Сочинения великих итальянцев XVI века

ИСТОРИЯ ФЛОРЕНЦИИ

Флоренция пребывала в полнейшем спокойствии, а ее граждане в тесном единении, и столь прочным был тот государственный порядок, что никто не осмеливался его нарушить; народ ежедневно развлекался зрелищами, празднествами и всякими новшествами, доволен был тем, что в городе изобилие продовольствия и процветают все ремесла; людям же талантливым и даровитым даны были прибежище и условия для развития способностей во всех науках и искусствах. Так вот, когда весь город наслаждался полным покоем и безмятежностью, а репутация Флоренции за ее пределами была весьма славной вследствие многих причин: ее правительство и глава пользовались величайшим авторитетом, Флоренция недавно расширила свои владения, благодаря прежде всего ей были спасены Феррара[168] и король Фердинанд[169], она пользовалась полной поддержкой папы Иннокентия[170], сохраняла союз с Неаполем и Миланом, была чем-то вроде стрелки весов для всей Италии, — итак, когда город пребывал в безмятежности, произошло нечто, перевернувшее все вверх дном, так что возникли беспорядки не только во Флоренции, но и по всей Италии.

А именно после долгой болезни в этом, 1491, году, болезни, которой поначалу придавали мало значения и, возможно, не лечили с надлежащим тщанием, в то время как она скрытно набирала силы, наконец в день ...апреля 1492 года ушел из жизни Лоренцо Медичи.

Об этой смерти как о событии величайшей важности говорили многие предзнаменования: незадолго до того явилась комета; слышен был вой волков; в церкви Санта Мария Новелла женщина, впав в безумие, кричала, что бык с огненными рогами поджег город; несколько львов вступили в бой, и самый красивый был убит; наконец, за один или два дня до смерти Лоренцо молния ночью попала в шпиль купола церкви Санта Липерата[171], и несколько огромных камней упали возле дома Медичи; некоторые сочли также за необыкновенное событие, что маэстро Пьеро Лионе да Сполето, самый знаменитый медик Италии, лечивший Лоренцо, в отчаянии кинулся в колодец и утонул, хотя другие говорят, что его туда сбросили[172].

Было Лоренцо Медичи сорок три года, когда он скончался, а управлял он Флоренцией двадцать три года, ведь когда в 1469 году умер его отец Пьеро[173], Лоренцо было двадцать; и хотя он был юн и отчасти вверен попечительству Томмазо Содерини[174] и других старейшин государства, он в короткое время столь прочно и славно утвердился, что стал по-своему править городом. Власть Лоренцо с каждым днем росла и достигла апогея после заговора 1478 года[175] и особенно после возвращения Лоренцо из Неаполя; до самой кончины он управлял и распоряжался городом по своей воле, как его полновластный повелитель. Поскольку Лоренцо был столь велик — ведь никогда во Флоренции не было равного ему гражданина, а слава его, как при жизни, так и после смерти, была огромна, я счел, что будет не лишним, а, напротив, весьма полезным описать подробно его характер и привычки, хотя они мне известны не на основе собственных наблюдений — когда он умер, я был маленьким мальчиком, — а по достоверным документам и свидетельствам. Поэтому, как мне представляется, то, что я опишу, чистейшая правда.

Было у Лоренцо много замечательных доблестей; были у него и некоторые пороки, частью врожденные, частью невольно приобретенные. Он сосредоточил в своих руках такую власть, что, можно сказать, Флоренция в его время не была свободна, хотя там в изобилии процветало все, что может быть славным в городе, который зовется свободным, а на самом деле тиранически управляется одним гражданином. Хотя и можно до некоторой степени осуждать его деяния, однако они были весьма значительны; впрочем, их величие восхищает больше глаз, чем слух, поскольку — не по его вине, а в силу особенностей того времени — они не сопровождались бряцанием оружия и военными подвигами, которыми стяжали такую славу древние. Нигде не прочитаешь о славной защите им какого-либо города, о замечательном взятии сильной крепости, о военной хитрости в сражении, о победе над врагами, и поэтому его деяния не сверкают блеском доспехов; но у Лоренцо найдешь безусловно те знаки и приметы доблести, которые проявляются в общественной жизни в мирное время. Никто, даже его противники и клеветники, не отказывает ему в величайшем и исключительном таланте, и об этом так красноречиво свидетельствует его двадцатитрехлетнее правление городом, ставшим благодаря ему столь славным и могущественным, что только безумец мог бы это отрицать. Следует принять во внимание, что граждане Флоренции имеют полнейшую свободу высказывать собственное мнение, здесь много людей острого, беспокойного ума, но небольшие владения города позволяют лишь малой части граждан жить в достатке, в то время как другие этого лишены и оттого особенно недовольны. Кроме того, о талантах Лоренцо свидетельствует его дружба со многими государями Италии и вне ее и большой вес у них: от папы Иннокентия, короля Фердинанда, герцога Галеаццо[176], короля Франции Людовика[177], вплоть до Великого турка[178] и султана[179], от которого Лоренцо в последние годы жизни получил в дар жирафа, льва и холощеных баранов; причиной всему этому было не что иное, как его умение искусно и ловко держаться с государями. О талантах Лоренцо свидетельствуют также — для тех, кто его слышал — его публичные и частные речи, исполненные проницательности и остроумия, которые снискали ему величайшее одобрение во многих местах и в разное время, особенно на Coбрании выборных представителей в Кремоне[180]. Свидетельствуют о его талантах и написанные им письма, столь замечательные, что лучших и не пожелаешь; красоте их весьма способствует очень красноречивый и изящный слог.

Был Лоренцо благоразумным, но его благоразумие во многом уступало его замечательным талантам. Многие его деяния были безрассудны; война с Вольтеррой[181], которую ради победы в споре о квасцах[182] он принудил к мятежу и разжег огонь, опаливший всю Италию, хотя цель Лоренцо и была благой; если бы после заговора 1478 года он вел себя смиренно по отношению к папе и королю, они, возможно, не затеяли бы с ним войну, но то, что он вел себя как обиженный и не мирился с нанесенным ему оскорблением, вероятно, и явилось причиной войны, породившей величайшие бедствия и опасности для Флоренции и него самого; поездка Лоренцо в Неаполь[183] была расценена как предприятие слишком дерзкое и малообдуманное, ибо он отдавал себя в руки короля, человека неуравновешенного и вероломного, своего заклятого врага, и хотя его извиняет стремление к миру, необходимому для Флоренции и для него самого, однако существовало мнение, что, оставаясь в городе, он мог бы добиться не менее выгодного мира и с большей безопасностью для себя.

В стремлении к славе и высокому совершенству ему не было равных, и порицать его можно лишь за то, что это стремление распространялось и на маловажные дела, так что даже в стихах, играх и упражнениях он не желал, чтобы какой-нибудь флорентиец с ним соперничал или ему подражал, и негодовал на тех, кто ему не уступал; также и в делах великих это стремление его было чрезмерным, ибо он хотел состязаться решительно во всем со всеми государями Италии, что весьма не нравилось синьору Лодовико[184]. И тем не менее в общем такое стремление похвально; оно и послужило причиной того, что всюду, и даже за пределами Италии, его славное имя снискало известность, ибо благодаря именно Лоренцо все наиболее выдающиеся искусства и доблести процветали в то время во Флоренции больше, чем в любом другом городе Италии. Преимущественно для изучения словесности он воссоздал в Пизе высшую школу[185], а когда ему доказали, что по многим причинам ее не могло посещать такое же число учащихся, как в Падуе и Павии[186], он ответил, что вполне достаточно, если пизанская Коллегия лекторов превзойдет все остальные. Недаром в его время за огромное вознаграждение там читали лекции все наиболее выдающиеся и знаменитые люди Италии, и он не жалел ни расходов, ни труда, чтобы заполучить их; во Флоренции также процветали занятия латинской словесностью под руководством мессера Аньоло Полициано[187], греческим языком — под руководством мессера Деметрио[188] и затем Ласкариса[189], занятия философией и свободными искусствами — под руководством Марсилио Фичино[190], маэстро Джорджо Бениньо[191], графа делла Мирандола[192] и других выдающихся людей. Лоренцо способствовал расцвету поэзии на итальянском языке, музыки, архитектуры, живописи, скульптуры и вообще ремесел и искусств, произведения которых наполнили город; успех этот был достигнут и благодаря тому, что сам Лоренцо, весьма разносторонне одаренный, умел оценить и отличить наиболее талантливых людей, в результате чего все состязались друг с другом, лишь бы доставить ему удовольствие. Он с бесконечной щедростью в избытке наделял деньгами способных людей и снабжал всем необходимым для занятий; так, например, чтобы создать греческую библиотеку, он послал в Грецию на поиски хороших книг древних авторов Ласкариса, ученейшего человека, преподававшего греческий язык во Флоренции.

Благодаря этой щедрости Лоренцо получил свое прозвище[193] и приобрел дружбу у государей также и вне Италии. Он не упускал случая привлекать к себе знаменитых людей, поражая их своим великодушием, что для него было связано с огромными расходами и ущербом; так как он увеличивал траты на торжества и подарки, а тем временем в Лионе, Милане, Брюгге и других местах, где он вел торговлю и имел счета, его прибыли падали и ими распоряжались нечестные люди вроде Лионетто деи Росси[194], Томмазо Портинари[195] и им подобных, ибо сам он не разбирался в торговле и не интересовался ею, подчас дела его оказывались в таком беспорядке, что он был близок к банкротству и вынужден был прибегать к денежной помощи друзей, а также черпал из городской казны. В 1478 году он занял у сыновей Пьерфранческо де'Медичи[196] шестьдесят тысяч дукатов и, не имея возможности вернуть эту сумму, назначил им с этого года постоянный доход с Кафаджоло[197] и своих владений в Муджелло[198]. Он приказал, чтобы в той войне[199] солдатам выплачивал жалованье банк Бартолини, в управлении которым он участвовал, и по его воле из их жалованья удерживалось около восьми процентов, что приносило ущерб коммуне: ведь у кондотьеров[200] так мало людей оставалось на службе, что коммуне приходилось пополнять их ряды, заключая договоры с большим числом людей. Так время от времени он пользовался общественными средствами для обеспечения собственных нужд, а последние часто были столь велики, что в 1484 году во избежание банкротства он вынужден был взять в долг у синьора Лодовико[201] четыре тысячи дукатов и продать за такую же сумму дом в Милане, подаренный его деду Козимо герцогом Франческо[202], что, надо думать, Лоренцо сделал не без сожаления, если вспомнить о его пристрастии к роскоши. Видя, что торговые дела не приносят дохода, он решил обогатиться, скупив земли на сумму в пятнадцать или двадцать тысяч дукатов и расширив таким образом свои владения в Пизе, которые, должно быть, стоили десять тысяч.

Был он столь гордого и горячего нрава, что не только не терпел ни от кого возражений, но больше всего хотел, чтобы его понимали с полуслова. Сам же он в особо важных случаях говорил мало и двусмысленно; в обыкновенной беседе был остроумен и приятен; в домашней жизни скорей умерен, чем расточителен, за исключением лишь тех случаев, когда устраивал пышные пиры в честь прибывавших во Флоренцию высокородных чужеземцев; он был постоянен в привязанностях, которые сохранял годами; много предавался чувственным наслаждениям; это, по мнению многих, настолько ослабило его тело, что явилось причиной преждевременной смерти. Последней многолетней его привязанностью была Бартоломеа деи Нази, жена Донато Бенчи, хотя и не очень хорошо сложенная, но изящная и благородная, в нее он был так сильно влюблен, что одну зиму, когда она жила на своей загородной вилле, он в пять или шесть часов вечера отправлялся к ней из Флоренции со многими товарищами на почтовых лошадях и возвращался от нее на рассвете. Это весьма раздражало Луиджи делла Стуфа и Бутту де'Медичи[203], которые его сопровождали, но Бартоломеа, заметив их недовольство, навлекла на них немилость Лоренцо, и последний в угоду ей отправил Луиджи послом к султану, а Бутту — к Великому турку. Странно, как этот сорокалетний человек, мудрый и столь высокой репутации, оказался во власти женщины, некрасивой, к тому же в летах, и совершал поступки, непростительные даже юнцу.

Из-за суровости, которую он проявил, подавляя заговор Пацци, считали, что он жесток и мстителен: ведь он заключил в темницу невинных юношей из семьи Пацци, девушкам же запретил выходить замуж, и все это после бесчисленных убийств, совершенных в те дни. Тем не менее сам заговор был актом столь жестоким, что нет ничего удивительного, что Лоренцо пришел в такую ярость; напротив, по тому, как он, со временем смягчившись, разрешил девушкам выйти замуж, а узников выпустил из тюрьмы и выслал из Флоренции, видно, что даже в наиболее значительных судебных процессах он не обнаружил ни жестокости, ни кровожадной мстительности. Однако что делало его характер действительно тяжелым и непереносимым, так это его подозрительность, не столько природная, сколько порожденная сознанием того, что он должен держать в повиновении свободный город, но так, чтобы все там совершалось как бы самими магистратами, согласно законам Флоренции и при видимости свободы[204]. С самого начала, когда Лоренцо еще только утверждался во власти, он старался подчинить себе как можно больше граждан, которые, по его мнению, из-за знатности происхождения, богатства, могущества или доброго имени должны были почитаться в народе. И хотя всем влиятельным семьям и родам были щедро предоставлены городские магистратуры, должности послов, комиссаров и тому подобные почести, однако Лоренцо им не доверял, он поручал наблюдать за голосованием и сбором налогов и поверял потаенные свои мысли лишь людям, о которых достоверно знал, что без его покровительства они не смогут продержаться. В число последних, хотя и неодновременно, входили: Бернардо Буонджиролами, Антонио ди Пуччо, Джованни Ланфредини, Джироламо Морелли[205] (последний столь возвысился, что в 1479 году стал внушать ему страх), мессер Аньоло Никколини, Бернардо дель Неро, мессер Пьеро Аламанни, Пьерфилиппо Пандольфини, Джованни Бенчи, Козимо Бартоли[206] и другие; а также следующие, хотя они и вступали в конфликт с Лоренцо: мессер Томмазо Содерини, мессер Луиджи и Якопо Гвиччардини, мессер Антонио Ридольфи, мессер Бонджанни Джанфильяцци, мессер Джованни Каниджани и позже Франческо Валори, Бернардо Ручеллаи, Пьеро Веттори, Джироламо дельи Альбицци, Пьеро Каппони, Паолантонио Содерини[207] и другие. По этой же причине во главе банка Монте[208] был поставлен ремесленник Антонио ди Бернардо, и ему даны были такие полномочия, что, можно сказать, в его власти оказалось две трети города; также сер Джованни, нотарий отдела приказов коммуны, сын нотария из Пратовеккио, снискал такую благосклонность Лоренцо, что, пройдя через все магистратуры, чуть не стал гонфалоньером справедливости[209]; и мессер Бартоломео Скала[210], сын мельника из Колле, будучи старшим секретарем Синьории, стал гонфалоньером справедливости, что всеми порядочными людьми было встречено с шумным негодованием. Мало того что люди, подобные перечисленным выше, вмешивались в управление городом; в Совет Ста[211] и в комиссии по голосованию и сбору налогов Лоренцо ввел столько простолюдинов, с которыми сговорился, что они-то и стали хозяевами положения.

Подозрительным характером объясняется и забота Лоренцо о том, чтобы как можно меньше сильных и могущественных людей соединялись узами родства. Стремясь воспрепятствовать опасным для него бракосочетаниям, он порой расстраивал неугодные ему свадьбы, вынуждая юношей из знатных семей брать в жены тех, кого они сами никогда бы не выбрали; наконец, дошло до того, что ни один брак в семьях, хоть немного возвышающихся над средним уровнем, не происходил без его разрешения и участия. Чтобы держать под наблюдением послов Флоренции в Риме, Неаполе и Милане, руководствуясь все той же подозрительностью, он устроил так, что при каждом из них как бы для оказания помощи постоянно находился секретарь, состоящий на жаловании у коммуны, и с этими секретарями Лоренцо имел тайные сношения и был, таким образом, в курсе всего происходящего. Не хочу объяснять подозрительностью и его привычку выходить в сопровождении огромного числа стремянных при оружии, к которым он весьма благоволил и предоставлял многим из них больницы и богоугодные заведения, ибо причиной тому был заговор Пацци; однако все это не характеризует Флоренцию как свободный город, а его как частное лицо, но говорит о нем как о тиране, у которого город был в подчинении. В заключение следует сказать, что хотя при Лоренцо город не был свободен, тем не менее невозможно было найти тирана лучше и приятнее; его природным наклонностям и доброте обязаны были своим появлением бесконечные блага; его тирания, конечно, не могла не порождать много бедствий, но они, насколько возможно, ослаблялись и смягчались, и чрезвычайно мало неприятностей возникло по его воле и произволу; и хотя подчиненные радовались смерти Лоренцо, государственные деятели и даже те, кто был на него в обиде, были весьма огорчены, не зная, что им принесут перемены. Очень опечалены были также горожане и мелкий люд, живший при нем припеваючи, в постоянных удовольствиях, развлечениях и празднествах; его смерть принесла великое горе всем тем в Италии, кто был искусен в словесности, живописи, скульптуре и подобных искусствах, ибо он привлекал к себе этих людей высокими вознаграждениями, и благодаря ему они оказались в большем почете и у других государей, опасавшихся, что те перейдут к Лоренцо, если им не будут угождать.

Он оставил трех сыновей: старшему, Пьеро, было около двадцати одного года; второй, мессер Джованни, кардинал, за несколько недель до смерти отца получил кардинальскую шапку и был возведен в кардинальский сан; третий, Джулиано, был еще ребенком. Лоренцо был среднего роста, брюнет, с некрасивым лицом, однако степенной наружности; у него был хриплый и малоприятный голос, и казалось, что он говорит в нос.

Многих интересует вопрос, кто был более выдающимся — Козимо или Лоренцо, потому что Пьеро, хотя и превосходил обоих милосердием и мягкостью, безусловно уступал им в других доблестях. Этот вопрос можно разрешить так: Козимо был выше по твердости и благоразумию, так как создал государство и тридцать лет правил им, можно сказать, не подвергая его риску и не встречая противодействия, легко мирился с влиянием таких людей, как Нери[212], и других, внушавших ему подозрение, не порывая с ними, действуя, однако, так, что они были для него не опасны. И при массе государственных дел он не переставал заботиться о торговле и своих личных делах, вел их необыкновенно тщательно и разумно, был всегда самым богатым человеком в государстве, так что необходимость не вынуждала его ни манипулировать государственной казной, ни отнимать доходы у частных лиц. Лоренцо уступал ему в рассудительности; его единственной заботой было сохранить режим, который уже сформировался, и ему удалось его сохранить при таких опасностях, как заговор Пацци и поездка в Неаполь; в торговле и предпринимательстве он ничего не понимал, поэтому был вынужден, когда дела его пошли плохо, воспользоваться общественными деньгами, а в какой-то мере, возможно, и деньгами частных лиц, что навлекло на него большой позор и обвинения; но он был наделен ярким красноречием, разносторонними талантами, склонностью ко всяким благородным занятиям и необыкновенным умением им покровительствовать; этого Козимо был лишен совершенно и, как о нем рассказывают, был даже несколько косноязычен, особенно в юности.

Щедрость обоих была чрезвычайно велика, но направлена на разное: Козимо возводил дворцы, церкви на родине и за ее пределами, строил то, чему суждена была вечность и что всегда должно было являть его славу; Лоренцо начал грандиозное строительство в Поджо а Кайано[213], но не закончил его — помешала смерть; начатое строительство было весьма замечательным, но по сравнению с огромным числом прекрасных построек Козимо[214] можно сказать, что Лоренцо вовсе ничего не построил; зато он был щедрым дарителем и снискал своими богатыми дарами немалую дружбу государей и приближенных. Взвесив все это, можно, полагаю, заключить, что Козимо был способнее; и тем не менее доблесть и судьба обоих были столь велики, что, наверное, со времен упадка Рима не было в Италии частного гражданина, равного им.

Когда во Флоренции узнали о смерти Лоренцо — а умер он на своей вилле в Кареджи[215], — туда стеклось множество граждан, чтобы увидеть его сына Пьеро, которому как старшему по праву надлежало управлять государством. Лоренцо похоронили во Флоренции без пышности и великолепия, при большом стечении народа; на каждом был какой-нибудь знак траура, так что было видно, что хоронят отца и властелина города, города, который благоденствовал при его жизни, когда все были объединены, а после его смерти подвергся стольким бедам и несчастьям, что тоска по временам Лоренцо и его слава возросли бесконечно.

X. Правление Пьеро ди Лоренцо. Его характер и политика.

Смерть Иннокентия VIII и избрание Александра VI⁵¹. Пьеро

объединяется с Орсини⁵² и с королем Неаполя и порывает с

Лодовико Сфорца, который начинает переговоры, чтобы призвать Карла VIII⁵³ в Италию. Смерть короля Фердинанда⁵⁴

После смерти Лоренцо граждане государства, объединившись, решили передать Пьеро управление городом и в постановлениях закрепили за ним почетные титулы и прерогативы, которыми обладал его отец Лоренцо, предоставив Пьеро власть и высокое положение отца. Папа, Неаполь, Милан и другие государства и государи Италии глубоко скорбели в связи со смертью Лоренцо и отправили послов во Флоренцию с выражением соболезнования, а также чтобы ободрить и утешить детей Лоренцо и укрепить их в мысли, что для блага государства необходимо сохранить за Пьеро положение отца; послы пытались, соревнуясь друг с другом, завоевать благосклонность Пьеро. Больше всех старался синьор Лодовико. Он отправил в качестве посла мессера Антонио Мария да Сансеверино, сына синьора Роберто — человека, пользовавшегося его особым расположением и любовью, — и расточал в избытке всевозможные знаки любви и благоволения. Столь сильны были основы, на которых зиждилась власть Пьеро — все во Флоренции были единодушно к нему расположены, и государи осыпали его милостями, — что если бы этому и богатству хотя бы отчасти соответствовало благоразумие с его стороны, то власть его была бы столь крепка, что почти наверняка он смог бы ее не потерять; но его слабоумие и несчастная судьба города сделали чрезвычайно легким то, что казалось невозможным. Я постараюсь показать не только общие причины и следствия последовавших несчастий, но также, насколько смогу, обстоятельно покажу их начала и истоки.

Когда огромная власть отца была передана Пьеро, или, скорее, увековечена в нем, и он, судя по всему, советовался вначале с друзьями отца и государства — к этому, говорят, его призывал перед смертью отец, — случилось так, что Бернардо Ручеллаи, женатый на сестре Лоренцо, и Паолантонио Содерини, двоюродный брат Лоренцо, сын сестры его матери (которые при Лоренцо были приближены к власти, но действовали с осторожностью, потому что были и другие, не обладавшие нравом Лоренцо и способные обычными средствами завоевать репутацию во Флоренции), вошли в сговор, полагаю, хотя и с желанием поддерживать власть Пьеро, но с намерением способствовать тому, чтобы он уменьшил и ограничил некоторые налоги, невыносимые для граждан и порицавшиеся не раз еще при жизни Лоренцо со стороны Бернардо Ручеллаи. Они стали убеждать Пьеро пользоваться властью умеренно и, насколько это позволяло его положение, вести жизнь обыкновенного гражданина, не вызывая подозрения в тирании, из-за которой многие флорентийцы ненавидели Лоренцо; они доказывали Пьеро, что таким образом, приобретя любовь и благоволение города, он укрепит свое положение.

По своей природе Пьеро был не способен понять все это, ибо, как показали все его поступки, характер у него был тиранический и надменный; к этому прибавилось то обстоятельство, что сер Пьеро да Биббиена, его секретарь, и некоторые граждане, среди которых, говорят, большую роль играл Франческо Валори, сказали ему, что подобные советы не принесут ему добра и кто советует такое, хочет, чтобы он лишился власти; поэтому он не только не послушался Бернардо и Паолантонио, но, втайне питая к ним подозрение, начал даже их сторониться. Они же, заметив это, стали недостаточно разумны в поступках; вскоре они породнились со Строцци[217], сообщив об этом Пьеро лишь задним числом: Бернардо отдал свою малолетнюю дочь замуж за Лоренцо, сына Филиппо Строцци, тогда еще ребенка, а Паолантонио женил своего старшего сына Томмазо на дочери Филиппо Строцци, получив большое приданое.

Для Пьеро не было ничего более неприятного, чем это родство, поскольку он считал, что объединение двух столь влиятельных людей с многочисленным и недовольным режимом семейством, пусть не имевшим еще власти, но игравшим большую роль благодаря благородству происхождения и богатству, — это первый шаг к тому, чтобы оказать ему сопротивление и отнять власть; поэтому, имея перед глазами в основном этот их поступок, он стал в их прежних советах усматривать дурные цели. Итак, подозревая их и гневаясь на них, подстрекаемый к тому же сером Пьеро и другими, которые разжигали эти подозрения, чтобы завоевать его расположение, он порвал с Бернардо и Паолантонио и, отстранив их от всех государственных дел, открыто показал, что считает их своими врагами. Они же, увидев, что отстранены, повели себя по-разному: Паолантонио, делая вид, будто раскаивается в совершенном, склонил голову и с помощью своего родственника Никколо Рифольди попытался снова войти в милость к Пьеро; Бернардо же, склонный от природы скорее потерпеть поражение, чем склонить голову, с каждым днем все больше разжигал ненависть к себе Пьеро, ясно показывая, что существующее правление ему не нравится.

Разрыв Бернардо и Паолантонио с Пьеро заставил последнего подозревать не только их, а чуть ли не всех знатных людей в том, что они придерживаются подобных взглядов; это дало повод серу Пьеро, мессеру Аньоло Никколини и другим нечестным людям убедить Пьеро Медичи не доверять друзьям отца; в результате чего, хотя он никого не отстранил открыто и даже сохранил за всеми, кроме Бернардо и Паолантонио, почести и должности, тем не менее, не доверяя им в полной мере, он с ними не советовался, управлял по собственному разумению и следовал советам мессера Аньоло и сера Пьеро. В итоге те заправляли всеми делами и приобрели огромную власть, на что с самого начала в злобе своей и рассчитывали и что впоследствии обернулось большим вредом для Пьеро, ибо кто хорошо в это вникнет, поймет, что их власть над Пьеро и его недоверие к мудрым гражданам и друзьям государства стали причиной его гибели.

В том же году, месяце... умер папа Иннокентий и на папский престол был избран Родериго Борджа[218], валенсиец, вице-канцлер, племянник папы Каликста[219]; Родериго так возвысился с помощью синьора Лодовико и монсиньора Асканио[220], получившего в благодарность должность вице-канцлера; но в' основном он достиг этого благодаря симонии, потому что всевозможными средствами, деньгами, должностями, бенефициями, обещаниями он купил голоса коллегии кардиналов — дело ужасное и отвратительное, достойное начало всех его позднейших низких дел и поступков. Сразу же по христианскому обычаю для изъявления послушания были назначены городом ораторы[221]: мессер Джентиле, епископ Ареццо, по происхождению урбинец (учитель Лоренцо, ученый и добродетельный человек, с помощью Лоренцо столь высоко поднявшийся); кроме того, были назначены мессер Пуччо ди Антонио Пуччи, доктор права, Томмазо Минербетти (который отправился, чтобы получить, как это и произошло, посвящение в рыцари от папы), Франческо Валори, Пьерфилиппо Пандольфини и Пьеро де'Медичи*-. Когда они уже собрались ехать, то было получено предложение от синьора Лодовико: поскольку Неаполь, Милан и Флоренция в союзе, то .для их лиги будет лучше, если все послы соберутся в каком-нибудь месте недалеко от Рима и затем вместе явятся и от имени всех троих изложат цель своего посольства. Во Флоренции и Неаполе на это дали согласие; но затем мессер Джентиле, желая выступить с речью, честь которой при согласии прочих досталась бы оратору короля, убедил Пьеро, что будет лучше, если они явятся раздельно. Написали королю в Неаполь, чтобы он убедил в этом синьора Лодовико, это и сделал король, намекнув, однако, тому, что он делает это, чтобы доставить удовольствие флорентийцам; однако синьор Лодовико рассердился, так как ему не нравилось это изменение и он опасался объединения Пьеро с королем. И когда все уже разворачивалось по этому, второму, плану, добавилось еще одно неприятное обстоятельство: в то время как ораторами Милана были назначены мессер Эрмес, брат герцога, и некоторые другие знатные люди, образовавшие пышный кортеж, они заметили, что еще пышнее и великолепнее был кортеж Пьеро, который всех их затмил; это весьма опечалило синьора Лодовико, ибо он решил, что Пьеро желает не только соперничать и сравняться с ним и с другими государями Италии, но даже превзойти их. Все эти мелочи хотя и не отдалили его от Пьеро, однако открыли путь к более серьезным разногласиям, что привело в конце концов к общему поражению.

Франческо Чибо, сын папы Иннокентия и зять Пьеро Медичи, еще при жизни отца владел некоторыми землями в области Рима, которые принадлежали церкви; боясь лишиться их вследствие избрания нового понтифика, он продал их при посредстве Пьеро его родственнику, синьору Вирджинио Орсини, мать и жена которого также происходили из рода Орсини. Сделано это было по приказу короля Фердинанда, чьим воином был Вирджинио, ибо король, видя, что избранию папы способствовал Милан, пожелал, чтобы эта продажа разгневала папу, благодаря чему Орсини смогли бы его теснить, как им угодно; с тем же намерением он покровительствовал Джулиано, кардиналу Сан Пьетро ин Винколи, который владел Остией[222] и не хотел уступать ее папе. Все это крайне не нравилось папе, а также синьору Лодовико, ибо он считал выгодным для себя ради своей дружбы с папой поддерживать его власть и влияние и поэтому почитал невыгодным, если возрастут силы и власть короля[223], так как боялся, что при первой возможности тот лишит его герцогской власти над Миланом. Помимо соображений, связанных с папой и королем, неудовольствие синьора Лодовико было вызвано также опасением, как бы Пьеро не бросился в объятия короля. Убедившись, что король через посредство Орсини всегда может влиять на Пьеро, а сам он, синьор Лодовико, не в состоянии ничего сделать, и распалившись от сознания собственного бессилия, он решил, что больше нельзя терпеть это оскорбление. Он не раз давал понять оратору короля мессеру Антонио ди Дженнаро, а также мессеру Аньоло Никколини и затем Пьеро Гвиччардини, которые, сначала один, потом другой, были послами Флоренции в Милане, сколь тягостно ему, что дурно поступают с папой, и говорил: если Вирджинио не вернет папе земли, терпению его придет конец. Однако видя, что дело затягивается и не идет дальше слов, он заключил в начале 1493 года союз с папой и венецианцами, согласно которому, кроме общих обязательств по взаимной защите государств, венецианцы и он брали на себя содержание определенного числа солдат для папы, с помощью которых тот мог бы возвратить себе земли, приобретенные Вирджинио. Но вскоре, когда синьору Лодовико показалось, что венецианцы медлят с военной помощью папе, он преисполнился негодованием и, осознав к тому же, что сам он окончательно рассорился с королем и флорентийцами, и желая одновременно упрочить свое положение и отомстить, начал переговоры с королем Франции Карлом, чтобы тот вступил в Италию с целью отвоевать Неаполитанское королевство, на которое Карл предъявлял права как наследник Анжуйского дома[224], и обещал королю денежную помощь. А поскольку король был молод, горяч и хотел пуститься в это предприятие, вызвавшее при дворе большее сочувствие, чем можно было ожидать, дело закипело, и слух о нем распространился по Италии. Так как король намеревался во что бы то ни стало совершить поход в Италию, и он и его двор говорили об этом открыто, Флоренция, хотя и не собиралась заключать соглашение, отправила к нему послов, мессера Джентиле, епископа Ареццо, и Пьеро Содерини, к которому Пьеро де'Медичи стал благоволить назло его старшему брату, Паолантонио.

Таковы были причины и истоки гибели Италии, а в частности и падения Пьеро де'Медичи; последний не только вызвал разлад во Флоренции, но и совершенно порвал с Миланом, от которого при герцогах из рода Сфорца Флоренция и род Медичи получали большую поддержку. Поскольку с каждым днем все больше распространялся и подтверждался слух о походе французского короля в Италию, король Фердинанд примирил Вирджинио и папу, не вернув, однако, последнему земли, а выкупив за определенную сумму у церкви и взяв их в качестве феода. Но так как взаимное недоверие и ненависть между Неаполем и Миланом возрастали, синьор Лодовико продолжал переговоры с французами, которые теперь уже не говорили, что желают выступить в поход, хотя готовились совершить его в ближайшее время. Тогда Флоренция, стремясь к соглашению с французами и желая объявить себя их сторонницей, чтобы в пустых разговорах протянуть время, отозвала предыдущих послов и отправила туда новых ораторов — мессера Гвидантонио Веспуччи[225] и Пьеро Каппони.

В конце года умер король Фердинанд, и власть перешла к его старшему сыну Альфонсу, герцогу Калабрии, который собственноручно написал письмо синьору Лодовико, очень любезное и полное приятных слов и обещаний встать на его сторону, — письмо, которое весьма тронуло синьора Лодовико и возбудило в нем мысли о водворении мира в Италии и предотвращении французского нашествия. Но потом из-за какого-то незначительного происшествия его намерения вновь изменились. Франция между тем бурлила все сильнее, а папа, возможно опасаясь слишком большого наплыва французов в Италию, заключил соглашение с королем Альфонсом и флорентийцами. Это привело синьора Лодовико в еще большее неистовство: распалясь враждой к королю и к Пьеро де'Медичи и убеждая себя, что их падение будет залогом его безопасности, он делал все возможное, чтобы претворить в жизнь свои намерения.

1494 год. Во Флоренции к сыновьям Пьерфранческо де'Медичи, Лоренцо и Джованни, юношам весьма богатым, народ благоволил, поскольку они не совершали ничего, что бы он не одобрил. Они, особенно беспокойный от природы Джованни — он-то и подстрекал к этому Лоренцо, человека добродушного, — были недовольны Пьеро и начали переговоры с синьором Лодовико, используя посредничество покинувшего Флоренцию Козимо, сына Бернардо Ручеллаи, врага Пьеро. Будучи еще в самом начале и не дойдя до серьезного, дело открылось, и в апреле 1494 года оба они были задержаны. Они рассказали все, что им было известно, и, несмотря на крайнее нерасположение к ним Пьеро, тем не менее, как не пролившие крови своих сограждан, были освобождены и высланы за пределы Флоренции в свои владения в Кастелло, а Козимо Ручеллаи был заочно объявлен бунтовщиком.

В эти самые дни во Флоренцию приехали четыре французских посла, направлявшихся в Рим, которые сообщили между прочим о решении короля и его приготовлениях к походу в Италию и просили, чтобы город принял его благосклонно или, по крайней мере, предоставил ему свободный проход и продовольствие. По воле Пьеро, который под влиянием Орсини был полностью на стороне Неаполя, французам, вопреки воле всех благоразумных граждан, было и в том и в другом отказано под предлогом того, что он, Пьеро, не может этого сделать, будучи связан союзом с королем Альфонсом. И когда недовольство стало с каждым днем нарастать, город отправил в Венецию послов — Джованбаттисту Ридольфи и Паолантонио Содерини, с тем чтобы разузнать о ее намерениях в связи с этими событиями и убедить ее не допускать полной гибели Италии. Итак, с каждым днем все больше обнаруживалось дружеское расположение Флоренции к Неаполю и враждебность к Франции при всеобщем неодобрении народа, по естественным причинам враждебно настроенного к Арагонской династии и любящего Францию, а также против желания городских магистратов, которые, правда, видели, с какой упорной настойчивостью Пьеро продолжает придерживаться этой линии, но не осмеливались ему противоречить, тем более что мессер Аньоло Никколини и близкие к нему лица обсуждали государственные дела в пратике[226], не считаясь с мнением других.

Пьеро создал узкий совет граждан (пратику), где обсуждал государственные дела. В него вошли мессер Пьеро Аламанни, мессер Томмазо Минербетти, мессер Аньоло Никколини, мессер Антонио Малегонелле, мессер Пуччо Пуччи, Бернардо дель Неро, Джованни Серристори, Пьерфилиппо Пандольфини, Франческо Валори, Никколо Ридольфи, Пьеро Гвиччардини, Пьеро де'Медичи и Антонио ди Бернардо. Все они, за небольшим исключением, были против этого решения, но поскольку его поддерживали самые близкие к Пьеро люди, они не восставали против него открыто, кроме Франческо Валори и Пьеро Гвиччардини, да и они лишь несколько раз и довольно робко решились на это. Так как Пьеро думал лишь о своей выгоде, он не показывал им писем и не делился своими планами, а сообщал лишь то, что унижало короля Франции и было тому в ущерб; король же все это время вел приготовления и оснащал за свой счет в Генуе вооруженные корабли, понемногу готовясь к войне.

В связи с этим король Альфонс, понимая, сколь важно лишить французов удобного положения в Генуе, заручившись поддержкой некоторых генуэзских изгнанников, предпринял попытку государственного переворота в Генуе и послал в Пизу с большой флотилией своего брата Федериго, который затем отправился в порт Специю[227] и высадил на сушу часть своих людей, однако все они были отброшены и разбиты. После неудачи этого предприятия дон Федериго вернулся в Пизу. Поскольку королю и Пьеро казалось, что хорошая охрана прохода к Сарцане[228], прекрасно укрепленного самой природой, помешает Карлу пройти этим путем, они, чтобы лишить его также прохода через Романью, отправили Фердинанда, герцога Калабрии, старшего сына короля, с большим войском в Романью, чтобы с помощью Чезены, принадлежащей папе, и Фаенцы, находящейся под нашим покровительством, он противостоял французам. В это время король Карл, желая мирно пройти через наши земли, снова отправил оратора во Флоренцию просить свободный проход, не скупясь на обещание всяческих милостей и привилегий, которые он мог бы предоставить городу; а когда ему в этом было отказано, он изгнал из своего королевства всех наших купцов. Но и это не охладило пыла Пьеро; напротив, отчасти из-за дружбы с королем Альфонсом и Орсини, отчасти из-за недоверия к синьору Лодовико и Джованни ди Пьерфранческо, изгнанных из Флоренции, он с каждым днем все более упорно шел навстречу своей гибели. С тем, чтобы укрепиться и держать в заблуждении пизанцев по поводу Сарцаны и посланного туда отряда, в Пизу были отправлены генеральными комиссарами по делам войны Пьерфилиппо Панедольфини и Пьеро Гвиччардини.

Сначала через Альпы перешли первые отряды короля Карла, затем в Италию явился и он сам с остальным войском, и было у него огромное количество людей как в пехоте, так и в артиллерии, но точного их числа я не знаю. Так вошла в Италию огненная чума, изменившая не только государственные границы, но и характер правления и способы ведения войны. Ведь раньше, когда Италия была разделена на пять основных государств — Папскую область, Неаполь, Венецию, Милан и Флоренцию, — заботой каждого из них было сохранение собственных владений, и они внимательно следили, чтобы никто не захватил чужого и не усилился бы настолько, чтобы внушать всем страх, и потому принимали во внимание любое, пусть самое незначительное изменение и поднимали шум, даже если дело касалось какой-нибудь маленькой крепости; но когда вправду доходило до военных действий, то столь долго взвешивалось любое оказание помощи, войска были столь медлительны, а артиллерия так неуклюжа, что осада одной крепости занимала почти все лето, — поэтому войны были затяжными, а в сражениях было мало или почти не было убитых. Теперь же, с приходом французов, будто внезапный ураган пронесся и перевернул все вверх дном, так что единство Италии исчезло и ни одно государство не заботилось больше об общей ее судьбе. Видя, как враги осаждают города, герцогства и королевства и вносят в них смуту, каждый, находясь в нерешительности, стал заниматься своими делами, и его не беспокоило, что соседний пожар или разрушение ближнего селения может привести к пожару или разрушению его собственных владений. Французы вели войны быстрые и беспощадные, подчиняя себе и завоевывая целое королевство за меньшее время, чем нужно было прежде для захвата какой-нибудь виллы; штурм городов был теперь молниеносным и занимал не месяцы, а дни или часы, сражения стали крайне жестокими и кровавыми. И в самом деле, государства теперь сохранялись или разрушались, передавались в чьи-то руки или отнимались не в канцеляриях, исходя из чьих-то планов, как в прошлом, а с оружием в руках прямо на полях сражений.

Когда король, придя в Италию, приблизился к Милану, синьор Лодовико, хотя и слыл приспешником короля Карла, тем не менее, принимая во внимание неверность государей, особенно французских, которые ради своей пользы мало думают о верности и чести, стал опасаться, как бы король, под видом исполнения свободной воли народа, не отдал бы власть Джован Галеаццо, племяннику Лодовико, а его самого не отстранил бы по каким-либо соображениям; чтобы избавиться от опасности со стороны Джован Галеаццо, синьор Лодовико отравил его. Когда погиб этот невинный юноша, синьор Лодовико тотчас собрал граждан Милана, и по его наущению некоторые предложили избрать его герцогом, что и произошло[229], хотя и оставался маленький очаровательный сын отравленного. После всего этого король Карл вошел в Милан и был там принят с величайшим почетом, а затем с частью своего войска через Понтриемоли направился в Луниджану[230], отослав остальное войско в Романью навстречу герцогу Калабрийскому; а поскольку крепость Сарцаны была сильно укреплена и хорошо оснащена артиллерией и всем необходимым для защиты, чтобы не терять там времени, он повернул к Фивиццано[231], захватил его и опустошил к величайшему ужасу всей провинции.

Во Флоренции дела шли скверно, и власть Пьеро сильно пошатнулась, народ же, видя, что ему навязали невыносимую войну против дружественных французов без всякой на то нужды и необходимости, а лишь в угоду Арагонскому дому, всеми ненавидимому, во всеуслышание злословил по поводу Пьеро, тем более ведь все знали, что он принял это решение вопреки воле первых граждан государства. К этому присоединялись все те причины, по которым обычно народ враждебно относится к грандам: естественное желание изменить порядок вещей, зависть к тому, кто правит, и обвинения в его адрес. Наконец, враги Пьеро, которые были отстранены от власти, движимые надеждой на то, что город возвратит прежнюю свободу и они получат должности, по их мнению заслуженные, усугубляли и без того опасное положение города. К тому же сами по себе поведение Пьеро и его характер были таковы, что не только врагам внушали ненависть, но и друзьям были неприятны, и те с трудом его выносили; надменный и грубый, он предпочитал, чтобы его боялись, а не любили; свирепый и жестокий, он однажды ночью ранил человека, и тот скончался у него на глазах; лишенный степенности, необходимой человеку, облеченному такой большой властью, он в столь опасное для Флоренции и для него самого время целыми днями играл на улице в большой мяч, так что все могли его там видеть; упрямый, ничего не понимающий в делах, он либо решал их по собственному разумению, полагаясь лишь на себя, либо если кому-нибудь и доверялся, прося совета в важных вопросах, то обращался к гражданам, не имеющим опыта длительного управления городом, репутации разумных и заинтересованных в общественном благе, наконец, как и следовало ожидать, не к друзьям своим, своего отца и рода Медичи, а к серу Пьеро да Биббиена, мессеру Аньоло Никколини и подобным им честолюбивым и коварным людям, в советах своих слепо влекомых тщеславием и алчностью, и чтобы польстить Пьеро и отличиться, они в большинстве случаев направляли его по пути, на который он сам, как они видели, стремился вступить.

Оказавшись в великой опасности из-за беспорядков во всей Италии и тяжелого внутреннего положения Флоренции, Пьеро решил, что ему необходимо вступить в соглашение с Францией, рассчитывая, и не без основания, что если это удастся, все флорентийцы либо из страха, либо по какой другой причине успокоятся. Следуя — хотя и в совершенно других обстоятельствах и весьма некстати — примеру отца, вспомнив его поездку в Неаполь, однажды вечером Пьеро, взяв с собой Якопо Джанфильяцци, Джаноццо Пуччи и других своих друзей, внезапно выехал на встречу с королем в Сарцану, куда еще раньше прибыл из Милана герцог Лодовико. Там после долгих обсуждений и переговоров было решено отдать королю в залог верности крепости Пизы, Сарцаны, Пьетрасанты[232] и Ливорно[233]; и тотчас же, без какого-либо дополнительного подтверждения согласия на то Флоренции, Пьеро ди Лионардо Торнабуони и Пьеро ди Джулиано Ридольфи сдали Карлу крепости Сарцаны и Пьетрасанты.

Во Флоренции в отсутствие Пьеро все осмелели, распустились и не только продолжали злословить на площадях, но и начали возмущаться во Дворце Синьории. Лука Корсини, выбранный в Синьорию благодаря Пьетро Медичи как страстный приверженец правительства, в отличие от своего брата Пьеро Корсини, Якопо ди Танаи де'Нерли и Гвалтеротто Гвалтеротти, гонфальоньеры компаний, выдвинутые, как считают, злейшим врагом правительства Пьеро Каппони, стали поносить Пьеро в пратиках, утверждая, что под его началом Флоренция гибнет, что ее следует вырвать из рук тирана и восстановить в ней свободный, угодный народу образ правления. А затем, когда стало известно о соглашении, передающем вышеупомянутые земли в руки короля Карла, и о том, что Сарцана уже сдана, в городе принялись шуметь, требуя, чтобы их передавали от имени всего народа, а не тирана; и в связи с этим избрали послов, которые немедленно отправились к королю: фра Джироламо Савонаролу из Феррары, проповедовавшего во Флоренции, о котором будет сказано ниже, Taнаи де'Нерли, Пандольфо Руччелаи, Пьеро Каппони и Джованни Кавальканти[234].

Гонфалоньером справедливости был Франческо делло Скарфа, а членами Синьории избрали всех горячих приверженцев правительства; несмотря на это мессер Лука[235] открыто проявлял свою враждебность, и от него не отставал Кименти Черпеллоне, а гонфалоньер, казалось, на все смотрел сквозь пальцы. С другой стороны, Антонио Лорини, Франческо д'Антонио ди Таддео и Франческо Никколини с жаром поддерживали интересы Пьеро. Наконец, когда однажды вечером дело дошло до ссоры, мессер Лука в ярости бросился к большому колоколу, но не смог ударить больше двух-трех раз, потому что ему помешали погнавшиеся за ним люди. Колокольный звон услышали окрест — а было около трех часов ночи, — и народ побежал на площадь, но поскольку колокол смолк и не наблюдалось никакого движения ни во Дворце[236], ни возле него, все разошлись по домам, толком не разобравшись, что же случилось. А пока город пребывал в сомнениях и волнении, Пьеро, предупрежденный своими друзьями, что дела во Флоренции зашли слишком далеко и горожане в его отсутствие набрались дерзости и наглости, простился с королем и восьмого ноября вернулся во Флоренцию. Это возвращение весьма отличалось от возвращения из Неаполя его отца Лоренцо — тогда навстречу Лоренцо вышли все граждане и принимали его с ликованием, ведь он вез с собой мир и уверенность в незыблемости государственного порядка; Пьеро же встречали немногочисленные друзья, и радость была очень незначительная, ибо он возвращался без прочного договора и единственным его достижением было то, что он расчленил и ослабил Пизу и Ливорно, главные окна в море нашего государства, а также отдал Пьетрасанту и Сарцану, которые со славой были добыты его отцом ценой величайших потерь.

Едва вернувшись, Пьеро явился в Синьорию и доложил там обо всем, что им было сделано; враги же его и те, кто к ним присоединился, объятые величайшим страхом, решили, что пришло время все поставить на карту. На следующий день, девятого ноября 1494 года, в праздник Сан Сальвадоре, когда стало известно, что синьор Паоло Орсини, кондотьер у нас на жалованьи, прибыл с пятьюстами верховыми к воротам города, чтобы помочь Пьеро, а большинство в Синьории оказались против Пьеро, — вооруженный Якопо де'Нерли с несколькими коллегами, последовавшими за ним, отправился во дворец, запер его и встал на страже у входа, Пьеро же, чтобы воодушевить друзей во дворце, полагая, что ни у кого не достанет дерзости помешать ему войти, пошел ко дворцу, взяв с собой своих стремянных и много вооруженных людей, и сам он был при оружии, хотя и держал его под плащом. Когда ему там сказали: если он желает войти, то пусть входит один и через калитку, — Пьеро испугался, понял, что власть потеряна, и вернулся домой. Когда уже там он услышал, что его враги из Синьории подстрекают народ, который начинает подниматься с криками: «Да здравствует народ и свобода!» — и узнал от булавоносца Синьории, что объявлен вне закона — к этому решению присоединились из страха и его друзья, видимо, вынужденные поддерживать тех, кто был рядом, — Пьеро сел на коня и направился в сторону Болоньи. Когда пронесся слух, что Пьеро не пустили во Дворец Синьории, в его поддержку выступили только кардинал и Пьерантонио Карнесекки, двинувшиеся к площади с солдатами; но обнаружив, что в народе растет число противников Пьеро, сам он объявлен вне закона и покинул Флоренцию, они вернулись домой, а кардинал в одежде монаха, неузнанный бежал из города; также бежали их брат Джулиано, сер Пьеро да Биббиена и его брат Бернардо, к которым народ питал величайшую ненависть.

Во время всей этой сумятицы во Флоренцию прибыл Франческо Baлори; он возвращался от короля[237], к которому со многими другими гражданами был вновь направлен как посол Флоренции; и поскольку он пользовался благоволением народа, ибо было известно, что это человек безупречный и добропорядочный, а также что он оказал сопротивление Пьеро, то весь народ принял его с огромным ликованием и граждане чуть не на руках принесли его во дворец. А затем объятый неистовством народ бросился к дому Пьеро и разграбил его, потом кинулся к домам Антонио ди Бернардо и сера Джованни да Пратовеккио, нотария отдела приказов коммуны, разграбил и сжег их, в то время как хозяева прятались в церквах и монастырях, но в конце концов их обнаружили и отправили в Барджелло. Потом люди кинулись к дому мессера Аньоло Никколини и успели поджечь его со стороны входа, так что хозяин сгорел бы, если бы не мессер Франческо Гвалтеротти и другие достойные граждане, которые прибежали туда, опасаясь, как бы распущенность не зашла слишком далеко, обуздали толпу и привели ее, громко кричащую: «Да здравствует народи свобода!», на площадь, и там мессер Франческо Гвалтеротти по поручению Синьории взошел на трибуну и объявил, что белые монеты отброшены.

Видя, что власти Пьеро пришел конец, на площадь прискакали с вооруженным отрядом Бернардо дель Неро и Никколо Ридольфи, крича: «Народ и свобода!» — но их прогнали как подозрительных, и они в страхе за свою жизнь вернулись домой, а вечером, с хорошей охраной для большей безопасности, по вызову Синьории, явились во дворец. Туда же прибыл Пьерфилиппо Пандольфини, который вечером вернулся из Пизы, покинув ее без разрешения, то ли потому, что сомневался в исходе тамошних событий, то ли узнав, что во Флоренции о нем дурно отзываются, решил устроить как можно лучше свои дела. Мессер Аньоло Никколини — еще один из послов к королю, — считая, что Пьеро прикончили, и опасаясь Лоренцо и Джованни ди Пьерфранческо, к которым относился весьма враждебно и против которых подстрекал Пьеро, покинул Пизу и через горы у Пистойи[238] двинулся в Ломбардию. После того как таким образом прогнали Пьеро и беспорядки улеглись, несмотря на то, что днем и ночью вооруженный народ стоял на страже города, Синьория решила приостановить работу комиссии Восьми пратики и Семидесяти[239] и запретила им собираться вплоть до отмены этого решения.

В тот же самый день Сан Сальвадоре, девятого ноября, король Карл, получив крепости Ливорно, Пьетрасанты и Сарцаны, вошел в Пизу, и ему передали цитадели, которые должны были, согласно договору, перейти к нему в залог верности, в то время как основная территория Пизы и другие земли должны были, как и прежде, управляться флорентийцами[240]. Но в тот же самый вечер пизанцы, объединившись, пошли к королю с просьбой вернуть им свободу, и когда он им ее предоставил, с грубостями набросились на флорентийских чиновников Танаи де'Нерли, Пьеро Каппони, Пьеро Корсини, Пьеро Гвиччардини и некоторых других, которые, прослышав о беспорядках, собрались вместе и укрылись в банке Каппони. Получив там от короля охрану, они спаслись от злобы и коварства пизанцев. Видя, что город объят восстанием и по отбытии короля они не смогут оставаться в безопасности, они на следующий день вместе с королем покинули Пизу и, расставшись с ним в пути, вернулись во Флоренцию. Так в один день Сан Сальвадоре произошли два важнейших события: изменение нашего государственного строя и мятеж Пизы — события, которые изменили саму сущность нашего государства.

Было, конечно, весьма удивительно, что Медичи, которые правили шестьдесят лет, пользовались таким влиянием и, как считалось, опирались на поддержку всех первых граждан, столь быстро пали под ударами мессера Луки Корсини и Якопо де'Нерли, юношей без веса и влияния, неосмотрительных и легкомысленных. Это произошло только потому, что против Пьеро всех настроили его собственные свойства и поведение, наглость его приближенных и особенно то, что он накликал на своих сограждан жесточайшую невыносимую войну и без всякой нужды и причины отдал на разграбление и разорение свое государство; в результате первый же, кто выступил против него, воспользовался таким положением: от одного толчка рухнуло все само собой. Таков был конец Медичи, так потерял власть этот дом, очень знатный, богатый, славящийся во всей Италии и в прежние времена пользовавшийся любовью во Флоренции, — дом, главы которого, в особенности Козимо и Лоренцо, ценой величайших усилий, с величайшей доблестью, пользуясь благоприятными обстоятельствами, сохранили и упрочили власть, приумножив не только собственное состояние, но и владения государства: ведь именно во времена правления Медичи к Флоренции были присоединены Борго а Сан Сеполькро, Пьетрасанта и Сарцана, Фивиццано и часть Луниджаны — Казентино, Пьетрамала и Валь ди Баньо. Этот дом, наконец, пал в кратчайшее время, когда правил безрассудный юноша, имевший все возможности укрепить свое могущество и власть, пользовавшийся столь сильной поддержкой и содействием, что если бы он не приложил все усилия и старания к тому, чтобы потерять это, никакие обстоятельства не смогли бы поколебать его положение, но его безрассудство погубило не только его самого, но также и Флоренцию, лишив ее за восемь дней Пизы, Ливорно, Сарцаны и Пьетрасанты — крепостей, которые, как то наилучшим образом показали дальнейшие события, обеспечивали нам славу, безопасность, силу и власть. Так, можно сказать, один-единственный день если не перечеркнул, то во всяком случае надолго уравновесил или перевесил все благодеяния, какие наш город когда бы то ни было имел от дома Медичи. Потеря Пизы была особенно невосполнима и нанесла столь большой ущерб городу, что многие сомневались, что же из случившегося в день Сан Сальвадоре было важнее — завоевание и возвращение свободы или потеря Пизы, на что, опуская длинные рассуждения, которые можно было бы в данном случае привести, считаю нужным ответить, что первое важнее, чем второе, поскольку для людей естественно стремиться в первую очередь к обретению собственной свободы, а уж затем к власти над другими, ведь, по правде говоря, не должен иметь власть над другими тот, кто сам не свободен.

После изгнания Пьеро решением Синьории были возвращены граждане, высланные и изгнанные государством с 1434 и по девятого ноября 1494 года, и хотя это было с радостью встречено всеми, однако опасность, нависшая над городом, отравила веселье граждан. И действительно, я думаю, что уже давным-давно Флоренция не была в столь тяжелом положении: что касается внутреннего положения, то был изгнан могущественный род, шестьдесят лет стоявший у власти, и возвращены все его враги; эта перемена привела к тому, что прежний образ правления стал непригодным, и немалый страх обуял всех тех, кто имел влияние во времена Лоренцо и Пьеро, всех тех, кто сам или чьи предки когда-либо обидели изгнанников или их предков; всех тех, кто владел имуществом объявленных прежде вне закона, поскольку купил его, получил в качестве вознаграждения или путем грабежа. Что касается внешнеполитического положения, то была отторгнута чуть ли не большая часть наших владений, что должно было привести к ослаблению Флоренции в связи с уменьшением доходов и военной мощи ц к неизбежности войны не только с пизанцами, но и со многими другими, которые воспрепятствовали бы восстановлению прежних границ. К тому же наши земли занял король Франции с сильным войском — враг, оскорбленный нами, жадный и жестокий, внушавший нам ужас не только тем, что опустошит нашу территорию и поднимет мятеж на остававшихся еще в нашем подчинении землях, но также потому, что разграбит город, вернет Пьеро де'Медичи и, возможно, сам станет править Флоренцией; а в случае, если он уйдет из города, наименьшее зло, которого можно было бы опасаться, — это уплата ему огромной суммы денег за освобождение Флоренции от французов.

Король Карл выехал из Пизы, как о том сказано выше, и взял путь на Флоренцию в самом дурном расположении духа и, как полагали, с намерением опустошить город, но когда он узнал о государственном перевороте и о том, что народ, прогнав Пьеро, взялся за оружие и не выпускает его из рук, то, испугавшись мощи народа, стал не только сомневаться в возможности взять силой и разграбить город, но и опасаться, как бы при вступлении во Флоренцию вооруженный народ не нанес ему поражения. Поэтому, остановившись в пути, он послал во Флоренцию сообщить, что желает войти в город мирно, но в связи с тем, что его войско весьма многочисленно и в него входят люди самых разных национальностей, а флорентийский народ, насколько ему известно, взялся за оружие, то во избежание возможного конфликта он предпочел бы помедлить со вступлением в город, пока народ на разоружится и он не сможет войти во Флоренцию как друг, не вызывая волнений. Получив из Флоренции положительный ответ, король отправился в Синью и, остановившись там в доме Батисты Пандольфини, много дней ожидал, пока Флоренция не успокоится, заказав тем временем одежду и снаряжение для своих людей и коней, чтобы въезд его в город был торжественный и пышный. Несмотря на то, что он как будто отказался от плана разграбить город и решил ограничиться получением как можно большей суммы денег, он послал за Пьеро де'Медичи, рассчитывая, что тот ради возвращения во Флоренцию не поскупится ни на что, а в крайнем случае его появление напугает граждан, готовых на все, лишь бы избежать восстановления его власти. Пьеро, покинув Флоренцию, бежал в Болонью, а оттуда в Венецию, где он и выслушал предложение короля; желая, с одной стороны, присоединиться к нему, с другой, боясь, что король за деньги предаст его флорентийцам, он попросил совета у венецианцев, которые подтвердили его подозрения и убедили не соглашаться, руководствуясь при этом не интересами Пьеро, а движимые опасением, как бы это не помогло королю распорядиться по-своему Флоренцией и стать ее властелином, ибо несмотря на ненависть, которую питают к нам венецианцы, им было бы неугодно, если бы король так прочно укрепился в Италии, что им пришлось бы с ним считаться. Король долго оставался в Синье, куда постоянно — как и раньше по пути его следования — прибывало из Флоренции много послов, чтобы воздать ему почести, и наконец в воскресенье, день ...ноября, он вступил во Флоренцию.

Такого пышного и величественного въезда Флоренция не видела уже давно. Не было недостатка во всех тех славных знаках, которыми город мог почтить столь высокого государя: навстречу ему выступило на конях множество юношей в богатых ливреях; прибыли все первые люди города; члены Синьории, согласно обычаю, шли пешком до ворот Сан Фриано; у церкви Санта Липерата, где король должен был первый раз спешиться, была подготовлена необыкновенно помпезная встреча, но истинную роскошь и пышность являл король. Он вступил во Флоренцию во главе всего своего войска; первыми шли в строю пехотинцы — большинство их, а может быть и все, были швейцарцы — с гербами на пиках, арбалетами и ружьями; затем вооруженные всадники на конях — зрелище замечательное из-за огромного числа людей, их прекрасной наружности, великолепной шелковой и парчовой с золотом одежды и красоты оружия и лошадей; наконец, последним шел король, в полном вооружении, под балдахином, как победитель города и триумфатор, что само по себе впечатляло, но это плохо могли оценить люди, полные страха и ужаса. Король вроде бы отбросил высокомерие, ибо когда члены Синьории пожелали взять под уздцы его коня, как они обычно делали при вступлении в город папы, императоров и королей, он весьма решительно им этого не дозволил. С такой помпой он прошел от ворот Сан Фриано до Фондаччо и Борго Сан Якопо, затем, пройдя до Понте Веккио, через ворота Санта Мария вступил на площадь, наконец, достиг церкви Санта Липерата и дома Пьеро де'Медичи, где ему были отведены покои. Все его солдаты, как конные, так и пешие, были расквартированы в городе и распределены по домам флорентийцев, что было для последних весьма непривычно, ибо они предпочитали в таком случае отсылать постояльцев к другим, а не принимать их у себя.

Король ...дней находился во Флоренции, пратика воздерживалась от заключения соглашения, а между тем Карл требовал власти над городом, приводя среди прочего и тот довод, что Флоренция принадлежит ему по французским законам, ибо он вошел в нее вооруженный; также он требовал возвращения Пьеро. Эти условия встретили упорное сопротивление со стороны горожан, и они послали на постовых в Милан Бернардо Ручеллаи, чтобы известить о происходящем герцога, полагая — и это было недалеко от истины, — что тот будет недоволен, если король прочно утвердится во Флоренции. В связи с этим герцог поручил графу ди Гайаццо и мессеру Галеаццо да Сансеверино, состоящим от его имени при короле, постараться отговорить его от этих требований и сделать все возможное для защиты интересов Флоренции.

Переговоры тянулись много дней, и город был охвачен великим страхом, потому что флорентийцы не привыкли к виду могучего вооруженного войска, а французы, со своей стороны, видя многочисленность народа и узнав, что при изгнании Пьеро при звуке большого колокола все граждане взялись за оружие и что контадо[241] могло бы сделать то же самое, — французы в страхе, что снова ударят в колокол, выставили охрану и приняли все предосторожности. Таким образом, страх был обоюдный; и хотя два-три раза в городе вспыхивало возмущение и французы бросались к оружию, шум был рожден самим страхом, и дело далеко не заходило.

Для переговоров с королем были избраны Франческо Валори, Пьеро Каппони, Браччо Мартелли[242] и несколько других граждан; согласовав между собой условия, они принесли королю проект статей договора, который мог удовлетворить Флоренцию, но не понравился Карлу, и он дал посланцам другой проект, который нужно было взять за основу договора. Приняв эту бумагу, содержащую много бесстыдных требований, Пьеро Каппони с возмущением разорвал ее в присутствии короля, добавив, что раз Карл не хочет идти на соглашение, дело примет иной оборот, и пусть он прикажет трубить в трубы, а они ударят в колокола, — это были несомненно слова великого и смелого человека, ведь они были произнесены в доме у заносчивого варвара, короля Франции, где на дерзость могли ответить жесткостью. Такая решительность напугала короля и его приближенных, и, уже заранее трепеща перед многочисленностью горожан и звуками большого колокола, при которых, по его сведениям, могло вооружиться более тридцати тысяч людей в городе и его окрестностях, король, как считают, под влиянием этих угроз отказался от своих предложений и согласился на более приемлемые условия. В конце концов после долгих споров соглашение подписано было в день ...декабря 1494 года в церкви Сайта Липерата, в присутствии короля, Синьории и всего народа, и Карл сам принес клятву на главном алтаре, что будет неуклонно исполнять пункты договора. Между королем Франции и нами были заключены дружба, мир и союз с обычными для всех союзов условиями об общих друзьях и врагах; Флоренция должна была выплатить королю Карлу компенсацию в сто двадцать тысяч золотых дукатов, из которых пятьдесят тысяч немедленно, до отъезда короля из города, а остальные семьдесят тысяч в два приема, в различные, но довольно близкие сроки. Король должен был удержать как залог на время войны[243] и Неаполитанской кампании крепости Пизы, Ливорно, Пьетрасанты и Сарцаны, отказавшись, однако, от власти и управления самой территорией в пользу флорентийцев, как это и было до его прихода; закончив войну с Неаполем, он обязывался добровольно вернуть крепости все до единой.

Заключив соглашение и получив пятьдесят тысяч дукатов, король через два дня выехал из Флоренции и направился к Риму для продолжения своего предприятия; а во Флоренции, где царил беспорядок, после его отъезда все занялись государственными реформами; члены правительства, прежде всего Танаи де'Нерли, Пьеро Каппони, Франческо Валори, Лоренцо ди Пьерфранческо и Бернардо Ручеллаи, согласовали проект реформ. Потом ударили в колокол, и при большом стечении граждан предложенные реформы получили одобрение. Реформы заключались в следующем: отменить комиссию Восьми пратики и Совет Семидесяти; поставить на голосование состав Синьории, всех магистратур и должностных лиц — во Флоренции и вне ее, — а затем все решить по жребию; для этого теперешние члены Синьории и комиссий должны были немедленно выбрать двадцать аккопьяторов[244], которые в течение одного года — предполагаемый срок их полномочий — обязаны вести голосование и избрать Синьорию вручную; аккопьяторы должны быть в возрасте сорока лет, кроме одного, который может быть моложе; это было предусмотрено, чтобы в число аккопьяторов мог войти Лоренцо ди Пьерфранческо; также был снят запрет стать аккопьятором с Франческо делла Скарфа, гонфалоньера справедливости. Было решено также не платить больше налогов белой монетой; выбрать на шесть месяцев комиссию Десяти балии для ведения войны с Пизой, с предоставлением ей обычных полномочий, согласно законам Флоренции. Парламенто[245] мирно закончило работу, и на следующий день были избраны двадцать человек: мессер Доменико Бонси, Ридольфо ди Паньоццо Ридольфи, Танаи де'Нерли, Пьеро Каппони, Антонио ди Сассо, Бардо Кореи, Бартоломео Джуньи, Никколо ди Андреуоло Саккетти, Джулиано Сальвиати, Якопо дель Дзаккериа, Франческо делла Скарфа, мессер Гвидантонио Веспуччи, Пьеро Пополески, Бернардо Ручеллаи и... Франческо Валори, Гульельмо де'Пацци, Браччо Мартелли, Лоренцо ди Пьерфранческо и... Все были удивлены, что не избрали Паолантонио Содерини, человека влиятельного, которого к тому же отстранил от дел Пьеро де'Медичи, и неуспех Паолантонио приписывали влиянию его врага Пьеро Каппони, пользовавшегося большой властью. Впоследствии открыто утверждали, что из-за этого оскорбления Паолантонио убедил фра Джироламо[246] совершить государственный переворот и в своих целях воспользовался его проповедью народного правления. Затем были избраны в комиссию Десяти[247] Пьетро Веттори, Пьеро Корсини, Паолантонио Содерини, Пьеро Гвиччардини, Пьеро Пьери, Лоренцо Морелли, Лоренцо Ленци, Франческо дельи Альбицци, Якопо Паньдольфини и Лоренцо Бенинтенди. Избрали также новых Восемь балии[248]: Гвидо Maнелли, Андреа Строцци и других. При вступлении в должность они потратили на пиры столько денег, что потом их стали называть Восемь веселящихся.

После избрания магистратов, чтобы удовлетворить народ, на окнах Барджелло был повешен Антонио ди Бернардо; это был человек умный, понимавший в делах Монте[249] и других финансовых делах города, насколько в них вообще можно разобраться; к тому же при его власти и влиянии он проявил себя безупречно. Но в связи с тем, что он долгое время стоял во главе службы, которая сама по себе вызывала ненависть, да еще был незнатного рода, из-за чего ему еще больше завидовали, и груб от природы — в связи с этим люди, которым приходилось иметь с ним дело, стали обвинять его в гордости и жестокости по отношению к бедным, и в конце концов толпа так сильно его возненавидела, что никак не могла насытиться его кровью. То же самое намеревались сделать с сером Джованни[250], стоявшим во главе отдела приказов коммуны, тоже человеком неродовитым и возбуждавшим всеобщую ненависть, но его спас фра Джироламо, провозгласив с амвона, что настало время не правосудия, а милосердия. Сера Джованни не казнили, а отправили на пожизненное заключение в тюрьму в Вольтерру, откуда впоследствии его вызволили и полностью оправдали.

Многие во Флоренции хотели расправиться с Бернардо дель Неро, Никколо Ридольфи, Пьерфилиппо, мессером Аньоло, Лоренцо Торнабуони, Якопо Сальвиати и другими, кто поддерживал прежний порядок; этому воспротивились многие почтенные люди, особенно Пьеро Каппони и Франческо Валори, отчасти из соображений общественного блага, ибо иначе был бы нанесен огромный ущерб городу, отчасти от того, что это отвечало их собственным интересам. Ведь сами они и их предки были друзьями Медичи — их предки в 1434 году поддерживали Козимо, — и потому они опасались, что если разделаться с людьми, поддерживавшими прежний режим, которых называли в народе серыми, то и сами они могут оказаться во власти тех, чей род был обижен в 1434 году, то есть своих врагов; по этой причине при выборах комиссий Десяти и Двадцати[251] они ввели туда и тех, кто не вступал никогда в столкновение с Пьеро, — Джулиано Сальвиати, Лоренцо Морелли, Пьеро Гвиччардини и других, не слишком неугодных народу. Однако, несмотря на то, что они отстаивали дело разумное и справедливое и их влияние было тогда велико, им едва ли удалось бы сдержать толпу, ибо против них выступило множество врагов прежнего строя и народ жаждал расправиться со сторонниками Медичи — ведь народ любит перевороты и беспорядки, — но тут неожиданно пришла помощь от фра Джироламо. Это был человек выдающийся, и из-за него произошло в нашем городе много важных событий и возмущений, поэтому я расскажу о нем немного, чтобы пролить свет на то, чего будет необходимо коснуться в дальнейшем.

Происходил фра Джироламо из Феррары, из семьи Савонарола, простонародной и среднего достатка; во время обучения ремеслу он принял постриг и примкнул к братьям-обсервантам ордена святого Доминика[252]; по прошествии некоторого времени, сделав огромные успехи в философии, а еще большие в изучении Священного Писания, он еще при Лоренцо явился во Флоренцию и стал всенародно проповедовать, указывая, хотя и с осторожностью, на грядущие великие бедствия и испытания. Эти проповеди очень не нравились Лоренцо, однако непосредственно его не затрагивали; к тому же Лоренцо уже однажды изгнал из Флоренции фра Бернардино да Фельтре, имевшего репутацию человека святейшей жизни, на что народ ответил обвинениями в адрес Лоренцо; возможно также, он питал некоторое уважение к фра Джироламо, которого знал как человека добропорядочного; поэтому Лоренцо не запрещал ему проповедовать, но иногда посылал мессера Аньоло Никколини, Пьерфилиппо и других, чтобы они как бы от своего имени убедили фра Джироламо не предвещать будущее. Ко времени смерти Лоренцо фра Джироламо приобрел в народе репутацию человека большой учености и святости и продолжал проповедовать при Пьеро, постепенно набирая силу; он предсказывал обновление Церкви и скорые бедствия Италии — вторжение варварских народов, которые без всяких усилий захватят крепости и все себе подчинят. С величайшим трудом он добился от папы Александра бреве[253], позволявшего конгрегации братьев-проповедников Флоренции и других монастырей Тосканы отделиться от Ломбардской конгрегации и иметь свое собственное управление; это удерживало его во Флоренции и лишало возможности переходить с места на место, что в обычае у монахов. Фра Джироламо все больше распалялся, слава о его святости и пророческом даре распространилась повсеместно, и на его проповеди стекались толпы самых разных людей, среди прочих Джованни Пико граф делла Мирандола, человек величайшей в наше время учености; он собирался принять постриг, чему помешала его внезапная смерть. Фра Джироламо приобрел такое влияние, что когда Пьеро отправился в Сарцану, фра Джироламо был выбран, как сказано выше, послом к королю Карлу, ибо все надеялись, что благодаря своей святости он добьется значительных успехов; король выслушал его благосклонно и выказал к нему большое почтение; так фра Джироламо оказал Флоренции помощь тогда, а также впоследствии, во время прибытия короля во Флоренцию, он всегда ревностно заботился о благополучии города.

После изгнания Пьеро фра Джироламо открыто говорил и утверждал, что предсказания будущего внушены ему Богом; имея доверяющую ему аудиторию, он спасал жизнь граждан и призывал к милосердию; добившись прощения для сера Джованни, который, кстати, был его другом, он принялся проповедовать, что Бог, а не люди, спас город от тирании и что Бог желал видеть Флоренцию свободной и принявшей народный образ правления, как у венецианцев, наиболее естественный для этой страны, по сравнению с другими способами правления. Он проповедовал так пламенно, то ли с божественной помощью, то ли благодаря собственному искусству, что хотя и был весьма неприятен Бернардо Ручеллаи, Франческо Валори, Пьеро Каппони, Лоренцо ди Пьерфранческо Нерли и другим первым людям в правительстве, однако открыто ему никто не оказывал противодействия, к тому же замыслам сочувствовала Синьория, и их начали обсуждать. Когда же дошло до дела, то было поручено гонфалоньерам комиссии Двенадцати, Двадцати, Десяти и Восьми, чтобы комиссии представили проект народного правления. Когда это было сделано и предложения комиссии Десяти снискали наибольшее одобрение, послали за фра Джироламо и в присутствии Синьории прочитали ему этот проект; он одобрил его, утверждая в мудрой речи, что сейчас достаточно установить в целом хороший образ правления, потому что неувязки, которые возникнут в отдельных случаях, лучше выявятся со временем и будут более обдуманно исправлены и устранены; и действительно, когда посоветовались с народом и коммуной[254], проект был всеми одобрен и утвержден. Было решено создать Совет, куда вошли бы граждане, достигшие двадцати девяти лет, за которыми не числится недоимок, те граждане, которые либо сами, либо их отцы, деды или прадеды состояли в трех главных цехах[255]; в этот Совет решили избрать всех должностных лиц, городских и внегородских, кроме членов Синьории, которую в этом году должна была выбрать комиссия Двадцати, а после окончания их полномочий — Большой совет[256]. Порядок выборов определили следующий: из общей сумки нужно было вынуть определенное число имен избирателей для всех должностей; каждый избиратель назовет одно лицо, не имея, однако, права называть своих родственников; затем поставят на голосование названных, и тот, кто получит больше черных бобов — половину бобов и еще один боб, — будет считаться избранным на эту должность. А на некоторые внегородские магистратуры, низкооплачиваемые, будут избирать не названных, а тех, чье имя вытянут из общей сумки, и победит получивший большее число бобов; а чтобы избиратели называли достойных, было установлено, что каждый, кто назовет того, кого затем действительно выберут, получит определенную сумму, в зависимости от должности. Этот Большой совет должен был создать Совет Восьмидесяти из граждан сорока лет, сменяющихся каждые шесть месяцев, хотя те, в чьи обязанности входило консультировать Синьорию, выбирать послов и комиссаров, могли там оставаться постоянно. Все распоряжения, после обсуждения в Синьории и Советах, должны были ходить через Совет Восьмидесяти, хотя окончательную форму они приобретали лишь в Большом совете, решения которого считались действительными, только если на нем присутствовала тысяча человек. Поскольку Дворец синьории не мог вместить столько народу, повелели построить для этой цели большую залу над таможней, а пока она не построена, на Совете будут присутствовать не все избранные, а только тысяча человек на одном заседании, и их имена будут вытягивать по жребию из общей сумки на срок в четыре или шесть месяцев.

Уже после того как эти решения были приняты и Совет учрежден, фра Джироламо продолжал проповедовать, говоря, что Бог проявил милосердие к Флоренции, вырвав ее из рук могущественного короля, и что так же следует поступить со сторонниками прежнего государственного порядка, а чтобы проявить милосердие и установить в городе спокойствие, необходимо составить распоряжение о прощении всех государственных деятелей времен Пьеро, и ради мира и союза граждан сделать так, чтобы каждый мог с большей безопасностью распоряжаться своим имуществом ныне и впредь и чтобы шесть членов Синьории были лишены права по собственной воли будоражить город, изгонять и убивать граждан по своему произволу, как то бывало в прежние времена, и чтобы они не вели себя как гранды; он утверждал, что необходимо ограничить власть шести бобов" и постановить, чтобы всегда в случае, если какой-либо гражданин от имени государства приговорен к наказанию, отстранен от участия в Синьории или от любой другой должности, он мог бы апеллировать в Большой совет; если же магистрат не принимает такой апелляции, пусть сам подвергается тому же наказанию, что и тот, кто апеллировал. Этот проект был с большим неудовольствием встречен многими влиятельными людьми; наконец, после многодневных споров, его поставили на голосование в Совете, и он получил широкую поддержку, ибо казалось, что все, исходящее от фра Джироламо, имело силу больше чем человеческую.

После того как дела во Флоренции были таким образом улажены, комиссия Десяти заключила наемные контракты, обложив для этого граждан налогом, и направила наших людей на территорию пизанцев, которые упрямо продолжали бунтовать; нашими наиболее выдающимися кондотьерами были мессер Франческо Секко, граф Ринуччо да Марчано и мессер Эрколе Бентивольи, комиссаром — Пьеро Каппони; они взяли Палайю, Печчоли, Марти, Бути и несколько незначительных крепостей, не одолев Вико, Кашину, Либрафатту и Верруколу; остальная территория была разграблена и при захвате и при восстании покоренных. Послали также в

Милан двух послов, мессера Луку Корсини и Джованни Кавальканти, чтобы поздравить нового герцога; начало весьма неудачное, которое лишило Флоренцию прежнего влияния у этого синьора, ибо он решил, что городом управляет толпа, не заботящаяся об избрании каждого человека персонально. А пока все так шло, случилось новое несчастье: жители Монтепульчано восстали и присоединились к Сиене, в результате чего вспыхнула война между нами и сиенцами и возникла необходимость послать часть людей в Монтепульчано[257], чтобы сделать попытку — оказавшуюся в конце концов неудачной — вернуть этот город и чтобы охранять Понте a Baльяно и другие наши владения. Мы потеряли также Фивиццано и другие наши земли в Луниджане, отошедшие к маркизам Малеспини[258]; лишились попечения о Фаенце[259], — наконец, мы стали не способны защищать сами себя.

1495 год. В то время как государство наше подвергалось разграблению, во Флоренцию прибыл кардинал ди Сан Мало, самый первый приближенный короля Франции, и, получив сорок тысяч дукатов, отправился в Пизу с намерением вернуть нам по крайней мере ее владения; он оставался там несколько дней, но так и не заключил соглашения в нашу пользу и вернулся к королю Карлу. А тот с удивительной стремительностью победоносно завершил войну с Неаполем: ведь когда он покинул Флоренцию и вступил на территорию Рима, папа Александр не смог защищаться, и было заключено соглашение с условием уступить королю в залог верности некоторые земли и дать заложником сына папы, и после того как отдали брата Великого турка, который был в Риме (он вскоре умер, и существовало мнение, что папа дал ему медленно действующий яд), на страстной неделе король вступил в Рим, добился избрания кардиналом епископа ди Сан Мало и направился к Неаполитанскому королевству. Когда о том стало известно королю Альфонсу, он, не надеясь на успешную защиту, оставил государство на своего старшего сына Фердинанда, герцога Калабрийского, и, возведя его на королевский престол, сам, уже без королевского титула, под именем дона Алонсо, отправился в один из монастырей в Сицилии, где и умер через несколько месяцев. Но недолго оставался у власти новый король Фердинанд: король Карл, не встречая никакого сопротивления, благодаря возмущению всех народов, захватывал каждый день столько земель, сколько успевал пройти; в считанные дни он завладел всем Неаполитанским королевством — событие весьма и весьма удивительное. Король бежал в Испанию; синьор Вирджинио Орсини и граф Никкола да Питильяно из рода Орсини были захвачены в Ноле[260]; лишь крепости Неаполя оставались в руках Арагонской династии, но и они вскоре сдались.

Во Флоренции при этом известии ликовали и звонили в колокола, выражая великую радость, в то время как на самом деле все до глубины души были возмущены; но зависимость от короля, овладевшего нашими крепостями, вынуждала нас так себя вести. К королю отправили послов, мессера Гвидантонио Веспуччи, Лоренцо Морелли, Бернардо Ручеллаи и Лоренцо ди Пьерфранческо, чтобы поздравить его со столь большой победой и попросить вернуть наши владения, что он обязался сделать, как только окончит войну с Неаполем, тем более что с нашей стороны была уже выплачена условленная сумма денег.

Победа над Неаполем, последовавшая быстрее всяких ожиданий, сильно всех испугала: создалось впечатление, что раз к Франции присоединено могучее королевство, а в Италии обосновалось победоносное войско, находящееся в боевой готовности, страна оказалась в зависимости от короля. Все это вызвало недовольство не только у властителей Италии, но также у римского императора Максимилиана и у короля Испании Фердинанда[261], которым всякое усиление французской власти внушало беспокойство и страх; поэтому в защиту государств против Франции для всеобщей безопасности была создана лига[262] между папой, императором, королем Испании, венецианцами и герцогом Миланским; после того как капитаном лиги стал Франческо да Гонзага маркиз Мантуанский, который состоял на службе у венецианцев, в Ломбардии от герцога и венецианцев были получены большие деньги, и от всех договорившихся сторон стали собираться люди, чтобы дать отпор королю Карлу; пока шли переговоры о создании лиги, к Карлу тайно сбежал сын папы. Флорентийцы на приглашение присоединиться к лиге ответили отказом, не желая порвать с королем, ибо ожидали обещанного Карлом возврата своих крепостей.

В это время во Флоренции все более утверждалась и укреплялась власть народа, что вызывало неудовольствие Двадцати и многих других, стоящих у кормила правления; фра Джироламо, опасаясь, как бы они, по скором окончании своих полномочий оказавшись в одинаковом положении с другими гражданами, не успели составить Синьорию по своему усмотрению и не подорвали бы народное правление, принялся искусно выступать в проповедях против них, доказывая, что будет лучше, если их полномочия окончатся. Их имена и должность были сами по себе ненавистны народу, как из боязни, что Двадцать могут разложить Совет, так и из-за их поведения, — они действовали грубо и неразумно, кто во что горазд. После создания Синьории они выбрали гонфалоньером справедливости Филиппо Корбицци, человека весьма низкородного и не лучшей репутации, но к которому благоволил Танаи де'Нерли; избранию его сильно противился Франческо Валори, отдавая предпочтение Паоло Фальконьери, который был еще более низкого происхождения, чем Филиппо (что в угоду народу считалось тогда преимуществом), но умнее и порядочнее его; а поскольку возникли расхождения и не было в этом согласия, пришлось выбрать того, кто получил больше бобов, хотя и не победил при голосовании. Затем сделали гонфалоньером Танаи де'Нерли, знатного, весьма богатого человека, влиятельного, поскольку у него было много сыновей, а особенно потому, что он, как и Якопо, способствовал изгнанию Пьеро, однако в государственных делах вес его был незначителен; это всем очень не понравилось, ибо считали, что некрасиво аккопьятору выбирать самого себя, к тому же он был уже однажды гонфалоньером при Лоренцо, и поэтому казалось, что им движет честолюбие. После него гонфалоньером сделали Бардо Кореи, также из числа Двадцати, избрание которого само по себе не вызвало неудовольствия, поскольку он был старик, при Медичи его не жаловали и держали в стороне от дел. Но ведя себя по-разному по отношению ко всякому новому кандидату в гонфалоньеры, Двадцать разошлись друг с другом настолько, что у них не осталось ни взаимного доверия, ни согласия, и хотя не раз они пытались объединиться, все было напрасно; в усилении раздоров виновен был каждый из них, власть Двадцати становилась все слабее; напротив, влияние и вес фра Джироламо были велики, и в народе стали злословить по поводу Двадцати, угрожать им, и они пребывали в великой тревоге; а когда страсти совсем накалились, Джулиано Сальвиати, то ли из страха, то ли под влиянием фра Джироламо, внезапно отказался от должности. Тогда его товарищи, понимая, что у них все разладилось, что они ослаблены, а честь каждого из них задета, послали в Совет проект постановления, в котором все они отказывались от должности; проект был принят с величайшим одобрением, и они тотчас отреклись — в мае 1495 года, — а полномочия создавать Синьорию перешли к народу, который и избрал первым гонфалоньером справедливости Лоренцо Ленци.

В то время король Карл, прослышав о создании лиги, решил вернуться во Францию и, оставив для охраны королевства часть солдат своей французской армии под началом капитанов и какое-то количество итальянцев под началом Камилло Вителли, с остальным войском взял путь на Тоскану. Поскольку он все время отвечал отказом на требования флорентийских послов вернуть наши владения, а послы к тому же пришли к заключению, что король настроен резко против всех итальянцев, а некоторые из первых его приближенных — и это особенно неприятно — питают глубокую ненависть к нашему городу, всех граждан Флоренции обуял такой страх, что они, наученные опытом пережитой опасности, стали заботиться о вооружении; они наполнили дома пехотинцами из контадо и укрепили город всякими оборонительными машинами, чтобы иметь возможность без опасений впустить короля в город, если он, как и в прошлый раз, захочет остановиться во Флоренции. Когда обо всем этом стало известно Карлу, он, выехав из Сиены, решил отправиться в Пизу, минуя Флоренцию, чтобы не подвергать себя там опасности, а также потому, что он не мог задерживаться, понимая, что венецианцы и герцог Миланский собрали уже обширнейшее войско против него около Пармы; встретившись в Поджибонци[263] с фра Джироламо и с глубоким почтением побеседовав с ним, однако без всякого результата для судьбы наших владений в Пизе, король уехал в Пизу, чтобы отправиться оттуда в Ломбардию; когда он там был, или около того времени, он получил известие, что Людовик, герцог Орлеанский, в соответствии с соглашением занял Новару[264], землю герцога Миланского. Затем король выехал из Пизы, оставив, однако, наши крепости под командой своих людей, и взял путь на Луниджану, разграбил Понтриемоли[265], владения Милана, и явился в земли Пармы, где и обнаружил на берегу Tapo войска венецианцев и герцога — столь превосходящие по количеству его силы, что одни только отряды венецианцев были намного многочисленнее его войска.

Пока Карл здесь находился, намереваясь, если одолеет препятствия, отправиться во Францию, в итальянском лагере разгорелся спор о том, что следует делать. Синьор Ридольфо да Гонзага, дядя маркиза[266], и некоторые другие кондотьеры, из наиболее старых, считали, что не нужно завязывать с французами рукопашный бой, но следует идти на некотором от них расстоянии, пока они находятся на территории Миланского государства; тогда можно быть уверенными, что они не нанесут ущерба владениям Милана, а также вполне вероятно, что недостаток продовольствия вынудит французов или к чрезвычайно невыгодному для них сражению, или к тому, что они примут условия, которые им продиктует лига. Маркиз, рвавшийся в бой, и, мне кажется, мессер Маркионне Тривизано, венецианский интендант, были иного мнения. В конце концов завязалась очень ожесточенная битва, она длилась много часов, и хотя французов было намного меньше, зато им сильно помогала артиллерия. Вечером все сражающиеся разошлись по своим лагерям; учитывая, что никто не обратился в бегство, нельзя сказать, чтобы какая-нибудь сторона оказалась побежденной. Но ущерб французов не был велик, в то время как потери итальянцев, напротив, значительны, ведь с их стороны погибло четыре или пять тысяч человек и много военачальников, среди которых синьор Ридольфо да Гонзага; все эти потери понесли люди маркиза, потому что люди герцога, состоявшие под началом графа ди Гайаццо, по приказу герцога почти совсем не участвовали в сражении. Причина тому следующая: герцог, видя, что у венецианцев много больше людей, чем у него, и принимая во внимание, что они находятся на его территории, испугался, как бы в случае поражения короля Франции он не оказался под властью венецианцев, естественно, своих врагов, и они из честолюбия не забыли бы и о лиге, и о клятве верности[267]. Возможно, он думал также, что если он подвергнет опасности своих людей и они будут разбиты, он окажется в худшем положении, чем венецианцы, — ведь французы сейчас на его территории, и он первый лишится власти. Может быть, он считал также, что поражение короля будет великим для него позором и мир с Францией отныне станет невозможным; бояться этого у него было больше оснований, чем у кого-либо другого, ведь они с Францией соседи, к тому же сие могло рассматриваться прежде всего как оскорбление с его стороны, поскольку он первый призвал французов в Италию, а потом, став герцогом Миланским, начал поступать им наперекор. Очевидно, именно по этим причинам для него было главным во что бы то ни стало сохранить невредимыми своих людей и людей короля.

После битвы французы, не встречая больше сопротивления ни с чьей стороны, без всяких помех пришли в Асти[268], где на короткий срок заключили с лигой перемирие, что было на пользу обеим сторонам, а герцог Миланский с частью венецианцев и со своими людьми расположился лагерем близ Новары и вернул ее себе скорее голодом, чем военной силой.

В это время или несколько раньше, во всяком случае примерно тогда же, когда король прибыл в Асти, жители Неаполитанского королевства, недовольные властью французов, и многие другие, воодушевившись после отъезда королями узнав о создании новой лиги, подняли мятеж, и король Фердинанд, прозванный Феррандино, вернулся в Неаполь. А поскольку простой народ в королевстве был на стороне короля Франции и многие города оставались ему верны, Фердинанд, желая вернуть себе королевство полностью, но не имея на то денег, взял в долг у венецианцев некоторую сумму через посредничество короля Испании и герцога Миланского, предоставив им в залог Отранто, Бриндизи[269] и другие порты королевства. Венецианцы, со своей стороны, пообещали ему и королю Испании вернуть эти порты, как только им будет возвращен долг; после заключения соглашения маркиз Мантуанский, который состоял на службе у венецианцев, направился в Неаполитанское королевство навстречу французам. Там по истечении нескольких месяцев сложилось следующее положение: французы потерпели поражение, затем их морили голодом в Ателле, а когда еще погиб Камилло Вителли, их стало очень мало, не осталось никакой надежды на помощь от короля Карла, который подло бросил их на верную гибель, и они в большинстве были вынуждены уйти из королевства; а немногочисленные оставшиеся заключили соглашение с королем Фердинандом, вернули ему все его государство и морем возвратились во Францию.

В то время когда король вернулся в Асти и послами там были мессер Гвидантонио Веспуччи и Нери Каппони, а также, возможно, Содерини, епископ Вольтерры, был заключен новый договор с королем; ему дали деньги, и он твердо обещал вернуть нам наши владения, что представлялось весьма вероятным, ведь за пределами Италии у него не было уже необходимости в наших крепостях, к тому же мы во всем были ему верны и оставались его единственными друзьями в Италии. Пока продолжались переговоры, в августе этого 1495 года, наш лагерь переместили в Викопизано[270], но после того как он простоял там много дней без всякой пользы и с нашей стороны было убито и ранено много народу, лагерь с позором снялся. Потом из Франции пришло указание тем, кто находился в наших крепостях, чтобы нам вернули крепости вместе с цитаделями; для этого наши собрали отряд во главе с комиссарами Франческо Валори и Паолантонио Содерини; по дороге наши люди неожиданно напали на Борго ди Сан Марко[271], с ходу взяли его и, обнаружив, что ворота не заперты, стали было, не встречая сопротивления, вступать в город, а напуганные пизанцы отступать на другой берег Арно — тогда французский управляющий новой цитаделью пустил в ход против наших артиллерию; комиссары услышали выстрелы и, не зная о наших успехах и о смятении пизанцев, тотчас дали приказ отойти — так мы упустили прекрасную возможность вернуть себе Пизу. Ведь если бы события и дальше развивались столь же успешно, она в тот же день была бы безусловно в наших руках, и комиссаров в народе сильно порицали, хотя и несправедливо, ибо благоразумие требовало, чтобы при взятии цитадели делали то, что они и делали, хотя к победе вела другая тактика, — винить в том следовало случай, а не неразумие комиссаров. Простояв затем несколько дней в Борго ди Сан Марко и видя, что управляющий крепостью, не то действуя по тайному приказу короля, не то по какой другой причине, не желает отдавать цитадель, наши снялись с лагеря, так и не достигнув никакого результата, — таким образом безуспешно завершились все кампании этого лета, на которые была израсходована огромная сумма денег, и поэтому заседавшая тогда комиссия Десяти получила в народе прозвище Десять транжиров, а это была первая комиссия Десяти, избранная народом, состоящая большей частью из стариков, людей с хорошей репутацией, но мало сведущих в управлении государством. Возглавляли Комиссию мессер Франческо Пепи и Филиппо Буондельмонти.

Затем из Франции неожиданно прибыл монсиньор ди Лилла, посланный для возвращения крепостей; наш город обрел было немалые надежды в связи с его прибытием, но судьба сулила другое — монсиньор ди Лилла во Флоренции заболел и умер, и его тут похоронили с великими почестями. Наконец, через много месяцев, после обмена многочисленными письмами с обеих сторон, нам вернули только Ливорно, город, который был под охраной монсиньора ди Беумонте. Управляющий Пизанской крепостью, получив от пизанцев деньги, которые им предоставил герцог Миланский, отдал им новую цитадель, построенную в Пизе флорентийцами; пизанцы сразу же ее разрушили, сохранив за собой прежнюю, стоявшую там с давних времен. Пьетрасанта перешла в руки лукканцев, которым она, однако, обошлась в изрядную сумму, Сарцана перешла в руки генуэзцев; так наши владения распались и были разделены между нашими соседями. Произошло нечто удивительное: генуэзцы, сиенцы, лукканцы, которые совсем недавно трепетали перед нашим оружием, теперь без всякого страха раздирали на части нашу землю и распоряжались ею, однако не собственными силами и не своим именем, а под прикрытием короля Франции. Последний же, не принимая во внимание ни договор, заключенный с нами во Флоренции, ради которого на алтаре была принесена столь торжественная клятва, ни соглашение, принятое спустя некоторое время в Асти, ни то, что мы во всем были ему верны — мы предоставили ему огромную сумму денег и единственные во всей Италии поддерживали его, — несмотря на все это, король коварно предал нас и отдал владения Флоренции нашим врагам.

Будучи не в силах защищаться от нас, пизанцы обратились за помощью к лиге и получили от нее согласие, после чего в Пизу вошли от имени лиги люди герцога и венецианцы; но вскоре герцог, то ли чтобы втянуть венецианцев в бесконечные войны и тем изнурить их, вынудив к большим затратам, то ли по какой другой причине, попросил, чтобы в Пизе оставались они одни. Это предложение горячо обсуждалось в Венеции: против него выступали мессер Филиппо Троно и многие другие из старой знати, боявшиеся таких затруднений; поддерживали же эту идею дож мессер Аугустино Барбариго и его более молодые по возрасту сторонники, которых было немало; в результате было принято решение дать согласие; герцог покинул Пизу, и венецианцы остались там одни, с тем чтобы охранять Пизу для лиги, на словах сохраняя пизанцам свободу, а на деле распоряжаясь захваченными крепостями по своему произволу. Впоследствии не раз синьоры из лиги призывали нас войти в нее, желая объединить Италию, чтобы у короля Карла даже мысли не было вернуться, мы же на это не соглашались, ибо нам не хотели возвращать Пизу, а без нее объединение Италии было нам невыгодно; напротив, намного полезнее был для нас разлад, вторжение короля Карла и всяческие беспорядки, тем более что король Карл не уставал повторять нашим послам — там были епископ де'Содерини и Джоваккино Гваскони, — что он желает вернуться в Италию и, помня многочисленные проявления нашей верности, а также, напротив, коварство венецианцев и герцога, вознаградит нас за все наши несчастия и накажет тех за нанесенные ему обиды.

К этому присовокупились проповеди фра Джироламо, который после изгнания Пьеро и создания Большого совета продолжал проповедовать в Санта Липерата при большем стечении народа, чем собирал там какой-либо другой проповедник, и прямо говорил, что он послан Богом, чтобы открыть будущее, и не раз утверждал, что нужно изменить многое как в общем состоянии христианской религии, так и в том, что касается нашего города; говорил о необходимости обновления Церкви и об изменении образа жизни не путем умножения благ и мирского благополучия, а путем бичевания и страдания; предсказывал великие мучения и испытания для Италии от голода, чумы, оружия и нашествия чужеземцев-цирюльников, которые обкорнают ее до мозга костей, предсказывал изменения государственного устройства итальянских городов, воспрепятствовать которым не смогут ни осторожность, ни деньги, ни сила; предсказывал большие бедствия для нашего города и крайнюю опасность от потери им независимости. Однако, — говорил он, — поскольку Флоренция избрана Богом, чтобы в ней прозвучали все эти предсказания и чтобы из нее на весь мир пролился свет обновления Церкви, городу не суждено погибнуть, напротив, даже после потери всех земель он спасется и в конце концов через бедствия придет к истинной жизни и христианской простоте, вновь обретет Пизу и все остальные утерянные крепости, но не человеческими средствами, а Божьею помощью, и это произойдет в самый неожиданный момент и таким образом, что никто не сможет отрицать непосредственного божественного вмешательства; город обретет много новых владений и станет более цветущим, славным и могущественным, чем прежде; народное правление и Большой совет, созданный в городе, — от Бога, и потому не должны быть изменены; а кто станет это оспаривать, плохо кончит; он добавлял, что все должно свершиться так быстро, что нет ни одного человека, слушающего его проповеди, который так стар, что не сможет стать свидетелем исполнения предсказания, если будет жить назначенное ему природой время. Говорил он и о многом другом, в том числе о предстоящих ему самому гонениях как со стороны Церкви, так и со стороны светских властей; все это я пропускаю, ибо это здесь некстати, и к тому же его проповеди напечатаны, сохранились и могут дать ясную картину всего этого.

Из-за этих проповедей фра Джироламо стал ненавистен папе, ибо, пророчествуя об обновлении Церкви, он с отвращением и весьма открыто порицал прелатов за правление и нравы; он стал ненавистен и венецианцам, и миланскому герцогу, поскольку они полагали, что он поддерживает Францию и отчасти виновен в том, что Флоренция не присоединилась к лиге; также и в городе многие были настроены против него; одни просто не верили подобным вещам, другим не нравилось народное правление, которому он горячо покровительствовал и помогал; кроме того, немало было таких, кто доверял францисканцам и монахам других орденов, которые, видя, в каком почете братья из Сан Марко[272], приняли противоположную им сторону; много было также порочных людей, недовольных тем, что фра Джироламо, обличая содомию и прочие грехи, а кроме того азартные игры, сильно мешал их образу жизни, — все вместе они с яростью поднялись против фра Джироламо, публично преследуя его и насколько возможно препятствуя его деятельности. Во главе их стояли Пьеро Каппони (хотя он, понимая силу противоположной партии, не раз колебался или прибегал к притворству), Танаи де'Нерли с сыновьями, особенно Бенедетто и Якопо, Лоренцо ди Пьерфранческо, Браччо Мартелли, все Пацци, мессер Гвидантонио Веспуччи, Бернардо Ручеллаи и его сын Козимо; за ними шли Пьеро дельи Альберти, Бартоломео Джуньи, Джованни Kaначчи, Пьеро Пополески, Бернардо да Диаччето и многие другие.

С другой стороны, деятельность фра Джироламо получила одобрение и поддержку многих флорентийцев: некоторые просто были расположены верить по природной доброте и по пристрастию к религии, кое-кто считал, что фра Джироламо прав и его предсказания непременно исполнятся; некоторые злобные люди, пользующиеся дурной славой, поддерживали его, облачившись в этот плащ святости, чтобы прикрыть свои поступки и снискать себе доброе имя; другие, так сказать, добропорядочные люди, видя, каким расположением пользуется партия монаха, и признавая ее могущество, примкнули к ней, чтобы добиться должностей, обрести власть и большую славу в народе. Во главе партии монаха стояли Франческо Валори, Джованбаттиста Ридольфи и Паолантонио Содерини, мессер Доменико Бонси, мессер Франческо Гвалтеротти, Джулиано Сальвиати, Бернардо Нази и Антонио Каниджани. К этой партии также относили Пьерфилиппо Пандольфини и Пьеро Гвиччардини, которые, однако, в возникавших спорах держали себя скромно и вели себя так, что полностью не считались сторонниками вышеназванных; за ними шли Лоренцо и Пьеро Ленци, Пьерфранческо и Томмазо Тозинги, Лука д'Антонио дельи Альбицци, Доменико Маццинги, Маттео дель Качча, Микеле Никколини, Батиста Серристори, Аламанно и Якопо Сальвиати, Ланфредино Ланфредини, мессер Антонио Малегонелле, который при старом порядке не был у власти, в то время как Пьерфилиппо Пандольфини уже тогда входил в комиссию Десяти, а теперь вновь обрел влияние; Франческо д'Антонио ди Таддео, Америго Корсини, Алессандро Аччайуоли, Карло Строцци, Луиджи далла Стуфа, Джоваккино Гваскони, Джино Джинори и многие другие. Присоединился к ним и весь народ, ибо многие имели расположение к подобным вещам; поэтому, поскольку преследователи монаха пользовались всеобщей ненавистью и дурной репутацией, а его сторонники, напротив, — большой любовью и благоволением, людям этой партии предоставлялось несравненно больше почестей и магистратур города, чем другим; вот почему сторонники фра Джироламо были столь могущественны, а так как на основании его пророчеств они считали, что государства Италии должны потерпеть поражение, и истолковывали эти пророчества таким образом, что король Франции вновь одержит победу — не говоря о других соображениях, которыми они руководствовались, — именно они и воспрепятствовали тому, чтобы Флоренция присоединилась к лиге. Так возник величайший раздор и смертельная ненависть в душе у флорентийцев, да такая, что распри по поводу монаха разделили многих братьев, отцов и сыновей, и из этого родилось другое великое разногласие: все сторонники монаха держали сторону Франции, а его противники мечтали о союзе с лигой.

В конце описанного 1495 года над таможней воздвигли стены и закончили строительство большой залы Совета, и там собрался весь народ, чтобы избрать новую Синьорию, а сперва фра Джироламо прочитал там проповедь; гонфалоньером справедливости был избран Доменико Маццинги, вступивший в должность в мартовские календы, — так непрерывно расширялось и возрастало народное правление.

1496. Пришел 1496 год, бурный и полный опасностей для внутреннего и внешнего положения города; в начале года, в конце апреля, обнаружился сговор флорентийцев, враждебно настроенных к монаху, — все они занимали невысокое положение. Они намеревались тесно сплотиться в Совете и способствовать друг другу в борьбе за должности, с тем чтобы, когда в этом преуспеют, стремиться к более высокой цели; они стали было набирать силу, когда все открылось, и в то утро, когда собирался Совет, чтобы выбрать новую Синьорию — вместо прежней, которую возглавлял Доменико Маццинги, — по приказу Синьории и комиссии Восьми были задержаны и отведены в Барджелло Филиппо Корбицци, Джованни Беницци и Джованни да Тиньяно. Когда же их затем допросили и подробно со всем ознакомились, создалось впечатление, что это выходит за границы простого сговора и имеет скорее характер государственного заговора, хотя и не такого, чтобы участники заслуживали смертную казнь; тогда эти трое решением Синьории и комиссии Восьми были лишены прав и навечно заключены в тюрьму Стинки, а Скиатта Баньези, человек непорядочный, и некоторые другие, ему подобные, были временно лишены прав; так ослабла опасность, которая принесла бы великий вред, не будь она вовремя устранена. Это волнение послужило причиной того, что Совет обошел Франческо дельи Альбицци, который, как ожидалось, должен был стать гонфалоньером справедливости: ведь в сговоре принимали участие враги монаха и Совета, а про Франческо, хотя он и был вне подозрения в соучастии, существовало, однако, мнение, что ему не нравится как Совет, так и фра Джироламо; и бобы выпали за Пьеро ди Лукантонио дельи Альбицци, его товарища, добродушного, но ничтожного старика. Во время его гонфалоньерата заключенные в Стинках по закону 1494 года апеллировали в Большой совет, а поскольку они были в Стинках и не могли сами явиться, было зачитано сначала их дело, а затем то, что они написали в свою защиту; наконец, последним говорил Франческо Ринуччини, который был то ли в Синьории, то ли в комиссии Восьми, и он счел приговор справедливым, и действительно, по изучении дела узников так и не выпустили на свободу.

После того как смута была подавлена, флорентийцы стали восстанавливать свою власть на территории Пизы; комиссаром там был Пьеро Каппони; во время сражения за небольшой замок в Сойане он был убит выстрелом из аркебузы. Таков был конец этого человека величайшей доблести и замечательного ума, искусного в красноречии, но несколько непостоянного и не всегда последовательного в своих решениях; он был очень смел, честолюбив и в большой славе; еще при Лоренцо, хотя он немного занимался политикой, у него была репутация весьма разумного и мужественного человека, и Лоренцо даже боялся его, учитывая его достоинства и влияние; при Пьеро Медичи во многом именно благодаря Пьеро Каппони произошло изменение государственного правления, из-за чего он снискал себе огромную любовь и влияние; во время пребывания во Флоренции короля Карла он немало сделал для блага города — способствовал подписанию соглашения и добыванию денег для короля; затем, избранный в комиссию Двадцати, он много заботился о спасении граждан, участвовавших в прежнем правлении, и несколько месяцев был самым могущественным лицом в городе. Когда позже Пьеро Каппони сделался врагом монаха, сложилось мнение, что он не одобряет Совет и ведет переговоры с государями об его изменении, поэтому народ его возненавидел; хотя враги монаха и их главари все от него зависели, но из-за ударов, получаемых с другой стороны, и внушаемого им самим страха он ничего не мог выиграть в Совете; несмотря на всю его славу и большое число сторонников, его смерть была встречена народом с радостью и удовольствием.

Положение Флоренции было таково: разобщенная и разъединенная внутри и за пределами города, она сосредоточила внимание на Пизанской войне, идущей безо всякого успеха, ибо Флоренция не имела никакой поддержки, а пизанцев защищали венецианцы, так что те крепко держали в своих руках Викопизано, Кашину, Либрафатту, Верруколу и выход к морю; другие крепости переходили из рук в руки, ведь если они были в наших руках, то как только представлялся случай, они от нас отходили. Положение Флоренции было трудным, с каждым днем убывала надежда, что король Карл придет в Италию, и не было возможности сделать передышку и восстановить прежние владения, поскольку город испортил отношения с другими государствами Италии. Папа не хотел, чтобы мы вернули себе наши владения, ведь в случае нашей удачи в Италии, очевидно, настал бы мир, что противоречило его честолюбивым планам укрепить собственное государство: последнее не удалось бы, окажись вдруг Италия объединена; этого не хотели и венецианцы, которые ни при каких обстоятельствах не желали лишаться своих владений в Пизе, замыслив сделать из этого города свое главное орудие для достижения власти над всей Италией. Не хотел этого и герцог Лодовико, ибо он намеревался возвыситься при итальянских смутах, и кроме того, если ему все же пришлось бы объединиться с Флоренцией, он хотел установить там правление одного или немногих в надежде на то, что им можно больше довериться и извлечь для себя больше выгоды, чем при правлении множества, с которым нельзя установить доверительных, дружеских отношений и обсудить втайне какое-либо дело; поэтому он всегда в разговорах со своими и даже в присутствии нашего посла мессера Франческо Гвалтеротти высмеивал флорентийские дела, потешаясь то над способом избрания магистратов, то над низким происхождением людей в Совете. На что мессер Франческо в силу своего характера отвечал обычно находчиво и не теряя достоинства.

Во Флоренции были уверены, что от этих государей нам нечего ждать возвращения наших территорий, и мы по-прежнему отказывались вступить в лигу и бросить короля Карла, хотя нас о том постоянно просили и часто даже угрожали; напротив, все время поддерживая партию Франческо, Флоренция постоянно побуждала короля к походу. Вследствие этого синьоры из лиги, чтобы отбить у короля желание прийти в Италию и вмешаться в наши дела, в конце сентября призвали в Италию римского короля Максимилиана, пообещав помочь ему людьми и деньгами для получения императорской короны; причем обещали предоставить ему такую большую помощь, чтобы он смог силой принудить нас вступить в лигу. Когда Максимилиан подошел к границам Италии, он отправил во Флоренцию послов, чтобы они, помимо требования продовольствия и свободного прохода, убедили флорентийцев вести себя как добрые итальянцы; им сообщили, что к его величеству будут отправлены послы, которые дадут ему должный ответ, а когда вскоре пришло известие, что он уже на территории Милана, туда направили послов — мессера Козимо де'Пацци, епископа Ареццо, и мессера Франческо Пепи, после того как сперва были отозваны Пьеро Гвиччардини и затем Пьерфилиппо Пандольфини.

По прибытии в Ломбардию они узнали, что Максимилиан уже отбыл в Геную с тем, чтобы оттуда морем добраться до Пизы; догнав его, они изложили свое поручение, показав, сколь сильно желание Флоренции ему угождать и как много пользы он сможет извлечь из дружбы с ней, если его требования будут справедливы; они сказали, что требование войти в лигу несправедливо, поскольку флорентийцы не могут верить тем, кто коварно отнял у них земли и не хочет их возвращать; все это касалось и самого Его величества, который не мог не видеть, как постоянно возрастает сила его злейших врагов. Хотя император знал, что на самом деле так оно и есть, он, однако, мог ответить лишь то, что диктовала ему лига; поэтому в день отплытия в Пизу он сказал послам, что очень занят и потому не имеет возможности ответить им окончательно, но что им даст ответ папский легат, который находится в Генуе. Они обратились к легату, а тот послал их за ответом к герцогу Миланскому. Они покинули Геную, прибыли в Милан и просили аудиенцию у герцога, который дал им ее в присутствии папского легата и всех послов своих союзников; все ожидали, что наши потребуют ответа, флорентийцы же сказали, что, намереваясь вернуться во Флоренцию и придерживаясь того пути, по которому они прибыли, они пожелали, как это и положено, посетить синьора герцога и поручить его заботам спасение Флоренции. Герцог понял, что над ним насмехаются; когда он их спросил, хотят ли они получить ответ, они заявили, что не имеют на то полномочий; когда же герцог возразил, что император же послал их изложить ему то, что они уже высказали императору, чтобы герцог смог им ответить, послы сказали, что это бесполезно и они не имеют на то соответствующих указаний; когда герцог прибавил, что не понимает, проистекает такое их поведение от излишней осторожности или от злого умысла, Гвалтеротто, постоянный представитель Флоренции в Милане, заявил, что причиной тому злой умысел, но не их, а других; так герцог и послы союзников были осмеяны, а наши, распрощавшись с ними, вернулись во Флоренцию.

Максимилиан получил в Генуе деньги от имени лиги, отплыл в Пизу, но в море был на много дней задержан ветрами и непогодой, поэтому к моменту прибытия в Ливорно все его деньги оказались истрачены и пришло время получить новую сумму; он несколько дней оставался в Ливорно в ожидании денег от венецианцев и, так и не дождавшись, отправился в Пизу, оставив в порту Ливорно несколько кораблей; когда же в конце октября там неожиданно появились французские галеры, присланные нам в помощь, императорские корабли не выдержали натиска французских кораблей, чему немало способствовали и ветры; оказавшись без денег и лишившись всякой надежды, император повернул обратно и с позором возвратился в Германию.

А венецианцы не послали ему денег, поскольку император больше зависел от герцога, чем от них, и они, опасаясь неудовольствия герцога, если Пиза будет в их руках, и поэтому не доверяя ему, не хотели, чтобы их деньги укрепили те силы, которыми полностью распоряжается герцог. Этот разрыв был необыкновенно выгоден и полезен Флоренции, ибо ее граждане, лишенные поддержки, во вражде со всей Италией, считали, что положение безвыходно; и поэтому многие видели в нашем спасении скорее чудо, чем следствие человеческих поступков: казалось, что задержка императора в море из-за непогоды, столь своевременный раскол в лиге и помощь ветров нашей победе были ниспосланы Богом; тем более что в эти дни фра Джироламо в своих проповедях настойчиво призывал людей оставить всякий страх, ибо Бог спасет их.

После отбытия императора, в январские календы был избран гонфалоньером справедливости Франческо Валори, а ведь около двух месяцев назад он не смог пройти в комиссию Десяти и был оттеснен не только кандидатурой Пьерфилиппо Пандольфини, но и Таддео Гадди, — это яркий пример изменения настроений в народе, который, оттолкнув Франческо Валори, вскоре поставил его во главе столь важной магистратуры, на этот раз при голосовании предпочтя его Пьерфилиппо Пандольфини. Его избранию способствовала партия монаха, безусловным главой которой он стал, поэтому на этой должности он собирался насколько возможно покровительствовать монаху и даже изгнать из Флоренции многих проповедников ордена святого Франциска, которые открыто выступали против фра Джироламо. Поскольку Медичи стали везде притчей во языцех, а многие флорентийские священники и придворные переехали в Рим к кардиналу де'Медичи, Франческо Валори ввел жесточайшие законы, требуя их обратно и запрещая с ними сношения; при проведении этих законов ему пришлось столкнуться со столькими трудностями, что, несмотря на всю свою силу и употребленные старания, он не раз хотел на все махнуть рукой; происходило это не столько из-за того, что среди флорентийцев были сторонники Медичи, сколько из-за врагов монаха и недовольных существующим правлением. Франческо Валори также намеревался укрепить Совет[273], учредив закон, чтобы всякий, за кем числятся недоимки по налогам, не мог туда войти; а поскольку число членов Совета было очень невелико, он предоставил право участвовать в нем юношам, которым исполнилось двадцать четыре года, в то время как раньше оно распространялось лишь на тридцатилетних. Он удалил из Совета многих, кто по тем или иным причинам не должен был в нем участвовать, но благодаря смутам с самого начала вошел туда под чужим именем или используя ложные предлоги. Вследствие этого, а также благодаря репутации безупречного и добропорядочного гражданина, он имел большой вес, а враги монаха после смерти Пьеро Каппони не располагали влиятельным предводителем, которого могли бы ему противопоставить. Тогда они обратили свое расположение на Бернардо дель Неро, который, несмотря на участие в прежнем правлении, был уже избран в комиссию Десяти и вернул себе былую славу; он был стар, имел репутацию человека благоразумного, опытного и влиятельного — казалось, что это был единственный человек во Флоренции, которого можно было противопоставить Франческо Валори; его и сделали после Франческо гонфалоньером справедливости; итак, он был провозглашен предводителем другой партии, и между ним и Франческо возникли соперничество и великая ненависть.

1497. Наступил 1497 год, год величайших смут и потрясений; в начале этого года, в последних числах апреля, когда гонфалоньером был еще Бернардо дель Неро, в Сиену с большим количеством солдат, предводимых Бартоломео д'Альвиано, прибыл Пьеро де'Медичи, чему помогли венецианцы, покровительствовавшие Пьеро в расчете на то, что он совершит государственный переворот во Флоренции, а они окончательно овладеют Пизой. Ему это предприятие представлялось легко исполнимым, ведь он знал о недовольстве бедного люда из-за сильнейшего голода — стайо[274] зерна стоил пять лир; кроме того, он знал, что многие добропорядочные люди и его друзья во Флоренции недовольны; с некоторыми, как о том будет сказано ниже, он вел переговоры; к тому же гонфалоньер справедливости Бернардо дель Неро и члены Синьории Батиста Серристори и Франческо ди Лоренцо Даванцати раньше были страстными приверженцами его правления. С такими мыслями он выехал из Сиены двадцать седьмого апреля и вечером прибыл в Тавернелле, предполагая на рассвете следующего дня быть у ворот Флоренции, что ему, однако, не удалось, ибо ночью лил сильный дождь и в назначенный час он не смог выехать верхом.

Когда во Флоренции узнали о прибытии Пьеро в Сиену, а затем о его отъезде оттуда — хотя и полагали, что он далеко не продвинется, — командование принял Паоло Вителли, который как раз в эти дни приехал из Мантуи, где сидел в тюрьме: арестован он был в Неаполитанском королевстве, где находился вместе со своим братом Камилло. Утром двадцать восьмого апреля, когда узнали, что Пьеро движется к городу, в ранний час образовали новую Синьорию, с гонфалоньером Пьеро дельи Альберти, членами — сторонниками народного правления и врагами Медичи; в страхе из-за приближения Пьеро они послали Паолантонио Содерини и Пьеро Гвиччардини, чтобы они поторопили выезд Паоло Вителли и сопровождали его, причем их выбрали, особенно Пьеро Гвиччардини, скорее из-за их дружбы с Паоло Вителли, чем из-за вражды с Медичи. Паоло Вителли вместе с ними прискакал к воротам Сан Пьеро Гаттолини и, получив известие, что Пьеро в одной-двух милях оттуда, остановился там и приказал запереть ворота; из опасения, что у Пьеро могут быть сторонники внутри города, во Дворце задержали около двухсот граждан, которых особо подозревали в симпатиях к прежнему правлению; однако никто в городе не взялся за оружие — разве лишь в тот момент, когда стало известно, что Пьеро уходит, — за исключением небольшого числа его смертельных врагов, семейств Нерли, Каппони, Пацци, Строцци, Лоренцо Пьерфранко и других, да и те выступили слишком поздно. Много часов простоял Пьеро перед воротами, а когда увидел, что в городе не наблюдается никакого движения, а оставаться там, где он стоял, небезопасно, то повернул назад и по той же дороге без всяких помех вернулся в Сиену.

После отъезда Пьеро, когда новая Синьория вступила в свои права, произошел великий спор из-за монаха, поскольку гонфалоньер Джованни Каначчи и Бенедетто де'Нерли, оба члена Синьории и смертельные враги монаха, хотели от него отделаться; с другой стороны, мессер Антонио Каниджани и мессер Бальдо Ингирлани защищали его, удерживая, хотя и с большими трудностями, четыре боба в его пользу. И поскольку в этом споре страсти накалились и произошел раскол, то чтобы привести дела в порядок и успокоить город, от обеих сторон были выбраны Бернардо дель Неро, Танаи де'Нерли, Никколо Ридольфи, Паолантонио Содерини, Пьеро Гвиччардини, мессер Аньоло Никколини, мессер Гвидантонио Веспуччи, Бернардо Ручеллаи, Франческо Валори, Пьерфилиппо Пандольфинии Лоренцо ди Пьерфранческо. Однако оказалось, что это не выход, страсти кипели, и, по общему мнению, должно было произойти какое-нибудь возмущение; утром в праздник Вознесения во время проповеди монаха в Санта Липерата поднялся неимоверный шум без всяких причин, просто из-за всеобщей подозрительности; при громких криках у монаха обнаружились признаки великого страха, он не мог продолжать проповедь и в конце концов вернулся в Сан Марко в сопровождении большого числа вооруженных граждан, среди которых был Джованбаттиста Ридольфи с пикой на плече.

Раздоры флорентийцев так и не прекратились, напротив, они разгорались с каждым днем, и наконец в июне папа Александр приказал объявить во Флоренции, что фра Джироламо отлучен от Церкви за то, что во всеуслышание проповедовал еретическое учение, а затем не пожелал по его приказу к нему явиться. Считают, что папа сделал это по собственной воле, но он сделал это тем охотнее, что его подстрекали из Флоренции противники монаха; поэтому, чтобы доказать невиновность монаха, в Сан Марко произвели подписку граждан, которые утверждали, что он хороший и истинный католик. Подписалось около пятисот человек, так что не осталось почти ни одного неподписавшегося из людей его партии; а поскольку из-за отлучения фра Джироламо воздерживался от проповедей и его враги были довольны, казалось, что разногласия немного улеглись.

Примечательно, что в то утро, когда объявили об отлучении фра Джироламо, во Флоренции стало известно о кончине в Риме герцога Критского, любимого сына папы, к чьей смерти, как потом говорили, приложил руку кардинал Валенсии, сын папы, которому было совсем не по душе, что папа отдавал предпочтение его брату. Сторонники монаха видели в этом совпадении знак, которым Бог хотел указать папе, что тот совершил ошибку, отлучив от Церкви фра Джироламо. Потом, в августе, при гонфалоньере Доменико Бартоли, произошло очень важное событие; чтобы его лучше описать, вернусь назад к его истокам.

В правительстве Флоренции был полнейший разлад, ведь магистраты избирались в Большом совете, а он вначале отдавал предпочтение людям из народа, гражданам, известным своей добропорядочностью, и тем, которые не вмешивались в дела государства, а не людям, имеющим большой вес и опытность; затем постепенно поняли, что в правительстве должны быть благоразумные и толковые люди, угасла ненависть к большинству тех, кто в прошлом обладал в городе властью, и выборы главных магистратов, в первую очередь гонфалоньера справедливости и комиссии Десяти, стали проводиться более разумно. В результате чего — в то время как раньше какой-нибудь Антонио Манетти[275] и ему подобные вытеснили из гонфалоньеров справедливости таких, как Паолантонио Содерини, а люди вроде Пьеро дель Бенино, Пандольфо Ручеллаи, Андреа Джуньи в комиссии Десяти значили больше, чем самые достойные граждане, — теперь суждения Совета стали более здравыми, и гонфалоньерами справедливости были назначены последовательно Франческо Валори и Бернардо дель Неро; их также выбирали постоянно в комиссию Десяти, а кроме них мессера Гвидантонио Веспуччи, Пьерфилиппо Пандольфини, Паолантонио Содерини, Бернардо Ручеллаи и других.

Вслед за тем на многие должности за пределами города, в таких местах, как Ареццо, Пистойя, Вольтерра, Кортона[276] и другие, также весьма разумно стали проводить выборы; поэтому состав Совета сильно улучшился, и стало очевидно, что если выборы и в дальнейшем вести по наибольшему числу бобов, то должности в государстве займут многие самые достойные люди. Тем не менее, хотя фратески[277] пользовались большими симпатиями, чем их враги, — что объясняется авторитетом монаха и тем, что, по правде говоря, кроме Бернардо дель Неро, мессера Гвидантонио, Бернардо Ручеллаи и еще некоторых, были там и другие люди, — все противники монаха стремились изменить образ правления, но большинство, особенно Бернардо дель Неро, не собирались призывать во Флоренцию Пьеро де'Медичи, а хотели создать правительство из добропорядочных людей, а во главе его поставить Лоренцо и Джованни ди Пьерфранческо. Получив на то секретное согласие герцога Миланского, Джованни по его приказу отправился в Имолу[278], где тайно женился на правительнице Имолы и Форли, побочной дочери герцога Галеаццо и, следовательно, племяннице герцога Лодовико, которая раньше была женой графа Джироламо и правила этим государством от имени сыновей названного графа; возможно, он намеревался прибегнуть к помощи ее людей, когда представится возможность совершить во Флоренции государственный переворот.

Враги Совета считали, что постепенное улучшение процесса выборов приведет к тому, что многие почтенные люди приспособятся к новому образу правления и он таким образом с каждым днем будет укрепляться; поэтому они решили ввести более широкое голосование и отменить практику выборов по наибольшему числу бобов, воображая, что чем шире будут выборы, тем скорее расшатается Совет и вызовет неодобрение порядочных людей, которые будут недовольны тем, что должности оказываются в руках людей, того не заслуживающих из-за неблагородного происхождения, их собственных пороков или по каким другим причинам. Чтобы добиться этого (поскольку они не имели такой власти, чтобы провести это обычным порядком), они стали при избрании на должности за пределами Флоренции кидать белые бобы за тех, кто поставлен на голосование, с тем чтобы никто не оказался победителем и пришлось прибегнуть к другой форме голосования; в этом они получили поддержку многих, которые, не понимая, какова цель этого предприятия, содействовали ему не с тем, чтобы уничтожить Совет, а чтобы положить конец узким выборам на основании наибольшего числа голосов.

Так продолжалось несколько месяцев; все это многократно обсуждалось в пратиках; наконец те, кто не хотел беспорядков, предложили постановить, чтобы в случае, когда вопрос об одной должности трижды будет поставлен на голосование в Совете и никто не одержит победу, эта должность отдавалась тому, чья кандидатура трижды получила больше бобов, хотя кандидат и не одержал победу при голосовании; таким образом, даже если кто-то ради внесения беспорядка будет срывать выборы, считая: пусть я проиграю дело, но зато никто не победит, — должности все равно будут заняты. Пратика готова была согласиться с этим проектом, и тогда Бернардо дель Неро, видя, что этот проект мешает их планам, опроверг его столь живо и убедительно, что он так и не был принят. Однако, в конце концов, нужно было предпочесть наименьшее зло и принять постановление об изменении порядка выборов на внегородские должности: в то время как раньше ставилось на голосование по назначению определенное количество кандидатур и выбирался тот, кто побеждал, получив наибольшее число бобов, теперь следовало ставить на голосование по жребию, вынимая из общей сумки имена всех способных занять эту должность, а затем имена всех тех, кто выиграет голосование — получив половину бобов и еще один или больше, — и должностным лицом становился тот, кого избирали по жребию. Таким образом, выборы расширились и порядок их ухудшился, потому что в результате голосования по жребию выбирались не всегда достойные, как то было при назначении; кроме того, поставленные на голосование, то есть те, кто получил половину бобов и еще один или больше, имели одинаковые шансы быть вытянутыми по жребию, хотя один получил намного больше бобов, чем другой. Этот малопригодный способ выборов распространился впоследствии, как о том будет сказано ниже, не только на внегородские должности, но и на внутригородские, и тем не менее изобретатели его не достигли желаемого результата: ведь если прежде на должности выбирали немногие, двести граждан или чуть больше, так что только они были сторонниками Совета, а все прочие его врагами (число врагов было намного больше), то теперь выборы значительно расширились, и почти всем, кому должен был не нравиться Совет, он стал нравиться и приобрел намного больше сторонников, чем прежде.

Но на том не прекратилось, а, напротив, продолжалось противодействие происходящему, вследствие чего граждане обеих партий с пагубной вольностью стали во всеуслышание злословить о Совете и говорить, жилось нам, мол, лучше во время правления Медичи. За это не наказывали, по обычаю городов, где граждане разделены на партии и, занятые спорами, не заботятся о важнейшем, к тому же, кто в немилости у одной партии, в милости у другой; поскольку же все считали, что власть в городе принадлежит не одному лицу и не малому числу граждан, а она в руках многих, то не было ни одного человека, кто бы взял на себя общие заботы и улаживание распрей, и поэтому распущенность в городе с каждым днем возрастала. Поскольку обо всех злословили публично и многие граждане были недовольны, Никколо Ридольфи, Лоренцо Торнабуони, Джаноццо ди Антонио Пуччи и другие, желавшие возвращения Пьеро, заключили, что у того много сторонников во Флоренции, и начали вести с ним переговоры. Все это очень воодушевило Пьеро, который к тому же знал о намерении лиги помочь ему поссорить Флоренцию с Францией; с целью лучше подготовить почву он послал во Флоренцию маэстро Мариано да Гинаццо, генерала ордена святого Августина, который несколько раз еще при Лоренцо с величайшим успехом читал в городе проповеди. Как бы противодействуя делу фра Джироламо, тот стал искусно поучать с амвона, чтобы Флоренция присоединилась к лиге, а кроме того, вел приватные переговоры с друзьями Пьеро. И несмотря на то, что его приезд, а затем и переговоры с этими гражданами во Флоренции вызывали почти у всех подозрение относительно мотивов его действий, раздоры в городе не позволяли начать расследование и соответствующим образом его наказать.

Позиции Пьеро, таким образом, укрепились, но когда он стал просить лигу о покровительстве, то не получил поддержки со стороны герцога Миланского, возможно, по двум причинам: во-первых, герцог считал, что восстановление власти Пьеро в данный момент приведет к усилению в Пизе венецианцев; во-вторых, так как он сам был главной причиной изгнания Пьеро, то опасался, что, даже оказав сейчас ему услугу, все равно никогда не сможет ему доверять; поэтому он лишил Пьеро своей поддержки, и тот получил помощь лишь от венецианцев, но не такую, на которую рассчитывал. Тем не менее Пьеро поверил друзьям, с которыми вел переговоры, что в Синьории есть люди, облагодетельствованные семейством Медичи, что в городе очень много недовольных, а плебс и крестьяне, мучимые голодом, жаждут перемен; кроме того, он надеялся, что стоит ему приблизиться к воротам, как толпа призовет его во Флоренцию и будет носить на руках — планы, не имеющие основания и опирающиеся на надежды, обычные для изгнанников, всегда остающихся в плену иллюзий относительно того, что у них есть друзья и сильная партия сторонников в городе. Полный надежд Пьеро прибыл, как о том сказано выше, к воротам Флоренции во время гонфалоньерата Бернардо дель Неро; и хотя все знали, что Пьеро ведет переговоры в городе, вплоть до августа все это не привлекало внимания, поскольку уверенности в том не было никакой, а мысли всех были всецело заняты фра Джироламо.

В это время в Риме находился Ламберто делла Антелла, изгнанный некогда за то, что он писал Пьеро; пустив в ход хитрость, он узнал о переговорах Пьеро во Флоренции и, то ли поскольку считал, что тот его обидел, то ли потому, что надеялся таким образом вернуться на родину и получить какую-нибудь выгоду, по злобной своей природе написал во Флоренцию какому-то частному лицу, думаю, мессеру Франческо Гвалтеротти, что если ему гарантируют безопасность, он прибудет и сообщит о весьма важных событиях. Все это тянулось довольно долго, и в конце концов он приехал в город; когда о том стало известно, его арестовали, подвергли бичеванию и под пыткой он показал, где можно получить сведения об этом заговоре, который был расценен как весьма значительный; поэтому Синьория назначила около двадцати граждан и предоставила им полномочия вызывать в суд и проводить розыск и расследование, связанные с этим делом.

Сначала были вызваны в суд и задержаны Бернардо дель Неро, Никколо Ридольфи, Лоренцо Торнабуони, Джаноццо Пуччи и Джованни Камби; вызвали и многих других, но они были у себя на виллах и не явились: это Пандольфо Корбинелли, Джино ди Лодовико Каппони, Пьеро ди мессер Лука Питти, Франческо ди Руберто Мартелли, прозванный эль Тинка[279], Галеаццо Сассетти, Якопо ди мессер Бонджанни Джанфильяцци; вызвали также донну Лукрецию, жену Якопо Сальвиати и дочь Лоренцо де'Медичи, которую сторожили в доме Гульельмо де'Пацци. Допросы продолжались, пятеро вначале названных были подвергнуты бичеванию, и в результате стало известно об обширной переписке Джаноццо и Лоренцо Торнабуони с Пьеро, а также о том, что они информировали его о событиях во Флоренции и укрепляли в намерении вернуться, заручившись поддержкой лиги; стало известно, что с прибытием фра Мариано[280] и его переговорами о заговоре был непосредственно связан Никколо Ридольфи, который рассказал все гонфалоньеру Бернардо дель Неро, и лишь последний об этом знал, но ничего не написал, не посоветовал, не сделал, никому не сказал; раскрылось, что об этом знала и так же вела себя донна Лукреция, без ведома своего мужа Якопо, от которого все скрывала; стало известно, что Джованни Камби и те, кто бежал, были в это замешаны и совершили различные проступки.

Когда дело тщательно рассмотрели и обсудили, была назначена пратика приблизительно из двухсот граждан, в которой начались совещания на эту тему. Сперва мнения разделились: те, кто желал установления власти Медичи во Флоренции, выступали за помилование заговорщиков (таких оказалось мало, и почти все они были люди незначительные, если же кто и имел вес, то не осмеливался высказаться); кое-кому представлялось, что осуждение стольких почтенных людей — решение весьма серьезное, и пролитая кровь будет началом большой катастрофы для города; некоторые из милосердия или по личной дружбе с кем-либо из заговорщиков стремились их спасти — среди них мессер Гвидантонио Веспуччи и все Нерли, которым было жаль потерять Бернардо дель Неро, предводителя своей партии, враждебной монаху. С другой стороны, все, кроме семейства Нерли, кто в прошлом был настроен враждебно к Медичи, очень страшились их возвращения; все, кто одобрял народное правление и нынешнее положение дел — а их было немало, — хотели лишить заговорщиков жизни. Во главе тех, кто высказывался за казнь, встал Франческо Валори, и то ли чтобы показать себя явным врагом Медичи, то ли из желания удержать в руках Совет, в котором он был как бы главой государства, то ли, как считали позже, чтобы убрать с дороги Бернардо дель Неро, единственного, кто мог быть поставлен с ним наравне и был способен помешать его возвышению, — он стал яростно того преследовать. Хотя его огорчала мысль о казни Лоренцо Торнабуони и он очень хотел его спасти, однако понимал, что Лоренцо виновен чуть ли не больше всех остальных и если помиловать его, то надо помиловать и всех прочих. В конце концов он так разъярился, что решил во что бы то ни стало покончить с заговорщиками.

Когда собралась пратика, от имени гонфалоньеров компании весьма резко выступил мессер Антонио Строцци, доказывая, что заговоры, направленные против свободы города, — это такое тяжкое преступление, что по законам должны быть лишены жизни не только сами участники, но также и те, кто знал о заговоре и никому не сообщил. Потом в таком же духе от имени комиссии Двенадцати говорил Бернардо ди Ингилезе Ридольфи, хотя в Комиссию входил также Пьеро ди Джулиано Ридольфи, родственник Никколо. Почти все магистраты продолжали в том же роде, когда мессер Гвидо[281] искусно помог делу обвиняемых, показав, что их преступления различны: одни сделали больше, другие меньше, причем действовали различным образом, а некоторые лишь знали и ничего не делали; он сказал, что необходимо одновременно применить и законы, и статуты города и внимательно изучить, какого наказания заслуживают обвиняемые — одного и того же или разных; он напомнил, что когда речь идет о таком ответственном деле, как жизнь человека, нельзя ссылаться на недостаток времени.

В результате этих обсуждений почти все в пратике сошлись в том, что надо отрубить заговорщикам головы; а после того как по решению Синьории и по ее приказу они были осуждены комиссией Восьми, на следующий день родственники обвиняемых подали апелляцию согласно закону 1494 года, примененному в деле Филиппо Корбицци, Джованни Беницци и других. Мнения относительно этого в Синьории разделились, вновь собрали пратику, и хотя на ней некоторые и советовали соблюсти закон об апелляции, почти все выступили против, уверяя, что задержка может вызвать народное возмущение, а когда существует опасность бунта, не следует считаться с апелляцией. Главную роль в принятии этого решения сыграл Франческо Валори, а кроме того Гульельмо де'Пацци, мессер Франческо Гвалтеротти, мессер Лука и Пьеро Корсини, Лоренцо Морелли, Пьерфранческо и Томмазо Тозинги, Бернардо Нази, Антонио Каниджани, Лука д'Антонио дельи Альбицци, Карло Строцци.

Наконец, когда пратика уже склонилась к такому решению, а в Синьории его не раз предлагал бывший тогда первым магистром Лука Мартини, то провели голосование: черные бобы бросили только четверо: гонфалоньер, Лука ди Томмазо, Никколо Джованни и Франческо Джиролами; а пятеро других — Пьеро Гвиччардини, Пьеро д'Антонио ди Таддео, Никколо Дзати, Микеле Берти и Бернардо Неретти — открыто выступили против. Итак, это решение не получило большинства в Синьории; и после того как в пратике долго, но безрезультатно говорили, чтобы Синьория ее поддержала, в конце концов Франческо Валори в ярости вскочил с места со словами, что либо умрет он, либо обвиняемые; это вызвало большое возмущение, и многие, возбудившись, стали поносить Синьорию и угрожать ей; Карло Строцци схватил за платье Пьеро Гвиччардини и пригрозил выбросить его из окна — ведь ему казалось: стоит удалить Пьеро, который влиятельнее многих своих товарищей, и дело будет сделано. После этой бурной сцены снова приступили к обсуждению, и победу одержали шесть черных бобов, ибо отступили Никколо Дзати и один из ремесленников, либо опасаясь за свое имущество, либо боясь еще больших беспорядков. Пьеро Гвиччардини, Пьетро д'Антонио ди Таддео и другой ремесленник продолжали держаться стойко и неколебимо. После того как проголосовали за решение пратики, в ту же ночь, через несколько часов, осужденным дали сперва исповедаться, а затем всем пятерым отрубили головы.

Таков совсем неожиданный конец этих пятерых граждан, часть которых стояла во главе нашего города. Джованни Камби не имел большого влияния; он был сторонником Медичи не по традиции, унаследованной от предков, и не потому что зависел он них, а потому что был с ними связан в пизанских делах; когда же из-за восстания в Пизе он обеднел, то примкнул к этому безрассудному заговору. Джанноццо, юноша чрезвычайно умный, способный и богатый, целиком и полностью был предан Пьеро, поскольку так же были настроены его отец Антонио ди Пуччо и старшие в его роде, а кроме того, поскольку он сам был товарищ Пьеро; помимо прочего, он не был благородного происхождения, и народ не любил его за дурное поведение отца; Джанноццо понимал, что не сможет играть никакой роли при народном правлении, и желал возвращения Пьеро. Другими побуждениями руководствовался Лоренцо Торнабуони, ведь он, юноша знатный и благовоспитанный, не испытывал недостатка в любви и расположении народа, который благоволил к нему больше, чем к кому бы то ни было другому; но помимо родства с Пьеро, который приходился ему двоюродным братом, отчего при правлении Медичи он мог рассчитывать на власть, — его побуждало и другое: он был человек щедрый, много тратил, к тому же при Медичи запутал свои дела так, что чуть не обанкротился — поэтому стремился к смутам, чтобы восстановить свое состояние. Кроме того, он считал, что Совет долго не продержится, и опасался, как бы во главе города не оказались Лоренцо и Джованни ди Пьерфранческо, к которым он был настроен весьма враждебно и которых побаивался, — вот он и решил предупредить ход событий.

У Никколо[282] было немалое состояние, и если бы он захотел приспособиться к народному правлению, как это сделали Пьерфилиппо и другие, то, судя по всему, его ждали бы почести и славная репутация, но поскольку его сын Пьеро был женат на Контессине, сестре Пьеро де'Медичи, и он имел влияние при прежнем режиме, то, движимый собственным честолюбием и недовольный тем, что имел, в поисках лучшего он нашел конец, не соответствующий его благоразумному нраву, знатному роду, почетным и высоким должностям, весу и могуществу, которыми он превосходил всех своих современников.

Бернардо дель Неро был глубокий старец, не имел сыновей, владел хорошим состоянием, и благодаря своему положению, почетным должностям, которые занимал, и славе здравомыслящего человека, по праву ему принадлежавшей, он достиг такого влияния, что только он и никто другой мог быть главой партии и противником Франческо Валори; и хотя при народном правлении он имел большой авторитет, ему все же не нравился Совет: то ли потому, что он должен был уплатить очень высокий налог — четыреста дукатов (и стыдился этого), то ли потому, что привык к прежнему правлению и не мог теперь приобрести необходимые при народном правлении простоту в обращении и популярность, то ли он пошел навстречу желанию своих сторонников. Причем он не намеревался восстанавливать власть Пьеро де'Медичи, в его намерения входило поставить во главе Флоренции сыновей Пьерфранческо; и хотя под конец он начал со вниманием прислушиваться к мнению Никколо — план с сыновьями Пьерфранческо показался ему трудновыполнимым — и стал желать как чего-то более легко достижимого возвращения Пьеро, отдавая ему предпочтение перед народным правлением, его вина была столь мала, что в любом случае он был бы оправдан, если бы не ненависть к нему Франческо Валори, желавшего убрать его, своего конкурента. По этой причине Франческо с такой яростью отклонил апелляцию, опасаясь, как бы любовь и доверие народа к Бернардо дель Неро и незначительность его вины не привели к его оправданию.

Гибель этих людей — а ведь у них были богатство, власть, влияние и знатное родство, их все любили и почитали — может послужить уроком для всех граждан: пусть они, имея прочное положение и порядочное состояние, довольствуются этим и не ищут лучшего, ибо в большинстве случаев их ждет неудача; а если они захотят совершить государственный переворот, пусть не забывают, что за такое предприятие следует браться, если оно имеет шансы на успех и не направлено против целого народа, поскольку невозможно победить стольких врагов; пусть учтут, что такие предприятия кончаются полной победой или потерей жизни, во всяком случае потерей родины или родного города; пусть хорошо знают: если их разоблачат и им станет угрожать опасность, всеобщая любовь и благоволение окажутся не больше чем сон: народ свалит на них вину за все — справедливо, а чаще несправедливо. Если они захотят оправдаться, то их не будут слушать или им не поверят, благоволение обратится в ненависть и каждый захочет их распять; все родственники и друзья отвернутся от них и не пожелают ради них подвергать себя опасности — напротив, чтобы выгородить себя, они скорее выступят как главные их преследователи; прежние могущество и влияние им лишь повредят, ведь любой скажет: «У него все есть, чего ему не хватало? Что он искал?» Так случилось с этими пятерыми, на которых народ так возроптал, что, несомненно, их не спасла бы и апелляция; и хотя несколько месяцев спустя, когда ярость улеглась, народ стал сожалеть об их гибели, этого было недостаточно, чтобы вернуть им жизнь. Конечно, если бы тот, кто управлял городом, спокойно позволил прибегнуть к защите закона, суд был бы более справедливым и принес бы городу славу, а не хулу, но кто слишком многого хочет, обычно поддается страху и всех подозревает.

После казни этих граждан те, кто бежал, были сосланы в контадо, в свои владения, кто на десять лет, а кто на пять, в соответствии с их преступлениями; большинство, однако, через год или два вернулись. Они могут послужить уроком для тех, кто пренебрег правилом: лучше бежать, чем явиться на суд; ведь если бы они туда явились, то погибли бы; напротив, если бы и прочим удалось бежать, они не только спасли бы себе жизнь, но не были бы даже объявлены бунтовщиками и не лишились бы имущества. Донна Лукреция, жена Якопо Сальвиати, была освобождена в основном благодаря помощи Франческо Валори, который любил Якопо и считал низостью причинить вред его жене. Так после исполнения приговора и казни Бернардо дель Неро Франческо Валори стал полным правителем города и оставался им до своей смерти[283]; на его стороне была вся партия монаха и некоторое число граждан, покорных его указаниям: мессер Франческо Гвалтеротти, Бернардо и Алессандро Нази, Антонио Kaниджани, Пьерфранческо и Томмазо Тозинги, Алессандро Аччайуоли и другие. Его враг Пьерфилиппо Пандольфини, напуганный его высоким положением, пришел в еще больший страх и ужас после казни тех пятерых, через несколько дней заболел и вскоре умер. Так после вынесения сурового приговора был укреплен народный строй, а для безопасности государства на площадь Синьории был направлен отряд пехоты, который стоял там вплоть до казни монаха.

В том же 1497 году, в январе или феврале месяце, когда гонфалоньером справедливости был Джулиано Сальвиати, фра Джироламо, который из-за отлучения с июня и до того времени не читал проповеди, хотя и отправлял службы в Сан Марко, показывая этим, что не считается с отлучением, — фра Джироламо, видя, что его влияние падает, и понимая, что имеет единомышленников в лице Синьории и гонфалоньера, которые не будут ему мешать, стал публично читать проповеди в Санта Липерата и в них утверждал и весьма красноречиво доказывал, что не обязан ни подчиняться этому отлучению, ни считаться с ним. В результате накалились страсти и возродились раздоры из-за него, угасшие было несколько в то время, когда он не проповедовал; услышав о его неповиновении, папа возмутился и, поощряемый многими священнослужителями и флорентийцами, послал предостережение и приказ, чтобы никто не слушал монаха под страхом такого же отлучения. Тогда число слушателей сильно уменьшилось, а поскольку капитул церкви Санта Липерата не хотел, чтобы фра Джироламо продолжал там читать проповеди, во избежание скандала монах вернулся в Сан Марко. В то время как он там проповедовал, на март и апрель была избрана новая Синьория, гонфалоньером которой стал Пьеро Пополески, и монах имел в ней мало сторонников, хотя туда и вошли его приверженцы Ланфредино Ланфредини и Алессандро ди Папи дельи Алессандри; тут-то и пришли в Синьорию от папы весьма гневные письма с указанием помешать проповедям монаха. Для их обсуждения собралась очень широкая пратика, было много споров и пререканий, и наконец решили запретить фра Джироламо проповедовать; он подчинился приказу и оставил вместо себя проповедником в Сан Марко фра Доменико да Пеша, а в других церквах — других своих монахов.

Противники его стали намного могущественнее, чем раньше, по ряду причин: во-первых, в обычае у народа, после того как он некоторое время поддерживает какое-то предприятие, переметнуться безо всякой причины в противоположную сторону; затем, отлучение отдалило от монаха многих сторонников и превратило в его врагов всех тех, кто был нейтрален и придерживался середины, — они сочли, что предосудительно и недостойно хороших христиан не повиноваться повелениям папы; наконец, вожди противоположной партии, видя, что многие порядочные юноши, страстные, горячие, имеющие оружие, были врагами монаха, объединили их в союз так называемых компаньяччи во главе с Доффо Спини; последние часто устраивали совместные ужины и собрания. Поскольку молодые люди происходили из хороших домов и имели оружие, то держали всех в страхе, так что Паолантонио Содерини, горячо поддерживавший монаха, ввел туда своего сына Томмазо, чтобы обезопасить себя в случае неблагоприятных обстоятельств. Из-за всего этого положение фра Джироламо сильно пошатнулось, и дело завершилось совершенно неожиданным образом, о чем будет речь ниже..

1498. Последовал тяжелейший 1498 год, полный множества разнообразных бедствий, начало которым положило падение фра Джироламо; дело в том, что когда по приказанию Синьории он был отстранен от чтения проповедей и, казалось, строжайшее преследование, которому он подвергался со стороны духовных и светских лиц, несколько ослабло, незначительное происшествие явилось источником всеобщего бедствия. Фра Доменико да Пеша, тоже доминиканец из Сан Марко, человек простой и имеющий репутацию праведника, который в пророчествах о будущем придерживался манеры фра Джироламо, примерно за два года до излагаемых событий, проповедуя в церкви Санта Липерата, объявил с амвона, что в случае необходимости доказать истинность их проповедей они воскресят мертвого, войдут в огонь и по Божией благодати выйдут из него невредимыми; потом то же самое повторил фра Джироламо. До последнего времени об этом не говорили, как вдруг некий фра Франческо из обсервантов ордена святого Франциска, который проповедовал в церкви Санта Кроче и люто ненавидел все, связанное с фра Джироламо, сказал на проповеди, что ради разоблачения столь великой лжи он сам готов взойти на костер вместе с фра Джироламо, пусть лишь разведут огонь на площади Синьории; что сам он без сомнения сгорит, но та же участь ждет, конечно, фра Джироламо, — так станет очевидным лицемерие последнего, ведь он не раз обещал невредимым выйти из огня. Эти слова передали фра Доменико, проповедовавшему вместо фра Джироламо; фра Доменико принял вызов и объявил с амвона, что сам готов к этому испытанию и предлагает себя вместо фра Джироламо.

Все это понравилось гражданам обеих партий, желавшим, чтобы разногласия и недоразумения наконец прекратились, и тогда начались переговоры с обоими проповедниками о предстоящем испытании; наконец, после долгих обсуждений все монахи единодушно решили, что надо сложить костер, на который вместо фра Джироламо взойдет монах из его ордена, причем они предоставили самому фра Джироламо выбрать, кто это будет, а от другой партии — монах ордена святого Франциска, которого изберут вышестоящие. На другой день фра Джироламо получил от Синьории разрешение проповедовать и на проповеди в Сан Марко говорил о значении чудес, что они совершаются лишь по необходимости, когда не хватает разумных доводов и опыта; а поскольку христианская вера была всячески испытана и истинность его предсказаний доказана множеством примеров, тот, кто не закоснел в дурной жизни, вполне может обойтись и без чудес, чтобы не искушать милосердие Божие. Но раз уж сейчас им бросили вызов, они охотно примут его, и он заверяет: кто бы ни взошел на костер, монах-доминиканец выйдет из огня живым и совершенно невредимым, францисканец же, напротив, сгорит; а если произойдет иное, то они могут смело заявить, что его проповеди были лживы; он добавил, что не только с монахами его ордена, но и с любым, кто взойдет на костер в защиту истины, случится то же самое; под конец он спросил слушателей, взойдут ли они в случае необходимости на костер ради торжества столь великого дела, исходящего от Бога. В ответ на этот вопрос поднялся страшный шум, и почти все ответили: «да»; все это было весьма удивительно, ведь нет сомнения, что очень многие устремились бы в огонь по первому слову фра Джироламо. Наконец, в назначенный день, а было это в апреле, в субботу накануне Вербного воскресенья, посреди площади Синьории возвели небольшой деревянный помост, в назначенный час францисканцы пришли на площадь и собрались в колоннаде лоджий дворца; затем явились братья из Сан Марко — среди них многие были готовы к испытанию — с пением псалма Exurgat Dominus et dissipentur inimiciejus[284], а с ними фра Джироламо с Телом Христовым в руках. Из уважения к нему несколько монахов и очень много светских людей несли множество факелов, и была их процессия преисполнена благочестия и ярко показывала, что они пришли подвергнуться испытанию в беспримерно смелом расположении духа; это не только поддержало сторонников фра Джироламо, но даже заставило поколебаться его врагов.

Когда монахи из Сан Марко вошли в колоннаду лоджий, отделенные, однако, деревянной перегородкой от францисканцев, возникло затруднение с одеждой, в которой фра Доменико да Пеша должен был взойти на костер, потому что францисканцы опасались колдовства и волшебства. И поскольку никак не могли прийти к согласию, Синьория не раз посылала двух граждан к каждой из сторон; это были мессер Франческо Гвалтеротти, Джованбаттиста Ридольфи, Томмазо Антинори и Пьеро дельи Альберти; они помогли договориться, отвели предводителей монахов во Дворец, устранили там разногласия и выработали договор; и когда уже намеревались осуществить испытание, братья ордена святого Франциска услышали, что фра Джироламо собирается взойти на костер с Телом Христовым в руке. Они принялись яростно этому противиться, заявляя, что если облатка сгорит, это все равно что ввести в обман и подвергнуть величайшей опасности всю христианскую веру; но фра Джироламо настаивал на том, чтобы нести облатку, в результате все время прошло в долгих споpax, ибо никто не уступал и невозможно было примирить эти мнения, так что все разошлись по домам и даже бревна никто не поджег. Несмотря на то, что фра Джироламо сразу поднялся на амвон и доказывал, что вся вина лежит на братьях ордена святого Франциска, а победа за его партией, тем не менее многим казалось, что это недоразумение из-за Тела Христова было скорее предлогом, чем истинной причиной; много друзей отошло от фра Джироламо, и весь народ настроился враждебно к нему. На следующий день, когда его приверженцев зло высмеивали и проклинали на улицах и враги очень осмелели при всеобщем сочувствии и поддержке вооруженных компаньяччи и Синьории во Дворце — в этот день в Санта Липерата, когда там после обеда должен был проповедовать монах из Сан Марко, как будто неожиданно поднялось возмущение и распространилось по городу; и как бывает обычно, когда люди возбуждены, преисполнены колебаний и подозрительности, враги монаха и компаньяччи взяли в руки оружие и стали созывать народ в Сан Марко. Много монахов собрались там на вечерю и встали на защиту монастыря, хотя он был довольно большой, пустив в ход камни и оружие; тут ярость толпы обратилась на Франческо Валори, и принялись осаждать его дом, который отстаивали домашние, а жена Франческо, дочь мессера Джованни Каниджани, высунувшись из окна, была ранена стрелой в голову и тут же умерла. Затем толпа ворвалась в дом, на чердаке нашли Франческо, который умолял, чтобы его пощадили и отвели во Дворец; его выволокли из дома, и в сопровождении булавоносца он пошел во Дворец, но сделал всего несколько шагов — на него напали и сразу его убили; это Винченцио Ридольфи и Симоне Торнабуони отомстили за своих родственников Никколо Ридольфи и Лоренцо Торнабуони; с ними был и Якопо ди мессер Лука Питти, страстный приверженец противоположной партии; правда, Якопо нанес удар уже по мертвому телу.

Таким образом, на примере Франческо Валори ярко виден крутой поворот судьбы: ведь только что, окруженный почетом и любовью, он был первым человеком в городе, и внезапно все резко переменилось, в течение одного дня у него разграбили дом, убили на глазах жену, и сам он, можно сказать, тут же принял постыдную смерть от руки своих врагов. Многие решили, что Бог пожелал его покарать за то, что несколько месяцев назад он не принял апелляцию на смертный приговор Бернардо дель Неро и других весьма влиятельных граждан, которые долгое время были его друзьями и делили с ним власть (право на апелляцию было новым законом, и это право предоставили в свое время Филиппо Корбицци, Джованни Беницци и другим, а ведь если бы оно было у них отнято, был бы меньший позор, учитывая их достоинства и заслуги). Но обстоятельства изменились, и Франческо Валори был убит родственниками казненных. А ведь, между прочим, те пятеро хотя и погибли без апелляции, однако имели возможность дать объяснения, были осуждены приговором магистратов в гражданском порядке и перед концом смогли причаститься Святых Тайн и умереть как христиане. Он же был убит неожиданно частными людьми и не сумел произнести ни слова; при внезапной суматохе и быстрой гибели у него не было времени даже по-настоящему ощутить, не то что осмыслить свое падение и гибель.

Франческо был человек честолюбивый и гордый, и столь живой и горячий, что отстаивал свои мнения, невзирая ни на что, оскорбляя и обижая всех, кто ему возражал; но зато он был умный и безупречно честный, никогда не присваивал чужого; во Флоренции мало было государственных деятелей, подобных ему, пекущихся так неустанно и смело об общественном благе. Благодаря этим достоинствам, знатности рода, а также тому, что у него не было сыновей, Франческо Валори раньше пользовался любовью и доверием народа; но потом его странности, брань и колкости, слишком вольные в свободном городе, породили ненависть, что дало возможность врагам монаха и родственникам тех пятерых, кому отрубили голову, покончить с ним.

После убийства Франческо Валори и разграбления его дома ярость народа обратилась на Паолантонио Содерини, который вместе с Джованбаттистой Ридольфи был после Франческо главным в той партии; к его дому устремилось тогда много честных людей, которые не питали к Паолантонио такой ненависти, как к Франческо, — их послала туда Синьория, чтобы предотвратить беду; народ был усмирен; а если бы его не обуздали, то был бы нанесен величайший вред городу и положение в нем сильно ухудшилось, что, в частности, привело бы к гибели всех фратесков. Потом толпа вернулась в Сан Марко, который защищался очень отважно, и там, по-моему, выстрелом из арбалета выбили глаз у Якопо де'Нерли, который в этой смуте возглавлял партию, враждебную монаху, и имел огромное число сторонников среди всех юношей, носивших оружие, и среди многих недовольных; наконец, после нескольких часов борьбы, они силой ворвались в Сан Марко, схватили и повели во Дворец фра Джироламо, фра Доменико и фра Сильвестро из Флоренции, который, хотя и не проповедовал, был близок к фра Джироламо и, как считалось, знал все его секреты.

После этой победы оружие было оставлено, а власть и влияние в государстве перешли к врагам монаха, которые старались укрепить свое положение; а поскольку эта партия мало доверяла комиссиям Десяти и Восьми, считая их плаксами — так тогда называли сторонников монаха, — был созван Большой совет и избраны новые комиссии Десяти и Восьми из доверенных людей. В комиссию Восьми вошел Доффо Спини, глава компаньяччи, а в комиссию Десяти — Бенедетто де'Нерли, Пьеро дельи Альберти, Пьеро Пополески, Якопо Пандольфини и другие горячие приверженцы этой партии. Следует отметить, что тогда ее возглавляли мессер Гвидо и Бернардо Ручеллаи, имевшие огромный вес и большее число сторонников, чем все остальные; они же тайно руководили атакой на фратесков, но когда дело дошло до избрания в комиссию Десяти, никто из них туда не прошел, и в их квартале[285] их оттеснили Джованни Каначчи и Пьеро Пополески; это им показало, сколь обманчивы суждения толпы и какие большие трудности и опасности они на себя взвалили, не получив никакого вознаграждения, и тогда они стали, как о том будет сказано ниже, более ревностно заботиться о сохранении жизни граждан другой партии.

Затем было выделено около двадцати граждан для допроса фра Джироламо и его товарищей — все самые яростные его враги; наконец, после бичевания, на которое не было, между прочим, разрешения папы, через много дней был составлен протокол, и в Большом совете огласили выдержки из него за подписью викариев[286] Флоренции и Фьезоле[287] и нескольких старших монахов из Сан Марко, в присутствии которых этот протокол был прочитан фра Джироламо; когда у него спросили, правда ли все это, он подтвердил, что написанное правда. Самые значительные выводы были следующие: все предсказания его не от Бога, они не Божественное откровение, а его собственное изобретение, без участия и знания о том какого-либо мирянина или монаха; делал он все из высокомерия и честолюбия, в его намерения входило добиться созыва церковного собора христианских владык, чтобы свергнуть понтифика и преобразовать Церковь, и если бы его выбрали папой, он бы согласился; однако ему значительно важней, чтобы все проходило через его руки, чем самому стать папой, потому что папой может быть любой человек, даже ничтожный, а изобрести и устроить такое может лишь выдающийся; сам он придумал для укрепления власти, чтобы гонфалоньер справедливости избирался пожизненно или на длительное время, и наиболее подходящим ему казался Франческо Валори, хотя ему не нравились его странные манеры и характер, а после него Джованбаттиста Ридольфи, но фра Джироламо приводила в раздражение его многочисленная родня; испытание огнем придумал не он, а фра Доменико и без его ведома, а сам он согласился, поскольку честь не позволяла ему отказаться, к тому же он питал надежду, что братья святого Франциска, испугавшись, отступят; а если бы дошло до самого действия, он полагался на то, что взятое в руку Тело Христово спасет монаха его ордена. Таковы были обвинения против него; другие заключения скорее его оправдывали, поскольку показывали, что, кроме гордыни, ему не присущи другие пороки, и он чист в том, что касается сладострастия, жадности и тому подобных грехов; кроме того, он не вел переговоров об изменении государственного правления с чужими государями.

После оглашения этого документа наказание монаха отложили на несколько дней, поскольку папа, узнав о его аресте и признании, которое было ему весьма приятно, даровал отпущение грехов не только тем гражданам, которые без разрешения Церкви допрашивали фра Джироламо, но и тем, кто вопреки апостолическому предписанию слушал его проповеди; затем папа потребовал, чтобы фра Джироламо был отправлен к нему в Рим. На последнее он получил отказ, ибо флорентийцам казалось не достойным чести города исполнять обязанности барджелло[288]; поэтому в конце концов папа назначил генерала ордена святого Доминика и некоего испанца мессера Ромолино, который впоследствии с его помощью стал кардиналом, апостолическими комиссарами с тем, чтобы они прибыли во Флоренцию допрашивать фра Джироламо и его товарищей. Пока их ожидали, стали разбирать дела граждан, приверженцев его партии; и хотя согласно показаниям фра Джироламо они не совершили никакого проступка и не вели переговоров, затрагивающих интересы государства, тем не менее толпа была против них, к тому же многие злобно настроенные граждане во Дворце и пратиках жаждали с ними расправиться. Среди злобствующих был Франческино дельи Альбицци, который в день гибели Франческо Валори, придя в Синьорию, сказал: «Ваши милости слышали, что произошло с Франческо Валори? Что прикажете теперь сделать с Джованбаттистой Ридольфи и с Паолантонио?» Он будто говорил: если хотите, мы пойдем и убьем их. Однако мессер Гвидо, Бернардо Ручеллаи, все Нерли[289] и настоящие руководители движения очень хотели сохранить монахам жизнь и, как многие считают, горячо их отстаивали, поскольку полагали, что после гибели фра Джироламо падет Большой совет, но потом они убедились в своей ошибке, — ведь многие их последователи, в особенности компаньяччи, и вообще весь народ поддерживали Совет. И все равно они не хотели без всякой выгоды и надежды на упрочение таким образом своей власти губить граждан; тем более что мессер Гвидо и Бернардо уже имели возможность судить по выборам комиссии Десяти, насколько можно полагаться на расположение народа; Бернардо принадлежит фраза, что необходимо снять с граждан ответственность за все допущенные в этом деле ошибки и возложить ее на монаха. Наконец, после разногласий и споров, решили сохранить жизнь последователям монаха, однако в угоду народу приговорили Джованбаттисту, Паолантонио и нескольких других главных деятелей к денежным штрафам. На том победившая партия успокоилась; а Джованбаттиста и Паолантонио, удалившиеся по совету друзей на время, пока остынет народный гнев, потом вернулись во Флоренцию.

Затем выбрали новую Синьорию, гонфалоньером которой стал Вьери де'Медичи, а членами мессер Орманоццо Дети, Пиппо Джуньи, Томмазо Джанни и другие; при них прибыли комиссары из Рима и снова допрашивали фра Джироламо и прочих; наконец все трое были приговорены к сожжению; и в день ...мая, после публичного лишения священнического сана на площади Синьории, их повесили и сожгли при таком стечении народа, какого не бывало на проповедях. И все сочли удивительным, что никто из них и даже фра Джироламо, будучи в таком положении, не сказал публично ничего ни в свое обвинение, ни в свое оправдание.

Так позорно окончилась жизнь фра Джироламо Савонаролы, охарактеризовать которого более подробно будет нелишним; ибо ни в наше время, ни при наших отцах и дедах не было никогда монаха, так же обильно наделенного добродетелями, влиянием и силой, как он. Даже его противники признают, что он был весьма разносторонне учен, особенно в философии, которой он столь замечательно владел и так хорошо использовал эти знания по всякому удобному поводу, как будто он сам изобрел философию; но больше всего был он силен в Священном Писании, в знании которого, как считают, вот уже несколько веков не было равного ему человека; он превосходно разбирался не только в словесности, но также ив практической деятельности, законы которой прекрасно понимал, что, на мой взгляд, доказывают его проповеди; а в искусстве проповеди он явно превзошел своих современников, к тому же владел красноречием не искусственным и натянутым, а естественным и легким, и пользовался таким влиянием, что слушать его собирались толпы; это достойно удивления, ведь он много лет постоянно проповедовал и не только во время постов, но и во многие праздничные дни, к тому же в городе, полном изощренных и дотошных умов, где обычно проповедники, даже самые замечательные, надоедают слушателям после одного или двух постов; эти достоинства были в нем столь ярко выражены, что их признавали не только его сторонники, но и противники.

По-разному оценивается его добродетельность; следует отметить, что если у него и был порок, то только притворство, рожденное высокомерием и честолюбием; ведь кто долго наблюдал его жизнь и обычаи, не нашел в нем ни малейшего следа жадности, сладострастия и других пороков, происходящих от слабости или необузданности желаний; напротив, он был примером самой что ни на есть праведной жизни, полной любви, молитв, послушания, служения Богу не в поверхностном, а в самом глубоком смысле; и поэтому на допросах, как ни старались клеветники, они не нашли у него ни одного, даже самого незначительного недостатка. То, что сделал фра Джироламо для сохранения добрых нравов в городе, были дела святые и удивительные, и никогда во Флоренции благонравие и благочестие не были столь высоки, как в его время, а после его смерти все это пришло в такой упадок, что стало очевидно: все хорошее возникло и существовало только благодаря ему. Перестали играть публично в азартные игры, и даже дома играли со страхом; стояли закрытыми таверны — обычное прибежище развращенной молодежи и всех пороков; содомия была подавлена и сильно обуздана; большинство женщин перестали носить бесстыдную и неприличную одежду; подростки порвали с порочным образом жизни и стали жить честно и благонравно; при содействии фра Джироламо и под попечением фра Доменико их разбили на группы, они стали посещать церковь, носили короткие волосы, преследовали камнями и ругательствами непорядочных людей, игроков и женщин в слишком бесстыдной одежде; ходили на карнавалы, отбирали кости, карты, духи и помаду, непристойные картины и книги и публично сжигали их на площади

Синьории, а сначала с большой святостью и благоговением совершали процессию в день, который обычно был днем тысячи нечестий; все пожилые обратились к вере, посещали мессы, вечерни, проповеди, часто исповедовались и причащались; в день карнавала исповедовалось огромное число людей; стали широко раздавать милостыню, проявляли милосердие. Монах целыми днями побуждал людей оставить роскошь и суету и вести простую христианскую жизнь; а для этого он предложил законы об украшениях и одежде женщин и подростков, — законы, вызвавшие такое сопротивление со стороны его противников, что их так и не провели в Совете, кроме законов о подростках, но и они не исполнялись. Под влиянием проповедей фра Джироламо многие вступили в его орден — люди разного возраста и положения, немало знатных юношей из первых семейств Флоренции, а также людей пожилых и влиятельных: Пандольфо Ручеллаи, который был в комиссии Десяти и которого намечали отправить послом к королю Карлу; мессер Джорджо Антонио Веспуччи и мессер Малатеста, каноники в Санта Липерата, люди благонравные, солидные и ученые; маэстро Пьетро Паоло да Урбино, знаменитый медик и благонравный человек; Дзаноби Аччайуоли, весьма ученый в греческой и латинской словесности, и многие другие. В результате в Италии не было монастыря, подобного Сан Марко; фра Джироламо поощрял юношей к изучению не только латинской учености, но греческой и еврейской, и можно было надеяться, что они станут украшением христианской мудрости. Достигнув немалого успеха в духовной сфере, он много сделал также полезного для государственных интересов Флоренции и ее общественного блага.

После изгнания Пьеро и созыва парламента Флоренция была сильно разорена, а сторонники прежнего государственного правления подверглись такому поношению и опасности, что даже Франческо Валори и Пьеро Каппони не могли их защитить и предотвратить уничтожение многих, что нанесло, вероятно, большой ущерб городу, ибо среди них было немало людей благонравных, мудрых, богатых, из знатных семейств; затем возник разлад среди правивших, как это видно на примере комиссии Двадцати, и они разделились на партии, ибо там было много людей, пользовавшихся примерно одинаковым влиянием и стремившихся к первенству; из-за этого последовали смуты и заговоры, изгнания граждан и разнообразные перемены, и наверное, венцом всего стало внезапное возвращение Пьеро, повлекшее за собой бедствия и разрушения в городе. Лишь фра Джироламо удалось остановить это вторжение и прекратить смуты, он ввел Большой совет и таким образом обуздал всех тех, кто жаждал возвыситься; он предложил Синьории закон об апелляции, оберегающий жизнь граждан; он установил всеобщий мир, воспротивившись наказанию сторонников Медичи, к которому хотели прибегнуть под видом дознания относительно прежних дел.

Все это несомненно принесло спасение городу и, как он совершенно справедливо говорил, пользу как тем, кто начал править, так и тем, кто раньше был у власти; и действительно, его деяния были очень похвальны, а некоторые предсказания сбылись, так что весьма многие потом еще долго верили, что он был настоящим посланцем Божиим и пророком, несмотря на отлучение, допрос и казнь. Я в том сомневаюсь, но у меня нет никакого определенного мнения, и я воздерживаюсь от вывода, уповая на время, которое все разъяснит, если только моя жизнь не оборвется раньше; но сейчас я смело заключу: если оценить фра Джироламо положительно, то мы видели в наши дни великого пророка; если же отрицательно, то он человек выдающийся, ибо, не говоря уже о его учености, если он сумел изображать перед всеми в течение стольких лет такую святость и ни разу не был уличен во лжи, стало быть, следует признать в нем ум, талант и величайшую изобретательность.

Вместе с ним погибли, как было сказано, фра Доменико и фра Сильвестро; фра Доменико был человек очень простой и добродетельный, так что если он и ошибался, то по простоте душевной, а не по злобе; фра Сильвестро был хитрее, как считалось, и больше возмущал граждан; однако по материалам процесса не видно, чтобы он сознательно притворялся; их казнили, чтобы укротить бешенство их врагов, которых тогда в народе так и называли бешеными.

Франческо Гвиччардини (6.III.1483 — V.1540 гг.) происходил из семьи влиятельных политических деятелей Флоренции. Его отец, Пьеро Гвиччардини, занимал различные магистратуры и выполнял почетные поручения Флорентийской республики (был приором, послом, комиссаром), мать, Симона ди Бонджанни Джанфильяцци, принадлежала к знатной фамилии города. Образование Гвиччардини получил сначала во Флоренции — изучал латинский и греческий языки, философию, математику, а с 1498 г. право, связав с ним свою будущую профессию. Он продолжил образование в университетах Феррары (1501-1502 гг.) и Падуи (1502-1505 гг.), а докторскую степень по гражданскому праву получил в университете Пизы в 1505 г., после чего стал адвокатом по делам частных лиц. В 1508 г. Гвиччардини женился на Марии Сальвиати, дочери Аламанно Сальвиати — одного из представителей аристократической верхушки Флоренции.

Не оставляя адвокатской практики, теперь уже и по делам Торговой палаты и ассоциации ткачей, Гвиччардини занялся литературным трудом: в 1509 г. он написал «Историю Флоренции», в которой изложил события, начиная с восстания чомпи в 1378 г. и кончая описанием битвы при Адде (14 мая 1509 г.), в которой венецианцы потерпели поражение от французов. Уже в этой работе проявились качества будущего выдающегося историка эпохи Возрождения — глубокий анализ прошлого с выяснением причин и обстоятельств важных событий, с пониманием роли в них противоборства соперничающих политических сил, стремление к объективности оценок, что особенно наглядно, например, в характеристиках Лоренцо Медичи и Джироламо Савонаролы, двух непримиримых врагов. Цель, которую Гвиччардини ставил в «Истории Флоренции*, — прежде всего выявить особенности конституции Флорентийской республики и оценить ее значение для истории города-республики. Вскоре после завершения труда Гвиччардини представилась возможность непосредственно заняться политической деятельностью, интерес к которой ярко раскрылся уже в его первом историческом сочинении: в 1511 г. его назначили послом Флоренции в Испании (он пробыл там с 1512 по 1514 гг.). Это был трудный период для Флорентийской республики, безуспешно сопротивлявшейся возвращению власти Медичи, которым удалось вернуть свои позиции в 1513 г. Гвиччардини в 1512 г. в Логроньо начал писать труд о конституционном переустройстве Флорентийской республики на венецианский манер (главным органом власти должен был стать сенат, куда бы входили члены Синьории и некоторые другие структуры, при сохранении Большого совета). Полное название «Рассуждений в Логроньо» — «О способах сохранить народное правление с Большим советом после того, как на Мантуанском сейме имперцами, испанцами и папою решено вернуть Медичи во Флоренцию». В начале 1514 г. Гвиччардини снова во Флоренции. Здесь он вопреки своим убеждениям вынужден приспосабливаться к новому режиму (Медичи ликвидировали основные демократические институты). По рекомендации Лоренцо Медичи папа Лев X назначил Гвиччардини в 1516 г. правителем Модены и ее дистретто (округа) с титулом комиссара. Эти обязанности он исполнял до весны 1524 г., когда был направлен папой Климентом VII в Романью с широкими правами; ему удалось восстановить порядок в этой важной области папских владений. После битвы при Павии в начале 1525 г., в которой французы потерпели поражение от итало-испанских войск, Гвиччардини становится начальником папских и флорентийских отрядов. Используя свои полномочия, он пытался создать союз итальянских правителей с Францией с тем, чтобы избавить Италию от испанского господства, но потерпел неудачу: вскоре последовало разграбление Рима испано-имперской армией (май 1527 г.), а Медичи были изгнаны из Флоренции. Гвиччардини был обвинен папой в том, что способствовал активизации действий императора Карла V, а республиканцы Флоренции не хотели простить ему служения Медичи. Гвиччардини удалился в свое имение под Флоренцией, где провел два года (1527-1529).

В 20-е годы Гвиччардини, продолжая осмысливать проблему конституционного устройства Флоренции, написал диалоги «Об управлении Флоренцией» (Del reggimento di Firenze, между 1523 и 1527 гг.), в которых подверг скрупулезному разбору достоинства и недостатки правления «одного» (Лоренцо Медичи Великолепного) и демократии при Савонароле и сделал вывод в пользу республиканской формы правления как наиболее пригодной для Флоренции, так как при ней сохраняется равенство граждан. В годы сельского уединения Гвиччардини завершил своеобразный свод правил поведения в частной и общественной жизни — «Заметки о делах политических и гражданских» (Ricordi politic! е civil!). Здесь в лаконичной, подчас афористичной форме изложена «практическая мудрость», основанная на жизненных наблюдениях и проникнутая прагматическим индивидуализмом. Весной 1530 г. Гвиччардини отправился в Рим, надеясь на службу у папы Климента VII, который после сдачи Флоренции императорскому войску направил его в город, поставив во главе флорентийского управления наряду с Франческо Веттори и Роберто Аччайуоли. В 1531 г. Гвиччардини получил от папы должность управителя Болоньи, а в 1534 г. он снова оказался во Флоренции, где стал одним из советников герцога Алессандро Медичи, а после его убийства в 1537 г. помогал укреплению власти герцога Козимо I Медичи. Последние годы жизни Гвиччардини провел в своем имении Арчетри, занимаясь литературным трудом. Он писал «Историю Италии*, начав ее с 1492 г. (год смерти Лоренцо Медичи) и кончив 1534 г. В этом историческом труде Гвиччардини старается быть беспристрастным в оценках событий и действующих лиц, пытается выявить глубинные причины неудач, постигших Италию в период длительных и разорительных для нее войн. «История Италии» была опубликована в 1561-1564 гг. Творческое наследие Гвиччардини включает также «Семейную хронику», «Воспоминания о себе самом», письма. В настоящем издании впервые в переводе на русский язык публикуется часть «Истории Флоренции» Гвиччардини. Перевод сделан по изданию: Guicciarrdini Francesco. Storie fiorentine dal 1378 al 1509/ а сига di Roberto Palmarocchi. Bari, 1931. Р. 72-159.