Солнечные часы с кукушкой

Сутулое седое солнце

Бредёт по кругу.

Февральский ветер в кронах сосен

Играет фугу.

Пустая площадь, где крыша с флагом.

Воронья стая.

Склонилась память над фолиантом,

Года листая…

Под слоем пыли в комнате закрытой

стихи в обложках и картинки в рамках,

и золушки в своих картонных замках,

и чёрный флаг с разбитого корыта.

Он, этот флаг, простреленный в боях,

проглажен утюгом и в шкаф уложен,

где маска, алый плащ, кинжал без ножен

и Часослов с крестами на полях.

А на столе, в конверте – грампластинка,

смешной фокстрот (да кто ж его не знал!),

разбитая печатная машинка,

полглобуса (как мира половинка),

засохший фрукт и вахтенный журнал.

И прочий хлам. Ведь сколько не крути,

но на пути необратимо длинном,

где паруса пропахли нафталином,

других следов не различить… почти…

Будто дым от небесного пороха

невесомо плывут облака.

Извлекаю себя из-под вороха

обстоятельств со дна сундука.

Вынимаю надежды бесплодные,

отлинявшие и старомодные,

потому что не носят давно

эти в розовых рюшах фасоны,

эти туфли…

Иные резоны

правят миром.

Но мне всё равно.

Буду штопать, прилаживать латки,

разбирать кружева и перчатки,

пояса и атласные ленты,

и тетрадки, где шёпот стихов,

будто звук уходящих шагов.

Так уходят на дно континенты

в мир забвения, в толщу веков.

Всё проходит: потопы и громы.

Этот мир, непомерно огромный,

словно щепочку крутит Река.

Над причалами воют сирены,

дуют в парус ветра перемены

и иные зовут берега.

Порвались, перепутались нити.

Но останусь верна Атлантиде:

там, в прозрачно-зелёном зените,

невесомо плывут облака…

Это может быть элементарно,

и прощенья не за что просить:

очаруюсь берегом янтарным,

и забуду северную стыдь.

Позабуду всё: как ветер свищет,

как мерцают искры над трубой:

оставляя старое жилище,

пыльный хлам не тащат за собой.

Если покупаешь платье новое,

ветхое тряпьё порви – и в печь!

Только память, голова садовая,

уголья останется стеречь.

Ворошить ещё не догоревшее,

даже если нечему гореть.

Забыто́е и заледеневшее

у огня пытаться отогреть:

лунный луч на вышитой подушке,

за окном укрытый снегом сад…

Так сентиментальные старушки

распашонки детские хранят.

Он мне опять приснился, старый дом,

где бродят тени на кошачьих лапах,

а в воздухе прозрачном и густом

висят пылинки и конфетный запах.

Входная дверь простуженно скрипит.

Мои шаги неверны и неловки.

А что-то очень жуткое на вид

под покрывалом прячется в кладовке.

И что-то стонет там, на чердаке,

как будто черти вышибли окошки,

и домовой в бумажном колпаке

порезал о стекло босые ножки.

Вздохнёт рояль, тяжёлый и больной,

сыграть захочет Баха или Листа,

но чья-то тень со сгорбленной спиной

в углу за печкой кашляет и злится.

Утешится, уснёт печальный гном —

на пухлых щёчках розовые пятна.

И только осень плачет под окном.

А кто её обидел – непонятно…

Скрипела рама. Ветер выл.

Озябший дождь чечётку бил.

Водопроводная труба уже взяла четыре ноты.

Кряхтел и охал старый клён,

летели листья на балкон,

и заползала в скучный дом тоска осенней непогоды.

Щенок устал и спал в углу.

Валялась обувь на полу.

На кухне капала вода. На тумбочке стояли розы.

Журчало с потемневших крыш.

В стенном шкафу шуршала мышь,

а кот за этим наблюдал, удобной не меняя позы.

За стенкой мучили баян,

в три горла пели про туман.

Фальшивым дискантом вдали перекликались электрички.

Дождь перестал часам к пяти.

Но было некуда идти.

И лишь будильник на столе бежал куда-то по привычке.

Ранние сумерки, признаки осени.

Призраки прошлого в лиственном шорохе.

Будто сорвали и под ноги бросили

клочья афиш. И рекламные сполохи

гаснут в каких-то иных измерениях.

Там по-кошачьи урчит непогода.

Там каждый вечер – канун воскресения.

И дня рожденья. И Нового года.

Память – печали осенней наперсница.

В тёмной аллее рассыпано золото.

Робкий фонарь неуверенно светится.

Жухнет трава в ожидании холода.

Зябнут на окнах помытые кактусы.

Месяц – фасолька. А звёзды – горошины.

Свет ночника фиолетово-сказочный.

И леденцы под подушку положены.

Шлагбаум. Ржавая чугунка.

Рассеянный осенний сплин.

Попутчик, долговязый юнга,

свистит про остров Сахалин.

Он прав… хоть врёт в известной мере

про широту и синеву.

Но мы должны во что-то верить,

чтоб удержаться на плаву.

О, Господи, Отец Небесный!

В трясучем, стареньком авто

заводятся такие бесы,

похожие на чёрте что…

Чёрт знает как, бог весть откуда,

по капельке и по чуть-чуть

в кровь затекает муть и смута

и выворачивает суть.

В пустую голову поэта

такая лезет чепуха,

что, Бог, избави от греха…

(особенно, когда без света!)

…Про райский остров Сахалин

свистит голубоглазый юнга.

Святой отец, как сукин сын,

в углу, с фонариком, один

листает постулаты Юнга.

Мы ждём. Вагоны катят мимо.

Флажок и надпись на трубе.

Фантазии под слоем дыма

мерцают сами по себе,

поскольку нам даётся свыше

безумие. Как статус-кво.

И тихо-тихо едет крыша

пока неясно у кого.

Суров Владыка Мирозданья:

он руку не протянет мне,

приняв за пошлое кривлянье

истошный вопль души во тьме,

он намекнет на близость ада:

мол, жизнь – опасная игра!

А мне не так уж много надо:

семь капель, ломтик шоколада

и спать спокойно до утра.

Кто-то ходит мимо, рядом.

Жутко в комнате одной.

Только смотрит мутным взглядом

Ночь с обломанной луной.

Только жалобные песни

На печи мурлычет кот.

В этой комнате лет двести

Одиночество живёт.

Шестикрыло и двурого,

Лук и стрелы за спиной —

Без лицензии и срока

Всё охотится за мной.

Как бездарная реклама,

Как навязчивый сосед.

Со времён отца Адама

На него управы нет!

И никто, хоть напрочь сгину,

Не откликнется на крик.

Лишь печально квасит мину

В тусклом зеркале двойник.

Да безлика и прозрачна,

Как бутылка без вина,

Из-за шторы смотрит мрачно

Чья-то тень. И тишина.

На весь квартал – один пожухлый флаг.

А ветер воротами – бряк, да бряк…

Единственный фонарь – и тот контужен.

На весь подлунный мир – одна луна.

И старый дед в галошах у окна

совсем один и никому не нужен.

Как старый дом, подписанный на слом,

где пахнет самопальным табаком.

В плетёной клетке канарейка свистнет.

Давно молчит на полке телефон.

И жизнь не жизнь – какой-то странный сон,

где от желаний мало что зависит.

И всё не так… как будто бы назло…

И озеро трясиной заросло.

И под окошком спилены берёзы.

И кинескоп у «Горизонта» сел.

И старый пёс уж год, как околел…

Такой был верный… вспомнишь – в горле слёзы…

Так жалок, одинокий и хромой,

на вате шапка летом и зимой,

Что дразнят ребятишки «серый Волька».

Когда б видали эти пацаны,

какой он был, вернувшийся с войны:

два метра росту. А медалей сколько!

Гармошка, кудри. Гвардии матрос.

И девочки, влюблённые до слёз.

Куда всё подевалось, интересно?

Жизнь кончилась. Осталась маята:

как маятник, один: туда-сюда…

А стрелки зацепились. И ни с места.

Ни шпаги от Дюма, ни карт от Жюля Верна.

Всё сон припорошил. (Смешной романтик, спи!)

И уползает в тень портовая таверна,

как усмирённый волк на якорной цепи.

Усталый пианист с манерами пирата,

чья гордая душа висит на волоске,

над пламенем свечи прищурившись куда-то,

нас топит, как котят, в нахлынувшей тоске.

У праздничных витрин – весёлая толкучка.

И, зазывая всех на шумный маскарад,

афиша на столбе, как преданная Жучка,

ободранным хвостом виляет невпопад.

А память всё верна тому тысячелетью,

перебирая хлам из ветхого ларца.

Но бешеных коней осаживая плетью,

уж рвётся новый век, гарцуя у крыльца.

Мерцают миражи неоновых созвездий

и хлещут по щеке промёрзшего окна.

Вздыхает и ворчит глухая дверь в подъезде,

что были на земле и лучше времена.

А нынче всё не так. И сами мы другие.

На ёлке во дворе не так горит звезда.

Поблекла мишура. И только ностальгия,

как падающий снег, пронзительно чиста.

Снятся пальмы и вечное лето,

и над морем лимонный рассвет.

Я полжизни отдам за билет

на обратную сторону света!

Снится звёздами вышитый свод,

паруса, канделябры и свечи.

Даже водка меня не возьмёт,

даже старость меня не излечит.

Но однажды на том берегу,

где туманы павлиньей расцветки,

мне приснится долина в снегу

и сосны золотистые ветки.