Солдаты Александра. Дорога сражений

19

Бактрийская равнина, по просторам которой теперь движется армия, представляет собой зеленый оазис довольства и изобилия. Одного лишь взгляда на грушевые и сливовые сады, на поля, где возделываются и рис, и ячмень, достаточно, чтобы солдаты воспрянули духом. Бактрийцы — люди цивилизованные, они обитают не только в деревнях, но и в очень внушительных поселениях, напоминающих настоящие города. Горожанам, понятно, есть что терять, но терять ничего им не хочется, а потому за одиннадцать дней сорок таких городов сдаются без боя. После всех перенесенных невзгод это воспринимается как подарок, и наше войсковое соединение, не неся ни малейших потерь, шагает себе под ласковым солнцем и по хорошим дорогам к закромам самой щедрой из житниц Афганистана.

Рискованный план Александра работает. Бесс и Спитамен, пришпорив коней, бегут на север, за реку Оке. Повсюду видны следы свернутых второпях воинских станов. Отступающие пытались выжечь поля, оставив у себя за спиной обугленную пустыню, но местные жители встали против этого вмертвую и теперь компенсируют свои треволнения, запрашивая за все подряд двойную, а то и тройную цену, однако нам на это плевать. Мы рады уже и тому, что не мерзнем.

В Драпсаке раскинут огромный палаточный лазарет для тысяч обмороженных или еще каким-либо образом пострадавших во время беспримерного перехода солдат. Одежда наша по большей части превратилась в лохмотья, половина людей без сапог. Состояние вьючных животных плачевное, от них остались лишь кожа да кости. Однако Александр останавливаться не намерен.

Стефан собирает наше подразделение и разъясняет обстановку. Говорит, что никто никого не неволит. Каждому небось хочется отдохнуть-отлежаться да и малость отъесться на больничных харчах, тем паче что у любого найдется дающая на то право болячка. Правда, в таком раскладе можно прохлопать редкостную возможность. Сейчас Александр гонится за врагом. Он не забудет тех, кто его не покинет.

У Флага почернели три пальца — два на руке и один на ноге. С помощью редкозубой пилы и деревянного молотка он самолично их отсекает. Флаг не одинок, сотни парней делают то же — или сами, как он, или просят товарищей. Солдаты готовы скорей умереть, чем обратиться к хирургам.

Армия пересекает Каменную пустыню. От жары и от жажды гибнут еще сотни три человек и сотен семь лошадей, зато Александр выходит к Оксу, можно сказать, на плечах у врага: всего лишь с двухдневным от него отставанием. Река полноводная, шириной где-то в тысячу с лишним ярдов, а все лодки с паромами Бесс и Спитамен, переправившись на другой берег, сожгли. Маки, ничуть не обескураженные, становятся лагерем и принимаются вязать плоты.

Наши женщины по-прежнему с нами. Пережитые испытания их совершенно преобразили. Они сильно приподнялись, как в наших глазах, так и в своих собственных, и боятся лишь одного: прекращения боевых действий. Ведь тогда армия может решить, что больше в них не нуждается. А это не так. Они все время стараются приносить пользу. Гологузка, например, смазывает стертые ступни солдат уксусом и обвязывает кротовыми шкурками. Гилла вправляет кости. Еще одна девушка, Дженин, добывает невесть откуда для всех желающих назз и панк. Без этих помощниц уже и не обойтись, теперь на их стороне даже Флаг.

Да, горы изменили и нашего бравого ветерана. Смерть Толло нанесла ему сильный удар, но она сделала его человечнее, добрее. Раз и Лука для него стал «сынком», то куда уж тут дальше?

В Драпсаке Флаг получает свою четвертую награду — Серебряного Льва, а в придачу и полталанта чистейшего полновесного серебра. Сумма немалая. И на что же он ее тратит? Флаг, во-первых, оплачивает погребение четырех женщин, погибших в горах, во-вторых, договаривается с армейским лекарем, чтобы тот по-хорошему вытравил пятой плод, в-третьих, обновляет нашему подразделению снаряжение, а что остается — отправляет в Македонию, родичам Толло.

Нет, толком я этого человека не знал. Я больше смотрел на него со страхом и трепетом, чем с уважением, но теперь все становится на места. Ушел куда-то лихой, свирепый вояка, остался солдат. В самом высоком смысле этого слова. Суровый, грозный, несгибаемый — и в то же время отзывчивый и ранимый.

В городке под названием Талокан он отводит меня в сторону и сует мне в руку шапку. Ту самую, с кабаньим клыком, принадлежавшую Толло.

— Это тебе.

Я не могу носить ее.

У меня нос не дорос.

Кто я, а кто Толло?

Но по настоянию Флага я засовываю шапку в котомку: он утверждает, что вещь мертвеца приносит удачу.

Дальше меня ждет и другой сюрприз: собрав подразделение, Флаг объявляет, что теперь мое место первое, во главе ряда. Шутит он, что ли?

— Какие шутки, Матфей? Поздравляю с повышением — ты теперь командир.

Вот уж не чаял! Мало того что отныне я, как дурак, обязан буду томиться на командирских советах, так мне еще (вот стыдуха!) придется с важной физиономией отдавать приказы друзьям — Тряпичнику, Рыжему Малышу или тому же Луке. Как такое возможно?

— Привыкай, — говорит Флаг. — Служба дружить не мешает.

С этой минуты он начинает делиться со мной всеми своими соображениями и всеми сведениями, какие приходят из штаба. И приучает держаться с младшими командирами, пусть даже и с самим Стефаном, на короткой ноге. Стефан, кстати, тоже на этом настаивает.

Сапоги и плащ Толло вместе с десятью драхмами из его кошелька (это годовая плата носильщицы) Флаг отдает Гологузке. По справедливости за наше спасение ей и не то еще причитается, и Флаг это понимает. Он спрашивает, какой подарок она хотела бы получить. Если что, парни скинутся.

— Я бы хотела, — заявляет она, — чтобы вы перестали называть меня Гологузкой.

20

Европеец не в состоянии постичь, сколь плачевно положение одинокой женщины на Востоке. Там такое существо ниже собаки, ибо собака, по крайней мере, может охранять дом или лагерь, а лишенная мужского покровительства женщина не годна ни на что. Над ней из брезгливости даже и надругаться-то не решатся, а просто забросают камнями, и все. В глазах афганцев она отверженная, забытая богами и предками тварь. Ее преследует злой рок, а местные варвары ничего так не боятся, как чьего-либо дурного влияния на их собственную, обычно, по-видимому, всегда им сопутствующую везучесть.

Но наши женщины обретают защитников. Это, как вы понимаете, мы. Армия находит им применение, а они, со своей стороны, охотно взваливают поклажу мулов на свои спины.

Конечно же, мы выполняем просьбу Гологузки — отныне она Шинар. Славное имя. На дари означающее «убежище».

— В тех местах, откуда мы родом, — поясняет длинноногая Гилла, — при каждой деревне всегда есть маленькое каменное строение, порой продуваемое ветрами, но обязательно с какой-нибудь крышей. Обычно оно расположено где-то в холмах. Это строение не принадлежит никому, им владеют все вместе. Любой человек, пусть даже преступник, может укрыться там, и никто не вправе тронуть его, пока он оттуда не выйдет. Вот такое убежище мы называем шинар.

Вы, наверное, задаетесь вопросом, что происходит ночами между мной и Шинар. Происходит именно то, о чем вы подумали. Значит ли это, что я не верен моей нареченной? У солдат есть присловье:

Смысл присказки прост: дома — одно дело, а в походе — другое, смешивать тут нечего. Никто из нас не знает, останется ли завтра в живых, и требовать, чтобы здоровые молодые парни годами обходились без женщин, так же нелепо, как бессмысленно запрещать в армии выпивку или дурман.

Конечно, отправляясь к вербовщикам, я так не думал. Я собирался хранить верность Данае буквально. Но война есть война.

Оке, как я уже говорил, — река широкая. Пока армейские инженеры наводят понтонную переправу, а солдаты варганят плоты и набивают соломой мешки из непромокаемой парусины (так называемые боуза), нашему подразделению, как и некоторым другим, предлагают проветриться. Прошвырнуться, гуляючи, вдоль реки, а заодно позабирать у местного населения все, на чем можно ездить, не забыв и обо всем том, что хоть мало-мальски походит на провиант. Женщины остаются, чтобы поддерживать порядок в шатрах и вить веревки.

В первую ночь рейда мы с Лукой вместе стоим в карауле.

— Как у вас с Гиллой? — интересуюсь я словно бы вскользь.

Он спрашивает, что я имею в виду.

— Ты знаешь. В постели.

Мой друг задумывается, потом коротко отвечает:

— Хорошо.

Я в смущении опускаю глаза.

— Ну, — говорит Лука, — выкладывай. Что именно тебя интересует?

Я мнусь, запинаюсь, наконец выдавливаю:

— Я не только про это самое, а вообще… про отношения. Ну там, вы с ней разговариваете… или смеетесь?

— Конечно, — кивает Лука, по-моему так и не понявший, чего я от него добиваюсь. Честно говоря, я и сам не очень-то представляю чего.

— А вот мы с Шинар все молчим. Бывает, ни словом не перемолвимся. Ни до того, ни во время, ни после. Как будто мы с ней не знакомы. Иногда кажется, что на моем месте мог бы быть кто угодно.

— Ты хочешь сказать, что она холодна?

— Нет, наоборот. Она меня просто выматывает. Но суть дела в том, что…

— В чем?

— …в том, что ей вроде как стыдно. Она ложится со мной, ей хорошо, но стыдно. Она себя ненавидит. Но на следующую ночь возвращается, такая же ненасытная.

Я гляжу на Луку.

— Просто хотелось узнать, все ли афганки такие.

Подходит Флаг, он проверяет посты. Я замолкаю. О некоторых вещах я могу говорить только с Лукой.

Наш отряд движется по долине, где все не так, как на центральных бактрийских равнинах. Там всюду крепкие каменные города, здесь одни саманные деревушки. Там — высокие здания, сады, башни, здесь — глинобитные хижины и плетни. Это край всадников. Каждый мужчина — воин, каждая высотка — крепость. Мальчишки с утра отправляются в колючие заросли пасти коз, девушки, сидя на корточках, ткут. Завтрак их состоит из кишмы, грецких орехов и сушеных тутовых ягод. Местный сыр называется наффа, он соленый, как брынза, и крепкий, как камень. Когда мы заговариваем со старухами, они приставляют ладони к ушам.

— В этой стране все глухие, — замечает Костяшка.

— Глухие и тупые, — подхватывает Рыжий Малыш.

С нами идет проводник с иудейским именем Елох. Он справляет Пасху, но чтит учение Зороастра. Интересный малый: свободно говорит на фарси, на дари, на греческом. Елох жил некогда в Галикарнасе и совершил паломничество вверх по Нилу. Я спрашиваю, скоро ли, по его мнению, закончится эта война.

— Никогда, — со смехом отвечает Елох.

Обведя широким жестом голую степь (возвышенность, на какой мы находимся позволяет обозревать необъятные дали), Елох поясняет:

— Всей этой местностью правят семь военных вождей. Каждый сам себе голова, у каждого есть свое войско. Они вершат суд, заключают союзы, они главенствуют на советах племен. Они также защищают вдов и сирот, пекутся о престарелых и об увечных. Они ведут воинов в бой. Эти вожди ненавидят друг друга, но вас, македонцев, они ненавидят сильней.

Елох рисует на земле карту.

— Беласар, Миамен и Петен контролируют территорию между Оксом и Бактрой, Оксиарту подвластен весь юго-восток. Спитамен с Датаферном владычествовали на западных землях, которые одним краем граничат с Артакоаной, а другим упираются в перевал Бамиан. Но теперь эти два сильных человека ушли на север, сумев как-то сговориться с тамошними вождями — Кориерном, Катаном, Мелпанором, Гистаном. Под началом у этой четверки сотни, даже тысячи мелких кланов. Это не считая даанов, саков и массагетов, обитающих к северу от Яксарта. Последних десятки тысяч, в сравнении с их неукротимостью и свирепостью все остальные афганцы кажутся просто робкими голубками.

От Елоха я узнаю еще об одном своде правил, какими руководствуются многие местные племена. Это ашаара, что значит «завет». Женское поведение отнюдь не обойдено в нем вниманием. Именно ашаара связывает человека с семьей, племенем, предками. Причем связь с предками важнее всего. Когда они отворачиваются от человека, от него отворачивается Бог.

Я рассказываю словоохотливому проводнику о Шинар и о том бремени вины и стыда, которое, по-видимому, постоянно гнетет ее. Елох не только подтверждает мою догадку, но и говорит, что по здешним понятиям я преступник. Мне следовало бы не опекать Шинар, а убить.

Как поясняет Елох, мое преступление называется на дари аль сатва. Есть у него и еврейское название — тол дави. Суть аль сатва, или тол дави, в том, что человек, совершивший благодеяние вместо того человека, кому надлежало бы его совершить, позорит последнего и наносит ему оскорбление.

Поскольку по моей физиономии видно, что я ничегошеньки не понимаю, Елох приводит пример.

— Если незнакомец остановится у дома моего отца, — говорит он, — а у того не отыщется чем накормить его, это печально, но не позорно. Но если сосед моего отца примет и угостит этого незнакомца, то с его стороны это будет аль сатва. Ты понял, Матфей? Сосед опозорит моего отца перед странником. В нашей стране так не делают. Это непозволительный, нехороший поступок. Но в твоем случае все куда хуже. Это настоящее преступление, ибо ты спас девушку, у которой есть брат. Брат обязан заботиться о сестре. Ты унизил его, смертельно обидел. Понятно?

— Ну а где, хотелось бы знать, ошивался этот братец, когда Шинар нуждалась в защите? — запальчиво спрашиваю я. — Ведь будь он рядом, я, разумеется, и пальцем не шевельнул бы.

— Именно! В том-то и дело.

— По совести, он вообще должен быть мне благодарен! Разве я не вырвал его сестру из лап старого негодяя? И разве я тем самым не спас ее жизнь? Клянусь богами, больше всего на свете мне хочется благополучно вернуть Шинар в лоно семьи!

— Да как ты не понимаешь? — восклицает Елох. — Ты навек осрамил родственников этой девушки, сделав за них то, что они сами должны были сделать. Этого они тебе никогда не простят. Что до нее, то она есть средоточие, носительница и причина позора. Предки все видели, как же ей не стыдиться? Ну а если ты при этом еще ей и нравишься, то это лишь усугубляет ее вину.

— Иными словами, — говорю я, — по вашим хреновым представлениям, было бы предпочтительнее, чтобы какой-то погонщик мулов продолжал измываться над ней? А с моей стороны было бы лучше убить ее, чем помогать ей?

— Чистая правда!

— А если бы все наши парни принялись насиловать ее по ночам, это тоже было бы лучше?

— Конечно. А как же иначе?

Мне остается только покачать головой.

— И я скажу тебе еще кое-что, — говорит проводник. — Чем ты добрей к этой девушке, тем глубже пропасть, в которую она падает. Ты должен понять, что твоя заботливость еще больше роняет ее в ее собственных же глазах. Она нарушила завет, и Бог от нее отвернулся.

— И что же это за Бог в таком случае?

— Я не священнослужитель, Матфей.

— Это вообще никакой не Бог. Это дьявол.

Елох поднимает ладони к небу. Точно так же, как это делает Аш в тех случаях, когда македонец пожал бы плечами.

— Это страна дьявола, — говорит он. — И ты участвуешь в войне дьявола, паренек.

Одной из попутных задач, поставленных перед нами, является захват пленных. «Охота на кроликов», как говорят солдаты. Нам велено хватать всех мужчин (чем выше рангом, тем лучше) и живыми и невредимыми отправлять их к командованию. Мы окружаем деревни, выгоняем из хижин баб-девок-старух и начинаем допытываться, где прячутся их сынки-мужья-братья. Трясешь этих дур, а те все как одна прикидываются слепоглухонемыми. Налицо сговор, но что с ними делать?

Правда, лишь наше подразделение не знает ответа на этот вопрос, ибо Стефан излишней жестокости не допускает. А вот другие не очень-то церемонятся и изгаляются, как хотят. Мы, конечно, ни во что не мешаемся. И так, по мнению многих, наши «телячьи нежности» сильно смахивают на потворство врагу. Но лично я думаю, что на руку Спитамену скорей зверства, творимые нами на глазах местных жителей, чем нормальное человеческое обхождение.

— Ты когда-нибудь вспоминаешь собственную мать? — спрашивает меня как-то Лука.

Мы умаялись, мы потрошим уже третью с утра деревушку.

— Все время. И сестру. И Данаю.

Под вечер, ставя на уши очередное селение, мы натыкаемся на тайные подземные хранилища съестных припасов — в основном это чечевица и рис. Ясное дело, все найденное реквизируется. Женщины голосят, уверяя, что умрут с голоду. Флаг выдает им армейские долговые расписки. Они таращатся, не понимая, что это такое.

— Когда мимо будет проходить наш обоз, предъявите обязательства казначею. Вам заплатят.

Елох переводит. Туземки щурятся и переглядываются, до них не доходит.

— За свои припасы вы получите двойную цену.

Старухи не понимают.

— Они все тут глухие тупицы.

21

По возвращении с «охоты на кроликов» мы видим, что четыре пятых армии переправляется через Оке, а весь лагерь охвачен радостным возбуждением. Возможно, война скоро кончится! Спитамен с Оксиартом прислали к Александру гонцов. Они взяли мятежного Бесса под стражу и готовы передать его нам, если наш царь заключит с ними достойный мир. Конечно, он такого случая не упустит. Соглашение может быть скреплено клятвенным договором в ближайшие Дни.

А вдобавок нас ожидает воистину царское поощрение — лошади.

Пока мы прочесывали долину, Александр с почестями распустил три фессальских кавалерийских отряда, это шестьсот шестьдесят человек. Они едут домой богатые, как князья, а их боевые кони остаются в армии и выставляются на продажу. Конечно, такая покупка никому из нас не по карману, но командование идет нам навстречу. Достаточно завербоваться на дополнительные полтора года службы, и ты получишь лошадь в рассрочку, причем по льготной цене.

— Можно брать, можно не брать, — говорит Стефан.

Как так не брать? Разумеется, мы берем и форсируем Оке в качестве полноправных ездовых пехотинцев. Нам дан приказ провести по окрестностям рейд, отлавливая бесхозных животных и компенсируя тем самым потери, понесенные нашим войском в горах и в каменистой пустыне. Александр вообще хочет к осени пополнить армейский табун семью тысячами лошадей. Боевых, запасных — каких угодно, лишь бы привычных к узде и седлу. К тому времени Афганистан станет частью его громадной державы, и армия до первого снега вновь возьмет курс на Гиндукуш, но уже с целью спуститься с гор в Индии, а не в какой-нибудь забытой всеми богами глухомани.

Я просто влюблен в мою лошадь. Это нисенская кобыла — молочного цвета с клеймом в виде барса на правой стороне крупа и с ласковым именем Хиона (Снежинка). Первый хозяин приобрел ее в Мидии за три таланта серебром, но мне она досталась вдвое дешевле. Выгодное приобретение. Моя чудесная девятилеточка может похвастать большим количеством шрамов, чем сам Александр. Стать у нее вроде обыкновенная, но шея крепкая, ноги длинные, грудь широкая, мощная. Ну и причуд, конечно, хватает. Ест эта привереда лишь из яслей, а с земли — не то что сена, не возьмет даже овса. Она вообще с заморочками. Ее пугает все белое. Она кусается. Она брыкается. Не дает себя стреножить и панически боится пчел. Зато любит груши, а тутовые ягоды готова лопать и лопать, пока ей худо не станет.

Но это первоклассная кавалерийская лошадь. Чувствует всадника, не артачится перед препятствиями (кустами, канавами или заборами) и, как по линеечке, держит место в строю. А несется как ветер, но при этом легко выполняет маневры — ну чисто ласточка в стае. Мне ее учить нечему, она сама меня учит. Короче, Снежинка — самая превосходная скаковая кобылка, которая у меня когда-либо была, и я отношусь к ней почти с той же нежностью, с какой вспоминаю родимую мать.

Причислены мы, как и прежде, к пехоте, однако получаем то же довольствие и ту же полевую надбавку, что и регулярная кавалерия. Еще у нас появляется подкрепленное казначейскими средствами право нанимать себе конюхов, что мы с великой охотой и делаем, только берем в услужение не мужчин, а… догадайтесь кого? Правильно, наших спутниц. Гилла теперь официально состоит при Луке, Шинар — при мне, а денежки остаются при нас.

И по степям мы рыщем вовсе небезуспешно — и одичавших скакунов ловим, и скупаем кое-что у племен. Степняки тоже считают, что войне скоро конец, а раз оно так, то ни к чему держать лишних лошадок. В мирное время их выгодней сбыть по-хорошему с рук. Не проходит и месяца, как мы обзаводимся неплохим табуном и кучей новых друзей. Возвращаясь с востока от Мараканды в расположение своей армии, мы гоним перед собой сотни три резвых и крепких коньков, а за нами пылят примерно столько же резвых и крепких туземцев. Среди них много бактрийцев, согдийцев, даже диких даанов и совсем уж безбашенных массагетов — все они так и рвутся наняться на службу к Главному Маку (нашему государю). Настроение у всех приподнятое, отношения самые доверительные.

Но как раз в этой-то благости и таится угроза.

Одному согдийскому головорезу приглянулась Шинар. Он предлагает за нее прекрасного жеребенка и, похоже, совершенно уверен, что я пойду на обмен. Дело к полуночи, возле нашей стоянки толчется десятка три дикарей, разгоряченных кумысом — перебродившим кобыльим молоком — и, понятное дело, ищущих, кому бы по-быстрому вставить. Ссориться с ними нам не с руки, потому как народ они горячий, обидчивый и любая размолвка может обернуться не просто шумной ссорой или обменом тумаками, а самым настоящим кровопролитием.

Я со всей уважительностью объясняю согдийцу, что Шинар моя жена.

Афганцы хохочут. Для них очевидно, что эта девушка ничьей женой быть не может, а их главарь ничуть не скрывает намерения, натешившись всласть, отдать ее своим дружкам.

— Какой изъян ты находишь в моем жеребенке? — спрашивает он, полагая, что я пытаюсь вздуть цену.

— Никакого. Это прекрасное животное.

Он поднимает ладони, как бы вопрошая: «Ну и в чем тогда дело?»

— Эта женщина, — повторяю я, — моя жена.

Малый закипает. Он считает, что над ним издеваются. Его гордость задета.

Уж и не знаю, чем бы все кончилось, но тут появляется Флаг и покупает у дикаря жеребенка, заплатив втрое больше того, что он стоит. Согдийцев это устраивает, и они, отвязавшись от меня, убираются к другим кострам.

Вроде бы все улажено, но Шинар страшно зла. Она уходит, не объяснив, чем я ее обидел. Гилла идет за ней, но уговорить вернуться не может.

На рассвете, когда мы снимаемся с места, Шинар нигде не видать. Кто-то нашел ее волосы, отрезанные и брошенные на землю. Что это значит, остается только догадываться.

Весь последующий день Гилла пытается растолковать мне, в чем дело. То, что согдийский головорез принял Шинар за шлюху, уже само по себе было достаточным оскорблением, напомнившим ей об ужасной уязвимости ее положения. Но когда я объявил ее своей женой, обида сделалась нестерпимой. Ведь всему свету, а главное, всем афганцам известно, что она мне не жена. Разве мыслимо снести такое?

Правда, до меня все-таки не доходит, в чем тут обида. Разве я не защитил Шинар от посягательств? Разве я не был готов пролить кровь за нее? Гилла вздыхает:

— Неужели ты настолько слеп, что не замечаешь, как она на тебя смотрит?

— О, пожалуйста, прекрати!

— Назвав Шинар своей женой, хотя это вовсе не так, да и несбыточно вообще, ты еще раз подчеркнул, как жалка ее участь. Что тут непонятного?

На другое утро Шинар возвращается. Она снова работает, возится с лошадьми, но со мной не разговаривает, прячет глаза. И помалкивает, почему отрезала свои волосы. Ну и ладно. Я, в конце концов, на войне, в трех тысячах миль от дома. Одно это уже драматично. Так на кой ляд мне дополнительные спектакли? Я отказываюсь участвовать в них.

Два дня спустя наша колонна добирается до Аданы, первой из Семи крепостей. Александр побывал здесь несколько дней назад: Адана сдалась без боя — на милость победителя и была этой милости удостоена. Царь принял крепость под свою руку и устремился дальше, к Яксарту, последнему рубежу бывшей Персидской державы. Там он намерен прекратить наступление, положив предел своему северному походу.

Гарнизоном в Адане стоят македонцы. От них мы с удовлетворением узнаем, что остальные шесть крепостей тоже не оказали сопротивления, в них уже размещены наши силы. Новости вообще только хорошие. Теперь, когда Бесс схвачен, его союзники дааны, саки и массагеты откочевывают в родные края за Яксарт, а бактрийцы и согдийцы разбегаются по своим деревням. Их предводители желают мира. Александр послал Спитамену и Оксиарту породистых скакунов и отрядил понимающих людей в Бактру за подобающими дарами. Вскоре он созовет в свой лагерь местную знать, объявит верховных вождей своими родичами, присвоит их сыновьям высокие армейские звания, а самих пригласит, если пожелают, принять участие в давно задуманном им индийском походе.

Наше подразделение добирается до Яксарта два дня спустя. Рядом с лагерем Александра сооружены новые, просторные загоны. Это только мы пригнали три сотни лошадей, всего же разъездными отрядами собрано более четырех тысяч голов, еще три тысячи захвачено в Семи крепостях. Если так пойдет и дальше, то дней через десять все потери армии во вьючных и верховых животных будут с избытком восполнены.

Причитающиеся нам деньги выплачиваются без задержки, и мы чувствуем себя богачами. Мало того что я гашу свои задолженности, так у меня остается достаточно средств и на обновление снаряжения, и на некоторые причуды Снежинки. Такое дело не грех отпраздновать, и у реки затевается пиршество, благо армию нагнал обоз, полный шлюх. Теперь всем, у кого нет постоянных подружек, не придется ворочаться в одиночестве ночью, ну а вина и дури у нас всегда выше крыши.

Я собираю букетик люпинов, хочу помириться с Шинар. Она мой скромный дар отвергает и уходит к реке.

Вот ведь занудство!

— Я для тебя просто подстилка! — выпаливает она, слыша мое сопение за спиной. — Думаешь, мне не известна ваша дурацкая поговорка? «Кто отправился за моря…» и так далее. Думаешь, я не знаю, что это значит?

Я осторожно бубню, что никогда, мол, не говорил ей такого, но Шинар меня словно не слышит.

— Это значит, — продолжает она, — что мы для вас скот, а не люди. Что бы вы ни вытворяли в чужой стороне, не имеет значения. Гилла ничто для Луки, я ничто для тебя.

— И из-за этого ты обрезала свои волосы?

— Да.

— И поэтому убежала?

— Да.

— И ты предпочла бы, — спрашиваю я, — чтобы я отдал тебя тому молодому бездельнику, а он после отдал тебя своим буйным дружкам?

Она говорит, что я несу вздор. Что я просто мастер переиначивать все в свою пользу.

— В свою? Может быть, мне не стоило цапаться с Ашем? Пусть бы лупил и лупил тебя до сих пор?

— Я не твоя жена!

— А какое это имеет значение? Кому от этого горячо или холодно?

Я хватаю ее за плечи.

— Шинар. Шинар…

— Ты меня в грош не ставишь. А ведь я спасла тебе жизнь!

В грош не ставлю? А как же дарик, за какой я купил ей свободу?

— Свободу? Зачем мне она?

И опять мне никак не понять, в чем загвоздка.

— Чего, в конце концов, ты от меня хочешь?

— Ничего. Я ничего не хочу от тебя.

Шинар начинает увязывать узелок. Мне сотни раз доводилось наблюдать ссоры солдат с их подружками. Никогда не думал, что и сам могу влипнуть во что-то такое, а вот на тебе — влип.

— Куда это ты собралась?

— А тебе что за печешь?

И снова меня дивит ее греческий.

— У кого это ты научилась так хорошо говорить?

— У тебя.

Доведенный до белого каления, я приказываю ей топать в лагерь. Она с вызовом складывает руки на груди и заявляет:

— Неужели ты так ничего и не понимаешь, Матфей? Я ведь лишилась всего. У меня теперь есть только ты.

И тут силы покидают ее. Я подхватываю строптивицу и, радуясь, что она не брыкается, начинаю нести всякий бред.

— Шинар, — шепчу я ей в ушко, — твоя красота с первого взгляда поразила меня. Твои глаза, твоя дивная кожа. Я помню все мелочи. Помню, как ветерок шевелил волосы у тебя на лице…

Вообще-то мне красноречие не присуще, я ведь все-таки не рапсод какой-нибудь и не лирик, но тут меня несет и несет, и, похоже, мои слова попадают туда, куда надо. Мало-помалу девчонка оттаивает. Я беру с нее обещание больше не убегать.

— А ты переживал, когда я ушла? — спрашивает она.

— Еще как. Не с кем стало ругаться.

К лагерю вверх по склону мы поднимаемся в полной гармонии, то есть в обнимку. Холодает тут быстро, и по вечерам женское тепло в этих краях всегда кстати. Даже более чем. Я уже с нетерпением думаю, как бы скорее закончить пирушку и завалиться в постель.

Но когда мы добираемся до костра, то застаем там отнюдь не полное разгуляево, а лишь двух угрюмцев — Тряпичника и Рыжего Малыша, сосредоточенно затаптывающих уголья. Кони уже оседланы, все парни вооружаются, надевают доспехи.

— Рыжий, эй, что случилось?

Появляется Флаг, он в седле и с копьем, на нем панцирь, шлем, в кулаке зажат повод. Мои снаряжение и оружие лежат на крупе Хионы, которую мой товарищ ведет за собой.

— Благодари нашего дорогого дружка Спитамена, — ворчит Флаг, — это он не дал нам повеселиться.

Как выясняется, Волк Пустыни вел переговоры лишь для отвода глаз, а потом под покровом ночи с четырехтысячным войском переправился через Яксарт, прошелся по всем Семи крепостям и перебил наши гарнизоны. Край объят пламенем. Да что там край — вся страна!

Флаг кидает мне мое барахло.

Похоже, эта война не закончена. Похоже, она еще не начиналась.