Сочинения в двух томах

В столице Медичи счастливой

Справлялся странный карнавал.

Все в белом, с ветвию оливы,

Шли девы, юноши; бежал

Народ за ними; из собора,

Под звук торжественного хора,

Распятье иноки несли

И стройно со свечами шли.

Усыпан путь их был цветами,

Ковры висели из окон,

И воздух был колоколами

До гор далеких потрясен.

Они на площадь направлялись,

Туда ж по улицам другим,

Пестрея, маски собирались

С обычным говором своим:

Паяц, и, с лавкой разных склянок,

На колеснице шарлатан,

И гранд, и дьявол, и султан,

И Вакх со свитою вакханок.

Но, будто волны в берегах,

Вдруг останавливались маски

И прекращались смех и пляски:

На площади, на трех кострах,

Монахи складывали в груды

Всё то, что тешит резвый свет

Приманкой неги и сует.

Тут были жемчуг, изумруды,

Великолепные сосуды,

И кучи бархатов, парчей,

И карт игральных, и костей,

И сладострастные картины,

И бюсты фавнов и сирен,

Литавры, арфы, мандолины,

И ноты страстных кантилен,

И кучи масок и корсетов,

Румяна, мыла и духи,

И эротических поэтов

Соблазна полные стихи...

Над этой грудою стояло,

Верхом на маленьком коньке,

Изображенье карнавала —

Паяц в дурацком колпаке.

Сюда процессия вступила.

На помост встал монах седой,

И чудно солнцем озарило

Его фигуру над толпой.

Он крест держал, главу склоняя

И указуя в небеса...

В глубоких впадинах сверкая,

Его светилися глаза;

Народ внимал ему угрюмо

И рвал бесовские костюмы,

И, маски сбросивши тайком,

Рыдали женщины кругом.

Монах учил, как древле жили

Общины первых христиан.

«А вы, — сказал, — вы воскресили

Разбитый ими истукан!

Забыли в шуме сатурналий

Молчанье строгое постов!

Святую Библию отцов

На мудрость века променяли;

Пустынной манне предпочли

Пиры египетской земли!

До знаний жадны, верой скупы,

Понять вы тщитесь бытие,

Анатомируете трупы —

А сердце знаете ль свое?..

О матерь божия! тебя ли,

Мое прибежище в печали,

В чертах блудницы вижу я!

С блудниц художник маловерный

Чертит, исполнен всякой скверны,

И выдает вам за тебя!..

Разврат повсюду лицемерный!

Вас тешит пестрый маскарад —

Бес ходит возле каждой маски

И в сердце вам вливает яд.

В вине, в науке, в женской ласке

Вам сети ставит хитрый ад,

И, как бессмысленные дети,

Вы слепо падаете в сети!..

Пора! Зову я вас на брань.

Из-за трапезы каждый встань,

Где бес пирует! Бросьте яству!

Спешите! Пастырю во длань

Веду вернувшуюся паству!

Здесь искупление грехам!

Проклятье играм и костям!

Проклятье льстивым чарам ада!

Проклятье мудрости людской,

В которой овцы божья стада

Теряют веру и покой!

Господь, услышь мои моленья:

В сей день великий искупленья

Свои нам молнии пошли

И разрази тельца златого!

Во имя чистое Христово

Весь дом греха испепели!»

Умолк — и факелом зажженным

Взмахнул над праздничным костром;

Раздался пушек страшный гром;

Сливаясь с колокольным звоном,

Te Deum[48] грянул мрачный хор;

Столбом встал огненный костер.

Толпы народа оробели,

Молились, набожно глядели,

Святого ужаса полны,

Как грозно пирамидой жаркой

Трещали, вспыхивали ярко

Изобретенья Сатаны

И как фигура карнавала —

Его колпак и детский конь —

Качалась, тлела, обгорала

И с шумом рухнула в огонь.

————

Прошли года. Монах крутой,

Как гений смерти, воцарился

В столице шумной и живой —

И город весь преобразился.

Облекся трауром народ,

Везде вериги, власяница,

Постом измученные лица,

Молебны, звон да крестный ход.

Монах как будто львиной лапой

Толпу угрюмую сжимал,

И дерзко ссорился он с папой,

В безверьи папу уличал...

Но с папой спорить было рано:

Неравен был строптивый спор,

И глав венчанных Ватикана

Еще могуч был приговор...

И вот опять костер багровый

На той же площади пылал;

Палач у виселицы новой

Спокойно жертвы новой ждал,

И грозный папский трибунал

Стоял на помосте высоком.

На казнь монахов привели.

Они, в молчании глубоком,

На смерть, как мученики, шли.

Один из них был тот же самый,

К кому народ стекался в храмы,

Кто отворял свои уста

Лишь с чистым именем Христа;

Христом был дух его напитан,

И за него на казнь он шел;

Христа же именем прочитан

Монаху смертный протокол,

И то же имя повторяла

Толпа, смотря со всех сторон,

Как рухнул с виселицы он,

И пламя вмиг его объяло,

И, задыхаясь, произнес

Он в самом пламени: «Христос!»

Христос, Христос, — но, умирая

И по следам твоим ступая,

Твой подвиг сердцем возлюбя,

Христос! он понял ли тебя?

О нет! Скорбящих утешая,

Ты чистых радостей не гнал

И, Магдалину возрождая,

Детей на жизнь благословлял!

И человек, в твоем ученье

Познав себя, в твоих словах

С любовью видит откровенье,

Чем может быть он свят и благ...

Своею кровью жизни слово

Ты освятил, — и возросло

Оно могуче и светло;

Доминиканца ж лик суровый

Был чужд любви — и сам он пал

Бесплодной жертвою . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

Не свадьбу праздновать, не пир,

Не на воинственный турнир

Блеснуть оружьем и конями

В Клермонт нагорный притекли

Богатыри со всей земли.

Что луг, усеянный цветами,

Вся площадь, полная гостей,

Вздымалась массою людей,

Как перекатными волнами.

Луч солнца ярко озарял

Знамена, шарфы, перья, ризы,

Гербы, и ленты, и девизы,

Лазурь, и пурпур, и металл.

Под златотканым балдахином,

Средь духовенства властелином

В тиаре папа восседал.

У трона — герцоги, бароны

И красных кардиналов ряд;

Вокруг их — сирых обороны —

Толпою рыцари стоят:

В узорных латах итальянцы,

Тяжелый шваб, и рыжий бритт,

И галл, отважный сибарит,

И в шлемах с перьями испанцы;

И, отдален от всех, старик,

Дерзавший свергнуть папства узы:

То обращенный еретик

Из фанатической Тулузы;

Здесь строй норманнов удалых,

Как в масках, в шлемах пудовых,

С своей тяжелой алебардой...

На крыши взгромоздясь, народ

Всех поименно их зовет:

Всё это львы да леопарды,

Орлы, медведи, ястреба, —

Как будто грозные прозванья

Сама сковала им судьба,

Чтоб обессмертить их деянья!

Над ними стаей лебедей,

Слетевших на берег зеленый,

Из лож кругом сияют жены,

В шелку, в зубчатых кружевах,

В алмазах, в млечных жемчугах.

Лишь шепот слышится в собраньи.

Необычайная молва

Давно чудесные слова

И непонятные сказанья

Носила в мире. Виден крест

Был в небе. Несся стон с востока.

Заря кровавого потока

Имела вид. Меж бледных звезд

Как человеческое было

Лицо луны, и слезы лило,

И вкруг клубился дым и мгла...

Чего-то страшного ждала

Толпа, внимать готовясь богу,

И били грозную тревогу

Со всех церквей колокола.

Вдруг звон затих — и на ступени

Престола папы преклонил

Убогий пилигрим колени;

Его с любовью осенил

Святым крестом первосвященник;

И, помоляся небесам,

Пустынник говорил к толпам:

«Смиренный нищий, беглый пленник

Пред вами, сильные земли!

Темна моя, ничтожна доля;

Но движет мной иная воля.

Не мне внимайте, короли:

Сам бог, державствующий нами,

К моей склонился нищете

И повелел мне стать пред вами,

И вам в сердечной простоте

Сказать про плен, про те мученья,

Что испытал и видел я.

Вся плоть истерзана моя,

Спина хранит следы ремня,

И язвам нету исцеленья!

Взгляните: на руках моих

Оков кровавые запястья.

В темницах душных и сырых,

Без утешенья, без участья

Провел я юности лета;

Копал я рвы, бряцая цепью,

Влачил я камни знойной степью

За то, что веровал в Христа!

Вот эти руки... Но в молчанье

Вы потупляете глаза;

На грозных лицах состраданья,

Я вижу, катится слеза...

О, люди, люди! язвы эти

Смутили вас на краткий час!

О, впечатлительные дети!

Как слезы дешевы у вас!

Ужель, чтоб тронуть вас, страдальцам

К вам надо нищими предстать?

Чтоб вас уверить, надо дать

Ощупать язвы вашим пальцам!

Тогда лишь бедствиям земным,

Тогда неслыханным страданьям,

Бесчеловечным истязаньям

Вы сердцем внемлете своим!..

А тех страдальцев миллионы,

Которых вам не слышны стоны,

К которым мусульманин злой,

Что к агнцам трепетным, приходит

И беспрепятственно уводит

Из них рабов себе толпой,

В глазах у брата душит брата,

И неродившихся детей

Во чреве режет матерей,

И вырывает для разврата

Из их объятий дочерей...

Я видел: бледных, безоружных

Толпами гнали по пескам,

Отсталых старцев, жен недужных

Бичом стегали по ногам;

И турок рыскал по пустыне,

Как перед стадом гуртовщик,

Но миг — мне памятный доныне,

Благословенный жизни миг,

Когда, окованным, средь дыма

Прозрачных утренних паров.

Предстали нам Ерусалима

Святые храмы без крестов!

Замолкли стоны и тревога,

И, позабывши прах и тлен,

Восславословили мы бога

В виду сионских древних стен,

Где ждали нас позор и плен!

Породнены тоской, чужбиной,

Латинец с греком обнялись;

Все, как сыны семьи единой,

Страдать безропотно клялись.

И грек нам дал пример великий:

Ерея, певшего псалом,

С коня спрыгнувши, турок дикий

Ударил взвизгнувшим бичом —

Тот пел и бровию не двинул!

Злодей страдальца опрокинул

И вырвал бороду его...

Рванули с воплем мы цепями, —

А он Евангелья словами

Господне славил торжество!

В куски изрубленное тело

Злодеи побросали в нас;

Мы сохранили их всецело,

И, о душе его молясь,

В темнице, где страдали сами,

Могилу вырыли руками,

И на груди святой земли

Его останки погребли.

И он не встанет ведь пред вами

Вам язвы обнажить свои

И выпросить у вас слезами

Слезу участья и любви!

Увы, не разверзают гробы

Святые жертвы адской злобы!

Нет, и живое не придет

К вам одноверцев ваших племя —

Христу молящийся народ;

Один креста несет он бремя,

Один он терн Христов несет!

Как раб евангельский, изранен,

В степи лежит, больной, без сил...

Иль ждете вы, чтоб напоил

Его чужой самаритянин,

А вы, с кошницей яств, бойцы,

Пройдете мимо, как слепцы?

О нет, для вас еще священны

Любовь и правда на земле!

Я вижу ужас вдохновенный

На вашем доблестном челе!

Восстань, о воинство Христово,

На мусульман войной суровой!

Да с громом рушится во прах —

Созданье злобы и коварства —

Их тяготеющее царство

На христианских раменах!

Разбейте с чад Христа оковы,

Дохнуть им дайте жизнью новой,

Они вас ждут, чтоб вас обнять,

Край ваших риз облобызать!

Идите! Ангелами мщенья,

Из храма огненным мечом

Изгнав неверных поколенья,

Отдайте богу божий дом!

Там благодарственные псальмы

Для вас народы воспоют,

А падшим — мучеников пальмы

Венцами ангелы сплетут!..»

Умолк. В ответ как будто громы

Перекатилися в горах —

То клик один во всех устах:

«Идем, оставим жен и домы!»

И в умилении святом

Вокруг железные бароны

В восторге плакали, как жены;

Враг лобызался со врагом;

И руку жал герой герою,

Как лев косматый, алча бою;

На общий подвиг дамы с рук

Снимали злато и жемчуг;

Свой грош и нищие бросали;

И радость всех была светла —

Ее литавры возвещали

И в небесах распространяли

Со всех церквей колокола.

————

Вот так латинские народы,

Во имя братства и любви,

Шли в отдаленные походы.

Кипела доблесть в их крови.

Иуде чуждая и Крезам,

Лишь славолюбием дыша,

Под этой сталью и железом

Жила великая душа.

И ею созданные люди

На нас колоссами глядят,

Которых каменные груди

Ни меч, ни гром не сокрушат.

Тогда в ряды священной рати

Не ополчались мы войной.

Отдельно, далеко от братий,

Вели мы свой крестовый бой.

Уж недра Азии бездонной,

Как разгоравшийся волкан,

К нам слали чад своих мильоны:

Дул с степи жаркий ураган,

Металась степь, как океан, —

Восток чреват был Чингисханом!

И Русь одна тогда была

Сторожевым Европы станом,

И уж за веру кровь лила...

Недолго рыцарей глубоко

Так трогал клик: «Иерусалим!»

Стон христианского Востока

Всё глуше становился им!

Россия гибла: к христианам

Взывала воплями она;

Но, как Иосиф агарянам,

Была от братьев продана!

Упала с громом Византия;

Семья славянских царств за ней;

Столпы сложились костяные

Из черепов богатырей;

За честь Евангелья Христова

Сыны Людовика Святого

Уж выручать не шли Царьград.

От брата отшатнулся брат...

Мы — крестоносцы от начала!

Орда рвала нас по клочкам,

Нас жгла, — но лучше смерть, чем срам;

Страдальцев кровью возрастала

И крепла Русь; как мститель встала

И, верная себе, идет

В обетованный свой поход.

За что же западные братья,

Забыв свой подвиг прежних лет,

Ей шлют безумные проклятья,

Как скрежет демонов во след?

За что ж с тоскою и заботой

На нас они, косясь, глядят?

За что ж на нас идут их флоты

И нам погибелью грозят?

За что ж?.. За то, что мы созрели,

Что вдруг в учениках своих

Они совместников узрели;

Что то не шутка: между них

Мы смело требуем гражданства!

Мы не пришельцы — зиждем храм,

Еще неведомый векам;

На необъятное пространство

Фундамент вывели; пред ним

Бледнеют древние державы, —

И новых сил, и новой славы

Младое солнце страшно им!

Докончить храм — в нас есть отвага,

В нас вера есть, в нас сила есть,

Все для него земные блага

Готовы в жертву мы принесть...

За то, что нам пришлось на долю

Свершить, что Запад начинал;

Что нас отныне бог избрал

Творить его святую волю;

Что мы под знаменем креста

Не лицемерим, не торгуем,

И фарисейским поцелуем

Не лобызаем мы Христа...

И, может быть, враги предвидят,

Что из России ледяной

Еще невиданное выйдет

Гигантов племя к ним грозой,

Гигантов — с ненасытной жаждой

Бессмертья, славы и добра,

Гигантов — как их мир однажды

Зрел в грозном образе Петра.

Светел ликом, с смелой лирой,

Перед юностью цветущей

Пел старик худой и сирый.

«Я — в пустыне вопиющий! —

Возглашал он. — Всё придет!

Тише, ветреное племя!

Созидающее время

Всё с собою принесет!

Полно, дети, в тщетном гневе

Древо жизни потрясать!

Лишь цветы еще на древе!

Дайте плод им завязать!

Недозрев — он полн отравы,

А созреет — сам спадет

И довольства вам и славы

В ваши домы принесет».

Юность вкруг толкует важно,

На певца как зверь ярясь:

«Что он лирою продажной

Останавливает нас?

Подымайте камни, братья!

Лжепророка заклеймим!

Пусть народные проклятья

Всюду следуют за ним...»

Во дворец с своею лирой

Он пришел, к царю зовущий;

Громко пел, худой и сирый:

«Я — в пустыне вопиющий!

Царь! вперед иди, вперед!

Век зовет! Созрело семя!

Созидающее время

Не прощает и не ждет!

Гонит ветер, мчит теченье!

Смело парус расправляй!

Божьей мысли откровенье

В шуме бури угадай!

Просияй перед народом

Этой мысли торжеством —

И пойдет спокойным ходом

Он за царственным вождем!»

Внял владыко... Онемели

Царедворцы и с тоской

Шепчут: «Как недосмотрели!

Как он смел? Кто он такой?

Что за бредни он городит!

Соблазняет лишь людей

И царя в сомненье вводит...

На цепь дерзкого скорей!»

И в тюрьме, с спокойной лирой,

Тих пред силою гнетущей,

Пел старик худой и сирый:

«Я — в пустыне вопиющий!

Долг свершен. Пророк молчит.

Честно снес он жизни бремя...

Созидающее время

Остальное довершит».

Искони твердят испанки:

«В кастаньеты ловко брякать,

Под ножом вести интригу

Да на исповеди плакать —

Три блаженства только в жизни!»

Но в одной Севилье старой

Так искусно кастаньеты

Ладят с звонкою гитарой;

Но в одной Севилье старой

Так под звездной ризой ночи

Жены нежны, смел любовник

И ревнивца зорки очи;

Но в одной Севилье старой

Так на утро полны храмы

И так пламенно стремятся

Исповедоваться дамы...

И искусный исповедник

Был всегда их сердцу дорог, —

Может быть, дороже кружев,

Лент и перловых уборок!

И таков был у Сан-Пабло

Исповедник знаменитый

Дон Гуан ди Сан-Мартино —

Кладезь мудрости открытый!

Вся им бредила Севилья,

Дамы голову теряли

И с любовниками даже

О монахе лишь шептали:

Как-то сладостно им было

Млеть в его духовной власти,

Особливо если грешен

По сердечной кто был части...

Раз вошла в Сан-Пабло дама...

Храм был пуст; одни немые,

В серебре, в шелку и лентах,

Изваянья расписные

По стенам стояли церкви,

Созерцая благосклонно

Мрамор, золото и солнце

В дыме мирры благовонной,

Только нищий у колонны

Отдыхал в дремоте сладкой

Да бродила собачонка,

Пол обнюхивая гладкой...

Незнакомка под вуалем

Кружевным лицо укрыла,

Но инкогнито с монахом

Соблюсти, знать, трудно было:

Чуть она пред ним склонилась,

Как над нею внятно, смело

Раздалось: «Чего желает

Королева Изабелла?»

Дама вздрогнула и в страхе

Уронила на пол четки,

Но спокойно тот же голос

Говорил из-за решетки:

«Благо кающимся, благо,

Жду тебя уже давно я!

У тебя, я знаю, сердце

Жаждет мира и покоя!

В чем грешна ты перед богом?

Кайся мне нелицемерно!»

И покаялася дама

Католичкою примерной!

«Утром нынче камерэру

Разбранила я обидно

И булавкой исколола...

Было после так мне стыдно...

Мы поссорились с супругом...

Почему, сама не знаю,

Я его в опочивальню

Уж неделю не пускаю...

Я люблю его всем сердцем

И ревную... но со мною

Что-то странное творится...

Точно спорю я с собою...

«Надо думать лишь о муже», —

Беспрестанно повторяю,.

И — другого, чуть забудусь,

Через миг воображаю.

«Дон Фернандо, дон Фернандо!» —

Я твержу усильно, внятно, —

Из груди ж другое имя

Рвется с силой непонятной!

Так и крикнула б с балкона,

Ночью, в небо голубое,

И на всё бы королевство,

Это имя роковое!

Сердцу страшно с этой тайной

Притворяться и лукавить...

Помоги мне... ты умеешь

И утешить, и наставить...»

Мог утешить и наставить

Всех монах сердечным словом,

Но глядел на королеву

Взглядом грустным и суровым.

«Трудно дать совет, — сказал он, —

Этот грех — не как другие...

Он — предтеча божьей кары

За грехи твои иные!

Вслед за ним придет злодейство,

Скорбь и муки преисподней, —

И тебя спасти мне трудно:

Ты забыла страх господний!

Святотатцам и злодеям

В умерщвленьи плоти грешной

Есть спасенье; но убийце

Духа божья — ад кромешный!»

Изабелла содрогнулась,

Но скользить над адской бездной

Ей, как истой кастильянке,

Было жутко — но любезно!

«Научи ж, что делать, padre![49]

И наставь меня на благо!

Я еще построю церковь,

Я пешком пойду в Сан-Яго».

«Если б храм ты не из злата

И порфира созидала,

А в сердцах твоих народов

Храм духовный устрояла,

И стояла бы у двери,

Яко страж с мечом горящим,

Возбраняя вход гиенам

И ехиднам злошипящим, —

Ты б избегла страшной кары!

Зла мятежные пучины

Тщетно б храм твой осаждали!

Но раскрыла ты плотины,

Разлилось нечестья море

И волною досягнуло

Даже царственного трона,

И в лицо тебе плеснуло!

Омраченный дух твой принял

Смрадных волн его дыханье,

Как вечернюю прохладу,

Как цветов благоуханье...

Вот и казнь за то!..» — «За что же?»

— «Иль не видишь, королева,

Погляди — плоды несметны

Сатанинского посева:

Вся страна кишит жидами!

Всюду маги, астрологи!

Новизна проникла всюду —

В кельи, в хижины, в чертоги!

Саламанхские студенты

Купно с мавром, с жидовином

Над одной толкуют книгой,

За столом сидят единым!

В оных псах смердящих юность

Братьев чтит, назло закону,

И разносит дух в народе,

Вере гибельный и трону.

Мудрость истинную презря,

Что толкует люд безбожный?

Будто шар — земля, который

Весь кругом объехать можно

И открыть такие земли,

О которых ни в Писаньи

Нет помину, ни в едином

Каноническом преданьи!

Говорят, резные буквы

Нынче как-то составляют

И одну и ту же книгу

В целых сотнях размножают, —

Что же, если эти бредни

В сотнях списков по вселенной

Вихорь дьявольский размечет?

Всё в хаос придет смятенный!

И... и кто же рукоплещет

Этой пляске вавилонской?

В ком покров ей и защита?

В королеве арагонской!..»

Так, борясь с врагом исконным,

Говорил он королеве

Об ее отчете богу

И о божьем близком гневе,

Но укорам громоносным

Не нашел монах ответа,

Было сердце королевы

Точно бронею одето.

Не испуганным ребенком

Перед ним она стояла;

Не того, молве поверя,

От монаха ожидала.

Ей уж стал казаться лучше

Духовник ее придворный,

Но искуснее обоих —

Приор в Бургосе соборный.

«Ну, а этот!.. мне пророчит

Ад и всяческие страхи

За жидов и за ученых!

Он такой, как все монахи!»

И, собою не владея,

Изабелла гордо встала

И, вуаль с чела откинув,

Так монаху отвечала:

«Я, как женщина, о padre,

Дел правленья не касаюсь.

Их король ведет. Сама же

В чем грешна я — в том и каюсь.

Мне самой жиды противны.

Но они народ торговый,

И — политик это ценит —

На налог всегда готовый.

С королем, моим супругом,

В Саламанхе мы бывали,

Нас нигде с таким восторгом,

Как студенты, не встречали.

Дон Фернандо был доволен,

Я ж скажу, что говорила:

В их сердцах — опора трона,

Наша слава, наша сила!..

А от тех ученых бедных,

С виду, может быть, забавных,

Уж давно у нас в бумагах

Много есть проектов славных.

Их труды и жажду знаний

Для чего стеснять — не знаю!

И возможно ль всех заставить

Думать так, как я желаю!

Пусть их мыслят, пусть их ищут!

Мысль мне даст бедняк ученый —

Из нее, быть может, выйдет

Лучший перл моей короны!

И что будет — воля божья!

Только всё нам предвещает:

Миру царствованье наше

Новых дней зарей сияет!»

И уйти она хотела

Без смущения, без страха,

Лишь сердясь на дам придворных,

Расхваливших ей монаха.

Но монаха, знать, недаром

Жены славили и девы:

Как глаза его сверкнули

На движенье королевы!

Он как барс в железной клетке

Встрепенулся, со слезами

Упуская эту душу,

Отягченную грехами!

«Погоди! — он кликнул громко. —

И познай: не я, царица,

Говорил с тобой. Здесь явно

Всемогущего десница!

Я в лицо тебя не видел:

Ты его мне скрыть хотела,

Кто ж сказал, что предо мною

Королева Изабелла?

Всё, царица, всё я знаю...

Все дела твои, мечтанья,

Даже — имя, пред которым

Ты приходишь в содроганье...

Бал французского посольства...

Кавалер иноплеменный

В черной маске... На охоте

Разговор уединенный...

После в парке...» — «Здесь измена! —

Горьким вырвалося стоном

Из груди у королевы. —

Кто же был за мной шпионом?..

Кто? ответствуй!..» — всё забывши,

Восклицала королева,

Величава и прекрасна

В блеске царственного гнева...

Если б не был Сан-Мартино

Небом свыше вдохновенный,

Я б сказал: глаза горели

У него, как у гиены;

Но когда с негодованьем

На него она взглянула,

В этот миг в глаза гиены

Точно молния сверкнула!

Но... сверкнула — и угасла!

«Нет, — стонала Изабелла, —

Я одна лишь знала тайну!

Я владеть собой умела!

Даже он — не смел подумать!

Где ж предатель? Где Иуда?

Это имя только чудом

Мог ты знать...»

— «И было чудо, —

Произнес монах, — и ныне

Не случайно, не напрасно

В храм пришла ты... Это имя —

Вот оно!..»

О, миг ужасный!..

Вдруг лицо свое худое,

Сам робея без отчета,

К Изабелле он приблизил

И, дрожа, шепнул ей что-то...

Отшатнулась, онемела

Королева в лютом страхе!

Взор с тоской и изумленьем

Так и замер на монахе...

На нее ж его два глаза

С торжеством из тьмы глядели,

Точно всю ее опутать

И сковать они хотели...

И душа ее, как птичка

В тонкой сетке птицелова,

Перепуганная, билась,

Уступала, билась снова...

В храме пусто, в храме тихо;

Неподвижны вкруг святые;

Страшны хладные их лица,

Страшны думы неземные...

Лишь звучал монаха шепот

И порывистый, и страстный:

«Признаю твой промысл, боже!

Перст твой, боже, вижу ясно!»

Светел ликом, к королеве

Он воззвал: «Жена, не сетуй!

Милосерд к тебе всевышний!

Вот что в ночь свершилось эту!

Для меня вся ночь — молитва!

Видит плач мой сокровенный,

И биенье в грудь, и муки

Он один, гвоздьми пронзенный!

В эту ночь — среди рыданий —

Вдруг объял меня чудесный

Сон, и вижу я: всю келью

Преисполнил свет небесный.

Муж в верблюжьей грубой рясе,

Оным светом окруженный,

Подошел ко мне и позвал —

Я упал пред ним смущенный.

Он же рек тогда: «Предстанет

Ныне в храме пред тобою

Величайшая из грешниц

С покровенной головою.

Отврати ее от бездны,

От пути Иезавели,

Коей кровь на стогнах града

Псы лизали, мясо ели».

Усумнился я — помыслил:

«То не в грех ли новый вводит

Бес-прельститель, бес, который

Часто ночью в кельях бродит?

Моему ли окаянству

Вверит бог свое веленье?..»

Но прозрел угодник божий

В тот же миг мое сомненье:

«Се ли, — рек, — твоя есть вера?»

Я же: «О владыко! труден

Этот подвиг! Дьявол силен,

А мой разум слаб и скуден».

«Повинуйся, — рек он паки, —

Повинуйся, раб ленивый!

Се есть знаменье, которым

Победиши грех кичливый!»

И развил он длинный свиток:

В буквах огненных сияли

В нем дела твои и тайны,

Прегрешенья и печали...

И читал я перед каждым

Суд господень — и скорбела

Вся душа моя, и плакал

О тебе я, Изабелла!..»

У самой у Изабеллы

Сердце в ужасе застыло...

«Чудо — гнев небесный — чудо... —

Как во сне она твердила. —

Неужель... не ты, о боже!

Двигал волею моею!

Неужели весь мой разум

Не был мыслию твоею!

Лишь о подданных любезных,

Лишь о милостях без счета,

О смягченьи грубых нравов —

Вся была моя забота!..

Я лишь радовалась духом,

Лучшим людям в царстве вверясь, —

И ужели в этом — гибель!

Неужели в этом — ересь!..»

«О, заблудшееся сердце! —

Восклицал монах над нею. —

О, сосуд неоцененный

Для даров и для елею!

Влей в него святое миро!..

Гласа свыше удостоен,

Я земному неподкупен,

Средь житейских волн — спокоен!

Волю божью, яко солнце,

Вижу ясно! В чем спасенье —

Осязаю!.. Королева!

Здесь, в руках моих — прощенье!»

Говорил он, вдохновенный,

И в словах его звучали

Сила веры, стоны сердца,

Миру чуждые печали...

Изабелла, на коленях,

За слезой слезу роняла

И, закрыв лицо руками,

«Что ж мне делать?» — повторяла

«Надо дел во славу божью!

Чтоб они, дела благие,

На весах предвечной правды

Перевешивали злые!

Ополчися на нечестье!

В царстве зло вели измерить,

Отличить худых от добрых,

Совесть каждого проверить...

Тотчас видно в человеке,

Чем он дышит, чем напитан, —

Из того уж, как он смотрит,

Из того уж, как молчит он!

Эти лица без улыбки,

Этот вид худой и бледный —

Явно — дьявольские клейма,

Дух сомнения зловредный!..»

Говорил он, вдохновенный,

Но недвижная, немая

Оставалась Изабелла,

Глаз к нему не подымая...

«Трибунал устрой духовный, —

Говорил он, — чрезвычайный,

Чтоб следил он в целом царстве

За движеньем мысли тайной;

Чтобы слух его был всюду,

Глаз насквозь бы видел души —

В городах, в домах и кельях,

В поле, на море, на суше;

Чтоб стоял он, невидимый,

В школах, в храмах, под землею,

И между отцом и сыном,

Между мужем и женою...

И тогда в твоих народах

Ум и сердце, труд и знанье —

Всё сольется в хор согласный

Восхвалять отца созданья!

Ни одним нестройным гласом

Слух его не оскорбится...

И тебе тогда, царица,

Всё простится! всё простится!..»

«Всё простится...» — повторила

Изабелла... Луч желанный,

Как маяк для морехода,

Ей блеснул в дали туманной...

Подняла к монаху очи:

Слезы всё на них дрожали.

Но уже сквозь слез надежда

И доверие сияли...

«Возвратись же в дом свой с миром!

И зови меня, худого,

Коль речей моих смиренных

Возжелаешь сердцем снова...

А в дому своем отныне

Тщися мудрыми речами,

Как Эсфирь, в супруге сердце

Преклонить — да будет с нами!

Говори ему в совете,

Средь забав, на брачном ложе,

За трапезой, с лаской, с гневом,

День и ночь одно и то же!

Так, как капля бьет о камень,

Говори, моли и требуй —

И тогда, о, всё простится!

Всем угодна будешь небу!..»

Он умолк. Уж Изабелла,

Как дитя, за ним следила,

И за ним опять невольно:

«Всё простится», — повторила...

По устам у Сан-Мартино

Пробежал улыбки трепет...

Богомольных дам, быть может,

Вспомнил он невинный лепет,

Вспомнил тайну королевы —

И, как будто осиянный

Новой мыслью, «Всё простится», —

Подтвердил с улыбкой странной.

Во дворце и перед храмом

Свита — доньи и дуэньи

Ожидали королеву

В несказанном нетерпеньи.

Как ей чудный исповедник

Показался, знать желали,

И, едва она к ним вышла,

С любопытством вопрошали:

«Ну, каков?» Собой владея,

Королева без смущенья,

Равнодушно отвечала:

«Производит впечатленье».

Изидин жрец в Египте жил.

Святым в народе он прослыл,

За то, что грешную природу

Он победил в себе, как мог,

Ел только злаки, пил лишь воду,

И весь, как мумия, иссох.

«Учитесь, — он вещал народу, —

Я жил средь вас; я посещал

Вертепы роскоши порочной,

И яств и питий искушал

Себя я запахом нарочно;

Смотрел на пляски ваших дев,

Коварный слушал их напев;

С мешком, набитым туго златом,

Ходил по рынкам я богатым, —

Но вот — ни крови, ни очам

Своей души в соблазн я не дал:

Я ваших брашен не отведал,

И злато бросил нищим псам,

И чист, как дух, иду я ныне,

Чтоб с богом говорить в пустыне!»

И вышел он, свои стопы

В пустыни дальние направя.

Смотрели вслед ему толпы;

Гиерофант, его наставя

На трудный путь, своей рукой

Благословил: «Иди, учися, —

Сказал, — и после к нам вернися,

И тайну жизни нам открой!»

Минули многие уж годы...

О нем пропал и самый слух;

Меж тем он в таинства природы

Пытливо погружал свой дух,

И изнуренный, исхудалый,

Как тень в пустыне он бродил,

И ероглифами браздил

Людьми нетронутые скалы.

Раз у ручья он между скал

В весенний вечер восседал.

Пустыня в сумраке синела;

Верхушка пальмы лишь алела

Над головой его, одна

Закатом дня озарена...

И без конца и без начала

Как будто музыка звучала,

Несясь неведомо куда

В степи, без цели, без следа...

Что приносили эти звуки?

Пустыни ль жалобные муки?

Иль гул от дальних городов,

Где при огнях, среди пиров,

В садах, во храмах раздаются

Кипящей жизни голоса

И от земли на небеса

Могучим откликом несутся?..

И вспомнил жрец, как бы сквозь сон,

Как был к сатрапу приведен

Обманом он на искус страшный:

Чертог в цветах благоухал,

Лилось вино, дымились брашны,

Сатрап в подушках возлежал;

Пред ним лесбиянка плясала,

Кидая в воздух покрывало;

К сатрапу бросилась потом

И кубок подала с вином;

Ее обняв, отпив из кубка,

Поил он деву, и в уста

Ее лобзал, и, как голубка,

К нему ласкалась красота;

Вдруг он жрецу сказал, вставая:

«Она твоя! садись и пей!»

И их оставил... И, как змей,

К своей добыче подползая,

Чарует взглядом и мертвит,

Она впилась в него очами,

Идет к нему, — и вдруг руками

Он белоснежными обвит!

Уста с пылающим дыханьем

К нему протянуты с лобзаньем,

И жизнью, трепетом, теплом

Охвачен он... «Уйдем, уйдем! —

Она твердит. — Беги со мною!

Вон белый Нил! уйдем скорей,

Возьмем корабль! летим стрелою

К Афинам, в мраморный Пирей!

Там всё иное — люди, нравы!

Там покрывал на женах нет!

Мужам поют там гимны славы,

Там воля, игры, жизнь и свет!..»

О, злые чары женской речи!..

Благоухающие плечи

Пред ним открыты... ряд зубов

Белел, как нитка жемчугов...

Густые косы рассыпались

Из-под повязки — и, блестя,

Сережки длинные качались,

По ожерелью шелестя...

И этот блеск, и этот лепет,

И страстный пыл, и сладкий трепет

В жреце всю душу взволновал:

Окаменел он в изумленье —

Но вдруг очнулся от забвенья

И с диким криком убежал!

К чему ж опять она мелькнула,

Как по пустыне мотылек?

И обернулась, и вздохнула,

Пролепетав: «А ты бы мог...»

Смутился жрец, удвоил бденье,

Но дева всё стоит пред ним!

Уж, в неотступное виденье

Вперивши взор, он, недвижим,

Ей нежно шепчет, как подруге,

То страстно молит, то корит,

То, вдруг очнувшися, в испуге,

Как от врага в степи бежит...

Но нет забвенья! нет спасенья!

В его больном воображенье

Как будто выжжен ясный лик —

Везде лесбиянка младая!..

И кость в нем сохнет, изнывая,

Глаза в крови, горит язык;

Косматый рыщет он в пустыне,

Как зверь израненный ревет,

В песке катаясь, мир клянет,

И в ярости грозит богине...

А вкруг — без цели, без следа,

Несясь неведомо куда,

И без конца и без начала,

Как будто музыка звучала,

И, сыпля звезды без числа,

По небу тихо ночь плыла.

Когда в челе своих дружин

Увидел крест животворящий

Из царской ставки Константин

И пал пред господом, молящий, —

Смутились старые вожди,

Столпы языческого мира...

Они, с отчаяньем в груди,

Встают с одра, встают от пира,

Бегут к царю, вопят: «О царь!

Ты губишь всё — свою державу,

И государство, и алтарь,

И вечный Рим, и предков славу!

Пред кем ты пал? Ведь то рабы!

И их ты слушаешь, владыко!

И утверждаешь царств судьбы

На их ты проповеди дикой!

Верь прозорливости отцов!

Их распинать и жечь их надо!

Не медли, царь, скорей оков!

Безумна милость и пощада!»

Но не внимал им Константин,

Виденьем свыше озаренный,

И поднял стяг своих дружин,

Крестом господним осененный.

В негодованьи цепь с орлом

Трибуны с плеч своих сорвали,

И шумно в груды пред царем

Свое оружье побросали —

И разошлися...

Победил

К Христу прибегший император!

И пред распятым преклонил

Свои колена триумфатор.

И повелел по городам

С сынов Христа снимать оковы,

И строить стал за храмом храм,

И словеса читать Христовы.

Трибуны старые в домах

Сидели, злобно ожидая,

Как, потрясенная, во прах

Падет империя родная.

Они сбирались в древний храм

Со всех концов на годовщину

Молиться дедовским богам,

Пророча гибель Константину.

Но время шло. Их круг редел,

И гасли старцы друг за другом...

А над вселенной крест горел,

Как солнца луч над вешним лугом.

Осталось двое только их.

Храня обет, друг другу данный,

Они во храм богов своих

Сошлися, розами венчанны.

Зарос и треснул старый храм;

Кумир поверженный валялся;

Из окон храма их очам

Константинополь открывался:

Синел Эвксин, блестел Босфор;

Вздымались куполы цветные;

Там — на вселенский шли собор

Ерархи, иноки святые;

Там — колесницы, корабли...

Под твердью неба голубою

Сливался благовест вдали

С победной воинской трубою...

Смотрели молча старики

На эту роскошь новой славы,

Полны завистливой тоски,

Стыдясь промолвить: «Мы не правы».

Давно уж в мире без утех

Свой век они влачили оба;

Давно смешна была для всех

Тупая, старческая злоба...

Они глядят — и ждет их взор:

Эвксин на город не прорвется ль?

Из-за морей нейдет ли мор?

Кругом земля не пошатнется ль?

Глядят, не встанет ли кумир...

Но олимпиец, грудью в прахе,

Лежит недвижим, нем и сир,

Как труп пред палачом на плахе.

Проклятья самые мертвы

У них в устах... лишь льются слезы,

И старцы с дряхлой головы

Снимают молча плющ и розы...

Ушли... Распятие в пути

На перекрестке их встречает...

Но нет! не поняли они,

Что божий сын и их прощает.

На соборе на Констанцском

Богословы заседали:

Осудив Иоганна Гуса,

Казнь ему изобретали.

В длинной речи доктор черный,

Перебрав все истязанья,

Предлагал ему соборно

Присудить колесованье;

Сердце, зла источник, кинуть

На съеденье псам поганым,

А язык, как зла орудье,

Дать склевать нечистым вранам;

Самый труп предать сожженью,

Наперед прокляв трикраты,

И на все четыре ветра

Бросить прах его проклятый...

Так, по пунктам, на цитатах,

На соборных уложеньях,

Приговор свой доктор черный

Строил в твердых заключеньях;

И, дивясь, как всё он взвесил

В беспристрастном приговоре,

Восклицали: «Bene, bene!»[50] —

Люди, опытные в споре,

Каждый чувствовал, что смута

Многих лет к концу приходит

И что доктор из сомнений

Их, как из лесу, выводит...

И не чаяли, что тут же

Ждет еще их испытанье...

И соблазн великий вышел!

Так гласит повествованье:

Был при кесаре в тот вечер

Пажик розовый, кудрявый;

В речи доктора не много

Он нашел себе забавы;

Он глядел, как мрак густеет

По готическим карнизам,

Как скользят лучи заката

Вкруг по мантиям и ризам,

Как рисуются на мраке,

Красным светом облитые,

Ус задорный, череп голый,

Лица добрые и злые...

Вдруг в открытое окошко

Он взглянул и — оживился;

За пажом невольно кесарь

Поглядел — развеселился,

За владыкой — ряд за рядом,

Словно нива от дыханья

Ветерка, оборотилось

Тихо к саду всё собранье:

Грозный сонм князей имперских,

Из Сорбонны депутаты,

Трирский, Люттихский епископ,

Кардиналы и прелаты,

Оглянулся даже папа!

И суровый лик дотоле

Мягкой, старческой улыбкой

Озарился поневоле;

Сам оратор, доктор черный,

Начал путаться, сбиваться,

Вдруг умолкнул и в окошко

Стал глядеть и — улыбаться!

И чего ж они так смотрят?

Что могло привлечь их взоры?

Разве небо голубое?

Или розовые горы?

Но — они таят дыханье

И, отдавшись сладким грезам,

Точно следуют душою

За искусным виртуозом...

Дело в том, что в это время

Вдруг запел в кусту сирени

Соловей пред темным замком,

Вечер празднуя весенний;

Он запел — и каждый вспомнил

Соловья такого ж точно,

Кто в Неаполе, кто в Праге,

Кто над Рейном, в час урочный,

Кто — таинственную маску,

Блеск луны и блеск залива,

Кто — трактиров швабских Гебу,

Разливательницу пива...

Словом — всем пришли на память

Золотые сердца годы,

Золотые грезы счастья,

Золотые дни свободы...

И — история не знает,

Сколько длилося молчанье

И в каких странах витали

Души черного собранья...

Был в собраньи этом старец,

Из пустыни вызван папой

И почтен за строгость жизни

Кардинальской красной шляпой, —

Вспомнил он, как там, в пустыне,

Мир природы, птичек пенье

Укрепляли в сердце силу

Примиренья и прощенья, —

И, как шепот раздается

По пустой, огромной зале,

Так в душе его два слова:

«Жалко Гуса», — прозвучали;

Машинально, безотчетно

Поднялся он и, объятья

Всем присущим открывая,

Со слезами молвил: «Братья!»

Но, как будто перепуган

Звуком собственного слова,

Костылем ударил об пол

И упал на место снова.

«Пробудитесь, — возопил он,

Бледный, ужасом объятый, —

Дьявол, дьявол обошел нас!

Это глас его, проклятый!..

Каюсь вам, отцы святые!

Льстивой песнью обаянный,

Позабыл я пребыванье

На молитве неустанной —

И вошел в меня нечистый! —

К вам простер мои объятья,

Из меня хотел воскликнуть:

«Гус невинен». Горе, братья!..»

Ужаснулося собранье,

Встало с мест своих, и хором

«Да воскреснет бог» запело

Духовенство всем собором, —

И, очистив дух от беса

Покаяньем и проклятьем,

Все упали на колени

Пред серебряным распятьем, —

И, восстав, Иоганна Гуса,

Церкви божьей во спасенье,

В назиданье христианам,

Осудили — на сожженье...

Так святая ревность к вере

Победила ковы ада!

От соборного проклятья

Дьявол вылетел из сада,

И над озером Констанцским,

В виде огненного змея,

Пролетел он над землею,

В лютой злобе искры сея.

Это видели: три стража,

Две монахини-старушки

И один констанцский ратман,

Возвращавшийся с пирушки.

Высыпь цветы из корзины у ног моих, милый.

Сядь и уж мне не мешай!.. Скоро смеркаться начнет.

Что за хаос вкруг тебя! И над ним, как Любовь,

ты склонилась

Мыслью готова в него жизнь и гармонию влить!

Розы не трогай: чудесные розы! Из них загляденье

Выйдет венок — и тебе этот венок я подам!

Как мне забавно всегда! На пиру ты венок мне подносишь!

Я равнодушным кажусь — сам же весь занят тобой!

Ты не глядишь на меня, но я чувствую взгляд твой горячий...

Точно сребристую сеть я за собой волочу!

Это влечет тебя сердце мое в уголок наш укромный,

Где ты — как Флора в цветах, и у колен твоих я.

Да, а сойдемся мы здесь — от меня ты уж мыслью далеко!

Вот и теперь не глядишь... Что же ты вдруг замолчал?

Вот что я вспомнил: был Павзий, художник; любил он Гликеру;

Плесть мастерица была эта Гликера венки.

Это — как будто бы мы! Только ты не художник, а лучше —

Фебом любимый поэт! гордость и слава Афин!

Эту Гликеру прелестнейшей девушкой, милым ребенком

Он всю в цветах написал — и обессмертил себя!

Что же? и ты обессмерть себя славной поэмой!.. Я часто

Думаю: что бы тебе нашу любовь описать?.

Павзий — счастливей! черты своей милой Гликеры он кистью

Мог передать, а в стихах — как опишу я тебя?

Вот ты как сделай: пусть в Индии будет, где звери и птицы

Дружно с людьми говорят, много где всяких чудес!..

Странно! с любовью в разлад вдохновенье идет у поэта:

Кажется — как я люблю!.. и — хоть бы песнь! хоть бы стих!

Жил там волшебник; малюткой царевну похитил... Малютка

Стала цветы продавать; только однажды был пир...

Царский был сын на пиру; он влюбился, и кончилось свадьбой!

В сказках всегда это так... только немного старо...

Нет, не старо! Можно выдумать ряд приключений чудесных...

Как он умом и мечом чары умел победить...

Бился с гигантами! Конное, пешее войско с слонами,

Тьмы колесниц золотых в бегство один обратил!

Ты только шутишь со мной!.. А молчанье твое мне ужасно!..

Помнишь ли ты на пиру первый венок мой тебе?

Этот венок и теперь у меня над кроватью хранится...

Первый, который ты мне, пир обходя, подала?

Помнишь, венчая твой кубок, я почку в вино уронила;

Выпив вино, ты сказал: «Дева! цветы — это яд!»

Как же!.. И с маленьким женским лукавством, и детски краснея,

«Пчелки, — сказала ты, — в них мед достают, а не яд!»

Если с тех пор твоя муза молчит, ты угрюм и несчастлив,

Значит, то правда, что жизнь я отравила тебе?

Полно, мой друг, я молчу лишь от счастья!.. Как музыка, нежный

Голос твой мне прозвучал — там, средь мужских голосов!

Лучше б молчать мне и пчелок не трогать! ведь к этому слову

Рыжий придрался Тимант, крикнул: «И шмель не дурак!»

Гнусный Силен!.. и облапил тебя, как медведь! Покатилась

В угол корзина твоя... все разлетелись цветы!..

Как он меня напугал!.. Только слышу: «Оставь ее, циник!»

Вижу — ты с места вскочил, светел, как сам Аполлон!

Он не сробел, а держал тебя, белые зубы оскалив,

Легкое платье твое по пояс с плеч разорвал...

Ужас! как бросишь в него ты серебряным кубком!.. Я помню,

Как он о череп его звякнул и прыгать пошел!..

Гнев и вино ослепляли меня!.. Но успел разглядеть я,

Как ни старалась ты скрыть, круглое... это плечо...

Ах, что за шум поднялся! весь облитый вином, он затрясся,

С мокрых волос по лицу кровь заструилась ручьем...

Только тебя я и видел!.. в слезах, на полу, на коленях,

Платье одною рукой ты собирала на грудь...

Блюдо, тарелки в тебя полетели, звеня и блистая!

Точно взбешенный Аякс, всё он ломал вкруг себя!

Только тебя я и видел!.. как быстро другою рукою

Ты подбирала венки, взором за нами следя...

Доброе сердце! ты думал, меня ушибут... а хозяин

Ярость обрушит на мне, — встал и меня заслонил!

Пестрый ковер перекинул я на руку, точно готовясь

В битве с свирепым быком бросить ему на глаза!

Я ускользнула, увидя, что гости вступились, стараясь

За руки вас удержать, вместе стыдя и моля.

К счастью, всё кончилось смехом — вскочил и трагическим тоном:

«Что вы, ахейцы!» — нам речь стал говорить Диоген.

Этот седой Диоген притворяется только сердитым;

Право, душа у него, кажется, вовсе не зла!..

Он успокоил всё шуткой... Но тщетно тебя я хватился!

Три дня тебя я искал! три дня на рынке бродил!

Я со стыда не могла показаться... Ведь все меня знают,

Любят — и вдруг обо мне в городе говор пошел.

Много я видел венков, много видел цветов и цветочниц,

Не было только одной — маленькой Лиды моей!

Дома венки я сплетала... рядком их, бывало, развешу...

Вот и теперь они тут... все уж засохли давно!

Где ты живешь, переспрашивал женщин, старух я на рынке,

Даже гуляк и повес — все становились в тупик!

Вечер, бывало, сижу я, гляжу на веночки и плачу...

Ночь подвигалась... цвета гасли один за другим...

В горе, усталый, к богам я взывал, к Аполлону взывал я:

«О сребролукий! да где ж? где же укрылась она?»

Всё мне казалось, что вот ты войдешь... и что буду я делать?

С тайной надеждой пошла на площадь я наконец...

Я уж давно там бродил... насмотрелся, наслушался вдоволь!

Рыба, плоды, петухи! крики ослов и старух!..

Что там за шум был, когда я тебя наконец увидала?

Право, не знаю... Но вдруг ты мне мелькнула в толпе...

Точно в челне сквозь высокий тростник, в тесноте ты пробился...

И очутилися вдруг в шумной толпе мы одни!

Помню, я слышала только, как сердце в груди моей билось...

Рядом пошли мы с тобой... в очи друг другу глядя...

Так, как теперь ты глядишь, и с такою же тихой улыбкой...

Как ты прекрасна была, солнцем облита живым!

Вышли мы за город...

Море блистало в дали серебристой...

Всё это, милый, теперь кажется сказкою мне!

И без волшебника сказка! без царского сына, царевны!

Это — поэма, мой друг!

Милая Муза моя!

Тише! венки изомнешь... О, как скоро стемнело сегодня!..

Как же хорош и как смел на этом пире ты был!

Ах, неудержно вперед, неудержно всё дале и дале

Мчится на всех парусах в синее море корабль!..

След его длинной темнеет струей, и, сверкая, дельфины

Весело прыгают в ней, словно добычу ловя.

Кормчий на снасти глядит — точно музыку слушает: лихо,

В добрую пору пошли! Ветер попутный как раз!

Очи пловцов и мечты их, как флаги и вымпел летучий,

Весело смотрят вперед... Духом поник лишь один.

К борту склонясь корабля, он всё смотрит, как горы бледнеют,

Берег уходит из глаз... вот уж из виду пропал...

«И у тебя, моя Дора, — он шепчет, — уж скрылся из виду

В море корабль мой и я, милый твой, друг твой, жених!

Тщетно и ты меня ищешь, с высокого берега смотришь,

Вкруг безответна на всё, думой в себя погрузясь!..

Сердце, прижавшися раз к моему, всё не может утихнуть!

Мысль твоя новую жизнь тщетно стремится обнять!

Миг это был, только миг, но он вдруг перевесил все годы,

Мной прожитые во тьме, в сонном, тупом забытьи.

Словно удар громовой, словно молния в сердце упала,

Спавшие силы в груди радостно вдруг пробудив.

Словно совсем я другой, и смотрю на себя с любопытством.

Прежняя жизнь моя вдруг смысл получила в глазах...

Так стихотворец в стихах на пиру предлагает загадку,

Скрывши значенье ее в образах, звуках, цветах;

Каждым любуешься порознь, но вместе всё дико и странно;

Если ж разгадку нашел, вдруг получает всё смысл.

Вот и разгадка моя! Всё, что в жизни за счастье считал я,

Словно уходит во мрак. Всё заслоняя собой,

Образ ее, незаметный доселе, один выступает...

Девочкой вижу ее: черные кудри как смоль,

Бледная смуглость лица, только длинные те же ресницы,

Черные те же глаза, тот же задумчивый взгляд...

Вот вырастает: с плодами на рынок приходит поутру,

Вот от фонтана идет с полным кувшином воды!..

Часто я думал: «А вот с головы ты кувшин свой уронишь!»

Только, как лебедь, она словно не шла, а плыла...

К морю, бывало, мы, юноши, выйдем в вечернюю пору;

Девушки тут же сидят, в тесный сомкнувшись кружок,

Смотрят, как плоские камни плашмя по воде мы кидаем;

Чей сделал больше прыжков, славу тому прокричат...

Крикнут и мне, — я ж и знать не хотел, есть ли Дора меж ними!

Все пропадают теперь, вижу одну лишь ее.

Вижу задумчивый взгляд, из толпы на меня устремленный.

Так и следит он за мной, всюду он ищет меня...

Видел ее я, как месяц и звезды видаем мы ночью, —

Разве приходит на мысль ими когда обладать?

Сад — стена об стену с нашим; бывало, калитка открыта,

Но заглянуть хоть бы раз — в мысль не пришло никогда...

Подле! так близко! Теперь же меж нами широкое море!

Ветру с неделю я жду. В скуке брожу как шальной.

Вдруг прибегает матрос, кличет: «Ветер попутный! скорее!

Тотчас канат отдаем. Вздернем как раз паруса!»

Я собираюсь, бегу. Кое-как с стариками простился...

Даже всплакнуть-то хоть раз — знали, что некогда им!

В руки мне суют припасы. Я на руку плащ, выбегаю;

Дора в калитке стоит, что-то мне хочет сказать.

«Дора, прощай!» — говорю и бегу, чуть кивнул головою.

«Можно тебя попросить, — так ведь сказала она, —

Ты за товарами едешь... цепочку давно мне хотелось...

Будь же так добр, привези, я заплачу по цене».

Спрашивать (нехотя даже!) я начал: какую, что весу?

Самую малую мне цену сказала она...

Я поглядел на нее... Да ужель это Дора?.. та Дора —

Та, что я видел вчера?.. Слеп ли я был до сих пор?

Иль изменилась она?.. То подымет стремительно очи,

То их опустит на грудь... щеки румянцем горят...

Вкруг нее, словно вкруг девственной дщери Олимпа, — сиянье!

Боги!.. А с пристани там громче и громче кричат...

«Вот захвати ты с собой, — встрепенулась она, — апельсинов,

На море негде достать, и не во всякой земле...»

Скрылась в калитку; и я вслед за ней; апельсины срывает:

Пальцы на солнце сквозят... Тени скользят по лицу...

Падает плод за плодом... Я за нею едва поспеваю...

«Будет!» — твержу, но она ищет всё лучших вверху...

«Тотчас уложим в корзину», — корзина в беседке стояла, —

Свод виноградных листов принял под тень свою нас...

Стала плоды она молча в корзину укладывать, в листья...

Ах, я боялся дышать! Сердце ж стучало в груди!

Вот и корзина готова, а я — всё стою неподвижно...

Дора! тут очи и ты вдруг подняла на меня...

Как же тут было? и что мы сказали, что вдруг очутилась

Грудь твоя подле моей?.. Вижу, твоя голова

Тут у меня на плече... по щеке пробирается слезка...

«Дора! ты вечно моя?» — вырвалось вдруг у меня...

«Вечно!» — промолвила ты, и уста наши встретились сами!..

С берега громче кричат. Вижу — в калитку матрос

Кличет и выставил, словно сердитый Тритон, свою рожу...

Боги! вдруг счастье обнять — и потерять в тот же миг!..

Друг против друга стоим мы, и слезы текут у обоих...

Как подбежал тут матрос, побрал пожитки мои,

В зубы корзину с плодами схватил, и меня за одежду,

С бранью, толкая, увел... Как я взошел на корабль...

Всё это точно как сон!.. Помню — берег в глазах вдруг поехал:

Домы, деревья, гора... Тут лишь опомнился я...

К борту припал: разбиваяся, с пеною волны мелькают,

Крепкие снасти скрипят... Я чуть стою на ногах...

В сердце лишь «вечно твоя» и звучит... Весь дрожу я, как лира.

Долго хранящая гул трудно стихающих струн...

«Да, ты взошло, мое солнце! Завеса с грядущего спала,

Дора! отныне тебе — жизнь моя, слава, труды!..

Вей же, попутный Эол!.. Подтяните-ка парус потуже!

Вправо возьмите руля!.. Ух, словно птица летим!..»

Светлолица, черноброва,

Веселее бела дня,

Водит девица лихова

Опененного коня,

Гладит гриву воронова

И в глаза ему глядит:

«Я коня еще такова

Не видала! — говорит. —

Чай, коня и всадник стоит...

Только он тебя навряд

Вдоволь холит и покоит...

Что он — холост аль женат?»

Конь мотает головою,

Бьет ногою, говорит:

«Холост — только за душою

Думу крепкую таит.

Он со мною, стороною,

Заговаривал не раз —

Не послать ли за тобою

Добрых сватов в добрый час»

А она в ответ, краснея:

«Я для доброго коня

Стала б сыпать, не жалея,

Полны ясли ячменя;

Стала б розовые ленты

В гриву черную вплетать,

На попоны позументы

С бахромою нашивать;

В вечной холе, без печали

Мы бы зажили с тобой...

Только б сватов высылали

Поскорее вы за мной».

Был суров король дон Педро;

Трепетал его народ,

А придворные дрожали,

Только усом поведет.

«Я люблю, — твердил он, — правду,

Вид открытый, смелый взор».

Только правды (вот ведь странность!)

Пуще лжи боялся двор.

Раз охотился дон Педро;

Утомясь, он дал сигнал,

Чтоб для завтрака у речки

Сделать маленький привал.

Тра-та-та — звучит в долине,

Меж покрытых лесом гор;

На призыв отвсюду скачут

Гранды, рыцари и двор.

Собрались. Дон Педро весел:

Сам двух вепрей застрелил

И своим весельем лица

Всех, как солнцем, озарил!

Он смеется — все хохочут...

Разговор пошел и смех...

Но о чем же смех и говор?

Речь о чем?.. Одна у всех:

Говорят, что чудо-мальчик

Тут же коз пасет в горах —

Купидон в широкой шляпе,

С козьим мехом на плечах!

Длиннокудрый! Черноглазый!

Но, хотя угрюм и дик,

А бедовый! Нет вопроса,

Перед чем бы стал в тупик.

Пожелал король увидеть

Пастуха — и вот бегут,

Понеслись пажи, что стрелы,

И чрез миг его ведут.

Посмотрел король. С минуту

Призадумался... Кругом

Словно туча набежала,

Словно ждут, что грянет гром.

«Вот, — сказал он, — три вопроса:

Разрешишь — возьму в пажи!

Много ль капель в синем море?

Посчитай-ка да скажи!»

«Я сочту, — ответил мальчик, —

Счет не долог, не тяжел,

Но, пока считать я буду,

Повели, чтоб дождь не шел».

«Ну а много ль звезд на небе?»

И философ, не смутясь:

«Повели сойти им с неба,

Я тогда сочту как раз».

Понахмурился дон Педро,

Двор дыханье затаил.

«Ну а много ль дней у бога?» —

Помолчав, король спросил.

«Дни у бога крадет время.

Повели, чтобы оно

Хоть на миг остановилось, —

И уж счесть не мудрено».

«Молодец! — вскричал дон Педро,

Хохоча. — Да этот клоп

Всех вельмож моих умнее!..»

Те смеялись, морща лоб.

«Я возьму тебя. Ты будешь

Спать при мне, и есть, и пить, —

И один, надеюсь, станешь

Смело правду говорить».

Гранды вовсе растерялись.

«Что он — плут или мудрец?

Грубиян!» — единодушно

Порешили наконец.

Но старались грубияну

Угодить хоть чем-нибудь...

Он же робко озирался,

Как бы в горы улизнуть.

Только дамы бескорыстно

Целовали мудреца,

В нем хваля глаза и розы

Загорелого лица.

Жил-был менестрель в Провансальской земле,

В почете он жил при самом короле...

«Молчите, проклятые струны!»

Король был не ровня другим королям,

Свой род возводил он к бессмертным богам...

«Молчите, проклятые струны!»

И дочь он, красавицу Берту, имел...

Смотрел лишь на Берту певец, когда пел...

«Молчите, проклятые струны!»

Когда же он пел, то дрожала она —

То вспыхнет огнем, то как мрамор бледна...

«Молчите, проклятые струны!»

И сам император посватался к ней...

Глядит менестрель всё угрюмей и злей...

«Молчите, проклятые струны!»

Дан знак менестрелю: когда будет бал,

Чтоб в темной аллее у грота он ждал...

«Молчите, проклятые струны!»

Что было, чью руку лобзал он в слезах

И чей поцелуй у него на устах —

«Молчите, проклятые струны!»

Что кесаря значит внезапный отъезд,

Чей в склепе фамильном стоит новый крест —

«Молчите, проклятые струны!»

Из казней какую король изобрел,

О чем с палачом долго речи он вел —

«Молчите, проклятые струны!»

Погиб менестрель, бедный вешний цветок!

Король даже лютню разбил сам и сжег...

«Молчите, проклятые струны!»

И лютню он сжег, но не греза, не сон —

Везде его лютни преследует звон...

«Молчите, проклятые струны!»

Он слышит: незримые струны звучат

И страшные ясно слова говорят...

«Молчите, проклятые струны!»

Не ест он, не пьет он и ночи не спит,

Молчит, — лишь порой, как безумный, кричит:

«Молчите, проклятые струны!»

Критик твой достопочтенный

Мне напомнил эпизод

В жизни Гёте: современный.

Право, скажешь, анекдот!

Видишь, в Риме, в дни былые,

На закате тех времен,

Где Рафаэль во святые

Был едва не возведен, —

В Риме Гёте, Винкельмана

Появилась в мастерских

Мариэтта из Альбано,

Как модель... да из каких!

Имя этой Мариэтты

Огласилось при дворах;

За мадонн ее портреты

Почиталися в церквах;

А в стихах ее равняли

И к богиням, и к святым,

Даже папе представляли...

Вдруг граф N приехал в Рим.

«Покажите Мариэтту!» —

Первым делом. Граф — знаток,

Автор сам, известный свету

Меценат, археолог...

Он на Гёте попадает...

И что дальше было там,

Пусть уж Гёте продолжает

И досказывает сам:

«Подмигнул я ветурину,

И помчались, граф и я

(То есть Гёте), к Авентину.

Это пассия моя —

Авентин!.. Когда печален

Иль рассержен чем — туда!

Почерпнуть в тиши развалин

Сил для мысли и труда...

А уж виды — вековечный

Чуть сквозит в тумане Рим

Панорамой бесконечной

К Апеннинам голубым!..

«Стой!.. ворота!..» Муж встречает:

«Здесь, signori,[51] здесь!..» Добряк!

Ласков ты — душа в нем тает,

Но — за нож, коль что не так!

Дом — в руине как-то слажен

Из заделанных аркад.

По стенам висит из скважин

Плющ; у входа — виноград.

Под навесом (день был жаркой) —

Вол у яслей и осел.

Входим в дверь: под смелой аркой,

Вполовину вросшей в пол,

И сама... Дитя качает...

Полусумрак... Тишина...

Всё заботы след являет...

Увидала нас она

И, привстав над колыбелью,

Пальчик к губкам — «не будить!» —

Знак нам делает... Моделью

Для Рафаэля б ей быть!..

Этот на пол луч упавший

Чрез открытое крыльцо,

Отраженьем осиявший

Оживленное лицо...

Переход от беспокойства

В ней к уверенности в нас —

Лиц уже такого свойства,

Что далеки от проказ...

Я — чуть слышно: «Quel' signore[52] —

Только в Рим — и уж сюда!..»

Улыбнулась: «E pittore?[53]

И мадонну пишет?.. да?»

Боже мой! как просто! мило!

Красота... Да суть не в том!

Вифлеемское тут было.

Что-то райское кругом!

Может быть, недоставало

Только ангелов одних...

А, быть может, вкруг стояло,

Нам незримых, много их!..

Человек двора и света,

Граф приветлив очень был,

Но серьезен, и лорнета

От нее не отводил...

Распростились. С нетерпеньем

Жду — что он? — почти в тоске...

Он же вдруг — да с озлобленьем:

«Три веснушки на виске!»

Я — ну просто как в тумане

Очутился, оскорблен,

Павши духом...

В Ватикане

После, вижу, ходит он.

Поглядит — и в каталоге

Отвечает, мысля вслух:

«Торс короток! — Жидки ноги!»

(Аполлон-то!..) — «Профиль сух!..»

И, дивясь его сужденьям,

Почитателей кружок

Повторяет с умиленьем:

«Вот так критик! Вот знаток!»

«Мариэтта, спи спокойно! —

Я подумал про себя. —

Боги Греции достойно

Отомстят уж за тебя!

Иногда ведь шутку злую

Аполлон сшутить любил:

Он Мидасу-то какую

Неприятность учинил!»»

«Ночь светла; в небесном поле

Ходит Веспер золотой;

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой...»[54]

Занимает догарессу

Умной речью дож седой...

Слово каждое по весу —

Что червонец дорогой...

Тешит он ее картиной,

Как Венеция, тишком,

Весь, как тонкой паутиной,

Мир опутала кругом:

«Кто сказал бы в дни Аттилы,

Чтоб из хижин рыбарей

Всплыл на отмели унылой

Этот чудный перл морей!

Чтоб, укрывшийся в лагуне,

Лев святого Марка стал

Выше всех владык — и втуне

Рев его не пропадал!

Чтоб его тяжелой лапы

Мощь почувствовать могли

Императоры, и папы,

И султан, и короли!

Подал знак — гремят перуны,

Всюду смута настает,

А к нему — в его лагуны —

Только золото плывет!..»

Кончил он, полусмеяся,

Ждет улыбки — но, глядит,

На плечо его склоняся,

Догаресса — мирно спит!..

«Всё дитя еще!» — с укором,

Полным ласки, молвил он,

Только слышит — вскинул взором —

Чье-то пенье... цитры звон...

И всё ближе это пенье

К ним несется над водой,

Рассыпаясь в отдаленье

В голубой простор морской...

Дожу вспомнилось былое...

Море зыбилось едва...

Тот же Веспер... «Что такое?

Что за глупые слова!» —

Вздрогнул он, как от укола

Прямо в сердце... Глядь, плывет,

Обгоняя их, гондола,

Кто-то в маске там поет:

«С старым дожем плыть в гондоле...

Быть его — и не любить...

И к другому, в злой неволе,

Тайный помысел стремить...

Тот «другой» — о догаресса! —

Самый ад не сладит с ним!

Он безумец, он повеса,

Но он — любит и любим!..»

Дож рванул усы седые...

Мысль за мыслью, целый ад,

Словно молний стрелы злые,

Душу мрачную браздят...

А она — так ровно дышит,

На плече его лежит...

«Что же?.. Слышит иль не слышит?

Спит она или не спит?!.»

Гонит волны быстр Дунай,

Разлился широко;

Над Дунаем светлый град

На горе высокой.

Становился римский царь

Станом перед градом;

Забелелися шатры,

Ряд стоит за рядом.

На престоле царь сидит

Под златой порфирой;

Вкруг престола, словно лес,

Копья и секиры.

И с престола римский царь

Говорит с послами,

Незнакомый люд стоит

Пред его очами.

Молодец все к молодцу:

Кудри золотые

Густо вьются по плечам,

Очи — голубые;

Словно все в одно лицо,

Та ж краса и сила,

Словно всех-то их одна

Матерь породила.

Породила ж их одна

Мать — земля родная,

Что от Татры подошла

Вплоть до волн Дуная,

И за Татрою идет

На другое море,

На полночь и на восток,

Где в святом просторе

Уготовала поля,

Долы и дубравы

Как святую колыбель

Для великой славы!

Их послал славянский род,

Положив советом

Встретить римского царя

Дружбой и приветом.

Не лежат они челом

Перед ним во прахе,

Не целуют ног его

В раболепном страхе,

Но подносят божий дар —

Хлеб и соль родную

И к великому царю

Держат речь такую:

«Весь народ наш, старшины

И князья послали

Нас, чтоб мы тебе, о царь,

Добрый день сказали.

Ты наш гость, лишь доступил

Нашего порога;

Мы — славяне; край сей дан

Нам в удел от бога.

Щедро им он наделен

Благодатью с неба:

Не поленишься, так всем

Свой кусок есть хлеба.

Много ль, мало ль — с нас того

Будет, что имеем:

Благо сеем на своем,

Жнем, что сами сеем.

И придет ли странник к нам,

Кто, зачем, не спросим —

С богом, дверь отворена!

Милости к нам просим!

Будь он свой или чужой,

Человек прохожий,

Про него всегда у нас

На столе дар божий.

Вольно всем здесь жить! Зарок

Богом дан славянам:

Грех великий — быть рабом,

Вящий грех — быть паном!

И грехов тех нет у нас,

Нет во всем народе!

Всем у нас открытый путь

К славе и свободе!

Правда, как весной снега

С гор крушатся на дол,

Лютый враг на край наш вдруг,

Словно с неба, падал;

Здесь засев, уж думал век

Нас держать в неволе,

Нами сеять и пахать

И на нашем поле

Кобылиц своих пасти, —

Только блажь пустая!

Поднималась вся земля

С края и до края!

И спроси ты: где же те,

Что нам цепь ковали?

Где, спроси их? Мы стоим,

А они — пропали!

Положен уж так зарок,

Веки неизменный:

Кто, откуда б ни пришел,

Враг иноплеменный,

Завладей хоть миром, здесь

Бег свой остановишь,

Здесь, в земле славянской, гроб

Сам себе сготовишь!

Ты теперь, о царь, стоишь

Здесь у нашей грани.

Что ж несешь с собою к нам:

Меч иль мир во длани?

Если меч, то ведь мечи

И у нас есть тоже;

А востры ль они, узнать

И не дай ти боже!

Если ж к нам идешь как гость,

С миром, с доброй вестью,

Уж на славу угостим

И проводим с честью!

Вот тебе от нас хлеб-соль!

И принять их просим

Так же честно, как тебе,

Царь, мы их подносим».

Хлеба-соли не взял царь,

Ликом омрачился;

Ярый гнев в его очах

Гордо засветился;

И к послам славянским он

С трона золотого

Обратил, подняв главу,

Таковое слово:

«Солнце шествует в пути —

И к нему все очи;

От него — вся жизнь и свет,

Без него — мрак ночи;

С ним у твари спора нет,

Ни переговоров;

Для народов солнце — я,

И со мной нет споров!

Как судьба, для всех моя

Власть неотразима:

Повелитель мира — Рим,

Я ж — владыка Рима!

Меж народов хоть один

Есть ли во вселенной

Кто, противиться ему

Возмечтав, мгновенно

До последнего раба

Не исчез со света!

Все склоняются пред ним

И живут чрез это.

Преклонитесь же и вы!

Я ваш край устрою:

Поселю здесь римлян, вас

Выведу с собою,

В Рим — старшин, а молодежь —

Прямо в легионы;

Покоритесь — будет вам

Мир, почет, законы;

Нет — вас с семьями к себе

Погоню гуртами,

В плуги запрягу, пахать

Землю буду вами!

На цепи, как псов, сидеть

У ворот заставлю,

Буду тысячами вас

Львам кидать на травлю —

Горе будет, говорю,

Детям вашим, женам;

Бойтесь, если кликну я:

«Горе побежденным!»

Бойтесь! Этот римский клик

Пуще божья грома!..

Я сказал. Вот мой ответ

Передайте дома!»

Речь окончил римский царь,

Всё кругом молчало.

Как нежданный гром, она

На славян упала.

На царя стремят они

Взгляд оторопелый...

Вдруг как будто с их очей

Заблистали стрелы,

И по лицам словно вдруг

Молнии мелькнули,

Разом взвизгнувши, мечи

Из ножон сверкнули,

И у всех единый клик

Вырвался из груди:

«Никогда!»

Вокруг царя

Всполошились люди

И поднять щиты едва

Вкруг него успели...

Сам он мигом с трона прочь...

Трубы загремели,

Разом лагерь поднялся:

Скачут нумидийцы,

Взвод бессмертных, взвод парфян,

Галлы, иберийцы,

И, копье наперевес,

Римская пехота, —

Окружили молодцов,

И пошла работа!

Что медведь лесной в кругу

Псов остервенелых,

Бьется горсть богатырей

Против полчищ целых;

С шумом рушатся вкруг них

Всадники и кони,

Копья ломятся, звенят

Шишаки и брони...

Бьется горсть богатырей —

Но сама редеет...

Вот лишь трое их: кругом

Смерть над ними реет

В блеске копий и мечей...

Вот всего лишь двое —

Вот один... И этот пал...

И вкруг павших в бое

Победители стоят

В изумленьи сами;

В легионах недочет:

Целыми рядами

Мертвых, раненых кладут...

Сам, с разноплеменной

Свитой, кесарь подскакал,

Мрачный и смущенный;

Разглядеть желает он

Варваров, которым

Показалась речь его

Вдруг таким позором...

А той речи внемлет мир,

Все цари земные!

«Что ж за люди это там? —

Мыслит. — Кто ж такие?»

И задумчиво к горам

Обратил он взоры:

Грозно смотрят из-под туч

Сумрачные горы;

Стая темная орлов

Из-за них несется;

Словно гул какой оттоль

Смутно раздается...

Смотрит царь — и вдруг велит

Стан снимать свой ратный

И полки переправлять

За Дунай обратно.

Лютый Хрудош и Стеглав, родные братья,

Завели жестокий спор из-за наследства;

Побежала их сестра к княжне Любуше

И молила рассудить их спор по правде.

И княжна послала повестить в народе,

Чтоб бояре собрались и старики на вече

И чтобы на суд явились оба брата.

И бояре собрались и старики на вече

В золотом кремле, во светлом Вышеграде.

На златой престол, в одеждах белоснежных,

Поднялась княжна и вече открывала.

У престола стали вещие две девы:

У одной в руках доска была с законом,

У другой был меч, каратель кривды;

Против них зажжен был огнь, светильник правды,

И поставлен был сосуд с водою очищенья.

И княжна сказала со злата престола:

«Верные бояре! мудрые вы старцы!

Разрешите спор двух братьев о наследстве:

По закону, как поставлено богами,

Должно им: или сообща владеть землею,

Иль обоим разделить по равной части».

Кланялись княжне и старцы, и бояре,

Стали тихо говорить между собою;

И когда поговорили уж довольно,

То княжна велела вещим девам

Голоса сбирать в златую урну.

И собрали голоса, и, сосчитав, сказали

Приговор такой народу: чтобы братьям

Сообща владеть отцовским достояньем.

Услыхав решенье, поднялся во гневе

Лютый Хрудош и затрясся весь от злости;

Вскинул он рукою и, что тур свирепый, рявкнул:

«Горе для птенцов, когда змея в гнездо вотрется!

Горе для мужей, когда жена владеет ими!

Подобает мужу володеть мужами!

Старший сын владеть добром отцовским должен,

Как у немцев заведен тому порядок!»

Ратибор, старик, уже согбенный и весь белый,

Поднялся и, головою покачав, промолвил:

«Непохвально в немцах нам искати правды!

Наша правда по закону святу,

Как ее с собою принесли и утвердили

Наши деды, через три реки прешедши, в эту землю».

«Непохвально в немцах нам искати правды!» —

Повторили старцы и бояре,

И во всем народе раздалося:

«Непохвально в немцах нам искати правды!»

«Так и быть суду, как положило вече!» —

Порешила мудрая княжна Любуша,

И потом еще сказала: «Старцы и бояре!

Слышали мое вы ныне поруганье!

Непристойно больше разбирать мне ваши споры.

Изберите сильного вы мужа —

Пусть он вами по-железному владеет:

Девичьей руке — уж не под силу!»

И, сказав, сошла с престола золотого.

И молить ее усердно стали старцы и бояре,

Чтоб она в зазор не принимала

Грубияном сказанное слово;

Но княжны уже не умолили.

«Так сама нам укажи, по крайней мере, —

Заключили старцы и бояре, —

Кто ж достоин будет нами править?»

И на то Любуша отвечала:

«Уж богами решено, кому быть вашим князем!

Вот мой конь: куда пойдет, за ним ступайте!

Перед кем он остановится, тот князь ваш!»

И с коня узду сняла сама Любуша,

И его пустила без узды на волю.

Едут с веча посланцы по князя,

Едут с ними вещие две девы;

Конь бежит где полем, где дорогой;

Добежал до речки, побежал вдоль быстрой,

Прибежал он к нови, к выжженному полю;

Подымал ее железным плугом

Человек в лаптях, большого роста,

Погонял волов жезлом остроконечным.

Конь пред ним как раз остановился.

Посланцы, взглянув на пахаря, на лапти,

Перед ним смутясь остановились,

Но, оправясь, поклонились низко:

«Здравствуй, добрый человек, — сказали, —

Облачайся княжеской одеждой,

Надевай венец: тебе княжна Любуша

И народ весь чешский повелели

Власть принять и княженье над нами!»

И на то ответствовал им пахарь:

«Вам добро пожаловать, драгие гости!

Прежде ж чем о деле заводить нам речи,

Угостить вас, чем могу, я должен,

Здесь есть хлеб и сыр со мною —

Отпущу волов, и кушайте во здравье!»

И, сказав, вонзил он острый жезл свой в землю,

И с волов ярмо сложил, и крикнул:

«Гой! идите, милые, до дому!»

Только вдруг волы — лишь крикнул он — исчезли,.

Словно их и не было тут вовсе,

А который жезл воткнул он в землю,

Из него, глядят, растут три ветви —

Выше всё и выше — выступают

Из ветвей еще сучки — и много;

На сучках выходят почки,

Почки — смотрят — развернулись в листья,

А меж листьев выступают гнездами орехи.

Посланцы и пахарь изумились.

Только девы вещие в единый голос

«Радуйтесь, — воскликнули, — се явно

Боги нам свою сказали волю:

Облачайся, пахарь, княжеской одеждой,

На коня садись Любушина и с миром

К нам въезжай во светлый Вышград — чешским князем!»

Облачился пахарь в княжии одежды,

На плеча накинул плащ Любушин,

Сапоги надел... однако лапти

Взял с собой на память — и хранятся

В Вышеграде эти лапти и доныне.

Так Премысл стал славным чешским князем,

А княжне Любуше — добрым мужем.

Рано утром, на заре румяной,

Полоскала девица-туркиня

На реке на Марице полотна,

Их вальком проворным колотила,

На траве зеленой расстилала.

И река пустынная шумела,

И до солнца воды были светлы;

Но, как стало солнце подыматься,

Светлы воды словно помутились:

Всё желтее проносилась пена,

Всё темнее глубина казалась;

А к полудню вся река уж явно

Алою окрасилася кровью.

И пошли мелькать то фес, то долман,

А потом помчало, друг за другом,

То коня с седлом, то человека;

И вертит на быстрине их трупы,

И что дальше, то плывет их больше,

И конца телам вверху не видно.

Опустив валек, стоит туркиня:

Страшно стало ей от тел плывущих;

Только слышит, кличут к ней оттуда...

Кличет витязь, бьется с быстриною,

Всё его от берега относит.

«Умоляю именем господним,

Будь сестрой мне милою, девица! —

Кличет витязь и рукою машет. —

Брось конец холста ко мне скорее,

За другой тащи меня на берег!»

И туркиня белый холст кидала,

На один конец ногой ступила,

А другой взвился и шлепнул в воду,

И поймал его поспешно витязь,

И счастливо до берега доплыл;

А взобрался на берег — и молвил:

«Ох, совсем я изнемог, сестрица!

Исхожу кругом я алой кровью...

Помоги мне: ран на мне числа нет!»

И упал бесчувственный на землю.

Побежала во свой двор туркиня,

Впопыхах зовет родного брата:

«Мустафа, иди, голубчик братец,

Помоги, снесем с тобою вместе,

Там лежит — водой его прибило —

Весь в крови и в тяжких ранах витязь.

Он господним именем молился.

Чтоб ему мы раны залечили.

Помоги, снесем его в постелю!»

Мустафа-ага пришел и смотрит:

Тотчас видит — не простой то витязь!

Он в богатом воинском доспехе,

У него с златым эфесом сабля,

На эфесе — три больших алмаза.

Мустафа-ага не думал долго,

Отстегнул у витязя он саблю,

Из ножон ее червленых вынул

Да как хватит витязя по горлу —

Голова аж в воду покатилась!

Девица руками лишь всплеснула!

«Зверь ты, зверь, — воскликнула, — косматый!

Ведь молил он нас во имя божье

И меня сестрою милой назвал!

Ты ж как раз позарился на саблю —

Через эту ж саблю, знать, и сгинешь!»

Мустафа травою вытер саблю,

И столкнул ногою тело в воду,

И пошел домой, ворча сквозь зубы:

«Вот тебя-то не спросил я, жалко!»

И немного времени минуло,

Как султан созвал к походу войско.

Собрались его аги и беи,

У реки, у Ситницы, стояли.

Мустафу все кругом обступают,

Все его дивятся чудной сабле;

Только, кто ни пробует, не может

Из ножон ее червленых вынуть.

Подошел попробовать и Марко,

Знаменитый Марко королевич!

Ухватил — да сразу так и вынул.

А как вынул, смотрит — а на сабле

Врезаны три надписи по-сербски:

Ковача Новака первый вензель,

А другое имя — Вукашина,

Третье ж имя — Марко королевич.

Приступил к турчину храбрый Марко:

«Где, турчин, ты добыл эту саблю?

За женой ли взял ее с приданым?

От отца ль в благословенье принял?

Аль на чисто выменял на злато?

Аль в бою кровавом добыл честно?»

И пошел турчина похваляться,

Рассказал, как сделалося дело,

Как сестра полотна полоскала,

Как рекой тела гяуров плыли,

Как один живой был между ними,

Как она поймать его успела,

И пришел он, и увидел саблю...

«Не дурак же я на свет родился, —

Говорит, — почуял, что за сабля.

Из ножон ее червленых вынул

Да хватил как витязя по горлу —

Голова аж в реку покатилась».

Марко даже речи не дал кончить,

Как в глазах у всех сверкнула сабля —

И у турка голова слетела —

Три прыжка — и шлепнулася в воду.

Побежали доложить султану,

Что беды творит кралевич Марко,

И султан по Марка посылает.

Тот один сидит в своей палатке,

Молча пьет вино, за чарой чару.

На султанских посланных не смотрит.

И в другой раз шлет султан, и в третий,

Наконец взяла докука Марка.

Он вскочил и, выворотив шубу

Мехом кверху, на плечи накинул,

Булаву с собою взял и саблю

И пошел в султанскую палатку.

На ковре султан сидит в палатке;

И приходит Марко, да и прямо,

В сапогах, как был, перед султаном

На ковре узорчатом садится.

Сам глядит темнее черной тучи,

Очи в очи устремив султану.

Увидал султан, каков есть Марко,

Потихоньку стал отодвигаться, —

А за ним и Марко, и всё смотрит.

Смотрит так, что дрожь берет султана.

Он еще отдвинется, а Марко —

Всё за ним, да так и припер к стенке;

И сидит султан, мигнуть боится.

«Ну, как вскочит, — думает, — да хватит

Булавой», — и пробует, что тут ли

Ятаган его на всякий случай.

Уж насилу собрался он, молвит:

«Видно, Марко, кто тебя обидел?

Обижать тебя я не позволю!

Учиню, коль хочешь, суд немедля».

Всё от Марка нет как нет ответа.

Наконец обеими руками

За концы он взял и поднял саблю

И поднес ее к глазам султану.

«Об одном молись ты вечно богу, —

Он сказал, дрожа и задыхаясь, —

Что нашел не на тебе, владыко

Всех подлунных царств, я эту саблю:

Погляди, какая это надпись?

Прочитай — тут имя Вукашина!

Вукашин — царь сербский, мой родитель».

И, сказав, заплакал храбрый Марко.

Вижу — поле, залитое кровью;

Грустно месяц на поле глядит...

Славный витязь Марко королевич

Между трупов раненый лежит.

Духи гор витают над телами,

Всё кого-то ищут — вот нашли —

И с собою осторожно Марка

С поля битвы в горы унесли.

В высотах заоблачных, в пещере,

Он узнал про плен страны родной;

И вскочил, и выхватил он саблю,

И, подняв ее над головой,

Острием, в упор, ударил в камень...

Он ударил, чтоб ее сломать,

Но о камень не сломалась сабля,

А вошла в него по рукоять;

Сам же Марко, силою чудесной

В этот миг внезапно поражен,

Повалился на землю в пещере

И в глубокий погрузился сон.

Высоко пещера та в Балканах;

Духи гор все входы стерегут,

Вкруг играют с молнией и громом,

С ветром песни буйные поют.

Ту пещеру пастухи лишь знают.

И сказали духи пастухам:

«В срок свой сабля выпадет из камня,

Встанет Марко и отмстит врагам!»

И с тех пор к пещере по утесам

Пастухи взбираются тайком:

Триста лет не трогалася сабля,

Триста лет спал Марко крепким сном.

В крае сербском вознеслись мечети;

Янычар, в толпе, средь бела дня,

По базарам жен давил копытом

Своего арабского коня.

Царь и царство, пышный двор и баны,

И пиры, и битвы — отошли

В область снов, как светлое виденье,

В область царств, исчезнувших с земли...

Вдруг раздался словно гул подземный,

Вся гора под Марком сотряслась,

Спящий Марко вдруг зашевелился,

Сабля ж вдруг из камня подалась...

Этот гул — был гром полтавских пушек.

Марков сон с тех пор тревожен стал.

Вот летят орлы Екатерины,

По Балкану трепет пробежал —

Мир, лишь в песне живший, словно вышел

Из земли, как был по старине:

Те ж гайдуки, те же воеводы,

Те ж попы с мечом и на коне!

С древней славой новую свивая,

Гусляры по всей стране идут:

Бьет врага Георгий или Милош —

Тотчас песнь везде о них поют...

Вот уж снова колокольным звоном

Загудела сербская земля...

Вот — Белград позорившее знамя

Спущено навек с его кремля...

С каждым часом Марков сон всё тоньше,

И из камня сабля всё идет, —

Говорят, чуть держится, уж гнется...

Что же медлит? Что не упадет?..

Что за чудо, господи мой боже!

Гром гремит или земля трясется?

Или море под скалой грохочет?

Или вилы на горах воюют?

Нет, не гром и не земля трясется,

И не вилы горные, не море, —

То паша на радости стреляет,

Сам Бекир-ага палит из пушек,

Ажно в Заре все дома трясутся!

Да еще б не радость, не веселье!

Удалось ему словить Радойцу,

Гайдука Радойцу удалого!

И Радойцу привели в темницу,

А уж там давно сидит их двадцать,

Целых двадцать гайдуков удалых.

Как Радойцу только увидали,

На него накинулись все двадцать:

«Эх, Радойца, чтоб те пусто было!

Что хвалился, мол, своих не выдам,

Отыщу, на дне морском достану!

Вот теперь сиди и хныкай с нами!»

Отвечал им удалой Радойца:

«Вы покуда знай молчите, братцы;

Уж сказал — вас выпущу на волю,

Не живой освобожу, так мертвый».

Как светало и взошло уж солнце,

Только слышат гвалт в тюрьме и крики:

«Чертов кус! Бекир-ага проклятый!

Что привел ты к нам еще Радойцу!

Околел он тут сегодня за ночь!

Убирай от нас его скорее».

Унесли Радойцу из темницы,

Приказал ага, чтоб схоронили.

На дворе народ толпится, смотрит,

И жена Бекира тоже вышла,

Поглядела да и молвит мужу:

«Господин мой, как уж там ты знаешь,

Только мне сдается — жив Радойца!

Ну как что недоброе затеял?

Испытать его бы не мешало.

Ты вели-ко накалить железо,

Припеки ему бока крутые,

Коли жив — поморщится, разбойник!»

Накалили докрасна железо,

Припекать бока Радойце стали —

Он лежит, не шевельнет и бровью.

На своем таки стоит Бекирша:

«Хоть убей меня, а жив бездельник!

Ты возьми-ко вот гвоздей железных,

Вбей ему по гвоздику за ногти, —

Тут посмотрим: шевельнется, нет ли!»

Принесли гвоздей, за каждый ноготь

На руках и на ногах вбивают:

Он лежит — ни-ни, не шевельнется,

Ни одним суставчиком не дрогнет.

Мало всё еще ехидной бабе.

«Разрази господь меня на месте, —

Говорит, — а жив-таки, собака!

Вот что сделай, — научает мужа, —

Ты скажи-ко кликнуть клич девицам,

Чтобы шли во двор к паше на праздник;

Пусть вокруг Радойцы пляшут коло,

А заводит коло пусть Гайкуна:

Знаю я мужскую вашу совесть, —

Коли жив — не стерпит, шевельнется!»

Собрались девицы, пляшут коло,

Вкруг Радойцы прыгают и ходят,

Впереди — красавица Гайкуна...

А Гайкуна уж была такая —

Бог с ней, право! — красота, что чудо!

Всем взяла — и станом, что твой тополь,

И лицом — заря с него не сходит,

А идет — так словно ветер в листьях

Шелестят шелковые шальвары!

Стало виться, развиваться коло;

Голоса девичьи загудели;

Мерно-звонко звякают червонцы;

Что весна вокруг Радойцы веет,

На лицо что жар полдневный пышет...

Будь-ко жив он — как бы застучало,

Как бы сердце у него забилось, —

Хоть одним глазком, а уж бы глянул!

Тихо, ровно вкруг идет Гайкуна

И с лица Радойцы глаз не сводит,

Только вдруг — вздрогнула, улыбнулась

И платочек — будто ненароком —

На лицо ему с плеча сронила

И плясать не стала: «Как ты хочешь, —

Говорит, — родитель мой любезный,

А постыдно тешиться над мертвым!»

И Бекир уважил дочку, тотчас

Приказал похоронить Радойцу;

Но старуха всё не унялася:

«Брось его по крайности ты в море!

Пусть съедят его морские гады!»

— «Всё одно!» — Бекир сказал, не спорил,

И велел Радойцу бросить в море.

Весел в этот день он сел за ужин:

«В первый раз, мол, в девять лет сегодня

С легким сердцем ужинать сажуся.

Девять лет мне не давал покоя

Этот вот анафемский Радойца!

Да — аллаху слава! — с ним покончил!

Завтра тех двадцатерых повешу!»

Только это он успел промолвить,

Глядь — а перед ним стоит Радойца,

Жив и здрав и с поднятою саблей!

Не успел он ни вскочить, ни крикнуть,

Не успел — без головы свалился.

А Бекирша только увидала —

Как на месте ж померла со страху.

«Ты же, свет очей моих, Гайкуна, —

Молвил он ей, руку подавая, —

Отыщи ключи ты от темницы

Да сама в дорогу собирайся!

Выпустим товарищей удалых

И скорей в Шумадию уедем».

Не корили уж его гайдуки,

Разнесли об нем далеко славу,

Что уж слово скажет, так уж сдержит.

В ту же ночь ушли они с Гайкуной;

Покрестил ее он в первой церкви,

Во крещеньи назвал Ангеликой,

Да потом и повенчался с нею.

Спи, дитя мое, усни!

Сладкий сон к себе мани:

В няньки я тебе взяла

Ветер, солнце и орла.

Улетел орел домой;

Солнце скрылось под водой;

Ветер, после трех ночей,

Мчится к матери своей.

Ветра спрашивает мать:

«Где изволил пропадать?

Али звезды воевал?

Али волны всё гонял?»

«Не гонял я волн морских,

Звезд не трогал золотых;

Я дитя оберегал,

Колыбелочку качал!»

«Что ты, мама, беспрестанно

О сестрице всё твердишь?

В лучшем мире наша Зоя, —

Ты сама нам говоришь».

«Ах, я знаю, в лучшем мире!

Но в том мире нет лугов,

Ни цветов, ни трав душистых,

Ни веселых мотыльков».

«Мама, мама! В божьем небе

Божьи ангелы поют,

Ходят розовые зори,

Ночи звездные плывут».

«Ах, у бедной нет там мамы,

Кто смотрел бы из окна,

Как с цветами, с мотыльками

В поле резвится она!..»

Ласточка примчалась

Из-за бела моря,

Села и запела:

Как февраль ни злися,

Как ты, март, ни хмурься,

Будь хоть снег, хоть дождик —

Всё весною пахнет!

И терны и розы, улыбки и слезы,

И сеются разом, и вместе растут!

Тащит свой невод рыбак — рвется из невода рыбка.

Дева! на волю я рвусь — и за тобою иду!

Белая лебедь, проснись! крыльями шумно взмахни!

Черного врана, что спит подле тебя, — прогони!

Горлинка лесная! Кто тебя изловит?

В клеточку посадит и голубить станет?

Я б тебя поцеловала,

Да боюсь, увидит месяц,

Ясны звездочки увидят;

С неба звездочка скатится

И расскажет синю морю,

Сине море скажет веслам,

Весла — Яни-рыболову,

А у Яни — люба Мара;

А когда узнает Мара —

Все узнают в околотке,

Как тебя я ночью лунной

В благовонный сад впускала,

Как ласкала, целовала,

Как серебряная яблонь

Нас цветами осыпала.

Тихо море голубое!

Если б вихрь не налетал,

Не шумело б, не кидало б

В берега за валом вал!

Тихо б грудь моя дышала,

Если б вдруг, в душе моей,

Образ твой не проносился

Вихря буйного быстрей!

Между мраморных обломков,

Посреди сребристой пыли,

Однорукий клефтик тешет

Мрамор нежный, словно пена,

Прибиваемая морем.

Мимо девица проходит,

Златокудрая, что солнце,

Говорит: «Зачем одною

Ты работаешь рукою?

Ты куда ж девал другую?»

«Полюбилась мне девица,

Роза первая Стамбула!

Поцелуй один горячий —

И мне руку отрубили!

В свете есть еще девица,

Златокудрая, что солнце...

Поцелуй один бы только —

И руби другую руку!»

Светлый праздник будет скоро,

И христосоваться к вам

Я приду: смотри же, Дора,

Не одни мы будем там!

Будто в первый раз, краснея,

Поцелуемся при всех,

Ты — очей поднять не смея,

Я — удерживая смех!

Словно ангел белый, у окна над морем

Пела песню дева, злым убита горем,

Ветру говорила, волны заклинала,

Милому поклоны с ними посылала.

Пробегал кораблик мимо под скалою;

Слышат мореходы голос над собою,

Видят деву-чудо, парус оставляют,

Бросили работу, руль позабывают.

«Проходите мимо, мореходы, смело!

Ах! не белокрылым кораблям я пела!

Я молила ветер, волны заклинала,

Милому поклоны с ними посылала».

Меж тремя морями башня,

В башне красная девица

Нижет звонкие червонцы

На серебряные нити.

Вышло всех двенадцать ниток.

Повязавши все двенадцать —

Шесть на грудь и шесть на косы, —

Вызывает дева солнце:

«Солнце, выдь! — я тоже выйду!

Солнце, глянь! — я тоже гляну!

От тебя — луга повянут,

От меня — сердца посохнут!»

Запевают пташки на заре,

Золотятся снеги по горе;

Пробудилась молода жена,

Будит мужа старого она:

«Пробудись-проснись, голубчик мой!

Полюбуйся молодой женой;

Мой ли стан — что тонкий кипарис,

Что лимоны, груди поднялись...»

Старый муж прикинулся, что спит,

Сам не спит, а вполугляд глядит.

«Эх, когда бы прежние года,

Не будила бы меня млада!

Засыпала б поздно ввечеру,

Просыпала б долго поутру;

По утрам бы я ее будил,

Золотые б речи говорил;

Притворялась бы она, что спит,

Крепко спит, не слышит, не глядит».

Наряжалась младая Елена,

Наряжалась на праздник к обедне.

Красный фес с жемчугом надевала

И червонцы на черные косы;

Из лица вся сияла, что солнце,

Бела грудь — что серебряный месяц.

Подымалася на гору в церковь,

Стала спрашивать буйное сердце:

«Что ты, сердце, болишь и вздыхаешь,

Словно камень ты на гору тащишь?..»

— «Легче б камни тащить мне, чем горе,

Злое горе от старого мужа.

Я б к другому пошла хоть в неволю,

Хоть в неволю б пошла к молодому!

Ненаглядно б я им любовалась,

Что высоким в саду кипарисом;

Любовался б он, тешился мною,

Что цветущею яблонькой нежной;

Я сама бы его наряжала,

Как меня наряжает мой старый;

Я ему бы всё в очи глядела,

Как глядит мой старик в мои очи;

И не звал бы меня он ворчуньей

И капризной, негодною плаксой,

Называл бы веселою пташкой,

Называл бы своею голубкой!..»

Некрасив я, знаю сам;

В битве бесполезен! —

Чем же женам и мужам

Мил я и любезен?

Песни, словно гул в струнах,

Грудь мне наполняют,

Улыбаются в устах

И в очах сияют.

Птички-ласточки, летите

К прежней любушке моей:

Не ждала б она, скажите,

Мила друга из гостей.

Во чужой земле сгубила

Зла волшебница меня,

И меня приворожила,

И испортила коня.

Я коня ли оседлаю —

Расседлается он сам;

Без седла ли выезжаю —

Гром и буря ввстречу нам!

У нее слова такие:

Скажет — реки не текут!

С неба звезды золотые,

Словно яблочки, спадут!

Глянет в очи — словно хлынет

В сердце свет с ее лица;

Улыбнется — словно кинет

Алой розой в молодца!

Стал Киссав с Олимпом спорить:

«Ты угрюм стоишь, пустынный,

Я ж, смотри, цветущ и весел!»

Отвечал многовершинный,

Отвечал Олимп Киссаву:

«Не хвались, Киссав надменный,

Я — старик Олимп, и знают

Старика во всей вселенной!

У меня ль под синим небом

Шестьдесят вершин сияют;

У меня ли с лона шумно

Сто ключей живых сбегают;

Надо мной орлы кружатся,

Любит клефт меня воитель

И боится храбрый турок —

Твой высокий повелитель».

Два дня у нас шел пир горой, два дня была попойка,

На третий, поздно к вечеру, вина в мехах не стало;

Достать еще вина меня послали капитаны;

Пошел я в незнакомый путь — дорогой заплутался,

Шел дикими тропинками, шел узкими путями;

И узкий путь привел меня к пустынной старой церкви.

Вкруг церкви было кладбище — всё плиты гробовые;

Одна плита пониже всех — от всех была в сторонке;

И я не разглядел ее, ногой прошел по камню.

И слышу будто стон глухой и голос из могилы.

«О чем, — спросил я, — ты вопишь, о чем, могила, стонешь?

Земля ли тяжела тебе иль давит черный камень?»

— «Нет, мне не тяжела земля, не давит черный камень,

А стыдно мне, и больно мне, и горько несказанно,

Что ходишь надо мною ты, меня ногою топчешь!..

Аль не был тоже молод я? аль не был паликаром?

При месяце не хаживал пустынными тропами?

И с зорями росистыми не радовался миру?..»

Сторожат меня албанцы;

Я в цепях, но у окна

Зацветают померанцы:

Добрый знак — близка весна!

Дайте ей лишь укрепиться,

Обрасти густым ветвям,

И тропинкам позакрыться

Темной листвой по горам, —

Не сдержать меня железу!

Из темницы я уйду,

Через стену перелезу,

И в кустарник пропаду.

Пусть албанцы тут стреляют!

Посреди турецких сел

Скоро матери узнают,

Завопят, что Дим ушел!

Египтянка, как царица,

Вся в червонцах, в жемчугах,

Сыплет зелья на жаровню

С заклинаньем на устах.

Перед ней, бела как мрамор,

Дева юная стоит...

Египтянка побледнела,

Смотрит в тьму и говорит:

«Вижу дикое поморье;

Слышу стук мечей стальных:

Бьется юноша-красавец.

Бьется против семерых.

Он упал, они бежали...

К синю морю он ползет...

Мимо идут бригантины,

Он им машет, он зовёт:

— «Передайте Казандони,

Что идет Вели-паша»,

Мимо идут бригантины,

Не внимая, не спеша...

Он исходит алой кровью,

Холодеет... лишь один

Томный взор следит за бегом

Уходящих бригантин...

А над ним уж реют чайки,

Всё-то ниже и смелей,

И не сводит взгляда ворон

С потухающих очей».

С гор Али-паша на Сули

В нетерпеньи взоры мечет,

А над ним порхает птичка,

И кружится, и щебечет:

«Видно, это не Янина,

Где шумят твои фонтаны;

Не Превеза, где ты ставишь

Для своих албанцев станы.

Это Сули, город славный!

Нет ей равного на свете!

Здесь в рядах мужей воюют

Жены, девицы и дети!

И с ружьем в руке выводит

Всех Цавелиха их в поле —

На плечах с грудным младенцем

И с патронами в подоле!»

Победу клефты празднуют, пируют капитаны;

Разносит вина, яства им кудрявый, статный мальчик.

Наелися, напилися, метать пошли каменья,

А мальчик — что в сражении, что в играх всюду первый.

Да раз, как размахнулся он, — еще не бросил камня, —

Ан пуговицы лопнули, и петли оборвались,

И белая грудь девичья широко распахнулась.

Остолбенели молодцы, и смотрят капитаны, —

Не месяц ли, не молния ль блеснула перед ними...

Зарделася красавица, от гнева чуть не плачет.

«Чего глядите? — крикнула. — Три года были слепы!»

Свой фес и нож им бросила и скрылася из виду.

С тех пор пропал и слух о ней, в горах, у паликаров.

Но во святой обители, между белиц смиренных,

Смиренней всех их новая беличка появилась.

«Ты летишь к нам, птичка, из-за моря,

Расскажи мне, что в горах за грохот?

Точно стон весь день стоит над Паргой,

Приступили, что ли, турки снова?

Загорелся, что ли, бой смертельный?»

«Нет, не турки к Парге приступили,

И не бой смертельный загорелся;

Предана неверным наша Парга!

Паргу срыть велели христиане,

Христианских царств цари-владыки!

Паргиотов с родины погонят,

Как быков погонят, как баранов!

И пойдут они в чужую землю!

И отцов своих гроба покинут,

На позор покинут божьи храмы!..

Вьючат мулов, разоряют домы...

Жены косы рвут в печали лютой,

Старики рыдают злым рыданьем;

По церквам попы с великим плачем

Забирают утварь и иконы...

Видишь пламя: дым поднялся черный;

Раскрывали гробы, кости взяли,

Кости жгут, святые кости храбрых,

Что когда-то сами жгли визирей!

Дети жгут отцов и дедов кости,

Чтоб рукам неверных не достались!

Слышишь — стон сильней пошел и выше?

Голоса подымутся и стихнут...

Расстаются, камни обнимают,

Уходя, едят родную землю!..»

Сули пала, Кьяфа пала,

Всюду флаг турецкий вьется...

Только Деспо в черной башне

Заперлась и не сдается.

«Положи оружье, Деспо!

Вам ли спорить, глупым женам?

Выходи к паше рабою,

Выходи к нему с поклоном!»

«Не была рабою Деспо

И не будет вам рабою!»

И, схватив зажженный факел,

«Дети, — крикнула, — за мною!»

Факел брошен в темный погреб...

Дрогнул дол, удар раздался —

И на месте черной башни

Дымный столб заколебался.

Собирайтесь, паликары!

Умирает капитан!

Умирает он от честных,

От святых турецких ран!

Умереть, друзья, не страшно,

Да могила мне страшна...

Тёмно, тесно... Одинокий

В ней лежи и спи без сна!

Съест земля и фес, и долман,

Меч, не ржавевший в крови,

И усы мои, и брови,

Брови черные мои!..

Нет, меня не зарывайте,

Братцы, в землю! На горе

Вы меня поставьте стоймя

Во гробу, лицом к заре.

В гробе окна прорубите,

Чтоб мне веяло весной,

Чтобы ласточки, кружася,

Щебетали надо мной!

Чтоб из гроба я далеко

Мог бы турок различать,

Чтоб направо и налево

Мог им пулю посылать.

Сорок клефтов на зимовки

Возвращалися домой,

Малый наняли кораблик, —

Да похвастали казной.

Корабельщик — плут-албанец!

К островку он пристает.

«Погуляйте-ка тут, братцы,

Переждем, гроза идет!»

И на остров вышли клефты

(Он был мал, и дик, и гол),

А меж тем поставил парус

Корабельщик — и ушел.

Через сорок дней приходит

За добычею своей:

Только двое шевелятся

Меж разбросанных костей;

Жив был Яни, — весь искусан, —

И Георгий чуть дышал;

У него ж голодный Яни

Ноги тощие глодал.

Умереть не дай бог на чужбине!

Видел я, как пришлых там хоронят!

Без попа, без свеч и без кадила,

Не помазав миром, не отпевши,

Где пришлось зароют, как собаку!

Как пахать потом приедут землю,

С гор пригонят двух волов рогатых,

В плуг впрягут, и молодец удалый

Понуждать в бока начнет их саблей,

И по первой борозде глубокой

Из земли да выкинет он ноги,

По другой — красавца паликара...

Завопит, завоет бедный пахарь:

«Будь такой да у меня товарищ,

Я бы съесть земле его так не дал!

Я пошел бы к морю, к синю морю,

На широкое б пошел поморье;

Я б нарезал тростнику морского,

Смастерил бы гроб ему просторный,

Я б в гробу постлал ему постелю,

Всю б цветами, ландышами выстлал,

Всю бы выстлал свежим амарантом!»

Удалец с горы сбегал в долину,

Феска набок, волосы кудрями.

Смерть за ним с вершины примечала,

И в обход пустилась, и в ущелье

Вдруг ему дорогу заступила.

«Ты куда, красавец, и откуда?»

— «Я из стана, пробираюсь к дому».

— «За каким торопишься ты делом?»

— «Захватить хочу вина и хлеба

И тотчас назад вернуся в горы».

— «Не захватишь ни вина, ни хлеба

И назад ты в горы не вернешься.

Я тебя давненько поджидаю».

Усмехнулся молодец удалый,

Оглядел он Смерть, встряхнул кудрями.

«Я, — сказал, — отдамся только с бою.

Если хочешь, попытаем силы:

Сломишь ты — бери мою ты душу,

Я сломлю — сама ты мне послужишь»,

— «По рукам», — костлявая сказала.

По рукам ударили. Схватились.

Бились два дня, билися две ночи;

Всю траву ногами притоптали;

На колено гнули и с отмаху,

Смерть давно бока ему ссадила;

У нее самой трещали кости,

А как хватит он на третье утро,

На ногах насилу устояла.

Да за то уж вдруг рассвирепела

И как схватит молодца за кудри,

Как рванет — и грянулся он оземь,

Словно дуб, поваленный грозою.

Смерть тотчас на грудь к нему вскочила,

Принялась душить его под горло.

«Ты уж больно давишь, — простонал он. —

Кончим шутку, мне пора быть дома,

Стричь овец, сыры из кадей вынуть».

Смерть глядит в глаза ему и давит.

«Дай ты мне еще хоть двое суток

Погулять на вольном белом свете;

Попрощаюсь только со своими

И потом приду, куда укажешь».

Смерть глядит в глаза и пуще давит.

«У меня жена есть молодая!

Как одна останется, голубка!

Весела всегда была, как пташка...

У меня сынок есть — чуть лепечет,

Есть другой — чуть-чуть смеяться начал...

Отпусти хоть ради их, сироток!»

Налегает Смерть уж всею силой.

«Об душе хоть дай подумать грешной!» —

Прохрипел он и замолк навеки.

С тем она его и доконала.

Из подземного из ада

С шумом вылетела птичка;

И, как вылетела, села

На траву и еле дышит.

Видят матери и сестры,

Сладкий мускус ей приносят,

Амарант и белый сахар.

«Освежися, пей и кушай! —

Уговаривают птичку, —

Расскажи нам, что в подземном,

Темном царстве ты видала?»

— «Что сказать мне вам, бедняжки! —

Вздрогнув, вымолвила птичка, —

Смерть я видела, как скачет

На коне в подземном царстве;

Юных за волосы тащит,

Старых за руки волочит,

А младенцев нанизала

Вкруг, за горлышко, на пояс».

Что горы потемнели?

Что тьма по ним ползет?

Не ветер ли их хлещет?

Не дождик ли сечет?

Не ветер горы хлещет,

Не дождик их сечет:

Их Смерть переезжает

И полк теней ведет.

Кончают поезд старцы,

А юноши в челе;

Рядком сидят младенцы

У Смерти на седле.

И юноши ей кличут,

И молят старики:

«Свернем с пути в деревню,

Вздохнем хоть у реки!

Испьют водицы старцы,

И юноши пускай

Поборются, а детям

Нарвать цветочков дай».

«В деревню не заеду,

Не стану над рекой!

К ней матери и жены

Приходят за водой:

Жена узнает мужа,

Узнает сына мать —

Уцепятся друг в друга,

И их уж не разнять!»

«Приволье на горах родных — приволье в темных долах...

Белеют летом овцы там; зимой снега белеют,

Там светит солнце красное, там смерти не боятся!»

Так в тартаре три молодца о свете толковали,

Решились хоть на миг уйти — на свет взглянуть украдкой;

Один решил — к весне пойдем, другой — уж лучше к лету,

А третий — лучше к осени, к сбиранью винограда;

Услышала их девица, и дрогнуло в ней сердце;

Скрестила руки, просится она из ада с ними.

«Меня возьмите, молодцы, на белый свет с собою!»

— «Нельзя, нельзя, красавица, нам взять тебя с собою!

Ты ходишь — башмаки стучат, бряцают ожерелья,

Ты платья легким шелестом, пожалуй, Смерть встревожишь!»

— «Я платье подвяжу себе, я сброшу ожерелье,

По лестнице тихохонько пойду босая с вами!

Еще раз, братцы, хочется взглянуть на свет мне белый,

Взглянуть, как плачет матушка, по дочке убиваясь!

Взглянуть, как братцы-сродники тоскуют по сестрице!»

— «Ах, девица-красавица! о милых не крушися!

Твои все братцы-сродники уж пляшут в хороводе,

А матушка на улице с соседками судачит!»

В темном аде, под землею,

Тени грешные томятся;

Стонут девы, плачут жены,

И тоскуют, и крушатся...

Всё о том, что не доходят

Вести в адские пределы —

Есть ли небо голубое?

Есть ли свет еще наш белый?

И на свете — церкви божьи,

И иконы золотые,

И как прежде, за станками,

Ткут ли девы молодые?.

Опустели наши села;

Не видать богатырей!

Не палят, не мечут камней,

Даже свадьбы — без гостей!

Все ушли, у всех забота —

Крепость вывели в горах;

Башни, стены — из порфира,

Медь литая — в воротах.

По стенам уж ставят пушки,

Подымают знамена...

И приходит Смерть под крепость,

Безоружна и одна.

И глядит: «Здорово, детки!»

— «Здравствуй, Смерть! куда бредешь?»

— «Да господь послал за вами».

— «Что ж, твои — коли возьмешь!»

И со стен на Смерть смеются:

«Есть ли лестница с тобой?»

Не полезла Смерть на стены,

Только топнула ногой:

Гул раздался под землею,

Туча гору облегла...

И чрез миг — одна стояла

Обожженная скала.

Показалась звезда на востоке.

Золотая звезда показалась.

Не звезда то была золотая,

То был ангел с златыми крылами,

Возвещал он в услышанье людям:

«Щеголяйте, пока еще время!

В многоцветные платья рядитесь!

Злато-серебро сыпьте, кидайте!

Красных дев ко груди прижимайте!

Наступает последнее время:

Похвалилася Смерть в преисподней,

Огород городить собралася;

Что в своем ли она огороде

Не дерев-кипарисов насадит,

А лихих молодцов-паликаров;

И не розанов вкруг их душистых, —

А румяных девиц, белогрудых;

Не гвоздик, не анютины глазки,

А малюток в куртинах посадит;

И натычет вокруг огорода —

Стариков и старух частоколом».

Здорово, друг!.. Что ты так мрачен?

Меж тем ты юн и в цвете сил...

Ужели мир души утрачен?

А я давно тебя следил,

Тебя встречая, улыбался,

Умильно на тебя глядел, —

Но ты понять меня боялся

Или, быть может, не хотел...

Да, мне лицо твое не чуждо.

Тебя я видел... но когда —

Не помню.

До того нет нужды!

Я беса Фауста так всегда

Воображал.

Всё может статься.

И бесом я у Фауста был;

Другим иначе я служил;

С людьми в пустыню шел спасаться;

В Ерусалим Готфреда рать

Водил неверных поражать;

Еще же прежде...

Кто ж ты ныне?

Я был и буду друг людей.

Я жил с отшельником в пустыне,

Ел желуди, не спал ночей,

Мы с ним пороки поражали

И вместе тело бичевали,

И, в избавленье от грехов,

Я жег живых еретиков.

С ученым жил я в бедной келье;

В Амальфи роясь, весь в пыли,

Едва не плакал от веселья.

Когда пандекты мы нашли;

Я комментировал всю древность,

Всё разрывал, всё изучал,

И до того я простирал

В душе классическую ревность,

Что не считал я за грехи

Свои латинские стихи...

Кто я таков — когда узнаешь,

Меня полюбишь, приласкаешь;

Меня как хочешь назови:

Я простодушен, изворотлив,

Мот, скряга, пышен и расчетлив.

В век романтической любви

Я пел романсы трубадуром,

Вздыхал... Потом пришла пора,

Среди версальского двора

Явившись сахарным амуром,

Я в будуарах герцогинь

Ловил их взор, улыбку, ласки, —

Там пародировал я сказки

Про гомерических богинь.

Вокруг меня всегда роились

Толпы поклонников моих, —

Они все вдоволь насладились,

И верь, я не обидел их:

Мои отшельники — святые!

Мои ученые нашли

Закон движения земли,

Нашли у древних запятые;

Мои питомцы удалые

Колумб, де Гама, Кук, Ченслор

Миры за бездной отыскали;

Мои вздыхатели вздыхали

И были счастливы: любовь

Моих версальских пастушков

Маркизы щедро награждали...

Явился к Фаусту бесом я —

Но сам ведь кинулся он к бесу,

Он стал допытывать меня —

С загадок сдернул я завесу,

И от меня он всё узнал,

Что после горько проклинал.

Итак, ты видишь, человека

Всегда, везде был другом я.

Я назову тебе себя,

Когда угодно, духом века:

Я тот могучий чародей,

Который мыслью вашей правит,

Возносит вас, честит и славит

И служит целью в жизни сей.

Дух века?.. Что ж ты мне предложишь

Давно я голову ломал,

Но всё тебя не угадал.

Я знаю, ты себя тревожишь

Несвоевременной мечтой!

Что было раз, того в другой

Ты возвратить никак не можешь.

На мир ты дельно погляди

И хладнокровно рассуди:

Всё, до чего дошли науки,

То всё теперь дано вам в руки;

Искусство нынче не ново —

Не подивишь уж никого!

Притом статуи и картины

Теперь выводятся в гостиной,

Зачем им праздно там висеть?

Теперь совсем иное чувство

В нас услаждать должно искусство —

Нам мягко надобно сидеть...

О, не кощунствуй над святыней!

Не станет муза вам рабыней!

Немногих избранных синклит

Зародыш творчества растит,

Руководимый к высшим целям...

В вас нет души... Вы хладный труп,

Не Пантеон вам надо — клуб,

И Гамбс вам будет Рафаэлем!

Не горячись. Дай кончить мне.

Притом пойми: кто может в море

Идти наперекор волне?..

Итак, вам незачем гоняться;

Вам стоит только наслаждаться

Тем, что вам создали века.

Открытий жажда устремляла

К опасным странствиям, бывало.

Теперь опасность далека:

Прорыты на реках пороги,

Вас паровоз и пароход

Повсюду дешево везет;

В горах проведены дороги,

Висят над безднами мосты...

Хоть тем у ваших путешествий

И отняты все красоты

Внезапных, странных происшествий,

Но уж зато вернетесь вы

Не своротивши головы

И сыты: скверного трактира

Теперь почти нигде уж нет...

Блажен, кто мог увидеть свет!

Тот не вполне знал прелесть мира,

Кто на Неаполь не глядел

С высот, в часы вечерней тени;

Не знает тот, что может гений,

Кто мрамор Фидия не зрел;

Тот жил еще полудушою,

Кто посреди твоих могил

С тобой, о Рим, не говорил!

Всё это правда, и ценою

Мы купим всё не дорогою.

А как, скажи-ка?

Не спеши,

Мы всё уладим, обещаю.

Но ты не слушаешь... О, знаю,

Что в глубине твоей души...

Так ты до дел чужих охотник?

Твоя Мария...

Знает всё!

Как мне не знать; я первый сплетник

И ex officio.[55] Ее

Я видел... Как она прекрасна!

Как небо южное, темны

Ее глаза — и смотрят ясно,

А как они оттенены

Ресницей длинной!.. А ланиты?..

Лучистый блеск разлит вкруг них,

С румянцем нежным чудно слитый...

А косы?.. Перед кем-то их

Она, о пышная сирена,

Распустит, черные как смоль,

Чуть не по самые колена...

О демон, замолчи!

Изволь —

А ты бы шелк их благовонный

Мог, вынув гребень, рассыпать

И то вакханкой, то мадонной

Свою красотку убирать...

О, нет, не мучь меня напрасно...

Да, я ее боготворил,

Но обладания желаньем

В своих мечтах не оскорбил.

Любовь я мерил лишь страданьем

И безнадежною тоской!

Да, тут тебе расчет плохой.

Отец ведь из моих клиентов —

Ее без выгод не продаст;

Как капитал, он для процентов

Жидовских в рост ее отдаст.

Ведь женщин этаких нет боле:

Какая гибкая душа,

То с слабой, то с могучей волей...

Нельзя отдать без барыша!

Оставь, оставь мой сон чудесный!

Пусть тихо спит моя любовь,

Пусть явится она мне вновь

Как призрак чистый, гость небесный!

Но к цели можно бы прийти.

Мы в честь войдем, богатства скопим:

На то есть разные пути...

А совесть?..

Что ж!.. в вине утопим!

И что за совесть у него!

И что за слово? Для чего

Употреблять всегда его?

Одно понятие пустое...

Понятье можно ль запятнать?

Да кто поруку может дать,

Что есть понятие такое!

Всем благам есть один итог:

Набитый туго кошелек,

Сей ключ под все подходит двери;

Вес, слава, честность, прямота,

Великодушье, красота,

Честь, ум — или, по крайней мере,

Названье «умный человек» —

Всё купишь золотом в наш век...

Когда б на острове Марию

Ты видел с берега, ты к ней

Поплыл ли бы среди зыбей

Через неверную стихию,

Рискуя — или досягнуть,

Иль, захлебнувшись, утонуть?

В нас сердце часто то решает,

Что не решим мы головой.

Но если голова узнает.

Что, не кидаясь в омут...

Стой!

Давай мне золота...

Вот дело!

Вот мужа речь! Умно и смело!

Но ведь ты знаешь, никогда

Его не будет без труда,

Так выслушать имей терпенье

Теперь мое нравоученье.

Всегда, во-первых, в людях ты

Кажись героем правоты:

Где горд, где низок; ум и глупость,

Иль даже от природы тупость,

Показывай; здесь — ни гугу!

А там дай волю языку —

Льсти дуракам. А если встретишь

(Рыбак ведь виден рыбаку),

В ком цель такую же заметишь, —

Спеши опутать, сбить, связать.

Нельзя — то тотчас приласкать:

В порядке, мной теперь открытом,

Всё общим держится кредитом.

Друзья уж вынесут. Дадут

Тебе творить народу суд —

Вот тут-то знай стезю лукавых:

Тогда умей своей рукой

Закон то усыпить порой,

То пробудить. Громя неправых,

Неправду в тишине твори;

Придет ли мор — толпе радея,

Свои амбары отвори:

Одной рукой златницы сея,

Другой сторицею бери...

Умей загадочным казаться,

Открыто общим злом терзаться,

С слезой в очах, нахмуря лоб,

Чтоб подозренья успокоить,

Толкуй, как пылкий филантроп,

Что бедных надобно пристроить!

Тогда всему ты властелин!

Я приведу мильон примеров

Счастливцев всяких величин,

Больших и маленьких размеров.

И я — я слушаю тебя!

Сношу твое я хладнокровье!

Прочь, прочь!

Красавица — твоя

Могла бы быть!

Прочь от меня!..

Не нравятся мои условья,

Но из контракта своего

Не уступлю я ничего!..

Мне душу надо молодую,

Чтоб под дыханием моим

В ней доблесть таяла, как дым...

За то я золото дарую —

А ты так чванишься, чудак!

И ты зовешься духом века!..

Я прежде действовал не так:

Мной говорил Платон, Сенека,

Мной вдохновлен был Аристид...

И он, дух века, мне твердит,

Чтоб всё, что в мире есть святого,

Всё — душу, совесть, мысль и слово,

Мой образ божий — я разбил

И, лишь корыстью распаленный,

Союз позорный заключил

С толпой мерзавцев развращенной!..

О том ли говорил мне ты,

О голос матери-природы,

Питая пыл моей мечты

Величьем славы и свободы?..

Я голос сердца своего

Чтил гласом бога самого;

Любовь, и гордость, и отвага,

И независимость ума —

Моей души прямые блага...

Прочь, ядовитая чума!

Меня ты гонишь, но не бойся,

Я не сержусь.

Змея, сокройся!

С тебя я глаза не спущу

И скоро снова навещу.

Прочь, адский дух!..

Вас, ангел, реющий в гостиных,

Краса и диво наших зал,

Вас, примадонна игр невинных,

Наш лучезарный идеал,

Дерзаю робкими струнами

Я славить... Сердцем и душой

Благоговею перед вами...

Природы лучшею мечтой

Вы рождены: ваш стан так строен,

Так очи светлы, взор спокоен...

Так широко из-под кольца

На грудь, на плечи восковые

Упали локоны густые...

Дивлюсь могуществу творца

И вашей маменьки искусству:

Так много вашим красотам,

Движеньям, взглядам и словам

Придать и грации, и чувства!

Она взрастила вас в тиши,

Храня от страшных бурь души,

Вам ум и волю заменяя,

За вас прочувствовать желая

Всё, чем нас губит жизнь, томит,

Хотя мгновенно веселит...

Так цвет изнеженной лилеи

Хранят в тепле оранжереи.

Его мороз не прошибал

И бурный ветер не сгибал.

Хотя не пил головкой жадной

Он утра свежести прохладной,

Не красовался он, блестя

Весь в каплях вешнего дождя.

Сквозь солнце вспрыснувшего поле...

Вы, нежась в сладостной неволе,

Лелея тихо свой покой

И жизни крайностей не зная,

Взросли, питая ум мечтой

И жизнь себе изобретая...

И эта жизнь не шумный пир —

Особый, светлый, чудный мир:

Как в фантастическом балете,

Из-за прозрачной кисеи

Встают пред вами в тихом свете

Картины счастья и любви;

Среди волшебных декораций,

Средь групп эфирных нимф и граций,

Над урной спящих стариков,

Под сенью лотосных листов,

Огромных раковин, кристаллов

И фантастических кораллов,

Ковром душистой муравы

Чудесно странствуете вы...

Но не одни: крылатый гений

Ведет вас... Там сияет храм...

И тихо мраморных ступеней

Уже коснулись вы... И там

Священный жертвенник с цветами

Перед богинею возжжен...

Кто ж этот гений?.. Да! он, он!

Его я видел... Ведь он с вами

Вчера мазурку танцевал,

Разочарованным казался,

Так ус крутил, так зло смеялся,

Так всю вас взором пожирал,

Так крепко шпорами стучал...

Его я знаю; с уваженьем

Всегда внимаю я сужденьям

Его о винах и конях...

Счастливец! Он один виденьем

Мелькает в ваших легких снах...

Понятно мне, зачем бледнели,

Краснели вы пред ним, зачем

Вчера с таким вы чувством пели:

«Si tu savais, combien je t'aime!»[57]

Но, боже мой!.. вот туча всходит,

Я вижу, меркнет небосклон,

Виденье милое проходит,

Как мимолетный легкий сон...

Я вижу...

Тихо в вашей спальне

Проснулись утром вы, лежат

Вкруг вас цветы, убор ваш бальный,

Венок, браслет, и ваш наряд

Разбросан в милом беспорядке;

Уж вы проснулись, но поднять

Глаза не хочется, вам сладко

Ночные грезы продолжать,

К груди подушку прижимая,

Бог знает что воображая,

Уста сжимать и разжимать...

Внезапным маменьки приходом

Всё прервано: целуя вас,

С вас не спуская зорких глаз,

Она вас спросит мимоходом:

«Как нравится тебе NN?»

Вы отвечаете наивно:

«Он в парике и препротивный!»

— «Умен...» — «Мамаша! Старый хрен!»

— «И добр...» — «И пахнет так духами!»

— «Богат и мил...» — «Богатство... вздор!»

— «Не стар и уж богат чинами...»

Короче, этот разговор

Такое кончит заключенье,

Что брак по страсти — заблужденье,

Что страсть пройдет, как метеор...

И правда!.. Вам потом одетой

Велят к обеду быть; жених

Вам привезет уже браслеты.

Пред ним бледнея каждый миг,

Ему вы будете сбираться

Сказать, во всем ему признаться;

Но недостанет силы в вас

Ему изречь простой отказ...

И вы поплачете немного...

Дня через три пройдет печаль;

Все скажут хором: «Слава богу!»

Никто про вас не скажет: «Жаль!»

Вам осенят венком цветущим

Из белых роз, обвитых плющем,

Широкий узел черных кос;

Все ахнут: «Как она прекрасна!»

И не заметят робких слез —

Слез Ифигении несчастной

Перед Калхасовым ножом...

Но это миг один... Потом

И вы привыкнете к супругу,

Как в детстве к нянюшке своей,

К его значенью, чину, кругу

Тяжелых, будничных идей;

Приняв восточную небрежность,

Вы девок станете ругать

И мужу каждый раз являть

В очах особенную нежность,

Когда он в службе отличен

Иль высших ласкою почтен;

Он на звезду свою укажет,

Прочтет патент и нежно скажет:

«Всё для тебя я» — и солжет...

В кругу хозяйственных забот,

За самоваром иль в гостиной,

Пленяя милой болтовней,

Смеяся шуточке невинной,

Страдая нервами порой,

Вы вечно будете казаться

(Что свет про вас ни говори)

Созданьем розовой зари

И легкокрылого зефира,

И выше праха, выше мира!

Что мир вам? Грязная нужда

И нищета в лохмотьях бедных,

Толпа страдальцев, грубых, бледных,

С безумным взором, без стыда,

С клеймом насильного разврата,

С клеймом проклятья от собрата,

Чужда вам будет и чудна,

И отвратительно-страшна!

Полны возвышенной морали,

Вы скажете: «То их вина...

Зачем они не соблюдали

Долг добродетели святой!»

С какою гордостью прямой

Себя бы с ними вы сравнили —

Хотя без нужды, без борьбы

Быть добродетельной купили

Вы златом право у судьбы...

Зато другие твари мира

В вас сострадание найдут

И даже слезы извлекут:

Ив клетке птичка, дочь эфира,

И заяц жареный... Увы!

Невольно вспомните тут вы,

Что он тот самый, что пугливо

Дорогу вам перебегал,

Пугал вас в роще, торопливо

Скакнув из листьев, и нырял

В златистом море пышной нивы.

И что ж! сгубил его тиран,

Убийца тварей беззаботных...

Так вы в страданиях животных

Прочтете истинный роман,

И в жизни, полной тихой лени,

В вас успокоится на миг

Потребность сильных ощущений,

Источник болей головных.

Но тут не всё. Неся условья,

Оковы среднего сословья,

Вы не сроднитесь с ним душой:

Читать вы будете порой

Романы из большого света,

И на себе их примерять,

И в новых формах этикета

Его свободу применять...

Средь жизни мирной, жизни чинной,

Благопристойной и невинной,

Желая душу отвести,

Следить вы будете упрямо

Траги-нервические драмы,

Симпатизируя вполне

(К досаде нежного супруга)

С печальной ролью jeune premier,[58]

Как он, обманывая друга,

Питает страсть к его жене.

И тайна их вас всю заманит,

И, их успехом дорожа,

Когда супруг их вдруг застанет,

Вы вскрикнете — за них дрожа...

Потом услышите случайно,

Что ваша милая Мими

Являлась в маскараде тайно

И с незнакомыми людьми,

Особенно с одним гусаром,

Ходила под руку и с жаром

С ним говорила; и потом

Он втерся кое-как в их дом;

И поутру, как мужа нету,

С визитом к ней являться стал, —

Вкруг вас, как будто по обету,

Восстанет целый трибунал:

В величьи грозной Немезиды,

Неотразимая, как гром,

Вы страшным грянете судом

За честь общественной обиды...

Но... о, блаженны вы стократ,

Когда свет истины суровой

Не потревожит сна тупого,

Которым чувства ваши спят;

Когда, с пелен не знавши жизни,

Весь век лишь призраки ловя,

Во гроб сойдете не живя,

Без слез, без горькой укоризны!

Но... если вы поймете вдруг,

Что были вы товаром торга,

Что сердце, жадное восторга,

Что потрясений жадный дух

И ваши девственные ласки

Служили красною ценой

За мужнин сан, балы, коляски

И ваш искусственный покой,

Всей вашей жизни машинальность,

Проделки ласки должностной,

Приличий вечных театральность

Вы вдруг постигнете душой...

Придут часы тяжелой муки,

Вы, сжав уста, ломая руки,

Воскликнете: «Я не жила!

Что богом мне дано на долю —

Всё — ум, подавленную волю —

Другим на жертву предала!

За то, чтоб светской черни лепет

Не очернил меня шутя,

Душила в сердце страсти лепет,

Как незаконное дитя...

Хотя б узнать любви томленье!

Хотя б изведать, хоть на миг,

Страданья страстного сомненья!..

Хотя бы слышать страсти крик

Хоть раз, в устах неподавленный...

Хоть миг один, чтобы узнать,

Зачем страдать, за что страдать!..»

И взор, мгновенно оживленный,

Вослед отчаянья сверкнет

Вдруг воли вспышкою — и вот

С престола долга и приличья,

Где вы сияли без пути

В своем бессмысленном величье,

Вы рады будете сойти...

Но это миг... И страшно станет...

И взор испуганный отпрянет,

Как бы от бездны под ногой...

И ночь в бесплодной агонии

Пройдет опять... И вот с зарей

Лучи рассвета голубые,

Сливаясь с вспышкой золотой

Ночной лампады, как статую,

Без жизни, скорбную, немую,

Сквозь окон озарят ваш лик...

Склоняся к креслам головою,

С упавшей на плечо косою

Заснули вы; но сон ваш дик

И смутен, в сердце кровь вскипает,

По членам холод пробегает...

Открылась дверь; явился вдруг

Ваш возвратившийся супруг

С официальной ассамблеи,

. . . . . . . . . . . . . . .

«Ах, душенька, ты не спала?»

И вы, открывши взор свой влажный,

Ему промолвите, протяжно

Зевая: «Всё тебя ждала...»

Потом?

Потом... какой развязки

Еще вам ждать от этой сказки?..

Потом, во славу небесам,

Войдет всё в путь обыкновенный:

Опять придется вечно вам

Смеяться шуточке почтенной,

Терпеть нарядного шута,

Карать порок судом гостиным,

Когда он деньгами иль чином

Не откупился от суда...

Потом?

Потом на ум, на чувство

Дремота ляжет, как дурман,

И даже нравиться искусство

Вам опостылит. На диван

Уляжетесь, поджавши ножки;

Вкруг вас усядутся рядком,

Как пред японским божеством,

Болонки, стриксы или кошки...

Душевных бурь пройдет и след,

И страсти уж навек уймутся, —

И цепи снова вам придутся,

Как ловко скроенный корсет.

Всем довольна я, старушка,

Бога нечего гневить!

Мир в семье; есть деревушка —

Хоть мала, да можно жить!

У меня семья большая;

Детки вкруг нас, стариков,

Словно роща молодая

Вкруг дряхлеющих дубков...

Но, как в ясном небе тучка,

К нам одна напасть пришла:

Наша младшая-то внучка

Просто дурочка была;

Вовсе здравого понятья

Не имела; что ни дай

Ей — хоть шелковое платье —

Вмиг всё в пятнах, хоть бросай!

Благородные девицы

К нам приедут. «Да поди! —

Говорю. — Там все сестрицы;

Только так хоть посиди!»

«Нет уж, бабушка, мне с ними

Делать нечего!» — «Как так?»

— «Что мне с этакими злыми...»

И забьется на чердак.

Только встала — полетела!

Всю деревню обежит!..

Это — первое ей дело,

Всё друзья ведь, — просто стыд!

Свадьба ль в доме — всё равно ей;

Посетит ли смерть кого —

С мертвецом в одном покое

Ляжет спать — и ничего!

Мать учить начнет, бывало,

Говорит, подчас и бьет —

Как к стене горох! Нимало

То есть ухом не ведет.

Ну, ее за то ж и гнали;

Вечно с нею воркотня;

На хлеб, на воду сажали...

Баловала только я —

И она как будто чует

И ко мне одной идет:

Обойму ее — целует,

Руки крепко, крепко жмет,

Надорвет мое сердечко...

«Ох ты, бедная моя,

Нелюбимая овечка,

Сиротинка у меня!»

«Как у вас хватает духу

Гнать бедняжку?» — говорю;

Да не слушают старуху,

Сколько я их ни журю.

Ей одно лишь любо было —

Нянчить маленьких детей;

Всё им сказки говорила

Про русалок да князей.

Где слова тогда берутся!

И дрожит сама-то вся;

Дети так и разревутся,

И унять потом нельзя.

В снег — на улицу, и скачет!

А возьмут ее домой —

В угол спрячется и плачет...

Дом ей словно как чужой.

Всё бы в лес! Весною хлеба,

Круп с собою наберет,

Станет в поле, смотрит в небо,

Журавлей к себе зовет.

Мы видали, к ней станицей

Птица всякая летит,

И она ведь с каждой птицей

Особливо говорит...

Порча ль тут была от детства,

Или разум уж такой —

Все мы пробовали средства,

Да махнули и рукой.

И жила она немного.

Видим, нет уж в ней пути.

Что лечить тут? Против бога

Человеку не идти.

Докторов иных бы нужно —

Повести бы по мощам...

Ну, да летом недосужно —

Жатва, севы — знаешь сам!

Вот и вышло: летом стала

Пропадать она по дням.

Спросим: «Где ты пропадала?»

Вздор рассказывает нам —

Что была она далеко,

В неизвестных сторонах,

Где зимы нет, где высоко

Горы в самых небесах;

Что у моря там зеленый

Вечно лес растет; что там

Зреют желтые лимоны

По высоким деревам;

Что там город есть великий,

Где рабы со всяких стран;

Царь в том городе предикий

И гонитель христиан;

Что он травит их там львами,

Чтоб от веры отреклись;

Что их кровь течет ручьями —

А они всё не сдались;

Что там чудные чертоги,

Разноцветных храмов ряд,

Где всё мраморные боги

Лет две тысячи сидят;

Вавилонская царица

Там какая-то жила,

И языческая жрица

Сожжена огнем была;

Да безумная невеста...

Но всего не передать;

Есть ли где такое место,

Не могу тебе сказать...

Только видим — девка бредит!

Уверяет, что сама

В этот край совсем уедет,

Только вот придет зима.

Между тем прошла уж осень,

Дуня что-то всё молчит,

Целый день между двух сосен,

По дороге в лес, сидит.

Мать журила, запирали,

Да ничто неймется ей!

Раз ушла она; мы ждали —

Нет. Уж поздно. Мы за ней

Разослали по соседям —

Нет нигде! Дней пять прошло;

Как-то с сыном лесом едем:

Снег в лесу-то размело...

«Взглянь-ко, — говорю я, — Саша, —

А сама-то вся дрожу, —

Что там? Уж не Дуня ль наша?»

Так и есть, она!.. Гляжу —

К старой сосенке прижалась,

На ручонки прилегла,

И, голубушка, казалось,

Крепким сном она спала...

Я вот так тут и завыла!

Точно что оторвалось

От души-то... Горько было,

А могилку рыть пришлось...

После всё уж мы узнали:

К нам в соседство той весной

Граф с графиней приезжали

Из чужих краев домой.

У графини, видишь, деток

Был всего один сынок;

С нашей был он однолеток —

Так, пятнадцатый годок.

С ним-то наша и сошлася,

Да, как глупое дитя,

Всяких толков набралася

Про заморские края.

И когда графиня снова

Поднялася в свой вояж,

Никому не молвя слова,

Дуня вздумала туда ж!

Где же ей пройти лесами!

И большому мудрено,

Да зимой еще, снегами...

Так уж, видно, суждено.

Не жилось ей, знать, на свете...

Бог недолго жить дает

Юродивым: божьи дети —

Прямо в рай он их берет.

Без нее же запустенье

Стало вдруг в семье моей;

И хотя соображенья

Вовсе не было у ней,

Хоть пути в ней было мало

И вся жизнь ее был бред,

Без нее ж заметно стало,

Что души-то в доме нет...

Себя я помнить стал в деревне под Москвою.

Бывало, ввечеру поудить карасей

Отец пойдет на пруд, а двое нас, детей,

Сидим на берегу под елкою густою,

Добычу из ведра руками достаем

И шепотом о ней друг с другом речь ведем...

С летами за отцом по ручейкам пустынным

Мы стали странствовать... Теперь то время мне

Является всегда каким-то утром длинным,

Особым уголком в безвестной стороне,

Где вечная заря над головой струится,

Где в поле по росе мой след еще хранится...

В столицу приведен насильно точно я;

Как будто, всем чужой, сижу на чуждом пире,

И, кажется, опять я дома в божьем мире,

Когда лишь заберусь на бережок ручья,

Закину удочки, сижу в траве высокой...

Полдневный пышет жар — с зарей я поднялся, —

Откинешься на луг и смотришь в небеса,

И слушаешь стрекоз, покуда сон глубокой

Под теплый пар земли глаза мне не сомкнет...

О, чудный сон! душа бог знает где, далеко,

А ты во сне живешь, как всё вокруг живет...

Но близкие мои — увы! — всё горожане...

И странствовать в лесу, поднявшися с зарей,

Иль в лодке осенью сидеть в сыром тумане,

Иль мокнуть на дожде, иль печься в летний зной —

Им дико кажется, и всякий раз я знаю,

Что, если с вечера я лесы разверну

И новые крючки навязывать начну,

Я тем до глубины души их огорчаю;

И лица важные нередко страсть мою

Корят насмешками: «Грешно, мол, для поэта

Позабывать Парнас и огорчать семью».

Я с горя пробовал послушать их совета —

Напрасно!.. Вот вчера, чтоб только сон прогнать,

Пошел на озеро; смотрю — какая гладь!

Лесистых берегов обрывы и изгибы,

Как зеркалом, водой повторены. Везде

Полоски светлые от плещущейся рыбы

Иль ласточек, крылом коснувшихся к воде...

Смотрю — усач солдат сложил шинель на травку,

Сам до колен в воде и удит на булавку.

«Что, служба?» — крикнул я. «Пришли побаловать

Маленько», — говорит. «Нет, клев-то как, служивый?» —

«А клев-то? Да такой тут вышел стих счастливый,

Что в час-от на уху успели натаскать».

Ну, кто бы устоять тут мог от искушенья?

Закину, думаю, я разик — и назад!

Есть место ж у меня заветное: там скат

От самых камышей и мелкие каменья.

Тихонько удочки забравши, впопыхах

Бегу я к пристани. Вослед мне крикнул кто-то,

Но быстро оттолкнул челнок я свой от плота

И, гору обогнув, зарылся в камышах.

Злодеи рыбаки уж тут давно: вон с челном

Запрятался в тростник, тот шарит в глубине...

Есть что-то страстное в вниманьи их безмолвном,

Есть напряжение в сей людной тишине:

Лишь свистнет в воздухе леса волосяная

Да вздох послышится — упорно все молчат

И зорко издали друг за другом следят.

Меж тем живет вокруг равнина водяная,

Стрекозы синие колеблют поплавки,

И тощие кругом шныряют пауки,

И кружится, сребрясь, снетков веселых стая

Иль брызнет в стороны, от щуки исчезая.

Но вот один рыбак вскочил, и, трепеща,

Все смотрят на него в каком-то страхе чутком:

Он, в обе руки взяв, на удилище гнутком

Выводит на воду упорного леща.

И черно-золотой красавец повернулся

И вдруг взмахнул хвостом — испуганный, рванулся.

«Отдай, отдай!» — кричат, и снова в глубину

Идет чудовище, и ходит, вся в струну

Натянута, леса... Дрожь вчуже пробирает!..

А тут мой поплавок мгновенно исчезает.

Тащу — леса в воде описывает круг,

Уже зияет пасть зубастая — и вдруг

Взвилась моя леса, свистя над головою...

Обгрызла!.. Господи!.. Но, зная норов щук,

Другую удочку за тою же травою

Тихонько завожу и жду едва дыша...

Клюет... Напрягся я и, со всего размаха,

Исполненный надежд, волнуяся от страха,

Выкидываю вверх — чуть видного ерша...

О, тварь негодная!.. От злости чуть не плачу,

Кляну себя, людей и мир за неудачу

И как на угольях, закинув вновь, сижу,

И только комары, облипшие мне щеки,

Обуздывают гнев на промах мой жестокий.

Чтобы вздохнуть, кругом я взоры обвожу.

Как ярки горы там при солнце заходящем!

Как здесь, вблизи меня, с своим шатром сквозящим,

Краснеют темных сосн сторукие стволы

И отражаются внизу в заливе черном,

Где белый пар уже бежит к подножьям горным.

С той стороны село. Среди сребристой мглы

Окошки светятся, как огненные точки;

Купанье там идет: чуть слышен визг живой,

Чуть-чуть белеются по берегу сорочки,

Меж тем как слышится из глубины лесной

Кукушка поздняя да дятел молодой...

Картины бедные полунощного края!

Где б я ни умирал, вас вспомню, умирая:

От сердца пылкого всё злое прочь гоня,

Не вы ль, миря с людьми, учили жить меня!..

Но вот уж смерклося. Свежеет. Вкруг ни звука.

На небе и водах погас пурпурный блеск.

Чу... тянут якоря! Раздался вёсел плеск...

Нет, видно, не возьмет теперь ни лещ, ни щука!

Вот если бы чем свет забраться в тростники,

Когда лишь по заре заметишь поплавки,

И то почти к воде припавши... Тут охота!..

Что ж медлить? Завтра же... Меж тем все челноки,

Толкаясь, пристают у низенького плота,

И громкий переклик несется на водах

О всех событьях дня, о порванных лесах,

И брань и похвальба, исполненные страсти.

На плечи, разгрузясь, мы взваливаем снасти,

И плещет ходкий плот, качаясь под ногой.

Идем. Под мокрою одеждой уж прохладно;

Зато как дышится у лодок над водой,

Где пахнет рыбою и свежестью отрадной,

Меж тем как из лесу чуть слышным ветерком,

Смолой напитанным, потянет вдруг теплом!..

О милые мои! Ужель вам не понятно,

Вам странно, отчего в тот вечер благодатный

С любовию в душе в ваш круг вбегаю я

И, весело садясь за ужин деревенской,

С улыбкой слушаю нападки на меня —

Невинную грозу запальчивости женской?

Бывало, с милою свиданье улучив

И уж обдумавши к свиданью повод новый,

Такой же приходил я к вам... Но что вы? что вы?

Что значит этот клик и смеха дружный взрыв?

Нет, полно! вижу я, не сговорить мне с вами!

Истома сладкая ко сну меня зовет.

Прощайте! Добрый сон!.. Уже двенадцать бьет...

Иду я спать... И вот опять перед глазами

Всё катится вода огнистыми струями

И ходят поплавки. На миг лишь задремал —

И кажется, клюет!.. Тут полно, сон пропал;

Пылает голова, и сердце бьется с болью.

Чуть показался свет, на цыпочках, как вор,

Я крадусь из дому и лезу чрез забор,

Взяв хлеба про запас с кристальной крупной солью,

Но на небе серо, и мелкий дождь идет,

И к стуже в воздухе заметен поворот;

Чуть видны берегов ближайшие извивы;

Не шелохнется лес, ни птица не вспорхнет, —

Но чувствую уже, что будет лов счастливый.

И точно. Дождь потом зашлепал всё сильней,

Вскипело озеро от белых пузырей,

И я промок насквозь, окостенели руки;

Но окунь — видно, стал бодрее с холодком —

Со дна и по верху гнался за червяком,

И ловко выхватил я прямо в челн две щуки...

Тут ветер потянул — и золотым лучом

Деревню облило. Э, солнце как высоко!

Уж дома самовар, пожалуй, недалеко...

Домой! И в комнату, пронизанный дождем,

С пылающим лицом, с душой и мыслью ясной,

Две щуки на снурке, вхожу я с торжеством

И криком все меня встречают: «Ах, несчастный!..»

Непосвященные! Напрасен с ними спор!

Искусства нашего непризнанную музу

И грек не приобщил к парнасскому союзу!

Нет, муза чистая, витай между озер!

И пусть бегут твои балованные сестры

На шумных поприщах гражданственности пестрой

За лавром, и хвалой, и памятью веков:

Ты, ночью звездною, на мельничной плотине,

В сем царстве свай, колес, и плесени, и мхов,

Таинственностью дух питай в святой пустыне!

Заслыша, что к тебе в тот час взываю я,

Заманивай меня по берегу ручья,

В высокой осоке протоптанной тропинкой,

В дремучий, темный лес; играй, резвись со мной;

Облей в пути лицо росистою рябинкой;

Учи переходить по жердочке живой

Ручей, и, усадив за ольхой серебристой

Над ямой, где лопух разросся круглолистый,

Где рыбе в затиши прохлада есть и тень,

Показывай мне, как родится новый день;

И в миг, когда спадет с природы тьмы завеса

И солнце вспыхнет вдруг на пурпуре зари,

Со всеми криками и шорохами леса

Сама в моей душе ты с богом говори!

Да просветлен тобой, дыша, как часть природы,

Исполнюсь мощью я и счастьем той свободы,

В которой праотец народов, дни катя

К сребристой старости, был весел, как дитя!

Именитый жил купец на свете.

Вышел раз он в сад после обеда,

А в саду для птиц стояли сети;

Видит он, что в сеть попалась птичка,

Птичка-крошка, вся почти с наперсток.

Он из сети высвободил птичку,

В руки взял, и что же — птичка

Говорит ему по-человечьи:

«Отпусти-ка ты меня, хозяин,

Я тебе за то скажу три правды.

С этими ты правдами на свете

Наживешь и денег и почету,

И на зависть всем пойдешь всё в гору!»

«Чудеса господни, да и только! —

Думает купчина. — Эко диво!

Говорит по-человечьи птица!»

«Хорошо, — сказал он ей, — посмотрим,

Каковы твои три птичьи правды!

Скажешь дело — выпущу на волю».

«Ну, так слушай, — молвила пичуга. —

Плачь не плачь, что было — не воротишь;

Не тянись за тем, что не под силу;

И не верь чужим словам и толкам!

Вот тебе и все мои три правды».

«Ну, — сказал купец, — оно не много,

И в торговле — тертая монета!

Плачь не плачь, что было — не воротишь;

Где ты, значит, лишнее просадишь,

Хоть расплачься, не поможешь горю;

Лучше ты возьмись за ум, за разум,

Да гляди уж в оба: знаем это!

Не тянись за тем, что не под силу:

Мало ль тут у нас ошмыг-то ходит!

Торговал лет двадцать, сбил копейку,

Да и ухнул, за рублем погнавшись —

Не учить нас стать и этой правде!

А — не верь людским словам и толкам:

Уж на что ж еще и поддевают

Дураков из нашенского брата!

Нет уж, не сули орлицу в небе,

А подай ты мне синицу в руки —

Мы на этом, тетка, зубы съели!..

Ну, так как же! что с тобой мне делать?

Ты сама-то проку небольшого —

Аль пустить уж уговора ради?

Ну, ступай себе, господь с тобою!»

И пустил купец на волю птичку;

Заложил сам за спину он руки

И пошел тихонько по дорожке.

Только птичка всё над ним летает,

Под носом шмыгнет, на ветку сядет

И звенит-гремит, что колокольчик,

И, выходит, словно как смеется.

«Ты никак, — купец спросил, — смеешься?»

«Ничего! — пичуга отвечала. —

Я смеюсь на вашу братью глядя.

Вот хоть ты: будь на волос умнее,

Ты бы первый был богач на свете;

Если б ты моих не слушал басен,

А пошел да распорол мне брюхо,

Ты во мне нашел бы бриллиантик —

Не соврать-сказать — величиною

Что яйцо куриное! не меньше!

А о том ведь только, чай, и мысли,

Чтоб весь свет в мошну к себе упрятать!

За умом, знать, только дело стало!»

У купца аж ноги подкосились.

Весь сомлел и руки растопырил.

Как же так дал маху! ах, мой боже!

Как-нибудь поправить надо дело;

Вот и стал он к птичке подступаться:

Речь повел сторонкой, осторожно,

Будто сам с собою рассуждает:

«Я дивлюсь и вашей братье, птице, —

Что за радость жить вам по-цыгански!

Ну, куда ни шло еще, как лето;

А как осень завернет, да стужа!

На дожде промокнешь и продрогнешь!

На морозе и совсем замерзнешь!

То ли дело у меня в хоромах!

И питье и корм — всё даровое!

По зиме натопим жарко печи —

И живи, что в царствии небесном!

Право, ты ведь умница, пичужка,

Рассудить могла бы не по-птичьи!»

А пичуга пуще заливалась:

«Ах, купец, купец ты именитый!

Брюхо нажил, да ума не нажил!

На словах, поди ты, что на гуслях,

А на деле — хуже балалайки!

Сам твердил сейчас мои три правды:

Плачь не плачь, что было — не воротишь —

Упустил меня и уж горюешь!

С горя все дела, пожалуй, кинешь!

Не тянись за. тем, что не под силу:

А ко мне как начал подступаться!

И найдись теперь какой пройдоха,

Посули меня тебе представить —

Капитал ему по капле спустишь!

Сам людским смеялся толкам глупым —

Моему же, птичьему, поверил:

Ну, какой во мне быть может камень —

И какой еще величиною!

Что яйцо куриное! ишь, умник!

А ведь сам в руках держал и видел —

Вся-то я не более наперстка!»

Обругал купец пичугу, плюнул, —

Увидал, что в дураках остался!

Двадцать лет молчал про этот случай,

Рассказал почти что перед смертью,

Под хмельком, у внучки на крестинах.

Посмотри: в избе, мерцая,

Светит огонек;

Возле девочки-малютки

Собрался кружок;

И, с трудом от слова к слову

Пальчиком водя,

По печатному читает

Мужичкам дитя.

Мужички в глубокой думе

Слушают, молчат;

Разве крикнет кто, чтоб бабы

Уняли ребят.

Бабы суют детям соску,

Чтобы рот заткнуть,

Чтоб самим хоть краем уха

Слышать что-нибудь.

Даже, с печи не слезавший

Много-много лет,

Свесил голову и смотрит,

Хоть не слышит, дед.

Что ж так слушают малютку, —

Аль уж так умна?..

Нет! одна в семье умеет

Грамоте она.

И пришлося ей, младенцу,

Старикам прочесть

Про желанную свободу

Дорогую весть.

Самой вести смысл покамест

Темен им и ей.

Но все чуют над собою

Зорю новых дней...

Вспыхнет, братья, эта зорька!

Тьма идет к концу!

Ваши детки уж увидят

Свет лицом к лицу!

Тьма пускай еще ярится!

День взойдет могуч!

Вещим оком я уж вижу

Первый светлый луч.

Он горит уж на головке,

Он горит в очах

Этой умницы малютки

С книжкою в руках!

Воля, братья, — это только

Первая ступень

В царство мысли, где сияет

Вековечный день.

В телеге еду по холмам;

Порой для взора нет границ...

И всё поля по сторонам,

И над полями стаи птиц...

Я еду день, я еду два —

И всё поля кругом, поля!

Мелькнет жилье, мелькнет едва,

А там поля, опять поля...

Порой ручей, порой овраг,

А там поля, опять поля!

И в золотых опять волнах

С холма на холм взлетаю я...

Но где же люди? Ни души

Среди безмолвных деревень...

Не верится такой глуши!

Хотя бы встреча в целый день!

Лишь утром серый четверик

Передо мною пролетел...

В пыли лишь красный воротник

Да черный ус я разглядел...

Вот наконец бредет старик...

Остановился, шляпу снял,

Бормочет что-то... «Стой, ямщик!

Эй, дядя! С чем господь послал?»

«Осмелюсь, барин, попросить —

Не подвезете ль старика?»

— «Садись! Зачем не услужить!

Услуга ж так невелика!

Садись!» — «Я здесь, на облучок...»

— «Да место есть: садись рядком!»

Но тут уж взять никто б не мог:

Старик уперся на своем;

Твердил, что в людях он пожил

И к обращению привык,

И знает свет; иначе б был

«Необразованный мужик»!

У старика был хмурый вид,

Цветисто-вычурная речь;

Одет был бедно, но обрит,

И бакенбард висел до плеч.

«Я был дворовый человек, —

Он говорил, — у князя Б.!

Да вот, пришлось кончать свой век

На воле! Сам уж по себе!»

«И слава богу!» — «Как кому!

И как кто разумеет свет!

А по понятью моему,

От всей их воли — толку нет!

Еще я нонешних князей,

Выходит, дедушке служил...

Князь различать умел людей:

Я в доме, может, первый был!

Да вот, настали времена!

Теперь иди, хоть волком вой!

Стара собака, не годна,

Ест даром хлеб, — так с глаз долой!

Еще скажу: добры князья!

«С тебя оброку не хотим;

А хочешь землю, мол», — так я:

«Покорно вас благодарим!»

Жаль их самих!» И тут старик

Повел рассказ, как врозь идет

Весь княжий двор: шалит мужик,

Заброшен сахарный завод,

Следа уж нет оранжерей,

Охота, птичник и пруды,

И все забавы для гостей,

И карусели, и сады —

Всё в запущеньи, всё гниет...

Усадьба — прежде городок

Была! Везде присмотр, народ!

И пей и ешь! Всё было впрок!

«Да, вспомянешь про старину! —

Он заключил. — Был склад да лад!

Э, ну их с волей! Право, ну!

Да что она — один разврат!

Один разврат!» — он повторял...

Отживший мир в его лице,

Казалось, силы напрягал,

Как пламя, вспыхнуть при конце...

«Вот парень вам из молодых, —

Сказал он, кинув грозный взгляд

На ямщика. — Спросите их,

Куда глядят? Чего хотят?»

Тот поглядел ему в лицо,

Но за ответом стал в тупик.

Никак желанное словцо

Не попадало на язык...

«Чего?..» — он начал было вслух...

Да вдруг как кудрями встряхнет,

Да вдруг как свистнет во весь дух, —

И тройка ринулась вперед!

Вперед — в пространство без конца!

Вперед — не внемля ничему!

То был ответ ли молодца,

И кони ль вторили ему, —

Но мы неслись, как от волков,

Как из-под тучи грозовой,

Как бы мучителей-бесов

Погоню слыша за собой...

Неслись... А вкруг по сторонам

Поля мелькали, и не раз

Овечье стадо здесь и там

Кидалось в сторону от нас...

Неслись... «Куда ж те дьявол мчит!» —

Вдруг сорвалось у старика.

А тот летит, лишь вдаль глядит,

А даль-то, даль — как широка!..

В святцах у бабушки раз

Внучек цветок увидал;

«Тут сувенирчик у вас, —

Он, улыбаясь, сказал, —

Что, если б он говорил?

Может быть, целый роман

Мне бы теперь он открыл...

Был бы и муж там тиран,

Ночь, соловей и луна,

Быстрый свидания час...

Было — и в те времена —

Много, чай, всяких проказ?..»

«Грех над старухой шутить... —

Бабушка внучку в ответ, —

Кто ж бы еще подарить

Мог мне его, как не дед?»

«Дедушкин это цветок? —

Внучек опять. — Признаюсь,

Вот угадать бы не мог!

Дедушка! Этакой туз!»

«Молод покойничек был!..

Ну, да и я-то тогда...

В мыслях-то ветер бродил!

Тоже была молода...

Ездили раз мы весной,

В ранний улов стерлядей,

К мельнице нашей лесной...

Батюшка... Много гостей...

Я и стою на мосту;

Вкруг молодежь мне поет

Всё про мою красоту.

Что тут на ум не взбредет.

Мельница так и дрожит;

Омут-то в пенных буграх

Ходенем ходит, кипит,

Так что и вспомнить-то страх!

В воду и кинь я цветок!

«Кто, — говорю я, — спрыгнёт

С мосту отсюда в поток

И мой цветок принесет,

Тот мне и есть кавалер!»

Все засмеялись вокруг,

Только один офицер

С мосту-то прямо и — бух!

Я обомлела. Народ

Бросился к лодкам, к реке...

Только глядим — он плывет,

Держит цветок мой в руке...

Мне подает: я готов

Жизнь, мол, за вас положить!..

Вот молодец был каков!

Да, не любил он шутить!

Дедушку я твоего

Тут и узнала тогда...

Так и пошла за него...

Был человек это!.. Да!..

Старого века кремень!

Барин он был матерой!

Сёл что имел, деревень!

Видный, красавец собой,

Соколом ясным ходил!

Первым везде был лицом!

Что он народу кормил,

Ну да и сам жил царем...

В гости ль меня вывозил —

В золото, жемчуг, атлас,

Словно царицу, рядил,

Словно как вез на показ!

Серый лихой шестерик

Держат едва под уздцы...

Кучер был сила мужик!

И гайдуки молодцы!

И, как жила я за ним,

Тронуть меня уж не смей

Кто хоть бы словом худым:

Со свету сгонит — ей-ей!

Да, это был человек!..

Нынче и род уж не тот!

Нынче — не тот уж и век!

Мелкий пошел всё народ!..»

«Бабушка! — внучек прервал. —

Я от самих стариков

Часто про деда слыхал:

Он не совсем был таков!

Был он — надменный богач!

Жил — азиатским пашой;

Сам и судья, и палач,

Ночью езжал на разбой;

И в душегубстве не раз

Был по суду обвинен...

Правда, в то время у нас

Знатному что был закон!

Пьянство и ночью и днем!

В доме жил целый гарем!

Вы же — всю жизнь под замком

В страхе дрожали меж тем.

Вас-то он будто любил!

Боже мой! Он, как злодей,

Вашу всю жизнь загубил,

Вас загубил и детей!

Месяц иль два присмирев,

Первой-то страстной порой,

Ласков был с вами, как лев

С львицей своей молодой!

Ну, а как душу отвел...

Бабушка! сердце во мне

Рвется при мысли — что зол

Вынесли вы-то одне!

Верьте, люблю я, как мать,

Вас за страдальный ваш век...

Что ж от меня вам скрывать!

Дед был — дурной человек!..»

Бабка трясет головой,

Шепчет на речи его:

«Что говорить мне с тобой!

Ты не поймешь ничего!»

Вяжет старушка чулок,

Вяжет чулок и молчит,

И на засохший цветок

Нежно порою глядит —

Смотрит на бабушку внук...

Он изумлен, что у ней

Слезы закапали вдруг

Тихо из тусклых очей...

В жизни дитя — не умел

Сердце еще он понять!

Он испытать не успел,

Как оно может прощать!

Как из-за прошлых скорбей,

Их разгоняя, что тьму,

Сладкий лишь миг всё ясней

Издали светит ему;

И, как святой идеал,

Образ рисует того,

Кто это сердце терзал,

Кто так измучил его!..

Давно в тумане предо мной,

Блестящей точкою горя,

То над леском, то над горой

Светился крест монастыря.

И вдруг — обрыв! И вот — река

В тени высоких берегов

Бежит, подернута слегка

Отливом красных облаков.

И на откосе меловом

Открылась старая стена

С безглавой башней, как огнем,

Закатом дня озарена.

Прохлада веет над рекой,

Струясь за резвым ветерком,

И тихо движется со мной

Неповоротливый паром.

Вот монастырь... Следы ль осад,

Пищалей, приступов к стенам,

В кирпичных грудах что лежат,

Поросши лесом, здесь и там?..

Лампада у ворот горит

Пред полинялым образком;

Монах, седой старик, сидит

У кружки под двойным замком,

Сидит и смотрит, как ползут

Мои лошадки по горе...

«Что, отче честный, есть ли тут

Что посмотреть в монастыре?»

«А посмотри! Запрету нет!

Что есть — увидишь, — молвил он

Да что смотреть-то! Сколько лет,

Как монастырь уж упразднен.

Святыню вывезли... Живем

Мы вот одни давненько тут

С отцом Паисием и ждем,

Аль нас куда переведут,

Аль здесь помрем... Я вот с ногой

Изныл. Ломота извела.

Лечился летось у одной

Старушки: нет, не помогла!

Войди в калитку-то, смотри!» —

Мне указал на дверь старик,

А сам спешил в лучах зари

Еще погреться хоть бы миг.

Бедняк! Едва ль не прав был он!

Смотреть не много было, нет!

Кой-где следы витых колонн,

Письма и позолоты след.

Все церкви в землю повросли,

Кругом забиты двери их...

Зато, что кудри, до земли

Висели ветви ив густых...

А дом, где кельи, — как скелет,

За бледной зеленью стоит,

И в острых окнах стекол нет,

И грустно мрак из них глядит...

Лишь бродит вкруг голодный кот,

Над ним, несясь стрелы быстрей,

Кружатся ласточки, вразброд

Гуляет стая голубей, —

Всё тихо валится кругом...

Еще пройдет немного лет,

И стены продадут на слом,

И старины пройдет и след...

Смотреть не много... Что ж из них,

Из этих камней говорит

Моей душе? И шаг мой тих,

И сердце так в груди стучит?

Святыню вывезли... Но нет,

Не всю!.. Нет, чувствую, живут

Мольбы и слезы, столько лет

От сердца лившиеся тут!

Я живо вижу, как сюда

Пришел спасаться муж святой

В те времена еще, когда

Кругом шумел здесь бор густой

И, вековым объята сном,

Вся эта дикая страна

Казалась людям — волшебством

И чародействами полна.

И келью сам в горе иссек,

И жил пустынным житием

В той келье божий человек,

На козни беса глух и нем.

И, что свеча в ночи горит,

Он в этом мраке просиял,

Учил народ, устроил скит,

И утешал, и просвещал...

И вот — вкруг валятся леса!

И монастырь здесь восстает...

Над гробом старца чудеса

Пошли твориться... И растет

За храмом храм, встает стена,

Встает гостиниц длинный ряд,

И в погреба течет казна,

И всюду труд, и всюду лад!

Идут обозы вдоль горы;

Хлопочет келарь, казначей...

Варят меды, творят пиры,

Всечасно братья ждет гостей...

А эти гости — то князья,

В Орду идущие с казной...

То их княгини, их семья,

В разлуке плачущие злой...

И черный люд, безвестный люд

Со всей Руси идет, бредет...

В грехах все каяться идут —

Да страшный гнев свой бог уймет.

Идут — с пожарищ, с поля битв,

Ища исходу хоть слезам

Под чтенье сладостных молитв,

Под пенье ангельское там...

И в темных маленьких церквах

Душистый воск горит, как жар,

Пред образами в жемчугах —

Сердец скорбящих чистый дар...

Вот едет новый караван...

Полумонашеская рать...

И раззолоченный рыдван...

С крестами клир идет встречать.

С потухшим оком, бледен, худ,

Выходит, думой обуян,

Здесь панихидой кончить суд,

Кровавый суд свой, царь Иван...

Ударил колокол большой —

И двери царские в алтарь

Пред ним раскрылись, и, больной,

Повергшись ниц, рыдает царь...

И, глядя, плачут все вокруг...

Но многолетье кончил клир,

И ждет царя и царских слуг

В большой трапезной светлый пир

Но царь на светлый пир нейдет.

Один, он в келье заперся...

Он ест лишь хлеб, он воду пьет,

И весь он богу отдался...

Вот на обитель сходит сон;

Один лишь царь не знает сна...

Всё ходит он, всё пишет он

Им побиенных имена...

Всё кровь... А тут — покой кругом!

Главу обитель вознесла,

Что тихий остров на мирском

Многомятежном море зла...

Принять бы схиму здесь... Лежать

Живым в гробу, а над тобой

Монахи будут возглашать:

«Раба Ивана упокой...»

Всё суета!.. И как видна

Она из гроба-то!.. А тут

Что в царстве будет? Вся страна

Взликует! Скажут: царь был лют!

Измена встанет! Зашумят

Опять бояре, города...

Найдется царский брат иль сват,

Мой род зарежет... Что тогда?

И дух его, как ворон злой,

По всей Руси витать пошел

И ищет: где он, недруг мой?

Где смута? Где гнездо крамол?

Зовет на суд он города,

Живых и мертвых он зовет,

И, вновь для грозного суда

Готовый, мысль в душе кует, —

Кует он мысль, как бы сплотить

Всю Русь в одно, чтоб ничего

Не смело в ней дышать и жить

Без изволения его...

А ночь меж тем над Русью шла...

И не одна душа, томясь,

Теперь гадала и ждала:

Что царь замыслил в этот час?..

И, чуть звонят, народ — во храм,

Вопит, как жаждущий в степи:

«Когда ж, господь, конец бедам!»

И клир в ответ ему: «Терпи!»

Терпи!.. И вытерпела ты,

Святая Русь, что посылал

Тебе — господь — все тяготы

Насильств, и казней, и опал...

Тяжелый млат ковал тебя

В один народ, ковал века, —

Но веришь ты, что бог любя

Тебя карал, — и тем крепка!

И вот — теперь... «Что?» — спросил

Меня монашек у ворот.

«Нет, ничего!.. я говорил!..»

— «А знатный был, молва идет,

Наш монастырь-то в старину!..»

— «А упразднен-то он зачем?»

— «Да стало братьи мало... Ну...

И оскудели житием!

Уж против прежнего — где нам! —

И вдруг, как будто спохватясь: —

Да ты по службе тут аль сам?»

— «Сам, сам!» — «Ну, то-то, в добрый час!..

У ворот монастыря

Пел слепец перед толпою,

Прямо в солнце взор вперя,

Взор, покрытый вечной тьмою.

Слеп рожден, весь век в нужде,

Пел он песнь одну и ту же,

Пел о Страшном он Суде,

Пел о Злом и Добром Муже.

Чужд живущему всему;

Только славя суд господний,

Населял свою он тьму

Лишь страстями преисподней;

Точно слышал он во мгле

Вздохи, плач и скрежет зубный,

Огнь, текущий по земле,

И по небу голос трубный.

И напев его гудел

Далеко трубою медной,

И невольно вкруг робел

Стар и млад, богач и бедный.

Кончил старец; а народ

Всё вокруг стоит в молчанье;

Всех томит и всех гнетет

Мысль о страшном покаянье...

Только вдруг из кабака

Скоморох идет красивый.

Выбирая трепака

На гармонике визгливой;

Словно ожил вдруг народ,

Побежал за ним гурьбою...

Смех и пляски — в полный ход!

И слепец забыт толпою.

Возроптали старики:

«Эка дьявольская прелесть!

Сами лезут, дураки,

Змею огненному в челюсть!»

Слышит ропот их слепец:

— «Не судите, — молвит, — строго!

Благ — небесный наш отец:

Смех и слезы — всё от бога!

От него — и скорбный стих,

От него — и стих веселый!

Тот спасен, кто любит их

В светлый час и в час тяжелый!

А кто любит их — мягка

В том душа и незлобива,

И к добру она чутка,

И растит его, как нива».

В скиту давно забытом, в чаще леса,

Укрылися от бури, в дождь, два беса, —

Продрогшие, промокши от дождя,

Они тряслись, зуб с зубом не сводя.

Один был толст, коротенькие ножки,

А головою — смесь вола и кошки;

Другой — высок, с собачьей головой,

И хвост крючком, сам тонкий и худой.

Тот, как вломился, и присел у печки,

И с виду был смиреннее овечки;

Другой зато метался и ворчал

И в бешенстве зубами скрежетал.

«Ну уж житье! — ворчал он. — Мокни, дрогни,

И всё одно, что завтра, что сегодни!

Ждать мочи нет! Уж так подведено,

Что, кажется, всё рухнуть бы должно, —

Ан — держится! — Он плюнул от досады. —

Работаешь, и нет тебе награды!»

Толстяк смотрел, прищуря левый глаз,

Над бешеным товарищем смеясь,

И молвил: «Эх, вы, бесы нетерпенья!

Такой ли век теперь и поколенье,

Чтоб нам роптать? Я каждый день тащу

Десяток душ — сам цел и не грущу!

То ль было прежде? Вспомни хоть, как секли

Святые нас! Здесь выпорют, а в пекле

Еще потом подбавят, как придешь!

И вспомнить-то — кидает в жар и дрожь!

На этом месте, помню я, спасался

Блаженный. Я ль над ним не постарался!

Топил в болотах, по лесам

Дней по пяти кружил; являлся сам,

То девицей являлся, то во звере —

Он аки столб неколебим был в вере!

Я наконец оставил. Заходить

Стал так к нему, чтобы поговорить,

Погреться. Он, бывало, тут читает,

А я в углу. И вот он начинает

Мне проповедь: не стыдно ли, о бес,

Ты мечешься весь век свой, аки пес,

Чтоб совратить людей с пути блаженства!..

Ах, говорю я, ваше, мол, степенство,

Чай знаете, я разве сам собой?

У каждого у нас начальник свой,

И видишь сам, хоть из моей же хари,

Какая жизнь для подначальной твари!

Да я б тебя не тронул и вовек, —

Ан спросят ведь: что, оный человек

Сияет всё еще, свече подобно?

Да на спине и выпишут подробно,

Зачем еще сияет!.. Вот и знай,

И нынешний народ ты не ругай!

Где к кабаку лишь покажи дорогу,

Где подтолкни, а где подставь лишь ногу —

И все твои!..» — «Эх, вы, — вскричал другой, —

Рутина! Ветошь!.. Век бы только свой

Вам преть вокруг купчих, чтоб их скоромить

Иль дочек их с гусарами знакомить!

Не то уж нынче принято у нас:

Мы действуем на убежденья масс,

Так их ведем, чтоб им ни пить, ни кушать,

А без разбору только б рушить, рушить!

В них разожги все страсти, раздразни,

Все заповеди им переверни:

Пусть вместо «не убий» — «убий» читают

(Седьмую уж и так не соблюдают!).

«Не пожелай» — десятая — пускай

Напишут на скрижалях: «пожелай», —

Тут дело о принципах. Пусть их сами

Работают, подтолкнутые нами!

Об нас же пусть помину нет! Зачем!

Пусть думают, что нас и нет совсем,

Что мы — мечта, невежества созданье,

Что нам и места нет средь мирозданья!

Пусть убедятся в этом... И тогда,

Тогда, любезный друг, придет чреда,

Мы явимся в своем природном виде,

И скажем им: «Пожалуйте»...

Вы примете, читатель дорогой,

За выдумку всё сказанное мной, —

Напрасно! Видел всё и слышал это

Один семинарист. Он шел на лето

Домой, к отцу, — но тут главнейше то —

Он, в сущности, не верил ни во что

И — сапоги на палке — шел, мечтая,

Что будет светом целого он края...

О братьях, сестрах — что и говорить!

Одна беда — со стариком как быть?

А старикашка у него чудесный,

Сердечный — но круг зренья очень тесный,

Понятия давно былых веков:

Он верил крепко — даже и в бесов.

Так шел он, шел — вдруг туча налетела,

И по лесу завыло, загудело;

Дождь хлынул, — как, по счастию, глядит:

Тут, в двух шагах, забытый, старый скит, —

Он в келийку и за печь, следом двое

Бесов, и вам известно остальное.

Что он их видел — он стоял на том!

И поплатился ж, бедненький, потом!

Товарищам за долг почел открыться.

А те — над ним смеяться и глумиться;

Проникла весть в учительский совет,

Составили особый комитет,

Вошли к начальству с форменным докладом —

Что делать, мол, с подобным ретроградом,

Что вообще опасный прецедент, —

И напоследок вышел документ,

Подписанный самим преосвященным:

«Считать его в рассудке поврежденным».

Степной травы пучок сухой,

Он и сухой благоухает!

И разом степи надо мной

Всё обаянье воскрешает...

Когда в степях, за станом стан,

Бродили орды кочевые,

Был хан Отрок и хан Сырчан,

Два брата, батыри лихие.

И раз у них шел пир горой —

Велик полон был взят из Руси!

Певец им славу пел, рекой

Лился кумыс во всем улусе.

Вдруг шум и крик, и стук мечей,

И кровь, и смерть, и нет пощады!

Всё врозь бежит, что лебедей

Ловцами спугнутое стадо.

То с русской силой Мономах

Всесокрушающий явился;

Сырчан в донских залег мелях,

Отрок в горах кавказских скрылся.

И шли года... Гулял в степях

Лишь буйный ветер на просторе...

Но вот — скончался Мономах,

И по Руси — туга и горе.

Зовет к себе певца Сырчан

И к брату шлет его с наказом:

«Он там богат, он царь тех стран,

Владыка надо всем Кавказом, —

Скажи ему, чтоб бросил всё,

Что умер враг, что спали цепи,

Чтоб шел в наследие свое,

В благоухающие степи!

Ему ты песен наших спой, —

Когда ж на песнь не отзовется,

Свяжи в пучок емшан степной

И дай ему — и он вернется».

Отрок сидит в златом шатре,

Вкруг — рой абхазянок прекрасных;

На золоте и серебре

Князей он чествует подвластных.

Введен певец. Он говорит,

Чтоб в степи шел Отрок без страха,

Что путь на Русь кругом открыт,

Что нет уж больше Мономаха!

Отрок молчит, на братнин зов

Одной усмешкой отвечает, —

И пир идет, и хор рабов

Его что солнце величает.

Встает певец, и песни он

Поет о былях половецких,

Про славу дедовских времен

И их набегов молодецких, —

Отрок угрюмый принял вид

И, на певца не глядя, знаком,

Чтоб увели его, велит

Своим послушливым кунакам.

И взял пучок травы степной

Тогда певец, и подал хану —

И смотрит хан — и, сам не свой,

Как бы почуя в сердце рану,

За грудь схватился... Все глядят:

Он — грозный хан, что ж это значит?

Он, пред которым все дрожат, —

Пучок травы целуя, плачет!

И вдруг, взмахнувши кулаком:

«Не царь я больше вам отныне! —

Воскликнул. — Смерть в краю родном

Милей, чем слава на чужбине!»

Наутро, чуть осел туман

И озлатились гор вершины,

В горах идет уж караван —

Отрок с немногою дружиной.

Минуя гору за горой,

Всё ждет он — скоро ль степь родная,

И вдаль глядит, травы степной

Пучок из рук не выпуская.

Ночь на дворе и мороз.

Месяц-два радужных светлых венца вкруг него...

По небу словно идет торжество;

В келье ж игуменской зрелище скорби и слез...

Тихо лампада пред образом Спаса горит;

Тихо игумен пред ним на молитве стоит;

Тихо бояре стоят по углам;

Тих и недвижим лежит, головой к образам,

Князь Александр, черной схимой покрыт...

Страшного часа все ждут: нет надежды, уж нет!

Слышится в келье порой лишь болящего бред.

Тихо лампада пред образом Спаса горит...

Князь неподвижно во тьму, в беспредельность глядит...

Сон ли проходит пред ним, иль видений таинственных цепь —

Видит он: степь, беспредельная бурая степь...

Войлок разостлан на выжженной солнцем земле.

Видит: отец! смертный пот на челе,

Весь изможден он, и бледен, и слаб...

Шел из Орды он, как данник, как раб...

В сердце, знать, сил не хватило обиду стерпеть...

И простонал Александр: «Так и мне умереть...»

Тихо лампада пред образом Спаса горит...

Князь неподвижно во тьму, в беспредельность глядит...

Видит: шатер, дорогой, златотканый шатер...

Трон золотой на пурпурный поставлен ковер...

Хан восседает средь тысячи мурз и князей...

Князь Михаил[61] перед ставкой стоит у дверей...

Подняты копья над княжеской светлой главой...

Молят бояре горячей мольбой...

«Не поклонюсь истуканам вовек», — он твердит...

Миг — и повержен во прах он лежит...

Топчут ногами и копьями колют его...

Хан, изумленный, глядит из шатра своего...

Князь отвернулся со стоном и, очи закрыв,

«Я ж, — говорит, — поклонился болванам, чрез огнь я прошел,

Жизнь я святому венцу предпочел...

Но, — на Спасителя взор устремив, —

Боже! ты знаешь — не ради себя —

Многострадальный народ свой лишь паче души возлюбя!..»

Слышат бояре и шепчут, крестясь:

«Грех твой, кормилец, на нас!»

Тихо лампада пред образом Спаса горит...

Князь неподвижно во тьму, в беспредельность глядит...

Снится ему Ярославов в Новгороде двор...

В шумной толпе и мятеж, и раздор...

Все собралися концы и шумят...

«Все постоим за святую Софию, — вопят, —

Дань ей несут от Угорской земли до Ганзы...

Немцам и шведам страшней нет грозы...

Сам ты водил нас, и Биргер твое

Помнит досель на лице, чай, копье!..

Рыцари, — памятен им пооттаявший лед!..

Конница словно как в море летит кровяном!..

Бейте, колите, берите живьем

Лживый, коварный, пришельческий род!..

Нам ли баскаков пустить

Грабить казну, на правеж нас водить?

Злата и серебра горы у нас в погребах, —

Нам ли валяться у хана в ногах!

Бей их, руби их, баскаков поганых, татар!..»

И разлилася река, взволновался пожар...

Князь приподнялся на ложе своем;

Очи сверкнули огнем,

Грозно сверкнули всем гневом высокой души, —

Крикнул: «Эй вы, торгаши!

Бог на всю землю послал злую мзду.

Вы ли одни не хотите его покориться суду?

Ломятся тьмами ордынцы на Русь — я себя не щажу,

Я лишь один на плечах их держу!..

Бремя нести — так всем миром нести!

Дружно, что бор вековой, подыматься, расти,

Веруя в чаянье лучших времен, —

Всё лишь вконец претерпевый — спасен!..»

Тихо лампада пред образом Спаса горит...

Князь неподвижно во тьму, в беспредельность глядит...

Тьма, что завеса, раздвинулась вдруг перед ним...

Видит он: облитый словно лучом золотым,

Берег Невы, где разил он врага...

Вдруг возникает там город... Народом кишат берега...

Флагами веют цветными кругом корабли...

Гром раздается; корабль показался вдали...

Правит им кормчий с открытым высоким челом...

Кормчего все называют царем...

Гроб с корабля поднимают, ко храму несут,

Звон раздается, священные гимны поют...

Крышу открыли... Царь что-то толпе говорит...

Вот перед гробом земные поклоны творит...

Следом — все люди идут приложиться к мощам...

В гробе ж, — князь видит, — он сам...

Тихо лампада пред образом Спаса горит...

Князь неподвижен лежит...

Словно как свет над его просиял головой —

Чудной лицо озарилось красой,

Тихо игумен к нему подошел и дрожащей рукой

Сердце ощупал его и чело —

И, зарыдав, возгласил: «Наше солнце зашло!»

Средь царственных гробов в Архангельском соборе

На правом клиросе есть гроб. При гробе том

Стоишь невольно ты с задумчивым челом

И с боязливою пытливостью во взоре...

Тут Грозный сам лежит!.. Последнего суда,

Ты чуешь, что над ним судьба не изрекала;

Что с гроба этого тяжелая опала

Еще не снята; что, быть может, никогда

На свете пламенней души не появлялось...

Она — с алчбой добра — весь век во зле терзалась,

И внутренним огнем сгорел он... До сих пор

Сведен итог его винам и преступленьям;

Был спрос свидетелей; поставлен приговор, —

Но нечто высшее всё медлит утвержденьем,

Недоумения толпа еще полна,

И тайной облечен досель сей гроб безмолвный...

Вот он!.. Иконы вкруг. Из узкого окна

В собор, еще святых благоуханий полный,

Косой вечерний луч на темный гроб упал

Узорной полосой в колеблющемся дыме...

О, если б он предстал — теперь — в загробной схиме,

И сам, как некогда, народу речь держал:

«Я царство создавал — и создал, и доныне, —

Сказал бы он, — оно стоит — четвертый век...

Судите тут меня. В паденьях и гордыне

Ответ мой — господу: пред ним — я человек.

Пред вами — царь! Кто ж мог мне помогать?.. Потомки

Развенчанных князей, которым резал глаз

Блеск царского венца, а старых прав обломкн

Дороже были клятв и совести?.. Держась

За них, и Новгород: что он в князьях, мол, волен!

К Литве, когда Москвой стеснен иль недоволен!

А век тот был, когда венецианский яд,

Незримый как чума, прокрадывался всюду:

В письмо, в причастие, ко братине и к блюду...

Княгиня — мать моя — как умерла? Молчат

Княжата Шуйские... Где Бельский? Рать сбирает?

Орудует в Крыму и хана подымает!

Под Серпуховом кто безбожного навел

На своего царя и указал дорогу?

Мстиславский? Каешься?.. А Курбский? Он ушел!

«Не мыслю на удел», — клянется мне и богу,

А пишется в Литве, с панами не таясь,

В облыжных грамотах как «Ярославский князь»!

Клевещет — на кого ж? На самоё царицу —

Ту чистую, как свет небесный, голубицу!..

Всё против!.. Что же я на царстве?.. Всем чужой?..

Идти ль мне с посохом скитаться в край из края?

Псарей ли возвести в боярство — и покой

Купить, им мерзости творить не возбраняя,

И ненавистью к ним всеобщей их связать

С своей особою?.. Ответ кто ж должен дать

За мерзость их, за кровь?.. Покинутый, болящий,

Аз — перед господом — аз — аки пес смердящий

В нечестьи и грехе!..

Но царь пребыл царем.

Навеки утвердил в народе он своем,

Что пред лицом царя, пред правдою державной

Потомок Рюрика, боярин, смерд — все равны,

Все — сироты мои...

И царство создалось!

Но моря я хотел! Нам нужно насажденье

Наук, ремесл, искусств, всё с боя брать пришлось!

Весь Запад завопил; опасно просвещенье

Пустить в Московию! Сам кесарь взор возвел

Тревожно на небо: двуглавый наш орел

Уже там виден стал, и занавесь упала,

И царство новое пред их очами встало...

Оно не прихотью явилося на свет.

В нем не одной Руси спасения завет:

В нем церкви истинной хоругвь, и меч, и сила!

Единоверных скорбь, чтоб быть ему, молила —

И — бысть!.. Мой дед, отец трудилися над ним,

Я ж утвердил навек — хоть сам раздавлен им...

Вы всё не поняли?.. Кто ж понял? Только эти,

Что в ужасе, как жить без государства, шли

Во дни великих смут, с крестом, со всей земли

Освобождать Москву... Моих князей же дети

Вели постыдный торг с ворами и Литвой,

За лишние права им жертвуя Москвой!..

Да! Люди средние и меньшие, водимы

Лишь верою, что бог им учредил царя

В исход от тяжких бед, что царь, лишь Им судимый,

И зрит лишь на Него, народу суд творя, —

Ту веру дал им я, сам божья откровенья

О ней исполняся в дни слез и сокрушенья...

И сей священный огнь доныне не угас:

Навеки духом Русь с царем своим слилась!

Да! Царство ваше — труд, свершенный Иоанном,

Труд, выстраданный им в бореньи неустанном.

И памятуйте вы: всё то, что строил он, —

Он строил на века! Где — взвел до половины,

Где — указал пути... И труд был довершен

Уж подвигом Петра, умом Екатерины

И вашим веком...

Да! Мой день еще придет!

Услышится, как взвыл испуганный народ,

Когда возвещена царя была кончина,

И сей народный вой над гробом властелина —

Я верую — в веках вотще не пропадет,

И будет громче он, чем этот шип подземный

Боярской клеветы и злобы иноземной...»

Как за чаркой, за блинами

Потешались молодцы,

Над потешными полками

Похвалялися стрельцы!

«Где уж вам, преображенцы

Да семеновцы, где вам,

Мелочь, божии младенцы,

Нам перечить, старикам!

«С слободой своей немецкой

Да с своим царем Петром

Мы, мол, весь приказ стрелецкий,

Всех в бараний рог согнем!

Всех — и самую царевну...»

Нет, уж тут, голубчик, врешь!

Нашу Софью Алексевну

Обойдешь, да не возьмешь!

Даром, что родилась девкой, —

Да иной раз так проймет

Молодецкою издевкой,

И как в духе, да взмахнет

Черной бровью соболиной —

Пропадай богатыри!

Умер, право б, заедино,

Если б молвила: «Умри!..»

Грех бывал и между нами,

Как о вере вышел спор,

И ходили с чернецами

В царский Кремль мы на собор, —

Бунтовское было дело!

Да ведь сладила! Как раз

Словом вышибить умела

Дурость всякую из нас!

Будем помнить мы дни оны!..

Вышли наши молодцы,

Впереди несут иконы

Со свечами чернецы...

Не сказали б, так узнала б

Вся Москва их! Старики!

Не наотмашь, низко на лоб

Надевали клобуки;

Не развалисты в походке,

А согбенные идут;

Не дерут, разиня глотки,

Тихим голосом поют;

Лица постные, худые,

Веры точно что столпы!..

Уж не толстые, хмельные

Никоньянские попы!..

Умилился люд московский,

Повалил за ними, прет,

И на площади Кремлевской,

Что волна, забил народ.

А уж там, во Грановитой,

Все нас ждут: царевны, двор,

Патриарх, митрополиты,

Освященный весь собор.

Старцы свечи возжигали,

И Евангелье с крестом

На амвоны полагали,

И царевне бьют челом;

«Благоверная царевна!

Солнце Русския земли!

Свет София Алексевна,

Государыня! Вели,

Чтоб у нас быть рассмотренью

С патриархом о делах

По церковному строенью

И о Никоновых лжах!

Процветала церковь наша,

Аки райский крин, полна

Благодати, яко чаша

Пресладчайшего вина!

Утверждалася на книгах,

Их же имем от мужей,

Проводивших жизнь в веригах

И в умертвии страстей;

Их же чтением спасались

Благоверные цари,

И цвели, и украшались

По Руси монастыри;

Но реченный Никон волком

Вторгся в оный вертоград

И своим безумным толком

Ниспроверг церковный лад!

Аки римская блудница

На драконе восседя,

Рек: «Несть бога! — кровопийца. —

Аз есмь бог, и вся моя!»

И святые книги рушил...

Ну, и начал всё мутить...»

Патриарх их слушал, слушал,

Подымался говорить,

Да куда!.. Из-за владыки

Ну выскакивать попы...

Брань пошла, мятеж и крики!

На дворе ревут толпы,

Вкруг царевен — натерпелись

Уж бедняжки! — мужики,

Чернецы орут, зарделись,

Поскидали клобуки,

Все-то с взбитыми власами,

Очи кровью налиты,

И мелькают над главами

Палки, книги и кресты!..

Ждет царевна не дождется,

Чтоб затихли; то вперед,

Словно лебедь, к ним рванется,

Образумливать учнет.

«Замутили царством бабы, —

Голосят кругом, — ахти!

Государыням пора бы

В монастырь давно идти!»

Слыша то, и глянув гневно,

И отдвинув трон златой,

Вся зардевшися, царевна

Удалилась в свой покой.

С барабанным вышли боем

Из Кремля мы — вдруг приказ:

Чтоб к царевниным покоям

Выслать выборных тотчас.

Ночью, с фонарями, ровно,

Тихо вышла на крыльцо.

Так-то ласково-любовно

Обратила к нам лицо...

Видел тут ее я близко:

Белый с золотом покров,

А на лбу-то — низко-низко —

Вязь из крупных жемчугов...

«Если мы вам неугодны, —

Говорит, — весь царский дом,

Мы объявим всенародно,

Что из царства вон уйдем!

У волохов иль цесарцев —

Где-нибудь найдем приют...

Вы сменяли нас на старцев,

Давних сеятелей смут, —

Пусть на них падет и царство!

Но в вину не ставьте нам,

Коль соседи государство

Всё растащут по клочкам,

Коль поляки с ханом крымским

Русь поделят меж собой:

Поклоняйтесь папам римским,

Басурманьтесь с татарвой!

Мы в церквах положим вклады

И поклонимся мощам,

Да и с богом!..» Всей громадой

Пали мы к ее ногам:

«Что ты, матушка, какое

Слово молвишь, — говорим, —

Слово — самое пустое!

Нешто мы того хотим!

Знаем мы, без государей

Каковы дела пойдут!

Заедят народ бояре

Да в латинство поведут!..

Всё те старцы-лиходеи!

Чтобы пусто было им!

Нешто мы архиереи?

Что мы в книгах разглядим?

Ты уж смилуйся, пожалуй,

Хоть жалеючи земли!..

А за грубость — нас до малу

Жестоко казнить вели!»

Ждем: что скажет?.. И сказала:

«Встаньте! Верных россиян

Вижу в вас! Я так и знала!..

Бойся ж нас ты, крымский хан!..

Пир готовь, а в гости будем!..»

Мы — «ура!» на весь народ,

А она начальным людям

«Выйти, — крикнула, — вперед!»

И велит дьякам приказным

Награждать кого казной,

А кого именьем разным,

Соболями аль землей,

А кого боярским саном.

«А для прочих молодцов, —

Говорит, — три дня быть пьяным

С наших царских погребов!..»

И была ж гульба в столице!

Будет помнить царский град!..

Чернецы ж сидят в темнице

И сидят, стрельцов корят:

«Так-то веру отстояли

Вы, стрелецкие полки!

Прогуляли, променяли

На царевы кабаки!»

Ладно, братцы! Щи вам с кашей!

Что, брат, скажешь? Хороша?..

Лучше нет царевны нашей!

Вот, как есть, совсем душа!»

Лесом частым и дремучим,

По тропинкам и по мхам,

Ехал всадник, пробираясь

К светлым невским берегам.

Только вот — рыбачья хата;

У реки старик стоял,

Челн осматривал дырявый

И бранился, и вздыхал.

Всадник подле — он не смотрит.

Всадник молвил: «Здравствуй, дед!» —

А старик в сердцах чуть глянул

На приветствие в ответ.

Всё ворчал себе он под нос:

«Поздоровится тут, жди!

Времена уж не такие...

Жди да у моря сиди.

Вам ведь всё ничто, боярам,

А челнок для рыбака

То ж, что бабе веретёна

Али конь для седока.

Шведы ль, наши ль шли тут утром,

Кто их знает — ото всех

Нынче пахнет табачищем...

Ходит в мире, ходит грех!

Чуть кого вдали завидишь —

Смотришь, в лес бы... Ведь грешно!..

Лодка, вишь, им помешала,

И давай рубить ей дно...

Да, уж стала здесь сторонка

За теперешним царем!..

Из-под Пскова ведь на лето

Промышлять сюда идем».

Всадник прочь с коня и молча

За работу принялся;

Живо дело закипело

И поспело в полчаса.

Сам топор вот так и ходит,

Так и тычет долото, —

И челнок на славу вышел,

А ведь был что решето,

«Ну, старик, теперь готово,

Хоть на Ладогу ступай,

Да закинуть сеть на счастье

На Петрово попытай».

«На Петрово! Эко слово

Молвил! — думает рыбак. —

С топором гляди как ловок...

А по речи... Как же так?..»

И развел старик руками,

Шапку снял и смотрит в лес,

Смотрит долго в ту сторонку,

Где чудесный гость исчез.

Когда нас еще на свете не было,

Да и деды дедов наших еще не жили,

И людей на свете была малость мальская,

Цари в ту пору земли себе делили;

В ту ли пору было стародавнюю?

Наше место было не заведомо

Никаким царем, ни боярином,

Ни лихим человеком удалыим;

А в лесу-то зверя разводилося:

Что ни куст — лисица со куницею,

Что ни пень — медведь со волчищем;

А и рыбы в реках наплодилося,

Хоть рукой имай аль корцом черпай.

Полюбилось наше место вольное,

Полюбилось оно царю свейскому;

Заприметил тоже Пётра, русский царь,

Что ручьи у нас глубокие,

Реки долгие, широкие,

А морям — и нет конца!

Снарядился сам на поиски

На своей ли лодке изукрашенной,

Серебром ли пораскладенной,

Золотым рулем приправленной,

Сам с бояры и вельможами.

Царь же свейский заспесивился,

Не поехал сам, послал начальников

Во полон забрать всю воду с рыбою

И леса со зверем всякиим,

Чтоб владети ему повеки.

Как по морю, морю Ладожску

Едет-катит Пётра-царь на поиски,

Сам сидит в корме на лодочке,

Золотым рулем поворачивает, —

Ан навстречу супостат ему,

В лодках писаных, узорочатых,

С шелковой покрышкой алою.

Не ясен сокол налетал на лебедь белую,

И не лебедь смутил воду синюю:

То летят, воду рябят лодки свейские

На цареву лодку крепкую,

С шумом, свистом прорываючись,

В мелкий черень искрошить хотят.

Не стерпел тут Пётра, понасупился,

Очи ясные порассветились,

И румянец стал во всю щеку —

Да как крикнет он вельможам-боярам:

«Поубавим спеси царю свейскому!

Силой, что ль, сгубить его начальников?

Аль пустить с белым валом пучинистым?»

И промолвили вельможи-бояры:

«Не по что нам, царь, греха брать на душу,

Души грешные их, некрещеные

Всё же души человеческие —

Пусть умрут от ветра-сивера,

От валов умрут рассыпчатых!»

Как промолвили вельможи-бояры.

От ремня, с груди, отвязывал,

Царь взял в руки золотой рожок,

Протрубил на все четыре стороны...

Разносился голос по темным водам —

Становилася вдруг темень божия,

Собирались ветры в тучу густую,

Расходились воды ярые:

Вал вала встает-подталкивает,

Ветры гребни им подтягивают,

Налетел ветер на лодки свейские,

Посрывал покровы алые,

Побросал далеко по морю;

Нагнала тут их вода ярая:

Вал живой горой идет-тянется,

Белым гребнем отливается.

Подошел тут первый вал: он приподнял,

Стоймя приподнял он лодки свейские;

Налетел второй вал: принакренил их;

А и третий — он уж тут как тут:

Захлестнул навек начальников...

Расступилась вода надвое,

Ушли камнем в топь глубокую

Души грешные, некрещеные...

В печали невская столица;

В церквах унылый перезвон;

Все в черном: царский дом, царица,

Синод, сенат. Со всех сторон

Чины от армии и флота

Спешат в собор; войска, народ —

Во всех испуг, у всех забота:

Великий в мире недочет!

Иерей, смотря на лик безмолвный,

Но и во гробе, как живой,

Несокрушимой мысли полный, —

От слез не властен над собой.

«О чем мы плачем? Что мы стонем?

Что, россияне, мы творим?

Петра Великого хороним,

И что хороним в нем и с ним!..

Ведь в бытие он нас, великий,

Воздвиг из тьмы небытия!..»

И вопли без конца и клики:

«Теперь что ж будет — без тебя!»

В честь императора раздался

Последний пушечный салют, —

Свершилось, — но в сердцах остался

Вопрос: чему же быть?.. Все ждут...

Как будто после бурной тучи

Осталась вся теперь страна,

Владыки мыслию могучей,

Как молнией, избраждена.

Везде глубокие основы

И жизни новые пути —

И нет вождя! И мрак суровый,

И неизвестность впереди!

Один он — кормчий был, который,

Куда вести корабль свой, знал,

Один уверенные взоры

Вдаль, в беспредельность устремлял —

От Зундских вод до Гималаи,

С Невы — на Тихий океан...

Иль это всё — мечта пустая

И честолюбия обман?

И всё, что насаждал он, сгинет?

Труды, ученье, кровь и пот —

Пройдут вотще, и слава минет,

И в прежний мрак всё отойдет?

А главари меж тем престолом

Уже играть пошли, служа

Своим лишь видам и крамолам

И царским делом небрежа!..

Лишь пришлецы, которых знанье

Царь покупал «на семена»,

Торжествовали в упованье,

Что их отныне вся страна!

И, пробираясь ловко к цели,

Они над Русскою землей

На ступенях престола сели,

Как над забранною страной;

И, средь смятения и страха,

Средь казней, пыток и опал,

Уж руку к бармам Мономаха

Курляндский конюх простирал.

Но не вотще от бога гений

Ниспосылается в народ.

Опять к нему своих велений

Истолкователя он шлет.

В стране угрюмой и суровой,

Где, отливаясь на снегах,

По долгим зимам блеск багровый

Колышется на небесах;

Где горы льдов вздымают волны,

Где всё — лесов и неба ширь —

Величьем дел господних полны,

Встает избранный богатырь:

Велик, могуч, как та природа,

Сам — как одно из тех чудес,

Встает для русского народа

Желанным посланцем с небес...

О дивный муж!.. С челом открытым,

С орлиным взглядом, как глядел

На оном море Ледовитом

На чудеса господних дел,

Наукой осиян и рвеньем

К величью родины горя,

Явился ты — осуществленьем

Мечты великого царя!

Твоею ревностью согретый,

Очнулся русский дух с тобой:

Ты лучших дел Елизаветы

Был животворною душой,

Ты дал певца Екатерине,

Всецело жил в ее орлах,

И отблеск твой горит и ныне

На лучших русских именах!..

Да-с, видал я менуэтец —

О-го-го!.. Посылан был

В Петербург я раз — пакетец

К государыне возил...

Ну, дворец — само собою

Уж Армидины сады!

И гирляндою цветною

Колыхаются ряды.

Только спросишь: «В этой паре

Кто, скажите?» — назовут —

И стоишь ты как в угаре!

Вместо музыки-то тут

Взрывы слышишь, бой трескучий,

Пушки залпами палят,

И от брандеров под тучи

Флоты целые летят!

Спросишь, например: «Кто это?»

— «Граф Орлов-Чесменский». — «Он?..

Ну-с, а там?» — «Суворов». — «Света

Преставленье! Чисто сон!

А с самой — позвольте — кто же?»

— «Князь Таврический», — горит

В бриллиантах весь и — боже! —

Что за поступь! Что за вид!

Скажешь: духи бурь и грома,

Потрясающие мир,

Все в урочный час здесь дома

Собираются на пир.

И, вступая в дом к царице,

Волшебством каким-то тут

Вдруг изящной вереницей

Кавалеров предстают,

Перед ней склоняют выи,

А она лишь, как живой

Образ, так сказать, России,

И видна над всей толпой.

Ветер гонит от востока

С воем снежные метели...

Дикой песнью злая вьюга

Заливается в пустыне...

По безлюдному простору,

Без ночлега, без привала,

Точно сонм теней, проходят

Славной армии остатки,

Егеря и гренадеры,

Кто окутан дамской шалью,

Кто церковною завесой, —

То в сугробах снежных вязнут,

То скользят, вразброд взбираясь

На подъем оледенелый...

Где пройдут — по всей дороге

Пушки брошены, лафеты;

Снег заносит трупы коней,

И людей, и колымаги,

Нагруженные добычей

Из святых московских храмов...

Посреди разбитой рати

Едет вождь ее, привыкший

К торжествам лишь да победам...

В пошевнях на жалких клячах,

Едет той же он дорогой,

Где прошел еще недавно

Полный гордости и славы,

К той загадочной столице

С золотыми куполами,

Где, казалось, совершится

В полном блеске чудный жребий

Повелителя вселенной,

Сокрушителя империй...

Где ж вы, пышные мечтанья!

Гордый замысел!.. Надежды

И глубокие расчеты

Прахом стали, и упорно

Ищет он всему разгадки,

Где и в чем его ошибка?

Всё напрасно!..

И поник он, и, в дремоте,

Видит, как в приемном зале —

Незадолго до похода —

В Тюльери стоит он, гневный;

Венценосцев всей Европы

Перед ним послы: все внемлют

С трепетом его угрозам...

Лишь один стоит посланник,

Не склонив покорно взгляда,

С затаенною улыбкой...

И, вспыливши, император:

«Князь, вы видите, — воскликнул, —

Мне никто во всей Европе

Не дерзает поперечить:

Император ваш — на что же

Он надеется, на что же?»

«Государь! — в ответ посланник, —

Взять в расчет вы позабыли,

Что за русским государем

Русский весь стоит народ!»

Он тогда расхохотался,

А теперь — теперь он вздрогнул...

И глядит: утихла вьюга,

На морозном небе звезды,

А кругом на горизонте

Всюду зарева пожаров...

Вспомнил он дворец Петровский,

Где бояр он ждал с поклоном

И ключами от столицы...

Вспомнил он пустынный город,

Вдруг со всех сторон объятый

Морем пламени... А мира —

Мира нет!.. И днем и ночью

Неустанная погоня

Вслед за ним врагов незримых...

Справа, слева — их мильоны

Там в лесах... «Так вот что значит

«Весь народ!..»»

И безнадежно

Вдаль он взоры устремляет:

Что-то грозное таится

Там, за синими лесами,

В необъятной этой дали...

Народы, племена, их гений, их судьбы

Стоят перед тобой, своей идеи полны,

Как вдруг застывшие в разбеге бурном волны,

Как в самый жаркий миг отчаянной борьбы

Окаменевшие атлеты...

Ты видишь их насквозь, их тайну ты постиг,

И ясен для тебя и настоящий миг,

И тайные грядущего обеты...

Но грустно зрячему бродить между слепых,

«Поймите лишь, — твердит, — и будет вам прозренье!

Поймите лишь, каких носители вы сил, —

И путь осветится, и все падут сомненья,

И дастся вам само, что жребий вам судил!»

Снилось мне: по всей России

Светлый праздник — древний храм,

Звон, служенье литургии,

Блеск свечей и фимиам, —

На амвоне ж, в фимиаме,

Точно в облаке, стоит

Старцев сонм и нам, во храме

Преклоненным, говорит:

«Труден в мире, Русь родная,

Был твой путь; но дни пришли —

И, в свой новый век вступая,

Ты у господа моли,

Чтоб в сынах твоих свободных

Коренилось и росло

То, что в годы бед народных,

Осенив тебя, спасло;

Чтобы ты была готова —

Сердце чисто, дух велик —

Стать на судище Христово

Всем народом каждый миг;

Чтоб, в вождях своих сияя

Сил духовных полнотой,

Богоносица святая,

Мир вела ты за собой

В свет — к свободе бесконечной

Из-под рабства суеты,

На исканье правды вечной

И душевной красоты...»

Преданья Севера изображают бога

Седящим высоко над областью громов:

Спокойный, видит он из светлого чертога

И землю, и моря, движенье облаков,

Полет воздушный птиц, могучий ход китов

И быстрый лани бег; он взглядом проникает,

Как накипает медь и золото в горах,

Как дуб растет, как травка прозябает,

Как в человеческих сердцах

Родится мысль, растет и созревает...

Таков и ты, Шекспир!

Как северный Один,

На человечество с заоблачных вершин

Взирал ты! Знал его — и у кормила власти,

В лохмотьях нищего, в пороках, во вражде;

Но, кистью смелою его рисуя страсти,

Давал угадывать везде

Высокий идеал, который пред тобою

В величьи божеском сиял,

И темный мир людей, с их злобой и враждою,

Как солнце бурную пучину, озарял...

И триста лет прошло — и этот идеал

Везде теперь родной для всех народов стал.

С запасом всех личин, костюмов, декораций,

С толпой царей, принцесс, шутов, и фей, и граций,

По шумным ярмонкам, средь городов и сел —

Ты триумфатором по всей земле прошел:

Везде к тебе толпа восторженно стремилась,

И за тобой, как за орлом,

Глубоко в небо уносилась,

И с этой высоты на мир глядеть училась

С боязни полным торжеством!

Счастлив, счастлив народ, которого ты сын,

Чья мощь, чей смелый дух твой воспитали гений!

Как горд он в этот день, под гул земных хвалений,

Несущихся к тебе, искусства исполин!

Но в дни, когда ты цвел, и смело и свободно

Британский флаг вступал уж в чуждые моря,

Ты смутно лишь слыхал о Руссии холодной,

Великолепии московского царя,

Боярах в золотой одежде, светозарных

Палатах, где стоит слоновой кости трон

И восседает сам владыка стран полярных,

Безмолвием и славой окружен...

Товарищ сильному быть может только сильный!

Изнеженных племен искусство чуждо нам!

Ты, строгий сердцевед, ты, истиной обильный,

Как свой ты на Руси пришелся по сердцам!

По русским городам, по сценам полудиким

Рукоплескания не попусту гремят

Твоим созданиям великим,

И музы русские под сень твою спешат!

Ты наш — по ширине могучего размаха,

Ты наш затем, что мы пред правдой не дрожим,

И смотрим в пропасти без страха,

И вдаль уверенно глядим.

Когда стою в толпе средь городского сада

Пред этим образом, из бронзы отлитым,

И, к нам склонившися, и к малым, и к большим,

С улыбкой доброю, с приветливостью взгляда,

Он точно, с старческой неспешностью речей,

Рассказывает нам, с своих высоких кресел,

Про нравы странные и глупости зверей,

И все смеются вкруг, и сам он тихо-весел, —

Мне часто кажется, что вот — толпа уйдет,

И ласковый старик впадет сейчас же в думу,

Улыбка кроткая с лица его спорхнет

Вслед умолкающему шуму,

И лоб наморщится, и, покачав главой,

Проводит взглядом нас он строгим, и с тоской

Промолвит: «Все-то вы, как посмотрю я, дети!

Вот — побасенками старик потешил вас,

Вы посмеялися и прочь пошли смеясь,

Того не угадав, как побасенки эти

Достались старику, и как не раз пришлось

Ему, слагая их, смеяться — но сквозь слез,

Уж жало испытав ехидны ядовитой,

И когти всяческих, больших и малых, птиц,

И язвины на пальцах от лисиц,

И на спине своей ослиное копыто...

И то, что в басенке является моей

Как шутка, — от того во времена былые

Вся, может, плакала Россия,

Да плачет, может быть, еще и до сих дней!»

Вхожу ли в старый Кремль, откуда глаз привольно

Покоится на всей Москве первопрестольной,

В соборы ль древние с гробницами царей,

Первосвятителей; когда кругом читаю

На деках их имена, и возле их внимаю

Молитвы шепоту притекших к ним людей, —

А там иконостас, и пресвятые лики,

И место царское, и патриарший трон;

А между тем гудит, гудит Иван Великий,

Как бы из глубины веков идущий звон, —

Благоговением душа моя объята,

И всё мне говорит: «Сие есть место свято!

Смотри: когда кругом лишь бор густой шумел,

А на горе сиял лишь храм святого Спаса

Да княжий теремок, где бедный князь сидел, —

Беседа вещая таинственно велася

Здесь меж святителем и князем. Здесь его,

Как древний Самуил, благословил владыка

На собирание народа своего —

Святителя завет исполнился великой!

Помалу собралась вкруг белого Кремля,

Как под надежный щит, вся Русская земля,

И каждый град ее свою здесь церковь ставил.

И высилась Москва! И Чингисханов род,

Кончаясь, Азию в наследье ей оставил,

А там от Балтики и до Эгейских вод

Славяне подняли с надеждою к ней очи,

И со священного Афона глас пророчий,

Призвав святую Русь для доблестной борьбы,

Востока древнего ей передал судьбы».

Так говорит нам Кремль. Но поколенья были,

Что здесь как пришлецы чужие проходили.

Вельможи русские являлися сюда

С иными вкусами. Ломали без следа

Святыни старины. Ни память Иоаннов

Не удержала их, ни прах святых гробов, —

Ломали здание, что строил Годунов,

Ломали здание, где избран был Романов.

Весь этот старый Кремль, с соборами, с дворцом,

С резными башнями, назначен был на слом.

И вместо их уже, питомец муз эллинских,

Художник созидал классическим умом

Ряд портиков, колонн и арок исполинских...

Скажи ему тогда: ужель, о вандал, нет

В тебе присущей здесь святыни пониманья —

Ведь что ни камень здесь, то крови отчей след,

Что столб — то памятник, что церковь — то сказанье, —

Сердечный этот вопль в пустыне б прозвучал,