Солнце клана Скорта

Глава шестая ПОЖИРАТЕЛИ СОЛНЦА

Августовским утром 1946 года в Монтепуччио верхом на осле въехал какой-то мужчина. У него был длинный прямой нос и маленькие черные глазки. Но лицо было не лишено благородства. Он был молод, лет двадцати пяти, возможно, но его худое длинное лицо было сурово, что делало его старше. Долгожители деревни сразу вспомнили о Лучано Маскалдзоне. Незнакомец двигался так же медленно, словно и он шел к своей судьбе. Может быть, это какой-нибудь его потомок? Но приезжий прошел прямо в церковь, и прежде чем разобрать свои мешки, накормить осла или умыться самому, даже прежде чем выпить глоток воды и прилечь, он, к всеобщему изумлению, со всей силой зазвонил в колокола. В Монтепуччио прибыл новый кюре: дон Сальваторе, которого сразу же прозвали Калабрийцем.

В первый же день дон Сальваторе отслужил мессу в присутствии трех старух, которых любопытство подтолкнуло войти в церковь. Им хотелось посмотреть, как будет служить новичок. Они были поражены службой и рассказали в деревне, что молодой человек отслужил мессу с невероятной страстью. Это заинтриговало жителей Монтепуччио. На следующий день пришло на пять человек больше, и так было до первого воскресенья. А в воскресенье церковь оказалась полна. Пришли целыми семьями. Всем хотелось прикинуть, станет ли новый кюре тем человеком, который им подойдет, или же придется уготовить ему такую же судьбу, как судьба его предшественника. Казалось, дон Сальваторе ни капельки не был смущен. Во время мессы он произнес свою проповедь.

— Вы считаете себя христианами, — сказал он, — и пришли искать утешения у нашего Господа, потому что знаете: Он добрый и справедливый во всем, но вы вошли в Его храм с грязными ногами и нечистым дыханием. Я не говорю о ваших душах, они черны, как сепия каракатицы. Вы грешники. Вы родились грешниками, как и все мы, но вам нравится пребывать во грехе, как свинье нравится валяться в грязи. Когда несколько дней назад я вошел в эту церковь, я увидел толстый слой пыли на скамьях. Что же это за деревня, которая позволяет пыли покрывать жилище Господа? Кем вы вообразили себя, что повернулись спиной к нашему Господу? И не говорите мне о вашей бедности. Не говорите, что вы вынуждены дни и ночи трудиться, что работа в полях отнимает все ваше время. Я приехал из мест, где ваши поля выглядели бы райскими садами. Я приехал из мест, где самые бедные из вас казались бы принцами. Нет. Признайтесь, что вы погубили себя. Я знаю ваши крестьянские обычаи. Я догадываюсь, каковы они, глядя на ваши физиономии. Догадываюсь о ваших заклинаниях злых духов. О ваших деревянных идолах. Я знаю о ваших оскорблениях Всевышнего, ваших ритуалах невежд. Признайтесь в этом, куча хлама. Церковь может дать вам свое прощение и сделать из вас тех, кем вы никогда не были — истинными и честными христианами. Церковь может сделать это, потому что она добра к своим адептам, но это должно пройти через меня, я пришел сюда, чтобы изменить вашу жизнь. Если же вы будете упорствовать в своей низости, если вы будете избегать Церкви и презирать ее служителей, если вы и впредь будете предаваться своим дикарским ритуалам, слушайте, что произойдет тогда, и не сомневайтесь, это свершится: небо покроется тучами и тридцать дней и тридцать ночей летом будет лить дождь. Рыба уйдет из ваших сетей. Оливковые деревья погибнут. Ослицы будут рожать слепых кошек. И вскоре от Монтепуччио не останется ничего. Потому что такова будет воля Бога. Молитесь о Его милосердии. Аминь.

Все находившиеся в церкви были потрясены. Сначала послышался ропот. Тихими голосами выражали свое несогласие. Но мало-помалу снова воцарилась тишина, все вдруг почувствовали, что они заворожены, восхищены. А когда выходили из церкви, уже единодушно вынесли вердикт: «Да, это твердый характер. Не то что тот галантерейщик-миланец».

Дон Сальваторе был принят. Полюбили его торжественность. В нем была суровость земли Юга и недовольный взгляд бесстрашного человека.

Через несколько месяцев после приезда перед доном Сальваторе встало первое серьезное испытание: подготовка к престольному празднику в честь святого Элии. Уже за неделю до этого кюре не спал. Накануне праздника он, нахмурив брови, носился по деревне. Улицы были подготовлены к торжеству. Повесили цветные фонарики и гирлянды. Утром, едва пропел петух, от выстрелов пушки задрожали стены домов. Все было готово. Всеобщее возбуждение возрастало. Дети прыгали от нетерпения. Женщины уже готовили меню праздничных дней. Обливаясь потом в кухнях, они жарили, один за другим, ломти баклажанов для parmigiana[19]. Церковь была разукрашена. Деревянные изваяния святых вынесли, и они предстали перед прихожанами: святой Элия, святой Рокко и святой Микеле. Как требовал обычай, они были увешаны украшениями: золотыми цепочками и медальонами — приношениями, которые поблескивали в свете свечей.

В одиннадцать часов вечера, когда вся деревня собралась на корсо, благодушно попивая прохладительные напитки или лакомясь мороженым, вдруг послышался дикий крик и появился дон Сальваторе с побелевшими губами, почти в обморочном состоянии. Это был вопль раненого животного.

— Украли медальоны святого Микеле!

Вся деревня сразу онемела. Молчание длилось долго, каждый пытался осмыслить, что им сказал кюре. Медальоны святого Микеле. Украдены. Здесь, у них. В Монтепуччио. Это немыслимо.

А потом внезапно тишина сменилась глухим гневным ропотом, мужчины повскакивали со своих мест. Кто? Кто мог совершить подобное преступление? Кто? Это оскорбление всей деревни. Украсть у святого Микеле! Накануне праздника! Это наведет порчу на всех жителей Монтепуччио. Несколько человек пошли к церкви. Они расспрашивали тех, кто присутствовал на службе. Не заметил ли кто каких-нибудь чужаков? Чего-нибудь необычного? Проверили, не упали ли медальоны на пол, к ногам святого. Нет, ничего. Никто ничего не видел. А дон Сальваторе все продолжал причитать:

— Проклятие! Проклятие! Эта деревня — сборище преступников!

Он решил все отменить. Праздничную процессию. Мессу. Все.

Как и все в деревне, в доме Кармелы были потрясены. К ним пришел поужинать Джузеппе. За столом Элия все время ерзал на своем стуле. Когда мать наконец убрала его тарелку, он вдруг воскликнул:

— Вот это да! Видели бы вы лицо дона Сальваторе!

И он засмеялся каким-то странным смехом, который заставил побледнеть его мать. Она сразу все поняла.

— Это ты? Элия? — спросила она дрожащим голосом.

А Элия расхохотался еще пуще тем безумным смехом, который был хорошо знаком Скорта. Да. Это он. А все же хороша шутка! Какое лицо было у дона Сальваторе! А какая паника во всей деревне!

Кармела сидела бледная. Потом повернулась к брату и тихим голосом, словно она умирает, сказала:

— Я ухожу. Убей его ты.

Она поднялась и вышла, хлопнув дверью. И сразу же пошла к Доменико, все рассказала ему. А Джузеппе дал волю своему гневу. Он подумал о том, что будут говорить в деревне. О том, какой позор ляжет на них всех. Когда он почувствовал, что кровь в нем кипит, он встал и отдубасил племянника так, как никогда ни один дядюшка не лупил. Он до крови разбил ему бровь, расквасил губу. А потом усадил рядом с собой. Его гнев утих, но он не чувствовал ни малейшего облегчения. Сердце сжимала безутешная скорбь. Да, он отлупил его, но ничего не изменилось, все та же безысходность. И тогда, повернувшись к племяннику и глядя на его распухшее лицо, он сказал ему:

— Это был гнев дяди. Теперь оставляю тебя гневу деревни.

Он уже хотел уйти, предоставив племянника его судьбе, но, вспомнив что-то, остановился и спросил:

— Куда ты дел медальоны?

— У меня под подушкой, — ответил Элия, икая.

Джузеппе прошел в спальню сыновей Кармелы, сунул руку под подушку, достал мешочек, в который вор спрятал свои сокровища, и, смертельно огорченный, с поникшей головой и мрачным взглядом направился прямо в церковь. «Пусть праздник святого Элии все же состоится, — думал он. — Пусть святой покарает нас за то, что мы породили такого безбожника, но пусть праздник состоится».

Джузеппе не скрыл ничего. Он разбудил дона Сальваторе и, не дав ему времени прийти в себя, протянул медальоны со словами:

— Дон Сальваторе, я принес вам медальоны святого. Не стану скрывать от вас, кто преступник, Господь его уже знает. Это мой племянник Элия. Если он переживет взбучку, которую я ему задал, ему не останется ничего другого, как примириться с Господом прежде, чем жители Монтепуччио набросятся на него. Я ни о чем не прошу вас. Никакой поблажки. Никакой милости. Я пришел вернуть вам медальоны. Чтобы завтра, двадцатого июля, праздник в Монтепуччио состоялся как всегда, как бывало здесь с незапамятных времен.

Потом, не ожидая ответа кюре, который молча застыл, раздираемый одновременно радостью, чувством облегчения и гневом, он повернулся и пошел домой.

Джузеппе был прав, когда подумал о том, что жизнь его племянника в опасности. Непонятно откуда, но в ту же ночь по деревне пополз слух, что безбожник-вор — Элия Мануцио. И сразу же мужчины собрались, клянясь так наказать осквернителя святыни, что он запомнит это навсегда. Стали искать его.

Увидев идущую к нему в слезах сестру, Доменико первым делом схватился за пистолет, твердо решив воспользоваться им, если ему преградят путь. Он пошел в дом Кармелы, отыскал своего полупьяного племянника. Растолкав его и не дав ему времени даже умыться, он взвалил его на своего мула и отвез в маленький каменный сарайчик, что стоял посреди его оливковых полей. Бросил на циновку. Дал немного попить. И закрыл на всю ночь.

Наутро престольный праздник прошел, как всегда, торжественно. Казалось, никто не вспоминает о вчерашней драме. Доменико, как обычно, принял в нем участие. Во время шествия он нес изваяние святого Микеле и каждому, у кого было желание слушать его, говорил, что его выродок-племянник — презренное ничтожество, и если бы он не боялся пролить родную кровь, то убил бы его даже голыми руками. Никто ни на секунду не заподозрил, что он единственный, кто знает, где скрывается Элия.

На следующий день мужчины возобновили поиски преступника. Месса и шествие уже состоялись, главное было спасено, теперь оставалось наказать вора, да так наказать, чтобы всем было неповадно. Десять дней искали Элию. По всей деревне. Доменико каждую ночь ходил в его убежище. Он не говорил с ним. Или каких-нибудь два-три слова. Давал ему попить. Поесть. И уходил. Через десять дней поиски прекратили, и деревня успокоилась. Но о возвращении Элии в Монтепуччио не могло быть и речи. Доменико подыскал ему место у одного старого своего друга из Сан-Джокондо. У того было четверо сыновей, и все они тяжело работали в поле. Договорились, что Элия останется там на год и только после этого вернется в Монтепуччио.

Когда осла нагрузили всем необходимым, Элия повернулся к дяде и сказал:

— Спасибо, zio[20].

Глаза его были полны раскаянием. Дядя сначала ничего не ответил ему. Он смотрел, как над холмами поднимается солнце. Как его розоватый свет окрашивает их гребни. Потом обратился к племяннику, и его слова Элия запомнил навсегда. В свете рождающегося дня Доменико сказал ему то, что считал своей продуманной мудростью:

— Ты ничто, Элия. Как и я тоже. Только наша семья — вот что идет в счет. Без семьи ты стал бы мертвецом, а Земля продолжала бы вертеться, даже не заметив твоего исчезновения. Мы рождаемся. Мы умираем. И в этом промежутке есть только одно, что идет в счет. Ты и я, взятые в отдельности, — ничто. Но Скорта, все Скорта, — это уже нечто. Вот почему я тебе помог. Только поэтому. И отныне ты должник. Ты в долгу перед всеми, кто носит такое же, как и ты, имя. Когда-нибудь, может быть, через двадцать лет, ты отдашь этот долг. Оказав помощь кому-нибудь из наших. Вот поэтому я спас тебя, Элия. Когда ты станешь кем-то лучшим, чем ты есть сейчас, мы будем нуждаться в тебе, как нуждаемся в каждом из наших сыновей. Не забывай этого. Ты — ничто. Имя Скорта — вот что главное в твоей жизни. А теперь иди. И пусть Бог, твоя мать и деревня простят тебя.

Исчезновение брата повергло Донато в меланхолию, он затаился, как волчонок. Ни с кем не разговаривал. Не играл. Целыми днями неподвижно сидел на корсо и, когда Кармела спрашивала его, что он делает там, неизменно отвечал одно и то же:

— Я жду Элию.

Это внезапное одиночество, которое было ему навязано, перевернуло в глазах ребенка мир. Если Элии нет больше с ним, мир стал скверный и скучный.

Как-то утром, сидя с чашкой молока в руке, Донато очень серьезно посмотрел на мать и спросил:

— Мама…

— Что? — отозвалась она.

— А если я украду медальоны святого Микеле, я тоже буду там, где Элия?

Вопрос привел Кармелу в ужас. Она застыла с открытым ртом. Потом поспешила к Джузеппе и все рассказала ему. И еще добавила:

— Пеппе, ты должен заняться Донато, иначе и он совершит какое-нибудь преступление. Или по крайней мере уморит себя голодом. Он ничего не хочет есть. Он говорит только о своем брате. Возьми его с собой, сделай так, чтобы он улыбался. В его возрасте не должен быть такой мертвый взгляд. Этот мальчик полон печалью мира.

Джузеппе согласился. В тот же вечер он пришел за племянником и увел его на пристань, где они сели в лодку. Когда Донато спросил, куда они поплывут, Пеппе ответил, что для него пришла пора кое-что понять в жизни.

Скорта занимались контрабандой. Издавна. Началось это во время войны. Продовольственные талоны серьезно тормозили торговлю. То, что количество сигарет, которые можно было продать, строго лимитировалось, выводило Кармелу из равновесия. Начала она с английских солдат, которые охотно обменивали несколько блоков сигарет на ветчину. Надо было лишь найти среди них некурящих. Потом Джузеппе установил связи с Албанией. По ночам причаливали лодки, полные сигарет, украденных с государственных складов или других табачных магазинов региона. Контрабандные сигареты стоили дешевле и позволяли держать черную кассу, которую скрывали от налоговых органов.

Джузеппе решил вовлечь Донато в контрабанду, для мальчика это было впервые. Не спеша взмахивая веслами, они плыли к небольшой бухте Цьяна. Там их уже ждала маленькая моторная лодка. Мужчина, с которым поздоровался Джузеппе, по-итальянски говорил плохо. Они перегрузили в свою лодку десять коробок сигарет. Потом, спокойной ночью, которая уже окутала водную гладь, вернулись в Монтепуччио. Не сказав друг другу ни единого слова.

Когда они причалили к пристани, произошло нечто неожиданное. Донато не захотел выйти из лодки. Он сидел, скрестив руки, и вид у него был решительный.

— Что такое, Донато? — удивленно спросил Джузеппе.

Мальчик долго смотрел на него, потом серьезным голосом спросил:

— Ты часто делаешь это, zio?

— Да, — ответил Джузеппе.

— И всегда ночью?

— Да, всегда ночью.

— Значит, так ты зарабатываешь деньги?

— Да.

Какое-то время мальчик молчал. Потом твердым голосом, который не оставлял никаких сомнений, заявил:

— Я тоже хочу делать это.

Эта ночная поездка была для него счастьем. Плеск волн, темень, тишина… В этом было что-то таинственное и священное, что перевернуло ему душу. Скользящая по течению лодка. Ночь. Тайна как ремесло. Это показалось ему баснословной свободой и отвагой.

Когда они шли домой, Джузеппе, взволнованный заявлением племянника, обнял его за плечи и сказал:

— Приходится выкручиваться, Донато. Помни об этом. Выкручиваться. Не скрою, это незаконно, запрещено и опасно. Но что делать, надо кормить семью, вот и все.

Мальчик задумался. В первый раз дядя разговаривал с ним так серьезно. Он слушал, не зная, как отнестись к этому откровению, слушал молча, и его охватывало чувство гордости, ведь дядя говорил с ним как с мужчиной, достойным того, чтобы с ним обсуждать что-то важное.

Доменико был единственным человеком, кто виделся с Элией за время его годичного изгнания. Если для всех в деревне кража медальонов святого Микеле была оскорбительной пощечиной, то для Доменико она стала поводом иными глазами посмотреть на племянника. Что-то в его поступке ему даже пришлось по душе.

Когда кончался год со дня кражи медальонов святого Микеле, Доменико неожиданно появился в семье, которая приютила Элию, вызвал его и, когда тот вышел, взял его под руку и увел в холмы. Они шли медленно, тихо беседуя. Потом Доменико повернулся к Элии и, протянув ему конверт, сказал:

— Элия, через месяц, если все будет хорошо, ты сможешь вернуться в деревню. Думаю, тебя примут там. Уже никто не вспоминает о твоем преступлении. Скоро снова будет праздник святого Элии. Через месяц, если захочешь, ты опять сможешь быть с нами. Но я приехал предложить тебе другое. Вот. Возьми этот конверт. Там деньги. Много денег. На них можно прожить полгода. Возьми его. И уезжай. Куда хочешь. В Неаполь. В Рим. Или в Милан. Если тебе не хватит, я пришлю тебе еще. Пойми меня правильно, Элия, я тебя не гоню. Но хочу, чтобы ты сам сделал выбор. Ты можешь стать первым Скорта, который покинет родные края. Ты один способен на это. Твоя кража доказала это. Ты смелый. Изгнание заставило тебя повзрослеть. Больше тебе ничего не надо. Я никому ничего не сказал. Твоя мать ничего не знает. Мои братья тоже. Если ты решишь уехать, я сам все объясню им. А теперь слушай, Элия, слушай, тебе остается один месяц. Я отдаю тебе конверт. Я хочу, чтобы ты все обдумал.

Доменико поцеловал племянника в лоб и обнял его. Элия был ошеломлен. В нем боролись желание и страх. Он представлял себе вокзал Милана. Большие города севера страны, окутанные облаками фабричных дымов. Одинокую жизнь в чужих краях. Он не мог найти свою дорогу в этом нагромождении образов. Дядя назвал его Скорта. Что хотел он сказать этим? Может, он просто забыл, что его фамилия — Мануцио?

Через месяц ранним утром, когда солнце еще только начинало согревать камни, в дверь красивого дома Доменико постучали.

Доменико пошел открыть. Перед ним стоял Элия. Он сразу протянул дяде конверт с деньгами.

— Я остаюсь здесь, — сказал он.

— Я так и знал, — ответил Доменико тихим голосом.

— Откуда?

— Сейчас хорошая погода, — ответил Доменико.

И так как Элия не понимал, он знаком пригласил его пройти в дом, дал ему воды утолить жажду и объяснил:

— Хорошая погода. Весь месяц жарит солнце. Ты не мог уехать. Когда на небе царит солнце, заставляя трещать камни, тут уж ничего не поделаешь. Мы слишком любим эту землю. Она не дает ничего, она более бедна, чем мы, но, пока ее согревает солнце, никто из нас не может покинуть ее. Мы рождены солнцем, Элия. Его жар у нас в крови. Насколько помнят наши тела, оно всегда было с нами, согревало нашу кожу с младенчества. И мы не перестаем пожирать его, кусать всеми своими зубами. Оно везде. В фруктах, которые мы едим. В нашем улове. В оливках. В апельсинах. Это его аромат. С маслом, которое мы пьем, оно попадает в наше нутро. Оно в нас. Мы — пожиратели солнца. Я знал, что ты не уедешь. Если бы в последние дни шел дождь, да, может, уехал бы. Но при таком солнце это невозможно.

Элия с изумлением слушал эту доктрину Доменико, которую тот излагал с некоторой выспренностью, словно желая показать, что сам верит в нее лишь наполовину. Доменико был счастлив. Он хотел высказаться. Это была своего рода благодарность Элии за то, что он вернулся. И тогда заговорил Элия:

— Я вернулся ради тебя, zio. Я не хотел когда-нибудь услышать весть о твоей смерти в дальних краях, по телефону, и плакать в одиночестве где-нибудь в Милане. Я хочу быть здесь. Рядом с тобой. Хочу учиться у тебя.

Доменико слушал племянника с грустью в глазах. Конечно, он был счастлив выбором Элии. Конечно, многие ночи он молился, прося, чтобы Элия не уехал, но что-то наводило его на мысль, что это возвращение — капитуляция. Оно напомнило ему их нью-йоркское поражение. Выходит, никогда ни один Скорта не сможет покинуть эту несчастную землю. Никогда ни один Скорта не избавится от солнца Апулии. Никогда.

Когда Кармела увидела сына, который шел в сопровождении Доменико, она перекрестилась и возблагодарила небо. Элия вернулся. После более чем годового отсутствия. Он решительным шагом шел по корсо, и никто не преграждал ему путь. Никто не роптал. И мужчины не собирались за его спиной. Монтепуччио простило его.

Донато, вопя от радости, первым поспешил обнять Элию. Его старший брат вернулся. Он хотел поскорее рассказать ему обо всем, чему научился в отсутствие брата: о ночных походах в море, о тайниках для хранения нелегальных сигарет. Он хотел все рассказать ему, но пока лишь молча сжимал его в объятиях.

Жизнь в Монтепуччио пошла своим чередом. Элия вместе с матерью работал в табачной лавке. Донато каждый день спрашивал дядю Джузеппе, может ли он пойти с ним в море, так настойчиво, что добрый дядюшка взял за правило каждый раз брать его с собой в ночной поход.

Как только Элии выпадал случай, он отправлялся к Доменико в его владения. Старший Скорта с годами все больше старел. Суровый и замкнутый, он превратился в доброго голубоглазого старика, не лишенного тем не менее благородной красоты. Его страстью всегда были оливковые деревья, и он сумел реализовать свою мечту: стал владельцем многих гектаров оливковой рощи. Больше всего он любил созерцать эти вековые деревья, когда жара спадает и ветер с моря слегка колышет их листья. Теперь он занимался только своими оливами. Он постоянно твердил, что оливковое масло — спасение Юга, и, глядя, как оно течет из бутылок, не мог удержаться от довольной улыбки.

Когда Элия навещал его, Доменико приглашал его посидеть на большой террасе. Просил принести несколько ломтей белого хлеба, бутылку масла собственного изготовления и сосредоточенно вкушал его, словно нектар.

— Оно из золота, — говорил он. — Те, кто считает, что мы здесь бедные, никогда не пробовали ломтя хлеба, сдобренного нашим оливковым маслом. Это все равно что принимать пищу в наших холмах, когда чувствуешь и камни, и солнце. Оно искрится. Оно прекрасно. Густое, жирное. Оливковое масло — кровь нашей земли. Те, кто обзывает нас мужланами, должны только посмотреть, какая кровь течет в наших жилах. Она теплая и благородная. Вот поэтому мы — крестьяне с чистой кровью. Из бедных деревень, с лицами, изборожденными от солнца морщинами, с загрубевшими руками, но с открытым взглядом. Смотри на высохшую землю, что окружает нас, и наслаждайся этим великолепным маслом. Но между этой землей и этим маслом — людской труд. И оно, наше масло, тоже чувствует это. Пот нашего народа. Загрубевшие руки наших женщин, которые собирают оливки. Да, это благородные руки. Из-за них оно так хорошо. Может, мы несчастные, невежественные, но за то, что мы делаем масло на камнях, за то, что мы делаем так много, имея так мало, мы будем спасены. Бог умеет распознать тружеников. И наше масло будет нашей защитой.

Элия ничего не ответил. Но эта терраса в холмах, эта терраса, где он любил сидеть со своим дядей, была единственным местом, где он чувствовал, что живет. Здесь он дышал полной грудью.

Доменико все реже и реже появлялся в деревне. Он предпочитал сидеть на стуле в тени своих олив и смотреть, как небо меняет краски. Но была одна встреча в деревне, которую он не пропускал ни при каких обстоятельствах. Каждый день в семь часов вечера он встречался со своими братьями Раффаэло и Джузеппе на корсо Гарибальди. Они усаживались на террасе кафе, всегда одного и того же — «Да Пиццоне», где у них был постоянный столик. Пеппино, хозяин кафе, присоединялся к ним, и они играли в карты. С семи до девяти часов. Это было священно для них. Они смаковали «Сан Биттер» или водку, настоянную на артишоках, и шумно, с криками и смехом, шлепали картами по деревянному столу. Они вопили. Всячески обзывали друг друга. Проклинали небо, когда проигрывали партию, или благодарили святого Элию и Мадонну, когда выпадала удача. Они провоцировали друг друга, смеялись над теми, кому не повезло, хлопали друг друга по спине. Да, в такие минуты они были счастливы. Когда стаканы нечем было наполнять, Пеппино приносил еще. Обсуждали деревенские новости. Джузеппе подзывал мальчишек, что крутились поблизости, они все называли его zio, потому что он всегда давал им монетку, чтобы они полакомились жареным миндалем. Они играли в карты, и время для них не существовало. Они были здесь, на этой террасе, когда вечерний летний воздух приятен, они были дома. Остальное не в счет.

Как-то июньским вечером Доменико не появился в семь часов в «Да Пиццоне». Его подождали немного. Тщетно. Раффаэле и Джузеппе почувствовали недоброе. Они поспешили в табачную лавку, чтобы спросить, не видел ли Элия дядю. Нет, не видел. Тогда они побежали к усадьбе Доменико, уже уверенные в глубине души, что их там ожидает самое худшее. Они нашли брата, он сидел на стуле среди олив, его руки безвольно свешивались, голова склонилась на грудь, шляпа валялась на земле. Он был мертв. Умер спокойной смертью. Легкий теплый ветерок тихо шевелил его волосы. Оливы вокруг него защищали его от солнца, а их листья что-то тихо нашептывали ему.

— После смерти Мими я все время думаю об одном…

Джузеппе сказал это тихим голосом, опустив глаза. Раффаэле взглянул на него, ожидая, что последует за этим признанием, потом, видя, что Джузеппе молчит, ласково спросил:

— О чем?

Джузеппе поколебался немного, потом решился:

— Были ли мы когда-нибудь счастливы?

Раффаэле посмотрел на брата с сочувствием.

Смерть Доменико неожиданно очень подкосила Джузеппе. После похорон он как-то сразу состарился, утратил свою полноту, которой славился всю жизнь и которая даже в зрелые годы придавала ему вид молодого человека. Смерть Доменико — это был звонок самому Джузеппе, что теперь следующий — он, и он знал об этом, готовился к этому. Раффаэле спросил брата:

— И как? Как ты отвечаешь на этот вопрос?

Джузеппе молчал, словно ему на исповеди предстояло признаться в каком-нибудь преступлении. Казалось, он никак не может решиться.

— Вот так, — сказал он робко. — Я все обдумал. Я попытался составить список счастливых дней, которые я пережил.

— И много их?

— Да. Много. Словом, я думаю, достаточно. День, когда мы купили табачную лавку. Моя свадьба. Рождение Витторио. Моих племянников. Моих племянниц. Да. Они есть.

— Так почему же ты так печалишься?

— Да потому, что когда я пытаюсь в этом списке отыскать одно, самое запомнившееся, ты знаешь, что вспоминается мне первым?

— Нет, не знаю.

— Тот день, когда ты в первый раз пригласил нас всех на trabucco. Вот что запомнилось. Это пиршество. Мы пили и ели как блаженные.

— Pancia piena? — со смехом спросил Раффаэле.

— Да. Pancia piena, — ответил Джузеппе, и глаза его увлажнились.

— Так что же в этом грустного?

— А что ты скажешь, — ответил Джузеппе, — о человеке, который в конце своей жизни заявляет, что самым счастливым днем в его жизни был день, когда он объедался? Неужели нет больших радостей в жизни мужчины? Не есть ли это знак того, что такая жизнь жалка? И не должен ли я стыдиться ее? И тем не менее, уверяю тебя, каждый раз, когда я думаю об этом, именно этот день приходит мне на ум. Я помню все. Risotto с дарами моря, которое таяло во рту. Твоя Джузеппина в небесно-голубом платье. Она была так красива и без устали бегала от стола на кухню и обратно. Вспоминаю тебя у плиты, обливающегося потом, словно ты работал в шахте. И потрескивание рыбы на гриле. Вот видишь, прошла целая жизнь, и это — лучшее воспоминание. Разве я не самый несчастный из людей?

Раффаэле выслушал его со вниманием. Слова брата заставили его заново пережить это пиршество. Снова пережить радостное чувство братства Скорта. Он словно увидел блюда, передаваемые из рук в руки. Счастливые лица оттого, что они за трапезой все вместе.

— Нет, Пеппе, — сказал он брату, — все было правильно. Кто может похвастаться, что когда-нибудь познал такое счастье? Нас не так много. Но почему надо относиться к этому с презрением? Потому, что мы пиршествовали? Потому, что там стоял запах жареного и наши рубашки были заляпаны томатным соусом? Счастлив тот, кто был на том обеде. Мы были все вместе. Мы ели, спорили, кричали, смеялись и пили, как все люди. Мы сидели бок о бок. Это были драгоценные минуты, Пеппе. Ты прав. Я дорого бы дал за то, чтобы снова познать это счастье. Снова услышать ваш громкий смех в запахе жареных лавровых листьев.

Доменико ушел первым, но и Джузеппе ненамного пережил брата. Через год он неудачно упал на лестнице в старой деревне и потерял сознание. Единственная больница Гаргано была в Сан-Джованни Ротонде, в двух часах езды от Монтепуччио. Джузеппе уложили в карету «скорой помощи», и она с сиреной помчалась через холмы. Минуты текли медленно. Джузеппе слабел. После сорока минут пути карета «скорой помощи» уже выглядела крошечной точкой на каменистых просторах. Джузеппе вдруг очнулся, открыл глаза. Ненадолго. Он повернул голову к санитару и с решимостью умирающего сказал ему:

— Через полчаса я умру. Я знаю это. Через полчаса. Дольше я не протяну. Мы не успеем доехать до больницы. Поэтому поверните назад и поезжайте как можно скорее. Вы еще успеете довезти меня до моей деревни. Я хочу умереть там.

Оба санитара, ехавшие в машине, отнеслись к его словам как к последней воле умирающего и повиновались. Развернувшись в холмах, «скорая помощь» с воем сирен двинулась обратно, в Монтепуччио. Она успела доехать, воля Джузеппе была выполнена, он умер на главной площади деревни, среди своих, удивленных возвращением кареты «скорой помощи», которая отступила перед смертью.

Кармела надела траур навсегда. То, чего она не сделала, потеряв мужа, она сделала после смерти братьев. Раффаэле тоже был безутешен. Как если бы у него отрубили все пальцы на руке. Он бродил по деревне, не зная, что делать. Он думал только о братьях. Каждый день он приходил в «Да Пиццоне», говорил своему другу:

— Скорее бы мы соединились с ними, Пеппино. Они оба там, мы оба здесь, и никто теперь не может поиграть в карты.

Он каждый день ходил на кладбище и часами говорил там с усопшими. Как-то он привел туда своего племянника Элию и у могил двух его дядей решился на разговор с ним. Он долго откладывал этот разговор, ему казалось, что он не должен никого учить, ведь он так мало видел в жизни. Но в свое время он дал слово. Время идет, и он не хотел умереть, не сдержав его. И теперь, у могилы своих братьев, он обнял племянника за шею и сказал ему:

— Мы были не лучше и не хуже, чем другие, Элия. Но мы старались стать кем-то. Это главное. Всеми своими силами мы старались. Каждое поколение. Что-то построить. Упрочить то, чем владеем. Или увеличить его. Заботиться о своих. Каждый старался делать все как можно лучше. Надо всегда стараться, и все. Но никогда ничего не следует ждать, если остановишь бег. Ты знаешь, что наступает, когда останавливаешь бег? Старость. И ничего другого. Так вот, слушай, Элия, слушай своего старого дядю Фелучче, который совсем ничего не знает, никогда не учился. В работе до пота есть своя польза. Это я тебе говорю. Потому что лучшие минуты жизни — это когда работаешь до пота. Когда бьешься за что-то, когда работаешь день и ночь, словно проклятый, и у тебя нет времени побыть с женой или со своими детьми, когда ты потеешь, создавая то, что хочешь, ты переживаешь самые прекрасные минуты своей жизни. Поверь мне. Для твоей матери, твоих дядей и меня ничто не сравнится с теми годами, когда у нас не было ничего, ни единой монетки в кармане, а мы создавали табачную лавку. Это были трудные годы. Но для каждого из нас это были самые лучшие дни нашей жизни. Мы трудились, мы были голодны, как волки. Надо работать до пота, Элия. Помни это. Ведь когда остановишься, все так быстро приходит к концу, поверь мне.

На глазах Раффаэле сверкнули слезы. Воспоминания о братьях и о тех славных годах, когда они жили, все деля поровну, растрогало его, словно ребенка.

— Ты плачешь? — спросил потрясенный его слезами Элия.

— Да, amoro di zio[21], — ответил Раффаэле, — но это хорошо. Поверь мне. Это хорошо.

Я уже сказала вам, дон Сальваторе, что я в долгу перед своими братьями. В огромном долгу. Я знала, что мне потребуются годы, чтобы выплатить его. Может быть, вся моя жизнь. Меня это не тревожило. Это была как бы моя обязанность. Но я никогда не предполагала, что когда-нибудь не захочу расплачиваться. А ведь я поклялась себе отдать им все. Работать всю жизнь и отдать им все, что накопила. Я поклялась быть только сестрой. Только ею. И я ею была, дон Сальваторе. Была сестрой. Всю жизнь. Мое замужество ничего не изменило. И доказательство тому — что скажут люди, узнав о моей смерти. Они не скажут: «Умерла вдова Мануцио». Никто не знает, кто такая вдова Мануцио. Они скажут: «Умерла сестра Скорта». И все поймут, что это я, Кармела. И я счастлива, что будет так. Я — сестра Скорта. Я всегда была ею. Сестрой моих братьев. Антонио Мануцио дал мне свою фамилию, но я этого не хотела. Нехорошо так говорить, да? Но я никогда не переставала быть Скорта. Антонио просто прошел через мою жизнь.

Я была счастлива только тогда, когда рядом со мной были братья. Три моих брата. Когда мы были вместе, нам все казалось по плечу. Я думала, что так будет всегда. Но я ошиблась. Жизнь продолжалась, и время постепенно изменило все. Оно сделало меня матерью.

У нас у всех есть дети. Клан разросся. Я не заметила, как все стало меняться. Родились мои сыновья. Я стала матерью. И с этого дня превратилась в волчицу. Как все матери. Все, что я делала, предназначалось для них. Все, что я копила, — для них. Я все хранила для Элии и Донато. Волчица, дон Сальваторе. Которая думает только о своих детенышах и кусает всех, кто к ним приближается. У меня был долг, неоплаченный долг. Но теперь то, что я должна была отдать братьям, предстояло отнять у сыновей. Какая мать смогла бы пойти на это? И я поступила так, как поступили бы все матери. Я забыла о долге, я боролась за своих детей. По вашему взгляду я вижу, что вы меня почти прощаете. Так делают матери, и это нормально, скажете вы, все отдавать детям. Но я разорила своих братьев. Это я, дон Сальваторе, я помешала им прожить жизнь так, как они мечтали. Из-за меня они уехали из Америки, где нашли бы свое счастье. Из-за меня они вернулись на эту землю, которая не дает ничего. Об этом долге я не имела права забыть. Даже ради своих детей.

Доменико, Джузеппе и Раффаэле… Я любила их. Я их сестра, дон Сальваторе. Но сестра, которая стала для них только уродливым образом неудачи.