Сочинения

Пуста в Кареле сторона[15],

Безмолвны Севера поляны;

В тиши ночной, как великаны,

Восстав озер своих со дна,

В выси рисуются обломки —

Чуть уцелевшие потомки

Былых, первоначальных гор.

Но редко человека взор

Скользит, заходит в их изгибы.

Одни, встревожась, плещут рыбы,

Иль крики чаек на водах

Пустынный отзыв оживляют.

Порою на пустых брегах,

Сквозь млечновидные туманы,

Мелькает тень перед огнем,

Иль в челноке, златым столпом,

Огонь. И в сумерках, румяный,

Он стелет ленты под водой:

То сын Карелы молчаливый

Беспечных лохов[16] стан сонливый

Тревожит меткой острогой.

Зачем лукавый рой порхает

Огней на зыбких персях блат

И легковерных обольщает

Искать, где спит заветный клад?

Зачем стекло озер сияет,

И яркий радужный наряд,

И льдистые лесов алмазы?

В сих дебрях, диких и пустых,

Никто картин не видит сих!..

Ночное небо — тут бывает —

Вдруг разгорится, все в лучах,

Зажжется Север и пылает[17].

Огни, то в пламенных столпах,

То колосистыми снопами,

Или кудрявыми дугами,

Яснея в хладной высоте,

Выходят, строятся рядами,

Как рати в грозной красоте...

Ночную даль пожар узорит,

И золото с румянцем спорит

В выси и в зеркале озер.

Все пышно: край небес обвешан

Парчой и тканьми, как шатер.

Но для кого сей блеск утешен?

В глуши безлюдья своего

Сей край порадует кого?..

Пустынь карельских озера

Приемлют, стихнув, ясность стали

Иль вид литого серебра;

Но никогда в них не блистали

Ни пышность древняя палат,

Ни пестрота и роскошь сада[18].

С зубцами башни и аркада,

Столпов кудрявых легких ряд

В них никогда не повторялись.

Тут не шумели, не сливались

Гостей веселых голоса

С прелестной музыкой Россини,

И европейская краса

В сих спящих зеркалах пустыни

Не тешилась на свой убор,

Созданье моды прихотливой.

Пусть пролетит смолистый бор

И благовонный и игривый,

Порой и теплый, ветерок;

Он не сорвет вуаль волнистый

И не наморщит модный клок.

И, под навесом сих тенистых.

Под мохом пурпуровым скал[19],

Бывало ли... и кто видал,

Чтоб с томным взором, с стройным станом

Грустила дева за романом?

Чтоб увлекали вечера

Ее в безвестность сизой дали?

И чтоб Жуковского читали

В тиши нагорных сих лесов?

Еще не затвердило эхо

Здесь звонких Пушкина стихов,

И не был Батюшков утехой

Ума, возвышенной души...

Когда листок карельской розы

Лежал в листах чудесной прозы

Карамзина?.. В лесной глуши,

Над рудяными озерами

(В стране пустынь, духов и чар)

Тут только слышен крик гагар,

Да чей-то голос вечерами

Выходит гулом из лесов.

В народе говорят: «То леший!..»[20]

И стая филинов и сов

Перекликается... И пеший,

Тропой, изрытой меж стремнин,

Мелькнет порой Карелы сын

В своей погоне за лисицей,

Следя волков и росомах,

Или встречался на мхах

С ветвисторогою станицей...

Груба лесных карелов пища,

Их хлеб с сосновою корой;

Зимой им нравятся игрища:

Там сельской тешатся игрой,

Без музыки, под песнью длинной

Свой хоровод разводят чинной.

Им милы яркие цветы:

И желтый, красный, густо-синий

В одеждах праздничных горит

На девах и сынах пустыни.

И часто жемчуг им дарит

Поток гремучей Повенчанки[21],

Где легковерная форель

Хватает с жадностью приманки

И, скрывшись под густую ель,

Карелец сметливый и ловкий

Стреляет белок из винтовки[22].

Нема, глуха[23] страна сия!

Здесь нет Орфея-соловья,

Не свищет перепел под нивой;

Тут нет янтарного сота,

И не кружится рой игривой

Домашних пчел; нема, пуста

Сия страна в дичи лесистой:

На ели только лишь смолистой

Порой услышишь крик клеста...

Карельцы бродят боязливо

У терема с большим крыльцом.

Он, новый, выстроен красиво,

И тын кругом его кольцом.

Стрельцы с пищалями на страже.

А кто ж под стражей? как узнать?

И кто бы столько был отважен.

Чтоб о затворнике пытать?..

Однако ж знали, что кого-то

Из дальней русския земли

В покрытой сойме привезли

И в терем заперли — за что-то!..

Но все не знают: кто в затворе?

В Карельскмй-Выгозерский стан

Из красных замосковских стран

Переселялись люди... Вскоре

Узнали... судят, говорят

И сетуют на Годунова,

И за Романовых творят

Молитву. Их душа готова[24]

Страдальцев славных оправдать

И защитить. «Она ведь мать

Царя родного Михаила:

Что ж делать! Годунова сила!..

Она Романовых почтенныя семьи;

Самоохотный царь[25] их гонит без причины.

Знать, чернокнижник он! Знать, Русь околдовал!..

Весь род Романовых по ссылкам разослал,

И Марфе Иоанновне пришлось у нас с кручины

Свой век скоротать, тоскуя сиротой!» —

Так молвили промеж собой,

Так голос русский отзывался!

Но кто-то больше всех судьбой

Печальной Марфы занимался...

Крестьянин, честный Никанор,

Житьем карел, душою русской,

Был житель прионежских гор,

У Чолмузи, в долине узкой.

Он скоро обо всем узнал,

С стрельцами братски подружился:

На сойме часто их катал

И водкой добытой делился;

Не раз калитками[26] кормил

И репным квасом[27] их поил.

И был уж он допущен в терем,

У ног затворницы лежал,

И образ со стены снимал,

И говорил: «Тебе я верен:

Романовых люблю я дом!»

Наш Никанор был тверд душою,

С холодной, умной головою

И с сократическим челом![28]

И вот однажды он пред ней,

И видит, что она грустила:

«Родная! С нами Божья сила!

Кто знает? И в судьбе твоей

Случиться может перемена!

Но чтоб ты не грустила так

Во дни затворничьего плена,

Чтоб не слезила ты свой зрак,

Дозволь, я приведу монаха:

Жилец недавний наших скал,

Он много видел и слыхал;

И безоружный, но без страха,

Он ходит по лесам один;

Его и зверь не обижает!..

И он, как словно господин,

Душами здесь распоряжает

И любит нас, и мы его!

Разгонит он твою кручину

И в будущем прочтет судьбину:

Послушай и прими его!..»

Они уж виделись!.. Он был!..

Она нашла в нем пылкость чувства;

Высокий ум в глазах светил,

И речь лилася без искусства.

И очень нравился он ей

Беседой сладкою своей.

Душой, с земным расставшись прахом,

Он небом зван. Он жил в лесах

Близ Толвуи и на скалах

У Кивача[29], не знаясь с страхом.

У поселян он слыл монахом, —

То будь он и у нас монах!

Кто ж он?.. Какой он уроженец?

Наставник мирных поселян —

Зачем? И из каких он стран,

В сей край недавний преселенец?

И что с ним деялось?.. Где был?..

Он родом грек, был житель Смирны[30].

Отец его вел торг свой мирный;

Но он?.. Войну он полюбил,

И уж в рассветных жизни годах

Бывал и в битвах и в походах.

И (сам о том он вспоминал)

Дамасской саблею играл

В кровавых играх жизни ратной,

Крутил коня, младой и статный,

И этот конь под ним кипел —

Огонь в глазах, с летящей гривой,

Как будто обогнать хотел

И ветер Иемии счастливой...

Но бросил скоро он войну

На зов семьи. С дурюю гладной

От славы, часто безотрадной,

Он возвратился в тишину,

На родину. Богат и молод,

Искал он пищу для души,

Искал, желал; один в тиши

Любил мечтать. Но чувства холод

Ему, как смерть, был нестерпим;

Он раз увидел... и пленился:

Душой к прекрасной прилепился.

Любил... и скоро стал любим!..

О Лейла, дева молодая!

Ты вся любовь и красота!

Но ты турчанка! А святая

Любовь и вера во Христа

От детства в юноше горели,

И что-то, что-то было в нем,

Чего мы не поймем умом.

И он решился... Все светлели

Его прекрасные мечты,

Желанье тайное лелея...

Как пламенно и чисто ты,

О дева, любишь!.. Что святее

Неясных, сладких чувств твоих?

Ты стоишь... Будешь ты невеста

Распятого! Им от своих

Скрываться должно... Выбор места,

Часа к свиданьям — труден был;

Но всякий знает: кто любил,

Тот все одолевать умеет.

Они видались, и из слов

(Была то ангелов любовь!)

Она уж много разумеет

О том, что мило небесам.

А что? — он перескажет сам.

И говорит он: «С ней, прекрасной,

Мне не страшна была гроза:

Синел над нами купол ясный,

Как Лейлы синие глаза,

И глохнул дальний говор града

При ближнем шуме водопада.

Моя любовь была чиста!

И вот, душой уж христианка,

Моя прекрасная турчанка

Внимала повесть про Христа.

С святою радостью Едема,

В своем радушии простом,

От бедных ясель Вифлеема

Она следила за Христом

В его изгнаньи к пальмам Нила;

И скоро дева затвердила

Дела, места и имена...

Бывало, кроткая, она,

Любовью к Господу сгорая,

Казалась ангелом из рая:

Сидела, слушала... уста

Порой, в забвеньи, раскрывала:

О многом высказать желала

И... имя сладкое Христа

Одно с любовью повторяла!..

То вдруг — с вопросами ко мне,

И любопытством вся пылала...

Так дева, в дальней стороне

Тоскуя, в сиротстве унылом,

От путника, наедине,

Душою ловит весть о милом

Отцовском доме, где был рай

Златого детства. Вопрошает:

«Что наш ручей?.. Что милый край?.

Что рощи?..» Все припоминает,

О всем спросить, узнать желает,

И все в ней жизнь, все говорит...

Но вдруг затихнет — и мечтает,

Как белый истукан, стоит

И, слушая, без слов, пленяет!..

Так в храмах на холсте внимает

Младая Лазаря сестра

Благому Господу — Мария!..

Так часто с девой вечера

Мы проводили неземные:

Летели райские часы!..

Когда ж из роз и перламутра

На нас звезда блистала утра

И Лейлы мягкие власы

С любовью веял ветер ранний, —

Мы, в облаке благоуханий,

Рука с рукой, с душой душа

Молились молча, чуть дыша,

Я счастлив был; моя турчанка

За мной с покорностию шла,

И уж давно, давно была

Умом и сердцем — христианка!

Узнал отец... В семействе плач,

Зовут меня, ее приводят,

Родные с шумным гневом входят:

Отец — уж не отец, палач!

Беснуясь, саблею кривою

С проклятьем в воздухе чертит,

И чалмоносцев ряд стоит,

Склонясь к коленам головою,

Кричат: «Пророк! Коран! Алла!»

На Сына Божьего хула

В устах, от злобы опененных,

Гремит, и изувер-мулла

Их подстрекает, распаленных...

И вот уж рвут с себя чалмы!

И вот уж руки на кинжалах!

Кипят, как гроздий сок в пиалах...

И пред них предстали мы.

Они замолкли, мы молчали,

Друг другу руки пожимали:

Ничто не ужасало нас.

И вот отца дрожащий глас:

«Позор великому пророку!

О Лейла! Лейла! Ты мне дочь!

Была мне дочерью!.. Но року

Свою явить угодно мочь

И, заклеймив печатью срама,

Тебя от светлости ислама

Отбросить в гибельную ночь...

Но что, и как? За что карая,

Мое дитя влекут из рая,

Из жизни в смерть, на стыд, на смех?

Нет, нет! Быть может...» Тут на всех

Взглянул он смутными очами,

Притиснул дочь, ее слезами

Любви воскресшей омочил —

Мне, признаюсь, он жалок был! —

И, зарыдав: «О Лейла, Лейла!

Ты так душой чиста была

И к вере... Что ж ты побледнела?

Молва, быть может, солгала?..»

Но Лейла руку подняла

И — молча раз перекрестилась...[31]

Я пробудился в кандалах,

В темнице где-то, смрадной, душной;

Я вспоминал в больных мечтах

Тот миг, тот крест великодушный...

Я помнил сабли страшный мах,

Порыв родительского гнева...

И обезглавленная дева

Лежала на моих руках...

Но что потом и что со мною?

Расстался ль с жизнью я земною,

Еще дышал иль не дышал?..

Я ничего не понимал...

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

Я заживо в оковах тлел,

И скоро иною овладел

Какой-то недуг: ноги, руки

Хладели, и, полумертвец,

Я забывал и жизнь и муки

И думал, что всему конец:

Уж все во мне оледенело,

По жилам гасло и пустело...

Но голова была полна

И сердце ярко пламенело.

Непробужденный и без сна,

Мои болезненные очи

Я закрывал иль открывал,

Все предо мной пылал, пылал

Огонь. Толпы, ряды видений —

Каких?.. Отколь?.. Не знаю сам, —

Всегда являлися очам:

Мне мнилось, сладко где-то пели,

И, от румяной высоты,

В оттенках радужных цветы

Душисты сыпались; яснели

Гряды летящих облаков;

Какая-то страна и воды:

Сребро, хрусталь в шелку брегов!

Лазурно-купольные своды

И воздух сладкий, как любовь,

И ясный, как святое чувство

Самодовольственной души...

И к той таинственной тиши

Земное не дошло искусство.

Но он прекрасен был, тот мир,

Как с златом смешанный эфир.

Ни лиц, ни образов, ни теней

В том мире света я не зрел;

Но слышал много слов и пений,

Но мало что уразумел...

Однако ж я не прилепился

К сим дивам. Я душой стремился

К чему-то... сам не знал... к земле.

И вот однажды, как в стекле,

Нарисовалася мне живо

Дикообразная страна:

В ней пусто, пусто, молчаливо!

Уединенная, полна

Была высокими горами;

Ее колючие леса

Торчали дико над буграми,

И над большими озерами,

Как дым, висели небеса...

И некий глас мне рек с приветом:

«Там! Там!..» И ярким, ярким светом

Я весь был облит. «Где ж конец?..

Когда, — сказал я, — заточенье

Минует?..» И... я впал в забвенье...»

Над Выгом зарево горит!

То, знать, пожар?.. Иль блеск зарницы?

Подъедем ближе — все шумит.

Там плавят медь, варганят крицы[32];

И горен день, и ночь кипит;

И мех вздувает надувальный;

И, раз под раз подъемлясь в лад,

Стучит и бьет за млатом млат

По ребрам звонкой наковальни...

Там много их... То кузнецы,

Потомки белоглазой чуди.

Они не злобны — эти люди,

Великорослые жильцы

Пустынь, Европе неизвестных;

Они, в своих ущельях тесных,

Умеют жить своим трудом:

И сыродутный горн поставить

И добытую руду сплавить...

Но не спознаться б им с судом!

Об них не знают на Олонце[33]:

Чтоб не нашли, скрыть стук и клич.

Не беспокойтесь! В вашу дичь

Едва заходят день и солнце!

Однако ж звонкий свой товар,

Добытый в долгие досуги,

Они отвозят на базар,

Лесным путем, к погостам Шунги:

Там ярмарка. Там все пестро

И все живет: там торг богатый

Берет уклад за серебро;

И мчит туда олень рогатый

Лапландца, с ношею мехов;

На ленты, зеркальны, монисты

У жен лесных кареляков

Меняют жемчуг их зернистый

Новогородцы-торгаши;

И в их лубочны шалаши

Несут и выдру, и куницу,

И черно-бурую лисицу.

И хвалятся промеж собой

Карельцы ловкою борьбой

(Как некогда Мстислав с Редедей).

И пляска дикая медведей

Мила для их простой души:

Так все идет у них в глуши!..

Туда к знакомым забегает

Наш добродушный Никанор,

Берет винтовку и топор

И что-то в лыжах поправляет.

Куда ж помчится он отсель?

Ему везде простор и гладко:

Под сосной ждет его постель,

Но на душе тепло и сладко —

Он дело доброе творит:

Он послан!.. Вот он и, со мхами,

С древами, с ветрами, с звездами

Советуясь, бежит, бежит

И думает про Годунова

И про Романовых... За них,

Вздохнув, помолится — и снова

Бежит... Но вот не так уж тих,

Не так уж темен лес смолистый:

Людские слышны голоса,

Вдали темнеет полоса,

Над нею вьется дым струистый,

Кресты и церкви... В добрый час!

Беги на Русь, в свой путь далекой!

Нас ждет наш терем одинокой

И недоконченный рассказ

Тулвоозерского монаха:

Полны надежды мы и страха...

Как странно жизнь его текла!

Мне то молва передала:

Он знал любовь, мечты и славу,

Желаний прелесть и отраву...

Он видел мир, боренье зла

И битвы дерзкого порока

С смиренной правдой. Но была

Его душа превыше рока.

И пусть земные, как рабы,

Влачили радостно оковы

Земной униженной судьбы, —

Он сердцем кроткий, но суровый

К лукавым прелестям забав,

К затеям суеты ничтожной,

Давно с очей своих сорвав

Повязку, он узрел сей ложный,

Сей странный, коловратный свет,

Где с самых давних, давних лет

Все та же, в разных лицах, повесть!..

Он не хотел души губить;

Лукавства враг, свою он совесть

Берег, как шелковую нить —

Путеводительницу. Что же?

Он был страстнее и моложе,

Но меж людьми все одинок.

И, возвышаясь силой воли,

Глядел, как в душной их юдоли

Играл слепой — слепцами — рок,

Казнитель, им от Бога данный...

Но, житель сих пустынь случайный,

Он гнев на слабых укротил

И за людей уже молил,

И высшие познал он тайны...

Так говорили про него.

Но мы послушаем его.

В Кареле рано над лесами

Сребро и бисеры блестят,

И с желтым златом, полосами,

Оттенки алые горят,

И тихо озера лежат

На рудяных своих постелях[34].

Уж сосны золотятся днем,

И с красногрудым снегирем

Клесты кричат на острых елях...

Но пусто все на сих брегах,

И грустно в пасмурном затворе!..

Одна, одна!.. О разговоре

Былом мечтает... Где ж монах?

Он обещал прийти!.. — Придет!

Он здесь... вздохнул и помолился,

И взор от грусти прояснился,

И он о прежнем речь ведет:

«Не помню, долго ль я был болен...

Но раз... — на мне уж нет желез! —

Мне говорят: «Иди: ты волен!»

Под вышиной родных небес

Стоял я долго, как бездушный...

Ах! Кто неволю испытал,

Кто знал затвор неводи душный, —

Как жадно воздух он глотал,

Как порывался разделиться —

Рассыпаться... чтоб вдруг с землей

И с воздухом, с водами слиться —

И все с собою слить!.. Что с ней,

С душою делалось моей,

Когда тепло и блеск эфира

И голос из живого мира

Ко мне, воскресшему, дошли?

Я мыслил, я дышал, как новый...

Кипел, шумел народ торговый,

И мчались в пристань корабли,

Но человек — таков с природы! —

Привыкнет скоро ко всему,

И даже к прелестям свободы!..

Зачем подробно все, к чему

Рассказывать: как, что там было?..

Мне стало душно и уныло...

Отца, родных я потерял —

И скоро одинок стоял,

Как запоздалый в поле колос!

Притом — то было ль дум игрой? —

Мне где-то слышался порой

Таинственный, отзывный голос...»

Что в вас, родные небеса?

Как трудно расставаться с вами!

Но уж полнеют паруса,

И флаг играет с облаками,

И Смирна ниже, ниже... и —

В зеленой влаге потонула...

На чьих глазах роса блеснула?

Но очи он отер свои —

Ему понравилося море

И увлекательная даль:

Он в ней топил свою печаль!..

Корабль летел, летел... И вскоре

Уж к ним повеет с берегов,

Где, небом и страной счастливый,

Неаполь смотрит горделивый

На даль с покатистых холмов.

И был он там, где тихо Байя

Ночные вторит небеса;

И зрел искусства чудеса

И древний край — подобье рая.

И часто долго он глядел

На величавую картину,

Когда Везувий пламенел

И на кипящую вершину

Из тучей сизых и густых,

В изломах молний золотых,

Дождшшсь искры — вихорь звездный,

И из недознанныя бездны

Летели камни и, взлетев,

Кололись в выстрелах кусками;

Вздыхало, выло и — вдруг рев

И лава красными реками...

Наш друг поэзию любил:

Он гроб Марона посетил

И прочитал на нем Гомера...

И быть любил он там, в тиши,

И с ним сокровища души:

Любовь, поэзия и вера!..

И было — так он вспоминал —

В его прогулках молчаливых,

Когда алмаз звезды играл

На стекловидных переливах

Чуть колыхавшихся зыбей,

С зеленым блеском изумруда:

«Не знаю, — говорил он, — чей,

И как он взялся, и откуда?

Мелькнул мне образ молодой:

Власы... и стан... и те ж блистали

Глаза!.. Но то была она ли?..

И он не отражен водой,

Тот образ, не мелькнуло тени...

И я ее не осязал;

Но видел, мнилось, и узнал

Ее в мгновенном сем виденьи...

И грусть проснулась!.. Но она

На что-то кротко указала,

Без слов мне весть одну сказала

И скрылась. Как виденье сна,

Мне это памятно. И что же?

С тех пор тоска и мысль о ней

Исчезли... менее тревожен,

Я отдался судьбе своей!..»

Италия! Страна гробов

Неумирающих героев!

В тебе так блещет след веков,

Былых людей, чудесных боев

Сквозь тягостный забвенья прах!..

Но где твои златые годы

В своих негаснущих лучах?..

Твои и храмы и народы —

Все стало баснью... Все мечта!

Лишь неизменна красота

Твоей пленительной природы!

Синеет ясно высота

Над бесконечным вертоградом:

И лавр и, в зелени густой,

Лимон дружится золотой

С янтарным, спелым виноградом...

Там был наш друг! Но, увлечен

Тревогой непонятной чувства,

Недолго жил в стране искусства,

Развалин и чудес... И он —

Он всю Германию прошел,

Искал чего-то... и случайно

Людей с неузнанною тайной[35]

Вдали от общества нашел;

Их, в храминах уединенных,

Не знали слава и молва,

И в их работах сокровенных

Был светоч — мертвая глава,

Но жизнь из-за нее светлела!..

Глубоко вникнув в естество,

Они дробили вещество,

И влага в их стекле тучнела;

Они влияние небес

В скудель земную заключали

И с твердой верой ожидали

Для вас неведомых чудес.

И далее — былое он

Передает, как давний сон.

«Я вёсну проводил над Рейном,

И было там отрадно мне!

Любил бродить я в тиховейном

Дыханьи гор. И в той стране

В глазах моих мелькали замки

И разрисованная даль;

И, стихнув, Рейн — был хрусталь,

Уложенный в цветные рамки!

Там люди счастливо живут!

Их здравый ум, их терпеливость

И не пугающий их труд

Дают избыток. Всюду живость,

Изделия прилежных рук,

И верный торг и ход наук

У них, при нраве их степенном,

Полезен сердцу и уму,

И, развиваясь постепенно,

Он гонит осторожно тьму

Невежества и предрассудка.

Бывает от страстей пожар!

И трудно, трудно сердца жар

Подвесть под правила рассудка!

Но разве только между них

Найдем мы этому примеры!

Простой, живой, но теплой веры

Они полны. Мне быт у них

Патриархальный — был по нраву:

Охотно тут забудешь славу

И не полюбишь суеты!..

В семьях, в домах, где так опрятно,

Как было мне гостить приятно!..

Но тайной сердца пустоты

И то житье не наполняло...

Не знаю, что мой дух стесняло...

И было раз, порой ночной,

Когда, меж сна и пробужденья,

Мелькают думы и виденья...

И свежей памятью дневной,

И томной памятью былого

Глава усталая полна —

Мне вдруг... раскрылась вышина,

Как лик младой из-под покрова!

Не знаю, оставался ль я

Все на земле, иль был возвышен,

И с телом, иль одна моя

Душа летела?.. Был мне слышен,

Был виден, близок мир иной,

Как солнце из-за синей тучи...

И вот, как помню, надо мной,

В средине звезд, путем зыбучим,

Белея, стлалась полоса;

И мне казались небеса

Торжественны и величавы —

Как празднество!.. Вдруг клики славы

И песни песней пронеслись:

Дружины светлых и дружины

Крылатых ангелов сошлись

И стройно заняли вершины:

Не стало в небе пустоты.

И се! является Царица

Неизъяснимой красоты;

На ней венец и багряница,

И власти скиптр в Ее десной.

Идет... и стала над луной!

И, в радостном благоговенье,

Склоняется под осененье

Благословляющего... И,

Покорная, стопы Свои

Направила к земле... Толпами

Кидались ангелы вослед,

Чтоб яркий под Ее стопами

Сбирать, как влагу, чистый свет

Целительный!.. И вот склонилась

Она как будто и ко мне,

И ароматом заструилась

Небесность. «Нет! Не в сей стране

Витать — тебе определенье!

Ты знаешь... Вспомяни!.. Иди!..

С тобой Мое благословенье!

На Север . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . Угоди!»

Я недослышал слов, — звать, радость

Тревожила мой ум и слух!

Но весь я погрузился в сладость,

И, как рассвет, сиял юоя дух».,»

Так он, к безвестному влекомый,

Все шел на Север... Длинен путь!..

Но вот, как будто в край знакомый,

Пришел сюда. Тут отдохнуть

Желал и мог душой довольной:

Один, как Божий воздух вольный,

Он изучил сии края...

Но пусть он сам!.. Замолкну я...

Пусть он опишет нам пожары,

Как их застал по сим лесам;

И как в глуши гигантом ярым

Блеснул Кивач его очам...

Так! Пусть же говорит он сам:

«В страну сию пришел я летом,

Тогда был небывалый жар,

И было дымом все одето:

В лесах свирепствовал пожар,

В Кариоландии[36] горело!..

От блеска не было ночей,

И солнце грустно без лучей,

Как раскаленный уголь, тлело!

Огонь пылал, ходил стеной,

По ветвям бегал, развевался,

Как длинный стяг перед войной,

И страшный вид передавался

Озер пустынных зеркалам...

От знойной смерти убегали

И зверь и вод жильцы, и нам

Тогда казалось, уж настали

Кончина мира, гибель дней,

Давно на Патмосе в виденьи

Предсказанные. Все в томленьи

Снедалось жадностью огней,

Порывом вихрей разнесенных,

И глыбы камней раскаленных

Трещали. Этот блеск, сей жар

И вид дымящегося мира —

Мне вспомянули песнь Омира:

В его стихах лесной пожар.

Но осень нам дала и тучи

И ток гасительных дождей;

И нивой пепел стал зыбучий,

И жатвой радовал людей!..

Дика Карелия, дика!

Надутый парус челнока

Меня промчал по сим озерам;

Я проходил по сим хребтам,

Зеленым дебрям и пещерам, —

Везде пустыня: здесь и там,

От Саломейского пролива

К семье Сюйсарских островов,

До речки с жемчугом игривой,

До дальних северных лесов, —

Нигде ни городов, ни башен

Пловец унылый не видал,

Лишь изредка отрывки пашен

Висят на тощих ребрах скал;

И мертво все... пока шелойник[37]

В Онегу, с свистом, сквозь леса

И нагло к челнам, как разбойник

И рвет на соймах[38] паруса

Под скрыпом набережных сосен.

Но живописна ваша осень,

Страны Карелии пустой;

С своей палитры дивной кистью,

Неизъяснимой пестротой

Она златит, малюет листья:

Янтарь, и яхонт, и рубин

Горят на сих древесных купах,

И кудри алые рябин

Висят на мраморных уступах[39].

И вот меж каменных громад

Порой я слышу шорох стад,

Бродящих лесовой тропою,

И под рогатой головою

Привески звонкие бренчат...[40]

Край этот мне казался дик:

Малы, рассеяны в нем селы;

Но сладок у лесной Карелы

Ее бесписьменный язык[41].

Казалось, я переселился

В края Авзонии опять,

И мне хотелось повторять

Их речь: в ней слух мой веселился

Игрою звонкой буквы Л.

Еще одним я был обманут:

Вдали для глаз повсюду ель

Да сосны, и иод ней протянут

Нагих и серых камней ряд.

Тут, думал я, одни морозы,

Гнездо зимы. Иду... вдруг... розы!

Всё розы весело глядят!

И Север позабыл я снова.

Как девы милые в семье

Обсудят старика седого,

Так розы в этой стороне,

Собравшись рощей молодою,

Живут с громадою седою[42].

Сии места я осмотрел

И поражен был. Тут сбывалось

Великое!.. Но кто б умел,

Кто б мог сказать, когда то сталось?..

Везде приметы и следы

И вид премены чрезвычайной

От ниспадения воды,

С каких высот — осталось тайной...

Но Север некогда питал,

За твердью некоей плотины,

Запросы вод, доколь настал

Преображенья час! И длинный,

Кипучий, грозный, мощный вал

Сразился с древними горами;

Наземный череп растерзал,

И стали щели — озерами.

Их общий всем продольный вид

Внушал мне это заключенье,

Но ток, сорвавшись, все кипит,

Забыл былое заточенье,

Бежит и сыплет валуны,

И стал. Из страшного набега

Явилась — зеркало страны —

Новорожденная Онега![43]

Здесь поздно настает весна.

Глубоких долов, меж горами,

Карела дикая полна:

Таи долго снег лежит буграми,

И долго лед над озерами

Упрямо жмется к берегам.

Уж часто видят: по лугам

Цветок синеется подснежный

И мох цветистый оживет

Над трещиной скалы прибрежной,

Л серый безобразный лед

(Когда глядим на даль с высот)

Большими пятнами темнеет,

И от озер студеным веет...

И жизнь молчит, и по горам

Бедна карельская береза;

И в самом мае по утрам

Блистает серебро мороза...

Мертвеет долго все... Но вдруг

Проснулось здесь и там движенье,

Дохнул какой-то теплый дух,

И вмиг свершилось возрожденье:

Помчались лебедей полки,

К приютам ведомым влекомых;

Снуют по соснам пауки;

И тучи, тучи насекомых

В веселом воздухе жужжат;

Взлетает жавронок высоко,

И от черемух аромат

Лиется долго и далеко...

И в тайне диких сих лесов

Живут малиновки семьями:

В тиши бестенных вечеров

Луга, и бор, и дичь бугров

Полны кругом их голосами,

Поют... поют... поют оне

И только с утром замолкают;

Знать, в песне высказать желают,

Что в теплой видели стране,

Где часто провождали зимы;

Или предчувствием томимы,

Что скоро из лесов густых

Дохнет, как смерть неотвратимый,

От беломорских стран пустых

Губитель роскоши и цвета.

Он вмиг, как недуг, все сожмет,

И часто в самой неге лета

Природа смолкнет и замрет!

По Суне плыли наши челны,

Под нами стлались небеса,

И опрокинулися в волны

Уединенные леса.

Спокойно все на влаге светлой,

Была окрестность в тишине,

И ясно на глубоком дне

Песок виднелся разноцветный.

И за грядою серых скал

Прибрежных нив желтело злато,

И с сенокосов ароматом

Я в летней роскоши дышал.

Но что шумит?.. В пустыне шепот

Растет, растет, звучит, и вдруг

Как будто конной рати топот

Дивит и ужасает слух!

Гул, стук!.. Знать, где-то строят грады!

Свист, визг!.. Знать, целый лес пилят!

Кружатся, блещут звезд громады,

И вихри влажные летят

Холодной, стекловидной пыли.

Кивач! Кивач!.. Ответствуй, ты ли?..

И выслал бурю он в ответ!..

Кипя над четырьмя скалами,

Он с незапамятных нам лет,

Могучий исполин, валами

Катит жемчуг и серебро;

Когда ж хрустальное ребро

Пронзится горними лучами.

Чудесной радуги цветы

Его опутают, как ленты;

Его зубристые хребты

Блестят — пустыни монументы.

Таков Кивач, таков он днем!

Но под зарею летней ночи

Вдвойне любуются им очи:

Как будто хочет небо в нем

На тысячи небес дробиться,

Чтоб после снова целым слиться

Внизу, на зеркале реки...

Тут буду я! Тут, жизнь, теки!..

О счастье жизни сей волнистой!

Где ты — в чертоге ль богача,

В обетах роскоши нечистой,

Или в Карелии лесистой

Под вечным шумом Кивача?..»

. . . . . . . . . . . . . .

Так он рассказывал. Ему

Внимала матерь Михаила,

С ним рассуждала, говорила,

Дивясь порой его уму,

Его судьбине... Ей желалось

Узнать, как он владел собой

И как держал духовный бой,

И что в пустыне с ним сбывалось?

И на вопрос: «Покинув свет,

Не знал ли грусти сокровенной?»

Он дал неясный ей ответ.

Вот сей ответ необъясненный

(А что хотел он в нем сказать,

Могу ли я истолковать?):

«На дальнем Севере есть птица.

Она, как слышно, иногда

Перелетает и сюда.

Как мысль, как пылкая зарница,

Она мелькает по лесам.

Ее, как сон, я видел сам.

Грудь — яхонт, и лазурны крылы

Отливом золота горят;

Напев и длинный, и унылый,

И сладостный, как первый взгляд

На жениха стыдливой девы.

Какие звуки!.. Те напевы

Так очаровывают нас,

Когда их слышим в первый раз!..

Заман души, так в душу льются!

Чудесным счастьем и тоской

Все струны сердца потрясутся

И растревожится покой,

Как только песню ту услышишь:

Едва живешь, с боязнью дышишь!..

И время нет... Исчезла даль!..

Как прах, как дым, земное мчится,

И мчится все с ним, что печаль.

Душа, юнея, веселится,

Как после недугов дитя,

Куда-то все летя, летя...

Но из карельцев чудной птицы

Еще никто сей не видал.

Пусть ставят сети и пленицы!

Кто б был он, чтоб ее поймал?

Ее не видят здешних взоры,

Но мне порой видна она,

И с ней мне милы эти горы

И эта дикая страна!..»

Кто всходит резво на крыльцо

И в терем? В тереме ей рады:

Вот новое для нас лицо!

На ней карельские наряды.

То девушка в семнадцать лет,

То Маша, дочка Никанора!

Она умна, добра и скоро

Нашла и милость и привет,

И ей оказывали ласки

И для нее и за отца.

А паша Маша знала сказки!

Она у сельского чтеца

Училась многому, читала,

Наслушалась от стариков;

Да уж и свет таки видала:

На Шунге в ярмарку бывала,

На лове чолмужских сигов[44],

Была на берегах Неглинки

И воду, верно, там пила[45],

И по изгибам Лососинки[46]

До Машеозера дошла,

И там в монастыре была[47],

За здравье части вынимала

От человеческих грехов.

...Ив поминальник записала

Свою родню. Там, в житии

И в старописьменном сказаньи,

Узнала, как гласят преданьи,

Что лик пречестный Илии

Пророка — а отколь, не знаем! —

Плыл, плыл и стал. И уважаем

Он там от русских и лопян,

Сей лик с какой-то грозной славой!

Святый пророк казнит обман,

И горе, кто с душой лукавой

Придет с поклоном и свечей:

Сожжет огонь его очей!..

Теперь, разграбленный Литвою,

Давно уж пуст, зарос травою

Старинный этот монастырь,

И Машеозеро — пустырь!

Однако ж есть в народе слухи,

Что там не пусто!.. В тех горах

Живут селениями духи.

Точь-в-точь как мы! В больших домах,

Лишь треугольником их кровли;

Они охотники до ловли,

И все у них как и у нас:

Есть чернь и титул благородных,

Судьи, расправы и приказ.

Но нет балов, торговок модных,

Карет, визитов, суеты

И бестолкового круженья;

Нет мотовства и разоренья —

Так, стало, нет и нищеты!

Счет, вес и мера без обмана,

И у судейского кафтана

У них не делают кармана.

Я не могу уверить вас,

Имеют ли они Парнас,

Собранья авторов и залы

Для чтения. — «А есть журналы?»

Нет-с! Ну, и ссоры меньше там:

Литературные нахалы

Не назовут по именам

И по отечествам, чтоб гласно,

Под видом критики ругать:

То с здравым смыслом несогласно!

И где, кто б мог закон сыскать.

Который бы людей уволил

От уз приличия? И им,

Как будто должное, дозволил

По личным прихотям своим,

Порою ж и по ссоре личной,

Кричать, писать, ругать публично?..

Зато уж в обществе духов —

Вон там, на тех скалах огромных —

Все так приязненны! Так скромны!..

Подчас им... бедным, очень душно!

И если станет уж и скучно

Смотреть на Глупости земных,

На наши шашни и проказы,

То псов с собой четвероглазых[48] —

И в лес! И вот, лесов чесных

Принявши образ, часто странный —

То выше ели, великаны,

То наравне, в траве, с травой! —

Проказят, резвятся, хохочут,

Зовут, обходят и морочат...

Иди к ним с умной головой,

Начитанный теорик, — что же?

Тебе ученость не поможет.

Ты говоришь: все глушь да мрак.

А духи шепчут: «Ты дурак!

Сюда, мудрец, вот омут грязный!..»

Не так ли иногда приказный,

Раскинув практику свою,

Из справки в справку ходит, ходит

И часто в бестолочь заводит

И толковитого судью?..

Но мы о Маше говорили

И, бедную, совсем забыли!

А Маша в стороне своей

Умом и разумом блистала,

Про Киев и Москву слыхала,

И — уж зато и слава ей! —

Бывала даже на Олонце,

Дивилась башням и стенам[49]

И книги покупала там:

Она купила книжку с солнцем,

А около него, в лучах,

Все цифры, цифры... Что-то важно!

То солнце держит на плечах

Какой-то бородач отважно!

И подпись значит: «Книжка ся

Гадальная!» От Соломона

Начало мудрости ея!

Она читала про Сампсона

(Силач, вертел он всех и всё).

А этот лист? Тут колесо,

Оно в ходу... И человеки —

По их одежде как узнать:

То немцы, русские иль греки?

И видно, одному всползать

Наверх так весело, так сладко...

Но колесо в ходу и гладко:

Скользнул — и торчмя головой!

Внизу: бунтующее море,

На нем корабль в бою с волной —

Все в буре, в суматохе, в споре...

А тут, пониже этой при,

Каких-то двое под картиной

Из мыла дуют пузыри —

И выпускают их пречинно!..

И что ж в заглавии листа?

«Бедный, бедный человек!

Суетится целый век!

Счастия сыскать желает,

А того не постигает,

Что судьба им управляет!..»

Не правда ли: ведь мысль проста?

И справедлива, воля ваша!

Итак... Итак, карелка наша

Рассказы сказочных затей

И про дела богатырей

В семьях читает рыбарей,

Когда зимою вьюга взвеет

И все замрет и побелеет...

В избе бревенчатой, большой.

До половины задымленной,

Где лавки, сеть, ведро с ковшом,

В углу же, древностью почтенной, —

Карельский Спас, — она была

Отрадой для толпы брадатой:

Все цепенели — лишь брала

Запас из кузова богатый...

То сказки!.. Сказки про Илью,

Про витязя Иеруслана

И про царевича Ивана.

И библиотеку свою

Она прекрасно сберегала.

Какая роскошь в ней блистала!

Картинки... Что ваш Уткин! — в них

Все лица — точно наши маски!..

Но тешили людей простых

Для глаз ударистые[50] краски

И позолота по местам.

Теперь рассказывает Маша

Все больше про свою страну,

И говорила дева наша

Про то, что было в старину:

Про озеро свое Онегу

И про карельца Заонегу.

И кто же был он? — Богатырь!

И славный!.. Он, с дубиной, смелый,

Берег карельские пределы

И славил свой лесной пустырь...

Грустна затворница, скучает;

А Маша весело сидит

И про Карелу говорит.

Она преважно уверяет,

Что есть у них водяники,

Воздушники и лесовые.

Их часто видят старики

Или видали в дни былые —

И в этой мнимой пустоте

Все полно. Духи и лесами,

И на воздушной высоте

Владеют, славясь чудесами!..

Так нам карелка говорит

И многое в пример приводит:

По берегам озер нас водит

И молча замечать велит

За молчаливыми горами.

«А больше, — говорит она, —

Дела творятся вечерами!..»

Пускай все станет тишина

И к островам причалят соймы,

Туман постелется холстом,

И рыба к берегу хвостом[51],

И засинеются, как коймы,

Онеги гладкой берега, —

Тогда в поля! Тогда в луга!

И, познакомившись с лесами,

Мы кой-кого увидим сами,

Хоть их и трудно подсмотреть!..

Они то, в виде великанов,

Кроят одежды из туманов;

То, мелкие, в рыбачью сеть

Закравшись, жадно крадут рыбу;

То шарят в гнездах у гагар;

То вдруг обрушат сверху глыбу;

То на кого нашлют угар,

Под час иной — на скот заразу;

И страшную всегда проказу,

Чрез знахарей-кареляков,

На свадьбе сочинят. В волков

(Да, да, в волков!) — гостей и свадьбу.

Невеста ищет жениха,

А он... Далеко ль до греха!..

Он, бедный, в чью-нибудь усадьбу

Охотой рвется на капкан!..

Так духи всем располагают:

Тузят ленивых поселян

И красных девушек пугают...

Так в тереме, наедине,

Карелка сказки говорила,

А мне молва их повторила,

И эти сказки — вот оне:

«Зачем тут ели вдруг не стало?

Ее унес наш богатырь:

На Мурму шел он в монастырь;

Вдруг стадо на него напало,

Как войско целое, волков

(Конечно, посланных духами).

Но, вмиг управившись с волками,

Добрался он и до духов

И видимых своей дубиной

Громил и бил он, как пестом,

А невидимок гнал крестом,

Считал их козни — паутиной!..

И силой честного креста

Он их — воздушных скоморохов!

Их не спасла и высота!..

И он — правдива повесть та —

Из озера сонливых лохов

Пробил в Онегу ворота:

И стал пролив там Саламейский...

Пускай с насмешкою злодейской

Клевещут духи на него:

Он не боялся ничего!

Мы помним змея Тугарина:

Он триста сажен был длиной

И горы подымал спиной;

Но Заонегина дубина

Ему далась порядком, знать:

Мы помним, изо всей Карелы

Сошлась, как туча, наших рать:

Метали камни, копья, стрелы,

А змей бойцов и не слыхал!

И, лежа на скалах Онеги,

Им в уши бурею свистал

И пол-Онеги расплескал

Хвостом. Но все от Заопеги

Он не ушел! Избитый чуть,

Чертя густою кровью путь,

Чуть сонный, и Укшу дотащился

И там у Косалмы свалился.

Он так лежит там и теперь:

И с той поры огромным телом

Загородил на Кончу дверь[52]

И лег, как толстая плотина;

Его покрыла пыль и тина,

На нем скопилася земля —

И вырос лес. Теперь там пашня,

Два дома, мельница, поля...

Так наш силач — живая башня —

Свою отчизну сторожил;

Возвысил нас, себя прославил

И рати всех воздушных сил

(Он с ними крепко не дружил)

И страшных леших в грош не ставил,

Подчас щелчки давал горам;

Две сосны с корнем, вместо весел,

И сойму на плеча — и весел,

Не дует в ус водяникам!..

Шумит шелойником Онега,

Идет, нахмурясь, Заонега;

А лешие в своих лесах

Поют. В их хриплых голосах

Есть что-то дикое. Но что же

И про кого поют они?

Их что-то мрачное тревожит:

Они нам, говорят, сродни?..

Не знаю я, в котором веке

Бывали очень близки к нам[53],

И вот теперь о человеке

Грустят, грустят, к его бедам

В их песнях слышно сожаленье.

Поют: «Зачем он, бедный, пал,

Оброс грехом и стал так мал —

Забыл свое предназначенье!..

Ныл век, когда его был рай!..

Теперь, возвышенного чуждый,

Зарылся он в земные нужды...

Родись, томись и умирай!

Что день, что час — все ближе к гробу!»

Так лешие поют в лесах,

Но в бесковарных их сердцах

Они к нам не питают злобу.

На сойме едет Заонега,

Сам надувает паруса.

А кто на камени у брега

Сидит и чешет волоса?

То водяник! И вдруг не стало!..

И не колыхнется вода!

Что ж под водою заблистало?

Сады, деревни, города,

Жемчуг, хрустальные дороги

И золоченые мосты.

И в этом царстве красоты

Сидел монарх, на троне, строгий.

Он строг, но светел он умом.

И, как вода, он чист. И духи

Долговолосые по нем —

Правдивы все, умны... Но сухи

И в обхождении своем

Страх как неласковы. Все честность

Да правоту при них храни.

Зато грядущего безвестность

Читают, как букварь, они!

Они не терпят в человеках

Жеманства, чванства, хвастовства,

Двумыслня в полунамеках,

Притворства, лжи и удальства.

В лице — стыдливость, даже томность,

Будь в нраве тихость и, с умом

Большим, во всем большая скромность!.

Но где ж сыскать все это? В ком?..

Гладка, как зеркало, Онега;

Осенний воздух свеж и чист;

Ни синий, ни янтарный лист

Не шелохнется. Заонега

После обеденного сна

Идет путем к лесному Уру[54]

Сбирать душистую мамуру:

Она в то время новизна!

Все тихо, тихо и сонливо;

Порой лишь под овсяной нивой

Взревет медведь; но вот жужжит

И вьется... Что такое!.. Мухи?..

Но Заонега говорит:

«Я знаю вас, воздушны духи!

Надоедать вы мастера:

У вас любимая игра,

Чтоб человека обморочить,

И осмеять, и опорочить,

Подслушать, сплетней наплести,

Кутить, мутить, болтать, ввести

В обман и потчевать ловушкой;

Что ж, человек вам дан — игрушкой?..»

«Ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! —

И эхо вторит: «Ха! ха! ха!» —

Вот так-то судит сын греха!

Мы виноваты?.. Вот прекрасно!

У них и тяжбы и грабеж;

Язык — игла, и нрав — как еж;

В душе разврат, и в сердце страстном

На злое похоть, лесть и ложь!

Их судит думный дьяк из платы;

Они друг друга тянут в суд;

Друг друга лишь во сне не бьют!

А духи чем же виноваты?..

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

Смотри! Повсюду неизменность:

Все так же ловит мух паук,

Ползет стезею грязный жук.

Все та ж зимой в медведе леность,

Все так же жаден тощий волк

И так увертлива лисица:

Задолго весну слышит птица:

И вот лебяжий белый полк

Летит в карельские озера,

А человек?.. Хоть для примера

Возьми себе любого сам

И вскрой: заметь, разметь, исчисли

Его желания и мысли!..

Сегодня данник небесам,

И набожен, и осторожен!

А завтра, смотришь, брат бесам

И вечно ложен, ложен, ложен...

Подьячий врет перед дьяком;

Дьяком лукавым пред царем

Перелукавлеи воевода:

Им ложь — что соль! Мила свобода,

Все просят воли от судьбы,

А сами жалкие рабы —

Ковша, и штофного наряда,

И женщины лукавой взгляда...

И Богу — свечку, а рублю

Закабалить готовы душу!»

«Ну полно ж врать: я не люблю!

Вы знаете: я вас не трушу!» —

Так Заонега... Но кипит

Воздушников лихая сила!

Хохочет, дразнит и шумит —

Уж Заонегу рассердила...

Но Лазарь в Мурме[55] зазвонил

(Угодник с братией там жил) —

И духи тотчас присмирели,

И Заонега стал смирен.

Прогнал врагов вечерний звон:

То в Мурме повечерье пели...

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

Где наш пустынь карельских житель?

Где наш, знакомый нам, монах?..

Его, как говорят, в мечтах

Ласкал дарами искуситель,

И что ж успел?.. В его очах

Негодование блеснуло,

И сердце с гневом оттолкнуло

Нечистый дар и злой совет;

И он не возвратился в свет,

Где все развратом накипело:

Остался он с своей Карелой.

Но уж с тех пор он стал не тем!

Он созерцания нутом

Взошел на высшие ступени

Духовности. Он видел: тени

Лежали густо на земле,

И люди, в диком пьянстве страсти,

На ветхом, ветхом корабле,

Без путеводных звезд, без снасти,

Неслись безумно по морям

К каким-то дальним берегам...

И он беседовал, как с книгой

Разогнутой, с природой... и

Пленил он прихоти свои,

В лохмотьях риза, дыбом влас,

И взор его так мутно бродит,

Порою из туманных глаз

Как будто молнии сверкают,

Уста померкшие дрожат,

И тело укротил — веригой...

Теперь опять он в терем входит:

Вериги из-под риз звенят,

И содроганья обличают

Какой-то исступленный ум...

Под шумной Кивача стремниной,

В стране лесной, в глуши пустынной

Не одичал ли?.. Бурю дум

Он без порядка, без искусства,

Порой младенческие чувства

С любовью детской выражал.

Ему все что-то как мечталось,

Он видел: Бог Свой суд держал —

И все земное распадалось...

Так, под защитой горних сил,

Являлись с грешный мир пророки,

Или вещания Сивилл

Про тайны, времена и сроки...

Вот озирается кругом —

И, мнится, видит он народы

И реющий над ними гром,

И слышит стон больной природы...

В словах — душа, в душе — пожар...

Кипит... хладеет... Видит — шар,

Как мир, на волосе повешен

Над самым теменем земли:

Падет — ив прах!.. Уж жребий взвешен!

Они прошли, они легли,

Истлели сонмы поколений...

И вот... дрожат его колени...

Он в страхе видит все и всех,

Смущенный тайною грозою...

А иногда холодный смех

Сменяет жаркою слезою.

Он что-то слышал, что-то зрел

И загремел, как голос Вечи, —

И вот, как мог я, как умел,

Списал его, в отрывках, речи:

«...Земля приемлет образ гроба,

Сокрылась жизнь сердец — любовь:

Везде кипит, бунтует злоба,

И вырос грех до облаков...

Но ты, властитель тьмы и света!

Не прогневись на сих детей!

Они запутались в тенета!

Приди и вынь их из сетей!

Ты можешь спорные их рати

Одним ударом раздробить:

Одною каплей благодати

Всю горечь моря усладить...

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

Гремит на ясном небе гром,

И хлынул в мир разврат, как воды,

И, мнится, воздух стал грехом!..

Почто смущаются народы?

Искать блаженства где? и в чем?

Повсюду пламенным мечом

Сечет обиженная совесть

И тлеют заживо сердца;

Ни в чем желанного конца!

Все — недосказанная повесть...

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

В пустыне в полночь я вставал[56]

И пред Тобой, мой Бог, молился;

Свои грехи воспоминал

И мудрости Твоей дивился...

Как правы все Твои судьбы!

Они вращаются незримо,

А мы, страстей своих рабы,

Мы в вихрь сует неудержимо

И рвемся на свою беду!

Повсюду ум наш, сея хитрость,

Забыл, несчастный сей слепец,

Что сквозь его сквозную скрытность

Все зрит, все ведает Отец!..

В своих лукавых изворотах

Он хочет совесть заглушить

И им в размноженных заботах

Дни нашей жизни потопить.

Слышна, видна в час ночи совесть,

И в темноте ясней грехи:

И кто-то нам, душой глухим,

О прежних днях заводит повесть:

О том, как люди, в простоте,

Без мудрований, без изгиба,

Не бились грустно в суете,

Как в сеть уловленная рыба.

И говорит нам тайный глас:

«Пора вам Богу покориться,

И хоть немного, хоть на час

Покинуть ложь, престать гордиться,

Не изрывать друг другу ям...

Ужо идет и близко к вам

Суда таинственное мреже!»

Но вы сказали: «Это ложь!

Все времена одни и те же,

Что предки делали, мы то ж!»

Но времена совокупляет

Судьи невидимая длань:

Уж на душах тоска, как дань

Лежит и втайне их сгрызает!

Я вижу дни. . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

Что вдруг душа моя грустит

И пала в думе боязливой,

Как птица робкая над нивой,

Когда орел над ней шумит?..

Смутился ум, прильнул язык,

Невольно движутся колени...

Но Ты послышал сердца крик —

И свет Твой вспыхнул в смертной сени.

Ты озарил меня лучом —

И я во тьме увидел ясно:

С Тобой нет бед нигде, ни в чем,

А без Тебя везде опасно...

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

Небес в лазоревом стекле

Вдруг ангелов я слышу голос,

И мне казалось, на земле

Меня держал лишь тонкий волос.

Земное стало все мечта,

Ничтожество и суета!..

Как высь от ангелов светлела!

Как их дружина сладко пела!

Я на себе не слышал тела!

Я стал легок, эфирен сам

И полный дивного покою:

Сдавалось мне, тогда рукою

Я мог коснуться небесам!..

Увы! От жизненной работы

Мне труден стал наземный путь,

И, от докучливой заботы

Болея, наболела грудь.

Напойте ж песен мне святыни,

Жильцу безгорестной тиши!

Я буду их в земной пустыни

Беречь, как счастие души!..

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

Поверьте мне, я вижу их! —

Не сомневайтесь больше, други! —

Я вижу вечно молодых

И их лазуревые круги.

Поверьте: это не мечты!..

Я вижу райские цветы!

И как они играют ими,

И сами свежие, как цвет!

Какой невыразимый свет

Там, над долинами святыми?..

Они легки, они в венках:

Я вижу лиры в их руках...

Там смешано повсюду злато

С неизъяснимой белизной!

И все кругом так чисто, свято,

И сам я становлюсь иной:

Парю пареньем бестелесных,

Тону в их радостной тиши...

Но уж бежит покой души,

Исчез видений ряд чудесных,

Я на земле, на ниве слез,

Закрылся верх — я житель низа.

По ароматами небес

Моя благоухает риза...

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

Так, есть таинственные блага!

Их взор не зрит, не слышит слух;

Млека и меда слаще влага

Из высших кладезей в наш дух

Стезями тайными втекает...

Но плоть груба: она не знает

Сих невещественных утех!..

Как радостно наш дух играет,

Когда к нему нисходит мир!..

Тогда в душе совсем иное!

И что пред тем иным земное?..

И чувствий упоенных пир,

И пылкие порывы страсти,

И славы блеск, и прелесть власти, —

Что не сулит лукавый мир...

И все ничто!.. Хотя б я бездны

Вскрывал и словом закрывал,

Хотя б надсолнечные звезды,

Как с древ плоды, рукой срывал, —

Я не вкусил бы той отрады,

Которой жаждет так душа,

Когда, небесностью дыша,

Летит, парит в святые грады...

Какой там мир?.. Но чей язык

Неизглаголанность расскажет?

Мне скудность слова мысли вяжет!

Вам слышен ли поющий лик?..

Вам виден ли сей час чудесный?

Понятна ль эта тишина?

Какой, без вечера, прелестной

Она зарей освещена?..

И этот воздух ароматный,

Который нежит и сладит

И кровь и страсти холодит?

Но нет! Я вижу, необъятны

Для мертвых букв, для тесных слов

Блаженство с радостью незримой...

Но что уму непостижимо,

То может разгадать любовь!..

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

Увы! Земля влечет меня!

Я угнетен влияньем звездным

И, плен свой зная н стоил,

Влачусь вокруг скользящей бездны.

Исторгнися, душа моя,

Из сих теснящих отношении

И, вольная, как дух, как гении,

Лети в надзвездные края,

Пари по широте вселенной!..

Но ты устала, и полет

Уже тяжел для утружденной...

Так намять понесенных бед,

Не раз испытанное горе

Претит пловцу пускаться в море.

Сама в себя уединясь,

Путей боишься ты воздушных,

И, в чувствах, пред тобой послушных,

Как ветка под дождем, склонясь,

Ты отдыхаешь по-земному...

Но навык к счастию иному

В тебе, как тайна, зацелел:

Ты помнишь, прежде ранней птицы

(Как пояс розовой денницы

На синем куполе светлел)

Ты облетала звезды утра,

И там, куда не вступна тьма,

Средь злата, роз и перламутра,

Ты уяснялася сама...

. . . . . . . . . . . . . .

Над Кивачом, на выси дальной

Горит алмазная звезда...

Так и в душе моей печальной

Звездится радость иногда.

Но скоро дум докучных тучи

Ложатся на минутный свет:

Вот подо мной песок зыбучий.

И мне в земном опоры нет!

Подай с небес, Отец, мне руку,

Меня на скользком укрепи,

Отвей любви дыханьем муку

И посвети в глухой степи!

Я без приюта, без вожатых,

Впотьмах над бездной я стою!

Тут глубь, там грома перекаты —

Я Твой! Храни главу мою...

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

Лесная ночь была темпа!

Теней н ужасов полна!..

Не смела выглянуть лупа!

Как гроб, молчала глубина!

У них в руках была страна:

Она во власть им отдана...

И вот с арканом и ножом

В краю, мне, страннику, чужом.

Ползя изгибистым ужом,

Мне путь широкий залегли.

Меня, как птицу, стерегли...

Сердца их злобою тряслись.

Глаза отвагою зажглись;

Уж сети цепкие плелись...

В пустыне движутся скалы:

Куют при кликах кандалы:

И ставят с яствами столы,

Чтоб пировать промеж собой

Мою погибель, мой убой...

Я шаг вперед... остановился,

Припал с тоской к земле сырой.

Как нищий, Богу помолился —

И страх с души моей скатился

Огромной черною горой...

Нашла моя молитва Бога,

Сошла к молящему любовь —

И агнцу бедному прорезалась дорога

Сквозь стражу гладную волков!..

. . . . . . . . . . . . . .

Премудрый Бог, Ты избрал время

Для неизбежного суда!

Нас гнет к земле пороков бремя,

Как древо гнется от плода...

Сердца от злобы стали камень!

Но мы иссохли во грехах,

Как сено летнее в лугах.

И се! Твой взор, Твой гнев — как пламень.

Он попалит нас всех дотла!..

Но, опаленные тобою,

Довольней будем мы собою,

И станут наши жизнь, дела —

Хрусталь гранистый с чистым златом!

Повеет здравие, целя,

И благодати ароматом

Облаговонится земля!..

. . . . . . . . . . . . . .

Уж близок день, уж близок день

Твоей непотемнимой славы!

Пройдут как сон, пройдут как тень

Земные, ветхие уставы!

Увидим мы, узнаем мы,

Чего досель не знали,

Над чем ломалися умы,

Что детским сердцем постигали

Лишь нищие умом. Пора!

Что быть имело — всё сбылося,

И всё протекшее слилося

В одно туманное вчера...

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

О вы, имеющие уши

И растворенны очеса,

Раскроите дремлющие души:

Се к вам глаголят небеса!..

Но вы объяты глухотою.

Потухли ваши очеса:

Быстрой движенья колеса

Сей род кружится суетою...

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

До нас доходит весть, о Боже,

Что посетишь Ты скоро нас,

Что скоро мертвых потревожит

Седьмой трубы призывный глас.

Земля развратом накипела,

И грех на ней болит, как струп!

Любовь живая отлетела,

И человечество — как труп,

Прикрытый златом, ждущий гроба;

Еще им движет... только злоба!

Кто шепчутся?.. О брате брат!

Кто сеть плетет?.. Отец на сына!

Какая страшная картина:

Везде умышленный разврат!

Суды полны гневливых жалоб,

Теснится ропотность в устах:

Им счастья предков было мало б.

И вот уж жмутся в теснотах

И, в час улики с наготою,

Не зная, где и как им быть,

Гласят горам, чтоб тяготою

От зоркой правды их закрыть.

Где ласка к ближним? где услуга?

Чистосердечие — на смех!

И всяк со злобой друг на друга

Чужой высказывает грех!..

Судитесь, злобствуйте! Но время

Уж доплетает свой венец!

И скоро треснет гроб, и бремя

С могилы сбросит прочь мертвец

И, страхом оживленный, вспрянет!

Он придет — прореченный час,

И солнце ярко в полночь встанет,

Безвестных птиц промчится глас,

И, двигнувшись, растают горы,

И отпахнется ветхий век!

И жалостно потупит взоры

Пред Судиею человек!..

Господь повел меня из града[57]

В пустые дальние поля,

Костей мертвела там громада,

Белелась от костей земля;

Глухой, безгласный и могильный

Лежал раскат пустой страны:

Ни звезд, ни солнца, ни луны,

Ни жатвы, класами обильной, —

В какой-то полутемноте

Всё тлело в страшной наготе.

И Бог сказал: «Сын человека!

Воззри на груды сих костей!

Жильцы исчезнувшего века,

В пылу их прений и страстей

Они землей Моей владели,

И в них играла в жилах кровь,

И к ним в сердца теснилась радость,

И на лице свежела младость,

И чувства нежила любовь, —

Теперь иссохли и хладеют...

Но Я велю — и оживут!

Друг друга кости их сзовут,

Наденут плоть и омладеют...

Прорцы же им, да имут слух:

«Истлевшие, готовьтесь к жизни

И к новой, радостной Отчизне:

Всемощных вводит в вас Свой Дух!»

Вещал — и страшная тревога!..

Все встало: кость о кость стучит

И движется по воле Бога...

Кто их сзывает? кто клеит?

Кто им дает живое тело,

И телу — жилы, жилам — кровь?

Встают, как тысячи полков,

Кипят, как движимые рати...

Израиль! В вечности есть час,

Когда и ты услышишь глас

Святой, живящей благодати!..

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Весна! Весна! Святое обновленье!

Ты веешь раем для души!

Течет, бежит сих мрачных лет движенье,

Сей облак слез, сгустившийся в тиши.

Под тяжким млатом испытанья,

О братья люди, мы прошли, —

И отклеились от земли!

Раскрылись чистые желанья,

И грешный род наш убелен,

Нас убедили наши слезы!

Проходит срок — и слабнет плен,

И вспыхнули над смрадом розы!

Уже сгибается змия времен в кольцо,

И новое под ветхим уж созрело:

Явилось мне прелестное лицо

И с жизнью яркою глядело

Из-под личины мертвеца!..

Сбери же нас в одно благоговенье!

И, братья люди, в умиленье,

Мы кинемся к ногам грядущего Отца!..

. . . . . . . . . . . . . . .

Так! Сей мятежный, шумный мир

Я, мнится, оттолкнул рукою

И сладко отдался покою.

И праздную заветный пир

В моей душе устепененной...

Не тронь, не возмущай, молва,

Сей жизни внутренней, священной!

Тиха, светла моя глава,

Крепка в ней разума держава.

Несись, как сон, промчися, слава!

Других мани и обольщай,

Людей-детей играй судьбою!

Я жду, я жажду тишины!

Как воин, уклонясь от бою

Под сень родительской страны,

Отдохновеньем лечит раны, —

Так я, в полудне красных лет

И льстивый счастия обет

И жизни частые обманы

Души могуществом презрев,

Питаю благородный гнев

На все ничтожное, мирское:

Его отравой чувств не льщу

И счастья верного ищу

В моей пустыне — и в покое!..»

. . . . . . . . . . . . . . .

Так говорил, и просветлялся

Его разоблаченный взор,

И, как верхи карельских гор,

Он горним солнцем освещался,

Смягченный, он главой поник.

И, радостно воздевши руки,

Он рек затворнице: «Велик,

Велик твой род! Сыны и внуки...

Я вижу их... Они в лучах!

И свеж их лавр! На их мечах

Ложится слава позолотой...

Трудися, бодрствуй, род царей!

Займись великою работой

Преображения людей...

Иди, мой витязь, бодро, смело:

Я над тобой! Он страшен был!..

Но время срочное приспело —

И ты смиреньем победил!

Где гром? Где власть Аполиона?

Се! Неба с западного склона

Скатилась яркая звезда...

Земля, вспрянув, заговорила,

И власть моя тобой явила

Величье тайного суда...

А ты, скорбящая царица!

Ликуй, как шествуя на брак!

Он кровь заговорил... Он мрак

Прогнал... Светла твоя столица,

Россия! Ты, как день, светла!

Врагами рытая могила

Врагов твоих и пожрала!

Твой сын!.. Я вижу Михаила:

Твой сын царем... и твой супруг...

Все трое радостны вы вдруг —

И с вами ваш народ четвертый!

Блеснет заря... еще заря,

Еще!.. И, терем сей отверстый,

Ты не задержишь мать царя!

Где ж Никанор?.. Бежит!.. Уж скоро!.

Царица — в путь! Отднесь не плачь!»

Сказав, с полупотухшим взором

Идет под шумный свой Кивач.

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Он угадал — заря сгорела,

Еще заря, еще... Сидела

Карелка смирно у окна

И вдруг: «Отец мой!» — закричала.

И мигом с лестницы сбежала,

И уж на озере... волна

Челнок от брега отшибает.

Она к воде... челнок хватает,

Ведет, умея, мимо луд[58],

А он, пловец наш, убирает

И руль и парус: он уж тут,

Он тут — посол наш добродушный,

Наш умный, добрый Никанор;

Он видел и Москву и двор,

И матери царя — радушный —

Он свиток тайный ей принес.

А чьих в нем видны капли слез?..

Но дева в выраженьях сельских

Родному хочет все сказать,

Его голубит по-карельски:

Спешит одной рукой обнять,

Другой по вые вдоль ласкает;

Целует в щеки и в уста

И красным солнцем называет...[59]

Но их уж ждут!.. Скорей туда...

Ночь. Бледно теплясь, догорает

Лампада. Поздно! Терем тих!

И то встает, то упадает

Перед иконами святых

Царева мать. Она читала,

Она свой свиток уж прочла

И строки, как живых, лобзала,

Слезами — слезы залила.

Они уж там!.. Уж Русь иная:

«О, пробудись, страна родная!

Он пал, самоохотный царь![60]

Зови царей своих законных!

Вдовеет трон твой и алтарь!..

Мы кровь уймем, утишим стоны:

Как любим русских мы людей —

Бог видит!.. Мы не мстим!.. Любовью

Сзовем мы верных и друзей,

И до кончины наших дней

За кровь не воздадим мы кровью...

Как жажду видеть я Москву,

Читать любовь там в каждом взоре

И приклонить свою главу

К святым мощам в святом соборе!»

. . . . . . . . . . . . . . .

Карельцы уж неробко ходят

Близ терема: уж он и тих

И пуст! Не остановит их

Стрелец с пищалью. И заходят,

И смотрят всё там, и назад

Опять выходят, рассуждая...

Им часто дева молодая

Рассказывает... Всякий рад;

Рассказы сладки про былое!..

Но что о прежнем вспоминать?

Оно прошло уж, время злое!..

И кроткая царева мать

Давно уж на Москве. А терем?[61]

С годами тихо он ветшал,

Но раз нашел с Онеги вал...

И чем преданье мы проверим?..

Теперь уж с давних, давних лет

Былого терема там нет.