий. 2. Остаются отдельные вопросы и особенно обещания пользы, обманывающие подкупленных наслаждениями. Само свидетельство о том, что ни один мудрец, ни один народ не отказывался от такой пищи, достаточно для того, чтобы увлечь в великую несправедливость слушающих из-за незнания ими истинной истории. Поэтому мы исследуем эти утверждения, постаравшись опровергнуть как их положения о пользе, так и по другим вопросам.

2. 1. Начнем мы с рассмотрения практик воздержания, бытующих у различных народов, и в первую очередь выслушаем свидетельства наиболее родственного нам — эллинов. Среди авторов, собиравших сведения об обычаях эллинов, перипатетик Дикеарх выделяется краткостью и точностью. Говоря о первичном образе жизни Эллады, он утверждает, что древние — те, что были близки к богам, те, что в силу превосходства своей природы и безупречности жизни законно полагаются золотым родом в сравнении с сегодняшними людьми, содержащими (ὑπάρχοντας) материю обманчивую и дурную, — эти вот люди не убивали ничего одушевленного. 2. Приведем свидетельства поэтов, называющие их золотым родом:

3. Это именно и толкует Дикеарх, говоря, что таков был образ жизни во времена Кроноса, если считать ту эпоху действительностью, а не пустой молвой и, отказавшись от чересчур уж мифологического, посредством логоса восстановить реально существовавшее. Тогда ведь, по-видимому, все произрастало само собой, и люди со своей стороны не вносили никакого обустройства, ибо не владели ни искусством земледелия, ни вообще каким-либо искусством. 4. Благодаря этому они имели досуг и проводили жизнь без трудов и забот и, если судить по свидетельствам самых видных врачей, не знали болезней. Они пребывали в нерушимом здравии, ибо невозможно найти ни одного предписания в отношении здоровья [, восходящего к той эпохе], кроме одного: уничтожать отбросы, ибо они во всем сохраняли телесную чистоту. Так происходило потому, что они не употребляли ни слишком тяжелой пищи, но только легкую для усвоения, не вкушали ее сверх меры на том основании, что пища есть под рукой, но довольствовались чем придется, поскольку пищи не было вдоволь. 5. Однако они не вели войн и не поднимали мятежей друг против друга, ибо никакой награды, никакой цели не представлялось им в своей среде, ничего такого, ради чего стоило бы воздвигать такие распри. Так что главная часть их жизни протекала в беспопечительности о необходимом и была посвящена досугу, здоровью, миру, дружбе. 6. Похоже на то, что такой образ жизни вызывал глубокую жалость у последующих честолюбивых и многострадальных поколений. Очевидно, пища первых людей была простой, и ее не приготавливали, о чем свидетельствует выражение "хватит желудей", произнесенное, вероятно, позднее — человеком, который первым захотел перемен. 7. Потом появился кочевой образ жизни, люди окружили себя излишним имуществом и подняли руку на животных, заметив, что одни из них безвредные, другие же злодейские и жестокие; таким образом, одни оказались приручены, на других стали нападать, и одновременно с этим в жизнь людей пришла война. Это не мы говорим, утверждает Дикеарх, но те, кто писал историю древних. 8. Уже появилось сто́ящее имущество, которое одни, объединяясь и возбуждая друг друга, честолюбиво стремились отнять, а другие защитить. Таким образом проходило время, и, постепенно познавая то, что казалось полезным, они пришли к третьему виду жизни — к жизни земледельческой. 9. Это вот рассказывает [Дикеарх], описывая древние нравы эллинов и блаженный образ жизни древнейших людей, отнюдь не последним совершенством которого было воздержание от употребления в пищу одушевленных. Благодаря этому не было войн и несправедливость была изгнана из среды людей; лишь позднее, с появлением несправедливости в отношении к животным, пришли война и алчный взгляд друг на друга. Потому я удивляюсь наглости говорящих, что воздержание от употребления в пищу живых существ есть мать несправедливости[297], тогда как история и опыт показывают, что убийство животных, роскошь, война и несправедливость возникли разом.

3. 1. Позднее это понял лакедемонянин Ликург: поскольку в его время употребление в пищу одушевленных уже возобладало, то созданное им государственное устройство содержало положения, позволяющие снять потребность в пище такого рода. Ибо каждому [из сограждан] он назначил в удел не стада быков, баранов, коз или коней, не обилие имущества, но землю, приносящую семьдесят медимнов ячменя на мужчину и двенадцать медимнов на женщину, овощи и фрукты-в соответствующей пропорции. Он считал, что столько и такой пищи достаточно для поддержания сил и здоровья и что ни в чем другом нет нужды. В связи с этим, говорят, произошел позднее такой случай. Когда Ликург, возвращаясь из путешествия в чужих краях, проезжал по местам, где только что заканчивалась жатва, то, видя поля и зернохранилища, тянущиеся друг напротив друга, он улыбнулся и сказал своим спутникам, что вся Лакония похожа на поместье, разделенное между братьями. 3. Изгнав, таким образом, из Спарты роскошь, Ликург смог провести постановление, которым все серебряные и золотые монеты изымались из оборота, а в ходу оставались лишь железные деньги: при значительном весе и объеме они имели малую ценность[298]. Так что если человек получал сумму в десять мин[299], то нужна была большая комната в доме, чтобы ее хранить, и упряжка лошадей, чтобы ее доставить. 4. Утверждение этого закона избавило Лакедемон от многих видов несправедливости. В самом деле, кто стал бы воровать, брать взятки, утаивать или отнимать то, что невозможно спрятать, то, владение чем не вызывает ни изумления, ни зависти, то, что бесполезно, даже будучи рассечено на куски? 5. Вместе с золотом и серебром были изгнаны и бесполезные ремесла, изделия которых не находили себе сбыта. Железные деньги были нетранспортабельны, у всех остальных эллинов они были не в чести и вызывали насмешки, так что спартанцы не могли купить даже дешевый иноземный товар, в их порты не заходили торговые суда, в Лаконику не приходили ни мастера поговорить, ни побирающиеся предсказатели, ни кормильцы шлюх (ἐταιρῶν τροφεύς), ни золотых, ни медных дел не приходили мастера, поскольку в Спарте не было чеканной монеты. Таким образом, лишенная того, что ее воспламеняло и питало, сама по себе постепенно угасла роскошь. Обладавшие большими суммами в наличных не имели ничего такого, чего не было бы у других, ибо наличные, не имея возможности пойти в оборот[300], не выходили за пределы домов и лежали там без дела. Потому необходимые предметы, используемые в быту, — такие как ложа, столы, стулья, — были сделаны у них наилучшим образом, и особенно, по словам Крития, ценились спартанские котоны[301]. Цвет их стенок скрывал отвратительный цвет воды, которую иногда приходилось пить, а выступы [перед узким горлом] отсекали муть, делая текущую в рот воду чище. 8. Причиной же всего этого был их законодатель, как говорит Плутарх, ибо ремесленники, освобожденные от бесполезной работы, являли свое мастерство в изготовлении необходимых предметов.

4. 1. В целях еще большего утеснения роскоши и отбивания вкуса к богатству Ликург произвел свое третье и наилучшее изменение в общественной жизни, а именно: учредил общественные трапезы, так что все собирались за одним столом, вкушая свой хлеб и прикуску (ὄψοις)[302]. Не разрешалось тайно трапезничать дома[303], возлегая на роскошных коврах перед столом, ломящимся от яств, изготовленных руками поваров и мясников, как прожорливое животное, разрушая свой нрав, а вместе с ним и тело, раскармливаемое, предающееся всем своим желаниям, насыщаемое, что, в свою очередь, требует долгого сна, горячих ванн, длительного отдыха — повседневных забот, подобных уходу за больным. 2. Это уже само по себе было немало, но нечто еще более значительное состояло в том, что богатство стало не тем предметом, из-за которого возможно соперничество, как говорит Теофраст, что произошло благодаря бедности совместных трапез и простоте образа жизни. Не было ни пользования, ни наслаждения, ни зрелища, ни выставления напоказ больших [пиршественных] приготовлений, но богатый и бедный шли к одному и тому же столу и вкушали одну и ту же трапезу. Так что в одной только Спарте и можно было увидеть, что, согласно поговорке "Плутос слеп и лежач" — как бездушное и неподвижное изображение. 4. Ибо не обедали перед тем, как отправиться на совместную трапезу, поскольку сотрапезники внимательно наблюдали за тем, кто не ест и не пьет, [и если такой обнаруживался], то порицали его как человека, в силу невоздержности и изнеженности не принимающего общую пищу. 5. Оттого общественные трапезы и назывались "фидитии": либо потому, что были причинами существования дружбы — "филиас" и благосклонности-"филофросюнэс" (если допустить, что "л" встала вместо "д"), либо же потому, что приучили к дешевизне и бережности — "фейдо" в еде[304]. 6. За стол садилось пятнадцать человек, могло сесть чуть больше или чуть меньше. Каждый вносил для совместных трапез ежемесячно один медимн ячменя, вина восемь хоасов, пять мин сыра, фиников две с половиной меры и плюс к этому еще немного денег для покупки других продуктов.

5. 1. Естественно, что вместе с отцами, обедавшими просто и умеренно, принимали участие в общих трапезах и их дети, которых приводили туда как в школу умеренности; там же они слышали разговоры о политии и свободные шутки, они учились и сами как шутить и насмехаться без льстивого шутовства, так и сносить насмешки без раздражения. Умение сносить насмешки считалось лаконским качеством, признаком силы; если смех над собой кому-то казался невыносимым, он просил насмешника остановиться, и тот останавливался. 2. Такова была лаконская простота питания и образа жизни, хотя она [со всей своей суровостью] была законоположена большинству [, а не только философам]. Потому традиционно считается, что это государственное устройство воспитывало граждан более мужественных, воздержных, пекущихся о правом, нежели развращенные душой и телом выходцы из других городов. Ясно, что для этой политии естественно полное воздержание от мясной пищи, употребление которой свойственно развращенным государственным устройствам.

3. Переходя к другим народам, заботившимся о хорошем законодательстве, кротости и благочестии относительно божества, становится ясным, что для спасения государств и их пользы у этих народов воздержание предписывалось если не всем гражданам, то, по крайней мере, тем служителям, которые приносили жертвы от лица города, тем, кто искупал грехи большинства. 4. Тем, кто был в мистериях так называемым "дитем очага" (ὀ ἐφ' έστίας παῖς), тем, кто, точно исполняя предписанное, вместо всех умилостивлял божество, тем, кто замещал собою народы и государства и, совершая вместо всех жертвоприношения, своим благочестием побуждал божество распространить на всех свое покровительство. 5. Итак, священникам предписано воздержание от употребления в пищу животных: некоторым из них запрещено употреблять в пищу всех животных, иным — только отдельных; это относится как к эллинам, так и к варварам, причем различные животные запретны у разных народов, так что если рассмотреть все эти запреты вместе как что-то одно, то выяснится, что воздержание распространяется на всех живых существ. 6. Но если те, кому доверяют ответственность за спасение государств в силу их благочестия по отношению к богам, воздерживаются от употребления в пищу животных, то кто дерзнет обвинить воздержание в бесполезности государствам?

6. 1. Во всяком случае, стоик Хэремон говорит в своем сочинении, что сами египтяне считают своих священников также и философами, он объясняет, что они избирали храмы как места, пригодные для занятий философией. 2. И действительно, пребывание между образов, которые находятся в храмах, принадлежит тому же роду, что всеохватное желание созерцания, кое обеспечивает им безопасность, ибо благодаря почитанию божества чтятся и философы как особый вид священных животных. Это обеспечивает им также покой, ибо они смешиваются с толпой только во время всенародных праздников, во все же остальное время доступ в храмы закрыт для всех, кроме священников, ибо в храм [по их понятиям] должно приходить, только достигнув ритуальной чистоты и после многого воздержания. Это своего рода закон, общий для всех храмов Египта. 3. Итак, оставив все иные занятия и труды человеческие, они всецело посвятили свою жизнь созерцанию и рассмотрению (θεωρίᾳ καὶ θεάσει) божества, обретая благодаря этому честь, безопасность, благочестие, а благодаря созерцанию — научное знание, а благодаря этим двум[305] — получая упражнение в жизни скрытной и изначальной (δι' ἀμφοῖν δὲ ἄσκησιν ἠθῶν κεκρυμμένην τινά καὶ ἀρχαιοπρπῆ). 4. Ибо постоянное соприсутствование божественному знанию и вдохновению ставит человека вне всякого своекорыстия, успокаивает страсти и пробуждает жизнь сознания. Жрецы Египта держатся простоты, выдержаны и терпеливы в трудах, справедливы ко всем, не своекорыстны. 5. И их несообщительность с другими придает им значительность. В течение того, что у них называется временем чистоты, они не общаются даже с родственниками и соотечественниками и даже не показываются почти ни перед кем, кроме подобных им ритуально чистых людей, когда того требуют нужды жизни, распределив между собой "места чистоты" (ἁγνευστήρια), недоступные для нечистых и освященные для священнодействий. 6. В другие же времена они свободнее общаются с себе подобными, но не сближаются ни с одним человеком, остающимся вне их культа. Они всегда появляются близ богов и их изваяний, когда либо несут их, либо идут впереди них или располагают их упорядоченно и торжественно; здесь нет ничего пустого, но каждый обряд являет определенный природный логос. 7. Придает им значительность и осанка. Шествуют они размеренно; они стараются овладеть своим лицом настолько, чтобы смотреть, не моргая; они редко смеются, разве что иногда улыбаются; их руки всегда внутри их одежд. Каждый священник носит символ, указывающий на его чин в священном порядке (ἱεροῖς), ибо имеется много чинов [священства]. 8. Питание у них простое и неизысканное; одни из них вовсе не вкушают вина, другие — самую малость; они обвиняют вино в том, что оно наносит вред нервам, делает голову тяжелой и мешает совершать открытия, они говорят также, что вино возбуждает порывы к любовным утехам. 9. Точно так же осторожны они и относительно иных яств. Так, в периоды очищений они совершенно не вкушают хлеба; в другое же время употребляют его с измельченным иссопом, ибо говорят, что иссоп очищает хлеб от большей части его силы[306]. От масла они в основном воздерживаются, а в большинстве отказываются совершенно, и если добавляют в овощи, то совсем немного, лишь для смягчения вкуса.

7. 1. Недозволено касаться пищи и питья, возникших вне Египта, таким образом, многие роскошные удовольствия оказываются для них недоступны. 2. Что же до того, что приносит Египет, то они воздерживаются от всякой рыбы, а из четвероногих не едят ни единокопытных, ни раздельнокопытных, ни тех, кто лишен рогов; не едят они также и птиц, которые питаются мясом; многие вообще не вкушают одушевленных; в периоды же очищений никто не вкушает ничего от одушевленного, даже яиц. 3. Из остальных животных они не едят тех, которые не безупречны; так, если говорить о крупном рогатом скоте, то они не едят коров, быков-близнецов, быков пятнистых, пестрых, имеющих какое-либо уродство, а равно и ходящих под ярмом, как уже освященных своим трудом. Они не едят ни тех животных, которые похожи на почитаемых ими, в чем бы ни состояло сходство, ни одноглазых, ни имеющих, пусть и отдаленное, сходство с человеком. 4. И относительно оставшихся [после столь жесткого отбора] животных существуют еще мириады, значимые в искусстве тех, кого называют "мастерами ритуального клеймления"[307] (μοσχοφραγιστῶν), оговорок, которыми можно было бы заполнить целые своды. Еще более внимательно относятся к птицам; например, не едят горлиц, ибо случается, говорят, сокол, схватив какую-нибудь из них, сохраняет ей жизнь, чтобы совокупиться с ней; так вот, чтобы не попасть на такую горлицу, они отказываются от всего их рода[308]. 5. Эти обычаи общеприняты, существуют тем не менее различия в обрядах между родами священников и в обрядах каждого из богов. Очищаются, однако, все священнослужители. 6. Вот как это происходит. Когда они должны каким-то образом содействовать совершению какого-либо ритуала, то начинают готовиться к этому за определенное число дней: некоторые за сорок два, некоторые за большее число, некоторые за меньшее, — но никогда не позднее, чем за семь дней. В это время они воздерживаются от всего одушевленного, от всех овощей и бобовых, в особенности же от любовного общения с женщинами, с мужчинами же они не имеют такого общения и в иное время. 7. Трижды в день они омываются холодной водой[309]: восстав от сна, перед трапезой и перед сном. Если же случится им во сне оскверниться, то немедленно водой очищают тело. Они и в иное время омываются холодной водой, но не так часто, как в дни очищения. 8. Спят они на подстилках из пальмовых ветвей, которые называются байсами (βοῖς), подушкой им служит кусок полированного дерева в форме полуцилиндра; они аскетически упражняют себя жаждой, голодом и малоядением в течение всей жизни.

8. 1. Вот еще что свидетельствует об их воздержности: не предпринимая прогулок — ни пеших, ни посредством каких-либо средств передвижения, — они не болеют на протяжении всей жизни и при этом куда более сильны и энергичны, нежели обыкновенные люди. Во всяком случае, во время священнодейств им часто приходится поднимать тяжесть и совершать службу, требующую более чем обычных человеческих сил. 2. Они разделяют ночь так, чтобы наблюдать за небесами, а иногда и совершать священнодейства; день же они посвящают служению богам, которым поют трижды в день: при утренней звезде, в полдень и на закате. Остальное время они посвящают изучению арифметики и геометрии; постоянно трудясь в поисках новых открытий, они всецело отдаются познанию. 3. Работы не прекращаются и зимними ночами, когда они посвящают свои бдения филологии как люди, не заботящиеся о выгоде и свободные от дурного господина, каким является роскошь. Неустанный и непрерывный труд доказывает стойкость этих людей, их воздержность и безжеланность (ἀνεπιθύμητον). 4. Они полагают величайшим неблагочестием плавание за пределы Египта; они тщательно блюдут себя от иноземных роскоши и обычаев, они считают, что только нужды царского служения могут оправдать необходимость таких путешествий. Они придают большое значение соблюдению отеческих обычаев: если становится известным хотя бы и самое малое их нарушение, это карается извержением из сана. 5. Истинное философствование[310] — дело пророков, ризничих (ἱεροστολισταῖς)[311], священнописцов и знатоков времен (ὡρολόγοις)[312]. Остальные священники: ковчегоносцы (παστοφορόρον), множество храмовых смотрителей и других местных служителей — тоже соблюдают чистоту, но не с такой точностью и тщательностью, не обладая столь великой воздержностью.

9. 1. Таково свидетельство о египтянах мужа точного и правдолюбивого, ревностного последователя философии стоиков. Именно аскеза и общение с божеством подвигли их к познанию того, что божество проходит через человека, и что душа в околоземной сфере обитает не только в человеке, но, оставаясь почти полностью себе тождественной, проходит через все живые существа. 2. Потому в целях боготворчества (θεοποιίαν) они берут всех животных, а где-то в тех же целях смешивают животное и человека и опять же соединяют тела птиц и людей: действительно, некоторые изображения человекообразны до шеи, но имеют лик птицы, или льва, или иного животного; в других же случаях голова человеческая, а остальные части тела заимствуются у других животных: где-то берется верхнее, где-то нижнее. 3. Посредством этого они демонстрируют, что по решению богов и между животными есть общность, и нам они — молочные братья (σύντροφα)[313]: и домашние животные, и дикие, — и все это не без божественного на то произволения. 4. Потому-то и лев почитается как бог, и некая часть Египта, называемая номом[314], получила имя Левгородчины (Λεοντοπολίτην), иной же ном был назван Быковиной (Βουσειρίτην), иной — Песгородчиной (Κυνοπολίτην), иной — Волкгородчиной (Λυκοπολίτην). Но именно всецелую мощь божества почитают египтяне посредством животных, связанных с отдельными богами. 5. Из стихий они наиболее чтят огонь и воду — как важнейшие причины нашего спасения. И это показывается в храмах, ибо и поныне при отпирании святилищ Сераписа служение совершается посредством огня и воды: поющий гимн [священник] совершает возлияние водой и указывает на огонь, когда, стоя в дверях храма, пробуждает бога на родном для египтян языке их отцов. 6. Да, они чтят эти стихии, но еще более ими чтится то, что причастно священному, а таковы все живые существа, поскольку они поклоняются и человеку: это происходит в местечке Анабис, причем ему приносятся жертвы и сжигаются дары на алтарях. Предполагается, что он [Серапис] отведает того, что приготовлено ему как человеку. Следовательно, как не должно употреблять человечину, так и мяса других животных. 7. Благодаря преизбытку мудрости и братству с божественным египтяне узнали, что отдельные животные приятнее богам, нежели люди, как, например, Гелиосу — сокол, вся природа которого состоит из крови и пневмы; египтяне считают, что сокол жалеет людей, оплакивает мертвых и сыплет землю им на глаза, в глазах же, убеждены они, пребывает свет Солнца; они считают, что сокол живет очень долго, а после этой жизни получает пророческую силу, что, освободившись от тела, он становится кем-то в высшей степени разумным и знающим будущее, что он обитает в святилищах и освящает статуи. 8. Скарабей же, хоть он и вызывает у невежд отвращение, почитается египтянами как живая икона Солнца. Ибо все скарабеи мужского пола: откладывая детородное семя в грязь, они скатывают нечто шаровидное и задними лапками катят его, как солнце в небе, и это продолжается до конца двадцативосьмидневного лунного периода. 9. Таким же образом египтяне философствуют и о баране, крокодиле, грифе, ибисе, и вообще о каждом из животных, так что именно из понимания и глубокого богомудрия приходят они к почитанию животных. 10. Человек невежественный даже не предполагает, что египтяне не дали общему движению увлечь себя на путь невежества, но что они преодолели незнание, свойственное толпе, с которым прежде всего каждый человек и сталкивается: то, что большинство считает не имеющим никакой ценности, они сочли достойным поклонения.

10.1. Привело же их к убеждению в обоснованности почитания животных ничуть не менее вышесказанного еще и то, что, освободившись от тела, душа всякого животного становится душой разумной, она предвидит будущее, дает предсказания, одним словом, совершает все те действия, которые совершает человек, освобожденный от тела[315]. Потому совершенно разумно они почитают животных, воздерживаясь от них в меру возможного. 2. Слишком много должно было бы быть сказано, чтобы назвать те причины, благодаря которым египтяне выражают поклонение богам посредством животных, это увело бы нас за рамки предмета, потому мы ограничимся сказанным. 3. Есть, однако, факт, который не следует обходить вниманием: когда бальзамируют умерших благородного рода, то их внутренности помещают в отдельный ковчежец; среди многого другого, что производят с умершими, совершают в том числе и следующее: берут этот ковчежец и, призвав в свидетели Солнце, один из тех, кто готовит мертвецов [в последний путь], произносит следующие слова. 4. Вот это благословение, переведенное с языка их отцов: "О Господь Солнце и все боги, дающие жизнь людям, примите меня и передайте обществу вечных богов. Ибо тем богам, которых мне передали родители, я благочестиво служил все то время, что обладал жизнью в их [родителей] век (αἰῶνι), родителей моего тела я почитал всегда. Что же до иных людей, то никого из них я не убил, не украл ничего из доверенного мне, ничего непоправимого (ἀνήκεστον)[316] не совершил. 5. Если же я в своей жизни согрешил, съев или выпив нечто недозволенное, то виноват не я, а они", — при этом указывалось на ковчежец с внутренностями. Сказав это, [погребальных дел мастер] выбрасывал его в реку и бальзамировал остальное тело как уже чистое. Таким образом, египтяне считали, что должны оправдаться перед божеством за съеденное и выпитое, за согрешения, совершенные благодаря внутренностям.

11. 1. Из известных нам народов также и иудеи, — прежде того как их установления претерпели непоправимое (сначала из-за Антиоха, а позднее из-за римлян, когда Иерусалимский храм был захвачен и это некогда недоступное место стало доступно для всех, в то время как сам город был разрушен), — всегда воздерживались от многих животных, особенно же, и по сей день, — от свинины. 2. У них было три особых философских движения, одно из которых представлено фарисеями, другое — саддукеями, третье, кажущееся наиболее значительным, — ессеями. Образ жизни последних был описан Иосифом [Флавием] во многих местах его сочинений: во второй книге Иудейской истории, в восемнадцатой книге по археологии[317] — сочинении, включающем в себя двадцать книг, и во второй книге Против Эллинов — труда, состоящего из двух книг. 3. Итак, ессеи, будучи иудеями по роду, любят себя еще более других иудеев. Они отвергают удовольствия как пороки, понимая под добродетелями воздержность и господство над страстями. 4. Презирая брак для себя самих, они занимаются чужими детьми, обучая их, считая их своими родственниками, они прививают им собственные обычаи не с тем, чтобы уничтожить брак и преемство (διαδοχὴν) себя, но защищаясь от необузданности женщин. 5. Они презирают богатство, у них существует замечательная общность имущества, и не найти никого, кто превосходил бы другого имуществом. Ибо закон, регламентирующий вступление в школу (αἵρεσιν), требует отдать своему отряду (τάγματι)[318] имущество, так что у них не встречается ни унижения вследствие бедности, ни превосходства благодаря богатству, ибо имущество всех смешивается так, что все, как братья, имеют одну собственность. 6. Они считают масло нечистым, и если оно на кого-то капает, тот обтирает тело, ибо они полагают прекрасным сухость [тела] и постоянную облаченность в белые одежды. Руководители избираются поднятием рук, обязанности распределяются на всех без различий, Ессеи не живут в одном городе, но их много в каждом из городов. Общее имущество находится в распоряжении всех членов школы, поэтому те, кто из других мест, приходят в дома к людям, которых видят впервые, как к своим домашним и не берут никаких средств на расходы. 8. Ни одежду, ни обувь они не меняют, пока все совершенно не износится и не порвется. Они не продают и не покупают, но каждый дает, что имеет, тому, кто в этом нуждается, получая взамен полезное себе. Помимо этого обмена, они свободно принимают дары — если кто-нибудь пожелает им их преподнести.

12. 1. И благочестие относительно божества у них особое. До восхода солнца они не произносят ни одного несвященного слова, но обращаются к нему с воспринятыми от отцов молитвами, как бы умоляя его взойти. Потом их начальники их отпускают, чтобы каждый занялся тем ремеслом, коим владеет, и до пятого часа они работают непрерывно. Затем они вновь сходятся в одном месте, где, одетые в простые льняные набедренники, омывают тело холодной водой. После этого очищения они собираются в особом строении, вход в которое запрещен всякому, кто не разделяет их верований. Сами они входят в эту трапезную только чистыми, как в некое святилище. 3. Когда они в молчании садятся, хлебодел раскладывает перед ними по порядку хлеба, повар подает блюда с едой — каждому одно блюдо. Священник благословляет эту святую и чистую пищу, а начинать еду прежде молитвы незаконно. После трапезы жрец вновь произносит молитву — и в начале, и в конце трапезы они восхваляют Бога. 4. После этого они, сняв священную одежду, снова принимаются за работу, длящуюся до вечера. Затем они подобным образом возвращаются, с тем чтобы отобедать, допуская на этой трапезе к своему столу гостей, если случится им здесь присутствовать[319]. Крик и шум никогда не оскверняют их жилищ, но друг с другом они говорят по очереди, так что приходящим извне царящая внутри тишина кажется чем-то мистическим и наводящим ужас. Причина же этого в постоянной воздержности, ибо отмеряемые ими себе пища и питье не позволяют пресытиться. 6. Стремящихся вступить в школу допускают не сразу: такой человек должен в течение года, оставаясь вовне, придерживаться всех принятых у них правил, получив топор (ἀξινάιριον), пояс (περίζωμα)[320] и белые одежды. 7. Если он в течение этого времени проявлял умеренность, то становится ближе к ним в образе жизни и омывается чище водой, ведущей к ритуальной чистоте, однако его еще не допускают к совместножительству, ибо после того как он явит стойкость, еще два года испытывают его характер, и только если он проявил себя достойно, его принимают в общежительство (ὄμιλον).

13. 1. Прежде чем прикоснуться к общей пище, они приносят страшные клятвы: в первую очередь — сохранять благочестие относительно божества; затем быть справедливым к людям, не вредить никому — ни по желанию, ни по приказу; всегда ненавидеть несправедливых и бороться вместе со справедливыми; быть верным всем, а в особенности-властвующим[321], ибо власть их не без произволения Бога[322]. 2. В случае же, если он сам получит начальство, клянется не превозноситься этим, не блистать сверх своих подчиненных ни одеждой, ни каким-либо выдающимся украшением, всегда любить истину и приводить в смятение лжецов, иметь руки чистыми от воровства, душу хранить чистой от нечестивой выгоды, ничего не скрывать от своих собратьев (αἰρετιστὰς)[323] и ничего не открывать о них другим, даже если и случится быть умученным до смерти. 3. Он клянется также не передавать догматов[324] [школы] иначе, нежели сам принял, отказываться от всякого грабежа и сохранять с равной тщательностью книги школы и имена ангелов. 4. Таковы их клятвы. Изобличенные в нарушении какой-либо изгоняются [без разрешения клятв] и оканчивают свои дни злою смертью. Ибо, будучи связаны своими клятвами и обычаями, они не могут даже разделить пищу с другими иудеями, питаются травой и, истощив тела голодом, погибают. Потому, жалея их в их крайней нужде, ессеи многих принимают обратно, полагая, что они понесли достаточное наказание за грехи, будучи умучены почти до смерти. 5. Стремящимся стать одним из них дается мотыга, ибо ессеи не справляют нужды, не вырыв ямки глубиной в стопу и не покрывшись плащом, чтобы не оскорблять лучи Бога. Такова простота их питания и скудость, что им даже не нужно поститься в субботу; субботу они посвящают пению гимнов и отдыху. 6. Аскетика сделала их столь стойкими, что ни дыбы, ни колеса, ни огонь, ни любые другие орудия пыток, каким их подвергали, не могли заставить их ни поносить своего законодателя[325], ни вкусить не принятой у них пищи. 7. Они явили это в войне с римлянами: не льстили своим мучителям и не плакали перед тем, кто терзал, улыбались, когда их подвергали страданию, и насмехались над палачами, в добром расположении духа испускали они свои души — как те, кто получает их вновь. 8. Ибо среди них весьма распространено мнение, что тела тленны, и материя их нестойка, души же бессмертны и пребывают всегда — сотканные из легчайшего эфира, блуждают здесь, будучи низвержены природным притяжением, и когда освобождаются от оков плоти, как рабы от долгого рабства, то радуются и несутся ввысь. 9. Такой образ жизни и аскетическое отношение к истине и благочестию естественно ведет к тому, что многие из них способны видеть будущее: священные книги, разнообразные очищения и изречения пророков воспитывают их в этом. Они редко ошибаются в своих предсказаниях. 10. Таков у иудеев отряд (τάγμα)[326] ессеев.

14. 1. Всем евреям запрещено есть свинину, не покрытую чешуей рыбу, которую эллины называют хрящевой, а также мясо однокопытных. 2. Запрещено также убивать животных, которые как просители прибегают к домам человеческим, и тем более их есть. Их законодатель также требовал, убивая животных, не убивать родителей и их потомство, он приказал даже и во вражеской стране щадить животных, работающих вместе с человеком, и не убивать их. 3. Он не боялся, что род животных, который не будет приноситься в жертву, размножится настолько, что это приведет к голоду среди людей. Ибо он знал, что у животных многодетны лишь те, чья жизнь коротка, к тому же они во множестве гибнут, если о них не заботится человек, он знал, что есть другие животные, воспрепятствующие их размножению. Доказательством здесь является то, что существуют многие животные, которых мы не употребляем в пищу — ящерицы, черви, мыши, змеи, собаки, однако их размножение, притом что мы воздерживаемся от них, отнюдь не угрожает нам голодной смертью. 4. К тому же поедать и убивать — это не одно и то же, ведь мы убиваем большинство таких животных, но ни одного не едим.

15. 1. История говорит о том, что сирийцы во времена древние воздерживались от животных и потому не приносили их в жертву богам. Позднее стали жертвовать их во отвращение зол, но не вкушали мяса животных вообще. По прошествии же времени, как говорят Неанф из Кизика и Асклепиад Кипрский, из-за беззакония Пигмалиона — финикийца, царствовавшего на Кипре, мясоедение вошло в обычай. Асклепиад в своей книге о Кипре и Финикии говорит следующее: "Вначале в жертву богам не приносили никаких одушевленных существ, хотя никакой закон этого и не запрещал, ибо это приказывал закон природы; впервые принесли одушевленную жертву, прося одну жизнь в обмен на другую; после жертвоприношений жертвы на первых порах сжигали полностью. Позднее же случилось так, что кусок мяса сжигавшейся жертвы упал на землю. Поднявший его жрец обжегся и невольно поднес пальцы ко рту, чтобы успокоить боль. Вкус жареного тука возбудил в нем желание, и он не смог удержаться: вкусил сам и дал жене. 4. Узнав об этом, Пигмалион велел сбросить их со скалы и препоручил священное лужение другому; по прошествии немногого времени тот, совершая жертвоприношение, тоже вкусил мяса и был также наказан; тем самым ситуация осложнилась. Уже во множестве люди, совершая жертвы, под влиянием желания прекращали воздерживаться и прикасались к мясу, в конце концов Пигмалион перестал за это наказывать". 5. Воздержание же от рыбы продержалось, однако, до времен автора комедий Менандра[327], ибо он говорит:

16. 1. У персов люди, мудрые в том, что касается божества, и его служители называются магами, ибо, очевидно, на их языке данное слово обозначает именно это[328]. Уважение к этим людям было столь велико, что сам Дарий, сын Гистаспа, велел написать на своей могиле, кроме всего прочего, что он был наставником в магическом знании. 2. Как утверждает Эвбул, изложивший во многих книгах свое исследование о Митре, маги делятся на три рода. Первые наиболее разумны, они не вкушают и не убивают одушевленного, оставаясь верными древнему обычаю воздержания от животных. Вторые пользуются животными, но не убивают домашних. Третьи, подобно иным людям, касаются не всех животных. Ибо метемпсихоз — догмат всех магов, и нам кажется, что именно это учение явлено в мистериях Митры. 3. Прикровенно указывая на нашу общность с животными, в этих мистериях нас часто показывают в виде животных. Так, мисты — участники таинственных обрядов (ὀργίων) называются у них: мужчины — львами, женщины — гиенами, служители же — воронами. А в случае отцов[329] <...> ибо их и в самом деле называют орлами и соколами. Тот, кто восходит на ступень Льва, надевает личины всевозможных зверей. 4. Желая объяснить причину такого обычая, Паллас говорит, что общее мнение относит это к <... > зодиакального цикла; но истинное и точное истолкование заключается в том, что это намек на человеческие души, которые, как говорят, могут заключать в себе всевозможные тела; 5. Ибо, в самом деле, и в латинском языке вепрь (ἄπρους), скорпион (σκόρπους) и дрозд (μερούλπυς) суть мужские имена. Но таким же образом именуются и боги-демиурги: Артемида — именем волчицы, Гелиос — ящерицы, льва, змеи, сокола, Геката — именами кобылицы, телки, львицы, собаки. Большинство богословов считают, что имя [Майи] Ферефатта (Φερεφάττης) происходит от того, что она кормит голубя (φέρβειν τήν φατταν); действительно, голубь — ее священное животное, потому жрицы Майи посвящают ей голубя. Майя же есть Персефона, поскольку последняя-кормилица (μαῖα) и питательница. Ибо она богиня хтоническая, и Деметра тоже. Жрицы посвятили ей также петуха. Потому ее мисты не едят мяса домашних птиц. Ведь в Элевсине существует запрет на употребление домашней птицы, рыбы, бобов, гранатов, яблок, там считается также, что человек оскверняется прикосновением к роженице или мертвецу. 7. Всякий, исследовавший природу видений[330], знает, почему нельзя употреблять в пищу никаких птиц, особенно если хочешь освободиться из хтонического и обитать среди небесных богов. 8. Но порок, как мы часто говорили, умеет хорошо защищать себя, особенно если выступает перед невеждами. Например, умеренные люди, живущие среди дурных людей, считают это вот наше ходатайство за животных вздорной болтовней, что называется, бреднями старух; другие считают это суеверием; те, что еще глубже увязли в пороке, готовы не только злословить дающих такие советы и предписывающих такое, но уже и прямо обвинять в надмении и колдовстве тех, кто придерживается ритуальной чистоты. Но эти люди, получающие за свои грехи возмездие и от богов, и от людей, караются в первую очередь самим своим внутренним расположением. Что же до нас, то мы, упомянув еще один славный, справедливый и твердый в благочестии относительно вещей божественных иноплеменный народ, перейдем к остальному.

17.1. Индийская полития разделяет жителей Индии на многие страты, и есть род людей, умудряющихся в божественном, — эллины называют их гимнософистами. Гимнософисты делятся на две школы: во главе первой стоят брахманы, во главе второй — саманеи. Брахманы передают богомудрие из рода в род, подобно наследственному священству. Саманеи же набираются из тех, кто желает быть наполненным богомудрием. 2. Вот что можно сказать, основываясь на сочинениях Вардесана Вавилонянина, жившего во времена наших отцов и поддерживавшего отношения с индийским посольством Дандалина к Кесарю. 3. Все брахманы одного рода, от единого отца и одной матери. Саманеи[331] же, как мы уже сказали, не принадлежат к одному роду, но собираются из всего народа индийского. Брахманы не управляются царской властью и не платят налогов. Что же до философов из них, то одни обитают в горах, а другие — по берегам Ганга. Живущие в горах питаются фруктами и коровьим молоком, которое сквашивают травами, живущие же окрест Ганга — только фруктами, в изобилии растущими близ реки. 5. Земля там постоянно приносит плоды, более того, она сама способствует произрастанию риса, употребляемого, когда не хватает фруктов. Есть другую пищу и вообще касаться пищи из одушевленных считается величайшей нечистотой и неблагочестием. Им открылся этот догмат благодаря почитанию божества и благочестию по отношению к нему. 6. Большую часть дня и ночи они отводят пению гимнов, восхваляющих богов, и молитвам. Каждый брахман живет в своей хижине и стремится, по возможности, к более полному уединению. Ибо брахманы не признают ни общежительства, ни долгих разговоров, и если такое все-таки случается, то после этого они на много дней уходят в затвор и пребывают в безмолвии, часто же отказываются и от еды. 7. Саманеи, как мы уже говорили, собираются [из разных родов]. Когда кто-то хочет быть приписанным (ἐγγράφεσθαι) к их отряду (τάγμα)[332], он сначала приходит к властям своего города или деревни и отдает им все свое состояние. Ему сбривают все лишние волосы, он надевает соответствующие одежды и присоединяется к саманеям, даже не обернувшись ни на жену, ни на детей, если они у него есть; покинув их, он не думает о них, считая, что теперь это не его дело. Его дети отводятся на попечение царю, который обеспечивает их необходимым, о жене же заботится семья. 8. А вот какова жизнь самане-ев. Они живут вне города и целый день заняты беседами о божественном. У них есть святилища и дома, построенные царем, где и находятся их управляющие (οἰκονόμοι), которые получают назначенное царем пособие для пропитания собравшихся. Их запасы состоят из хлеба, фруктов, овощей и риса. 9. Саманеи собираются в своем жилище по звуку колокола, не принадлежащие к ним уходят, они же начинают молиться. После молитвы снова бьют в колокол, и служители дают каждому из них чашу (ибо каждый ест из собственной чаши), питаются же они рисом. Нуждающийся в более разнообразной пище берет какой-нибудь фрукт или овощ. Сразу же после обеда они принимаются за свои занятия. 10. Все придерживаются безбрачия[333], никто не имеет собственности. Уважение к ним, как и к брахманам, столь велико, что сам царь, если страна оказывается в бедственном положении, приходит к ним просить их поддержки, молитв и советов о том, что следует предпринять.

18.1. Они расположили себя к смерти таким образом, что терпят жизнь как некую необходимую тяжелую повинность, осуществляемую ради природы, и стремятся освободить свои души от тел[334]. 2. Часто, имея вид людей благополучных, не страдающих никакой болезнью, которая толкала бы их на это, они кончают жизнь самоубийством, сообщая об этом намерении другим людям. И никто не препятствует им в этом, но все считают их счастливыми и поручают передать то или иное своим умершим. Вот сколь твердо веруют и они[335], и большинство в то, что души [после смерти] обитают друг с другом. 3. Выслушав наставления, они предают тело огню, чтобы сделать душу наичистейшей и наилучшим образом отделить ее от тела; они умирают гимнословя. Ибо любящие их люди провожают их на смерть с сердцем более легким, нежели у других народов провожают в дальнее путешествие. Они оплакивают себя, оставшихся жить, говоря, что блаженны бессмертием ныне отшедшие. 4. [Несмотря на распространение таких вот обычаев,] ни у индусов, ни в среде какого-либо другого народа вперед не выходил ни один невежественный софист, подобный тем смертным, что встречаются сейчас среди эллинов, говоря: "Если все последуют вашему примеру, что будет с нами?"[336] Однако никакого замешательства в человечестве из-за них не произошло, ибо подражать им стали не все, те же, что им подражали, стали причинами скорее хороших законов, нежели смуты. 5. К тому же закон ни к чему не принуждал их, но, разрешая другим людям есть мясо, предоставил им в этом устанавливать себе закон самим, оказал им уважение, как ставшим выше закона. Закон отдал в руки правосудия скорее не их, но других, как виновных в совершении несправедливости. 6. Тем же, кто говорит: "Что будет, если все станут подражать им?", следует ответить словами Пифагора: "Жизнь станет невыносима, если все будут царями, и, однако же, это не повод, чтобы избегать царства; если все будут добродетельны, никто не изложит конституции, не сохранив достоинства добродетели, и, конечно же, никто не будет настолько безумен, чтобы счесть, что стремиться к добродетели следует не всем". 7. Есть многое такое, что закон допускает для плебея, но не для хорошего гражданина и тем более не для философа. Закон не дает доступа всем гражданам ко всем ремеслам; хотя ни для одного сословия нет ни одного запрета на занятие каким-либо ремеслом, однако закон не допускает к власти тех, кто занят физическим трудом, он запрещает им занимать должности, требующие справедливости или какой-либо иной добродетели. 8. Так, простонародью не запрещается ходить к гетерам, однако же с последних взимается налог; закон рассматривает общение с ними как постыдное и позорное для мужей умеренных; закон не запрещает также проводить время в кабаке, но это все равно постыдно для умеренного мужа. Очевидно, точно так же дело обстоит и с диетой: разрешенное народу не может быть разрешено лучшим. 9. Философ сам предпишет себе наиболее святые законы из сформулированных богами и следовавшими им мужами. Но дело обстоит так, что священные законы предписывают святым (ἱεροῖς) ритуальную чистоту и запрещают вкушать одушевленных, причем некоторых животных запрещено вкушать и народу — из благочестия или по причине вредности этой пищи; так что следует либо подражать священникам, либо довериться всем законодателям. 10. В обоих случаях человек, всецело соблюдший закон и совершенно благочестивый, должен будет воздерживаться от употребления в пищу всех животных. Ибо если некоторые люди не едят отдельных животных из благочестия, то всецелое благочестие будет состоять в воздержании от всех животных.

19. 1. Едва не упустил свидетельство Еврипида[337], говорившего, что пророки Зевса на Крите практикуют воздержание, в следующих стихах: 2. (Хор обращается к Миносу): "Сын финикиянки Европы и великого Зана[338] — о царь Крита с его ста городами, вот я здесь. Я покинул весьма священные алтари, которым местный кипарис, срубленный халибским[339] (железным) топором, дает балки для крыши и, будучи скрепленным прекрасным бычьим клеем[340], позволяет создавать прекрасные конструкции. Я веду чистую жизнь с того дня, когда стал мистом[341] Зевса Иды, после того как выполнил обряд грома Загрея и обряд омофагии, когда вместе с куретами, размахивая факелом в честь Матери гор, я был посвящен и получил имя "Вакха". Одетый в белые одежды, я избегаю рождения смертных и гробов, находящихся по соседству. И я не ем животной пищи".

20. 1. Святые мужи считали, что ритуальная чистота состоит в том, чтобы не смешиваться со своей противоположностью, осквернение же — в смешении с ней. Потому, питаясь плодами, тем, что взято не из мертвого, и по природе неодушевленно, они считали, что не оскверняют то, что подчинено природе и ею управляется. Что же касается наделенных ощущениями животных, то они считали, что убивать их и отнимать душу — значит осквернять их, и еще большей скверной считали смешение некогда наделенного способностью чувствовать, но затем потерявшего ее мертвого тела с ощущением живого [и воспринимающего существа, что происходит при вкушении мяса]. 2. Вот почему чистота любой вещи состоит, с одной стороны, в отвержении и отказе от многого и противоположного, с другой — в единении (μονώσει) и постижении родственного и соприродного. 3. Потому плотская любовь оскверняет, что она есть совокупление мужского и женского. Если семя укореняется, то происходит осквернение души посредством общения с телом, если не укореняется, то осквернение происходит из-за гибели вложенного семени. Это же относится и к мужской однополой любви, противоестественной и обрекающей семя на смерть. Вообще, плотская любовь и сновидения оскверняют душу в силу того, что она смешивается с телом и совлекается к наслаждению. Оскверняют и страсти, соплетая душу с неразумным и делая женственным внутреннее мужское [начало]. 4. Ибо каким-то образом осквернение (μολυσμός) и мерзость (μίαισις) означает смешение инородного, это особенно ясно, если осквернение стало непоправимо. Потому, обозначая краски, получаемые посредством смешения, когда один эйдос соединяется с другим, употребляют глагол "марать" (μιαίνειν):

5. И опять же художники называют смеси порчей (φθορὰς), также принято говорить о несмешанном как о чистом, неиспорченном, неискаженном, неповрежденном[343]. Ибо вода, смешанная с землей, портится и повреждается, текущая же вода отталкивает встречающуюся землю, когда, по словам Гесиода, течет, образуя "прозрачный источник с бегущею вечно водою"[344]. Такая вода — здоровое питье, ибо ничем не испорчена и ни с чем не смешана. 6. О женщине, не принимавшей в себя выделений семени, говорят как о неиспорченной, так что смешение с противоположным есть порча и осквернение. 7. Совершенно очевидно, что введение в живое существо мертвого — в того, кто обладает чувствами, того, кто чувствами обладал, — введение мертвой плоти в живую, естественно, влечет за собой осквернение, оно есть мерзость для души, которой та замарывается, таким же образом, каким оскверняется в процессе вхождения в тело. Ибо рождающийся оскверняется смешением души с телом, а умирающий — оставлением инородного, чуждого жизни трупа. 8. Душа оскверняется также гневами, желаниями, множеством страстей, которые отчасти суть следствия режима питания. Как вода, текущая сквозь камни, лучше текущей через болото, ибо не несет с собой грязи, так и душа, осуществляющая свое устроительное действие[345] посредством сухого тела, — тела, не увлажняемого чуждыми ей соками, — не испорчена, она лучше [души, работающей посредством влажного тела,] и более склонна к сознанию. Ибо пчелы, говорят, берут свой прекрасный мед из самого сухого и самого терпкого тимьяна[346] . 9. Следовательно, рассудочное мышление (διάνοια) оскверняется, точнее, оскверняется мыслящий, когда соединяет его с мышлением воображающим и мнящим или смешивает их энергии. Чистота (καθαρμός) состоит в том, чтобы отстраниться (χωρισμός) от этого, ритуальная же чистота (ἁγνεία) есть единение (μόνωσις), пища же есть то, что сохраняет каждую вещь в ее бытии. Именно в этом смысле можно назвать "пищей" камня причину, позволяющую ему пребывать в своей слитности, пищей растения — то, что поддерживает его рост и плодоношение, а для тела животного — то, что сохраняет его состав (σύστασιν). 10. Но одно дело — питать его, а другое-раскармливать, одно дело — давать необходимое, другое — купать его в роскоши. Следовательно, пища различается в зависимости от того, какое существо мы питаем. 11. Все в нас требует питания, но мы должны стремиться откормить наиболее властное в нас. Однако пища разумной души — это то, что сохраняет душу разумной. А это есть ум; так что должно кормить душу умом, должно откармливать ее им, а не плоть мясами. Ибо ум поддерживает в нас вечную жизнь, раскармливаемое же тело оставляет голодной душу, отдаляет ее от блаженной жизни и способствует росту смертного; оно отвлекает душу и препятствует ее стремлению к бессмертию, оскверняет входящую в него душу и совлекает ее в чуждое. 12. Камень магнит, находящийся вблизи железа, дает ему душу, а оно, хоть и в высшей степени тяжеловесно, становится легче и подпрыгивает под воздействием духа камня. Тот, кто связал себя с Богом бестелесным и умным, разве будет сильно озабочен пищей, раскармливающей тело, препятствующее движению к уму? Сведя потребности плоти к столу малому и доступному, разве он не будет питать себя сам, он — приросший к Богу крепче, чем железо к магниту? 13. Если бы мы могли беспрепятственно отказаться от питания плодами, если не было бы тленного в нашей природе, если бы мы не нуждались и в хлебе и были бы истинно бессмертны, по слову Гомера[347], — а этот поэт прекрасно показывает, что пища пособляет не только жизни, но и смерти, — итак, если бы мы не нуждались в пище, то были бы столь же блаженнее, сколь бессмертнее. 14. Ныне же, находясь в смертном, мы, если так должно сказать, неразумно делаем себя еще более смертными благодаря принятию этой пищи; ибо душа в награду за предоставляемое ей телом жилище не только платит ему высокую плату, как где-то говорит Теофраст, но еще и сама целиком отдается ему. 15. О, как хотелось бы иметь ту, воспетую в мифах, пищу, что, будучи легкодоступной, уничтожает голод и жажду, чтобы остановились истечения тела и можно было бы заняться тем наилучшим, что делает Бога Богом! 16. Но к чему эти причитания, зачем взывать к людям, до такой степени ослепленным, что они ухаживают за собственной бедой, ненавидят в первую очередь самих себя и Того, Кто их сущностно породил, а затем и тех, кто напоминает им об этом и призывает их протрезветь[348]?! Следует оставить этих людей и перейти к другим вопросам.

21. 1. Те, кто противопоставляет обычаям народов, о которых мы только что рассказали, образ жизни кочевников, троглодитов, рыбоедов, не знают, что к такому образу жизни их вынудила необходимость, ибо пребывают они в столь бесплодных местах, что там нет даже травы, но только пески, что и вынуждает их употреблять такую пищу. Доказательством же такой их нужды является то, что они из-за отсутствия топлива не могут даже пользоваться огнем и жарят рыбу на песке и камнях. 2. Понятно, что [и питание рыбой, и способ ее приготовления] суть следствия необходимости. Но есть также народы одичавшие, есть и зверские по природе, однако неразумно делать из этого повод для клеветы на человеческую природу как таковую, ибо в этом случае речь пойдет уже об условности не только пожирания животных, но и пожирания людей, станут пререкаемыми и иные культурные нормы (ἄλλης ἡμερότητος). 3. Во всяком случае, говорят, что массагеты и дербики считают большим несчастьем для своих домашних, если те умирают сами собой. Потому, предвосхищая события, они убивают самых любимых из родственников, когда те становятся старыми, и съедают их. 4. Тибареняне сбрасывают в пропасть своих стариков; гирканы[349] оставляют своих стариков на съедение хищным птицам и собакам; каспии выставляют на съедение хищникам мертвецов; скифы хоронят живыми вместе с умершими или сжигают вместе с ними тех, кого покойные больше всего любили[350]; бактрийцы отдают своих стариков живьем на съедение псам. 5. Один из полководцев Александра — Стасанор — чуть было не потерял власть, пытаясь уничтожить этот обычай. 6. Но как эти примеры не уничтожают доброго (ἡμερότητα)[351] отношения к человеку, так и мы не станем подражать тем, кого необходимость заставляет есть мясо, но — народам благочестивым и более преданным богам. Ибо, как сказал Демократ, жить плохо, т. е. без разумения, воздержности, святости, значит не плохо жить, но медленно умирать.

22.1. Остается передать несколько свидетельств в пользу воздержания, принадлежащих отдельным людям, ибо именно это и было одним из главных обвинений. 2. По преданию, Триптолем был древнейшим законодателем Афин; Гермипп пишет о нем во второй книге о законодателях следующее: "Говорят, и Триптолем законодательствовал афинянам, три его закона, по словам философа Ксенократа, и до сих пор действуют в Элевсине: чтить родителей, приносить в дар богам плоды и не причинять вреда животным". 3. Введение двух первых законов он считает прекрасным: разве мы не должны отплатить своим родителям — благодетелям нашим — добром, разве не следует приносить в дар богам первины от тех благ, которые они нам даровали? Но относительно третьего закона Гермипп затрудняется, ему непонятно, ради чего Триптолем предписал воздерживаться от животных. 4. "Или, — говорит Гермипп, — Триптолем думал, что убивать единородное существо ужасно вообще, или допускал, что людям случается убивать для употребления в пищу даже наиболее полезных животных [, и это допустимо, в известных границах]". Так что, желая установления культурного (ἥμερον) образа жизни, он пытался защитить от насилия обитающих вместе с человеком животных, а также имеющих кроткий нрав. Если только не ввел он третий закон[352], чтобы дольше действовал второй[353], рассудив, что если богам не будут приносить в жертву животных, то обычай принесения богам плодов удержится дольше. 5. Ксенократ приводит и многие другие причины, делая это с немалым небрежением. Из всего им сказанного нам важно только то, что этот закон восходит к Триптолему. 6. Позднее афиняне стали беззаконничать и вкушать мясо животных вследствие великой необходимости и невольных грехов, как мы уже говорили, и стали закону Триптолема повинны. 7. В самом деле, напомним и закон Дракона — вечный закон для жителей Аттики: почитать богов и героев по закону отцов, публично и частно, насколько возможно [хорошо], почитать молитвами, жертвами пер-вин употребляемых плодов и лепешками. Этот закон предписывает чтить божество первинами употребляемых плодов и лепешками <... >[354]