Сокровище алхимиков

Три выпускника университета Монпелье в XIII веке

Никола Фламель, писарь

Во Франции всегда было много алхимиков, много их и сегодня. Но никто — даже современный адепт Фюльканелли — не добился такой славы, как Никола Фламель. В многолюдном квартале, окружающем церковь Сен-Жак-ла-Бушери, вплоть до начала ХЕХ века сохранялись живые воспоминания об этом мелком ремесленнике; традиция сохранила даже имя его жены, госпожи Перенеллы. Да и в наши дни в Париже можно обнаружить запечатленные в камне зримые следы его неслыханной щедрости и баснословного состояния.

Что из себя представлял Фламель? Полагают, что родился он около 1330 года, недалеко от Понтуаза, в довольно бедной семье, но ему тем не менее удалось получить неплохое образование. Уже в юном возрасте он будто бы отправился в Париж, чтобы стать писарем. Его мастерская располагалась сначала возле кладбища Невинных младенцев; несколько лет спустя он вместе с собратьями по ремеслу перебрался под своды церкви Сен-Жак-ла-Бушери.[35] В эти годы он вступил в брак с немолодой женщиной, успевшей дважды овдоветь и обладавшей некоторым достатком. Лишь тогда Фламель сумел завести две мастерские: одну для себя. вторую для своих переписчиков и учеников. Однако это не дает никаких оснований считать его богачом! Такого тесного помещения, где он на протяжении всей жизни занимался своим ремеслом, в наши дни уже не встретишь — напоминают его разве что некоторые лавчонки Латинского квартала, более сходные с прихожей, чем с магазином. Через несколько лет, благодаря приданому госпожи Перенеллы м ее вошедшей в поговорку бережливости, писарь приобрел небольшой домик, стоящий напротив его мастерской. Это также не означает богатства; существует составленный через несколько лет после свадьбы нотариальный акт, согласно которому супруги завещали друг другу свое имущество — по тем временам чрезвычайно скромное.

Итак, Фламель стал женатым человеком и, заключив весьма разумный брак, получил возможность перейти в разряд мелкой буржуазии. Герметическая философия совершенно его не интересовала, он думал только о том, как бы заняться книготоргов-лей. Этот новый для него род деятельности и стал причиной знакомства с алхимическими сочинениями, которые он либо продавал, либо брал на переписку; — с этим и связан знаменитый сон, послуживший отправной точкой для его карьеры адепта. Об этом сне позднее расскажет он сам. Ему явился ангел, державший в руках книгу в медной обложке, и, показав форзац, произнес: «Фламель, посмотри внимательно на эту книгу, ты в ней ничего не понимаешь, как м многие другие, но в один прекрасный день ты увидишь то, что никто не смог бы разглядеть». Потом видение исчезло, но память об этом необыкновенном сне писарь сохранил на долгие годы,

Воспоминание внезапно обрело плоть, когда Фламелю попалась в руки очередная алхимическая книга. Вот как он описывает это в своем труде «Толкование иероглифических знаков» («Explication des figures hieroglyphiques»): «Тогда я, Никола Фламель, писарь, после кончины родителей моих зарабатывающий себе на пропитание искусным почерком моим, а также составлением; описей и счетов между опекунами и несовершеннолетними, за два флорина приобрел книгу весьма древнюю и изрядно большую. Была она не из бумаги и не из пергамен-та, подобно другим, а из коры (как показалось мне) молодых деревьев. Обложка ее была из гладкой меди, украшенной всяческими символами, буквами и странными фигурами, и я решил, что это, должно быть, буквы греческие или какого-то иного древнего языка. Я не мог прочесть их, но уверен, что это были буквы не латинские и не галльские, в коих мы кое-что смыслим. Внутри же листочки из коры были с великим тщанием исписаны кончиком железного пера; это были прекрасные, весьма четкие, ярко раскрашенные латинские буквы.

В ней было три раза по семь листов: так они были обозначены цифрами в верхнем углу, причем седьмой всегда был не с буквами, а с рисунком. На каждом первом листе изображались плеть и проглатывающие друг друга змеи; на втором — крест с распятой на нем змеей; на последнем, седьмом — пустыня, посреди которой было несколько прекрасных источников, откуда в разные стороны расползались змеи. На первом листке было написано заглавными золотыми буквами: «АВРААМ ЕВРЕЙ, КНЯЗЬ, СВЯЩЕННИК, ЛЕВИТ, АСТРОЛОГ И ФИЛОСОФ, ПРИВЕТСТВУЕТ ЕВРЕЙСКИЙ НАРОД, БОЖЬИМ ГНЕВОМ РАССЕЯННЫЙ СРЕДИ ГАЛЛОВ».

Затем следовали всяческие поношения и проклятия (со словом MARANATHA, которое часто повторялось) в адрес любого, кто кинет на книгу сию взгляд, не будучи жрецом или писарем».

По собственному признанию, Никола Фламель мало что понял в прочитанном. На первом листке находилось только приведенное выше заглавие, на втором — обращение к иудеям, третий же был посвящен трансмутации металлов, которая рассматривалась в качестве основного средства уплатить подать, наложенную римскими императорами. Текст, описывающий способ получения философского камня, казался довольно внятным, но в нем ничего не говорилось о том, что такое первичная материя и где ее берут; этим характеризуются все герметические сочинения. Сведения о первичной материи содержались на четвертом и пятом листах, где были изображены очень красивые раскрашенные фигурки без всяких поясняющих надписей. Фламель уточняет, что фигурки эти действительно обозначали искомую первичную материю, но понять их мог бы лишь тот, кто уже освоился в алхимическом искусстве, сам же он в то время не увидел в них никакого смысла.

Я тщательно изучил эти иероглифические символы и должен признать, что не сумел постичь намерений их авторов, как это было и в случае с «Безмолвной книгой» («Mutus Liber»), а также с другими, чисто аллегорическими сочинениями. Даже когда я знаю, что именно символизирует та или иная фигура, мне кажется вполне оправданным использование совсем других символов, поскольку у каждого из них имеется по меньшей мере несколько различных значений.

Что касается текста книги, то нам придется довольствоваться малым, поскольку Фламель проявил на сей счет большую скрытность[36] и объяснил это так: «Я умолчу о том, что было написано на прочих листках прекрасным и четким латинским языком, иначе Господь накажет меня; я совершил бы большее злодейство, нежели тот, кто сказал (как утверждают), что ему хотелось бы, чтобы у всех людей мира была одна голова, дабы мог он срубить ее одним ударом».

Став обладателем алхимической книги и исполнившись убеждения, что ему предстоит осуществить вещий сон, Фламель принялся изучать текст и фигурки Авраама Еврея. Это продолжалось мно-гие месяцы, даже годы — без какого бы то ни было намека на продвижение вперед. Впрочем, кое-что изменилось: госпожа Перенелла догадалась, что у мужа появился некий секрет, и тогда Фламель приобщил ее к своим изысканиям, причем она ревностно ему помогала, а от соседей хранила все в тайне. Итак, Фламель, вдохновляемый женой и свято уверенный втом, что исполняет Божью волю, продолжал свои поиски, но — безрезультатно.

Возникает вопрос: почему писарь, несомненно, знакомый со многими образованными людьми, не стал распространяться о своей находке и не обратился к кому-либо за помощью. На это есть по меньшей мере одно чрезвычайно убедительное объяснение, о котором мы уже упоминали. Дело в том, что как раз в это время алхимия была лишена ореола святости: в 1317 году папа Иоанн XII обрушился на эту науку в булле Spondent partier.[37] Приведем точный ее текст: «Алхимики обманываютнас и обещают то, чего у них нет. Почитают они себя мудрецами, но падают в пропасть, которую приуготовляют для других. Смехотворным образом мнят они себя сведущими в алхимии, но доказывают невежество свое тем, что ссылаются на писания древних авторов; не могут обнаружить то, чего древним не удалось открыть, однако же почитают возможным найти сие в будущем. Выдавая поддельным металл за истинные золото и серебро, произносят они при этом слова, которые ничего не означают. Невозможно более сносить дерзость их, ведь сим способом изготовляют они фальшивые монеты и обманывают народ. Мы повелеваем, чтобы все эти люди навсегда покинули наши края равно как и те, кто заказывает таковым золото и серебро, или сговаривается с мошенниками давая им деньги за таковое золото. Дабы наказать их, приказываем мы отобрать у них подлинное золото в пользу бедных, Создающие фальшивое золото или серебро лишены чести. Если у тех, кто преступил закон, недостает средств для уплаты означенного штрафа, наказание может быть заменено другим. Если среди алхимиков найдутся люди церковного звания, пусть не ожидают помилования, ибо будут навсегда лишены сана своего».

Заметим, кстати, что в те времена ни для кого не было секретом, что папа Иоанн XXII сам занимался алхимией: после смерти своей он оставил такие неслыханные богатства, что в их герметическом происхождении никто не усомнился. Кроме того, ему приписывают авторство трактата «Искусство трансмутации» («Ars transmutatoria»), однако здесь полной уверенности нет.

Вернемся к Фламелю, который в результате усердного изучения книги Авраама Еврея познал суть магистерии за исключением одного пункта первостепенной важности, постоянно от него ускользающего. Речь идет о первичной материи. Между тем ангел больше не появлялся и Фламель, вполне справедливо полагая, что предпочтительнее воззвать прямо к Богу, нежели к его святым, обратил к небесам следующую молитву, текст которой приводит Манже в своем «Собрании химических редкостей» («Bibliotheca Chemica Curiosa»): «Господь Всемогущий и Вечный, Отец светоносный, от коего исходят все блага и совершенные дары, взываю к безграничному милосердию Твоему, дай мне познать вечную мудрость Твою? окружающую трон Твой, каковая все создала и все созидает, лежит в основе всего и служит всему защитой. Пошли ее мне из небесного святилища Твоего и от трона славы Твоей, дабы была она во мне и во мне созидала, ибо ей подвластны все небесные и тайные искусства, все науки и познание всех вещей. Сделай так, чтобы сопровождала она меня во всех трудах моих, чтобы в дуновении ее обрел я истинный разум и преуспел в благородном искусстве, коему посвятил жизнь; чтобы отыскал чудодейственный камень мудрых, который Ты сокрыл от человечества, но даруешь тем, кто избран Тобой. Пусть Великое Деяние, над коим тружусь я в дольнем мире, будет мною успешно начато, продолжено и завершено; и пусть сохраню я великое это счастье навсегда. Молю Тебя именем Иисуса Христа даровать мне Небесный, Краеугольный, Чудодейственный камень, созданный вечностью, которая в. сем повелевает и силой Твоей царит».

Но божественное откровение не снизошло на Фламеля — по крайней мере в осязаемой форме. Тогда упавший духом писарь решил показать некоторые из скопированных им фигурок лиценциату медицинских наук, которого звали мэтр Ансельм. Будучи страстным поклонником алхимии, тот пожелал увидеть книгу, откуда были извлечены столь замечательные фигурки, и нашему писарю пришлось всячески изворачиваться (а затем, несомненно, каяться во лжи на исповеди), чтобы уверить собеседника своего в том, будто у него есть только рисунки, без какого бы то ни было поясняющего текста. Мэтр Ансельм понимал в символах Авраама не более Фламеля, однако взял на себя смелость толковать их. И эти объяснения совсем сбили с толку несчастного Фламеля, который рассказывает об этом так: «Вот почему в течение двадцати одного года совершил я тысячу опытов с огнем, но без всякой крови, так как почитаю сие злодейством и низостью. Ибо в книге моей говорится, что философы называют кровью минеральный дух, который имеется во всех металлах, а особенно в солнце, луне и меркурии, к соединению коих я всегда стремился». Кровь поминается здесь по той причине, что мэтр Ансельм, подобно многим суфлерам, путал алхимию с магией, отчего и дал совет смешать жидкую ртуть с чистой кровью новорожденных младенцев. К счастью, Фламель, будучи человеком мудрым и добрым, не поверил в это и полностью отверг преступные рецепты невежественного советчика.

Наконец явилось и откровение — быть может, это действительно был божественный промысел. Фламель понял, что никогда не сможет разобраться с книгой самостоятельно, а потому решил сделать копию и посетить те края, где жили ученые мужи, принадлежавшие к нации Авраама, иными словами, евреи. Тогда в Испании, в частности в окрестностях Сантьяго де Компостелло, было несколько знаменитых синагог. Фламель, естественно, объявил, что намерен отправиться в паломничество.

Итак, мы снова встречаемся с паломничеством к святому Иакову, которое прежде совершил Раймунд Луллий, а впоследствии также и Василий Валентин, — если верить его собственному утверждению. Здесь стоит прислушаться к словам такого искушенного алхимика, как Фюльканелли. Вот что он пишет в первом томе своих «Философских приютов» («Demeures philosophales»): «Подобные аллюзии помогают осознать ошибку многих поклонников оккультных наук, которые буквально толковали чисто аллегорические сочинения, созданные с намерением что-то открыть одним и утаить от других. Даже Альбер Пуассон угодил в эту ловушку. Он поверил, будто Никола Фламель, оставив жену свою Перенеллу, мастерскую и книги с рисованными миниатюрами, действительно исполнил данный перед алтарем приходской церкви Сен-Жак-ла-Буше-ри обет и отправился в пешее паломничество по иберийским дорогам. Но мы искренно убеждены и готовы в этом ручаться, что Фламель никогда не покидал подвала, где пылали его печи. Любой из тех, кому известно, что именно символизируют посох, калебаса и шнур на шляпе святого Иакова, подтвердит истинность наших слов. Уподобляя себя материалам, которые им использовались и избрав внутренний агент в качестве образца великий адепт соблюдал правила философской дисциплины и следовал в этом своим предшественникам».

Фюльканелли хочет сказать, что в рассказе Фламеля о паломничестве речь на самом деле идет о первичной материи, а в пережитых им приключениях аллегорически изображаются различные манипуляции с этой материей в процессе магистерии. В легендарной версии V путешествия в Галисию один факт выделен с особой четкостью: по исполнении своего обета в Сантьяго де Компостелло Никола Фламель на обратном пути будто бы заболел и вынужден был задержаться в городе Леоне. По совету одного торговца из Болоньи он обратился за помощью к еврейскому врачу, мэтру Канчесу. В беседе тот обнаружил такие познания в еврейской каббале, что Фламель показал ему фигурки из своей книги. Тогда врач якобы воскликнул, что это сочинение раввина Авраама «Аш Мезареф» («Asch Mesareph»), которое считали утерянным безвозвратно, — и предложил Фламелю сопровождать его в Париж. Но добрались они только до Орлеана, где мэтр Канчес внезапно скончался, так и не открыв Фламелю врата познания. Эта аллегория представляет собой довольно прозрачное описание гибели первичной материи, что является необходимым отправным пунктом для реализации философской магистерии.

Я не разделяю уверенности Фюльканелли в том, что Фламель никогда не покидал своих печей. Вместе с тем это паломничество к святому Иакову вполне можно толковать как своеобразную инициацию: писарю в течение многих лет не удавалось раскрыть тайну первичной материи, и весьма вероятно, что его направил на истинный путь другой адепт, скрывающийся под именем мэтра Канчеса, — настоящее его имя осталось нам неизвестным. В таком случае «путешествие» предупреждает о необходимости инициации, а также являет собой аллегорический modus operandi.

Итак, Никола Фламель получил наконец недостающие ему знания, открыв, в частности, тайну пресловутой первичной материи. И вновь приступил к работе„но сумел завершить ее только через три года после возвращения из «паломничества». Как мы убедимся в последнем разделе этой книги, три года — это и есть нормальная продолжительность магистерии, — если используется влажный путь, — поэтому указанное Фламелем время; представляется мне еще одним доказательством его правдивости, Но давайте послушаем теперь его рассказ о том, каким образом и при каких обстоятельствах он обрел философский камень: «В конечном счете я нашел искомое, сразу же опознав его по сильному запаху. Получив его, я легко совершил магистерию; потерпеть неудачу я не смог бы, даже если бы захотел, ибо знал теперь, как изготовляются первые агенты, так что мне оставалось лишь во всем следовать указаниям моей книги.

В первый раз сделал я проекцию на ртуть, обратив примерно полфунта ее в чистое серебро, превосходящее по качеству рудниковое, в чем я убедился, взяв собственную пробу и отдав его на испытание нескольким другим людям. Это произошло 17 января, в понедельник, около полудня, в моем доме, в присутствии одной лишь Перенеллы, в год 1382-й от искупления рода человеческого. Затем, по-прежнему следуя указаниям книги, совершил я проекцию с красным камнем и примерно с таким же количеством ртути, и при сем вновь была только Перенелла, и случилось это в двадцать пятый день апреля того же года, около пяти часов вечера, когда произведена была мною доподлинная трансмутация в чистое золото, гораздо лучшее, чем обыкновенное, более мягкое и гибкое. Истинную правду говорю, трижды произвела таковую операцию с помощью Перенеллы, которая понимает в этом не меньше меня, поскольку неустанно мне помогала, так что могла бы и одна сие предпринять, если бы захотела»,

Именно в этом, 1382 м году начинает ощутима расти материальное благополучие Фламеля. Всего за несколько месяцев он приобрел только в Паррэше около тридцати домов и земельных участков, построил несколько часовен и больниц. Кроме того, он возвел портал церкви святой Женевьевы и пожертвовал значительную сумму на учреждение сообщества Трехсот, которое вплоть до 1789 года устраивало ежегодный крестный ход к церкви Сен-Жак-ла-Бушери, чтобы вознести благодарственную молитву Никола Фламелю. В собственном его приходе, Сен-Жак-ла-Бушери, было обнаружено около сорока надлежащим образом оформленных актов дарения, из которых можно заключить, что скромный писарь раздарил целое состояние. Наконец, на его средства было благоустроено кладбище Невинных младенцев, чрезвычайно модное в то время место погребения, а также место прогулок, где влюбленные назначали друг другу свидания, поскольку никого не пугала громадная статуя смерти, возвышавшаяся над могилами. Фламель распорядился нарисовать на четвертой арке кладбища Невинных младенцев те самые иероглифические фигуры, которыми была украшена книга Авраама Еврея. На многих из созданных Фламелем памятников было вырезано его изображение с чернильницей и пером в руках. Некоторые из этих изображений сохранились вплоть до XIX века.

Внезапное обогащение Фламеля, как ни старался он утаить его от соседей, не осталось незамеченным. Хотя он был всего лишь мелким ремесленником, не имевшим никакого влияния или знакомств в высшем обществе, слух о его богатствах достиг ушей короля Карла VI — верный признак того, что современникам они казались баснословными. Королевские чиновники сразу же поняли, что речь идет о случае необычайном, и Карл VI послал к Фламе-лю своего главного дознавателя, сира де Крамуази. Я процитирую сочинение «Сокровищница галльских и французских изысканий и древностей» («Tresor de Recherches et Antiquites Gauloises et Francoisesз») Пьера Бореля, королевского советника и придворного лекаря в 1655 году: «И вот слух о богатствах Фламеля достиг ушей короля, каковой послал к нему г-на де Крамуази, главного дознавателя своего, дабы выяснить, правда ли то, о чем ему рассказали; но тот нашел Фламеля в нищенстве, даже посуда у него была глиняная. Однако легенда гласит, будто Фламель во всем признался ему, сочтя его человеком честным, и подарил целую колбу с порошком, которую в этой семье, говорят, долго хранили, отчего и вынужден он был оберегать Фламеля от разысканий короля».

Подкупив (если называть вещи своими именами) сира де Крамуази, Фламель спокойно продолжал свои занятия. Но в образе жизни его никаких перемен не произошло: он жил, как подобает мел-кому ремесленнику, вместе со своей Перенеллой вплоть до ее смерти: она скончалась либо в 1397, либо в 1404 году и была похоронена на кладбище Невинных младенцев. Сам же писарь достиг возраста восьмидесяти лет. Предоставим здесь слово замечательному историку прошлого века Вале де Виривилю, который широко известен превосходными работами о Жанне д'Арк и публикацией «Хроники Девы» («Chronique de la Pucelle»). Вале де Виривиль также интересовался Фламелем, и вот что он говорит о нем: «Дом его «Большой Конек» лишился и своего конька, и многих скульптур, и античных украшений. Но он по-прежнему существует: это дом номер 51 по улице Монморанси, и все могут увидеть там старинную надпись: «Мы, мужчины и женщины, живущие трудом своим и пребывающие под кровом дома сего, построенного в году 1407 от Рождества Христова, почитаем за долг каждый день возносить молитву Господу, читая «Отче наш» и «Аве Мария», дабы милосердием Божьим не были оставлены несчастные умершие грешники. Аминь».

«Никола Фламель умер в 1418 году, — продолжает историк, — когда слава и состояние его продолжали расти. Место для могилы он приобрел себе в самой церкви Сен-Жак-ла-Бушери. Мы знаем это по одной из многочисленных статей его изумительного завещания, согласно которому он завещал почти все свое имущество приходу Сен-Жак-ла-Бушери (детей у него не было). Помимо этого главного распоряжения в завещании перечисляется большое количество даров, что свидетельствует о его удивительной щедрости».

Многие авторы, отвергая любое предположение об алхимии, пытались доказать, что богатства Фламеля — не более чем легенда; к несчастью для них, нотариально заверенные акты о его многочисленных владениях служат неоспоримым доказательством это-го колоссального состояния. Другие утверждали, будто превосходный мастер своего дела вполне мог приобрести дома и участки на доходы от торговли, — абсурдность этой версии очевидна для всех, кто знаком с жизнью мелких ремесленников в средние века. Наконец, некоторые объявили его ростовщиком или выдвинули обвинение в том, что он присвоил какое-то золото, принадлежавшее евреям. Луи Фигье превосходно ответил на подобные инсинуации: «Выдумки эти не подкрепляются никакими доказательствами. Более того: все, что история сообщает нам о характере и поступках Фламеля, позволяет полностью очистить его память от таких обвинений». Итак, перед нами человек, который, по собственному признанию, стал заниматься алхимией и нажил благодаря ей огромные богатства. Соответствует ли это усвоенному нами понятию об алхимии? Ведь трансмутация металлов считалась лишь ступенькой к обретению бессмертия. Мы ответили бы на этот вопрос отрицательно, если бы история Фламеля этим и завершилась — я имею в виду его смерть. Но в том-то и дело, что история Фламеля имеет продолжение, как и в случае с графом Сен-Жерменом, а также некоторыми другими великими адептами.

Путешественник Поль Люка, живший в XVII веке, описывая свою поездку по Малой Азии, рассказывает, в частности, следующее: «В Бурну-Баши у меня была долгая беседа о герметической философии с одним узбекским дервишем, этот житель Леванта сказал мне, что истинные философы обладают секретом продления земного существования своего до тысячи лет и могут уберечься от любой болезни. Тут я завел речь о прославленном Фламеле, который, невзирая на философский камень, умер окончательно и бесповоротно. Услышав это имя, дервиш стал смеяться над моей простотой. Я уже почти поверил ему, а потому чрезвычайно изумился, видя, как он встретил мои слова, Заметив мое удивление, он спросил меня насмешливо: неужто я действительно так глуп, чтобы поверить в кончину Фламеля, «Нет, нет, — сказал он мне, — вы ошибаетесь. Фламель жив. Ни он сам, ни жена его еще не изведали, что такое смерть. Трех лет не прошло, как я расстался с ними обоими в Вест-Индии, это один из моих лучших друзей». Позже дервиш сообщил Полю Люка новые подробности: «Слава часто вредит человеку, но мудрец знает, как избежать неприятностей. Фламель хорошо понимал, что его в конечном счете — едва станет известно, что он добыл философский камень, — заточат в тюрьму. В самом скором времени его уличили бы в знании сей науки, ибо щедростью своей он привлек слишком большое внимание. Ему удалось скрыться от преследований, публично объявив о смерти своей и жены. По его совету она будто бы слегла от смертельной болезни, а когда возвещено было о ее кончине, находилась уже в Швейцарии, исполняя приказ мужа и ожидая его там. Вместо нее погребено было полено, причем похороны состоялись с соблюдением всех церемоний и в той часовне, которую она сама возвела. Затем Фламель использовал такую же хитрость и, поскольку за деньги можно получить все, без большого труда подкупил как лекарей, так и священников. Он оставил завещание с наказом похоронить его рядом с женой, на их могиле поставили надгробье в виде пирамиды, Сей истинный мудрец был уже на пути к супруге своей, когда второе полено упокоилось в часовне. С той поры оба стали вести сугубо философскую жизнь, переезжая из одной страны в другую. Вот подлинная история Никола Фламеля, так что не верьте глупым россказням, которые ходят в Париже, где почти нет людей, познавших настоящую мудрость.»

Существует множество других свидетельств того, что Фламель не умер. Любопытно, что все они совпадают в одном: супружеская пара будто бы удалилась в Вест-Индию после, того, как философ приехал в Швейцарию к Перенелле, которая опередила его в «смерти», чтобы подготовить все необходимое для долгого путешествия.

Я не могу сказать ничего определенного по этому поводу. С точки же зрения простой трансмутации здесь впервые появляется возможность дать утвердительный ответ. В моем исследовании жизни Альберта Великого, Арнальдо де Виланова и Раймунда Луллия мне не удалось обнаружить ничего, что подтвердило бы их уверения, будто они создали золото. В отношении Фламеля ситуация совершенно иная: источником его колоссальных богатств не могло быть ничто, кроме искусства Гермеса,

Поэтому ответ мой будет таким: да, более чем вероятно, что Никола Фламель нашел философский камень.

Правда, это «более чем вероятно» меня не вполне устраивает: я хотел бы располагать полной уверенностью, чтобы признать себя вполне убежденным. Вот почему я приглашаю вас следовать за мной далее по цепи времен, которая приведет нас прежде всего к Василию Валентину, немецкому монаху-бенедиктинцу.

Монах из Эрфурта и Добряк из Тревизо

Прославленный бенедиктинец из монастыря в немецком городе Эрфурте является, несомненно, одним из самых известных алхимиков. В любом случае, он один из тех, чьи трактаты чаще всего переводятся и переиздаются. Кроме того, имя Василия Валентина часто упоминается в научных работах и словарях в связи со сделанными им многочисленными открытиями в области химии.

В то же время это один из самых загадочных адептов в истории. Труды его при жизни не были изданы, и в то время, то есть к 1413 году, о них даже не было известно. Согласно одной из легенд, спустя несколько десятилетий после его смерти одна из колонн в Эрфуртском соборе внезапно раскололась, и в ней были обнаружены принадлежавшие перу знаменитого бенедиктинца алхимические трактаты, о которых сохранились только смутные устные предания. Естественно, писатели, привыкшие хулить алхимию, воспользовались этим фактом и объявили, что Василий Валентин не только не создавал приписываемых ему сочинений, но и вообще не существовал; остается лишь удивляться, отчего они не поставили под сомнение существование самих трактатов!

В предисловии к переизданию «Двенадцати ключей философии» («Douze Clefs de la Philosophie»), одного из главных произведений Василия Валентина, Эжен Канселье пишет: «После столь многих исследователей, обладавших куда большими возможностями, чем я, и имевших доступ к документам, было бы наивно пытаться найти окончательное решение исторической загадки, которая была, есть и, несомненно, останется нераскрытой, как это бывает с адептами, не поддающимися идентификации с точки зрения национальной принадлежности и социального статуса. Да, нам кажется, что не столь уж это и важно — точно указать, что автором «Двенадцати ключей философии» был тот или иной человек, избравший в силу неизбежного традиционного закона покров анонимности. Для нас представляет интерес сам труд, независимо от того, являлся он плодом индивидуальных или коллективных усилий. Более того: мы считаем в высшей степени ребяческими и смехотворными потуги людей — а таких всегда большинство — любым способом определить гражданское состояние и социальное положение философа, навсегда поднявшегося над мирской суетой».

Была даже попытка опровергнуть существование монастыря бенедиктинцев в Эрфурте; однако в одном из писем великого философа Лейбница[38] мы можем прочесть следующие слова, имеющие отношение как раз к Василию Валентину: «Мне известно, что Иоганн Филипп, курфюрст Майнцский, приказал разыскать его в подвластном ему городе Эрфурте, у бенедиктинцев; но сделать это так и не удалось». Эжен Канселье, со своей стороны, обратился к «Истории Эрфурта» («Historia Erfurtensis») (1675) Иоганна Гудена, графа Пфальцского, где этот профессор права, занимавший посты бургомистра города и ректора университета, писал: «Василий Валентин пребывал (в 1413 году) в монастыре святого Петра, был известен своими познаниями в искусстве медицины и естественных науках… Кроме того, он, следуя распространенной безумной идее, будто бы преисполнился иллюзорной надежды создать золото, за что винить его особенно нельзя, ибо на протяжении многих веков надежда сия не только увлекает любителей этой науки, но и лишает их остатков разума».

Отсюда со всей очевидностью следует, что некий монах-бенедиктинец, имя которого осталось неизвестным и который взял псевдоним Василия Валентина, действительно существовал. В XIV веке им были написаны трактаты, сохранившиеся до наших дней. Впрочем, несколько биографических деталей можно извлечь из сочинений самого адепта: в одном месте он, например, упоминает, что в юные годы совершил путешествие в Англию и в Бельгию. И напротив, никак нельзя считать реальным его «путешествие» в Сантьяго де Компостелло, о котором он говорит в своей «Триумфальной колеснице сурьмы» («Char de triomphe de l’antimoine»): «Когда я, совершив по данному мной обету трудное паломничество к мэтру Иакову из Компостелло, вернулся в свой монастырь (за что по сию пору благодарю Господа), показалось мне, что многие вместе со мною и по милосердию Божьему возрадуются при виде святых реликвий, которые привез я во благо и утешение монастыря нашего и всех бедных людей. Однако таких, кто исправил бы к лучшему жизнь свою и ощутил признательность за проявленное Господом великодушие, нашлось мало; напротив, все принялись изощряться в насмешках, богохульствах и злоречии; впрочем, справедливый судия на Страшном суде воздаст им всем, без сомнения, самым ужасным образом».

Согласно распространенной легенде, Василий Валентин не только открыл сурьму (что истинная правда), но и, убедившись в ее вредоносном воздействии, угостил ею своих собратьев бенедиктинцев, которые умерли от этого — отсюда будто название сурьмы — «антимонах».[39] Помимо очевидной абсурдности подобного поступка для адепта следует отметить, что все его трактаты были написаны по-немецки, и грубая игра слов, с помощью которой пытаются доказать подлинность обвинения, на этом языке лишена смысла.

С точки зрения алхимической философии великой заслугой Василия Валентина было четкое определе ние третьего элемента, а именно соли. Эжен Канселье цитирует по этому поводу отрывок из книги «Заря медицины» («L’aurore de la Me decine») личного врача принца Оранского, Иоганна Батиста ван Гельмонта, который писал в 1652 году: «Василий Валентин, монах-бенедиктинец, гораздо яснее прочих очертил душу металла, которую назвал серой, или тинктурой; вещества, то есть соли; и, наконец, духа, названного им ртутью. Принципы сии у Василия позаимствовал столетия спустя Теофраст Парацельс; он применил их самым изумительным образом в отношении всей совокупности веществ».

Чтобы завершить принесшее нам одни лишь разочарования исследование тайной жизни этого неведомого адепта, приведем его знаменитую максиму: «Проникните должным образом в недра земные и вы найдете спрятанный камень, истинное снадобье». По латыни это пишется так:

В этом изречении первые буквы слова, если их написать вместе, образуют V.I.T.R.I.O.L.U.M, то есть купорос — название, данное адептом тайной соли и растворителю, которые использовались в магистерии.

Бернардо из Тревизо

Бернардо, граф Тревизской марки, небольшого пограничного государства, входившего в состав владений Венеции и по сию пору именуемый Добряком из Тревизо, заслуживает особого упоминания в ряду прочих адептов: он заслужил это своим упорством. Бернардо приступил к своим трудам в возрасте четырнадцати лет, а философский камень нашел, вероятно, в восемьдесят два, после множества неудач, постигавших его на протяжении почти всей жизни. К нему вполне можно отнести максиму, которую произносит в начале романа «Таинственный остров» инженер Сайрус Смит (Жюль Верн приписал авторство этой сентенции Вильгельму Оранскому, но она явно принадлежала ему самому): «Действие не нуждается в надежде, а настойчивость не нуждается в успехе».

Итак, граф Бернардо родился в 1406 году в Падуе. Ему не было четырнадцати, когда отец приобщил его к изучению старинных алхимических трактатов, в частности сочинений Гебера и Рази.[40] В течение первых четырех лет он тщательно исследовал метод, разработанный Рази, но ничего не добился, потеряв за это время три тысячи экю. Утратив веру в этого философа, он обратился к Геберу и вновь принялся за работу. В тщетных трудах прошло еще два года; он лишился уже шести тысяч экю. Следует отметить, что «на помощь» к Добряку из Тревизо поспешили все обитавшие в Падуе «суфлеры» и лжеалхимики, что и повлекло такие затраты.

Тогда один монах из числа его друзей показал ему небольшие трактаты, написанные неведомыми «суфлерами», которых звали Архелай и Рубическа. Он стал работать с ними, но вновь не добился успеха. Еще один из помощников уверял, что начинать следует с очистки спирта, повторяя эту операцию бесчисленное множество раз. Бернардо так и поступил. Первые опыты отняли у него пятнадцать лет жизни и большую часть богатства, а он не приблизился даже на пядь к реализации Великого Деяния.

Какой-то местный чиновник сказал ему, что первичной материей для Первого Деяния должна быть морская соль; когда это предположение не подтвердилось, тот же чиновник предложил новый способ: разводить серебро и ртуть в холодной воде. Каждый из этих растворов следует выдержать раздельно в течение года, затем смешать их и подвергнуть выпариванию в горячей золе, Остаток, помещенный в реторту, выставляется под солнечные лучи, под воздействием которых происходит кристаллизация; полученные кристаллы и являют собой философский камень. Бернардо терпеливо ждал пять лет, но кристаллы не появились.

Он прибегал к другим способам, привлекал других «суфлеров», обращался к другим ложным трактатам — все было тщетно. Ему исполнилось уже сорок шесть лет, от его богатств фактически ничего не осталось. Следующие восемь лет он провел в обществе монаха Жоффруа де Леврье, у которого была своя метода, основанная на использовании куриных яиц. Яичную скорлупу подвергали кальцинации. Затем, отделив желтки от белков, помещали их в раздельные емкости вперемежку с навозом и оставляли гнить. Полученную субстанцию промывали бесчисленное множество раз, пока в одном случае не появлялась белая вода, а в другом — красная. Эту операцию следовало повторять постоянно с целью создать первичную материю Деяния. Так Бернардо потерял еще восемь лет. Затем в компании одного теолога он пытался извлечь камень из железного купороса. Минерал был растворен в уксусе, подвергшемся восьмикратной очистке, потом взвесь поместили в перегонный аппарат, где пятнадцать раз в день подвергали дистилляции; все это продолжалось в течение года. Камень Бернардо так и не добыл, зато в результате этой изнурительной работы подхватил лихорадку, от которой страдал целый год и едва не умер.

Не теряя надежды, граф отправился в Германию, ибо прослышал, что тайной владеет исповедник императора. Тот хвалился, будто знает безошибочный способ получить первичную материю на основе ртути, серебра, серы и оливкового масла. Все эти ингредиенты следовало развести в водяной бане, постоянно встряхивая сосуд, затем сушить в стакане и наконец в колбе, поставленной на месяц в горячую золу. К полученной субстанции добавляли свинец и расплавляли эту смесь в реторте. По словам мэтра Генриха, исповедника императора, помещенное в раствор серебро — те десять марок,[41] что дал ему Бернардо, должно было значительно увеличиться в объеме. На деле же в сосуде осталось всего четыре марки!

Тут граф Бернардо несколько упал духом. Ничего удивительного — странно, что это не произошло раньше! К большому удовольствию семьи он на два месяца прекратил занятия алхимией; но вскоре злосчастная страсть к поискам философского камня, владевшая им с самого нежного возраста, вспыхнула вновь, и он пустился в странствия по Европе, чтобы отыскать какого-нибудь истинного адепта, который просветил бы его. Посетив Англию, Шотландию, Голландию, Германию, Францию и Испанию, он отправился на Восток, где провел несколько лет, объездив вдоль и поперек Персию, Палестину и Египет. По возвращении он надолго задержался в Греции, занимаясь изучением герметического искусства в монастырях. Все усилия его оказались тщетными, и в возрасте шестидесяти двух лет он оказался на Родосе, совсем без денег, ибо растратил все свои средства в безумной погоне за камнем, и без друзей, но с прежней уверенностью, что раскроет чудесную тайну.

Вскоре он узнал, что на Родосе обитает некий священник, который, по общему мнению, сумел получить камень.

Правда, к такому человеку нельзя было явиться с пустыми руками; но тут графу Бернардо повезло: он встретил богатого торговца, друга своей семьи, и одолжил у него 8 тысяч флоринов. С этой суммой он и представился ученому священнослужителю, который познакомил его со своим методом; совместная их работа продолжалась около трех лет. Метод, состоявший в использовании золота, серебра и ртути, не дал результата, и Бернардо вернулся в свое графство полностью разоренным. Родные, считавшие его сумасшедшим. от него отвернулись и отказались даже принимать. Наконец, в возрасте восьмидесяти лет, он решил все начать с самого начала и перечитать Гебера, которого, очевидно, в свое время плохо понял. В последний раз отправился он на Родос, откуда не уезжал уже до самой- смерти, последовавшей в 1490 году. Согласно алхимической традиции, именно там Добряк из Тревизо открыл философский камень. Бернардо было тогда восемьдесят два года, и он владел чудесным секретом в течение трех последних лет жизни. Кроме того, он открыл для себя секрет безмятежной жизни, о чем сообщает в своих сочинениях: по его мнению, человек должен довольствоваться тем, что у него есть.

Самыми известными из написанных им алхимических трудов являются следующие: «Трактат по естественной философии металлов» («Traite de la philosophie naturelle des metaux») и «Забытое слово» («La Parole delaisee) Последнее сочинение вполне доступно, так как Клоду д’Иже пришла в голову превосходная мысль включить его в свою книгу «Новая ассамблея философов химии». В первом же из названных трактатов — «Естественной философии металлов» — содержится рассказ, известный под названием «Аллегория Источника» («Allegorie de la Fontaine»), в котором Бернардо из Тревизо в символической форме описывает операции, имеющие отношение к одной из трех частей магистерии. Этот текст стоит того, чтобы его воспроизвести:

«Погруженный в задумчивость, я прогуливался по полям. Наступил вечер; я оказался в незнакомом месте, где не бывал прежде. Я наткнулся на маленький родник, чистый и светлый, обложенный красивыми камнями, и над ним стоял дуб с дуплом, а кругом возвышались стены, дабы коровы или прочие животные не осквернили его. Тут меня стало клонить в сон, и, у источника, увидел я, что закрыт он со всех сторон и подступиться к нему нельзя.

Тут прошел мимо старый, дряхлый священник; я спросил у него, отчего закрыт сей источник и сверху, и снизу, и со всех сторон. Он отнесся ко мне доброжелательно и был со мною весьма любезен, и обратился ко мне со следующими словами: «Сударь, сей родник поистине обладает ужасной силою, ничто в мире с ней не сравнится. Пользоваться же ею может лишь царь здешних мест, коему сие хорошо известно, ибо не бывало случая, чтобы прошел он мимо источника, — настолько влечет его эта сила. И обретает он ее в источнике, купаясь в нем двести восемьдесят два дня, и возвращает она ему молодость, и победить царя никому не дано».

Тогда я спросил священника, видел ли он царя, и получил ответ, что на его глазах вошел царь в источник; но, когда входит он и стража его закрывает, нельзя его видеть в течение ста тридцати дней; лишь потом он показывается, блистая молодостью своей. Охраняющий его стражник постоянно греет воду, дабы сохранил он свое природное тепло.

Тогда я спросил, какие цвета у царя? Ответил мне священник, что сверху на нем мантия из золотого сукна, под ней камзол из черного бархата, сорочка — белая как снег, а плоть — красная, словно кровь.

Потом я спросил: когда царь приходит к источнику, сопровождают ли его толпою чужестранцы и люди простого звания? Он мне ответил с приятной улыбкою: «Царь приходит один, не берет с собой ни чужестранцев, ни простых людей; никто не приближается к источнику, кроме царя и стражника, человека обыкновенного. Когда же входит царь в источник, то сначала скидывает с себя мантию из тонкого золотого сукна, сшитую в несколько тончайших слоев, и отдает ее первому слуге, которого зовут Сатурн. Сатурн берет ее и хранит в течение сорока или сорока двух дней, и иногда, если надо, и дольше. Потом король снимает камзол из черного бархата и отдает его второму слуге, которого зовут Юпитер, и тот хранит его целых двадцать дней, а после этого, повинуясь царскому приказу, отдает его Луне, третьей из служителей, прекрасной и блистающей, дабы та хранила его еще двадцать дней. Царь же остается в своей белой как снег сорочке, изукрашенной пестрыми разводами соли. Снимает он с себя эту белую тонкую сорочку и отдает Марсу, который хранит ее в течение сорока, а иногда сорока двух дней. После этого Марс по воле Божьей вручает «ее желтому, но не яркому Солнцу, которое хранит ее сорок дней, и тогда появляется прекраснейшее, ярчайшее Солнце, которое берет ее и хранит…

Тут я спросил: «Неужто не приходит к этому источнику доктор или кто-либо из других людей?».

— Нет, — сказал он, — никто не приходит, кроме стражника, который помимо прочего поддерживает постоянное тепло, так что все вокруг окутано дымом.

— У стражника этого много забот?

— Поначалу немного, но к концу их становится больше, ибо источник воспламеняется. Я спросил: «Многие ли видели это?».

— У всех это перед глазами, только постичь это они не в силах.

Я спросил: «Что делают стражи потом?».

— Если хотят, могут очистить они царя в источнике, помешивая и сохраняя место сохраняемым в сохранном хранилище, вернув ему в первый день камзол его, на следующий день сорочку, на третий день кровавую плоть.

Я спросил: «Что все это значит?». Он ответил: «Господь говорит один раз, десять, сто, тысячу и сто тысяч, а затем умножает на одиннадцать».

Я сказал: «Ничего не могу понять». Он ответил: «Больше не скажу ни слова. потому что я устал». И я увидел, что он устал, и сам я устал, и сильно клонило меня в сон, ибо прошедший день провел я в трудах».

Если бы читатели мои прочли этот текст прежде, чем ознакомились с предыдущими страницами, они сочли бы его лишенным всякого смысла. Между тем для философа здесь все совершенно ясно, а для учеников, к числу которых я отношу и себя, имеются некоторые подсказки, позволяющие уловить суть. С первого взгляда понятно, что речь идет об аллегорическом описании одной из частей магистерии и связанных с ней операций. Несомненно, это последняя часть — та самая, когда материя, приведенная в состояние ребиса, подвергается вывариванию в философском яйце. Вода источника символизирует философскую ртуть и воду мудрецов, или молоко Богородицы, которые служат для вымачивания материи по ходу Третьего Деяния. Стены, окружающие источник, означают категорический запрет разглашать тайны алхимии. Различные одеяния царя — иными словами, ребиса — соответствуют семи стадиям вываривания, которые более известны под названием «фазы Филалета». И когда Добряк из Тревизо говорит, что царь отдает мантию золотого сукна первому стражу, которого зовут Сатуры, это не означает, будто свинец играет здесь какую-то значительную роль — просто в фазе Сатурна ребис теряет свой изначальный цвет и приобретает окраску Черного Деяния. Продолжительность каждой фазы указывается очень четко: к примеру, Бернардо говорит, что фаза Юпитера длится двадцать дней.

Заключительный диалог чрезвычайно важен и показателен именно здесь уточняется, что к Деянию нельзя допускать чуждую материю и заправляет всем страж, поддерживающий постоянное тепло, иными словами тайный огонь. Затем указывается на обычную природу этой субстанции. Наконец, в предпоследней реплике содержится намек на мультипликацию (умножение), то есть на присущее философскому камню свойство увеличивать при новом вываривании силу свою до бесконечности. В сущности, магистерия совершается целиком, но на сей раз вместо изначальной материи используется созданный камень, который вновь проходит весь цикл алхимических операций. На этом я пока остановлюсь, поскольку в последней части книги мы получим возможность детально изучить фазы Филалета: ведь «Аллегория Источника» — всего лишь краткое их резюме.

Теперь нам ясно, почему ученые люди, изучавшие алхимию только по трактатам и не имевшие понятия о практической стороне дела, считали подобные тексты бредом. Но для человека, способного интерпретировать эту аллегорию, рассказ Бернардо из Тревизо представляет подлинный modus operandi, а для «поклонников науки» или читателей, жаждущих познать тайны алхимии, это настоящая нить Ариадны, с помощью которой закладывается основа для будущих изысканий.

Бернардо из Тревизо приводит, кстати, еще одну аллегорию (быть может, созданную им самим) под названием «Сон-Зелень» («Songe-Verd»), где в той же образной манере описывается другая часть магистерии. Я не буду воспроизводить ее целиком, поскольку она очень длинная, а процитирую только короткие отрывки, позволяющие лучше понять символический характер некоторых алхимических сочинений.

Итак, Добряк из Тревизо крепко спал и во сне ему явилась статуя с золотыми губами, Объявив себя гением мудрецов, она пригласила его следовать за собой; вместе они прошли через фантастические сады, и алхимик с большим удовольствием описывал увиденных там необыкновенных животных. Внезапно Бернардо почувствовал, что ослеп; тогда ему натерли глаза магической травой, и зрение вернулось — это прозрачная аллегория адепта, обретающего подлинное понимание вещей. Тут перед ним возник изумительный дворец, который он описывает следующим образом: «В первых покоях был зал, обитый шелковой тканью с золотыми нитями и такой же бахромой. Цвет обивки переливался от красного к зеленому и серебристому, а сама она была словно окутана белой газовой дымкой; далее находились кабинеты, украшенные драгоценными камнями разных цветов; далее открывалась взору комната с драпировками из великолепного черного бархата с полосами из столь же черного и сверкающего атласа, с украшениями из гагата, блистающего ослепительной чернотой своей». Я пропущу вторые покои, чтобы перейти к третьим: «В третьих покоях была комната, обитая чрезвычайно яркой тканью пурпурного цвета с золотыми отливами, и ткань эта была столь прекрасной, столь роскошной, что не могли бы сравниться с ней никакие другие ткани, виденные мною прежде».

Затем алхимик говорит о строгих брачных законах этого странного края — само собой разумеется, речь идет о соединении серы и ртути философов. «Агасестор сочетает юную свежую деву со здоровым сильным старцем; омывает и очищает деву, полощет и чистит старца, который подает деве руку, а дева берет руку старца; потом их отводят в один из домов, и затворяют дверь с помощью тех же материалов, из коих сделан был дом; должны они оставаться взаперти полных девять месяцев; за это время изготовляют они все те прекрасные вещи, которые были мне показаны. По истечении срока выходят они. соединившись в едином теле и обладая отныне единой душой: из двоих существ сделалось одно, обладающее великой силой на земле. Агасестор использует силу эту, дабы обращать ко благу всех злодеев, которые обитают в его семи царствах».

Легко понять, что это еще одна аллегория камня. Отметим попутно, что здесь упоминается герметическая закупорка, и вновь указывается, что ни одно чуждое Деянию тело не должно участвовать в соединении. Что касается последней фразы, то речь идет о трансмутации семи металлов, а не о перевоспитании злодеев.

Конечно, эти тексты не могут считаться доказательством того, что Добряк из Тревизо познал секрет философского камня: они лишь показывают, что он в совершенстве изучал магистерию с теоретической точки зрения. Но я надеюсь, и мне хочется верить, что шестидесятилетние труды его были вознаграждены по заслугам и он действительно открыл герметическую тайну.

И хотя я не могу причислить Бернардо из Тревизо к позитивным пунктам моего расследования о реальности трансмутации, следует все же подчеркнуть, что этот упорный искатель истины заслуживает нашего особого уважения.

Врач и дворянин

Аббат Лангле дю Френуа, автор «Истории герметической философии» («Historie de la Philosophie hermetique»), так начинает статью о Парацельсе:

«Этот знаменитый человек родился в 1493 году в Айнзидельне, близ Цюриха (Швейцария), и звали его Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм Парацельс. Можно только приветствовать, что обычно его звали просто Парацельсом. У кого хватило бы духу произнести разом всю эту длинную череду имен? Ни у одного человека в мире не было столько врагов и хулителей; ни у одного человека в мире не было столько приверженцев и восторженных поклонников».

Отец юного Парацельса был врачом и занимался оккультизмом. Он очень рано приобщил сына к изучению растений и трав, которыми изобилуют швейцарские торы, а также познакомил его с философией Аристотеля. Несколько позже доктор перебрался в Каринтию, в город Виллах, где стал преподавать химию. Именно здесь молодой человек впервые увидел рудники, где добывались металлы. Он завершил свое образование в Базеле, хотя царившая там схоластика была ему чрезвычайно не по душе. Поэтому он вскоре начал слушать лекции аббата Тритемия,[42] который считался знатоком каббалы. как и уже знакомый нам монах Роджер Бэкон. Кроме того, Тритемий занимался гипнозом и телепатией, а эти науки считаются загадочными и в наши дни.

Затем Парацельс отправился в странствие по европейским университетам. Падуя, Монпелье, Болонья — возможно, он добрался даже до Нидерландов и Англии. Согласно легенде, он побывал также на Востоке и в Турции, но нет ничего, что подтверждало бы подобное предположение. Завершив путешествие, которое, возможно, являлось инициацией, молодой врач вернулся в Швейцарию. Предоставим вновь слово аббату Лангле дю Френуа:

«После своих путешествий Парацельс стал вести медицинскую практику в Цюрихе, и слава его росла так быстро, что он был приглашен в Базель, откуда ему пришлось уехать из-за одного неприятного инцидента. Каноник местного собора находился при смерти, все врачи от него отказались; Парацельс пришел к нему и пообещал исцелить его. Больной, как это обычно бывает на пороге смерти, готов был отдать своему спасителю все что угодно, и они сговорились о цене. Парацельс излечил каноника при помощи всего лишь двух пилюль, и тот, едва обретя здоровье, стал оспаривать гонорар; спор завершился судебным разбирательством между врачом и выздоравливающим, поскольку последний считал, что его излечили слишком быстро. Городской магистрат, узнав, что врач не счел нужным помучить своего больного и неосторожно исцелил его почти в одно мгновение, постановил выплатить ему очень скромное вознаграждение. арацельс выразил публичное неудовольствие этим приговором, ибо не понял двух важнейших вещей, а именно: ставить на ноги больных следует постепенно, потому что им не нравится внезапное исцеление; судьи же часто бывают несправедливы, но не терпят, когда решения их оспариваются».

Итак, Парацельсу пришлось стремительно покинуть город, чтобы не навлечь на себя гонений со стороны членов магистрата, разъяренных его неосторожными речами. Он уехал в Страсбург, а оттуда перебрался в Зальцбург. Здесь 24 сентября 1541 года, в возрасте сорока восьми лет, он безвременно скончался.

Подлинные причины его смерти неизвестны. Пылкие сторонники его заявляют, что он был отравлен, хулители же утверждают, будто к столь раннему концу привели развратная жизнь и пьянство.

Не подлежит сомнению, что помимо медицины, магии и оккультизма Парацельс занимался алхимией, но маловероятно, что он достиг ступени адепта. Необычные и зачастую весьма противоречивые черты этой яркой личности объясняют разноголосицу во мнениях, царившую среди его современников, равно как и тот факт, что в настоящее время на него ссылаются как сторонники, так и противники алхимии. С точки зрения медицины его заслуги неоспоримы. Рене Маркар говорит по этому поводу следующее: «Парацельс сделал олень много для утверждения в медицине и в других науках опыта, основанного на реальной жизни. Он заявил во всеуслышание, что «больной должен быть единственной книгой врача», и ввел методику точных расчетов в фармацевтику, тогда как прежде аптекари «слишком часто готовили лекарства, не имея никакого понятия о науке».

Действительно, Парацельс был изобретателем спагирии, о которой мы уже говорили, и его не следует рассматривать как чистого алхимика. Несомненно, он приступил к реализации философского камня, но впоследствии отказался от герметической цели ради практического применения в медицине некоторых приемов алхимического деяния.

Можно ли считать его только основателем современной медицины? С полной: уверенностью об этом сказать нельзя. В связи с его путешествиями я упомянул слово «инициация». Именно к такому выводу пришел мой друг Серж Ютен в своем исследовании о Парацельсе: «Разумеется, Парацельс был посвящен в тайны розенкрейцеров и, весьма вероятно, принадлежал к числу миссионеров самого высокого ранга, которые призваны нести божественный свет людям (большей частью, увы, не способных его воспринять) и ради этого терпят — о, печальный, превышающий человеческие возможности удел! — гонения, притеснения, черную зависть. ненависть, нищету. Все это в полной мере довелось испытать Парацельсу — включая, возможно, и мученическую смерть (вспомним о загадочной смерти великого врача, оставшегося, судя по всему, в полном одиночестве)».

Итак, мы можем заключить, что Теофраст Парацельс был, вероятно, посвященным Розы и Креста. вне всяких сомнений — гениальным врачом, наверняка — пьяницей и фантазером, а кроме того, хвастуном и немного шарлатаном, когда говорил об оккультизме. Одновременно он был выдающимся химиком, ибо первым пришел к выводу о существовании цинка как особого металла, доказал токсичность мышьяка и обнаружил терапевтическую эффективность красной окиси ртути при лечении сифилиса. Однако с точки зрения алхимии Парацельс, хоть и не был суфлером, адептом, по всей очевидности, так никогда и не стал.

Дени Зашер

Как в случае с Василием Валентином, а позднее с Филалетом и Фюльканелли, мы не знаем подлинного имени адепта, ставшего известным под псевдонимом Дени Зашер. Нам известно только, что он родился в 1510 году в Гиени и принадлежал к знатному семейству. Получив основы образования в родительском замке, он отправился в Бордо с целью изучать философию в Коллеже искусств. Там он получил в наставники человека, который сам как раз постигал азы герметической науки. И юный Дени сразу приобщился к алхимическим исследованиям. Вместо того чтобы заниматься предметами, входившими в программу, он в течение целого учебного года, проведенного в Бордо, пытался найти рецепты трансмутации. Покидая университетский город, он увез с собой огромную тетрадь, в которой излагались рецепты, принадлежащие разным знаменитостям. Так, в его распоряжении оказались и «Деяние королевы Наваррской», и «Деяние кардинала Турнонского» и «Деяние кардинала Лотарингского» — сами названия эти были как бы гарантией надежности описанных процедур.

Затем молодой Дени. сопровождаемый своим бордосским наставником, направился в Тулузу, на сей раз — для изучения права.[43] На самом деле как юноша, так и его наставник желали одного — осуществить на практике рецепты, привезенные из Бордо. Поэтому сразу же по приезде они закупили печи, стеклянную посуду, реторты, колбы и все прочее, что было необходимо для дистилляции, кальцинации и прочих алхимических операций. Разумеется, все собранные ими рецепты оказались обманом, и выделенные семьей двести экю, на которые Зашер должен был жить с наставником в течение учебного года в Тулузе, быстро вылетели в трубу вместе с дымом, поднимающимся над тиглями.

У историков можно найти превосходное описание странствий будущего адепта; но наиболее интересным мне представляется рассказ самого Дени Зашера, который включил свою автобиографию в трактат под названием «Краткое сочинение о природной философии металлов» («Opuscule de la philosophie naturell e des metaux»).

«Еще до конца года мои двести экю растаяли, как дым, а учитель мой скончался от лихорадки, каковую подхватил он летом из-за того, что раздувал мехи и постоянно пил воду, из комнаты же своей почти не выходил, и было там жарче, чем в венецианской оружейной мастерской. Смерть его огорчила меня тем сильнее, что родители мои соглашались высылать мне деньги только на содержание, тогда как для продолжения работы моей мне нужно было гораздо больше.

Чтобы преодолеть эти трудности, я вернулся в 1935 году домой, с целью выйти из-под опеки, и заложил все имущество мое на три года за четыреста экю. Средства были необходимы мне для осуществления операции, о которой рассказал мне в Тулузе один итальянец, утверждавший, будто видел этот опыт собственными глазами. Я оставил его при себе, чтобы довести дело до конца; итак, я произвел кальцинацию золота и серебра с помощью кислоты, но без результата, ибо из взятого мною золота и серебра извлек я только половину, а из четырехсот экю вскоре осталось у меня двести тридцать. Двадцать я вручил моему итальянцу, дабы тот отправился за разъяснениями к автору рецепта, автор же, по его словам, жил в Милане. Итак, на зиму я остался в Тулузе, дожидаясь его возвращения, но мог бы ждать и по сию пору, ибо больше я его никогда не видел.

Наступило лето, а с ним чума, заставив меня покинуть город; однако о работе своей я не забывал. Я оказался в Кагоре, где задержался на полгода, и там познакомился с одним стариком, коего все звали философом: в провинции часто так называют людей чуть менее невежественных, нежели все прочие; я показал ему сборник моих рецептов и спросил, что он о них думает. Он отметил десять или двенадцать, каковые показались ему лучше других, Чума прекратилась, я вернулся в Тулузу и возобновил работу с таким рвением, что из четырехсот экю осталось у меня лишь сто семьдесят.

Дабы с большей уверенностью продолжать свои опыты, познакомился я в 1537 году с одним аббатом, проживавшим недалеко от города. Обуреваемый той же страстью, что и я, он рассказал мне, что один из его друзей, пребывавший в свите кардинала д'Арманьяка, сообщил ему из Рима способ, каковой он полагает вполне надежным, но затратить на это нужно двести экю. Я дал половину, он добавил остальное, и мы стали работать вместе. Поскольку нам необходим был винный спирт, я купил бутылку превосходного вина из Гайяка, извлек из него спирт и подверг его многократной очистке; взяв его на четыре марки, опустили мы туда марку золота, которую подогревали в течение месяца; затем все было искусно перелито в реторту, накрытую другой ретортой, и выставлено на холод, дабы произвести замораживание. Работа длилась целый год, и, чтобы не оставаться в праздности, мы занимались другими, не столь важными опытами, из которых извлекли столько же пользы, как и из нашего Великого Деяния.

Так прошел весь 1537 год, не внеся в, нашу работу никаких изменений, и мы, вероятно, провели бы всю жизнь в ожидании, пока наш винный спирт замерзнет, потому что золото в воде не растворяется, так что вынули мы порошок таким, каким он был прежде — с той лишь разницей, что стал он чуть легче. Мы совершили проекцию с разогретой ртутью, но все было тщетно. Можете судить сами, как мы были раздосадованы, в особенности господин аббат, который уже объявил своим монахам, что им следует расплавить прекрасный свинцовый фонтан в центре монастырского дворика, а мы по завершении нашего опыта превратим его в золото. Неудача нас не обескуражила. Я вновь заложил имущество и получил четыреста экю; аббат сделал то же самое, и я отправился в Париж, ибо нет в мире другого города, где находилось бы столько знатоков этого искусства. С восьмьюстами экю в кармане я твердо решил оставаться там, пока не потрачу все свои деньги или не добьюсь чего-либо путного. Поездка привела в негодование моих родных и вызвала упреки друзей, которые хотели бы, чтобы я купил место советника, ибо воображали, будто я отменно разбираюсь в законах. Я заверил их, что еду в Париж именно с таким намерением.

Проведя в пути две недели, 9 января 1539 года я прибыл в Париж. Почти месяц я оставался почти никому не ведом: но стоило мне начать заводить знакомства с любителями или даже с изготовителями печей, как обнаружилось более сотни практикующих артистов, каждый из которых применял собственный метод: одни — цементацию, другие — растворы, третьи — порошок. Четвертые пытались извлечь ртуть из металла, чтобы затем связать ее. Каждый Божий день мы собирались на квартире у кого-нибудь из нас, а по воскресеньям и в праздники — в соборе Парижской Богоматери, самой посещаемой из всех церквей города. Мы сообщали друг другу о своих успехах, и одни говорили: если бы удалось начать все с начала, мы бы сделали большое дело; другие: если бы не лопнула колба, удача была бы несомненной; третьи: если бы раздобыть круглый сосуд из меди и хорошенько его закупорить, я бы непременно соединил ртуть с серебром. Не было ни одного, кто не дал бы убедительных объяснений постигшей его неудаче, но я был глух ко всем подобным речам, ибо успел убедиться на собственном опыте, сколь обманчивы все эти радужные надежды.

Появился один грек; с ним я работал — тоже безрезультатно — с гвоздями, изготовленными с добавлением киновари. Затем я познакомился с иностранным дворянином, который приехал в Париж недавно; он часто захаживал в ювелирные лавки, продать плоды опытов своих, и я сопровождал его. Долго я приставал к нему, упрашивая открыть тайну; наконец он согласился, но способ его оказался лишь более искусной фальшивкой, чем все прочие. Обо всем этом известил я тулузского аббата и даже послал ему копию рецепта сего дворянина, и аббат, думая, что я наконец узнал нечто полезное, наказал мне провести еще год в Париже, дабы не испортить столь хорошее начало. Однако, невзирая на все усилия, за три года продвинулся я вперед не больше, чем за все предшествующее время.

Я истратил почти все деньги, когда аббат внезапно вызвал меня, приказав все бросить и возвращаться немедленно. Встретившись с ним, я увидел у него письма короля Наваррского (это был Генрих, отец Жанны д'Альбре и дед Генриха IV). Сей монарх. отличавшийся любознательностью и большой любовью к философии, написал аббату, чтобы тот уговорил меня приехать к нему, в По на Беарне, и открыть ему секрет иностранного дворянина за вознаграждение — три или четыре тысячи экю. Эти слова, «четыре тысячи экю», звучали в ушах аббата столь приятной музыкой, что он не позволил мне даже передохнуть с дороги и потребовал, чтобы я сразу же ехал к королю. И вот в мае месяце 1542 года я прибыл в По, где принялся за работу и, используя известный мне способ, добился успеха. Когда я завершил опыт, согласно желанию короля, то получил обещанную мне награду. Король желал еще более отблагодарить меня, но его отговорили придворные вельможи — среди них даже те, которые сами же советовали пригласить меня. Посему король отослал меня с обещанием даровать мне первое же конфискованное имение или что-нибудь в том же роде. Пустая это была надежда, и я решил вернуться к моему тулузскому аббату.

Между тем мне стало известно, что на пути моем находится жилище некоего священника, чрезвычайно сведущего в естественной философии; я нанес ему визит, и он, исполнившись жалости ко мне, по доброте сердца дал мне совет не заниматься чепухой, а обратиться к книгам древних философов, дабы узнать как о первичной материи, так и о точной последовательности операций, которую должно соблюдать при практическом применении сей науки.

Я вполне оценил этот мудрый совет, но, прежде чем последовать ему, отправился к моему тулузскому аббату, чтобы дать отчет о том, как истратил я наши общие восемьсот экю, и вручить половину суммы, полученной в награду от короля Наваррского. Он был не вполне удовлетворен рассказом моим, но еще более огорчила его моя решимость прекратить совместную работу, ибо он полагал, что я преуспел в искусстве. Из восьмисот экю у нас с ним оставалось по девяносто. Я расстался с ним и вернулся домой, имея в мыслях как можно быстрее отправиться в Париж, дабы приняться за чтение философов. И вот, запасшись необходимыми средствами, я прибыл туда на следующий день после праздника Всех Святых 1546 года. Целых двенадцать месяцев я прилежно изучал великих авторов, а именно «Ассамблею философов», трактаты Добряка из Тревизо, «Поучение о Природе» («Remontrance de Nature») и прочие замечательные книги. Поскольку своих принципов у меня не было, я не знал, на чем мне остановить выбор.

Наконец вышел я из своего уединения — не для того, чтобы повидаться е прежними знакомцами моими, коих я совершенно оставил, но чтобы поговорить с истинными философами. Однако речи их привели меня в еще большее замешательство: каждый из них изъяснялся на свой манер и исповедовал свои принципы. Тем не менее по вдохновению свыше решил я углубиться в чтение трудов Раймунда Луллия и «Великих чёток» Арнальдо де Вилановы; целый год провел я в размышлениях над этими книгами и составил определенный план; но пришлось подождать мне окончания срока, на который заложил я свое имущество. Итак, лишь в начале великого поста 1549 года я приступил к осуществлению задуманного. Сделав некоторые приготовления, закупил я все необходимое и приступил к работе на второй день Пасхи; дело, однако же, не обошлось без злоключений и тревог. Одни говорили мне: Что вы собираетесь делать? Разве не истратили вы уйму денег на это безумие?». Другие уверяли, что, если я буду покупать такое количество угля, меня примут за фальшивомонетчика, люди де об этом уже шепчутся. Третьи уговаривали меня купить место в Судебной палате, поскольку я был лиценциатом права. Но более всего мучили меня родные, которые горько упрекали меня за безрассудное поведение и угрожали натравить на мой дом стражников, дабы те поломали все мои печи.

Предоставляю вам самим судить, сколь удручен и измучен был я таковыми речами и угрозами; утешение находил я только в работе и в опыте, каковой успешно продвигался с каждым днем под моим внимательным наблюдением. Из-за чумы всякая торговля в городе прекратилась, и, оставшись в полном одиночестве, я с удовлетворением следил за сменою трех цветов, которую философы считают необходимой для успеха совершенного Деяния. Я увидел, как они появились один за другим, а пробу совершил через год, в самый день Пасхи 1550 года. Обыкновенная жидкая ртуть, помещенная в реторту и поставленная на огонь, меньше чем за час превратилась в очень хорошее золото. Можете представить, какова была моя радость, однако хвастаться этим я не собирался. Я возблагодарил Господа за оказанную мне милость и поклялся использовать ее только во славу Божью.

На следующий день я отправился к моему аббату, чтобы исполнить обещание, согласно коему должны мы были сообщать друг другу об открытиях наших; заехал я также к мудрому священнику, который помог мне советом; но, к великому огорчению своему, узнал я, что оба они умерли примерно полгода назад. Однако домой я не поехал, а отправился в другое место, куда пригласил одного из Родственников, поручив управлять моим имуществом: я велел ему продать все, будь то движимость или недвижимость; из полученной суммы уплатил он мои долги и распределил остальное среди, тех, кто в этом нуждался, прежде всего среди моих родных, чтобы и им перепало кое-что от великих милостей, дарованных мне Господом. Все судачили о внезапном моем решении: самые мудрые пришли к выводу, что я, раскаявшись в безумном расточительстве своем, продал имущество, дабы укрыться от стыда перед людьми в каком-нибудь глухом месте. Родственник мой присоединился ко мне июля, и мы с ним пустились на поиски свободной страны: сначала отправились в Лазанну, в Швейцарию, затем переехали в Германию, дабы провести остаток наших дней в каком-нибудь из самых славных городов Германии, намереваясь, однако, жить без всякой роскоши и очень тихо».

Так завершается рассказ Денм Зашера о реализации Великого Деяния. В Лозанне наш новый адепт влюбился в местную девушку[44] и обвенчался с ней, а затем поехал в Германию вместе с женой, причем родственник по-прежнему находился при нем. И в Кёльне в 1556 году обрел он свой печальный конец: его убил тот самый кузен, которому он целиком и полностью доверял, Он был задушен во сне, а родственник его бежал вместе с молодой женщиной вероятно, своей сообщницей. История эта наделала в свое время много шуму в Германии, однако преступников разыскать так и не удалось.

Ничто в жизни этого философа из Гиени не дает нам оснований заключить, будто он действительно осуществил трансмутацию металла. Конечно, утверждение Дени Зашера, сделанное после откровенных признаний во многих неудачах, кажется мне правдоподобным, и я отчасти склонен ему поверить. Тем не менее продажа имущества и так могла бы обеспечить его средствами, достаточными для «зажиточного», по его словам, существования в Лозанне. Что касается убийства, то совсем не обязательно выдвигать в качестве мотива желание кузена похитить философский камень; скорее всего, причиной послужила страсть, ведь Зашер был вдвое старше своей юной супруги.

Итак, если не считать почти несомненного успеха Никола Фламеля, расследование мое принесло до сих пор сплошь отрицательные ответы; но тут на горизонте у нас появляется, нет, не алхимик, а суфлер, сущий висельник, который, однако же, откроет перед нами совершенно новые перспективы.

Роман одного суфлёра

Эдуард Келли, настоящее имя которого — Тальбот, появился на свет в 1555 году в Вустере (Англия). Родители хотели сделать из него нотариуса — и отправили его изучать право и староанглийский язык, поэтому он вскоре стал знатоком в расшифровке старинных рукописей и нотариальных актов. Природные дарования юноши обогатились затем приобретенными качествами ловкого мошенника: Келли подделывал старинные грамоты на владение собственностью и продавал их бессовестным людям. Его быстро разоблачили и предали суду за изготовление фальшивых бумаг: помимо изгнания, городские магистраты приговорили его к отрезанию ушей! Молодому человеку пришлось покинуть родные пенаты и сменить имя Тальбот на Келли — на сей раз это произошло не по причинам герметического характера, а в силу позорного осуждения. Отрезанные уши Келли скрывал под колпаком с наушниками, который не снимал даже на ночь, что придавало ему, по свидетельству современников, весьма торжественный и чуть ли не священный вид.

Из Вустера Эдуард Келли направился в Уэльс, где его подстерегала неожиданная удача. Остановившись на постоялом дворе, он разговорился с хозяином и в беседе упомянул, что знает древние языки, в частности гэльский. Хозяин тут же принес старинную рукопись. которую в здешних краях никто не мог прочесть. Келли сразу увидел, что речь там идет о золоте и трансмутации металлов. Чрезвычайно заинтересовавшись этим, он осторожно осведомился о происхождении рукописи. Хозяин рассказал ему, что несколько лет назад в этих местах жил один католический епископ, которого все считали очень богатым; когда он умер, его похоронили рядом с церковью. Хозяин, исповедующий протестантскую веру, не считал грехом вскрыть могилу прелата, ибо надеялся обнаружить там золото или драгоценности. Ожидания его не оправдались: он нашел только рукопись, а также два небольших шарика, один из которых, к несчастью, разбился, и из него высыпался очень тяжелый красный порошок; во втором же шарике был белый порошок. Хозяин унес с собой рукопись, шарик с белым порошком и несколько щепоток красного порошка, которые ему удалось собрать. Ни на одно мгновение ему не пришло в голову, что находка может представлять хоть какой-то интерес.

Эдуард. Келли, предположив, что, речь идет о порошке проекции, предложил за рукопись, белый шарик и остатки красного, порошка один фунт стерлингов — совершенно смешную сумму, — причем: поторопился добавить, что хочет приобрести эти вещи из чистого любопытства. Хозяин был счастлив выручить хоть немного за то, что досталось ему даром, и охотно пошел на сделку. Когда Келли приступил к изучению рукописи, он быстро понял, что его ничтожные познания в химии и герметическом искусстве не позволят ему разобраться в терминах. Ему нужно. было с кем-нибудъ посоветоваться. Он тайно вернулся в Лондон и написал своему бывшему соседу, которого Лангле де Френуа, а вслед ним и Луи Фигье называют доктор Жан Ди, не обратив внимания на то, что речь идет о прославленном некроманте Джоне Ди, занимавшем очень видное место в хронике британской жизни и по сию пору чрезвычайно популярном в кругах знатоков оккультных наук. В этом письме Келли просил Джона Ди, чтобы тот, не привлекая внимания посторонних, приехал к нему ради дела чрезвычайной важности.

Тут нам необходимо в скобках сказать несколько слов о том, кто такой был Джон Ди. Он родился в Лондоне в 1527 году и с самого раннего возраста стал ревностно изучать науки. Пятнадцатилетним он поступил в Кембриджский университет и регулярно занимался по восемнадцать часов в день, лишь четыре часа уделяя сну; два оставшихся часа предназначались для развлечений. Благодаря железному здоровью он легко справлялся с подобными нагрузками и, несомненно, стал бы виднейшим ученым своего времени в сфере традиционных наук., если бы не увлекся астрологией, алхимией и магией. Несмотря на свой юный возраст, он получил такую известность среди приверженцев оккультизма, что власти Кембриджа послали ему уведомление о нежелательности его дальнейшего пребывания в университете. Он вынужден был перейти в университет Дувена, где встретил многих людей, которые знались с прославленным магистром оккультных наук Генрихом Корнелиусом Агриппой, чьи «Обряды высокой магии» («Rituel de Haute Magie») и по сей день бойко распродаются в специализированных магазинах; помимо магии Корнелиус Агриппа пытался осуществить Великое алхимическое Деяние, и если я не говорю об этом на страницах данной книги, то лишь потому, что, по его собственному признанию, он потерпел полную неудачу, так и не сумев создать философский камень. В одном из его сочинений об этом говорится с полной откровенностью; с другой стороны, он уверяет, что обладал способностью вызывать демонов и применять на практике множество магических заклинаний. Юный Джон Ди, узнав об этих чудесах, исполнился энтузиазма и с еще большим рвением стал изучать герметические науки.

В 1551 году, в возрасте двадцати четырех лет, он вернулся в Англию, где был принят при дворе короля Эдуарда VI, которому оказал столь важную услугу, что получил пенсию в сто крон. Относительно этой тайной услуги существует множество легенд, но ни одна не подтверждается надежными свидетельствами. Можно, однако, предположить, что речь идет о каком-то магическом действии, поскольку причины пожалования пенсии никогда открыто не назывались. Удача отвернулась от Джона Ди со вступлением на трон Марии. Его обвинили в покушении на жизнь королевы посредством гадания на костях и, не в силах доказать это, заключили в тюрьму как еретика. Он избежал костра, сумев добиться расположения архиепископа Боннера. Убедив этого зловещего святошу в чистоте своих религиозных воззрений, в 1555 году он вышел на свободу. После чего современники прониклись к его магическим способностям еще большим почтением: ведь иначе повлиять на такого ограниченного человека, как архиепископ, было невозможно. С воцарением Елизаветы несчастья Джона Ди закончились: он вновь вошел в милость при дворе, и к нему несколько раз обращалась за консультацией сама королева. Елизавета снизошла до того, что навестила его дом в Мортлейке, чтобы полюбоваться коллекцией редкостей и прочих необычных вещей.

Именно в этом доме ноябрьским вечером 1582 года Джону Ди явился ангел, назвавшийся Уриэлем. Доктор онемел от ужаса, но ангел ласково улыбнулся ему, вручил подарок — прекрасно отполированный черный камень выпуклой формы — и сообщил, что с помощью этого камня можно беседовать с существами из иных миров; нужно лишь пристально глядеть на него, и тогда эти существа появятся на поверхности камня и откроют все тайны грядущего. Позднее Ди признался, что с успехом проделал подобный опыт; в самом же этом черном камне нет ничего мифического: после смерти некроманта он был приобретен графом Питерборо, а впоследствии попал в руки Горацио Уолпола.

Вот какому человеку Эдуард Келли передал алхимическую рукопись, найденную в могиле епископа. Быстро ознакомившись с текстом, Джон Ди сказал, что нужно прежде всего убедиться в качестве порошка трансмутации, и отправился вместе с Келли к одному из своих друзей — ювелиру. В мастерской последнего они совершили проекцию на свинец, и результат превзошел все ожидания: на глазах изумленного ювелира фунт презренного металла обратился в такое же количество чистейшего золота!

Тогда доктор Ди решил объединиться с Эдуардом Келли и пригласил того поселиться у него в доме. Он рассказал о явлении ангела Уриэля и обещал показать сеанс общения с существами иных миров. Этот сеанс состоялся 2 декабря, причем выяснилось, что Келли является даже лучшим медиумом, чем Джон Ди, потому что духи беседовали с ним одним, а доктор лишь записывал откровения, которые повторял ему его новый друг. Изложение этой странной беседы зафиксировано в рукописи, которая хранится в Британском музее, но, к сожалению, смысл его остается совершенно темным. Как бы там ни было, это событие сблизило двух мужчин, ибо Эдуард Келли вскоре стал необходим Джону Ди как посредник между ним и потусторонними силами.

Спустя некоторое время при дворе Елизаветы появился один польский дворянин по имени Альберт Лаский, воевода Сиражский. Королева приказала своему фавориту, графу Лейстеру, показать богатому иностранцу все, что было интересного в тогдашнем Лондоне. Воевода много слышал об алхимических опытах Джона Ди: и полагал, что тот обладает тайной трансмутаций. В самом деле, после знакомства с Эдуардом Келли Джон Дм всюду рассказывал, что у него есть эликсир долгой жизни, который он будто бы нашел в могиле одного епископа. Между тем воевода Лаский вел такой расточительный образ жизни, что даже его баснословное состояние быстро таяло. И он попросил графа Лейстера устроить ему встречу с прославленным знатоком оккультных наук, которая состоялась даже раньше, чем предполагалось, поскольку все трое вскоре оказались в королевском дворце. Ди сразу же пригласил знатного иностранца в свой дом в Мортлейке, По правде говоря, у него не было ни гроша, чтобы достойно принять гостя, и ему пришлось воззвать к великодушию Елизаветы, которая передала через Лейстера двадцать фунтов.

Создается впечатление, что Джон Ди, прежде отличавшийся безупречной честностью, подпал под влияние Эдуарда Келли: он решил обмануть Альберта Лаского, чтобы тот выделил средства на их алхимические опыты, по-прежнему не слишком успешные. Они стали рассказывать поляку о беседах с ангелом Уриэлем, но не разрешили присутствовать при общении с потусторонними силами под тем предлогом, что иностранец может вспугнуть ангела. Поляка томили несколько недель, разжигая в нем желание проникнуть в оккультный мир и все, более подчиняя его волю. Наконец 25 мая 1583 года магический сеанс состоялся: его описание сохранилось, но оно не позволяет определить, действительно ли явление ангела имело место или Келли и Ди использовали какие-то способы гипнотического и оптического воздействия. Как бы там ни было, Лаский объявил, что он потрясен и очарован; отныне магические способности доктора Джона Ди не вызывали у него никаких сомнений. Среди предсказаний, полученных благодаря ангелу, было и такое: Лаский станет счастливым обладателем философского камня, возложит на себя польскую корону и обретет бессмертие! Но, чтобы пророчество исполнилось, нужно было выполнить одно условие: воевода должен был увезти обоих англичан к себе на родину, чтобы они могли там спокойно продолжать свои герметические изыскания. Разумеется, Лаский, пылая энтузиазмом, согласился на это пустяковое условие, и трио немедленно отправилось в в Польшу.

Потратив четыре месяца на дорогу, они прибыли в замок Альберта Лаского, находившийся в окрестностях Кракова. Ди и Келли взяли с собой жен и детей, из чего можно было понять, что они не собирались возвращаться в Великобританию. В замке Лаский оборудовал им прекрасную лабораторию, и они принялись за работу. Естественно, никаких ощутимых результатов это не принесло, если не считать результатом полное разорение знатного поляка, которому, чтобы удовлетворить аппетиты суфлеров, пришлось залезть в громадные долги. В конечном счете Лаский вее же понял свою ошибку и, не желая объясняться с гостями, равно как и признаваться в собственной глупости, посоветовал им продолжить труды свои в Праге, при дворе императора Рудольфа, для чего снабдил их рекомендательными письмами,

Убедившись, что из поляка больше ничего не вытянешь, два друга сразу согласились с этим предложением и в 1585 году приехали в Прагу, столицу Богемии. До этого времени Джон Ди был категорически против использования порошка проекции, найденного в могиле епископа, поскольку прекрасно знал, что пополнить запас не удастся. Но в Праге он не мог рассчитывать на щедрое покровительство, как это было в Лондоне или в Кракове; ему надо было как-то подтверждать свою репутацию. Более того. постепенно Ди полностью подпал под влияние Келли. Да и Уриэль отныне удостаивал своими посещениями только последнего. По «требованию» ангела, — переданному через Келли, — доктору пришлось даже поменяться с приятелем женами; надо ли говорить, что супруга Келли была далеко не красива…

Именно в это время Эдуард Келли совершил ряд публичных трансмутаций, ошеломивших весь город. Он сразу стал кумиром высшего общества, его наперебой приглашали на приемы, устроенные в его честь, и он на глазах у всех производил проекции, а затем раздавал полученное золото и серебро присутствующим. Одну из таких трансмутаций он совершил в доме императорского врача Тадеуша Хайека. С помощью всего лишь одной крупицы порошка он обратил фунт ртути в чистое золото. Я процитирую здесь слова Луи Фигье: «Невозможно усомниться в правдивости этой истории, рассказанной серьезными писателями и подтвержденной многими очевидцами, в частности, врачом Николаем Барнау, который жил тогда в доме Хайека и сам создал золото с помощью Келли. Кусочек металла, полученный в результате этого опыта, был сохранен наследниками Хайека, которые показывали его всем желающим».

После этого Келли был приглашен ко двору императора Максимилиана II Немецкого, который чрезвычайно любил герметические чудеса, особенно если они приносили золото. Келли совершил публичную трансмутацию столь успешно, что император пожаловал ему титул маршала Богемии. Это внезапное возвышение вскружило голову суфлеру, который забыл о мудрых советах Джона Ди, всегда внушавшего ему, что не стоит выдавать себя за адепта, поскольку он не сможет создать новый порошок проекции. Келли же действовал так, словно запасы порошка у него были неисчерпаемы: одна трансмутация следовала за другой, при этом он объявлял во всеуслышание, что ему ничего не стоит увеличить количество порошка благодаря сво-им великим познаниям в герметическом искусстве.

Хвастовство лишь ускорило приближающийся крах. Придворные, завидуя стремительной карьере простолюдина, неустанно нашептывали императору, что ради пополнения государственной казны необходимо раскрыть тайну. Вскоре Максимилиан II велел арестовать суфлера и приказал тому произвести несколько фунтов порошка. Несчастный Келли, естественно, отказался, и его тут же перевели в крепость Цобеслау.

У Келли оставалась одна надежда: доктор Ди обещал императору, что поможет своему другу произвести порошок. Обоих доставили в Прагу и долго держали под стражей в лаборатории. Увы, они оказались не в силах создать хоть щепотку философского камня. Говорят, сначала они воззвали к ангелу Уриэлю, потом к демонам. Но искусство Гермеса было неведомо как небесному жителю, так и порождениям ада. Положение ухудшалось с каждым днем. В конце концов обезумевший от ярости Келли убил одного из стражников, после чего был заключен в замок Цернер.

В первый период своего заточения Келли написал алхимический трактат «Камень мудрецов» («La Pierre des Sages») и отправил его императору, обещая открыть тайну в обмен на свободу. Это не произвело никакого впечатления на уже умудренного опытом Максимилиана II Тогда Келли обратился к Джону Ди с просьбой вернуться в Англию и походатайствовать за него перед королевой Елизаветой. Джон Ди так и поступил. Кажется, королева даже пыталась заступиться за своего подданного, но получила ответ, что тот осужден за обыкновенное уголовное преступление и потому не может быть освобожден. Впрочем, сам факт этого вмешательства не является вполне достоверным.

У Келли остался один выход — бегство. Сделав веревку из разорванных на полосы простыней, он стал спускаться с высокой башни крепости. Сложения он был довольно плотного, и веревка не выдержала; в результате падения он сломал два ребра и обе ноги, а в 1597 году скончался вследствие полученных повреждений. Королева Елизавета хорошо приняла Джона Ди, однако по возвращении домой он встретился с гораздо менее приятным сюрпризом. Соседи, считавшие его колдуном и некромантом, сожгли библиотеку с четырьмя тысячами редких книг и полностью разрушили лабораторию. Получив скудную пенсию, он вел почти нищенское существование вплоть до конца дней своих. В 1608 году он скончался в своем доме в Мортлейке, в возрасте восьмидесяти одного года.

Итак, перед нами чрезвычайно интересный случай, когда человек, не достигший ступени адепта, сумел произвести многочисленные трансмутации металлов, причем в присутствии зрителей и посредством вещества, которое, несомненно, являлось порошком проекции. Да и чем иным могло быть вещество, найденное в могиле католического епископа? Разумеется, Луи Фигье, свято исповедующий принципы рационализма XIX века, не допускает и мысли о том, что это был камень мудрецов. Вот что он нам сообщает: «Это было большое количество порошка, созданного из философского камня, или, говоря языком, более соответствующим фактам, золотоносный состав, в котором химически связанное золото могло быть выделено посредством определенных манипуляций, что и дало возможность произвести все чудеса, совершенные якобы при помощи этого пресловутого порошка проекции». Подобное объяснение абсурдно. Конечно, можно спрятать золотоносный состав в порошке, но в этом случае количество золота всегда оставалось бы неизменным. Иными словами, его нельзя было использовать для трансмутации в золото большого количества других металлов. Аргумент этот имеет решающее значение, поскольку Луи Фигье каждый раз стремится доказать, что та или иная трансмутация могла быть успешной при наличии некоторого количества золота в порошке проекции. Но с точки зрения химии это невозможно: ведь если добавить к фунту ртути крупинку порошка философского камня, — пусть в этой крупинке содержится, к примеру, один грамм золота, — то по завершении опыта в составе ртути окажется тот же самый грамм, и ни в коем случае не больше. Однако в истории Келли, как и в некоторых других, которые мы еще расскажем, весь используемый металл обращался в золото, а следовательно, «научные» объяснения прошлого века тут не годятся.

К этому следует добавить, что существует множество свидетельств о произведенных Келли трансмутациях, и в книге Фигье. можно найти полный список латинских сочинений, где все эти публичные демонстрации упоминаются. Я не хочу загромождать книгу длинными названиями, ограничусь лишь одним примером: особо достоверным кажется мне опыт. произведенный в доме императорского врача. С другой стороны, мы не должны забывать, что Келли был мошенником и, если называть вещи своими именами, законченным негодяем. Поэтому вполне допустимо предположение, что он использовал какой-то ловкий фокус, чтобы уверить зрителей в реальности трансмутации, которой в действительности не было. Я допускаю две возможности: суфлер мог изготовить пластинки из позолоченной бронзы и выдавать ее за золото, поскольку в те времена методы апробации были куда менее точными, чем в нашу эпоху; или прибегнуть к обыкновенной подмене, как это делают нынешние фокусники, хотя подобный способ представляется мне разорительным.[45] Итак, я не могу считать себя полностью убежденным, но после удивительного обогащения Никола Фламеля это второй позитивный пункт в моем расследовании, хотя решающим доводом его признать нельзя.

Космополит

Еще в начале нынешнего столетия многие считали, что адептом, получившим известность под именем Космополит и написавшим замечательный «Новый свет химии» («La Nouvelle Lumiere Chymique»), был Михаэль Сендивог. Однако после появившегося в 1742 году исследования аббата Лангле дю Френуа всем следовало бы знать, что это был шотландец, которого, вероятно, звали Александр Сетон — именно он перед смертью подарил небольшое количество своего порошка проекции вышеупомянутому Михаэлю Сендивогу, а тот, присвоив прославленное прозвище Космополит, стал выдавать себя за адепта, хотя был всего лишь удачливым суфлером. Во второй части этой главы мы рассмотрим все, что имеет отношение ко второму персонажу, но сейчас обратимся к Сетону,

В сущности, известно о нем очень мало; мы не знаем даже, где и когда он родился. Не вызывает сомнений лишь его национальность. Вот что говорит по этому поводу Лангле дю Френуа: «Якоб Хауфен, голландский лоцман, потерпевший кораблекрушение в Немецком море, был выброшен на побережье Шотландии, и его из жалости подобрал Александр Сетон у которого был здесь дом и участок земли. Он позаботился о Хауфене и помог тому вернуться на родину. Спустя некоторое время, а именно в 1602 году, Сетон отправился в путешествие и посетил Голландию; он заехал и в Энкхузен, где Якоб Хауфен принял его с величайшим радушием и глубокой признательностью: истинные голландцы всегда отличаются этими качествами. Шотландский философ на несчастье своё захотел повидать Германию. Прежде чем отправиться туда, он решил показать Якобу Хауфену свои познания в герметическом искусстве, для чего совершил в его присутствии трансмутацию несовершенного металла в золото. Это чудо настолько поразило Хауфена, что он, не удержавшись, рассказал о нем городскому врачу, которого звали ван дер Линден — это был дед Иоганна Антония ван дер Линдена, оставившего нам «Библиотеку медицинских писателей». Георг Морхоф утверждает, что собственными глазами видел золотой слиток в руках у Иоганна Антония Ван дер Линдена, внука энкхузенского врача, который не преминул пометить на этом самом золотом слитке, что трансмутация была совершена 13 марта 1602 года, в четыре часа пополудни».

Уточним, что Георг Морхоф; был необыкновенно знаменитым врачом и автором труда о трансмутации металлов, без которого с тех пор не обходится ни один историк алхимии — «Послание Ленгелотту о трансмутации металлов» («Epistola ad Lengelottum de metallorum transmutatione»).

Фигье в своих исследованиях не смог обнаружить каких-либо дополнительных сведений об историческом существовании этого персонажа — Александра Сетона, или Космополита. Вот что он сообщает: «Кем бы ни был этот человек, чья предшествующая жизнь остается неизвестной — первые упоминания о нем появляются лишь в начале XVII века, — он явился людям уже вполне сформировавшимся алхимиком и, как мы вскоре увидим, был подлинным мастером в своем искусстве, хотя не ясно, где именно он приобрел эти познания. Еще одним качеством, которым можно лишь восхищаться, было его бескорыстие. Куда бы ни отправлялся, чтобы пропагандировать герметическую науку, миссия его завершалась успешными опытами, более походившими на чудо; однако, совершая трансмутацию металлов по первому требованию, он заботился не о приумножении своего богатства, а о том, чтобы убедить сомневающихся и неверующих, для чего раздавал полученное им золото и серебро. Впрочем, эта особенность свойственна была большинству адептов той эпохи. В их глазах алхимия являлась наукой вполне сложившейся, к которой нужно привлекать не внимание алчных обывателей, а просвещенное восхищение ученых и общественной элиты. Они странствовали из города в город, проповедуя эту науку так же, как миссионеры проповедуют религию, иными словами, демонстрируя истинность ее, но не допуская профанов к священным таинствам. Одним словом, это нечто вроде апостольского служения, которое адепты возложили на себя в век критики и расцвета просветительских идей, причем служение это предстает делом всегда очень трудным и часто опасным — и для Александра Сетона оно закончилось мученичеством».

Я процитировал этот довольно длинный отрывок, поскольку в нем содержится несколько важных мыслей, касающихся алхимии XVII века. Действительно, герметическое искусство в это время предстает в совершенно новом свете по сравнению с тем, что мы наблюдали в предшествующие эпохи. Адепт, — будь то Космополит, Филалет или Ласкарис, — перестает быть одиноким исследователем, который пытается осуществить Деяние лишь для самого себя. Он становится миссионером алхимической науки, призванным открыть глаза ведущим ученым своего времени. Я не знаю, почему адепты XVII и начала XVIII века приняли на себя подобную миссию. В любом случае, они занялись чем-то вроде прозелитизма, который зачастую оборачивался против них самих и приводил их к гибели.

Но вернемся к Сетону. Расставшись со своим другом Хауфеном, он направился в Амстердам, а оттуда — через Швейцарию — в Германию, где познакомился с Вольфгангом Динхеймом, профессором из Фрейбурга, ярым противником алхимии. Последний оставил нам поразительное свидетельство о проекции, которую Космополит осуществил в Базеле на его глазах и в присутствии многих именитых граждан города: «В 1602 году, в середине лета, когда я возвращался из Рима в Германию, попутчиком моим оказался необычайно умный человек, маленького роста, но довольно полный, с румяным лицом, сангвинического темперамента, с темной бородкой, подстриженной по французской моде. Одет он был в камзол черного бархата и путешествовал в сопровождении только одного слуги, которого легко было признать по рыжим волосам и бороде того же цвета. Человека этого звали Александр Сетониус. Он был уроженцем Молы, острова в океане. В Цюрихе, где священник Тхлин дал ему рекомендательное письмо к доктору Цвингеру, мы купили лодку и отправились в Базель водным путем. Когда мы прибыли в этот город, мой спутник сказал мне: «Вспомните, как во время нашего путешествия и по суше, и по воде вы постоянно нападали на алхимию и алхимиков. Вспомните также, что я обещал ответить вам, но не посредством опыта, а с помощью философии. Сейчас я жду одного человека, которого хочу переубедить одновременно с вами, дабы противники алхимии не сомневались более в истинности этого искусства».

Тогда же было послано за упомянутым человеком, которого я знал только в лицо. Жил он недалеко от нашей гостиницы. Позднее мне стало известно, что это был доктор Цвингер, принадлежавший к семье, откуда вышло столько знаменитых натуралистов. Втроем мы отправились к рабочему с золотых рудников, причем Цвингер захватил из дома несколько свинцовых пластинок, тигель взяли мы у ювелира, а обыкновенную серу купили по дороге. Сетониус ни к чему из перечисленного не прикасался. Он приказал развести огонь, положить свинец и серу в тигель, прикрыть его крышкой и время от времени помешивать содержимое палочками. Пока мы этим занимались, он вел с нами беседу, а примерно через четверть часа молвил: «Бросьте эту бумажку в расплавленный свинец, точно посередине, и постарайтесь, чтобы ничего не попало в огонь…» В бумажке был довольно тяжелый порошок, цвет его походил на лимонно-желтый, однако нужны были хорошие глаза, чтобы это различить. Хотя мы не верили ничему, словно сам святой Фома, но выполнили, что было сказано. После того как масса подогревалась еще четверть часа при интенсивном помешивании железными палочками, ювелир получил распоряжение затушить огонь при помощи воды; в тигле же не оказалось ни малейших следов свинца, а было чистейшее золото, которое, по мнению ювелира, намного превосходило качеством своим прекрасное золото из Венгрии и Аравии. По весу было оно равно положенному прежде свинцу. Мы застыли в полном изумлении, не смея верить собственным глазам. А Сетониус принялся подтрунивать над нами: «Куда же подевались ваши мелочные придирки? Перед вами истина факта, с которой не сравнится ничто, даже ваши драгоценные софизмы». После этого он распорядился отрубить кусочек золота и отдал его Цвингеру на память. Я тоже получил кусочек, стоивший примерно четыре дуката, и храню его в память об этом дне.

Что до вас, неверующие, вы, наверное, станете смеяться над тем, что я написал. Но я еще жив, и я свидетель, готовый подтвердить то, что видел своими глазами. Цвингер тоже жив, он не будет молчать и подтвердит правдивость моего сообщения. Сетониус и слуга его также живы, последний находится в Англии. а первый, как известно, в Германии.[46] Я мог бы даже указать точное место их жительства, но не смею совершать подобную нескромность по отношению к сему великому человеку, сему святому, сему полубогу» (Фигье цитирует этот отрывок по книге «De Minerali medicina», 1610).

Укажем в дополнение, что представлял из себя Якоб Цвингер второй свидетель этого поразительного опыта. Это был врач и профессор из Базеля, занимающий заметное место в истории немецкой медицины. Поистине безупречный выбор, ибо подобный свидетель заслуживает, абсолютного доверия; кстати говоря, он полностью и без малейших колебаний подтвердил рассказ Вольфганга Динхейма в письме, которое опубликовал базельский профессор Иммануил Кёниг в кнйге «Эфемериды». В письме этом также говорится, что до своего отъезда из города Космополит совершил еще одну проекцию в доме ювелира Андреаса Блетца, где на глазах у свидетелей обратил в золото несколько унций свинца. Здесь мы можем не опасаться мошенничества, как это было в случае с Эдуардом Келли. В самом деле, свинец был принесен одним из участников опыта, тигель был взят у ювелира, а сам Сетон ни к чему не прикасался.

Очевидно, в таких условиях ловкость рук никакой роли не играет. Итак, я смело утверждаю, что мы имеем дело с первым исторически доказанным примером трансмутации металлов. Но, разумеется, одного примера недостаточно для того, чтобы выяснить, реален ли феномен трансмутации вообще.

Благодаря немецкому ученому-эрудиту Карлу Кристофу Шмидеру, который в своей «Истории алхимии» посвятил Космополиту целую главу, мы последуем за нашим адептом в Страсбург, в лавку немецкого ювелира Густенхофера. Космополит по» явился здесь летом 1603 года. Ему нужны были печь и тигель для работы особого рода; Густенхофер охотно предоставил их, и перед отъездом адепт в знак благодарности подарил ювелиру небольшое количество красного порошка.

Густенхофер немедленно созвал соседей и друзей, чтобы испытать в их присутствии полученный порошок. Опыт завершился несомненным успехом: фунт свинца обратился в золото. Тут несчастному Густенхоферу пришла в голову тщеславная мысль выдать себя за адепта, и он объявил собравшимся, что создал философский камень сам. Вполне простительное хвастовство: ведь он доверился друзьям. Однако, как говорит Шмидер, у каждого друга есть сосед, а у соседа — свой друг. Вскоре по городу разнесся слух: «Ювелир Густенхофер делает золото!»

Узнав об этом, городской совет Страсбурга прислал к ювелиру трех депутатов с требованием доказать этот поразительный факт. Густенхофер дал каждому из них по крупице красного порошка, и они тут же совершили проекцию. Один из них — страсбургский советник Глазер — приехал впоследствии в Париж, где и показал кусочек герметического золота доктору Якобу Хайльману, который оставил запись об этом примечательном событии.

После трех успешных проекций слава Густенхофера возросла неимоверно и достигла Праги — резиденции императора Рудольфа II, который, как мы знаем, очень интересовался герметическим искусством. Монарх немедленно отправил к мнимому адепту эмиссаров с приказом доставить его ко двору. Оказавшись перед лицом императора, несчастный Густенхофер не выдержал и признался, что чудесный порошок изготовлен не им и он понятия не имеет, как его сделать. Однако Рудольф II усмотрел в этом хитрую уловку и приказал заключить ювелира в тюрьму, пока тот не образумится. В надежде спастись Густенхофер отдал весь оставшийся порошок, и император произвел успешную проекцию, но это нисколько его не удовлетворило — напротив, только усилило алчность. Он приказал ювелиру немедленно создать новый порошок. В полном отчаянии Густенхофер решился на бегство, но императорская полиция быстро схватила его и водворила в пражскую крепость, где он томился в заключении до конца своих дней.

Тем временем Космополит уже перебрался в Германию, но в целях предосторожности никому не открывал своего подлинного имени. Несколько дней он провел во Франкфурте-на-Майне, где познакомился с торговцем, которого звали Кох. Впоследствии тот написал историку Теобальду фон Хогеланде, что ему посчастливилось стать участником совершенной Космополитом проекции и он сохранил зримое доказательство этого опыта.

«В Оффенбахе (пригород Франкфурта) жил какое-то время адепт, путешествовавший под именем французского графа. Он покупал у меня разные вещицы. Перед отъездом из Франкфурта он пожелал обучить меня трансмутации металлов; Деяние совершил я сам, следуя его указаниям, он же ни к чему не прикасался. Получив от него три крупицы порошка красновато-серого цвета, бросил я их в тигель с двумя пол-унциями жидкой ртути. Затем наполнил тигель почти до половины поташем, и мы стали его медленно разогревать. Потом заполнил я печь углем почти до краев тигля, так что весь он оказался под очень сильным огнем, и это продолжалось примерно полчаса. Когда тигель раскалился докрасна, он приказал мне бросить туда кусочек желтого воска. Через несколько мгновений я взял тигель и разбил его: внутри лежал небольшой слиток, весивший чуть больше пятидесяти четырех унций. Мы расплавили его и, подвергнув купелированию, извлекли двадцать три карата золота, а также шесть каратов серебра; оба металла были чрезвычайно блестящими на вид. Из кусочка этого золота я заказал себе пуговицу на рубашку. Мне кажется, что для сей операции ртуть не нужна» (Th. von Hogelande. Historiae aliquot transmutationis metallicae).

Из Франкфурта Космополит отправился в Кёльн, где задержался на некоторое время. Город этот пользовался определенной славой среди алхимиков, ибо здесь бывали Альберт Великий и, позднее, Дени Зашер. Космополит осторожно разузнал, кто из местных жителей проявляет интерес к алхимии, — так он рассчитывал найти себе пристанище, а попутно получить сведения о людях, достойных того, чтобы продемонстрировать им герметическое искусство. В конечном счете он остановился у винокура Антона Бордеманна, интересовавшегося алхимией. Но вскоре Александр Сетон убедился, что в древнем городе Кёльне к великой науке относятся с пренебрежением. Ученые, врачи и даже люди низших сословий считали алхимию занятием совершенно пустым и заслуживающим лишь насмешки. Космополит узнал, что высшим научным авторитетом в городе считается хирург мэтр Георге, убежденный противник алхимии. Обращаться к нему напрямую было бы бесполезно: слава Сетона сюда еще не дошла, и хирург вряд ли согласился бы принять участие в опыте с порошком Космополита. Тогда Космополит решил использовать обходной маневр, занявшись, если можно так выразиться, саморекламой. 5 августа 1603 года он явился к аптекарю под предлогом, что хочет купить ляпис лазурь. Имеющиеся в наличии камни его не устроили, и аптекарь обещал достать к завтрашнему дню лазурит получше. Между делом Сетон завел разговор о герметическом искусстве со священником и еще одним аптекарем, которые также зашли в лавку. Все они насмехались над алхимией и безумием ее адептов. Когда же Космополит, по-прежнему не открывая своего имени, заявил, что был свидетелем нескольких подлинных трансмутаций, его слова были встречены дружным хохотом.

С тем он и ушел, но на следующий день вновь появился в аптеке и купил подобранные для него лазуриты, а затем попросил стакан сурьмы. Притворившись, будто сомневается в качестве, он потребовал прокалить ее на сильном огне. Аптекарь охотно согласился и велел своему юному сыну проводить Космополита к соседу-ювелиру, которого звали Иоганн Лондорф. Тот положил стакан сурьмы в тигель и развел под ним огонь, а Космополит, достав из кармана коробочку с красноватым порошком, взял несколько крупинок и попросил ювелира бросить их в расплавленную сурьму, завернув предварительно в кусочек бумаги. Ювелиру просьба показалась странной, но он, пожав плечами, исполнил прихоть клиента, Каково же было его изумление, когда вместо сурьмы он извлек из тигля небольшой слиток золота. Кроме ювелира, за этим опытом наблюдали сын аптекаря, двое подмастерьев и случайно заглянувший сосед: все были ошеломлены; тем более что Космополит сам ни к чему не прикасался. Но алхимия пользовалась в этом городе такой дурной славой, что ювелир Иоганн Лондорф, не желая верить собственным глазам, потребовал совершить еще одну трансмутацию, чтобы у него уж точно не осталось сомнений. Космополит охотно согласился, причем на любых условиях, какие поставит ювелир. На сей раз тот выбрал не сурьму, а свинец. Сверх того, незаметно для адепта он подложил под свинец кусочек цинка, ибо полагал, что алхимики могут произвести трансмутацию лишь с сурьмой, ртутью или свинцом — по его мнению, наличие цинка должно было помешать успешному завершению операции. Итак, свинец с цинком были расплавлены вместе, затем Космополит дал ювелиру несколько крупиц порошка, которые вновь были завернуты в бумагу и только потом брошены в металлическую массу. Когда тигель остыл, Иоганн Лондорф с изумлением убедился, что вся она обратилась в золото.

Вскоре о чуде узнал весь город, и Антон Бордеманн, у которого остановился адепт, на следующий день проснулся знаменитым. Однако для хирурга, мэтра Георге, шумные толки не значили ровным счетом ничего, и Александру Сетону вновь пришлось пойти на хитрость. Он напросился к Георге в гости, чтобы поговорить с ним о хирургии и анатомии. Во время беседы Космополит обнаружил большие познания в медицине и, между делом, заметил, что знает способ омертвления дикого мяса (опухоли) без удаления нервов. Удивленный хирург попросил разрешения присутствовать при подобном опыте. «Нет ничего проще — сказал адепт, — но нам понадобятся свинец, сера и тигель». Сверх того, он потребовал достать печь с мехами. Слуги хирурга быстро раздобыли все необходимое, за исключением печи с мехами. Тогда было решено отправиться к жившему по соседству ювелиру мэтру Гансу фон Кемпену.

Сам ювелир отсутствовал, и его сын проводил небольшую группу, состоявшую из мэтра Георге, слуг и чужестранца, в отцовскую мастерскую. Пока один из слуг хирурга укладывал свинец и серу в тигель, Космополит вступил в разговор с четырьмя подмастерьями ювелира, которые работали с железом. Он предложил им обратить это железо в сталь Удивленные подмастерья достали еще один тигель, однако адепт отказался производить опыт собственноручно и ограничился тем, что дал надлежащие указания. Итак, в мастерской одновременно происходили две операции: одну совершали слуги мэтра Георге под его надзором, а вторую — подмастерья, которыми руководил сын ювелира. Космополит держался в стороне и ни к чему не прикасался. Когда в обоих тиглях металл расплавился, Космополит достал из своей коробочки немного красного порошка, смешал его е воском и, скатав два шарика, вручил один хирургу, второй — сыну ювелира. Он попросил их бросить шарик в соответствующий тигель, и почти сразу после этого один из слуг мэтра Георге воскликнул: «Свинец обратился в золото!». Ответом ему был крик одного из подмастерьев: «Это же не сталь, а золото!». Полученные золотые слитки немедленно разрезали, чтобы убедиться в полноте трансмутадии низких металлов, — действительно, они целиком обратились в золото. Жена ювелира обычно помогала мужу делать пробу драгоценных металлов. Когда сын позвал ее, она подвергла два слитка обычным испытаниям и, убедившись в их высочайшем. качестве, предложила за них восемь талеров. Космополит, увидев, что возле дома собирается толпа, сделал мэтру Георге знак уходить. Тот в крайнем смущении последовал за адептом и, когда они отошли достаточно далеко, спросил:

— Стало быть, вы хотели показать мне именно это?

— Конечно, — ответил Космополит. — Я узнал от моего гостеприимного хозяина, что вы убежденный враг алхимии, и мне захотелось доказать вам истинность сей науки, не вступая в спор, посредством зримого опыта. Так же поступал я в Роттердаме, Амстердаме, Франкфурте, Страсбурге и Базеле.

— Но, сударь мой, вы слишком неосторожны! Нельзя действовать столь открыто. Если кто-либо из монархов услышит о ваших операциях, вас схватят и будут томить в тюрьме, пока вы не откроете им тайну.

— Мне это известно, — промолвил Сетон, — но мы находимся в Кёльне, а это вольный город. Здесь я могу не опасаться коронованных особ. Впрочем, если меня схватят, я вытерплю тысячу смертей, но тайну никому не открою.

Помолчав, Космополит добавил:

— Когда у меня требуют доказательств искусства моего, я даю их любому, кто пожелает. Если просят сделать много золота, я также соглашаюсь. Я охотно изготовлю его на пятьдесят или шестьдесят тысяч дукатов.

С этого дня мэтр Георге безоговорочно поверил в реальность трансмутации металлов, и, когда некоторые из его друзей говорили, что он был обманут ловким шарлатаном, заявлял с твердостью: «Я видел то, что видел. Подмастерьям мэтра Кемпена это тоже не приснилось. И то золото, которое они частично сохранили, не химера. Я скорее поверю своим глазам, чем вашей болтовне».

Перед отъездом из Кёльна Космополит совершил в присутствии своего друга Антона Бордеманна еще одну публичную проекцию. Тот заметил, что иногда адепт использует серу, а иногда — ртуть. Он спросил философа о причине этого, и Космополит ответил: «Я делаю это для того, чтобы профаны убедились, что любой металл, каким бы он ни был, может стать благородным. Но не забывайте, друг мой, что мне запрещено раскрывать главные принципы моей работы» (Th. von Hogelande. Historiae aliquot transmutationis metallicae).

Александр Сетон направился затем в Гамбург, где также произвел несколько успешных трансмутаций, о чем рассказывает вышеупомянутый эрудит Георг Морхоф. Из Гамбурга он переехал в Мюнхен, но в этом городе, вопреки своему обычаю, алхимической деятельностью не занимался. Дело в том, что в этом городе он встретил девушку, в которую влюбился. Ее отец, очень зажиточный человек, отказал Сетону, когда тот попросил руки его дочери. Тогда Сетон решился на похищение. Оказавшись в безопасном месте, влюбленные обвенчались, и адепт вновь пустился в странствия, на сей раз в сопровождении супруги, которая, говорят, была очень красива. Осенью 1603 года Сетон приехал в Кроссен, где находился в то время герцог Саксонский. Тот был наслышан о совершенных Космополитом чудесах и пригласил его ко двору, желая собственными глазами увидеть проекцию. Сетон, целиком поглощенный своей молодой женой, прислал вместо себя слугу. Трансмутация увенчалась полным успехом; историк Гульденфальк сообщает, что полученное золото выдержало все испытания и оказалось очень высокого качества. После этого слуга Космополита Гамильтон, не расстававшийся с ним во время путешествий по Европе, принял решение покинуть его и вернуться в Англию. Возможно, он не поладил с супругой Александра Сетона или же, что более вероятно, почувствовал, что положение хозяина становится опасным, ибо тот, увлеченный любовью, совершенно забыл об осторожности и легко мог стать жертвой алчных властителей.

Именно так и случилось с несчастным Сетоном. Молодой курфюрст и герцог Саксонский Христиан II отличался жадностью и жестокостью. До того времени он считал алхимические опыты чистейшей глупостью и не удостаивал их своим вниманием; но проекция, совершенная на его глазах слугой Космополита, заставила его полностью переменить прежнее мнение… Он пригласил Сетона к своему двору, выказывая философу самое милостивое отношение; тот отдал герцогу небольшое количество философского камня в надежде, что тот удовлетворится этим. Однако Христиану II нужен был не сам философский порошок, а секрет его изготовления, поэтому он решил раскрыть тайну любыми средствами.

Здесь я прерву рассказ о злоключениях Сетона, ибо мы узнаем о его печальном конце из документа, который я процитирую в связи с деятельностью Михаэля Сендивога: этот сухой текст производит куда большее впечатление, нежели самое эмоциональное повествование.

Михаэль Сендивог

При знакомстве с этим персонажем мы сталкиваемся с довольно необычным случаем, когда суфлеру удалось выдать себя за одного из величайших адептов герметического искусства, причем верил в это не только современники, но и потомки. Даже сегодня нельзя с полной уверенностью выделить то, что он привнес своего в трактаты Космополита, имя которого присвоишь

Документ, появившийся спустя всего лишь пять лет после его смерти, случившейся в 1646 году, позволит понять, каким образом могла сложиться столь парадоксальная ситуация.

Итак, перед нами письмо г-на Денуайе, секретаря принцессы Марии де Гонзаго, королевы Польши, супруги короля Владислава; письмо приводится в «Сокровищнице галльских и французских находок и редкостей» («Tresor de recherches et antiquites gauloises et francoises») Пьера Бореля (1655).

«Варшава, 12 июня 1651 года.

Сударь,

при отъезде моем из Парижа я обещал вам приложить все усилия для разыскания трудов Космополита и исполнил сие с великим тщанием, обнаружив, что осталась от него лишь одна «Книга двенадцати трактатов» («Livre des Douze Traires»), озаглавленная «Космополит». Как вы увидите из этого послания далее, я раздобыл много новых сведений, которыми готов с вами поделиться.

Автором книги, озаглавленной «Космополит», был англичанин, который приехал во владения герцога Саксонского, где совершил проекцию при помощи имевшегося у него порошка и обратил металл в чистое золото. Один из свидетелей этой проекции рассказал о ней герцогу Саксонскому. и принц сей, опасаясь. как бы такой человек не ускользнул. немедля послал стражников к дому, где тот проживал со своей женой, приказав схватить его и при-вести к себе, Когда герцог спросил, действительно ли удалось ему обратить металлы в золото, он ответил утвердительно, ибо отрицать сего никак не мог из-за многочисленных свидетелей произведенной им трансмутации. Он пытался оправдаться и преуменьшить свой успех, но курфюрст не желал ничего слушать и от обещаний перешел к угрозам, а от угроз — к действиям. Космополит (коего я буду называть так, ибо подлинное его имя осталось неизвестным) был католиком; осознав, что нелепым образом попал по собственной вине в ловушку, он решился претерпеть любые пытки, но не дать еретику столь великое оружие в борьбе с церковью, и вознес молитву Богу, дабы обрести силу в исполнении этого решения. Государь, увидев, что добром ничего добиться не может, приказал пытать его, но пленник держался столь мужественно, что у палачей не было даже надежды, будто он готов открыть тайну. Его подлечили и вновь подвергли мучениям, и повторялось это много раз, так что были у него вывернуты все члены, на теле зияли раны; к нему даже применили пытку огнем, но добиться своего не смогли, и он не сказал ничего, что хотел услышать герцог.

Михаэль Сендивог, коего один польский автор внес ошибочно в списки польской знати, был родом из Моравии, однако жил в Кракове. Он оказался во владениях герцога как раз в то время, когда Космополит пребывал в узилище; будучи человеком весьма любопытным и сведущим в химии, воспылал он желанием познакомиться с Космополитом; с этой щелью стал он посещать двор курфюрста, свел знакомство с многими видными людьми и добился у них разрешения побывать в тюрьме, где увидел Космополита и начал с ним говорить о химии, на что тот отвечал со всей любезностью. Сендивогу очень хотелось узнать главный секрет, и после нескольких посещений он спросил, чем отблагодарит узник того, кто поможет ему обрести свободу. Несчастный, тяжело страдавший от ран, ответил, что тот получит достаточные средства, чтобы безбедно жить вместе с семьей до конца дней своих. Сендивог, заручившись этим обещанием, распрощался со своими друзьями, сделав вид, будто ему нужно уладить кое-какие дела, после чего он непременно вернется. Приехав в Краков, продал он свой дом и вновь объявился в Саксонии, где начал задавать роскошные пиры друзьям, а затем с их помощью принялся обхаживать стражников Космополита. Однажды напоив их до полусмерти, положил он англичанина в заготовленную заранее повозку, ибо тот почти не мог передвигаться, настолько изранено было у него тело и порваны почти все сухожилия. Космополит велел отправиться к дому, где оставил он свою жену, каковую хотел теперь забрать с собой, и, когда она вышла на зов его, указал тайник с порошком. Забрав философский камень, она проворно села в повозку, а затем они тронулись в путь и ехали всю ночь напролет, избрав самую короткую дорогу, чтобы поскорее выбраться за пределы владений курфюрста. Когда они беспрепятственно добрались до Польши, Сендивог потребовал исполнить обещание, и Космополит дал ему унцию своего порошка; Сендивог попросил открыть тайну его изготовления, но англичанин, показав раны свои, ответил, что вынес жесточайшие муки ради того, что сохранить секрет, а посему не скажет ничего и теперь, ибо почитает великим грехом рассказывать об искусстве, которым сумел овладеть по милости Господней. Больше Сендивогу ничего не удалось из него вытянуть. Вскоре после этого Космополит умер. Он говорил, что мог бы излечиться при помощи порошка своего, если бы болезнь его была естественной и происходила от внутренних причин; но нет способа исцелить тело, наполовину сгнившее после пыток и поврежденное во всех сочленениях своих.

После смерти Космополита Сендивог вообразил,) будто жене его хоть что-то известно о тайне мужа, и, чтобы побудить ее к откровенности, женился на ней; однако вскоре выяснилось, что она не знает ровным счетом ничего: единственное, что смогла она дать ему, была книга «Двенадцать трактатов, или Космополит» с диалогом между ртутью и алхимиком. Истолковав его на свой манер, Сендивог принялся за работу, чтобы умножить запас порошка; в качестве главной материи взял он обыкновенную ртуть, но ничего не добился; затем испробовал многие другие способы. Однако все было тщетно. Тогда он отправился в Прагу, где находился император Рудольф, и совершил в его присутствии трансмутацию — вернее, разрешил императору сделать ее, дав некоторое количество порошка. В память об этом событии император повелел врезать в стену комнаты, где происходила операция, мраморную табличку, на которой были выгравированы следующие слова: «Faciat hoc quispiam alius quod fecit Sendivogius Polonus».[47] Эту мраморную табличку можно видеть и поныне. Осуществив этот опыт для императора, которому, вероятно, истина была известна, Сендивог поехал домой через Моравию, где его узнал некий местный граф и приказал арестовать, надеясь вытянуть из него тайну. Слухи об успешной трансмутации разнеслись повсюду, и Сендивог стал знаменит не только ученостью своей. С полным основанием опасаясь подвергнуться той же участи, что постигла в Саксонии англичанина, он ухитрился раздобыть пилочку, с помощью которой перепилил решетку и. скрутив веревку из разорванной на лоскуты одежды, убежал совершенно голым, после чего обратился с жалобой к императору; графа вызвали на суд и приговорили к возмещению ущерба. так что он вынужден был отдать Сендивогу целую деревню, которую затем унаследовала в качестве приданого его дочь.

А Сендивог, вернувшись в Польшу, сумел убедить Вольского, великого. маршала королевства, что изготовит такой же порошок, если у него будут средства для работы. Маршал Вольский, который и сам был «суфлером», поверил ему; однако здесь нужно вернуться вспять и рассказать, каким образом Сендивог потерял свои богатства. Пока у него сохранялся порошок, он вел расточительную жизнь. поскольку по природе был склонен к мотовству. Часть порошка он потерял, пытаясь увеличить запас, остальное израсходовал на трансмутации. В Кракове до сих пор живет один еврей, который продавал сделанное им золото. Наконец, когда порошок почти закончился, он бросил последние крупицы в многократно очищенный винный спирт и стал заниматься врачеванием, превзойдя всех прочих докторов чудесами исцеления; в этом же растворе он произвел трансмутацию медальона с изображением Рудольфа II, причем сделал это на глазах Сигизмунда III, которого излечил от весьма неприятной болезни посредством того же самого эликсира. Так Сендивог лишился порошка, а затем и раствора — поэтому и сказал он маршалу Вольскому, что у него нет средств для работы, хотя тайна ему известна. Доверившись ему, Вольский дал ему шесть тысяч франков для работы; Сендивог их потратил, однако не сделал ничего.

Великий маршал увидел, что шесть тысяч выброшены на ветер, и, обозвав Сендивога наглецом, пригрозил повесить его, но обещал простить, если тот вернет ему деньги. Но так как Сендивог пользовался большой известностью как великий ученый, его призвал к себе сандомирский воевода Мнишек, который также дал ему для работы шестъ тысяч франков; из них Сендивог три тысячи вернул маршалу, а на другие три тысячи закупил все необходимое, но труды его вновь завершились ничем. Оставшись без гроша, он превратился в шарлатана: соединял расплавленные золото и серебро, чеканил из них монеты, каковые осветлял при помощи ртути, затем нагревал их на сильном огне, дабы ртуть испарилась и появилось золото, выдавая сие за будто бы совершенную им трансмутацию; таким образом сохранял он некоторый авторитет в глазах невежд, каковым продавал эти золотые монеты куда дороже, чем они стоили; но люди проницательные вскоре поняли, что тайна науки сей ему неведома.

После тщетных попыток разгадать записи англичанина он, решил издать их в виде книги, чтобы посмотреть, не удастся ли кому-нибудь другому открыть секрет; с этой целью он пошел на мошенничество, примешав свои слова к суждениям Космополита, отчего все поначалу и решили, будто он и есть настоящий автор. Однако у него не хватило наглости подписаться открыто своим именем, како-вое скрыл он за следующей анаграммой: Autore me qui, DIVI LESCHI GENUS AMO

Я ограничусь этим отрывком послания, поскольку далее г-н Денуайе приступает к тщательному разбору текста, стараясь определить, какие фразы принадлежат Космополиту и какие — Сендивогу, что в настоящий момент для нас не слишком важно. Приведу лишь самый конец письма, где вкратце говорится о кончине мнимого Космополита: «Сендивог умер как раз в то время, когда мы приехали в Польшу, а именно в 1646 году, в большой нищете, глубокой старости и удрученный болезнями».

Приключения Михаэля Сендивога представляют для нас определенный интерес; как и в случае с Эдуардом Келли, мы можем убедиться, что философский камень сохраняет всю свою силу невзирая на то, кто является его счастливым обладателем, хотя создается он только истинным адептом. Кстати говоря, если относительно Келли у нас все же оставались сомнения, то в качествах порошка Космополита мы можем быть абсолютно уверены.

Остается ответить лишь на один вопрос: стал ли Сендивог впоследствии адептом? Лично я в это не верю и считаю его удачливым суфлером; однако Эжен Канселье, пристально изучавший его жизнь, придерживается противоположного мнения и полагает, что Сендивог сумел разобраться в сочинениях Космополита и превратился в настоящего адепта. Человек этот дожил до восьмидесяти лет, и, поскольку о его последних годах нам известно очень мало, в подобном факте нет ничего невозможного. Как бы то ни было, это ничего не добавляет к сообщениям о трансмутациях, которые он реально осуществил в присутствии зрителей, и я тем самым могу внести еще один позитивный пункт в мое историческое расследование.

Трансмутации, совершенные учёными

Мы только что рассмотрели трансмутации, совершенные либо адептами, либо суфлерами. Но с научной точки зрения куда более интересными и убедительными могли бы стать примеры проекций, исполненных лучшими учеными эпохи. Такие примеры существуют, и я собрал их в данной главе, хотя некоторые из них довольно далеко отстоят друг друга во времени.

Все эти примеры имеют несколько общих черт; в каждом случае речь идет об ученых, настроенных к алхимии чрезвычайно враждебно; адепты, вступавшие в контакт е ними, никогда не открывали своего имени и утверждали, что действуют исключительно «в интересах науки»; трансмутацию всегда совершали сами ученые в отсутствие адепта и, как правило, в присутствии свидетелей; полученное золото подвергалось апробации с приглашением лучших специалистов своего дела и с особым тщанием. Понятно, какое значение для нашего расследования имеют нижеследующие примеры, которые лично я считаю решающими.

Первым нашим свидетелем будет Ян Баптист ван Гельмонт.[48] Этот бельгийский врач и химик родился в Брюсселе в 1577 году. Он является автором одного из самых замечательных научных открытий — существования газа. Обнаружив сначала присутствие угольной кислоты, он путем дедукции пришел к заключению, что речь идет о новом химическом веществе. Вот что он говорит по этому поводу: «Дух сей, который нельзя заключить в сосуд или обратить в видимое тело, назову я новым именем — газ». Кроме того, он доказал наличие сероводорода в кишечнике человека; доказал, что желудок выделяет кислоту; выделил соляную кислоту, серное масло, пары аммиака и т. д. Одним словом, найти лучшего свидетеля для доказательства истинности трансмутации невозможно.

Кстати, Луи Фигье, при всем желании доказать нереальность трансмутации, вынужден был считаться с этим фактом: «Герметические философы в подтверждение возможности трансмутации всегда ссылались на свидетельство ван Гельмонта. Действительно, трудно отыскать более значительную и достойную доверия фигуру, как этот прославленный химик-врач, чья вполне заслуженная репутация ученого могла сравниться лишь с уважением к его безупречной честности. Да и обстоятельства, при которых произошла трансмутация, были поразительными, так что легко можно понять, почему ван Гельмонт позволил убедить себя и провозгласил истинными принципы алхимии после необычного опыта, в котором ему было позволено принять участие».

В 1618 году ван Гельмонту, работавшему в своей лаборатории в Вильворде, нанес визит незнакомец, который, по его словам, хотел поговорить о некоторых вещах, интересных для них обоих. Ученый подумал сначала, что имеет дело с коллегой, желавшим обсудить медицинские проблемы, однако незнакомец завел речь о герметическом искусстве. Ван Гельмонт тут же прервал его, заявив, что считает алхимию пустым предрассудком, лишенным всякого научного значения, а потому не желает слышать о ней. Тогда незнакомец сказал:

— Я понимаю, что вы не хотите спорить, мэтр ван Гельмонт, но посмеете ли вы утверждать, будто не хотите видеть?

Удивленный ученый спросил, что, собственно, означает слово «видеть». И получил такой ответ:

— Я утверждаю, что философский камень существует и обладает способностью совершать трансмутацию. Это не выдумка, но я допускаю, что вы в это не верите. Согласитесь ли вы сами произвести опыт, если я дам вам кусочек этого камня?

Ван Гельмонт, полагая, что перед ним безумец или шарлатан, ответил тем не менее, что хотел бы произвести опыт с кусочком камня — при условии, что собеседник его ни во что не будет вмешиваться и даст ему возможность действовать самостоятельно. Он думал смутить этим своего странного гостя, однако тот немедленно согласился и высыпал на листок бумаги, лежавший на столе химика, несколько крупинок порошка, который ван Гельмонт описывает следующим образом: «Я видел философский камень и работал с ним. Это был порошок шафранового цвета, очень тяжелый и блестящий, как осколки стекла».

Вслед за тем посетитель отклонялся. Ван Гельмонту хотелось узнать, вернется ли тот, чтобы узнать результаты опыта, и незнакомец ответил, что в этом нет нужды, поскольку в успехе операции он совершенно уверен. Провожая его до двери, Ван Гельмонт спросил, почему он так настойчиво просит совершить трансмутацию, и получил такой ответ:

— Я желаю убедить знаменитого ученого, чьи труды служат вящему прославлению его отчизны.

Несколько поколебленный самообладанием своего собеседника, химик решил произвести опыт. Помощники его подготовили тигель, куда он поместил восемь унций ртути. Когда металл расплавился, он бросил в середину данный ему порошок, предварительно завернув в кусочек бумаги, как рекомендовал незнакомец. Затем он закрыл тигель крышкой и подождал примерно четверть часа, после чего велел залить тигель водой? чтобы резко охладить его и расколоть. В центре находился слиток золота, равный по весу той ртути, которая была помещена в тигель изначально.

Все рассказанное мной отнюдь не является плодом воображения, поскольку сам ван Гельмонт опубликовал описание этого опыта под своим именем и под полную свою ответственность. У него хватило мужества публично признать свою ошибку: проявив высшую научную объективность, он объявил, что отныне убежден в истинности алхимической трансмутации.[49] В память об этом необыкновенном событии он назвал одного из своих сыновей Меркурием.[50] который в свою очередь стал пылким защитником алхимии, поскольку впоследствии ему удалось обратить в свою веру знаменитого философа Лейбница. Прочитаем теперь заключение Луи Фигье: «Ван Гельмонта, лучшего химика своего времени, обмануть было трудно; сам он был неспособен к лжесвидетельству и не имел причин лгать, так как никакой выгоды из своего утверждения не извлек. Наконец, опыт был произведен в отсутствие алхимика, поэтому здесь нельзя заподозрить мошенничество. Ван Гельмонт до такой степени позволил обмануть себя. что с этого дня превратился в преданного сторонника алхимии». Отметим, что слова «обмануть себя» звучат довольно двусмысленно, ведь Фигье не приводит никаких разумных объяснений подобного обмана. В общем, нет худшего глухого, чем тот, кто не желает слышать. Напротив, Ван Гельмонт являет собой великолепный пример подлинно научного ума, готового принять очевидные факты, и можно только сожалеть, что не всем ученым свойственна подобная широта взгляда.

Перенесемся теперь в 1666 год, в дом Гельвеция, который был врачом принца Оранского. Гельвеций, чье настоящее имя было Иоганн Фрадрих Швайтцер, родился в 1625 году в герцогстве Анхальт; он очень быстро стал знаменитым врачом, оставаясь при этом подлинным ученым, и принц Оранский пригласил его к себе на службу.

Гельвеций был убежденным противником герметического искусства и яростно нападал да шевалье Дигби с его порошком привлечения, когда этот «суфлер» появился при дворе принца Оранского. В связи с этим он даже опубликовал ядовитый памфлет, который мгновенно распространился по всей Гааге.

И вот 27 декабря 1666 года к врачу, точь-в-точь как в случае с ван Гельмонтом, явился незнакомец.

Гельвеций опишет его впоследствии так: человек маленького роста, лет сорока, очень почтенной наружности. Для начала гость похвалил последнее сочинение врача «Пиротехническое искусство», затем перешел к его памфлету против шевалье Дигби. Одобрив аргументы, с помощью которых Гельвеций не оставил камня на камне от так называемого порошка привлечения, незнакомец спросил, считает ли врач невозможным само существование в природе универсального снадобья, исцеляющего все болезни.

Гельвеций ответил, что ему известны претензии алхимиков на обладание подобным снадобьем, которое они называют жидким золотом, однако сам он считает, что это обман, хотя и признает, что о таком лекарстве мог бы мечтать любой врач. Затем Гельвеций осведомился, имеет ли он дело с коллегой, но незнакомец от прямого ответа уклонился, сказав, что занимается всего лишь медным литьем, но слыхал от одного из своих друзей, будто из металлов можно извлечь совершенно замечательные снадобья. Разговор продолжался в том же духе, каждый из собеседников словно бы старался перехитрить другого. Наконец гость не выдержал и спросил, способен ли Гельвеций узнать философский камень, если ему его покажут.

— Я прочел, — сказал Гельвеций, — несколько трактатов знаменитых адептов: Парацельса, Василия Валентина, Космополита. Я читал также сообщение ван Гельмонта. Но не могу утверждать, что сумею узнать философскую материю, если мне ее покажут.

Тогда незнакомец вынул из нагрудного кармана маленькую шкатулку из слоновой кости. Открыв ее, он показал врачу порошок цвета бледной серы.

— Видите этот порошок? — спросил он. — Так вот, мэтр Гельвеций, этого количества философского камня достаточно, чтобы произвести трансмутацию в золото сорока тысяч фунтов свинца.

Он разрешил врачу потрогать порошок пальцем, особо отметив чудесные целебные свойства, а затем вновь спрятал шкатулку в нагрудный карман. Гельвеций попросил подарить ему несколько крупинок порошка, чтобы испытать их, однако незнакомец ответил отказом, сославшись на то, что не имеет права это делать. Впрочем, когда он предложил перейти в комнату, где их никто не сможет увидеть, Гельвеций стал надеяться, что ему удастся получить частичку камня. Надежды его не оправдались: незнакомец хотел только показать золотые медальоны, пришитые к его одежде. Гельвецию было позволено рассмотреть их, и при внимательном изучении он убедился, что золото, из которого они сделаны, неизмеримо превосходит по качеству виденное им прежде. Он засыпал незнакомца вопросами, но тот по-прежнему уверял, что не сам создал это герметическое золото, а лишь получил его в подарок от друга-чужестранца. Потом он рассказал врачу о трансмутации, совершенной на его глазах этим гипотетическим другом, и объяснил, каким образом адепт использовал раствор порошка, позволяющего сохранить здоровье.

Гельвеций притворился, будто верит ему, однако потребовал, чтобы для полного убеждения была произведена наглядная демонстрация опыта. Незнакомец отказался, вновь сославшись на некую высшую власть. В конце концов он обещал обратиться к знакомому адепту и вернуться через три недели, если тот даст разрешение совершить трансмутацию в присутствии врача. Гельвеций простился с ним в полной уверенности, что больше никогда его не увидит, поскольку это был несомненный шарлатан.

Однако через три недели незнакомец вновь постучался в дверь врача принца Оранского. Как и в прошлый раз, этот странный человек, казалось, не помышлял о трансмутации, а желал побеседовать на философские темы. Но врач постоянно возвращался к первоначальному предмету и, чтобы добиться желаемого, даже пригласил незнакомца на ужин. Гость тем не менее упорно стоял на своем.

Далее я приведу рассказ самого Гельвеция, который описал последующие события в своей книге «Золотой телец» («Vitulus aureus»), Этот отрывок переведенный Бернаром Юссоном с латинского языка, был напечатан в № 59 журнала «Инициация и наука» («Initiation et Science»).

«Я попросил его подарить мне крупицу этого порошка. чтобы произвести трансмутацию хотя бы четырех гран свинца. Наверное, он был тронут моими мольбами, ибо вручил мне кусочек величиной с реповое семя и сказал:

— Прими же высшее сокровище мира. Лишь королям и принцам доводилось его увидеть, да и из них только немногим.

Я возразил:

— Мэтр, этого крошечного кусочка наверняка не хватит, чтобы преобразовать в золото четыре грана свинца.

Он ответил:

— Верни мне его.

Я надеялся, что мне дадут больше, однако он, разделив кусочек ногтем на две части, бросил одну в огонь, а вторую завернул в красную бумагу и протянул мне со словами:

— Даже этого будет достаточно. Изумленный и пристыженный, я сказал:

— Ах, мэтр, что же это такое? Я сомневался и прежде, а теперь просто не могу поверить, что такая крохотная песчинка сможет преобразовать четыре грана свинца.

Но он ответил:

— Все, что я говорю, истинная правда.

Рассыпавшись в благодарностях, я поспешно убрал мое сильно уменьшившееся сокровище в шкатулку, сказав, что испытаю его завтра и о результатах никому не скажу.

— Напротив, напротив, — воскликнул он, — мы должны оповещать о благосклонности Божьей к чадам искусства, дабы люди жили как теософы и не умирали софистами»:

Тут Гельвеций признался гостю в том, что во время первой их встречи, когда довелось ему подержать в руках шкатулку с порошком, он зачерпнул несколько крупинок ногтем и аккуратно собрал после ухода незнакомца. Затем, расплавив в тигле свинец, он бросил туда украденные крупицы, но никакой трансмутации не произошло, поскольку в тигле остался все тот же свинец с небольшой примесью стекла. Незнакомец засмеялся, нисколько не возмутившись этим обманом, и пояснил, что для осуществления трансмутации необходимо одно условие: порошок следует смешать с воском или завернуть в маленький листок бумаги, чтобы защитить от паров свинца или ртути, которые в противном случае отнимают у него способность производить трансмутацию. Он добавил, что торопится на другую встречу и не сможет присутствовать при опыте, но вернется завтра, если Гельвеций согласится подождать.

Тот охотно согласился и проводил гостя, продолжая задавать вопросы о том, сколько времени занимает создание камня, в какую цену обходится магистерия, что представляют собой на самом деле первичная материя и философская ртуть. Незнакомец, которого забавляло такое любопытство, ответил, что не сможет за несколько минут преподать герметическое искусство. Впрочем, он все же пояснил, что Деяние не требует больших затрат и длится не слишком долго, Что касается первичной материи, то она, по его словам, извлекается из минералов; а философская ртуть — это нечто вроде соли, обладающей небесной мощью для растворения металлов. В заключение он сообщил, что все необходимые для Деяния материалы стоят совсем недорого и магистерию можно осуществить всего за четыре дня, если использовать короткий путь. Гельвеций вскрикнул от изумления, а незнакомец подтвердил, что есть два пути и каждый философ пользуется своим, но Гельвецию не следует предпринимать попытку осуществить Великое Деяние, поскольку знаний у него недостаточно, так что он лишь потратит даром время и деньги. С этими неутешительными словами он расстался с врачом, вновь пообещав, что вернется завтра, однако обещание свое не исполнил.

Гельвеций хотел было дождаться возвращения неизвестного адепта, но жене его, которой он все рассказал, не терпелось совершить проекцию. Она так досаждала мужу просьбами, что тот решился произвести опыт самостоятельно, ибо знал теперь, как нужно действовать. И вот Гельвеций, уступив настояниям жены, приказал слугам развести огонь под тиглем. Он нисколько не верил в успех операции, подозревая гостя своего, невзирая на убедительность его речей и серьезный облик, в шарлатанстве, о чем свидетельствовало как будто бы и бегство в решающий момент. Если бы не женское любопытство, он, возможно, не стал бы делать еще один опыт, поскольку первая попытка окончилась неудачно, а данные незнакомцем объяснения показались ему смехотворными. Он не понимал, каким образом воск или клочок бумаги могут увеличить трансмутационную силу этих ничтожных крупинок. Поэтому он приступил к операции без всякой надежды на успех.

Отыскав кусок старой свинцовой трубки, он поло-жил ее в тигель; когда свинец расплавился, жена бросила туда порошок проекции, который предусмотрительно смешала с воском; металлическая масса тут же вскипела, и они услышали сильное шипение — через четверть часа свинец полностью обратился в золото.

Гельвеций отлил из него слиток и отнес к соседу-ювелиру; тот сделал пробу и сразу предложил купить его по пятьдесят флоринов за унцию. Естественно, врач отказался продавать герметическое золото и стал показывать его своим многочисленным знакомым. Весть об этом тут же разнеслась по Гааге и даже по окрестностям, поэтому к Гельвецию пришел мэтр Повелий, главный мастер проб и контролер монетного двора Голландии. Взяв герметическое золото на испытание в государственной лаборатории, он семь раз подверг его воздействию сурьмы, но вес остался прежним. Затем были с великим тщанием произведены и все другие испытания, после чего мэтр Повелий заявил, что это, несомненно, золото — причем гораздо лучшего качества, чем ему когда либо доводилось видеть.

Гельвеций, не удовлетворившись этим, отправился к знаменитому ювелиру мэтру Брехтелю, который произвел следующую пробу: раскатав слиток, он растворил золото вместе с серебром в неочищенной азотной кислоте, соединил оба металла посредством плавления, а затем вновь разделил на исходные части. Золото не только не потеряло веса своего, но и серебро частично обратилось в золото — вследствие соприкосновения с герметической субстанцией. После новых испытаний с сурьмой преображенное таким образом серебро образовало с золотом сплав, который уже невозможно было разделить.

Помимо неоспоримого свидетельства Гельвеция, мы располагает и мнением чрезвычайно скептического философа Спинозы,[51] который жил в то время в Гааге и лично проверил все факты. В марте следующего 1667 года он написал об этом своему другу Ярригу Йеллису: «Когда я заговорил с Фоссом о деле Гельвеция, он стал смеяться надо мной, подивившись, что я занимаюсь подобными пустяка-ми. Чтобы получить сведения из первых рук, я пошел к монетчику Брехтелю, который сделал пробу этого золота. Тот заверил меня, что в результате плавления золото увеличилось в весе, поскольку в него добавили серебро. Следовательно, золото, сумевшее обратить серебро в новое золото, должно быть особенным. Не только Брехтель, но и другие лица, бывшие очевидцами этой пробы, подтвердили мне, что дело происходило именно таким образом. Затем я пошел к самому Гельвецию, который показал мне слиток и тигель, где еще сохранилось немного золота. Он сказал мне, что бросил в расплавленный свинец лишь четверть зернышка философского камня, Он добавил, что будет всем рассказывать эту историю. Кажется, сей адепт произвел похожий опыт в Амстердаме, где его вроде бы можно еще застать. Вот все сведения, которые я сумел получить» («Посмертные произведения Бенедикта Спинозы»[52]).

Столь очевидная и столь тщательно засвидетельствованная трансмутация доставила много хлопот противникам герметического искусства. С ним вынуждены считаться во всех современных исследованиях по алхимии. Так, профессор Холмьярд в своей книге «Алхимия» пишет: «Невозможно заподозрить этого просвещенного, здравомыслящего и критически настроенного человека (Гельвеция) в том, что он солгал или намеренно исказил примечательные события, составляющие сюжет его рассказа. В большинстве сообщений такого рода обман обнаружить довольно легко поскольку ясно, в какой момент был совершен мошеннический трюк; но в случае с Гельвецием дело обстоит иначе. Даже Герман Копп,[53] немецкий химик XIX века и автор труда по истории химии, воздержался от какого-либо суждения по этому поводу». Что же касается Фигье, то он сделал попытку дать этому факту «рациональное» объяснение, которое, к сожалению, выглядит совершенно неправдоподобным. «Точность и подробность описания Гельвеция исключают возможность какого-либо обмана с его стороны, Но если мы не ставим под сомнение честность и правдивость ученого врача принца Оранского, то анонимный герой этого повествования подобного доверия отнюдь не заслуживает. Вполне можно допустить, что и без ведома Гельвеция были проведены соответствующие манипуляции либо с тиглем, либо с куском свинцовой трубки к которым добавили золотоносный состав, выделяющий золото при нагревании».

Выражение «вполне можно допустить» доказывает, что историк науки прошлого века готов скорее принять самое абсурдное предположение, чем согласиться с наличием абсолютно достоверного факта трансмутации металлов. Уточним еще раз, если в этом остается необходимость, что золотоносный состав мог бы в лучшем случае окрасить металлическую массу м придать ей видимость золота, но последующие многократные пробы тут же выявили бы подлинный состав металла.

Современные противники алхимии зашли в своих псевдонаучных домыслах гораздо дальше, чем это позволяли себе их предшественники в века минувшие. Поскольку в опытах, совершенных такими выдающимися учеными, как ван Гельмонт или Гельвеций, о мошенничестве говорить невозможно, то обоих просто зачислили в ряды алхимиков! Логика такова: алхимик — это человек, утверждающий, будто он может произвести трансмутацию металлов в золото, и доверять подобным личностям не стоит; ван Гельмонт и Гельвеций утверждают, будто они произвели трансмутацию металла в золото — следовательно, они алхимики, которым нельзя доверять! Подобный подход не назовешь честным, никакой критики он не выдерживает, поскольку его опровергают как произведенное Спинозой исследование случая Гельвеция, так и аналогичная трансмутация, которую совершил Беригард Пизанский (см. ниже). Итак, чтобы у читателя не оставалось сомнений, я повторяю; описанные опыты оказались единственными в жизни ван Гельмонта и Гельвеция; хотя оба стали убежденными защитниками герметического искусства, им не приходило в голову двинуться далее, за пределы собственных познаний в алхимии.

Как я уже говорил, итальянский философ Беригард Пизанский также получил в подарок от неизвестного адепта кусочек философского камня. Он оставил нам подробный рассказ о совершенной им трансмутации: «Я опишу то, что случилось со мной в былые времена, когда я считал невозможным обратить ртуть в золото. Один искусный человек, желая развеять мои сомнения на сей счет, дал мне унцию порошка, по цвету сходного с диким маком, а по запаху — с кальцинированной морской солью. Дабы уберечься от всяких подозрений в мошенничестве, я сам купил тигель, уголь и ртуть у разных торговцев, избежав тем самым опасности, что к ним будет присоединено золото, как это часто проделывают шарлатаны от алхимии. К десяти унциям ртути я добавил немного порошка, развел довольно сильный огонь. и через несколько минут вся масса преобразилась в золото, которого было почти десять унций и которое испытавшие его разными способами ювелиры признали очень чистым. Если бы сие произошло в присутствии каких-либо посторонних людей, я мог бы предположить мошенничество; но свидетельствую с полным убеждением, что все было именно так, как я рассказываю» («Пизанский круг»[54]).

Для опровержения этого случая Фигье прибегает к следующим аргументам: «Итальянского философа Веригарда Пизанского обратили в алхимическую веру с помощью аналогичного приема. Сегодня все эти факты легко можно объяснить тем, что к ртути или к другим используемым при опыте ингредиентам, или к тиглю с необыкновенной ловкостью подсоединяли некоторое количество золота». Иначе как насмешкой над читателем это назвать нельзя, ведь Беригард Пизанский специально уточнил, что приобрел все необходимые для трансмутации материалы у разных торговцев и в тайне от адепта, а опыт производил собственноручно и в отсутствие алхимика. Если и в этих условиях кому-то удалось бы подмешать в тигель золото, то следовало бы говорить не об алхимии, а о магии!

Отметим, кстати, что Фигье, очень подробно описывая случаи Дени Зашера или Добряка из Тревизо, которые, скорее всего, не сумели осуществить трансмутацию, ван Гельмонту отводит всего полторы страницы, а Гельвецию — не больше трех. Понятно, что столь очевидные опыты должны были привести его в смущение.

Много было также разговоров о трансмутации, совершенной знаменитым ирландским физиком и химиком Робертом Бойлем,[55] который оставил значительный след в истории науки, сформулировав закон сжатия газов и открыв роль кислорода при сгорании.

Об этом факте нам сообщает Жан-Жак Манже в своем «Собрании химических редкостей» («Bibliotheca Chemica Curiosa»): «Однажды к г-ну Бойлю пришел плохо одетый иностранец и, побеседовав с ним какое-то время на различные, связанные с химией темы, попросил дать ему сурьму и некоторые другие металлы, которые обычно имеются в любой лаборатории. Незнакомец поместил все эти вещества в тигель и развел под ним огонь. Когда металлическая масса расплавилась, он показал присутствующим некий порошок, который тут же бросил в тигель; затем он сразу ушел, приказав помощникам Бойля оставить тигель на печи, пока огонь не угаснет; через несколько часов он обещал вернуться. Поскольку незнакомец не возвращался, Бойль велел снять крышку и обнаружил в тигле желтый металл со всеми признаками золота. Полученный слиток лишь немного уступал по весу изначальной массе».

Нет сомнения, что Роберта Бойля эта трансмутация не убедила, что позволило Луи Фигье одержать легкую победу, о чем он пишет с нескрываемым торжеством: «По этим сочинениям видно, что незнакомцу не удалось поколебать первоначальное недоверие Бойля, который сумел, в отличие от ван Гельмонта, устоять перед демонстрацией эмпирического опыта». Действительно, в 1661 году Бойль написал свой самый важный труд «Химик-скептик» («The skeptical chymist»), который многим нынешним противникам алхимии кажется направленным против герметического искусства. На самом деле там ничего подобного нет, и вполне достаточно заглянуть в любую из больших современных энциклопедий, чтобы в этом убедиться. В трактате критикуется теория Аристотеля о четырех стихиях: Бойль считал ее устаревшей и предложил взамен новейшее учение о химических элементах. Алхимия упоминается только в одном месте, причем отнюдь не в отрицательном смысле — скорее, здесь можно говорить о сомнении: «Мне хотелось бы узнать, каким образом можно добиться включения золота в серу, ртуть или соль, и я оплатил бы все расходы, связанные с подобным опытом. Должен признать? что мне самому это так и не удалось сделать».

В сущности, если бы Фигье продвинулся чуть дальше в своих исследованиях, он обнаружил бы, что Бойль никогда не принимал участия в травсмутации, а сообщение Жан-Жака Манже грешит неточностью. В действительности один немецкий химик (точнее, архимик, хотя термина такого еще не существовало) по имени Эттнер рассказал о том, как он посетил Бойля и предложил- ему произвести несколько опытов. Это были «специальные» способы, посредством которых, как он считал, можно было бы совершить- трансмутацию некоторых металлов в золото.

Итак, я без колебаний могу завершить свое историческое расследование утвердительным ответом, ибо последние трансмутации, рассмотренные нами, представляют собой истинно научные демонстрации. Обретя полную уверенность, я все же счел необходимым дополнить собранную информацию исследованием жизни одного из самых прославленных адептов, быть может, величайшего из всех, поскольку речь идет об авторе трактата «Открытый вход в закрытый дворец Короля» («Entree ouverte au palais ferme du Roi»), а именно — об Эйренее Филалете

Истинный Филалет

«Англия, — пишет Жангле дю Френуа, — не рождала еще человека столь необыкновенного, как сей прославленный аноним, называвший себя Эйреней Филалет: его имя, личность, биография, сочинения — все представляет собой неразрешимую загадку. Известно, что он появился на свет в Англии в 1612 году, поскольку в 1645-м, когда он написал свою главную книгу, ему было не более тридцати трех лет; но мы не знаем, в каком городе и в каком графстве он родился. Весьма вероятно, что его совсем маленьким увезли в английскую Америку. Об этом упоминается в небольшом трактате «Опыты по изготовлению филоеофском ртути» («Experiences sur la preparation du mercure philosophique»), который был напечатан в 1668 году в типографии Даниеля Эльзевира, издателя из Амстердама. Считается, что подлинное его имя было Томас Воген».

Следует признать, что аббат Лангле дю Френуа изложил все, что было известно в его эпоху о происхождении адепта, прославившегося под именем Эйреней Филалет. Столетие спустя немецкий историк Шмидер ограничится следующим восклицанием: «Тогда свершилось чудесное явление на западе Европы!». Этот алхимик чрезвычайно похож на Космополита тем, что оба они внезапно ворвались в Историю, обладая в полной мере знанием своего искусства, а затем столь же неожиданно исчезли так что никто не может сказать, где и когда они умерли — если умерли вообще. Как мы увидим, то же самое произойдет с Ласкармсом, и вполне позволительно задать себе вопрос, не помешало ли Александру Сетону пленение и, назовем вещи своими именами, убийство исчезнуть по завершении просветительской миссии таким же образом?

Чтобы составить некоторое представление об этом загадочном человеке и научиться его понимать, прочитаем вместе первую главу трактата «Открытый вход в закрытый дворец Короля».

«Я философ адепт и буду называть себя не иначе как Филалетом, и сие анонимное имя означает Поклонник Истины; в 1645 году от Рождества Христова, в возрасте тридцати трех лет, познав тайны медицины, алхимии и физики, решил я написать сей маленький трактат, дабы исполнить долг свой перед чадами науки и протянуть руку помощи тем, кто потерялся в лабиринте заблуждений. Одновременно желаю оповестить философов-адептов, что я ровня и собрат их, а также открыть свет тем, кто был обманут самонадеянными софистами, но может выбраться на истинный путь, если сам того захочет. Ибо предвижу, что многих просветит книга моя.

Это не сказки, это доподлинные и успешные опыты, которые я произвел сам и знаю о них все, как легко поймет из сочинения сего любой человек, ставший философом. И поскольку делаю я сие ради блага ближнего, то могу смело сказать, а люди должны мне поверить, что из всех, кто писал что-либо на сей предмет, нет никого, кто изъяснялся бы более ясным образом, чем я, и много раз охватывало меня искушение все оставить, ибо казалось мне, что было бы куда лучше скрыть истину под маской зависти; но Господь, коему сопротивляться не могу и который один ведает сердцами, принудил меня. И потому верю я, что в сей последний срок мира некоторым людям будет даровано счастье обладания этим бесценным сокровищем, ибо я писал с полной откровенностью и разъяснил все, что могло бы ввести в сомнение тех, кто приступил к изучению сей науки.

Я даже знаю нескольких лиц, которым сей секрет известен так же хорошо, как и мне, и не сомневаюсь, что есть другие философы, с коими надеюсь свести знакомство в самое ближайшее время. Господь совершает Святой Волей Своей то, что Ему угодно. Признаю, что недостоин быть орудием Его в подобных вещах. Но в этих самых вещах исполняю я Его Святую Волю, перед которой должны склониться все твари земные, потому что Он создал их лишь для самого Себя и для самого Себя бережет, ибо являет Он для них центр Вселенной, от Него все происходит и к Нему все возвращается».

Именно по этой первой главе определяют дату рождения адепта: если в 1645 году ему было тридцать три года, следовательно, появился он на свет в 1612-м. Однако мы имели случай убедиться, что не нужно слишком доверять «откровенности» Филалета, поэтому я не вполне убежден, что в названном году ему действительно было тридцать три года. К тому же это уточнение никак не связано с текстом самого трактата, да и не было обычая в начале алхимического труда указывать свой возраст. Если же мы вспомним, что Филалет был христианским мистиком, а в тридцать три года умер или, точнее, вознесся на небо, достигнув полного просветления, Христос, то выглядит вполне возможным предположение, что названный адептом возраст следует толковать с точки зрения инициации: это символ обретения познания, а не указание на реальный факт биографии.

Но есть и еще одно обстоятельство. В первом издании трактата «Открытый вход в закрытый дворец Короля» на латинском языке был указан возраст — двадцать три, а не тридцать три года! Что касается оригинального английского текста, опубликованного два года спустя, то в нем также указан возраст в двадцать три года. Лишь в последующих переизданиях Филалет на десять лет постарел. Конечно, это могла быть типографская ошибка, которую автор впоследствии поправил, но представляется куда более вероятным,[56] что изменение было внесено издателями, которые не могли допустить, чтобы столь молодой человек сумел создать философский камень.

В этом случае мне кажется разумным понимать «двадцать три года» не как возраст Филалета, а как продолжительность философского Деяния. Это вполне правдоподобный срок для реализации магистерии — именно столько времени потратили Фламель, Дени Зашер и многие другие.

В любом случае мы можем быть уверены в одном: точный возраст адепта в 1645 году неизвестен, но весьма вероятно, что он был гораздо старше, чем сам утверждал. Этот пункт заслуживает внимания: нам придется вернуться к нему, когда мы попытаемся выяснить, кто именно вручил порошок проекции ван Гельмонту и Гельвецию.

Но обратимся вновь к загадочному характеру Эйренея Филалета, который особенно ярко проявился в главе XIII вышеназванного трактата. Мы приведем из него несколько самых характерных отрывков:

«Никто не смеет обвинять меня в зависти, ибо пишу я смело м безо всякого страха; пишу о вещах необыкновенных, о коих никто и никогда не писал так, как это делаю я; м пишу я это во славу Божию, для блага ближнего моего, с презрением к миру сему и его богатствам. Ибо уже родился Илия-Философ, и начинают уже возносить хвалу Граду Божиему. О себе же воистину могу сказать, что обладаю большим богатством, чем стоит вся известная Земля, но не пользуюсь им из-за козней дурных людей.

С полным основанием проникся я презрением к золоту и серебру, каковые ужасают меня, тогда как весь мир страстно им поклоняется, оценивает с их помощью любую вещь и созидает из них орудие тщеславия и роскоши. О, гнусное преступление! О, бездна небытия более глубокая, чем само небытие! И вы верите, что я скрываю науку эту из ревности или зависти? Нет, нет! Ибо я готов признаться во всеуслышание и от всего сердца, сколь тяжко мне бродить и странствовать по сей земле, словно отторгнутому от лика Господня…

Надеюсь (и надеюсь прожить достаточно, чтобы увидеть сие), что через самое недолгое время утолено будет извечное скотское стремление к серебру и деньгам и тогда рухнет опора зверя антихриста (ибо враждебен и противен он духу христианства). Люди безрассудны, народы безумны, ибо почитают одного лишь Бога — бесполезную массу тяжелого металла.

Возможно ли, чтобы сие продолжалось до момента спасения нашего, коего ожидаем мы так давно и которое наступит, когда новый Иерусалим раскинет вымощенные золотом площади свои и откроет сделанные из единого драгоценного камня врата, а древо жизни в раю распустит листья во здравие народов земных?

Я знаю, да, я знаю, что изданный мной трактат поможет многим создать чистейшее золото, но благодаря этому же трактату золото и серебро станут для них столь же презренными, как навоз. Верьте словам моим, юные школяры и подмастерья науки сей, верьте и вы, старики и философы, верьте, что таковое непременно наступит время (и я пишу сие не по прихоти пустого воображения, но предвижу разумом своим и укрепляюсь данным мне откровением), когда мы, познавшие и сохранившие науку сию, соберемся со всех четырех концов земли и вознесем хвалу Господу Богу нашему. Сердце мое творит и повторяет в себе слова, дотоле неслыханные, дух мой, обращенный ввысь трепещет от великой радости во славу Господа всего Израиля.

И я возвещаю слова сии и обращаю их в мир, как предвестие и трубный глас, дабы не умереть мне прежде, чем окажу я миру эту услугу. Книга моя станет предтечей Илии, который подготовит Господу царскую дорогу. И пусть все просвещенные люди мира волею Бога познают это искусство. Тогда золото, серебро и жемчуг станут вещами столь обычными и повсюду появятся в таком изобилии, что не будут обращать на них никакого внимания и почитать будут лишь постольку, поскольку и в них содержится наука. И тогда наконец явится нагая добродетель, благая сама по себе, и придет время славы ее».

Видимо, это и побудило аббата Лангле дю Фре-нуа признать Филалета добрым христианином. Вот что он пишет по этому поводу: «Я намерен сообщить все, что мне известно, об этом адепте. Не подлежит сомнению, что был он человеком высоконравственным и, похоже, добрым христианином, хотя я не знаю, к какой конфессии он принадлежал. Судя по его книге, он был из числа фантазеров и энтузиастов».

Было выдвинуто несколько гипотез о личности этого адепта. Согласно самой распространенной из них, это был британский ученый Томас Воген, о чем написал, в меру своей довольно малой осведомленности, аббат Лангле дю Френуа. Предлагались и другие имена, но, скорее всего, это были псевдонимы: Филалету постоянно грозили преследования, поэтому он менял фамилии, называя себя то Чайлд, то доктор Цайль, то г-н Карноуб. Если же вернуться к Томасу Вогену, то он происходил из древней и знатной семьи в Уэльсе — глава этого рода носил титул лорда и входил в число пэров королевства. Сам Томас Воген был известным ученым и очень близким другом физика Роберта Бойля, с которым мы уже встречались. Оба принадлежали к небольшой группе ученых, составивших ядро будущего лондонского «Королевского общества». Поскольку Томас Воген много путешествовал и публично заявлял о своей вере в реальность алхимического искусства, высказывалось предположение, что лакуны в его биографии могут соответствовать внезапным появлениям адепта, известного под именем Филалет; кроме того, как я уже говорил, Томас Воген дружил с Робертом Бойлем, а нам известно, что Роберт Бойль и Филалет постоянно переписывались. И, наконец, последний довод, который выглядит решающим: до нашего времени дошла рукопись алхимического трактата Томаса Вогена, подписанная псевдонимом Филалет. Итак, дело представляется совершенно ясным, и в «Универсальном словаре Ларусса» статья, посвященная Томасу Вогену, содержит следующее безоговорочное утверждение: это алхимик, известный под именем Эйреней филалет, автор нескольких трактатов, в том числе знаменитого труда «Открытый вход в закрытый дворец Короля».

К несчастью, составители прославленной энциклопедии в данном случае доверились слухам, в чем убедился, проведя более детальное расследование. Совершенно справедливо, что Томас Воген интересовался алхимией и создал по меньшей мере один трактат об этом искусстве, но подписал его псевдонимом Евгений Филалет, а не Эйреней Филалет. Сверх того, по своему содержанию алхимический текст Томаса Вогена разительно отличается от учения, изложенного в трактате Филалета.[57] Остается заключить только одно: личность адепта — точно так же, как его возраст — идентификации не поддается.

До нас дошло очень мало сведений о молодых годах алхимика. Британский писатель Урбигер[58] сообщает, будто Карл I рассказывал одному из своих приближенных о проекции, совершенной Филалетом на его глазах в королевской лаборатории. Никаких деталей Урбигер не приводит, но добавляет, что порошок Филалета обладал поразительной силой. Обратимся к Луи Фигье, который пишет по этому поводу следующее: «Все историки сходятся в том, что тинктура Филалета превосходила силой своей те, что встречались прежде или имелись у других адептов XVII века. Один гран его порошка обращал в золото унцию ртути, а унция этого преображенного металла в свою очередь обладала способностью облагородить десятикратное количество ртути. Поскольку эта цифра почти соответству-ет результату, полученному ван Гельмонтом во время той знаменитой проекции, которая обратила его в алхимическую веру, было высказано предположение, что неизвестный адепт, вручивший голландскому ученому небольшое количества порошка, был не кто иной, как Филалет собственной персоной. Версия эта подкрепляется весомым свидетельством Старки, друга и ученика Филалета».

Готовность Луи Фигье принять эту гипотезу вызывает некоторое удивление, так как он разделял мнение о том, что Филалет родился в 1612 году. Однако произведенная ван Гельмонтом трансмутация имела место в 1618 году — весьма сомнительно, чтобы Филалет сумел реализовать магистерию в возрасте шести лет!

Напротив, если эта дата рождения является ошибочной, как склонен думать и я, и если Филалет стал известен уже в царствование Карла I, то весьма возможно и даже более чем вероятно, что именно он в 1618 году нанес визит ван Гельмонту, а затем, гораздо позже, явился — вернее, послал одного из своих слуг — к Гельвецию с целью обратить того в алхимическую веру.

Мы еще вернемся к этому вопросу и постараемся доказать наше утверждение, но сначала нужно. проследить за путешествиями адепта за пределами Европы. Из надежного источника мы узнаем, что Филалет какое-то время провел в Северной Америке. Это путешествие, которое он совершил в юности, является одним из самых достовёрных с исторической точки зрения событий его жизни, поскольку сразу после прибытия на заокеанский континент он сблизился с аптекарем Старки, вписавшим свое имя в историю фармакологии благодаря изобретению скипидарного мыла, которое применяется и в наши дни. Филалет поселился у него, в доме и часто пользовался лабораторией, где создал в присутствии аптекаря и его сына Джорджа довольно много золота и серебра. Несколько раз он дарил им часть полученым таким образом герметического металла. Когда сын Старки перебрался на жительство в Англию, он издал книгу,[59] в которой рассказал о знакомстве с Филалетом и о необыкновенных трансмутациях, совершенных на его глазах. Он не говорит, почему адепт покинул их семейную обитель; вероятно, Филалет опасался долго задерживаться на одном месте, поскольку слава создателя золота следовала за ним по пятам.

Помимо этого свидетельства в нашем распоряжении рассказ доктора Майкла Фаустиса, который издал «Открытый вход в закрытый дворец Короля». Он завязал знакомство е несколькими англичанами, которые либо встречались с Филалетом в Америке, либо состояли с ним в переписке, Среди последних оказался и Роберт Бойль. Он был отнюдь не исключением: многие ученые в течение почти сорока лет относились к Филалету чрезвычайно серьезно. Исаак Ньютон[60] не расставался с книгой «Открытый вход в закрытый Дворец Короля» и принадлежавший ему экземпляр (проданный за очень внушительную сумму на аукционе 1936 года) на каждой странице был испещрен его пометками. Он сам и Бойль были настолько убеждены в реальности алхимии, что внесли в парламент проект закона, запрещавшего распространение сведений о трансмутации, так как это могло привести к падению стоимости золота!

После поездки в английскую Америку следы Филалета на несколько лет теряются; если верить Георгу Морхофу, он будто бы отправился в Восточную Индию, где совершил несколько публичных проекций; но мне не удалось найти этому подтверждения. Зато дату его возвращения в Европу можно установить с почти полной достоверностью: в 1666 году в Амстердаме он поручил Иоганну Ланге перевести на латинский язык первоначальную английскую. версию своего трактата «Открытый вход в закрытый дворец Короля». Это сочинение было издано под названием «Itroitus apertum ad occlusum Regis palatium». В том же 1666 году неизвестный адепт посетил Гельвеция в Гааге — городе, который находится совсем недалеко от Амстердама. Как мы помним, по ходу беседы с врачом принца Оранского адепт сказал, что в шкатулке из слоновой кости у него имеется такое количество философского камня, которого достаточно, чтобы произвести трансмутацию в золото сорока тысяч фунтов свинца. Кстати говоря, такое же заявление сделал неизвестный гость ван Гельмонта, и это еще одно доказательство необыкновенной трансмутационной силы, присущей порошку Филалета. Поскольку, изучая жизнь различных алхимиков, мы уже убедились, как трудно создать философский камень и сколь немногим адептам это удалось, мне кажется совершенно невероятным, чтобы в тогдашней Европе могло оказаться три или четыре герметических философа, обладавших столь совершенным порош-ком. Мне представляется куда более правдоподобным, что был только один, единственный в своем роде адепт, достигший вершин познания, и это был Филалет — именно он в молодости нанес визит ван Гельмонту, затем, много позже, вернувшись из Америки, посетил Гельвеция, и, наконец, воспользовался случаем, чтобы обратить в алхимическую веру Беригарда Пизанского.

Можно удивляться тому, что он никогда не называл себя; кроме того, его настоящее имя при любых обстоятельствах оставалось под прикрытием псевдонима, взятого из предосторожности. Но не следует забывать, что угрожавшая адепту опасность возрастала по мере того, как увеличивалась его слава, поэтому Филалет в своих сочинениях несколько раз говорит о необходимости соблюдения полной тайны, Он утверждает даже, что продавать герметическое золото и серебро стало очень трудно: сразу следуют донос и преследования. Давайте послушаем его самого: «Торговцы отнюдь не простаки, и если они скажут тебе: «Мы словно дети, играющие в жмурки, глаза у нас закрыты, и мы ничего не видим», — а ты окажешься столь наивен, что поверишь им, с первого взгляда обнаружат они то, что принесет тебе страдания и горе». Далее он добавляет: «Я могу с уверенностью говорить об этом, потому что был однажды в чужой стране и хотел, переодевшись торговцем, продать слиток чрезвычайно чистого серебра ценой в шесть сот фунтов стерлингов (сплав я предложить не посмел, ибо в каждой стране имеется своя проба серебра и золота, хорошо известная монетчикам и ювелирам, которые сразу ее опознают; и если вы им скажете, что это золото или это серебро происходят из такой-то страны, они увидят, что это не так, и донесут на вас, чтобы вас арестовали); однако те, кому я предложил это серебро, тут же заявили мне, что оно создано искусственно, а когда я спросил, как они догадались об этом, ответили, что они в своем деле не новички и отлично знают серебро, которое приходит из Англии, из Испании и из других мест, а предложенное мною ни к одной из этих стран не относится. Услыхав это, я молча удалился, оставив им и серебро, и деньги, которые намеревался выручить за него, и более никогда о них не спрашивал».

В другом месте он уточняет: «Да сделает Господь так, чтобы золото и серебро, эти два величайших идола, коим поклоняется весь мир, стали бы столь же презренными, как грязь и навоз! Ибо тогда не придется мне, владеющему искусством создавать их, скрывать от людей умение свое. Порой кажется мне, будто обрушилось на меня Каиново проклятие (об этом я не могу думать без вздохов и слез), ибо я, как и он, отринут от лика Господня и лишен общества милых друзей моих, с коими некогда беседовал безо всякой опаски. А ныне — преследуемый фуриями, нигде не могу задержаться надолго; отчего нередко возношу я Господу, стеная, ту же жалобу, что и Каин: любой, кто встретится со мной, может убить меня.

Я не смею даже позаботиться о семье своей, ибо странствую, точно бродяга, из одного края в другой, и нет у меня постоянного надежного жилища. И хотя обладаю я всеми богатствами мира, пользоваться могу лишь ничтожной частью их».

Именно тут — объяснение наших трудностей с установлением исторических следов адепта, который постоянно переезжал из одной страны в другую и скрывался под разными именами. Впрочем, была, вероятно, еще одна причина этих бесконечных странствий. Весьма вероятно, что Филалет, подобно Парацельсу, являлся в братстве Розы и Креста эмиссаром высшего ранга. Если сравнить поучения, содержащиеся в различных его трактатах, с символом веры розенкрейцеров, легко обнаружить абсолютную идентичность взглядов, — даже в том, как возвещается о приходе Илии, о котором уже говорил в свое время Парацельс.

О конце Филалета известно, если можно так выразиться, еще меньше, чем о начале его жизненного пути. В один прекрасный день он просто-напросто исчез, и о нем больше никто ничего не слышал. Согласно туманной легенде, он будто бы уехал во Францию, но никаких доказательств этого не существует; во всяком случае, из Франции он испарился точно так же, как и из других мест. Он никогда не скрывал, что использует философский камень — не столько в целях создания золота, которое было бы трудно продать, сколько для изготовления снадобья. Поэтому многие убежденные сторонники герметического искусства свято верят, что он обрел бессмертие, предназначенное лишь для адептов высшего ранга. Предсказатель судьбы на картах Этейла утверждал даже, будто Эйреней Филалет и граф де Сен-Жермен — одно и то же лицо. Вот что он пишет: «Господин де Сен-Жермен обладает совершенными познаниями в трех гуманитарных науках и является подлинным и единственным автором написанного Филалетом «Входа в закрытый дворец Короля» («Семь нюансов философского герметического деяния»[61]).

Я не решусь поддержать столь смелое предположение предсказателя: ведь граф де Сен-Жермен вступил на историческую сцену во второй половине XVIII века, иными словами, через сто лет после Филалета. Но вполне возможно, что Фила-лет, как и Никола Фламель, обрел высшую мудрость и после многих странствий, удалился в какое-нибудь тайное место, где долго жил в безмятежной старости.

Лучшим заключением для главы, посвященной этому необыкновенному герметическому философу, будут последние строки его трактата «Открытый вход в закрытый дворец Короля»: «Труд сей я начал и закончил в 1545 году, я, кто проповедовал и проповедует тайное искусство, не нуждаясь в чьих бы то ни было похвалах; но цель труда моего — помочь тем, кто искренне стремится познать секретную эту науку, и пусть знают они, что я их друг и брат, взявший себе имя Эйреней Филалет, англичанин по рождению, обитатель Вселенной.

СЛАВА ОДНОМУ ЛИШЬ БОГУ».

Апостольская миссия Ласкариса

Ласкарис — имя, которое вряд ли вам знакомо. Имена Никола Фламеля или Парацельса известны самой широкой публике, имена Альберта Великого и Василия Валентина и сегодня упоминаются во всех трактатах по неорганической химии, наконец, псевдонимы Космополит и Эйреней Филалет окружены благоговейным почитанием «поклонников науки». Но никто и никогда не говорит о Ласкарисе, хотя его алхимические демонстрации были совершенно поразительны, а в личности этой, при всей ее таинственности, мы обнаруживаем нечто столь знакомое, что невольно начинают возникать очень странные вопросы.

Кем он был, откуда взялся, куда исчез? Ответов нет и. не будет. Само имя Ласкарис, которым я называю этого человека, представляет собой один из бесчисленных его псевдонимов: он выдавал себя за грека, а потому избрал фамилию, очень распространенную среди многочисленных греческих эмигрантов в Германии. Этот фантастический, будем называть вещи своими именами, персонаж появился в конце XVII века и в. течение первой трети следующего столетия исполнял апостольскую миссию, начатую Космополитом и продолженную затем Эйренеем Филалетом.

Похоже, у Ласкариса была одна цель: распространять и доказывать истинность герметической науки. Сам он почти никогда не показывался людям; но при внимательном исследовании большинства трансмутаций, совершенных в период до 1735 года, обнаруживается, что порошок, или тинктура, использованные тем или другим мнимым алхимиком, на самом деле были подарены одним и тем же человеком, чье описание всегда соответствует внешности Ласкариса. Каждый раз за спиной того, кто проводит опыт, но на деле является лишь статистом, возникает силуэт этого необычного адепта, который видел свою миссию в том, чтобы самые разные люди наглядным образом продемонстрировали истинность герметического искусства.

У нас есть несколько описаний Ласкариса, но особой пользы из них извлечь мы не можем. Будь то конец XVII века или период сорок лет спустя, перед нами всегда предстает человек средних лет, он не выглядит молодым при первых своих появлениях и не кажется старым при последних. Что же касается его лица, то здесь загадок еще больше, поскольку все описания не совпадают друг с другом: такое впечатление, что Ласкарис каждый раз меняет свои черты. Только южное краснобайство, веселый нрав, стремление поразить и ослепить аудиторию позволяют нам заключить, что мы имеем дело е одним и тем же человеком. Он выдавал себя за грека — это доказывает, что он им не был — и за архимандрита одного из монастырей на острове Митилена. Он бегло говорил на нескольких языках, с легким неопределенным акцентом, о котором из-за его разговорчивости вскоре забывали. По крайней мере, именно так опишет его в самом начале XVIII века советник Диппель, один из лучших химиков своего времени, и добавит, что на вид этому человеку можно дать от сорока до пятидесяти лет. Эти слова великолепно согласуются с более поздними описаниями, которые относятся к последним появлениям неизвестного адепта.

Вероятно, именно в силу своей южной экспансивности он старался производить опыты как можно реже, отдавая себе отчет, что рискует выболтать слишком много и тем самым привлечь к себе внимание властителей, всегда алчущих золота. Наверное, ему была известна несчастная судьба Сетона, Эдуарда Келли и ювелира Густенхофера, поэтому он стремился соблюдать крайнюю осторожность. Я думаю, именно по этой причине он почти всегда проводил опыты, используя подставных лиц, что было явлением необычным. Преследования, которым подвергся первый из его посланцев, лишь укрепили в нем желание оставаться в тени.

Речь вот о чем: в самом начале XVIII века к королю Фридриху I явился некий прусский дворянин, заявивший, что знает секрет трансмутации металлов и хочет убедить в этом государя. Тот с легкостью согласился и потребовал совершить проекцию незамедлительно. Дворянин использовал порошок, данный ему Ласкарисом, и на глазах восхищенного короля произвел трансмутацию одного фунта свинца в золото. К несчастью, этот легкий успех вскружил ему голову: повторив ошибку своих предшественников, он заверил монарха, что сам является адептом и вполне способен создать философский камень. Он надеялся сделать карьеру при дворе, совершив еще несколько проекций при помощи оставшегося порошка. Однако Фридриху I нужно было совершенно другое, и он приказал изготовить, «в интересах государства», большое количество порошка, дабы пополнить оскудевшую казну. Дворянин принялся за работу, но ничего не достиг, поскольку не был адептом. В свое время, желая произвести впечатление на короля, он «давал голову на отсечение», что действительно обладает знаменитой тайной, — Фридрих истолковал неудачную фразу своего подданного буквально, распорядившись обезглавить его. Чтобы придать этой слишком уж скорой казни видимость законности, раскопали старое дело о дуэли, в ходе которой дворянин убил своего противника, но подобные уловки никого не ввели в заблуждение: все знали истинную причину казни и лишний раз убедились в том, что алчность всегда присуща правителям королевства.

В 1701 году Ласкарис был в Берлине и нашел там человека, которому суждено было стать первым его учеником. Заболев или притворившись, что болен, адепт послал слугу к аптекарю за лекарствами. Аптекарь, мэтр Цорн, не счел нужным заниматься этим делом и поручил его одному из своих помощников — Иоганну Фридриху Бёттгеру,[62] которому было тогда девятнадцать лет.

Внимательный и усердный юноша очень понравился Ласкарису, чья мнимая болезнь мгновенно исчезла. Он стал беседовать с молодым Иоганном Фридрихом о столь дорогом его сердцу герметическом искусстве и с удивлением обнаружил, что помощник аптекаря страстно увлечен алхимией, помнит наизусть все труды Василия Валентина и пытался уже применить познания свои на практике. Бёттгер признался, что никому об этом не рассказывает, поскольку в эту эпоху, как и во многие другие, люди считают безумцами всех, кто увлекается подобными исследованиями. Тогда Ласкарис открыл ему, что он сам является адептом, и дал несколько советов. А перед тем как покинуть город, вручил ему в знак дружбы две унции порошка проекции. Он разрешил использовать этот порошок при соблюдении трех условий: никому не говорить, каким образом порошок был получен; применять его только для демонстрации опыта, но не в целях наживы; осуществить первую трансмутацию лишь по прошествии значительного времени после отъезда адепта. На прощание Ласкарис сказал Бёттгеру:

— Знайте, результат будет таков, что в Берлине никто больше не осмелится обзывать алхимиков сумасшедшими.

Молодой человек с большим нетерпением ждал, когда окончится назначенный Ласкарисом срок, чтобы испытать наконец свой философский камень. Опыт был произведен в присутствии таких же, как он сам, юных помощников аптекаря, которые прежде насмехались над ним за приверженность к чтению алхимических книг. Перед их ошеломленным взором свершилась трансмутация двух унций ртути в самое настоящее золото. Бёттгер, не помня себя от радости, попросил у хозяина расчет и отправился в Галле изучать медицину.

Мы расстанемся на время с Ласкарисом, чтобы познакомить читателя с историей его ученика, который представляет интерес во многих отношениях. Итак, молодой Иоганн Фридрих Бёттгер объявил мэтру Цорну о своем уходе, но тот предпринял попытку удержать способного помощника. Пригласив юношу на прощальный ужин, он позвал также двух священников в надежде, что совместными усилиями им удастся доказать ложность алхимических бредней. Пасторы Винклер и Борст по ходу трапезы стали поносить герметическое искусство и в заключение изрекли: «Никогда не сможете вы сделать невозможное возможным».

Молодой человек поднялся с места со словами: — Пойдемте в лабораторию и я на ваших глазах сделаю то, что вы считаете невозможным.

Последовав за Бёттгером, все начали очень внимательно наблюдать за его действиями. Он взял тигель и хотел положить туда свинец, но мэтр Цорн, опасаясь, что этот металл подвергся предварителъной обработке, предложил произвести опыт с серебром, за которым сходил сам. Юношу это нисколько не обескуражило, и он поместил данные ему три унции серебра в предварительно нагретый тигель. Когда металл расплавился, Бёттгер вынул из кармана маленькую серебряную шкатулку и достал из нее крупицу философского камня. Прежде чем бросить в тигель, он смешал ее с небольшим количеством воска. Сотрапезники успели разглядеть порошок: по их словам, он походил на крохотные осколки стекла огненно-красного цвета. Как только тигель остыл, Бёттгер вылил расплавленный металл: тогда мэтр Цорн и оба священника с изумлением увидели, что это самое настоящее золото. Как всегда, герметический металл отнесли к ближайшему ювелиру, который подверг его всем положенным испытаниям — золото оказалось безупречным.

Один из старых друзей Бёттгера по имени Зиберт, руководивший тем, что мы назвали бы фармацевтической лабораторией, услышал о трансмутации, совершенной его бывшим однокашником, пришел к Бёттгеру с просьбой показать и ему столь чудесное превращение. Юноша охотно согласился. Зиберт сам приобрел предназначенные для опыта тигель и ртуть, а затем собственноручно совершил всю операцию, тогда как роль Бёттгера состояла лишь в том, что он бросил в металл восковой шарик с порошком. Зиберт тем временем подготовил восемь унций свинца, которые положил в другой тигель и довел до точки плавления. Когда ртуть под воздействием философского камня стала превращаться в коричневую массу, ее немедленно слили в другой тигель, со свинцом; через четверть часа оба металла образовали единую и цельную золотую массу.

В Берлине все теперь только и говорили о Бёттгере. Жители разделились на два лагеря: свидетелей трансмутации, свято уверовавших в истинность алхимии, и прочих, судивших о ней лишь по рассказам, а потому убежденных, что все это — выдумки и обман. Последние дали бедному Иоганну Фридриху прозвище «Adeptus ineptus».[63] И на сей раз рок судил так, чтобы слух об этих потрясающих опытах дошел до короля Фридриха-Вильгельма I. Подобно своим предшественникам, он тут же отдал приказ схватить молодого Бёттгера. К счастью, мэтр Цорн был знаком с одним из придворных, тот предупредил о неизбежном аресте Бёттгера, который успел покинуть Берлин и направился в Виттенберг, где жил его дядя. Отъезд быстро превратился в бегство, ибо молодой человек, переправившись через Эльбу, заметил погоню, и ему пришлось прятаться от прусских солдат в лесу. Поселившись у дяди, Бёттгер почитал себя в безопасности, однако король прусский не желал выпускать добычу из рук и потребовал, чтобы город Виттенберг выдал ему его подданного. Но Бёттгеру повезло: он родился не в Магдебурге, как полагал Фридрих-Вильгельм I, в Саксонии — вот почему, когда курфюрст Саксонский и король польский Август II, в свою очередь, предъявил на него права (между двумя, странами едва не вспыхнула война!), он добровольно устремился в Дрезден, чтобы оказаться как можно дальше от берлинского двора.

Едва Бёттгер приехал в Дрезден, как его отвели к курфюрсту Саксонскому, который потребовал показать трансмутацию. Юноша охотно согласился и произвел успешный опыт. Очарованный Август II немедленно даровал ему титул барона. От такой удачи у бедного Иоганна Фридриха немного закружилась голова. Он совершенно забыл о своем намерении изучать медицину и предался разгульной жизни, помышляя лишь о выпивке и удоволъствиях, ка которые тратил порошок, подаренный Лас-карисом. Он построил себе великолепный дом и стал задавать роскошные пиры; говорят, сотрапезники каждый раз находили под салфеткой золотую монету. Светские дамы были от него без ума и с легкостью отдавались ему в обмен на драгоценности, оплаченные герметическим золотом.

Так продолжалось два года. Разумеется, в каком-то смысле Бёттгер успешно исполнял возложенную на него Ласкарисом апостольскую миссию, поскольку такой экстравагантный образ жизни не мог не подтверждать истинность алхимии: все убедились, что с помощью порошка можно получить столько золота, сколько пожелаешь. С другой стороны, философский камень, созданный подлинным адептом, таял на глазах. Вспомнив о прочитанных некогда трудах Василия Валентина и устных объяснениях Ласкариса, Бёттгер попытался, подобно многим другим сбившимся с пути миссионерам, возобновить запасы порошка. Он был уверен, что сумеет это сделать, но, как и все прочие, потерпел полную неудачу. В один прекрасный день у него не осталось ни крупицы философского камня. Это была катастрофа.

Ему пришлось отказаться от пышных приемов и сократить расходы. Он полагал, что его, в свою очередь, будут приглашать все те люди, которые в течение двух лет беззаботно пировали за его счет; но это лишь доказывало, как плохо он знал продажную придворную знать. Все отвернулись от него, как только поняли, что больше тут поживиться нечем. Любовницы его бросили, слуги сговорились отомстить ему, потому что он не мог им платить, и распустили слух; будто он собирается бежать. По заведенному уже порядку курфюрст приказал арестовать его и держать под стражей в собственном доме.

Здесь мы возвращаемся к Ласкарису, который в это время путешествовал по Германии. Издали он следил за карьерой своего ученика и знал все о его стремительном бегстве из Берлина, о прибытии в Дрезден, о возведении в дворянское достоинство, равно как и о нынешних его злоключениях. Ласкарис чувствовал моральную ответственность за то, что молодой человек довел себя до столь плачевного состояния. Поэтому он решил выручить Бёттгера и с этой целью в 1703 году приехал в Берлин. Поскольку Бёттгер говорил, что среди его друзей и знакомых лишь один доктор Паш по-настоящему честен и достоин полного доверия философ пришел к этому врачу и подробно рассказал о несчастьях, свалившихся на бедного Иоганна Фридриха.

— Понимаете ли вы, — добавил Ласкарис под конец, — какой опасности он подвергается? Вам нужно поехать в Дрезден и объяснить Августу II, что Бёттгер никогда не владел герметической тайной, а порошок получил в подарок от странствующего адепта. За его освобождение вы предложите королю выкуп в восемьсот тысяч дукатов.

— Восемьсот тысяч дукатов! — вскричал Паш. — Но где я найду такие деньги? Таких сокровищ нет ни у одного человека, и только король может ими обладать.

— Пойдемте ко мне, — ответил Ласкарис, — я покажу вам кое-что, и вы поймете, что ошиблись.

Когда они оказались в маленьком убогом жилище адепта, тот показал Пашу мешочек весом в шесть фунтов, внутри которого находился порошок рубинового цвета. И Ласкарис произнес:

— Вот мой запас порошка проекции. Благодаря своему искусству, я могу возобновлять его по собственной воле. Мне достаточно соединить его с обычным золотом, чтобы он умножился, и каждая из этих частей способна совершить трансмутацию обычного металла, превышающего его по весу в четыре тысячи раз.

Чтобы окончательно убедить врача, Ласкарис тут же произвел чрезвычайно успешную трансмутацию с фунтом ртути. Паш, пораженный этим «неопровержимым доводом», обещал завтра же отправиться в Дрезден.

— Когда вы вернетесь, — сказал адепт, — и если вам удастся освободить Бёттгера, я сделаю вас богатым до конца ваших дней.

Через несколько дней доктор Паш прибыл в Дрезден, где у него имелись дальние родственники, которые, к счастью, принадлежали к знатному роду и были приняты при дворе, Он надеялся с их помощью получить аудиенцию у курфюрста и передать тому предложение Ласкариса, но кузены отговорили его от подобного намерения:

— Подумайте сами, — сказали они, — такой громадный выкуп окончательно убедит короля, что Бёттгер владеет тайной и что вы создали восемьсот тысяч дукатов по его указаниям. Его не только не выпустят на свободу, но подвергнут пытке, чтобы заставить выдать секрет.

— Что же мне делать? — воскликнул доктор.

— Это золото лучше использовать для подкупа стражи, которая охраняет вашего друга. Он сможет убежать.

Совет был мудрым, и план почти удался. Паш снял квартиру напротив дома Иоганна Фридриха и через слуг известил пленника о своем плане. Но бегство сорвалось из-за предательства одного из стражников; курфюрст приказал арестовать Паша, который был заключен в крепость Зонненштайн. А самого Иоганна Фридриха Бёттгера перевели в крепость Кёнигштайн, где ему все же были предоставлены отдельные апартаменты и лаборатория, чтобы он мог продолжать свою работу. Бедный Паш провел в заточении два с половиной года, потом ему удалось бежать, но во время бегства он сломал грудную кость и умер через шесть месяцев после воз-вращения в Берлин. О своих злоключениях он поведал советнику Диппелю, который оставил нам подробный рассказ об этом.

А Иоганну Фридриху Бёттгеру фортуна неожиданно улыбнулась. Зная, что не способен создать философский камень, он ожидал пыток и смерти, как вдруг в судьбе его произошел крутой поворот. Это случилось благодаря влиянию графа фон Чирнхауса, коменданта крепости, где он томился в заключении. Граф интересовался изготовлением фарфора— это китайское искусство было тогда почти неизвестно в Европе. Репутация алхимика Бёттгера, невзирая на все его заключения, оставалась очень высокой, и граф решил привлечь его к своим собственным исследованиям.

В 1704 году мнимый адепт открыл способ изготовления красного фарфора, а в 1709 году ему удалось наконец создать белый фарфор — это был один из самых дорогих секретов эпохи. Курфюрст пришел в восторг: для него эта тайна почти равнялась тайне философского камня, поскольку он намеревался открыть мануфактуры на всей территории своего государства. Бёттгер, воспользовавшись удачным стечением обстоятельств, признался, что никогда не владел секретом философского камня, и рассказал о своем знакомстве с Ласкарисом. Курфюрст простил его и вернул ему свободу вместе с титулом барона, а потом назначил его директором первой мануфактуры саксонского фарфора в Дрездене. Бёттгер вновь обрел вкус к роскоши и стал вести разгульную беспорядочную жизнь. В тридцать семь лет он умер, подорвав здоровье неумеренным потреблением алкоголя.

Этот рассказ не удовлетворил бы требовательного читателя, если бы я не подкрепил его другим исследованием, чрезвычайно серьезным по характеру и обладающим всей весомостью немецкой эрудиции. Речь идет о биографии Бёттгера, изданной в Лейпциге в 1837 году: «И.Ф.Вёттгер, создатель саксонского фарфора» («J.F.Bottger, Erfinder des Sachsischen Porzellans»). Автором ее был Карл-Август Энгельхардт, заведующий архивом Военного министерства.

Как и следовало ожидать от писателя XIX века, современника Луи Фигье, Энгельхардт пытается доказать, что юный Бёттгер не совершил ни единой трансмутации металла в золото. Вот как звучит эта история в его изложении: в квартале, где располагалась аптека мэтра Цорна, был хорошо всем известный нищий по имени Ласкарис, он-то, однажды и вручил молодому Бёттгеру некий порошок. Тот сумел убедить своего хозяина, будто это философский камень, и на его глазах совершил подобие (?) трансмутации, а затем расстался с ним. Эыгелъхардт признает, что опыт этот наделал такого шуму, что Пруссия едва не объявила войну Саксонии, куда скрылся молодой помощник аптекаря, Там его сразу же приняли при дворе Августа II, короля Польши, которому он внушил (?), будто обладает философским камнем и может произвести трансмутацию металлов. Тогда курфюрст Саксонский возвел его в дворянское достоинство и предоставил лабораторию для алхимических исследований. Именно в ней и была открыта тайна фарфора, но гораздо позже, когда терпение Августа II истощилось до такой степени, что Бёттгер из гостя превратился в пленника. Что до нищего Ласкариса, то вскоре после стремительного бегства Бёттгера он якобы умер в богадельне города Данцига.

Чтобы принять версию г-на Энгельхардта, нужно согласиться с тем, что одно государство способно объявить войну другому из-за ничтожного помощника аптекаря, которому было всего девятнадцать лет; да и в дворянское достоинство его возвели непонятно по какой причине, без каких бы то ни было оснований. Что до Ласкариса, то я не сомневаюсь, что немецкий эрудит отыскал следы какого-то нищего, носившего эту фамилию, — как я уже говорил, очень распространенную среди греков, живших в Германии. Однако этот нищий ничего общего не имеет с нашим адептом, история которого все еще далека от завершения. Если же изучить внимательно жизнь Бёттгера и подвергнуть ее рациональному объяснению, то вывод напрашивается один: лишь обладание порошком Ласкариса делает ёго приключения не только правдоподобными, но и возможными.

Вернемся теперь к истории подлинного Ласкариса, который продолжал свою просветительскую миссию по пропаганде герметического искусства. В качестве новых эмиссаров он избрал двух молодых провизоров. В тогдашней Германии — такое складывалось впечатление — все аптекарские работники в свободные часы баловались алхимией; пусть они и не умели делать золото, но все-таки казалось, что они ближе к разгадке тайны. Этим, несомненно, объясняется тот факт, что адепт щедро поделился философским камнем с двумя молодыми людьми, которые ничего из себя не представляли и ничем не прославились.

Первым из них был Герман Браун, работавший помощником владельца самой большой аптеки во Франкфурте-на-Майне. После встречи с Ласкарисом он стал рассказывать знакомым, что кто-то из родственников перед смертью подарил ему небольшое количество трансмутационной тинктуры. Чтобы отличить ее от других, не изменив при этом свойства, он смешал ее с копайским бальзамом, отчего она обрела необычный цвет. Хозяин аптеки, доктор Эберхард, попросил испытать пресловутую тинктуру в присутствии его самого и нескольких друзей. Браун охотно согласился и совершил трансмутацию в золото сначала ртути, потом свинца. Тогда Эберхард обратился к самому авторитетному ученому здешних мест — доктору Горлахеру из Мюнстера. Тот согласился принять участие в проверке тинктуры, но при условии, что опыт произведет собственноручно. Браун против этого не возражал, и доктор Горлахер принял все меры предосторожности, что бы исключить возможность мошенничества. Он купил новый тигель, запасся изрядным количеством ртути у одного из своих друзей и нашел у себя старую свинцовую трубку, которая пролежала в доме много лет. Эксперимент проводился в его собственной лаборатории: сначала в тигель поместили ртуть, и роль Брауна свелась к тому, что он бросил в металл восковый шарик, смоченный в тинктуре. Горлахер сам закрыл тигель и, разогрев его в течение десяти минут, обнаружил, что вся ртуть обратилась в золото. Точно такая же операция была произведена со старой свинцовой трубкой, которая, в свою очередь, превратилась в золото высокой пробы.

Эта двойная трансмутация наделала много шуму. Браун, ничего не понимавший в алхимии, заявил, что в основе тинктуры лежит фосфор. Действительно, это вещество было изучено совсем недавно, и помощник аптекаря считал его чрезвычайно загадочным! Как только подаренный Ласкарисом философский камень иссяк, Браун вернулся к прежней однообразной жизни, однако он по-своему выполнил пропагандистскую роль, отведенную ему адептом.

Второго аптекаря звали Мартин; эта личность еще менее интересна: он ухитрился потерять часть порошка, из дурацкого любопытства смешав его с каким-то другим веществом. Остальной запас он использовал, чтобы пустить пыль в глаза каким-то девицам в надежде добиться их благосклонности, тогда как трансмутации следовало производить в присутствии почтенных ученых мужей, и Ласкарис, несомненно, дал ему соответствующие указания.

Итак, вернемся к нашему адепту, который во время путешествия в Богемию познакомился с советником Либкнехом, уроженцем Вены. Последний описывает своего спутника как человека средних лет, очень образованного: по его свидетельству, Ласкарис бегло изъяснялся на греческом, латинском, французском, немецком и итальянском языках. Убедившись в том, что советник — человек достойный, адепт ловко перевел разговор на герметическое искусство. Либкнех заявил, что считает все это пустыми бреднями и даже слышать не желает никаких аргументов в пользу алхимии. Он добавил, что поверит в возможность трансмутации, лишь когда собственными глазами увидит превращение металла в золото. Ласкарис не стал настаивать и сменил тему.

В очередной раз они остановились на ночлег в городке Хаш. Утром, перед тем как сесть в дилижанс, Ласкарис предложил советнику зайти к жившему по соседству кузнецу, обещая показать интересный опыт. Либкнех, который совершенно забыл о разгоревшемся накануне споре, охотно согласился. Тогда Ласкарис, поместив в тигель ртуть, быстро совершил трансмутацию с небольшим количеством своего порошка. Советник онемел от изумления, а адепт сказал, что произведет еще одну операцию, дабы окончательно убедить его. Кузнец, взяв другой тигель, вновь положил туда ртуть и расплавил на сильном огне. Ласкарис произвел трансмутацию, но при виде золота воскликнул:

— На сей раз золото получилось не таким хоро-шим. Сейчас я его очищу.

Это золото было помещено в третий тигель и расплавлено; адепт бросил в него несколько крупиц другого порошка, и оно стало белым. Когда его слили, обнаружилось, что теперь это чистейшее серебро. Ласкарис, подарив золотой и серебряный слиток совершенно ошеломленному советнику, решил расстаться с ним, — несомненно, опасаясь докучных расспросов. Адепт отправился во Францию, а три тигля, в которых была произведена эта тройная трансмутация, по сию пору можно увидеть в университете Йены.

Во Франции следы Ласкариса теряются, и мы вновь встречаемся с ним лишь в — 1707 году — благодаря записям уже упомянутого химика Диппеля.

В Амстердаме Диппель познакомился с человеком, который утверждал, будто владеет порошком, позволяющим произвести трансмутацию металла в золото или серебро. По его словам, он получил философский камень от адепта, пожелавшего ос таться инкогнито. Когда советник Диппель засыпал его вопросами, он согласился описать внешность человека, подарившего ему порошок проекции. Диппель, хорошо помнивший Ласкариса, по этим приметам тотчас опознал адепта. Незнакомец, увидев, что химик был знаком с его благодетелем, согласился произвести трансмутацию и сказал, что повторит недавний опыт своего учителя. Он привел Диппеля и еще нескольких человек в соседнюю мастерскую, где показал им медную пластинку примерно тридцати сантиметров диаметром, Поместив ее на печь таким образом, чтобы нагревался только центр, он бросил несколько крупинок белого порошка, и в середине пластинки произошла трансмутация меди в серебро. Тогда ученик Лаекариса перенес пластинку на печь меньшего размера продолжая нагревать только серебряный круг диаметром — примерно в четыре сантиметра, а затем бросил на него несколько крупинок красного порошка, произведя трансмутацию внутреннего круга в золото. Затем он вручил химику Диппелю пластинку, в которой расположились концентрическими кругами три металла — медь, серебро и золото. Диппель очень внимательно наблюдал за действиями своего нового знакомца и, желая показать, что никакого мошенничества быть не могло, сделал в записях своих специальное уточнение: «Мастер не просто продемонстрировал пластинку, но разрезал ее на куски, чтобы показать поклонникам алхимии, что порошок проник внутрь: он продал им эти куски по очень умеренной цене».

Без сомнения, анонимному мастеру не хватало великодушия истинных адептов — Сетона, Филалета или Ласкариса, которые всегда дарили присутствующим слитки, полученные в результате трансмутации. Тем не менее это был ловкий и умелый человек, вполне достойный доверия Ласкариса.

В течение еще нескольких лет, вплоть до 1715 года, наш загадочный адепт остается совершенно неуловимым. Мы вновь встречаем его в Гамбурге, в доме барона фон Крейца, который посвятил поискам философского камня тридцать лет жизни, но не достиг ничего, если не считать насмешек. У них с Ласкарисом произошел долгий разговор, и он признался, что отныне его единственное желание — совершить хотя бы одну трансмутацию в присутствии своих знакомых, чтобы покончить с бесконечными издевками и продолжить работу, обретя спокойствие духа и мужество. Ласкарис уклонился от прямого ответа и постарался лишь ободрить барона; но после его ухода тот с удивлением обнаружил на кресле, в котором сидел гость, маленькую коробочку с небольшим количеством красного порошка и дамским украшением. В приложенной записке было сказано, что это порошок проекции, и объяснялось, как им пользоваться. Что касается украшения, то это была серебряная брошка, одна из дужек которой подверглась трансмутации в золото. Видимо, адепт хотел показать, сколь велики его познания и мастерство, ибо он сумел произвести холодную трансмутацию, не расплавляя металл, так как в противном случае брошка потеряла бы свою форму. Барон ни на секунду не усомнился, что в его руках находится знаменитый порошок философов. Собрав всех своих знакомых и друзей, он, невзирая на их саркастические замечания, приступил к опыту, успех которого превзошел все его ожидания, присутствующие же были совершенно ошеломлены. У него хватило ума признаться, что не он создал этот чудесный порошок, и ему вполне хватило той триумфальной победы, которую он одержал над насмешниками. Потомки его до сих пор хранят ту самую брошь — наполовину золотую, наполовину серебряную.

Ласкарис прибыл в Вену в июле 1716 года, и ему удалось собрать наиболее выдающихся людей города, принадлежавших к местной научной элите. Он желал доказать им истинность герметического искусства посредством особо успешного опыта, с соблюдением всех необходимых гарантий. Советник Панцер фон Гессе составил чрезвычайно подробный протокол этого события, и я счел необходимым привести здесь его текст, хотя он несколько длинноват. Но в данном случае речь идет об одном из редких официальных документов, неопровержимо доказывающих реальность металлической трансмутации.

«Писано в Вене, 20 июля 1716 года, в седьмое воскресенье после Троицы, в квартире советника принца Шварцбургского сеньора Вольфа Филиппа Панцера, в доме, принадлежащем имперскому генералу, управляющему резиденцией императора и коменданту Венской крепости сеньору графу Карлу Эрнесту фон Раппаху. При сем присутствовали: вицеканцлер империи и Богемии, командующий германской экспедицией его превосходительство граф Йозеф фон Вюрбен и фон Фрейденталь, сеньор Эрнест, тайный советник короля Пруссии, и сеньор Вольф, тайный советник принца Бранденбургского фон Кульмбаха и фон Анспаха, братья граф и барон фон Меттерних, а также вышеназванный советник Шварцбургский и его сын Иоганн Христоф Филипп Панцер.

1. Около десяти утра вышеназванные лица собрались в указанном месте. Один из них принес в бумаге философский порошок: его было чрезвычайно мало, и походил он на морскую соль; взвесив его, обнаружили в нем пол-унции.

2. Присутствующие лица взвесили два медных пфеннига, из коих один был взят в богадельне для бедных города Вены; вес первого оказался сто драгм восемь с половиной гран, а второго, отчеканенного в Венгрии в 1607 году, семьдесят драгм шесть гран.

3. Первый пфенниг был раскален докрасна, и советник Шварцбургский извлек его железными щипцами; затем сеньор Вольф, барон фон Меттерних добавил к нему немного воска и прикрыл с одной стороны другим пфеннигом.

4. Вице-канцлер Богемии, опасаясь, как бы пфенниг не расплавился, раскалил его докрасна и бросил в воду, откуда извлек с такой поспешностью, что обжег себе пальцы.

5. Все увидели, что пфенниг, бывший красным при погружении в воду, стал белым, когда извлекли его, и были знаки, показывающие, что он уже начал плавиться.

6. Произвели ту же операцию со вторым пфеннигом, и результат оказался таким же, какого достиг прежде сеньор Вольф, барон фон Меттерних.

7. Но на этом дело не закончилось: раскалили еще несколько пфеннигов поменьше и подвергли той же операции, а когда извлекли, увидели, что цвет их изменился, но не стал совершенно белым. Оба брата фон Меттерних особо это отметили.

8. Был взят слиток меди в форме призмы и после нагревания брошен в ту же воду, и все увидели, что в некоторых своих частях он изменил цвет, но в меньшей степени, чем первые два пфеннига.

9. Отрубив кусок этого медного слитка, подвергли его той же операции, и он стал совершенно белым.

10. Затем была сделана попытка повторить это с другим куском меди, но когда вынули его из воды, увидели, что цвет не изменился.

11. Больший из пфеннигов, упомянутых в пункте № 2, был разрублен, и стало видно, что внутри он такой же белый, как снаружи; граф Эрнест фон Меттерних взял себе одну половину, а барон фон Меттерних — другую.

12. От этой второй половины отрубили маленький кусочек весом в два драгма, положили на весы и произвели подсчет: целый пфенниг обратился в серебро весом в сорок гран.

13. Положили на весы маленький кусочек из пункта № 9, и оказалось в нем двенадцать гран серебра.

14. То же самое сделали с куском из пункта № 8 и нашли, что это серебро; поскольку предварительно его не взвесили, нельзя было узнать точно, какова пропорция изменения.

15. Поскольку не оставалось уже сомнений, что медь преобразилась в серебро, стали подсчитывать вес серебра; взвесили пфенниги из пункта № 2: первый весил сто двадцать пять драгм восемь гран, то есть на двадцать пять драгм больше, чем прежде; второй весил семьдесят девять драгм шестнадцать гран, то есть на одиннадцать драгм большепрежде, что удивило присутствующих не меньше, чем сама трансмутация.

16. Не смогли точно высчитать: до какой степени облагородила металл оставшаяся тинктура, потому что не взвесили предварительно медь из пункта № 7 и пункта № 8. Но даже если учитывать только два первых пфеннига, то тинктура преобразила пять тысяч четыреста долей меди в шесть тысяч пятьсот пятьдесят две доли серебра, следовательно, можно допустить е неболышой погрешностью, что одна доля тинктуры произвела трансмутацию десяти тысяч долей металла.

Actum loco in die at supra, in memoriam fidem rei sic gestae factae qua verae transmutationis[64]

Йозеф, граф фон Вюрбен и фон Зоденталь.

Вольф, барон фон Меттерних.

Эрнест, граф фон Меттерних,

Вольф Филипп Панцер.

Вновь мы встречаемся с Ласкарисом гораздо позднее — благодаря свидетельству подполковника Шмольца фон Дирбаха, который находился тогда на службе у польского короля. Его отец был пылким поклонником герметического искусства и разорился из-за своей страсти, поэтому сыну пришлось избрать военную карьеру. Однажды он завел разговор о трудах своего отца с товарищами по полку, и офицеры подняли его на смех, объявив алхимию смехотворной химерой. Дирбах, свято оберегавший память отца, был смертельно оскорблен поведением однополчан. При споре присутствовал один иностранец, который слушал всех с большим интересом, но сам не сказал ни слова. Это был Ласкарис. Когда все разошлись, он попросил Дирбаха уделить ему несколько минут для беседы. Офицер согласился, и адепт, выразив возмущение речами военных, заявил, что у него есть средство переубедить их и внушить тем самым почтение к покойному отцу офицера. Он дал Шмольцу фон Дирбаху небольшое количество порошка, настоятельно попросив совершать проекцию лишь раз в неделю и каждый раз создавать золота не больше, чем на три дуката — тогда философского камня хватит на семь лет. Одновременно он призвал Дирбаха обращать в алхимическую веру всех, кого возможно. Офицер охотно согласился, поблагодарил своего благодетеля и вернулся в казарму с твердым намерением подать в отставку.

Шмольц фон Дирбах действительно расстался с армией и в скором времени привел в изумление всех своих друзей, вновь и вновь совершая удачные трансмутации. Весть об этом дошла до старого советника Диппеля — химика, с которым мы уже встречались в этой главе. Никогда не забывая о Ласкарисе, он отправился во Франкфурт-на-Майне, где отныне проживал Дирбах, и попросил разрешения взглянуть на порошок. Каждый из них обрисовал внешность загадочного человека, владевшего философским камнем, и Диппель е изумлением убедился, что описание Дирбаха полностью совпадает с тем обликом, который хранился в его памяти. Диппель получил возможность внимательно изучить порошок адепта под микроскопом и увидел, что это были маленькие кристаллы красно-оранжевого цвета, но состав их определить не сумел. Затем химик совершил несколько трансмутаций, чтобы вычислить истинную силу порошка, и пришел к заключению, что одна его доля производит трансмутацию в золото шестисот долей другого металла.

Шмольц фон Дирбах оказался ревностным проповедником герметического искусства. С необыкновенным великодушием он откликался на просьбу любого человека, пожелавшего увидеть трансмутацию, и никогда не оставлял полученное золото себе. Когда истек назначенный Ласкарисом срок в семь лет, он с удивлением обнаружил, что запасы порошка действительно иссякли. Тогда он стал депутатом и удалился в тень, поскольку миссия его была завершена.

Несмотря на свою чрезвычайную осторожность, Ласкарис в конечном счете привлек внимание курфюрста Пфальцского, который послал за ним вооруженных людей. Ему пришлось спасаться бегством, м однажды вечером он явился в замок графини Анны-Софии фон Эрбах с просьбой предоставить ему убежище. Сначала благородная дама отказала, думая, что перед нею злоумышленник или дезертир, но в конечном счете смягчилась и разрешила ему переночевать, приказав слугам проявлять повышенную бдительность. Ласкарис провел в замке несколько дней, и преследователи его решили, что он покинул пределы страны. Перед отъездом, желая отблагодарить свою благодетельницу, он предложил совершить трансмутацию с ее серебряной посудой. Графиня встревожилась, опасаясь за свое серебро, и все ее страхи вернулись. Но незнакомец так настаивал, что она согласилась пожертвовать старым серебряным тазиком, а слугам велела удвоить внимание. К великому ее облегчению и неменьшему изумлению, расплавленный тазик превратился в чистейшее золото. По просьбе Ласкариса, слиток был отдан на пробу ювелиру из соседнего города: тот произвел все обычные испытания, и слуга вернулся домой с составленным по всей форме подтверждением, что это подлинное и чрезвычайно хорошее золото. Полностью успокоившись, графиня фон Эрбах вручила всю свою серебряную посуду адепту, который, впрочем, обещал компенсировать ее стоимость в случае неудачи. Однако операция завершилась блестяще, и графиня получила внушительное число золотых слитков, равных по весу исчезнувшей посуде. Выждав еще несколько дней и убедившись, что опасность миновала, Ласкарис простился с графиней, которой пришла в голову глупейшая — будем называть вещи своими именами! — мысль заплатить ему за проведенный алхимический опыт 200 талеров. Адепт с улыбкой отклонил плату, но смеяться над бедной женщиной не стал.

Достоверность этой истории не вызывает сомнений, поскольку у нее оказались последствия юридического характера. Ибо у графини был муж Фридрих Карл, с которым она уже несколько лет жила раздельно. Когда весть о необыкновенной трансмутации посуды достигла ушей графа, он вдруг вспомнил, что по-прежнему является законным супругом графини, и потребовал себе половину герметического золота, так как увеличение семейного капитала подпадало под графу совместного владения имуществом. Когда жена отказалась от полюбовной сделки, граф обратился с иском в суд, но заседатели в Лейпциге отказались удовлетворить его, «если серебряная посуда принадлежала жене, то и золото должно ей принадлежатъ» («Putonei. Enunciata et consilia juris Leipsae 1733[65]).

На этом мы расстанемся с Ласкарисом, который исчез словно по волшебству где-то между 1730 и 1740 годом.

Я уже говорил в начале этой главы, что внешность Ласкариса, его живой характер и краснобайство весьма напоминают другого человека, гораздо более нам известного. Именно он и появится на сцене после 1740 года, как если бы Ласкарис ожил в нем. Больше я не скажу ни слова, так как мы еще вернемся к этому прославленному деятелю в одной из ближайших глав. Пока же нам лучше оставить загадку личности и судьбы Ласкариса нерешенной.

История Зефельда

Этот алхимик, живший в середине XVIII века, во Франции совёршенно неизвестен. Судите сами: если Карл Шмидер уделяет ему значительное место в своем труде, не переведенном на французский язык, то Фигъе не говорит о нем ни слова. Только в 1963 году Вернар Юссон извлек этого человека из забвения в своих «Алхимических исследованиях» (журнал «Initiation et Science», № 56 и 57), где представляет его следующим образом:

«Напрашивается мысль, что Фигье умалчивает о нем в силу выработавшейся у этого плодовитого популяризатора науки привычки считаться с мнением публики. В эпоху махрового позитивистского сциентизма для успешного распространения книги необходимо было давать убедительные объяснения всем химическим феноменам, пусть даже они и входили в полное противоречие с господствующими тогда идеями и теориями.

…В случае с Зефельдом любая попытка такого рода была обречена на провал. и в этом я вижу главную причину того, что Фигье обходит эту фигуру стороной, невзирая на всю ее романическую привлекательность.

Сверх того, «История Зефельда» была рассказана авторами, в чьей правдивости нельзя усомниться, м эти люди вполне могли получить информацию из первых рук, обратившись к свидетелям событий, о которых они повествуют».

Этих свидетелей было двое: Иоганн фон Юста, немецкий минералог, советник австрийского департамента рудников, член академии Гёттингена, и Карл Христоф Шмидер, чья «История алхимии» всегда считалась одной из самых авторитетных. Сначала мы приведем в кратком изложении рассказ Юсти, великолепно переведенный Бернаром Юссоном.

Зефельд родился в Верхней Австрии в первой половине XVIII века. Он очень рано увлекся химическими исследованиями и поисками философского камня. Первая его попытка окончилась полной неудачей, и ему пришлось покинуть страну, поскольку он стал предметом насмешек и даже недовольства некоторых богатых соотечественников, которые финансировали его проекты. На родину он вернулся лишь спустя десятилетие и обосновался в маленьком курортном городке Родау недалеко от Вены, где надеялся обрести мир и спокойствие. Алхимик поселился в доме смотрителя источников Фридриха, в глубине очаровательной долины. Подружившись со своим хозяином, его женой и тремя взрослыми дочерьми, он решил в знак признательности продемонстрировать им трансмутацию фунта олова в золото. Кроме того, Фридрих был ему нужен, чтобы закупать разные инструменты и необходимые для опытов вещества, а также время от времени сбывать на монетном дворе полученные золотые слитки. Этот вполне доказанный факт свидетельствует, что Зефельд сумел реализовать магистерию или, по крайней мере, обзавелся достаточным количеством порошка проекции,

Фридрих, которому были обещаны приличные комиссионные, сразу принял предложение своего квартиросъемщика и заключил несколько успешных сделок с еврейскими ювелирами из Вены, равно как и со столичным монетным двором. К несчастью, в доме были четыре женщины, не умевшие держать язьщ за зубами, и вскоре весь городок узнал об алхимической деятельности Зефельда. Прошел слух, что его вот-вот арестуют, и это весьма встревожило алхимика. Он решил через посредство своего друга обратиться к императору за охранной грамотой, утверждая, будто занимается только искусственными красителями, что приносит ему солидный доход, но вместе с тем порождает глупейшие пересуды на его счет. Чтобы добиться покровительства властей, он даже соглашался отдавать определенный процент со своих заработков. Кажется, прошение это было удовлетворено, поскольку Зефельд показывал семье Фридриха охранную грамоту. Предоставим здесь слово фон Юсти:

«Как бы там ни было, в течение нескольких месяцев Зефельд спокойно жил в этом приятном местечке и создал там много золота. Он совершал трансмутации по меньшей мере два раза в неделю, и каждый раз при операции этой присутствовала жена, а ныне вдова Фридриха со своими дочерьми. Она сама мне об этом поведала. Как основу для опытов Зефельд всегда использовал олово. Эти женщины рассказали мне, что Зефельд бросал на расплавленный металл красный порошок. Тут же на поверхности появлялась радужная пена, поднимавшаяся на высоту руки. Так продолжалось примерно четверть часа, и все это время металл находился в состоянии интенсивной активности. Затем пена опадала, все стихало, м в тигле оставалось чистейшее золото.

Эти люди навыдумывали о Зефельде Бог весть что. Они вообразили, будто ему известно все, что происходит в его отсутствие, а трансмутацию он совершает усилием воли. Действительно, однажды он дал им немного порошка в качестве сильного снадобья при тяжелой болезни. Но их одолело такое любопытство, что они решили сами совершить трансмутацию. Когда он уехал в Вену, они принялись за работу: расплавили олово и бросили в тигель свой порошок; тот осел на поверхность металла, но пена так и не показалась. Несмотря на все их усилия скрыть следы операции, Зефельд по возвращении сразу заметил, что в лаборатории кто-то работал. Они во всем признались ему, и он, казалось, уступил их слезным мольбам дать им возможность совершить трансмутацию без него. Тогда они расплавили олово — Зефельд был в соседней комнате — и бросили порошок, но пена так и не появилась, и они пошли сказать ему об этом. Он улыбнулся и велел им вернуться в лабораторию, обещая, что трансмутация обязательно произойдет. Едва они переступили порог, как над тиглем возник гриб пены, и трансмутация совершилась. Именно поэтому они пришли к выводу о его необыкновенной силе, однако за колдуна никогда его не принимали. Несомненно, уезжая в Вену, он как-то помечал свои инструменты, чтобы точно знать, пользовались ли ими в его отсутствие. Что же касается порошка, который не проникал в металл, пока он отсутствовал или находился в соседней комнате, то это легко объяснить: наверняка он дал им какой-то другой порошок, а затем незаметно подменил его настоящим — этим же объясняется и замедленная трансмутация, совпавшая с его вторичным появлением в лаборатории».

Такая спокойная жизнь продолжалась недолго. Однажды ночью дом смотрителя источников был окружен отрядом жандармов, присланных из Вены. Зефельда арестовали и препроводили в столицу, где на него обратили внимание из-за большого количества золота, которое он предлагал монетному двору и еврейским торговцам. Времена абсолютной власти монархов уже миновали, но можно было прибегнуть к другому средству — поднять старые жалобы богачей, обвинявших молодого Зефельда в растрате одолженных ему на опыты денег. Итак, он был уличен в мошенничестве и обмане, в силу чего и был приговорен к пожизненному заключению в крепости Темешвар. Судебные заседатели заявили также, что нынешние его трансмутацми и прочие алхимические операции являются шарлатанством с целью вымогательства.

Но положение Зефельда оказалось не таким уж скверным, как можно было подумать. Комендант крепости, генерал, барон фон Энгельсхофен проникся дружескими чувствами к новому заключенному после нескольких долгих бесед с ним. Он провел в Вене собственное расследование и обнаружил, что несчастный Зефельд стал жертвой заговора. Генерал фон Энгельсхофен попытался сделать пребывание Зефельда в Темешваре как можно более приятным, избавил его от тяжелых работ и предоставил полную свободу в тех рамках, которые дозволялись уставом. Сверх того, через год, когда ему нужно было побывать в Вене, он добился аудиенции у императора и рассказал ему о деле Зефельда во всех деталях. Предоставим вновь слово фон Юсти:

«Хотя Его императорскому величеству не угодно было сразу поверить в невиновность Зефельда, внимание его к этому человеку удалось привлечь, и когда вскоре в окружавших Родау лесах была устроена охота на кабана, император вспомнил рассказ фон Энгельсхофена и повелел доставить к себе смотрителя источников Фридриха. Когда последний явился, его попросили рассказать обо всех обстоятельствах, связанных с Зефельдом и производимыми им опытами. Фридрих отвечал с такой искренностью и жаром, которые всегда служат подтверждением истины. Он описал в мельчайших подробностях многочисленные трансмутации, совершенные в присутствии всех членов его семьи. По завершении этого рассказа император выразил сомнение в том, что Зефельд создавал золото, и уверенность, что Фридрих ошибся. Тогда смотритель источников? не сдержавшись, воскликнул: «Ваше величество, если сам добрый Господь спустится с неба и скажет мне: Ты ошибаешься, Зефельд не может делать золото, я отвечу: Боже, это истинная правда, в которой я столь же убежден, как в том, что создан Тобой». Эту историю рассказал один дворянин, который присутствовал при беседе от начала до конца. Слова Фридриха, его открытое и дышавшее искренностью лицо, равно как репутация безупречно честного человека, несомненно, способствовали тому, что у императора сложилось более благоприятное мнение о Зефельде.

Решив освободить алхимика, австрийский император Франц I потребовал, чтобы тот продолжал опыты для него. Ему будет предоставлена полная свобода действий, но при нем должны постоянно находиться два достойных доверия офицера. Зефельд с признательностью принял эти условия и совершил в обществе своих стражей несколько путешествий, а затем вернулся к императору и в его присутствии произвел некоторые химические опыты, о которых мы ничего не знаем; однако Франц I, по его собственному признанию, остался ими вполне доволен.

Гораздо меньшее удовольствие доставил ему факт исчезновения Зефельда вместе с двумя офицерами. Как совершенно справедливо пишет по этому поводу фон Юсти, «многие разумные люди сочли измену офицеров самым убедительным доказательством того, что Зефельд действительно мог делать золото, поскольку он наверняка сумел доказать это своим стражам и открыл им секрет». Как бы там нм было, алхимик никогда больше не появился в Австрии и впоследствии приложил все усилия, чтобы сохранить инкогнито. Карл Шмидель лишь с помощью дедукции обнаружил следы Зефельда, который, скрываясь под личиной странствующего адепта, побывал в Амстердаме, а потом в Галле, где подарил немного порошка проекции молодому помощнику аптекаря. Бернар Юссон, досконально изучивший жизнь Зефельда, признает гипотезу Шмидера чрезвычайно остроумной и соблазнительной: чувствуется, что он, не желая высказываться открыто, разделяет мнение немецкого эрудита.

Посмотрим же? что именно произошло в Галле: описание этих событий приводится в № б «Сообщений, призванных способствовать развитию естественных наук» («Comptes rendus pour l’avancement des sciences naturelles»), вышедшем в 1774 году. (Бернар Юссон анализирует этот текст в № 59 журнала «Инициация и наука».)

Анонимный автор сообщения рассказывает, что некий человек, имя которого осталось ему неизвестным, постоянно заглядывал в одну из городских аптек, где вступал в разговор только с одним провизором и часто бывал у того в гостях, хотя ему очевидным образом не нужны были купленные товары, многие даже видели, как он выбрасывал их, выйдя на улицу. Как-то раз в воскресенье наш незнакомец застал провизора за чтением алхимического трактата, и молодой человек был настолько увлечен, что не слышал, как вошел покупатель. Желая оправдаться, он заявил: «Что удивительного, если за чтением алхимических книг забываешь обо всем на свете, ведь их авторы пишут столь невнятно и темно, что ничего понять невозможно, не помогают ни вдумчивое отношение, ни самый острый разум».

Незнакомец стал защищать герметические труды, называя их в высшей степени истинными и достойными всяческого уважения. Он намекнул, что мог бы показать помощнику аптекаря кое-какие интересные химические опыты, если тот не откажется придти к нему домой. Разумеется, молодой провизор сразу согласился. Вечером он отправился к своему клиенту, который занимал комнату, практически лишенную какого бы то ни было комфорта, На бедной постели лежала маленькая шкатулка, и когда провизор взял ее в руки, то поразился, насколько она тяжела, — кусок свинца такого размера весил бы меньше. Тогда алхимик, которого мы должны именовать теперь именно так, позволил ему взять из шкатулки щепотку порошка, Молодой человек воскликнул, что. этого слишком мало, и алхимик тут же забрал часть: несомненно, он читал сообщение Гельвеция и повторил то, что было сделано посланцем Филалета. Впрочем, он не сказал, что это философский камень, и провизор спросил у него, как следует использовать порошок.

— Вам нужно расплавить серебро, — ответил адепт? — а затем бросить на его поверхность завернутые в бумажку крупицы. Оставьте серебро плавиться еще некоторое время и слейте в изложницу, а потом приходите ко мне еще раз, и мы поговорим об этом подробнее.

Обратимся теперь к анонимному рассказу: «Вернувшись к себе, провизор дождался, пока коллеги пойдут спать, и направился в лабораторию, где развел огонь под плавильной печью. Поскольку ничего другого у него под рукой не оказалось, он взял серебряную ложку (750 пробы) весом примерно в унцию с четвертью. Расплавив ее в гессенском тигле, он бросил бумажку в металл, который тут же начал вскипать, и появилась пена, состоявшая из красных пузырьков. Она поднималась так быстро и с таким резким шипением, что аптекарь схватил щипцы, дабы немедленно снять тигель с огня, если металл перехлестнет за край; однако красные шарики каждый раз лопались и опадали вниз. Окружавшее тигель пламя переливалось всеми цветами радуги. Это великолепное зрелище продолжалось около пятнадцати минут, затем все стихло, и поверхность металла вновь стала гладкой и блестящей. Тогда аптекарь слил его в изложницу, и даже при свете свечи было видно, что цвет изменился, из белого став желтым. Но время было уже позднее, поэтому молодой человек решил отложить все необходимые испытания на следующий день. Едва проснувшись, он устремился в лабораторию и увидел, что полученный в результате операции металл отличается большой плотностью, прекрасным цветом и необыкновенной ковкостью. Аптекарь поцарапал слиток пробным камнем, но оставшиеся следы не поддавались воздействию неочищенной азотной кислоты; зато они растворялись в царской водке. Проведя другие испытания, провизор убедился, что это чистейшее золото, которое выдержало все пробы. Оно весило полторы унции, тогда как в серебряной ложке была унция с четвертью. Нетрудно догадаться, с какой скоростью помчался молодой провизор к алхимику, желая сообщить тому об успехе операции. Он постучал в дверь комнаты, куда приходил накануне; но никто не отозвался». Достоверность этого анонимного рассказа вызывает некоторые сомнения, поскольку оба — и адепт, и аптекарь — остаются анонимными, а время и место действия никак не уточняются. Сверх того, имеются подробности, которые кажутся заимствованными у Гельвеция и Филалета: в той части, где алхимик забирает половину данного порошка и когда (опущенная мною деталь) провизор продает герметическое золото ювелиру. Но на самом деле это не так, поскольку Шмидер был лично знаком с автором «Сообщений, призванных способствовать развитию естественных наук» и внес в его рассказ следующие уточнения: «Анонимным автором этих сообщений был доктор фон Лейзен, советник министерства колоний и войн, управляющий рудниками и соляными копями округа Зааль, основатель Общества по развитию естественных наук города Галле, человек выдающихся познаний во всех областях естественных наук, к которому относился с почтением сам великий Линней,[66] о чем свидетельствует их переписка. Благодаря своему труду «Флора Галле» («Flora halensis») он вошел в число выдающихся ботаников. Кроме этого, он был замечательным зоологом и минералогом. Однако предпочтение он отдавал химии и металлургии, читая в университете по этим предметам лекции; которые пользовались очень большим успехом,

Лейзен получил из первых рук сведения о трансмутации, совершенной провизором по имени Рейсинг. Через несколько лет последний открыл аптеку в Лебгуне, в округе Зааль, в четырех часах езды от Галле, и его дочь вышла замуж за Лейзена. Рейсинг был человеком очень сдержанным и нисколько не стремился привлечь к себе внимание рассказами о том, что он наблюдал. Но все это он в мельчайших деталях рассказал своему зятю, и они неоднократно возвращались к этому событию в своих беседах. Сам же я пользовался почти отцовским расположением Лейзена». Далее Шмидер добавляет: «Рейсинг отправился к ювелиру Лемриху на Люрихштрассе, поскольку тот выделялся среди своих коллег особым искусством и умением. Лемрих заявил, что это лучшее золото, которое он когда-либо видел. Вероятно, он особенно высоко оценил крохотные звездочки рубинового цвета, показывавшие знатоку, что металл сохраняет способность к дальнейшей трансмутации, Адепта в Галле больше никогда не встречали, и имя его осталось неизвестным. Но операция с тиглем показала отличительный его знак — пурпурные шарики, по которым можно признать порошок Зефельда».

Это последний реальный след, оставленный алхимиком, который, как многие из его собратьев, в один прекрасный момент словно бы растворился в воздухе. Внимательный читатель, возможно, заметил, что в этой длинной главе я предпочитал называть Зефельда «алхимиком», а не «адептом». Ибо его прошлое, равно как и характер обращения с порошком проекции, заставляют меня серьезно сомневаться, что он сам создал философский камень и, следовательно, являлся истинным адептом. Конечно, Зефельд не был дурным человеком, однако в юности он грешил шарлатанством, а позднее, когда овладел тайной, стремился делать золото только для себя. Поэтому я считаю вполне возможным, что Зефельд за десять лет, проведенных за пределами Австрии, мог встретиться с Ласкарисом, который путешествовал по Германии примерно в то же время, м получил в подарок значительное количество порошка. Особо отметим, что после освобождения из крепости он вновь занялся алхимическими опытами и (я цитирую фон Юсти) «произвел некоторые опыты, которые в высшей степени удовлетворили Его императорское величество». Поскольку у Зефельда была устойчивая репутация человека, умевшего делать золото, мне кажется невероятным, что император умолчал бы о произведенной в его присутствии трансмутации — он обязательно поделился бы увиденным с кем-нибудь из высших придворных сановников. Скорее всего, Зефельд продемонстрировал одну из фаз магистерии, чтобы показать, как успешно продвигается его работа. Но, по моему мнению, сам он был не способен возобновлять запас порошка. Нет сомнения, что он подкупил двух сопровождавших его офицеров с помощью золота, которое припрятал для такого случая, или же каким-нибудь способом избавился от них (поскольку император выбрал двух самых честных представителей своей гвардии), а затем стал странствовать по Европе в поисках Ласкариса. Нам известно доброе сердце адепта, который всегда старался выручить своих посланцев (примером чему может служить Бёттгер), даже если те совершали необдуманные поступки. Поэтому можно предположить, что Зефельду удалось найти своего учителя и получить от него новый запас порошка в качестве компенсации за пережитое.

Бернар Юссон, со своей стороны, полагает, что Зефельд к концу жизни достиг положения философа-адепта, во многом повторив судьбу Михаэля Сендивога, который обладал философским камнем, хотя и не сумел его создать.

Граф де Сен-Жермен

В мои намерения не входит рассказывать историю этого загадочного человека, поскольку многие авторы исписали о нем целые тома.[67] Я остановлюсь только на вопросе, можно ли считать графа де Сен-Жермена алхимиком или, как полагают некоторые, даже адептом и, соответственно, нужно ли включать его в наш список.

Историческое существование графа началось в 1743 году в Лондоне. Ибо в 1745 году у него возникли неприятности с полицией, увидевшей в нем иностранного шпиона; по этому поводу Гораций Уолпол дал необходимые разъяснения: «Он живет здесь уже два года и не желает говорить, откуда прибыл, но признает, что носит чужое имя». В то время графа описывали как человека среднего роста, примерно сорока пяти лет, чрезвычайно любезного и очень словоохотливого. Нет сомнений, что имя Сен-Жермен было псевдонимом, поскольку однажды он сказал своему покровителю ландграфу фон Гессе: «Меня, святой брат, зовут Санктус Германус. (Sanctus Germanus — латинская форма имени Сен-Жермен.)

Как известно, после нескольких лет, проведенных в Германии, он в 1758 году появился при дворе Людовика XV. Мадам де Помпадур оставила нам описание Сен-Жермена: «На вид графу было около пятидесяти; он был человеком очень тонким и остроумным, одевался просто, но с большим вкусом. На пальцах у него были перстни с прекрасными алмазами, такие же камни украшали его часы и табакерку». Этот иностранец с более чем сомнительным титулом и явно не своим именем сумел проникнуть в круг людей, самых близких Людовику XV, и король часто беседовал с ним наедине. Впрочем, именно приобретенное им над монархом влияние и вызвало ревность министра Шуазеля, ставшую причиной опалы и изгнания Сен-Жермена. Известно также, что граф провел последние годы жизни в замке ландграфа фон Гессе, где и скончался 27 февраля 1784 года. Следует, однако, отметить, что «смерть» его произошла во время одной из редких отлучек ландграфа, и рядом с Сен-Жерменом находилось лишь несколько женщин, которых было легко подкупить.

Изложив вкратце факты из известной нам биографии графа де Сен-Жермена, перейдем к изучению алхимической деятельности этого странного человека и посмотрим, можно ли считать его подлинным адептом.

Не подлежат сомнению следующие достоверные факты (к которым все же добавились и легенды): при дворе, в присутствии многих свидетелей граф хвалился, что умеет увеличивать размер бриллиантов; он дважды произвел трансмутацию серебряных предметов в золото; он очень прозрачно намекал, что обладает эликсиром долгой жизни и пользуется им; наконец, он был гораздо старше, чем выглядел. Сообщают, что граф утверждал, будто был знаком с Понтием Пилатом и Юлием Цезарем; на самом же деле он просто рассказывал об исторических событиях так, как мог бы говорить очевидец, то есть, уделяя внимание мелким деталям, неведомым даже самому искушенному историку.

Иногда он забывался или имитировал забывчивость и вместо того, чтобы произнести: «Такой-то деятель сказал тогда Генриху IV», — говорил: «Я сказал тогда Генриху IV», а затем уже исправлял свою оплошность. Похоже, это было какой-то игрой, и, в любом случае, он никогда не утверждал, будто ему тысяча лет от роду, как стали рассказывать потом.

Рассмотрим теперь эти пункты по отдельности. Во-первых, подкреплены ли серьезными доказательствами его заявления, будто он умеет увеличивать размеры алмазов? У нас имеется свидетельство мадам дю Оссе, камеристки мадам де Помпадур, свидетельство, вполне достойное доверия, в отличие от знаменитых мемуаров графини д'Адемар, которые являются апокрифом, потому что она родилась в 1760 году, а граф покинул Париж за несколько месяцев до этого. Итак, однажды в присутствии мадам дю Оссе граф де Сен-Жермен сказал королю, что умеет наращивать бриллианты и сводить с них пятна. Людовик XV тут же послал за камнем среднего размера, но с изъяном. Показав его графу он сказал:

— Бриллиант оценен в шесть тысяч ливров, но он стоил бы десять, не будь этого изъяна. Не соблаговолите ли вы раздобыть для меня четыре тысячи ливров?

Граф де Сен-Жермен, внимательно исследовав камень при помощи сильной лупы, ответил, что это вполне возможно, но ему понадобится примерно месяц. Король охотно согласился подождать.

Месяц спустя, продолжает мадам дю Оссе, он принес бриллиант, завернутый в асбестовое полотно. Пятно исчезло. Камень взвесили. Разница почти не ощущалась. Г-н де Гонто, тут же посланный к королевскому ювелиру, получил за камень девять тысяч шестьсот ливров. Король выкупил бриллиант и сохранил его как редкость. Однако был ли это тот же самый камень? За месяц Сен-Жермен успел бы послать в Амстердам за другим бриллиантом или же заказать похожий, но без пятна — благодаря его таинственному богатству разница в цене не имела большого значения. Король тем не менее крайне удивился и воскликнул, что Сен-Жермен, обладая таким секретом, может заработать миллионы — особенно, если он умеет, как говорят многие, сплавлять несколько маленьких бриллиантов в один. На заданный в такой форме вопрос граф не ответил ни да, ни нет, но сказал, что умеет увеличивать жемчужины и улучшать их цвет. Жемчуг является болезненным образованием раковины, и Сен-Жермен заявил, что знает способ вызвать такую болезнь».

Очевидно, сомнения мадам дю Оссе и короля выглядели вполне оправданными. Тем не менее в рассказе камеристки мадам де Помпадур нам следует обратить внимание на два слова — «таинственное богатство». Ибо совершенно точно установлено, что у Сен-Жермена не было постоянных источников дохода и ему никогда не приходили заемные письма, по которым придворная знать получала ренту со своих земель. Столь же хорошо известно, что граф отличался неслыханной щедростью, раздаривая золото и драгоценности. С другой стороны, у этого вечного странника не было ни недвижимости, ни земли, так что постоянно всплывающая гипотеза о герметическом происхождении его богатств ничуть не выглядит абсурдной.

Рассмотрим теперь сообщения о трансмутациях, произведенных графом, Нам известны два таких рассказа, из которых один можно считать достоверным, поскольку принадлежит он шевалье де Казанова, чрезвычайно враждебно настроенному к Сен-Жермену; второй, скорее всего, записан с чужих слов, поскольку мы находим его в мемуарах графини д'Адемар, где эта благородная дама уверяет, будто встречалась с графом де Сен-Жерменом при дворе Людовика XV, хотя она тогда еще не появилась на свет! Напротив, не подлежит сомнению правдивость Казановы, человека весьма неприятного и не расположенного к графу. Сен-Жермен жил в Турне как раз в то время, когда там находился шевалье де Казанова, занятый, несомненно, обольщением какой-нибудь местной красотки. Казанова уже встречался с графом при королевском дворе, поэтому счел необходимым нанести ему визит. Г-н де Сен-Жермен по ходу беседы показал ему бутылочку с каким-то раствором, и шевалье спросил, какими свойствами обладает эта тинктура. Дадим ему слово:

«Это была жидкость белого цвета в плотно за-купоренном флаконе. Когда он сказал мне, что это универсальный дух природы, который мгновенно испарится из флакона, если проткнуть воск самой тонкой иглой, я попросил доказать это.

Он протянул мне флакон и иголку. Я осторожно проткнул воск, и флакон действительно мгновенно опустел.

— Это великолепно, — сказал я. — Но что это означает?

— Вот этого я вам открыть не могу. Это мой секрет.

Тщеславный по натуре, он желал еще больше поразить меня и потому спросил, есть ли у меня при себе мелкие деньги. Я вытащил из кармана несколько монет и положил на стол.

Он встал и, не объясняя, что собирается делать, взял горящий уголек и положил его на металлическую пластинку, а затем попросил у меня монету в двенадцать солей и положил на нее крохотное черное зернышко. Поместив монету на уголек, он раздул его при помощи стеклянной соломинки, и через две минуты монета раскалилась докрасна.

— Подождите, — сказал алхимик, — пусть она охладится.

Это заняло еще одну минуту.

— Возьмите ее, — промолвил он, — она принадлежит вам.

Я взял ее. Она стала золотой. Я ни на секунду не сомневался, что он подменил мою монету своей, подготовленной заранее, однако решил не упрекать его в мошенничестве, а только сказал, желая показать, что ему не удалось обмануть меня:

— Это изумительно, граф. Но впредь, если вы хотите удивить самого проницательного из людей, предупреждайте, что вы намерены совершить трансмутацию: тогда за вами будут наблюдать очень внимательно и не спустят глаз с серебряной монеты, положенной на горящий уголек.

— Те, кто сомневаются в моем искусстве, — ответил этот шарлатан, — не достойны говорить со мной.

Подобное высокомерие всегда было ему свойственно, так что я ничуть не был удивлен». Далее Казанова добавляет: «Монета его была из чистого золота, и два месяца спустя, во время пребывания моего в Берлине, я подарил ее фельдмаршалу Кейту, который очень интересовался такими вещами».

Сомнения, высказанные Казановой, представляются мне куда менее оправданными, чем скепсис мадам дю Оссе. В своей невероятной гордыне шевалье не мог допустить мысли, что кто-то может оказаться человеком более блестящим и ученым, чем он сам. С другой стороны, Казанова хорошо знал Сен-Жермена и его репутацию, поэтому я уверен, что он следил за всеми действиями графа чрезвычайно внимательно.

Итак, вполне можно предположить, что граф обладал философской тинктурой. Если это действительно так, то Сен-Жермен, несомненно, владел и эликсиром долгой жизни, что могло бы подтвердить легенды о его необыкновенном долголетии. Бросим беглый взгляд на реальные и достоверные факты, имеющие отношение к этому последнему пункту. Поскольку жизнь его между 1743 и 1784 году описана весьма подробно, следует искать свидетельства достойных доверия людей, которые виделись бы с ним до или после этих точно установленных дат. И подобные свидетельства существуют. Первое из них принадлежит графине де Жержи, супруге французского посла в Венецианской республике. Встретившись с Сен-Жерменом у мадам де Помпадур, она была крайне изумлена и заявила, что в 1700 году познакомилась в Венеции со знатным иностранцем, который удивительно походил на графа, хотя и носил другое имя. Она спросила, не был ли это его отец или кто-то из родственников.

— Нет, мадам, — ответил граф, сохраняя полное хладнокровие. — Я потерял своего отца гораздо раньше. Но я сам жил в Венеции в конце прошлого века и в начале нынешнего, я имел честь ухаживать за вами, а вы были так добры, что похвалили несколько баркарол моего сочинения, которые мы певали вместе.

— Простите меня за откровенность, но это невозможно. Тому графу де Сен-Жермену было сорок пять лет, а вам сейчас, когда мы с вами разговариваем, никак не больше.

— Мадам, — с улыбкой возразил граф, — я очень стар.

— Но в таком случае вам должно быть не меньше ста лет.

— В этом нет ничего невозможного!

Тут граф сообщил мадам де Жержи множество деталей, касающихся их совместного пребывания в Венеции. И предложил графине, если она все еще сомневается, напомнить другие обстоятельства и подробности…

— Нет, нет, — прервала его престарелая супруга посла, — вы меня вполне убедили, но вы не человек… вы просто дьявол! (Тушар Лафос приводит эту историю в «Хрониках слухового окна»).

За пределами же 1784 года мы находим по меньшей мере одно почти несомненное явление графа. Спустя несколько месяцев после своей кончины он присутствовал на собрании парижских масонов, которое состоялось 15 февраля 1785 года. В нем принимали участие розенкрейцеры, а также секты иллюминатов, каббалистов и гуманитариев. Архивы франкмасонов неопровержимо свидетельствуют, что граф де Сен-Жермен участвовал на заседании вместе с Месмером, Лафатером, Сен-Мартеном и прочими; более того, он оказался среди выступавших. Наконец, перед тем как перейти к выводам, нам нужно вспомнить об одном известном факте. Граф никогда ничего не ел. На всех обедах и ужинах, куда его приглашали, он совсем не притрагивался к пище, предпочитая любым яства беседу, в которой он ослеплял слушателей остроумием и историческими познаниями. Здесь вновь можно говорить о действии философского эликсира, позволяющего адепту высшего ранга обходиться без материальных источников жизненной энергии. Как я уже упоминал, достигший высшей ступени алхимик питался исключительно ради собственного удовольствия. И вполне возможно, что граф де

Сен-Жермен не испытывал никакого удовольствия при мысли о земной еде. Следует также отметить, что в этот развратный век граф не проявлял никакого интереса к женщинам (или к хорошеньким мальчикам) и отличался поразительным целомудрием.

К какому же выводу мы приходим? Весьма вероятно, — что граф де Сен-Жермен обладал философским камнем, используя его как для удовлетворения своих финансовых потребностей, так и с целью сохранить крепкое здоровье и продлить жизнь сверх нормального срока. Даже если мы отвергнем гипотезу о долголетии, не подлежит сомнению, что граф, которому в 1743 году было примерно сорок пять лет, скончался в 1784 году в возрасте восьмидесяти шести лет, что намного превышает среднюю продолжительность жизни в этом столетии. В самом деле, в Вене в 1687 году объявился некий сеньор Джеральди, который был поразительно похож на графа: в течение трех лет он приводил в изумление жителей австрийской столицы, затем внезапно исчез. Затем мы встречаемся с адептом Ласкарисом — да, да, именно с Ласкарисом, главным героем одной из предшествующих глав. Этот человек привлек внимание современников вскоре после исчезновения Джеральди. Но какое отношение, скажёте вы, имеет он к графу де Сен-Жермену? Скажу честно, не знаю; однако кое-какие вопросы у меня возникают. Олисания внешности и свойств этих троих людей удивительно схожи: все они были среднего роста, среднего возраста, знали несколько языков, очень любили поговорить и, по всей видимости, владели философским камнем. Разумеется, Джеральди, Ласкарис и Сен-Жермен вращались в разных кругах общества, но за исчезновением каждого из них почти сразу следовало появление другого.

Следы Джеральди теряются в 1691 году, а Ласкарис выходит на сцену через два или три года; в свою очередь, Ласкарис исчезает между 1730 и 1740 годами — как раз перед приездом графа де Сен-Жермена в Англию…

С другой стороны, не вызывает никаких сомнений связь Сен-Жермена с обществом Розы и Креста. Некоторые утверждали даже, будто Сен-Жермен и есть Христиан Розенкрейц, основатель братства, который будто бы открыл герметическую тайну и обрел бессмертие, возникая затем в истории вновь и вновь, под разными обличьями — в том числе в образе Филалета. Так далеко я заходить не смею, но мне кажется весьма вероятным, что Сен-Жермен был посланцем общества Розы и Креста, миссионером высшего ранга, который прошел герметическую инициацию под руководством магистров этого тайного общества, сохраняющего свою загадочность по сию пору. Действительно ли он стал преемником Ласкариса, принявшего эстафету апостольской миссии (во имя пропаганды алхимии во всех слоях общества и в различных странах), скорее всего, у Джеральди? Вполне возможно, что это был один и тот же человек, менявший имена вплоть до смерти своей — или исчезновения — в возрасте более чем ста лет. Как бы то ни было, если граф де Сен-Жермен и не являлся адептом, он был, по крайней мере, проповедником герметического искусства, поскольку история его становится объяснимой лишь в свете философского камня.

Адепты XX века