София, Анна, Мара...

1.

Мы с Анной забрали из клиники дитя, рождённое Софией, на четвёртые сутки. Горе ненадолго заглушило мою болезненную тягу к ребёнку. Но, как только сестру приняла земля, весь мой мир сосредоточился на чудесной крохе. Кем я был для неё - дядей, отцом? Неизвестность пугала меня. Но ещё сильнее страшил вопрос – позволят ли органы социальной опёки удочерить девочку одинокому молодому мужчине?

Анна. Она не осознавала, что является моим спасением. Я интуитивно знал, ради меня девушка готова на любую жертву. И воспользовался этим. Чтобы чудо – дитя навсегда осталось со мной. Не любя, не желая молодую, влюблённую в меня, девушку, я обрёк её на годы страха и отчаянья и, как избавление от мучений, смерть.

Расписались мы тайно от знакомых. В клинике никто не узнал об этом событии. Быстро оформили отпуска, благо администрация нам не препятствовала и сразу пошла навстречу, зная, что после пережитого потрясения, оперировать я не мог. Анна сослалась на срочный отъезд на Псковщину, чтоб уладить вопрос с наследованием дома её бабушки. И тут же занялись документами на удочерение Марии.

Да, мы назвали её Мария. В православных святцах имя переводится как «госпожа». Более правильной представляется другая версия: Мария означает «горькая», «упрямая», «отвергающая». Я - глупец надеялся, что имя сумеет защитить от зла. Впрочем, чем я в неведении отличался от своей покойной бабки.

Бюрократическая волокита обошла нас стороной, и без препон через месяц мы официально стали родителями. В заботах о ребёнке моё отношение к Анне становилось теплее, я почувствовал, что начинаю слишком видеть в ней женщину. Я восхищался, что она свежа и хороша собой, несмотря на бесконечные хлопоты по дому и недосып. Что она заботлива и нежна к малышке и ко мне. Какой любовью и преданностью светятся её глаза. С каждым днём я желал её всё сильнее, и природа взяла своё.

Мария в нашу первую ночь вела себя на редкость спокойно. Дитя безмятежно спало, не прерывая, захлестнувшее нас, чувственное наслаждение. Я и представить не мог, что Анна разбудит во мне такой необузданный ураган страсти. Мне было трудно остановить пробудившееся во мне желание обладать возлюбленной ещё и ещё. Я с трудом сдерживая себя, оттягивая момент оргазма, чтобы дольше дарить ей наслаждение и самому получать его. Совершенно опустошённые и бесконечно счастливые мы заснули только под утро. Пробуждение произошло одновременно, словно невидимая пружина выбросила нас обоих из постели. В квартире стояла непривычная зловещая тишина. Только в водопроводных трубах монотонно шумела вода. Мы бросились к детской кроватке, она была пуста. Мне не описать ужас, который я испытал в тот момент. Лицо Анны залила смертельная бледность. Я резко схватил её за плечи и, сильно встряхнув, выдохнул с ненавистью: «Что ты с ней сделала?» Анна замотала головой и тяжёло зарыдала. И вдруг я услышал тихий смех. Он шёл от балконной двери. Бросившись туда, я увидел, что Мария лежит на бетонном полу без пелёнок, и глаза её широко открыты. Не могу вам точно объяснить чувство, поразившее меня. Просто на короткий миг показалось, что это взгляд не грудного ребёнка, а хищника, готового напасть.

Я решил, что нам необходимо уехать из Москвы. Не на Псковщину, родину покойной бабушки Анны, а в местечко, в дом, завещанный моей ба. Я уговаривал Анюту, что ребёнку будет лучше среди лесов, где экология не загрязнена промышленными отходами и транспортом, которого становилось с каждым годом всё больше. Да и времена начались смутные. Стояла осень девяносто первого. Отголоски августовского путча продолжали сотрясать столицу. А в заповеднике, в старом доме жили мои родители. Они были бы рады нашему приезду и помогли бы с девочкой. Анна смогла бы работать вместе со мной в местной больнице, а за Марией нянчилась бы моя мать.

Так я уговаривал Анну, но скорее пытался убедить себя в необходимости переезда. После необъяснимого обнаружения Марии на балконе не происходило ничего необычного. Я раскаивался, понимая, что зря обидел жену. Она не смогла бы причинить зло ребёнку ни при каких обстоятельствах. Анна любила дитя, словно сама родила его. Всё же я уговорил её, и мы стали собираться в дорогу. Оформили увольнение в клинике, взяли только необходимое и тронулись в путь.

Нас никто не встречал. Я не хотел заранее волновать мать и отца, поэтому ехали мы, не давая телеграммы. Они не знали и о смерти Софии. Я не сообщил им, желая уберечь хоть на время от страшного потрясения.

Сойдя с поезда, я пристроил Анну с ребёнком на вещах в маленьком заплёванном зале ожидания. Там было так же холодно, как и на улице, но от пронизывающего ветра это грязное убежище защищало. Сам я отправился искать машину или любое другое средство передвижения, лишь бы добраться до дома в заповеднике.

На пятачке вокзальной площади не наблюдалось ни транспорта, ни людей. Быстро вечерело. Ветер гнал по небу тяжёлые рваные тучи. Листья, сорванные с деревьев, вились по земле яркими жёлтыми спиралями, с шуршанием бросаясь мне под ноги. Тревога сжимала сердце. Я уже жалел о решении перевезти семью в эту глушь.

Резкий сигнал машины за спиной заставил меня вздрогнуть. Обернувшись, я увидел старую ржавую и помятую местами «копейку», донельзя заляпанную грязью и без номерных знаков. Она резко затормозила в метре от меня, дверца со стороны водителя со скрежетом открылась. Из нутра машины сначала на землю ступил деревянный протез, за ним нога, обутая в стоптанный кирзач, а следом появился с кряхтением и весь хозяин колымаги. Седой, как лунь, мужик в старом пиджаке, латанном на локтях, надетом поверх тельняшки и в галифе военного образца. Он, подслеповато щурясь, спросил: «Эй, парень, далеко добираться? А то подвезу». Сердце мое, словно ухнуло камнем вниз, а потом взлетело к горлу и застряло там душащим комком. Я сипло прохрипел: «Подвези отец!»

* * *

Мы с отцом не виделись восемь лет. Годы не пощадили его. Впрочем, как и люди. Отец был крут норовом. Местные да и залётные любители дармовой дичи ненавидели его. С ним не удавалось договориться, его немыслимо было подкупить. Он потерял ногу, угодив в медвежий капкан, поставленный браконьерами. Хорошо, сам жив остался, кровью не истёк. Да и чудо, что зверьё на запах не заявилось.

Анну отец сразу принял, как родную. Нарадоваться не мог на внучку. Твердил всю дорогу до дома: «Ох, и молодец ты, Андрюшка, жена – красавица, дочка – красавица. Вот матери счастье будет». Но в отличие от отца, мать встретила нас очень сдержанно. Первые её расспросы были о Софии. И опять у меня язык не повернулся рассказать правду о смерти сестры. А что касается Марии - мы с Анной решили никогда и никому не открывать правды о рождении девочки, и кто являлся ей кровной матерью.