Содом тех лет

Выход на тропу войны

Я чуть ли не со дня рождения знала, что у нас, в Cоветской стране, граница на замке. Я даже довольно явственно представляла себе этот большой, покрытый налетом ржавчины амбарный замок, вроде того, какой висел на дверях сарая у нашей дачной хозяйки в Санжарах. Где-то годам к одиннадцати привычный образ сарайного замка начал смешиваться в моем сознании с другим замком, которым, по слухам, один знакомый ревнивый старик запирал специальные кожаные трусы своей молодой жены, в результате чего он вынужден был каждый раз сопровождать ее в уборную – отпирать и запирать снова. В этой легенде самым удивительным казалось веселое лицо молодой женщины, обреченной круглосуточно томиться в наглухо закупоренных кожаных трусах.

Наверно, так же следовало бы удивляться разнообразным и отнюдь не всегда грустным настроениям окружающих меня людей, надежно запертых на замок, но они, как и я сама, вполне притерпелись к своей жизненной ситуации и не слишком о ней задумывались, – как к мысли о неизбежности смерти.

Однако, несмотря на эту всеобщую ясность, время от времени случались проколы, и в поле моего зрения возникали чудаки, воображавшие, будто в их силах туннельным эффектом проникнуть сквозь насмерть сомкнувшиеся вокруг них стены. Почти всех их ловили в пути и отправляли на десять лет в лагерь строгого режима. Но не все желающие вырваться из-за забора были лихими ребятами, – некоторые искали законных путей.

Я их не искала – при всей моей нелюбви к советской системе, я не могла представить себе другого варианта судьбы. Все время что-то мелькало в потоке находок и потерь. Так, одна моя пьеса, по мотивам поэзии А. А. Милна, привлекла внимание Сергея Образцова, и он всерьез обсуждал со мной возможности ее постановки в своем театре – можно ли было мечтать о большем? Он даже пригласил меня к себе на дачу, где мы подробно вчитывались в мои диалоги, и разрабатывали детали предполагаемого спектакля.

Но вскоре слухи о моих намерениях поползли по Москве, и никто уже не хотел иметь со мной дела.

Веревочка начала виться где-то в 1969 году, когда мой Саша объявил, что ему не место в ЭТОЙ стране. Причин для такого его ощущения было хоть отбавляй – и личных, и общественных. Сашина рабочая ситуация с каждым годом становилась все более невыносимой.

Сразу после процесса Синявского-Даниэля ему не продлили контракт с ОИЯИ в Дубне, несмотря на то, что за пару лет до того Саша сделал открытие, внесенное в учебники физики твердого тела. Формула Сашиного открытия была даже выбита на каменном фронтоне факультета физики одного из крупнейших американских университетов рядом с формулами Эйнштейна, Максвелла и других классиков.

Саше пришлось остаться в глубоко провинциальном ВНИИФТРИ, где он с его стремительным научным взлетом был абсолютным чужаком – он с ними не пил, не звал их в гости, и торчал в их институте, как бельмо на глазу. Всем участникам было очевидно, что увольнение крамольного профессора – просто вопрос времени.

Проехав на попутных от Москвы до Астрахани, Саша обнаружил, что он вообще в этой стране чужой. Он написал:

«Быть может, самое ужасное, – это возникающее моментами ощущение, что время остановилось. Одни и те же явления русской жизни воспроизводятся в течение столетий, и я чувствую, что моя жизнь – тоже какая-то копия, подражание чему-то, уже бывшему раньше.

Это для меня – самое невыносимое».

Итак, вопрос был решен и приговор подписан. Тут кстати поползли слухи, будто какие-то лица еврейской национальности обнаглели до того, что начали просить у властей разрешение на выезд.

На счастье нам быстро встретился человек, который ходил по сионистским тусовкам, примериваясь, как бы и ему самому смотать туда, где чаще солнышко смеется. И мы попросили прислать нам вызов из Израиля.

Было очевидно, что Сашу сразу не отпустят – в ту пору ни одному доктору наук еще не позволили уехать.

Смешно, но наша жизнь при этом значительно улучшилась: одновременно с созревшим решением покинуть Россию, была, наконец, достроена наша новая квартира в кооперативном доме на улице Народного Ополчения возле метро «Октябрьское поле», и мы без особого сожаления покинули свою историческую комнату в Хлебном переулке. И стали разрабатывать планы своей новой жизни отщепенцев. Для начала Саша отправился за советом к соратнику академика А. Д. Сахарова, восходящему светилу правозащитного движения, Валерию Чалидзе. Трава забвения растет быстрее лавровых ветвей для венков, и я боюсь, что сегодня мало кто знает и помнит имя Чалидзе. Но в те опасные времена он храбро вынырнул из пучины бесправия и беззакония, держа в слабой руке обреченное знамя защиты человеческого достоинства от произвола тоталитарного режима.

О посещении мы договорились заранее. В дверях коммунальной квартиры, где жил правозащитник с набирающим силу мировым именем, нас встретила, дымя сигаретой, его прелестная молодая жена Вера Слоним, – дочь знаменитого скульптора Слонима, внучка бывшего советского наркома Максима Литвинова, – и провела по захламленному коридору в комнату мужа.

Чалидзе, портретно похожий на Врубелевского Демона, встал нам навстречу, тоже дымя сигаретой, и окинул нас пронзительным взглядом миндалевидных грузинских глаз, обрамленных удивительно длинными черными ресницами. Хотя невозможно было скрыть, что спина его как-то неестественно искривлена, его бледное лицо, осененное густой черной гривой над орлиным носом и крутым подбородком, можно было бы назвать красивым, если бы не постоянная недоброжелательная гримаса, искривлявшая тонкие губы. Он, по-видимому бессознательно, подавлял собеседника своим колючим сарказмом, замешанным на высокомерии небожителя. Возможно, дело было всего лишь в искривленной спине, и он мстил всем, у кого спина была прямая. А может, его оправданно раздражала наивная беспомощность толпящихся вокруг него простых смертных, однако и простым смертным его правота почему-то обычно не приходилась по душе.

Пока мы представлялись друг другу, я оглядела комнату – она была большая, неправильной формы. Искривляясь в полном согласии со спиной хозяина, она слегка напоминала давнюю комнату Даниэлей в Армянском переулке, – наверно тоже была выкроена из расколотого на ломти парадного зала. Несмотря на исключительно высокий потолок в комнате было душно – казалось, в воздухе застыл едкий дымок непонятного происхождения. Я прошла к предложенному мне месту на диване, всей ступней ощущая мягко пружинящую плотную массу какого-то необычного ковра. Усевшись, я поглядела вниз, под ноги – там колыхалось нечто зыбкое, темно-серое.

Перехватив мой взгляд, Саша скорчил легкую гримасу, – похоже, он уже понял, что это. Через минуту я тоже поняла, когда хозяева, докурив свои сигареты, дружно, как по команде швырнули их на пол, и Вера начала втаптывать их в темно-серый ковер. И тут до меня дошло – это был вовсе не ковер, а хорошо утрамбованная масса тысяч накопившихся за годы сигаретных окурков! Я не выдержала и полюбопытствовала:

«А почему бы их не выметать?»

«Бесполезно, – махнула хорошенькой ручкой хорошенькая Вера. – Все равно, тут же наберутся новые. Мы сперва их выметали, а потом нам надоело. И мы решили, что лучше их утрамбовывать».

Я представила себе, как, опрометчиво выйдя замуж за томного Демона, избалованная внучка бывшего наркома переехала в неуютную комнату низкооплачиваемого правозащитника, – он работал младшим научным сотрудником в институте пластмассы, – и впервые столкнулась с трудностями быта. Сначала супруги спорили, кто будет выметать окурки, а потом мудрый борец за права женщин нашел воистину остроумное и оригинальное решение проблемы равенства. Он постановил, что окурки вообще не стоит выметать, и молодые супруги стали втаптывать их в пол до консистенции ковра, в результате чего зажили в любви и согласии.

Не менее остроумные решения Чалидзе находил и для проблем тех, кто приходил к нему за советом. На Сашин вопрос, как себя вести в долгие годы ожидания, Чалидзе открыл ему невидимую для непосвященных прореху в советском законодательстве – никакая научная работа в СССР неподсудна.

Саша ушел от него окрыленный – его изобретательный еврейский мозг тут же начал сплетать хитроумные варианты, позволяющие ему облечь свою активность в пристойно законные формы. В результате он придумал для себя два поля деятельности, способных в какой-то мере удовлетворить духовные интересы небольшой группы страдальцев, выброшенных из нормальной жизни безжалостной системой. Во-первых, он создал научный семинар «вне официальных рамок», в котором участвовали изгнанные с работы ученые разных профессий, во-вторых принялся за издание псевдо-научного этнографического журнала, получившего скучное, зато безобидное имя «Евреи в СССР».

Поначалу власти не выказали к Сашиным начинаниям никакого специального интереса – то ли не придали им большого значения, то ли еще не решили, как реагировать. Благодаря этому нам удалось без помех выпустить четыре номера журнала, каждый из которых многократно перепечатывался под копирку на папиросной бумаге и разбегался по всему Союзу.

Но власти быстро исправили свой промах, спохватившись, что легкомысленно допустили такое своеволие. С середины 1973 года КГБ уже не выпускало нас из виду.

Для меня эти годы не прошли напрасно. Самым значимым для меня стало наше близкое знакомство с Андреем Дмитриевичем Сахаровым и его женой Еленой Боннер, постепенно перешедшее в дружеские отношения. В первый раз Саша поехал к Сахарову с группой ученых-отказников для обсуждения письма, требующего позволить в СССР обещанную конституцией свободу эмиграции. После короткого личного разговора Саша проникся такой симпатией к этому удивительному человеку, что попросил разрешения принести ему свою самиздатскую книгу «Трепет иудейских забот».

Андрей Дмитриевич, и Елена Боннер прочли Сашину рукопись «Трепет иудейских забот» и пригласили нас в гости. Между нами сразу возникла та взаимная симпатия, которую в просторечии называют «химией», и мы, как-то незаметно для себя стали частыми гостями в Сахаровской квартире на улице Чкалова.

На тропе войны

Существование в виртуальном состоянии постепенно начинало сказываться на нас. За первый год отказа мы «ушли, как говорится, в мир иной» и незаметно для себя приобрели полное, я бы даже сказала – восхитительное, ощущение свободы от всего, что совсем недавно представлялось важным. Мне часто казалось, что я стою на подножке уходящего в неизвестность поезда и сквозь слезы наблюдаю, как расплывается вдали мир моего детства и моей юности и как отдаляется, отдаляется, отдаляется до боли знакомая российская жизнь. И я все больше чувствовала себя в ней лишней.

Этому весьма способствовало вялое течение нашей борьбы – нам объявили, что нас никогда не отпустят и как бы оставили в покое. Хотите собирать у себя дома семинар? Собирайте на здоровье. Хотите издавать журнал? Издавайте, ради Бога. Можно было и впрямь поверить, что на нас поставили печать «Хранить вечно», и что так теперь будет всегда.

Это было не так уж плохо – благодаря навязанному обстоятельствами состоянию «невесомости» я совершенно раскрепостилась и начала писать одну пьесу за другой, руководствуясь только своими эстетическими представлениями. Можно было подумать, что под прессом отщепенчества и надзора я вдруг достигла взрослости, до которой многие люди в нормальной обстановке дозревают медленно и постепенно. Спасибо родному Комитету государственной безопасности – под его неусыпным оком я почти успела завершить свою первую книгу пьес «Прах и пепел», изданную уже в Израиле в 1976 году. Некоторые из этих пьес были поставлены по-английски в 1975 году «Интерарт театром» в Нью-Йорке и несколько раз в Израиле, – как на русском, так и на иврите.

Я сказала: «почти успела», потому что довести книгу до конца мне все-таки не дали: в один прекрасный день все разом изменилось, когда Саша осуществил свое заветное намерение собрать у нас дома не простой семинар, а международный. Как только шесть нобелевских лауреатов-физиков заявили о своем желании принять участие в семинаре, наш друг, профессор медицины Эмиль Любошиц, переехавший к тому времени в Израиль, собрал в Иерусалиме пресс-конференцию и официально назначил дату семинара на 3 июля 1974 года. Дата эта была выбрана за полгода до того, исходя из удобства предполагаемых иностранных гостей, но по странной прихоти судьбы она точно совпала с датой приезда в Москву тогдашнего президента США Ричарда Никсона, назначенной гораздо позже.

Заявление профессора Любошица, немедленно опубликованное во всех крупнейших газетах мира и переданное по радио всеми «вражескими голосами», застигло советские власти врасплох и повергло их в состояние глубокого шока. Оказывается, пока они снисходительно смотрели сквозь пальцы на интеллигентские игры безработного профессора Воронеля, он приготовил против них бомбу замедленного действия!

КГБ вынырнул из летаргического сна и повел на нас и на наших друзей решительное наступление на всех фронтах. Для начала Эмиля Любошица, мирно переходившего на зеленый свет совершенно пустую иерусалимскую улицу, сбила машина, немедленно удравшая, оставив его в бессознательном состоянии в придорожных кустах. Кусты смягчили удар, и он остался жив, хотя ему пришлось три недели провести в постели, из-за чего он не смог принять участие в серии встреч с журналистами, жаждущими знать подробности о затеянном Сашей семинаре.

В то же время жизнь вокруг нас забурлила вовсю. К моменту официального заявления Любошица о семинаре мы были в Малеевке – я уже писала, что Литфонд вдруг начал усердно предлагать мне путевки в любые Дома творчества, в которых раньше мне обычно отказывали. Я объясняла это тем, что на замкнутом пятачке Дома творчества им было гораздо легче следить, с кем и о чем мы общаемся, однако от путевок не отказывалась – им же хуже!

За месяц нашего пребывания в Малеевке мы очень сблизились с Юзом Алешковским, поразившим когда-то российского читателя пикантной повестью, написанной сплошным матом. Его склонность к жонглированию матерными словами располагала к нему интеллигентские сердца, всегда открытые к разным формам протеста. И он этим расположением охотно пользовался. Как-то после ужина он приобнял меня за плечи и прошептал в самое ухо:

«Старуха, я только что стишок сочинил – обосрешься от восторга».

И продекламировал чуть погромче:

Я так и ахнула, – пару месяцев назад мне тот же стишок продекламировал Игорь Губерман, точно так же приобнимая меня за плечи и утверждая, что только что его сочинил. Так я до сего дня и не узнала, кто из них у кого этот стишок украл.

Но вспомнила я о Юзике не ради этого пустячка, из-за авторства которого не стоило копья ломать, а в связи с темой соглядатаев и наблюдателей, особенно загадочной в Доме творчества, где они, очевидно, кишмя кишели, но порой были не распознаваемы. Некоторых мы очень даже подозревали, а они оказались ни при чем, а некоторые нас поразили в самое сердце. К Юзику я еще вернусь, – это только присказка, сказка будет впереди.

Наши последние дни в Малеевке были ознаменованы появлением серой «Волги», курсирующей вдоль ограды, совпавшим с появлением ленинградского писателя Володи Марамзина, который утверждал, что он сбежал к нам из-под надзора КГБ. Последние месяцы он действительно жил под надзором, – в Ленинграде шла бурная подготовка процесса по делу группы интеллигентов, самовольно собравших для печати сборник стихов Иосифа Бродского. Худшее место, чтобы укрыться от ищеек КГБ, Володя в те дни вряд ли мог придумать, но у него, вероятно, были веские причины спрятаться за деревьями и послать к нам свою жену Таню, которая громко объявила в полном народу вестибюле:

«Вы – Нина Воронель? Я – жена Володи Марамзина, он там прячется за деревьями и просит вас к нему выйти».

Не менее десятка голов, услышав эти слова, навострили уши, но нам тогда еще казалось, что нам все нипочем, – мы ведь еще не подозревали, что главная линия атаки КГБ на нашу семью пойдет по делу Марамзина. Нас потом много раз арестовывали, обыскивали и допрашивали ленинградские следователи, пытающиеся увязать наш журнал в один антисоветский узел с подрывной деятельностью группы Марамзина.

«Отбыв» свой срок в Малеевке, мы вернулись домой, но привычной жизни пришел конец. Ни о покое, ни о свободе, ни об уходе в «мир иной» вдруг невозможно стало и помыслить. Улица возле нашего дома заполнилась праздностоящими на всех углах «Волгами», из открытых окон которых торчали поникшие локти пассажиров в стандартных костюмах, обалдевших от бессмысленного многочасового сидения на одном и том же месте.

Никогда не забуду свое первое осознание «их» неусыпного пугающего присутствия. Мы провели несколько часов у друзей, – счастливых обладателей телефона, по которому нам в тот вечер звонил из Израиля Любошиц. Закончив разговор, мы – нас было пятеро – вышли из подъезда и направились к ближайшей станции метро. Было довольно поздно, близко к полуночи, неосвещенная улица была темна и безвидна. Вдруг где-то за спиной тихо зафыркал заведенный мотор автомобиля и начал приближаться, не нарушая темноту светом фар и даже подфарников. Я огляделась, – да, наверно, не я одна, – и увидела черную массу автомобиля, который, не зажигая фары, зловещим призраком с тихим урчанием полз по мостовой рядом с нами со скоростью наших шагов. Он полз так близко от нас, что даже во тьме можно было с легкостью разглядеть белые окружности лиц сидящих в автомобиле парней – их, как и нас, было пятеро. Они проводили нас до входа в метро и снова встретили у выхода на нашей станции, откуда так же, ползком, сопроводили до самого подъезда, явно подражая сценам из американских фильмов о мафии. Ни нами, ни ими не было произнесено ни слова.

Но оказалось, что это только прелюдия – к настоящему действу «они» приступили на следующей неделе. Утром поползли слухи, что среди наших соратников начались аресты. В тот же вечер где-то после часа ночи, когда все гости, наконец, разошлись, в нашу дверь вдруг позвонили. Саша уже лег, а я выглянула в глазок, который мне только-только удалось вставить после долгой борьбы с Сашей, вбившим себе в голову романтическую чушь насчет гордого борца, не скрывающегося от врага за пугливыми стеклами глазков. Убедила его не я, а тот исторический факт, что в дверях всех без исключения его сотоварищей внезапно появились такие пугливые глазки.

В результате этой победы здравого смысла над романтической гордыней я смогла посмотреть в глазок и увидеть бывшего Сашиного студента, давно уехавшего жить в провинциальный город Н., где он получил должность младшего научного сотрудника в местном НИИ.

«Это вы, Ивась?» – удивилась я. Мы никогда не были с ним близки, и он не бывал у нас в доме.

«Да, я. Пожалуйста, откройте».

«Но почему среди ночи?» – настаивала я, не открывая.

«Пожалуйста, откройте, – повторил Ивась. – Мне нужно срочно поговорить с Александром Владимировичем. Я прилетел из Н. вечерним самолетом и утром должен улететь обратно».

Голос у него был такой жалкий, что я его впустила, предварительно закрыв дверь в спальню, откуда уставший за долгий день Саша в ответ на мой вопросительный взгляд отрицательно покачал головой – мол, никого не хочу видеть.

«Александр Владимирович спит, – соврала я. – И я не могу его разбудить, он принимает снотворные таблетки. Приходите утром».

«Никуда я не уйду, – решительно объявил Ивась, и где стоял, прямо там и плюхнулся на затоптанный гостями пол. – Я буду всю ночь тут сидеть и ждать, пока он проснется».

Ошеломленная этой неслыханной наглостью, я, плотно прикрыв за собой дверь, вернулась в спальню, только чтобы убедиться, что Саша и впрямь заснул. Будить его мне не хотелось – он за последние недели здорово издергался и раздражался из-за каждого пустяка. Не зная, как быть, я опять вышла в коридор, но там ничего не изменилось – Ивась по-прежнему, как был в куртке и шарфе, сидел на полу с застывшим на лице отчаянным выражением хохлацкого упрямства, всем своим видом давая понять, что он не сдвинется с места до победного конца.

Я над ним сжалилась и позвала на кухню выпить стакан чаю. Там он открыл мне, какие обстоятельства пригнали его с такой срочностью в Москву. Через пару дней должна была состояться защита его кандидатской диссертации, на которую Саша был приглашен оппонентом. Как только началась серьезная заваруха из-за международного семинара, Саша позвонил в НИИ Ивася и сообщил председателю ученого совета, что не сможет приехать по состоянию здоровья, а просит пригласить другого оппонента. Поначалу его самоотвод был спокойно принят дирекцией НИИ, но в новых обстоятельствах им это показалось недостаточным, – теперь они требовали личного письма с собственноручной подписью Воронеля. В случае отсутствия такого письма они грозили вообще отменить защиту.

Я не знала, кого жалеть больше – измученного Сашу или испуганного Ивася, и решила, что утро вечера мудренее. Оставив Ивася в кухне на диванчике, я пошла спать. Но заснуть мне не удалось – меня начали терзать тревожные мысли. Почему Ивась явился в Москву именно сегодня? Почему не дождался утра, а ворвался к нам среди ночи? Почему так категорически отказался уйти из нашей квартиры? Не скрывается ли за этим какой-то другой замысел?

Я вспомнила рассказ Надежды Мандельштам о ее старом приятеле, которого прислали к ним в дом накануне ареста Осипа Эмильевича, чтобы предотвратить непредвиденные эксцессы со стороны предполагаемого арестанта. И ужаснулась – неужто Ивася для этого среди ночи выдернули из Н.? Запугали, пригрозили и заставили. И сама себе ответила: конечно, для этого – ведь они подслушивали наши разговоры и знали, что мы договорились не открывать, когда они придут за Сашей. Я вцепилась в Сашино плечо и начала его трясти: «Просыпайся, иди к нему! Подпиши все, что он хочет, и пусть убирается к черту!»

Но Саша и в обычном состоянии терпеть не мог насильственных пробуждений, утверждая, что это у него со времен детского сада и детской исправительной колонии, где он провел незабываемые полгода за изготовление и распространение антисоветских листовок. Что же говорить о насильственном пробуждении в той нервной блокаде, в которой мы оказались к моменту появления в нашей квартире злосчастного Ивася? В ответ на мои призывы Саша чуть-чуть разлепил глаза и пробормотал, чтобы все шли куда надо и не мешали ему спать. И опять заснул.

Я подошла к окну и выглянула – на асфальтовой полоске за газоном темнел силуэт припаркованного автомобиля, а уж мне ли было не знать, что стоянка там запрещена? «Точно, они! Сейчас явятся за Сашей!» – обреченно подумала я и стала трясти его с удвоенной силой. И трясла, пока он не осознал, что избавиться от меня ему не удастся. После недолгого препирательства со мной он все же вышел на кухню и вступил в переговоры с Ивасем. Выслушав его скорбный рассказ, он молча взял лист бумаги и написал нужное письмо, – я думаю, все это было ему очень неприятно.

Не дожидаясь дальнейшего развития событий, я попросила Ивася уйти поскорей. «Для вашей же пользы!» – пригрозила я ему туманно, предполагая, что, если мои подозрения неосновательны, мои слова его озадачат. Но он, похоже, со мной согласился – возможно, потому, что наш дом уже был зачумленный, так же, как и имя недавно почитаемого им профессора. Он аккуратно уложил Сашино письмо в портфель и, понурив голову, вышел на лестничную площадку, – ему все это тоже было очень неприятно.

Прямая польза из этой драмы проистекла только для меня: через год, уже в Израиле, я написала о ночном визите Ивася пьесу-триллер «Последние минуты», которую экранизовали две телевизионные студии – Иерусалимская и Лондонская. Так что у меня хранятся кассеты двух очень разных по стилю телевизионных фильмов об этом драматическом событии, и я могу при желании увидеть себя и Сашу в исполнении гораздо лучших актеров, чем мы сами. Ивась тоже был представлен оба раза весьма презентабельно, особенно в английской версии, где его роль играл известный красавец Антони Хиггинс, да и сама роль была куда красноречивей и выразительней, чем его подлинная.

Можно было бы сказать, что хорошо все то, что хорошо кончается, если бы они все же не пришли за Сашей в то утро, только не на рассвете, а чуть попозже. Я, как и было задумано, объявила им, не отворяя дверь, что Саши нет дома и что, раз его нет, я открывать не намерена. Они, точно зная, что Саша дома, попытались настаивать, но я не уступила, и они, минут пять потоптавшись под дверью, с шумом покатились вниз по лестнице.

Мы с Сашей занялись каждый своим делом, притворяясь друг перед другом, будто ничего особенного не произошло. Этого кажущегося безразличия хватило часа на два, не больше – Саша вдруг резко поднялся и объявил: «Ну, я пошел!»

«Куда? – вскинулась я. – Они же тебя поджидают на улице!»

«Они, небось, давно уехали. Или ты думаешь, они на меня целый день готовы потратить?»

Уже через неделю я знала, что они, если надо, готовы потратить и день, и ночь, – а что им, собственно, было еще делать, диссертации писать? Но тогда, в первый раз, я тоже усомнилась:

«Ты подожди, а я выйду и осмотрюсь».

Долго осматриваться мне не пришлось – серая «Волга» стояла прямо у подъезда, где парковаться было категорически запрещено. Из каждого ее открытого окна торчало по локтю, и хоть голов не было видно, выражение локтей откровенно сообщало, как их хозяевам осточертело сидеть в этой гребаной машине. При виде меня все четыре локтя так поспешно втянулись внутрь, что мне на миг почудилось, будто отупевшая от ожидания «Волга» хихикнула и сделала мне реверанс.

Не вдумываясь в свои ощущения, я круто развернулась и помчалась назад, а вслед за мной несколько пар быстрых ног затопали по лестнице вверх. В голове у меня стремительно пронеслось видение, как я отпираю свою дверь, а их сильные руки толкают меня в спину и они врываются в квартиру прямо у меня на плечах. Ужаснувшись, я опять круто развернулась, растолкала своих преследователей, не ожидавших такого оборота, и, прыгая через две ступеньки, выбежала на улицу.

«Волга», слава Богу, за мной не поехала, и я поспешила к метро, обдумывая на ходу, как дать знать Саше, что они ждут его под дверью. Первым делом я позвонила из телефона-автомата Игорю Губерману, вкратце описала ему обстановку и попросила поехать к Саше, чтобы задержать его в квартире. Потом я отправилась на Малую Грузинскую к своей верной подруге Дифе, которая, как и ее сестра Фрида, жена драматурга Александра Володина, принимала в нас живейшее участие. Дифа срочно вызвала нашу общую подругу Лину Чаплину, и мы устроили маленький военный совет, хотя должна признаться, что мои дорогие подруги мне не поверили. Главный вопрос, который их занимал, относился к степени моего помешательства: они все пытались решить, какая именно у меня мания – преследования или величия.

Но я проявила твердость и послала их к Саше с заданием переодеть его в женщину и вывести из квартиры в веселой щебечущей толпе, состоящей из даровитого бабника Игоря и трех прекрасных дам, одной из которых должен был стать Саша. Лина и Дифа поехали на такси – им не терпелось меня разоблачить. Увидев у подъезда серую «Волгу» с записанным мною номером, они впервые отнеслись к происходящему всерьез, что не помешало им при этом неплохо повеселиться.

С помощью Игоря они, выполняя мои указания, напялили на Сашу захваченный ими из дому кудрявый парик и одели его в мое расклешенное летнее пальто цвета заходящего солнца. После усердной работы двух гримерш-любительниц Саша предстал перед ними во всей своей девичьей красе – пальто сидело на нем неплохо, накрашенные губы улыбались похабной улыбкой в пандан сильно подведенным глазам. Единственную проблему представляли торчащие из-под пальто большие волосатые ноги, обутые в грубые башмаки сорок третьего размера, так как подходящих для него туфель на каблуках ни у кого не нашлось, равно как и колготок. Игорь повертел его туда-сюда, осмотрел критическим глазом и припечатал:

«Старик, с такой я не пошел бы даже в мои голодные двадцать!»

Поразмыслив, военный совет отменил маскарад, и подружки отправились по домам, оставив Сашу и Игоря веселиться дальше. Оказавшись предоставленными самим себе, эти двое окончательно впали в детство и задумали провести в жизнь план Тома Сойера по спасению Геккельбери Финна. Подкоп они, правда, рыть не стали – на третьем этаже многоэтажного дома это было бы не совсем сподручно. Но зато они почти осуществили романтическую идею бегства из окна на связанных простынях. Простыни они связали так прочно, что развязать их потом обратно мне не удалось – пришлось так и выбросить их связанными.

Но при каждом вывешивании простынной веревки из окна или с балкона дежурные кэгэбэшники начинали выскакивать из машины и суетиться внизу, так что наши герои, в конце концов, решили перенести свои игры на лестничную клетку, освещенную слабым светом, сочащимся из маленьких окошек, пробитых над мусоропроводом в стене противоположной квартиры. Однако они недооценили масштаб операции по аресту злокозненного Воронеля – с другой стороны дома тоже обнаружилась «Волга» с четырьмя седоками, которые при виде веревки точно так же выскакивали из машины и выстраивались вдоль стены. В конце концов, герои отчаялись и заснули, завернувшись в намертво связанные простыни. Это было большой моей удачей – я не сомневаюсь, что, спускаясь ночью на веревке с третьего этажа по отвесной стене, мой дорогой профессор обязательно сломал бы себе или руку, или ногу, или шею.

А так он, целый и невредимый, хотя и не врубившийся со сна в серьезность ситуации, с утра пораньше отправил верного Губермана проверить, убрались ли прочь его преследователи или все еще сторожат у подъезда. Губерман, тоже еще не врубившийся, – ведь все это было в первый раз! – вышел на улицу, огляделся и убедился, что в поле его зрения никаких подозрительных «Волг» не наблюдается. Он помчался наверх с триумфальным криком: «Выходи, Сашка! Опасность воздушного нападения миновала!», – после чего оба героя радостно вырвались из заточения на свободу.

Радость их длилась недолго: не успел Саша сделать и двух шагов по направлению к метро, как его окружила небольшая стайка молодых людей при пиджаках и галстуках. Мигом их опознав, Саша, начиная прозревать, но все еще не врубясь окончательно, вбежал в открытую дверь овощного магазина и стал в очередь. Двое из молодых людей в галстуках последовали за ним и тоже стали в очередь. Все больше и больше врубаясь, Саша понял безнадежность стояния в очереди и вышел из магазина на улицу, молодые люди в галстуках немедленно потеряли интерес к овощам и вышли вслед за ним.

Как только Саша переступил порог магазина, на него, прямо по тротуару, задним ходом помчалась серая «Волга», резко притормозила рядом с ним, и кто-то, сидящий внутри, резко распахнул ближайшую заднюю дверцу. Молодые люди, покинувшие ради Саши очередь за овощами, с двух сторон уперлись ему в спину и стали заталкивать его в машину. Тут бы ему и смириться с неизбежным, но он, к сожалению, начитался в самиздате Солженицына, упрекавшего народ в том, что он сдается, не сопротивляясь, – и решил проверить, что будет, если попробовать сопротивляться. Он уперся руками в раму автомобиля и начал лягать своих похитителей – в этом случае грубые башмаки сорок третьего размера пришлись как нельзя кстати.

Однако похитители не растерялись: они сплотили свои ряды, удвоили усилия и после короткой борьбы втолкнули Сашу в «Волгу». А потом, чуть запыхавшись, сели с ним рядом, прижимая его плечами с двух сторон, так что он оказался в центре. Тем временем бесстрашный Игорь обратился с речью к небольшой толпе, поджидавшей автобуса:

«Граждане, что вы стоите? На ваших глазах неизвестные похищают ни в чем не повинного человека, а вы хоть бы что!»

Как ни странно, кто-то из толпы ужаснулся и побежал за милиционером. Милиционер пришел очень быстро, окинул опытным глазом свалку у машины и кратко сообщил:

«Не похищают, а делают, что положено. Кто недоволен, может обратиться за разъяснениями в Комитет государственной безопасности».

После этих слов толпу как ветром сдуло, и Сашу без помех доставили в приемную КГБ, где его, всячески запугивая, продержали целый день. От него требовали, чтобы он подписал протокол о том, что его предупредили об антисоветском характере его деятельности, а он упорствовал и отказывался. Как только Игорь сообщил мне о случившемся, я немедленно вышла на связь с иностранными корреспондентами, которые в те годы охотно паслись на щедрой ниве еврейского движения. Так что уже через пару часов после Сашиного ареста об этом говорили все «русские голоса» зарубежных радиостанций. К вечеру Сашу отпустили, и он приехал к Дифе, где уже собрались все друзья и сочувствующие. Часов после одиннадцати гости начали расходиться, и мы решили вызвать такси – после нервного дня и бессонной ночи у нас обоих не было сил добираться на метро. К моменту, когда такси подъехало к Дифиному подъезду, там уже стояли две серых «Волги», все восемь седоков которых выстроились в два ряда по четыре человека вдоль асфальтированной дорожки, ведущей от дома к тротуару.

Мы прошли мимо них, как сквозь строй. Подойдя к такси, мы увидели перекошенное от страха бледное лицо таксиста, который, как только мы отъехали, стал дрожащим голосом спрашивать, что мы ИМ сделали. У него и впрямь была причина волноваться – на каждом светофоре обе «Волги» стискивали нас с двух сторон, а их пассажиры со злобными ухмылками разглядывали нас, высунувшись из окон. Поэтому таксист попросил нас расплатиться заранее и умчался прочь, как только за нами захлопнулась дверца машины.

Мы остались с ними наедине. Вокруг было темно и пусто. Я – особа нервная и отнюдь не героического нрава, была просто вне себя от ужаса, а Саша всячески изображал бесстрашие, хоть я уверена, что и ему было не по себе. Мы быстро вошли в парадное, где царила полная тьма, что было крайне непривычно – ведь в советских подъездах обычно всегда горел свет. Они – все восемь – вошли вместе с нами: не через дверь, а через отверстия в застекленном фонаре, в форме которого были построены парадные входы в нашем кооперативном доме, претендующем на некоторую изысканность. Вероятно, они позаботились о том, чтобы стекла из торцовых стенок фонаря были вынуты заблаговременно, так что им ничего не стоило, опередив нас, выстроиться перед нами полукругом, загораживая вход на лестницу. Совсем как в песне Высоцкого:

Они стояли молча в ряд, мы тоже, у одного из них, в кепочке, вероятно, главного, в углу рта дымилась сигаретка. «Ну все, сейчас забьют насмерть», – обреченно подумала я, продолжая молчать.

Не знаю, сколько времени это молчание длилось, но я не выдержала первая. Сама удивляясь своему визгливому голосу, я выкрикнула:

«Чего вам надо?»

Тогда тот, в кепочке, перекатил сигарету из одного угла рта в другой и сказал хрипло:

«Слушай, профессор, если ты еще раз попробуешь играть с нами в такие игры, мы тебе руки-ноги переломаем».

Как только он заговорил, меня словно отпустило: я почувствовала – приказа нас бить «им» пока еще не дали, – и, рассекая их строй плечом, стала подталкивать Сашу к лестнице. Но он с младенчества не любил оставлять за противником последнее слово, тем более, что в него прочно въелся жестокий опыт детской исправительной колонии, которую справедливо приравнивают к самому страшному кругу ада. Он навсегда запомнил, как тогда, в лагере Отлян, один из взрослых блатных наставил ему в глаз рогатку, и Саша понял, что если он сморгнет, тот выбьет ему глаз. Огромным усилием воли он сдержался и не моргнул, неотрывно глядя на своего мучителя. Тот пару секунд покачался над ним со своей рогаткой, а потом, заскучав, отвернулся и пошел прочь. С тех пор блатные оставили Сашу в покое.

Вот и сейчас, ощутив ситуацию сходной с лагерной, он уперся на месте и, не отрывая взгляда от наглой морды в кепочке, сказал, почему-то тоже хрипло:

«Не смейте обращаться ко мне на «Ты»!

Если бы не драматизм этой западни в темном подъезде, я бы расхохоталась, услыхав сашину неуместную претензию, но мне было не до смеха. Я завизжала на самых высоких нотах:

«Хватит! Пошли домой!»

Но Саша не унимался. Он спросил:

«А вас что, не накажут, если вы мне руки-ноги переломаете?»

На что главарь в кепочке ответил весьма доходчиво и по-прежнему не переходя на «вы»:

«Нас, может, и накажут, но у тебя-то руки-ноги все равно уже будут переломаны».

Не в силах возразить на эту костедробительную логику, Саша все же позволил мне увести его вверх по лестнице. «Они» дружно развернулись на сто восемьдесят градусов и все время, пока мы поднимались в их поле зрения, стояли полукругом и молча смотрели нам вслед.

С этого дня пошла новая, вскоре ставшая привычной, рутина с почти ежедневными арестами в самое неудобное время и в самом неудобном месте. Обычно к концу дня Сашу отпускали, так и не добившись от него никаких уступок. Свои игры с ними он прекратил, осознав, что главную свою игру с ним – в кошки-мышки – они ведут всерьез. Иностранные «голоса» надрывались по всем радиостанциям, бесконечно повторяя ставшую уже привычной формулу «Профессор Александр Воронель…»

Где-то в это беспокойное время со мной произошла странная мистическая история. Мы с женой профессора Марка Азбеля, Люсей, сидели на диване в полутемном коридоре чьей-то квартиры, ожидая, пока наши мужья закончат очередной телефонный разговор с Израилем, и распутывали огромный клубок магендавидов на тонких серебряных цепочках. Клубок этот какой-то американский доброхот привез в подарок евреям Москвы, но он так старательно его прятал от таможенников, что серебряные цепочки переплелись безнадежно.

Не зная, чем себя занять и успокоить, мы решили попробовать извлечь из этого чудовищно заверченного клубка хоть несколько магендавидов, для стимула называя каждый спасенный чьим-нибудь именем. Настойчиво, виток за витком, я высвободила цепочки с четырьмя магендавидами, назвавши их Саша, Неля, Марк и Люся. Вслед за этой четверкой я с почти невероятной изощренностью извлекла из клубка Сашу и Люсю Лунц и принялась за освобождение Виктора Браиловского и Толи Щаранского. Примерно на полпути мои усилия были прерваны громким звонком в дверь, и в квартиру ворвались знакомые мальчики в штатском в сопровождении участкового, которые арестовали нас и забрали у меня клубок магендавидов с заключенными в его глубинах Виктором и Толей.

Можно ли считать простым совпадением, что в течение следующих двух лет всем освобожденным мною лицам позволили покинуть СССР, а Браиловский и Щаранский застряли там надолго и угодили в тюрьму?

О нашем очередном аресте почти мгновенно сообщила западная печать, так как наша жизнь все больше и больше становилась достоянием гласности. У нас практически не стало личной жизни – сотрудники КГБ не только нашпиговали нашу квартиру микрофонами, но и входили туда, когда им было угодно. Однажды, возвратясь после многочасового отсутствия, мы обнаружили на зажженной газовой конфорке бурно кипящий чайник, полный до верха. Можно было подумать, что он заколдованный, если с часу дня до десяти вечера из него не выкипело ни капли воды. Я даже не успела толком возмутиться, как в дверь позвонили – нас пришел проведать один из наших ангелов-хранителей, участковый милиционер Коля. Я его упрекнула:

«Если уж вы входите в нашу квартиру, как к себе домой, то хоть газ выключайте перед уходом».

Коля поглядел на кипящий чайник и начал поспешно оправдываться:

«Это не мы, это эсэсовцы!»

Меня эсэсовцы после того случая в подъезде запугали настолько, что я сама начала заботиться, как бы они нас не потеряли. Где-то в разгар подготовки к международному семинару в писательской семье случилось горе – неожиданно скончался Боря Балтер. Боря был славный человек, и его все любили. Заполнив два вагона электрички, московский Союз писателей в полном составе отправился на Борины похороны в Малеевку, где он жил со своей второй женой Галей. Мы тоже поехали, так как в последние годы были дружны с Борей.

Когда мы вошли в вагон, с нами вместе вошли четверо дюжих парней, явно не писательского вида, – двое стали у передней двери, двое у задней. Опытный писательский глаз опознал их сразу, и по вагону прокатился тревожный шумок: «С чего бы это? За кем?»

Но тут же головы закачались, склоняясь и расклоняясь, и прокатилась волна облегченных вздохов: «Все в порядке, это не за нами. Это за Воронелями».

Множество взглядов обратилось на нас с упреком – как будто мы напроказили в публичном месте. Наверное, они были правы – мы ведь и впрямь напроказили.

В Малеевке на станции писатели разместились в специально поданных автобусах, и мы с ними. А за автобусами покатились две серые «Волги» с четырьмя седоками каждая. После похорон к нам подошел Вася Аксенов и, чуть смущаясь, попросил:

«Братцы, сейчас Витя (фамилии не помню) везет Юру Трифонова в Москву. Может, и вы уедете с ними? А то вы со своими провожатыми нам все похороны испортили».

Возразить на это нам было нечего, и мы покинули Малеевку вместе с Трифоновым, так толком и не попрощавшись ни с Борей, ни с Галей. Проехав полдороги, я, к своему ужасу, обнаружила, что нас никто не сопровождает – наши провожатые, похоже, не заметили, как мы уехали. «Ну все, теперь они нам покажут! Они ведь не поверят, что мы не стремились от них сбежать!» – почти зарыдала я и по приезде в Москву стала искать выход из отчаянного положения, в котором мы оказались. Больше всего я боялась опять оказаться с ними с глазу на глаз в нашем темном подъезде. Не зная, что бы такое придумать, – ведь не звонить же на Лубянку с требованием вернуть нам нашу свиту! – я предложила Саше пойти в гости к Сахарову: уж там-то они нас обязательно обнаружат! И точно – когда мы поздно вечером вышли из квартиры Андрея Дмитриевича, наши ангелы-хранители были уже тут как тут. Трудно представить, какое облегчение я испытала, узнав их верные серые «Волги»!

Особенно приятно было увидеть возле парадной двери наших личных, обслуживающих нашу семью эсэсовцев, Володю и Вадю, с которыми мы к тому времени были уже хорошо знакомы – они окружили нас таким вниманием, что порой казалось, будто в их жизни нет никого кроме нас. Вот и сейчас, встревоженные нашим исчезновением, они толклись у подъезда, напоминая двух хлопотливых бабушек, радостно встречающих заблудившихся в лесу внуков.

Тем временем дата начала конференции приближалась, и круг вокруг нас смыкался все туже. И тут в Москву неожиданно и непостижимо приехала из Парижа Марья Синявская. Только тот, кто помнит семидесятые годы, может понять всю невероятность ее появления в России – их с Андреем выслали в августе 1973, а в мае 1974 ее впустили обратно, якобы для того, чтобы повидаться с мамой. До того никого никогда не впускали, а тут внезапная гуманность пронзила стальное сердце органов безопасности – им стало жалко бедную марьину маму! Ни у кого другого мам не было – ни у посаженных, ни у замученных, ни у сосланных, ни у высланных, ни у кого, только у нее, у Майи Васильевны Розановой-Кругликовой!

От нас она, правда, и не пыталась скрыть, для чего ей позволили приехать – она должна была свести Сашу Воронеля с высоким чином КГБ. Чтобы избежать обвинения в мании величия, я добавлю, что, по слухам, Саша не был ее единственным клиентом, но о других я знаю только понаслышке, а о Саше наверняка.

Психологический расчет у КГБ был простой – никаких арестов, приводов и угроз, а подготовленная Марьей дружеская встреча за чашкой чая в номере гостиницы «Советская». От Саши требовалось немногое – отказаться от руководства семинаром и лечь в больницу под предлогом инфаркта. «В противном случае…» – генерал прервал сам себя и значительно замолк.

Но не для того Саша все это затевал, чтобы так вот взять и сдаться, тем более, что с младых ногтей он терпеть не мог сдаваться. Не помогало и любезное приглашение в больницу КГБ с диагнозом «инфаркт» – от него уже было недалеко до заключения «скончался от сердечной недостаточности». Так что отказаться от предложения генерала Саше было нетрудно, хотя генерал, прощаясь, выглядел обиженным – он, можно сказать, обратился к человеку с лучшими намерениями, а тот его благородства не оценил!

После неудачной попытки вынудить Сашу к компромиссу за нас взялись вовсю – то есть, еще более вовсю, чем до того. Аресты и освобождения стали какими-то судорожными и бессистемными, как менструации в начале менопаузы: иногда целый день ничего, иногда по три раза на дню, порой всего на час-полтора. А как только отпустят, тут же посылают ему вслед машину, и не успеет Саша дойти до того места, где я его жду, его опять хватают и волокут обратно на Лубянку.

Так, однажды Саша, выйдя с Лубянки, приехал к Лине Чаплиной, где я его ждала – такой у нас был уговор: как только он исчезает, я отправляюсь к Лине или к Дифе, куда он мог бы позвонить мне сразу после освобождения. От Лины мы вышли втроем – я, Саша, и наш приятель – добровольный сотрудник журнала «Евреи в СССР», приезжавший в Москву из Владимира. По пути к остановке троллейбуса наметанный глаз нашего приятеля углядел ларек, где продавали сосиски – по килограмму в одни руки. «Сосиски!», – радостно завопил он, предвкушая восторг своего владимирского семейства при виде этого редкого лакомства, и потащил меня к ларьку, чтобы я купила для него второй килограмм.

Когда мы, прижимая к груди пакеты с драгоценными сосисками, обернулись к Саше, оставшемуся ждать нас на обочине Садового кольца, его и след простыл: как потом выяснилось, его привычным способом втолкнули в лихо подкатившую к тротуару «Волгу» и опять повезли туда, откуда только что выпустили.

Небось, кэгэбэшники пользовались услугами криминальных психологов, разработавших систему доведения объекта до нервного срыва. Похоже, их советчику-психологу так же, как и мне, посчастливилось разок наблюдать игру подлинной кошки с подлинной мышкой – у меня на глазах кошка не менее получаса забавлялась тем, что отпускала полузадушенную ею мышку, позволяла ей доползти до входа в норку, а затем одним пружинистым прыжком возвращала обратно. И начинала все сначала. Очень может быть, что измученная мышка была даже рада, когда кошка, наконец, ее сожрала.

Правда, не могу сказать этого о себе: когда в один прекрасный день, где-то числа двадцать пятого июня, отчаявшись, видно, добиться Сашиного согласия на больницу с «инфарктом», его в очередной раз арестовали и больше не отпустили, я вовсе не испытала облегчения от того, что игра в кошки-мышки закончилась. На мои настойчивые требования мне отвечали, что Саша под следствием и дальнейшая судьба его пока неизвестна. Я была уже к этому готова, так как всех Сашиных соратников арестовали еще раньше, и их женам отвечали точно так же. Самым ужасным было сознание, что судьба арестованных и впрямь неизвестна, – порой нам казалось, что она неизвестна и самим тюремщикам: они еще не решили, как им следует поступать с таким наглым и решительным неповиновением.

Лишенные привычного удовольствия играть в кошки-мышки с Сашей бедные Володя и Вадя сперва, наверно, сильно затосковали, но через пару дней снова оживились, добившись разрешения продолжить свою любимую игру – на этот раз со мной. Играть со мной, пожалуй, было даже увлекательней – во-первых, я нервничала больше, чем Саша, во-вторых, их мальчикам в стандартных пиджаках было, я думаю, гораздо приятней хватать за голые руки, запихивать в машину и затискивать между собой меня, а не мускулистого волосатого мужика.

Кампанию против меня начал наш придворный милиционер Коля – он, как всегда, явился без предупреждения, вперся в квартиру в сапогах и приступил к дружеской беседе:

«Вот вы, Нинель Абрамовна, – произнес он почти с нежностью, пожирая меня любящими глазами кошки, зажавшей в когтях мышку, – женщина молодая, а возвращаетесь по вечерам поздно и входите в подъезд без провожатых. А вдруг вас поджидает в парадном какой-нибудь хулиган, который что угодно может с вами сделать? И мужа вашего дома как раз нет, чтобы вас защитить. Так до утра никто и не заметит, что вы домой не пришли. Разве вам не страшно?»

«Что же вы мне посоветуете, Коля? – полюбопытствовала я, неясно понимая, куда он клонит. – Может, хотите охранять меня, пока мужа нет?»

«Нет, охранять вас лично у меня нет никакой возможности, – отклонил мое предложение Коля, слегка разжимая когти, – у меня вон какой участок, почти до Серебряного Бора! А вам бы лучше у каких-нибудь друзей пожить, временно, конечно, пока Александра Владимировича дома нет».

Вот значит, чего он хочет – выставить меня из квартиры, адрес которой разрекламирован по всему миру!

«Нет уж, спасибо, я лучше дома поживу, – отклонила его предложение я и приоткрыла входную дверь, давая ему понять, что тема исчерпана. Представляете, что будет, если Александр Владимирович вернется, а меня нет?»

Коля открыл было рот, чтобы внушить мне, что большой надежды на скорое возвращение Александра Владимировича нет, но передумал и согласился выпустить меня из своей лапы. Он попрощался и затопал вниз по лестнице, зная точно, что на меня уже нацелена другая лапа, позамашистей.

Сидеть в полной неизвестности в доме без телефона было невыносимо. Я поспешно собралась и отправилась в путь – без прямой цели, просто куда-нибудь в людное место, где можно было узнать последние новости. Не успела я завернуть за угол, направляясь к метро, как на меня с протяжным воем прямо по тротуару помчалась задним ходом машина, показавшаяся мне огромной. Завывала она, наверно, чтобы распугать не меня, а затопивший улицу поток прохожих, – и сделала это успешно: люди шарахались в стороны, уступая ей дорогу. А я осталась стоять на месте, словно кролик, зачарованный удавом, не в силах оторвать взгляд от стремительно приближавшегося чудовища. Машина притормозила так близко, что крылом чуть оцарапала мне колено, дверца распахнулась, и я в мгновение ока очутилась в сером сумраке салона.

Двое молодых людей в пиджаках и галстуках сели по обе стороны от меня и стиснули меня плечами:

«Вы, кажется, боитесь, что я убегу?» – обретая речь, удивилась я.

Они не сочли нужным мне ответить, и мы молча проследовали в какую-то контору непонятного назначения, где меня поджидал мой личный эсэсовец Володя. Хоть его рыхлое, опушенное мелкими белокурыми кудряшками лицо, ничем не напоминало твердое, хоть и простоватое, обличье участкового Коли, он смотрел на меня точно так же – взглядом кошки, любящей свою мышку. Его речь свелась к тому же требованию, что и Колина, только высказанному однозначно и без обиняков, – чтобы я не смела возвращаться к себе домой, а не то мне будет хуже. Потом он вышел и оставил меня в одиночестве. В комнату время от времени входили какие-то люди, оглядывали меня с ног до головы и снова уходили. Никто и не думал объяснять мне, зачем я там сижу и чего жду.

Через пару часов меня все же отпустили, хотя никто не позаботился даже сказать мне, куда меня завезли. Не желая больше иметь с ними дела, я выяснила у прохожих, как проехать к ближайшему метро, и двинулась в путь, сама не зная, куда. Уже вечерело. Я еще не оправилась от шока, в голове у меня гудело и качалось, а нужно было решать, куда бы податься ночевать.

Положение у меня было странное – домой я вернуться не могла, к друзьям ехать не хотела, опасаясь бросить на них зловещую тень, к «соратникам по оружию» – сердце не лежало, так как всех приличных людей уже неделю, как арестовали. Вначале я оказалась на незнакомой станции метро и из-за своего шокового состояния слегка сбилась с пути. И тут мне показалось, что за мной следят – при каждом моем ошибочном маневре какие-то люди спешили повторить мои ошибки. Тогда, чтобы проверить свои подозрения, я решила выйти из метро на станции «Охотный ряд» и пойти в ЦДЛ пешком по улице Герцена, время от времени садясь в троллейбус и тут же из него выходя. В ЦДЛ я могла встретить знакомых и, не подвергая их особой опасности, перекинуться с ними парой слов. А главное, там в углу под лестницей стояла тумбочка с безликим телефоном, из которого я могла бы позвонить своим приятелям, корреспондентам иностранных агентств новостей.

Не прошла я и двух кварталов, подкрепленных одним пролетом троллейбусного маршрута, как мои подозрения превратились в абсолютную уверенность. За мною шли, причем не вдвоем, не втроем и даже не вчетвером. Мне стало страшно – чего им от меня нужно? Дождаться, пока я войду в какой-нибудь подъезд, и там переломать мне руки-ноги, пользуясь тем, что искать меня некому? Идти дальше пешком уже не было смысла, и, не оглядываясь на своих преследователей, я вскочила в первый же подъехавший троллейбус.

Почти бегом дойдя до ЦДЛ, я лихорадочно предъявила привратнику красную книжечку Литфонда и с облегчением вскочила в прохладный вестибюль, наивно надеясь, что моих провожатых туда не впустят. Как бы не так – у них были свои книжечки, почище моей! Я прошла в ресторан, подсела к двум симпатизирующим мне секретаршам и заказала чашечку кофе. Мои «мальчики» вошли вслед за мной, сели за соседний столик и тоже заказали кофе – я взглядом указала на них своим приятельницам. Пока я дрожащей рукой размешивала сахар в чашке, одна из секретарш успела шепнуть мне, что из подвального коридора, ведущего к уборным, есть выход в кухню, а из кухни можно через черный ход выскользнуть во двор.

Я, изображая спокойствие («Спокойствие – это суп в тарелке, главное – его не расплескать», писал в молодости Генка Айги), допила кофе, стараясь не расплескать его по дрожащей дороге ко рту. А потом – из ресторана в вестибюль, двое из «мальчиков» за мной. Я, не останавливаясь, – вниз по лестнице, «мальчики» за мной», я – в женский туалет, они, секунду потоптавшись в коридоре, – в мужской, тоже ведь люди, хоть и при исполнении служебных обязанностей.

Теперь главное было – удрать до того, как они закончат свои процедуры в мужском туалете. Им спешить было, вроде, некуда: у них в вестибюле ведь остался третий, а, может, и четвертый, да и на улице Герцена еще сколько-то – фирма, если нужно, не останавливается перед расходами. А про секретный проход из коридора в кухню им никто не успел сообщить. Так что я, опередив их, юркнула в кухонную дверь, нагло прошла сперва сквозь строй шипящих сковородок и поваров в белых колпаках, потом сквозь строй мусорных бачков и оказалась во дворе. Слева от меня была редакция журнала «Дружба народов», справа – редакция журнала «Юность», а прямо по курсу – путь к свободе через ворота на улицу Воровского.

Там я быстро схватила такси и поехала к Лине Чаплиной в надежде, что за ее домом не следят, когда меня там нет. Лина вызвала по телефону Саню Даниэля, который отвез к Андрею Дмитриевичу Сахарову мое подробное письмо о происшедшем. Андрей Дмитриевич немедленно передал мое сообщение в иностранную прессу, и оно тут же было подхвачено всеми средствами массовой информации – в то время еврейская борьба за выезд из СССР была любимой темой либерального общества.

А я отправилась ночевать к Юлику Даниэлю, справедливо полагая, что вряд ли меня будут искать в его поднадзорной квартире. Возможно, все бы окончилось моей небывалой победой над всевидящим оком «Империи зла», но меня, как и многих, подвела неуемная жажда узнать последние новости. Наутро, выпив с Юликом чаю, я дошла до метро «Сокол» и позвонила из телефона-автомата нашему «связному», единственному из оставшихся на свободе соратников, у которого был телефон.

Услыхав мой голос, он страшно обрадовался: «А то все волнуются, куда ты пропала!» Не вдумываясь, откуда эти таинственные «все» успели узнать, что я пропала, я спросила, нет ли новостей от арестованных. На что он, почему-то понижая голос, сказал, что новости есть, но не для телефонного разговора. И начал настаивать на встрече – он прямо умирал от желания со мной повидаться, причем немедленно. Я всячески старалась свидания с ним избежать, но он был неумолим, намекая, что от нашей встречи как-то зависит Сашина судьба. Так что я, в конце концов, вынуждена была согласиться и поехала в центральную аптеку на улице Горького.

Дело, ради которого он меня вызвал из моего блаженного «небытия», оказалось абсолютно пустяковым, но главной цели он достиг – выйдя из аптеки, я обнаружила, что мои верные мальчики опять со мной, только число их резко увеличилось. Я опять протащила их по улице Герцена в ЦДЛ, но моя попытка повторить вчерашний трюк не удалась – когда я отправилась в туалет, они заняли прочные позиции во всех возможных точках коридора и лестницы.

Признав свою неудачу, я вышла на улицу, пересекла Садовое кольцо и побрела по Краснопресненскому валу сама не зная, куда. Я страшно устала, ноги у меня подкашивались, и я чувствовала себя затравленным зверем, обложенным со всех сторон. Загонщики окружили меня плотным кольцом, но почему-то не спешили схватить меня и затолкать в машину, которая мирно следовала за нами, пренебрегая правилами уличного движения.

Вообще-то идти мне было некуда, и никто нигде меня не ждал, так что если они собирались меня арестовать, то им было в самый раз уже это сделать. Но они не спешили. А я не то, чтобы не хотела сдаваться, – нет, я уже готова была сдаться, но меня никто не брал: похоже, они пока не завершили игру в кошки-мышки, а как будто чего-то еще от меня ожидали. А, скорей всего, просто мстили мне за вчерашнее бегство – им, небось, здорово за это нагорело! Не зная, куда себя девать, я вошла в троллейбус, отметила, что двое из них зашли за мной, проехала одну остановку, выпрыгнула почти на ходу и заскочила в первый попавшийся магазинчик, который оказался шляпным. Делать было нечего – я стала мерить шляпы и, чуть не сведя продавщицу с ума, провела за этим занятием около двух часов. Странно, но за все это время в магазин не вошла ни одна покупательница – неужели они никого не впускали? Сначала я перемерила все зимние шляпы, потом занялась примеркой летних, – я даже не представляла, что их может быть так много! Когда запас летних шляп – тюлевых, кружевных и соломенных – подходил к концу, дверь распахнулась, и с улицы вбежал один из мальчиков, блондин в зеленом пиджаке, которого я хорошо помнила. При виде моей принарядившейся персоны – в кокетливой соломенной шляпке, украшенной тремя шелковыми розочками, – он расплылся в такой лучезарной улыбке, будто неожиданно встретил потерянную возлюбленную. Я представила себе, как они там переволновались, воображая, что я опять сбежала через какой-нибудь секретный подземный ход, и решила не торопиться.

«Я покупаю эту шляпку», – утешила я встревоженную моим чрезмерным шляпным усердием продавщицу и начала долго-долго рыться в сумочке, якобы в поисках денег. Потом я попросила упаковать шляпку в круглую картонку, чтобы она не помялась. Пока продавщица заворачивала шляпку в папиросную бумагу и завязывала шляпную картонку, блондин в зеленом пиджаке столбом стоял в дверях, всем своим видом показывая, что больше не намерен оставлять меня одну. Получив, наконец, совершенно ненужную мне шляпку, я вышла из магазина и двинулась дальше по улице, увлекая за собой небольшую свиту поклонников.

Когда я добралась до перекрестка, они начали оттеснять меня с многолюдного Краснопресненского вала за угол, в пустынный переулок, где уже поджидала знакомая мне «Волга». Дверца распахнулась, сильные руки толкнули меня в спину, и я оказалась лицом к лицу с Вадей, вторым моим ангелом-хранителем от Эс-Эс. В принятой между нами игре Ваде была отведена роль «доброго следователя», тогда как Володе было поручено исполнять обязанности «злого». Я даже написала о Ваде стихотворение, начинавшееся словами: «Мой ангел-хранитель всегда при параде, – газетка и галстук, безлик и бескрыл…», дальше не помню. Когда он нашел это стихотворение при обыске, он пришел в неописуемый восторг и упросил меня подарить ему копию с автографом. Интересно, что он с ним сделал?

Длинное аристократическое лицо Вади лучилось приветливой улыбкой – можно было подумать, что он безмерно рад встрече со мной. Впрочем, может, так оно и было – ведь вчера я испортила ему удовольствие от предвкушаемой встречи, вот сегодня он и брал реванш. В ходе короткой «дружеской» беседы он поставил все точки над «и»: в тюрьму меня не посадят – благодаря его личному заступничеству, конечно, но он за меня поручился, так что я должна вести себя правильно, чтобы его не подвести. Домой возвращаться мне не стоит, все равно меня туда не пустят, и потому он намерен отвезти меня к моей подруге Дифе, чтобы я пожила у нее недельку.

«А вдруг она меня не примет?» – поинтересовалась я.

«Ну, Нинель Абрамовна, зачем вы так? – почти любовно промурлыкал Вадя. – Вы прекрасно знаете, что она будет вам только рада».

А машина уже ехала к Малой Грузинской, до которой было рукой подать. Меня выпустили у Дифиного подъезда, строго-настрого приказав из дому не выходить, пока они не разрешат. Дифы дома не было, но у меня был ключ от ее квартиры. Я вошла и рухнула на диван – что мне было делать? Как поступать? Посоветоваться было не с кем – Саша сидел в тюрьме, друзья-соратники тоже, друзей-не-соратников осталось не так уж много: Лина Чаплина да Бен и Слава Сарновы, которые жили на даче, и до них было не добраться.

Однако оказалось, что они пытались добраться до меня, – я привожу здесь дневниковую запись Славы Сарновой (Еремко) которую она мне любезно подарила (Шурик – это Саша, а Нэлка – это я):

Я не спросила у Славы, как Юзик догадался, что они не ночевали на даче. Я даже не спросила, откуда он знал Дифу и ее телефон, я только спросила, откуда он узнал, что я у Дифы.

«Я тоже его об этом спросила, – ответила она. – И он объяснил, что пару дней назад ты ему позвонила, рассказала про топтунов, которые не дают тебе прохода, и попросила проводить тебя к Дифе. Что он и сделал, как истинный джентльмен».

Я была так потрясена рассказом Славы о Юзике, который якобы по моей просьбе провожал меня к Дифе, что даже не зарегистрировала в своем сознании романтическое название операции по осаде нашей квартиры превосходящими силами КГБ. А ведь звучит красиво – «Тбилиси-103»! Почему 103, понятно – это номер квартиры, а вот почему Тбилиси, так и осталось загадкой.

Что до Юзика, то, видит Бог, никакого Юзика вокруг меня в тот ужасный день не было. Разве только если предположить, что он прикинулся эсэсовцем Вадей, но тогда ему пришлось нелегко, учитывая его округло-семитский облик супротив подчеркнуто арийских черт Вади, его длинных пальцев и прямых волос цвета созревшей пшеницы.

С тех пор я Юзика не встречала до самого 1981 года, когда Володя Максимов пригласил меня, как представительницу журнала «22», в Милан на шикарную тусовку, проходившую в старинном замке под шикарным титлом «Континент культуры». Не помню точно, как обстояло дело с культурой, но пили там здорово. Это было несмолкающее трехдневное застолье, где встретились старые друзья, разбросанные судьбой по разным странам и по разным континентам, причем не всегда по континентам культуры.

И только Юзик Алешковский выпал из этого общего веселья – при виде меня он круто развернулся, ринулся в свою комнату в мезонине и заперся там на все три дня. Я представляю себе, как жестоко он страдал при воспоминании о той неблаговидной роли, которую сыграл в критический час операции «Тбилиси-103», частично посвященной охоте на меня. Однако вместо того, чтобы покаяться и получить мое прощение, он предпочел три дня пить в одиночестве, терзаясь муками совести и страхом разоблачения. А жаль! Ведь это не он сообщил им, что я у Дифы, это они послали его сообщить об этом Сарновым. Не такой уж это грех – чего было так меня бояться? Разве что этот грех у него был не единственный!

Но все это я думаю сейчас, а тогда мне было не до того – очень уж неуютно было целую неделю безвылазно сидеть в чужой квартире под неусыпным надзором восьми добрых молодцев, обреченных на томительные часы в тесном пространстве двух машин. Сторожили они меня в три смены, так что за сутки я обеспечивала рабочие места большой оперативной группе из 24 человек, не говоря уже об администраторах, телефонистках и всяких других чиновниках. В конце концов, соседи подали в домком жалобу, что возле дома уже несколько дней толкутся неизвестные, которые за это время загадили все кусты. А куда им, беднягам, было податься со своими естественными нуждами? Мне-то было гораздо лучше, меня заточили в благоустроенной квартире, – впрочем, нечего их жалеть: они за свои лишения в отличие от меня получали зарплату.

3 июля, в день официального открытия международной конференции, я услышала по БиБиСи, что в квартире проф. Воронеля произошло ограбление со взломом и потому туда не впускают прибывших на конференцию зарубежных ученых. Я тут же нашла в телефонной книге номер коммутатора КГБ, набрала его и сказала дежурному:

«Моя фамилия – Воронель».

«А-а!» – радостно отозвался дежурный.

«Немедленно дайте мне того, кто нами занимается!»

И мне без промедления дали моего ангела-хранителя Володю, который в ответ на мои возмущенные упреки по поводу ограбления со взломом пропел утешительно и даже ласково: «Ну что же это вы, Нинель Абрамовна, совсем нам не доверяете? Если мы в ваше отсутствие охраняем вашу квартиру, неужели с нею что-нибудь может случиться? И вообще, зачем вам слушать вражеские голоса?»

А затем, что в те дни «вражеские голоса» давали мне самую подробную информацию о происходящем на моей лестничной площадке. Слушая их, мы с Дифой постепенно привыкли к мысли, что о моих и Сашиных бедах знает весь мир. Но через три дня после моего насильственного приземления в Дифиной квартире она полетела в командировку в Душанбе. Взойдя по трапу в самолет, в котором было еще триста пассажиров, она почувствовала себя марсианкой, внезапно осознав, что ни один из них даже не подозревает, в каком мире она прожила последние три дня.

После отъезда Дифы ее сменила Лина Чаплина, она поселилась со мной, чтобы я не оставалась наедине с охраняющими меня молодчиками, – черт их знает, что им может прийти в голову среди ночи? Лина тогда работала на телевидении, и потому ее каждый день сопровождала на работу одна из двух моих личных сторожевых машин. То есть она ехала в троллейбусе, а машина неспешно следовала рядом. У входа на телевидение она предъявляла свой пропуск, а один из «мальчиков» свое удостоверение, и они дружно слаженной парой шагали по коридору к Лининому рабочему месту.

Когда Сашу, наконец, выпустили из Серпуховской тюрьмы, где он провел две недели без суда и приговора, мы нашли свою квартиру в целости и сохранности. Хоть воспринималась она нами, как любимая жена после изнасилования в подъезде, надо признать, что Володя и Вадя сдержали слово – они не впустили туда никого, кто приходил к нам за это время, они арестовывали всех еще на подходе.

А народу за эти дни приходило видимо-невидимо! И русского, и еврейского, и иноземного – на любой вкус. Впрочем, вряд ли на Володин и Вадин. Хотя кто их знает? И у них бывали свои причуды. Как-то во время обыска Вадя нашел у меня на книжной полке журнал «Ньюзвик» со зловредной карикатурой: Андрей Синявский в профиль с широко разинутым ртом, в который глубоко забиты серп и молот. И что бы вы подумали, он с этим журналом сделал, – подшил к делу? Как бы не так! Он заговорщически подмигнул мне и ловким движением всунул его обратно, в просвет между двумя классическими романами, между которыми он стоял до обыска. А, может, это был очередной спектакль для завоевания моего доверия – ведь он, небось, точно знал, где этот злопыхательский журнальчик искать, так как, хозяйничая в моей квартире всю неделю, что меня держали у Дифы, нашел его задолго до обыска.

Саша вернулся домой бледный, но почти спокойный – в тюрьме с ними обращались неплохо. Немного, конечно, помучили, не сообщая, за что задержали и насколько, но в конце концов сознались, что на пятнадцать… Тут было намеренно сделана пауза, так что последующее «суток», а не «лет» были встречены всеобщим вздохом облегчения.

Какой-то озорник из боевой группы демонстрантов попробовал нарушить тюремные правила, отказавшись в шесть утра прикрутить нары к стене и пересесть на стул. На грозный крик тюремщика «Не положено!», он ответил «Евреям можно!» Никогда раньше не встречавший возражений тюремщик отправился к начальству за разъяснениями и больше выполнения правил не требовал – похоже, начальство тоже не получило указаний, можно ли применять силу к евреям. К обеду все уже об этом знали, и в Серпуховской тюрьме на две недели воцарился новый, «еврейский», порядок.

Первые несколько дней после несостоявшегося семинара мы прожили почти спокойно – наново привыкали к распорядку дня, к стенам собственного дома, которые помогают, и к растущему с каждым днем потоку посетителей, который сводил на нет всю помощь стен. Мы настолько пришли в себя, что даже принялись за подготовку следующего номера журнала.

Но длилось это спокойствие недолго – через шесть дней после выхода Саши из тюрьмы к нам явились с обыском. Накануне обыска нас посетил уже упомянутый мною ленинградский писатель Володя Марамзин, который принес нам для передачи за рубеж написанный им манифест в защиту советских писателей от притеснения властей. На его глазах мы спрятали листочки манифеста в ящик с постельным бельем, глубоко зарыв его среди простыней и наволочек.

Каково же было наше удивление, когда наш эсэсовец Вадя прямо от двери без задержки направился к комоду, открыл ящик с постельным бельем и, сунув руку под простыни и наволочки, торжественно вытащил оттуда манифест Марамзина. Бросив мимолетный взгляд на его заголовок, он протянул зловеще: «Так, дожили – вы уже прячете у себя антисоветскую литературу!» и велел включить его первым пунктом в протокол обыска. С тех пор все, не прекращавшиеся до самого нашего отъезда преследования, обыски и погони адресовали нас к делу Марамзина.

Суд над Марамзиным и его подельниками, повинными в подготовке к печати сборника поэзии Иосифа Бродского, состоялся уже после нашего отъезда в январе 1975 года. На этом суде Володя Марамзин впервые назвал журнал «Евреи в СССР» антисоветским, в награду за что был осужден условно и отправлен в ссылку в Париж. Из всей его братии в тюрьму сел только наш бедный друг Миша Хейфец, роль которого в подготовке сборника Бродского была самой скромной.

Должна признаться, что присутствовать при обыске собственной квартиры – крайне противно: нельзя избавиться от ощущения, будто за тобой подглядывают в самые интимные моменты. К тому, что они в самые интимные моменты подслушивают, я уже как бы притерпелась, но развороченная постель и вывернутые наизнанку ящики с бельем вызывают в душе непреодолимое желание сблевать.

Деваться некуда, ведь выйти из дому до конца обыска они не дают, захватывая в свои сети даже случайно зашедших на огонек приятелей. Постепенно у нас на кухне скопился народ, испуганный и жаждущий чаю, кофе и утешения. Длилось это удовольствие почти сутки, но где-то на рассвете, начитавшись наших личных писем – якобы для того, чтобы не упустить крамолу, – незваные гости убрались восвояси, унося с собой два больших холщовых мешка с материалами журнала и черновиками моих пьес. Заодно они прихватили с собой единственный экземпляр статьи Вени Ерофеева «Василий Розанов глазами эксцентрика», которую я долго потом оплакивала, думая, что она исчезла навсегда. Однако через много лет статья возникла из небытия – возможно, не без помощи Вади или кого-то другого из его коллег.

После их ухода нужно было еще смотаться на переговорный пункт, чтобы сообщить корреспондентам об обыске, – таковы были правила игры. Чуть-чуть подремав, мы выползли наутро из своей многократно поруганной квартиры, даже не мечтая об осуществлении принципа «Мой дом – моя крепость», – мы отлично усвоили, что нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики. Мы отправились к синагоге на улице Архипова, где по утрам можно было встретить «своих». На этот раз «свои» встретили нас настороженно.

«Почему это у вас был обыск?» – ревниво спросил лидер демонстрантов Александр Лунц, давая нам понять, что мы самозванно вторглись в его владения. Как ни странно, его ревнивый вопрос был тогда крайне уместен: обостренное чутье истинного лидера подсказало ему, что фокус общественного внимания начал смещаться с его группы на группу Воронеля.

Раньше почти все тумаки и шишки, так же как и соответствующие пироги и пышки, доставались шумной компании лихих демонстрантов – они охотно давали хватать себя на площадях и запихивать в «воронки», чтобы потом услышать описание своих подвигов по всем «вражеским голосам». Это делалось не из простого тщеславия – считалось, что советские власти постараются поскорей избавиться от тех, о ком много говорят «голоса». Опыт показал, что расчет этот, в принципе, был правильный, – оставалось только выбрать, каким способом лучше привлечь внимание властей и иностранной прессы.

По этому поводу между лидерами двух групп, Александром Лунцем и Александром Воронелем, были существенные разногласия, обусловленные типом личности каждого из них. Лунц был настроен на политику «Штурм унд дранг», как того требовал его темперамент и темперамент его последователей. В отличие от него Саша Воронель не согласен был погубить свои лучшие творческие годы на «перебежки и перестрелки», – он хотел, чтобы даже его вынужденная деятельность могла оставить интеллектуальный след. И потому он выбрал «мины замедленного действия» – самиздатский журнал и неофициальный научный семинар.

Теперь, через четверть века, о героической борьбе демонстрантов помнят только те их близкие, которые еще живы, и, я подозреваю, даже эта хрупкая память исчезнет вместе с ними. А двадцать сборников «Евреи в СССР», изданные за три года Сашей, а потом его преемниками после его отъезда, украшают полки многих библиотек – как на русском языке, так и в переводах. Не говоря уже о престижном журнале «22», выросшем на останках этого собрания материалов.

Но это видно сейчас, в исторической перспективе, а в 1974 году, когда еще было неясно, к чему приведет разрастающееся «еврейское движение» – к выезду на Запад, или к коллективной высылке на Восток, речь шла о вещах практических: какой лапой бить?

Поначалу лапа, которой «бил» Саша Лунц, выглядела более впечатляющей: советская власть правильно реагировала на смелые выходки демонстрантов, а зарубежная пресса восторженно отражала и выходки, и реакцию. Однако, как известно, «приедается все», и западной публике начало приедаться однообразие черных «воронков», задним ходом наезжающих на кучку демонстрантов с плакатами «Отпусти народ мой!» Тогда аккредитованные в Москве иностранные корреспонденты приступили к поиску новых объектов, пусть не таких колоритных, зато свежих. Многолюдная возня вокруг Сашиного семинара снабдила их недостающим раньше, но обязательным для широкой публики элементом – запахом крови, и нас захороводили в бесовском карнавале: привод – пресс-конференция, обыск – пресс-конференция. В результате у меня открылась дремлющая язва желудка и воспаление легких.

Советское начальство тоже не дремало – чем острее возрастал международный интерес к Сашиной деятельности, тем больше она их раздражала. Но они еще не придумали, как его обуздать. Ведь ими еще был не полностью преодолен период первоначального шока, когда желание не портить отношения с Западом мешало применить к непослушным обычные хватательные движения. Дело Марамзина, которое было пока единственной обвинительной зацепкой, развивалось недостаточно быстро, а дерзкий Воронель торчал на экранах всего мира, как бельмо на глазу.

Как всегда, первым вестником начавшейся атаки явился участковый милиционер Коля, принесший голубую повесточку с вызовом в суд по поводу тунеядства. Срок для устройства на работу Саше был дан небольшой – три недели, но это не играло никакой роли – было издано распоряжение никуда его не принимать. Значит, через три недели его ожидал административный суд и немедленная высылка из Москвы.

Настроение было скверное, август подходил к концу, моя язва не давала покоя, и мы решили позволить себе передышку – удрать в Коктебель. Ключ от нашей квартиры вместе с полномочиями руководителя семинара был передан Виктору Браиловскому, – однако в первое же воскресенье после нашего отъезда с замком «что-то случилось», и ключ заклинило намертво. Разочарованная толпа семинаристов устроила птичий базар под нашей дверью, но тут как раз случайно мимо проходил участковый Коля, который сурово потребовал, чтобы Браиловский предъявил доверенность на вход в квартиру уважаемого профессора. О том, что профессора, несмотря на уважение, собираются судить за тунеядство, Коля и словом не обмолвился.

Жизнь наша в Коктебеле протекала дивно – погода стояла прекрасная, и мы валялись на пляже в обществе двух дружеских писательских пар – Славы и Бена Сарновых и Ларисы и Володи Корниловых, а наши ангелы-хранители прели в полной выкладке в припаркованном прямо над пляжем джипе. Но вечного счастья не бывает, и очень быстро подошло время ехать обратно. Лазутчики-доброхоты сообщили из Москвы, что у нас в почтовом ящике лежит вторая повестка с назначенной датой суда. Нужно было принимать меры.

Мы разработали смешной по примитивности план – купили билеты до Москвы в одном купе с Сарновыми и с удовольствием проследили, как наши провожатые загрузились в тот же вагон, уверенные в том, что советский человек не бросается билетами, приобретенными на свои кровные. Они не учли, что Саша уже перестал быть советским человеком: осторожно выскользнув из купе в пять часов утра, он соскочил с поезда в Харькове, городе нашей юности, и исчез, растворился в воздухе. Представляю, как они взвыли, обнаружив, что в Москве на платформу Курского вокзала вышла я одна в сопровождении Сарновых!

Втроем мы взяли такси, которое, выпустив Сарновых возле их дома на Аэропортовской, помчало меня дальше, за Сокол, на улицу Народного Ополчения. Я немного нервничала, вспоминая эпизод с ключом Браиловского, но все обошлось благополучно – мой ключ, как видно, был заколдованный, он открыл дверь квартиры 103 без запинки.

Напрасно я радовалась: едва замок защелкнулся изнутри, как раздался настойчивый звонок – мой друг, участковый Коля, был уже тут как тут.

«А где Александр Владимирович? – сияя улыбкой, полной радости встречи, спросил он. – Я тут ему повесточку принес!»

Голос его звучал так празднично, будто для нас с Александром Владимировичем не было лучшего подарка, чем его повесточка.

«Александра Владимировича нет, – разочаровала его я, отвергая столь щедро предложенный подарок. – Он в Крыму остался».

А про себя добавила злорадно: «Накося-выкуси!»

Неподготовленный Коля выкусил весьма болезненно – перегибаясь через мое плечо, чтобы заглянуть в комнату, вход в которую я загородила своим внушительным чемоданом, он запричитал неожиданно высоким дискантом:

«Как так – остался? В каком еще Крыму? Что ему там делать?»

Я глядела ему прямо в лицо чистыми глазами первой ученицы:

«А он работу там ищет – вы же сами велели».

«Какую еще работу? Мы же знаем, что он с вами вместе уехал…» – начал было Коля, но прикусил язык – сообщать об этом ему не полагалось. Чтобы замазать проговорку, он добавил неуверенно:

«Говорят, его на вокзале видели…»

«Видели, конечно, – он меня провожал, – спокойно поддержала его версию я, но все же не выдержала, поинтересовалась: – А кто его, собственно, видел?»

«Ну, люди видели», – с этими жалкими словами Коля, окончательно сбитый с толку, припустил от меня вниз по лестнице, подальше от греха.

На этот раз меня обложили по первому разряду – машин стало не две, а несчитанно, и мальчиков тоже: «они» были уверены, что Воронель прячется где-то в Москве, и надеялись, что я, в конце концов, их на него выведу. Своим постоянным кружением вокруг меня они мне ужасно мешали, ведь у меня была сверхзадача – найти для Саши работу, да еще такую, чтобы они не пронюхали о ней раньше времени и не пресекли.

Отделаться от них помог мне счастливый случай, опровергающий народную поговорку: «Нужны стране герои, да где их взять!» Как-то ранним вечером вышла я из дому, привычным взглядом проверила наличие своих хранителей в двух родных сердцу «Волгах» и взяла третью – такси, чтобы мирно поехать на урок английского языка. В какой-то момент таксист – лихой кудрявый парень – спросил меня, не кажется ли мне, что нас кто-то преследует. Мне это не казалось, я точно знала, кто меня преследует и почему, но я не стала делиться своей информацией с таксистом, а только изобразила испуг, не совсем притворный.

Он решил проверить, мерещится это ему или и впрямь преследуют, – свернул в кривые переулки возле Белорусского вокзала и принялся извиваться вместе с ними туда-сюда. Через пару минут у него уже не осталось сомнений – «моя» «Волга» с четырьмя седоками мужского пола неотступно следовала за всеми нашими капризными поворотами и разворотами. Особенно зловеще выглядел ее черный силуэт на фоне закатного неба, когда на наше заднее стекло падали лучи заходящего солнца. И таксист меня пожалел: «Номера у них частные, не правительственные, – отметил он задумчиво. – Вы что, деньги им должны?»

Не успела я сообразить, что мне выгодней – подтвердить эту версию или опровергнуть, – мой лихой таксист загорелся новой идеей.

«Хотите, я от них удеру?» – спросил он, сияя от одной мысли о такой возможности. Небось, смертельно скучал, целый день крутя баранку на осточертевших московских улицах.

«А вы можете?» – усомнилась я.

Мои сомнения в его способностях подстегнули таксиста безмерно. Тем временем мы подъехали к Садовому кольцу, где перед нами неожиданно открылся уже отмеченный желтым светом левый поворот. В последнюю долю секунды, пока желтый свет не стал красным, мой таксист резко свернул налево. И тут же вслед за нами по кольцу покатили тяжелые грузовики, оставив мою личную «Волгу» беспомощно торчать по диагонали под самым светофором.

Мой таксист ликовал: «А вы сомневались!», я ликовала еще больше – теперь, если мне удастся надолго скрыться от своих преследователей, я смогу, наконец, добраться до академика Михаила Александровича Леонтовича, благородно обещавшего когда-то взять Сашу себе в секретари. До сих пор я все не решалась выйти с ним на связь, опасаясь, что наши переговоры пресекут самым грубым образом.

На урок я, конечно, уже не пошла, – из страха, что меня там могут засечь. Нужно было решить, где мне приземлиться на то время, что я буду договариваться с Леонтовичем и сводить с ним Сашу. Я понимала, что надо спешить – каждого из нас могли выследить в любую минуту. Но где-то мне нужно было приклонить голову. Наверняка не у друзей, наперечет известных КГБ, но и не у совсем чужих – кто из чужих стал бы рисковать ради меня и Саши?

Я решила эту задачу, воспользовавшись гостеприимством дружеской нам с молодости семьи подпольных миллионеров, описанных мною в главе «Петли судьбы». У самой Туси я ночевать не решилась, она вполне могла быть тоже на заметке у КГБ – мы с Сашей у нее бывали, пусть не часто, но регулярно. Но, видно моя добрая фея еще не окончательно меня покинула – мало того, что она подослала ко мне таксиста-лихача, она именно в этот критический момент отправила всех членов Тусиной семьи в город Н. на поиски вторично пропавших семейных ценностей, оставив в моем распоряжении отличную, совершенно чистую от слежки квартиру одного из Тусиных братьев.

Квартира эта к тому же находилась недалеко от Курчатовского института, где жил Леонтович, так что я, опасаясь ему звонить, отправилась к нему пешком. Похоже, это было моей ошибкой, потому что проходя мимо метро «Октябрьское поле» в двух шагах от своего дома, я наткнулась на Джамлета, симпатичного тбилисского физика, связанного когда-то с Сашей по работе. Увидев меня, он замахал руками и бросился мне наперерез, но я в страхе шарахнулась от него и вскочила в автобус, идущий в противоположную сторону. Из автобуса я выскочила на следующей остановке, вскочила в трамвай, идущий неведомо куда, и огляделась. Никто, вроде, не пытался за мной увязаться, но я предпочла на следующей остановке выйти из трамвая и затеряться в мелких прилегающих улочках. К Леонтовичу в тот день я уже не пошла.

С тяжелым сердцем я добрела до своего временного прибежища и загрустила. Мне не к чему было проверять, случайной или преднамеренной была моя встреча с Джамлетом, – если бы мои преследователи напали на мой след, я рисковала слишком многим. Но мне горько было оскорблять подозрением славного интеллигентного человека, широко по-грузински принимавшего нас когда-то в своем родовом замке в нескольких часах езды от Тбилиси. Я не сомневалась, что, если он и вправду поджидал меня возле метро, то делал он это не по собственной воле. И я в который раз прокляла бесчеловечную систему, сеющую рознь и страх среди своих граждан только ради собственного самосохранения.

В конце концов, я добралась до Леонтовича и получила его согласие на проведение почти незаконной операции по найму профессора с мировым именем на скромную должность секретаря. Весь наш замысел был построен на существовавшем в СССР праве каждого академика нанять себе личного секретаря, которому он мог платить из собственного кармана, причем общественный статус секретаря нигде оговорен не был. Главный фокус состоял в том, чтобы найти академика, который не побоится это сделать. У Сахарова секретарь уже был, а кроме него только Леонтович готов был отважиться на такой смелый поступок.

Получив от Леонтовича его академическое удостоверение и письмо с просьбой оформить ему секретаря, я принялась осуществлять план тайного приезда Саши в Москву, после чего он должен был немедленно отправиться в посредническую контору, имеющую право заключить контракт между академиком и его будущим секретарем. Мне удалось вызвонить Сашу в Москву, сговорившись с ним по телефону через его двоюродную сестру Ляльку, в харьковской квартире которой он пока залег на дно, готовя к выходу очередной номер «Евреев в СССР». Многократно убедившись, что за мной нет хвоста, я встретила его в заранее условленном месте, и, запасшись коробкой роскошных конфет, мы без задержки отправились оформлять его на новую работу.

Когда секретарша посреднического бюро в восторге от щедрого «подарка академика» поставила в сашином паспорте печать, подтверждающую его трудозанятость, я вдруг почувствовала, как все мое тело стало невесомым – это распался стальной обруч, стискивавший мне сердце все эти напряженные дни. Едва лишь мы весело вошли в нашу заброшенную квартиру, тут же громко затрезвонил дверной звонок.

«Коля явился», – предположила я и не ошиблась. Ума не приложу, как он сумел примчаться с такой скоростью, – все же вряд ли он все эти десять дней провел в кустах под нашей дверью.

«С приездом, Александр Владимирович! – счастливым голосом выкрикнул Коля, только что не бросаясь Саше на шею. – А я вам тут повесточку в суд принес! За тунеядство!»

«И напрасно, Коля, – ответил Александр Владимирович не менее счастливым голосом, однако желания броситься Коле на шею не проявил. – Я уже устроился на работу».

«В Крыму, что ли?» – усомнился Коля, зная наверняка, что из Крыма Саша уехал вместе со мной.

«Нет, в Москве. Хотите заглянуть в мой паспорт?»

«Не откажусь», – осклабился Коля и жадно протянул руку.

«Тогда отойдите к входной двери», – скомандовал Саша, пятясь при этом по коридору к другой двери, внутренней, подальше от Коли. Мы были наслышаны о том, как милиционеры выхватают из рук паспорта с печатями, а потом возвращают уже без них. Саша вынул из кармана паспорт, раскрыл на нужной странице и показал Коле печать с сегодняшней датой. Я на всякий случай встала между ними, чтобы Коля не мог дотянуться.

Но он и не пытался. Он, как мне кажется, вздохнул с облегчением и поспешил прочь – видать, мы здорово ему надоели со своими еврейскими штучками.

Отбившись таким образом от обвинения в тунеядстве, мы начали готовиться к долгой осаде – ясно было, что за этим обвинением последуют другие, которые будет не так легко обойти. Грозным призраком вставала над нами – на этот раз уже и надо мной, – мощная обвинительная волна под кодовым названием «Дело Марамзина». Несмотря на то, что мы не имели никакого отношения к подготовке зарубежного издания книги стихов И. Бродского, именно это дело с легкой руки Марамзина обретало все более и более реалистические очертания. Володе и Ваде каким-то непостижимым образом удалось привязать его к нашему журналу, для чего из Ленинграда к нам зачастила тамошняя неразлучная пара следователей – «добрый» майор Волошенюк и «злой» лейтенант Автух. Бог их знает, зачем они приезжали – по делам или так, погулять в столице, – но для оправдания командировочных расходов они то и дело выдергивали нас в какие-то унылые официальные комнаты с голыми стенами, где часами обсуждали с нами – по отдельности, разумеется, причем Волошенюк облюбовал меня – особенности литературного стиля Марамзина и неразумность нашего решения покинуть столь нежно любящую нас родину.

Хоть мы, не сговариваясь, заявили, что не видим ничего антисоветского в литературных изысках Марамзина, это не смягчило отношения следователей к нашему журналу – они жаждали, чтобы мы сознались в его антисоветской направленности. А так как мы упорствовали и ни за что не сознавались, им, к великому их удовольствию, приходилось все чаще наведываться в Москву за государственный счет.

Кроме этого, исключительно полезного для государства результата, настойчивость ленинградских следователей давала постоянную пищу иностранным журналистам для их корреспонденций. За последние месяцы 1974 года мы с Сашей стали центральным пунктом этих корреспонденций, частично благодаря все возрастающему интересу мировой научной общественности к Сашиному семинару, – в Америке был даже создан Комитет озабоченных ученых, целиком посвященный борьбе за вызволение ученых-отказников.

Каким-то непонятным образом я начала выступать в роли главного связного нашей группы, частично благодаря моему хорошему английскому языку, а частично потому, что непрерывные испытания неожиданно выковали во мне бесстрашие отчаяния. До моего сознания дошло, что эту пропасть не удастся перепрыгнуть в два приема – а значит, чем быстрее я буду бежать по предначертанной мне дорожке, тем больше у меня будет шансов этот единственный прыжок совершить. Конечно, всегда оставалась опасность, ломая кости, загреметь вниз, но нерешительность и осторожность не могли эту опасность устранить. И я смело, прямо на глазах своих ангелов-хранителей, звонила из автомата знакомым журналистам – чаще всего их неофициальному лидеру, корреспонденту «Нью-Йорк Таймс» Хедрику Смиту, получившему впоследствии Пулицеровскую премию за свою книгу «Русские», – и секретным кодом назначала место встречи или пресс-конференции. В те дни мне ни в чем не было отказа от иностранной прессы.

Как-то я стояла на Ленинградском проспекте, поджидая кортеж корреспондентских машин, чтобы отвезти их на место запланированной пресс-конференции, как вдруг передо мной возник бывший Сашин аспирант П-р, еврей из провинциального университета, о котором я знала только, что он из карьеристских соображений вступил в партию. Я содрогнулась – только его мне там не хватало! – и, вежливо ответив на пару вопросов, попыталась от него отделаться. Но он ни за что не желал со мной расставаться, хотя за прошедшие годы не сделал ни одной попытки навестить своего руководителя или узнать, как его дела.

Сложность моего положения состояла в том, что я не могла сдвинуться с места – свидание с журналистами было назначено именно на этом перекрестке, а напряженное движение на Ленинградском проспекте могло помешать мне перехватить их кварталом раньше. В конце концов, я не сдержалась и довольно грубо попросила П-ра оставить меня в покое и уйти. Лицо его дрогнуло, он круто развернулся и зашагал прочь.

Я и по сей день не знаю, справедливо ли я заподозрила его в сотрудничестве с КГБ, как когда-то возможно несправедливо заподозрила Ивася и Джамлета. Или кого-то одного из них. Но мы висели над пропастью на тоненькой ниточке, которую в любой миг могли перерезать, и нервы мои были напряжены до крайности – ясно было, что нам грозит опасность, только неясно было, с какой стороны ее ожидать.

Саша, несмотря на допросы и осаду, упорно продолжал работать над восьмым номером журнала. Время от времени его вызывали в КГБ, чтобы еще раз сообщить, что у него нет никакой надежды когда-нибудь получить разрешение на выезд, а у меня, значит, нет никакой надежды увидеть когда-нибудь сына. Хотя со времени непрерывного штурма КГБ на нашу жизнь я не раз возблагодарила судьбу за то, что сын уехал и не подвергается опасности быть избитым в подъезде. Но у меня в сердце зияла незаживающая рана.

Числа десятого декабря, в самый разгар работы над журналом, где-то около часу ночи раздался звонок в дверь – я помню, что я уже легла в постель, хотя еще не успела уснуть. Я, как всегда, испугалась, – опережая Сашу, я вскочила с постели, бросилась к смотровому глазку и не поверила своим глазам – за дверью стояла Дифа. Это было невероятно – она обычно ложилась рано, потому что рано утром уезжала на работу.

«Что случилось?» – спросила я дрожащим голосом, почему-то не отпирая дверь: я чувствовала, что случилось нечто непоправимое, и руки мои дрожали от страха.

«Вы получили разрешение!» – выкрикнула Дифа и заплакала.

Я не потеряла сознание, но ноги у меня подкосились, и я упала на пол. Со мной началась истерика, какой у меня не было никогда в жизни, ни до, ни после – меня корчило и трясло, а из горла вырывался какой-то нечеловеческий хрип. Странно, что я все это очень ясно помню, несмотря на то, что была совершенно не в себе. Тем временем подбежал Саша и впустил Дифу, которая продолжала плакать. Саша поднял меня с пола и начал трясти за плечи – он и сам был близок к истерике.

«Сейчас же прекратите рев!» – заорал он во всю мощь своего командирского голоса. Стены, к счастью, не упали, но Дифа замолкла и побежала на кухню за стаканом воды для меня. Пока я дробно стучала зубами о край стакана, Дифа отдышалась и рассказала, что ей позвонили в половине первого, чтобы сообщить о нашем разрешении. «Ведь у них нет телефона», – поведали они ей. Кто ей звонил, она не знала – наверняка не сотрудники ОВИРА, которые не работают по ночам.

«А вдруг это розыгрыш?» – спросила я шепотом, и все застыли.

Но это оказалось чистой правдой – нам действительно дали разрешение на выезд при условии, что мы уберемся не позже, чем через две недели. Наша выездная виза кончалась 24 декабря.

Я надеюсь, кое-кто еще помнит, что в те времена собраться за две недели и уехать навсегда было не так-то просто. Тем более что мы были совершенно не подготовлены к возможности отъезда – мы рассчитывали еще долго жить в России и бороться за выезд. Необходимо было преодолеть целую серию бюрократических процедур, получить десятки печатей и разрешений, продать квартиру, расплатиться за потерю гражданства и пройти таможенный досмотр.

Мы приложили все усилия, чтобы с этим справиться, но наши московские мучители Володя и Вадя, объединившись с ленинградцами Волошенюком и Автухом, твердо решили нам помешать. Именно в последние наши российские дни они неумеренно активизировались и вызывали нас в свое ведомство почти каждый день. Трудно себе представить, что они терзали нас из примитивного садизма. Скорей всего, наше разрешение было оформлено кем-то власть имущим против воли КГБ, и они хотели этому решению помешать. Во всяком случае, на наши возражения, что мы ведь скоро уезжаем, они загадочно улыбались и отвечали: «Кто знает, скоро ли вы уедете».

Жаловаться на них было некому и не имело смысла. Кроме них нас донимали толпы желающих с нами попрощаться – мы даже не представляли, какое количество людей, затаив дыхание, следило за нашей борьбой. Двадцать первого декабря, за три дня до предполагаемого отъезда эти два противоположно направленных вектора – сопротивления и сопереживания – пересеклись на нашей скромной кухне, превратив охоту за нами из трагедии в комедию.

В тот день в шесть часов утра нас разбудила серия настойчивых дверных звонков. «Опять их черт принес, – пробормотала я сквозь сон. – Почему они всегда приходят на рассвете?» Что это снова они, я не сомневалась, хотя, казалось, сегодня в их приходе уже вовсе не было смысла. Однако они думали иначе и продолжали трезвонить у двери, которую я отказалась открывать. В ту ночь наша квартира была полна родственников, приехавших из разных городов, чтобы устроить нам достойные проводы, – они спали на всех диванах, раскладушках и даже на одеялах, расстеленных на полу. Услышав боевой зов дверного звонка, они дружно вскочили и принялись уничтожать все, что могло быть принято за криминал. Сашина кузина помогала моему сводному брату сжигать какие-то листки в пламени газовой плиты, а один из кузенов методично рвал на мелкие кусочки и спускал в унитаз рукопись повести Марамзина «Блондин обоего цвета».

Завершить этот Сизифов труд ему не удалось – наши названные гости забыли свою прошлую деликатность и взломали дверь. В квартиру хлынул поток зимних шапок – Вадя, Володя, Волошенюк и Афтух вели за собой процессию оперативных шестерок и взъерошенных понятых, безжалостно выдернутых из теплых постелей. На лестничной площадке маячила тень участкового Коли, по-отечески наблюдающего за порядком. Оперативники разбежались по комнатам и принялись за дело. После довольно продолжительной торговли женщинам позволили одеться в ванной комнате под присмотром понятой из соседнего подъезда.

Через час вся наша семейка все же собралась на кухне и уселась пить утренний кофе, но кусок застревал в горле от пристальных взглядов приставленных к нам надзирателей. Как только мы завершили кофепитие, началось непредвиденное театральное действо, которое можно было бы назвать «Прощальный поцелуй» – к нам стали стекаться друзья, приятели и сочувствующие, желающие сказать нам последнее прости. Как известно, во время обыска никого из пришедших не выпускают из квартиры, причем каждого из них надо опросить, проверить документы и составить протокол. За первые полдня пришло человек пятнадцать, что вместе с ночевавшими у нас родственниками составило больше двадцати душ, не считая четырех следователей, двух понятых и полдюжины шестерок.

Но это были только цветочки: часам к четырем народ повалил косяком, – можно было подумать, что они сговорились. Каждые четверть часа звонил звонок и в коридор вваливалось новое лицо, требующее внимания следователей. Скоро уже негде было их сажать даже на полу, но звонок продолжал заливаться. Около шести вечера, когда число посетителей перевалило за тридцать, ко мне ворвался майор Волошенюк с перекошенным лицом и завопил: «Чего им тут надо? Нельзя их как-нибудь остановить?»

Я пожала плечами – должны же были и у меня быть какие-то радости!

«Уходите поскорей – другого способа нет», – вразумила я его, но он и сам это отлично понимал:

«Как же мы можем уйти, когда они все идут и идут? Ведь каждого надо обработать!»

Если бы мне не было дурно от табачного дыма, нервозности и многолюдья, я бы могла торжествовать по поводу свечки, которую «им» вставили мои гости. Но я слишком страстно хотела, чтобы они убрались – все, и друзья, и враги, – и оставили нас с Сашей в одиночестве. Однако на это не было ни малейшей надежды – к восьми вечера в нашей малогабаритной квартире собралось сорок два человека, не считая своих и оперативных. Волошенюк понял, что если он не остановит этот поток волевым усилием, им не удастся покинуть нашу квартиру до утра, – и дал команду сворачивать обыск. Но когда его мальчики поволокли к двери холщовые мешки с добычей, в частности, с восьмым номером журнала и с материалами для девятого, на пороге появился сорок третий гость, – я даже не помню, кто это был.

С ним уже не стали церемониться – не рискуя дождаться появления сорок четвертого, его загребли вместе с нами и повезли на Лубянку, «обрабатывая» по дороге. Он сидел ни жив, ни мертв, – он ведь зашел к нам попрощаться, не предвидя поджидающей его ловушки.

Гостя, в конце концов, отпустили, а нас поволокли на допрос. Почти теряя сознание от усталости, мы просидели со своими следователями еще несколько часов, который раз обсуждая стилистические особенности прозы Марамзина. Не сговариваясь, мы с Сашей дали абсолютно идентичные показания, и нам, наконец, позволили уйти, – я думаю потому, что следователи устали не меньше нашего. Придя домой, мы осознали, что предпоследний день наших сборов пропал и что придется отказаться от визита в Пушкинский музей и в Ленинскую библиотеку, где нужно было получать разрешение на вывоз картин и старых книг.

«Ладно, – решили мы, – если останемся живы, заведем новые картины и новые «старые» книги», и начали готовиться к прохождению грузовой таможни, назначенной на двадцать второе декабря. Грузовая таможня – это операция сложная, она требовала покупки контейнера и наема грузовика, который ввозил этот контейнер в огромное складское помещение на площади трех вокзалов, а главное – ее нужно было назначать заранее. Так как нам дали всего две недели, мы получили очередь на прохождение грузовой таможни с большим трудом и за изрядную взятку.

Однако это не помешало Володе с Вадей через час после начала досмотра ворваться на промерзший насквозь таможенный сарай в сопровождении их обычной оперативной команды и рассыпаться по всему помещению, не сводя с нас глаз влюбленных кошек. Возможно, они за эти полгода так привязались к нам с Сашей в роли мышек, что не могли на нас насмотреться, предвкушая горечь предстоящей разлуки. Или, наоборот, в надежде эту разлуку предотвратить – кто их знает. Во всяком случае, они снова пришли по наши души. При виде их небольшого отряда таможенники немедленно начали саботаж: они стали рассматривать каждую мелочь нашего багажа чуть ли не под микроскопом. Саша не выдержал и попробовал их поторопить. «Если ты хочешь, чтобы мы поторопились, убери своих дружков!» – огрызнулся главный.

Но «дружки» и не думали убираться. Полюбовавшись вялыми движениями таможенников, они приступили к любимому делу: выпустили когти, загребли каждый свою жертву – Володя Сашу, а Вадя меня, – и поволокли к выходу, прервав процесс досмотра, так как его можно было проводить лишь в присутствии подследственных. (Я сама удивляюсь собственным оговоркам – ведь я имела в виду хозяев багажа, но исправлять не хочу, для вящей достоверности.) На улице выяснилось, что они везут нас в разные места – Сашу на Лубянку для нового допроса, меня – неизвестно куда, неизвестно зачем. На прощание Вадя потребовал отдать ему наши документы и билеты, и Володины мальчики повели Сашу к поджидающей у тротуара «Волге».

«А когда он вернется?» – крикнула я вслед Володе, заталкивающего Сашу в машину.

«Если вообще вернется», – утешил он меня.

После всего происшедшего накануне у меня уже не было сил на сопротивление. Я добровольно села на заднее сиденье и впала в близкую к обмороку прострацию, так что не знаю, как долго мы ехали и куда приехали. Очнулась я у охраняемых вооруженными солдатами ворот, запирающих длинный забор, одиноко торчащий посреди пустынной промышленной зоны. Вадя показал свою книжечку, створки ворот поехали в стороны, и мы подкатили к голому кирпичному зданию, украшенному странным архитектурным излишеством – все его металлические лестницы лепились к нему снаружи, словно про них забыли при постройке и наспех пристроили потом. Что бы это могло быть? На тюрьму не похоже – слишком много окон, но не похоже и ни на что другое, виденное мною на воле.

Ноги у меня подкашивались и голова кружилась, так что при восхождении по прозрачным ступенькам Ваде пришлось поддерживать меня под локоть, тем более что вдоль верхних этажей, сдувая меня вниз, гулял пронзительный холодный ветер из соседних пустырей. В центре коридора, куда мы с Вадей вошли рука об руку, как влюбленная пара, нелепо высилась металлическая будка, дальше которой меня не впустили. Вадя уронил меня на деревянную лавку напротив будки, приказал что-то вооруженному солдату у входа и скрылся в одной из комнат.

Я закрыла глаза и откинулась на спинку скамейки – мне вдруг стало совершенно безразлично, что будет со мной дальше. Хотелось только сидеть так с закрытыми глазами и ни о чем не думать. Понятия не имею, сколько времени прошло. Потом откуда-то из небытия опять вынырнул Вадя, лицо его бледно закачалось надо мной, рот открывался и закрывался, но мой измученный мозг не зарегистрировал ни слова из того, что он сказал. Он всмотрелся в меня повнимательней, безнадежно махнул рукой и обратился к девушке, маячившей в будке за стеклом:

«Поменяйте дату отъезда с двадцать четвертого на двадцать седьмое», – и что-то мягко шлепнулось на прилавок будки. Сознание начало потихоньку возвращаться ко мне, и мне показалось, что это наши билеты.

«Значит, пока не посадят», – безразлично, словно о ком-то постороннем, промелькнула в голове догадка и тут же растворилась в мути усталости.

«А тут виза только до двадцать четвертого», – возразила девушка.

«Вот продление визы», – возразил Вадя.

«А у меня на двадцать седьмое мест нет», – возразила девушка.

«А у меня бронь», – возразил Вадя.

«Какая еще бронь?» – возразила девушка.

«Бронь КГБ», – возразил Вадя, защитник моих прав.

Тут я окончательно пришла в себя – до чего докатились, уезжаем по брони КГБ! Но, кажется, все-таки уезжаем. Или это просто очередная провокация – отложить наш отъезд на время в надежде отложить его навсегда? Я по сей день так и не поняла, какой цели служили их судорожные хватательные движения, но все же вряд ли они забавлялись с нами для удовлетворения своего эго.

Если все же именно ради удовлетворения чьего-то эго, то, скрутив нас в грузовой таможне, они почти добились своей цели и могли торжествовать победу – меня, во всяком случае, они привезли обратно в продуваемый всеми ветрами сарай в полуобморочном состоянии. Таможенники страшно сердились, но ничего нельзя было поделать, так как без Саши они не имели права продолжать досмотр. Сашу доставили обратно вскоре после меня, но нам пришлось вернуться домой ни с чем, так как рабочий день уже кончился. Зато назавтра таможенники завершили свою внеурочную работу со сверхсветовой скоростью – частично, потому что на очереди уже были другие, а частично из солидарности с жертвами Эс-Эс.

Нам с трудом удалось наверстать потерянные два дня, но мы все же ухитрились преодолеть все бюрократические препятствия и на рассвете 27 декабря прибыли в аэропорт Шереметьево, где бывали уже не раз, провожая родных и близких. Несмотря на ранний час зал ожидания аэропорта заполнила огромная толпа провожающих. Мы с Сашей, обалдевшие от хронического недосыпания последних недель, бродили, как сомнамбулы, среди протянутых к нам рук и заплаканных лиц, не чувствуя ничего – ни боли, ни радости. Наконец, по радио прозвучал неразборчивый призыв на посадку нашего рейса и мы, оторвавшись от бесконечной череды провожающих, проникли в тот мир для избранных, куда впускают только пассажиров.

Но там – о неожиданная радость! – мы увидели так примелькавшиеся за эти полгода, знакомые до слез лица Володи и Вади. А мы-то думали, что никогда их больше не увидим, но они, похоже, никак не могли с нами расстаться! А мы, к сожалению, никак не могли расстаться с ними. Они опять окружили нас и протащились за нами по всем кругам ада, по каким было положено пройти уезжающим из СССР навсегда. Они повели себя, как настоящие друзья, ни на миг не оставляя нас своим вниманием. Они следили, как мы сдавали чемоданы, они наблюдали, как сотрудница аэропорта размагнитила на специальном столе все наши кассеты с магнитофонными записями, они даже сопроводили меня обратно в зал ожидания, чтобы я отдала папе две из шести серебряных ложечек, не пропущенных за перевес при таможенном досмотре.

Когда все процедуры были завершены, другим уезжающим навсегда позволяли подняться вверх по лесенке и пройти в последний раз над головами провожающих, чтобы помахать им ручкой. Но Володя и Вадя с нами этого безобразия не допустили – наверно, боялись нас перенапрячь. Они подхватили нас под руки, – как обычно, Володя Сашу, а Вадя меня, – и в таком виде, окруженные четверкой мальчиков в галстуках, мы пустились в последний путь по советской земле. То есть, мы надеялись, что он последний, но чем дальше мы шли, тем сомнительней становился наш маршрут. В полном молчании нас провели через два безлюдных зала и вывели в темный коридор, завершающийся темной лестницей, уходящей глубоко вниз.

Прежде, чем начать спускаться по ступенькам, Саша спросил, куда они нас ведут, и получил лаконичный ответ: «Придем – увидите». Мы попытались заупрямиться, но мальчики стали так угрожающе группироваться вокруг нас, что мы предпочли последовать за Володей и Вадей. Мы долго плутали по подземному лабиринту, не решаясь разговаривать друг с другом, чтобы не выдать охвативший нас страх, – а вдруг нас просто арестовали, но так ловко, что какое-то время никто об этом не узнает? Если это правда, то можно было только восхищаться хитростью замысла – позволить нам на глазах у всей толпы провожающих выйти за дверь, ведущую в никуда, а там – цап! – и в подземелье! Сколько дней пройдет, пока нас хватятся? Если и впрямь какая-то всемогущая рука на Западе нас охраняла, нас можно было стереть в порошок, пока до нее дошла бы информация о случившемся.

Но, к счастью, этот сценарий они не осуществили – после долгих, леденящих душу блужданий нас, в конце концов, вывели из-под земли прямо к трапу самолета. Чего они хотели, зачем разыграли этот прощальный спектакль? Я могу интерпретировать их поведение только при помощи теорий Зигмунда Фрейда, так как ни одно рациональное объяснение меня не удовлетворяет. Может, они все еще продолжали мстить нам за те неприятности, которые мы им доставили своим проворством и непокорством? Или их терзала зависть, что мы уезжаем, а они остаются? Нет, это слишком примитивно – скорей всего, они наказывали нас за то, что в каких-то высших инстанциях было принято решение не калечить нас и не сажать за решетку, как им бы хотелось! И не имея власти покалечить и посадить, они проявляли власть в мелких пакостях типа той, которой завершились наши драматические отношения.

Твердой рукой подведя меня к трапу самолета, Вадя придержал меня за локоть и пропустил вперед Сашу. Проводив Сашу взглядом, он интимно склонился к моему уху и нежно прошептал:

«Ведь вы, Нинель Абрамовна, утешаете себя надеждой, что сейчас улетите и навсегда избавитесь от нас? Так я хочу предупредить вас, что руки у нас длинные – мы вас и там достанем».

Я отшатнулась и заглянула ему в лицо, маячившее прямо у меня перед глазами. До того я никогда не видела это лицо так близко от себя, – только тут я разглядела хищный оскал его длинных желтоватых зубов, нацеленных прямо на мое горло. Я вырвала свой локоть из его ладони и поспешно взбежала вверх по пустому трапу – все остальные пассажиры давно поднялись в самолет. Уже наверху, в кажущейся безопасности, я остановилась и поглядела вниз – на меня были напряженно нацелены два лица, Володино и Вадино. Это было последнее, что запечатлелось в моей памяти, – облик покинутой мною Родины.