Сочинения Козьмы Пруткова

Раздел 1

Предуведомление

Я знаю, читатель, что тебе хочется знать, почему я так долго молчал? Мне понятно твое любопытство! Прислушай и вникни: я буду говорить с тобой, как отец с сыном.

В обществе заговорили о каких-то новых потребностях, о каких-то новых вопросах… Я — враг всех так называемых вопросов! Я негодовал в душе — и готовился!., я готовился поразить современное общество ударом; но гг. Григорий Бланк, Николай Безобразов и пр. предупредили меня… Хвала им, — они спасли меня от посрамленья!

Наученный их опытом, я решился идти за обществом. Сознаюсь, читатель: я даже повторял чужие слова против убежденья!.. Так прошло более трех лет. Время показало мне, что я боялся напрасно. Общество наше оклеветано: оно изменилось только по наружности… Мудрый смотрит в корень: я посмотрел в корень… Там все по-прежнему: там много неоконченного (d'inacheve)!.. Это успокоило меня. Я благословил судьбу и вновь взялся за лиру!.. Читатель, ты понял меня! До свидания!

Твой доброжелатель

Кузьма Прутков

24 октября 1859 г. (annus, i).

Читатель! Прочти о сих записках в предисловии, напечатанном мною в былые годы в «Ералаши» «Современника». И теперь я печатаю только «выдержки». Я уже сто раз предупреждал тебя, что материалов от деда осталась бездна, но в них много неполного, неоконченного.

Твой доброжелатель

Кузьма Прутков 11 мая 1860 года (annus, f).

Азбука для детей Косьмы Пруткова

(им самим составленная)

A. Антон козу ведет,

Б. Больная Юлия.

B. Ведерная продажа.

Г. Губернатор.

Д. Дюнкирхен город.

Е. Елагин остров.

Ж. Житейское море.

3. Запоздалый путник.

И. Инженер-поручик.

К. Капитан-исправник.

Л. Лимонный сок.

М. Марфа-посадница.

Н. Нейтралитет.

О. Окружной начальник.

П. Пелагея экономка.

Р. Рисовальщик искусный.

C. Совокупное сожитие.

Т. Татарин, продающий мыло или халаты.

У. Учитель танцевания и логики.

Ф. Фарфоровая чашка.

X. Храбрый штабс-капитан,

Ц. Целое яблоко.

Ч. Чиновник особых поручений.

Ш. Шерстяной чулок.

Щ. Щебечущая птица.

Э. Эдуард аптекарь.

Ю. Юпитер.

Я. Янтарная трубка.

Ъ. Ы. Ь.

Простуда

Выдержки из моего дневника в деревне

(Село Хвостокурово) 28 июля.

29 июля. Жар по-прежнему…

1 августа. Опять в тени, должно быть, много градусов.

При поднятии гвоздя близ каретного сарая

<С того света>

Г. Редактор!

Уволенный в отставку с чином генерал-майора, я желал чем-либо занять свободное время, которого у меня было слишком много; и вот я принялся внимательно читать газеты, не ограничиваясь, как бывало прежде, чтением лишь о производствах и наградах.

Заинтересовавшись наиболее статьями о спиритизме, я возымел мысль собственным опытом исследовать явления, о которых читал и которые, сознаюсь, уму простому моему казались очень бестолковыми.

Я приступил к делу с полным недоверием, но каково же было мое изумление, когда, после нескольких неудачных опытов, обнаружилось, что я сам медиум! Не найду слов, чтоб изобразить вам, милостивый государь, радость, меня охватившую от одной мысли, что отныне мне, как медиуму, возможно беседовать с умными и великими людьми загробного мира.

Не будучи горазд в науках, но всегда пытаясь объяснять необъяснимое, я ужедавно пришел к тому убеждению, что душа человека умершего, несомненно, пребывает в местности, куда особенно он стремился при жизни. На этом основании я пробовал вопрошать покойника Дибича, — находится ли он и в настоящее время за Балканами? Не получая ответа на этот и многие другие вопросы, с которыми я обращался к разным сановным покойникам, я начинал конфузиться, приходить в отчаяние и даже задумывал бросить занятие спиритизмом; как вдруг внезапно раздавшийся стук под столом, за которым я сидел, заставил меня вздрогнуть, а затем и окончательно растеряться, когда над ушами моими чей-то голос очень ясно и отчетливо произнес: «Не жалуйся!»

Первое впечатление страха вскоре заменилось полным удовольствием, ибо мне открылось, что дух, со мною беседующий, принадлежит поэту, глубокому мыслителю и государственному человеку, покойному действительному статскому советнику Козьме Петровичу Пруткову. С этого момента моим любимым занятием сделалось писать под диктант этого почтенного литератора.

Но так как, по воле знаменитого покойника, я не вправе держать в секрете то, что от него слышу, то предлагаю вам, милостивый государь, через посредство уважаемой газеты вашей знакомить публику со всем, что уже слышал и что впредь доведется мне услышать от покойного К. П. Пруткова.

Примите уверение в совершенном почтении вашего покорного слуги.

N. N.Генерал-майор в отставке и кавалер.

I

Здравствуй, читатель! После долгого промежутка времени я опять говорю с тобой. Ты, конечно, рад моему появлению. Хвалю. Но, конечно, ты немало и удивлен, потому что помнишь, что в 1865 г. (annus, i) в одной из книжек «Современника» (ныне упраздненного) было помещено известие о моей смерти.

Да, я действительно умер; скажу более, мундир, в котором меня похоронили, уже истлел; но тем не менее я вот-таки снова беседую с тобою. Благодари за это друга моего N. N.

Ты, верно, уже догадался, что N. N. медиум? Хорошо. Вот именно через него-то я и могу говорить с тобою.

Мне давно хотелось поведать тебе о возможности для живущих сноситься с умершими, но не мог этого сделать ранее, потому что не было подходящего медиума.

Нельзя же было мне, умершему в чине действительного статского советника, являться по вызову медиумов, не имеющих чина, например, Юма, Бредифа и комп<ании>. Что бы подумали бывшие мои подчиненные, чиновники Пробирной Палатки, если б дух мой, вызванный кем-либо из помянутых чужестранцев, стал бы под столом играть на гармонике или хватать присутствующих за коленки? Нет, я за гробом остался тем же гордящимся дворянином и чиновником!

Из сказанного, я думаю, ты уже догадался, что избранный мною медиум — человек вполне солидный, и ежели я скрываю его под литерами N. N.. то не потому, чтоб он принадлежал к разряду разночинцев, а потому, что хотел избавить моего медиума, почтенного и опытом умудренного генерала, от зубоскальства современных либералов.

Вступая снова с тобою в беседу, через посредство моего медиума, считаю нужным сообщить тебе следующее: ты ведь читал, и, вероятно, не один раз, некролог обо мне, а следовательно, помнишь, что я был женат на девице Проклеветантовой. Один из ее родственников, губернский секретарь Илиодор Проклеветантов, служил под моим начальством в Пробирной Палатке.

Я всегда был начальник строгий, но справедливый, и в особенности не любил потакать вольнодумцам. Так случилось и с Проклеветантовым, которого, невзирая на родство, я уволил по 3-му пункту и, разумеется, нажил в нем себе врага.

Этот знаменитый родственник не только делал мне неприятности при жизни, но и умерев не оставляет меня в покое. Так, еще недавно, например, он хвалился между некоторыми сановными покойниками, что осрамит меня, рассказав через какого-либо медиума о том, что я являлся на сеансах Юма и под столом играл на гармонике!.. Сообщением сим Проклеветантов рассчитывает унизить меня, подорвать мою репутацию; но пусть лучше, ближе ознакомившись с делом, ты сам решишь, читатель: заслуживает ли порицания мой поступок?

Да, однажды, действительно по вызову Юма, я, в одном из его сеансов, не только под столом играл на гармонике, но и бросал колокольчик и даже хватал чужие коленки. Но, во-первых, это было в Париже, во дворце Наполеона, где ни одного из бывших моих подчиненных чиновников Пробирной Палатки не было, а во-вторых, я это делал, желая отомстить Наполеону за сына моего Парфена, убитого под Севастополем!

После сего сеанса, вступив в непосредственные сношения с самим Наполеоном, я внушил ему мысль начать войну с Пруссиею! Я руководил его в Седане! Унизил ли я этим звание, которое носил? Отнюдь. Теперь, зная дело, как оно было, от степени твоей благонамеренности зависит верить сплетням Проклеветантова.

Но довольно об этом. Есть многое, более интересное, о чем хочу поговорить с тобою. Ты ведь помнишь, что я не любил праздности? Я и теперь не сижу сложа руки и постоянно думаю о благе и преуспеянии нашего отечества.

В бывшем соредакторе «Московских ведомостей», Леонтьеве, недавно сюда переселившемся, я нашел себе большое утешение. Мы часто беседуем друг с другом, и еще не было случая, чтоб взгляды наши в чем-либо расходились. И это не мудрено: мы оба классики. Правда, моя любовь к классицизму всегда выражалась почти только словом annus, i, выставляемым на моих произведениях; но разве этого мало? Ведь в то время классицизм не был в таком почете, как теперь…

Примечание медиума. (Всем известное строго консервативное направление незабвенного К. П. Пруткова, его беспримерная нравственность и чистота даже сокровеннейших его помыслов, конечно, не могут быть заподозреваемы; но тем не менее я должен был, по личным моим соображениям, выпустить кое-что из предлагаемого рассказа, усмотрев, что долголетнее пребывание покойника в качестве духа приучило его к некоторому свободомыслию, против которого он сам так горячо ратовал при жизни. Да простят же мне читатели, если, вследствие сделанных мною пропусков, продолжение сей беседы вышло несколько неясно.)

— В защиту вышеизложенного есть тонкий, косвенный намек в известных моих афоризмах: «Что скажут о тебе другие, если сам о себе ты ничего сказать не можешь?» или: «Поощрение так же необходимо художнику, как необходим канифоль для смычка виртуоза».

Но, руководствуясь этими двумя мудрыми советами, основанными на практике жизни, помни и третье, очень умное, хоть и коротенькое, изречение — «бди».

Это, по-видимому, очень коротенькое слово имеет значение весьма глубокое. Сознательно или инстинктивно, но всякая тварь понимает смысл сего, слишком, быть может, коротенького слова. Быстролетная ласточка и сладострастный воробей укрываются под крышею здания правды. Налим, спокойно играющий в реке, мгновенно прячется в нору, заметив приближение дьякона, навострившегося ловить эту рыбу руками. Двуутробка забирает своих детенышей и устремляется на верхушку дерева, услыхав треск сучьев под ногами кровожадного леопарда. Матрос, у которого во время сильного шторма унесло в море его фуражку с ленточками, не бросается в волны спасать эту казенную вещь, потому что заметил уже хищную акулу, разинувшую свой гадкий рог с острыми зубами, чтоб проглотить и самого матроса, и другие казенные вещи, на нем находящиеся.

Но природа, охраняющая каждого от грозящей ему опасности, не без умысла, как надо полагать, допустила возможность зверю и человеку забывать это коротенькое слово: «бди». Дознано, что ежели бы это слово никогда и никем бы не забывалось, то вскоре на всем земном шаре не отыскалось бы достаточно свободного места.

II

Мне мудрено, любезный друг N. N., отвечать на все предлагаемые тобою вопросы. Ты слишком многого от меня требуешь. Довольствуйся теми моими сообщениями о загробной жизни, которые я вправе передать тебе, и не пытайся проникать в глубь, долженствующую оставаться тайной для живущего.

Возьми же карандаш и против каждого, сделанного тобою вопроса, записывай то, что буду говорить.

Вопрос. Какое впечатление испытывает умерший в первые дни своего появления на том свете?

Ответ. Очень странное, хотя и различное для каждого. Оно находится в прямой зависимости от нашего образа жизни на земле и усвоенных нами привычек.

Расскажу лично о себе. Когда, после долгих болезненных страданий, дух мой освободился от тела, я почувствовал необыкновенную легкость и первое время не мог дать себе ясного отчета о том, что со мною происходит.

На пути полета моего в беспредельное пространство мне довелось повстречаться с некоторыми прежде меня умершими начальниками, и первою при этом у меня мыслью было застегнуть свой вицмундир и поправить орденский знак на шее. Ощупывая и не находя ни ордена, ни гербовых пуговиц, я невольно оторопел. Мое смущение увеличилось еще более, когда, осмотревшись, я заметил, что вовсе не имею никакой на себе одежды.

В ту же минуту в памяти моей воскресла давным-давно виденная мною картинка, изображающая Адама и Еву после падения; оба они, устыдясь своей наготы, прячутся за дерево. Мне стало жутко от сознания, что и я много согрешил в жизни и что мундир мой, ордена и даже чин действительного статского советника уже не прикроют собою моей греховности! Я с беспокойством стал озираться вокруг себя, стараясь отыскать хотя бы маленькое облачко, за которое бы мог укрыться; но ничего не находил!

Взор мой, тоскливо блуждая, остановился на земле, где не без труда отыскал болотистую местность Петербурга, а на одной из его улиц заметил погребальное шествие. Это были собственные мои похороны! Внимательно всматриваясь в сопровождавших печальную колесницу, везшую мои бренные останки, я был неприятно поражен равнодушным выражением лиц у многих из моих подчиненных. В особенности же меня глубоко огорчила неуместная веселость моего секретаря Люсилина, егозившего около назначенного на мое место статского советника Венцельхозена.

Такая видимая неблагодарность в тех, кого более других я возвышал и награждал, вызвала на глазах моих слезы. Я уже чувствовал, как они, катясь по обеим щекам, соединились в одну крупную каплю на кончике моего носа, и хотел было утереться носовым платком, но остановился. Я понял, что это обман чувств. Я ведь дух, — следовательно, ни слез, ни капли на носу, ни даже самого носа быть у меня не могло. Подобный обман чувств повторялся со мною неоднократно, пока я не привык наконец к новому своему положению.

Под массою новых впечатлений я в первый день и не заметил, что ничего не ел, не был в присутствии и не занимался литературою; но на второй и последующие дни невозможность удовлетворить все эти привычки сильно меня озадачила. Наибольшую же неловкость я ощущал, вспоминая, что завтра именины моего начальника и благодетеля и что я уже не приду к нему с обычным поздравлением.

Затем мне пришла мысль сообщить моей вдове о необходимости отслужить в этот день (как то бывало при мне) молебствие о здравии моего начальника и его семьи и продолжать расходоваться на эти молебствия до тех пор, пока она не получит официального уведомления о назначении ей единовременного пособия и пенсии за службу мою. Дело уладилось, однако, само собою; вдова моя, как умная женщина, исполнила сама все, без стороннего наставления.

Вопрос: Как правильнее сказать: желудовый кофей или желудковый кофей?

Ответ. На такие глупые вопросы не отвечаю.

Вопрос. Имел ли Наполеон III предчувствие, что скоро умрет?

Ответ. Всякий может отвечать только за себя, а потому спроси его, если уж так интересуешься этим. К тому же ты и сам можешь смекнуть, что, будучи его руководителем в последней войне, мне неловко встречаться с ним, а тем более вступать в разговоры.

Вопросы:

1) Какую форму или, лучше сказать, какой внешний вид получает душа умершего?

2) В чем состоит времяпровождение умерших?

3) Могут ли умершие открыть нам, живущим, то, что нас ожидает в жизни?

4) Виновен ли Овсянников в поджоге кокоревской мельницы?

5) Действительно ли виновна игуменья Митрофания?

Все эти пять вопросов остались без ответа.

III

Тот, кто думает, будто явившийся по призыву медиума дух может отвечать на все предлагаемые ему вопросы, забывает, что и дух подчинен известным законам, нарушить которые он не вправе.

Неосновательны и те, которые полагают, что показываемые различными медиумами руки каких-то умерших китайских и индийских девиц действительно принадлежат сим девицам, а не шарлатанам-медиумам. Разве может дух иметь какие-либо члены человеческого тела? Вспомни мой рассказ о том, как, желая утереть слезы и каплю на своем носу, я не нашел у себя ни слез, ни капли, ни даже носа.

Если допустить, что дух может иметь руки, то почему же не предположить, что ветер движется посредством ног? И то и другое одинаково нелепо.

Как люди разделяются на дурных и хороших, так точно и духи бывают хорошие и дурные. А потому будь осмотрителен в своих сношениях с духами и избегай между ними неблагонамеренных. К последним принадлежит, между прочим, Илиодор Проклеветантов, о котором мною уже выше было сказано.

Не всякий дух является на призыв медиума. Являются и отвечают только те из нас, которые слишком были привязаны ко всему земному, а потому и за гробом не перестают интересоваться всем, что у вас делается. К этой категории принадлежу и я, с моим неудовлетворенным честолюбием и жаждою славы.

Будучи обильно одарен природою талантом литературным, мне хотелось еще стяжать славу государственного человека. Поэтому я много тратил времени на составление проектов, которым, однако, невзирая на их серьезное государственное значение, пришлось остаться в моем портфеле без дальнейшего движения, частью потому, что всегда кто-либо успевал ранее меня представить свой проект, частью же потому, что многое в них было не окончено (d'inacheve).

Неизвестность этих моих не вполне оконченных проектов, а также и многих литературных трудов, доселе не дает мне покоя. Долго ли буду я таким образом мучиться — не знаю; но думаю, что дух мой не успокоится, доколе не передаст всего, что приобрел я бессонными ночами, долголетним опытом и практикою жизни. Может быть, это мне удастся, а может быть, и нет.

Как часто человек, в высокомерном сознании своего ума и превосходства над другими тварями, замышляя что-либо, заранее уже решает, что результаты его предположений будут именно те, а не другие. Но разве всегда его ожидания сбываются? Отнюдь. Нередко получаются результаты самые неожиданные и даже совершенно противоположные.

Чего бы, казалось, естественнее встретить у лошади хотя бы попытку на сопротивление, когда ты делаешь ей неприятность по носу, но кто же станет оспаривать справедливость известного моего афоризма: «Щелкни кобылу в нос, она махнет хвостом»?

Поэтому и я не могу предвидеть теперь, перестану ли и тогда интересоваться тем, что делается у вас, на земле, когда имя мое будет греметь даже между дикими племенами Африки и Америки, особенно ирокезцами, которых я всегда издали и платонически любил за их звучное прозвание.

IV

В первых беседах, напечатанных моим медиумом в № 84-м «СПб. ведомостей», вкрались ошибки. Сожалею, но не огорчаюсь, так как помню, что делать ошибки свойственно каждому.

Не огорчаюсь и тем, что мой медиум вовсе исключил некоторые места из моих рассуждений. Но не скрываю от тебя, читатель, что меня сердит сделанная им глупая оговорка, будто бы те места им выпущены вследствие усмотренного в них свободомыслия!

Клевета! Свободомыслие в суждениях человека, благонамеренности которого постоянно завидовал даже сам покойный Б. М. Федоров!

Очевидно, заблуждение моего медиума происходит от излишней осторожности. А излишество, как тебе известно, благоразумно допускать только в одном случае — при восхвалении начальства.

В оставшемся после меня портфеле с надписью: «Сборник неоконченного (d'inacheve)» есть, между прочим, небольшой набросок, озаглавленный: «О том, какое надлежит давать направление благонамеренному подчиненному, дабы стремления его подвергать критике деяния своего начальства были бы в пользу сего последнего».

Основная мысль этого наброска заключается в том, что младший склонен обсуждать поступки старшего и что результаты такового обсуждения не всегда могут быть для последнего благоприятны.

Предполагать, будто какие-либо мероприятия способны уничтожить в человеке его склонность к критике, так же нелепо, как пытаться обнять необъятное. Следовательно, остается одно:

Право обсуждения действий старшего ограничить предоставлением подчиненному возможности выражать свои чувства благодарственными адресами, поднесением званий почетного мирового судьи или почетного гражданина, устроением обедов, встреч, проводов и тому подобных чествований.

Отсюда проистекает двоякое удобство: во-первых, начальник, ведая о таковом праве подчиненных, поощряет добровольно высказываемые ими чувства и в то же время может судить о степени благонамеренности каждого. С другой стороны, польщено и самолюбие младших, сознающих за собою право разбирать действия старшего.

Кроме этого, сочинение адресов, изощряя воображение подчиненных, немало способствует к усовершенствованию их слога.

Я поделился этими мыслями с одним из губернаторов и впоследствии получил от него благодарность, так что, применив их в своем управлении, он вскоре сделался почетным гражданином девяти подвластных ему городов, а слог его чиновников стал образцовым. Суди сам по следующему адресу, поданному начальнику по случаю нового года:

«Ваше превосходительство, отец, сиюящий в небесной добродетели!

В новом годе у всех и каждого новые надежды и ожидания, новые затеи, предприятия, все новое. Неужели ж должны быть новые мысли и чувствования? Новый год не есть новый мир, новое время; первый не возрождался, последнее невозвратимо. Следовательно: новый год есть только продолжение существования того же мира, новая категория жизни, новая эра воспоминаний всем важнейшим событиям!

Когда же приличнее, как не теперь, возобновить нам сладкую память о благодетеле своем, поселившемся на вечные времена в сердцах наших?

Итак, приветствуем вас, превосходительный сановник и почетный гражданин, в этом новом летосчислении, новым единодушным желанием нашим быть столько счастливым в полном значении этого мифа, сколько возможно человеку наслаждаться на земле в своей сфере; столько же быть любиму всеми милыми вашему сердцу, сколько мы вас любим, уважаем и чествуем!

Ваше благоденствие есть для нас милость божия, ваше спокойствие — наша радость, ваша память о нас— высшая земная награда!

Живите же, доблестный муж, мафусаилов век для блага потомства. Мужайтесь новыми силами патриота для блага народа. А нам остается молить Сердцеведца о ниспослании вам сторицею всех этих благ со всею фамильною церковью вашею на многие лета!

Эти чистосердечные оттенки чувств посвящают вашему превосходительству благодарные подчиненные».

К сожалению, насколько мне известно, еще никто из сановников не воспользовался вполне советами, изложенными мною в вышеупомянутом наброске. А между тем строгое применение этих советов на практике немало бы способствовало и к улучшению нравственности подчиненных. Следовательно, устранилась бы возможность повторения печальных происшествий, вроде описываемого мною ниже, случившегося в одном близком мне семействе.

Примечание. С некоторого времени в «Петербургской газете» кто-то помещает свои сочинения под именем К. Прутков-младший.

Напоминаю тебе, читатель, что всех Прутковых, подвизавшихся на литературном поприще, было трое: мой дед, отец и я. Из моих же многочисленных потомков никто, к сожалению, не наследовал литературного таланта. Следовательно, я, по-настоящему, и должен бы именоваться «младшим». А потому, во избежание недоразумений, объявляю, что ничего не имею общего с автором' статей, помещаемых в «Петербургской газете»; он не только не родственник мне, но даже и не однофамилец.

К. П. Прутков. С подлинным верно: медиум N. N.

Некоторые материалы для биографии К. П. Пруткова

Взято из портфеля с надписью: «Сборник неоконченного (d'inacheve)»

Всем добропорядочным и благонамеренным подданным известно, что знаменитый мой дядюшка Козьма Петрович Прутков (имя его пишется «Козьма», как «Козьма Минин») давно уже, к общему сожалению, скончался, но, как истый сын отечества, хотя и не участвовавший в редакции журнала и газеты этого имени, он и по смерти не переставал любовно следить за всеми событиями в нашем дорогом отечестве и, как известно тебе, читатель, начал недавно делиться с некоторыми высокопоставленными особами своими замечаниями, сведениями и предположениями.

Из числа таковых лиц он особенно любит своего медиума, Павла Петровича N. N.. доблестного и уже почтенного летами духовидца. Но, при всем уважении моем к этому духовидцу, считаю нужным, в видах священной справедливости, предупредить тебя, благонамеренный читатель, что хотя он и зовется по отчеству с моим покойным дядюшкою — «Петровичем», но ни ему, ни мне вовсе не родня, не дядя и даже не однофамилец.

Все эти серьезные причины нисколько, однако, не препятствуют тому взаимному дружескому благорасположению, которое существовало и существует между покойным Козьмою Петровичем и еще живым Павлом Петровичем. Между обоими (коли можно так для краткости выразиться) «Петровичами» есть много сходства и столько же разницы. Разумный читатель поймет, что здесь идет речь не о наружности. Сия последняя (употребляю это слово, конечно, не в дурном смысле) была у покойного Козьмы Петровича столь необыкновенна, что ее невозможно было не заметить даже среди многочисленного общества. Вот что, между прочим, в кратком некрологе о приснопамятном покойнике («Современник», 1865 года) было мною сказано: «Наружность покойного была величественная, но строгая; высокое, склоненное назад чело, опушенное снизу густыми рыжеватыми бровями, а сверху осененное поэтически всклоченными, шантретовыми с проседью волосами; изжелта-каштановый цвет лица и рук; змеиная саркастическая улыбка, всегда выказывавшая целый ряд, правда, почерневших и поредевших от табаку и времени, но все-таки больших и крепких зубов, наконец вечно откинутая назад голова…»

Совершенно противоположное этому представляет наружность Павла Петровича. Он менее чем среднего роста, вздернутый кверху красный маленький нос напоминает сердоликовую запонку; на голове и лице волос почти вовсе нет, зато рот наполнен зубами работы Вагенгейма или Валенштейна.

Козьма и Павел Петровичи, как уже выше сказано, хотя никогда не были между собою родственниками, но оба родились 11-го апреля 1801 года близ Сольвычегодска, в дер. Тентелевой; причем обнаружилось, что мать Павла Петровича, бывшая незадолго перед этим немецкою девицею Штокфишь, в то время уже состояла в законном браке с отставным поручиком Петром Никифоровичем N. N., другом отца знаменитого К. П. Пруткова.

Родитель незабвенного Козьмы Петровича по тогдашнему времени считался между своими соседями человеком богатым.

Напротив того, родитель Павла Петровича почти ничего не имел; а потому и не удивительно, что по смерти супруги своей он с радостию принял предложение своего приятеля переселиться к нему в дом. Таким образом, «с детства лет», как выражается почтенный Павел Петрович, судьба связала его с будущим известным писателем, единственным сыном своих достойнейших родителей, К. П. Прутковым! Но пусть далее сам знаменитый дядюшка мои рассказывает о себе.

В бумагах покойного, хранящихся в портфеле с надписью: «Сборник неоконченного (d'inacheve)», в особой тетрадке, озаглавленной «Материалы для моей биографии», написано:

«В 1801 году, 11-го апреля, в 11 часов вечера, в просторном деревянном с мезонином доме владельца дер. Тентелевой, что близ Сольвычегодска, впервые раздался крик здорового новорожденного младенца мужеского пола; крик этот принадлежал мне, а дом — моим дорогим родителям.

Часа три спустя подобный же крик раздался на другом конце того же помещичьего дома, в комнате, так называемой «боскетной»; этот второй крик хотя и принадлежал тоже младенцу мужеского пола, но не мне а сыну бывшей немецкой девицы Штокфишь, незадолго перед сим вышедшей замуж за Петра Никифоровича, временно гостившего в доме моих родителей.

Крестины обоих новорожденных совершались в один день, в одной купели, и одни и те же лица были нашими восприемниками, а именно: сольвычегодский откупщик Сысой Терентьевич Селиверстов и жена почтмейстера Капитолина Дмитриевна Грай-Жеребец.

Ровно пять лет спустя, в день моего рождения, когда собрались к завтраку, послышался колокольчик, и на дворе показался тарантас, в котором, по серой камлотовой шинели, все узнали Петра Никифоровича. Это действительно он приехал с сыном своим Павлушею. Приезд их к нам давно уже ожидался, и по этому случаю чуть ли не по нескольку раз в день доводилось мне слышать от всех домашних, что скоро приедет Павлуша, которого я должен любить потому, что мы с ним родились почти в одно время, крещены в одной купели и что у обоих нас одни и те же крестные отец и мать. Вся эта подготовка мало принесла пользы; первое время оба мы дичились и только исподлобья осматривали друг друга. С этого дня Павлуша остался у нас жить, и до 20-летнего возраста я с ним не разлучался. Когда обоим нам исполнилось десять лет, нас засадили за азбуку. Первым нашим учителем был добрейший отец Иоанн Пролептов, наш приходской священник. Он же впоследствии обучал нас и другим предметам. Теперь, на склоне жизни, часто я люблю вспоминать время моего детства и с любовью просматриваю случайно уцелевшую, вместе с моими учебными тетрадками, записную книжку почтенного пресвитера, с его собственноручными отметками о наших успехах. Вот одна из страниц этой книжки:

Закон божий: Козьма — успешно; Павел — внимательно

Объяснение литургии: Козьма — от души; Павел — смиренно-мудренно

Арифметика: Козьма — сильно-живо хорошо; Павел — быстро-правильно

Чистописание: Козьма — удовлетворительно; Павел — кругло-приятно

Упражнение на счетах: Козьма — смело-отчетливо; Павел — сметливо

Священная история: Козьма — разумно-понятно; Павел — занимательно

Русская словесность: Козьма — назидательно-препохвально; Павел — усердно-добропорядочно

В течение недели оба питомца вели себя преизрядно. Козьма, как более шустрый, хочет всегда первенствовать. Дружелюбны, богобоязненныи к старшим почтительны.

Такие отметки приводили родителей моих в неописанную радость и укрепляли в них убеждение, что из меня выйдет нечто необыкновенное. Предчувствие их не обмануло. Рано развернувшиеся во мне литературные силы подстрекали меня к занятиям и избавляли от пагубных увлечений юности.

Мне было едва семнадцать лет, когда портфель, в котором я прятал свои юношеские произведения, был переполнен.

Там была проза и стихи. Когда-нибудь я ознакомлю тебя, читатель, с этими сочинениями, а теперь прочти написанную мною в то время басню. Заметив однажды в саду дремавшего на скамье отца Иоанна, я написал на этот случай предлагаемую басню:

Живо вспоминается мне печальное последствие этой юношеской шалости. Приближался день именин моего родителя, и вот отцу Иоанну пришло в голову заставить меня и Павлушу разучить к этому дню стихи для поздравления дорогого именинника. Стихи, им выбранные, хотя были весьма нескладны, но зато высокопарны. Оба мы знатно вызубрили эти вирши и в торжественный день проговорили их без запинки перед виновником праздника. Родитель был в восторге, он целовал нас, целовал отца Иоанна. В течение дня нас неоднократно заставляли то показать эти стихи, написанные на большом листе почтовой бумаги, то продекламировать их тому или другому гостю. Сели за стол. Все ликовало, шумело, говорило, и казалось, неприятности ожидать неоткуда. Надобно же было, на беду мою, случиться так, что за обедом пришлось мне сесть возле соседа нашего Анисима Федотыча Пузыренко, которому вздумалось меня дразнить, что сам я ничего сочинить не умею и что дошедшие до него слухи о моей способности к сочинительству несправедливы; я горячился и отвечал ему довольно строптиво, а когда он потребовал доказательств, я не замедлил отдать ему находившуюся у меня в кармане бумажку, на которой была написана моя басня «Священник и гумиластик». Бумажка пошла по рукам. Кто, прочтя, хвалил, а кто, просмотрев, молча передавал другому. Отец Иоанн, прочитав и сделав сбоку надпись карандашом: «Бойко, но дерзновенно», — передал своему соседу. Наконец бумажка очутилась в руках моего родителя. Увидав надпись пресвитера, он нахмурил брови и, не долго думая, громко сказал: «Козьма! прийди ко мне». Я повиновался, предчувствуя, однако, что-то недоброе. Так и случилось, — от кресла, на котором сидел мой родитель, я в слезах поспешно ушел на мезонин, в свою комнату, с изрядно накостылеванным затылком…

Происшествие это имело влияние на дальнейшую судьбу мою и моего товарища. Было признано, что оба мы слишком избаловались, а потому довольно нас пичкать науками, а лучше бы обоих определить на службу и познакомить с военной дисциплиною. Таким образом, мы поступили юнкерами, я в*** армейский гусарский полк, а Павлуша в один из пехотных армейских полков. С этого момента мы пошли различною дорогою. Женившись на двадцать пятом году жизни, я некоторое время был в отставке и занимался хозяйством в доставшемся мне по наследству от родителя имении близ Сольвычегодска. Впоследствии поступил снова на службу, но уже по гражданскому ведомству. При этом, никогда не оставляя занятий литературных, имею утешение наслаждаться справедливо заслуженною славою поэта и человека государственного. Напротив того, товарищ моего детства, Павел Петрович, до высших чинов скромно продолжал свою службу все в том же полку и к литературе склонности никакой не оказывал. Впрочем, нет: следующее его литературное произведение получило известность в полку. Озабочиваясь, чтоб определенный солдатам провиант доходил до них в полном количестве, Павел Петрович издал приказ, в котором рекомендовал гг. офицерам иметь наблюдение за правильным пищеварением солдат.

Со вступлением на гражданскую службу я переселился в С.-Петербург, который вряд ли когда-либо соглашусь покинуть, потому что служащему только тут и можно сделать себе карьеру, коли нет особой протекции. На протекцию я никогда не рассчитывал. Мой ум и несомненные дарования, подкрепляемые беспредельною благонамеренностью, составляли мою протекцию.

В особенности же это последнее качество очень ценилось одним влиятельным лицом, давно уже принявшим меня под свое покровительство и сильно содействовавшим, чтоб открывавшаяся тогда вакансия начальника Пробирной Палатки досталась мне, а не кому-либо другому. Получив это место, я приехал благодарить моего покровителя, и вот те незабвенные слова, которые были им высказаны в ответ на изъявление мною благодарности: «Служи, как до сих пор служил, и далеко пойдешь. Фаддей Булгарин и Борис Федоров также люди благонамеренные, но в них нет твоих административных способностей, да и наружность-то их непредставительна, а тебя за одну твою фигуру стоит сделать губернатором». Таковое мнение о моих служебных способностях заставило меня усиленнее работать по этой части. Различные проекты, предположения, мысли, клонящиеся исключительно на пользу отечества, вскоре наполнили мой портфель.

Таким образом, под опытным руководством влиятельного лица совершенствовались мои административные способности, а ряд представленных мною на его усмотрение различных проектов и предположений поселил как в нем, так и во многих других, мнение о замечательных моих дарованиях как человека государственного.

Не скрою, что такие лестные обо мне отзывы настолько вскружили мне голову, что даже, в известной степени, имели влияние на небрежность отделки представляемых мною проектов. Вот причина, почему эта отрасль моих трудов носит на себе печать неоконченного (d'inacheve). Некоторые проекты отличались особенною краткостью, и даже большею, чем это обыкновенно принято, дабы не утомлять внимания старшего. Быть может, именно это-то обстоятельство и было причиною, что на мои проекты не обращалось должного внимания. Но это не моя вина. Я давал мысль, а развить и обработать ее была обязанность второстепенных деятелей.

Я не ограничивался одними проектами о сокращении переписки, но постоянно касался различных нужд и потребностей нашего государства. При этом я заметил, что те проекты выходили у меня полнее и лучше, которым я сам сочувствовал всею душою. Укажу для примера на те два, которые в свое время наиболее обратили на себя внимание: 1) «о необходимости установить в государстве одно общее мнение» и 2) «о том, какое надлежит давать направление благонамеренному подчиненному, дабы стремления его подвергать критике деяния своего начальства были в пользу сего последнего».

Оба эти проекта, сколько мне известно, официально и вполне приняты не были, но, встретив большое к себе сочувствие во многих начальниках, в частности, не без успеха были многократно применяемы на практике.

Я долго не верил в возможность осуществления крестьянской реформы. Разделяя по этому предмету справедливые взгляды г. Бланка и других, я, конечно, не сочувствовал реформе, а все-таки, когда убедился в ее неизбежности, явился с своим проектом, хотя и сознавал неприменимость и непрактичность предлагавшихся мною мер.

Большую часть времени я, однако, всегда уделял на занятие литературою. Ни служба в Пробирной Палатке, ни составление проектов, открывавших мне широкий путь к почестям и повышениям, ничто не уменьшало во мне страсти к поэзии. Я писал много, но ничего не печатал. Я довольствовался тем, что рукописные мои произведения с восторгом читались многочисленными поклонниками моего таланта, и в особенности дорожил отзывами об моих сочинениях приятелей моих: гр. А. К. Толстого и двоюродных его братьев Алексея, Александра и Владимира Жемчужниковых. Под их непосредственным влиянием и руководством развился, возмужал, окреп и усовершенствовался тот громадный литературный талант мой, который прославил имя Пруткова и поразил мир своею необыкновенною разнообразностью. Уступая только их настояниям, я решился печатать свои сочинения в «Современнике».

Благодарность и строгая справедливость всегда свойственны характеру человека великого и благородного, а потому смело скажу, что эти чувства внушили мне мысль обязать моим духовным завещанием вышепоименованных лиц издать полное собрание моих сочинений, на собственный их счет, и тем навсегда связать их малоизвестные имена с громким и известным именем К. Пруткова».

Этими сведениями заканчивается рукопись моего покойного дядюшки, озаглавленная «Материалы для моей биографии».

Остальные листы тетрадки испещрены разного рода стихами и заметками. Последние своею разнообразностью особенно замечательны. Весьма прискорбно, что страницы этой тетрадки написаны слишком неразборчиво, местами перечеркнуты, а местами даже залиты чернилами, так что очень немногое возможно разобрать. Одна страница, например, так перепачкана, что с трудом лишь можно прочесть следующее: «Наставление, как приготовляется славный камер-юнкерский, шафгаузенский пластырь».

На следующей странице находятся отдельные заметки, не имеющие между собою никакой связи, а именно;

О превосходственном

Что есть превосходственное? Манир, или способ к выражению высочайшей степени качества, в силе, доброте, понятии, в благости и красоте, или величине, в долготе, высоте, широте, в толщине, в глубине и в проч.

Сколько превосходственных степеней? Две. Превосходственное властное и превосходственное относительное или сходственное.

— Почему сивый всегда завидует буланому?

— Сказывают, будто скороходам вырезывают селезенку для того, чтобы ноги их получили большее проворство. Слух этот требует тщательной проверки.

— Известно, что кардинал де Ришелье каждое утро, по совету своего медика, выпивал рюмку редечного соку.

— Гений мыслит и создает. Человек обыкновенный приводит в исполнение. Дурак пользуется и не благодарит.

— Некий начальник, осматривая одно воспитательное заведение, зашел, между прочим, и в лазарет. Увидав там больного, спросил его: «Как твоя фамилия?» Тому же послышалось, что его спрашивают, чем он болен, а потому с стыдливостью отвечал: «Понос, ваше превосходительство». — «А! Греческая фамилия», — заметил начальник.

— Покупай только то мыло, на котором написано: la loi punit le contrefa-cteur (Подделка преследуется законом (франц.)).

Выдержки из моего дневника в деревне

I

28-го июля 1861 года. Село Хвостокурово. Очень жарко,

даже и в тени, должно быть, много градусов.

На горе под березкой лежу,

II

(Два дня спустя. Ртуть все поднимается выше и, кажется,

скоро дойдет до того места, где написано С.-Петербург.)

Желтеет лист на деревах.

— Тот, кто вместо рубль, корабль, журавль говорит рупь, карапь, журавь, тот, наверное, скажет колидор, фалетор, куфня, галдарея.

— Почему иностранец менее стремится жить у нас, чем мы в его земле? Потому, что он и без того уже находится за границей.

— Прежде чем решиться на какое-либо коммерческое дело, справься: занимаются ли подобным делом еврей или немец? Если да, то действуй смело, значит, барыши будут.

Отрывок из поэмы «медик»

— Человек умирает, но ордена остаются на лице земли.

— Вопрос. Кто имеет право говорить: боже мой, боже мой, все одно и то же: мой!

Ответ. Прачка.

— Иностранное слово аудиенция весьма удобно может быть заменено русским словом уединенция.

— Коли смотришь куда-либо вдаль, делай над твоими глазами щиток из правой или левой твоей ладони.

— Не вкусивши сладкого, горькое еще можно есть, а раз вкусивши сладкое, кислое уже неприятно.

— Собери свои мысли и сосредоточься ранее, чем переступишь порог кабинета начальника. Иначе можешь оттуда вылететь наподобие резинового мячика.

— Вспоминая минувшие счастливые дни твои, сравни их с настоящими и подведи итог.

(Мысли над гробом «прекрасной магометанки»)

«Думаешь ли ты, что это сердце заливает огонь его, когда слезы, струясь по ржавчинам цепей иноплеменных, не смывают их?..»

Сильно сказано. Воспользоваться и развить сию мысль. Иметь в виду эту фразу для четвертого действия драмы «Ключ от подвала». (Подробности, касающиеся этой драмы, ищи в портфеле № 147.)

Вот все, что удалось нам разобрать в помянутой тетрадке. Из этих отдельных заметок, мыслей и стихотворений даровитого покойника ты можешь, благоразумный читатель, еще раз убедиться в разнообразности и силе творческого таланта моего незабвенного дядюшки.

В заключение спешу поделиться с тобою, читатель, известием, что в недалеком будущем выйдет в свет полное собрание сочинений знаменитого поэта и моего неоцененного родственника К. П. Пруткова.

Гордящийся этим родством племянник покойного

К. И. Шерстобитов.

Посмертное произведение Козьмы Пруткова

Раздел 2

Корреспонденция

М. г. Находясь за границей, я только на этих днях успел ознакомиться с «Христоматией для всех» г. Гербеля. Позвольте мне чрез посредство вашей газеты исправить вкравшуюся в этот почтенный труд ошибку относительно меня. Не все, подписанное именем Кузьмы Пруткова, принадлежит мне, как полагает г. Гербель. Граф Алексей Константинович Толстой писал также под этим псевдонимом. Кроме того, весьма многое из Пруткова написано обоими нами вместе. Просмотрев и собрав в настоящее время мои стихотворения для издания их отдельною книжкою (в которой, скажу мимоходом, я предполагал, по личным моим соображениям, не помещать ни комедий, ни некоторых стихотворений, к числу которых отнесена мною и «Старая дорога», включенная в Христоматию), я намеревался присоединить к этому собранию шуточный отдел из творений Кузьмы Пруткова; но покинул это намерение именно потому, что теперь трудно определить долю участия каждого из нас в сочинении многих пьес, напечатанных под этим именем. Что же касается до тех, которые помещены в Христоматии и, следовательно, признаются г. Гербелем за лучшие, то я считаю долгом объявить, что одно из этих стихотворений: «Вянет лист, проходит лето…» — принадлежит исключительно графу Толстому. Мне очень приятно, что на этот раз я согласен с г. Гербелем относительно оценки стихотворений; и мне эта шутка очень нравится. Вообще Кузьме Пруткову в настоящем случае посчастливилось. Хотя у него, как и у всех, впрочем, поэтов, есть вещи менее удачные, и просто слабые, он попал в категорию тех писателей, которые не имеют основания быть недовольными выбором, сделанным Христоматией из их творений. Ко всему сказанному я должен прибавить, что в некоторых произведениях Пруткова принимали участие и мои братья, в особенности Владимир Михайлович.

Позволю себе сделать еще одно замечание, до меня не касающееся. Задача г. Гербеля заключалась в том, чтоб представить образцы всех более или менее известных русских поэтов. Почему же он пропустил Арбузова, который издал собрание своих стихотворений, кажется, в начале пятидесятых годов?

Примите уверение и проч.

Алексей Жемчужников. 29 января (10-го февраля) 1874 г. Ментона во Франции

Защита памяти Косьмы Петровича Пруткова

1

Не пожелаете ли, господин редактор, восстановить в вашей газете истину, коей помрачению вы сами нечаянно содействовали, перепечатав из «Петер, листка» в № 389 «Нового времени» следующий анекдот из прошлого театрального мира:

«В 1850 г. представлен был оригинальный водевиль «Фантазия», принадлежащий перу одного из аристократов. Аристократия была в сборе. Водевиль провалился и проч.».

Смею поручиться, что в этом рассказе столько же непроницательности, сколько неполноты и ошибок. Начну с указания последних, вполне сознавая, что принесу этим неоценимую услугу отечественной истории, в особенности сценической:

1) «Фантазия» не водевиль, а «комедия в одном действии», — как было откровенно объявлено автором и на афише;

2) представление этой комедии происходило не в 1850 году, а 8-го января 1851 года, в бенефис актера Максимова 1-го, на Александринском театре; она была одобрена цензурою для представления на сем театре 29-го декабря 1850 г.; узнав имя автора, всякий беспристрастный патриот согласится со мною, что указанные мною дни подлежат увековечению в истории русской драматической сцены и русской литературы;

3) знаменитая эта пьеса принадлежит вовсе не «перу одного из аристократов», а перу гениального нашего писателя Косьмы Петровича Пруткова; он писался всегда: Косьма (а не Кузьма), подобно прочим своим великим тезкам — Косьме Минину, Косьме Медичи и т. д., и этого он придерживался с самого раннего детства, справедливо прозревая свою славу; и

4) комедия эта вовсе не «провалилась»; так можно выражаться лишь о неуспехе обыкновенном, а ее падение было вполне необыкновенно. Она не «провалилась», но поразила всех неожиданностью и небывалостью своего содержания и употребленных в ней автором новых сценических приемов; она осталась неоцененною и неразгаданною, потому что была изъята из театрального репертуара тотчас же после первого представления. Так остались бы доселе непонятыми Гомер, Шекспир, Бетховен, если бы произведения их были прослушаны только по одному разу. Это сознавал и покойный Косьма Петрович Прутков, а потому и не отчаялся, но продолжал писать — и увенчался бессмертием.

Во всяком случае, благодарю рассказчика анекдота за отзыв, что комедия эта «принадлежала перу одного из аристократов», благодарю потому, что вижу в этом благоговейное уважение с его стороны к покойному Косьме Петровичу Пруткову, а я всегда был и есть непременным его членом. Скажу откровенно, что я присутствовал и на знаменитом этом представлении, вместе с другими членами покойного, и все мы были одинаково восхищены не только пьесою, но и ошеломлением публики; а недовольны были только вялою, будто бы невольною игрою актеров, кроме Мартынова и Толченова 1-го.

Имя автора не значилось на афише, но было скрыто под буквами «Y и Z», т. е. под самыми последними буквами азбуки, притом еще чужеземной! Но молва, кажется, огласила имя автора, и таким образом фактически подтвердилась мудрость его афоризмов, напечатанных впоследствии в «Современнике»:

«Великий человек подобен мавзолею».

«Гений подобен холму, возвышающемуся на равнине».

«Эгоист подобен давно сидящему в колодце».

«Усердный врач подобен пеликану».

«Одного яйца два раза не высидишь».

«Поощрение столь же необходимо гениальному писателю, сколь необходима канифоль смычку виртуоза».

«Вещи бывают велики и малы по воле судьбы и обстоятельств и по понятиям каждого».

Я, кажется, привел уже несколько неподходящих к настоящему делу афоризмов покойного Косьмы Пруткова, но не могу воздержать своей любви к нему и потому продолжаю для заключения:

«Жизнь — альбом, человек — карандаш, дела — ландшафт, время — гумиластик: и отскакивает и стирает».

«Военные люди защищают отечество».

«Ничего не доводи до крайности: человек, желающий трапезовать слишком поздно, рискует трапезовать на другой день поутру».

«Многие вещи нам непонятны не потому, что наши понятия слабы, но потому, что сии вещи не входят в круг наших понятий».

«Иной певец подчас хрипнет».

«На чужие ноги лосины не натягивай».

«Не всякому офицеру мундир к лицу». «Не всякий генерал от природы полный».

«Не всякий капитан исправник»

«Не все стриги, что растет».

«В сепаратном договоре не ищи спасения».

«Не ходи по косогору, — сапоги стопчешь!»

«И египтяне были в свое время справедливы и человеколюбивы!»

Не сомневаюсь, что в настоящее время покойный сказал бы: «И англичане были в свое время справедливы и человеколюбивы!»

Надеюсь, достопочтенный редактор, что вы не откажете напечатать все это в вашей газете, по уважению к памяти покойного Косьмы Петровича.

Ваш искренний доброжелатель

Непременный член К. Пруткова.

С.-Петербурь 30 марта (11 апреля) 1877 года (annus, i).

2

Однажды я выступал уже в вашей газете для защиты блаженной памяти Косьмы Петровича Пруткова, именно: в апреле 1877 года, в № 392 вашей газеты. Г. редактор! Вы снова принуждаете меня к этому, затронув опять драгоценную для всей России память ошибочным сведением о покойном.

В предпрошлом воскресном нумере вашей газеты смело высказаны две несправедливости про покойного Косьму Петровича Пруткова: 1) будто он не существовал, будто он псевдоним, и 2) будто под его именем писал, между другими, покойный Ив. Ив. Панаев. Поспешите, г. редактор, из уважения к русской истории и к печатному слову, исправить эти две несправедливости.

Во-первых, о существовании и даже славном существовании Косьмы Петровича Пруткова известно не только современникам его, бывшим сослуживцам и подчиненным, но — смело скажу — всей грамотной России и, может быть, даже образованным из иноземцев. Он не только жил среди нас, но возбуждал и продолжает возбуждать зависть и подражание; он известен не только по своей частной жизни, но также своею примерно усердною и полезною службою, как начальник Пробирной Палатки, в которой достойно дослужился чина действительного статского советника. Это не мелкие факты, г. редактор; и мне странно, как вы не знаете их! Об этом, помнится, было напечатано и в некрологе его превосходительства, в «Современнике» 1863 года. Оттуда же вы можете узнать, что «он родился 11-го апреля 1801 года, недалеко от Сольвычегодска в дер. Тентелевой». Поэтому название родины его вошло в известную общерусскую поговорку (особенно прежние, современные К. П. Пруткову, петербургские сановники говаривали часто: «Смотри ты у меня! сошлю тебя в Тентелеву деревню!»); и поэтому же большая часть его бессмертных сочинений носит пометку 11 апреля, или 11 какого-либо другого месяца. Поэтому и я пишу эти строки сегодня, 11 октября.

Во-первых, покойный — Ив. Ив. Панаев искренно и глубоко уважал покойного К. П. Пруткова; он даже всегда спешил призвать покойного Н. Некрасова, для совместного собеседования с К. П. Прутковым, когда Косьма Петрович, невзирая на свой служебный сан, удостоивал их редакцию своим посещением. Но никогда Ив. Ив. Панаев в трудах покойного К. П. Пруткова не участвовал. Каковы бы ни были достоинства Ив. Ив. Панаева как писателя, он не мог дозволить себе даже прикоснуться к бессмертным творениям Косьмы Петровича Пруткова, — как никакой действительный артист не станет исправлять картин знаменитого живописца. Скажу более: те редкие случаи, в которых Ив. Ив. Панаев дерзал, ссылаясь на условия цензуры, прикасаться к творениям Пруткова, легко отгадает каждый беспристрастный художник, если только он действительно художник. Эти случаи заслуживают отметки для назидания потомства; и я уверен, г. редактор, что вы с радостью раскроете столбцы вашей газеты для помещения сих отметок. Я укажу для примера лишь немногие, приводя подлинный текст К. П. Пруткова и указывая в выносках искажение этого текста в печати:

Цапля и беговые дрожки

(Басня)

На беговых помещик [1]ехал дрожках.

— «Ах[2]почему такие ножки

Коль дворянином, — дворянин; [3]

А[4] мещанином, — мещанин;

Cтан и голос

(Басня)

Надевши ваточный халат[5].

Примечания:

[1] Вместо слова «помещик» поставлено, ни с чем не сообразно, слово «философ». Но разве греческие философы знали чисто русское изобретение — беговые дрожки?

[2] Вместо простого: «Ах!» — поставлена: «И рек: «Ах!» Покойный Косьма Петрович ни за что не употребил бы здесь слова «рек», ибо оно церковно-славянское.

[3] Этот стих был совсем опущен, и таким образом: во-первых, нарушена справедливость пред другими сословиями; и, во-вторых, оказана несправедливость слову «мещанин», для которого не оставлено рифмы.

[4] Вследствие пропуска предшествующего стиха тут поставлено слово «Коль».

[5] Этот стих был совсем опущен; как будто становые не могут и дома надевать халатов, хотя бы даже ваточных.

Довольствуясь пока этими примерами, добавлю, что Ив. Ив. Панаев не только не вносил ничего в бессмертные творения К. П. Пруткова, но даже вовсе не напечатал некоторых творений, переданных ему для печати. Он говорил, что в этом препятствовали цензурные условия; но Косьма Петрович, сам действительный статский советник и кавалер, не верил этому. Для примера приведу следующую басню, которую бедный Косьма Петрович так и не дождался видеть в печати при своей жизни:

Звезда и брюхо

У Косьмы Петровича Пруткова были приближенные советники, но в числе их не было Ив. Ив. Панаева. Косьма Петрович имел дар вдохновляться чужими советами, — но не всякими, а только четырех лиц, которых я даже не назвал бы, если бы трое из них уже не были поименованы одним из этих советников, Алексеем Жемчужниковым, в «С.-Петербургских ведомостях» В. Ф. Корша, по поводу первого издания книги г. Гербеля: «Русские поэты в биографиях и образцах»; а четвертый назван в № 117, «СПб. вед.», издания Баймакова, 1876 года. В этом последнем сообщении много несправедливого; между прочим, приписаны К. П. Пруткову чужие произведения; но фамилии советников его верны, хотя не всех их покойный слушал в одинаковой мере. Имена этих советников следующие: граф Алексей Толстой и Алексей, Александр и Владимир Жемчужниковы.

Подумал ли автор заметки, напечатанной в прошлом воскресном нумере вашей газеты, в какое положение он ставит все управление нашего министерства финансов, уверяя, будто Косьма Прутков не существовал! Да кто же тогда был столь долго председателем Пробирной Палатки, производился в чины даже за отличие и получал жалованье?

Память Ив. Ив. Панаева неправильно примешалась к памяти действ, статск. сов., председателя Пробирной Палатки и великого поэта Косьмы Петровича Пруткова, — вероятно, потому, что творения Пруткова помещались в «Современнике» в отделе «Ералаш», где печатались и стихотворения Ив. Ив. Панаева за подписью «Новый Поэт»; но это не причина и даже не извинение такой грубой ошибки! Впоследствии, в 1863 году, остатки творений К- П. Пруткова печатались редакциею «Современника» в отделе «Свисток», где помещались и стихи Добролюбова; но это не дает права приписывать и почтенному Добролюбову участие в творениях К. П. Пруткова. Всякому свое.

Крепко стоя за неприкосновенность памяти почтеннейшего К. П. Пруткова, прошу вас, г. редактор, напечатать эту мою защиту в вашей газете и — остаюсь ваш искренний доброжелатель.

Непременный член К. Пруткова. 11 октября 1881 г. (annus, i).

<Письмо в редакцию>

Не признает ли редакция возможным напечатать в ближайшем нумере газеты «Новое время» прилагаемую копию с моего письма в редакцию журнала «Век», для защиты права собственности на литературное имя «Козьмы Пруткова»? Я сообщил такую же копию в редакцию газеты «Голос» и, разумеется, был бы очень благодарен редакциям тех повременных изданий, которые перепечатают это письмо у себя.

В. Жемчужников.

Господину редактору журнала «Век».

М. г. Случайно увидав на днях две книги (декабрьскую 1882 г. и январскую 1883 г.) издаваемого вами журнала «Век», я был удивлен напечатанием в них статей за подписью «Козьмы Пруткова», — подписью, не принадлежащею вам.

При этом я узнал, что и прежде вы печатали статьи за этою подписью и лишь одно время добавляли к ней какое-то слово.

В литературном и в не литературном мире достаточно известно, что сочинения Козьмы Пруткова, доставившие известность этому имени, были сообщаемы в печать только: Жемчужниковыми и графом Алексеем Толстым. Об этом уже неоднократно было заявляемо печатно, начиная с 1874 года (в «СПб. вед.», 1874 г., 6 (18) февраля, № 37). Поэтому употребление подписи Козьмы Пруткова кем-либо другим, кроме вышепоименованных лиц, равносильно употреблению личных подписей этих лиц без их разрешения на это.

В настоящее время, за смертью графа Алексея Константиновича Толстого, представителями и собственниками литературной подписи Козьмы Пруткова состоят лишь два лица: брат мой, Алексей Михайлович Жемчужников, и я — Владимир Михайлович Жемчужников; и ни покойный гр. А. К. Толстой, ни мой брат, ни я, — никогда никому не предоставляли права пользования и распоряжения этою подписью.

Поэтому, по соглашению с упомянутым братом моим, покорнейше прошу вас, м. г., — от него и за себя, — прекратить употребление подписи Козьмы Пруткова и напечатать в ближайшей книге издаваемого вами журнала: что все, доселе напечатанное вами за подписью Козьмы Пруткова и с добавкою к этому имени, не принадлежит Козьме Пруткову.

Вместе с этим, так как ваше издание ежемесячное, и в февральской книге вы, может быть, опять напечатаете что-либо от имени Козьмы Пруткова, то я счел нужным теперь же сообщить копию с этого письма в некоторые газеты, для напечатания; дабы не приписывали Козьме Пруткову того, в чем он не повинен.

Примите, м. г., уверение в моем совершенном почтении.

Владимир Жемчужников.

1-го (13-го) февраля 1883 г. Ментона.

Происхождение псевдонима «Козьма Прутков»

М. г. Начинаю с извинения, что займу слишком много места в вашей газете по поводу вопроса о псевдониме Козьмы Пруткова. Я вынужден войти в подробные объяснения потому, что г. редактор журнала «Век» дал в февральской книжке этому вопросу такой оборот в своем ответе на заявление моего брата Владимира, напечатанное недавно в «Голосе» и в «Новом времени», что дело идет теперь о литературной добросовестности покойного графа А. К. Толстого, брата моего Владимира и моей, Алексея Жемчужниковых, т. е. тех трех лиц, на которых брат мой указал как на несомненных представителей Козьмы Пруткова. Впрочем, я постараюсь быть, сколь возможно, кратким и надеюсь, что это мое объяснение будет последним.

Г. Филиппов ошибается, говоря, что коллективный псевдоним «Козьма Прутков» был сочинен журналом «Современник» для своего фельетона. Этот псевдоним сочинен не редакциею «Современника», а нами. В выборе этого псевдонима мы руководствовались нашими особыми соображениями, ни для кого, кроме нашего семейства, значения не имеющими. «Современник» для своего фельетона сочинил не псевдоним Пруткова, а названия: сперва «Литературного Ералаша», а потом «Свистка», и в своих фельетонах под этими названиями помещал, между прочим, а иногда и преимущественно, произведения Козьмы Пруткова. Редакция «Современника» знала очень хорошо, кто такие: Козьма Прутков, и потому не имела причин ни «предоставлять право пользоваться» этим псевдонимом тем, кому оно само собой бесспорно принадлежало, ни тем более этого права им «не предоставлять». Затем г. Филиппов утверждает, что ему «положительно известно, что под псевдонимом Пруткова работал еще Панаев, Добролюбов и иные сатирики», Я позволю себе выразить полное сомнение, чтобы участие Панаева и Добролюбова в произведениях Пруткова было г. Филиппову известно, да еще положительно. Панаев, Некрасов и Добролюбов находились в сношениях с Козьмою Прутковым и без его разрешения, конечно, не захотели бы пользоваться его именем; а такого разрешения они у него никогда не спрашивали. Мы не отрицаем, что Панаев, Некрасов и Добролюбов (работавший в «Современнике» гораздо позднее) печатали в этом журнале свои шуточные и сатирические стихотворения; но мы протестуем против уверения, что они печатали их под псевдонимом Пруткова. Добролюбов подписывался в таком случае: «Яков Хам», как удостоверяет г. Гербель в своей «Христоматии для всех». Я желаю объяснить себе уверение г. Филиппова опять тем же ошибочным смешением псевдонима «Прутков» с «Литературным Ералашем» и с «Свистком». Произведения Пруткова печатались в этих отделах «Современника»; но из этого не следует, чтобы все то, что печаталось в этих отделах, принадлежало Пруткову. Во всяком случае, г. Филиппов напрасно прибегает к такому полемическому приему, как утверждение, что участие Панаева и Добролюбова в произведениях Пруткова ему «положительно известно». Ведь идя далее по этому пути, можно было бы поставить нас в положение еще более неприятное. Можно было бы заявить о «положительной известности», что мы, предъявляющие свои исключительные права на псевдоним Пруткова, принимали в его произведениях участие самое незначительное. Хотя г. Филиппов до этой крайности не доходит, но тем не менее он умаляет до того нашу роль в произведениях Пруткова, что его показание оказывается равносильным уличению моего брата в неправде. И действительно, выставлять себя творцами сочинений Пруткова, умалчивая о сотрудничестве известных писателей, притом еще таких, как Добролюбов, — это было бы с нашей стороны поступком лживым и постыдным. Я не отплачу г. Филиппову тою же монетою и заподозривать его в заведомой лжи не стану. Я повторяю мое предположение, что он ошибается, как случалось ошибаться и прежде, и в настоящее время другим по поводу псевдонима Козьмы Пруткова, который с самого своего появления сделался так популярен, что ему приписывались разные удачные шутки и сатиры, ему не принадлежавшие. Но, допуская в заявлении г. Филиппова возможность ошибки, я, однако, замечу, что решительная форма, в которую он его облек, достойна всякого порицания. Одно только неуважительное к человеческому достоинству легкомыслие способно опрометчиво и без надлежащей проверки утверждать факт, которым пятнаются честь и добросовестность людей. Вопрос о псевдониме Пруткова, может быть, сам по себе совсем не важен, но важна фраза, употребленная г. Филипповым по этому вопросу: «мне положительно известно…» и проч. В настоящем случае, за невозможностью иметь отзывов Панаева и Добролюбова, оно имеет значение очистительной присяги, к которой иногда прибегают в уголовном деле. И в неважном деле, несомненно, важно показание, даваемое под ответственностью совести и чести.

Итак, сводя к общему итогу все вышесказанное, и в подтверждение заявления брата моего, Владимира, я удостоверяю своим честным словом: 1) что псевдоним «Козьма Прутков» сочинен нами, а не «Современником»; 2) что Некрасов, Панаев и Добролюбов знали, что под этим псевдонимом пишут братья Жемчужниковы и гр. А. К. Толстой; 3) что ни Некрасов, ни Панаев, ни Добролюбов, ни «иные сатирики» к нам не обращались за разрешением печататься под принадлежащим нам псевдонимом и 4) что до нас не доходило никаких известий о том, чтобы или Некрасов, или Панаев, или Добролюбов печатали что-либо под псевдонимом К. Пруткова. Из двух последних пунктов вытекает само собою заключение, что ни один из трех названных писателей псевдонимом Пруткова втайне от нас не пользовался. Впрочем, так как они в украшение своих собственных произведений подписью Пруткова вовсе не нуждались, то этой одной причины, помимо всех прочих соображений, уже совершенно достаточно для подтверждения моего заключения.

Перед собранием, кажется, самых первых произведений Пруткова, напечатанном в «Современнике», помещено отдельно в виде эпиграфа стихотворение, Пруткову не принадлежащее. Оно, по всей вероятности, написано редакцией) «Современника» и имело целью подготовить читателя к предстоящему ему чтению шуточного рода. По причине именно такого предумышленного своего характера, это стихотворение никем не могло быть отнесено к произведению музы Пруткова, по преимуществу вдохновенно-бессознательной и всегда убежденной в важности своего значения. Что же касается «иных сатириков», писавших под именем Пруткова, о которых говорит г. Филиппов, то мне помнится, что вскоре после дебюта Пруткова в печати (но не в «Современнике») появилось два-три не наши стихотворения за подписью Пруткова. Помню также весьма хорошо, что некоторые шуточные и сатирические стихотворения, нам также не принадлежавшие, приписывались обществом Пруткову, хотя и не были подписаны его именем. В то время мы считали неудобным ни разъяснять печатно ошибочные толкования, ни протестовать против самовольного употребления посторонними лицами нам принадлежащего псевдонима, чтобы не придавать нашим шуткам серьезного значения и не объявлять публично имен, скрывавшихся под этим псевдонимом. Г. Гербель в биографическом обо мне очерке, перечисляя произведения Пруткова, упоминает, между прочим, о трех юмористических стихотворениях, напечатанных в «Развлечении» 1861 года: «Простуда», «Я встал однажды рано утром» и «Сестру задев случайно шпорой». Из этого следует заключить, что эти стихотворения были подписаны именем Пруткова; но они, однако, ему не принадлежат. Одно из них — «Я встал однажды рано утром» помещено даже г. Гербелем в его христоматии, в числе избранных стихотворений Пруткова. Таким образом, заявление г. Филиппова, что под именем Пруткова писали «иные сатирики», подтверждается; но из этого следует только то, что «иные сатирики», приняв псевдоним Пруткова, воспользовались правом, им не принадлежащим, и тем ввели в заблуждение г. Гербеля, приписавшего эти стихотворения мне. Кстати, по поводу христоматии Гербеля: происхождение литературной личности Козьмы Пруткова так известно в литературе и в обществе, близко к ней стоящем, что г. Гербель, разоблачая этот псевдоним, объявляет прямо, что Прутков есть не кто иной, как я, Алексей М. Жемчужников. Он ошибся, приписав одному мне все произведения Пруткова (я указал в свое время на эту ошибку печатно); но он прав в том отношении, что указывает верно на происхождение Пруткова, обязанного своим существованием исключительно нашему семейству, т. е. братьям Жемчужниковым и двоюродному нашему брату гр. А. К. Толстому.

Я полагаю, что мое объяснение не лишено доказательности в пользу правоты нашего протеста, и не теряю надежды, что оно может заставить г. Филиппова усомниться в его собственной правоте, тем более что приводимый им в свое оправдание аргумент, что будущие его сотрудники гг. Краевский и Пыпин имеют же право подписываться своими фамилиями, несмотря на то что они однофамильцы А. А. Краевского и А. Н. Пыпина, — совсем не убедителен и крайне несостоятелен. Имя и фамилию человек носит не по своему произволу и потому ни в каком случае отказываться от них в печати не обязан; но псевдоним он выбирает сам и при выборе волен руководствоваться условиями приличия. Так, например, писателю Крестовскому никто не поставит в укор, что он подписывает свои сочинения своею фамилею, хотя в литературе уже известен псевдоним Крестовский; но если бы явился писатель, не носящий фамилии Щедрин, но выбравший себе этот псевдоним для печатания своих сатирических произведений, то такой его поступок оказался бы очень неблаговидным. По существующим в литературе обычаям, скромный Козьма Прутков не может быть лишен права, каким пользуются литературные знаменитости. Под именем Козьмы Пруткова, кроме нас, имел бы право писать только тот, кто наследовал эту фамилию от своих родителей и наречен при крещении Козьмою. Следовательно, г. М. Филиппов этого права не имеет. Если мы не протестовали прежде против незаконного употребления другими лицами нам принадлежащего псевдонима, то это не значит, чтобы мы вовсе отказались от права предъявить этот протест, когда нам заблагорассудится. И теперь мы его предъявляем по следующим причинам: 1) так как Прутков окончил свое поприще и притом удостоился чести занять в литературе особое, собственно ему принадлежащее, место, то мы не желаем, чтобы его именем пользовались лица, не участвовавшие в составлении его литературной репутации; и 2) незаконное пользование его псевдонимом не имеет уже характера случайного, как это бывало прежде, но употребляется теперь постоянно и преднамеренно в журнале «Век». Хотя г. Филиппов и утешает нас тем, что объявил в своем журнале, что он не Козьма Прутков «Современника», но этого нам недостаточно. Читатель «Века» может не знать об этом объявлении или о нем позабыть и принимать подложного Пруткова за настоящего.

Если г. Филиппов не убедится нашими доводами и не склонится на наше приглашение расстаться с принадлежащим нам псевдонимом, то мы должны будем принять другие меры. Одна из них будет заключаться в том, что мы предпошлем полному собранию сочинений Пруткова, — к изданию которого намереваемся приступить, — предостерегательное от злоупотребления его именем объяснение, а самую книгу заключим следующею отметкою: «С подлинным верно. Алексей и Владимир Жемчужниковы». Такую же отметку будем употреблять и при печатании посмертных произведений Пруткова, если таковые найдутся. В заключение объявляю, что так как за смертью гр. А. К. Толстого «триумвират», взявший на себя право и обязанность как взаимной себя проверки, так и сортировки и окончательной редакции творений Пруткова, уже не существует, то это право и эта обязанность остаются теперь только за двумя лицами; так что гарантией подлинности и годности к печати творений Козьмы Пруткова будут отныне служить только подписи Жемчужниковых, Алексея и Владимира — или обоих вместе, или, в случае спешной необходимости, одного из двух. При издании Пруткова мы упомянем еще о некоторых лицах нашего кружка, участие которых в его произведениях было или только случайное, или не столь деятельное и самостоятельное, и исключим из этого издания некоторые вещи, которые хотя и вышли из нашего же кружка и уже были напечатаны, но, по нашему мнению, не согласны с общим характером творений Пруткова. Об этом предмете теперь не распространяюсь потому, что мое настоящее письмо имело в виду только ограждение Козьмы Пруткова от покушений на его самостоятельность и добрую славу со стороны лиц, ему совершенно чуждых. Примите и проч.

Алексей Жемчужников.

11-го апреля 1883 г, Берн.

Письма В. М. Жемчужникова к А. Н. Пыпину

1

Hotel Bristol 6

18 ф./83 Menton. France.

Многоуважаемый Александр Николаевич,

Вероятно, Вы уже давно получили мой первый ответ (от 7/19 янв.) на Ваше письмо от 30 декабря прошлого года, относительно достолюбезного и достопочтенного Косьмы Пруткова. Я, в том ответе, обещал Вам сведения по всем, поставленным Вами, вопросам, — когда предварительно соглашусь с моим братом Алексеем и затем соберусь сам с расположением и силами. Зная лень моего брата, я полагал, что он возложит весь труд объяснений по Вашим вопросам на меня, оставив за собою лишь окончательное утверждение; поэтому я и выговаривал себе время, будучи теперь не в здоровом расположении духа и не в здоровых силах. Но, к удивлению моему, вчера получен мною такой обстоятельный ответ от него на Ваши вопросы (мною ему переданные), что мне остается только переписать этот ответ здесь, дословно, лишь с ничтожными дополнениями, которые, ради точности, я пишу здесь без вносных знаков, отмечая его слова вносными знаками. Я прислал бы Вам ответ его в подлиннике, если б он был написан особо, а не в тексте письма, не имеющего связи с К. Прутковым,

Вот наши ответы на вопросы о Косьме Пруткове:

Извлечение из письма брата моего Алексея, от 1/13 фев., ко мне, из Берна:

«Достопочтенный Косьма Прутков — это ты, Толстой и я. Все мы тогда были молоды, и «настроение кружка», при котором возникли творения Пруткова, было веселое, но с примесью сатирически-критического отношения к современным литературным явлениям и к явлениям современной жизни. Хотя каждый из нас имел свой особый политический характер, но всех нас соединила плотно одна общая нам черта: полное отсутствие «казенности» в нас самих и, вследствие этого, большая чуткость ко всему «казенному». Эта черта помогла нам — сперва независимо от нашей воли и вполне непреднамеренно, — создать тип Кузьмы Пруткова, который до того казенный, что ни мысли его, ни чувству недоступна никакая, так называемая, злоба дня, если на нее не обращено внимания с казенной точки зрения. Он потому и смешон, что вполне невинен. Он как бы говорит в своих творениях: «все человеческое — мне чуждо». Уже после, по мере того как этот тип выяснялся, казенный характер его стал подчеркиваться. Так, в своих «прожектах» он является сознательно казенным человеком. Выставляя публицистическую и иную деятельность Пруткова в таком виде, его «присные», или «клевреты» (так ты называешь Толстого, себя и меня) тем самым заявили свое собственное отношение «к эпохе борьбы с превратными идеями, к деятельности негласного комитета» и т. д. Мы богато одарили Пруткова такими свойствами, которые делали его ненужным для того времени человеком, и беспощадно обобрали у него такие свойства, которые могли его сделать хотя несколько полезным для своей эпохи. Отсутствие одних и присутствие других из этих свойств — равно комичны; и честь понимания этого комизма принадлежит нам.

В афоризмах обыкновенно выражается житейская мудрость. Прутков же в большей части своих афоризмов или говорит с важностью казенные, общие места; или с энергиею вламывается в открытые двери; или высказывает мысли, не только не имеющие соотношения с его эпохою и с Россиею, но стоящие, так сказать, вне всякого места и времени. Будучи очень ограниченным, он дает советы мудрости. Не будучи поэтом, он пишет стихи. Без образования и без понимания положения России он пишет «прожекты». Он современник Клейнмихеля, у которого усердие все превозмогало. Он воспитанник той эпохи, когда всякий, без малейшей подготовки, брал на себя всевозможные обязанности, если Начальство на него их налагало. А Начальство при этом руководствовалось теми же соображениями, какими руководствовался помещик, делая из своих дворовых одного каретником, другого музыкантом и т. д. Кажется, Кукольник раз сказал: «если Ник. Павл. повелит мне быть акушером, я завтра же буду акушером». Мы всем этим строем вдохновились художнически и создали Пруткова. А что Прутков многим симпатичен — это потому, что он добродушен и честен. Несмотря на всю свою неразвитость, если бы он дожил до настоящего времени, он не увлекся бы примерами хищничества и усомнился бы в нравственности приемов Каткова. — Создавая Пруткова, мы все это чуяли и, кроме того, были веселы, и молоды, и — талантливы.

Отношения Пруткова к «Современнику» возникли от связей с «Современником» моих и твоих. Я помещал в «Современнике» свои комедии и стихи, а ты был знаком с редакцией.

Вот вкратце мои мысли о том, как возник Прутков, и о причинах его удачи и успехов. Я сказал бы еще более, но боюсь слишком расписаться».

Этот краткий очерк сущности, смысла и причины самого появления Козьмы Пруткова столь верен и полон, что мне нечего прибавить в ответ на Ваши вопросы. Лишь в целях биографических и библиографических я добавлю несколько мелочей и перечень его творений; потому что, по приобретении им заслуженной славы, было напечатано под его именем много не достойного его и вовсе не принадлежащего ему, (Полное собрание его сочинений, с биографиею, давно подготовляется мною к изданию, но доселе я не имел досуга для этого издания. Теперь, свободный по болезни и проживая недалеко от брата Алексея, надеюсь окончить эту подготовку, и тогда останется только напечатать и издать. Возьмется ли типография Михаила Матвеевича сделать это издание, с портретом, имеющимся у Вас?) Формат портрета велик, но так было сделано с умыслом, для сохранения притязательности Пруткова и в наружности издания его сочинений; это формат издания «Ста русских литераторов». Портрет этот, рисованный художником (впоследствии профессором) Бедеманом и братом нашим Львом, бывшим товарищем Бедемана в Акад. художеств, — сделанный по нашим (т. е. трех клевретов Пруткова) указаниям, — был отпечатан по моему заказу, пред отъездом моим на службу в Сибирь, в 1853—4 гг., когда предполагалось уже издать собрание сочинений Пруткова. Но цензор не дозволил выпуска этого портрета из литографии, подозревая, что это также насмешка над каким-либо действительным лицом. Я успел взять себе лишь несколько экземпляров, оставив остальные в складе у литографа на хранении до востребования, разумеется, уплатив ему сполна за все; но когда я возвратился из Сибири и когда кончилась Крымская война, то у литографа не оказалось ни одного экземпляра: прежний хозяин умер, мастерская перенесена в другой дом, и наследники говорили, что не принимали и не знают подобного портрета! Мои экземпляры портрета разошлись по разным знакомым; а впоследствии мне сказывали, будто бы портрет этот продавался на толкучем рынке! Благо у Вас есть экземпляр этого портрета, то не одолжите ли его для отлитографирования вновь к изданию всех соч. К. Пруткова?

Нравственный и умственный образ К. Пруткова создался, как говорит мой брат, не вдруг, а постепенно, как бы сам собою, и лишь потом дополнялся и дорисовывался нами сознательно. Кое-что из вошедшего в творения Кузьмы Пруткова было написано даже ранее представления нами, в своих головах, единого творца литератора, типического, самодовольного, тупого, добродушного и благонамеренного. Сначала просто писалось от веселости и без заботы о сохранении в написанном какой-либо общей черты, кроме веселости и насмешки. Впрочем, это было непродолжительно, именно: так была написана в 1850 г. шутка-водевиль «Фантазия» за подписью Y и Z, данная в декабре того года на Александрийском театре в бенефис Максимова 1-го и тотчас же запрещенная по высочайшему повелению, потому что откровенность шутки показалась и государю и публике слишком дерзкою. Эта шутка была написана гр. Алексеем Толстым и моим братом Алексеем. Потом, летом 1851 или 1852 г., во время пребывания нашей семьи (без гр. Толстого) в Орловской губ. в деревне, брат мой Александр сочинил, между прочим, исключительно ради шутки, басню «Незабудки и запятки»; эта форма стихотворной шалости пришлась нам по вкусу, и тогда же были составлены басни, тем же братом Александром при содействии бр. Алексея: «Цапля и беговые дрожки» и «Кондуктор и тарантул», и одним бр. Алексеем: «Стан и голос» и «Червяк и попадья». Кроме последней из этих басней, остальные были напечатаны в «Современнике» в том же году, без обозначения имени автора, потому что в то время еще не родился образ К. Пруткова. Однако эти басни уже зародили кое-какие мысли, развившиеся впоследствии в брате моем Алексее и во мне до личности Пруткова; именно: когда писались упомянутые басни, то в шутку говорилось, что ими доказывается излишество похвал Крылову и др., потому что написанные теперь басни не хуже тех. Шутка эта повторялась и по возвращении нашем в СПб. и вскоре привела меня с бр. Алексеем и гр. А. Толстым (брат Александр был в то время на службе в Оренбурге) к мысли писать от одного лица, способного во всех родах творчества. Эта мысль завлекла нас, и создался тип Косьмы Пруткова. К лету 1853 г., когда мы снова проживали в елецкой деревне, набралось уже очень достаточно таких произведений; а летом прибавилась к ним комедия «Блонды», написанная бр. Александром при содействии бр. Алексея и моем. Осенью, по соглашению с А. Толстым и бр. моим Алексеем, я занялся окончательно редакциею всего подготовленного и передал это Ив. Ив. Панаеву для напечатания в «Современнике». Редакция «Современника» оценила это по достоинству и напечатала в отделе «Ералаш», дотоле не существовавшем, добавив стихотворный эпиграф — кажется — Некрасова. Кроме этого эпиграфа, напечатанного без подписи, впреди соч. Пруткова, решительно ничего нет ни панаевского, ни некрасовского в сочинениях К. Пруткова.

Во все это время продолжалась уже сознательная работа от имени К. Пруткова, передававшаяся чрез меня в редакцию «Современника». Затем началась восточная война, я уехал на службу в Тобольскую губ., и творчество Пруткова замолкло. В Тобольске я познакомился с Ершовым (творцом «Конька-горбунка»), Мы довольно сошлись. Он очень полюбил Пруткова, знакомил меня также с прежними своими шутками и передал мне свою стихотворную сцену «Черепослов, сиречь Френолог», прося поместить ее куда-либо, потому что «сознает себя отяжелевшим и устаревшим». Я обещал воспользоваться ею для Пруткова и впоследствии, по окончании войны и по возвращении моем в СПб., вставил его сцену, с небольшими дополнениями, во 2-е действие оперетты «Черепослов», написанной мною с бр. Алексеем и напечатанной в «Современнике» 1860 г. — от имени отца Пруткова, дабы не портить уже вполне очертившегося образа самого Косьмы Пруткова. — Затем Косьма Прутков должен был умереть, потому что мы, три его присных, или клевретов, проживали в разных местах, уже не были такими молодыми и веселыми и соединялись воедино лишь изредка ^,,— Я сказал уже, что в печати явилось кое-что от имени К. Пруткова, вовсе не принадлежащее ему. Чтоб очистить его память и образ, исчисляю тут все то, что входит в «Полное собрание его сочинений»:

Басни:

Незабудки и запятки. Кондуктор и тарантул. Стан и голос. Попадья и червяк. Пастух, молоко и читатель. Архитектор и птичница. Помещик и садовник. Звезда и брюхо. Урок внучатам. Пятки некстати. Помещик и трава. Чиновник и курица.

Сценические творения:

Фантазия.

Черепослов, сиречь Френолог. Блонды.

Опрометчивый турка, или Приятно ли быть внуком?

Министр плодородия (рукопись была передана в ред. «Современника» 1863 или 4 г., не напечатана и не возвращена).

Проза:

Записки деда.

Мысли и афоризмы. Плоды раздумья.

От известного Кузьмы Пруткова неизвестному фельетонисту «СПбург-ских ведомостей», по поводу статьи сего последнего (в № 80 «СПб. вед.», 1860 г.). В этом ответе (в «Совр.», 1860 г., за май) Прутков сам определяет литературное свое значение.

Краткий некролог («Совр.», 1863 г., IV).

Прожекты.

Объяснения непременного члена К. Пруткова: в «Нов. врем.», 1877 г., № 392, и в «Нов. врем.», 1881 г., № 2026 (в этом последнем басня «Звезда и брюхо» напечатана не вполне верно).

Стихи:

К моему портрету.

Козак и Армянин (не б. напечатано)

Честолюбие,

Путник.

Спор греческих философов об изящном.

Поездка в Кронштадт.

Возвращение из Кронштадта.

Эпиграмма № 1.

Эпиграмма № 2.

Письмо из Коринфа.

Желание быть испанцем.

Древней греческой старухе, если О она домогалась моей любви.

Из Гейне № 1,

К толпе.

*** подражание Гейне.

Безвыходное положение.

Эпиграмма № 3.

Осада Памбы.

В альбом красивой чужестранке.

Баллада.

Пластический грек.

В альбом.

Из Гейне № 2,

К друзьям после женитьбы.

Мое вдохновение.

Аквилон.

Желания поэта.

Мой сон.

Память прошлого.

Осень.

Разочарование.

Философ в бане.

Очень возможно, что при окончательном просмотре творений К. Пруткова, для их издания отдельным сборником, иное будет исключено даже из этого перечня, для цельности и достоинства типа.

Вот, кажется, достаточно полный ответ на вопросы Ваши, Александр Николаевич, относительно Косьмы Пруткова; а от нас обоих, т. е. от остающихся двух клевретов К. Пруткова, искреннее спасибо Вам за уважение к его имени и к достойной памяти о нем.

Не ответите ли и мне что-либо на мой вопрос относительно изд. «Полн, собр. соч. К. Пр.»?

Да будет Вам все наилучшее.

Ваш В. Жемчужников.

2

Hotel Bristol 15 27 ф./83 Men ton. France

Я уже ответил Вам, уважаемый Александр Николаевич, от 7/19 января и (заказным) от 6/18 февраля, на вопросы Ваши о К. Пруткове; но шлю еще этот добавок: 1-е) в вящее объяснение личности К. П. Пруткова, на основании дальнейшей моей переписки о нем с моим братом Алексеем; и 2-е) в дополнение к посланному вам (в письме от 6/18 фев.) перечню его «творений».

I) Подобно шекспировскому Гамлету, Косьма или Кузьма Прутков достоин и требует обстоятельных «комментариев». Так, между прочим, постыдно промахнулся бы тот, кто не усмотрел бы и не оценил бы в нем одной из важнейших сторон его литературной личности, поразительно верно выражающей вообще образцовые черты современных русских, из числа учившихся и «образованных». Эта, здесь указываемая, сторона его личности заключается — в самодовольстве, в самоуверенности, в решительности и смелости выводов и приговоров. Эти черты господствуют у нас и теперь, едва ли даже не резче прежнего, но теперешняя суть их иная; прежде они исходили преимущественно из внешнего значения человека, а теперь они исходят из внутреннего самодовольства, из уверенности почти каждого в глубине своих поверхностных взглядов и своих маленьких познаний и в принадлежности своей к чину «интеллигенции». Замечательно, что в Пруткове совместились оба эти вида самодовольства и решительности; но не известно ли это от разнообразного богатства его природы или же и в современном ему обществе существовали оба эти вида, лишь не в одинаковой степени, как существуют всегда? Во всяком случае, К- Прутков, живя и действуя в эпоху суровой власти и предписанного мышления, понял силу власти и команды и сам стал властью: он не заслуживает, а требует уважения, почитания и даже любви, и — получает их не только от современников, но и от потомства. Такое отношение к своим читателям и слушателям выразилось у него всего более в афоризмах, в «плодах раздумья». Иногда он действительно вдумывается, и тогда изрекает не наставление или совет, а приказ, команду, предписание; напр., в афоризмах: «если хочешь быть счастливым, будь им!» — «смотри в корень!» — «бди!» и т. п. Иногда же он вдохновляется только прихотью, властью, командой, и столь же повелительно изрекает свои предписания, хотя в них нельзя найти ни повода, ни мысли, ни цели; таковы, напр., афоризмы: «если у тебя есть фонтан, заткни его: дай отдохнуть и фонтану»; «стрельба в цель упражняет руку и причиняет верность глазу»; «в доме без жильцов известных насекомых не обрящешь», и т. п. — Во всех этих случаях он покоряет читателя своею смелостью, требовательностью, самоуверенностью. Он, как зачастую случается в жизни, заставляет своею смелостью признать за ним достоинства и значение. Он завоевывает себе славу, имя поэта, философа, мыслителя и мудреца; так почитали его при жизни, так почитают и поныне. И он тем достойнее такой славы, что приобрел ее не случайно, не прирожденными качествами, но — сознательно, простым хотением заставить общество смотреть прутковскими глазами и думать прутковским умом. А я очень любил Кузьму Петровича Пруткова и потому скажу решительно, что он был гений.

II) По распадении Косьмы Пруткова, т. е. по смерти его, многое печаталось беззаконно и бесстыдно от его имени. Так и доселе поступает редактор журнала «Век», г-н Филиппов. Из числа напечатанного в то время от имени К. Пруткова только в комедии «Любовь и Силин», напечатанной в журнале «Развлечение», № 18, 1861 г., и в малой частице фельетонов «СПб. вед.», 1876 г. — имеется кое-что действительно прутковское; но это «кое-что» смешано со стольким чужим и нисколько не свойственным К. Пруткову, что лишь он один, если б еще жил и пребывал в прежних силах, мог бы очистить свое от примешанного и представить это свое публике, в должной отделке. Но для этого уже миновало время; и потому «Любовь и Силин», а тем паче помянутые фельетоны, должны быть сполна причислены к чьим-то чужим сочинениям, неправильно выданным за прутковские. Кроме поименованного в данном Вам перечне, нет никаких иных творений Кузьмы Пруткова.

Кончая сим, желаю Вам повторительно всего наилучшего.

В. Жемчужников.

От издателей

Вовремя приготовления к изданию настоящего полного собрания сочинений Козьмы Пруткова до издателей дошел слух: 1) что в публике ходят по рукам рукописные пасквильные и неприличные стихотворения, подписанные именем Козьмы Пруткова; и 2) что в журнале «Век» продолжается печатание статей, подписанных подложно этим же именем.

Издатели настоящего собрания сочинений Козьмы Пруткова, как единственные, по смерти графа Алексея Константиновича Толстого, лица, имеющие законное право говорить от имени Козьмы Пруткова и печатать его произведения, уже неоднократно протестовали печатно против злоупотребления этим именем. Они вынуждены теперь повторить свой протест, — не с целию бесполезной попытки исправить литературные нравы, но в предостережение нашей публики от обмана.

В предисловии к настоящему изданию (см. «Биографические сведения о Козьме Пруткове») перечислены те произведения Козьмы Пруткова, которые, принадлежа ему, не вошли в это собрание его сочинений, по соображениям издателей. Засим, все написанное Козьмою Прутковым — в этом издании напечатано. Следовательно, всякие другие произведения, в стихах или в прозе, рукописные или печатные, оглашенные от имени Козьмы Пруткова, не принадлежат ему, т. е. составляют подлог, Лица, прибегающие к такому подлогу, очевидно, желают: или придать своим произведениям значение и вес, облекаясь в популярное имя Козьмы Пруткова, или взвалить на него совершение таких поступков, за которые сами хотят избегнуть ответственности.

Из дневника Алексея Жемчужникова

1883-й год. Ноябрь 27/15. Pension Neptun. Zurich.

Государь Николай Павлович был на первом представлении «Фантазии», написанной Алексеем Толстым и мною. Эта пьеса шла в бенефис Максимова. Ни Толстой, ни я в театре не были. В этот вечер был какой-то бал, на который мы оба были приглашены и на котором быть следовало. В театре были: мать Толстого и мой отец с моими братьями. Воротясь с бала и любопытствуя знать: как прошла наша пьеса, я разбудил брата Льва и спросил его об этом. Он ответил, что пьесу публика ошикала и что государь в то время, когда собаки бегали по сцене во время грозы, встал со своего места с недовольным выражением в лице и уехал из театра. Услышавши это, я сейчас же написал письмо режиссеру Куликову, что, узнав о неуспехе нашей пьесы, я прошу его снять ее с афиши и что я уверен в согласии с моим мнением графа Толстого, хотя и обращаюсь к нему с моей просьбой без предварительного с гр. Толстым совещания. Это письмо я отдал Кузьме, прося снести его завтра пораньше к Куликову. На другой день я проснулся поздно, и ответ от Куликова был уже получен. Он был короток: «Пьеса ваша и гр. Толстого уже запрещена вчера по высочайшему повелению».