Солдатский секрет

Владимир Карпов СОЛДАТСКАЯ КРАСОТА

Художник Прокофьев щелчками сбивал пыль с рукавов. Он прошёл только от ворот до штаба части и будто побывал в мешке с пылью. «Как здесь служат эти военные? — подумал он. — Какая бедность красок. Земля, дома, лица людей — всё одного цвета, цвета пыли».

Прокофьев поругивал себя за неприятную затею. Портрет солдата-отличника можно написать в любом месте, незачем было ехать в Среднюю Азию. Но теперь рассуждать поздно, придётся работать здесь. И вот после знакомства с командованием и соблюдения неизбежных в таком случае формальностей Прокофьев сидел рядом с командиром батальона майором Кругловым в тени карагача. Перед ним стоял, смущённо переминаясь с ноги на ногу, солдат Антошкин.

Майор смотрел на солдата с восхищением. Антошкин лучший из отличников. А Прокофьев думал: как бы не обидеть его отказом. Антошкин мал ростом, у него невыразительное лицо, большие уши, плохо очерченный рот.

— Теперь мы с вами познакомились и, я думаю, ещё встретимся, — сказал наконец Прокофьев.

Майор отпустил солдата и спросил:

— Ну, как?

Художник виновато отвёл глаза и ответил не сразу.

— Видите ли, живопись такое искусство, которое воспринимается зрительно. К картине нельзя приобщить какие-либо комментарии и пояснения. Всё должно быть высказано на полотне. Ваш солдат хорош в службе, но внешние данные… Вы, вероятно, слышали, о людях говорят: у человека нефотогеничная внешность? Вот и товарищ Антошкин не то… Понимаете?

Майору никогда не приходило в голову, что Антошкин может кому-нибудь не понравиться. Он искренне уважал солдата за честную службу, живость и расторопность. Комбат как-то ни разу даже не подумал о том, что Антошкин некрасив. Наоборот, смышлёный и подвижный, он был ему приятен не только делами, но и внешностью.

Решив, что художник просто не рассмотрел солдата, Круглов не стал перечить и предложил:

— Давайте познакомлю с другими.

Прокофьев охотно согласился, и они пошли по расположению батальона.

Художник с интересом осмотрел казарму. Он простодушно восторгался выравненными кроватями, абсолютно одинаковой заправкой постелей, аккуратной подгонкой шинелей на вешалке, в общем, всем тем, что благодаря однообразию создаёт строгую военную красоту. Больше всего его поразило то, что в казарме не было ни пылинки.

Круглов, в свою очередь, приглядывался к художнику. Он был пожилой, полный, с хорошим открытым лицом. Держал себя свободно, без рисовки. К солдатам обращался просто. Охотно шутил над своей неосведомлённостью в военных вопросах. С ним было легко разговаривать.

С этого дня командир батальона часто встречал Прокофьева. Художник бывал на занятиях, на зарядке, на чистке оружия. Он искал нужного ему человека, но не мог найти.

Майор узнавал художника издали — Прокофьев никак не мог привыкнуть к местной пыли, ступал осторожно, будто по грязи, стараясь спасти от неё свои изящные сандалеты.

Однажды Прокофьев сидел за этюдником на стрельбище. Круглов подошёл к нему, сел рядом. На небольшом листе фанеры было нарисовано стрельбище. Оно было так похоже, как будто майор видел его в уменьшающие окуляры бинокля.

— А здорово у вас получается! — сказал Круглов.

— Ничего у меня, дорогой майор, не получается, — грустно ответил Прокофьев. — Всё это не то. Нет главного. Нет смысла. Вы видели когда-нибудь картину художника-демократа Ярошенко? Она написана до революции и называется «Кочегар».

— Нет, не приходилось.

— У меня есть открытка. — Прокофьев достал из этюдника открытку и показал её комбату. — Вот смотрите: перед вами просто стоит человек, и больше нет ничего. Но вглядитесь. Кочегар угрюмый, измученный. Мрачная котельная, где он находится, давит его, это могила. Здесь этот человек оставил силы, здоровье, молодость. Здесь он оставит и жизнь. Посмотрите на его глаза — сколько в них безысходной тоски! Глядя на изображение рабочего, вы легко представляете всю его судьбу. Больше — целый класс! Всю старую Россию! Перед вами не картина, а глава из «Капитала». Вот так же должен быть насыщен смыслом и портрет, который хочу написать я.

— Ну и пишите здорового, молодцеватого служаку, — живо предложил майор. — Это будет типично. В наше время человек не может быть таким задавленным, как этот кочегар.

Прокофьев улыбнулся:

— Вы правы, милейший майор. Но это будет плакат. А мы с вами должны создать картину. Это страшно трудно. Жизнь настолько многообразна, что её никак не втиснешь в маленький кусочек полотна. Вы читали, как ругают киноработников за то, что они не могут полно показать жизнь нашего современника?

— Да, им достаётся, — согласился майор.

— У них тысячи метров плёнки, состоящей из десятков тысяч кадров. А у меня один-единственный кадрик. Я должен быть драматургом и режиссёром, создать сюжет, поставить его, оформить сценически и написать. Да так всё это сделать, чтобы в картине было не меньше смысла, чем в фильме. И всё в одном кадре!

— Трудновато, — сочувственно сказал майор.

— Но не невозможно! — весело подхватил Прокофьев. — Разве в «Бурлаках» Репина меньше мыслей, чем в любой кинокартине? Жизнь надо хорошо знать. Жизнь! Умозрительно можно много насочинять, а шедевры таятся в жизни. Вот за этим я к вам и приехал.

— У нас, военных, тоже говорят: можно предположить сто вариантов боя, а он сложится по сто первому. По самому жизненному.

— Как вы сказали? — живо спросил Прокофьев. — Повторите, пожалуйста.

Круглов повторил.

— Да, бой… — задумчиво сказал художник.

Майор видел, что художник сказал это для себя, глаза его были устремлены куда-то далеко.

— Ну конечно, для боя! — вдруг радостно, будто подводя итог своим размышлениям, проговорил Прокофьев. — Ведь всё, что вы делаете — строевая, физическая подготовка, стрельба, выравнивание кроватей, — всё это, в конечном счёте, для боя, для того, чтобы победить. Правда?

— Правильно, — подтвердил майор.

— Вот это и есть главное! Я только сейчас понял. Как удачно вы натолкнули меня на эту мысль. Вот спасибо!

— Я ничего особенного вам не сказал, — смущённо возразил Круглов, — это все знают.

— Все знают, и я, конечно, знал. Но сейчас, почему-то только сейчас, я отчётливо понял, что это и есть та фокусная точка, куда должны быть направлены мои мысли и усилия. Я тоже должен свести всё в один момент, в такой узел, в котором проявятся и строевая, и тактика, и дисциплина, и закалка. Но как это сделать? Ведь вы сами изучаете все эти элементы отдельно.

— Нет, — возразил майор, — у нас бывают учения, где все эти качества проявляются в комплексе. Вот в среду будет ротное тактическое учение с боевой стрельбой. Приходите, может быть, что-нибудь и найдёте. Учения — тот же бой, только учебный.

— С удовольствием, обязательно приду, — пообещал художник.

В среду, рано утром, когда воздух ещё был холодный, а из-за горизонта только начинал разливаться по небу солнечный свет, Прокофьев приехал с майором на учебное поле.

Рота уже заняла исходное положение. Но на поле не было видно ни одного человека. Было тихо. Только жаворонки перекликались в небе. Они замирали на мгновение в воздухе, будто разглядывали замаскированных солдат. Когда раздались первые взрывы, имитирующие артподготовку, птиц будто смело взрывной волной, они испуганно пискнули и исчезли.

После артподготовки рота пошла в атаку. Солдаты появились на поверхности земли все разом, словно их вытолкнула из траншеи пружина, приведённая в движение одним человеком. Они пошли быстрым шагом. Застучали хлёсткие выстрелы. Движение всё ускорялось. Прокофьев едва поспевал за майором. Темп нарастал. Художник уже чувствовал, что не может быстрее передвигать ноги. А солдаты всё ускоряли шаг. И вот в тот момент, когда Прокофьев готов был остановиться, вдруг, как горный обвал, загремело «ура!». Этот крик подхватил художника и понёс вперёд. Он забыл всё. Забыл, кто он. Забыл, зачем пришёл. Забыл о деталях и красках. Пафос атаки поглотил его. Даже то, что он бежит, Прокофьев понял спустя некоторое время, когда не стало хватать воздуха и больно закололо в левом боку.

Заметив, что художнику плохо, майор помог ему взойти на холм и сказал:

— Посмотрим отсюда.

Стройная цепь, как штормовой вал, неслась вперёд. Мишени группами появлялись то там, то здесь. Их мгновенно засыпали всплески пыли, поднимаемые пулями. Огонь был организован хорошо. Майор улыбался. Но вдруг лицо его стало строгим.

Рота спускалась в лощину, поросшую высокой травой. Трава закрывала людей до пояса. На правом фланге появилась группа мишеней «противника», но её никто не обстреливал.

— Неужели не видят? — с досадой сказал майор.

И, как бы отвечая ему, правофланговые пулемётчики открыли огонь по этой цели. Однако в районе цели рикошеты не появились.

Прокофьев видел, как пулемётчик встал из травы и попытался стрелять стоя, но цель осталась непоражённой. Расчёт перебежал и вновь залёг. Сердито прострочили две очереди, но желанных облачков пыли около цели опять не показалось.

— Трава проклятая! — зло сказал майор. — В бою эта группа противника могла остановить атаку. Огонь с фланга самый губительный.

Пулемётчики, видно, хорошо понимали это. Они всё же пытались подавить цель на фланге.

— Надо было скосить траву, — с сожалением сказал Прокофьев.

— А в бою? — спросил майор. — Разве противник позволил бы? Вот такая мелочь может перевернуть все предполагаемые варианты…

— Смотрите! Смотрите! — вдруг перебил Прокофьев.

Круглов уже и сам видел, как пулемёт вдруг поднялся из травы, прочно остановился над её верхним обрезом и наводчик, встав на колено, послал в цель точную очередь.

— Как они это сделали? — спросил удивлённый художник.

— Не понимаю. Может быть, нашли пень или кочку?

В следующий миг всё стало ясно. Наводчик поднял пулемёт, и из-под него выскочил помощник. Они перебежали вперёд. Наводчик поставил пулемёт помощнику на спину, и новая очередь поразила мишени.

— Ах, стервецы! Молодчины! — воскликнул комбат. — Вот он, сто первый вариант, товарищ Прокофьев!

— Кто же это такие?

— Не знаю. Давайте догоним!

Прокофьеву не терпелось взглянуть на героев. Случившееся всколыхнуло в нём трепетный прилив энергии — верный предвестник вдохновенной работы.

Они поспешили за ротой, перемежая бег с ускоренным шагом.

«Обязательно буду писать этого пулемётчика, — думал художник. — У него и выдержка, и смекалка, и физическая сила. Вот воинская красота человека».

Ещё на половине пути Прокофьев услышал сигнал «отбой». Когда они подошли к роте, она уже была построена. Командир доложил комбату о выполнении задачи. У него весело блестели глаза. Да и у всех солдат были радостные лица, они будто говорили: «Вот какие есть среди нас!»

— Расчёт правофлангового пулемёта, выйти из строя! — приказал майор.

Два солдата — высокий и маленький крепыш — шагнули вперёд.

— Кто придумал? — коротко спросил майор.

— Это всё он, — сказал здоровяк, кивая на помощника.

Прокофьев оторопел от неожиданности, перед ним стоял… Антошкин! Глаза его лукаво блестели, лицо с грязными потёками пота светилось задором. Это был совершенно другой Антошкин. В старенькой, выгоревшей гимнастёрке, он стоял вытянувшись в струнку и был необыкновенно красив. Даже уши у него оказались небольшие.

«Как можно ошибаться в людях, — подумал художник. — Вот уж истинно — красота человека в делах, а не во внешности».

Майор объявил расчёту благодарность и обратил внимание всех солдат на то, как второй номер, на первый взгляд не такой уж ответственный по должности человек, может совершить подвиг, решающий судьбу боя. Если бы фланкирующий пулемёт не подавили, атака могла захлебнуться!

Возвращаясь с майором в город, Прокофьев попросил:

— Вы уж, пожалуйста, разрешите мне на несколько сеансов взять товарища Антошкина.

— Так у него же нефотогеничная внешность, — сказал Круглов, стараясь не улыбаться.

— Не бейте лежачего, товарищ майор, это неблагородно. — Художник засмеялся. — В живописи тоже, как видите, существует сто первый вариант. Но какая прелесть этот Антошкин. Я просто не смогу писать никого другого. Мой портрет должен быть именно таким: простой советский юноша в выгоревшей форме, нелёгким ратным трудом добывает он военное мастерство. Не парадная начищенность, а грязные дорожки пота, обожжённое солнцем лицо, пыль на носу и бровях. А в глазах смекалка, упорство, мудрое понимание, что весь этот труд нужен для надёжной охраны мира.

— Ну что ж, пишите. Я скажу, чтоб его отпускали.

«Газик» вилял между выбоинами на дороге. Пыль серой завесой вставала за ним. Когда шофёр тормозил перед ухабом, густое облако пыли нагоняло машину и заволакивало её с головой. Пыль тонким слоем покрывала лицо и одежду художника, но он этого не замечал. Он был возбуждён, говорил громко, глаза весело блестели. Ему не терпелось поскорее сесть за работу.